Колин Голл
Дорога на Редклиф

 

 

 

Все это началось с прогулки в горы. Прошло, быть может, четыре часа с тех пор, как я ушел из деревни, поднялся в горы и пришел на западный склон. Нахожу нужным сказать здесь, что отсюда открывались прекрасные виды, я дышал чистым воздухом и с упоением смотрел по сторонам, но великолепие весеннего дня неожиданно померкло под серым грозовым небом. Я был неприятно удивлен той переменой погоды, которую меньше всего ожидал от такого солнечного дня. Эта перемена, не будучи опасна, все же вызывала беспокойство, и мне пришлось, как всегда в подобных случаях, подумать о возвращении, вместо того, чтобы пойти дальше. Когда уже гром стал греметь, я решил вернуться в деревню, к тому времени я зашел слишком далеко, и чтобы сократить обратный путь счел целесообразным спуститься по травяному склону к дороге, которую видел среди деревьев. Я двигался все время прямо, но из-за того, что мне приходилось то и дело обходить препятствия, в виде кустов и оврагов, невольно уклонился в сторону от нее, да и вообще я понял, что заблудился, когда взобравшись на камень и оглядевшись, обнаружил, что нахожусь в глухом месте. Я долго стоял на камне все думая о том куда идти. Словом, я шел то туда, то сюда, потом, не зная какой выбрать путь, просто пошел вдоль ручья вниз, разве что ради надежды вообще куда-нибудь прийти. Однако среди прочих мыслей, связанных с направлением, была беспокойной мысль, что тропинка, которой я держался, еще более отдаляет меня от деревни, лежавшей где-то за высокими горами, меня окружавшими. Между тем надо мной собирались тучи, они нависали дымчато-серой массой и вскоре уже погрузили всю местность по эту сторону гор в мрачную тень, которая, впрочем, не была сплошной, так как сквозь разрывы гонимых ветром туч проливался свет и высвечивал рельеф горных склонов. Относительно приближавшейся грозы не было никаких сомнений; до меня уже доносились громовые раскаты. К тому же заметно усилился ветер, он трепал траву и шумел в деревьях. Самые тонкие из них клонились к обломкам скал и камням, на гладкую поверхность которых все чаще падали холодные отсветы далеких, беззвучно сиявших молний. Будет гроза. Но, не говоря уже о второстепенных признаках, было в воздухе нечто такое, что заставляло меня трепетать.

Оттого что сгустились сумерки вид, мне открывавшийся, едва ли можно было назвать живописным – не позволяли обстоятельства. Судите сами: со всех сторон почти непрерывной стеной вздымались мрачные, достигавшие заоблачной высоты утесы и скалы, их склоны, то усеянные обломками камней, то поросшие лесом тонули внизу в густом тумане. Прямо передо мной из тумана поднимались потемневшие от влаги скалы, они были образованы многочисленными обвалами и отвесно громоздились над рекой. Во всяком случае, до меня доносился глухой шум переливающейся воды, из чего можно было заключить, что внизу протекает река. Суровый и безотрадный пейзаж угнетал и потрясал, хотя, надо сказать, таким он был лишь в сгущавшихся сумерках. Эти чувства, неподвластные воли, я испытал во всей их полноте. Никогда не думал, что природа способна вызвать во мне столь угнетающее впечатление.

Едва лишь я обогнул скалу, которая закрывала вид на просторную поляну, поросшую сплошь цветущим шиповником, я увидел то, что неожиданно удивило меня и вместе с тем ободрило, а именно - черепичную крышу дома в гуще деревьев. Было, однако, что-то странное в этом старом доме, овеянном романтикой ушедшего столетия, но вид в целом производил хорошее впечатление. Обращенный фасадом к запущенному саду он представлял собой уютный старый дом, влюбиться в который можно с первого взгляда и навсегда. При этом своим очарованием и привлекательностью в немалой степени он был обязан месту, которое я находил чрезвычайно живописным и уединенным, но к любопытству, меня охватившему, уже скоро добавилась досада; ибо стоило мне спуститься, как я увидел разваленную ограду. Собственно и не ограду, как таковую, а лишь фундамент и камни, из которых та была сложена, потемневшие от влаги и покрытые мхом, они валялись в высокой траве по обе стороны. При частых вспышках молний дом представлял собой скромное двухэтажное здание с междуэтажным карнизом из терракотовой плитки, которая гармонично сочеталась с серым камнем. Над крышей возвышались кирпичные дымовые трубы с закопченным завершением в виде средневековых башен и чердачные окна с зелеными ставнями, но это, между прочим. Остается только сказать, что стены дома были выложены из гладкого, тщательно обтесанного камня, со стороны фасада дом был густо увит плющом, поэтому окна обозначались лишь при вспышках молний отражавшихся в темных, блестящих стеклах. Мне подумалось, что в этом сером, на вид так заброшенном доме, где жизнь, казалось, остановилась в неподвижности и застое, обязательно должна обитать какая-нибудь старая вдова. Во всяком случае, сей вид пробуждал какие-то смутные представления, и всей силой своего воображения я представил вдову в изношенном платье, чье унылое существование, ничто не тревожит, и более того посторонние люди. В подобных глухих местах, их присутствие просто не предполагается. Так и есть, я увидел достаточно. Тут я вновь почувствовал, что я один, один, совершенно один, вдали от всего, что составляет привычную жизнь. Какие слова найти для выражения моих чувств – искать не буду – потому что выразить их я все равно не могу. Вместе с тем, в этом месте было свое очарование, и жизнь здесь, наверное, пришлась бы мне по душе, по крайней мере, в дни летнего безмятежного отдыха.

Я осмотрел невысокие двустворчатые ворота, еще сохранившие кое-где слои зеленой краски и хотя на всем лежала печать упадка, они успешно противостояли разрушительной силе времени, чего не скажешь об ограде, поверженной в руины. На всякий случай я счел нужным открыть их. Но где там! Они были заперты изнутри.

Последующие минуты я колотил по ним кулаком, кричал, удрученно озирался по сторонам и пристально вглядывался в темные окна в надежде обнаружить внутри, хоть какой-нибудь знак человеческого присутствия.

Спрашивается; если я притащился в это забытое богом место движимый желанием спастись от дождя и обнаружил пустующий дом, могу ли я проникнуть внутрь, не ставя злоумышленную цель выступить против закона и прав владельца, если таковой имеется. Придется все же попытаться; с приближением ночи потребность обрести крышу над головой становилась просто необходимой. И вот, я выбрал подходящее место, и собрался было перешагнуть через фундамент, поднял ногу, но передумал. Вторая часть меня, не была сильна духом и многое готова подвергнуть сомнению - теперь для этого представился случай. Я столько колебался за и против, что спустя каких-нибудь пять минут, вообще стал безразличен и к тому и к другому. Вот не думал, что я так малодушен, что медлю из страха проникнуть в заброшенный дом. Как бы там ни было, искушение проникнуть в дом манило и отталкивало меня поочередно. Сама собой пришла мысль, что возможно поблизости имеются еще дома, это казалось вполне вероятным, и отчего бы мне не пойти дальше, вместо того чтобы терзаться желанием: а там – как знать? Впервые, я ощутил потребность в обществе любого человека, кем бы он ни был. С этой мыслью я шагнул назад, взобрался на камень и, проникнувшись известным побуждением и целью, стал осматриваться. С высоты, на которой я стоял, открывался вид на внутренний двор, впрочем, он лишь угадывался из-за сплошных зарослей цветущей сирени и разросшихся деревьев, покрывавших его густой тенью, - входа не было видно. Неожиданно, на белую поверхность колоны, увитую плющом, упал мерцающий желтый свет. Но что это? Откуда вдруг пролился свет? Это наполнило меня глубочайшим волнением, и не успел я сообразовать колеблющийся свет с впечатлением полной безжизненности этого дома, как на порог вышла женщина; она подняла подол юбки, спустилась по двум ступеням и двинулась по песочной дорожке, при этом она старательно обходила лужи и хваталась обеими руками за зонт, который вырывал из ее слабых рук налетавший ветер.

Перед воротами она остановилась, выпрямилась во весь рост и откинула назад черный зонт внушительного размера. Я увидел сморщенное и не слишком приветливое лицо старой женщины, в глазах которой светился ум. Ветер отбросил на ее глаза спутавшиеся мокрые волосы.

- Что. Что вам надо?- вопросила она, стараясь разглядеть меня через ворота.

Я был удивлен до такой степени, что даже остолбенел. Вы представить себе не можете, с каким замешательством я смотрел на нее.

-Ну, может скажите, чего вам от меня нужно?

- Послушайте, я не стал бы вас беспокоить, если бы, - отозвался я. Путая слова, я сбивчиво продолжил в сильном волнении. - …Я из Массены. Это.… Ну, вы знаете, где. Так вот, я был в горах, а когда начался дождь, поспешил вернуться,… Словом, трудность дела в том, что я сбился с пути.

- А скажите на милость, зачем вам понадобилось ходить в горы?

-Я гулял, ходил к водопаду.

- Почему же вы не пошли обратной дорогой, хотела бы я знать?

- Я заблудился. Вот и все.

-Вы хотите сказать, что отправились в горы без карты?

- Я хочу только сказать, что не нашел дорогу назад.

- Понимаю. Стало быть, вы нуждаетесь в ночлеге?- спросила старуха.

- Да, я бы сказал, что нуждаюсь, - проговорил я, испытывая порыв бежать отсюда из страха перед ней.

- Что с вами?

- Ничего, кроме того, что я устал и вымок.

- Не велика беда - проговорила старуха и, помолчав, продолжила. - В такую погоду под крышей куда лучше, чем под небом. Я к вашим услугам. Приглашаю вас в свой дом, постараюсь принять вас, как должно. Если не смогу угодить, не взыщите.

- О, я удовольствуюсь и тем немногим, что получу.

- У вас странный акцент.

- Я американец.

- Вот как. Не знала я, что в Массену водворились американцы. Сама пришла бы. Совсем недавно у меня останавливалась милая молодая пара, кажется из Вермонта, я так старалась для них. Мне по душе американцы. Все в них мне нравится.

- Спасибо. Мне лестно такое услышать, - сказал я, а про себя подумал: « долго еще я буду обмениваться с ней любезностями через ворота».

-Зачем, позвольте спросить, вы приехали сюда?

-У меня здесь важные дела.

- Стало быть, в Массену приехали американцы.

- Я там один.

- Откуда вы?

- Я продюсер, приехал из Голливуда.

- Подумать только, приехали из Голливуда! Хотела бы я знать, почему? Да, вы сказали какие-то дела.

- Я путешествую, - ответил я, думая, что она похожа на женщин из готического романа.

-Значит, вы здесь один, - проговорила старуха, внимательно глядя на меня. – Ваше имя?

-Дуайт.

-Отлично. А мое имя, если вам угодно знать его, Анна. Не падайте духом, я могу и хочу вам помочь.

Предпринимая время от времени попытки внимательно меня разглядеть и перебирая связку ключей, старуха сказала то, что мне от нее нужно:

- Подождите, я открою ворота.

Я стоял под дождем и напряженно смотрел, как она пытается справиться с замком. Дождь между тем усилился, было холодно, мокрая одежда липла к телу. Мне не терпелось избавиться от этих неприятных ощущений. Однако ожидание заняло ни одну минуту; замок не поддавался, и старуха возилась с ним, сопровождая свои усилия невнятным бормотанием.

- Послушайте, давай те я просто перелезу через камни,- воскликнул я, потеряв терпение.

- Будь он неладен, этот замок - проворчала себе под нос старуха и, повысив голос, сказала – что же, это подходящий способ, сама собиралась вам предложить. Эти ворота я не открывала уже давно, очень давно, даже не могу припомнить, когда в последний раз.

Раньше, чем она закончила объяснение, я легко перебрался через камни и присоединился к ней, она еще раз внимательно меня оглядела, после чего она жестом велела мне идти за ней и мы вместе направились к дому. Из-за того, что она была под зонтом, а я нет, на меня самым настоящим образом изливался водяной поток и я с трудом сдерживал свои шаги, чтобы не идти впереди нее.

Наконец мы вошли в дом. Оказавшись внутри, старуха закрыла за мной дверь на замок и задвижку, положила ключ в карман, взяла масляную лампу и, не говоря ни слова, опять тем же жестом указала мне путь. Раскаты грома уже гремели на улице за дверью, но теперь они были отдаленными, менее пугающими, я последовал за хозяйкой, она шла неторопливым шагом и локтем прижимала к себе зонт. Из полутемной парадной мы свернули в боковую дверь, миновали коридор, на стенах которого метались наши тени, и вошли в уютную, хорошо натопленную гостиную.

Женщина поставила лампу на угол буфета, повернулась и устремила на меня пристальный взгляд – бесцеремонный в высшей степени. Мне стало как-то не по себе. Я даже не могу описать то, что почувствовал. Определенно я растерялся, как если бы вдруг мне предстояло ответить; есть ли что-нибудь за гробом.

