Вера

 

1

Зима двухтысячного года выдалась суровая. В девятую городскую больницу каждый день поступали люди с обморожениями. В основном это были бомжи и пьянчужки – грязные, опустившиеся люди. Врачи и медсёстры валились с ног от усталости. И тогда главврач обратился в мединститут с просьбой прислать студентов для ночных дежурств, в зачёт досрочной практики. Ректор согласился, но с оговоркой, что это дело добровольное и за активность студентов он не ручается.

Третьекурсница Эвелина Заборовская одной из первых записалась на практику. Ведь так она сможет проверить, правильно ли выбрала про­фессию. Однако против ночной работы возражала мама. Она была ста­ренькая, страдала астмой и поэтому боялась оставаться ночью одна. Но Лина нашла выход из положения: она пригласила ночевать к маме со­седку бабу Маню, которая теснилась в двухкомнатной квартире ещё с шестью домочадцами; соседка с радостью согласилась.

В первое же ночное дежурство Лину заинтересовала миниатюрная женщина лет сорока пяти с обмороженными конечностями. Женщину на­шли недалеко от Казанского вокзала в нищенской одежде, пропитанной запахом алкоголя.

Ухаживая за пациенткой, Лина с удивлением заметила, что речь и ма­неры больной не вяжутся с обстоятельствами, при которых её обнаружи­ли. Лина ухаживала за пациенткой и проникалась всё большей симпати­ей к ней. Они часто разговаривали друг с другом и вскоре, можно ска­зать, подружились. Но никогда Вера Павловна, так звали больную, не ка­салась в разговоре своего прошлого.

Вскоре руки больной стали заживать, однако ноги разнесло, они по­чернели, и прогноз был неутешительным: ампутация, причём врачи не были уверены, что сердце пациентки выдержит операцию. Веру Павлов­ну перевели в бокс хирургического отделения. Гангрена издавала специ­фический запах, но Лина попросила врача, чтобы ей разрешили продол­жить уход за больной.

Однажды Вера Павловна попросила Лину принести ей конверт и пись­менные принадлежности. Девушка тогда ещё подумала: «Интересно, кому она собирается писать?» – но спросить постеснялась.

Тем временем больную готовили к операции и уже назначили день. Вера Павловна нервничала: то замыкалась в себе, угрюмо молчала, то вспоминала какой-то подвал, из которого ей надо выйти. Это было похо­же на бред.

В воскресенье Лина пришла на дежурство пораньше. Её беспокоило настроение несчастной женщины. Вера Павловна её ждала.

– Линочка, – умоляюще проговорила она, – у меня к тебе дело. Во вторник мне будут делать операцию, и я не знаю, выживу ли. Пообещай мне в случае моей смерти доставить это письмо по назначению. – Она достала из-под подушки толстый конверт: – Это письмо для моей доче­ри. Но я нее знаю её адреса. Ты найдёшь мою дочь? Найдёшь? – на­стойчиво повторяла она.

– Найду, Вера Павловна, обязательно найду. Только вы не думайте о смерти. Всё будет хорошо.

– Надеюсь, – немного успокоившись, больная положила письмо опять под подушку, затем подняла на девушку усталые глаза и нерешительно спросила: – Лина, ты, наверное, удивляешься, как я дошла до жизни та­кой?..

Эвелина успокаивающе погладила Веру Павловну по плечу:

– Не надо.

– Теперь надо. Я должна рассказать, – торопливо проговорила она, – ты, может быть, последняя, с кем я разговариваю вот так, по-дружески. – Больная приподнялась на подушке и возбуждённо зашептала: – Всему виной любовь. Девочка, никогда не будь опрометчивой, слепой в своих поступках. Я любила и была слепа... Верила...

Лина подвинула стул ближе к кровати, села, и Вера Павловна начала свой рассказ.

 

2

Верочка проснулась очень рано. Сегодня у неё важный день. Она идёт в школу. Вот он, на стуле, портфельчик, новый, красивый, с блестящими замочками. На плечиках висит форменное платье с белым атласным во­ротничком и белым капроновым фартучком. Девочка подошла к платью и прикоснулась пальчиками к гладенькому воротничку. Заглянула на кух­ню. Там в ведре стоит огромный букет хризантем для учительницы. Тё­плые сентябрьские зайчики играют на стеклянных окошках буфета.

Звонок. В дверях появляется дедушка Ваня с цветами, за ним бабушка Тоня, в её руках большая коробка, перевязанная розовой ленточкой. Нежные поцелуи, поздравления...

Из ванной вышла мама.

– Здравствуйте! – радостно воскликнула она. – Сегодня у нас у всех праздник! Ты уже встала, Верунчик? Умывайся. Будем завтракать.

Ещё звонок. Вошла бабушка Аня:

– Где наша козочка? Бабушка ей вкусненький торт испекла!

Следом дедушка Лёня:

– Ну, внучка, поздравляю. Сегодня у тебя первая ступенька во взрос­лую жизнь, – и он как-то очень серьёзно поцеловал Верочку.

В прихожую влетел папа. У него запачканные руки и бодрый весёлый голос:

– Такси подано. Ба!.. Здравствуйте! Вся семья в сборе. Ничего себе свита у нашей первоклассницы!

Чай с бабушкиным ореховым тортом пили все вместе. Много шутили. Желали Верочке отлично учиться и завести хороших друзей.

Росла она мечтательной и доброй девочкой. Друзья её любили, роди­тели боготворили, бабушки и дедушки души в ней не чаяли, соревнуясь друг с другом, кто больше сделает приятного своей единственной внуч­ке. Семья у Верочки была состоятельная. Отец занимал высокий пост в министерстве здравоохранения, мать работала окулистом в спецполи­клинике. Были и машина, и дача, и связи – всё, что в те годы ценилось и придавало вес в обществе.

Десять лет пролетели мгновением. Вера поступила в нефтяной инсти­тут на престижный экономический факультет. Училась легко, с интере­сом, занималась в студенческом научном обществе. Мальчики бегали за ней группами и поодиночке, но девушка соглашалась только на дружбу. И вдруг на четвёртом курсе она влюбилась.

Рашид был арабом. По-русски говорил с сильным акцентом, но пони­мал всё. Светлокожий, стройный, с бархатными черными глазами, он умел красиво ухаживать. Читал стихи древних арабских поэтов и напе­вал заунывные песни пустынь. А после его комплиментов Верочка пред­ставляла себя принцессой Будур из сказок «Тысячи и одной ночи». Она с детства откликалась на всё необычное, экзотическое.

Молодые люди ходили в театр, на концерты, на студенческие вечерин­ки. Но больше всего любили отдыхать в летнем кафе напротив институ­та. Покупали бутылочку сухого вина, несколько сортов мороженого и ча­сами сидели, разговаривая обо всём и ни о чём, как это бывает только у влюблённых. Однако приближалась защита дипломной работы, а значит, и неизбежная разлука. У Рашида заканчивался контракт, и он должен был покинуть Союз. Вера могла бы поехать с ним, но только в качестве жены. А молодому человеку обычай не позволял жениться без разреше­ния отца. Верочка всё понимала. Но ей было грустно и обидно. А поде­литься своим горем она не могла ни с кем и менее всего с родителями. Не раз она слышала, как они осуждали девушек, которые встречались с иностранцами. Молодые люди решили, что Рашид поедет домой и полу­чит согласие отца на брак, а потом вернётся к Верочке и попросит её руки у родителей.

Прощание было тяжёлым: со слезами, обещаниями, клятвами в вер­ности. Затем пошли письма. Сначала часто, потом реже. Рашид писал о своей любви, о препятствиях, которые стоят на их пути и мешают им встретиться.

Верочка после окончания института осталась работать ассистентом на кафедре экономики. С помощью папы, конечно. Как-то формировали группу учёных на пятидневный симпозиум по проблемам нефтесинтеза, и как раз на родину Рашида. Ехали ведущие специалисты института: профессора, доценты. Верочка топнула ногой:

– Хо-чу!

И отец не устоял. Девочка хочет посмотреть мир. Он использовал все свои связи, и ассистентку включили в группу. Уезжая, девушка даже не подумала о том, что, может быть, никогда не увидит родителей. В мыс­лях был только он, Рашид. Несколько часов в самолёте, телефонный звонок и встреча, счастье, любовь...

Уходя из гостиницы, Рашид взял у Веры паспорт, чтобы уладить кое-какие формальности, связанные с их браком.

Утром Вера собрала вещи, осторожно спустилась в вестибюль, так, чтобы не заметили её коллеги, и села, как договорились, на диванчик напротив входной двери. Вскоре вошли два араба, на ломаном русском представились братьями Рашида и пригласили Веру в дом жениха. Под­хватив чемодан, они почтительно проводили её к шикарному автомоби­лю и сели в него вместе с ней.

Машина остановилась у большого каменного дома со старинным ор­наментом на фасаде и длинными узкими окнами с решётками. У входа их встретил полный суетливый мужчина лет пятидесяти. Вошли в особ­няк. Вера ждала, что вот-вот появится Рашид. Но арабы, которые её при­везли, шепнули что-то толстому на ухо, затем один из них изысканно-на­смешливо обратился к гостье:

– Мадмуазель, теперь ваш хозяин Саид, Рашид вас продал ему, – и указал на толстяка.

Когда до Веры дошёл смысл сказанного, она бросилась к выходу. Вне­запно появился здоровенный негр и, схватив её, как коршун птичку, понёс вверх по лестнице. Он втолкнул девушку в зарешеченную комнату и закрыл железную дверь снаружи на ключ. Горькое отчаяние охватило её. Как Рашид мог так поступить? Ведь вчера он сказал, что они поже­нятся. Вчера Вера была счастлива! А сегодня сидит в этой клетке и не может вернуться в гостиницу, вернуться домой. Её станут считать невоз­вращенкой...

Утром в комнату вошла светловолосая длинноногая девушка и поста­вила перед Верой поднос с едой.

– Ешь, – сказала она по-русски.

– Ты русская? – удивилась Вера.

– Да. Меня зовут Наташа. Как ты? – участливо спросила она.

– Плохо.

– Ты должна смириться. Отсюда не уйти. Меня продал сюда мой соб­ственный муж. Два года мы с ним жили в законном браке, приехали сюда в отпуск, а у него, оказывается, уже есть жена и дети. Привёз меня к Саиду, якобы в гости, и оставил здесь, в публичном доме.

Вера дико вскрикнула и бросилась к двери. Стала яростно стучать в неё руками и ногами, кричать:

– Выпустите меня! Выпустите! Я хочу домой!

– Бесполезно, – равнодушно заметила Наташа, – теперь ты никто. Паспорт, конечно, отобрали?

– Сама отдала, – Вера в изнеможении села на пол и зарыдала от бес­силия.

Шли дни, один ужаснее другого. Её обучали новой «профессии». Когда наталкивались на сопротивление – избивали. Пыталась бежать. Её ло­вили и опять били. Сначала хотелось умереть, затем пришло безраз­личие к окружающему и к самой себе...

Однажды Вера почувствовала, что беременна. О Рашиде она избегала думать, слишком было больно. Но мысль о материнстве стала для неё отрадой.

