Заходит ко мне на днях старый дружище. Лёня композитор, и ему необходимо состояться. Сейчас или никогда.
-- Всё дома сидишь, -- говорит с укором.
-- Так ведь мне покой нужен, -- отвечаю, – надо всё-таки решить: писать или не писать.
-- Это всё отговорки, чтобы лежать на диване, -- беспощадно резюмирует мой товарищ. – О чём можно думать, когда столько нереализованных идей?..
Лёня мной не доволен. Ему надоело меня убеждать: не бока пролёживать надо, а бегать и пробивать. Будь я ему никто, он плюнул бы и ушёл, а так… в качестве назидания будет рассказ.
-- Только слушай внимательно, -- предупреждает меня Леонид. – Не так, чтобы одно ухо «ин», другое «аут».
-- Хорошо, -- отвечаю, – послушаю, может быть, рассказ напишу, как сумею. Тебе посвящу, если захочешь.
* * *
Началось с того, что Лёне после многих безуспешных попыток всё-таки удалось протоптать тропинку к одному малоизвестному, но чрезвычайно смелому, неординарному дирижёру. (Поговаривали, что берётся за исполнение какого-то жуткого авангарда совершенно невменяемых авторов, хотя сам производит впечатление человека прагматичного.)
Осторожно ступая, словно по минному полю, Лёня пробрался в зал. Шла репетиция. Исполнялось что-то додекафоничное. (Незачем даже знать что это такое, по самому термину ясно, – не Моцарт.) Вызвать сейчас раздражение дирижёра было бы смерти подобно. Он и так уже постоянно кривил в капельках пота лицо, качал головой, а длинные волосы, начинавшиеся сразу после круглой лысины, лежали на спине сосульками. Шла тяжёлая, полная драматизма работа.
Пока доставалось музыкантам, Лёня был спокоен и даже радовался, что он художник, творец и «его место в буфете», в то время как оркестр вникает в замысел автора. Но вот дирижёр сделал паузу, стал вглядываться в партитуру… и вдруг отчётливо произнёс: «Душить таких композиторов надо». Зловеще помолчал и добавил: «В зародыше». Лёня вжался в кресло.
Хотя, если честно, музыка действительно была какая-то безликая, материал вторичен. По сравнению с его Лёниным ультрасовременным произведением просто нафталин. Пока причин для паники нет, -- рассуждал Леонид, -- дирижёр прав. Тратить его с оркестром время на малоталантливые произведения – это расточительство.
Оставим ненадолго Лёню с его мыслями, чтобы сказать несколько слов об одной из сложнейших творческих профессий. Ну да, конечно, я знаю, как это отвратительно, когда рассказчик начинает пояснять, объяснять, и вообще, не дай бог – нудить. Так никто же не обязан знать все нюансы работы дирижёра. Может быть, кто-то полагает, что дирижёр это человек, который машет руками, чтобы оркестр не поехал «кто в лес, кто по дрова». Пожалуй, что отчасти так оно и есть. Но, как говорится, это только вершина айсберга.
Когда дирижёр открывает партитуру, -- а это десятки нотных строк, расположенных одна над другой и сотни нот звучащих одновременно -- у него в голове уже рождается музыка. При желании, он может сесть за фортепиано и, положив партитуру на пюпитр, сыграть то, что написано для оркестра. И это при том, что партии большинства духовых инструментов записаны в других тональностях. (Зачем всё так запутано история отдельная.) Без дирижёра партитура, это усыпальница, где лежат не живые ноты и прочие всевозможные закорючки. И только Он способен вдохнуть в них жизнь. А если Он ещё и главный дирижёр, то и не жалко для Него таких слов как: Демиург, Маэстро, Вождь, Тиран, Диктатор и Сатрап. Однако время, господа. Вернёмся к рассказу.
В перерыве аудиенции добиться не удалось. Лёня просидел в зале ещё два часа, услышал работу над известными классическими вещами и понял, что оркестр хороший, крепкий и стойко выдерживает фантазии дирижёра.