- То кресло для вас, которое слева,- сказала старуха и повелительным жестом вскинула руку в направлении кресла.

Я немедленно занял отведенное мне место, вытянул ноги к пылавшему в камине огню и, ощущая кожей приятное тепло, замер от удовольствия этим. Потом обернулся, и посмотрел на старуху; ее выразительное лицо было надменно и неприветливо, что-то в ее общем облике сразу напомнило мне о вдове. Я смотрел на нее так, словно она и была той, кого я вообразил. Весь ее вид, включая платье и обстановку комнаты, давал основание для этого. Впрочем, чему тут было удивляться, раз странная женщина живет в старом, уединенном доме, увитом до самой крыши плющом. Прошла минута – я то вздыхал, то зевал, и хранил молчание. « Сейчас я ей скажу любезность, только сперва посмотрю на нее», подумал я и обернулся. Когда я снова посмотрел на нее, то принужденно улыбнулся, вот только она, похоже, не испытывала никакого желания ответить мне тем же.

- Надо полагать, вы голодны?

- Да,- выдохнул я, тяготясь своим положением.

- Я сделаю вам горячий чай, сладкий, из шиповника и ромашки. От простуды. Вы промокли до нитки.

- Сами видите, не без этого.

- Вы неважно выглядите. Сдается мне, что вы больны, - сказала она, видя, что я доведен до полного изнеможения какой-то слабостью.

- Что вы! Я не болен. По правде сказать, я чувствую некоторую слабость, голова болит, наверное, оттого что промок.

- Тем хуже для вас. Ничего, вы испытаете облегчение, когда отдохнете и высохнете. Будьте любезны, возьмите одно полено и бросьте в огонь. Вы употребляете алкоголь?

- Смотря что. Вообще я предпочитаю всему красное вино и бурбон.

- У меня нет ни того, ни другого. Зато имеется ежевичная настойка собственного изготовления. Уверена, она придется вам по вкусу и окажет смягчающее действие.

- О да! Я, пожалуй, не откажусь, если она поможет.

- В этом можете не сомневаться. Домашняя наливка лучше всякого бурбона. А моя так славится во всей округе и, надо сказать, не зря.

Сказав это самым бесстрастным голосом, старуха с непроницаемым лицом вышла из комнаты неторопливым шагом.

Я проводил ее взглядом, отметив про себя, что серое платье строгого кроя с белым кружевным воротником ей очень к лицу. Будучи уставшим, я жаждал покоя, поэтому едва она убралась, я облегченно вздохнул, ведь в ее присутствии я был подавлен и растерян, хотя не понимал, что именно так сильно меня взволновало, а между тем я был благодарен ей за помощь, в которой как раз очень нуждался. Но в том-то все дело: я не смог придумать ничего лучше, как уподобить хозяйку дома помешанной старухи, исполненной злобного коварства. Что если она уже исчисляет выгоды, которые принесла бы ей моя смерть? Вопрос о том, какой она будет, уже не одну минуту приводящий в мучительное движение мой ум имел для меня значение только в средстве - я приму смерть от удушья или яда? Здесь меня охватил трепет перед могуществом этой женщины.

В сущности, когда человек находится в зависимости от другого, ему не знакомого человека, кажущегося оригинальным, он всего сильнее подвергается и влиянию среды, которая его определяет в качестве такового. По этой и другим причинам, домашний уют, который во всех отношениях, мы принимаем охотно и особенно под вечер, действовал на меня угнетающе. Есть люди, о которых говорят, что природа не слишком усердствовала, создавая их. И таких людей подавляющее большинство. Внешностью эта женщина была очень приятна, ее широкое светлое лицо с великолепным скульптурным носом, форму которого можно видеть у беломраморных богинь Греции, венчали густые волосы, собранные на затылке гребнем из слоновой кости, при этом в ней было что-то неестественное, сразу видно. Однако пронизывающий взгляд умных глаз (Что это был за взгляд!) и почти аристократическое достоинство, с которым она держалась, искупали все ее возможные недостатки. Но как ни своеобразна эта женщина духа, надменная в своей сверхчувственной отстраненности от всего земного и рассудительная, как философ, все же, быть может, я мистифицирую ее. С этой мыслью я стал разглядывать обстановку комнаты. Перейду к ее описанию, мой короткий и в силу необходимости далекий от полноты обзор даст вам общее представление о доме, который во всех отношениях я находил старомодным и странным. Так вот за мной стоял громоздкий книжный шкаф, сравнительно широкий, он был богато декорирован резьбой на обоих дверях, стало быть, украшения были парными и отличались большим изяществом. Этот шкаф имел большой запас прочности и был замечательным предметом интерьера в добавление к двум другим по сторонам от окна. Правда эти два шкафа были так же непохожи один на другой, как и их назначение: один из них имел открытые полки, уставленные фарфоровыми скульптурами, другой – представлял собой буфет, и как таковой был тоже декорирован резьбой, узор представлял собой растительный орнамент. На полках, за мутными потускневшими стеклами виднелась фарфоровая посуда, среди чашек, соусников и глубоких мисок попадались серебряные вещи, явно имевшие антикварную ценность. Между этим буфетом и углом размещался диван, обитый шерстяной тканью соломенного цвета, над ним в произвольном порядке висели несколько картин в прямоугольных и овальных рамах. Некоторые из них, главным образом пейзажи, были великолепны. Посередине комнаты на пурпурном ковре стоял круглый стол, покрытый бархатной скатертью с желтыми розами по краю и шелковой бахромой. Из четырех кресел два были придвинуты к столу. Пол устилал истертый шерстяной ковер, цвета были тусклыми, преобладали золотистая охра, болотная зелень и кармин. Мой взгляд вернулся к огню. Прошло приблизительно десять-пятнадцать минут после того, как старуха ушла. Все это время я сидел в удобной позе и исступленно смотрел на пламя, бросавшее на пол длинные трепещущие тени; в мыслях не было разнообразия, в чувствах – глубины. Вообще можно сказать, что мне было приятно ощущать тепло, одежда почти высохла, я отдохнул, успокоился, и от этого становилось легче. Тут как раз каминные часы из золоченой бронзы, украшенные фигурой Меркурия, отбили час. Было начало девятого. Я поднялся и подошел к столу, не знаю почему. Из предметов я, пожалуй, упомяну стеклянную вазу с полевыми цветами, плетеную корзинку с печеньем и книгу в замусоленной кожаной обложке. То был «Ормонд», недооцененный роман Чарльза Брокдена Брауна, писателя великого без преувеличения.

Я начал читать с середины страницы и не успел дойти до конца, как вернулась старуха.

Не поднимая глаз, она прошла мимо и принялась перекладывать с подноса на стол то, что принесла. Пренебрежение, с которым она держалась, усугубляло мое положение – я и без того испытывал вину за свое вторжение, а тут еще зависимость от ее расположения. Но Редклиф ни словом, ни взглядом не поощряла мое присутствие, даже холодная улыбка, чуть тронувшая ее тонкие губы, когда она с порога посмотрела на меня, не способна была вызвать воодушевление. В соответствии с этим я томился желанием добиться ее благосклонности – это значительно облегчило бы ситуацию.

- Любопытная книга, не правда ли?- сказал я, держа ее в руках.

- Говорите любопытная?

- Это же «Ормонд», прекрасный роман ныне позабытого Чарльза Брауна.

- Эта книга мне нравится, но не могу взять в толк, что такого в ней особенного, а?

- Просто, этого писателя никто не читает сейчас. Я об этом.

- Ах, вот как? Ну, и что же из этого, было для славы время, да прошло. Садитесь-ка лучше за стол. Мы поговорим после того, как вы поедите, а заодно и выпьете домашнего вина. Оно вам как нельзя более кстати. Вот вам стакан ежевичной настойки, сядьте, выпейте и успокойтесь.

И она улыбнулась мне. Эта улыбка была, вероятно, следствием желания упростить ситуацию и свести ее к самым простым отношениям. Так это или нет, но это все-таки проявление любезности, требуемой приличием от хозяйки дома, однако для человека в моем положении ничего незначащая улыбка – утешение слабое.

Я сел за стол, но есть сразу не стал, как хотел, и как мне следовало бы.

- Ну, - сказала Редклиф. Она стояла за моей спиной. – Что такое? Почему вы не едите?

- Вообще то, я не ем мясо.

- Что же вы сразу не сказали?

Я посмотрел на старуху, потом устремил взгляд в сторону, понимая, что эта ситуация требует должного объяснения.

- Видите ли, раньше ел, а пренебрегать стал в последнее время. Я самым естественным образом пришел к тому, что начал отказываться от мяса, так сказать постепенно. Когда, как и почему, говорить не буду. Это мой сознательный выбор. У меня есть правило, согласно которому каждое решение, прежде чем оно может быть принято, должно быть глубоко обоснованным и удовлетворять определенным требованиям, а поскольку я забочусь о своем здоровье и нахожу, что мясо вредный продукт, то по принципу простоту – я от него отказался. Вот как обстоит дело.

- Но даже если и так, хотя, в общем, это не доказано, почему бы вам исходя из вашего принципа простоты, не отказаться от своих убеждений при этих обстоятельствах. Вы голодны и это имеет первостепенное значение. К тому же голод притупляет разум и, как водится, разжигает аппетит. И потом, как остроумно заметил Вольтер - голод не стоит убеждений. Но все же, все же, если вы достаточно убеждены, чтоб отказаться от мяса в виде филе индейки не ешьте, раз не можете.

- Так то оно так, естественно, я очень голоден, да не то чтобы слегка, а порядком. Мои убеждения? Знаете, я не сомневаюсь в их истинности. Впрочем, говорить тут просто не о чем, – сказал я, принимаясь за еду. - Раньше я ел мясо, но по зрелом размышлении решил воздерживаться. Сейчас нет достаточного основания для этого, поэтому я сочту за лучшее съесть этот румяный кусок мяса, себя не помня от волнения.

Непосредственность, с какой я говорил, по всей вероятности, расположила ко мне хозяйку дома. Она села за стол и с улыбкой, с которой не может сравниться Мона Лиза, сказала:

- Простите, что я напустилась на вас. Это все от того, что я живу совершенно одна, для общения с людьми нет никакой возможности, да и необходимости. Необычайное состоит в том, что я позволила себе грубость, а не в том, что одиночество угнетает меня. Видите ли, все вечера я провожу в одиночестве, стало быть, согласно Локку, в плохой компании. Как вам мясо? Не много ли перца?

- Очень вкусно.

- Что ж, на здоровье.

- Иной раз в еде мы находим спасение.

-- Знаете, мне отчего-то вспомнилась молитва святого Августина, в дни своей юности он молился и говорил; «Господи, сделай меня хорошим человеком, но не сейчас». Все говорит за то, что человек слаб духом. Глядя на вас легко объяснить почему.

- Чтобы выжить человек должен уметь приспосабливаться. Вы согласны?

- Мне ли этого не знать.

- Удивительно, что вы пришли к такому же заключению.

- Это еще почему?

- Мне, отчего-то кажется, что ваша душа и личность целиком принадлежат этому тихому и уединенному дому, а мир, в котором я живу, он вне вас самой и вне вашей среды. Вы самая замечательная и…странная женщина из всех.

- Вы еще скажите, что я явилась вам из потустороннего мира, - усмехнулась старуха.

- Скорее всего, я пришел к вам из своего, расположенного по ту сторону гор.

- Но если это так, то какие вопросы вы ставите перед собой относительно жизни?

- Вряд ли они поразят ваше воображение. Давайте подумаем, что если все вопросы, которые мы задаем себе, остались неизменными с того момента, когда на земле тысячи столетий тому назад появился разумный человек. Такие вопросы не бессмысленны, на них нужно ответить. И тогда и сейчас, наверное, мало кто не скажет, что жизнь – это путь от радости и надежд к отчаянию. Нетрудно провести где-то в жизни человека черту, за которой ему будет отказано в счастье. Теряя молодость, красоту, здоровье - мы теряем ум.

- Давайте не будем все превращать в систему. Хотя, вы правы в том что, теряя счастье, мы теряем ум. Кажется, это не ваши слова?

- Не мои. Я и не думал выдавать их за свои. Сказать по правде, они принадлежат Шекспиру.

- Вы не пригласите меня выпить с вами вина.

- О, да. Прошу вас. Позвольте представиться – Дуайт Гарднер. Так вот, не откажетесь ли вы…

- Анна Редклиф.

- …выпить со мной рюмочку вина.

- С удовольствием. Все к этому как будто располагает. Я вообще-то редко пью. Это я позволяю себе в ряде случаев. Сейчас как раз такой. Возвращаясь к вам, я хотела бы спросить, вопрос возник сам собой в виду столь позднего часа. Скажите, ваше исчезновение кого-нибудь встревожит?- спросила Редклиф.