Клиенты жаловались Саиду на Веру. Им с ней было скучно. Саид стал предлагать девушку старым безобразным мужчинам, которым было до­статочно того, что она молода и у неё нежная кожа. Однажды к ней в комнату ввели пожилого турка с короткими пальцами-сардельками, уни­занными перстнями, и круглым как шар животом. Он начал хихикать и щипать девушку за бока и ягодицы. Она вымученно улыбалась. Но когда турок дотронулся своими сардельками до живота, где был её ребенок, Вера не выдержала и с омерзением оттолкнула гостя. Ему это почему-то понравилось, он снова захихикал и протянул к ней свои жирные руки. Вера пришла в ярость.

– Не подходи, – прошипела она, а турок, выпучив от восторга глаза, от­вратительно прищёлкивая языком, ущипнул её за грудь. Девушка схватила фруктовый нож, который лежал на вазе с персиками, и занесла руку для удара. Мужчина бросился к ней, чтобы выхватить нож, но было поздно. Вера изо всей силы полоснула себя по лицу.

Турок, разочарованный, ушёл. Кровь заливала лицо Веры, текла по шее. Было очень больно. «Теперь они, наконец, отстанут», – думала она. Явились Саид и старый ключник с йодом и бинтами. Они сделали пере­вязку и оставили пострадавшую в покое. На врача не стали тра­титься: сойдёт и так. Ухаживали за ней проститутки. Рана заживала дол­го и пло­хо. Когда сняли повязку, Вера посмотрела в зеркало и увидела, что через всю щеку тянется красный отталкивающий рубец. Она, к удивлению подруг, была довольна.

Как-то утром прибежала Наташа и с грустью сообщила:

– Саид тебя выгоняет. Он говорит, что ты испорченный товар, ещё и беременна. Толку от тебя никакого – одни убытки. Даже не возместил за­трат на покупку.

– Вот и хорошо. Наконец я смогу стать свободной.

– Куда же ты пойдёшь? – поинтересовалась Наташа.

– Всё равно куда, лишь бы вон отсюда.

На следующий день Веру вытолкали из публичного дома, кинув вдо­гонку чемодан с вещами. Обернувшись, она посмотрела на ненавистный дом и увидела в окнах тоскливые глаза своих подруг по несчастью.

 

3

Вера шла по городу и не могла решить, что делать дальше. На девуш­ку все обращали внимание. На ней было открытое платье, а так здесь никто не ходил. Несколько раз её останавливали мужчины, но, увидев шрам на лице, теряли к ней интерес.

Первую мысль – отправиться в советское посольство – Вера отвергла. Она столько читала в газетах осуждений в адрес людей, не вернувшихся из загранкомандировок!

«Что я имею? – размышляла девушка. – Ниче­го. Документов нет, денег тоже, языка не знаю, знакомых нет».

Шла она долго. Временами накатывала тошнота, появлялась сла­бость. Постепенно большие каменные здания сменились глинобитными домишками. Жара не спадала. Сквозь дымку зноя, как мираж, Вера уви­дела в переулке дерево, большое и тенистое. Она свернула к нему и вскоре оказалась в тени старой чинары. Устало опустившись на землю, сняла туфли и вытянула сбитые, отёкшие ноги. Её мучили жажда и голод.

Из маленького домика напротив вышла женщина. Её лицо было замо­тано платком, из-под которого виднелись только глаза. Девушка попро­сила у неё воды. Женщина поманила её рукой и привела в свою жалкую лачугу.

Комнатка, в которой оказалась Вера, была маленькой и тёмной. Из ме­бели стоял только в углу небольшой сундук с арабской вязью на крышке. У стены напротив окошка почти до потолка возвышалась аккуратная гора разноцветных одеял, тут же висела полка с посудой. Вся другая стена была увешана аляповатыми керамическими тарелками и блюдами. Вот и всё убранство этого жилища. Однако в комнатке было чистенько и про­хладно. Женщина усадила гостью на вытертый коврик и подала блю­до с чуреками и пиалу с сывороткой. Вера набросилась на еду. Хозяйка тем временем принесла большой таз, высокий медный кувшин с узким гор­лышком и полотенце, а сама вышла. С какой радостью Вера воспользов­алась водой! Потом вылила её из таза на улицу. Убрала за собой по­суду и прилегла на коврик. Хозяйка долго не возвращалась, и она незаметно уснула.

Когда Вера проснулась, было утро. Из открытого оконца веяло свеже­стью. Старуха сидела напротив на корточках и внимательно изучала де­вушку. «Кто ты?» – поняла Вера вопрос. Как могла, на смеси француз­ского и арабского, она поведала хозяйке свою историю. Та сочувственно кивала головой и жалостливо смотрела на Веру. Потом рассказала о се­бе. Девушка поняла, что Зейнапи, так звали хозяйку, вдова, живёт одна, но под присмотром братьев. У неё была дочь, совсем ещё девочка, не­давно братья продали её в наложницы. Зейнапи скучно одной. Она дала понять, что гостья может у неё остаться, но придётся работать. Брат Зейнапи Хаким владел небольшой чайханой. Он согласился взять Веру в помощь сестре. Оплата – едой.

Дел в чайхане было много. Они мыли посуду, чистили котлы, мазали пол, таскали воду. К вечеру у Веры подкашивались ноги и болели руки от усталости.

Чайхану посещали только мужчины, и хозяин не допускал работниц в зал, когда там были посетители. Берёг честь своей сестры. Оказывается, этой «старухе» всего тридцать шесть лет.

Последние дни перед родами Вера еле передвигалась, так отекали но­ги. Она высказала мысль, давно беспокоившую её:

– Как я буду работать, когда родится ребёнок?

– Ты не сможешь его оставить здесь.

– Почему?

– Нельзя. По закону ребёнок должен жить с отцом. Как только родишь, отнесёшь Рашиду.

– Ни за что, – вспыхнула Вера.

– Тогда тебе придётся уйти.

«Куда же я пойду, – думала она, – мне идти некуда. И Рашиду я ребён­ка не отдам, да и не нужен он ему, как не нужна я».

Схватки начались с вечера. Вера рожать боялась. Но Зейнапи была спокойна и деловита. Приготовила всё необходимое и сама принимала роды. Девочка появилась на свет в одиннадцать часов утра, и такая ма­ленькая, что даже не верилось, что она настоящая.

Зейнапи умело завязала и перерезала пуповину, искупала ребёнка и отдала матери. Вера несмело взяла дочь. Она смотрела на её глазки с чёрными ресничками, на крошечный ротик, трогала её игрушечные паль­чики, прикасалась губами к тонким розовым щёчкам, гладила темноволо­сую головку, и сердце разрывалось от любви и незнакомой нежности. После недолгого отсутствия пришла Зейнапи. Она принесла бутылочку с молоком и отдала матери.

– Грудью не корми, – предупредила она, – привыкнешь к ребенку, а завтра надо его отнести отцу.

Вера стала лихорадочно перебирать в уме варианты, которые скопила за последние дни: «Рашид отпадает. Подкинуть арабской семье? Ясно, какая судьба её ожидает в этой стране. Нет, девочка русская и должна жить в России. Пусть даже в детском доме».

Несмотря на слабость, на другой день молодая мать встала ещё за­темно, вложила в покрывальце написанную накануне записку, в которой указывала национальность девочки, решительно взяла драгоценный свёрток и пошла к советскому посольству. Шла так быстро, как только могла: боялась передумать. Положив девочку перед большими кованы­ми воротами, постучала по ним колотушкой и быстро перешла на проти­воположную сторону. Улица была пустынна. Вера спряталась за угол и наблюдала. Открылась боковая калитка, и вышел молодой военный. Он несколько раз посмотрел по сторонам и взял ребёнка. «Слава Богу!» – облегчённо вздохнула мать и поспешила в лачугу к Зейнапи.

Только через несколько лет удалось узнать о судьбе ребёнка. Родственник Хакима некоторое время был чернорабочим в советском посольстве, потом его уволили за ненадобностью. Он сообщил, что найдёныша с запиской от русской женщины удочерили бездетные супру­ги, консул и его жена, и что девочка по-прежнему находится со своими приёмными родителями здесь.

Вера много раз пыталась увидеть свою дочь. После работы ходила к зданию посольства, но ни разу не видела там детей и не слышала их го­лосов. Лишь однажды летним вечером открылись чугунные ворота и на улицу выехала «Чайка» с красным флажком. Из окна автомобиля, улы­баясь, смотрела красивая черноглазая девочка с румяными щёчками и белыми бантиками в косичках. У Веры перехватило дыхание: «Она! Я помню, как целовала эти щёчки, гладила тёмные волосики моей девочки. Она! И улыбается! Значит, ей хорошо. Она счастлива», – шептала мать.

 

4

Больше Вера дочь не видела. Зато ей удалось узнать, как её зовут и имена её родителей. Сообщить же о себе своим родителям Вера никак не могла. Среди её знакомых не было ни одного русского. Только арабы. Она и сама стала такой же, как восточные женщины. Ходила в их оде­жде, изъяснялась на их языке, не заговаривала первая с мужчинами и вскакивала как ужаленная при их появлении. Выполняла самую грязную работу. Но в глазах, горящих из-под тёмного платка, и в тоскующем серд­це жила надежда вернуться домой, надежда на чудо.

И чудо случилось. На столе чайханы во время уборки Вера нашла кем-то забытую, измятую, с запахом сушёной рыбы, газету «Комсомольская правда». Тут же пробежала глазами первую страницу. Содержание её ошеломило. Оказывается, Советского Союза больше не существует...

Вера не могла поверить этому. Придя домой, она перечитала газету от первой до последней строчки. И всё равно мало что поняла. Но там была небольшая статья о русских девушках-рабынях в Турции, таких же, как она, без документов, без прав, и был прямо указан путь к спасению. Не дожидаясь следующего дня, женщина побежала к посольству и не узнала его. Только здание осталось тем же. Сквозь решётки забора она увидела новый теннисный корт, где играли моложавые дипломаты, изме­нились вывеска, флаг, не было и старой колотушки. Вера торопливо по­звонила. Вышел охранник.

– Чего тебе? – спросил он, вероятно, приняв женщину за местную ни­щенку. – Мы не подаём.

– Я русская. Домой хочу.

– Приходи завтра. Сегодня приёма уже нет.

Вернувшись в свою лачугу, Вера открыла чемодан, в который не загля­дывала много лет. На неё пахнуло далёким прошлым: платье, брючный костюм, белая юбка с кружевными вставками. Ей вспомнился солнечный город, аллеи парков, устланные узорным ковром кленовых листьев, ка­фешка на берегу реки и смешливые подружки студенческих лет в таких же юбках. Они тогда смеялись: инкубаторские. Вспомнились мама и папа в аэропорту. Мама сует ей аэрончик, а папа наставляет, как себя ве­сти за рубежом...

Наутро в посольстве выстроилась длинная очередь. Сколько, оказыва­ется, здесь русских людей! А Вера за десять лет никого из них не встре­тила. Секретарь зарегистрировал заявление, записал с её слов все дан­ные, сказал, что сделает запросы в Россию, и назначил день, когда ей прийти в следующий раз. Вера извинилась за любопытство и спросила:

– А где прежние сотрудники посольства?

Он сухо ответил:

– Штат сменился в тысяча девятьсот девяносто первом году. Прежние сотрудники отбыли тогда же в Москву.

– А какова их дальнейшая судьба?

– Этого я вам точно сказать не могу. Одни ушли в отставку. Другие по­лучили новое назначение.

