Алексей Сычев

 

 

Период 1. Детство

 

 

г. Темрюк.

2006 год

 

Пролог

Непреодолимое желание обозначить и проанализировать этапы прожитого, вспомнить и документировать события и поступки, появилось, когда реально нависла угроза жизни. Когда Душою, а еще больше шкурой ощутил, что жизнь мою свободно могут забрать и желают это сделать незнакомые и абсолютно безразличные к моим делам, чувствам и страданиям люди.

Произошло это уже после того как меня, безоговорочного приверженца социалистических идей, обвинили в пропаганде вредных для социализма принципов, несколько раз пытались судить, исключить из партии и наконец осудили под глупейшим предлогом. После того как я оказался в самой гуще простых москвичей, активно поддержавших демократические преобразования и пытающихся извлечь свои выгоды от наступающих перемен. Я был тем народом, на который непосредственно опирались реформаторы. Надеялся на лучшее, а в результате помогал подорвать устои государства нашего.

Писать решил не потому, что прожил жизнь уникальную. Как утверждал мой учитель и мудрейший человек нашей эпохи Евгений Стефанович Копачев – уникальна жизнь каждого. Жалко стало того, что пропадет мой опыт и знания, которые я фанатично собирал и копил с детства. Подобно Плюшкину, всю сознательную жизнь я собирал и складывал в закром своих знаний: представления разных людей о мире, вещах и событиях. Сначала, памятуя о том, что, много зная и упорно работая, можно добиться больших успехов, сваливал, эти знания в общую кучу. Потом, под влиянием Копачева, стал систематизировать, обобщать и анализировать мешанину из собственных знаний, из своего и чужого опыта, из тех принципов, которые считали важными все нормальные люди и тех которые использовали в качестве лозунгов лживые политики. Постепенно в мыслях и Душе сформировались представления о нашем времени, о моей роли конкретно и о месте Человека вообще в семье, в коллективе и в обществе.

Когда забрезжил край, ощутил мощное беспокойство, что если меня вдруг не окажется среди живых, то все мои обобщения, все, чем жил останется неведомым. Нестерпимо захотелось привлечь внимание своих близких, знакомых и незнакомых мне людей, внимание любимой женщины и даже внимание моих вольных и невольных врагов к тем мыслям и к тем выводам, к которым пришел путем скрупулезного и целенаправленного сбора фактов, путем анализа своих знаний и чужих утверждений.

Судьба мне предоставила возможность побывать в то время и в тех местах, встречаться с теми деятелями, о которых много, говорилось в стране, и за ее рубежами.

В ходе попыток систематизировать имеющиеся материалы обнаружил, что они могут послужить ярким примером для демонстрации постулатов, того учения, той философии, которая способна не допустить катастрофы человечества. Помогут подтвердить основные положения того, что я сумел перенять от моего учителя.

Задачу усложняет отсутствие литературного опыта. Однако надеюсь, что бычье упорство и настойчивость, я телец по гороскопу, дадут результат близкий к желаемому.

Попутно, в ходе анализа прожитых лет, неожиданно для себя, обнаружил главную причину собственной жизненной активности. Оказалось даже то, что на жизненном пути повезло встретиться с явлением неизвестным современной науке, не описанном ни в научных манускриптах, ни в беллетристике, что смог постигнуть неведомое другим – не явилось главным двигателем моего жизненного пути.

С удивлением и даже с раздражением обнаружил, что мои стремления к справедливым поступкам, преданность делу на работе и даже многолетняя борьба с властями и вообще все то, за что меня уважают одни и ненавидят другие, все, за что нравился себе самому – я делал для того, чтобы выглядеть привлекательным в глазах той женщины, или девушки или девчушки, которая была тогда моей богиней.

Оказалось, что не преданность идеям коммунизма или либерально-демократическим принципам, ни патриотизм, ни корысть, ни стремление к богатству и желание пожить в роскоши не стали доминантными в моей судьбе.

Ни один из этих высоких или низменных порывов не были основными двигателями моих поступков.