- Я никого здесь не знаю.

Была тишайшая минута, когда я услышал:

- Тем лучше.

- Почему вы это сказали?- удивился я, охваченный необъяснимым волнением. Я начал понимать, что оказался в доме совсем непростой женщины. В своем ли она уме?

На это Редклиф ответила;

- Не обращайте внимание. Просто к слову пришлось.

Всматриваясь в меня, она поняла, что этого недостаточно и добавила к сказанному:

- Я о том, что никому не надо объяснять ваше отсутствие. Где вы сказали, остановились?

- В санатории, - тихо ответил я, поднял глаза и заметил. - Меня наверняка уже ищут.

- Вот что, - сказала старуха, - доешьте, а потом позвоните. Что с вами?

- Признаюсь, меня томит какое-то тягостное чувство – сказал я вполголоса и устремил на старуху взгляд, в который вложил весь свой страх.

Ее реплика «тем лучше» подействовала на меня самым неприятным образом.

- Это еще что?- спросила Редклиф

- Почему, не знаю.

- Из-за меня

- Не могу отделаться от какого-то смутного и неприятного чувства. Я думаю, волнение во мне скоро утихнет.

- Пустое! Вам нечего бояться.

- Просто мне сейчас как-то особенно не по себе.

Старая Редклиф опустила голову, и спутанные пряди седых волос закрыли лицо. Около минуты она сидела неподвижно, пока я продолжал есть. Затем она откинула назад волосы, обвела взглядом комнату и сказала в привычной для себя манере – прямо и бесстрастно:

- Не терплю недосказанность. Особенно по поводу самой себя. Вы должно быть обеспокоены тем, что попали в дом выжившей из ума старухи?

- Ну что вы! Я нахожу вас незаурядной женщиной, - возразил я.

- Со странностями, – добавила Редклиф.

Я отмолчался. Редклиф видя, что я что-то не договариваю, вдруг сказала:

- Отсюда следует легкий и естественный шаг к тому, чтобы назвать меня ненормальной того или иного рода.

- Но я так не думаю.

– Скажите прямо, в чем же вы видите странность?

- Ну, хорошо, разве лишь в том, что вы живете здесь, в горах, одна, далеко от людей. Трудно вообразить себе более унылое, уединенное место, - сказал я и запнулся, устремив сосредоточенный взгляд в самый дальний угол.

- Явно нелепо ожидать, что вы меня поймете. Прекрасные цветы, деревья, осы, крысы, птицы живут в своей привычной среде. Конечно, она должна быть и для человека, будь он уродом, безбожником или сумасшедшим. Моя среда здесь. К тому же, хотя мне не следует с вами это обсуждать - я не могу пожаловаться на неудобства уединенной жизни. Я не нуждаюсь в людях. Предпочитаю жить обособленно. Отнюдь не из-за презрения к ним, хотя, если знать их, как знаю я, а люди сделали для меня мало хорошего, мне не за что их любить. Вам ли говорить, что мы приобретаем недоверие к людям постепенно, и от него трудно избавиться. Ну и пусть! Я уже привыкла к своей однообразной, упорядоченной жизни, здесь я наслаждаюсь тихим уединением, и поверьте, ценю его превыше всего. Это мой сознательный выбор. Кого я удивлю, если скажу, что люди злы, жестоки, неблагодарны, завистливы. Видимо, только отгородившись от них горами и можно выносить их убогое существование. В этом замечательном доме я живу одна уже много лет. Настолько много, что этого времени оказалось достаточно, чтобы сокрушить ограду – вы видели, что от нее осталось - но не меня. Значит, вы решили, что я помешанная и эта мысль преследует вас.

- С чего вы это взяли? – не теряя самообладания, спросил я.

- Вы сами сказали, что я подействовала на вас угнетающе. Вы угнетены, не правда ли? Если да, то признайтесь.

- Какое там угнетен! Нет. Неужели я сижу с таким видом? Я так думаю, что всякое взаимоотношение между двумя людьми предполагает, что один в силу личных качеств или обстоятельств подчиняет себе другого. Вы мне нравитесь – хотел бы вызвать у вас ответное чувство и надеюсь, сказанное несколько расположит вас ко мне. Я признателен вам, за ваше гостеприимство. В том-то и дело! Не знаю, насколько мое вторжение помешало вашему душевному спокойствию, но я буду рад, если сумею быть вам приятным.

- Поверьте – не настолько, чтобы нарушить мой покой. Значит, я вас подавляю?

- По-моему, ваш вопрос сам несет в себе ответ.

- И что?- спросила Редклиф вполне спокойно и благодушно.

- Вот вопрос, а ответа нет.

- Решайте этот вопрос сами. Скажу вам прямо: я не помешанная, какой я кажусь вам. Что из того, что я на редкость своеобразна?

-А я вам говорю, что до сего момента влияние другого человека и тем более женщины на меня не было таким ощутимым и, как вы уже сказали, подавляющим. Не то чтоб вы подавляли меня, нет,… Я пытаюсь быть одновременно и вежливым и искренним. Просто в вашем облике – скажу прямо, есть что-то необычное, сверхъестественное, чуть ли не демоническое, простите, что не вуалирую эту подробность. Не смею говорить грубее, лучше просто скажу, что вы особенная. Не потому ли, ваше своеобразие столь удивительно, что мне трудно представить себе вас где-то в ином месте, допустим в Нью-Йорке или Мадриде? Или просто потому, что в вашем лице есть что-то не от мира сего? Все говорит о том, что границы вашего естественного существования лежат здесь, в этом удивительном месте.

Пока я говорил, Редклиф сидела с серьезным лицом, склоненным вниз, и молчала. Это было красивое лицо умной женщины, одухотворенной страданием. Она предложила переместиться к камину. Мы уселись в кресла, она сняла с плеч длинную вишневую шаль с бахромой, укрыла ею ноги и стала смотреть на меня.

- Скажите, кто, обладая хотя бы малейшим чувством реальности, не думает, что когда-то его тело распадется на прах и пепел, каким-то образом будет рассеяно по земле, - сказала она. - Никто не может содействовать тому, чтобы сделать вероятным личное бессмертие. Вы выразили удивление по поводу того, что я отбросила все материальное и живу здесь, не думая совсем, о внешнем мире, что мне до него! Покой этих мест оказывает большое влияние на меня. Байрон сказал, что если уж бесцельно растрачивать жизнь, то лучше делать это в одиночестве. От себя добавлю и в подходящем месте. Я бываю в городе только для того, чтобы сделать покупки. Здесь меня окружают живописные горы: чистый воздух, покой, красивые виды, словом, все, что составляет прелесть девственной природы, стало неотъемлемой частью меня. Во всем этом я черпаю силу. Я вижу, как текут реки, как меняются сезоны, я люблю то, что меня окружает, понимаю, что там есть другой мир, но мой – лучшая часть его. Это всего лишь один из способов прожить свою жизнь. Что до людей, они не дают о себе забыть – неотесанные, жадные, визгливые, упрямые, похотливые они везут с собой свою грязь куда бы, не приехали. Даже сюда. Летом у меня отдыхают немцы, англичане, австрийцы - я терпеть не могу их, а еще меньше – русских туристов. В остальное время у меня бывают довольно-таки часто гости. Кстати о гостях. Когда-то, не буду уточнять, сколько лет назад, скажу лишь достаточно давно, в годы своей вдохновенной юности я, как и вы, сейчас, была гостьей в этом доме и представьте, сидела на вашем месте. Вот так то. У каждого из нас есть воспоминания, они как неизданные письма, прочесть которые можно, лишь углубившись мыслью в свое прошлое, и чем старше мы становимся, тем длиннее

наша история. В конце концов, моя, смею думать, не хуже любой другой.

Хотите услышать мою историю?

Я промолчал.

Это предложение было для меня полной неожиданностью. Редклиф стала более разговорчивой, чем до этого – к тому же, мне показалось, что мы с ней теперь добрые друзья. Что было хорошо для меня, впрочем, и для нее не плохо. Я, полагал, что беседа большей частью будет односторонней, поэтому, разумеется, выразил желание услышать ее историю и Редклиф, выдержав паузу, продолжила говорить. Представьте себе, она была настолько сосредоточена на себе, что сидела с застывшим взглядом. Казалось, она отдалилась от всего земного, а я, учитывая, где я и что со мной – от грубой реальности.

- Это фамильный дом Редклифов. Мне он достался от мужа. Он уже давно в царстве небесном.

Мне показалось, при этих словах в глазах ее померк свет. Она вздохнула. Я же удивился тому, что этот дом ее мужа, так как, глядя на эту женщину, невольно вообразил, что она происходит из старинного дворянского рода, теперь обедневшего и угасшего.

- При жизни он был ангелом во плоти, отличался удивительной добротой. Да так оно и было, - продолжила Редклиф немного грустно. – Он умер цветущим юношей. И дай бог, чтобы он был ангелом и на небесах. Неужели он покинул меня ради такого дела? Вот я думаю, как ему там, на небесах? Кто знает, есть ли в той жизни зеленые поля, животные, растет ли по стенам плющ? Какой она вам представляется?

- Первое, что приходит в голову, - это светлый покой, благоухающие сады, жизнь полная духовных сил... Но говорить о позолоченных дворцах мне не хочется. Меня волнует больше земная жизнь, а не та потусторонняя, которая может заменить мне эту. На самом деле я чувствую себя очень плохо, смерть ужасает меня. Кто я? Смирившийся? Нет, скорее отчаявшийся. Нет никакой надежды, но я хотел бы присоединиться к числу тех, кто надеется найти на дне мрачной бездны обещание грядущего воскресения.

- Недостаток знаний о тайне смерти и загробном мире легко восполнить воображением. А о чем, собственно, я говорила?

- О доме в связи со смертью мужа - напомнил я. Я уже понемногу успокоился и стал слушать, что рассказывала старуха. К тому же, я ждал ее рассказ с нетерпением. Мне хотелось знать, кто она, что у нее в прошлом.

- Ну да. С его смертью жизнь для меня потеряла прелесть. Я любила его всем сердцем. Обычно вечером я читаю молитву, потом ложусь спать и почти всегда думаю о нем. У нас была семья, о которой можно только мечтать. Вспоминаю его гладкую и свежую кожу и блестящие глаза, тонкое тело, он был легкий, как мотылек, он был Девой по знаку, весь такой утонченный, беспечный, все в нем говорило об этом. Видели бы вы его руки, плечи. Отсюда его увлеченность, аккуратность и характерные особенности этого знака. Притягательная сила его личности была в трогательной безучастности. Он был скромен, воздержен в еде, щедр, чистосердечен, любил жизнь и совсем не думал о смерти. Но дни его цветущей юности были сочтены. Вот как я думаю: в смерти красивого юноши нет загадки, он умирает, раз ему не суждено более быть прекрасным. Его смерть была страшной утратой для меня. Говорю, была. Но почему была? Теперь меня не тяготит непомерность горя. А как же иначе. Я бы не хотела, чтобы мы вместе состарились. Он дорог мне не меньше в воспоминаниях. Будь он жив, он бы сидел сейчас в том кресле с высокой спинкой, сморщенный, сухой, дряхлый, а я ему говорю: « Мой дорогой, вставай-ка, я хочу потанцевать с тобой». Но не стоит его беспокоить. Он смотрит на меня замутненным взглядом, вздыхает и сморкается в носовой платок. Трудно представить его таким. Старость полна унылой тоски, все в ней безобразно и отвратительно. Впрочем, вы и сами знаете. Это вы испытали не себе.

Но я не ответил ни слова.

Минута прошла в молчании. Но вот Редклиф откинула с глаз свои длинные волосы, вытянула руки и стала теребить бахрому шали.