– Какие у меня шансы вернуться домой?

– Если все ваши данные подтвердятся, то вас ожидает скорое возвра­щение.

– Слава Богу! – счастливо прошептала Вера.

В ожидании прошло полгода. И вот, наконец, она едет домой, в свой солнечный город.

 

5

Родина встретила Веру многоцветьем сентября. В синеву неба вонза­лись белые вершины Эльбруса, отсвечивающие синеватым льдом. Ниже темнела насыщенная зелень предгорий. А вдоль трассы – праздничный гобелен из золота, багрянца и пурпура. Близкие, но полузабытые пейза­жи, изгибы знакомых рек с волнующими названиями: Терек, Асса, Сун­жа... Как только автобус пересёк границу с Осетией, Вера ни разу не от­вела взгляда от окна. Глаза заливали слёзы восторга, умиления, грусти. По мере приближения к Грозному, сердце стучало всё быстрее; оно спе­шило на встречу с детством, юностью, дорогими ей людьми.

Но они друг друга не узнали: женщина средних лет с обезображенным лицом, одетая по моде десятилетней давности, и город – другой город, грязный, возбуждённый, непонятный, наполненный торговцами и поби­рушками, чёрными «Мерседесами» и бородатыми мужчинами. На авто­вокзале Вера увидела в толпе нищих свою школьную учительницу физи­ки. Постаревшая, неряшливо одетая, она стояла с протянутой рукой, пряча глаза. Вере стало стыдно за неё. Она обошла учительницу сторо­ной. Вокруг по-русски почти не говорили. На стене автовокзала было на­писано большими красными буквами: «Русские, убирайтесь вон!!!».

Вера с горечью смотрела через разбитое стекло трамвая на крушение своей мечты о солнечном городе. Перед подъездом родного дома оста­новилась. Она боялась сделать последний шаг. С верхнего этажа поле­тел свёрток, рассыпая картофельную шелуху и яичную скорлупу. Вера собралась с духом и вошла в подъезд. Перед дверью своей квартиры перекрестилась и твёрдо нажала на кнопку звонка.

Раздались тяжёлые шаркающие шаги. Кто-то посмотрел в глазок, по­том звякнули запоры. Дверь открыла обрюзгшая седая старуха и вопро­сительно посмотрела на Веру. Это была её мама! Мать не узнала её. Из кармана халата она достала очки, надела их, пристально вглядываясь в гостью.

– Нет! – закричала вдруг она, оседая на пол, – нет...

– Да, да, это я, мамочка! – и Вера подхватила мать на руки. А та пови­сла на ней и невнятно бормотала:

– Ты, доченька... Бог услышал мои молитвы... Папа не дожил до этого светлого дня... Он верил...

Потом они сидели рядом, сцепив руки в нервном пожатии, и говорили, говорили, плакали, вспоминали.

Папа ушёл из жизни шесть лет назад. Маму уволили с работы, как только ей исполнилось пятьдесят пять. Пенсию здесь не платят, но мож­но её перевести в другое место. Многие пенсионеры ездят за пенсией в Моздок или Георгиевск, но у мамы больные ноги, и она не может так да­леко ехать. Город не живёт, а доживает. Заводы остановились: некому работать, русские покидают город. Большинство продают квартиры и дома за бесценок, другие оставляют всё и уезжают к родственникам, к друзьям, куда глаза глядят. В доме сменились почти все соседи. Живут в основном чеченцы. Они ходят к маме, жалеют её и убеждают продать квартиру: рано или поздно ей придется уехать, и тогда она не получит ничего. И вообще, очень страшно жить. По улицам ходят вооружённые люди, врываются в дома, грабят и убивают.

– Мамочка, как же так случилось? Объясни мне.

– Я сама не понимаю. Так хорошо жили. Но президент сказал: «Берите суверенитета столько, сколько сможете». Вот и взяли. Националисты подняли голову. У власти генерал Дудаев, дядя твоей подруги Малики.

– Так он в Риге служил? Помнишь, мне Малика привезла вязаную коф­точку из Риги, когда гостила у него и тёти Аллы?

– Да... Сейчас Джохар – всенародно избранный президент Чеченской республики Ичкерия, – заученно проговорила мать. И вдруг засуетилась: – Что это я, старая, всё говорю, а ты есть хочешь.

На кухне всё было по-прежнему, даже буфет из детства. Вера села на стул у окна, а мать положила на тарелку две варёные картофелины, пышку на соде и открыла баночку кильки в томате.

– А ты со мной?

– Не хочу. Уже обедала, – мать села напротив Веры и вопросительно посмотрела на неё.

Потом, потом... Вера оттягивала минуты. Не могла она сразу на мать, перенёсшую столько горя, выплеснуть ещё и свои страдания.

– Главное, мамочка, мы вместе.

Горячей воды не было. Вера нагрела чайник воды и немного обмы­лась, затем выложила из чемодана свои вещи. Мать ходила за ней сле­дом и ждала объяснений. Наконец, не выдержав ожидания, она взмоли­лась:

– Верочка, доченька! Что же с тобой случилось? Откуда у тебя такой ужасный шрам на лице?

Вера, как в детстве, села на диванчик, подобрав под себя ноги, и, щадя материнское сердце, приукрашивая и смягчая, рассказала о своей жизни за эти годы.

 

6

Вера проснулась поздно. Мамы дома не было. Вскоре она пришла, за­дыхаясь и кряхтя, достала из сумки кое-какие продукты и нарочито без­заботно сказала:

– В магазинах ничего нет, а на базаре у остановки можно купить или выменять на вещи всё что угодно.

За завтраком они стали строить планы на будущее. Как выяснилось, Вере первым делом надо купить прописку, иначе её жизнь будет всё вре­мя в опасности. Каждый встречный милиционер или просто мужчина с оружием может её арестовать или даже убить. Потом им нужно удачно продать квартиру и найти какое-нибудь жильё в России, пусть даже в сельской местности. Затем надо заплатить за разрешение на вывоз ве­щей.

– Сейчас всё можно сделать, я не одна, – приговаривала мать, – а то думала, и похоронить некому будет.

Близких родственников у неё, кроме Веры и младшего брата, не оста­лось. Бабушка умерла сразу же после отъезда внучки, а дедушка ещё раньше, когда она училась в институте. Дядя уехал с семьёй в девяносто втором, и никаких известий от него не было. Он звал сестру с собой в Вологодскую область, где нашёл работу по специальности, но она отка­залась: ждала дочь. Телефонная связь с Россией прервана. А писать он, конечно, боялся: письма читали на почте и могли узнать его адрес. Были случаи, когда мстители приезжали на новое место жительства и убивали. Двоюродные братья и сёстры отца до первой войны жили в станицах Петропавловской и Ильинской. Вроде и недалеко от Грозного, но мать не имела от них никаких известий.

Все планы и мечты двух женщин руши­лись на первом же пункте. Для прописки нужны деньги. Можно было по­лучить пенсию матери где-нибудь в Кизляре или Моздоке, но нельзя было на дочь оформить доверенность, потому что у неё не было про­писки. Замкнутый круг! Мать посоветовала:

– Доченька, пойди к Ольге Барсуковой. У неё есть связи в милиции. Она, по-моему, живет с Идрисом Хазмагомаевым, внуком тёти Седы. Ты помнишь тётю Седу? Ей уже девяносто шесть. Ничего не понимает и со­всем ослепла. Идриса ты тоже знаешь. Он учился в вашей школе. А его двоюродный брат работает в паспортном столе.

На другой день Вера пошла к Ольге. Подруга не сразу её узнала. Сели за стол обмыть встречу. Коньяк, лимоны, шоколад – всё как в лучшие времена. Выглядела Оля прекрасно.

– Ну, рассказывай, подружка, где была, что видела? Откуда у тебя это? – она показала на лицо гостьи, и в голосе сквозило неприкрытое любо­пытство. Вера отмахнулась:

– Долгая история. Помоги мне, Оля. Нужна грозненская прописка или лучше новый паспорт с пропиской. У меня иностранный.

– Да-да... Что-то говорили. Ты же сбежала за границу, – вспоминала Ольга, – ещё тогда твоего отца сняли с работы.

«Мама мне не сказала», – подумала Вера и, перебивая подругу, нетер­пеливо спросила:

– Так поможешь?

– Конечно, что за вопрос. Бабки есть?

– Откуда?

– Понятно. Тогда я тебя сведу с нужным человеком. Только ты приведи себя в порядок... И это... загримируйся, что ли... – Она достала из ящика трюмо коробку дорогой косметики и протянула подруге: – Возьми. И на­день на голову платок. Пока нет документов, старайся не привлекать к себе внимания. Жду тебя вечером, часов в семь.

«Она никогда не была жадной, – вспоминала Вера по дороге домой, – добрая, отзывчивая, весёлая».

Вечером, выходя из дому, Вера посмотрела на себя в зеркало и оста­лась довольна. После «косметической обработки» она выглядела на­много лучше, чем утром. «Но всё равно, если быть совсем объективной, серая мышка средних лет», – сделала Вера неутешительный вывод и от­правилась в гости.

У подруги собралась большая компания. Несколько русских женщин, остальные мужчины, все чеченцы. Навстречу Вере поднялся Идрис, за­матеревший и подурневший.

– Оля говорила, что ты очень изменилась, но чтобы так... – Ему явно не хватало такта.

Хозяйка усадила подругу рядом с мужчиной лет сорока.

– Знакомься: Зелимхан, – представила она его и шепнула: – Это тот, кто тебе нужен.

Вера чувствовала себя очень скованно, смущалась и больше молчала. Она так давно не сидела за общим столом с сильным полом, что забы­ла, как это делается. Зелимхан, мужчина с выпирающим животиком и на­чинающейся плешью, после каждого съеденного кусочка облизывал пальцы, причмокивал губами, затем щупал коленки Веры или обнимал её за талию. Вера, преодолевая к нему отвращение, успокаивала себя: «Всё стерплю. И не такое бывало. Здесь я ради дела, ради мамы. Не на­сильно ведь – сама просила Олю помочь». Она выпила для храбрости несколько стаканчиков вина, с непривычки быстро захмелела.

Проснулась Вера в чужой постели, одна. Страшно болела голова. В спальню вошла с сочувствующей улыбкой Ольга:

– Похмелиться или аспиринчику?

– Давай аспирин.

Вера с трудом проглотила две таблетки лекарства и ватным языком начала извиняться:

– Мне очень неудобно перед тобой...

– Ещё чего? – засмеявшись, перебила подругу Ольга. – Только рано ты начала ему лепетать про паспорт. Подожди недельку-две.

– Так долго? – удивилась Вера.

– А ты думала, как дела делаются? Ты скажи ему... Нет, лучше ничего не говори. Просто встречайся и хвали его мужские достоинства. Чеченцы это любят. Скажу я сама. Мы с Зелимом старые друзья. Я вижу, он тебе не понравился. Дам совет, и совершенно бесплатно, – улыбнулась Оль­га: – Если мужчина не нравится, придумай его. Найди в нём хоть одно хорошее качество и возведи в степень. Поняла? Так вот, Зелим добрый, очень добрый...

Матери Вера не стала ничего рассказывать. На её вопрос ответила, что дело движется, а домой не пришла ночевать, потому что было страшно идти ночью одной.

