ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

 

Автор, видимо, хотел сказать, что:

а) литературные герои сродни вождям: они тоже "живее всех живых";

б) книга, не рекомендованная Минздравом, совершенно безопасна для здоровья;

в) второе пришествие, о котором так долго говорили святые отцы, свершилось!

 

Рисунки И. ВИХЛЯЕВА

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

— Так, верно, и “Юрий Милославский” ваше сочинение?

— Да, это мое сочинение.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Ах да, это правда: это точно Загоскина; а есть другой “Юрий Милославский”, так тот уж мой.

Н. В. Гоголь, “Ревизор”

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. ПАРАПЕТУМ МОБИЛЕ

Вот тебе, Ильф, и Петров день!

Ну что, братцы-сатирики, писали, писали и дописались? Наверное, думали, что вписались, и не заметили, как расписались в бессилии­ пробудить души. Может, жизнь исправляли? Нет, голубчики, исправить её невероятно трудно. Легче нарушить: испортить, разбить, отравить, оборвать наконец. Можно, правда, ещё и высмеять: йо-хо! Жизнь — всего лишь повод для шутки! Нацепи колпак и веселись, коль угораздило родиться и невдомёк, начто ещё она может пригодиться.

Мудрей оказался другой сатирик. Он тоже, вроде вас— смеялся, исправлял её в борьбе с ветряными мельницами, а потом вдруг раз! — прикончил своего героя и быстренько убрался сам. Что же вы-то, братцы?

Вы своего героя даже похоронить как следует не смогли: бросили в пустыне, осквернив напоследок желанием податься в управдомы. За что?! Разве был он хуже испанца? Правда, тот был добр, но этот тоже делился последним яблоком. Тот крушил несправедливость — этот чтил Уголовный кодекс. Да что говорить! Не любили вы своего героя, не ценили. В то время как сами, в изложенном вами быту...

Окучивая пятернёй макушки, заросшие лавровым листом, шли вы в газету “Гудок”, бегали там по этажам, разнося вирусы гриппа и здоровый смех, поднимая настроение и подрывая здоровье сотрудников, пока не добирались до кассы. Глядишь — картина Репина*1. С унылым видом отъезжали вы от пустой кормушки и, не поминая всуе имени главного редактора, лили едкую жижу сатиры на бедного вахтёра, который якобы пускал всех подряд. А он-то пускал не всех: только  вас да других таких же прощелыг, снующих по редакциям чуть ли не каждый день и чьи физиономии ему давно осточертели! Спасибо лучше скажите, что он вам терпеливо кивал, хотя вы, кажется, этого ни разу не заметили.

Нет, вы попробуйте-ка сходить в то, большое здание на Старой площади, где вход действительно по пропускам, где стоят четыре крепких молодца с колючими глазами, а рядом, в глубине, — комиссар в кожанке с пулемётными лентами по плечам. Ах, извините! Пулемётные ленты лежат на складе. Ладно, без лент, но тоже очень страшно. Вот бы вам кивнули, вот бы на вас посмотреть! Вы и Остапа туда не пустили при всём его проходимстве. Оно и понятно: Бендер — птица низкого полёта, молодец среди овец. Ну, Корейко, ну арбатовский исполком с черноморским “Геркулесом”. Что же касается Старой площади…

Из вас бы только вечные перья полетели, загляни вы в любую дверь, хотя бы в эту, где чёрным по бронзе выбито: “Осиновский Борис Вениаминович. Заведующий сектором народопостроения и упорядочения генофонда СССР”. В кабинет, обшитый дубовыми панелями, с кроваво-красным ковром и столом, за которым разместились бы четыре татарские свадьбы со всеми дальними родственниками. Его зеленеющее поле пестрит бумагой и карандашами, на столе же хозяина кабинета — ни одной бумажки. Осиновский — мыслитель, а не секретарь-машинист.

Трибун, стратег, народопостроитель,

Командовать парадом будет он!

Главное занятие Бориса Вениаминовича — бить чужих, чтоб свои боялись. Свои — это подчинённые, а так как о командующем судят по армии, то в названном секторе не покладают рук и другие упорядоченники с чистой репутацией: Владимир Семёнович Зубец, Николай Иванович Иваневич, Аркадий Михайлович Панч-Пруевич и Ицхак Абрамович Ульянов. Последнего с трудом взяли на работу из-за отчества, но фамилия превозмогла. Сам И. А. представляется Иваном Артемьевичем, как и мы будем его дальше величать.

Есть ещё у хозяина персональный водитель служебного “Паккарда” — некто Станислав Яблоцкий. Но это уже можно, этот не в номенклатуре, и невелика беда, что он ещё молод и не испорчен жизнью.

Стас чем хорош — он фанатик автомобиля. Он любит сам повозиться с моторным железом, проверить тормоза, упругость шин, даже просто протереть тряпкой сверкающий бампер. Эта черта нравится Осиновскому. Он многое прощает Яблочку, как называет его, даже протежирует, вплоть до комнаты на Садовой взамен одесской комнатушки, откуда Стас не так давно слетел на Москву. Яблочку прощается даже его словообильный фонтан и живость молодого бычка, скачущего боком по июньским лугам. Видимо, болтливость дополняет молчание, а живость придаёт стимул руководящему органу?

Чего не знаем, того не пишем. Одно ясно: управление государственной машиной основательно смазано и упирается в мощные тормоза.

По вечерам, ближе к шести, Борис Вениаминович затыкает своё длинное, жилистое тело на заднее сиденье, устало щурится и рокочет: “Трогай тачанку. Да не дави охрану ”. Стас мгновенно заводится: охрана, мол, неистребима, у ней огромные резервы: задавишь одного, на его месте тут же вырастут четыре, и что дороже задавить бродячую собаку, так как животный мир хрупок и никто не занимается его генофондом. Нет плановых ресурсов. Охрана же в целях народопос...

Если в этот момент постовой бешено свистит и тормозит зазевавшуюся легковушку, он живо переключается на водителя-немарксиста, для которого зелёный важнее совдеповского “Паккарда”, и предлагает повесить транспарант: “Переходите Старую площадь по азимуту, ведя машину на верёвочке”, на что Осиновский, прикрыв глаза, ворчит : “Эй, Яблочко, куда котишься? Попадешь в ГПУ, не воротишься!”

Водитель умолкает на несколько минут, затем, не удержавшись, интересуется: куда править — домой или до второго светофора? — “Забудь второй светофор до второго пришествия, — сердито говорит седок, — Твоё дело ехать. Обратно поедешь — не сажай всех подряд. Не только глаз подобьют — без штанов останешься!”

Стас закипает и сбивчиво объясняет, как подобрал женщину с дитём, как её в Хамовниках ждали два громилы, и просит Осиновского уговорить милицию, чтоб она их на чистую воду, а то, если бы не наша сирена, из меня бы отбивную... — “Не лезь не в свои дела, Яблочко, — басит в ответ Осиновский, — не будешь румяным с одной стороны. Откуда тебе знать, где у милиции чистая вода, где газированная? — И, совсем уже засыпая, булькает, как пар из-под крышки кастрюли: — Рождённый... не может... ломаем всех... строить... с фундамента... постамента... будут все в…— и вдруг, распахнув глаза, мычит: “Тормози!”

Стас вынимает сонного седока из машины и спрашивает, как завтра: в девять, без десяти, или к одиннадцати? Обычный ответ: “К девяти”, но иногда: “Приезжай, голубчик, в пол-двенадцатого. Завтра для нас не закон. Закон — сейчас и сразу.”

Водитель желает доброй ночи и клянётся: завтра их конь будет бить копытами и вставать на дыбы. Осиновский щурится и замечает, что Стас не по чину хамеет, бояться перестал, забыл одесские трущобы. Всё кончается любимой шуткой: хозяин выпрямляется и орёт, плеснув антрацитом глаз: “Смирно! Руки за голову, лицом к стене!”

Яблоцкий привычно поднимает руки. “Шучу. Гони тачанку домой”, — рокочет Осиновский и идёт к дому.

Помилованный садится в кабину, даёт задний ход. Слышно, как он взвыл, с ним взвыла машина, и “Паккард” со Стасом рвут в Москву.

 

• • •

 

Одесские трущобы... Стас любил этот заштатный город со столичными замашками, здесь он научился отличать красивое от прекрасного и дорогое от ценного,здесь сложились его характер, речь и манеры интеллигентного бродяги.

Учился он небрежно: так изучают незнакомые места из окна экскурсионного автобуса, попутно развлекая симпатичную соседку и делая замечания по поводу каламбуров архитектуры. Благодаря этой лёгкости Стас усвоил главное, не впитав вместе с наукой медленные яды её современного толкования, которые у других часто становятся основой мировоззрения: науки забываются, толкование остаётся. Среда его тоже не испортила: вся грязь, липкая по природе, слетала с него как с фарфора. К нему тянулись сверстники, а затем и сверстницы ещё и потому, что фигурой и лицом он походил на античного бога Гермеса*2.

Место, где жил Стас, называлось комнатой довольно условно: в Одессе принято считать комнату квартирой, а квартиру — дворцом. Его обитель занимала в словаре одесской жилплощади строчку между карцером и курятником. Вообще-то он происходил из хорошей семьи, но вся она пропала в вихре времён. Стас остался один, и ему крепко доставалось. Били его не раз. Чтобы избежать побоев, он часто оставался в школе допоздна и шёл в свою конуру только спать.Уснуть удавалось тоже не каждую ночь, но лишь тогда, когда все соседи на триста метров вокруг были трезвыми, а это, если вы знакомы с теорией вероятности, задача много шире пифагоровых штанов.

Наконец он закончил школу, в поисках работы перепробовал все профессии — от наборщика до бродяги, и через год устроился на курсы красных шоферов при губкоме. Его первой любовью стал автомобиль.

Вторая любовь пришла менее прихотливым путём: летом на городском пляже. Она оказалась милой девушкой с доверчивыми глазами и ртом, созданным для смеха и поцелуев. Стас устоял под ударом обуха, именуемого любовью с первого взгляда. Это его спасло: он не потерял дар речи. А персидские ковры живого трёпа он научился ткать давно и довольно искусно. Через полчаса девушка подняла сияющие глаза и призналась, что её зовут Вика, что сначала ей дали имя “Вилка” (В.И. Ленин — коммунистический авангард). Потом папу уговорили фамилию опустить — так отношения с вождём будут более интимными, и папа согласился. Ещё через полчаса они покинули пляж и вступили в город, как завоеватели. Спустя три недели, созрев “под знойным солнцем бытия”, Вика узнала, что Стас одинок, но холост, беден, но умён. И она пошла к папе, и внесла ему резолюцию. Папа чуть не сломал казённый стул, но тот оказался крепким, под стать ему самому. Необходимо сказать: папа Вики не работал. Он даже не служил. Он был. Был секретарём губкома ВКП(б) товарищем Железняком. И он принял решение. Стас досрочно закончил курсы с отличием и начал работать личным шофёром товарища Железняка. Через месяц его приняли в доме как своего. Ещё через два — Викин папа получил из центра разнарядку. В ней предписывалось направить в Москву на курсы молодых спецов одного из самых перспективных работников Одесского губкома. В целях дальнейшего повышения. Так Стас был целенаправленно брошен в центр и слетел на Москву, как сказано.

В Москве, на первом заседании перспективных работников, собранных со всего Союза, Яблоцкий добродушно сообщил, что его основная работа, она же и призвание — автомобиль. Немедленно сфабриковали новое решение, и спецшофёра откомандировали в гаражи Старой площади. В целях усовершенствования. Через несколько дней он получил назначение — стал личным водителем товарища Осиновского. Дальнейшее известно. Следует только добавить, что Яблоцкий, получив комнату на Садовой, послал телеграмму в Одессу: “Губком тчк Железняку тчк Передайте Вике работаю Старой площади зпт живу однокомнатной квартире Садовой зпт отпуск буду Одессе зпт обратно Москву надеюсь ехать вдвоём тчк Станислав”. Железняк принял телеграмму, покинул губком ради срочного совещания с женой и дочерью, а с вечера и всю ночь отводил душу у моря, ежеминутно выпуская сигнальные ракеты в тёмное небо, чем нарушил спокойное течение жизни турецких моряков, поднятых ночью по тревоге. Стас же получил лаконичный ответ: “Старая площадь тчк Яблоцкому тчк люблю зпт целую зпт жду тчк Вика”.

 

• • •

 

Теперь с большей долей вероятности можно догадываться, о чём думал Стас, возвращаясь вечером в Москву. Шёл восьмой час, солнце зависло над домами на западе и не спешило ринуться вниз. Дорога была чистой, “Паккард” катился легко. Без затруднений он проскочил Большую Дорогомиловскую улицу и въехал на мост, ведущий на Сенную площадь. Дальнейшее совершилось стремительно.

Впереди, метрах в пятидесяти, бывший одессит заметил некую особу в светлом пальто, которая на высоких каблуках перебегала через мост. Она уже достигла середины проезжей части. Стас резко взял вправо, надеясь проскочить у самой обочины, но вздорная красотка испугалась и внезапно бросилась назад, к тротуару. Столкновение казалось неизбежным. Стас в отчаянии крутанул руль влево, вдарил по тормозам, машина завизжала, развернулась на сто восемьдесят градусов, и раздался ещё один визг — женский. “Всё!” — пронеслось у него в голове. Машина пролетела задом несколько метров и левым колесом врезалась в чугунный парапет моста. При этом хрупкий чугун со звоном разлетелся на куски, машина повисла на краю, колесо смялось в блин, и резиновая покрышка, как варёная лапша, стала медленно спускаться вниз, к воде.

Грохот и визг тут же смыла тишина.

Минуту Стас не двигался. Он даже не думал о себе. Воображение представило распластанное посреди дороги тело, и холод заморозкой пополз к затылку. Наконец он осторожно шевельнул руками, ногами, приподнял голову… открывшаяся картина привела его в чувство: одно движение — и машина упадёт в реку. Стас медленно переполз на соседнее сиденье, и убедившись, что качели машины всё ещё на его стороне, стал открывать дверь. Она с трудом отворилась. Не дыша, ползком, ползком выбрался чуть живой водитель из машины. “Паккард” устоял. Стас осмотрелся, и нигде не увидел тела. Мимо пронеслась легковушка, из которой выглядывали любопытные. Где-то громыхнул по рельсам трамвай. Лишь тогда он перевёл дух.

Первым его желанием было догнать эту глупую курицу и разорвать в клочья. Но её и след простыл. Он постоял, потоптался, ощупал себя со всех сторон и, не найдя никаких повреждений, вернулся к автомобилю.

Из парапета оказалось выбито метра полтора. Стас вдруг почувствовал, что у него трясутся руки. Он положил их на край уцелевших перил и тупо уставился вниз, на Москву-реку. Она текла невозмутимо, без следа поглотив обломки чугуна. Река катила воды, презирая суету, равно как и время, текущее быстрее вод и тоже, стало быть, причисленное к суете.

“Надо звонить, надо искать телефон” — решил Яблоцкий.

— “Парапетум мобиле”. Выставка импрессиониста-передвижника. Вход свободный? — услышал он голос за спиной и оглянулся. — Впечатляющая работа неизвестного художника двадцатого века. Нью-Йорк и Гонолулу охотно взяли бы эту скульптуру на один из своих знаменитых мостов. Продаёте машину?

Рядом стоял человек чуть постарше его. Отличного покроя тёмно-синий смокинг из английской шерсти, брюки в пандан, яркий галстук и блестящие чёрные полуботинки. Вокруг шеи ручным удавом небрежно обвился белый шарф. Загорелая рука поигрывала жёлтым саквояжем из свиной кожи. Человек в смокинге явно забавлялся, но Стасу было не до шуток.

— Идите, я подаю только по субботам, — отрезал он, ища в кармане мелочь. В ответ на эти слова человек улыбнулся ещё шире:

— Ай-яй-яй, юноша, это грубо. Где вы увидели нищего на паперти? Напротив, я готов подарить вам гривенник, ведь вы хотели позвонить, — новоявленный денди протянул ладонь: на монете отразился золотой солнечный зайчик. — Но мне кажется, вы только потеряете время. Уже восьмой час, все гаражи и извозчичьи конторы закрыты до утра. Ваш “Студебеккер” всю ночь будет радовать случайных прохожих и гордо встретит зарю, если, конечно, ветер не усилится до трёх баллов.

Яблоцкий набрал воздух для ответа, но денди не стал дожидаться отповеди: он вышел на мостовую, кинул взгляд по сторонам, раскрыл саквояж, запустил в него руку и произвёл движение, напоминающее ловлю лягушки в садке.

Пешеходы под вечер вымерли, машин не было совсем. Стас понемногу выходил из гипноза, в который впадает человек, поддавшись чужой инициативе, и решил уже действовать сам, но, как ни странно, владельцу саквояжа повезло: на Дорогомиловской вдалеке показалась грузовая машина — старая полуторатонка. Она направлялась к мосту. Денди извлёк милицейскую фуражку с белым верхом, надел на голову, потом достал жезл. Стаса это развлекло настолько, что перестали дрожать пальцы. Грузовик приблизился. Незнакомец резко выбросил правую руку с жезлом вверх, левую кулаком сунул в рот, и над мостом прокатилась трель милицейского свистка. Ошарашенный водитель прижал газик к обочине и остановился.

