Пятое Состояние Вещества

2

*****

Я понял это и удивился своему самочувствию. Так хорошо я себя давно не чувствовал. По телу разливалась приятная усталость и была в нем какая-то непередаваемая словами благодать. Словно я только что вернулся из леса. Нагулялся, надышался — и вот блаженствую, растянувшись на кровати...

Покой на душе необыкновенный, и так хорошо, так хорошо, что даже глаза не хочется открывать...

А на дворе уже день. Не открывая глаз, я знаю об этом... Догадываюсь по диким воплям и крикам, врывающимся в мою комнату. Пьяницы там, в нашем дворе, кучкуются. Впечатлениями о жизни и милиции делятся...

Жаль, что таблеток хватило так ненадолго. Всего на один визит к Соли... на одну прогулку по ксюшиному острову.

Жаль, что кончился прекрасный сон... Странный сон. Все было как наяву...

Неужели этот бред я держал в голове? Иначе с чего бы приснилось такое.

Сны обычно — сумбурны,  и вспоминаются с трудом, и то, что он так хорошо отложился в памяти, меня тоже смущает...

Так что же это было?. Последний шаг навстречу смерти, и Соли должна была помочь мне сделать его?

Судя по сценарию сновидения, такая догадка очень близка к истине.

Она сама хотела убить меня или же, как и я, стала невольной участницей спектакля, но, в отличие от меня, даже не знала об этом, а была всего лишь случайно выбрана неизвестным сценаристом снов из того хлама, который есть у меня в мозгах?

У здорового человека секс отнимает много сил. Хуже того, китайцы утверждают, что во время такого действа силы мужчины перетекают в партнёршу. 

А если их, этих сил, совсем уже нет, и перетекать нечему? И немощный надрывается-надрывается...Ведь каждому охота, тем более во сне, когда ум не отягчают моральные и материальные ценности...

Пыхтит и надрывается. Ну и надорвался, и плати за несказанное блаженство жизнью.

Солнце,воздух и вода нам полезны от болезней, и для секса тоже. И таинственный сценарист снов, до которого ещё не может добраться никакая наука, но который спрятан в каждом из нас, прекрасно понимает, что ничего этого, полезного для здоровья и секса, у меня нет.

Если наблюдательная супруга Ефима Афанасьевича права, то выходит, Соли пожалела меня. Могла убить «любовью» и не убила... Исчезла... А сон остался...

Но почему она не стерла все эти видения из моей памяти, как мы стираем ненужные записи в магнитофоне?

Зачем ей потребовалось, чтобы я помнил этот сон весь, до  мельчайших деталей?..

«-И пиши от своего имени, не прячься за третье лицо!

-Ну,хорошо. Будь по-твоему»...

Мои размышления обрывает слабый шорох.

Слева от себя я услышал шуршание газеты. Скосил глаза и увидел Ефима Афанасьевича.

До моей болезни мы лишь кивали небрежно друг другу при случайных встречах. А как-то год назад я выполз во двор на костылях, и сосед подошел ко мне... С тех пор почти каждый божий день он — рядом со мной, у моей кровати.

………………………….

— Что  интересного пишут?

Меня совсем не интересуют газеты.

Я не только перед обедом не читаю советских газет, но и после обеда. Я органически не перевариваю плюроплюйство, и моё мнение не совпадает с тем, которое восторжествовало в нынешней прессе, и нынешняя пресса совсем опаскудела, по моему мнению.

Но надо как-то было привлечь внимание соседа к себе. Он тоже знает, что меня совсем не интересуют борзописцы, поэтому мой вопрос оставляет без внимания. Он неторопливо складывает газету и кладет на телевизор, а уж потом с восхищением произносит:

-Ну ты  и спал  сегодня!

-Храпел?

-Сопел... как младенец. Только что пузыри изо рта не пускал.

-Как младенцы спят, я ведь, Ефим Афанасьевич, не знаю. Бездетные мы.

-Извини. Зачитался вот тут, в «Третьем глазе», всякой глупостью и брякнул невпопад.

-Пренебрегаешь советом классика.

-Это, каким же?

-Не читать советских газет до обеда.

-Эх, Фёдор Павлович. Нет уже советской прессы. Всякая мура в газетах. И Советский Союз по швам трещит. Горбачёв - в Форосе, и,похоже, выбраться оттуда не может. Ельцин в белорусской пуще пуще прежнего запил. Гэкачеписты танки к Москве сгоняют, а в нашем дворе, слышишь, - пир во время чумы.

-Надо же, какие события у нас творятся и в государстве, и в нашем дворе! Так вот и умру ни тем и ни сем, неизвестно, каким гражданином и в какой стране. А хотелось бы знать, любопытно всё же.

-Чего ты в голову берёшь!

-Как же иначе? У меня уже нет времени на переоформление документов, а со старым паспортом в развалившемся Союзе могут и на кладбище не пустить....

У моего соседа большая круглая голова. И сам он круглый и небольшого роста. Он мне чем-то Санчо-Панса напоминает. А вместе — мы похожи на великолепную пару Сервантеса. Внешне, конечно. Наш внутренний мир заметно отличается от внутреннего мира книжных героев... Да мы и не герои. И внешнее сходство с ними дается нам с большой натяжкой.

Автор замышлял роман как пародию на странствующих рыцарей. Пародия не получилась, получилась гениальная сказка... А мы слишком уж современные люди, и уж в сказочные герои точно не годимся.

Круглое крупное лицо Ефима Афанасьевича — это еще не Санчо-Панса, и оно у него иногда бывает очень странным и несовсем выразительным. Не всегда поймешь по его лицу, улыбается он или плакать собрался. Чтобы тут не ошибиться, надо знать, какое у него настроение.

— Я  все-таки верю, что мы ещё поживём в другой стране. Эта уже как-то поднадоела, согласись.

-Соглашаюсь. А что в твоей газете про сны пишут?

-Пишут, что наша наука не знает, зачем людям снятся сны, но учёные настоятельно рекомендуют не верить снам. Слышь, смех один: сначала не знают, а потом начинают доказывать, что снам верить нелязя.

Я в науке работал. Знаю ее изнутри. И не так уж она безобидна, как думает Ефим Афанасьевич. Но не просто повару объяснить, как умеют ученые морочить голову неученым да и друг другу только ради того, чтобы защитить диссертацию, а там пусть потомки разбираются.

- Ты лучше скажи, сам-то веришь снам?

-Вещим — верю!

— Откуда ты  можешь знать, вещий сон или нет?

-Это — совсем просто. Сбылся — значит, вещий!

Сказано хитро и по-детски наивно. Шутит, конечно. Но он же и представления не имеет, что мне снилось.

А впрочем... какие тут могут быть шутки. Если сон сбылся, то он, действительно, вещий, как бы  ученые не морочили нам голову.

Я снова мысленно возвращаюсь к своему сну. Я по своему опыту знаю, что у меня бывают вещие сны... И в душе тлеет слабый огонек надежды. Настолько слабый, что о нем и говорить-то вслух стыдно. Вот если бы жива была Ксюша... Она смогла бы поставить меня на ноги. Думаю, смогла бы... А Соли... это даже не призрак... даже не галлюцинация, а всего лишь сон.  Напрасно она раздражалась, когда я встречу с ней во сне называл сном. А с Ксенией у нас действительно были сны наяву...

Тлеет слабый огонек... И надо дать ему разгореться или погаснуть.

Рядом с кроватью на стуле стоит стакан молока. Это мой завтрак. И скудный он такой не потому, что мне большего не полагается, а потому, что аппетита у меня ни на что уже нет.

Сколько я еще протяну на этой «диете»?  Да и куда дальше тянуть. Может быть, зря Соли исчезла и не довела дело до конца... ну не в вульгарном смысле, а до того конца, у которого есть своё короткое, как выстрел, название – смерть.

Я улыбаюсь своей мысли. Черт возьми, сколько у одного слова может быть значений. А перед глазами — поле, увиденное во сне. Как хочется, хотя бы перед смертью прогуляться по траве... Чтобы ничто не болело. Чтобы каждый шаг был в радость. Чтобы все это было наяву, и никто ничем не давил бы на мою психику.

Эта мысль повторяется во мне, и кажется – других желаний у меня нет.

Вот возьму и сниму бумагу со стакана. Протяну руку, не страшась боли. Не думая, что она тут же острыми зубами вонзится в меня. А она вонзится... Она защищает тело. Она стоит на страже умирающего тела. Она кричит о помощи. Она не понимает того, что я уже знаю… Она требует от меня, чтобы я хоть как-то помог своему телу. Я и сам бы рад, потому и уповаю на чудо.

Я медленно тянусь рукой   к стакану и напряженно жду, когда боль закричит о том, что мне нельзя этого делать. Когда она, пронзив болью все тело, прикажет мне лежать и не двигаться.

Но первым  испуганно  кричит Ефим Афанасьевич:

— Ты подожди! Я подам все, что надо.  Ты уж не шевелись.

Ишь ты,благодетель нашелся.

Мгновение я прислушиваюсь к себе. Как ни странно, но страхи мои на этот раз, кажется, напрасны.  Ах, если бы это не казалось. Если бы это длилось и длилось...если бы таблетки вот так же работали всегда, всю мою оставшуюся жизнь.

Сосед уже около кровати. С тревогой всматривается в меня.

— Что тебе подать?

Я молчу, - энергию берегу.

А в душе горит, горит огонек надежды. Слабый, как у затухающей свечи. Малейшее дуновение ветерка...малейший сбой в дыхании и он погаснет.

Моя «нянечка» внимательно следит за моей рукой, полагая, что я хочу что-то показать ему.

Я и покажу! И такое, чего он совсем не ожидает увидеть.

Я почему-то уверен, что именно это сейчас произойдёт.

Я сжимаю и разжимаю пальцы вытянутой руки. И сам смотрю на них с удивлением. Словно только сейчас заметил, какие они тонкие, бледные, как просвечиваются насквозь на фоне освещенного солнцем окна. Но ведь не больно, и это — главное.

— Нет, уж ты подожди.

Еле слышно говорю, боюсь разбудить задремавшую боль. Боюсь вспугнуть ее. Страшно задуть собственным дыханием слабый огонек свечи… И кто знает, с каким остервенением вцепится она в меня спросонья.

-Нет, уж ты подожди, — бормочу я. — Нет уж, ты не шевелись... Тут что-то не того...

-А что — не того?

В глазах моей сиделки тревога меняется на испуг.

Конечно, он ничего уже хорошего не ждет. А я не спешу с ответом. Не тороплюсь успокоить его. Я еще сам не знаю, что думать, и уж тем более, что сказать.

Руку веду вправо, вверх, вниз... Она, как магнит, притягивает взгляд. И мой. И его. Смотрим как завороженные. Глаз с нее не сводим. И ничегошеньки-то он не смыслит в происходящем. Да и я мало что понимаю...

Ну что,дед,позабавимся! Умирать так с музыкой!

Он видит веселый блеск в моих глазах. И тогда я хлопаю в ладоши.  Сначала несмело, а потом веселей и веселей!

— Слышь, сосед, кажись, ничего не болит...

Он растерянно улыбается. Он не может в толк взять, с чего я веселюсь. Он уверен, что без химии здесь не обошлось, и  переводит взгляд на таблетки.

Милый старик, он давно уже похоронил меня... А я поднимаю голову. В самом что ни на есть прямом смысле. И переносном тоже! Пока осторожно... Сейчас или никогда! Я почему-то уверен, что это будет сейчас или этого никогда не будет, и химия здесь совсем ни причем.. Не знаю, откуда у меня такая  убежденность,  но она есть.

Он видит, с каким трудом я сопротивляюсь болезни, почти со страхом смотрит на мой вспотевший лоб  и  просит:

-Я все сделаю. И по маленькому,и по большому. Ты уж лежи...И за чем надо, я схожу...

Ах, ты моя самозванная сиделка! Я в поле хочу. Я хочу на Ильмень. И еще я хочу хоть перед смертью по-человечески в сартир сходить. Я не слишком многого хочу. Мои желания настолько простые, что они даже могут сбыться... Только вот сил уже ни на что не осталось. Я опускаю голову на подушку. Руки кладу на живот. Устал... Ужасно устал. Глаза сами закрываются. Нет, я не собираюсь умирать. Я даже нахожу в себе силы шепнуть соседу:

— Кажется, ничего не болит.

Горячая волна прошлась по телу, но не потушила в душе огонек надежды. Наоборот, он еще ярче разгорелся. Только слезы вот по щекам потекли. Боже, до чего я ослаб, раз плачу.

Я нецерковный человек, и далёк от веры в божественное происхождение человека. И дело совсем не в том, что я вырос, учился и жил в «империи зла», - дело в моём нынешнем положении. В том состоянии, в котором я находился уже более двух лет, невольно приходишь к мысли, что если бы Он был на самом деле, разве позволил бы Он кому бы то ни было, чему бы то ни было так измываться над человеком, которого сам создал и поставил выше всех и всего на земле. И я как неверующий меньше всего верю, что болезни от бога и ниспосланы им  нам за какие-то наши прогрешения.

Я больше всего верю, что мы, как последние беспризорники, предоставлены сами себе, и судьба, неподотчётная никому, играет каждым из нас, как ей вздумается.

Все соврменные науки и мой недуг наводят на такие размышления...

— Ты не расстраивайся,.. Ну, что ты... Это, наверное, от того, что ты много таблеток   съел, — лепечет мой благодетель и сам наверняка понимает, что говорит глупость.

Таблетки у меня   обезболивающие и успокаивающие, и расстроить они никак не могут. Напрасно он шарит взглядом по пузырькам и упаковкам.

Ну да ладно, прибережем юмор до лучших дней. Тем более, что мне действительно легче. Не столько от его слов, сколько от его сопереживания...

Если бы он знал все... ну, хотя бы только то, что снилось мне... Вдруг и в самом деле сон в руку, и лучшие дни в моей жизни еще будут.

Только бы боль ушла, не кусала бы. А я бы уж постарался рассчитаться. Мемуары можно и в постели писать. Рука у меня на научных отчетах набита. Быстренько настрочу все что надо. Бывало год в лаборатории ничего не делаем, а в декабре мобилизуемся и такое за недельку выдадим, что потом сами себе удивляемся и радуемся, что наши отчеты никто не читал и читать не собирается. То же самое будет и с мемуарами.

В общем, я способный к сочинительству...

Я стер слезы со щек тыльной стороной ладони. Хватит расслабляться.

— А все-таки я встану,  Ефим  Афанасьевич, и  пойду. Что ты на это скажешь?

Он прячет глаза.

— Конечно, пойдешь...  Вот в «Третьем глазе» пищут, что такое случается и с тяжёлыми больными, но пока лежи. Пока тебе лучше лежать.

Взгляд его бегает, хочет за что-то зацепиться и не может. Как спешит сосед с ответом, как торопливо говорит, словно боится, что я его остановлю, уличу во лжи.

Но мне приятна такая ложь. Даже не знаю, как бы я отреагировал, скажи он правду, ту, которую выстрадал сам и в которую уже безоговорочно поверил... Не знаю... Но моя реакция наверняка была бы крайне отрицательной, и это уж точно.

Люди любят обманываться и должны уметь лгать. В жизни бывают обстоятельства, когда лгать просто необходимо. И ради себя, и ради других.

Я хорошо знаю, что на уме сопереживателя, и полностью оправдываю его и его ложь. Он разговаривает со мной как с безнадежно больным. Он понимает, что я безнадежно больной и что он должен мне лгать, отвечая на такие мои провокационные вопросы...

Да, не надо ставить человека в неудобное положение... И больше не буду... Полежу немного. Помолчу и подожду храбриться. Вдруг в самом деле таблетки ввели меня в заблуждение, и Соли — всего лишь приятный обман.

И все же как сладок обман. Я уже мечтаю о том, как выйду во двор без чужой помощи и не обращая внимания на пьяниц. И страх не будет сжимать мое сердце, когда какой-нибудь алкоголик врежется в меня. Здоровому падать — одно удовольствие. Сам на ноги вскочишь, сам отряхнешься и сам же плюнешь на мерзавца, который только что лежал с тобой рядом и теперь вот, несмотря на все свои усилия, сам встать не может, подавай ему руку. Не из любви к ближнему, а из гуманных соображений. Чтобы человеком выглядеть не только в его глазах, но и тех, кто на нас смотрит и потешается.

Я скосил глаза на Ефима Афанасьевича. Сосед сидит в кресле возле телевизора и через открытую дверь балкона смотрит во двор.

Нет у него желания прогуляться по двору, и мысли такой он даже не держит. То, о чем я мечтаю, для него слишком доступно и ничуть не тревожит его воображение. У него другие заботы.

Во дворе, наверное, Ванечка гуляет, вот и смотрит дед на внука. И если за меня он спокоен относительно, потому что знает, что я обречен, то вот за Ванечку душа у деда болит. Не уверен он в будущем внука, пока не знает, на что его обрекла наша система. Хотя, конечно, догадывается, и все-таки надеется на лучшее.

Только вот человека создают обстоятельства... А обстоятельства таковы, что на долю Ванечки выпало детство провести в пьяном дворе. Тут у нас с утра до вечера новгородская пьянь кучкуется. Тут у нас ей раздолье. С одной стороны — магазин, где бутылочным пивом торгуют, с другой стороны — кафе «Ивушка», где это пиво «на вынос» продают. «Не в спальном районе мы живем.»  И сидят пьяницы с банками, с бутылками и флаконами в песочницах и на скамейках, в тени тополей и просто на солнце. Плюют и харкают в тень и на солнце, в детские песочницы и рядом со скамейками. Ну а кто уже налился — пожалуйте в подъезд. Наиболее наглые так те уже и в подъезды по нужде не ходят. У всех на виду пурят прямо в кусты акаций, под тополя. Самоутверждаются, и всю эту мерзость в нашей жизни утверждают...

Болит душа у деда, и есть от чего. Наш двор — это весь мир маленького человека.

А меня тянет во двор.  Так уж устроены люди. Разное у них на уме, а цель у всех одна, прожить жизнь хорошо, чтоб она были счастливой и сытной. И в какие бы одежды не рядили человека, как бы высоко его не возносили, это — наипервейшая задача каждого из нас, и вся наша деятельность направлена на решение именно этой наипервейшей задачи. Человеку нужно не просто выжить,  а еще и жить хорошо...

— Слышь, Федор Павлович, — прерывает мои размышления Ефим Афанасьевич,   —   когда я смотрю на наш двор, то мне кажется, что человек — ошибка природы.

Вот тебе и сентенция... Так об одном и том же мы думаем  или  все-таки  у нас  разное на уме!?