– И правильно, – согласилась мать.

Целый месяц Вера встречалась с Зелимханом. Следуя совету Ольги и своему опыту «публичной женщины», она добилась некоторой привязан­ности со стороны милиционера, да и сама стала привыкать к этому шум­ному и наивному человеку. И однажды он принёс ей новый паспорт с го­родской пропиской. Они, конечно, слегка обмыли его. Но у Веры душа была не на месте. Она поспешила домой поделиться радостью с мамой. Одно дело сделано. Теперь надо перевести пенсию. «Решим куда, это мелочи», – думала Вера по дороге. На двери квартиры ей бросился в глаза жирный крест, нарисованный мелом. Позвонила. Но маминых ша­гов не услышала. Позвонила ещё. Непроизвольно толкнула дверь и с тяжёлым предчувствием вошла в комнату.

Мать лежала на полу. Она смотрела на дочь тревожно расширенными глазами, но ничего не могла сказать. Вера попробовала её приподнять, но руки и ноги у матери не действовали. Вера испугалась и попыталась вызвать скорую помощь. Из трубки шли длинные гудки. Значит, связь работает, просто никто не под­ходит к телефону. Она выскочила на лестничную площадку и позвонила в квартиру напротив. Соседи долго не открывали. Наконец, дверь отво­рилась. Марха, так звали хозяйку квартиры, живо откликнулась на при­зыв о помощи, но и вдвоём они не смогли поднять Эмму Григорьевну. Позвали ещё соседей. Кто-то сбегал за врачом в крайний подъезд. Им оказался пожилой ингуш по имени Казбек, знакомый матери. Он внима­тельно осмотрел больную, определил у неё наличие инсульта и дал возможные в данной обстановке рекомендации:

– Нужен покой, квалифицированный уход и очень хорошие лекарства. Я выпишу рецепт, но купить медикаменты можно только на рынке и за большие деньги. В стационаре вашу маму, конечно, поставили бы на ноги, но в таких условиях... – он покачал головой, – надежды мало. Со­чувствую вам, я хорошо знаю Эмму Григорьевну, но помочь не могу. Я сейчас сам без работы и без денег.

Всё же он принёс какие-то таблетки, шприц, вату и даже упаковку сер­дечного препарата для инъекций. Все ушли. Осталась только Марха. Вера поправила маме одеяло, присела рядом и начала растерянно раз­мышлять вслух:

– Найти деньги на лекарства, заработать. Но где? А ещё покупать про­дукты. Ведь ей надо разнообразное питание. Что делать, ума не прило­жу...

– Вера, успокойся. Из любого положения можно найти выход. Мне в го­лову пришла одна идея. Ведь русские уехали, и учителей не хватает. Так? А друг моего мужа хочет подготовить сына на экономический фа­культет и не может найти репетитора. Ты же заканчивала экономичес­кий? Попробуй! Он очень богатый человек и будет хорошо пла­тить. Да­вай я поговорю о тебе?

– Да я уже и забыла всё, – засомневалась Вера.

– Есть захочешь, вспомнишь. И вот что я тебе хотела сказать. Мне ка­жется, Эмму Григорьевну напугали. Сегодня по дому ходили подростки в масках и с автоматами. Они помечали квартиры русских крестами, а в некоторые врывались и отбирали у стариков деньги. Как это мама твоя открыла, ума не приложу? Она всегда такая осторожная была.

«Меня ждала, вот и потеряла бдительность», – сообразила Вера, и тут же сама забыла закрыть дверь за Мархой. В квартиру вошла Катя, со­седка снизу, мать-героиня. Её двойняшки служили на флоте, а трое младших детей жили с ней. Она торговала самогоном и не голодала.

– Вер, что ты дверь не закрываешь? Услышала о тёте Эмме и сразу к вам. Я тебе тут кое-что принесла, – Катя вывалила из пакета на стол банки с тушёнкой, сгущёнкой, концентраты супа и каши, пачки макарон, поставила бутылку самогона: – Это Эмме Григорьевне для уколов.

Вера растерялась:

– Спасибо тебе, Катя, но мне нечем заплатить.

– Что ты? Что ты? – искренне возмутилась она. – Тетя Эмма мою Зем­фирку смотрела и тоже ничего не брала. Это я тебе по-соседски, на пер­вое время, пока не заработаешь сама. Дверь-то закрывай! – крикнула она, уже выйдя на площадку.

Получалось, что надо соглашаться на предложение Мархи. «Деньги, деньги», – шептала Вера, роясь в старых книгах. Она нашла, что искала: учебники, конспекты лекций. Познакомившись с программой вступитель­ных экзаменов, поняла, что потянет. И начались занятия.

Парнишка оказался неглупым, но с большими пробелами в знаниях. Отец его и правда платил не скупясь. Вере хватало не только на еду, но и на дорогие лекарства. Она сама делала матери уколы, массаж, умыва­ла, переодевала её, каждый день стирала бельё. И заботливый уход ска­зался на здоровье Эммы Григорьевны. Ноги и руки вернули чувствитель­ность и начали шевелиться. Эмма Григорьевна пробовала даже пере­двигаться по квартире. Речь тоже восстанавливалась, но вот память... Мать впала в детство; оставлять её даже на несколько часов стало рис­кованно, и Вера перенесла уроки к себе домой. Теперь об отъезде не могло быть и речи, и она начала устраивать свой быт.

Электричество отключали всё чаще – пришлось купить керосиновую лампу. С соседкой Тоитой они пошли на завод, там набрали полные ка­нистры керосина и взяли несколько кусков парафина. Из парафина Вера налила с десяток свечей. Как-то приходил Зелимхан. Он притащил доисторический керогаз, наладил его, а еще смастерил из швабры коро­мысло; воду перекрывали постоянно, а ходить к колонке в частный сек­тор было далеко. Каждую заработанную уроками десятку Вера превращала в крупу, консервы, соль, сахар. Думала и над утеплением квартиры. Надвигалась зима тысяча девятьсот девяносто четвёртого года. А с ней – война.

 

7

По сути война уже шла давно, необъявленная, непонятная большинству населения, независимо от национальности. Гибли и те и другие. Явных противников в этой войне не было. Ни под одно определе­ние военных действий она не подходила. А между тем оружия в городе было больше, чем продуктов. Даже женщины торговали гранатами, пи­столетами, автоматами. Можно было договориться о покупке и более серьёзного оружия. Были б деньги. После указа Джохара Дудаева «О на­ционализации вооружения и техники воинских частей на территории рес­публики» было разграблено всё имущество военных городков. Этим и торговало коренное население. Федеральные войска спешно покинули «многострадальную Ичкерию». Кругом царил такой раздрай, что вряд ли учёные-историки потом смогут всё расставить по своим местам. Москва молчала, как будто ничего не происходило. По телевизору показывали такую далёкую жизнь, что, казалось, Россию и Чечню разделяют не кило­метры – века. Город был окутан страхом. Кто-то там, наверху, поделил всех чеченцев на дудаевцев и участников антидудаевской оппозиции, ис­кусственно создавая ситуацию для начала гражданской войны. Двадцать шестого ноября в город вошли танки. Жильцы дома не знали, чьи это танки, и на всякий случай спустились в подвал. Эмму Григорьевну несли на руках. Бой закончился скоро. На танках была марионеточная оппози­ция, которая и потерпела поражение.

На другой день, как на ленинский субботник, все жильцы дома вышли на благоустройство подвала. Люди понимали, что вчерашние события это только начало чего-то более страшного. Женщины вычистили и вы­мыли помещения. Мужчины сколотили нары, принесли старые столы и стулья, вкрутили лампочки. Но на всякий случай запаслись свечами и ке­росиновыми лампами. Мастеровитый Илларион Юрьевич, помнивший военные времена полувековой давности, пошёл на завод и через несколько дней привёз на тачке самодельную печку-буржуйку, которую тут же установили в подвале. Каждый спустил в свой отсек запасы про­дуктов и тёплые вещи.

Шла мобилизация в армию Дудаева. Некоторые молодые люди не хо­тели воевать. Их родители отправляли в Россию, в Москву. Но большинство становились боевиками: отпускали бороды и обвешива­лись оружием. Звания в чеченской армии раздавались, как леденцы на ярмарке. Вокруг были одни полковники. Песня Аллы Пугачёвой о настоя­щем полковнике наполнялась новым содержанием.

В подъезде Веры из русских остались только она с мамой, Катя с детьми, две безродные старушки да ветеран второй мировой Илларион Юрьевич. Старики объединились в коммуну и перебрались в квартиру к деду на первый этаж. Больше из русских никого не осталось. Остальные в подъезде были чеченцы, получившие в результате бегства русских шанс уехать из аулов в город. Мужчины служили в армии Дудаева, жен­щины торговали. Детей и пожилых было немного. Их оставляли в аулах и сёлах у родственников, где, считалось, безопаснее.

В конце ноября начались бомбёжки города. Люди сидели в подвалах, переживая за свои квартиры и имущество.

Ученик Веры, по идейным соображениям, пошёл в армию Дудаева, и занятия прервались. Впрочем, к тому времени любая работа прекрати­лась. Жильцы дома всё дольше оставались в подвале и только по необ­ходимости выходили на поверхность: за водой или поторговать, если не было бомбёжки. Кстати, Вере коромысло не пригодилось. За водой от­правлялись ползком с привязанной к руке канистрой.

Одиннадцатого декабря вошли на территорию Чечни федеральные войска. И бомбёжки Грозного стали регулярными. Люди сидели в подва­ле и не знали, что происходит в городе. Иногда приходили сыновья и му­жья соседок – дудаевцы. Они приносили тёплый лаваш, тушёнку и рассказывали о событиях наверху, самоуверенно заявляя, что они побе­дят и чеченцев ждёт счастье. Их будущая страна представлялось как не­что среднее между Кувейтом и Швейцарией.

Вообще армия Дудаева была весьма разнородна. Всех объединяло только одно: национальность. Ты не мужчина, если не воюешь на сторо­не своей нации. Хотя постепенно в этой армии стали появляться эстон­цы, украинцы, арабы и даже русские. Им платили. Оказывается, Джохар был богат! Среди дудаевцев выделялись идейные: националисты, ваххаб­иты. Эти были страшнее всех. Они расстреливали людей, издева­лись над русскими, пытали пленных, при этом ещё и позировали для ис­тории.

Другие мужчины пошли в армию от страха за свои семьи или чтобы не выделяться из общей массы. Их пичкали агитаторы наукообразными сказками об исключительном предназначении чеченского народа.

Однажды после пяти дней бомбёжки закончилась вода. Как только смолкал гул самолётов, кто-нибудь брал канистру и отправлялся за во­дой, но тут же снова начинали гудеть бомбардировщики, и смельчак воз­вращался. Катя предложила все оставшиеся банки с компотами отдать старикам и детям, а взрослым попробовать хороший способ утоления жажды, да и голода тоже. Она выставила на общий стол запасы своей самогонки. Желающих экспериментировать было мало. Чеченки отказы­вались: они стеснялись друг друга. Зато согласилась баба Шура. Она и стала третьей. Второй была Вера. И правда, жажда и голод ушли, на душе стало легче. Начали вспоминать о мирной жизни и даже пытались петь. Потом они часто повторяли этот эксперимент, когда хотелось есть или пить.