Человек в смокинге не спеша снял фуражку, спрятал её вместе с жезлом в саквояж и двинулся к водителю, вывалившемуся из кабины. Стас не слышал, что сказал водителю незнакомец, но ясно понял реакцию владельца грузовика: он побледнел, закивал головой, быстро взглянул на Яблоцкого, на висящий “Паккард” и побежал искать буксир. Денди неторопливо вернулся к потерпевшему.

— Откройте мне ваше имя, юный мостовик-затейник, — сказал он. Глаза его вновь излучали насмешку. Стас отпасовал:

— Жан д’Арк, младший брат французской революционерки. По заданию Коминтерна изучаю русский язык в московском диалекте. А вы кто? Сын индийских браминов, член профсоюза магов?

— Почти угадали, камрад. Я совершаю чудеса по мере сил, но не этим известен миру. Мое настоящее, как и прошлое, имя — Остап-Сулейман-Берта-Мария. Можно просто Остап Бендер.

— Не слыхал. Это что, из крымских татар?

— Почти. Я родился в Одессе, мосье, хотя мой папа был турецко-подданный.

— Тогда ничья. Я тоже одессит.

— Ба, земляки! То-то я сразу почувствовал симпатию. Что же вы здесь делаете? Не имею в виду последнее событие, смахивающее на диверсию: рискуя жизнью, вы свели его в досадный эпизод.

— Я здесь работаю. Вот “Паккард”, — Стас махнул рукой в сторону машины, которая уже прицепилась к грузовику и выворачивала на мостовую. — Стой, стой! — закричал он и рванул к буксиру, но с пол-дороги оглянулся на Бендера: — Земляк, вы с нами?

— Вообще-то я располагаю временем, так же как и самим собой. Куда вы потащите этот увечный двигатель?

— На Старую площадь. А потом посидим, поболтаем. С турецко-подданным одесситом.

— Возражений нет, — резюмировал Остап и по-хозяйски залез в кабину грузовика.

Через минуту кортеж похоронным аллюром двинулся к центру города.

 

• • •

 

Последний солнечный луч мягко скользнул по золоту церковных куполов и бережно опустился вниз. Тихий стоячий воздух принял двойное золотое прикосновение и торжественно засиял, отчего старая Москва заманчиво раскрылась, как “Библия для детей”.

Два одессита шли по улице и разглядывали вывески.

У кафе “Автокефальное” Яблоцкий принялся изучать меню, наколотое на гвоздь у двери. Остап брезгливо поморщился: рыбное, да ещё самообслуживание... Скоро его внимание привлёк ресторан на противоположной стороне. “Плеяда”, — вслух прочёл он. — “Знаете, мсье Жан, опыт подсказывает мне: там нет свекольных котлет под капустным соусом”. — Не оглядываясь, турецко-подданный направился к освещённому подъезду, в дверях которого скучал рослый швейцар. Юный шофер нехотя прервал чтение и нагнал синий смокинг: “Остап, я не Рокфеллер. Нет, я могу, конечно, посетить музей еды, раз в год, в феврале, и то двадцать девятого...

— Спокойно, коллега, не вертите руль. Платить буду я.

Они достигли двери ресторана. Тут швейцар загородил Бендеру дорогу, а потом нагло уперся рукой ему в грудь и принялся внимательно рассматривать. Остап взбесился.

— Что?! Цербер без намордника? — он отскочил назад, намереваясь набрать скорость для штурма.

— Остап Ибрагимович! Ося, Бендер!

Названный обвёл глазами всё вокруг, но кроме швейцара и Стаса не обнаружил поблизости никого. Вдруг швейцар ожил, то есть руки его медленно поднялись, а ноги слегка согнулись в коленях. Он беззвучно заливался счастливым смехом.

— Ося, не узнал? Я же Пантелей, Пантелей Иванопуло. Ну, общежитие Бертольда Шварца...

— Пантелей! Здесь?! — Остап начал повторять движения, только что произведённые швейцаром. — Что ты тут делаешь? И усы! Пантелей, ты же был подающим надежды вечным студентом, без двух минут учёным. Как же ты мог променять пенаты на лары, Ибн Сина?

Швейцар опустил руки:

— Меня выгнали год назад: не сдал зачёт по политэкономии. Ося, я мог стать медиком. Но эта, проклятая... Читаю, и не могу повторить: белиберда получается. Ося, я конченый человек.

— Синопуло, не рвите на себе душу. Будьте философом, как я. Медицина — это наука, а политэкономия — искусство. Могу раскрыть секрет сдачи, если ещё интересно... Пантелей, у тебя есть возможность покинуть пост? Отметим встречу в заведении, которое ты так достойно оберегаешь от прохожих.

Бендер взял Стаса под руку и они проникли в зал. Пахнуло теплом и уютом. В пустынном полумраке стояло затишье, не то перед боем, не то после битвы. Ближайшие столы своей чистотой напоминали застывшие во льдах финские озёра. Друзья направились в дальний угол и сели. Стас нашёл меню и принялся читать. Остап поставил у ног саквояж:

— Существует много печатных трудов, более достойных изучения. Бросьте, юноша, эту бумагу, не то вас будут мучить ночные кошмары. — Бендер прицелился пальцем в полумрак и слегка присвистнул. На зов явился немного выбритый официант с салфеткой через предплечье.

— Дорогой сэр, — замурлыкал Остап, — кого бы вам хотелось обслужить — товарищей, господ или сотрудников ОБХСС?

“Сэр” взял салфетку и молча стряхнул со стола несуществующие крошки.

— Судя по реакции, желание у вас есть,но нет желания высказать его. Подойдём к делу иначе: тут ещё не отменили чаевые постановлением Наркомпита? А если не отменили, в какой валюте вы предпочитаете их получить?

У официанта что-то мелькнуло в глазах, и он с достоинством ответил:

— Чаевые не отменены, господа.

— Это ответ профессионала, ценю. Как прикажете вас величать?

— Константин.

— Отлично, Константин. Итак... Стас, выбудете пить? Пардон, я хотел спросить, вы можете выпить много? Водка, коньяк, шампанское? У вас есть настоящая водка, сэр?

— У нас есть всё для настоящего клиента, — “сэр” был явно расположен к Остапу.

— Прекрасно. Але, мсье Жан.

— Я пью мало, Остап, но могу...

— Тогда так. Аперитив — водка. Кальвадос пить не будем. Под горячее — “Аджалеши”, к десерту — коньяк. Коньяк будем пить армянский, чтобы не обидеть соседей по Кавказу. А закуски, — Остап ласково взглянул на Константина, — меня интересует качество.

— Исполним-с. Вас будет двое?

— Да, но мы чертовски голодны. Так что можно больше и сразу.

Официант слегка поклонился и пошёл к буфету. Не успел он отойти, как в глубине зала замаячила фигура Пантелея, явно направляющегося к столику.

— Нас будет трое, Константин, — крикнул вдогонку Остап. — Трое, ибо Бог любит троицу. Пантелей, — он осветил улыбкой подошедшего швейцара, — вам таки дали вольную, бывший укротитель градусников?

— Да, Ося, меня подменили на пару часов. — Пантелей сел спиной к залу.

— Подменили! Ах, как это скверно, — Остап разглядывал приятеля, с которым не виделся больше года. — Тебя действительно подменили, Иванопуло, в Сивцевом Вражке ты был независим и молодцеват, как греческий гусар. Ты был свободен и даже о чём-то мечтал. Где ж теперь твоя главная собственность — скелет исторического человека? Опять на Сухаревке?

Пантелей только махнул рукой. На некоторое время они замолчали. Стас разглядывал убранство ресторана, швейцар думал о своём. Остап нетерпеливо посматривал в сторону кухни, откуда должен был появиться Константин. Наконец официант принёс огромный поднос, уставленный графинами и тарелками так, как устанавливает эквилибрист в цирке свои сверкающие детали, прежде чем на них взлететь. Он поставил поднос на соседний столик и начал подавать.

— А чем ты занимаешься, Остап? — спросил вдруг Стас.

Тот откинулся на спинку стула и ответил не сразу:

— Я переплыл житейское море. Сначала было мелковато, и я бродил, как Моисей. Потом потоп! Кораблекрушение... Выброшен на этот остров сокровищ и чревоугодия. — Он лениво обвёл рукой стол. — Станислав, вы мне напомнили пана Козлевича, обладателя несчастной “Антилопы” из шляхетского рода Лорен-Дитрихов. Он любил человечество за изобретение автомобиля, и страдал, ибо оно не отвечало взаимностью, предпочитая витать в облаках или шляться пешком... как эта безответная жертва политэкономии. Друзья, я чувствую себя столетним переростком, хотя старше вас всего на несколько лет. Смешно.

Остап взял графин, посмотрел сквозь него на свет и налил всем троим. Молча выпил одним глотком, поставил рюмку и вновь откинулся на спинку.

Пантелей со Стасом переглянулись и тоже выпили. Они ждали продолжения. Остап оживился:

— Год назад в издательстве “Узкая мысль” вышла книга моих мемуаров*3. Только тогда понял я, как популярен, и мне стало грустно на этом свете, господа. Все меня обожают и готовы принять за откровение любую ахинею, а между тем я почти миф, как очередной сын лейтенанта Шмидта. Я не стал руководящим работником — это пошло и неинтересно. Я не стал управдомом — это мелко и глупо. Роль идеального жениха оказалась совершенно немыслимой, так как все состоятельные вдовушки знают наизусть каждый абзац моей биографии, включая дагерротипы с грудничкового возраста. Случилось самое ужасное: я вдруг почувствовал, что у меня вот-вот вырастет брюшко степенного гражданина. А с брюшком есть только два пути, не проклинаемые потомками: стать отцом многочисленного семейства или пойти в Чичиковы. Первое, как вы поняли, отпало, а второе скучно. И потом это уже было, а анекдот, рассказанный дважды, то же, что приговор, дважды приведённый в исполнение. Моя жизнь зашла в тупик, как выразился один мой знакомый, проснувшись утром в отцепленном вагоне-ресторане.

Внимая патетическому монологу Остапа, молодые люди сочли всё же за благо отдать должное изысканно накрытому столу. Они уже прикончили графинчик и ждали горячего под уже откупоренное “Аджалеши”. Бендер, казалось, не торопился их догонять. Он опять сидел закрыв глаза и поджав губы. Подошедший с очередным подносом Константин оборвал затянувшуюся паузу.

— А как же Рио-де-Жанейро? Пытался ты ещё раз? — негромко спросил Пантелей.

Остап усмехнулся и сделал театрально-широкий жест:

— Рио испарилось в снегах на румынской границе, когда моё сильное тело превращало эти снега в талые воды. Тогда, девять месяцев назад, жизнь казалась конченой и не прервалась лишь по одной причине: я хотел перед смертью помолиться моему святому и с ужасом осознал, что святого Остапа не было ни в одной церковной книге! Я решил выжить, чтобы исправить этот возмутительный факт, непростительный для святых отцов. Тем более что был прецедент: старший сын Тараса Бульбы, зверски замученный польскими инквизиторами. Тогда, лёжа в сугробе в одном галстуке, я понял две вещи: что Рио-де-Жанейро создано туземцами и для туземцев, а не для славного сына великой отчизны, а во-вторых, что от себя не убежишь. У меня ощущение, что свою жизнь я уже прожил, больше того, успел прожить ещё чьи-то две: это перебор. Я устал жить, геноссе Цербер, он же Иванопуло. Повторяя вслед за моим почти ровесником Мишей Лермонтовым, я б хотел забыться и заснуть. Мне надоело быть пижоном. Отвратительное слово, его никогда не было в гербе турецко-подданных, но, как выяснилось, пижонство — моё кредо, профессия и судьба. Я кончил, господа присяжные заседатели.

Друзья воспользовались паузой и принялись за еду.

— И что же дальше? — задумчиво спросил Стас, когда ужин подошел к концу. Пантелей поблагодарил Бендера и ушел на свой пост. Оставшиеся по глоточку смаковали коньяк.

— Не знаю. — Остап посмотрел рюмку на свет, затем решительно поставил её на стол. — Пока не знаю. Как пишет художник, так живу я: моему существованию необходимо некое вдохновение. Можно, конечно, организовать концессию по добыче философского камня открытым способом, или кружок ворошиловского стрелка по целям жизни...

— А где ты остановился? — опять спросил шофёр.

— Пока нигде. Видишь ли, я только сегодня утром прибыл в столицу. Общежитие Бертольда Шварца, думаю, ещё функционирует? Надо спросить у Пантелея.

— Слушай, давай ко мне. Я живу один. Пока. У меня квартира на Садовой, это недалеко.

— Ты что, получил наследство Большого театра? Жилищный вопрос, как мне известно, в Москве ещё не решён, и все квадратные углы умножаются делением.

— Вообще-то это одна комната. Это Осиновский устроил, мой шеф. А он может всё. Почти всё.

— Замечательная страна! Земля дураков и волшебников. Только у нас можно сделать всё из ничего и наоборот.

Остап опять присвистнул, достал бумажник, вынул оттуда две пятидесятирублёвки и бросил их на стол:

— Плеяде и Константину. Думаю, это удовлетворит истца. Пойдёмте, юный шляхтич, здесь мы сделали всё, что могли.

Друзья направились к выходу. За дверью их ждали крупные осенние звёзды и Иванопуло. Тепло попрощавшись с одним и сопровождаемые холодным светом других, они не спеша двинулись на Садовую, ко второму корпусу триста второго дома, где жил Стас.

 

2. КОТ, НАСЕДКА, ПУДЕЛЬ И БАРАН

В то время как Яблоцкий сокрушался на мосту, недалеко от столицы пережил драму менее существенный персонаж.

Анна Францевна, вдова ювелира, вышла в сени, чтобы взглянуть на закипающий самовар, увидела в углу своего кота и схватила веник: “Ну-ка, Валет, пошёл на улицу!”

Кот почуял угрозу, бросился к двери, но та оказалась закрытой. Он заметался по сеням, чуть не опрокинув самовар. “Ах ты, проклятущий, с ума сошёл, что ли?” — закричала Анна Францевна и пустила в ход своё подметательное орудие, пытаясь достать кота.

Это ей удалось. Валет заорал, отчаянно прыгнул на спину хозяйке и вцепился когтями в шёлковый китайский халат. Пришёл черёд завопить Анне Францевне. Она безуспешно махнула веником за головой: кот не сдавал безопасную позицию. Тогда ювелирша прижалась задом к стене: Валет заорал громче и полез вверх из тесной щели, окончательно располосовав халат и хозяйскую спину. Неизвестно, чем кончился бы этот поединок, если бы она не сообразила наконец открыть дверь. Кот, получив свободу, вмиг очутился на полу и выскочил наружу. “Чтоб тебя черти взяли, окаянный!” — понеслось ему вдогонку вместе с веником, пущенным в сердцах Анной Францевной.

Валет сел на улице и долго вылизывался. Затем он вернулся к забору, задрал хвост и обозначил своё отношение к хозяйке.

Солнце заканчивало дневной путь, рваные тени разлетелись кусками чёрного бархата. Навязчиво пахло опавшей листвой, успевшей наметать в низинах толстые, мягкие належи. Переделкам — деревне, где была ювелиршина дача, требовался пейзажист. Всё просилось на кисть: и пруд, вспоенный речкой Сетунькой, бегущей меж седых ледниковых камней, и карминно-жёлтая роща, взбирающаяся на пригорок, и тёмная полоса дальнего леса с золотящимся в ней куполом переделкинской церкви, и сама церковь, построенная ещё в доромановскую эпоху боярином Колычевым. Подмосковный осенний пейзаж — шедевр Бога-художника, и лишь зануда-критик нашёл бы, что в полотнах много эклектики.

Валет, если верить ювелирше, был страшный эгоист. Его не интересовала красота природы, он искал удовольствий. Сейчас ему хотелось покоя. Лениво оглядевшись, Валет собрался было вернуться к сеням и задремать под крыльцом. Но, во-первых, он вспомнил про веник, лежащий у крыльца, — предмет, который его тревожил и, чего доброго, испортил бы ему сон. А во-вторых, за соседским забором сегодня пахло рыбой: значит там, в углу у помойной ямы, могли появиться рыбьи потроха. Валет развернулся и по прямой сиганул к соседскому забору.

За два метра до мусорной кучи он застыл, увидев беспризорного матёрого кота, рыжая длинная шерсть которого свалялась и напоминала потёртую, побитую молью горжетку Анфисы — домработницы Анны Францевны. Рваное ухо и бельмо на правом глазу явно намекали на его бойцовские качества. Ювелиршин кот тоже считал себя бойцом, поэтому он смело двинулся наперерез, стараясь занять выгодную позицию у помойки. Рыжий развернулся и прижался к земле. Стоило Валету приблизиться на расстояние прыжка, как оба вздыбились, замерли, и через секунду над домами потянулся капризный плач годовалых близнецов. Он расширялся, становился громче и, несомненно, намеревался просверлить чью-то голову.

Первой не выдержала Анна Францевна. Она вывалилась из сеней и заковыляла к соседскому забору. Там её взору предстала картина противостояния двух враждующих армий, напоминавшая знаменитое стояние на реке Угре.

— Ах вы, бесстыжие, вот я вас!