-Вот в газете пишут, — он  тычет в газету пальцем, — что у свиньи    мозг человеческий... а она человеком не стала...  А человек наоборот — со своим человеческим    мозгом в   свинью    превратился.

-Ты хоть думай,   что мелешь, — кисло улыбаюсь я. — Человек решил на ноги встать, а ты так его отчихвостил,  что теперь хоть руки на себя накладывай.

-Да я не про нас, — улыбается он виновато. — Я про этих вот скотов, что хрюкают и визжат с перепоя в нашем дворе.

-Пусть пьяные дебаты разводят, — примирительно говорю я. – Небось знаешь,что у трезвого на уме – то у пьяного на языке. Так ближе к истине будем. - А сам думаю о том, что у меня ничего не болит.

\И я вдруг осознаю, что крики во дворе, врывающиеся в мой мозг, меня теперь не раздражают...

Хуже того, я совсем не хочу втягиваться в пустой разговор о нашем предназначении. У природы всё продумано за нас, а мне надо беречь силы. Мне надо набираться сил.

И я тяну руку к стакану с молоком...

На этот раз Ефим Афанасьевич не шелохнулся, только настороженно наблюдает за мной. Но на помощь готов придти в любую секунду. Постараюсь обойтись без его помощи. Насколько позволяют слабые силы, сжимаю стакан... Мало сил, рука, как у алкоголика, дрожит. Бог ты мой, сравнения-то какие мерзкие...Неужели в этом – вся наша жизнь?! 

Стараясь не расплескать молоко, я несу стакан к губам.

Вот  и весь мой завтрак. 

Для умирающего много. Для здорового — почти ничего.

Я ставлю пустой стакан на место. Разочарованно смотрю на него. И на пальцы своих рук. Дрожат мелкой дрожью. А у алкоголика, как только он опохмелится, они перестают дрожать.

Тьфу ты! Дались мне эти алкоголики. О себе надо думать. Говорят, когда до смерти остается один шаг, многие его делают довольно-таки бодро, чувствуя себя почти здоровыми. Возможно, это лишь шутка природы, а, может быть, организм мобилизует все силы, чтобы спасти себя, и не выдерживает...

-Ефим Афанасьевич, а как твоя супруга... кроме снов, что об этих несчастных ещё знает? Что говорит, о тех, которые находятся в полусознании... в бредовом состоянии... ну, в полшаге от смерти и понимают это?

-Все на бога уповают.

-Ну, это те, которые по несчастью пострадали: на производстве или в быту. А те, которые сами себя отравили, разве не говорят, что чёрт их попутал?

-Когда человеку лихо, каким бы он не был агностиком, он первым делом вспоминает бога. А там – тежелые. Там, по сути, лечение сводится к эфтаназии. Помогают безнадёжным уйти из жизни без особых физических страданий. Но я уточню, раз тебя это заинтересовало.

-Не надо уточнять, я знаю ответ.

-Зачем тогда спрашивал?

-Хотел заглянуть в конец задачника. Школьная привычка научного работника.

-Ну и как?

-Говорю тебе, как отпетый атеист: бога нельзя отнять от человека. Человек никогда не бывает наедине с собой. Даже в самой безнадёжной ситуации он остаётся с богом и уповает на чудо. По себе это знаю. Более того, чем больше человек изолирован от людей, тем чаще он вспоминает бога, и уповает на него не только как на чудо,когда надежда умирает последней.  Он нам нужен, как собеседник, которому можно открыться, не боясь предательства. А есть ли он или нет его – это суть не столь важно, как и то: слышит он нас или не слышит. Главное – не перебивает. Чтобы о нём не думали – даёт каждому возможность выложить всё и зла не держит.

-Ты прямо-таки обо мне говоришь.

-В тебе что-то такое есть. Ты в самом деле – хороший собеседник, но вот на чудо ты не способен.

-Зато я могу сказать правду в самый неподходящий для неё момент.

-Обычно это случается не от избытка большого ума.

-Пусть. Но по другую сторону твоей философии есть народная мудрость: на бога надейся, а сам не плошай. А ты эту народную мудрость забыл.

-Откуда ты взял?

-Совсем раскис. Вот уже и паспорт не хочешь на новый менять. А мы и старых жён поменяем на новых, дай только срок!  Молодые легче на подъём! С ними, а не со старыми, взявшись за руки, вчетвером, мы в ногу с временем пойдём!

-Ну, дед, ты даёшь! А ведщь мы ещё не пили... Ну, давай определимся с нашим  будущим. Факты – умрямая вещь.

Я медленно повернулся на бок. Осторожно высунул ноги из под одеяла и начал опускать их на пол.

Они еще не коснулись пола, а сильнейшая боль пронзила все тело.

Я готовился к ней. Я ждал ее. И все же не удержался — вскрикнул.

Ефим Афанасьевич мгновенно оказался рядом. Глаза у него – выразительные. Я еле слышно отвечаю на его молчаливый упрёк:

-Хотел убедиться, что мне снился вещий сон... а сон оказался не в руку.

-Люди добрые! — возмущенно восклицает моя сиделка. — Он еще шутит. Сам чуть живой, а  шутит!

Вот она когда правда прорвалась наружу... Вовремя или не вовремя, суть сейчас не в этом.

Да, я действительно чуть живой, и, наверное, брыкаться больше нет смысла.

Эх.., пропали мемуары... И деду работы прибавил. Он, бедный, аж упрел, пока укладывал меня  в постель. Осторожность соблюдал, и именно она требует большого напряжения сил и внимания...

3

*****

И было лето сорок четвертого.

Мы с мамой ютились под руинами кирпичного до­ма, в его уцелевшем подвале.

Нам и еще нескольким тетям он служил и жилищем, и бомбоубежищем. Днем в нем жили, а ночью надеялись спастись от бомб. И спасались как умели.

Моя мама при первых же зву­ках воздушной тревоги хватала меня в охапку и вме­сте с одеялом затаскивала под кровать. Там,по ее сло­вам, мы прятались от смерти.

Я представлял смерть такой, какой увидел ее на случайно попавшейся мне картинке. Она очень смахивала на женщину. Даже во­лосы ничем не отличались от женских, только были нечесаны и распущены как у пьяной бабы.

И все же, несмотря на такое сходство с окружавшими меня те­тями, она производила неприятное впечатление и вну­шала страх.

Особенно пугало костлявое лицо с черными провалами вместо глаз и огром­ная остроотточенная стальная  коса.

Я попытался сделать смерть более привлекатель­ной, превратить из черно-белой в цветную, и покрасил распущенные волосы сначала желтым карандашом, а потом красным. Получился какой-то неопределенный цвет, очень смахивающий на рыжий, а смерть от этого лучше не стала, краше не сделалась и по-прежнему пугала пустыми глазницами и сверкающей над головой косой.

Лёжа под кроватью, я искренне верил, что,пока бомбят, она вот такая, почти живая, ходит в темноте и выискивает нас, и чем ближе падали бомбы, тем ближе, мне казалось, она подходила к нам. Я даже начинал ощущать ее холодное дыхание и легкий посвист безжалостного металла косы,пытавшейся зацепить нас. Я плот­нее прижимался к маме.

Возле мамы было тепло, ря­дом с нею я чувствовал себя в безопасности, успокаи­вался и чаще всего засыпал на вздрагивающем от раз­рывов бомб бетонном полу.

А просыпался уже в постели...

С восходом солнца мама уходила на работу и всег­да старалась уйти так, чтобы не разбудить меня.  Я сам охотно поспал бы до полудня, тем самым наполо­вину уменьшая шансы попасть на улице в какую-ни­будь неприятность и почти на одну треть сокращая свою дневную потребность в еде. Ведь тому, кто вста­ет в обед, завтрак уже не нужен.

Но меня будило солнце.

Его тонкий лучик прыгал на стену и лукаво светился надо мной, пока мама бы­ла дома. Но стоило ей уйти, он тут же соскальзывал на мое лицо и начинал слепить меня.

Я старался не просыпаться и плотнее сжимал веки, делая вид, что не замечаю озорника и сам спозаранку не озорничаю. Но где уж человеку, тем более ребенку, устоять пе­ред солнцем. Яркий свет пробивался сквозь ресницы, и с ним  ничего нельзя было поделать.

И тогда я отодвигался в сторону и освобождал место на подушке солнечному зайчику. Мы лежали рядом, и оба сияли. Один — светом, другой — радо­стью.

Но радоваться жизни хорошо сытому человеку. Го­лодного постепенно начинают одолевать другие забо­ты. И чем больше голодный просыпается, тем настой­чивее думает, как бы ему червячка заморить. Поэтому, окончательно проснувшись, я первым делом косил гла­за на стол.

Тот день не был исключением, потому что есть мы хотим каждый день, и утро того дня не обмануло мо­их надежд. На вымытых до блеска досках что-то ле­жало под белой тряпочкой.

Вскочив на ноги, я заглянул под нее.

Две карто­фелины и кусочек черного хлеба! По маминому замыс­лу все это я должен был съесть в обед. Я погрозил пальчиком сияющему проказнику, который все еще ва­лялся на моей подушке, и призадумался.

Но думал не­долго. Встав раньше, чем рассчитывала мама, я и под­крепиться должен был раньше. Я решительно сел за стол и, ничуть не колеблясь, перенес обед на завтрак. В отличие от мамы, я считал, что человек должен есть тогда, когда ему хочется, естественно, если при этом у него есть что есть. В данном случае было. Кар­тошина, как только я ее чуть ковырнул, начала источать головокружительный запах, разжигая мой и без того хороший аппетит.

Я внимательно оглядел ее, прикидывая, с какой стороны лучше откусить, чтобы она подольше «остава­лась целей».

Откусив посмотрел, так ли получилось, как заду­мал. Нельзя, конечно, от целого отнять часть и так,чтобы оно не поубавилось, и все же получилось здорово.

И до того хорошо у меня дело пошло, и я так увлекся этим делом, что совсем забыл, как надо есть, если хо­чешь сытость почувствовать.

Когда я вспомнил, что кушать надо не спеша,тщательно пережевывая пищу, еды уже никакой не осталось и сытости совсем не чувство­валось.

От завтрака получилось одно разочарование.

Я с тоской подумал, что для полноты картины мне не хватает хорошей мисочки овсяной каши. В детстве я уважал эту кашу за ее сытость, а больше, наверное, — за доступность.

Но овсяночка давно пропала. Как и куда — никто толком не знал. Мама только говорила, что надо ждать новый урожай. Но не ждать же его за столом...

Я одел штанишки на лямочках, рубашку и, подойдя к умывальнику, оглядел руки. Видимой грязи не заме­тил и обрадовался, что не надо их мыть по-настоящему.

Ополоснул кое-как и посмотрелся в зеркало.

Лицо и без всякого умывания было чистым. Только сивый чубчик излишне взъерошился за ночь. Я пригла­дил его влажной ладонью и заодно мокрыми кулаками протер глаза.

Еще раз оглядел себя в зеркале. Кажет­ся придраться было не к чему. Удовлетворенный, я вы­тер руки о полотенце, а потом и лицо. Сначала ту его часть, которая была мокрой, а потом и ту, которую удалось, умываясь,  не замочить.

Теперь можно было идти на улицу. От одной этой мыс­ли, настроение мое стало таким, каким было, когда я вместе с солнцем нежился на подушке. Одним словом — солнечным!

Я резво выбежал во двор, но сразу же остановил­ся. Мне показалось, что на нашей улице стало больше гнетущей пустоты и ненужного простора. Предчувст­вие чего-то нехорошего навалилось на меня, и пропа­ло всякое желание порезвиться.   

Скорее машинально, чем осознанно, я огляделся и понял, от чего вдруг произошла со мной такая перемена. С нашей улицы исчез последний дом. Еще вчера, двухэтажный и дере­вянный, с остроконечной крышей, покрытой черепицей, он одиноким теремом красовался над окрестными ру­инами, заслоняя собой часть неба и железнодорожную станцию. Теперь и станция, и небо над ней были вид­ны отлично и только чуть-чуть подергивались в горя­чем воздухе, поднимавшемся вверх с еще неостывшего пепелища.

Какая-то непонятная сила, безрадостная и мрач­ная, повлекла меня к уже оставленному всеми пожа­рищу. Я зачарованно смотрел на рыжие языки пламе­ни, местами вырывавшиеся из-под золы и черепицы, и в душе звучала гулко и больно ноющая на одной но­те тоска. Словно там струна невидимая лопнула, и гу­дела, гудела, не затихая,

— Сгоришь, малец! — крикнул кто-то.

Я опомнился и почувствовал нестерпимый жар. Сто­ять рядом с раскаленным пепелищем стало невозмож­но, да и незачем было стоять возле него. Я поплелся, сам не зная куда. Лишь бы двигаться. Лишь бы идти.

Горело обожженное жаром лицо. А тут еще и солн­це, поднявшись высоко, тоже раскалилось. От него не так-то просто было уйти. Но спрятаться можно было, и я свернул к бульвару.

Как только я оказался в про­хладной тени тополей, так сразу же за ними, на солнечной полянке, увидел пленных немцев.

Они давно уже не вызывали у меня никакого интереса. Эшелоны с ними каждый день проходили через наш городок, и мой глаз привык, а моя душа притерпелась к ним. И я спокойно прошел бы мимо них, если бы не запах ов­сяной каши...

Немцы подкреплялись. Одни уже ели, другие с лож­ками наготове стояли в аккуратной очереди. Наш сол­дат, взобравшись на телегу, накладывал в звонкие металлические миски дымящуюся кашу.

Ах, какой аромат она источала и какой благода­тью разливался он по бульвару и в моей душе.

Голодный соображает лучше сытого, и я без чьей-либо подсказки догадался, чью овсяночку едят гады, и почему она у нас пропала.

Зло вскипело во мне. Я поднял комок сухой глины, вырванный из нашей земли их бомбой, и бросил в самого рыжего фрица. Он вы­зывал у меня наибольшую неприязнь, наверное, от то­го, что его волосы полыхали в лучах солнца, как огонь. Многоязыкий. Беспощадный... Который только что так больно обжег мою душу и от которого все еще горело мое лицо.

Комок не долетел до цели и, ударившись о землю, рассыпался. Немец покосился па него, потом на меня. Не спеша слизнул кашу с ложки. Аккуратно положил ложку в миску. Неторопливо поставил миску на траву. И вдруг, вскочив на ноги, повел руками так, словно стрелял, прижимая автомат к животу.

Все это он проделал без единого звука. Но иска­женное злобой лицо говорило больше, нежели он мог бы сказать, зная русский  язык.

Бояться мне было нечего. Между мной и им стоял наш автоматчик с настоящим автоматом, и он не дал бы меня в обиду.

Но все равно я испугался. Меня на­пугала ненависть. Столько ненависти, жестокой и без­рассудной, мне еще не приходилось видеть ни на од­ном лице. Я повернулся, чтобы драпануть, и остолбе­нел...

Прямо передо мной в тени тополя стояла смерть. Самая настоящая. Совсем такая, какой ее рисовали на картинках. И даже огромная коса, холодно поблес­кивая острым металлом, лежала у нее на плече. Смерть шагнула ко мне, вышла из тени... и рыжим ог­нем полыхнули распущенные по плечам волосы, и си­ней молнией сверкнула коса над ними...

Земля качнулась подо мной, а трава и деревья закру­жились вокруг невидимой оси, теряя свои очертания и желтея, как это бывает осенью с полями и лесами. По­степенно все слилось в одно рыжее пятно, которое на­чало быстро темнеть и уменьшаться и, превратившись в маленькую точку, исчезло совсем...

…………………………

Вокруг меня и надо мной было солнце. А сам я ле­жал в тени. Я это почувствовал и понял, еще не открывая глаз. И сразу же, как только я это осознал. множество звуков, словно прорвав глухую плотину, хлынуло в мое сознание.

Я услышал деревья и траву, воробьев и галок, маневровую «Овечку» и металличес­кий звон мисок. Он напомнил об овсяной каше, и я вновь почувствовал ее аромат и, наслаждаясь им, глу­боко вдохнул воздух...

— Может быть, врача позвать? — услышал я хрип­ловатый  мужской голос. — Среди них должен быть доктор.

У человека есть особое чутье, под которым, скорее всего, подразумевается сверхсообразительность. У ме­ня оно не всегда и не при всех обстоятельствах сра­батывает, но тогда я догадался, какого врача и для кого собираются позвать... Я и к нашим-то врачам всю жизнь отношусь с недоверием и без нужды стара­юсь к их помощи не прибегать.

Я поспешно открыл глаза, чтобы выразить свой протест, — и увидел жен­щину.

Она стояла на коленях, склонясь надо мной, и при­стально вглядывалась в мое лицо. Легкий ветерок пе­ребирал разметанные по плечам и спадающие с них рыжие волосы... Она была молода, и на ее бледном лице, украшенном небогатой россыпью веснушек, я за­метил тревогу и понял, за кого она беспокоится.

Незнакомка протяняла ко мне тонкую руку с очень длинными пальцами и осторожно провела прохладной ладонью по моему лбу.

— Не нужен нам их врач,    —   бросила    она через плечо охраннику, стоявшему за ее    спиной.

Он не стал возражать и, круто повернувшись, ушел нести службу.

Я покраснел от удовольствия и еще от стыда, что несколькими минутами раньше принял свою спасительницу за смерть и до смерти испугался ее. И по-простоте душевной, которая в детстве еще была у меня, сказал:

- Ну и  напугали вы меня с вашей косой. Прямо смерть живая, и тощая вы, как смерть.

- Да, я худовата,   но не страшная, — она лукаво посмотрела на меня, легким движением головы отки­нула  за плечи  волосы и приняла  такую горделивую осанку, словно смотрелась в зеркало, любуясь собой. - Вообще-то у мужчин я числись в красавицах.

- А вы и красивы! — поспешно воскликнул я, догадываясь, что чуть ранее не то брякнул. — Очень даже!

- Значит, ты уже не боишься меня? — улыбнулась она  и поднялась на ноги.

— Ничуть! — расхрабрился я и тоже встал.

И опять все поплыло перед глазами. Я вцепился в руку незнакомки. Она догадалась, в чем дело, и другой рукой поддержала меня. Какое-то время мы так и стоя­ли. Постепенно головокружение прошло. Мир перестал расплываться и приобрел знакомые очертании.

Я осто­рожно освободился из чужих объятий.

— У тебя сильное малокровие, — вздохнула женщина. — Тебе необходимо хорошее питание.

Я почему-то стыдливо потупился и, словно чувствуя себя в чем-то страшно виноватым, проворчал:

- А где его взять, если немцы всю овсянку съели.

Она  подняла косу и, забросив ее на плечо, спросила:

- Ты любишь козье молоко?

- Еще бы! — не раздумывая воскликнул я, хотя ни­когда в жизни до этого не пробовал козье молока.