Федеральные войска с трёх сторон подступали к городу и готовились к штурму. Неожиданно в подвал ввалились незнакомые пьяные дудаевцы. Один из боевиков был очень похож на Рашида, только растолстевшего и обросшего рыжей окладистой бородой. Вере захотелось схватить его за эту гадкую бороду и стукнуть головой об стенку, чтоб в лепёшку. Как он разбил её жизнь!

Если это и был Рашид, то он Веру не узнал. Да и как узнать в измучен­ной жалкой женщине с обезображенным лицом юную девушку, которая когда-то его любила.

Боевиков засыпали вопросами. Те вели себя нагло, материли федера­лов и вещали о скорой победе. Но вид у них был не очень победный. Обыскав подвал и не найдя никого, кроме детей, стариков и женщин, ду­даевцы ушли.

Эмма Григорьевна ослабла, почти ничего не ела, задыхалась от недо­статка кислорода. Да и остальные стали раздражительными, вспыльчи­выми, начали возникать споры и ссоры.

Любое затишье использовали, чтобы выйти на воздух, навестить свои холодные, с выбитыми стёклами квартиры. Мародёры не скучали: уно­сили из брошенных квартир ковры, холодильники, аудио- и ви­деотехнику. За своими заботами сидельцы не заметили исчезновения Иллариона Юрьевича. Хватились через два дня, и как только наверху утихло, несколько молодых женщин отправилось к нему.

Старик лежал на тахте, скрючившись под двумя одеялами, окоченев­ший. Наверное, не хватило сил спуститься в подвал. Вера, Тоита и Мар­ха попытались выпрямить его тело, чтобы завернуть в ковёр и похорон­ить. Но оно застыло и не разгибалось. Спину женщины кое-как выпрямили, а вот руки и ноги в суставах не поддавались. Тогда соседки набрали в ведро снега и на керосинке вскипятили воду. Тоита лила кипя­ток на застывшие суставы, а Вера и Марха старались их разогнугь. Видя, что у них ничего не получается, Марха взяла молоток и со слезами нача­ла бить по суставам рук и ног. С горем пополам им удалось придать тру­пу нужную позу. Женщины обмыли тело старика, надели на него парад­ный костюм с орденами, сняли со стены старый ковёр и завернули в не­го. Оплакивая Иллариона Юрьевича, они пообещали друг другу никогда никому не рассказывать о том, что происходило в этой квартире. В сле­дующее затишье ветерана похоронили тут же, во дворе дома, в глубокой воронке от снаряда. Вскладчину накрыли стол и сели помянуть. Млад­ший сын Кати Лёша подошёл к взрослым, в руках у него была ма­ленькая пушистая ёлочка.

– Вы что, забыли? Завтра Новый год, – грустно сказал мальчик, – я принёс вам ёлку.

– Лёшенька, поешь, дружочек, помяни Иллариона Юрьевича, потом мы поможем украсить тебе ёлочку, – успокоила ребёнка Вера.

Никогда ей не забыть того вечера, когда взрослые люди, измученные войной и горем, со слезами на глазах вешали на ёлку блестящие игруш­ки и разноцветную мишуру.

В последний день декабря начался штурм го­рода федеральными войсками. Наверху был настоящий ад. Земля со­трясалась от взрывов. Люди собрались за общим столом, на котором при свете свечей сверкала новогодняя ёлка. Тема для разговоров была одна, и очень конкретная: выстоит ли их дом или развалится и погребёт под собой всех присутствующих. Из опыта жильцов соседних домов они знали, что никто их откапывать не станет.

Дом выстоял, хотя не осталось ни одного целого стекла. Потом с сутки было затишье. Главные бои переместились к центру города. Все вышли во двор. Искрящийся на солнце снег прикрыл изувеченные дома и во­ронки. Сказочное царство простиралось далеко вперёд, до самой реки: весь квартал домов был разрушен. Морозный воздух пах гарью.

Постояв немного, люди пошли по своим квартирам проверить сохран­ность вещей. Катя велела сыновьям притащить из разрушенного сосед­него коттеджа мебель и порубить на дрова, а сама пошла в квартиру. Че­рез некоторое время во дворе раздался её истошный вопль. Соседи вы­скочили из дома: Катя билась в истерике над телами своих мальчиков. Они лежали на алеющем снегу с простреленными головами, и синее небо отражалось в их синих стекленеющих глазах.

– Что? Как? Почему? – соседи окружили Веру и Марху, которые пыта­лись поднять ползающую по снегу и воющую раненой волчицей женщи­ну. Белая как стенка Земфира стояла рядом. В её взгляде читалось без­умие.

Марха оказалась свидетельницей расстрела. Она сквозь рыдания, переходя с русского на чеченский и обратно, рассказала:

– Я вышла на балкон убрать стёкла, вижу: дети принесли стулья, и Алик приготовился их порубить топориком. Подошли двое федералов. О чём-то тихо спросили, потом один как закричит: «А, русские? Пособники дудаевцев?! Наводчики?! У-у, продажные шкуры!»; другой орёт: «Да ещё и мародёры!» – и направили оружие сначала на Алика, а потом на Лёшу. Я не поняла. Выстрелов не было слышно. Я думала, что это шутка и солдаты просто заставили ребят упасть в снег... А тут вышла Катя...

«Пьяные или наркоманы. Не иначе... Чего бы нашим убивать русских детей», – думала Вера, потрясённая жестокостью солдат.

Но тут опять загудели самолёты – и все ушли в подвал. С мальчиками осталась только Катя. Её так и не удалось затащить в укрытие. Земфиру насильно увели с собой. Всю ночь рвались бомбы и снаряды. Лишь на рассвете появилась возможность похоронить ребят. Всем подъездом долбили мёрзлую землю у гаражей, потом завернули их в простыни и по­хоронили в одной могиле. Старик-чеченец сбил из каких-то палок крест и вбил в мёрзлый холмик: «У вас так положено». Катя, вся заледеневшая от холода и охрипшая от крика, как безумная, повторяла синими губами только одни слова:

– Холодно им. Им холодно.

Несчастной женщине влили в рот стакан водки и отнесли её в подвал. Так начался новый, девяносто пятый год.

В конце марта тихо ушла из жизни Эмма Григорьевна. Перед смертью на неё нашло просветление и она сказала Вере:

– Выбирайся отсюда, дочка. Похорони меня и уходи. В моём ридикюле есть адрес папиного двоюродного брата Лизунова Василия Ивановича. Может быть, ты его помнишь? Когда ты была маленькая, мы часто с его семьёй встречались. – Вера отрицательно качнула головой. При других обстоятельствах она наверняка бы вспомнила, но только не сейчас. – Так вот, – продолжала Эмма Григорьевна, – перед войной я его видела, он на Кубань уезжал к дочери, твоей троюродной сестре Людочке. По­мнится, в станицу Кущёвскую. Если что, обратись к ним.

Её погребли в той же воронке, что и Иллариона Юрьевича.

 

8

Город перешёл в руки федералов. Но военные комендатуры и блокпо­сты не спасали жителей от смерти. Из каждого окна мог выглянуть снайпер, за каждым поворотом могла оказаться мина. И хотя люди вер­нулись в свои квартиры, заделывали пробоины в стенах, стеклили окна, ничто не говорило о мирной жизни. Российские солдаты, горожане про­должали гибнуть, и чаще всего смерть настигала их из-за угла.

Много народу пропадало. Шёпотом называли имена влиятельных че­ченских командиров, которые имели в горах тысячные отары овец и де­сятки рабов. Чечня погружалась в пучину средневековья.

Веру уже ничто не держало в Грозном. Мечта о солнечном городе раз­билась, словно хрустальная ваза на мелкие осколки. После Пасхи на Ро­дительскую неделю Вера хотела пойти попрощаться с отцом на кладбище, но оно, как выяснилось, было заминировано. Вера положила цветы на братскую могилу в воронке, где были похоронены её мама, Ил­ларион Юрьевич и другие. Пора было уходить. Люди шли через горы по единственной ещё свободной от федералов и боевиков Шатойской доро­ге на Шалажи. Уходили многие, но удалось ли кому-нибудь достичь цели, никто не знал.

Одной, конечно, выбираться нельзя: нужны спутники. Вера очень на­деялась на Катю. Но та пила и была почти невменяема. Земфира с пу­стыми глазами бродила из квартиры в квартиру, её жалели и подкармли­вали. В соседнем доме оставалась одна русская семья. Осмоловы были друзьями родителей Веры. Они не уехали из республики, потому что Ма­рия Фёдоровна чувствовала себя плохо и была, как выразился участ­ковый врач, «нетранспортабельна». Вера отправилась к Осмоловым. Её встретил пьяный и угрюмый Пётр Семёнович. Это был мужчина лет ше­стидесяти с интеллигентной внешностью и хорошими манерами. Он предложил:

– Выпьешь?

Вера поняла, что только так сейчас и можно с ним поговорить, и согла­силась. То, о чём он рассказал, не было чем-то необычным. Каждый по­лучил свою порцию горя в этой войне. Марию Фёдоровну убили ещё до штурма Грозного. Дудаевцы обходили вокруг домов и стреляли по окнам квартир, так как им сообщили, что кто-то отсюда подаёт световые сигна­лы русским самолётам. Они на глазах у Петра Семёновича прошили его жену автоматной очередью и пошли дальше. А он, сильный и муже­ственный человек, потерялся и, чтобы заглушить одиночество, стал пить.

– Сволочи... сволочи, фашисты, – зло твердил он, будто строил оборо­нительные укрепления из слов.

– Но, Пётр Семёнович, есть же среди них хорошие люди. Наши сосе­ди, например, замечательные. Марха, Тоита, дедушка Саид...

– Ты их не знаешь. Они хороши до поры до времени, пока ты не затро­нешь их интересы. Не дай Бог, чтобы это случилось!

– Война, – примирительно вздохнула Вера. Они помянули жену Петра Семёновича, мать Веры, общих знакомых и договорились уходить из го­рода вместе.

– Пётр Семёнович, давайте как-нибудь сходим к Кате Петровой. Она пойдёт с нами. Я знаю, – прощаясь, предложила Вера. Он согласился. Взяли бутылку и в тот же день навестили Катю. Женщина была в тяжёлом похмелье, и водка пришлась кстати. Катя согласилась с реше­нием гостей. Они выпили за удачу, затем помянули её сыновей и всех русских, погибших в городе, потом осушили стаканы за то, чтобы завя­зать с пьянством.

Цвела весна, бродили мысли и мечты в пьяных, источенных горем го­ловах. Поддерживая друг друга, они выходили из запоя.

По всему городу образовались стихийные рынки, на которых продава­ли гуманитарную помощь, оружие, документы и сведения. На Катины зо­лотые вещи подруги выменяли продукты и пистолет, на последнем на­стоял Пётр Семёнович.

А пока сотоварищи думали да трезвели, последний путь для них за­крылся. Наши войска в конце мая начали массированное наступление в Шатойском и Веденском направлениях. Ничего не оставалось, как идти вдоль лысого Сунженского хребта. Это очень опасная дорога. Но другой уже не было.

Вера сложила в сумочку самое ценное: два своих паспорта, ордер на квартиру, диплом, сберегательную книжку мамы, несколько семейных фотографий. В старый рюкзак упаковала продукты и кое-что из одежды. Катя с Земфирой тоже были готовы. Ранним утром они вышли из дома. В полуразрушенной беседке их ждал Пётр Семёнович.