Коты и ухом не повели, поскольку расстояние между ними и ювелиршей было достаточно велико: каждый полностью сосредоточился на сопернике. Анна Францевна нашла толстый обломок гнилой ветки и запустила им в рыжего. Ветка упала, чуть-чуть не долетев до Валета. Оба кота разом отпрыгнули, сохранив расстояние между собой с точностью до сантиметра, помолчали, а потом взвыли с новой силой.

Анна Францевна схватилась за голову:

— Дарья! Дарья, ты дома? Уйми этих стервецов.

Наконец из соседской двери вышла хозяйка дома, которая кипятила бельё и потому замешкалась. С бельевой верёвкой в руке Дарья решительноустремилась к котам, громко крича: “Брысь пошли!” Воюющие стороны сразу поняли, что дуэт придётся прервать, засуетились, причём рыжий второпях бросился на противника, но был достойно отбит, после чего развернулся и махнул на забор. Валет, на секунду прижавшись к земле, в свою очередь тоже дал дёру, — не домой (где, он понимал, ласково его не примут), а на улицу. Убегая, он всё же успел заметить на помойке нечто, напоминающее рыбьи отбросы.

Последнее обстоятельство не давало коту покоя всё время, пока он бродил вдоль изгороди и вносил уточнения в записи, оставленные кошачьей цивилизацией. Наконец он представил себе рыжего у вожделенных потрохов. Это было выше его сил, и он вновь двинулся к Дарье.

Просунув морду в пролом забора, Валет явственно услышал хруст. Он припал к земле и заскрёб задними лапами, прицеливаясь к прыжку.

В этот момент появилась Дарья, держа на вытянутых руках таз с кипятком. Она собиралась его выплеснуть, но завидев рыжего, тихо пошла к нему. Тот увлёкся настолько, что вовремя не оценил надвигающейся на него опасности. Отпрыгнул он лишь тогда, когда кипяток скатился из опрокинутого таза, изрядно замочив анфисину горжетку со спины до кончика хвоста.

 

Рыжий издал звериный рык, которого ему до сих пор не доводилось извлекать из своей боевой трубы, взвился, сиганул через забор и побежал далеко, сметая преграды. Треск переломанных ветвей определял его путь.

Валет тоже отскочил как ошпаренный, но быстро понял, что соперник исчез навсегда. Он мягко потянулся и направился домой. Потрохов ему расхотелось.

Кот приблизился к открытому окну ювелиршиной дачи, одним прыжком вскинулся на подоконник и улёгся там среди горшков с геранью.

В комнате было шумно: кроме ювелирши, в ней появилось двое чужих, и сейчас они двигали стулья, чтобы сесть пить чай, разлитый по стаканам Анной Францевной. Один — молодой, лет сорока, курчавый, черноволосый, другой — басовито покашливающий — постарше.

Валету было пять лет, он усвоил отдельные слова, такие, как “гулять”, “мерзавец”, “домой”. На слово “рыба” он прибегал стремглав, вместо рыбы часто получая взбучку. Ещё он любил слово “есть”.

Поэтому теперь, лёжа за геранью и услышав это слово, он насторожился. Если бы его произнесла Анна Францевна, он понёсся бы к миске, но “есть” сказал черноволосый. Валет решил на всякий случай послушать ещё, чтобы получить дополнительные сведения. Они посыпались в виде неизвестных слов:

— Сколько?

— Шесть.

— Когда?

— Сразу, как только получу бумаги.

— Бумаги будут завтра. — Тот, что постарше, замолк, потом добавил: — Шесть. За каждое получишь по сотне.

— Это несерьёзно. Я рискую больше всех.

— Это очень серьёзно. Не прикидывайся героем, Лёва, ты знаешь, что тебя прикроют, и догадываешься, кто, иначе бы не полез. Ты трус.

— Но...

— Никаких но. Пойми: дело касается не только нас двоих. Вывоз, оформление, продажа. И всем надо дать. А что нам? Имеешь свою долю и спи спокойно.

— Да, спокойно, Иван Артемьевич, пока... А потом?

— Потом? — Иван Артемьевич глухо усмехнулся. — Потом будут другие, им тоже будет нужно.

Мужчины стали пить чай с вареньем. Молчавшая до сих пор Анна Францевна заговорила о погоде, о каких-то овощных заготовках, так что Иван Артемьевич быстро допил чай и глянул на часы: “Однако мне пора, у меня здесь ещё одно дело. Спасибо, Анна Францевна, подождите меня со Львом Борисовичем, я через полчаса вернусь и вас обоих до Москвы подброшу”.

Дача ювелирши примыкала к дороге: вправо она шла на Москву, влево — к пруду. Туда, налево, через мостик, потом направо по тропинке вверх, зашагал Иван Артемьевич и через пять минут настойчиво стучал в калитку глухого забора. Ему открыл небритый мужик в ватных штанах и тапочках на босу ногу, кивнул в знак приветствия и жестом пригласил внутрь. Иван Артемьевич сразу прошёл в избу.

— Что, Трифоныч, готово?

Мужик полез за печку, достал завёрнутый в простыню предмет, похожий на самовар, поставил его на кургузый стол и не торопясь размотал тряпку. Предмет оказался игрушкой в виде наседки, вырезанной из ствола липы и раскрашенной в русском стиле: туловище и хвост — чёрно-белой рябью, глаза и гребешок — кармином. Деревянная курица сверкала лаком, верхняя её часть с головой и хвостом снималась, как у матрёшки, обнажая гладкие внутренности.

Иван Артемьевич тщательно осмотрел наседку и вполне удовлетворился. Он предложил резчику десятку, которая была молча и с возмущением отвергнута, добавил ещё шесть рублей, и изделие, завёрнутое в ту же грязную простыню, перекочевало к новому хозяину.

Возвращаясь, Иван Артемьевич озабоченно соображал: “Курочка-ряба готова, молодец Папа Карло! Завтра Осиновский получит бумаги на вывоз, послезавтра яйца. Потом в Цюрих. Интересно, влезут они сюда? Должны влезть: курица-то с ведро, а Лев говорил, что яйца входят в детский портфель. Скажу хозяину, что в сотню обошлась ”.

Иван Артемьевич добрался до дачи, сунул курочку в багажник, за запасное колесо, и направился к ювелирше.

В Москву прибыли около полуночи. Иван Артемьевич высадил пассажиров на Садовой и уехал. Лев Борисович взял Анну Францевну под руку и повёл домой, благо жили они в одном доме, больше того, в одной квартире: дело в том, что Лидия Павловна Беломут приходилась дальней родственницей вдове ювелира, и потому Анна Францевна предпочла сдать две свои комнаты из пяти Лидочке с мужем. Всё-таки не чужим, да и супруг её оказался человеком солидным, обстоятельным: хотя Лидочка не работала, супруги жили в полном достатке, даже кое-какие предметы роскоши уловил намётанный глаз ювелирши, заходившей к ним по случаю.

С улицы, сквозь чугунные ворота арки, они заметили двух гуляк, упорно бредущих к освещённому подъезду. В том, что помоложе, узнали Стасика, ещё одного ювелиршиного жильца, недавно поселившегося в первой, слева при входе, комнате (себе она оставила спальню и гостиную). Другого они не рассмотрели.

Надо думать, гуляки взбирались на четвёртый этаж долго, но Анна Францевна преодолела эту высоту тремя минутами позже. Квартира оказалась настежь открытой. В передней Лидия Павловна беседовала с молодыми людьми. Оба говорили с трудом, но очень выразительно.

— ...и в этих вигвамах создавался семейный уют, — услышали они окончание фразы, произнесённой неизвестным.

— Остап, какие вигвамы?! — горячился Стас.

— Времена меняются быстрее, чем люди: закон природы, — изрёк тот, кого он назвал Остапом.

— Остап, какие люди?!

— Стасик, не перечьте старшим, им видней закон природы, — примирительно сказала мадам Беломут, улыбнувшись Остапу.

— Анна Францевна, здрассте! — Стас развернулся к вошедшим. — Это Остап Бендер. Из Одессы. Он только что, вот... в Москву, и позвольте, если позволите, у вас в моей... у меня в вашей комнате...

Ювелирша внимательно посмотрела на Стаса, потом на Остапа: — Это что, все ваши вещи? — она указала на саквояж.

— Уи, мадам, здесь только драгоценности. Остальное: мебель, гардероб и прочие безделушки остались в камере хранения Киевского вокзала.

При этих словах Остап слегка поклонился, вынул какую-то бумажку из нагрудного кармана смокинга, повертел в руке и сунул обратно, так что можно было принять её за квитанцию багажного отделения.

Анна Францевна растерянно взглянула на Лидочку: та всё ещё улыбалась незнакомцу. Ювелирша махнула рукой:

— Да уж, лучше оставайтесь, товарищ…

— Бендер, — ещё раз легко поклонившись, закончил Остап.

— А это Лев Борисович, муж Лидии Павловны, — игриво представил Стас.

— У вас прелестная супруга. — Остап с достоинством пожал руку подошедшему мужу. — Ну, мсье Жан, показывайте квартиру...

Комната оказалась немного узковатой, с высоким потолком и одним окном по короткой стене, выглядывающим в колодец двора. У окна — стол со стулом, у стены — деревянная кроватка с тощим матрацем, на противоположной стене — вешалка. Больше в комнате ничего не было. Да, на окне висела какая-то выцветшая занавеска.

— Апартаменты вполне пристойные. — Остап не глядя бросил багаж на пол и размотал шарф. — Вике здесь понравится. Главное, что стены не из фанеры. И потом, это только начало?

Бендер подмигнул, обнял шофёра за талию и легонько прижал к себе. Стас с досадой поморщился:

— Там будет видно. Может, начало, может, конец. После сегодняшнего… неизвестно.

— Что, последнее авто у вашей конторы? Не верю.

— Нет, конечно. Но эту… придётся… чинить ночами.

— Значит, завтра встаём с петухами! — Остап разулся, вынул из саквояжа газеты и растолкал их по ботинкам.

— Мне к восьми. Сейчас я тебе постелю.

— Нет, нет, я привык по-спартански. У тебя найдётся ещё одеяло? И давай не будем, — добавил Остап, видя что Стас собирается уложить его на кровать, — осквернять очаг супружеского ложа.

Через пять минут всё было готово, и Стас повернул выключатель. Остап улёгся на полу между окном и столом, подмяв под себя кучу тряпок, и накинул до пояса тонкое одеяло. Лунный свет мягко упал на фигуру Остапа, покрыл алебастровой пылью кожу, рельефно вычертил могучую грудную клетку и большой, похожий сейчас на оловянную бляху, а на самом деле литой из чистого золота предмет, известный как “орден Золотого руна”. За стеной так же крепко провалились в сон супруги Беломут. В ювелиршиной спальне тоже было тихо, если не считать нервного похрапывания Анны Францевны. Ничто не нарушало покой квартиры, даже поднявшееся вдруг лёгкое колыхание занавесок, мерцание каких-то стёкол и, наконец, слабый запах стеарина, разлившийся быстро по помещению. Никого не разбудил шёпот, достаточно внятный, чтобы можно было разобрать:

— Это здесь, всё сходится. Мессир будет доволен.

— Верно, Азазелло. Не так, как в Кракове, но для Москвы неплохо, — развязно сказал другой. — Тяжёлый город. Удивляюсь, почему мессир выбрал для бала именно Москву? Ну остановились бы в Париже — чудное место, море удовольствия, королеву найти пара пустяков. На худой конец Сан-Франциско...

— Мессир не любит Америки, тебе это известно, Фагот. Чего удумал: Сан-Франциско! Чёрт бы его побрал.

— Именно! — затараторил Фагот. — Золото, богатство, красивые женщины, — именно чёрт и побрал бы! А здесь — какие богатства, Азазелло?

— Ну, положим, здесь тоже кое-что есть. Например, у этого Беломута. Взгляни.

— Ты прав. Кстати, надо будет сказать мессиру про орден Золотого руна. Редкая вещь.

— А пуделя, о котором говорил мессир, нет.

— Пустяки, будет пудель. Пошли отсюда.

Это были последние внятные слова. Дальше пошло шуршанье, колыханье, мерцанье. А потом исчезли и они.

 

• • •

 

Граждане по-разному зарабатывают на жизнь. Одни ходят козьими тропами, ища полезные ископаемые, другие учат детей, третьи играют на контрабасе или на лондонской бирже.

Лев Борисович Беломут служил в Гохране. Не руководителем, потому что тот должен быть историком или иметь другое научное образование. Он был начальником охраны. Все богатства Руси, сотворённые безвестными умельцами и бережно собираемые царями-коллекционерами, находились в его руках, точнее, в ведении его учреждения. Там были брильянтовые диадемы и бесценные имперские регалии, старинные сабли из дамасской стали, инкрустированные драгоценными камнями, редкие индийские изумруды, жемчуга и алмазы, усыпавшие какой-нибудь портсигар графа Орлова — в общем, всё, уцелевшее после революции и гражданских смут. Всё хранилось теперь здесь, заинвентаризованное и проярлыченное, как культурное достояние упорядоченного народа.

Каждый день к девяти часам утра служебный автомобиль доставлял Льва Борисовича в старокаменный двухэтажный дом рядом с Оружейной палатой Кремля. Здесь, в небольшом кабинете, громоздились синие стальные шкафы, заполненные папками, реестрами, каталогами, фотографиями и прочей канцелярщиной. Эту слегка бюрократическую картину украшали стул, стол, да ещё два постояльца, прижившиеся на столе: бронзовый бюст Вольтера и крупный неуклюжий слон, вырезанный из собственной слоновой кости с жёлтой трещиной на заду.

Лев Борисович не разбирался в тонкостях золотого литья и гранильного ремесла, однако, как только выдавалась минута, он покидал кабинет и шёл в хранилище, где, подперев пухлым кулаком массивную голову с буйной чёрной шевелюрой, долго любовался древними сокровищами. Что ему представлялось? Может, мнил себя князем, принимающим из рук государя вон ту великолепную саблю в награду за служение отечеству, или примеривал сверкающую брошь на выдающийся бюст своей нежнейшей половины? Во всяком случае, неразделённая любовь к прекрасному ясно читалась в его карих глазах, отражавших блеск камней.

В тот мягкий осенний день, когда мы застали Льва Борисовича в его кабинете, он был весьма озабочен. Вчера вечером Иван Артемьевич заехал к нему домой и привёз разрешение на вывоз шести яиц Фаберже якобы в дар братской партии. При этом он оставил Беломуту какую-то деревянную курицу и объяснил, что это — русский сувенир, футляр, что Лёва должен уложить в него яйца, упаковать и передать Яблоцкому. Стас же отвезёт посылку Осиновскому прямо к поезду. “И шофёру-то не трепи лишнего”, — добавил Иван Артемьевич. В общем, всё как обычно. Озабочен же Беломут был недавним звонком жены. Лидия Павловна кричала в трубку, что в курице болтается что-то тяжёлое. Сначала Лев посоветовал ей не совать нос не в свои дела, а потом вдруг обеспокоился сам и попросил жену открыть дурацкую штуку. Оказалось, в ней лежало яйцо, золотое, как и положено у курочки-рябы. Граммов двести, определила, подержав его в руке, жена. На тупом конце стояла девятьсот девяносто девятая проба и буква “W”.

И теперь Лев Борисович лихорадочно соображал, как попало туда это яйцо. Иван Артемьевич положил?Но он бы предупредил. А может, тот сам не знал? Тогда, выходит, яйцо бесхозное, и его можно “реквизнуть”? Озадаченный, он втёрся глубже в стул и начал, наподобие кошки в деревенских ходиках, поглядывать то на телефон, то на бумагу с разрешением на вывоз, где о седьмом яйце не было ни слова. Казалось, он соразмеряет относительную важность этих вещей, учитывая вес, размер и остаточную стоимость. Верх взял телефонный аппарат. Лев Борисович посопел, снял трубку и попросил соединить его с сорок девятым номером. Через секунду на том конце возник точно, сорок девятый, потому что Лев, не здороваясь и не называя собеседника по имени, произнёс: “Всё в порядке, три пасхальных, три рождественских. Добавить ничего не хочешь?.. Ладно, пока”.

Беломут положил трубку и долго сидел с закрытыми глазами. О том, что он жив, напоминали только пальцы правой руки, выстукивающие однообразно по столу: та-та-та-там, та-та-та-там... Но вот веки поднялись, взгляд упёрся в бронзовую фигуру Вольтера, и Лев Борисович обратился непосредственно к французскому мыслителю: “Ну смотри, гадюка!”. Пальцы громко отбили последнее “там-там”, хозяин кабинета поднялся и направился к хранилищу. Минуя посты, он прошёл в комнату, сплошь оборудованную стеллажами, на которых стояли фанерные ящики с цифрами, выведенными чёрной краской. Беломут нашёл и снял с полки единственную коробку без цифр, поставил на пол и открыл крышку. Внутри, в комках ваты, в пергаментной бумаге лежали крупные, крупнее гусиных, яйца. На одних с острого конца торчали разноцветные крестики, а из тупого выдавались рюмочные подставки. У других не имелось крестиков и подставок, но рядом с ними лежали фигурки, вроде песочных часов: два золотых конуса – вершина к вершине – соединялись по периметру миниатюрной колоннадой из малахита. Изделия сверкали золотом и эмалью, а поверху из них выпирали разноцветные прозрачные камни, как изюм из булки.