Но я и не врал. В те годы мы любили все, что можно было есть и чем хоть как-то можно было заморить чер­вячка.

— Сейчас я покажу тебе, где живу, и ты будешь при­ходить ко мне каждое утро за молоком.

— Мама не разрешит, — заявил я поскучневшим го­лосом.

Она задумчиво посмотрела на меня.

- Всякие чужие бывают, -уточнил я. - Сами понимаете. Вон в Ленинграде, говорят, из детей даже холодец варили.

- Понимаю, очень   даже это понимаю, никому не хочется, чтобы из него сварили холодец. Так что пой­дем к твоей маме, и спросим разрешения. Тебя как зовут?

- Федя! — охотно представился я.

- А меня — тетя Лиза. Идти нам далеко придется?

— Что вы? Совсем рядом. Это здесь, за станцией.

Я махнул рукой в сторону железной дороги и, пряча гла­за, умышленно громко вздохнул:

 — Только бесполезное всё это дело. Денег у нас совсем нет.

— Чего это ты вдруг развздыхался! — засмеялась тетя Лиза. — У меня их тоже нет, и, как видишь, не вздыхаю.

Чувствуя себя немного пристыженным, я поспешил всю вину за свои вздохи переложить на собственную ма­му.

— Без денег мама не согласится, вот в чем дело... Но уж если вы так считаете, то пойдемте.

Я и сам не знал, что она так или не так считает, но мне страшно не хотелось остаться без козлиного моло­ка, и я первым двинулся вперед, не дожидаясь пока она начнет задавать уточняющие вопросы.

Наш путь лежал мимо пленных. Немцы уже съели кашу, и рыжий тщательно вытирал миску скрюченным указательным пальцем. Нетрудно было догадаться по его жадно высунутому языку, уже приготовившемуся слизнуть кашу с пальца, что он, как и я утром, даже чер­вячка не заморил. Но вместо сочувствия я ненавидел его его же ненавистью.

— У-у, гад рыжий! — крикнул я ему и погрозил кула­ком, вложив в этот жест весь свой гнев, на какой только был способен.

Он сердито покосился на меня, но на этот раз никак не ответил на мой выпад.

А тетя Лиза склонила кокет­ливо в мою сторону голову и спросила:

-Не любишь рыжих?

-Ужасно не люблю! — с чувством воскликнул я  и  тут же прикусил язык.

Мама всю жизнь внушала мне: сначала думай, а по­том говори. У меня это, к сожалению, не всегда получа­лось, и не только в детстве. Я украдкой глянул на спут­ницу, пытаясь определить, обиделась она или нет, и если обиделась, то здорово или не очень?

Она продолжала ид­ти как ни в чем не бывало. И ее лицо по-прежнему было красивым. И эту красоту не портила ни затаенная оби­да, ни скрытая злость.

И мне вдруг подумалось, что она, может быть, совсем и не рыжая...

— Тетя  Лиза, - забегая вперед и заглядывая ей в гла­за, спросил я, — а красный цвет — рыжий или самый обычный?

Она неопределенно повела худым плечом, на котором лежала коса, призадумалась немного и через несколько шагов сказала:

— Это, Феденька, кому   как видится.   Рыжего цвета как такового вообще не существует. Его придумали не­хорошие люди, чтобы досадить ближним,  и когда они хотят тебе   досадить, они и сивого могут за рыжего вы­дать.

Я всегда надеялся, что буду хорошим человеком. Во всяком случае, мама надеялась, что из меня именно та­кой человек получится. И я старался, по возможности, оправдывать ее надежды. И на чужую тетю, тем более ре­шившую бесплатно поить меня молоком, мне не хотелось производить плохое впечатление. Я энергично заверил ее:

- А мне вы не видитесь рыжей!

- А какой же я тебе вижусь?

- Солнечной! — обрадовался я нужному   слову, не­ожиданному пришедшему на ум. — Вот какой!

- Солнечной?! — повторила она с легким недоуме­нием.

- Солнечной! — убежденно воскликнул я, искренне веря, что ничего теплее и светлее солнца, с которым я дружил, на свете нет.

На ее губах заиграла улыбка, и я понял, что она мне верит и ничуть не сомневается в моей искренности.

На самом краю бульвара она остановилась и ска­зала:

— Вот здесь я живу. Запомни!

Я тоже остановился и посмотрел туда, куда она по­казала. На небольшом клочке земли, ничем не отгоро­женным от остального мира, нелепо возвышался косо­бокий сарайчик и еще более нелепо из цветущей кар­тошки торчал черный горб землянки.

Землянка в то вре­мя многим служила жильем, и на меня не произвела ни­какого впечатления. А вот домик для козы не понравил­ся мне и заронил в мою душу какое-то беспокойство. Но я не успел осознать его полностью. Тетя Лиза двинулась вперед, и я поспешил за нею, думая уже совсем о другом.

И только ночью, когда снова бомбили, я неожиданно вспомнил сарайчик, и ускользнувшее было днем чувство тревоги  вернулось ко мне, но теперь   оно стало   более

сильным и вполне осознанным. Теперь я знал его причину. Сарайчик был слишком хилым и не мог защитить козу от бомб.

- Совсем озверели, — проворчал я. — Того   и гля­ди, в козу попадут.

- Им сейчас не до козы, — отозвалась мать из тем­ноты. — Слышишь, как зенитки молотят!

- Потому и могут   попасть, что торопятся удрать и бомбы сбрасывают куда попало.

— Разве  что случайно угодят, —  согласилась она.

Пол под нами вздрагивал, и, лежа под кроватью, я пытался угадать на слух, как близко рвутся бомбы от того места, где расположилась на жилье тетя Лиза.

И тут я вдруг подумал, что тетя Лиза должно быть совсем не дура н возьмет козу на время бомбежки в свою землянку, берет же мама меня с собой под кровать... А чем коза хуже?.. Может быть, даже еще и лучше. Она хоть молоко дает.

- Мам, а тетя Лиза свою кормилицу к себе, в землянку, взяла, как ты думаешь?

- Да никак я о ней не думаю! — сердито ответила мать и, словно спохватившись, тут   же   решительно за­явила: — Конечно, взяла.   Жалко же ведь животину. И ты не переживай.    Постарайся уснуть.  До сих пор все обходилось, бог даст, и на этот раз все обойдется.

……………………

Проснулся я уже в кровати.

Мамы не было и солнце вовсю слепило меня. Но на этот раз мне было не до него. Закрываясь ладонью, я скосил глаза на стол. К великой своей радости увидел на нем пустую поллитровую бутылку. Рядом что-то еще лежало под белой тряпочкой. Я совсем не собирался завтракать. И, может быть, мне в то утро и есть-то совсем не хотелось. Но все же я заглянул под тряпочку из чистого любопытства. Там лежал кусочек хлеба, который по маминому замыслу я должен был съесть с молоком.

Мои намерения сегодня полностью совпадали с ее планами.

Я только от кусочка отщипнул малюсенькую крошку и бросил в рот. Если хлеб долго держать во рту, он дела­ется сладким, как конфета. И я не выпускал рассластившийся комочек пока умывался и одевался. А надо сказать, на этот раз я умывался и одевался так, словно с мамой шел в гости, и душа моя пела, как у человека, иду­щего в гости не ради пустой траты времени, а ради хо­рошего угощения.

На улице я счастливо посматривал на прохожих, и мне страшно хотелось, чтобы они видели, какой я сча­стливый.

Наверное, это желание слишком увлекло ме­ня, и я не заметил, как оказался около огорода тети Лизы. Сегодня он мало походил на вчерашний огород... Я беспомощно огляделся по сторонам в надежде, что ошибся. Но ошибки не могло быть...

Тогда, собравшись с духом, я перевел взгляд на то, что уже видел боковым зрением и на что не хотел и бо­ялся смотреть...

И увидел куски ржавого железа вместе с обломками досок, разбросанные по цветущей картошке... Если сарайчик, словно сдутый ветром, рассыпался, то на месте землянки зияла огромная воронка.

Жирная, слов­но облитая маслом, глина блестела по ее краям и слепи­ла глаза. Наверное, поэтому я не сразу разглядел суту­лую старуху. Опершись на штыковую лопату, она, не мигая, смотрела на меня. Большой нос, бесстыдно торча­щий из черного платка, завязанного узлом под острым подбородком, и маленькие колючие глазки делали ее по­хожей на ворону.

Она пошамкала беззубым ртом и спросила меня, ше­пелявя:

— За молоком, небось, пришел?

Я уже осознал, что случилось здесь ночью, и вопрос показался мне издевательским и нелепым.

— Нет! — грубо солгал я.

Старуха нехорошо посмотрела на пустую бутылку в моих руках.

— Бомба в них попала, — перекрестилась она и пове­ла носом над воронкой, словно очерчивая ее в простран­стве.

До меня вдруг дошло рядом с чем я стою, и мне стало жутко.

Холодея от ужаса, я с детской дотошностью уточ­нил:

- И в козу тоже?

- И в козу тоже.

- Значит, тетя Лиза брала ее с собой, — с каким-то странным облегчением проговорил я.

Пятое состояние вещества

4

*****

Я лежу как труп. Руки на груди. Голова на низкой подушке. Нос заострен и своим острием направлен в потолок...

По какому принципу смерть выбирает свою жертву?

Почему бомба упала на тетю Лизу, а не на рыжего немца?

Ведь бомбят нас по начам вслепую: на кого бог пошлёт. Как детская забава. И лётчикам всё равно, куда падают бомбы, лишь бы избавиться от них.

Есть ли тут какая-нибудь закономерность или все дело случая, и он решает сам, кому жить, а кому умереть?..

А как же тогда: мы все ходим под богом?

Возможно это и так, но ночное зрение свойственно только хищникам, и тьма – для сатаны. Вот почему всё живое инстинктивно боится темноты, кроме тех, кому она нужна для разбоя...

 И ни при чем тут хороший ты или плохой, праведник или чистейшей воды мерзавец.

И Соли тут тоже ни при чем... Так во всяком случае я полагаю, и ищу научное объяснение тому, что происходит во мне, и не найду ответа.

На скрещенных руках только свечи не хватает, да на глазах пятачков...

Где он, последний день на моем календаре?

И если есть такой календарь на самом деле, то кто сорвет с него последний листок?

Когда-то Ксюша говорила:

Если бы люди заранее знали, что с каждым из них будет, война была бы бессмысленной, и жизнь для многих не имела бы смысла...

Она была прекрасной женщиной эта Ксения. Хоть и наивной по-деревенски, и смешной в своих глупостях.

И вот сейчас я вспоминаю... и, наверное, только теперь осознал, что она никогда не раздражала меня своими чудачествами.

………………

— Это хорошо, что ты не спишь! — заглянув в комнату, радостно воскликнула супруга. — Есть ошеломляющая новость!

Я с наигранным удивлением, как это делают в театрах гороховые шуты и бездарные актеры, в тон ей кричу:

-Да ну!

-Ужасно не люблю   театр, — морщится она. — В нем все какое-то фальшивое, от голосов до декораций.

-А зачем же ты ходишь в него?—вырывается у меня нелепый вопрос, вопрос идиота, на который сам знаю ответ, и знаю, что правду тебе не скажут, пощадят.

-От скуки. Время провести... убить. Думай, как тебе удобнее. И жалко, что я – нетеатралка. Зеваю, скучаю во время этого времяпровождения, и думаю: а зачем сюда ходят другие?

Она не врет и все равно говорит неправду. Она даже сама не знает, что говорит неправду.

— Понятно... — бормочу я и пристально всматриваюсь в ее лицо. — Но твои слова не согласуются с  твоим эмоциональным подъемом.

В этом, в общем-то, в мало продуманном замечании при желании можно найти что-то от ревности. Но жена у меня — натура простая, ум — не аналитический.

-Театр ни причем! Ты помнишь, я тебе рассказывала про женщину, у которой ребенок матерится.

-Они теперь все матерятся, — досадливо морщусь я, - и женщины, и дети.

-Подожди,не обобщай! Это касается тебя непосредственно.

-Ну, бывает, бывает иногда. Не надо доводить больного человека до белого каления.

-Да не об этом речь. Ты сначала выслушай меня!

-Будь по-твоему. Только, пожалуйста, не морочь мне голову. Ты же знаешь, какой я больной и как меня раздражает чепуха, которую ты вечно несешь.

-Вот ты меня действительно раздражаешь! Никакой благодарности от тебя никогда  не дождешься!

Она надменно вскидывает вверх голову, и на ее лице появляется выражение, отдаленно напоминающее обиду.

Все-таки человек не зря ходит в театр.

Гордо посматривая на меня, она заявляет   торжественно:

— Ты хоть можешь понять, что я нашла для тебя целителя!

— Опять! - Мне так стало скучно, что чуть не завыл с тоски. - Сколько уже было их тут.

-Не спорю. На них теперь мода.  Но ведь должен же быть среди шарлатанов и истинный чудотворец! Не может же быть так, чтобы «Третий глаз» одну муру печатал.

-Так он – из «Третьего глаза»? Ефим Афансьевич подсказал?

-Нет-нет, он тут совершенно ни причем. А этот может поставить тебя на ноги.

-Ни к чему уже ставить меня на ноги.

-То есть как это ни к чему?

-Если твой очередной целитель вернет мне способность свободно передвигаться, я уйду от тебя! Сил больше нет выносить твою глупость и быть подопытным кроликом.

-Ну и прекрасно, раз я так тебе надоела. Но ты хоть понимаешь, что уйти можешь только здоровым!

-Да, конечно я это понимаю, ведь я не на голову хромаю. Но можно уйти и по-другому...

-Не дави на мою психику!

— Кто он? — устало спрашиваю я.

Лицо супруги озаряет улыбка. Жена счастлива, что я внял голосу разума, то бишь ее голосу, и торопливо объясняет:

- Он дед того самого ребенка,который матерится. У него   даже наше   партийное начальство лечится...

-От мата, что ли?

-От разных функциональных расстройств, вызванных перестройкой. А касательно сквернословия – он убеждён: не надо слова делить на плохие и хорошие, тогда и ненормативной лексики не будет.

-И этого принципа он придерживается в прямой речи?

-Не знаю. Придет – узнаешь.

-Вообще-то любопытно...Ну,пусть приходит.

-Пусть приходит! – одобрительно поддакивает мне Ефим Афанасьевич. – А  то ведь никаких развлечений: ты спишь и спишь. А спать ты горазд! – восхищенно добавляет он.

А мне кажется, я и не спал.

Мне кажется, я просто размечтался, и не заметил, как сосед вернулся с рыбалки... А он сидит на стульчике, с боку от телевизора, с « Третьим глазом» в руках, и наверняка старался газетой не шуршать, и слушал наш диалог с широкой улыбкой на крупном круглом лице.

Да, чужие перебранки меня всегда забавляли, и у деда, похоже, есть здоровое чувство юмора.

— Ну как рыбалка?

Рыбак, положив газету на телевизор, поднимает нос кверху, поводит им по воздуху, старательно принюхиваясь к чему-то.

А я вспоминаю старуху, как она повела носом над воронкой, которая только и осталась от всего, что было у тёти Лизы, и от ней самой, и думаю, что Ефим Афанасьевич со своим носом, даже повяжи ему черный платок, совсем не будет похож на сердитую ворону.

Сейчас он больше  смахивает на веселого поросенка из детской сказки. И мне почему-то, весело становится от этого его нехитрого приема и собственной фантазии. Я принимаю правила игры и тоже кручу носом. Чертовски вкусно пахнет жареной рыбой!  Спросонья я не уловил этот аппетитный запах.

-Никак поймал! — удивляюсь я.

-А то как же!

-И каков улов?

-Сказать в штуках или килограммах?

-Как тебе удобней.

— Скажу и в тех, и в других выражениях! — оживился он. — Ловил и раньше крупных рыб, но чтобы так, с ходу, с первого раза да ещё такую... Блесну забросил и три с лишним кг!..

Врет как все рыбаки. У них это – профессиональное, и не только слова одинаковые, но даже манера врать и мера — одни и те же.

— И сколько ты заплатил за такой улов? — перебиваю я его.

Но он не успевает возразить. Вместо него возражает моя жена. Моя любезная половина вошла со стаканом молока и сразу же  встряла в наш разговор.

-Ефим Афанасьевич не способен на   мелкую ложь!— заявила она, не моргнув глазом.

-Размер лжи зависит от размера улова. Чем меньше поймал рыбак, тем больше он врёт! И очень редко у рыбаков бывает такой улов, что и врать-то им нет никакой надобности.

-Это как раз тот случай! – уверенно заявляет Клава и ставит на стул у моего изголовья стакан.

-А это еще зачем? — почти сердито спрашиваю я.

-Как зачем? — бормочет она растерянно. – Молочко принесла.

-И зачем? — почти кричу я.

Жена еще больше теряется. Она уже заранее чувствует себя виноватой, хотя и не понимает еще в чем эта ее самая вина состоит. Но в любом случае, она уже готова вынести очередную трепку, лишь бы не перечить мне, больному, не нервировать меня больного, и эта ее покорность взрывает меня изнутри.

— Да мне никто молоко не прописывал! Это ты меня,как младенца, молочком пичкаешь! С него   и здоровый-то ног не потянет! Мне надо есть! Есть! Как всем нормальным людям!

Я захлебываюсь словами. Я страшно волнуюсь, и все внутри меня расходилось ходуном. Сердце, так то вообще готово выпрыгнуть наружу.

Все-таки я очень болен и совсем слаб для скандала. И жена это понимает, не ввязывается в ссору. Сконфуженно улыбаясь, она говорит Ефиму Афанасьевичу:

—Нет, вы только посмотрите на него, кажется, он пошел на поправку!

И я не знаю, радует ее эта мысль или нет. Со стаканом молока и лицом, полностью отражающим смятение ее души, она направляется на кухню.

Но молоко предназначалось мне. Когда нет ничего другою, то и оно сгодится.

-Сама иди, а это оставь! — кричу я ей.

-Это ? — неуверенно переспрашивает она, останавливаясь и жалко глядя на стакан.

-Да, это!

Она лисьим шагом приближается к стулу, осторожно ставит на него стакан и при этом бормочет растерянно:

— Сейчас я тебе жареной рыбки принесу. С помидорчиками армянскими и бульбой белорусской.

Я удовлетворенно киваю, не отрывая голову от подушки.

Когда она уходит, говорю Ефиму Афанасьевичу:

-Заметил, сразу как шелковая стала! А то, видите ли, вздумала больного одним молоком поить.

-Ну, ты даешь, — задумчиво глядя на меня, произнес он.

-Это я больной расслабился, — охотно объясняю я ему. — А так, в общем-то, хозяин я строгий.