Было очень тихо. Удивительно тихо. Страшно тихо. От дома к дому, обходя центр и главные перекрёстки, по переулкам вышли к Заводскому району. Уже рассвело, но улицы были пустынны. Напряжение обострило слух и зрение. Пугались любого движущегося объекта. Им оказывались либо худые ободранные кошки, либо одичавшие собаки. Однако бежен­цы всё равно замирали на месте и выжидали.

Ещё было светло, когда они поднялись на высокий холм, усеянный дачными домиками. Путники посмотрели на родной город, зеленевший в уютной долине. Он был поразительно чётким в прозрачном воздухе, как нарисованный. Не дымили заводские трубы, погасли пожары, пепелища затянуло повителью. Густой аромат цветов, наполнивший дачный посе­лок, дурманил. У Кати началась истерика. Её еле успокоили, но и остальные были на пределе... Решили ночевать здесь. Огонь не разво­дили. Всухомятку поели и улеглись на кроватях в открытом и разграбленн­ом чужом домике.

Несколько дней шли без происшествий. На открытой местности пере­двигались почти ползком. Эта сторона хребта была безлесная. Кое-где попадались заросли кустарников или небольшие рощицы. В них бежен­цы отдыхали и останавливались на ночлег. Огня не разжигали, чтобы не привлекать к себе внимания. Солдат или дудаевцев ни разу не встрети­ли. Они располагались в городах и сёлах в низине. Вере идти было лег­че всех, наверное, потому, что не совсем утратила туристские навыки. Катя пыхтела, обливалась потом, к вечеру её ноги были как столбы. Зем­фира растёрла пятки и по очереди цеплялась то за мать, то за Веру. Пут­ники видели, как внизу по берегу реки тянулись селения и станицы, и боялись, что их тоже увидят, поэтому были очень осторожны.

На четвёртый день их исхода пошёл летний ливень. Он застал бежен­цев на открытом месте. Промокли до костей, тащились, хлюпая размок­шей обувью, и искали хоть какое-нибудь укрытие. Кажется, им повезло. Беженцы увидели притулившуюся на склоне дикую кошару, покрытую со­ломой. Она была построена из горбыля, а щели замазаны глиной. Чем не укрытие? Когда подошли ближе, Пётр Семёнович велел женщинам оставаться на месте, а сам достал из-за пояса пистолет и бесшумно под­крался к двери строения. Несколько минут он стоял, прислушиваясь, за­тем исчез в дверном проёме. Через некоторое время вышел. Таким жен­щины его ещё не видели. Он двигался как пьяный, едва переставляя не­гнущиеся ноги. Застывшее лицо и стеклянные глаза ничего не выража­ли. Немного постоял, потом глаза его обрели осмысленное выражение. Взяв Веру за руку, он рыкнул каким-то утробным голосом:

– Пошли!

Увидев, что Катя с Земфирой следуют за ними, жестом приказал им остаться снаружи.

Войдя в овчарню, Вера инстинктивно прикрыла косынкой нос. Тяжёлый трупный запах наполнил лёгкие. Её затошнило. А Пётр Семёнович всё тем же неестественным голосом пророкотал:

– Смотри! А ты им задницу лизала.

Вера глянула вперёд, и у неё зашевелились волосы на голове. Посре­ди кошары к центральному столбу был прибит человек с распятыми на перекладине руками. Вокруг роились и жужжали тысячи мух. Они сидели на распухших руках, на лице, полузакрытом длинными спутанными воло­сами, клубились под одеждой. Чёрная грязная ряса почти закрывала си­зые распухшие ноги. Вокруг шляпок гвоздей мухи разъели глубокие ра­ны.

– Господи! Священник! – Вера зажмурила глаза.

– Нет. Ты сюда смотри, – в голосе Петра Семёновича звучала злость. Вера послушно открыла глаза. Что-то блестело в центре фигуры на чёр­ной рясе. Крест! Прямо в плоть, ниже живота, был вбит огромный гвоздь, и на нём висел крест священника. И тут Вере на лицо села жирная зелё­ная муха и медленно поползла вниз по шее под кофту. Вера потеряла сознание.

Пётр Семёнович вынес её на воздух и похлопал по щекам. Когда она пришла в себя, он уже спокойнее сказал:

– Это тебе надо было увидеть. Ты же не ориентируешься, кто враг, кто друг! – а потом заботливо спросил: – Идти можешь? – Вера кивнула. – Ну, тогда все идите к той роще и ждите меня, – и он показал рукой на не­большой зелёный островок в полукилометре от кошары.

Катя оторопело смотрела на эту сцену, потом спросила:

– А что там, в овчарне?

– Это не для ваших глаз. Идите! – строго прикрикнул Пётр Семёнович. И женщины побрели, мокрые, голодные, замёрзшие. По пути Вера в нескольких словах рассказала Кате об увиденном. Но после гибели де­тей у той появились странности в поведении, и Веру не удивила её реак­ция: Катя посмотрела равнодушным взглядом на неё и спокойно сказа­ла:

– Конец света.

Минут через двадцать усталые беженки добрались до дубовой рощи­цы, которая состояла из десятка хилых низкорослых деревьев, и, кое-как переодевшись в сухие платья, прикорнули под единственным дубом, где земля не очень промокла.

Пётр Семёнович появился, когда уже темнело. Он отказался есть и сразу лёг спать. Женщины его не тревожили. Утром Пётр Семёнович рассказал:

– Я похоронил его. С крестом. Знаете, никогда не верил в Бога. Но это­му парню выпали на долю истинно Христовы муки. Я его узнал. Это отец Александр. Тот молодой, что пропал перед войной. Видимо, его долго мучили, а когда отступали, казнили. Да как изощрённо... Когда похоронил его, над могилой появилось золотистое сияние. Может быть, мне почуди­лось... Но на душе легче стало. Наверное, я готов принять Бога...

Путники шли ещё два дня, пока не решили, что пора спускаться в до­лину и переправляться на левый берег Сунжи. В Грозном им говорили, что на дорогу уйдёт четыре-пять дней.

Мост располагался на окраине казачьей станицы, в которой казаков не осталось. Они все вместе переселились на Ставрополье и основали там одноимённую станицу. Никого вокруг не было видно, но вдалеке за спи­ной слышался шум моторов. Беженцы поспешили миновать мост, чтобы спрятаться в прибрежном кустарнике. Вера находилась уже на противо­положном берегу, когда обнаружила, что выронила сумочку с документа­ми.

– Какой ужас! – воскликнула она, – это всё, что осталось от моей жиз­ни.

Пётр Семёнович, крикнув: «Успею!», побежал назад. И вдруг раздался взрыв. Он упал. Резкая боль в ноге на секунду прервала дыхание. Пётр Семёнович посмотрел на ногу: белая кость голени краснела от крови на глазах. Ступни не было. Подбежали женщины. Катя сняла с раненого ре­мень, и они начали перетягивать рану. Перед мостом уже стоял БТР, и от него спешили люди. Они окружили Петра Семёновича и, оттеснив жен­щин, начали оказывать ему медицинскую помощь.

– Наши, беженцы. На растяжку нарвались, – доложил один из них подошедшему лейтенанту. Сделав перевязку, солдаты бережно положи­ли Петра Семёновича на БТР.

– В госпиталь, в Ачхой, – ответил лейтенант на вопросительные взгля­ды женщин.

– Мы с вами, можно? – попросилась Катя.

– Валяйте!

 

9

Площадь Ачхой-Мартана напоминала перевалку. Гражданские сидели и лежали в тени домов и деревьев, некоторые бродили по центру как не­прикаянные; кто-то ел, кто-то дремал. Много русских, стариков, женщин. Здесь же бежали, строились, уезжали и приезжали военные. У некото­рых машин суетились медики в белых халатах.

Когда Петра Семёновича отнесли в операционную, женщины располо­жились в тени широкого клёна. Рядом с ними сидели лысый старик с тря­сущимися руками и девушка, по-видимому, дочь или внучка.

– Товарищи, – обратилась к ним Вера, – вы не знаете, можно выехать отсюда в Россию?

– Можно, – ответила девушка, – ходят автоколонны в Беслан и на Мин­воды, иногда берут вертолёты. Мы сами ждём транспорта уже шестой день.

– А откуда вы, если не секрет?

– Какой секрет? Я из хутора Отрадный. Дедушка тоже из нашего хуто­ра. Он уже был здесь, когда я пришла. Не знаю, как он сюда попал, с кем. Дед жил один. Если выберемся, определю его в интернат. Он ничего не понимает.

Старик молча сосал кусочек хлеба и действительно не понимал, что речь идёт о нём. Вера разговорилась с девушкой, её звали Таисия. Она рассказала Вере о том, как чеченцы выживали казаков из сунженских станиц, о вандализме на православных кладбищах и в храмах.

– Да, – сквозь слёзы говорила Тая, – нет станиц теперь, только аулы: Ассиновский, Нестеровский, Слепцовский, Троицкий, Ермоловский. И наш хутор – тоже аул.

Беглецам повезло. Они ждали транспорт всего двое суток. Навещали Петра Семёновича по несколько раз в день. Слава Богу, жизнь его была вне опасности и состояние духа тоже.

Уезжая, женщины пришли к нему попрощаться и расплакались. Они успели сродниться с этим добрым и мужественным человеком. Адресов ни у кого не было, следовательно, и надежды на встречу тоже.

На площади Ачхоя царило оживление. Говорили об окончательном разгроме дудаевских формирований и наступлении мира в Чечне. Но большинство в мир не верили. Скептики, они же реалисты, твердили, что война будет длиться ещё сто лет или больше, пока в земле есть хоть тонна нефти, и что небывало интенсивное размножение чеченцев при­ведёт к полной ассимиляции других народов России.

В рупор объявили о подаче двух грузовиков и автобуса для отправки беженцев в Минводы. Вере и Кате с дочкой достались удобные места в автобусе. Они даже рассмеялись:

– Должно же когда-нибудь хоть в чём-нибудь повезти.

Сопровождали караван два бронетранспортёра и вертолёт: на терри­тории Ингушетии объявились бандиты. Кто-то рассказывал, что около ингушского селения Галашки обнаружился целый отряд дудаевцев. Был сильный бой. Женщины поверили, потому что, навещая своего земляка в госпитале накануне отъезда, они видели, что все коридоры хирургии были заставлены раскладушками с ранеными. Но их караван спокойно проследовал до Минеральных Вод. Встретили машины военные и мили­ция. Автобус, в котором ехали беженки, задержали. Начались обыск и проверка документов. Было непонятно, почему, проверив документы, ми­лиционеры никого не выпускали из автобуса. Люди стали возмущаться. Прапорщик объявил, что поступил приказ о возвращении людей с чечен­ской пропиской на прежнее место жительства, поскольку «война, в прин­ципе, закончена, отдельные бандитские группировки в горах рассеяны».

Вера поразмыслила и предъявила милиционеру загранпаспорт. Её выпустили из автобуса. Она оглянулась и увидела в окне отчаянный вз­гляд Кати и пустые глаза Земфиры.