Он пересчитал, перетрогал руками яйца и фигурки, сложил их обратно, сунул короб под мышку и повернулся к выходу. Внезапно из верхнего ящика, очевидно повреждённого, вывалился большой предмет, дербалызнул его по плечу и кирпичом грохнулся в пол. “Ой!” – у Лёвы от боли потемнело в глазах. В тот же момент явственным эхом отдалось: “Ой!” Когда взгляд прояснился, он разглядел под ногой тяжёлую железную цепь и овальную раму из серого булыжного камня. На камне дыбился рельеф чёрной собаки. “Какого только мусора здесь нет”, – подумал Лев Борисович и двинул чёртова пуделя ногой под стеллаж. При этом он опять услышал: “Ой!”

– Дьявольщинакакая-то,– вздрогнул Беломут, и в сквернейшем настроении быстро пошёл к себе.

 

• • •

 

На следующий день обитатели квартиры на Садовой почти не видели друг друга. Анна Францевна забрала с собой Анфису и уехала на дачу. Стас отвёз Осиновскому на вокзал посылку, получил неделю отпуска и сразу засуетился с отъездом в Одессу. Дома сидела одна Лидия Павловна, так как Остап днём тоже исчез. Чем он занимался – неизвестно.

Появился он часов в пять вечера и, миновав решётчатые ворота, направился не к подъезду, а к скамейке, которая стояла посреди двора между четырёх худосочных тополей. Остап сел в одиночестве и задумался, глядя на уличную арку. Он был не в настроении. Дела его в Москве не складывались, к тому же, в связи с отъездом Стаса, остро встал вопрос жилья.

Неожиданно Бендер почувствовал чьё-то присутствие и обернулся. На скамейке появились двое: подальше от него – невысокий крепыш, рыжий, с торчащим клыком и бельмом на глазу, а поближе – гнусный старичок в клетчатой паре и треснувшем пенсне.

Остап не удивился. Ему вдруг стало интересно.

– Держу пари, минуту назад вас здесь не было.

– И я готов биться об заклад, – клетчатый весело закудахтал, растопырив жидкие усики, – что вы выиграете ваше пари: действительно, минуту назад нас не было. Мы только что здесь сели.

– С неба свалились или так дошли?

– Да, пожалуй что с неба, – опять закудахтал старичок и почему-то посмотрел под ноги. Потом уставился на Остапа и добавил: – Мы вас не побеспокоили, Остап Ибрагимович?

– Ничуть, – твёрдо сказал Остап. – Я даже рад. Без вас было скучно.

– Это точно: скука такая, хоть волком вой, – ввязался в разговор клыкастый, и будто в подтверждение его слов где-то в соседнем дворе тоскливо завыла собака.

Остап покосился на рыжего, а потом снова обратился к жидким усикам в пенсне:

– С кем же я имею честь, если, конечно, не секрет?

– Какой секрет! – старичок развалился на скамейке и стал обмахиваться возникшим у него в руке грязным носовым платком. – Мы вот здесь с приятелем решили слегка передохнуть перед дальней дорогой. Позвольте представиться, – он привстал, щёлкнул каблуками и протянул руку: – Коровьев. Регент. В некотором роде.

– Ну да, конечно. Регент. – Остап недоверчиво пожал протянутую руку и почувствовал, что собеседник где-то ухитрился отморозить пальцы, хотя было ещё довольно тепло. – А этот недоросль, господин регент, и есть, конечно, тот самый дофин, которого вы опекаете? – кивнул он на рыжего с бельмом.

– Этот? Да! – обрадовался клетчатый. – Правда, этому недорослю за тысячу уже перевалило. Перевалило, Азазелло?

– Тысяча восемьдесят в этом году, – сухо уточнил Азазелло.

– Вам столько не дашь, – вежливо констатировал Остап.

– Нет-нет, не дашь. Ему лет на сто можно дать меньше. Он хорошо сохранился, – будто по секрету добавил регент, – потому что очень хладнокровный. Совсем не нервничает.

Остап взглянул на часы.

– Вы, кажется, спешите, Остап Ибрагимович? Жаль. Мы, собственно, к вам.

От этой фразы, безразлично произнесённой гнусавым Азазелло, почему-то сильно забилось сердце, так что Остап, прежде чем продолжить разговор, неприметно перевёл дух.

– Ко мне? Может быть, вы ещё скажете, по делу?

– Да, по делу. – Клетчатый перестал ёрничать. – У вас есть вещь, которая заинтересовала одну важную персону. Н-не будем уточнять, кого. Мы хотели бы её иметь.

– Родные, хватит трепаться! Скажите лучше, что вы из домоуправления, и я пойду домой.

– Мы не из дома управления, – настойчиво продолжал Коровьев, – а из тайной канцелярии, выражаясь фигурально. – Он опять глянул под ноги. – За эту вещь мы можем предложить вам всё, что хотите, кроме отпущения грехов, разумеется.

– Что захочу? – Остап задумался. – На сегодняшний день мне не хватает только одного – цели в жизни. Может, у вас есть в ассортименте?

– Есть, конечно есть! – воскликнул Коровьев.

– Подарите! Продайте!! Ну, давайте меняться: я вам эликсир бодрости... – Остап развеселился, достал из кармана пузырёк и уткнулся в этикетку, – точнее, эликсир молодости, а вы мне цель жизни. Можно смысл бытия – что дешевле.

– Я уже не шучу, – сурово заговорил клетчатый. – Отдайте вашу валерьянку Лидии Павловне. Кстати, она ей скоро понадобится, так что поторопитесь. Нам, собственно, нужен ваш орден Золотого руна.

– А-а, баранинки захотелось. – Остап встал, потянулся и направился к подъезду. – Это, между прочим, дорогая, я бы сказал, редкая вещь, она мне досталась в тяжёлом бою с прожитой жизнью. Так что продавать я её не собираюсь.

– Смотрите, смотрите, – загнусил ему вслед Азазелло. – Как бы потом жалеть не пришлось. Тут некоторые рассуждают в “Плеядах”, рассуждают, а как до дела... Верно, Фагот?

– Мы ещё увидимся завтра, – крикнул вдогонку регент-Фагот. – Советую подумать, командор. Оч-чень советую.

Бендер открыл парадную дверь и обернулся: на скамейке никого не было. Он ухмыльнулся и пошагал наверх.

Первым делом валерьянка перекочевала к Лидии Павловне. Лёвина супруга была в одной рубашке, но в таком состоянии, что даже не заметила неудобства. Остап постарался не выказать удивления. В своей комнате он застал Стаса за сборами: утром тот уезжал в Одессу, и потому сиял как новорождённый “Паккард”, накануне поставленный на резиновые ноги.

– Остап, ты можешь пожить ещё неделю, Анна Францевна не возражает.

– Иначе говоря, ясновельможный пан дарует мне ещё неделю жизни, и то благодаря старорежимному херувиму в образе ювелирши. Нет, дружище, – Бендер снял смокинг и бросил его на стул, – завтра я исчезну из твоей квартиры как сон, как утренний туман.

Они ещё говорили о чём-то неважном. Один предлагал помощь и просил заходить. Другой с лёгкой завистью уверял, что он счастливый человек, нашедший себя.

Говорил Остап как бы между прочим: он думал о встрече во дворе. Рассказывать о ней не хотелось. Он сам не поверил бы, сделай это Стас.

Видно, устроено так в человеке: не верит басням о чудесах. Хочет он явления, требует очевидного. Но вот чудо перед глазами – и всё равно нет веры ни глазам, ни расстроенной голове. Встрепенётся ль душа навстречу неведомому, дрогнут ли её крылья, иль подчинится воле того, кто устал, остыл и свыкся с обыденным? Многие, многие не пойдут за тобой, душа, а ухватятся за сердце и – “чур меня!” – станут причитать, сетуя при этом на проклятую жизнь и расшатанные нервы.

Да что далеко ходить. Загляните через коридор в комнаты супругов Беломут – сразу убедитесь в правоте этих слов.

Там царила тихая паника: Лев Борисович, вернувшись со службы, застал жену в нижнем белье и в истерике. Перед ней на столе стояла валерьянка и лежали уже два яйца, одно к одному! Согласитесь, это странно, очень странно: ладно, когда была эта чёртова курица, пусть деревянная, ещё как-то можно было объяснить появление яиц, но теперь-то курочка ехала в мягком вагоне, приближаясь к Сухиничам, а яйца продолжали нестись. Лев Борисович приблизился, не снимая сапог, взял в обе руки по яйцу и стал рассматривать, даже поболтал зачем-то около уха. Ничего.

Нет, никак не обрадовало супругов Беломут нежданно свалившееся на них счастье. Не зная, что и думать, Лев Борисович положил на всякий случай странные эти штуки в тайный ящичек комода, где у него хранились кое-какие безделушки, прилипавшие иногда к рукам в Гохране.

– Может, продать их поскорей? – несмело предложила Лидия Павловна.

Лев Борисович думал о том же. Он уже хотел поделиться некоторыми соображениями, как дверь в комнату приоткрылась, и не вошёл, а как-то втёк гнусный тип в пенсне, стягивая с головы мятую кепочку. Одновременно с этим в комнате слегка померк свет.

– Прощеньица просим, – противным голосом затянул вошедший. Лидочка тихо вскрикнула и, прикрыв полуобнаженную грудь зажатой в руке юбкой, метнулась из комнаты в спальню.

– Как вы сюда попали? – просипел Лев Борисович.

– Здесь проживают гражданин Беломут? – спросил этот, в пенсне, и, не обращая внимания на протестующий жест хозяина, прямиком двинулся к столу.

– Кто вы такой? – выдавил из себя Лев Борисович и сглотнул воздух, словно пойманная рыба.

– Коровьев, с вашего позволения, уважаемый гражданин Беломут, – нахальный тип уже сидел у стола напротив Лёвы. Откуда-то из рукава появился грязный носовой платок, и тип омерзительно высморкался. – Бывший, изволите видеть, регент, и бедствующий, несчастный старик. Помогите пропадающему ни за грош.

Слабо блеснула в разуме Льва Борисовича мысль: верно, это нищий как-нибудь забрёл в незакрытую дверь и просит подаяния. У него даже отлегло от сердца и он полез за мелочью.

– Верните собачку мою, пуделька моего единокровного – противным тенором вдруг завыл старичок, – умоляю, верните! Уж я вам по гроб жизни, незабвенно...

– Что вы, опомнитесь. Нет у меня никакой собаки, – Лев Борисович даже привстал, желая выпроводить незваного гостя.

– Как же нету? Есть, есть, у вас он, – старичок ткнулся в носовой платок, и слезы брызнули из глаз как у заправского клоуна. – Давеча сами изволили ножкой на него наступить и, наступивши, пнули, как безродную дворняжку! – старик захлебнулся от рыданий.

– Да ни на какую собаку я не наступал, Бог с вами! – завопил отчаянно Лев Борисович. – Уходите, гражданин, не то я милицию позову!

– Запамятовать изволили, господин Баламут, – старичок внезапно перестал рыдать, и голос его стал твёрдым и мерзким: – Вчерась на работе и наступили. Отдайте, этот пуделёк – всё что осталось у бывшего регента! Фамильная, можно сказать, память. Жаль, денег нет, да я вам взамен вот что...

И удивительный старик полез в карман и достал из него яйцо, золотое, точь-в-точь такое, какие Беломут минуту тому назад спрятал в потайной ящичек.

Пришлось опять сесть на стул Льву Борисовичу, ибо мысли его закружились.

– Так принесёте завтра пуделька-то моего, аль нет? – совсем уже изменившимся наглым тоном заявил бывший регент. – А то смотрите, известим кого надо о ваших сокровищах, похищенных у бедного народа. Вон что делается!

Изумлённому взору Льва Борисовича предстала вдруг выползшая сама собой из комода большая золотая подкова с бриллиантами – жемчужина коллекции и тайная гордость Беломута. Она повисла над столом, сверкнула сразу всеми алмазными гранями, медленно уползла в противоположную стену и растворилась в ней, будто и не было ничего.

– Хорошая вещь. Пригодится, – сурово закончил регент, положил на стол яйцо и, постепенно растворяясь в воздухе, добавил густым басом: – Завтра приду за пуделем.

Вернулась в гостиную Лидия Павловна, одевшись к ужину, и застала мужа без сознания сидящим за столом, уронившим на скатерть свою крупную голову. В ход опять пошла валерьянка, принесённая Остапом...

 

• • •

 

Утром Стас тепло попрощался с Остапом и уехал на вокзал к одесскому поезду. Оскудела квартира. Не опустела, нет, люди были, но... Прощай, бриллиантовая вдова. Что, принёс ли Лев Борисович пуделя? Принёс конечно, куда он денется! Неприятности его ещё не кончились, они только начались. И сегодня ввечеру опять был шум в их комнате – слышал краем уха Остап, как кричали супруги на какую-то мышь, бегущую по столу, говорили о разбитом яйце, из которого вдруг повалил зелёный, ядовитый дым. Не заинтересовало это Остапа, увлечённого своими мыслями, сидящего на Стасовой кровати и волнующегося как мальчишка. Командор ждал, прижимая к себе вспотевшей рукой орден Золотого телёнка. Ждал и боялся, что ожидание будет напрасным, что всё это его фантазии.

Ну, не будем тянуть Валета за хвост: пришли, конечно пришли – и клетчатый регент, и клыкастый Азазелло. Вдруг явились без стука в комнату, пожелали доброго вечера и спросили разрешения присесть рядом на кровать.

Притихший Остап молча протянул регенту цепь с золотым тельцом.

– Ай, какая вещь! И что, правда, завоёвана в тяжких боях? – в руке регента орден засветился, стал будто крупнее. – Большая жертва.

Остап хмыкнул.

– Так что же вы хотите за него? – спросил Фагот.

Бендер заговорил с трудом подбирая слова:

– Я думал, будет ли равноценной плата, если выскажу сумасшедшую мысль...

– Плата будет неравноценной. Орден бесценен.

– Вы меня не поняли. Я хотел спросить вас, – оживился Остап и глаза его заблестели, – вы действительно можете переместить человека в пространстве или во времени?

– Как дважды два. Это даже не фокус. Вам как угодно – в пространстве?

– Нет, это уже было, то есть это я уже хотел. Меня заинтересовало путешествие во времени.

– Куда именно? В прошлое, в будущее?

Командор задумался.

– У меня нет родственников в прошлом, и вряд ли будут в будущем, – наконец проговорил он. – Впрочем, будущее, наверное, интересней, поскольку прошлое в общих чертах известно.

– Ну, не скажите. – К регенту, видно, по привычке вернулся игривый тон. – В прошлом много неизведанных тайн, а какие возможности таит каждый шаг, который непременно может повлиять на течение дальнейшей жизни?! Как подумаешь об этом, так даже страшно становится делать какие-нибудь шаги. Чудесная игра вариантов, переплетения судеб – стоит только увлечься, – никакой жизни не хватит, чтобы пережить до конца наслаждение наблюдать за этим. Скажете, неинтересно?

Остап видимо растерялся, и Фагот подоспел ему на помощь:

– А хотите, Остап Ибрагимович, попробовать оба варьянта?

– То есть?

– Ну, например, сначала съездить в прошлое, потом отправиться посмотреть на будущее. Опять же, если появится желание, можно повторить.

– Как у вас всё просто на словах, господин Фагот.

– Обижаете, драгоценный. Просто, и очень просто, и не только на словах. Приезжаете, скажем, в Париж семнадцатого века к Людовику Справедливому и говорите ему: бонжур, господин король, а только никакой вы не справедливый, а обыкновенный тиран и мот. Ну, натурально, получаете по лицу за грубость от королевского лакея, потому что королю такие жесты делать должность не позволяет. Обижаетесь вы и произносите: Фагот, давай-ка в будущее, в конец тысячелетия. Посмотрим, как готовятся к круглой дате в Израиле. Надоел мне этот Версаль...

– Израиля нет, – вставил Остап.

– Это у вас нет, а у их, в будущем, есть. В будущем всё есть. Ну вот, ходите вы, смотрите, может быть, что-то делаете, влюбляетесь в какую-нибудь Далилу и потом говорите: “Ох уж мне этот Израиль, чтоб его арабы взяли!” А Далила, как ей и положено, берётся одной рукой за кухонный нож, а другой – за вашу красивую причёску, и говорит что-то вроде: “Молись, Иуда! Жив Бог Израиля!” Тут вы понимаете, что пора вспомнить вашего друга Фагота, и мигом оказываетесь...

– Понял, – Остап решился остановить бурное словоизвержение, – я говорю, куда и в какое время, и вы помогаете мне.

– Ну то есть мигом, то есть вы мигнуть не успеете.

– Пожалуй, пройтись по грани тысячелетий – это, действительно, интересно. – Остап встал и зашагал по комнате.

– Ещё как интересно! Только, прошу вас, уточняйте: в какое время года, и желательно указать место прибытия.

– Ну, в это время года, и... сюда, куда ещё.

В ту же секунду Азазелло с Коровьевым пропали. С ними пропал Золотой телёнок. И ничего не произошло...

 3. ЧУМА

 “В Москву! ВМоскву!” – заклинали чеховские сёстры, в тоске заламывая руки. “Москва! Как много в этом звуке”, – тут же ловил рифму великий поэт. “В Москву! В Москву!” – шептала обаятельная Вика из Одессы.

Все в Москву! Отчего в Москву? Мёдом её намазали, что ли? Какая сила тянет в этот тяжёлый, по Фаготу, город?