По окончании репетиции Лёня стоял перед дверью кабинета, прижимая к груди партитуру своего творения. Дирижёр полулежал в кресле совершенно обессиленный многократными актами обладания оркестром. Леонид вошёл в кабинет, представился, выразил восхищение и отдал партитуру. Дирижёр её взял, но держал в руках неоткрытой, как бы сомневаясь, стоит ли туда заглядывать?.. Чтобы не затянуться паузе, Лёня решил представить своё произведение.
-- По жанру, это одночастная симфоническая вещица, -- начал он. – В традиции вроде как… увертюра-фантазия, но моя музыка остросовременная, можно сказать – авангард, поэтому – увертюра-перформанс.
-- А название-то у вашей увертюры есть? – пробасил дирижёр.
-- Да, конечно. Она называется «Алеф».
-- Это что ж такое? – дирижёр совсем лёг в кресле и упёрся взором в потолок. -- Подождите, что-то знакомое… Продажа меховой одежды? Шубы? О, боже! Кажется, мне жена про этот «Алеф» говорила.
Лёня попал в щекотливое положение, но деваться было некуда. Пришлось маэстро поправить.
-- Это рассказ Борхеса, -- кротко заговорил Лёня, -- который произвёл на меня сильное впечатление. Там Алеф – это место, где, не накладываясь друг на друга, находятся все пространства мира, видимые под разными углами. Когда вы смотрите в Алеф, то видите всё, что происходит в мире, одновременно. Сам писатель сетует, что описываемое словами последовательно, потому что таков язык. Тут меня и осенило. Что нельзя словами, можно музыкой!!! Вот предыстория моей увертюры.
-- Н-да-а, -- протянул дирижёр. – Что ж, давайте посмотрим.
Маэстро открыл партитуру. Она была исполнена от руки специальными чернилами, профессиональным пищиком нот и в единственном экземпляре. (Это была дань уважения, поскольку Лёня понимал кое-что в этикете.) Ноты читались прекрасно, и дирижёр погрузился в особое чтение – чтение музыки. Леонид не сомневался, что в голове маэстро звучит, бушует его Алеф.
Дирижёр решительно переворачивал страницы. Лёня следил за каждой его эмоцией, и фиксировал в своей голове. «Вскинул брови. Кажется, интерес с каждым тактом усиливается». Дирижёр издал звук – О-о! Лёня зафиксировал: «Как он произнёс это О-о! Снизу вверх. Было глиссандо. От нижнего «О» до верхнего «О», пожалуй, не меньше октавы». Дирижёр продолжал переворачивать страницы. Несколько раз энергично покачал головой. По Лёниным подсчётам, это произошло в районе кульминации. Потом были многократные – Ого! и Ого-го! «По-моему, он потрясён», -- отметил про себя Лёня.
Наконец маэстро захлопнул партитуру и протянул её автору с одним коротким словом: «Говно». «Странно, -- отметил по инерции Лёня, -- а выражение лица у него доброжелательное».
-- Так мне не рассчитывать на исполнение моей увертюры-перформанс? – спросил убитым голосом автор.
-- Почему же, -- бодро отозвался дирижёр, -- рассчитывайте. – Приходите-ка в следующий понедельник с партитурой и партиями для музыкантов оркестра. Я всегда пробую опусы молодых авторов по понедельникам.
Ночь с воскресенья на понедельник Лёня не спал. Расстроенный бессонницей мозг не признавал ни середины, ни полутонов. То с садистскими подробностями возникала картина позора автора увертюры, где дирижёр шипел что-то про удушение композитора, а музыканты бездушно хихикали. То воображение предлагало насладиться изумительно звучащей увертюрой-перформанс, где в момент наступления кульминации разрыдался маэстро. Потом он условно извинялся перед оркестром, говорил, что его можно понять, ведь такой музыки ещё никто никогда не слышал. Музыканты смотрели на автора как на гения. Почему-то в ночном полубреду Лёня точно знал, как смотрят на гениев. Галлюцинаций с таким уклоном было всё-таки больше.
Молодой композитор вошёл в зал. (В серьёзном жанре – молодым композитор считается до юбилея «50», плюс ещё десять льготных лет, если не добился признания.) Репетиция должна была начаться через полчаса. Имелось время, чтобы собраться с мыслями. Лёня устроился в зрительном зале, обнял пухлый портфель с партитурой облепленной нотами для музыкантов, и чуть не задремал. Отвергнув пассивное ожидание, композитор встал и пошёл к людям, готовящимся к репетиции. Рано или поздно здесь появится и тот, кому следует вручить партитуру.