— Я не об этом. Я сам, когда голодный, становлюсь злым и раздражительным. Я о другом.     Раз аппетит у тебя разыгрался, значит, действительно дело пошло напоправку. В газетах пишут, что и после твоей болезни, люди, случается, на ноги встают. Эх, Федор Павлович, мы тогда первым делом на рыбалку махнули бы вместе. Ох, как напарник нужен. Тяжело стало одному с моторкой возиться.

У него есть зять. Он мне мало что говорит о нем, но, видать, из него и помощник не получился и рыбак не вышел. Но это, конечно, их внутреннее дело, а что касается меня, так я тоже не очень-то люблю с удочкой дремать.

-Ты. знаешь, — признаюсь я ему, — хоть я и у воды вырос, а к твоей рыбалке не пристрастился.

-Это потому, что ты не понял вкус рыбы! — торжественно произносит жена, останавливаясь в дверях с подносом в руках.

Да, жареная рыба вместе с картошечкой и помидорчиками, посыпанная зелёным лучком и укропчиком выглядит аппетитно. И я уже прикидываю в уме, что съем и чего и сколько придется добавить...  

Но тут между моей Клавой и дверным косяком просовывается сивая голова. Ванечка, увидев деда, вообще оттесняет мою супругу в сторону и решительно влетает в комнату.

-Вот ты где, старый плут!

Внук моментально взбирается на колени деда и, руками обхватив его шею, решительно требует:

-Покажи зубки!

Дед тупо смотри на внука.

— Ну, открой, открой рот! - теребит он деда. –А то сейчас материться буду!

Ребенок капризничает, а мне одно удовольствие смотреть на это, и я не понимаю, почему дед упрямится.

-Открой рот, — уже я говорю ему, —  раз внук требует.

-Чего открывать-то, — смущается он. — Сам знаешь, хвастать мне нечем.

-Меньше сладкого надо было   есть, когда поваром работал, — смеюсь я. — А в ребенке, может быть, зуд стоматолога проснулся.  На плохих  зубах только и учиться. Или ты хочешь, чтобы он выдал нам всю ненормативную лексику нашего двора?

-Клава, зрелище не для слабонервных, - стонет зажатый в кресле дед.

-Ах, Ефим Афанасьевич, - охотно откликается моя супруга, -я всё оставляю на кухне, и кухню вместе с больным оствляю вам. Ухожу в театр. Надо хотя бы к первому антракту успеть.

Он зачем-то кивнул головой, хотя вроде бы его согласие и не требовалось, и старательно и широко открыл рот. Так широко, что мне даже вспомнились детские стишки про бегемота.

Но я от комментариев воздержался.

Ванечка внимательно обследовал зубы деда. Закончив осмотр, удовлетворенно сказал:

— Плохие зубки! — И протянул деду сушку. — На,подержи!

Тот, еще не соображая что к чему, машинально взял золотистое хлебное колечко, а довольный внук, не теряя времени на объяснения, убежал на улицу. Только дверь входная хлопнула.

И вот она опять открылась-закрылась, и щекнул замок...

Это не запоздалая страсть гнилой интеллигенции пристраститься к такой же невыразительной провинциальной культуре. Это не бегство... Это самая обычная, самая что ни на есть человеческая усталость... Ей нужно отдохнуть от меня.., от которого уже и прока-то никакого нет, а есть только одни заботы да переживания.

И обижаться здесь не на что. Таковы неписанные законы человеческих отношений.

Какое-то время после ухода Клавы мы сидим молча. И я опять думаю о том, что люди устают друг от друга. Здоровые тоже утомляют больных...

А дед рассматривает золотое хлебное колечко и счастливо улыбается.

-Ишь, какой смышленный.  Ты понял, зачем  он зубы-то осматривал?

-Убедиться хотел, сможешь ты сгрызть  этот сухарь или нет.

-Вот именно!  Не только лицом, но и умом весь в меня пошел! А какой шантажист! Надо же такое придумать. Это ещё маленький, а что с него будет, когда вырастет...

-Будет большой шантажист. Тут и гадать нечего.

Он переводит взгляд на меня. Улыбка сполает с его широкого лица и на нём появляется плаксивое выражение полной растерянности.

-Злой ты человек, Фёдор Павлович.

-Не злой я, а тяжело больной. Я, может быть, смертельно болен, и врать мне уже ни к чему. Я тебе и другую правду скажу: если бы ты на ночь не рассказывал внуку анекдоты, а читал бы сказки классиков, у него и мышление было бы другим.

-Каким?

-Классическим.

Дзынь! Звонок в прихожей.

Ефим Афанасьевич вскочил на ноги.

-Ванечка! За сушкой.

-Целитель, - коротко роняю я.

-Уже! – растерянно произносит он. – А я ведь совсем забыл про него.

-У кого что болит, тот про то и говорит. Иди встречай.

Он поднимает на меня тревожные глаза.

— А ты-то как себя чувствуешь? Волнуешься?

-Мне-то с чего волноваться? Это пусть он волнуется.

-Ему-то чего волноваться! Своё он получит, независимо от результата.

-Не разводи бодягу. Человек ждёт у двери.

Я невольно хмурюсь. Когда человек долго лечится и лечится у кого только можно и нельзя, мысль о знахарях начинает раздражать, да и вспоминать о болезни, впускать ее в собственное сознание, когда она поутихла и как бы отошла на второй план, тоже неприятно.

И всё же, я действительно чувствую себя хорошо, если способен иронизировать по поводу предстоящего лечения у очередного шарлатана.

Боже мой, сколько их развела перестройка. Откуда только они не вламываются в наши квартиры и души. Скольких они уже обчистили и сгубили... И все им активно помогают, начиная от периодики и кончая случайными доброжелательными знакомыми. А на телевидении так вообще настоящий ведьмин шабаш! И это кому-то надо теперь. И это не просто бредовое шоу – это большая политика, сатанинские игры государственных мужей...

Вот если бы пришла Ксюша... Когда-то я ее недооценивал... Да куда там, просто всерьез не принимал. А сейчас думаю, уж она-то наверняка была настоящей колдуньей.

— Ты в них,   я вижу, совсем   не веришь, — заглядывая мне в глаза, удовлетворенно замечает сосед.

— Разуверился,  Ефим  Афанасьевич, разочаровался в последнее время... А так до этого у меня и голова о них не болела, хотя, скажу тебе, с одной настоящей ведьмой был знаком, более того, даже в близких с ней отношениях состоял.

Он широко улыбается. Он думает, я шучу, и так ему про свою первую жену заливаю.

-Ох, уж не говори! — белесые глаза деда аж помолодели. — Хуже бабы — зверя нет. А сейчас они вообще злые стали.

-Жизнь довела.

-Жизнь, жизнь, будь она трижды неладна! Ты вот, Федор Павлович, пролежал тут два года, и не  знаешь, что все магазины теперь безобразно голые. Жуткий стриптиз. В войну такого не было. Я как-то зашел в наш новый трёхэтажный универмаг с названьем кратким «Русь». Не поверишь, страшно стало. Я не из пугливых, и на лодке могу на ночь в каком угодно дремучем лесу застрять, а тут дремота в универмаге страшней, чем в самом глухом лесу. Ни одного покупателя ни на одном этаже, и прилавки – пустые, а за прилавками даже продавщиц нет. Вроде бы мор всех сгубил…

Опять дзынь!

-А жить так хочется. Чем ближе смерть, тем сильней в человеке жажда жизни, и кончай трёп. Пора определиться с ними: и с той, и другой.

Мой взволнованный собеседник потрусил в прихожую.

Может, вот сейчас мы и определимся с колдунами. Верить — не верить... А если не веришь в них, то уважающий себя колдун и лечить тебя не станет.

Правило у них такое, нечеловеколюбивое.

…………

Голос мужской, не знакомый...

Отчего человек так цепляется за жизнь?

Отчего?

Отчего мне так легко, когда ты идёшь по переулку...

По себе знаю: пришёл врач, и боли стихают, и чувствуешь себя бодрее. И это испытывает каждый больной, независимо от того, верит или не верит в нашу советскую медицину.

Вон как сердце затрепыхалось. А ведь пожил... кажись, достаточно пожил... Многих своих сверстников пережил. Так откуда ж она такая жадность в человеке?!

И вот я уже с нескрываемой надеждой смотрю на высокого худощавого мужчину средних лет. И уже нет во мне ни капельки скепсиса. Куда он вдруг делся?.. И я своим взглядом выражаю полное доверие незнакомцу и хочу, чтобы он понял, что я ему доверяю безоговорочно. Сомневающихся экстрасенсы не лечат. А незнакомец в приличном заграничном костюме больше похож на партаппаратчика, вернувшегося из заграничной командировки, чем на колдуна.

И все же, несмотря на это, я ему доверяю!

— Здравствуйте! — обычным,    будничным    голосом произносит он,    а его серо-голубые глаза   наполняются теплым светом.

Я помню такие глаза.

Я знал такие глаза.  

Я ничуть   не удивляюсь сходству тех и этих глаз. Сходство поразительное, но такое вполне может быть, и удивляться здесь нечему. Мы – северяне.

Я  улыбаюсь в ответ:

— Здравствуйте.

Мы оба расположены друг к другу. Мы оба чувствуем это. Ни один колдун не станет колдовать над тобой, если твое поле выталкивает его. Труд такой окажется просто бессмысленным, а сейчас мы оба понимаем, что есть смысл...

— Начнем с жалоб, — предлагаю я.

Для меня начинать с жалоб — дело привычное. Кому только я не жаловался, да никакие мои жалобы не пошли на пользу моему здоровью.

— Жалоб не надо, — улыбается он мне очень мило.— Я и так все знаю.

— От его  жены? — встрял Ефим Афанасьевич, и ирония, с какой он это спросил, не ускользнула ни от меня, ни от гостя.

Дед больше, чем не верил в экстрасенсов. Дед, кажется, их просто презирал. Но наш экстрасенс внешне никак не отреагировал на издевательский вопрос. Словно и не слышал его. Словно и не было тут старого дурака с его дурацкими предрассудками.

— Хуже того, я должен разочаровать вас. Вам не на что жаловаться. Вы,Федор Павлович, здоровы.

На лице все та же улыбка, взгляд по-прежнему доброжелательный...

А я смотрю уже на него настороженно, и взгляд мой уже... в общем, уже не такой приятный, каким он только что был. У меня к этому волшебнику появляется отношение очень близкое к тому, которое наверняка испытывает к нему мой сосед, Ефим Афанасьевич. А что он к нему испытывает, я хорошо знаю.

-Вы,что же, меня за филона принимаете?

-В данный момент это так, филоните вы, Фёдор Павлович.

Тут не выдерживает моя сиделка, взрывается:

-Нельзя так издеваться над человеком! Ему и без вашего шарлатанства тошно! Он почти два года встать не может без моей помощи.

-Ну уж так и не может, — не глядя на него,   говорит доморощенный знахарь или мошенник, что, впрочем, теперь – одно и тоже. — С трудом, с охами, крехами,  но все-таки иногда поднимался. Но все это было вчера. А сегодня вы, Федор Павлович, можете даже сесть самостоятельно и не бояться боли. Представьте себе, что вы — абсолютно здоровый человек,   и сядьте для начала на кровати!

-Сесть-то я могу, но только не как здоровый, а как больной. И времени на это уйдет уйма.  Замучаетесь ждать. Да и смотреть на это с непривычки тошно.

— А вы попробуйте. Попытка — не пытка.

— Для него — любая попытка — хуже пытки. Я насмотрелся на это. И вообще, диплом колдуна у вас есть или вы не дипломированный... неловко такое слово произносить, но вы, наверное, догадываетесь, что он и я думаем о вас?

-Несомненно. И я очень ценю вашу смекалку и сдержанность.

Соседу уже не до вежливости, и он вот-вот что-нибудь скажет на жаргоне нашего двора. Слишком прямолинейный мужик, потому никогда в жизни даже главным поваром не был при его-то кухонных талантах.

Я спешу опередить его:

— Сегодня действительно почему-то ничего не болит.

И улыбаюсь виновато.

Мне как-то неловко за себя оттого, что у меня сегодня действительно ничего не болит.

Может быть, в самом деле попробовать сесть. Ну, без шика. Сделать это не совсем так, как делают здоровые люди. Но все же сесть. 

Я осторожно отодвигаю в сторону одеяло.  

Ефим Афанасьевич бросается ко мне.

Но его останавливает экстрасенс:

— Пусть сам.

-Ну, а если у самого не получится?.. — спешу подстраховаться я.

-Получится! — почти бесшабашно заявляет знахарь.- Вы только не трусьте. Смелей! Но и не делайте резких движений.

-Да уж, прыти мне не занимать, - ворчу я.

Между мечтой и реальностью всегда лежит пропасть, которую трудно преодолеть. Даже если она пустяшная.

И надо мной довлеет страх. Движения мои осторожны, медленны. Я готов в любой момент застыть, замереть...

Но боль молчит, никак себя не проявляет. И все равно в моих глазах — страх. Я знаю это. А у экстрасенса голубые глаза. Совсем как у Ксюши. Как небо над Ильменем...в ясную погоду.

И вот я сижу. Сижу, как нормальный человек, у которого нигде и ничего не болит. Улыбаюсь только совсем не как нормальный, а скорее, как ненормальный – сконфуженно. «Улыбайтесь! – Шеф любит идиотов.»  Вот ведь до какой степени одурел от счастья.

А лицо волшебника спокойно, как будто бы ничего и не произошло, точнее произошло то, что и должно было произойти.

-Гипноз, — бормочет   Ефим Афанасьевич,    машинально массируя рукой лоб, словно пытаясь привести себя в чувство.

-Гипноз — это насилие над волей, сознанием, психикой человека. Всякое насилие — зло. Сатанинское зло. У меня – недемоническая натура.

-Вы уж извините нас за неверие, — поднимаю я на волшебника глаза, полные мольбы. — Как я   болел по-настоящему известно только ему да мне.

-Расхаживайтесь  понемногу, — доброжелательно говорит он. — Да на работу не спешите. И ничего тежелее стопки, пока тело силу  не наберет, не поднимайте...  Моя миссия окончена. С вашего разрешения я ухожу. Желаю обоим прекрасного здоровья!

Он поклонился и пошел к двери.

— Э-э, простите, — остановил я его. — А как же это?.

Я не знал, как назвать «это», и замялся.

— Вознаграждение, — подсказал он.

— Вот-вот, — обрадованно закивал я головой, прикидывая в уме,   сколько он может запросить  за свой труд, которого, в общем го, если так по-трезвому посмотреть, и не было.

Еще минуту назад и отдал бы за свое исцеление все, вплоть до последних штанов. Ведь здоровый при желании всегда может заработать себе на штаны, а больному, находящемуся в полшаге от смерти, они не очень-то и нужны... Там ведь, насколько я представляю себе загробный мир по церковным росписям, они не нужны, и благородные ангелы там снимают с человека все, оставляя его из сострадания разве что в одной рубахе.

Но с исцелением, с того момента, как я в него поверил, я стал рассуждать куда практичнее. Стал подумывать о том, как бы не переплатить, а дать ровно столько, чтобы и его не обидеть, и себя не обделить.

Неловко, конечно, так было думать в присутствии экстрасенса, который мог прочитать мысли простого смертного. Но простой человек так уж устроен, что мысли в его голове зарождаются бесконтрольно, и власть ему дана только над тем, что он произносит вслух. Правда, не у каждого и это получается... и мама часто советовала мне: думай, что говоришь!

— Ваша болезнь, — говорит он, уже стоя у двери, — ушла из вас еще до моего прихода...

Кажется, я теперь понял, почему у него такие серо-голубые глаза, и я почти не сомневаюсь, на что он намекает.

Уже из прихожей мы слышим:

-Странный у вас замок...

-Сейчас я вам помогу! – бросается на помощь Ефим Афанасьевич.

-Спасибо, я определился сам, слышим мы в ответ.

Но сосед уже был там, и вернулся из прихожей, побледнев.

-Ты чего?

Он приложил палец к тостым губам, требуя полного молчания.

Мы переглянулись.

Так переглядываются заговорщики или люди, которые не верят, что остались одни.

Выдержав небольшую паузу, он снова ушёл в прихожую.

Не сомневаюсь, он ее осматривает тщательнейшим образом, даже в щели, которые там, наверное, есть, и в те заглядывает. Ну, что с того, что он не верит в колдунов! А вдруг этот, по его мнению, мошенник в таракана превратился...

— Жулик он, вот что я тебе скажу! — вернувшись в комнату,  гневно заявляет моя сиделка, — Хорошо что хоть денег не взял, не обчистил.

-Так бы мы и дали жулику деньги, — бодро подыгрываю я.

-Дал бы! — не замечая моего веселого настроения продолжает   гневаться он. — Они умеют   деньги   вымогать. Гипнотизируют! Ишь что придумал: болезнь ушла.   Живая она,что ли?! И куда пошла:  к тёте Моте или просто прогуляться по нашей пьяной улице Химиков?

-Это всего лишь аллегория, — спешу успокоить я его и аккуратно ложусь на бочок.

Хорошо...

— Послушай, а ведь ты и сам ложишься! — искренне удивляется он.

Упрямый   старик, никак не может переварить экстрасенса.

— Я еще вчера заметил, что дела у тебя на поправку пошли. И он-то здесь, думаю, совсем ни причем.

-Совсем ни причем, — соглашаюсь я с ним охотно. - И деньги поэтому не взял, а ты говоришь, жулик.

Моя сиделка долго и тупо смотрит на меня.

Стоя, он не может все переварить. Стоя, ему уже тяжело думать. Возраст. Он садится в кресло. Что-то бормочет себе под нос. То ли сам с собой разговаривает, то ли ругает «колдуна» и меня заодно с ним.

Я не мешаю ему. Я погружаюсь в сладкую дремоту. Я даже на какое-то время забываю о нем.

Но он сам напоминает о себе.

—Слышь, Федор Павлович, — оживленно восклицает он, —Получилось ну прямо как в кино!

Долго думал и кино вспомнил, значит, все с дедом нормально.

-А как в кино было?

-Да ведь скажу — обидишься.

-Тогда я знаю, и догадываюсь, что ты приравнял меня к симулянту, который инвалидом прикидывался, отлынивая таким образом от общественно-полезного труда.

-Вот ты уже и обиделся.

-Ничуть. Ход мыслей у нас с тобой одинаковый, и в одно и то же кино мы ходили... Старый итальянский фильм «Десять заповедей» -  пародия на людей и на заповеди. А ты тут про обиду какую-то толкуешь. А обида наша с тобой, видать, в другом, раз мы про одного и того же филона вспомнили... Я ведь, Ефим Афанасьевич, скажу тебе откровенно, в жизнь входил полный честолюбивых замыслов. Казалось, горы могу свернуть, окажись они на пути... а на пути оказалось что-то другое, бесформенное и мерзкое.  Что-то такое,  от чего пропало всякое желание... Ну, понимаешь, в общем, ты меня, раз филона вспомнил...