Не рискуйте дать короткий ответ. Насмеётся, обманет столица, обведёт вокруг пальца. Не будем пытаться и мы. Пусть Бендер мучается, изучая её без путеводителя.

Кстати, где он? Да вот – в комнате на Садовой. Ничего с ним не произошло, только орден улетучился вместе с коварным Фаготом. Не сразу заметил Остап две вещи на столе. Первая – пачка незнакомых купюр, поверх которой лежала записка: “10 000 швейцарских франков – компенсация за орден. Обменять в течение двух дней”. На второй тоже записка: “После обмена денег сдать в милицию. Приложить фотографию. Срок – 3 дня. Привет путешественнику во времени. Фагот”. Это был паспорт, красивый, со старым московским гербом. Внутри Остап разглядел фото и вспомнил: как-то в Харькове знакомый фотограф одолжил ему сломанную немецкую камеру. Оказалось, что профсоюзные кассы всех контор сгорают от нетерпения увековечить ударников труда. Два дня спустя покорённый город подарил ему триста рублей и этот единственный снимок.

Остап убрал дары Фагота в саквояж и осознал, что кровати нет. Вообще комната сильно изменилась в худшую сторону. Он прислушался у двери и осторожно выглянул: вдоль обшарпанного коридора с голой лампочкой на проводе бродила стайка подростков. Чей-то голос мямлил: “В этом кресле сидел Воланд. В соседней комнате располагалась его свита. Дальше жил Мастер. Осторожно! Не входите – может рухнуть потолок: ремонт”.

Командор недоумённо окинул взглядом разрушенный мир Анны Францевны и пошёл к выходу. Лестничная площадка тоже не привела его в восторг: все стены от четвёртого до первого этажа были разрисованы, как тело самурая. Даже на потолке кто-то, пролетая, успел писануть: “Сдавайте валюту”.

Во дворе исчезла скамейка, деревья показались худосочнее. “Перемудрили вы, потомки. Не ждал, что может быть хуже”.

Для начала он решил поменять деньги. Надпись на потолке смущала недолго: на улице бросилось в глаза: “Обмен валюты”. Показания прохожих дополнили картину: в столице уйма обменных пунктов и винных ларьков, а жители рождаются, живут и умирают с утра, чтобы чуть свет поменять валюту на рубли, их тут же махнуть на водку, мгновенно её употребить, и опять же, не отходя, сдавать валюту по курсу, который зависел от качества выпитого.

Осталось выбрать жертву. На Триумфальной площади, за памятником знакомого поэта и гражданина, он облюбовал здание с надписью “Мост-банк”, где после небольшой затяжки, связанной с проверкой крупной суммы старых купюр, получил сто пятьдесят тысяч рублей. Остап мысленно пожелал банку не сильно огорчаться, если через пару дней франки вернутся на историческую родину.

Ещё через полчаса он держал в руке шесть фото для паспорта. За хлопотами незаметно стемнело, стало накрапывать. Пора было думать о ночлеге. Квартиру на Садовой, вокзалы, ночные рестораны Бендер сразу отмёл.

Он сунулся по ходу в одну из гостиниц, но тут же вышел. “Ночь с этой красоткой меня разорит. Впрочем... встретить особу, обивающую порог тысячелетия... На всякий случай прочистим горло: может быть, придётся петь любовные дуэты”.Остап прижался от дождя к витринам Садово-Триумфальной и замурлыкал.

Его дёрнули за рукав – он обернулся: две девицы, как гвоздики в тонкой вазе, глазели на него – одна с обожанием, другая – с сомнением.

– Простите пожалуйста, – прошептала первая, – вы похожи на одного известного артиста. Как ваша фамилия?

Командор поперхнулся свежим афоризмом: протяжно вдруг завыл внутри одинокий волк, притянутый лунной силой глаз. Захотелось стать знаменитым артистом, из актёров же в голове крутились только Мочалов и Качалов. Бен... Бер...

– Бренчалов, – вырвалось из него.

В глазах у спросившей обожание погасло, в то время как у второй разлилось торжество:

– Я же сказала, никакой это не Юрский. Это чума – тот тип, который лез в президенты, я его узнала!

“Юрский. Хороший, должно быть, артист. Красивый”, – Остап вспомнил томную вдову с мозгами попугая, сравнил её с только что разочарованным растением и вздохнул: “Отцвели на грядках хризантемы. Готов уже принять наивный взгляд за зеркало ума”.

Он очнулся и понял, что несколько минут стоит у витрины мебельного магазина. Хрустальные люстры рассеивали драгоценные искры света на кожаные диваны, на полированные столики, такие утончённые и хрупкие, что на них страшно положить карандаш, на античные скульптуры, вырезанные из мрамора и светящиеся изнутри как...

– Простите, как пройти в гостиницу, – опять женский голос вернул Бендера к жизни. Перед ним стояла супружеская пара. Рядом, такой же парой, стояли два чемодана.

Остап махнул рукой в сторону отеля, из которого ретировался: “Вон сдаётся, оккупированный швейцарами”.

– Нет, это не то, – вмешался муж. – Здесь, в этом доме есть гостиница на четвёртом этаже. Ведомственная.

– Такой не знаю, – с сожалением пожал плечами командор. – Спросите местных.

Супруги обратились к женщине с ребёнком. Оказалось, это рядом:

– В арку, стеклянный подъезд. Там спросите.

Пара взяла указанное направление. Остап механически сделал два шага назад, под капли дождя, поднял глаза и прочёл: “Абитаре интерьер ”. Потом посмотрел в арку, где исчезли чемоданы: “А мне ведь тоже надо скорейко абитаре!”

Он влетел в застеклённый куб подъезда и успел заметить супругов, прежде чем лифт дал занавес.

– Вы куда, молодой человек? – насторожился дружелюбный вахтёр.

– В гостиницу, – Остап указал на лифт. – Я с ними.

– Четвёртый этаж.

Бендер дождался кабины лифта, поднялся на нужный этаж и по короткой лесенке спустился в привычный гостиничный мир. Он подождал, когда уйдёт к себе супружеская пара, мягко и солидно, слегка на всякий случай коверкая слова, поинтересовался у заведующей свободными местами.

– Пожалуйста, – спокойно ответила хозяйка.

– И почём? – уже по-русски спросил Остап.

– Двести шестьдесят рублей сутки.

– Снято! Пардон, я хотел сказать: беру. Люкс.

Заведующая проверила паспорт пришельца, заметила кстати имя, редкое на сегодняшний день. Отчество и фамилия не произвели на неё впечатления.

Остап заплатил за три дня, взял ключ, узнал, есть ли поблизости где перекусить, и получил ответ: “Завтраки и обеды этажом ниже, а на ужин можете чай заказать”.

Он заказал чай с печеньем, быстро принял душ и оставшийся вечер посвятил изучению телевизора.

 

• • •

 

В восемь утра резкий телефонный звонок разбудил Бендера. Он сел на кровати, нашёл глазами красный аппарат и бессознательно взял трубку. Раздался треск, затем долбящий пульс коротких гудков. Подождав немного, он положил трубку на место и упёрся глазами в телевизор.

В ночной сон, как бочонки лото в чёрный мешок, втянулись перемещения и волнения вчерашнего дня. Они смешались там, а теперь по одному вытаскивались на свет. Память понемногу связывала Фагота, пропавший орден, Беломутов с “Мост-банком”, гостиницей и новым годом. Это была реальность, подтверждаемая телевизором и телефоном.

Аппарат зазвонил снова.

– Алло, Лида, Лида! Это я, Иван. Я живой, Лида! – захрипел в ухо Остапу низкий голос.

– Алло, какой Иван, что вам надо?

– Лида, слышишь, это я. Давай я сейчас приеду, хочешь, Лида?!

– Вы слышите? Здесь нет никакой Лиды!

– Алло, Лида, я приеду, а?

– Лиды нет. Она ушла. Уехала в Рио-де-Жанейро.

– Это кто? – голос перестал хрипеть. Чувствовалось, что говоривший продрал глаза.

– Частная клиника. Лечу запои. Вас записать?

В ответ Остап услышал непечатное выражение, послечего в ухо опять застонали гудки.

“Больше не позвонит”, – Остап встал, потянулся и начал одеваться.

Новая жизнь проникала в кровь, будоражила. Так бывает: приедешь в незнакомый город вечером, смотришь устало на странные нагромождения и думаешь: “Какая игра случая занесла меня в эту старушечью подмышку?” А утром тот же город кажется интересен...

Очередной звонок не удивил Бендера.

– Коммерческий отдел по реализации старых галош у аппарата, – живо заявил он.

– Простите, я звоню в гостиницу...

– Гостиница, гостиница, я пошутил.

–Господина Хафмана нельзя пригласить к телефону? – произнёс волнующий женский голос.

– Хафмана здесь нет. Лида есть, вам не подойдёт?

– Это девятый номер? – волнующий голос на том конце недоумевал.

– Девятый. Но Хафмана здесь нет.

– Странно, вчера мы с ним...

– Вчера этот номер занял я, причём, уверяю, безо всякого ущерба для господина Хафмана. Вероятно, он выехал раньше.

– Извините...

Остап умывался, размышляя, кто такой этот Хафман и чей голос взволновал его с утра.

Десяток предположений пролетел в его мозгу, прежде чем он окончил утренний туалет. Последним был образ толстяка с сигарой, явившегося на слёт кредиторов.

Бендер быстро допил вчерашний чай и включил телевизор. Предавали погоду:

“...прогноз на сегодня: по данным ММВБ курс американского доллара составит двадцать восемь рублей девяносто семь копеек”*4.

– Ну вот, теперь москвичи знают, что одеть, выходя на улицу, – бормотал Остап, надевая свой единственный смокинг. Он решил первым делом обновить гардероб. Этому предприятию помешал очередной звонок.

– Гостиница?

– Да.

– Свободные места есть?

– Есть свободные камеры. Вам одноместную?

– Оставь себе, – говоривший был приблизительно одного возраста с Остапом. – Где дежурная?

– Дежурит.

Собеседник пропал. Остап двинулся к выходу. Раздался телефонный звонок.

Первое желание было не подходить. Всё равно звонили не ему, и хотелось поскорее на улицу, но... какое удовольствие впервые поговорить по собственному телефону!

– Алло, только короче.

– Здравствуйте. Это Вранков.

Голос как у наркома, заметил Остап.

– Привет. Бендер.

– Это Вранков. С кем я говорю?

– Бендер. Остап.

– Это не смешно. Я звоню в гостиницу.

“Нет, не нарком. Директор монетного двора: ишь как чеканит слова”. – Остап вслух произнёс: – Это гостиница.

– Это номер девять? Я звоню Герхарду Хафману.

– Как хорошо, что вы позвонили, товарищ. Я уже полчаса пытаюсь выяснить, что представляет из себя герр Хафман. Он с утра ушёл менять валюту и не сказал, кто такой.

– А вы кто такой?

– Гражданин Вранков! Я же сказал...

– Это я слышал. Не люблю дурацких шуток.

– Я его переводчик.

– Не надо врать: Хафман отлично говорит по-русски.

– Я перевожу с иностранного.

– Что-о?!

– Специалист по редким языкам. Вчера вечером сюда въехал странный тип, и Хафман...

Остап глянул на часы. Собеседник, кажется, подбирал чекан:

– Короче, вы его увидите?

– Ему увидеться со мной проще, чем мне с ним.

– Передайте, что звонил Вранков. Пусть он меня найдёт. В час пусть позвонит. Всё!

“Всё так всё”, – Командор рассовал несколько тысяч по карманам, затолкал саквояж под кровать и покинул номер.

Пока поднималась кабина лифта, он рассматривал висящую рядом вывеску “РосМузА”. “Российская музыкальная артель? Арена? Авантюра? ”

Паспортный стол нашёлся там же, на Садовой. Бендер вошёл напрягшись, но всё оказалось просто: заплатил штраф за просрочку и заполнил анкету, с чем справился шутя.

Пока он писал, милицейский чин листал паспорт:

– Как же это вы, Остап Сулейманович, восемь лет ухитрились прожить с просроченным паспортом? Бендер, год рождения шестьдесят седьмой... И ни разу у вас паспорт не проверяли? Русский... А вы не коренной москвич.

– Угу, пристяжной.

– То-то я смотрю, выдан каким-то Коровьевским УВД. Ладно, вот вам справка, временно заменяющая паспорт, через пять дней зайдёте*5.

Бендер перекусил у филармонии и направился к центру.

С утра над Москвой солнце встало на часах, как дневальный у знамени полка. От вчерашнего дождя не осталось следа, только легче дышалось и чище казались тротуары. Бабье лето, чудная пора, без пыли, докучных мух... Ну, прямо Пушкин...

Командор тоже лучился солнечной энергией. Он шёл вдоль по Питерской как заслуженный пират, отпущенный на берег в связи с перевыполнением плана. Ему льстило, что на него оглядываются молодые привлекательные женщины. Оглядывались, правда, не только привлекательные, но и вообще все женщины и даже большинство мужчин, потому что на излёте второго тысячелетия в смокингах ходили мало.

На Тверской площади он удовлетворённо отметил, что хотя памятник и перешёл улицу, но ухожен и пользуется спросом: возле него колыхалась толпа, человек сорок.

На возвышении, наступая Пушкину на пятки, топталось ещё пятеро. Один из них держал в руке вместо кепки рупор и вещал:

– Демроссы саботируют наши предложения по сохранению русской нации. Их не интересует вымирание народа. Они обеспокоены охраной окружающей среды вокруг своих дворцов. Им нужны только деньги, высосанные из недр...

Говоривший был массивен и обликом своим напоминал Собакевича. Так же топорно были вырублены черты его лица. В воздух он бросал такие же рубленые фразы. При этом словесная щепа, каждая с доброе полено, улетала далеко за сквер.

– Нашего полку прибыло, – бодро кивнула Остапу пожилая дама в диагоналевом старомодном плаще. В руках она держала два плаката. – Ближе, ближе, молодой человек, сомкнём ряды.

Бендер не хотел смыкать ряды и вежливо отказался от одного из предложенных ему плакатов.

– А наш ли он? – испытующе просверлил глазами Остапа стоявший рядом, по всей видимости, токарь.

Тот, в свою очередь, глянул на плакаты, направленные в сторону выступающих, чтобы они не забыли основные тезисы речей: “Приватизационный беспредел”, “Демрос и яблоко – два сапога пара”.

– Может, провокатор? – продолжал суровый токарь. – Что молчишь?

– Я за беспредел. Призервационный, – Бендер фальшиво напел: – “Мы милые люди, но наш бронепоезд стоит на опасном пути”.

– Ясно. Тебе не сюда, – изменившимся тоном сказала дама в плаще. – Тебе туда, анархист. – Плакатом она махнула в сторону, куда повернул голову Александр Сергеевич, но не смотрел, долу потупив очи.

Остап попятился. Крепкие парни с передатчиками проводили его недобрыми взглядами. Он обогнул памятник и увидал на другой стороне Тверской ещё одну толпу, человек тридцать, тоже с транспарантами и трибуной.

Трибуну энергично расшатывал молодец, безо всякого рупора перекрывавший уличный шум. Цветущий вид его, в сочетании с буйным темпераментом напоминали другой гоголевский персонаж. Для полноты картины побочному отпрыску не хватало густопсовых бакенбардов:

– Дали предложения – саботаж. Так нельзя. Народ не собака: не лает, не кусает. Значит что? Дави? Цепляются за свои дачи, обносят колючей проволокой. Всё снесём однозначно, той же проволокой будем вязать в связки. Не помогут грязные нефтедоллары!

“Как сказали бы черноморские пикейные жилеты: тот – голова, этот – тоже голова. Две головы. Или два сапога?”

Он не пошёл туда, а свернул на тротуар. К нему сразу же подкатил инвалид в коляске, с медалью на груди и иконкой на коленях. Остап молча вынул рубль и подал нищему.

– Спасибо, милый, – ласково поблагодарил тот.

Рядом, у обочины, стояла чёрная машина. Её владелец, лет сорока пяти, изучал Остапа сквозь открытое окно.

– Вы болели чумой? – вдруг спросил он. Остап налетел на вопрос, как на комод.

– Бог миловал, – осторожно ответил странник.

– Заболеете, – хозяин машины говорил безапелляционно, как гвозди заколачивал. – Тут чума, – он подбородком указал в сторону памятника, – там холера. Холерой тоже не болели?

–Я только что приехал. Я не москвич. – Остапу показалось, что он где-то слышал этот голос.

– Это понятно без объяснений. Москвич сюда может пойти только за пятьдесят рублей в час. Вы откуда?

– Из Одессы.

– А-а, из-за границы.

– Почему из-за границы? Из Одессы.

– Вы русский?

– Типичный. Мое имя Остап Бендер.

– Что?! – собеседник вышел из авто и сделал шаг к одесситу. – Так это вы, переводчик с иностранного, морочили мне голову по телефону?

Он оказался чуть пониже Остапа, но пошире в плечах. На смуглом, широком лице его выделялись роскошные тёмные брови, известные в народе как “генсековские”. Упруго вьющиеся волосы произрастали из крепкой натуры.

– А вы, если не ошибаюсь, Вранков?

– Да. Я заезжал в отель. Хафман улетел вчера вечером.

– Это его извиняет. Что до меня, то... с утра раздавались звонки телефона, я очень спешил, и...