- Если вычесть из жизни беды, потери, несчастья и суету, много ли останется на саму жизнь? – продолжила она спокойно: - Жизнь коротка – это главная причина наших несчастий, а может быть и единственная. Моя история проста, но смею думать, заслуживает более или менее подробного изложения. Начну с того, что я не смогла осуществить свою мечту – я, знаете ли, собиралась поехать в Голливуд после окончания школы. Но к тому времени немцы оккупировали Голландию. Подчиняясь необходимости, я окончила курсы медицинской сестры, хотя эта профессия была мне ни к чему. Во мне и сейчас не больше милосердия, чем у мухи, просто девушки в двадцать лет – тогдашний мой возраст, были на это ориентированы. Вот я и нанялась работать в военном госпитале, как говорится, ради хлеба насущного, там я познакомилась с одной девушкой, очень славной, она была полна детского добродушия. Было в ней что-то от Леди Гамильтон, разумеется, в те времена, когда она имела свой престиж, отличалась живостью, ослепительным блеском. Для нас Голливуд был чем-то вроде маяка: мы обязательно уехали бы в Америку, если бы у нас была возможность. Она обожала Риту Хэйорт, особенно в образе Гилды, носила волосы под Риту и называлась ее именем. Мне она предложила взять имя Лорен, как у актрисы Лорен Бэккол. Мы были полны совсем еще свежих воспоминаний о мирной Голландии, конечно, ненавидели немцев, строили планы, как им досадить, и даже были склонны к их осуществлению. Каким бы маловероятным не казалось участие Риты в Сопротивлении, я знала, что наряду с делами, против которых я возражала, она помогала евреям выбраться из страны. Как-то уступив просьбам, я отправилась с ней за город, на заброшенную молочную ферму, там, в подвале прятался еврейский юноша. Раз в неделю Рита привозила ему еду. Приблизительно через месяц после той поездки Рита исчезла, и больше я никогда ее не видела. Представляется куда более вероятным, что ее схватили гестаповцы. Что же вы хотите, когда одного подозрения было достаточно, чтобы тебя арестовали. Оплакивая свою подругу, я не могла не думать о том юноше, которому она помогала. Будьте добры, налейте мне еще вина.… Пусть мутнеет мой ум, - сказала Редклиф с насмешливой снисходительностью. – Мне хорошо и я буду пить вино, вместо травяного отвара. Тот юноша. Я все время о нем думала, так что мое беспокойство дошло до исступления. И подумать только, что мне надо ехать к нему. В конце концов я решилась, это было поздно вечером, я отправилась за продуктами, купила колбасу, ветчину, сыр, сухари, что-то еще в тех немногих лавках, которые еще не успели закрыть. И утром, превозмогая страх, поехала на вокзал. Оттуда до предместья поезд шел с остановками так долго, что я устала. До сих пор помню гудки паровоза, людей толпившихся перед вагоном. Да, так ведь и встретились мы. Парня звали Иан. Знаете, мне одного взгляда было достаточно, чтобы влюбиться в него. Ему было девятнадцать, и он был очень хорош собой. Контуры его лица имели нежные очертания, глаза были лучезарно ясные, добрые. Если судить по внешнему виду, он был чист и невинен. Несмотря на опасность, я навещала его на протяжении двух месяцев раз в неделю. Я приезжала, уезжала, тосковала, один бог знает, как. Я считала его лучшим созданием на земле и понимала, как трудно быть его достойной. Мы быстро привязались друг к другу. Время тогда было неспокойное, да что там – ужасное, но я вынесла из тех лет столько радости, потому что была влюблена в Иана, а он в меня. Но мы не успели признаться в чувствах. Я навещала Иана два месяца, и все это время жила ради него. Однажды когда я приехала в очередной раз, оказалось, что он исчез: либо его обнаружили немцы, либо он был вынужден уйти с теми, кто пришел за ним. Я совершенно не знала, что думать, не знала, как ему помочь и впала в отчаяние. После войны я искала его через Красный Крест, но тщетно. Как это ни странно, но именно расставание оказалось для меня благом – я осознала, как сильно люблю его и что отчаянно хочу найти Иана. Собственно сила моего желания и помогла восторжествовать нашей любви. Летом 1946 года Иан сам нашел меня через объявление в газете. В тот незабываемый вечер, когда, наконец, мы встретились, он повел меня в ресторан; мы танцевали на террасе увитой розами, пили шампанское, объедались американским шоколадом. Я вернулась домой очень поздно, легла в кровать, но уснуть не могла до самого рассвета. Было так тихо, так мирно, и мечтать было особенно приятно. Спустя месяц я вышла за Иана. Отличительной чертой наших отношений была взаимность, что само по себе не мало. Иану едва исполнилось двадцать шесть, когда он умер. Его преждевременная смерть до сего дня остается выше моего понимания. Прошла жизнь, остались воспоминания. Они все о нем.…Не имея его рядом, я душой и телом принадлежу одному ему: я пребываю в мире, который благословляю за то, что он привел меня к нему. Я старею под солнцем, которое, надеюсь, светит и ему тоже. В этом большом доме много пустых комнат, иной раз я брожу по ним, заполняя их воспоминаниями. Вам ли не знать, что после того, как знакомство состоялось каждый, кто был вовлечен в продолжительные отношения, разбирая их, обычно думает, чем он мог быть для другого. Что до меня, я обязана Иану прежде всего тем, что он осчастливил меня своей любовью, которая даже теперь дает мне силы жить. Память о нем до сих пор живая и яркая будит во мне воспоминания, и я невольно сравниваю ту жизнь с этой. Эти воспоминания стали мне теперь еще дороже. Тогда, когда он умер, для меня началась другая жизнь – нет нужды говорить, какая. Остальное вам понятно.

Весь ее рассказ был проникнут серьезностью и грустью, и это показало мне, что она живет своим прошлым. Пока Редклиф говорила, забыв обо мне, я, повинуясь тому странному влиянию, которое она имела на меня, не отрываясь, смотрел на нее, интересуясь ею и слушая ее, а когда она умолкла и устремила на меня пронизывающий взгляд, я прикрыл рукой лицо и стал тереть лоб. Молчание длилось минуту-другую.

- Мне это знакомо, - проговорил я, вступая в разговор. – Почти все, кого я любил, умерли. Мне уже шестьдесят лет, теперь моя жизнь движется по прямой линии, я тяну за собой груз прошлых лет, что представляется мне противным, живу, как могу и знаю, что будет дальше. Мне трудно примириться с тем, что моя жизнь близится к концу.

- Вас беспокоит количество прожитых лет или проблема в качестве жизни?

- Я живу растительной жизнью, в ней нет ничего, чем бы стоило дорожить.

Я хотел было еще что-то добавить к уже сказанному, но не нашелся, что сказать, какое-то тревожное чувство пронзило меня до глубины души. Между тем, старая Редклиф заметно преобразилась, она была возбуждена, ее глаза блестели, и в них был огонь.

- Это судьба привела вас грозовой дорогой сюда, - сказала она.

Ее слова сразили меня, от волнения у меня перехватило дыхание. Но я как-то справился с собой после такого потрясения и чуть слышно пробормотал:

- Что вы хотите сказать этим?

Не считая нужным ответить на мой вопрос, она задала свой.

- Что вы делаете в Массене?

Я предпочел бы скромно отмолчаться, потому что не спешил сообщить ей, как обстоят сейчас мои дела, но счел за лучшее ответить.

- Я здесь, для того чтобы пройти курс лечения в санатории у доктора Хорни. Мне его посоветовали в Малибу. Видите ли, у меня больная печень, беспокоит еще бессонница. Помимо этого изматывает постоянная слабость и все такое – я говорю не только о бессилии, нездоровье, но так же о самой мучительной угнетенности духа. Неужели это предел моих физических возможностей?

- Значит, вы надеетесь на программу д-ра Хорни.

- Тот простой факт, что он вылечил много людей, позволяет мне надеяться, а что?

- Боже ты мой! Так то оно так, но, сколько же людей он вылечил?

- Трудно сказать сколько. Вам то, что до этого?

Старая Редклиф откинулась на спинку кресла, сплела пальцы и поднесла их к губам, которые плотно сжала, от этого складки у рта стали глубже, а сосредоточенность придала ее лицу некоторую значительность. Такой женщине я верю и не только потому, что она была правдива в своих признаниях, но потому, что она жила необычной жизнью и обладала богатым внутренним миром. Чем пристальней я вглядывался в ее лицо, тем сильнее удивлялся и тем больше она мне нравилась.

- Тот факт, что время самовластно и стабильно, ни в коем случае не доказывает, что при этом оно существует между живым и неживым миром, и мы не можем сказать, что времени присущи те или иные свойства – мы используем понятия времени там, где речь идет о том, каким стало настоящее в прошлом и, разумеется, не придаем особое значение времени, когда мечтаем о будущем, - сказала Редклиф не поднимая глаз. – Нам нужно ощущение границ. У времени много особенностей, я не буду характеризовать их все, но скажу, что время не участвует в образовании души и тела, мы, однако, испытываем его влияние, в основе которого страх перед осознанием быстротечности жизни. Стоит только подумать, что время есть начало и конец, как сразу понимаешь, что время сверх всего этого обладает способностью обесценивать все, чем мы дрожим. Дизраэли сказал, что жизнь слишком коротка, чтобы быть незначительной. Ясная и глубокая мысль, которую вроде бы и ничем не дополнишь. Подобное мог сказать только мудрый человек. Жизнь – это видоизменение и не только. В ней слито восхитительное, безмятежное начало и отвратительный конец. Что обусловлено упадком организма, его одряхлением – телесным и духовным. Старея, человек становится вялым, отчужденным, менее восприимчивым ко всему возвышенному. Таковы печальные плоды угасания, Одни люди подчиняются обстоятельствам, другие, как то же Дизраэли, изменяют их, подчиняют своей воле, но так или иначе всех нас ждет встреча со смертью. Ничто не может быть страшнее ее, или даже сравниться с ней, а мысль о том, что однажды мы потеряем себя, перестанем существовать – самая непереносимая. Вы верите в Бога?

Прежде чем прийти в себя от ее монолога о сущности времени, а он погрузил мой ум в какое-то трагическое бессилие, но не оттого, что я осмыслил услышанное, а скорее от мысли, что эта встреча как-то определит мою судьбу, я сидел неподвижно на месте и не сводил глаз с Редклиф.

- Я не религиозен, - не сразу ответил я.- Прямых доказательств существования Бога нет, но тут возникает вопрос, кто тогда создал этот мир в его поразительном разнообразии? Меня изумляет грандиозность мироздания, и я не перестаю задаваться вопросом: какая нужна сила, чтобы создать наш мир, материю, физические и химические процессы, горы, моря. Кто задал направленное действие функции в структуре, кто определил особенности всего живого? Неужели это сделал слепой отбор! Мы принимаем все как данное, не задумываясь о том, как оно возникло. Я не принимаю идею Бога, как вечно живого Творца, для меня Бог – это космос. Тем не менее, не будучи верующим, я часто призываю Бога, обращаюсь к Нему, как к последней надежде, - особенно сейчас, когда мне страшно.

- Вы сказали, что в настоящее время вы опустошены или что-то в этом роде, не так ли,

главным образом потому, что больны. Позвольте спросить, а что, собственно, вы сделали для того, чтобы иметь хотя бы сносное здоровье в столь преклонном возрасте? – Помедлив, она продолжила:- Мысли о скорой кончине отравили ваше сознание, но, как говорится, надо спасать положение. Ведь вы не хотите покорно дожидаться своей ужасной участи? Вы стараетесь спасти себя любой ценой. И что делаете? Бросаетесь тратить деньги, и, притом, не малые, на лечение, чтобы таким вот способом получить надежду не расставаться с этим миром еще какое-то время. Обычная история Мы все, каждый по своему, пытаемся отвоевать у смерти немного времени.

- В полдень я поднялся в горы, - сказал я приглушенным голосом. Меня тянуло к ним с первого дня. Я гулял по живописным склонам, любовался прелестными видами, которые открываются оттуда, и был благодушен вполне, пока не встретил на тамошней дороге деревенского мальчика, лет двенадцати, не больше. Чтобы вам легче было составить о нем представление, скажу, что это был на редкость премилый мальчик с весьма выразительными глазами и полнокровным телом. Он беззаботно шел по дороге, поднимая босыми ногами пыль. Солнце светило ярко, по небу плыли белоснежные облака, оживленно щебетали птицы в траве, словом, все было исполнено невыразимой прелести. Казалось бы – трава, небо, птичьи голоса такие же, как всюду, но я всему радовался, сердце мое было полно этим чувством. Тот мальчик прошел мимо, мило улыбнувшись мне. Едва он оказался позади, я оглянулся ему в след. Я был в отличном настроении, однако увиденное доставило мне страдание – и вот почему. Меня осенило вдруг, что я увидел живое Чудо, ибо подлинным чудом является только юная жизнь. Я словно оцепенел. Не мог отвести глаз от его голого загорелого тела, тонких ног, кудрявых волос, его изящной, нежной фигуры. Стоял и любовался им, пока он не исчез из виду. Увиденное захватило меня. Ничто не могло бы так сильно потрясти меня, как осознание того обстоятельства, что сей отрадный день и весь мир, принадлежат тому деревенскому мальчику, а я просто никто, посторонний. Молодость – величайшее благо и тот, кто имеет это благо, может надеяться, что и остальное воспоследует. Жизнь того мальчика только началась, впереди у него так много всего, что может способствовать его счастью. А что есть у меня? Ничего. Разве только деньги. Вот только за деньги молодость не купишь!

- Позвольте не согласиться с вами, - возразила старая Редклиф.

- Что!- проговорил я в изумлении.

- Неожиданно, правда. Но я не шучу. Можно смириться с неизбежностью, последний день все равно настанет, и влачить жалкую жизнь, ощущая себя беспомощной жертвой разрушительных биологических процессов. Однако есть и другой путь. Можно бросить вызов смерти, обмануть ее. Вы только проникнитесь этой мыслью!