Как-то неопределенно сморщилось его лицо. То ли он собрался засмеяться, то ли заплакать.

— Ну уж откровенность за откровенность... Я тоже не очень-то горячился на работе, но на «Доске» любил висеть. Все-таки фронтовик. Фронтовой повар! Мне, знаешь, даже как-то и полагалось на ней торчать.

До чего же это трудный и неоднозначный разговор. И из него надо уйти, пока мы еще понимаем друг друга...

-Совет хочешь?

-Ну.

-Если кто-то скажет тебе, что хорошо лежать – лучше, чем плохо работать, не верь тому.

В его глазах опять запрыгали хитринки. Но теперь я без ошибочно определяю, над чем он собирается засмеяться и что смех этот больше от лукавого, чем от чистого сердца.

Такое вот у него стало теперь лицо, и ошибки тут не должно быть.

-Это — логика больного... Теперь я верю, что ты на самом   деле болел... И тогда остается одно... — он на кое-то мгновение смотрит   на меня,   пытается сдержать свою лукавую улыбку, но она уже вовсю светится на его широкой   физиономии. —   Тогда   вот что     остается...межпланетное колдовство! Только ты не смейся,   пожалуйста. Не я эту чушь придумал.   Об этом сейчас наши газеты поголовно пишут. Пример — хоть в сегодняшней.— Он похлопал по газете,   которая лежала на телевизоре, — Здесь — про одного тяжело   больного... Он уже в мир иной собрался, а инопланетянин его вылечил.   И не только вылечил, а еще и омолодил.

Мне этот бред тоже знаком. Скучно от него делается.

Но сосед загорелся:

-И плату потребовал! И вот ведь что забавно, не денег попросил, ничего-нибудь такого другого существенного, а обязал рисовать их, то есть инопланетян, значит, рекламировать.

«Соли, Соли, — думаю я, — отчего тебе такое в голову не пришло... Может быть, оттого что рисовальщик из меня - никудышный...».

-Он, что, художник?

-В том-то и дело, что нет!   До   этого вообще никогда не рисовал и вообще был человеком далеким от искусства. А теперь его рисунки целебными свойствами обладают и нарасхват в киосках «Союзпечати» идут. Я уже, грешным делом, подумывал и тебе такой рисунок купить.

Забавно, забавно все это... Забавно то, что мы почти всерьез говорим об этой глупости, почти верим в нее. Да, граф, люди не взрослеют. Люди всё так же, как маленькие дети, любят обманываться, а в России к тому же, по утверждению некоторых, которые на Гоголя ссылаются, много дураков.

— Чушь все это! — вздыхаю я. —Несусветная чушь. Появись на Земле инопланетяне, они не стали бы с нами в прятки играть. Или вот так, с помощью очередного дурня, рекламировать себя. Такое поведение пришельцев здравому смыслу противоречит! А ты, наверное, догадываешься, что дураки с одной планеты на другую не летают.

— Я-то догадываюсь, но этот факт медицина подтверждает.

-Какой факт, — сержусь я, — тот что у нас дурни из космоса побывали?   Или тот,   что этот самозванный художник — мошенник?

-Нет, то, что он поправился...Факт его чудесного выздоровления.

-А в это я верю! Кажется, мне и самому немного от чуда досталось. И могу про мошенника свои слова взять обратно. Конечно, он все равно — мошенник, но, скорее всего, мошенник поневоле.   Искренний такой.   Который думает, что говорит правду, а на самом деле ахинею несет. Ну,вроде наших попов. И все, что он выдает за реальность,   на самом деле ему приснилось.   Знаешь, как у замерзающего... до полшага   до смерти… ему тепло становится, и сны чудесные приходят... и если он выживет, по какой-то причине   не переступит последнюю черту, то сам представляешь, что он после этого рассказывать будет о том чудесном мире, в который чуть было не попал...   А сейчас только о летающих тарелках   и   говорят,   потому что вся другая посуда — пустая. Обмишурилась социалистическая система. Вот и пытаются народ заболтать. Насмотрелся телевизора,  и снится вся эта чертовщина с пришельцами. Понимаешь, дорогой сосед,   человек видит во сне только то,   что у него есть в голове и чего нет в желудке. Ты,как бывший повар,должен это понимать.

Он это понимает. Немного поугас.

Чувствую, в чем-то я убедил его, но в глазах — по-прежнему маячит хитрица. Значит, что-то еще есть у деда на уме.

— Ну, что ночью снится, когда вечером не поел, как повар, я это хорошо знаю. Сейчас мне интересно, что у тебя в голове... Ты хоть догадываешься, что почти с того света вернулся.   Ты был так плох, так плох... не жилец,одним словом. И вдруг — абсолютно здоров...   По трезвому уму это не понять. Так и хочется спросить: а кто же вернул тебе здоровье? Кто тебе снился?

Я смежил веки. Задумался, Сказать или не сказать? Ну, раз «художника» не посадили в психушку да еще в газете «пропечатали», да ещё его рисунки растиражировали и в киосках продают, то почему бы и мне не рискнуть, не пооткровенничать...   Тем более, что все равно он мои слова всерьез не примет. Его сознание загадили газетчики всякой разной мистикой, и деду хочется потешиться... чтобы я его потешил. Ну, зачем отказывать ему в таком пустячном удовольствии.

— Соли, — говорю я. — Слышь, Ефим Афанасьевич,женщина по имени Соли.

Он почти серьезно смотрит на меня, но это совсем не значит, что он верит мне.

-Странное имя, не наше и не христианское.

-Да она и сама странная… и всегда была далека от любых религий. И до смерти, и, думаю, после смерти тоже.

-Так к тебе приходила покойница?

-У покойницы было другое имя.   А эта ведет себя так, словно она реально существует, словно она существо из другого мира  и   никакими корнями не связана   с
землей.

-Что-то вроде инопланетянки.

-Дались тебе   эти инопланетяне. Она — земная...Она — вот здесь!

Я закрыл глаза и костяшками пальцев звучно постучал себя по лбу.

Он должен был бы понять этот жест. Но он не совсем правильно его понимает, скорее даже — не допонимает, потому что спрашивает:

— Ты ее сам придумал?

Я не хочу говорить о Соли больше того, что сказал. Я только коротко отвечаю на его вопрос:

-Нет, она сама себя придумала.

-И что же она от тебя потребовала?

Какая у нас психология! Когда духи и приведения ничего не хотят сделать задарма для человека — это понятно. Они — наши эти духи и привидения, в них все наше, и другими они себя и не мыслят. Но вот когда пришельцы из других миров торгуются с нами по-нашему, то, уж извините меня, какие же это инопланетяне.

А мы с соседом абсолютно нормальные люди. Не духи и не с чужой планеты. Мы даже с ним с одного двора и ежедневно вокруг себя видим одно и то же. Потому-то, и глазом не моргнув, он спрашивает, какой торг вела со мной Соли. Он не сомневается, что такой торг состоялся, и я в обмен на здоровье отдал что-то не менее ценное...

Придется его разочаровать. Я ничего не отдал... Наоборот, если повезет, смогу даже приобрести... Чего там приобрести?.. Приобретают шмотки, славу... получают гонорар. Мне и гонорара бы хватило. Все не так скучно было бы жить, как — на эти проклятые пенсионные рубли.

Фантазии захлестнули меня, разволновали. И я не спешу с ответом. Я хочу сначала встать.

— Помоги подняться!

С его помощью я подхожу к окну, к открытому настежь балкону.

Голова кружится. Все-таки я еще чертовски слаб.

Уже без помощи Ефима Афанасьевича я добираюсь до кровати, сам ложусь в постель и, отдышавшись, говорю:

Часть вторая

КОЛДОВСКИЕ ЧАРЫ

Любви присущ глубокий внутренний трагизм, и не случайно любовь связана со смертью.

Николай Бердяев

***

Незадолго до выпускных экзаменов у меня разболелся палец. Ни с того ни с сего. Ни поранил, ни ушиб, а в глубине фаланги с вечера стало не очень сильно, но довольно-таки неприятно покалывать. Боль не боль, а хорошего мало.

И все же сначала я этому не придал значения.

Думал, покуражится и перестанет.   

Ан нет. Ночью   там, внутри, словно кто-то за нерв начал дергать, да больно так... Мне уже стало не до сна. Я поднялся, включил настольную лампу и принялся расхаживать по кухне взад-вперед, зажав больной палец одной руки в кулак другой.

Мать услышала мои шаги, пришла на кухню.

-Ты чего тут бродишь?

-Вот! — я страдальчески сморщился и показал ей виновника своей бессоницы. — Покоя не дает.  Что-то с ним случилось.

-Ну-ка иди сюда к свету!

Мы подошли к настольной лампе. Я протянул под  «грибок»  руку.

-Указательный, но на нем ничего нет.

-Кое-что есть, — сказала мама. — Видишь, на подушечке — едва заметная краснинка.

На «краснинку» я обратил внимание еще раньше, но уж больно она крохотной была и, по моему мнению, не могла   причинять столько боли.

-Это ерунда! — скептически улыбнулся я.

-Как раз это и не ерунда. Это — волос. Купался небось?

-Еще май, холодно...

Я не любил воду, боялся воды, летом и то с величайшей неохотой лез в нее, и тут для мамы никакого секрета не было.

Она еще раз осмотрела красное пятнышко на фаланге.

-Если не простыл, то это — сглаз... Надо к бабке ехать.

-Да ты что! — возмущенно воскликнул я. — Комсомолец — и к бабке! Уж если и дальше допекать будет, пойду к врачу.

-Не дури! — сурово посмотрела она на меня.— Болезнь партийности не  признает.

-Оно, конечно, так, — согласился я. — Но подумай сама: врач только в институте учится семь лет, а у бабки твоей, может, и семи классов нет.

-Может, и нет... Да откуда им у бабки   взяться!— теперь уже она согласилась со мной. — Только бабка — надежнее. Во всяком случае, она хуже не сделает...

В общем, наше мнение совпадало только в той части, которая касалась бабкиного образования, дальше наши позиции не стыковались, и утром я пришел в поликлинику.

Длинный и тощий хирург неопределенного возраста, стоя у рукомойника, весело глянул на меня из-под очков, сдвинутых на лоб.

— С чем пожаловали, юноша?

Мне понравился его бодрый вид и та уверенность, которая звучала в его голосе. Я подумал, что имею дело с высококлассным специалистом, и в моей душе сразу появилась надежда на быстрое исцеление. Дело шло к выпускным экзаменам, и здоровье как никогда нужно было. Ведь один разболевшийся палец мог запросто перечеркнуть все мои даже самые скромные планы, не говоря уже о нескромной мечте попасть в институт.

-Да вот палец болит, — пожаловался я. — Мать говорит — волос.

-Тили-тили, трали-вали... это мы не проходили... — он быстро вытер руки полотенцем. — Покажьте!

Я с готовностью протянул ему под нос свой больной палец. Он опустил очки на переносицу и острым носом поводил над ним.

-Костный панариций — только и всего!  Сейчас мы его вам вскроем — и все будет  в ажуре!

-А без ножа нельзя? — захныкал я.

-Никак нельзя! — с достоинством произнес он.— Сами болезни не проходят. Если бы онн проходили сами, то    зачем было бы государству тратиться на медицину? Вот так-то, юноша! — Он сделал широкий жест в сторону большого стола, покрытого белой простынью,и приказал:

-Ляжьте!

………………

Два дня я ходил  на прогревание и терпел, терпел, пока можно  было терпеть. Но боль все усиливалась, а сама рука с больным пальцем посинела, распухла и требовала теперь неимоверно почтительного обращения с ней.

— Ну вот что, комсомолец, — решительно сказала мама после очередной моей бессонной ночи. — Сейчас же едем к бабке!

На этот раз я не стал изображать из себя слишком идейного.

Мы долго тряслись в кузове старого грузовика, пока он не вывез нас к Ильменю. Не доезжая до деревни, машина остановилась. Мама рассчиталась с шофером, и грузовик, чихая и пыля, покатил куда-то в сторону...

Вечерело. И небо, такое же синее, как озеро под ним, сливалось с водой, и черта горизонта почти не угадывалась, и казалось, нет его этого горизонта здесь вовсе.

Мама посмотрела на озеро, улыбнулась.

-Если пойдешь прямо по Ильменю и не утонешь,как раз выйдешь к ведьминому острову.

-Здесь и ведьмнн остров есть?

-А чего в деревнях только не было, — уклонилась она от прямого ответа и сразу же   сменила   тему. - Пойдем-ка садами, так ближе.

Деревня расположилась на пологом берегу недалеко от воды и огородами поднималась к лесу... Черная земля для картошки да прошлогодний бурьян за домами, и никаких садов.

-А где же сады? — удивился я.

-Да мы же стоим среди них.

Вокруг нас в молодой траве виднелись гнилые пни,со всех сторон обросшие бурьяном.

— Это когда-то были сады, — видя мое недоумение, вздохнула мать. — Потом их вырубили, а место это по старой  привычке до сих пор садами называют.

-вырубили немцы?

-Какие немцы. Сами деревенские. Немцам-то зачем  фруктовые деревья  уничтожать?

-А деревенским — зачем?

—Налогом обложили каждую яблоньку... Все боятся, что наш крестьянин разбогатеет и снова кулаком станет.

— Это, конечно, ни к чему.

— Дурак ты у меня, Федя, и скоро аттестованным будешь!

Я надулся и пошел молча. У самой деревни мать полушепотом начала наставлять меня:

— Ты там не очень-то про комсомол распинайся, и не  вздумай назвать ее Архиреехой.

-Чего ты меня поучаешь, — проворчал я сердито.— Я вообще не знал, как ее зовут.

-Настоящее-то имя у нее — Ксюша, Ксения, значит.  И вообще не встревай в наш разговор.  Помалкивай побольше. Переговоры вести буду я. Ведь я уже говорила тебе, она — со странностями, и может не взяться  лечить.
-Ничего такого ты не говорила...

Не спорь!

Я не стал спорить, чувствуя, что она и без того чем-то раздражена, обеспокоена, и лишь заметил:

-А чего ей браться-то? Пусть даст мази, вот и все лечение.

-Ишь ты, припекло, так и в народную медицину поверил.

Ответить было нечего, и я поплелся за ней, стараясь по возможности меньше спотыкаться. Каждый шаг и без того отдавался сильнейшей болью в руке.

Дом Архиреехи произвел на меня мрачное впечатление. Черная  сутулая изба доживала свой век.

На стук никто не отреагировал.

Я подумал, может, хозяйка такая же ветхая, как ее изба, и сама нуждается в помощи, и толкнул не запертую дверь...

Мы робко перешагнули чужой порог. В низкой избе было сумрачно, сильно пахло керосином и гнилой картошкой.

Мы примостились на краю большой скамьи, и стали ждать Архирееху.

Я, ссутулясь, грел в кулаке палец, а мама, прислонившись спиной к стене, полузакрыла глаза и отдыхала, наверное.

Что-то давлело здесь над нами. На улице уже стемнело, но зажечь керосиновую лампу мы не решились, и если обменивались редкими фразами, то — полушепотом.

Наверное, когда Архирееха вошла в избу, она ничего, кроме двух пар настороженных глаз, не увидела...

— Чего это вы тут без огня сидите? — сказала она нам, как своим лучшим старым знакомым и ловко зажгла лампу.

Пока мать ей что-то говорила, а сама она ставила стекло в гнездо лампы, близко наклонясь к огню, я в его неярком свете рассматривал ее лицо.

Сухощавое и почти красивое. Мелкие черты не позволяли точно определить ее возраст... Но она, хоть и звали ее бабкой, на старуху не тянула.

— А я с озера, — зачем-то сказала она мне.   — Хорошо там!

Я помнил мамин наказ, ни в какие разговоры с Архиреехой не вступать, и насупился.

Она сделала шаг в мою сторону и встала напротив меня.

Лицо у нее было действительно красивое.

И светлые волосы впечатляли.

Их роскошная прядь лежала на левой груди...

И ее грудь была роскошной. Распахнутый ворот красного платья вызывающе подчеркивал нежность длинной шеи и белизну свежей, почти девичьей кожи... Я все это схватил одним взглядом.

До того вечера я никогда не думал, что такой глазастый... и вообще такими глазами я никогда раньше не смотрел на женщин. Что-то новое открылось во мне, и это новое смутило меня. Я скромно потупился.

А она улыбнулась.

— Небось комсомолец?

Ей хотелось поиздеваться надо мной, унизить меня.

Мама это тоже поняла и быстро затараторила:

-Ксюшенька, да какой же он комсомолец! Так себе! Надо было сплотиться после смерти Сталина — вот он и сплотился. Чисто формально, Ксюшенька.   Только взносы платит и все.

-И в Бога не веришь?

-Как же не верит, — не дав мне   открыть    рта, опять вместо меня стала отвечать мама. — У нас даже, Ксюшенька, Библия есть.

— И вы держите ее в платяном шкафу под грязным бельем.

Мать поперхнулась невысказанным словом, закашлялась, а глаза ее испуганно округлились.

— Правда, Ксюшенька... — беспомощно   пробормотала она, — Вот ты, Ксюша, всю правду знаешь... —Эти слова она произнесла с горечью и досадой. — Вот все знаешь, а зачем же расспрашиваешь нас с таким пристрастием? Жить-то все хотят. Не мы веру выбирали, и это ты тоже знаешь.

Архирееха ничего не ответила ей, а мне сухо бросила:

— Пойдем!

И, не дожидаясь меня, вышла из   избы.

Я мельком глянул на мать... Но в глазах ее ничего не было, кроме растерянности и суеверного страха. Она даже смысл моего взгляда не уловила. И мне пришлось принимать решение самому...

Мы пришли к озеру. Теперь оно было черным, как и ночное небо, а над водой поднимался белый туман. Я зябко поежился, и спросил у Архиреехи:

-Куда мы идем?

-А никуда, — беззаботно ответила она. — Просто так погуляем. Разве ты против прогулок с красивыми женщинами?

В отличие от мамы, которая, как мне показалось, трепетала при ней от суеверного страха, я ничуть не боялся. Более того, все происходящее начинало злить меня.

-Ну и толчки! — воскликнул я. — А   как же   палец?

-А что пальчик? Всё ещё беспокоит?

И тут я обнаружил, что мой палец, как ни странно, не болит, давно уже, наверное, с того самого момента, как она вошла в дом.