– “был сильный мороз”. Понятно: мужичок с ноготком. Подбросить?

– Благодарю, хочу пройтись. Давно не видел Москву. Воспоминания детства, гарь отечества.

– Ну будь. Но отчего всё-таки Бендер? А в паспорте?

– И по паспорту.

– Смотри-ка, Бендер, да ещё Остап. Интересно. Хорошее имя сейчас тоже деньги. Почему о вас ничего не известно? Ах, да, вы только что из Одессы. Как там заграница?

Командор насторожился: значит, не ослышался. Он туманно ответил:

– Гниёт, как всегда.

– Ну да. Ладно, прощайте, – обладатель “генсековских” бровей уселся за руль и покатил в сторону Арбата.

“Оригинальный географический факт. Так вот свалишься в столицу будущего, не зная истории, и можешь попасть в какую-нибудь Монголию. Надо бы где-то узнать о теперешних границах”, – подумал Остап и поглядел по сторонам, словно испугавшись, что граница может проходить совсем рядом, прямо за Триумфальной площадью.

У метро “Арбатская” он купил удостоверения МВД, Союза журналистов и, на всякий случай, инвалида первой группы с печатями, атакжедипломобокончании исторического факультета МГУ. Оставалось вклеить по физиономии*6.

От метро шла улица, похожая на древнегреческий стадион: с широкого поля она уходила вдаль и кончалась на горизонте Олимпом. По бокам её высились горы в виде домов. На авансцене полыхал цветной огонь рекламы: город праздновал конец века как конец света.

– Это что? “Дом книги”? Интересно!.. “Дом мебели”, “Дом быта”, “Дом внебрачного ребёнка” – всё должно быть в этом мире... Поглядим.

Первый же прилавок противоречил названию: за ним лежали серебряные ложки, портсигары, монеты.

Остап разглядел одну: “Монета рубль – 1839 год. 2000 рублей. Ого! Сколько же будет стоить сторублёвая кредитка?”

– А есть у вас старые бумажные деньги? – обратился он к продавцу.

– Не бывает.

– Жаль. Интересно бы взглянуть.

Продавец поскучал и от нечего делать заговорил:

– Езжайте на Таганку, к “Нумизмату”. Там всё: бумажные деньги, значки, зубочистки.

– Спасибо за совет. – Бендер отвернулся, кинул взгляд на море книг, и ему расхотелось нырять.

Он вышел за дверь и увидел драку. Двое прилично одетых яростно наносили друг другу удары, используя смешанный стиль и иногда включая неизвестные им самим элементы боя. Вокруг стояли книжные лотошники, народ начитанный и смирный. Бендер с интересом пополнил их ряды. Соперники бились молча, не мешая окружающим комментировать ситуацию.

Дрались из-за парковки. Жёлтый “Рено” у тротуара принадлежал высокому худощавому бойцу лет тридцати с фараоновой бородкой. Его припёр к обочине чёрный “Кадет”, хозяин которого полчаса назад распространялся о заразных болезнях. Тот выступал в полутяжёлом весе.

Бой продолжался не более минуты. Хозяин “Кадета” упал. Публика оживилась. Некоторые подошли к бородачу, опасаясь мародёрства.

Остап помог лежащему подняться. Из его разбитой губы тонкой струйкой ползла кровь. Иных повреждений не наблюдалось: видно было, что дрались непрофессионалы.

– Где моя книга? – хрипло спросил поверженный.

Книга, слегка растрёпанная, нашлась у колеса “Рено”.

– Ещё раз так поставишь – урою! – с угрозой на лице бородач отряхивал себя в окружении бывших зрителей.

– Пошшёл ты, – Вранков поднял книгу и, пытаясь привести её в первоначальный вид, направился к своей машине. Вдруг он оглянулся:

– Бендер?

– Да. – Остап подошёл к “Кадету”. – Как вы?

– Ничего. Губу разбил, гад. Сами ставят где попало. Я эту публику знаю.

– Древний рецепт захоронения: гробница фараона. Теперь что, бальзамируют живьём?

– Мог бы подождать две минуты! Давай-ка отъедем.

Фараон явно планировал продолжить беседу. Бендер не раздумывая нырнул в открытую заднюю дверцу, и машина рванула с места.

– Однажды Случай увлёкся Фортуной, и родилась у них тройня.

– Вы о чём? – владелец “Кадета” поглядывал в зеркало заднего вида и вытирал кровь с лица.

– Первый день в Москве, и третий раз вы.

– Случайностей не бывает, – собеседник убрал в карман платок и удобней откинулся на сиденье. Он опять стал категоричен. – Предопределение. Я пять дней пытался поймать Хафмана, и не удалось. Думаете я расстроен? Нет. Так и должно быть. Если договор не подписан, значит правильно. Я бы всадил триста тысяч, колбаса протухла, и труба...

– Какая... Как вас зовут?

– Борис. – Он повернул свой “Кадет” и поехал по Садовому кольцу.

– Что за колбаса, Борис?

Вранков помолчал. Чувствовалось, что он жалеет о сказанном и не хочет рассказывать больше.

– Какие у вас планы, Бендер?

– Я свободен и богат. Богат впечатлениями и свободен от долгов. Сегодня я хочу обновить внешний мир: пара костюмов, обувь, галстуки. Внутренний мир меня устраивает.

– Чем же вы обладаете кроме впечатлений?

– У меня сегодня сто пятьдесят тысяч!

– Рублей, что ли?

– Да.

– Ха!

В следующую минуту Остап окончил ещё один курс университета миллионов, и слегка огорчился, узнав что не так богат, как ему казалось вначале.

– Ваш договор, вы сказали, стоит триста тысяч?

– Зелёных, разумеется. – Вранков перешёл на снисходительный тон. – Я... в общем, это контракт о поставках немецкой говядины. У меня совместная фирма.

– Так вы нэпман?

– Я президент! – он помолчал. – У вас есть работа, Остап?

– Нет. Я развёлся с этой шлюхой ещё в нежном возрасте. Меня раздражала любовь к ней всех, кому не лень.

– Не будьте пижоном, господин Бендер. Я помогу вам. Слушайте, мне сейчас надо в одно учреждение, – он показал пальцем в крышу машины, – а потом мы купим вам костюм. Мой друг – директор отличного магазина. У него, как у Версаче, но значительно лучше.

– Согласен. Что мне делать?

– Потерпите.

Скоро они въехали во двор большого дома. Борис попросил немного посидеть в машине и скрылся за дверью фонаря-входа. “РОТ”, прочёл Остап на бронзовом прямоугольнике. За час отсидки он перебрал все варианты из трёх букв. Когда “РОТ” был прочитан как обыкновенный “рот”, командор рассвирепел и решил бросить навязанный ему пост. В адрес ушедшего потекли далёкие от юбилейных фраз выражения. Наконец президент явился в сопровождении типа с широкой ухмыляющейся рожей, покрытой следами оспы.

– Это и есть Бендер Остап? – захрюкал тип: – Что, льдом тронулись, господин заседатель?

Вранков извинился, завёл машину и брезгливо приказал “прилипале” сесть рядом. Тот втиснулся и затарахтел: “Будем знакомы: Репенков. Для друзей просто Боба. Милости прошу к нашему шабашу”.

Он болтал всю дорогу без умолку. Рыхлая громада пятидесятилетнего мяса вела себя как проказник-мальчишка. С возрастающей неприязнью Остап разглядывал вульгарное изрытое лицо, свинячьи глазки, полные самолюбования.

Борис долго рулил, чертыхаясь и отпихивая его, когда он оборачивался и перекрывал толстым животом рычаг скоростей...

 

• • •

 

Автора не приглашали на покупку костюмов. Рассказ был бы утрачен, если бы не случай. В книжке одного известного юмориста “Мои встречи с Остапом Бендером”, вышедшей месяца два спустя, эпизод описан самим командором. Он грешит полировкой, но оставим это на совести редактора. Итак:

«Прибыли. Билдюжник как на Бродвее, и вверху блестит сусалом: “Славянское возрождение”. Внизу стрекочет пулемётная очередь. Не привык удивляться, но не ожидал от славян вырождения в такую разновидность гиппопотама. Благодетель мой велит прилипале обождать в машине; бедняга! Сочувствую: ей суждено стать банкой тушёнки. Боба скулит, что не хочет сидеть тут целый час, рвётся к возрождению первым и тем спасает “Кадет”.

От Бобы у людей изжога, так как он вечно ищет, где можно выпить и закусить. Я спрашиваю президента, зачем он таскает его за собой, однако ответа не получаю.

У двери меня останавливают и требуют справку о доходах. Ну, я им показал и ключ, и где деньги лежат. Нас растаскивает Борис, но я успеваю пообещать справку о расходах.

Ещё в машине президент уверял, что звонил и нас встретят. Похоже, он связался с прачечной: его никто не ждал. Во всяком случае пошляк в гарнитуре из саржи, что является через полчаса, явно удивлён. Скоро выясняется причина недавней стрельбы: оказывается, директора этой лавочки час назад посетил киллер, и он уже вдыхает тихий аромат крематория. Борис радостно похлопывает по сарже, обцеловывает со всех сторон и представляет нам нового директора и старого друга. Кажется, его звали Жучало, что вполне могло быть.

Жучало окликает горизонт: “Кофе, Натан Львовича клиенту!” и раскланивается, сославшись на дела. Клиент – это я.

Является Натан Львович в окружении девиц, эдакого сервиза на четыре персоны в куцых передниках. Старейший товаровед фирмы (два года не отходя) пребывает в печали, свойственной Экклезиасту. Унылым носом он кивает на эстраду в центре зала. Синицы в передниках щебечут: “Господин, будьте добры, сюда!” – “По-моему, тут место новогодней ёлке или скульптуре “Самсон, убивающий налогового инспектора”, – чирикаю я и иду к эстраде. “Не журись, хлопче, – дребезжит Боба: – Здесь разденут, оденут и снова разденут”. Потом его, кажется, срезал выстрел в упор из-под генсековских бровей.

– Примите позу Леонардо, будьте добры, – просят птички, и я становлюсь Самсоном, однако их столовый набор салфеток делает из меня букву “Х” и опутывает проводами. Я прикидываюсь ёлкой и соответственно сияю.

В этой позе меня снимают на телевизор. Меня измеряют!

– От кого желаете костюм? От Винокура, Абдулова, Якубовича? – вещает товаровед. Я опускаю руки:

– А что, новых костюмов нет?

– От новых? Боюсь, они ещё не в моде, но можно подобрать: от Тугого, Доренки. Есть сорочки от Лунного, галстуки от Ворошило, носки от Юлиана. Какой цвет предпочитаете? Вам пойдёт длинное и вишнёвое.

Соглашаюсь на вишнёвый. Мы быстро оговариваем прочий кровельный материал. Короткохвостая стая девиц улетает за кулисы подбирать крохи моих пожеланий. Мне предлагают пока взглянуть на обувь. Меряю туфли, размышляя при этом, как чувствует себя Юлиан в моих носках. “Обувь – лицо уважающего себя мужчины”, – опять оживает Боба. Очевидно, президент небрежно целился. Я его добил.

Являются костюмы. Натан говорит, мерить не надо: сшито по мне, как по лекалу. И ещё говорит: сто сорок девять тысяч восемьсот один рубль. Рубль можно отбросить.

“Гей, славяне! – говорю, – Это вам не касса профсоюза, с чего такие строгости?” – “Ты сказал, у тебя сто пятьдесят”.

Это голос Бориса. Кажется, я прозреваю. Прыткий ты, господин президент. Мало кто объезжал меня на кривой козе. Ну погоди! Дай только разобраться с крапом этой колоды; я сошью тебе такой костюмчик… Только бы узнать, существует ли в настоящее время Уголовный кодекс? Вслух я говорю:

– Я странник, но не босяк, для которого секретер – просто словечко на ухо. У меня при себе восемь тысяч без мелочи.

– Вы не босяк. Вы бомж богемный. Натан Львович!

Тощая фигура Натана позорит класс товароведов. В сопровождении сервиза он увозит мой гардероб за дверь с надписью: “Для персонала”. Я гляжу на Вранкова: он непроницаемо спокоен. Когда группа во главе с Натаном возвращается, за дверью что-то грохочет. Кажется, салют. Рассматриваю предложения от Труссарди до Балдини. Как? Готов спорить на последние годы моей жизни (прошедшие): это те же самые вещи! Вишнёвый костюм с той же ниткой на пуговице правого лацкана! И туфли не остыли, хранят знакомый запах от Юлиана. “Это много лучше, – говорю, – сколько?” – “Девять тысяч девятьсот один рубль. Рубль можно отбросить”. – “А семь? Семь восемьсот? Рубль можно прибавить”.

– Ладно, сделаем скидку как жертве репрессий, – соглашается товаровед с молчаливого одобрения Вранкова.

И отцу русской демократии, говорю механически. Борис меня одёргивает: так выражаются тележурналисты и кретины. За это минимум тройная цена. Я беру отца назад и достаю деньги.

– В кассу, в кассу, молодой человек. Вы не на рынке.

В кассе мне всовывают дисконтную карту, по которой я могу получать бесплатное молоко. Я выбрасываю её аккуратно в урну и наблюдаю, как заворачивают мой гардероб. Вдруг замечаю бирку на брюках и ору: “Маде ин шина. Это ж Малая Арнаутская! Где Балдини, амиго?!”

– Так что вы хотите за ваши деньги?

Интонация облечена в изящную форму. Форму носа. Это Натан примеряет ко мне старый еврейский вопрос.

 

• • •

 

У директора торгового центра отмечали успешный отчёт перед КРУ. Стол блистал умелой импровизацией: бутылки торчали пугалами меж грядок салатов и овощей, дымилось мясо, рыба желтела и краснела. Остап втиснулся рядом с Натаном и тут же рассказал старый анекдот про ревизоров. Взрыв смеха показался командору много сильнее заложенной в нём остроты, он было взбрыкнул, но ему объяснили: то КРУ – пустяки, он отстал от жизни. Эти КРУ ещё кру…

Пили вольготно, шумно. Помянули Жучало: тот пытался разорвать пластиковый пакет, а пакет разорвал его. Это когда Бендер осваивал Балдини. Угощал новый директор, Сергеич.

Расслабились, и сидели бы за полночь, но Натан нудно запилил про двуполые пиджаки и однополые браки, поэтому быстренько выпили “за нас с вами и хрен с ними”, и Вранков пожелал перейти дорогу.

Ресторан “Три пера Жар-птицы” светился аккурат напротив “Славянского возрождения”. Первым с песней: “Боевые юнкера обожают три пера” туда проскочил Репенков. Следом ввалились Борис, Остап и Сергеич, как очередной друг. Борис внушал Остапу:

– Москва – это Кремль, супермаркет и кабак. В Кремле ты был? Как продают знаешь. Остальное сейчас добавим.

– Меня зовут Боба, – вспомнил Репенков.

– Заткнись, тебя все знают. К сожалению, – огрызнулся Вранков. Боба тут же заткнулся и выпил без приглашения.

Обосновались надолго. Вспомнили, что у Сергеича месяц назад был день рождения, и дружно пили за некруглую дату. Потом пили за Бендера, за носкость, за президента, оказавшегося совладельцем “Жар-птицы” и центра напротив…

Потом Репенков показывал фокус: держал полный стакан на носу. Никто не смотрел. Вранков горячо доказывал Сергеичу необходимость приобретения клубных пиджаков: “Бросовая цена. Триста процентов”. Остап зевал, недоумевая, в каком времени находится и зачем.

Репенков стал просить у Остапа три тысячи взаймы. Борис заявил, что Бендер слабак, достал толстенный кожаный кошель и каждый, кроме Репенкова, убедился. Боба зашумел: “И мне! И мне покажи”, уцепился за кошелёк рукой и начал тянуть к себе. Вранков оттолкнул его, однако Остап заметил, как Боба ухитрился всё же царапнуть зелёную бумажку из толстой кучи. Неуловимым движением он спрятал её меж пальцев и положил в карман брюк. При этом свинячьи глазки его подметили, что Бендер свидетель. Он сделал мёртвое лицо и произнёс:

– Спасение утопающих – дело рук.

Под конец, к ночи, усталость взяла своё. Все примолкли.

– Спой, Боря, спой! – умильно просил Сергеич.

– Нет, не хочу. Ехать пора. – Борис уставился на Остапа: – Я должен видеть тебя завтра в новом наряде. “Остап Бендер компани” – это может прозвучать.

Застолье кончилось. Они простились с Сергеичем и сели в машину. Вранков резко бросил “Кадет” на трассу.

– У вас можно ездить нетрезвым? – напрягся Остап.

– Не терплю пьяных за рулём, – отчеканил Борис. – но я никогда не пьянею. Вон, – он указал Бендеру на подрезавший их “Мерседес”: – Трезвый хуже пьяного. Их надо бояться, как чумы, а лучше стрелять. Кто выделяется, тот дурак. Богатый дурак вдвойне: потенциальный покойник. Я, – он обернулся к Остапу не снижая скорости, – очень богатый человек, президент трех совместных фирм...

– Тайный, – прошептал Репенков, открыв глаз.

– Да, тайный. Похож я на богатого? То-то. Я буду долго жить и смотреть на похороны дураков, которые строят из себя шах-ин-шахов, не имея половины того, что есть у меня.

Удивительным образом никуда не врезавшись, он отвернулся и прибавил газу.