- Возможно ли!

- Поверьте, сделать это труда не составляет. Исход дела тут решает стечение благоприятных обстоятельств.

- Что означает эта чертовщина?

- А вот поглядим, - ответила Редклиф. - В самом лучшем случае это не более чем неожиданное предложение и еще кое-что сверх этого.

-Господи! Что еще за шутки?- растерянно вопросил я с заметной дрожью в голосе, которая была вызвана внезапным волнением.

- Замолчите и послушайте меня! Вы до сих пор не поняли, с кем имеете дело?

Произнося последние слова, Редклиф многозначительно улыбнулась.

- Но что вообще все это значит?

- Вы, как я полагаю, дошли до того, что готовы отдать все за свое спасение?

- Но будь вы даже колдуньей вам это не по силам.

Редклиф улыбнулась этим словам.

- Я, может быть, получше буду любой колдуньи. Как давно вы в Массене?

- Два дня,- был ответ.

- Вот как? Согласно Аристотелю цель всякой разумной жизни заключается в полном самоосуществлении. Судьба послала вас сюда не зря. Вы предназначены для того, о чем я уже сказала.

«А все-таки она ненормальная, по всему видно, что ненормальная» подумал я и сказал:

- То, что вы говорите противно здравому смыслу

- Понятно, понятно! Люди склонны отрицать то, чего не могут понять. Разве нет?

- И, тем не менее, это решительно невозможно.

Анна Редклиф усмехнулась и сказала:

- А это мы еще посмотрим. Вглядитесь в меня и скажите, сколько мне лет, по-вашему.

Я устремил на нее пристальный взгляд и с мыслью смутного свойства, которую нельзя уместить в нескольких словах, сказал неуверенно:

- Полагаю, не больше семидесяти. Нет, скорее всего, меньше

- Не угадали. Мне полных девяносто два года. Вот так. При этом я…

- Вы вполне здоровы и недурно выглядите!

- Вы поняли меня с полуслова. Я относительно молода и не спешу стареть.

- Вы употребляете какой-то чудодейственный эликсир? Дайте и мне этого напитка!

- Терпение, терпение, любезный друг. Теперь, вот что. Жизненные процессы в организме находятся под влиянием чувств. Всякое сильное чувство оказывает воздействие на его работу и хоть организм не подчиняется нашим чувствам, он все же не свободен от влияния сознания и эмоций. Спрашивается, можно ли наслаждаясь божественной музыкой Моцарта или Чайковского чувствовать себя при этом плохо? Разумеется, нет. Красота несет умиротворение. Первое правило – умейте быть жизнелюбивым и восприимчивым. В свое время я поняла, чтобы сохранить здоровье нужно, прежде всего, заботиться о нем. Из этих соображений я отказалась от всего, что так или иначе может причинить вред моему здоровью. Я правильно питаюсь, время от времени устраиваю голодные дни, достаточно много двигаюсь. И результат очевиден – я не знаю, что такое упадок сил, болезни. Мой успех прост – я наслаждаюсь жизнью, как отменным вином, которое пью из хрустального бокала. Простите мне этот поэтический оборот. Суть вам ясна. Все что я делаю, приносит мне пользу, при этом никаких чрезмерных усилий, никакого подавления или принуждения. Здоровый образ жизни стал моей насущной потребностью. Я чувствую себя, верьте мне, на много лет моложе. Не стану скрывать от вас, что всего этого я добилась не без секрета. Вряд ли можно превосходно чувствовать себя и хорошо выглядеть, не будучи увлеченной натурой. Впрочем, это ни для кого не является новостью. Я, видите ли, увлеченная натура. В прекрасном теле здоровый дух – говорили греки. Кроме этого, я принимаю антиоксиданты, травяные настои, прошедшие ферментацию, ростки пшеницы, они укрепляют иммунную систему и помогают клеткам организма противостоять старению, а так же еще кое-что для его обновления. Теперь о вас, мой заблудший гость. Смею предположить, что вы вели скверный образ жизни, не знаю точно какой, но, я доподлинно знаю, к чему ведет чревоугодие, алкоголь, табак, бессонные ночи, стрессы, перегруженное жирами и углеводами неполноценное питание. Разве не все это в совокупности разрушило ваше здоровье? Итак, мои рассуждения сводятся к одному простому вопросу. И вот он: могли бы вы представить себе теплое ясное, апрельское утро в 2030 году?

- Мог бы, да вот беда, к тому времени мои кости уже истлеют в могиле.

- Даже попытаться не хотите? – не отступала Редклиф.

- Вздор! Не глупо ли пытаться представить себя спустя много лет после собственной смерти

- Следовательно, вы и мысли не допускаете, что могли бы с упованием дышать прохладой того утра в 2030 году,- оживилась она.

- Ответ тут ясен. Это невозможно.

- Да что вы говорите! Ну, тогда послушайте….

- Нет, вы меня послушайте, Благодарение Богу я еще в своем уме и отнюдь не намерен выслушивать весь этот бред. Остаток моей жизни – несколько лет, если повезет, то может три-четыре года, но никак не больше.

- Ладно, не буду топтаться вокруг да около. Скажу прямо – я могу дать вас средство для выживания.

- Это просто вступление к какой-нибудь шутке?

- Отнюдь нет, поверьте.

- Ах, бросьте. Это уж слишком.

- Да ведь я говорю серьезно.

- Пусть так. Даже если у вас и есть эликсир молодости, мне, как я полагаю, он не поможет. Безнадежное дело – пытаться вернуть молодость умирающему старику. Поздно.

- Нет, не поздно.

- Никто на свете не может дать мне такое средство. Разве только дьявол.

- Дьявол,- переспросила старая Редклиф.

- Он самый. Может, знаете к нему дорогу?

- Не вмешивайте сюда дьявола, - недовольно проворчала старуха и, не дав мне опомниться, прибавила.- Вам понадоблюсь я.

Я хотел что-то сказать, но не смог. Своей фразой «вам понадоблюсь я» она добила меня окончательно. Минуту я сидел молча, как громом пораженный. Мне даже показалось, что вокруг меня сгустилась тьма и несколько костлявых рук потянулись ухватить меня за горло. Но, Редклиф, конечно, ничего этого не увидела.

- Хотите, верьте, хотите, нет, но я одна могу дать вам новую жизнь, - сказала она необыкновенно тихим голосом, как можно отчетливее.

Тут мне пришло в голову, что старуха не в своем уме. Спятила совсем. Потом подумал: « Удивляюсь, какого черта она пристала ко мне со всем этим»? И сказал с философским спокойствием:

- Против этого скажу вот что – существуют неустранимые физические законы. Самый важный из них – ни один биологический процесс не может иметь обратного действия. Чудес не бывает. Вот так.

- Жизнь и есть Чудо. Разве тайна возникновения жизни разгадана?

- Хорошо,- сдался я. – Объясните свой метод.

- Признаюсь, у меня небольшая практика….

- Ага. Значит, вы не уверены в исходе дела!

- Имейте терпение,- отмахнулась Редклиф.- Я еще не все сказала; так, я не сказала, что для успеха дела помимо моих знаний необходимо еще кое-что. И ведь надо же, такое удивительное совпадение! Поразительно! Но сегодня как раз одиннадцатый день полнолуния – весьма благоприятный момент для такого рода перевоплощения. Вам необыкновенно повезло. Подумать только, из всех ночей года именно в эту ночь вы пришли ко мне! Призываю вас довериться мне. Я единственная могу подарить вам молодость и здоровье.

- Предположим, я дам свое согласие. Что за этим последует?

- Ну, вы уляжетесь в постель и уснете, веря в то, что наутро проснетесь, допустим, на сорок лет моложе.

- И только!- в сильном смятении отозвался я. Как-то не верилось, что сон может способствовать желанному результату. - И утром что-то изменится к лучшему в моем теле?

Между тем эта необыкновенная женщина всеми своими словами доказывала, что знает способ избавления от бремени лет.

- С вашей стороны не потребуется ничего, кроме веры в то, что вы способны перевоплотиться в себя молодого, - сказала она.

- И это все?

- Почти. Тут нет ничего общего с колдовством, об этом не думайте.

Возникла пауза.

-Ну, - сказала Редклиф – ваше слово.

- Я уже говорил – это невозможно.

- А вам приходилось хотя бы слышать о людях обладающих паранормальными способностями?

- Приходилось. Только я в них не верю.

- Вы, я вижу, ничего не смыслите в магии.

- Вот что я вам скажу, никто не может обратить старость в молодость. Но если бы такое было возможно, если бы это было возможно, я отдал бы все на свете, потому что хочу жить.

- Любопытно все-таки узнать, что именно вы могли бы отдать взамен за новую жизнь. Чем вы владеете?

- Так вот, прежде всего, скажу, что мое имя широко известно в Америке. Ну, не так широко, конечно, как Селзника, или Голана, но все же меня знают в кинематографических кругах. Я продюсировал таких великих режиссеров как Сидни Поллак, Алан Паркер, Жан Жак Анно, Алан Рудольф. Был так же сопродюсером фильма с Барброй Стрейзанд . У меня имеется крупный счет в банке исчисляемый миллионами, роскошный особняк в Санта-Монике, шикарная квартира на Манхэттене, акции Крайслер, земельный участок в Монтане и значительная доля в ресторанном бизнесе.

- Очень впечатляет, - оживилась старая Редклиф.- Спрошу прямо – вы готовы отдать все свое состояние в обмен за молодость?

- Простите, а не много ли вы за это просите?

- Разве молодость не стоит всех сокровищ мира?

- Стоит, конечно, еще как стоит.

- Но у вас их нет, не правда ли? Поэтому я прошу то немногое, что у вас имеется.

- Никак не скажешь, что вы неправы. Я удивлен, однако, что неожиданно большое стало маленьким. И все - таки, почему я должен все отдать вам?

- Вы что, торгуетесь? Как вам не стыдно!

- Послушайте, я и впрямь отдал бы все, чем владею и даже больше за молодость. Господи, что я несу? На дворе двадцать первый век, а я…

- Мне нужен ваш ответ. Да или нет.

- Воздаю вам должное, вы необыкновенная женщина. По вам плачет Голливуд, ничего не скажешь, только захотите и я устрою вам роль в фильме Тима Бартона, мы с ним знакомы. Он обожает снимать про всякую там чертовщину, ведьм и …

- Я задала вопрос и жду ответа.

- Ну, раз так, как бы глупо это не звучало, скажу, что я действительно, не колеблясь и долю секунды, готов отдать все, что имею за молодость.

- Хорошо. Мы друг друга понимаем. Ну так что же?

- Перестаньте, я устал, уже не знаю, что со мной. Перевоплощение, о котором вы говорите, невозможно!

-Отчего же. Доверьтесь мне и вы найдете в новой жизни божественную радость.

Я, однако, не должна давить на вас в этом деле. Ваше решение должно быть глубоко осознанным и добровольным, как таковое. В конечном счете, ничто не имеет большего значения. И еще одна вещь. Вам полагается знать, что вы ничем не рискуете – было бы хорошо, если бы вы доверяли мне. Что до меня, то я даю вам слово, что у меня нет иных намерений, которыми я могла бы руководствоваться, кроме желания помочь вам. Это значит, что я отнюдь не ставлю себе целью обмануть вас.

- Если так, то я готов.

- Будьте любезны, повторить, что вы согласны и ваше решение обдумано самым тщательным образом.

- Согласен, согласен.

- Однако, этот насмешливый тон! Я что приглашаю вас на прогулку по саду? Вам предстоит принять крайне важное решение, последствия которого будут поистине впечатляющими. Ваше согласие должно быть обдуманным и наполненным глубокой верой в Чудо.

- Если дело только за этим, даю вам полнейшее согласие.

- Вы, в самом деле, хотите избавиться от своего теперешнего тела?

- Еще бы не хотел!- воскликнул я. – Но скажите ради бога, вы уверены в успехе этого дела?

- Я верю в то, что оно увенчается успехом. Вы уже имели случай заметить, что я весьма уверена в себе и, следовательно, настроена решительно и бесповоротно. Насколько я поняла, вы остановились в санатории «Четыре розы». Сейчас уже за девять, наверняка там спохватились вас. Позвоните им и сообщите, что вы находитесь в поместье Анны Редклиф, меня там знают. Просто наберите двести семь и попросите «Четыре розы».

Я набрал названные цифры, и меня тот час же соединили с дежурной сестрой. К моему большому облегчению она была осведомлена о моем отсутствии и собиралась с минуты на минуту сообщить об этом доктору Хорни. Я упросил ее не делать этого, сказал, что заночую здесь, а утром ворочусь в санаторий.