И все же я был категорически против прогулок по росной траве.

-Да нет, кажется, нет, — неуверенно пробормотал я. — Но лечить-то его все равно надо. А здесь у воды застудить можно.

-Никто не любит так лечиться, как мужики и старухи. Ну, что ж, давай полечимся. — Она насмешливо оглядела меня. — Разбинтовывайся!

С одной стороны от нас настороженно замерли темные кусты ивняка, с другой — разлился, растекся и затерялся в темно-синей  бесконечности черный Ильмень.

-Прямо здесь и разбинтовываться?  — с тревогой спросил я.

-А где же еще? — удивилась она. — У меня специального кабинета нет. Условия полевые.

-Но тут же темно...

-Неужели ты думаешь, что я буду рассматривать твои болячки?

Едва я снял бинт с руки, как она снова скомандовала:

-Раздевайся!

-Как?

-Догола.

-А это зачем? — пролепетал я, жутко краснея.

-Да уж не затем, конечно, о чем ты подумал. Прополоскать тебя надо хорошенько, чтобы дурь из тебя вымыло.

-А, может, я лучше в бане пополощусь? Ведь он,— я с тоской посмотрел на больной палец, — ведь волос, говорят, тепло любит.

-А я говорю: раздевайся!

Я ничего не мог противопоставить ее настырности, и только когда остался в трусах, нерешительно посмотрел на целительницу.

— Думаешь в них теплее  будет? — и теперь она уже откровенно рассмеялась.

И тут я разозлился окончательно. Ну, чего я корчу из себя барышню?!  Хочется бабе посмотреть на меня  голого — пусть любуется. Все-таки она — знахарка, что-то вроде врачихи, а я в военкомате перед врачами уже дефилировал нагишом.

Я выпрыгнул из трусов и, нахально глядя Архиреехе в глаза, отчеканил:

— А в воду полезай сама! Я ведь, как и ты, люблю позабавиться. Так ты уж постарайся... Совсем голой —так-то оно смешнее будет.

Она ничего не сказала, а только взмахнула руками... и платье, взметнувшись вверх, стало медленно опускаться на траву, к её ногам...

Книжки долго меня убеждали, что женское тело — самое прекрасное творение природы. Не скажу, чтобы сомневался в этом, но и никогда не думал, что оно можег быть таким красивым. Для этого, очевидно, надо прозреть.

И время прозрения пришло.

Я смотрел на обнажённую женщину как завороженный.

И вдруг снова стал робким и стеснительным, как мальчик... стал таким, каким и должен быть девственник в мои годы.

Она поняла, что творится там, внутри моей черепной коробки. Хищные огни заплясали в глубинах ее глаз, и она сделала шаг в мою сторону...

Мы уже и так стояли близко, и одного шага было вполне достаточно... Прохладные соски коснулись моей груди — и молния полыхнула внутри меня, ослепила и обожгла.

Я вспыхнул одним желанием... и все остальное на этом свете потеряло для меня всякий смысл, сгинуло в темноте.

— Ксюша! — чуть слышно выдохнул я и протянул к ней руки.

Она ушла, как вода... и крикнула уже из озера:

— Поймай!

Не раздумывая, не колеблясь, я бросился в   воду и, пока было мелко, бежал, а когда дно стало уходить из-под ног, плюхнулся в поднятый мною бурун и отчаянно заработал руками и ногами.

Трудно сказать, сколько времени я плыл. Ослепленный страстью человек, теряет чувство всякой меры. Когда я немного остыл, то увидел вокруг себя непроглядный  туман, растворяющийся в темноте. Я был словно на дне огромного темного сосуда с молоком, и дно его было всего лишь поверхностью Ильмень-озера...

Я перестал грести и прислушался к тишине, надеясь уловить всплеск архиреехиных рук.

И ничего... Только одна жуткая тишина.

— Ксюша, Ксюша! — позвал я деревенскую ведьму.

И опять ничего. Даже эхо не ответило.

И вот тогда я по-настоящему испугался. Силы были на исходе, вода ледяной, а я не знал, где берег.

— Дура проклятая! — завопил я что было мочи. — Я же утону! Я же плохо плаваю! Тебя же посадят за меня!

Я уже захлебывался водой, я уже кричал, выбиваясь из сил, как вдруг услышал:

— Федя! Федя!

Голос был тревожным и тихим и, казалось, звучал где-то далеко.

Сначала я подумал, это — Архирееха. Но когда зов повторился, узнал голос матери и вдвойне обрадовался ему. Она могла звать только с берега...

Я поплыл на зов и через несколько взмахов ногой зацепил дно, и тут же увидел перед собой в тумане черную стену ивовых кустов.

Усталый, разбитый, испытывая, наверное, то же самое чувство, что и моряк, чудом оставшийся в живых после кораблекрушения, брел я по берегу, пока не споткнулся о свою одежду.

Все мое было на месте, а вот платье Архиреехи исчезло вместе с нею...

Да я уже и не горел желанием увидеть ее. Похоже, вода действительно вымыла из меня всю дурь...

В избе, как я и предполагал, Архиреехи не оказалось. Хоть была она ведьмой, а возмездия простого смертного боялась.

Мама по-прежнему сидела на скамье у притушенной лампы и обрадовалась мне, как-будто бы я с того света вернулся.

-Ты никак купался? — сразу же обратила  она внимание на мои мокрые волосы.

-От страха вспотел, — невесело пошутил я.

Она тревожно зыркнула по сторонам, перекрестилась быстро.

-А что с рукой?

-Кажется  нормально... Одни раны остались, забинтовать надо.

Она достала пакет из сумки и, перевязывая палец, между делом посетовала:

-Я тут вся извелась. И сон какой-то странный приснился. Будто стою у самой воды, а она  черная, как смола, и туман над ней  непроглядный... и  кажется мне, что ты там в тумане, в этой воде, заплутал и не  знаешь, куда плыть. Испугалась я и стала звать тебя...

-И больше ничего не видела? — насторожился я.

-Больше — ничего. Да и это не знаю, как приснилось. Я ведь, Феденька, не спала, сидела перед лампой, вас ждала... И вот видела сон - не   сон, а все как наяву было.

-Место здесь такое...  Тут еще и не то можно увидеть, — усмехнулся я. — Поехали-ка домой... Светает, самое время сматываться.

Глава седьмая

******

Был у меня грех, и был он моей тайной.

После того, как он случился, сны навалились на меня с беспощадной свирепостью. Стоило только уснуть дома или немного прикорнуть в школе за партой и умопомрачительный калейдоскоп из голых женских тел и необузданных страстей врывался в мои сновидения.

Теперь уже отчим не смог бы упрекнуть меня за то, что по ночам не снятся мне голые бабы. И чаще всего я видел Люську.

Люська обычно сидела впереди меня за партой, а я, как это и было на самом деле наяву, — за ее спиной, но, вместо того, чтобы смотреть внимательно на классную доску, чем я иногда занимался в классе, теперь я все свое внимание сосредотачивал на Люське и пытался угадать, хочет она быть соблазненной или еще не созрела для этого.

Крамольная мысль мучила меня все больше и больше и не только во сне.

Но только в снах человек находит самые простые и беспардонные решения.  И в одном из них я грудью налег на парту и шепнул Люське в ухо:

— По ночам я тебе снюсь?

Люськино ушко порозовело, словно кто-то больно потрепал его, но сама она не шелохнулась.

— А ты прямо зачастила в мои   сновидения, — продолжал я, даже и не думая смущаться. — И, в основном, являешься в чем попало, а то и без всего этого.

Теперь и её щеки стали такими же красными, как и уши. Она чуть склонила на бок голову и прошептала:

— Дурак!

— Я тут ни при чем, это Морфей безобразничает.

Учительница заметила, что мы перешептываемся. Она у нас жуть какая любопытная была.

— Горелова, встать! — гневно приказала она.

Люська нехотя пересела с сиденья на спинку парты.

Получалось, она как бы стояла и в то же время не стояла. Я решил спихнуть ее, чтобы не хитрила, и потянулся рукой к ее заднице... И тут впервые обратил внимание на то, на что раньше, может быть, даже никогда не смотрел.

Оказывается, у девчонки были великолепные ягодицы.

— О чем   вы   там  шептались? — начала допрос учительница.

Люська что-то врала, а я, спрятавшись за ее спиной, нежно поглаживал её ягодицы. Получилось это у меня само собой, и Люське следовало бы отнестись к этому, как к заурядной случайности, и не драматизировать случившееся. Но она резко повернулась, гневно сверкнула черными глазами и врезала мне звонкую пощечину.

На этом месте можно было бы и проснуться. Но я только ойкнул и, схватившись за щеку, уронил голову на парту.

—- Ты что делаешь, Горелова! — возмутилась учительница.

-А зачем он меня отвлекает от занятий! — с величайшим достоинством сказала Люська. – В таком отвлечённом состоянии я могу и двойку у вас схлопотать!

-Но это же не метод, — растерянно произнесла наша сердобольная воспитательница. – Ты же комсомолка!

Она всегда более благосклонно относилась к мужской половине класса, и я жалостливо застонал:

— Какой же это метод! Зуб выбила, наверное... Можно я пойду к врачу?

Зубы мои, конечно, не пострадали. Просто щека разгорелась, и я не хотел, чтобы соклассники это заметили.

Не дожидаясь разрешения, я вскочил на ноги и бодро побежал из класса.

А Люська насмешливо крикнула мне вслед:

— Дураку зубной врач не поможет!

И, странное дело, вместо того, чтобы разозлиться на нее, мне было жаль ее и обидно, что она сама такая дура и не понимает моих простейших заигрываний.

Но как только я переступил порог класса, еще не просыпаясь, во сне, я вспомнил, где Люська, и тут же увидел лес, насквозь пронизанный солнечным светом...

Ничто в молодости так легко не забывается, как плохие сны и чужое горе...

Я долго шел по лесу и с каждым шагом отдалялся от того, что связывало меня с Люськой и с самой реальной жизнью. Я уже ни о чем не жалел, и никому не сочувствовал. Мое сердце сладко замирало от ожидания встречи с чем-то необычным и прекрасным. Я ещё не знал, что это будет, но уже не сомневался, что нечто прекрасное обязательно будет в конце моего пути.

Наконец, я увидел на берегу озера деревню.

Я только один раз был в ней и то наяву, но как часто после того визита к знахарке  она снилась мне. И всегда в моих снах какой-то внутренний голос требовал обойти ее стороной... И в этом сне я пошел по молодому перелеску, прячась за кустами ивняка неизвестно от кого. Я крался, как вор, и, как вор, выйдя к Ильмень-озеру, огляделся по сторонам.

Никого вокруг не было. Только чайки белыми молниями сверкали над водой, а на воде, у самого берега, спокойно покачивалась плоскодонка.

И тот же внутренний голос приказал мне сесть в нее.

Я отвязал лодку от кустов, вставил весла в уключины и поплыл в озеро. Совсем не думая, зачем, для чего...

Скрипели уключины, кричали чайки и только озеро было на удивление тихим.

Вскоре лодка мягко накатилась на зеленую траву, и я выскочил на берег.

Чистое небо.  

Чистое поле.   

Ослепительно   сияющее солнце.

И мрачная раскидистая ива на горизонте...

По мягкой некошенной траве я пошел к старому дереву.

Лихость, бесшабашная удаль наполняли и переполняли меня. Хотелось прыгать, кричать, кувыркаться, летать... Может быть, на меня так действовал вольный воздух, настоянный на полевых цветах. И сам себе в тот момент я казался выше и значительнее бога...

В тени дерева, в красном клевере, лежала Ксюша... Смежив ресницы, она наблюдала за пчелами и, как пчелы, не обращала на меня никакого внимания.

Но я не сомневался, она видела меня и догадывалась, как я любуюсь ею, ее обнаженным телом...

Наверное, только в снах люди так легко раздеваются. И сам я был в чем мать родила и не испытывал ни малейшего стыда. Наоборот, к чувству превосходства над богом еще подмешалось пьянящее чувство свободы, той свободы, когда ничто запретное тебе, как богу, не возбраняется...

Я опустился на колени. Коснулся рукой ее светлых, шелковистых волос... Они соскользнули с плеч... И тогда я нагнулся и поцеловал тронутое нежным загаром плечо.

Ксюша мгновенно вскочила на ноги, словно птица вспорхнула.

Я тоже встал. Выпрямился. И мы теперь стояли как тогда ночью... Как тогда она шагнула вперед. Прохладные соски коснулись моей груди.

Страшная, ослепительно-жаркая молния полыхнула внутри меня. Обожгла. Оглушила. Ослепила.

-Ксюша! — взвыл я нечеловеческим голосом, вложив в этот дикий рев всю жажду любви,   которая накопилась во мне за долгие годы отрочества и юности.

-Ксюша! — повторил я, задыхаясь от страсти, и протянул к ней жадные руки.

Но сон оборвался...

Казалось, на этом все должно было бы и кончиться. Мало ли какая чушь не приснится юнцу, изголодавшемуся по женскому телу.

Но странное чувство, уже знакомое мне, уже мучавшее меня, после того, как я вернулся от Архиреехи, снова овладело мной. Только на этот раз оно было намного сильнее. Я ко всему терял интерес. Я стал ко всем безразличен... и лишь жалость к Люське все еще лежала в душе тяжелым грузом.

И, однажды, когда в очередной раз мне приснилась Ксюша, я вдруг подумал, может быть, раз так бессильны врачи, она в состоянии помочь девчонке... ведь помогла же она когда-то мне...

Эта мысль оказалась хуже взбесившейся лошади. И лошадь так понеслась, что я уже не мог ни остановить ее, ни спрыгнуть с нее...

……………………

Прозвенел последний звонок. В этот же день я сказал маме, что завтра поеду в Ленинград «приглядеться к институтам».

Мать мало верила в меня, но денег немного дала, прибавив при этом: «Ищи работу!»

А небо с вечера затянули тучи.

Они опускались ниже и ниже, набухали, чернели и должны были вот-вот разразиться проливным дождем. Я с затаенной надеждой ждал его. Пролейся он, и ни одна машина по тем дорогам, что были тогда, не поехала бы в архиреехину деревню...

Но ночью в печной трубе надрывно завыл ветер и разогнал тучи.

Утром на чистом небе сияло счастливое солнце. И как-то все мои сомнения разом испарились. Я стал суеверным. 

Кому-то надо было, чтобы я поехал к Архиреехе.  Богу или Сатане? Человеку знать это не дано. И когда человек, оправдываясь, говорит, что так угодно было всевышнему, он обманывает прежде всего себя и клевещет на бога...

А я ведь не ради своей похоти ехал. Я думал о Люське.

Попутка высадила меня на краю леса. Я знал его по своим снам. И дальше все было, как в моих снах... Черные избы деревни...Светлый перелесок... Берег, от которого уходил за горизонт молчаливый Ильмень...

Но это уже была явь.

И плоскодонка пахла смолой, и выглядела менее надежной, чем та, которая снилась мне.

И все же без всяких колебаний я сел в нее и поплыл в озеро...

Только вот на остров я вышел не в чем мать родила, как это снилось мне, а в новом костюме, подаренном мамой к выпускному вечеру.

Но разве костюм что-нибудь меняет в самой сущности человека!?.

Только внешний вид, но никак не его содержание... И естественно поэтому, я мечтал, как сон, который так некстати оборвался когда-то, получит свое продолжение наяву...

Глубоко вдыхая свежий воздух, пьянея от аромата полевых трав, я, как олень, почувствовавший вдали желанную подругу, легко и быстро шел к одинокой иве...

И не было сомнений... И не было страха... И все было подчинено одному желанию...

……………….

Ксюша лежала на красном клевере в тени дерева. Подперев подбородок рукой, она смотрела вдаль, где небо сходилось с озером, и в ее глазах ничего не было, кроме серо-голубой бесконечности.

Она внешне никак не отреагировала на мое появление и этим выдала себя... Она ждала меня, я так же нужен был ей, как и она мне.

Мои губы в одно мгновение пересохли и, наверное, поэтому я не мог произнести ни слова. Голова кружилась. Кровь стучала в висках. Ноги отяжелели. Ноги не держали меня. Я опустился на колени рядом с ней...

Она не шелохнулась. Даже глаз не скосила в мою сторону. Только губы ее чуть дрогнули. Едва заметная улыбка затеплилась на них.

О, как мне хотелось знать, что таится за этой улыбкой?!

Может, она улыбалась от того, что стрекоза сидела на ее руке и удивленно смотрела ей в глаза, не в состоянии понять, что там в них: небо или озеро вместе с опрокинувшимся в него небом.

А, может, я казался этой женщине всего лишь смешным мальчишкой, и она таким образом выражала свое презрение ко мне?..

Да, слишком затянулось наше молчание. Я собрался с  силами.

— Ксюша, как ты прекрасна! — чуть слышно выдохнул я.

Она повернулась на спину, заложила руки за голову и внимательно посмотрела в мои глаза.

— Да, мальчик, я — красива! Ну и что дальше?

Мне вдруг вспомнилась тетя Лиза... Та о своей красоте говорила без всякого вызова, как о чем-то само собой разумеющемся, что должно принадлежать женщине и ни у кого не вызывать сомнений.

И Ксюша верила в себя, но ее слова прозвучали обидно и задели мое самолюбие.

Это был вызов, и я его принял.

— Дальше, дальше, — повторил я глухо, как бы находясь в растерянности, и положил трепетную руку на ее ногу, у самой лодыжки, там, где кончался подол красного платья, чуть ниже этого подола.

Она никак не отреагировала па мою вольность. Разве что в ее глазах появилось что-то такое, что отдаленно напоминало насмешку или иронический интерес ко мне...

Но я уже старался не смотреть в ее глаза...

Моя рука медленно поднималась выше... и ладонь ласково скользила по гладкой коже ближе к колену, отодвигая подол платья... и дальше за колено... к бедрам.

И когда под ладонью загорелась кожа ее обнаженного живота, я осознал, что на ней, кроме красного платья, ничего нет.

Она лежала полуобнаженная. Она была оголена мною в точности так, как когда-то — Светланка Костиком... и это я вспомнил, и это я увидел в глубине своего детств...

Жарко застучала кровь в моих висках.

— Ксюша! — прошептал я, страстно желая прикоснуться к прекрасному телу губами  и   не решаясь это сделать.

— Ксюша! — повторял я ее имя, потому что все другие слова вылетели из моей головы.

Наверное, я был очень жалок и выглядел страшно беспомощным, и это рассердило ее.

— Ты зачем пришёл? Сказать мне, как меня зовут? Опусти подол! — жестко потребовала она.

Неожиданно для себя, я с необычайной быстротой выполнил приказ. И когда платье закрыло все ее прелести, мне вдруг показалось, что уже ничего не будет, о чем я так мечтал.