Показались знакомые очертания Триумфальной. Борис сообщил, что завтра поведёт Бендера в одно место. “Главное не деньги, а связи. Прибыли без связей не бывает. Мы тебя введём в систему”.

– Я к тебе поеду ночевать, – нахально заявил Репенков и развалился на сиденье, когда “Кадет” взвизгнул у гостиницы. – Скоро метро закроют.

– Проваливай давай, прилипала, – Вранков сильно толкнул его в плечо, так что тот едва не выпал из машины.

– Ты что! – завизжал Боба, но взглянул на Бориса и сменил тон: – Ладно, ладно, хорош. Домой, только к метро подбрось.

– Вот тебе “Маяковская”, катись!

– Не хочу с пересадками! До Самотёки давай. Пять минут, а мне прямая, – заупрямился Боба.

Как ни странно, Вранков согласился. Он отдал Бендеру мешок с покупками, договорился назавтрав пять дня и повёз своего “прилипалу” в сторону Самотёки.

Остап опять оказался перед витриной “Абитаре интерьер”. Несмотря на поздний час, магазин ещё работал. Бендер сбегал в номер, бросил мешок и спустился в магазин, чтобы получше рассмотреть буржуйские “мебеля”.

Простим его слабость к стульям. Но мы были уже сегодня в магазине, с нас достаточно. Вряд ли и вас заинтересуют подробности, а если всё же заинтересуют (женщины часто любопытствуют) – смотрите рекламу.

4. СЪЕЗД ПРЕЗИДЕНТОВ

“Кадет” мягко въехал на тротуар.

— О! — Остап восхитился. — Фамильный замок датских королей. Ельцинор, мечта идиота.

Перед ними раскинулся особняк, сияющий разноцветными огнями и похожий одновременно на банк и на цирк. Наверху полукруглого фасада красовалась алая корона, что подтверждалось надписью: “Казино Корона”.

— Как тебе Новый Арбат? — гордо заявил Борис. — Погоди, это ещё фантики. Шоколад внутри. По-нашему: шок.

Они миновали позолоченные двери. Их приветствовал швейцар — генерал в треуголке с плюмажем, потом их вежливо приласкала охрана на предмет оружия. Тайный президент достал пистолет и сдал в камеру хранения. “Всё-таки люди пришли отдохнуть”, — объяснил он Остапу, хотя тот ни о чём не спрашивал.

По мраморной лестнице поднялись на второй этаж. Слева открылся уютный холл с тихо капающим по бесцветным лескам фонтаном. Прямо перед ними пустовал роскошный ресторан. Справа выгибался проход в игорный зал.

— Тихо. Музыки не хватает, — сказал Остап.

— Зачем? Здесь по-крупному играют. А большая игра — тихая игра. Впрочем, будет и музыка. Позже.

Приятели направились в игорный зал. В проходе Остап разглядел три солидных бюста: Достоевскому, Пушкину и Льву Николаевичу в офицерской форме и в том возрасте, когда он писал свои знаменитые “Севастопольские рассказы”. Все трое — бывшие азартные игроки — молча поощряли к игре или к написанию шедевров после того, как игра доведёт до философского взгляда на жизнь.

Этого взгляда придерживались отдельные личности, поглядывающие по сторонам. Они охраняли публику от бандитов, а бандитов от публики. Дух охраны был столь силён, что ему подчинились и великие бюсты: казалось, Достоевский занял пост у двух роскошных туалетов, притаившихся по обеим сторонам его. Пушкин прикрывал симпатичного атлета, стоящего рядом и, видимо, тоже что-то охраняющего. А граф Толстой, так тот просто вперил незрячее око в игорный зал.

Вдоль окон тянулся ряд столов для игры в “блэк джек” и покер. Облокотясь на зелёное сукно, скучали крупье. Дальше, в глубине зала, было оживлённее: там клиенты играли меж собой.

— Здесь практикуется интересная форма расплаты за финансовые операции, — тихо объяснял Остапу Вранков. Он обнял его за талию и направлял к тем столикам, где сидели знакомые ему игроки. С ними он раскланивался, улыбался, помахивал рукой и кому-то даже выслал поцелуй. — Часто проигрыш — это передача доли, а выигрыш, соответственно, — гонорар или взятка, смотря по обстоятельствам.

Зашторенные окна создавали мягкий уют. Отделанный в классическом стиле зал, малиновый с золотом, освещался четырьмя рядами ламп в синих абажурах. Справа вместо стены застыл вертикальным океаном гигантский безжизненный аквариум, в голубовато-серой воде которого поднимались светлые воздушные пузырьки.

— А сам-то ты играешь? — поинтересовался Остап.

— А как же! Постоянно. У нас здесь и вист свой составился, — Борис указал направо. — Вот, видишь, за этим столиком сидит, похож на министра иностранных дел, — это главный нищий на Тверском. Он, потом армянский посланник, грузинский посланник, ненецкий посланник, и я.

— А почему же не сам министр иностранных дел? — съязвил Бендер.

— Потому что он — просто нищий со Смоленской площади, — высокомерно отрезал Вранков.

Навстречу им, ловко лавируя меж игроками и раскинув руки, двигался полноватый господин интеллигентного вида с усиками. На смокинге дрожала пришпиленная карточка.

— Это тоже твой друг, — угадал Остап.

— Менеджер, хозяин зала. Привет барону Брамбеусу!

Они обнялись.

— Борис! Вчера вспоминали: сказал, дел на два дня, а пропал на неделю. Этот господин с вами?

— Прошу любить и жаловать — Остап Бендер.

— Не может быть! Что, прямо вот так — Сулейман-Берта-Мария? И всё это нам? Бессмертный герой в житейских кругах? Ключная замочка! — сияющий менеджер хохотнул и потрепал по плечу Остапа, причем видно было, что он ни на грош не поверил. — Наш салон тает от удовольствия! Если вы сыграете, клянусь очком, в проходе появится ещё один бюст — ваш.

— Правильно, барон, дай ему фишки — пусть играет: новичкам везёт. Может, он натянет сегодня вашу “Корону” на уши.

— Как, господин Бендер, готовы?

— Пожалуй, но попозже, — ответил командор. — А почему Борис называет вас бароном?

— Писательский псевдоним, — ответил за него Вранков. — А наш хозяин окончил литинститут. Профессия — писатель.

— Но в наше время... — протянул менеджер. — Ты, Борис, тоже учился в консерватории, поёшь?

— Ну, это... — Борис начал оправдываться: — Сейчас в моде кто? Урки. Вот они и поют. А те, которые образованные, работают чёрт-те где, бизнес делают. Вчера, помнишь Натан Львовича? Тоже кончил строгановский. Монументалист. Стал монументальным товароведом.

— Да, урки поют, сыщики пишут книги...

— А мы обслуживаем. Весь мир театр, и мы в его буфете.

— Я тоже вчера окончил исторический факультет, — поддержал разговор Остап.

— МГУ? Что ж, прочное основание, — оценил Брамбеус. — На нём вполне можно рубить мясо на рынке. А здесь, — он повёл рукой, — за два года я увидел столько, что можно пять романов написать. Вот сколочу бабки, уйду на пенсию и наковыряю что-нибудь стоящее, — он одёрнул смокинг с эмблемой “Короны”. — Пойдёмте, я покажу вам.

Они пошли меж столиков.

— Вот, — барон неприметно повёл глазами на лысого толстяка, — президент Смоленского завода полупроводников. Его тут Сусаниным кличут. Он здесь по полнедели проводит.

— А как же завод в Смоленске?

— Не важно. Главное, чтоб президент был. Вообще здесь все, кто не крупье, — президенты. Президент-клуб. Извините, мне надо... Я вернусь через пять минут.

Он ускользнул.

Остап окунулся в мир крутящегося шарика.

У рулетки в локальном ярком свете расположилась группа игроков. Внимание Остапа привлёк холёный субъект с остывшим взором и пышными усами, прикрытый двумя породистыми телохранителями.

Холёный безо всякого интереса, однообразно ставил золотой кружок из большой кучи перед ним на зеро, проигрывал, но это, видимо, нисколько его не интересовало. Остап отметил, что кружок стоил тысячу долларов.

За пять минут, что проследил Остап за игрой холёного, он насчитал десять тысяч проигрыша и четыре тяжёлых взгляда телохранителя. Он счёл за благо отойти.

Брамбеус скоро вернулся.

— Ну что, созрели играть, господин Бендер?

— Да, сейчас... Барон, а кто это в рулетке зеро пытает?

— Вообще-то здесь лишний вопрос иногда стоит жизни, — посерьёзнел менеджер. — Но вам, основоположнику тайного союза, доктору русской конспирации... Ладно, так и быть. Любопытная история. Я рассказывал её пару раз, она сложилась во мне как эссе: положение обязывает. Итак, это не кто иной как капитан Копейкин!

Брамбеус выдержал паузу, но Остап не реагировал. Тогда барон взял его под руку, уселся с ним на диван и, подражая сказочнику из старой детской радиопередачи, начал:

 

РАССКАЗ О КАПИТАНЕ КОПЕЙКИНЕ

 

С чего бы нам начать, мой маленький друг? Ну, как он учился и капитаном стал, я рассказывать не буду: это все знают, здесь через это многие прошли. Конечно, училище, потом в/ч номер три семёрки где-то там под Астраханью, — нудная служба, сознаться, поневоле сопьёшься. Подъём — отбой, отбой — подъём, оправиться! И так десять лет. Женился было, да жена быстро слиняла: чего от человека ждать, если живёт только на зарплату, и угла своего не имеет, и гоняют его каждый год на новое место. Да и не видит она его по месяцам, как космонавта, а он что: служба! Ну, короче, ушла. И он после того вообще запил. И пропал бы, как пить дать. Но тут ему повезло: пришел Афган, он попал на фронт, где долго лизал медные трубы в живот и в губы. Досталось ему там: мёрз, горел, даже фугасом ему два пальца на руке однажды оторвало. И теряли его раза два в горах, но он всё равно пешком доползал до своей части.

Потом, когда Афган замотали, он поначалу вернулся к себе в дивизию, однако круто поменялся: пить перестал, упражнения, стрельба — благо бесплатно и времени навалом. Через три года — Чечня. Капитан Копейкин первым подал рапорт и рванул на Кавказ. Тоже хлебнул, хотя был уже опытный: у чеченцев разговор короткий, а у наших — как всегда. Да... Закосил под знатока обеих кавказских войн, ему даже “Героя России” президент подарил. В газете печатали, я сам видел, он эту газету раньше с собой носил. Значок, правда, не дали, потому что в Канаде значки заказали, и они ещё готовы не были: валюты не хватало.

Ну и пошло-поехало! Кончилась Чечня — перевели Копейкина в часть где-то возле Москвы — полчаса езды, в ПВО. Выступал капитан во всяких передачах и по телевизору, и во всех газетах; в Думу его избирали, но не выбрали: не хватило там несколько голосов, гады какие-то перебили. Всё равно жил он тогда классно: с генералами замазался, они к нему в полк стали часто наезжать — баня у него там знаменитая была.

Потом вроде как заклинило, вроде как закоротило, ну, с баней вроде перепарка вышла, и приложили его фейсом об стол, и приземлили в войсковой части где-то на Камчатке. И опять та же нудная служба, дедовщина, житьё в бараках, мокрые портянки. Ну, вы представляете. Сломался капитан: ни упражнений, ни стрельбы, и в будущем — беспросветность. В общем, пьянки, наряды и прочие удовольствия. Ладно, думает, до пенсии пять лет, продержусь, а выйду на гражданку — женюсь, заживу как люди где-нибудь в своём углу. Россия большая.

Ан не тут-то было: перестали им вдруг регулярно жалованье выдавать. Ждёт он, знаешь, с другими такими же звезданутыми месяц— нет зарплаты. Спрашивает, в чём дело? Отвечают: деньги не пришли, может, крутит кто, подождите, скоро, должно быть, придут. Ну, ждёт два, опять нет ничего. Солдатам, и то не платили, так что они даже бегать перестали. На третий месяц, вроде бы, дали зарплату, правда, не всю, но обещали в следующем месяце компенсировать, а за предыдущие ничего не обещали. А потом ещё полгода так же. Они все света не взвидели. Хорошо, своё картофельное поле запахали, так они всю зиму картошкой спасались, вместе с солдатами из одного котла ели, как Суворов.

Видит капитан Копейкин — дела неважные, так и до дембеля не дотянешь. А тут повадился ходить около него амбал один, бывший политкаторжанин: в Магадане за изнасилование семь лет отсидел. Пару раз водкой прикормил, а на третий подсекать начал: “Продай, — говорит, — мне “калашник” с парой гранат”. Капитан Копейкин ему сразу: бац по зубам! Что, мол, ты мне тут предлагаешь! При всех...

И началось! Ещё этот амбал несколько раз подваливал, потом другие стали к нему в барак по ночам шастать. Тому — гранатомёт, тому — патроны к Макарову, сначала в розницу, для местных, потом оптом — по области, по Сибири. Танки там, вертолёты, ракеты и другие штуки, не говоря уж о мелочёвке вроде ТТ или ППШ, или гранат всяких, гнал составами во все концы, а один раз, говорят, даже подводную лодку загнал какому-то арабскому шейху по дешёвке: за сто миллионов долларов и два “Мерса”. И, главное, непонятно, как это удавалось ему, ведь многие вещи вообще в его полку не значились. Видно, талант имел. Оказался бизнесмен прирождённый. Через полгода в Москву вызвали, устроили опять в той части, где баня. Ну и, конечно, возможности стали более неограниченные.

Капитан таким фертом стал, что куда там президенту — машин, домов накупил, охрану завёл: спецназ своего бывшего полка взял и зарплату положил: в месяц платит, сколько они за год не получали. Они его на руках носят и живым ни за что сдавать не хотят, прямо любят его, и всё.

Понятно, баб он себе завёл целый гарем, чтоб пятки щекотали. Бывало, глядит в ящик, лёжа на бабах, — а он политические новости любил смотреть: где, кто и с кем воюет, — видит: янки Саддама бьют, и у них снаряды кончаются. Он тут же за телефон, и: — Гарри, хау а ю? Не надо ли, мол, наших “Топоров”*7 советских, самонаводящихся, в России ещё завалявшихся, могу пару сотен уступить. Ну, Гарри в ответ: “Уел, уел”, — договоримся. А Копейкин, не будь дурак, тут же звонит в Ирак, и тоже: “Салям, Джовдет”. Тот отвечает: “Акбар, куда деньги слать?” Деловой...

Так несколько лет продолжалось. А потом что-то произошло: то ли не поделили с кем, то ли кто-то там по пьянке проболтался, а журналисты подхватили, и давай шантажировать. Уж капитан говорил, говорил им: печатайте мол, хрен с вами, что хотите, кто вас читает, так нет — материалы, говорят, в прокуратуру могут случайно пойти. Смотрите, говорил им Копейкин, осторожнее с этим, у меня оружия много, а я человек пуганый, герой России как-никак. Пристрелю, говорит, к чёртовой матери, и концов не найдёте. Так нет! Не успели о цене договориться — кто-то проморгал, и действительно, попали в прокуратуру бумаги. Тут завертелось опять, сам чёрт не разберёт, кто прав, кто виноват.

Капитан Копейкин по телеку вещает: разнузданная, говорит, оголтелая кампания в интересах мафиозных и криминальных структур, хотят опорочить честного человека. И правда, смотрят — выходит один артист народный и выступает: действительно, господин Копейкин честный человек и герой России, я его много лет знаю, я ещё в Афгане видел, как он кровь проливал. Потом другой, тоже известный деятель нашей культуры: честный, говорит, капитан Копейкин человек и гражданин и, между прочим, настоящий наш, православный человек: он в прошлом году чудотворную икону храму подарил, до сих пор от неё люди выздоравливают.

Так препирались, что никто не врубился — кто мафия, кто герой в натуре. Но Копейкин не дурак: понял, что лучшее — враг хорошего, и пока там судили, нары ему или Канары, пьедестал или вышку, он быстренько в отставку — раз! И из Москвы куда-то в Швейцарию — два! А там... Слухи о нём стали реже. Говорили, что стал он швейцарским гражданином и теперь приезжает в Россию только на Рождество и дни рождения друзей. Другие говорили, что пристрелили его свои же и в Женевском озере утопили, а местная полиция не желает искать иностранные трупы бесплатно. Короче: концы в воду.

 

— Что-то вы наплели. Вон же он сидит, — встрепенулся Остап и посмотрел на оригинального игрока.

— Он-то, может, и он, — барон выразительно посмотрел на Бендера, — но найти его невозможно. Понимаете, нет возможности найти. — С этими словами менеджер встал, развернулся и пошёл по своим делам.

Остап захотел ещё раз взглянуть на игру неуловимого капитана, но мысль о телохранителях его остановила. Он пошёл искать Вранкова.

Тот сидел у стола рядом со своими и тихо беседовал с тверским нищим. Увидев Бендера, он жестом пригласил его.

— Остап, надеюсь, вы выиграли?

— Еще не играл, мне барон сказки рассказывал.

— О капитане?

— Да, — Остап подошёл и сел рядом. Нищий был во фраке, в бабочке и манишке, с тонким, холёным лицом как у Андрея Болконского. “Интересно, какое у него образование?”