Оркестр находился в движении. Каждый занимался своим делом. Музыканты готовили инструменты, прочие сотрудники расставляли стулья и пюпитры, проверяли прочность декораций. (Бывали случаи, когда от мощного форте оркестра падали сценические конструкции.) Лёня со своим портфелем бродил среди осмысленно движущихся людей, как жук скарабей, заблудившийся в муравейнике. Утром, которое мудренее вечера, Леонида уже не донимали галлюцинации, теперь он опасался только одного, что дирижёр всё забыл и придётся напоминать о себе, об увертюре-перформанс, а потом…
-- Здравствуйте! Весьма рад! – жизнерадостный голос дирижёра вывел из задумчивости молодого композитора. Маэстро пожал Лёне руку и сразу продолжил: «Партитуру попрошу мне, а партии отдайте вон той девушке, она разложит. Пожалуйста, не располагайтесь в зале далеко, может быть, у меня к вам будут вопросы». С этими словами дирижёр направился к своему рабочему месту.
Спускаясь в зал, молодой композитор с удивлением обнаружил, что в партере уже сидело несколько человек. Двое, скорее всего, музыковеды, -- определил Леонид, -- а тот, патлатый с бородой без усов – конкурент, к гадалке не ходи. Разъяснить остальных не удалось. Неизвестно откуда взявшаяся публика, провоцировала, конечно, возникновение у автора мандража, но с другой стороны, если маэстро на людях проконсультируется, хотя бы пару раз у Лёни как у серьёзного композитора, это будет солидно.
Дирижёр стал просматривать партитуру, а оркестру отвёл десять минут для разыгрывания. Обычно, эту милую какофонию разминающегося оркестра, можно слышать в музыкальном театре перед началом спектакля и в антрактах. Когда на фоне диссонансного гула струнных гундосит фагот, а тромбон рявкает, будто прапорщик на плацу, труба всё время куда-то зовёт, и над всем карнавалом звуков бабочкой порхает флейта, то воспринимать это можно не более пяти минут. Но понедельник день особый, поэтому музыкантам было предоставлено больше времени, чтобы они могли «пощупать» оркестровые трудности увертюры-перформанс «Алеф».
Вдруг оркестр смолк. Маэстро кольнул палочкой воздух в направлении гобоя, и зазвучала нота «ля» (443 герца, ни герцем меньше, ни герцем больше). Наконец руки подняты, взмах, и вновь разыгрывание и «щупанье» трудностей увертюры-перформанс. Находящиеся в зале люди начали обмениваться впечатлениями, пускаться в отвлечённые рассуждения, не понимая, что оркестр больше не разыгрывается, а репетирует новое произведение. Про дирижёра подумали, что разминается, обсудили и это. Только Леонид с достоинством хранил молчание. Он и раньше знал, что нет бОльших профанов в музыке, чем музыковеды. Ну, а патлатый с бородой без усов, не только громче всех галдел, но и косо поглядывал на Лёню. Чего уж тут скрывать, в иных кругах даже присказка такая есть: человек человеку – композитор. (Имеется в виду волк, конечно.)
Маэстро остановил репетицию и повернулся в зал. Леонид весь подался вперёд, но дирижёр не собирался консультироваться с молодым композитором. С трудом сдерживаясь, он корректно одёрнул непрошенных гостей, пригрозив, в следующий раз удалить из зала. В ответ послышались гадкие инсинуации. С небольшими различиями все они сводились к одному: невозможно было понять, что началось исполнение произведения, а не продолжалась подготовка к нему. Больше всех врал патлатый с бородой без усов. Лёня испепелил его взглядом, а дирижёру сделал едва заметный знак, мол, продолжайте репетицию.
Руки подняты, взмах, и… дирижёр устало объявляет перерыв. Потом он объяснял молодому композитору, что его «Алеф» отнимает очень много сил, и в этот понедельник снова взяться за увертюру-перформанс уже не получится. «Приходите через неделю, а лучше через две», -- сказал на прощание маэстро.