Странная жалость к себе больно сжала мое сердце.

Теряя всякий контроль над собой, я обхватил ее ноги руками и стал покрывать поцелуями подол платья.

Я находился в таком отчаянье и, наверное, через мгновение разрыдался бы.

Но она взяла меня за волосы и резко подняла мою голову. Наши взгляды встретились, и я почему-то опустил глаза.

Да, я стыдился. Да, я смущался. И ненавидел себя за эти пороки...

-Дурачок... юный лицемер! — тихо   проговорила она. — Каждому влюбленному  его женщина  кажется самой красивой на свете... Таково свойство любви. Она оглупляет и ослепляет. Но тебя не любовь привела сюда, а желание ублажить свою похоть. Ты видишь, какая я на самом деле, и льстишь мне, вопреки увиденному.

-Что ты? Откуда у тебя такое в голове? — забормотал я, жутко краснея. — Видит бог...

— Он видит твои красные уши! — засмеялась она.- Уши у тебя уж больно краснеют, когда ты врёшь. Но ему сейчас не до твоего вранья. Он в сатанинские игры не играет.

Я вспомнил, что дело имею с ведьмой, и постарался улыбнуться.

-Бог с ним с богом, — сказал   я торопливо. — Но, Ксюша, поверь, ты даже снилась мне!

-Я знаю. Это были мои сны. Я позвала тебя сюда. Так мне надо... и тебе тоже. Раньше таких злыдней по достижении половой зрелости женили, и им — хорошо, и обществу спокойнее. А теперь вас, бедолаг, ученьем мучают. — Она посмотрела на меня с неожиданным сочувствием. - Ну,что, как дурень, стоишь на коленях. Раздевайся, раз пришел загорать, и не спрашивай, снимать или не снимать трусы...

……………………………

Я лежал ничком в траве, словно моряк, после страшного кораблекрушения выброшенный на берег ошалелой волной. Не было сил и желания ни говорить, ни двигаться. И тошнило. То плавание, к которому я стремился, вдруг стало для меня отвратительным и мерзким. До того мерзким и отвратительным, что хотелось блевать.

Она положила руку на мое плечо.

-Не думай об этом... Ты еще мальчик...

-Ты ошеломила меня, — пробормотал я в траву.

-Ты еще мальчик, — повторила   она каким-то бесцветным голосом. — Но  не думай о ней... не сравнивай нас. У тебя всё это скоро пройдёт.

Я вздрогнул, как человек, застигнутый врасплох за нехорошим делом.

-О ком это ты?

-Она крепкая баба, — словно не слыша мой вопрос, продолжала Ксюша. — Подъезды не давали ей удовольствия. Там всегда второпях, в страхе. И муж ее вечно торопится. Вот ей все и не хватает.

-Ты не можешь! Это противоестественно... ненаучно! — сердито воскликнул я, страшно не желая, чтобы она так много знала обо мне. — Тебе кто-то сказал.

-Ни один из вас никогда ни с кем не обмолвится и словом об этом...

Я с тоской смотрел в небо, чистое, безоблачное, не предвещавшее ни бурь, ни гроз. Неужели на свете есть такие вот бабки, которые все знают про других?! Так это же страшно!

— Я так к тебе стремился, — вздохнул я грустно, — даже на экзамены плюнул. Сейчас   наши к выпускным экзаменам готовятся, а я тут валяюсь... может, из-за этого и в институт не поступлю.

— Не хнычь. Без меня ты  и без этого в институт не поступил бы, — она поднялась на локте. — Больше я не стану копаться в твоем прошлом и в будущее твое постараюсь не заглядывать... Вообще ничего не буду делать, что тебе не нравится.

— Э, ты не горячись! Студентом мне нравится быть. На месячок-другой   я разрешаю тебе заглянуть вперед. Загляни и скажи: стану я им или нет?

— Я уже сказала, с моей помощью станешь, а без моей — провалишься на первом экзамене.

-Ты уж совсем меня за дурака считаешь, — обиделся я. – Всё-таки десять классов! Как-никак – образование!

-Вне всяких сомнений, и ум тут ни при чем, — вполне серьезно сказала она. — К тому же для английского совсем  не нужен ум, нужна память.

-Память у меня крепкая!

-Знаю. Учителя плохие были — любовь к предмету не привили, да и с кем там, в твоей большой деревне, по-иностранному калякать. А первым — у тебя будет английский. Ты ж в нем, как я догадываюсь, ни в зуб ногой.

-Ногой ли, рукой ли, но ты ж обещала не копаться во мне.

-Это из прошлых моих знаний, — без тени иронии или насмешки ответила она. — Вот я и помогу тебе проскочить   его. — И   вдруг   совершенно   неожиданно: - Только ты приходи еще.

Попросила как-то робко, почти смущаясь. В ее отведенных в сторону в этот момент глазах я увидел мольбу и удивился, что она просит о том, что мне самому надо, и понял, ну так мне показалось, что понял, никакое будущее, даже вот такое, настолько очевидное и простое, она не в состоянии предвидеть...

Я не обиделся. Не разозлился. Наоборот, мне стало весело.

-Хватит меня дурачить! — засмеялся я. — С женщиной ты угадала, попала пальцем в небо, а все остальное — треп! Говоришь будущее умеешь предсказывать,а сама в настоящем не уверена. Никуда я не денусь! — моя рука скользнула  по ее грудям и остановилась на одной из них. — Ты очень даже нужна мне. Пусть с твоей помощью я и  не получу высшего образования, но уж мужчиной с такой женщиной, как ты, обязательно стану!

-Не сомневайся, станешь! — засмеялась она и прижалась ко мне всем телом, вплетая свои ноги в мои.

………………………….

И опять мы лежали в траве и смотрели на жаворонка. Наверное, это был жаворонок. Птица, зависнув над нами, звонко пела, а мы слушали ее песни, и каждый думал о своем.

У меня были какие-то неопределенные мысли, расплывчатые. Вроде бы ни о чём. И вдруг, того не заметив сам, я стал ругать себя за то, что так далеко забрался. Ну, стоило ли ради «этого» переться к черту на кулички да еще на какой-то ведьмин остров. Дома под боком зрела и была в проекте Люська... Люська... Люська... Что же я думаю-то?! Люська в больнице... Да ведь я совсем забыл — Люська умирает!

Я резко сел.

— Ксюш, а у нас девчонка одна умирает... Спаси ее,если можешь.

Она лежала на спине, заложив руки за голову, и казалось не слышит меня.

-Ты, что, с глушинкой? — рассердился я.

-Вспомнил, — пропуская мою грубость мимо ушей, проворчала она.

-Вспомнил, — с недоумением произнес я, не совсем понимая ее. — А, что, нельзя было?

Она вскочила на ноги, окинула меня гневным взглядом.

— Ты не должен был вспоминать ее, не должен!

И быстро пошла к озеру.

Я нагнал ее, схватил за руку.

-Ты чего?

-Разговор пустой затеял, вот чего!

-Да какой же  он пустой! Девчонка-то ведь хорошая! Ты вот еще только собираешься помочь мне английский проскочить, а я с ее помощью, знаешь, сколько уже контрольных написал?! Ведь она у нас отличницей была. Я за ее спиной чувствовал себя как у Христа за пазухой. Она бывало только плечико чуть в сторону отведет, а я — зырк, и — в дамках!   А ты говоришь, пустой разговор. У нас с ней всю жизнь один вариант был.

-Ты еще самостоятельно-то и не жил.   Дома — за мамкой, в школе — за чужой спиной... Теперь у тебя начинается своя жизнь, и я могу сказать со всей определенностью,   одного варианта на двоих у тебя с ней уже никогда не будет.

Она вырвала руку и побежала в воду. Какое-то непобедимое упрямство толкнуло меня вслед за ней, и мы поплыли рядом, рассерженные и злые, поднимая снопы брызг.

Я уже стал выдыхаться, когда она сбросила скорость, и сказала:

— Сегодня ночью она умрет.

В ее словах не было ни злости, ни гнева. Она сказала об этом так, как говорит врач своему коллеге о судьбе пациентки, исход болезни которой им обоим заранее известен.

Но она даже в глаза не видела Люськи.

-Вздор! Чушь! Ты не можешь...

-Это противоестественно, но это — правда...

Я посмотрел на солнце. Оно наливалось румянцем и скоро должно было упасть, как перезрелое яблоко, за синюю черту горизонта.

Зайдет, закатится... и Люськи не будет...

Озноб прошелся по моему телу. Я быстро поплыл назад. Но в воде, оказывается, было теплее, чем на берегу. И когда ко мне подошла Ксюша, меня знобило, и зубы мои стучали.

-Ну, вот, как курица мокрая, скис,—проворчала она и ребром ладони смахнула с моей груди капли воды, и стала растирать мое тело, делая над ним какие-то, в общем-то, незамысловатые пассы. — С непривычки-то так и замерзнуть можно, ты же у меня городской. Пойдем-ка, я тебя медом угощу.

-Да, пора возвращаться, — согласился я.

-Никуда возвращаться не будем. Завтра домой поедешь, а сегодня заночуем здесь.

-Прямо под ивой?

Я уже согрелся и дрожать перестал. Ее массаж помог, но ночь под открытым небом, даже рядом с ней, меня пугала.

-Ну, зачем же под ивой, — ободряюще улыбнулась она. — Тут недалеко когда-то дом стоял. До революции господа сюда за утками приезжали... Потом дом спалили по пьянке рабоче-крестьянские охотники до выпивки. Но подвал остался. Только я его и знаю. Давно обжила, и когда хочу от людей отдохнуть — в него забираюсь.

 Что-то программу заело.Разберусь с помощью уважаемого Игоря Владимировича - продолжу.

Глава восьмая

***

Над нами опять висел жаворонок... А был уже август, и жаворонок пел не так радостно, как это он делает в начале лета.

Мы млели на солнце и разговор вели лениво, сквозь полудрему.

-Ксюш, скажи, что сбудется нынче со мною?

-Поступишь в институт.

-Это приятно слышать за день до первого вступительного экзамена, но только я очень в этом сомневаюсь. Если я и приобщался здесь к наукам, то только к одной, которую воспел Назон, за что страдальцем кончил он свой век недолгий, безмятежный... А дело идет к тому, что я повторю его печальный опыт.

-Не дрейфь! Не повторишь. Петь ты не умеешь,только хнычешь. 

-Ну-ну...твоими бы устами... А скоро ль я на радость соседей-врагов засыплюсь могильной землею?

-Человек должен так жить, как будто бы у него впереди целая вечность,и не думать о смерти.

-Ты мне эту пропаганду брось!  Если бы я знал, что умру через год-другой, то   и   в институт не стал бы поступать. Зачем зря маяться и отказывать себе во многих земных удовольствиях. Живем, милая, долго ли, коротко ли, но всего один раз, и прожить этот раз надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно потраченные годы.

-И чем бы ты занялся в таком случае?

-В каком?

-Ну,если бы узнал,что через год-другой будешь котлы в аду осваивать?

-Дверью хлопнул бы!

-Это какой?

-Ой, до чего ж ты невежественная гадалка. Так образованные люди говорят, подразумевая под этим действом какую-нибудь пакость, которую можно сотворить ближнему, прежде чем уйдёшь из жизни.

-Ты их и без того много сотворишь... тем более, что времени у тебя для этого будет предостаточно.

-Значит, можно со спокойной душой поступать?

-Можно, со спокойной душой и с моей помощью.

-Эх, милая, в институт попасть — это тебе не от сглазу заговорить. Тут, милая, знания нужны.

-Вот чего не могу тебе добавить, того не могу. Учиться надо было, а не балбесничать в школе целых десять лет.

-Я поднялся на локте, с сожалением посмотрел на прорицательницу.

— Одиннадцать...Я в первом классе два года сидел. Малокровия. От голода на уроках в обморок падал. Время такое было – голодное. Но суть не в этом. Вот если бы все одиннадцать лет я был бы такой целеустремленный, как сейчас, — не пришлось бы мне теперь мандражировать.

Она рассмеялась.

-У кого что болит, тот о том и говорит. Скоро роса выпадет, солнце уже остывает... Пойдем в подполье, я тебе англичанку покажу, которая  будет принимать экзамены.

-У тебя, что, ее фотография есть? — удивился я.

-У меня есть кое-что получше фотографии.

Она вскочила на ноги и, не оборачиваясь, пошла к своему  логову.

До росы еще было далеко, и солнце еще припекало славно, и можно было бы еще пожариться, но она решила наоборот, и я не стал перечить. Да и любопытство взяло верх над моей ленью.

У лаза мы оказались одновременно. Моя прелестная колдунья ткнула пальцев в пустое ведро.

— Принеси воды из озера! Да зачерпни на глубине, не замутненную волной!

Я зябко поежился.

-Это, что ж, выходит в воду надо лезть?

-Ну, если   не соображаешь — сигай!   А так у тебя лодка есть.

-Лодка у тебя есть, а у меня тут ничего нет, — проворчал я, направляясь к плоскодонке.

Когда я спустился с водой в подполье, в тяжелых подсвечниках горели свечи, а между ними стоял медный таз. Ксюша вылила в него воду и сказала:

— Смотри!

Я почувствовал, что меня ждет что-то необычное, и безропотно склонился над водой.

-Что видишь?

-Отражение свечей, их пламя...

-Вот и вглядывайся в это пламя и смотри сквозь него и ни о чем не думай! Думать буду я.

Почему-то во мне ничего такое не заговорило, что могло хоть как-то подтолкнуть меня к соответствующей реакции на подобный выпад. Наверное, в тот момент любопытство властвовало надо мной, а оно, даже у осторожных зверей, бывает иногда сильнее инстинкта самосохранения.

Я сосредоточил все свое внимание на отраженном пламени. Огоньки слегка померцали и, словно поколебавшись немного, начали расплываться в воде. На их месте сначала появились большие черные глаза... А потом я увидел лицо молодой женщины...

Видимость была прекрасной, и лицо было красивым. Я хорошо разглядел его и запомнил.

И тогда изображение резко уменьшилось, словно переместилось вдаль, женщина теперь была во весь рост, а рядом с ней появился я. В руках я держал абитуриентскую книжку и раскланивался перед незнакомкой. По всему было видно, что я не просто раскланиваюсь, а рассыпаюсь в комплиментах.

— Ишь как лебезишь, за пятерку отмываешься.

Я никак не отреагировал и на это ехидное замечание моей зловредной волшебницы. Все еще некогда было думать о самолюбии. Я как зачарованный смотрел в таз.

-Ну, прямо настоящий телевизор! — восторженно прошептал я.- Только звука жаль,что нет.

-Мое устройство никакого отношения к современной технике не имеет, тут все гораздо проще, — засмеялась Ксюша. — Это... — и вдруг она замахала руками над тазом   и   закричала. — Сгинь, дура! Куда ты прешься?!

За моим изображением дрожала голова Люськи. Едва я только увидел ее, Ксюша тут же задула свечи. Мы оказались в полной темноте, и темнота растворила в себе все, что нас окружало.

-Зачем, — разочарованно произнес я. — Это же было так забавно.

-Ты видел, кто там появился? — с отчаяньем в голосе спросила она.

-Ну, видел. Ну, Люська. Ну, что из этого?

-Я же говорила этой дурехе, чтобы она всячески избегала тебя. Я за нее жизнь, может быть, свою отдала, а она сует голову в пекло.

-Ну, это уже невыносимо. Что я, прокаженный какой-то? Неужели ты не понимаешь, что все твои рассуждения вместе с этим тазом — вздор чистейшей воды! Ты — прекрасная артистка, и все великолепно изобразила. Зрелище что надо! Бесспорно, ты владеешь гипнозом   и, видимо, неплохо владеешь. И утешься этим. А все твое гаданье — антинаучно! Мы живем в причинном  мире. Сначала должна быть причина, а потом следствие. Понимаешь, сначала надо в воду залезть, а потом утонуть. А у тебя получается наоборот. Сначала человек тонет, а потом в воду лезет. Смешно и глупо.

-Глупо, — вздохнула    она. — Но как быть с этой девчонкой… она еще не в воде, а уже все равно что утонула…

-Как раз она уже в воде по твоей милости, — засмеялся я. - И если ты не утопила ее в своем тазу, то я уверен, ей   ничто   не угрожает. — Я обнял   женщину.   Ее тело источало аромат луговых трав. — Ну, будем надеяться, что она не утопла с твоей помощью. Ведь вся эта дурь твоя у тебя – из ревности.

— Будем, — только и успела прошептать Ксюша.

Мои губы нашли в темноте ее заждавшиеся губы...

………………………

Утром она проводила меня до самого шоссе. Я бросился было голосовать, но она сказала:

-Подожди, это — не та машина!

-Чем она не «та», если идет в сторону Новгорода?

-Не знаю, но тебе на ней лучше не ехать.

Я не стал спорить. Все-таки как бы я не относился к ее сверхъестественным способностям, она, независимо от моего отношения к ним, часто попадала пальцем в небо. И потом перед экзаменом каждый испытывает страх, который часто бывает суеверным, и у некоторых переходит даже в «медвежью» болезнь. В общем, я решил всецело довериться своей немного переоценивающей свои возможности колдунье.

Она долго пропускала машину за машиной, я уже начал нервничать, когда она наконец подняла руку. Шофер словно только и ждал этого. Он тут же, не колеблясь, остановил грузовик.

— До Новгорода? — спросил я.

Он распахнул дверцу, приглашая сесть, и широко улыбнулся:

— Хоть до Ленинграда!

—О, — радостно воскликнул я, — это то, что мне и надо! Молодец, Ксюша! Что-что, а нужную попутку ты умеешь угадывать!

Уже из кабины я махнул ей рукой, и грузовик, приняв мой жест за сигнал к движению, покатил вперед.

— Мать? — поинтересовался шофер.

— Да нет, — поморщился я и неохотно солгал. — Родственница...  В гости приезжал.

Я всегда неприятно себя чувствую, когда вынужден лгать, и потому, не желая продолжать диалог, уставился на дорогу. Шофер понимающе кивнул, произнес многозначительное «А» и больше ни о чем не спрашивал.

Какое-то время мы ехали молча, и также молча он свернул в лес на проселочную дорогу.

Отклонение от маршрута насторожило меня. Я беспокойно покрутил головой, но, как это и полагается, в лесу, кроме леса, ничего не увидел.

— Куда мы едем? — с тревогой посмотрел я на водителя.

— Да тут в деревню одну, — уклончиво ответил он.

Такой ответ меня явно не устраивал.

— А долго это будет? — попытался уточнить я. — Мне ведь на экзамен надо.

На этот раз он вообще никак не ответил на мой вопрос, а сам в свою очередь спросил:

-Студент, что ли?