Наконец, я сообщил о себе и был этому рад. Старая Редклиф восседала за столом и наблюдала за мной. Одно только не нравилось мне – зависимость от этой женщины. Я не мог отделаться от мысли, что она каким-то образом управляет мною. Терпеть такое стало невыносимо. Хуже всего то, что я не могу уйти - за окном ночь и льет дождь. Мною овладела тоска, меня пронзило острое желание вернуться в санаторий, в уютную комнату, к своим вещам, которые я там оставил.

- Знаете, я не хочу, - проявив малодушие, сказал я. – Ничего этого мне не нужно. Забудем обо всем, я просто пойду спать. К тому же уже поздно.

- Вы раздумали? Почему.

- Не знаю, почему - только и мог я сказать, чувствуя, что роняю свое достоинство. – Вы наговорили мне что-то о перевоплощении и тому подобное, заняли меня вымыслом. Мне хочется сохранить хорошие отношения с вами, я вам обязан, вы меня приняли, накормили, обрушили на меня поток красивых слов, обольстили надеждой на долгую жизнь, словом, мне хочется вознаградить вас за все. Я готов в десять раз больше сделать для Вас.

- Хватит об этом. Вы испугались. Это же очевидно.

- Испугался ли я? Нет, черт возьми. Мне не очень по душе эта идея. Нет ничего глупее такого предложения. Я не хочу, просто не хочу вот и все. Почему я должен хотеть?

- Вы как скворец твердите; «не хочу», «не хочу». Кто вас заставляет? Я всего лишь предложила свои услуги, не настаивала вовсе – это стоит особо отметить и вы, насколько я вас узнала, человек добродушный и умный, но сомневающийся были склонны верить мне, а сейчас, вы говорите, что идея, от которой вы пришли в восторг, вам больше не нравиться. Полчаса назад вы рассказали о своих муках, о том, чего жаждете, о страхе умереть до срока и при всем том, вас вдохновила волшебная перспектива, - но только на пол часа. Как я понимаю, вы предпочитаете увядание - цветущей жизни. Ну, и на здоровье!

- Вы умеете убеждать. Скажу без лести – вы незаурядная женщина, кажетесь мне существом другой эпохи, - сказал я и подумал, что старуха, образно говоря, загнала меня в угол.

- Да, рассуждаете вы, как взрослый человек, а ведете себя, как мальчик, который живет с мамой.

- Как бы там ни было, в душе я остался тем мальчиком, которым был тогда, когда меня испугал гром. Я не зря об этом упомянул. Не странно ли, что я говорю это во время грозы и несмолкающего грома. Мне было семь лет, когда я испугался грома, мать легла ко мне в постель, чтобы успокоить. Память не сохранила никаких подробностей, но я до сего дня помню свой страх. Я вспомнил об этом спустя пятьдесят лет. Каким счастьем для меня было детство! Сейчас мне шестьдесят, моя жизнь разрушена, меня изводят боли и бессонница, я несколько устал от жизни, но как сильна привязанность к ней.

- Поверьте, никто кроме меня не может вам помочь.

- Знаете, я не могу отделаться от мысли, что вы каким-то образом управляете мною, гипнотизируете, что ли. Не удивлюсь, если так оно и окажется. Меня одолевает желание оказать вам сопротивление.

- А сил то хватит?- усмехнулась Редклиф.

- Надеюсь, что да.

- Направьте их против старости. Неужели вы не хотите обрести молодость? Доверьтесь мне, и я сделаю из вас великолепный образчик человеческой молодости в ее лучшей форме.

Я по–прежнему считал Редклиф странной женщиной с причудами, но это меня не останавливало. Чем больше я слушал ее, тем сильнее чувствовал доверие к ней. Конечно, я был в нерешительности. Но любопытство пересилило.

- О, да! – воскликнул я с воодушевлением. - Я всей душой хочу вырваться из мрака унылой обреченности и волшебной силой свергнуть тиранию старости, взять от жизни то, что я хочу, но не могу получить. Да, это поистине дьявольское искушение!

- Ну, раз так, отчего бы, не вспомнить Мильтона, сказавшего, что « дьявол с дьяволом держит союз». Вот вам моя рука.

- Что ж, я на все согласен. Будь, что будет!

С этими словами я протянул ей руку.

- Ну, если вы готовы, мы сейчас же и начнем.

Мы поднялись на второй этаж в гостевую комнату.

-А где вы будите спать? – спросил я.

-В комнате рядом с вашей, - ответила Редклиф, обернувшись ко мне. Голос был в высшей степени спокойным.

Пока хозяйка стелила мне постель, я, склонив голову, стоял в неподвижной оцепенелости у окна. Меня клонило ко сну, я чувствовал свое бессилие. На душе у меня очень смутно. Я отогнул край занавески и стал смотреть сквозь испещренное струйками стекающих капель стекло на осенний сад, там, в углу, покосившийся старый вяз простирал на фоне темного неба голые и узловатые ветви. Я думал о своем перерождении – в нем было воплощение всей моей жизни. В том, что Редклиф сказала, нет ни слова правды, но я все-таки пошел с ней, не потому, что она настаивала, а потому, что устал сопротивляться и отрицать. Я хотел совсем оставить этот бесполезный разговор и лечь в постель. Здоровье утрачено безвозвратно, а мое желание излечиться от болезни, может быть – и даже наверное, - останется неисполнимым. Я хотел бы вернуть своему телу свежесть и гибкость, но было поздно! С этой мыслью, полной мучительного отчаяния, я всматривался в небо усеянное тускло мерцавшими звездами. Луна была в ореоле собственного сияния, она безмятежно сияла в ночи и очерчивала мрачные контуры наползавших на нее туч. Что из того, что я смотрел на нее с печалью во взоре из окна дома, в который случайно попал и думал, имеет ли она на меня свое астральное влияние. На улице темно. Дождь так и льет.

- Готово, можете укладываться. Я принесу особый настой – опиумный. Он поможет вам расслабиться и подготовиться.

С этими словами Редклиф удалилась, я смотрел на нее сзади, как она шла с прямой спиной, поправляя на ходу, спадавшую с плеч выцветшую красную шаль, потом разделся, вытянулся на кровати и, запрокинув голову, прикрыл глаза. Странно, но мне казалось, что старуха подглядывает за мной, и я не раз бросал взгляд в сторону приоткрытой двери, чтобы удостовериться так ли это. Ожидание ее возвращения и в самом деле держало меня в напряжении, направляло мои мысли к тому, что мне предстояло, но думал я без всякого воодушевлении. Непостижима была эта возможность перерождения. В остальном я был умиротворен тишиной, теплом и покоем. Наконец, она воротилась, задернула занавески на окне, села на кровать, просунула руку под мою голову и поднесла к моим губам чашку; жидкость, которую я покорно выпил, была горькой и имела лавандовый запах. Затем произошло следующее; она положила свою ладонь на мой лоб и принялась говорить неторопливо, с паузами, самым проникновенным голосом;

- Ничто не тревожит душу, сомнения ушли, вас наполняет вера в Чудо. Ожидание его волнует душу, вы возлагаете на меня большие надежды, и не обманитесь во мне. Что принесла вам жизнь, кроме отчаяния и скромного желания уйти из нее без мучений? Верьте мне, воскресение плоти, возможно. Ваше нынешнее бренное тело не будет похоже на то, которое вы получите. Для вас все это непостижимо и пусть! Вы одушевленная часть природы, которая постоянно воспроизводится и отчего бы ее ничтожной частичке именуемой Дуайтом Гарднером не возродиться к новой жизни. Так тому и быть! Не сомневайтесь, а верьте, что завтра начнете жизнь сначала.

Где-то в ночи, опережая ветер, летят мечты

Падают звезды в темный омут пруда

Терзаясь страхом, тут бродит и томится душа

А тишина безмолвна, лишь камыш говорит седой;

Коль жаждешь Чуда, иди за своей мечтой.

Я и не догадывался, что она может опуститься до декламации. Но эти стихи как-то будоражили мой ум, вызывали в нем смутные образы. Со мной что-то происходило странное, не могу сказать, что именно. Я как в опьянении. Вдруг, стало казаться, что мое тело имеет отдельное существование от души, я просто перестал его чувствовать, мысли рассеивались, и я не мог уловить ни одну, сколько-нибудь ясную мысль, мне казалось, что я – что я – словом, я видимо, терял рассудок.

- Я вижу туман, он стелется у моих ног, - тихо сказал я, не открывая глаз. – Вижу, как роса искрится на траве. Какой-то шум, издалека доносится, очень знакомый. Он сливается с грозовой полутьмой. Не могу понять, что-то влажное, теплое трогает меня.

Старая Редклиф внимательно слушала меня, в знак согласия кивая головой.

- Это морские волны, пенясь, накатываются на берег, - пояснила она и накрыла мой рот своими холодными пальцами. – Молчите, молчите. Слушайте песню:

Вот и лодка у причала

Скоро в море кораблю

Скоро в море, но сначала

Я за Тома Мура пью.

Вздох я шлю друзьям сердечным

И усмешку - злым врагам

Не согнусь под ветром встречным

И в бою нигде не сдам.

Пусть волна ревет в пучине

Я легко над ней пройду.

Заблужусь ли я в пустыне,

Я родник в песках найду.

Будь хоть капля в нем живая –

Только капля бытия,

Эту каплю умирая,

Выпью друг мой, за тебя.

Я наполню горсть водою,

Как сейчас бокал вином,

И да будет мир с тобою, -

За твое здоровье, Том!

 

Пока Редклиф читала это стихотворение, склонившись к самому моему лицу, так близко, что я чувствовал ее дыхание, я испытывал исключительно приятное чувство, но мне трудно выразить каким оно было, и с чем его можно было бы сравнить. Хотя до этого я изгибался, меня лихорадило, изо всех сил я старался встать, но не мог. Затем в пустоту с мигающими огоньками, ворвался яркий свет, с неистовством закружился ветер и далеко отшвырнул меня, потом наступило безмолвие.

Впоследствии длительные размышления помогли мне составить об этом более определенное мнение. Общий смысл его был таков:

исходя из того, что всякое явление должно иметь свое начало – духовное или физическое, так как все в мире восходит к какому-то источнику, возьмусь сказать, что я приблизился в том состоянии к чему-то такому, что изливало мягкий свет, было первозданно чистым, так что, можно бы сказать, что отсюда берет начало моя жизнь. Я весь радость, я хочу погрузиться в самую глубину сияния и то, что ее составляет, меня волнует куда больше, чем все значение целого. Поразительное впечатление, с ума можно сойти! Однако каким бы упоительным оно ни было, меня захватывало, с краткими промежутками, волнение, имевшее некую связь с опасностью, - но какой? Я лишь испытывал ее угнетающее действие на себя и то, что я видел, пускай хаотично и бессвязно, заставляло меня думать, что я бодрствую, хотя я спал. В пространстве, которое было густым и вибрирующим, я тонул, проваливался и соскальзывал непрерывно. До сих пор не могу без волнения вспоминать об этом. Неужели, я очутился вне этого мира и узрел иной мир, который принято называть потусторонним. Но отмечу следующее обстоятельство: мне было не по себе оттого, что я видел и мой страх имел обычное следствие – мне хотелось обратиться в бегство, но я не мог. Все происходило так стремительно, а увиденное было столь ошеломляющим, что я был обессилен и чувствовал себя в потоке. Вот все, что я могу сказать.

Одним словом, мне было плохо, вокруг меня сгущалась тьма, видимо, она и поглотила меня. Как бы там ни было, я уснул тяжелым сном. Сколько для этого понадобилось часов, я не знаю, но помню, и притом весьма отчетливо, как подействовало на меня утро – в первые минуты своего пробуждения, я испытывал легкое оцепенение и тепло. Было тихо. Бодрящий свежий воздух трогал кожу. Через приоткрытое окно в спальню вливался влажный воздух, он путался в складках занавесей и поднимал их от пола. Где-то в саду одиноко кричала птица. Я лежал неподвижно, медленно переводил взгляд с одного предмета на другой и тщетно старался вспомнить что-то важное, то, что тревожит мою память. Совершенно забыл, что. Блаженные минуты мои были нарушены стуком в дверь. Я отозвался, и в комнату вошла старая Редклиф. С порога она устремила на меня оценивающий взгляд, быстро прошла на середину комнаты и, не отрывая от меня восхищенных глаз, воскликнула:

- Бог сотворил человека: возлюбим его!

Не знаю, отчего эти слова, которых я не понимаю, так волнуют меня. И неожиданно эта фраза вернула меня к реальности, помогла найти потерянную мысль. Пока я собирался с чувствами, она сняла со стены зеркало и вложила его в мои руки.

- Ну, полюбуйтесь-ка на себя, молодой человек.

При последних словах Редклиф меня словно пронзило электрическим током, я содрогнулся. Даже и тогда она лучше понимала событие, чем я.

Трудно сказать, что я чувствовал – до того я был потрясен. Я смотрел в овальное зеркало и не мог поверить, что вижу отражение собственного лица

Редклиф торжествовала.