Двигала меня в жизни от рубежа к рубежу просто любовь. Оказалось что такое обыденное, такое личное, даже как бы домашнее чувство способно управлять мной; оно способно организовывать жизнь человека. В то же время такие высокие, общественно значимые чувства как долг, честь или сулящие такие сладостные перспективы: стремление разбогатеть, стать знаменитым, заиметь власть над другими – играли лишь незначительные, вспомогательные роли в моей жизни.

Сегодня, когда появившаяся в семнадцать лет седина выглядит в моей жиденькой шевелюре вполне натурально, я с высоты прожитых лет, опираясь на неожиданно представленную мне судьбой возможность более совершенного восприятия действительности, могу утверждать, что земная цивилизация пришла к тому рубежу, за которым многим из нас, вне зависимости от возраста и положения, необходимо задуматься над тем так ли мы живем. Человек должен или твердо убедиться в правильности выбранного пути или срочно остановиться, выбрать свою, по оценкам его Души верную тропинку и направить свои усилия в выбранном направлении. Если многие, большинство, точнее подавляющее большинство не сделает этого - можем опоздать! Я здесь имел в виду основы теории Ахроматизма, идеи которого, благодаря влиянию Евгения Стефановича, стали для меня главным мерилом всего, чем я живу.

Вначале своего повествования мне необходимо обозначить, то, что я пытаюсь предложить вниманию читателя. Это не мемуары. Этот плод своего труда я назвал «периодами». Здесь этапы жизни, определенные географические места: Воронежская область, Горьковская, Псковская, Калужская, много событий связано с Москвой, но главными, несомненно, являются годы, связанные с Кубанью. Много знакомых мне имен. Думаю это и не публицистика. Дела, поступки и мысли всех героев этого повествования (кроме моих личных) – являются литературным вымыслом, могут и должны значительно отличаться от того, что делали и о чем думали подлинные герои описания в те дни, о которых я пишу. Название такому стилю изложения пусть определят специалисты, а моя задача рассказать о том, что может дать людям накопленный опыт одного человека.

Период I. Детство

В детстве приходилось выбирать неправильные ориентиры, а когда соображал, что ошибся, приходили горечь и разочарование. Первое моё разочарование такого рода связано с понятием, "ветерок".

Как-то дома, мы с мамой стояли в палисаднике, она держала меня за руку и, глядя на дающие прохладную тень листья клена, шептала:

- Видишь, Женя как ветерок с деревом играет! Смотри, смотри вон на верхних ветках ветерок бегает, а сейчас с той веткой у тына играет. Ну, вот, а сейчас вишню трепать начал! Тебе интересно?

Кивая маме головой, я увлечённо следил за игрой листьев, прислушивался к их шелесту и шорохам, уверовав, что ветерком называют не только эти красивые резные листья, которые шевелились над моей головой, но и небольшие жесткие листочки вишни тоже называются ветерок. И что вообще любые дрожащие и порхающие листья зовут ветерок. Долго я использовал это слово, видимо вызывая недоумение друзей и взрослых собеседников.

Только когда мне уже стали разрешать играть со сверстниками и старшими ребятами на склонах ближайшей кручи^*, ее называли Водяной, я узнал, что ветерком другие называют совсем другое. Обнаружилось это так:

Мы играли в круче, и Толик Кудинов позвал:

- Пацаны, айда сюда в круче жарко, а тут ветерок! Будем пауков из норок доставать.

Некоторые из ватаги побросали свои занятия и вскарабкались на вершину кручи. Грызомый любопытством, выбрался и я, потому как хорошо знал, что у кручи не росли никакие деревья, и ветерка быть не могло.

Решил поправить товарища. Дернул Толика за рубаху и спросил:

- А чё ты сказал, что тут ветерок?

- Ты чё не чуешь ветерка? - удивленно глянул на меня Толик и добавил,- тут совсем другое дело, а внизу запаришься.

- Ну ты мелешь, какой тут может быть ветерок если ни одно дерево даже близко не растет?

Начался спор. Я убеждал всех в Толиковой бестолковости, а он сердился и кричал на меня:

- Что ты понимаешь, и вообще я старше, а яйца курицу не учат! У самого еще штаны на помочах и с прорезом, а туда же про листочки, про деревочки городит ерунду. Сопляк!