И началось то, что называется «приходите завтра». Лёня приходил через неделю, через две и понимал, что его «отфутболивают», но он дал себе слово. А для Леонида дать самому себе слово, это всё равно, что дать его судьбе. Можно, конечно, взять назад, но тогда получится, что ты обманул судьбу. Значит, когда-нибудь судьба обманет тебя.
«Хождение по мукам» продолжалось месяца три. Наконец у противоположной стороны закончились отговорки, и молодому композитору сказали, что партитура и бОльшая часть оркестровых партий бесследно исчезли. Есть мнение, что они похищены. Лёня не отверг эту версию. Больше того, он был даже морально готов к такому развитию событий. И если уж на то пошло, есть и подозреваемый. Да, да, тот патлатый с бородой без усов. Но уязвлённое самолюбие готово было взбунтоваться. Тринадцать недель оно сдерживалось силой воли. Однако всему есть предел, и Лёня дерзко крикнул:
-- Послушайте, господин джи хуй! Если вы не можете или не хотите исполнить мою увертюру-перформанс, почему бы вам не сказать об этом прямо?..
Маэстро вздрогнул. Он не знал, что джи хуй – это по-китайски дирижёр, хотя в Поднебесной бывать приходилось. Выручила интуиция. Маэстро не стал кричать – вон отсюда! что вы себе позволяете! – а взял небольшую паузу. Затем пригласил Лёню в свой кабинет.
В кабинете состоялся следующий разговор.
– Леонид, -- начал дирижёр, -- в отличие от вас я всего лишь исполнитель, но поверьте, могу понять автора. Давайте попробуем взглянуть на ситуацию здраво. Ничего же ещё не потеряно.
-- Вы ошибаетесь, -- скорбно отвечал Лёня, -- всё потеряно. Партитура существовала в единственном экземпляре.
-- И у вас нет копии? – удивился маэстро.
-- Нет. Если бы вы знали, как я хотел услышать хотя бы фрагмент моей увертюры-перформанс… как торопился… до копирования ли мне было. К тому же сделать копию партитуры в семьдесят пять листов… -- и с грустью сказанная фраза повисла в душном кабинете.
Жёсткий, не исключено, что подчас жестокий, очерствевший сердцем в жертвоприношениях искусству дирижёр, на этот раз чувствовал себя всё-таки неловко. Хотелось упредить наметившийся конфликт, исчерпать его заранее, до вовлечения новых лиц. Несколько человек уже слышали экзотику, что выкрикнул этот так называемый композитор. Больше не надо. Нужен какой-нибудь не слишком обременяющий компромисс. И дирижёр осторожно произнёс: «Уж и не знаю, чем вам помочь». После чего замер в ожидании, искоса поглядывая на автора.
-- А я знаю, -- неожиданно твёрдо ответил Леонид.
-- Чем же? – уже пролепетал маэстро.
-- У меня идея, -- с жаром заговорил Лёня. – Не нужны ни партитура, ни партии. Пусть каждый музыкант играет что вздумается. Это и будет «Алеф». Программное произведение. Настоящий перформанс! Очень модное направление в искусстве, между прочим.
-- Положим, этому модному лет сто будет. И непонятно, что я-то делать буду? – скептически заметил дирижёр.
-- Да вы самое главное и есть! – ничуть не смутившись, продолжил Лёня. – Оркестр только будет выражать состояние вашей души. Коснулась сердца меланхолия и зазвучало адажио. Застучали в висках молоточки, побежала быстрее по жилам кровь – аллегро виваче. Точный жест – соло трубы зовущей на битву, плавные круговые движения и струнные дают картину шторма на море. Ревут тромбоны – корабль в космос, или просто жизнь: диалог супругов с битьём посуды – соло тарелок. Рождается и исполняется музыка одновременно. Полнейшая импровизация. И всё это «Алеф».
Разговор начинал маэстро раздражать. Вместо сентиментального прощания, пусть даже с извинениями, приходилось слушать натуральный бред. Надо было перехватывать инициативу и закруглять эту историю. И в ход пошёл старый отработанный приём.