- Я горжусь своим успехом, - сказала она, сопровождая слова взмахом руки. – Вы молоды и к тому же недурны собой.

- Я не могу поверить. Мне это снится, - не своим голосом отозвался я.

- Отчего же, вы воплощены в реальности. Вчера ваш возраст был тяжким бременем, а сегодня исполнен прелести. Что тут говорить, дело сделано.

- Вот именно. Я никак не могу прийти в себя.

Сдерживаться больше не было сил – я застонал.

Увидев это, Редклиф взмахнула рукой и сказала следующее:

- Вас переполняют радостные чувства, так дайте им выход. Можете здесь разбить что-нибудь или издать громогласный вопль от всей ликующей души. Вам от этого станет легче. Прошу вас, не стесняйтесь. Вы в замешательстве, вам надо немного времени, чтобы прийти в себя. Стало быть, я оставляю вас. Уверяю вас, вы мое лучшее творение. Никогда я не создавала человеческое существо с такой легкостью, никогда не получала от этого большего удовольствия. Я вижу, ставя себе это в заслугу, что мой стиль изящен и свеж. Несмотря на то, что вы как бы новорожденный, в ваших глазах отражаются проблески какого-то ума. Не хватает, пожалуй, одушевленности, но это придет со временем. Отныне вы молоды! Теперь для вас даже скрип ржавых петель будет музыкой! Итак, жду вас внизу.

Сказав это Редклиф, понимая, что я стеснен ее присутствием, удалилась. Едва за ней закрылась дверь, я спрыгнул на пол и, охваченный внутренним трепетом, принялся осматривать свое тело, хотя мне следовало бы сказать чужое тело – или все-таки мое? Грудь, бедра, ноги, руки, гладкая нежная кожа – принадлежат мне. «Боже, Боже», иступлено бормотал я, трогая свое лицо. Невыразимое изумление – вот что я испытывал в первую минуту. Но ведь не может же быть, чтобы за одну ночь так, ни с того ни с сего, я превратился в себя молодого. И снова я схватил зеркало и посмотрел на себя. Я долго держал в руке зеркало. Отражение показывало молодое лицо с чистой кожей и лучистыми глазами и это сильно волновало меня. Но мое ли это лицо? Оно принадлежало кому-то другому, а тот, кого я вижу, вовсе не я. В прошлом теле я был старым человеком, и мое положение было отягчено болезнью, которая являлась главной моей заботой. В новом теле я был привлекательным, молодым и здоровым юношей, эти качества – в особенности два последних – наиболее важные. Потрясающее перевоплощение! В приятии возрождения, мое сердце, кричащее от радости, затемнялось разрозненными мыслями, все они обращались к некой метафизической тайне, которая и могла, если вспомнить, что со мной случилось, объяснить, как это случилось. Тем не менее, я был упоен радостью, ведь мне удалось уклониться от встречи со смертью, и хотя я не собирался отказываться оттого, что получил, я был, все же подавлен в той мере, в какой был возбужден и понимал, что страдаю от невозможности объяснить необъяснимое. Я больше совсем не могу думать, я отказываюсь понимать свое превращение. Все что мне оставалось, это просто поверить в некие сверхъестественные силы. Но верить в них так же трудно, как трудно поверить в мою способность перелетать от одной звезды к другой. Однако я существую в новом теле, и оно мне очень нравится. Стало быть, то чем я являюсь, как раз и есть я, во всей своей новой индивидуальности. Мог ли я думать, мог ли представить себе хотя бы на минуту, что буду единственным человеком в мире, который вернет себе молодость в старости.

Моя прежняя жизнь, как на нее не смотри, была апологией разложения, бессмысленность моего положения была очевидной, ведь я был обречен на смерть. Ко всему меня сковывал возраст. Мог ли я, не будучи молодым и здоровым, адаптироваться в избранном обществе, которое признавало то, чего я был лишен самыми притягательными ценностями? Ко мне снисходительно относились, меня избегали, как будто старость была заразой.

Прошлой ночью я совершил, сам того не желая, путешествие в страну, названия которой нет ни на одной карте, оно обернулось событием столь выдающимся, что я оказался вырванным из той жизни, в которой все для меня было привычным. Я положительно не знал, что думать, если только событие это не было осуществлением небесного замысла.

Никогда еще я так не путался в своих мыслях, никогда не был столь растерян и ошеломлен. Я вспомнил старый фильм «Портрет Дориана Грея», где герой тянулся к тому, чего лишен, чтобы этим наполнится.

Прежняя жизнь, какой бы успешной она не была отныне казалась унылой, а свое старое тело я определил бы, как «мешок с грязью», и все-таки я держался за свою жизнь, и воля к ее продолжению не ослабевала из-за того, что возраст определял меня и ограничивал во всем, - я любил жизнь, пусть даже меня изматывали головные боли и общий упадок сил, часто непреодолимый.

Я был несчастен тем, что прожил свою жизнь.

Редклиф ждала меня за столом, когда я присоединился к ней, она, продолжая, вероятно, радоваться успеху, в котором видела торжество своих собственных интересов, полюбопытствовала:

- Как вам спалось, юноша?

- Не спрашивайте, я чуть было не расстался с жизнью.

- А разве вы не желали расстаться с той жизнью, которая у вас была?

- Дайте мне собраться с мыслями, все обдумать. Я должен в этом разобраться. Иначе, я сойду с ума.

- Поверьте, вы точно помешаетесь, когда в этом разберетесь.

- Меня это не остановит.

- Ну, оттого, что вы больше узнаете, правда не станет более приятной. Верьте мне, я сама через это прошла.

- И все-таки я убедительно прошу, расскажите.

- Тут и рассказывать то нечего. У меня свое восприятие жизни, у вас свое, но никакие знания не могут придать ей полноту, исчерпывающее представление. Это справедливо в отношении всех многозначных вещей. Возьмем, хотя бы, такой. В психическом плане убийца, которого казнили на ваших глазах, внушает не меньше жалости, чем его жертва. Болезненное чувство, которое мы испытываем, наблюдая за казнью, и когда думаем о той несчастной, которую он задушил, основывается на одном и том же – осознании своей смертности. Наряду со знаниями мы постигаем мир через чувства. Внесу уточнение; глубина есть только у чувства, которое человек выстрадал. Что до знаний, то тут дело сводится к индивидуальной восприимчивости. Не буду развивать эту тему подробно, к сути дела она не относится. Скажу только, что все двойственно, есть вещи взаимоисключающие и взаимодополняющие, из этих последних, как правило, состоит порядок, который сам по себе является частью другого порядка. Я это к тому говорю, что суть даже простых вещей, кажется обманчиво ясной. Мы отделяем Добро от Зла, а между тем они не могут существовать обособленно друг от друга, их объединяет непримиримость. Так, отправляясь на поиски Добра, мы находим Зло. Сравнения можно продолжить. Стоит ли во всем этом разбираться.

Да, Редклиф умна и слова ее сильны.

- Я настаиваю на объяснении.

- А что вы сами об этом думаете?

- Я не имею ни малейшего представления о том, что случилось.

- А что, собственно, вы помните?

- Почти ничего, я думаю. Впрочем, кое-что я видел, и знаете, увиденное потрясло меня!

- Опишите, что вас потрясло.

- Я не могу. Осталось общее впечатление. Были какие-то люди, они изливали тусклый свет, помню, что на их головах был мерцающий ореол. И это, кажется, все.

- Возможно, вы видели свои прежние воплощения.

- И даже больше. Я предполагаю, что передо мной, представьте себе, была вселенная. Я непрестанно двигался, как если бы меня нес стремительный поток. Да, было что-то напоминающее поток, который сливался в бездну. Пытался что-то взять, дотянуться до какого-то предмета, но не мог. Все пространство было заполнено подвижными массами, чем-то вроде облаков. Виды были фантастические, все такое огромное, беспредельное, это неважно. Самым сильным ощущением был, пожалуй, страх. Я многажды терял себя, но это вряд ли связано с помрачением рассудка. Я куда-то проваливался, падал, и это внушало мне ужас, я имею в виду падение. Было от чего. Потом, я начинал расширяться, то есть увеличивался в размере, как резиновый шар, в который закачивают воздух. Ну, вы понимаете, о чем я? Так или иначе, все сводилось к тому, что я увеличивался и по мере того, как я расширялся до конечного предела, возрастала и вероятность взрыва от напряжения. Однако, едва только наступало такое критическое состояние, происходило вот что – в самый последний момент, когда я был охвачен ужасом, казалось бы неминуемой смерти, я переходил в другую, начинавшуюся раздуваться с той же скоростью, липкую и прозрачную оболочку, а та, как и все предыдущие, тоже стремительно увеличивалась в размерах. Я не могу дать этому должное обоснование, но здесь уместно сравнение с мыльными пузырями, они ведь возникают один из другого, множатся на себя подобных. Вот так.

- Ну, судя по тому, что вы пережили, можете считать, что вы переродились, я не возражаю. Человек, как вам известно, представляет собой биологическую систему, которая развивается к критичности. Иными словами, будучи биологической субстанцией, мы обречены на распад, стало быть, это связано с необратимыми процессами, которым мы обязаны своей смертностью. Вы же – благодаря особым обстоятельствам – воскресли в другом теле, сохранив при этом свою индивидуальность. Мыльные пузыри, скорее всего, аллегория жизни. За смертью следует жизнь – что вы об этом думаете?

- Я не могу избавиться от чувства, что потерял себя. Да мое тело было старым, дряблым, но все же моим. К этому, мне оно, разумеется, нравится, нужно привыкнуть.

- Подумайте о том, что вы максимально удалены от своего прежнего воплощения, смею сказать, отвратительного и подвластного смерти. Теперь, вы молоды, это само по себе, величайшее преимущество.

- Я очень молод, очень счастлив. Это чудо! Еще вчера, я был старым, больным, большей частью уродливым человеком. Отчаяние едва не довело меня до сумасшествия в некотором роде.

- Полагаю, вы довольны своим новым телом?

- Я долго разглядывал себя; и то, что увидел, меня не разочаровало.

- Вы очень хороши, особенной красотой американцев, как большинство ваших образованных соотечественников, вы обладаете простодушием и одухотворенностью.

- Не могу поверить! Вы это и сами понимаете. Неужели это тело мое.

- Оно вам больше понравится, когда вы к нему привыкните.

- Господи, всего за одну ночь, я перестал быть собой, правильнее будет сказать, я уже не тот, кем был до приезда сюда, да? Как такое могло случиться? В мире нет места волшебству – так я, по крайней мере, думал. В самом деле, в реальности все сообразно с логикой, все поддается объяснению, а тут. … Еще вчера я был безумен от отчаяния. Вы не можете вообразить, как я потрясен!

- Представьте себе, могу.

- Мне до сих пор не ясно, как могла произойти подобная материализация. Вы знаете?

- А кому же знать, как не мне.

- Может, снизойдете до разъяснения? Я хочу знать все, до последнего слова.

- Если вам только это мешает наслаждаться вновь обретенной молодостью, я охотно удовлетворю ваше любопытство. Об этом скажу немного. Все, что я могла, я сделала; вы снова молоды и здоровы; я более чем когда-либо довольна своей работой, вы очень привлекательный юноша, так что не знаю, кому больше радоваться – вам или мне. Дело в том, что гипноз, самовнушение, усиленное действием наркотика произвели на ваш организм сильнейший стресс, хотя его значение не первостепенно. И вот почему. Я сразу поняла, что вы человек - судьбы или, говоря иначе – избранник или посланник, что, разумеется, одно и то же. Поговорив с вами, я убедилась, что вы человек красивой души, а так же редкого ума, но – оставим это. Важно то, что наряду с благоприятным лунным днем подходящим оказался и ваш возраст. Вы вступили в пятый двенадцатилетний цикл и это как нельзя более кстати. Начало такого цикла обычно связано со способностью организма к самообновлению. Ваше своеобразие, признанный в мире талант режиссера и актера указывают на то, что вы имеете свое особое предназначение. Следовательно, у вас есть судьба, а значит и редкий жизненный потенциал, но это еще не все. Таким образом, когда возникает опасность, угрожающая целостности организма включается механизм самозащиты, на клеточном уровне, как вы понимаете. Мое участие в вашем перерождении имеет решающее значение – я спровоцировала стресс, усугубила ваше психическое состояние, а затем, с помощью сложнейшей растительной формулы, содержащей мощные инсулиноподобные факторы роста, заставила ваш организм синтезировать белки. Что и оказало столь потрясающее омолаживающее действие. Вот вам самое упрощенное объяснение. Вы удовлетворены?

- Это какое-то волшебство! Прошу вас, толкните меня, ущипните, дайте в ухо. Мне надо прийти в чувство.

- Ах, как это похоже на американцев – радоваться, как дети.