Дело в том, что в селе с детьми нянчиться особо было некому, и существовала такая хитрость – маленьким детям шили штаны с одной, пришитой наискосок или с двумя помочами, чтобы они у них не спадали. Упрощали выполнение естественных надобностей тем, что снизу в штанах был прорез, который при приседании оголял зад ребенка. Детям постарше, которые свободно могли управиться со своей одеждой – прорез не делали.

Не в силах втолковать свои представления, растерянный, злой и обиженный я не находил поддержки даже у лучшей своей подружки Маруськи. Сквозь слезы ругался с Толиком, уже забыл, из-за чего начался спор и доказывал:

- Мне никогда, даже когда я маленьким был, штаны с прорезом не шили! Другие вон уже повырастали, а у них прорезки. И помочи мне мама специально, только для красоты делает. И сопли у меня никогда не висят потому, что простуду дедушка медом лечит. А у вас меда нет, и сопля у тебя вон даже сейчас зеленая висит, аж до губы.

На шум из кручи выбрались остальные. Все столпились вокруг нас с Толиком – пытались, внести ясность и примирить. Убеждали почему-то все меня, а не его.

- Ты что, не чуешь ветерка? – добивалась от меня Маруська. – Чуешь, сейчас он тебе в эту щеку дует, а сейчас в другую будет дуть.

Она, несмотря на сопротивление, развернула меня и, поглаживая по другой щеке, добивалась:

- Чуешь? Теперь чуешь?

- Он думает, что ветер бывает только там где деревья с листьями – пояснял собравшимся самый старший из нас Толик Ковалев.

- Не ветер, а ветерок, - оправдывался я.

Мне уже пришла мысль о том, что они правы. Что все, кроме меня ветерком называют слабый еле ощутимый ветер, а не порхающие на ветру листья. А я такой умный и правильный – ошибался. Хотя меня всегда все хвалят: и крестный, и тетя Тоня, и Маруськины родители ей меня в пример ставят – я оказался недотепой. И надо мной можно теперь всем смеяться.

Ватага галдела:

- Нашли из-за чего ругаться.

- При чем тут листья всякие?

- Как маленькие!

- Пацаны, вы помиритесь прямо сейчас. Нечего лаяться по пустякам. Миритесь!- и кто-то легонечко подтолкнул меня к Толику.

Выдернув свое плече из-под чужой руки я убежал к бугру из россыпей мела, уселся на кустик чахлой травы и горько заплакал.

Стыд за собственную бестолковость сменила обида. Обида распирала, и я не мог унять слез. Видно судьба у меня такая несчастная, что я при всей своей исключительности стал посмешищем в глазах обыкновенных, ничем не выдающихся соседских пацанов. А может я совсем и не особенный? Может меня, хвалили другие, чтобы не обижать? Конечно, я не особенный, не лучший. Я даже хуже тех, кого осуждал в разговорах с мамой перед сном, когда рассказывал о своих похождениях.

Вспомнил, что и маме рассказывая об ошибках других – я не всегда точно описывал свое поведение; чтобы маме было приятно думать, какой у нее правильный сын. Вообще я наверно очень плохой. Вот и сейчас, на виду у всех, поступил подло с Федькой Ковалевым.

Их семья жила бедно. Федька уже давно вырос из своих штанишек с разрезкой. Часто, увлекшись игрой, он сверкал своей задницей, но из деликатности, никто из нас никогда не делали ему замечаний. Все делали вид, что не замечают этого недостатка. Зато сам Федька, когда замечал свой оголенный зад, сильно конфузился. А привычка одергивать штанишки вниз, на бедра, у него стала постоянной. Он наверно и во сне одергивает их вниз.

Стало жалко его. Он ведь не виноват, что бедно живут. Мне хорошо. Мы зажиточные. У меня вообще вон двое штанов. Можно конечно попросить, чтобы одни отдали Федьке. Так ведь не отдадут. А бабушка заругает, если только намекнуть про такое. Да они и велики, будут ему. И мне тогда не в чем будет гулять, когда одни штаны постирают.

А Федька дома сидит, когда ему штаны постирают. Вдобавок я еще сказал про него обидное. Все ведь догадались, что я о нем говорил. Стало так горько, что высохшие было слезы, вновь заволокли глаза.