-- Уважаемый Леонид, вы, наверное, и сами понимаете, что такие смелые идеи необходимо согласовывать, -- сказал дирижёр, глянув на потолок. – Так что вы сейчас идите домой, а вам позвонят, как только начнутся сдвиги.
Лёня молчал. Вид у него был насупленный, решительный. Сдаваться он не собирался. Дирижёр не вынес тягостного молчания и снова заговорил:
-- Я вам сочувствую, Леонид. Наверное, в пропаже нот вашего произведения есть часть и моей вины. Но теперь… без партитуры, без оркестровых партий… Как включить в репертуар симфонического оркестра вашу увертюру?.. Как её вообще зарегистрировать? Это ведь не шоу-бизнес. Вы понимаете?
-- Креатив, -- тихо сказал композитор.
-- Что? Что? – не расслышал маэстро.
-- Я предлагаю креативный подход, -- обрёл второе дыхание Лёня.
-- О боже. Чур, меня, чур, -- пробормотал себе под нос дирижёр.
-- Печатается программка, -- продолжал Леонид, не обращая внимания на бормотание дирижёра. – На первой странице… м-м… знаете ли, я лишён тщеславия… ну бог с вами – фотография автора. Затем перечисление регалий – ваших, оркестра. Потом некоторые пояснения к исполняемому произведению. И наконец, название:
«АЛЕФ» ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф,
ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф, и так далее.
-- Что значит и так далее? – не понял маэстро.
-- Пока хватит места, -- продолжал развивать свою мысль Лёня. – Мы включаем публику в процесс исполнения. Настоящий перформанс! В программке будет напечатано, что слушателям надо делать. Вы, почувствовав, что момент настал, разворачиваетесь лицом к залу, неповторимый жест, и публика вступает: «ф-ф, ф-ф, ф-ф, ф-ф», -- все как один, ритмично и точно по руке. При этом смотрят в программки как в ноты. Оркестр без нот, -- публика с нотами! Полнейший авангард!
-- Извините, Леонид. У меня что-то закружилась голова, -- сказал дирижёр. – В любом случае это надо как-то осмыслить. Пока могу сказать только одно: хорошо уже то, что вы не предложили публике тех экзотических слов.
Лёня изобразил недоумение и даже стал тереть лоб, чтобы помочь перегруженной идеями голове вспомнить.
-- Уже забыли? – слегка упрекнул маэстро. – Ну те, что вы крикнули в мой адрес пятнадцать минут назад.
-- Ах, эти! – обрадовался композитор. – Дело в том, что я вот уже как две недели изучаю китайский язык. Вероятно, переволновался и назвал вас дирижёром по-китайски, то есть джи хуем.
Маэстро начал раздуваться и одновременно багроветь. Глаза, вылезая из орбит, страшно смотрели на молодого композитора. Были все основания опасаться взрыва. Но дирижёр не взорвался. Он шумно выдохнул и сказал: «Будьте здоровы, Леонид». Затем отвернулся и стал ждать, когда автор покинет кабинет. Разговор был окончен. Лёня, не прощаясь, вышел на воздух.
* * *
Лёня не заходит, очень занят. Но столкнулись неожиданно у Дома Композиторов. Буквально на бегу, Лёня рассказал, что занимается своим ноу-хау – надо понимать увертюрой-перформанс – и заканчивает новое произведение. Вслед за нашими классиками Чайковским и Римским-Корсаковым – Итальянское каприччио & Испанское каприччио соответственно – Леонид хочет порадовать уже знакомого нам дирижёра своим – Китайским каприччио. Ну, что ж, маэстро будет рад, не сомневаюсь.
А я теперь вот о чём размышляю: интересно, отчего у Лёни были такие хитрые глаза? Не была ли история с исчезновением партитуры частью заранее подготовленного хитроумного плана? Будем рассуждать логически: предложи Лёня перформанс сразу, так его бы взашей, и к дирижёру с оркестром никогда больше не подпустили бы. Оставалось одно, морочить голову маэстро. Но осудить художника каждому приятно, а вот понять… Ведь если разобраться, когда Лёне писать?.. На бегу?..
декабрь 2012
11
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/