-Еще только поступаю, — неохотно сказал я, чувствуя, что дело имею с каким-то инфантильным идиотом.

-А-а, — опять он аакнул многозначительно и через километр-другой поинтересовался: — А тогда почему налегке?

-Потому что знания вот здесь! — сердито постучал я по собственному черепку, — а книжка абитуриентская в кармане!—и полагая, что он меня недопонял, пояснил: — Для поступления в институт этого вполне достаточно.

-А-а! — скучно протянул он и глянул на небо влево от себя.

Я тоже посмотрел в его окно и увидел черную тучу. Она уже ползла по вершинам деревьев, уже собиралась закрыть собой солнце, и во мне все опустилось... Дорога была отвратительной, одни колдобины да глина... Стоило дождичку чуть-чуть смочить ее и мы уже не смогли бы отсюда выбраться.

—Ого!—испуганно воскликнул я, и почти тут же на нас обрушился ливень.

Шофер никак не отреагировал ни на мое испуганное «ого», ни на проливной дождь. Он невозмутимо вел машину, пока она не застряла в большой и свежей луже.

Он буксовал и раскачивал грузовик под проливным дождем.

Я даже в какой-то момент подивился его упорству и, может быть, за все время дороги впервые с уважением посмотрел на него.

Но вот на небе снова засияло солнце. Тогда он выключил мотор и скомандовал:

—Бросай хворост под колеса!

Не задумываясь, я выскочил из машины, и тут же мои ноги поехали по скользкой глине, и я оказался под передним колесом грузовика.

Когда я выбрался на обочину дороги, с меня стекала желтая вода... Я готов был заплакать, а шофер смотрел на меня так, словно никакой трагедии и не произошло, а если что-то и случилось со мной, то всего лишь только то, что он и ожидал.

Проклиная Архирееху за этот маршрут и за этого дурня, я пошел собирать сушняк.

Теперь я не сомневался, что она хвастала больше, чем могла сделать, и что мне на экзамене надо рассчитывать на самого себя,а не на везение,которое у меня ассоциировалось с волжебством, с колдовскими возможностями совершенно безответственной и самовлюбленной деревенской дуры.

И только. И помнить, что чудес на свете не бывает.

Теперь у меня каждая секунда была на счету.

За секунду я мог перевернуть страницу учебника, а пока что, со времен выпускных экзаменов, ни одной не перевернул... Да, я здорово переоценил возможности хвастливой  Архиреехи. И времени что-то исправить почти не оставалось.

Я спешил и еще больше вымазался. С меня лил пот и стекала грязь, когда я подошел к машине с большой охапкой сушняка.

Шофер, положив ноги на руль, спокойно потягивал вино из бутылки. Видать, его уже захорошило, и нахальные глаза смотрели на меня, хитро поблескивая, и с откровенной наглостью.

Я бросил хворост на землю.

—Ты, что, дальше не поедешь?

—Нет смысла!—осклабился он. — Из этой ямы выедем, в другой застрянем. Вечером здесь трактор ходит, дотащит нас до деревни.

Я готов был вступить с ним в кулачный бой, и вступил бы, но природа наделила меня умом, и я понимал, что всех наглецов таким образом не проучишь, а этот еще и рассуждал правильно.

Я плюнул зло себе под ноги и пошел в сторону большака.

Я вышел на шоссе, когда уже стемнело. Ночью машины неохотно берут попутчиков, особенно с большой дороги. И если к этой шоферской психологии прибавить мой костюм, который хоть и высох, но имел ужасный вид, то получалось, обижаться мне было не на кого, кроме как на одну Архирееху...

В конце концов с быстрого шага мне пришлось перейти на легкий бег трусцой, и я почти до самого Новгорода бежал. Только   за   не сколько километров от города меня подобрал какой-то добряк и бесплатно подбросил на своей легковушке до вокзала.

Спасибо ему! До отправления поезда оставались считанные минуты. Своим ходом я наверняка опоздал бы...

Едва я почувствовал твердое сиденье жесткого вагона под собой, как сразу же уснул.

Меня разбудила проводница уже в Ленинграде.

Шагнув на перрон, я первым делом посмотрел на грязные вокзальные часы.

Сам я был не чище. Но на мытье и чистку времени уже не было. Часы показывали тринадцать часов шестнадцать минут. Экзамены, согласно расписанию, заканчивались в четырнадцать ноль-ноль.

Бодрой рысцой я пронесся по перрону, через вокзал выскочил на улицу.

Мои финансы давали возможность пользоваться только самым дешевым общественным транспортом... Трамвай стоял на остановке. Я подбежал к нему.

—До техноложки идет?

Из вагона несколько голосов ответили:

—Идет, идет!

И трамвай тронулся. Не мешкая, я вскочил на подножку и вскоре был возле института. Уличные часы показывали без девятнадцати минут четырнадцать.

Ругнув про себя как следует Архирееху, я вбежал в фойе и помчался вверх по широкой красивой лестнице.

Не успел я одолеть и несколько ступенек, как услышал за спиной знакомый голос:

—Федя! Федя!

Я оглянулся, не сбрасывая скорости. Следом за мной бежала Люська Горелова.

—Ты откуда взялась? — не давая себе времени удивиться и продолжая бег, спросил я.

Она, тоже не останавливаясь, ответила:

—А я  сюда же поступаю!

— А?!

Моя физиономия в этот момент по тупости, наверное, ничуть не отличалась от морды нахального шофера, который завез меня в лес.

 — И на твой факультет! — бодро отчеканила Люська.

Я невольно остановился.

— А... ты откуда знаешь, что я поступаю в этот институт да еще на свой факультет? Я никому нашим не успел об этом сказать. Я ведь еще и дома не был.

Люська поднялась на несколько ступенек и свысока посмотрела на меня.

-А это просто, Холмогоров! Я знала, что ты далеко от вокзала не поедешь...

А! — опять сказал я, как тот шофер с идиотским уклоном, и, обогнув Люську, снова бросился бежать вверх по лестнице.

Мне тогда было как-то не до соклассницы, я рвался сдать английский... ну, хотя бы попытаться сдать...

— Ты куда не туда! Наша аудитория внизу.

И она побежала вниз. Я развернулся, догнал ее, и теперь мы бежали рядом.

-Ты еще не сдала? — поинтересовался я.

-Нет, сдала, хор.

-А куда бежишь?

-Показать тебе комнату.

-Сам найду!

-Быстро не найдешь! Там настоящий лабиринт. А «англичанка» сказала, ждет только до четырнадцати.

-Ну, тогда газуй!

Ловко лавируя между праздно шатающимися абитуриентами, мы в миг добрались до цели. Люська открыла дверь, и я, ничуть не притормаживая, влетел в большую комнату. И сразу встал как вкопанный. На меня смотрели знакомые черные глаза...

«Англичанка» была в точности такой, какую я видел в архиреехином тазу. Та же короткая стрижка, те же иссине-черные волосы, со вкусом и хорошим мастером уложенные... Бледное лицо блондинки и чистокровной горожанки...

Прелестные едва заметные усики над верхней пухлой губой... И ко всем этим прелестям и красотам — высокая грудь, покатые бедра и сильное, стройное тело здоровой бабы.

Не все я рассмотрел в тазу при свечах, кое-что увидел только теперь. Но все, что я увидел, и само совпадение, и красота молодой женщины, так меня поразило, что я стоял как олух царя небесного не в силах произнести ни единого слова.

Я только смотрел на нее во все глаза, и в глазах моих были восторг и отчаянье.

О, проклятая Архирееха! О, прекрасная «англичанка»... Как же я влетел сюда, не мытый, не бритый, не чесаный?!

А Люська куда смотрела? Хоть бы пыль с меня выбила эта комсомольская активистка!

— С вами что-то ужасное произошло, — сочувственно сказала «англичанка». — Я вижу   вам сейчас не до экзамена.

Боже, но почему попы в средние века не уничтожили поголовно всех ведьм!

-Вы уж спросите, — залепетал я чуть слышно. — Я столько труда положил... столько труда... я готов.

-Что вы, что вы! — встревожилась немного «англичанка» . — Вы не так меня поняли. Я не сомневаюсь, что вы — готовы! Из таких,  как вы, и выходят Ломоносовы! Помните: «Ноги босы, грязно тело и едва прикрыта грудь... - это многих славный путь.»

Гнев на Архирееху и стыд горячей волной захлестнули меня. Я жутко покраснел.

— Вы не смущайтесь... Это я к слову. Дайте вашу зачетку.

Я в полной растерянности достал абитуриентскую книжку. Она неплохо сохранилась, несмотря на купание в луже и дождь.

«Англичанка» взяла ее и склонилась над столом, грациозно изогнувшись.

Если бы она сидела... а она стояла... И стояла в классической позе для бездуховного сношения.

Что там она выводила в книжке, меня уже не интересовало. Я смотрел на ее ягодицы самой что ни на есть нужной спелости, и мои мысли неслись вперед, обгоняли время, и я думал о том, чему, как мне тогда казалось, и сбыться-то не суждено...

— Я поставила вам «отлично», — распрямляясь, сказала она, — и не возражайте! Я вижу, вы — юноша честный, благородный, и внутренне протестуете. Но это не мой каприз. Вам, юноша, никогда не пригодится ни хороший, ни плохой английский. Мы живем за «железным занавесом», к иностранцу вас и на пушечный выстрел не подпустят, а сами с собой мы можем успешно общаться и на русском. Так что смысл не в том, готовы вы или нет, а в том, что нет смысла закрывать дорогу в институт «Ломоносову» только потому, что он не знает того, чего в общем-то, и смысла нет знать., и что, в общем-то, и сам Ломоносов не знал, но это не помешало старику стать академиком.

- Спасибо! От всего сердца — спасибо! Жаль, что английский - всего-навсего великолепное исключение! Вот если бы все такие понимающие преподаватели были! Ведь у меня еще впереди — четыре экзамена! А зачем химику знать математику, как когда-то её знал Эйнштейн, или писать сочинения так же хорошо, как когда-то Толстой писал романы.

Она опять склонилась над столом, резко обозначив ягодицы, и мое воображение опять  понесло меня черти куда...

— Вот вам мой телефон, если потребуется моя помощь— звоните! Действительно, тут надо некоторым буквоедам вправить мозги. Из института человек выходит не с должными знаниями, а с дипломом о высшем образовании, и он, а не знания, определяет дальнейшую судьбу бывшего студента.

Я осознавал, что говорю не то, что следовало бы говорить в подобной ситуации. Но она!.. Спиртным от неё не пахло.

Мне ничего не оставалось, как рассыпаться в благодарностях.

Рассыпавшись в них, румяный от счастья и от сильного сексуального возбуждения, я выскочил в коридор. Прижался спиной и затылком к холодной стене и несколько секунд приходил в себя.

«Похоже, Архирееха сделала из меня больше, чем мужчину, — подумал я. –Ведьма явно перестаралась... или понятия у неё о мужчинах и студентах по-деревенски примитивные.»

Но Люська не дала мне поразмышлять на эту тему. Она стояла передо мной и бомбила меня своими нелепыми вопросами:

— Не стала принимать? Выгнала?...

Я протянул ей абитуриентскую книжку. Увидев «пятерку», она вытаращила глаза.

-Тебе,   Горелова, — гордо   сказал я, — как комсомольскому вожаку следовало бы знать,   на что я способен!

-А я, Холмогоров, никогда и не сомневалась в твоих способностях! — не менее гордо возразила она. — И уверена, что благодаря своим способностям, а не знаниям, ты поступишь в институт.

-Ты что это меня за проныру считаешь? — обиделся я. — Шла бы ты Люська... Чего ты привязалась!

-А я к тебе и не привязывалась! Я ведь за тебя как за товарища по классу болею, вот и все!

-Классовая   солидарность, так сказать, — ехидно усмехнулся я. — И   все же держись от меня подальше. Тебя же предупреждала одна женщина об этом.

Люська изменилась в лице. Мои слова попали в точку, болевую...

— Ты откуда про это знаешь? — прошептала   она. — Я ведь никому этого не говорила.

— Методом дедукции... ну, тем  самым, которым Шерлок Холмс пользовался, когда ловил преступников, и ты, когда вычислила в какой институт я буду поступать.

-Но это же был сон... только сон...   А разве можно сон вычислить? — пробормотала совсем растерявшаяся Люська.

-Можно, если знаешь повадки тех, с кем общаешься! — твердо сказал я.

И уж теперь, вытянувшись во весь рост, широко шагая, гордо удалился.

……………………………

На следующий день я шел по высокому разнотравью, не знавшему косы, мял цветы и радовался жизни. Ксюшу заметил издали. В своем любимом красном платье до пят она сидела на большом валуне, обхватив колени руками, и задумчиво смотрела в бесконечную синюю даль.

За ее спиной, едва касаясь раскаленным ребром спокойной воды Ильмень-озера, стояло огромное красное солнце. На фоне его остывающего диска, в его ореоле, Ксюша выглядела как всякая нормальная святая. И лик был бледен, и глаза были наполнены бездонной нечеловеческой грустью.

Я уловил, почувствовал перемену в ее настроении, но никакого значения этому не придал.

— Не вижу восторгов! Не слышу туш! — завопил   я радостно, подходя к ней. — Ты как в воду смотрела! Пятерка! Принимала та же самая «англичанка», что была у тебя в тазу!   Ни слова по-английски не спросила!..   А я как-то вот не сообразил купить ей цветы.

— Цветы ты мог бы купить и мне.

Я рассмеялся. Я искренне удивился.

-Зачем они тебе?! Вокруг такое разноцветье! Протяни только руку.

-Не ты их сажал, не тебе и руки к ним тянуть! — сердито сказала она.

-Они ничьи! — резко возразил я.

И упал в траву у ее ног. Развалился на траве. Раскинул руки и ноги. Земля была теплой, небо — безоблачным, и вечер необычайно тихим.

Хорошо! — воскликнул я. — Благодать   здесь.   А там асфальт, камень...   И ты не злись из-за этих цветов. Следующий раз принесу.

-Я не из-за них, — вздохнула она. — О них так, к слову, сказала... Перестаралась я, Феденька, малость...Увлеклась... понаделала дел...   А исправить уже ничего не   могу. Вот уж действительно, любовь оболванивает. Даже ведьма ничего не может ей противопоставить.

-Значит, ты всё-таки была влюблена в меня?

-Была-была, и изменила твой путь на другой, не предначертанный тебе судьбой.

-Ничего ты не изменила и ничуть не перестаралась, и ничего не надо исправлять. Я к этому стремился, и первый вступительный экзамен сдал с триумфом. Триумф был настолько ошеломляющим, что даже Люська мне позавидовала. Уж кто-кто, а она-то думала, что на английском я спекусь. Но я отшил её, как ты и советовала, — беззаботно потягиваясь, заявил я. — А что касается любви, так это точно, - от неё глупеют бабы, и с машиной ты оконфузилась. Но тут уж действительно ничего не исправишь. Как говорится, машина уже уехала.

-С машиной как раз все получилось как надо.

-Это как понять? — подозрительно покосился я на нее.

-Ну, я тебя специально посадила к такому шоферу, — с деревенским простодушием ответила она.

-Ты, что же, его знаешь?

-Впервые видела. Просто иногда я знаю, что у человека на уме. Прибавь к этому дождь, который собирался, качество наших дорог... Ну, в общем, Феденька, должен же ты был попотеть за пятерку!

Во мне все вскипело. Я вскочил на ноги и, задыхаясь от возмущения, прошипел,  как гусак:

— Да ты же могла такую свинью подложить мне со своими шуточками!

Она безмятежно передернула плечами.

-При всем желании — уже не могла. Я могла только усложнить твой путь, что и постаралась сделать. А экзамен у тебя уже был сдан, мы это с тобой вместе видели. Тебе нужно было только зафиксировать результат в книжечке.

-Да ты что, совсем рехнулась!? — меня переполнял праведный, как мне казалось, гнев. — Я же тебе уже говорил и еще раз повторяю: нельзя утонуть, а потом залесть в воду!   Неужели ты настолько темная, что даже таких простых вещей не понимаешь? Из-за твоей глупости я мог целый год потерять!

-Не переживай из-за ерунды, ты потеряешь еще больше...Твои потери ещё только начинаются.

-Чего-чего? — насторожился я.

-Ничего, что слышал!

-Я слышал, что поступлю в институт!

— И поступишь!..Только отвяжись от меня.

Она сказала это без гнева, почти равнодушно, и вдруг соскочила с камня. Подпрыгнула, как девчонка, на одной ноге, на другой... сделала какие-то странные пируэты в воздухе и, глядя на меня посветлевшими, почти веселыми глазами, неожиданно бойко запела:

— А ведьме крылья не нужны! Она — не ангел и не птица, и может в воздухе носиться и на метле, и без метлы!

— Ну, ты даешь! — проговорил я, не зная, удивляться или злиться на то, что видел и слышал.

— А стихи, Феденька, я сама сочинила! — встав передо мной, как цапля, на одной ноге, гордо заявила она.

— Я не знал, что у тебя такие таланты, — со злой иронией проворчал я.

Но она, видимо, не уловила в моих словах вообще никакой иронии и продолжала хвастаться, пританцовывая:

— Это еще не все! Я еще могу на гармошке играть, балалайкой потешить...

Я слушал ее и ужасался тому, что слышал и видел. Я словно прозрел. Словно пелена спала с моих глаз. Вместо любимой женщины передо мной была обычная деревенская дура. К тому же уже старая, потрепанная жизнью и мужиками. «Боже! — взвыл я, стараясь подавить этот вой в себе, не дать ему вырваться наружу. — Да кто же я? Что же я? Зачем я здесь? С чего это вдруг докатился я до такой вот жизни!...»

********************

Продожение следует

— Ну, ты даешь! — проговорил я, не зная, удивляться или злиться на то, что видел и слышал.

— А стихи, Феденька, я сама сочинила! — встав передо мной, как цапля, на одной ноге, гордо заявила она.

— Я не знал, что у тебя такие таланты, — со злой иронией проворчал я.

Но она, видимо, не уловила в моих словах вообще никакой иронии и продолжала хвастаться, пританцовывая:

— Это еще не все! Я еще могу на гармошке играть, балалайкой потешить...

Я слушал ее и ужасался тому, что слышал и видел. Я словно прозрел. Словно пелена спала с моих глаз. Вместо любимой женщины передо мной была обычная деревенская дура. К тому же уже старая, потрепанная жизнью и мужиками. «Боже! — взвыл я, стараясь подавить этот вой в себе, не дать ему вырваться наружу. — Да кто же я? Что же я? Зачем я здесь? С чего это вдруг докатился я до такой вот жизни!...»

********************

Продожение следует