- Я и радуюсь, как ребенок, - сказал я, полный силы и благодарности: я чувствовал потребность излить ее и в порыве восторга был готов броситься обнимать ее.

- В вашем теперешнем нежном возрасте вы вполне даже можете уподобиться ему, - сказала с улыбкой Редклиф.

- Признайтесь, умоляю, в том, что случилось, есть доля волшебства?

-- Что-то вроде этого и кое-что еще, - согласилась с улыбкой Редклиф. - Вчера, вы были в конце своего пути, готовились проститься с жизнью. Отныне вы молоды, можно сказать – слава Богу на небесах и мне на земле - это начало нового пути.

- Все это изумление и смятение! Безусловно, вы знаете способ омоложения, помогли мне, за это вам моя неизменная благодарность, однако мне не понятно, почему этот способ не оказал то же действие и на вас?

- Я так и думала; вы будите говорить о себе, пока не доберетесь до меня, - усмехнулась Редклиф.- Хорошо, я скажу, почему не могу. Дело в том, что вы являетесь одним из счастливейших людей, в вашем организме имеются очень важные для омоложения гены, у большинства людей их нет. Мне очень досадно, что у меня их нет тоже – вот и все.

- Не смотря ни на что, вы очень хорошо выглядите – притом свежо.

Редклиф улыбнулась, повела рукой и сказала:

- От увядания есть простое средство - по утрам я пью кислое молоко пополам с уксусом. Вернемся к вам. Когда вы уедите отсюда, у вас будет отрадное сознание исполненной мечты и нечто вроде благодарности мне, поверьте, я всеми силами постаралась это заслужить. Хочу получить весточку от вас и про вас, во-первых, потому, что вы мне понравились, а во-вторых, потому, что.…Ну, вы понимаете. Пишите прямо сюда в Массену – до востребования.

- Знаете, мне не очень хочется уезжать. Что если я сниму небольшой домик неподалеку от вашего и стану вашим соседом? Хотите провести со мной зиму?

В ответ Редклиф рассмеялась, я тоже.

-Вы обрели полнокровную молодость и здоровье – то, что хотели, получили, признаю, дорогой ценой, - сказала она, уже серьезно.- Чудо произошло. Итак, незачем больше и говорить об этом. Вы мне порядком задолжали, рассчитываю, скоро уплатите… впрочем, не стану больше останавливаться на этом. Сейчас вы в расцвете сил; желаю вам быть сильным духом и волей и тому подобное. Впрочем, какой будет ваша молодость, я не знаю, хотя, как розу не назови…

- Надо вам сказать, что мне будет нелегко без денег.

- Вот это мило!

- В самом деле? Если я сам отдам вам все свои деньги у меня не будет средств к существованию.

- Вспомните парадокс в Новом Завете: «блаженны нищие». Как знать, может нужда окажет на вас самое благотворное действие.

- Черт возьми! Но, сколько, же мне лет?

Редклиф развела руки и, не отрывая от меня блестящих глаз, сказала:

- Не больше тридцати, несомненно. Полагаю, что для двадцати пяти лет, вы отлично выглядите. Вам, стало быть, столько.

Я был не в силах сдержать свои эмоции и издал громогласный крик, что-то похожее на ликующий индейский вопль, при этом я сотрясал руками воздух.

- Замечательно! Я начинаю думать, что вам даже меньше.

- Знаете, я хочу, чтобы мне было, двадцать пять всегда. Всегда!

Улыбаясь лукаво, Редклиф пожала плечами и бросила:

- Почему нет. За отдельную плату.

После смеха, я откинулся на спинку кресла и спросил:

-Неужели вы и это сможете?

- Не тревожьтесь – смогу.

- Простите, мне хочется ответить вам неприличным образом, - смущенно сказал я.

-Боже мой, какой вы ребенок!

-Вас это, может быть, удивляет?

-Ну что вы! Я вас понимаю.

- Я рад. Я знаю, одиночество всегда тяжко переживать, особенно под старость. Не могу удержаться, поэтому, возьму и спрошу прямо: сколько лет вы собираетесь прожить?

- Я не прочь прожить двести лет, ну, хотя бы попытаюсь.

- Это будет, вероятно, два века. Здорово! Я бы хотел через сто лет увидеться с вами в этом доме. Не уверен только, что жизнь моя продлится до тех пор.

- Зато я уверена, что через сто лет вы сможете явиться мне из могилы….

- Я очень расстроен таким ответом, хочется хоть на что-то надеяться.

- Не придавайте значения этому, я сказала, разве чтобы посмеяться.

- Я буду ждать нашей встречи с особым нетерпением, так что через двадцать лет вы можете планировать встречу со мной. Это шутка. Спасибо вам за все. Я колеблюсь между порывом броситься вам на шею и желанием упасть к вашим ногам. Моя жизнь продолжается благодаря вам! Это такое счастье вернуться к тому, что, казалось, было потеряно безвозмездно. Отныне, я буду ценить каждый миг своей жизни. Обещаю - буду воздержанным, скромным, и, разумеется, не буду много беспутничать. Странно – а мне ведь всего двадцать пять лет. Узнал, что сегодня столько исполнилось. Вчера еще я чувствовал бремя своих лет, возраст давил на меня, старость душила – вы изгнали ее, точно злого духа.

- Вижу, поэтический дар у вас есть. Теперь, вам следует подумать о том, что новая жизнь предполагает новые возможности. Все как в первый раз. И кто знает, какой она будет, как все сложится. Итак, вы начинаете новую во всех отношениях жизнь. Дуайта Гарднера больше нет. Возьмите себе новое имя, а это забудьте. Могу я предложить вам имя, которое мне нравится?

- Какое?

- Элмер.

- Вы не находите, что оно несколько старомодное? Недавно читал роман про одного благочестивого баптиста, его как раз звали Элмер.

- А как насчет Валентино?

- Чересчур кинематографично. К тому же в итальянском вкусе.

- Тогда, быть может, Гордон.

- Слишком литературное. У меня сразу возник Гордон Стерн, известный пустослов и меланхолик, если помните, его задушили в подвале.

- Я читала, ему проломили голову под мостом.

- Вспомнил, его действительно нашли под мостом. Как сами видите это имя наименее удачное из всех.

- Вот как. Что скажите о Рольфе?

- Это какое-то немецкое имя. С таким именем чувствуешь себя ближе к Рейну. Мне не подходит.

- Может, вам понравится Уильям?

- Как Шекспир. Мне нравится, пожалуй, чуть драматическое, но сойдет. Пусть будет Уильям, сокращенно Уилл или ласково Уилли. Это уже лучше.

- Позвольте мне окрестить вас Уильямом. Теперь, фамилия.

- Можно Феникс. Как птица. А что. Уильям Феникс. Оно не длиннее, чем Гарднер, немного фиглярное – но ничего.

- Что ж, Уильям Феникс добро пожаловать в Царство Радости!

- Я где-то читал, что птица Феникс живет пятьсот лет.

- Забудьте об этом. Вы купили молодость, но не вечную жизнь. Теперь, о деле. Надеюсь, вы помните условия нашей сделки?

- Само собой. Я отдам вам все, что у меня есть. Могу я оставить себе небольшую сумму?

- Насколько небольшую?

Я не мог решиться сказать, сколько именно: но поколебавшись с минуту и обратив к Редклиф взгляд, полный мольбы, сказал:

- Ну, примерно пять миллионов долларов. Лучше десять.

- О Господи! Вы что это опять за свое? Вы столько лет вели сытую, обеспеченную жизнь, которая, в конечном итоге, вас и испортила, сделала вас ленивым, больным, пресыщенным и несчастным.

Я хотел было сказать, что отдам ей только половину, но ее строгий, властный взгляд остановил меня.

- Послушайте, я не могу остаться совсем без денег. Вам мало того, что вы получите?

- Молодой человек, поверьте мне, оказавшись в нужде, вы откроете для себя мир совершенно новых мыслей, эмоций и впечатлений. Такая захватывающая перспектива! Уверяю вас, чтобы испытать радость в полной мере человеку необходимо пережить подлинные страдания.

Я подумал: «Не все ли равно, сколько она просит, если я не собираюсь отдать ей все».

И со вздохом сказал:

- Но я не хочу страдать! Кто этого хочет?

- Через страдание вы узнаете, что радость неимущего человека и радость богатого – разные чувства. Первое – это волнение души и трепет, а второе – то, что от них осталось.

- И все-таки мне не особенно хочется бедствовать.

- Вы молоды и здоровы, как видите, – вы дважды богаты! Это в высшей степени важно!

- Да, и скоро умру голодной смертью.

- Как знать. Не забывайте, что вы снова молоды, ведь так? Счастье ваше, что вы здоровы.

- Для моего счастья, простите, этого мало.

- За время этих препирательств вы выросли в моих глазах: теперь вы уже взрослый мужчина, который непрестанно твердит о своем состоянии, предназначенном мне. Знаете, вы могли бы сохранить свои деньги в семье.

- Каким образом?

-Хотите быть моим мужем?

Я вздрогнул и в изумлении посмотрел на Редклиф, я не сразу понял, что она обратилась ко мне с шутливым предложением.

- Вы серьезно? Создать семью! С кем это – с вами?

-Ну да!

-Нет, это невозможно! Мне двадцать пять, а вам уже за девяносто. Что люди скажут?

- О, какие пустяки!

- Что вы! Это ужасно!

- А что, если в обществе, я буду говорить, что вы мой племянник.

-Не смейтесь надо мной!

-Простите. Не могла удержаться. Так было нужно, чтобы показать вам, какой вы наивный.

С минуту длилось молчание.

- А меня эта шутка развеселила, - вдруг сказала Редклиф. – И какое у вас было выражение лица, когда я предлагала вам себя. Вы были так напуганы.

- Да, нет же… уверяю вас, я просто растерялся. Вы очень своеобразная женщина, каких мало. Не знаю, что еще сказать вам приятного.

- Без этого можно обойтись. Ближе к делу. Даже не надейтесь, что за какие-нибудь десять миллионов я продам вам молодость. Вы согласились на моих условиях, а они таковы – вы отдаете все, что имеете за молодость. Вспомните, вчера вы сами предлагали мне все свое состояние за спасение.

- Ваши условия невыносимы, - проговорил я, несколько смущенный.- Неужели вы не можете понять, что я, с моими привычками, с моим вкусом и стремлением к прекрасному, не могу жить в нищете.

-Но ведь когда-то вы были бедным молодым человеком.

-А даже если бы и так? Не хочу об этом говорить.

- Вспомните жизненный путь великих людей. Разве создали они что-то прекрасное, совершенное, чистое после того, как прославились и разбогатели?

-Разве вы не понимаете: без денег я не могу жить, как без воздуха.

- Что мне делать с вами? Вы меня не слушаете. Последний раз говорю: богатство – это довольство; оно будет мешать вашим стремлениям к совершенству. Счастье – это состояние духа, увлеченность, погруженная в гармонию и красоту, и никак оно с деньгами не связано. Ваша теперешняя юная жизнь – это время нежности и размышлений. Ах, если бы я была на семьдесят лет моложе!

Эта фраза, сказанная со вздохом, заключала в себе столько иронии, что мы больше минуты смеялись. Притом она была так забавна, так необычна.

Между тем разговор о сумме уплаты требовал продолжения и тем самым внушал мне беспокойство. Ведь я возмущался требованием Редклиф отдать ей все, хотелось убить ее – до того я был озлоблен этим. Если я обману ее, и она удостоверится в этом, она проклянет меня: к тому же – как знать! – она может осуществить свою месть и как-то навредить мне – нелепая мысль! Я пытался успокоить себя тем, что не боюсь ее.

- Я не представляю себе, как я буду жить без дома, без денег, - сокрушался я.

- Удивлена, что вы проявили крайнюю меркантильность в этом деле, и возможность получить совершенно новую жизнь означает для вас некоторые расходы.

- Вы сказали, некоторые. Господи, вы требуете от меня все мое состояние! Это более ста миллионов! Умоляю, проявите ко мне милосердие – оставьте мне хотя бы четверть.

- Я только дивлюсь, отчего вы не попросили половину.

- От вас я столько не получу. Поймите, наконец, я хочу вести приличную жизнь, без какой-то особенной роскоши, но для такой жизни нужны миллионы долларов, не меньше.

- Если вы будите, обеспечены такими большими деньгами вы опять станете тем, кем были до сего дня. В нужде и лишениях есть смысл – кто имеет мало, тот жаждет большего. Неужели вы откажетесь от попытки преобразить свою унылую жизнь?

- Если я отдам все деньги, у меня как раз и будет такая жизнь.

- Но много ли стоит мечта, осуществленная за деньги?

- Я повторяю, что не хочу быть нищим. Особенно сейчас!

В ответ на это Редклиф воздела руки к небу и воскликнула:

- Воистину, человеку не дано оценить то, чем он владеет!

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/