«Прощай, подруга», – подумала она и по указателям на стенах прошла в миграционный центр. В конторе Вера показала другой, советский, пас­порт, данные его внесли в компьютер, а в сам паспорт поставили штамп регистрации. Затем дали квиточек на выдачу небольшого денежного по­собия и спросили:

– Вам куда билет?

– В Москву, – мгновенно ответила Вера.

– У вас там родственники?

Вера задумалась: «Как им объяснить, что, возможно, в Москве моя дочь – единственный мне близкий человек. Но она носит другую фами­лию и по документам не моя дочь...».

– Значит, нет, – вывел её из раздумья чиновник, – тогда в Москву не­льзя. Может быть, у вас где-нибудь есть родственники? Друзья?

– Нет, никого, – ответила Вера и подумала, что действительно, ни-ко-го. Одна на свете, и некуда ехать, как в евангельской притче: «И негде главы преклонити». А чиновник монотонно продолжал:

– Если вам всё равно, то можно в Н., там хорошая миграционная служ­ба. Будет жильё, регистрация, работа. Вы адаптируетесь и вернётесь к нормальной, мирной жизни.

– Хорошо, – согласилась Вера и получила билет в общий вагон до Н.

В поезде рядом с ней сидели незнакомые люди, каждый со своим не­счастьем. Счастливые в общих вагонах не ездят. Вера всю дорогу слу­шала чужие истории, одну трагичнее другой. Только временным попутчи­кам можно рассказать всё, что накопилось в душе. Они никому не пере­дадут, зла не причинят, хотя и не помогут. А всё на душе легче.

Вера поддерживала свой дух мыслью о дочери: «Они потеряли всё, а у меня есть моя деточка. Я сейчас еду к ней, потому что Н. всё-таки бли­же к Москве, чем Грозный». Вера была уверена, что дочь живёт в Моск­ве.

N. встретил Веру неприветливо. Пыль, духота, длинные изнуритель­ные очереди перед кабинетами центра. Равнодушные чиновники реги­стрируют прибывших беженцев и распределяют по общежитиям.

Веру сфотографировали и долго выписывали удостоверение выну­жденного переселенца. Вот такой теперь у неё статус! Затем в другом кабинете сняли копии со всех документов и сказали, что, возможно, она получит денежную компенсацию за утраченное жильё и имущество, если представит свидетельство о смерти матери, поскольку ордер на квартиру выписан на её имя. Вера вспомнила, как и где хоронили маму, Лёшу, Алика, Иллариона Юрьевича, Марию Фёдоровну... и застыла.

 

10

Общежитие было ненастоящее. Когда-то здесь располагался швейный цех. Теперь его весь перегородили, получились высокие узкие комнаты вдоль окон со стенками из ДСП метра на два высотой. А высота цеха метров шесть! Звукоизоляции никакой. Казарма на триста человек. В комнате, куда поселили Веру, стояло десять коек с тумбочками, платя­ной шкаф, обеденный стол и с дюжину колченогих стульев и табуреток. «Зато не бомбят», – успокаивала себя Вера.

Соседями её были беженцы из Казахстана. Они жили замкнуто, крепко держась друг за друга, так что ей стало немного завидно.

Быт постепенно налаживался: по талонам получала минимум продук­тов, готовила на общей кухне, мылась в душе, который остался в бытов­ке цеха еще с советских времен. Тесно, шумно. Но для начала жить мож­но. А вот с работой дело обстояло хуже. Вынужденным переселенцам не давали постоянной прописки, и они могли рассчитывать только на неква­лифицированную или неофициальную работу. Так что надежда Веры устроиться по специальности, экономистом или бухгалтером растаяла, словно лёд в жаркий день. А не работать было нельзя. Если старикам перевели пенсию, на детей выдавали пособие, то люди среднего возраста должны зарабатывать сами. Это справедливо. Но дайте возможность!

У Веры не было ни стажа, ни трудовой книжки; работала она всего ни­чего: несколько месяцев после окончания института. Она пожалела, что не купила в Грозном трудовую книжку. Продавали ведь их на базаре, как и дипломы, награды, удостоверения инвалидов, ветеранов... Но ей тогда было стыдно. А люди купили, подержали странички немного на солнце, чтобы чернила выцвели, потоптали ногами обложку, и готово: двадцать лет трудового стажа! На работу Вера всё-таки устроилась – торговать с раскладушки бытовой химией на окраине города.

Зимой, когда и собаку на мороз жалко выгнать, она стояла в тулупе с чужого плеча, в огромных валенках, в старом облезлом платке, и просту­женным голосом зазывала редких покупателей. Уже часа через два её начинало трясти от холода и она прибегала к испытанному средству: время от времени отхлёбывала прямо из бутылки два-три глотка водки. Придя домой, отогревалась тем же.

В общежитии было много таких, как Вера: одиноких, пьющих, без буду­щего. У неё была хотя бы мечта увидеть дочь, а у многих женщин никого не осталось: все родные погибли, так что жизнь, почитай, зря прошла. Ведь женщина не может жить для себя. Её предназначение – любить, растить детей, окружать дорогих ей людей заботой, теплом, лаской. А тут – зря. Как не пить? Были случаи, что и травились, вешались, короче, сводили с жизнью счёты. Вообще на трезвую голову трудно было и ус­нуть, не то что жить. А ну-ка, триста человек храпят, вскрикивают, встают, двигают стульями, хлопают дверями, дерутся... Чего только не бывает ночами, если вместе находятся три сотни человек. А выпьешь – и спишь до утра как ребенок.

Платила хозяйка каждый день два процента от выручки. Немного, ино­гда и на бутылку не хватало, особенно зимой. Вера работала честно, од­нако в кассе всё время была недостача. То ли с раскладушки исчезал то­вар, то ли передавала покупателям сдачу, но Вера задолжала Гаяне, так звали хозяйку, большую сумму. В конце концов, та уволила женщину, не выплатив ни копейки, да ещё и пригрозила милицией. Но в милицию Вера не поверила, потому что официально Гаяне её не оформила – не хотела платить налоги.

В службе занятости, куда обратилась вынужденная переселенка (сло­восочетание какое уродливое, а?) предложили общественные работы. Это те, которые в советское время выполняли пятнадцатисуточники под надзором милиционера. Она согласилась, хотя зарплата была символи­ческая.

Её закрепили за небольшим парком культуры и отдыха. Слово «культу­ра», как Вера поняла, было лишнее, а отдых своеобразный. Уборка тер­ритории парка занимала полдня. Выходила на работу на рассвете и гре­бла, мела, вычищала урны, собирала пустые бутылки. Полезное заня­тие, кстати. К обеду собиралось штук сорок. Сдаст, и пожалуйста: есть на что купить водку. Вино Вера не любила.

Как-то утром ходила она по парку, мусор собирала в ведро, бутылки в сумку. Вдруг на неё набросилась целая компания бомжей, начали бить палками, ногами и орать:

– Убирайся! Это парк наш! Мы тут давно работаем. Явилась, цаца! По­шла вон отсюда, чтобы и духу твоего не было. Ещё раз придёшь, прибьём как собаку.

Вера пообещала им уйти, но всё равно бутылки отобрали. Трезвая, из­битая и злая, она добралась до общежития. В комнате бедлам: дебиль­ная девочка (инвалид детства), которую забыли накормить, злилась и крушила всё, что попадалось под руку, бросалась на жильцов. В другой бы раз Вера попыталась её успокоить – это ей иногда удавалось, но тут подумала: «Всё, пора двигать в Москву». Она приняла душ, замазала крем-пудрой кровоподтёки и ссадины, переоделась во всё чистое из гу­манитарки; потом сложила свои небогатые пожитки в рюкзак, захватила початую бутылку водки и вышла на улицу. У неё была небольшая денеж­ная заначка. Но её было мало на билет даже до ближайшей станции. Вера подумала, что можно продать диплом. Ведь он ей ни разу не приго­дился, а так, может, денег хватит на билет до самой Москвы. И она от­правилась к подземному переходу, где, как слышала, есть спрос на такой товар. Стояла она долго. Покупатели почему-то обходили её стороной. Наконец, сторговалась с ней женщина средних лет за полмиллиона.

 

 

11

В кассе Вера увидела цены на билеты и оторопела. Её полумиллиона не хватит не только до Москвы, но даже до соседнего областного центра. Взяла билет до конечной остановки пригородной электрички в направле­нии Москвы. Ехала и думала: «Пора кончать этот бессмысленный образ жизни. Я спиваюсь. Как я покажусь дочери? Она испугается. Ей будет стыдно за меня».

Конечная станция представляла собой маленький вонючий вокзал, окружённый мусорными кучами, которые погребли под собой урны и ба­ки. Вдоль перрона выстроились старухи с варёной картошкой, солёными огурцами и семечками. И вдруг Вера увидела черноволосую девочку лет восьми, в оборванной грязной одежде и с заплаканными глазками-уголь­ками. Вера подошла к ней. Девчушка протянула грязную ладошку и вы­жидающе смотрела на неё. Вера вспомнила старую учительницу в Гроз­ном.

«Просит. Просит милостыню!» Вере стало так жалко ребёнка, что сердце её задрожало.

– Как тебя зовут, маленькая? – обратилась она к девочке.

– Света, – тоненьким, привычно гнусавым голосом ответила та.

– А родители у тебя есть?

– Нету. Папка утоп пьяный, а мамка уехала с чужим дядькой.

– А где ты живёшь? Дом у тебя есть?

– Нету. Мамка продала квартиру другим людям. Я живу на чердаке. Нас там много. А когда тепло, сплю в домике на детской площадке. У меня свой домик есть. Но сейчас там холодно спать.

«Бедная ты моя, – подумала Вера, – ты одна, и я одна». И неожиданно для себя спросила:

– Светочка, поедешь со мной?

– А ты дашь мне поесть? – недоверчиво ответила вопросом на во­прос малышка.

– Конечно.

– Тогда поеду.

Вера купила несколько пирожков, заварное пирожное и сладкой во­ды. Затем помыла девочке в привокзальном платном туалете лицо и ру­ки. Тут пришла электричка и они сели. По дороге Света ела и рассказы­вала о себе, а потом вдруг спросила:

– Тётя, вы бить меня не будете?

– За что?

– Что я денег мало приношу Меня Витька Большой завсегда бил.

– Нет, не буду, успокойся, милая, – ласково погладила её по головке Вера.

На следующей остановке в вагон вошёл контролёр. Пришлось купить Свете детский билет. Когда они вышли на конечной станции, Вера под­считала оставшиеся деньги. Хватит только на булку хлеба. А надо где-то ночевать. Пока она размышляла, пришла очередная электричка. Вера увидела Свету, стоявшую с протянутой рукой. Она хотела увести девоч­ку, но, представьте, той подавали. Через полчаса Света набрала доста­точно денег на приличный ужин для двоих. Теперь надо было найти ноч­лег. Они пошли вдоль привокзальной улицы, выискивая домик попроще и справедливо полагая, что чем люди беднее, тем добрее.

Пошёл мелкий осенний дождь. Дорога постепенно размокала, ноги начинали вязнуть, а ничего подходящего не встречалось. Уже вечерело, когда прохожий парнишка указал на покосившийся угловой домик без за­бора и каких-либо хозяйственных построек, за исключением разве «удобства» из кусков фанеры. К нему и к жилью вели тропинки в виде кочек, кирпичей и досок, выглядывающих из жидкой грязи. Вера и Света допрыгали до халупы.