— Ну, значит, признал. Брамбеус не всем рассказывает эту историю. Познакомься: это Леопольд Ростиславович. Если не можешь сразу выговорить, то просто: господин президент.

Фрачный нищий рассматривал Остапа через дорогие очки в тонкой золотой оправе.

— Фотогеничный молодой человек: открытый взгляд, улыбка... Вам никогда не говорили, что вы похожи на Юрского в молодости?

“Всё ясно. Артист. Да и то, надо быть артистом при такой профессии, — решил Остап и вслух добавил: — В последнее время чувствовал, что похож на кого-то великого. Кстати, господин президент, это не вам я рубль дал вчера?

— В меру воспитанный, в меру наглый. Попробуем, — Леопольд Ростиславович перевёл взгляд на Бориса: — Ручаешься за его лояльность?

— Он мне нравится, Лео. А я верю интуиции, которая ни разу не подводила. Ручаюсь.

— В какую же сумму выльется ручательство?

— Сейчас. — Вранков перекинулся поближе к посланникам и зашушукался с армянским и ненецким. — Мы втроём дадим по сто кусков без процентов на год.

— Ну-с, коллега, вам предлагается на выбор два амплуа, — обратился к Остапу нищий Лео. При лёгкости тона глаза смотрели серьёзно, даже сурово: — Первое: готов уступить вам за символическую плату часть бульвара от Никитских до Арбата. Там теперь вакансия. Печальный эпизод из драмы жизни, слепой случай: нищего сбила машина. Доход — двадцать тысяч.

— Зелёными, — шепнул Остапу на ухо Борис.

— Второе: я сейчас ввёл в действие маленький заводик по производству спирта. У меня это четвёртый. Уступлю недорого: за триста пятьдесят тысяч. Доход — тридцать тысяч в месяц.

— О деньгах не беспокойся, — так же шёпотом забормотал Вранков, — мы с посланниками даём триста тысяч, ты — пять своих; за два месяца отдашь ему долг, за год — нам, и ты — президент, уважаемый член клуба. Ну?

Остап быстро согласился на второй вариант из опасения, что может состояться первый: этого он не пережил бы ни за какие деньги, а отказаться — значило обидеть нищего.

Лео позвал кого-то, шепнул ему на ухо, тот убежал и через пять минут приволок два экземпляра договора. Лео глянул их по диагонали, достал золотое перо и подписал. Потом протянул бумаги Бендеру: “Читайте, завидуйте”.

Командор прочёл: “...завод куплен... принадлежит господину Бендеру... все права...” — и подписал.

— Ну вот, с завтрашнего дня продукция завода — ваша и будет давать вам чистую прибыль, — прищурившись, сказал нищий Лео. — Как назовёте продукцию? “Бендеровка”?

Все рассмеялись. Борис шепнул: “Благодари!”

— Я благодарен и... очарован вашей легитимностью, — в комплимент Остап ввернул слово из вчерашней телевизионной передачи. Лео глянул на него сквозь очки и чуть заметно усмехнулся.

— Это надо вспрыснуть, — Вранков вскочил и пригласил всех в бар, прилегающий к ресторану.

— Всем “Для начала”, — кинул Вранков бармену. Тот кивнул им всем, как знакомым, и, сманипулировав за стойкой бутылками, резво закрутил шейкером.

— Кто такие эти посланники? — спросил Остап Бориса. — Должен же я знать своих благодетелей.

— Ну, это не обязательно, они дали мне, а не тебе. А кто они? Представь, что есть компании — в Тюмени, Хабаровске. У них финансовые дела с другими — на Кавказе, в Москве. Посылают доверенное лицо — посланника. Некоторые из них постоянно в Москве, точно так же, как послы.

— Понял. — Остап отхлебнул коктейль, — О, Рио: пиво из ананасов!

— Нравится? — обрадовался Вранков. — А вот мы сейчас закажем другой: “После первой”.

— Не заводитесь, господин президент, — интеллигент Лео пил свой коктейль, как Бог амброзию. — Мне с утра на работу. Клиенты не любят...

Чего не любят клиенты, Остап не расслышал, потому что внезапно поднялся шум. Все посмотрели в том направлении и увидели, как официант и три охранника выводят из зала двоих: одного крупного, рыхлого (Боба, без удовольствия узнал Бендер), и другого — маленького, вёрткого, худощавого. Маленький негромко кричал: “Это свинство, Боб! Ты же должен сегодня платить, потому что в прошлый раз платил я”. Репенков выводился молча. То ли у него не хватало слов, то ли денег. Когда их вели мимо, Боба увидел Вранкова и Остапа: — “Президент, дай взаймы сто рублей”. — Борис отвернулся. — “Бендер! Остап! Дайте жертве системы стольник взаймы! Клянусь ваучером, завтра отдам. Ай-ё-ё!”

Бендер обратился к официанту:

— Огласите приговор этим типам.

— Двести сорок рублей за два коктейля.

— Вот, дайте им по амнистии, — он достал три сотни.

Охранники отпустили Бобу и вертлявого человечка. Последний подскочил к Остапу:

— Хоть один порядочный человек в навозной президентской куче!

— Но-но, геркулес голландский, — тихо пригрозил Лео.

Вертлявый увидел золотые очки и присмирел.

— Вы человек, явно не испорченный большими деньгами.— Он притиснулся к Бендеру и говорил вполголоса, чтобы не раздражать тверского нищего. — И это прекрасно. Они рождают жадность. А мы сеем альтруизм.

— Что ты ещё можешь посеять? — спросил Борис. — Вервею?

— Я открываю глаза миллионам...

— Смотри, альтруист из кулинарного техникума, мы закрываем глаза на многие вещи, но можем просто закрыть глаза, — Лео сказал тихо, не поворачивая головы, но присутствующие впитали слова, как сухой песок влагу. Вертлявый человек прекратил выступать, и представился:

— Вервейчук, Денис Давыдович. Президент независимой телекомпании, режиссёр телепередач, член Союза журналистов.

— Ха-ха-ха! Президент, — Вранков рассмеялся столь заразительно, что даже неулыбчивый Лео улыбнулся.

— Да, я скоро стану президентом. У нас через неделю учредительное собрание...

— С Женевьевой, — добавил Боба, и все опять расхохотались.

— Хорошо смеётся тот, — презрительно сощурил глаза Вервейчук, но умолк, опасаясь Лео. — Вас как величать, спаситель?

— Остап Сулейманович.

— Судя по отчеству, вы точно президент.

— Он-то настоящий президент, не то что ты, — высокомерно вставил Борис.

— Уже пятнадцать минут, — добавил Остап.

— Что пятнадцать?

— Президент.

— А пятнадцать минут назад?

— Просто Остап Бендер.

Вервейчук посмотрел недоверчиво на Остапа, потом на Бориса, ища очередную насмешку, потом на Бобу.

— Что? Хорош кадр? — заржал Боба. — Остап Бендер, более настоящий, чем ты сам себе режиссёр.

— Ты, ваучер вонючий, заткнись! Откроешь рот, когда у тебя в кармане будет хоть двадцать копеек. — Вервейчук крутился, как серая ртуть, пытаясь удержать в поле зрения лицо Остапа. — Вы вправду настоящий? Нет. Да? Не верю.

— Ещё один Станиславский, — тихо сказал Лео.

После этих слов Вервейчук, казалось, поверил в невероятное. — Но почему о вас никто ничего не слышал?

— Потому что он два дня назад приехал из Одессы. А там есть всё кроме телевидения.

— Я телевизоров там не видел, — не соврал Остап.

— Невероятная удача! Неужели я стану автором сенсации!

— Не слушай его, Остап. Этот человек может угробить любую сенсацию. Как только зритель его видит, он переключает на другой канал, даже если там “мыльные пузыри”.

— Борис, ты не прав! — закричал Вервейчук. — У меня рейтинг семьдесят процентов.

— И эти семьдесят посчитала твоя “Инвеста”.

Вервейчук, как пёс на цепи, грызущий от бессилия хвост, схватил себя за жёлтые кудри и рванул так, что даже у Бобы потемнело в глазах от сочувствия.

— Нет! Погодите, скоро вы все увидите. Вы видеокассеты станете покупать с моей передачей. Бендер, вы должны меня выручить. Приходите на телевидение, вот адрес, — он судорожно впихнул визитку в руку Остапа. — Хоть завтра. Нет, завтра не могу. После... Нет, приходите... Впрочем, я вам позвоню. Но приходите обязательно! Вы обещаете?

— Приду, — сказал Остап. Ему показалось занятным выступить по телевизору. Бояться было нечего — его ещё никто не разыскивал.

— Я бы не шёл, — заявил Борис. — Опозорит на всю Россию.

— Да, ты бы не пошёл, делец тайный! — потерял голову режиссёр. — А Бендер пойдёт, он-то интересный человек...

Больше ему говорить не дали. Лео мигнул одному, Борис махнул рукой другому, и два охранника подскочили, взяли Вервейчука под микитки и поволокли вниз к выходу.

— Остап, я позвоню! Не подведите, — донёсся с лестницы телепрезидентский вопль.

Некоторое время все смаковали тишину и коктейль.

— Это ты его привёл? — тихо спросил у Бобы Лео.

— Леопольд Ростиславович, Леопольд Ростиславович! Вы ж меня знаете. Я хоть и бедный, но когда прохожу по Тверской, всегда достаю мелочь из кармана. Неужели я приведу с собой человека, за которого надо платить? Это даже как-то обидно.

— Да, верю, ты не мог его привести. Он тебя тоже. По тем же соображениям, — тихо размышлял нищий. Он аккуратно снял очки, достал из нагрудного кармана батистовый платок, тщательно и не торопясь протёр стекла. Затем так же не торопясь одел их на свой болконский нос. — Тогда кто же?

— Я знаю, — засуетился Боба. — Тут сидел один фигляр из его передачи. Избранник, точно. Угощать изволил.

— Ясно. Ладно, расходимся. — Лео вынул из кармана фрака роскошный золотой брегет с камнями, посмотрел на часы: — Мне завтра рано на работу. Бендер, заплатите. Сегодня с вас причитается. И смотрите, я попробую через пару недель вашу “Остаповку”. Ну, если стошнит! У меня печень — атомная лаборатория.

Он встал. Все встали тоже и попрощались с интеллигентным нищим, затем вернулись в игорный зал. Остап прошёл мимо рулетки: капитан Копейкин играл с тем же скучающе-бесстрастным выражением лица. Около него лежала большая куча золотых кружков. Капитан выигрывал. Охрана даже не взглянула на Бендера, видимо притомилась.

Борису приспичило шептаться с ненецким посланником о мифической германской говядине. В зале, не считая крупье, осталось человек пять играющих. В ресторане, будто упал огромный поднос с посудой, — грохнула обещанная музыка. “Ой, мама, Шикотан, Шикотан”, — донеслось до игровых столов. Борис оторвался от ямальского уха, загадочно произнёс: “Опять Курилы отдают, козлы”, и сунулся обратно к посланнику.

Остап собрался уходить и ждал только, когда Вранков продаст наконец свою колбасу. Но, оказалось, ещё не вечер. В игорный зал из ресторана ввалился очередной запоздалый президент — крупный экземпляр средних лет в мешковатых штанах и пиджаке. Сверху вниз по красному галстуку стекала золотом надпись: “Карденъ”. Костюм дополняла толстая жёлтая цепь, свисающая поверх галстука, и такой же дутый браслет на запястье.

— Привет везунчикам, — громко заявил он с порога и прямиком направился в сторону капитана Копейкина. “Ну и чутьё!” — одобрил Остап.

Чутьё подвело запоздавшего к рулетке, где он несколько секунд глядел на игру капитана, а потом встрял:

— Ты чё — зеро! Ты чё, братан, совсем? — Не получив ответа, он повысил голос, причём стало ясно, что он “После первой” познакомился ещё с “Улыбкой Горгоны”: — Оторвись на тридцать шесть, не дай себе засохнуть. Верняк: мне сегодня стукнуло, — и подошедшим телохранителям добавил: — Слабак, блин, смотри!

Нетвёрдым, но быстрым движением он взял один кружок, лежавший перед капитаном, и уложил на тридцать шесть.

— Кончай прикол, щас выиграем! — крикнул он, уже прижатый к полу жёсткой хваткой и молча выволакиваемый из зала. Вырываться было бесполезно, и президент ещё громче завопил:

— Да пустите меня, я из туалета. Я в туалете, алло!

Зелёные береты дотащили его до бюста Толстого. Здесь в зал вкатились ещё три экземпляра с “карденом”, и с криком: “Наших бьют!” кинулись на охранников. Береты, бросив тело, взялись за прибывших. Именинник отзвенел золотыми цепями и вскочил на ноги: — “Ах, так!”

Охранники отвлеклись на несколько мгновений, но этого было достаточно, чтобы он схватил бюст Толстого и рванул к рулетке. Невозмутимый капитан уже увидел вместо одного “зеро” два, выпученные графом, когда охрана догнала похитителя. Первый зацепил его за локоть, другой успел взять за штанину: шварк! — бюст по инерции пролетел ещё метр и тюкнул носом в стену. Вернее, во встроенный туда аквариум.

Раздался пушечный звон, и тихий до той поры океан с шумом выпал наружу. Он сразу наполнил зал, заструился в холле продолжением уютного фонтана, шквалом свалился с лестницы и затих в фойе устьем большой реки. При этом треуголка с плюмажем попала в рот швейцару и заглушила генеральский крик.

Юные крупье побросали краплёные колоды и пескарями метнулись в ресторан. За ними, хлюпая подошвами, проплыли остальные, включая посланников и именинников. Зелёные береты смели золотые кружки и не спеша, по колено в воде тоже отчалили, неся на руках непотопляемого капитана. В игорном зале остался только бюст великого писателя. Укоризненным взглядом, в котором ясно читалось его знаменитое “Я обвиняю!”, граф Толстой провожал бегущих с тонущего корабля.

— Пойдём, Остап. Это уже не история. Это фарс, — проштамповал событие Вранков, и они пошли на выход. Навстречу им вверх по лестнице, напоминая горбушу, идущую на нерест, с трудом поднимался косяк водопроводчиков во главе с бароном Брамбеусом.

Они благополучно покинули президентский цирк. Ёлочные гирлянды весело освещали площадку перед “Короной”. Остап, разыскивая вранковский “Кадет”, увидел диковинные машины. Его поразил белый “кадиллак” длиной в морскую милю, сотворённый лилипутами для перевозки спящих гулливеров. Возле него уже суетились телохранители капитана. Шофёр выруливал габаритную машину со стоянки, небрежно задевая другие. Сильнее всех он зацепил рядом стоящую “Короллу”, которая, правда, лягаться не стала, но обиженно замычала. Её хозяином оказался грузинский посланник в традиционной кепке, который не только не возмутился, но даже вроде обрадовался случаю подойти к капитану и сказать ему: “Всё в порядке, кацо”. Копейкин молча глядел сквозь него.

Порхнул неловко лист, сгоняя румянец со свежей ещё вчера акварели бульвара. Верхи дерев свились в корявые мольберты, где за прибранным осенним холстом обнажился край зимней гравюры. Прозрачная тишина незримо восходит от засохшей палитры. Но отметит ли глаз? Настроится ли ухо? Пробьётся ли в завал утомлённых чувств неяркий, пронзительный мотив вечности, её необретённого величия?

Увы! Глуха и неуютна минута между одной, едва прошедшей картиной жизни и другой, ещё не начатой. Словно сдуло с плеча актёрскую мантию, и вместо ожидаемой сущности открылось пустое нутро: бессмысленный шаг, бездумный взгляд, безвольная поза... Бедный, бедный человек! Нечем тебе заполнить прореху в душе.

Президенты разъезжались. “Кадет” был найден, заведён, в него втулился навязчивый Боба, который тут же был выдворен обратно. На это место сел Бендер, и машина мягко ушла с тротуара, приветливо посигналив фарами соседям по стойлу. На Москву наползала очередная ночь, незаметно упрятав в саквояж Остапа ещё один чумовой московский день. Тот тихо свернулся по соседству с экземпляром договора, подписанного золотым пером тверского нищего.

 

 



 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

  

“Не ждали” ( примечания автора).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Только чуть выше ростом. Вы помните этого бога, проказника и философа? Во всяком случае, трудно будет описать вам физиономию Стаса, если вы не помните Гермеса в лицо.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

“Н. И. Ильф, Н. Е. Петров. Записки Командора, с приложением отчёта о расходах из сумм, добровольно переданных ему гр-ном Корейко А.И.”, Петросарай, Полиграф. т-во “Сытин сын”, 1934 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

  

 

 

A) Опечатка. Погоду нельзя предать, она сама кого хочешь предаст. А передать её можно. В данном случае её передали ММВБ. По бартеру.

Б) за правильность взятого курса автор не отвечает.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

  

 

 

 

 

Через пять дней Остап зайдёт и получит паспорт; при этом чин будет сердито поносить чертовщину: “Лежал, понимаете, в деле, а оформлять – нету! Везде бардак – ничего оставить нельзя! Пришлось новый выписывать. Так что извините, но первой фотографии у вас не будет”.

– Я не в претензии, –скажет Остап, в душе восхищаясь Фаготом.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Что он и сделал тем же вечером, удачно пристроив оставшиеся после милиции четыре фотографии.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

“Топор”, он же “Томагавк”, – название ракеты по-американски.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

  

 

 

 

 

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/