Входная дверь, залапанная по краю, была закрыта. Они постучали. Никто не ответил, хотя в доме были люди: через разбитую форточку слышался плач ребёнка. Они ещё раз постучали. Вышла седая толстая старуха с красным лицом и выцветшими белёсыми глазами. Вера попро­сила пустить их переночевать. И что удивительно, бабка сразу согласи­лась, только спросила:

– А на бутылку у тебя найдётся?

Вера подумала, что поужинать можно поскромнее, и утвердительно кивнула.

– Заходьте, – старуха отворила настежь дверь. – Осторожно! – воскликнула она, но было уже поздно: Света провалилась ногой в щель между прогнившими половицами. В полу зияли дыры, кругом валялись птичьи перья и летал, застревая в паутине, мелкий пух. Видно, хозяева не брезговали голубями.

Ночлежники вошли в комнату. На полу ползала большеглазая упитан­ная девочка лет трех, очень симпатичная. Она натренированно накрыва­ла ладошкой таракана и отправляла его в рот. Возникшее было у Веры желание взять малышку на руки тут же пропало.

Она окинула взглядом жилище. Много повидала нищеты и грязи, но такого ещё не встречала. Из-за свалки на подоконниках едва виднелись мутные стёкла окон; ва­рочная печь завалена кучей грязного белья, скорее всего, ею не пользу­ются; у противоположной стены примостился старый диван с торчащими пружинами и грудой тряпья вместо подушки; середину комнаты занимал большой стол, покрытый грязной изрезанной клеёнкой. В центре стола чернела большая сковорода с бугорками слипшейся коричневой массы неизвестного происхождения и кучкой немытых вилок; рядом лежали огрызки свёклы и горка мелких голубиных дужек. Тут же стоял закопчён­ный чайник в окружении разнокалиберных чайных чашек, одинаково се­рых изнутри и снаружи. На самом краю стола примостились две стеклян­ные банки, одна – с присохшими ко дну кружками кабачков, другая – с заплесневелым рассолом, покрытым слоем дохлых мух.

В комнате Вера увидела ещё одного ребёнка – больного мальчика дошкольного возрас­та. Он выглядывал из-за спинки дивана и глупо улыбался, открывая за­старелые заеды.

Хозяйка пригласила гостей в другую комнату. Там, в полуметре от продавленной кровати, лежала на полу животом вниз женщина с задран­ной до пояса юбкой, из-под которой выглядывали рваные колготки и за­мызганные панталоны. Её лицо прикрывали тусклые бесцветные воло­сы.

Старуха прошмыгнула мимо женщины ко второй кровати, двуспальной, с железными спинками, покрытой грязно-зелёным казённым одеялом со штампом районной больницы.

– А теперь давай на бутылку, – хозяйка протянула заскорузлую трясу­щуюся руку. Вера дала ей деньги на водку и попросила купить чего-ни­будь поесть. Старуха не уходила. Тогда Вера вытрясла всё содержимое кошелька на кровать и предоставила пьянице убедиться, что больше с них взять нечего. Та жадно сгребла мелочь и пошла на добычу.

Вера достала из рюкзака чистую «гуманитарную» простыню и засте­лила ею хозяйскую постель, раздела Свету, повесив её влажную курточ­ку на спинку кровати. Они укрылись пальто и, пригревшись, уснули.

 

 

12

Разбудила Веру старуха толчком в бок:

– Вставай, краля, к столу.

Тусклый дрожащий свет керосиновой лампы едва проникал в спальню. Вера вышла на свет и увидела, что со стола исчезли банки и чайник, чёрная сковородка по-прежнему стояла посреди стола прямо на клеёнке и скворчала яичницей. Рыжий мужчина бомжацкого вида разливал по грязным чашкам водку. Тут же сидела та женщина, что спала на полу. Честно разделив всё содержимое бутылки на четыре части, мужик с не­терпением выпил свой пай и полез грязной вилкой в сковородку.

– А детям? – забеспокоилась Вера. Бабка взяла три куска хлеба и, об­макнув в яичню, дала Свете и двум другим детям. Вера удовлетворённо вздохнула и посмотрела на стол. Делать нечего. Грязно, чисто – а есть хотелось, да и выпить тоже. Вера закрыла глаза и опрокинула в рот всё содержимое чашки. И сразу же стало тепло и свободно, за столом воз­ник оживлённый разговор: кто? откуда? – в общем, «про жисть».

Это была странная компания. Бабка – хозяйка дома, малышка – её внучка от дочери, исчезнувшей несколько месяцев назад с проезжим шофёром, квартирантка Надя – дешёвая проститутка, расплачивающая­ся за квартиру спиртным и продуктами, больной мальчик – её сын, и, на­конец, мужик, тоже постоялец, он живёт здесь уже лет шесть, поэтому ведёт себя как хозяин.

Ели и пили в этом доме только один раз, вечером. Правда, Надя при­ходила пьяная и утром, но к вечеру высыпалась, выпивала, ела и уходи­ла на трассу. Иногда её не было несколько суток, но это никого не беспо­коило. Остальные: Вера, Света и мужик – тоже отправлялись на промы­сел: Вера собирала бутылки, Светочка просила подаяние, Коля пилил людям дрова, таскал песок, уголь, копал могилы.

Света привязалась к тёте Вере. Окружающий её искажённый мир она воспринимала как единственно возможный – другого девочка не знала. И доброе, человеческое отношение женщины к ней считала счастьем. Вера учила Свету читать, писать, иногда рассказывала ей о своём дет­стве, и ребёнок слушал эти рассказы, словно волшебные сказки. Порой Вера пыталась оттолкнуться от воспоминаний и вернуть прежние слад­кие грёзы, попробовать мечтать хотя бы о встрече с дочерью, но у неё не получалось. Вериги пережитого тянули к земле. Страшная действитель­ность отбирала не только годы, силы, здоровье, но даже мечты.

Новые постоялицы наводили порядок и чистоту в домишке. Бабка не сопротивлялась. Обычно она спала на своём разбитом диване почти до ужина, и дети долгое время оставались без присмотра. Трёхлетняя Саша не то чтоб была умственно отсталой, а просто не развивалась в достаточной степени. Серёжа страдал болезнью Дауна. Вера заметила, что Света как будто обрела в них семью. Она заботилась о младших де­тях. Учила Сашу ходить, Серёжу держать правильно вилку, как это дела­ют все старшие сестрёнки на свете. Дети слушались её.

Но однажды девочка не вернулась с вокзала. Обеспокоенные отсут­ствием Светы взрослые обитатели ночлежки отправились на поиски, даже Надя прервала свой пьяный сон. На вокзале милиционер сказал, что беспризорного ребенка отправили в приёмник-распределитель. Вера ничего не могла сделать, ведь у неё не было прав на девочку. Она скуча­ла по ней, но продолжала вести прежний образ жизни. Теперь она ждала вечеров, когда можно было оглушить себя алкоголем и отключиться на­мертво от действительности.

Как-то весенним утром Вера проснулась от резкой боли в груди. «Сердце, – испугалась она. – Вот так и умру здесь, даже не увидев мою деточку. А если не умру, превращусь в такую же старуху-пьяницу, как квартирная хозяйка», – ужаснулась она.

Несколько дней она провела в постели, не поддаваясь на уговоры со­бутыльников разделить вечернюю трапезу. Она приняла решение ехать на электричках без билетов, наивно рассуждая: «Если войдёт контролёр, я выйду на остановке и снова сяду в следующий поезд. И буду ехать, пока не доберусь до Москвы».

 

13

Вера Павловна устало откинулась на подушку, продолжая свой рассказ:

– И я ехала, Лина, ещё семь долгих месяцев. Меня ссаживали с поез­дов, задерживала милиция, гнали из буфетов и от ларьков продавцы. Я слышала вслед грубые слова и видела презрительные взгляды окружаю­щих... Но вот я здесь, в Москве. И когда до встречи с дочерью мне оста­лось совсем немного, меня выгнали ночью, в мороз, – она говорила сквозь слёзы, с остановками, будто преодолевала внутреннее препят­ствие, – сказали, что вышло какое-то Постановление правительства Москвы... Я никогда не была в Москве... Я не знала, куда можно пойти погреться... И вот конец... Вера Павловна замолчала, отдыхая от напряжения, с которым ей дался этот рассказ. Потом, внимательно вглядываясь в лицо Лины, грустно сказала:

– Смотрю я на тебя и думаю: «Такая же взрос­лая теперь моя дочь, моя девочка. Она тоже, вероятно, учится в институ­те, встречается с каким-нибудь парнем, любит его. Радуется и огорчает­ся. Но только я не увижу её».

Лицо Веры Павловны выражало такую боль, что Лина обняла её и, баю­кая, прижала к себе. Ей захотелось разделить тяжёлую ношу этой от­важной женщины, помочь ей, успокоить её:

– Спасибо вам за доверие, Вера Павловна. На следующем дежурстве мы обсудим, с чего начать поиски вашей дочери. Я вам обязательно по­могу её найти, не волнуйтесь. И не бойтесь: операция пройдёт успешно. Вот увидите! Я как будущий врач вам говорю. Спокойной ночи!

Лина погасила свет и пошла в другую палату. Она подходила к боль­ным, поправляла одеяла, подавала воду, автоматически выполняла ещё какие-то действия, а сама думала о трагической судьбе своей подопеч­ной.

– Заборовская, ты сегодня какая-то странная. Случилось что-нибудь? – поинтересовалась её однокурсница и напарница Нина.

– Нет. Устала, наверное, – отговорилась Лина.

На следующее дежурство она спешила, словно её кто подгонял. Опять был мороз, снег и ветер. Лина думала о Вере Павловне. Ей представи­лось, как она замерзала, как немели руки, ноги, лицо, сердце. И душа па­дала, как замёрзшая птица с проводов, и потом стремительно мчалась по тёмному коридору вниз, и все боковые двери захлопывались перед ней...

Лина стрелой влетела на второй этаж, быстро переоделась и кинулась в бокс. Койка была пуста. Матрац и подушка, закрученные в тугой рулон, лежали на голой сетке. Пахло дезинфекцией.

«Наверное, перевели в послеоперационную», – мелькнула мысль. Лина выскочила из палаты и побежала к дежурной сестре. Та посмотре­ла на неё, отрицательно покачала головой и пояснила:

– Сердце не выдержало.

Лина, задыхаясь, как будто неожиданно прервала бег на длинную ди­станцию, спросила:

– А письмо? Под подушкой было письмо!

Медсестра выдвинула ящик стола, достала из него знакомый конверт и, протянув Лине, виновато сказала:

– Перед операцией она просила передать тебе. Оно так непонятно подписано...

Дрожащей рукой девушка взяла конверт. Слёзы застилали глаза. Но буквы были крупные и чёткие. Она прочитала: «Лине, для моей дочери Заборовской Эвелины Анатольевны».

 

* * *

 

Мы сидели с Эвелиной на скамейке у могилы Веры. Я, как получила пись­мо, сразу же приехала в Москву к своей новой племяннице.

– Понимаете, – торопливо и взволнованно говорила она, – меня по­тянуло к ней как к самому родному человеку. Но до той самой минуты, как прочитала письмо, я даже не догадывалась, что это моя мать. И она умерла, так и не узнав, что её дочь, которую она так долго искала, рядом с ней.

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/