Подошла Маруська и с напускной суровостью спросила:

- Долго ты здесь сидеть собрался? Пойдем. Там Витька пульку на кураине^* разогрел сильно и большого, ядовитого паука с крестом на спине вытащил.

- Иди. Не приставай. Я один посижу.

- Пойдем. Тебя никто не хотел обидеть.

- Я знаю, но ты иди, а я все равно сам посижу.

Пауков доставали из норок в нашей ватаге благодаря мне. Наш дедушка сапожничал, и у него всегда было много смолы, чтобы смолить дратву^*. Из смолы мы лепили шарики в форме пули, внутрь пульки закатывали один конец нитки, а, удерживая оплавленную на огне пульку за другой конец нитки, опускали ее в паучиную норку. Грозный хищник, приняв пульку за добычу, кидался на нее и прилипал.

Наблюдая за ребячьей возней, я постепенно успокоился. Было жарко. Всем хотелось пить, и Толик Ковалев вызвался сходить к сестре, попросить тыкву с водой.^* Полина пасла рядом на выгоне индюшат, и он быстро вернулся. Все стали по очереди пить из тыквы, и Толик позвал меня:

- Иди, попей. А то сваришься там на мелу.

Подойдя к ребятам, я отхлебнул несколько глотков прохладной водицы. Помня строгий наказ взрослых – всегда благодарить за воду и хлеб, учтиво сказал:

- Спасибо.

- На здоровье,- беззаботно ответил Толик.

Я подошел к Федьке Ковалеву, отвел в сторону и, заглядывая в его нахмуренное лицо, пояснил:

- Федь, ты на меня не обижайся. Я понимаю, что неправильно про штаны сказал. Я не хотел. Просто меня Толик не понял и обзываться стал, а я рассердился очень. Чтобы он замолчал, кричал на него, и не думая. Все смеялись с меня. Я подумал, что и ты смеялся, - мне не хватало слов и, сглотнув слюну, лихорадочно думал, что еще нужно сказать, чтобы он не обижался.

Хотелось сказать Федьке, что жалко его и за их бедность, и за штанишки его короткие. Хотел сказать, что готов был ему свои штаны предложить, но понимал, что не поверит он в такую доброту.

Однако подобревший и даже улыбнувшийся Федька успокоил меня:

- Ну че там. Ты же не сбрехал. Штаны мне и вправду малы. Так осенью мне новые пошьют. Мамка сказала, что поменяют шахтерам картошку на материю и сошьют штаны на вырост.

 

Не знаю почему, но иногда дети и взрослые не понимают друг друга. Первый раз я обратил на это внимание, когда мы играли в колхозной конюшне, где мамка и отец Федьки Ковалева ухаживали за лошадьми. Собрались почти все пацаны и девки с нашей ватаги. Сначала мы гладили сквозь загородку молодняк. Маруська заплела в гриве у одной смирной кобылки две косички, уложила их вдоль ушей и повязала ей свой платок. Получилось очень смешно, мы все громко смеялись.

Потом Толик Ковалев подошел к стойлу Куклы, у которой маленький жеребенок сосал сиську, встал на четвереньки и стал бодаться головой точно, так как жеребенок, толкающий вымя кобылы. Топал руками, точно так как жеребенок, от нетерпения топал своими передними ногами. Мы опять все смеялись.

А потом Федька стал потихоньку передразнивать своего отца. Дядя Игнат растер ногу и, задавая корм лошадям, сильно хромал. Федька ходил сзади, прихрамывал на одну сторону и смешно вилял задницей. Мы ржали до слез. А взрослые ходили серьезные, даже злые. Наконец Федькина мать не выдержала и накинулась на нас:

- Что у вас тут за веселье? С ничего ржут как не нормальные. И без вас настроения нету, а тут вы еще донимаете. Сейчас же дуйте отсюда на улицу, нечего под ногами путаться.

Мы перестали смеяться и ушли из конюшни. А я все думал, почему это взрослые не понимают детей. Нам и вправду было все смешно и весело, а взрослые не только не смеялись с нами, а еще и разозлились.

В другой раз я не мог понять, почему родители смеются надо мною. Дома и среди других я часто слышал разговоры о голоде. Люди вспоминали, как тяжело было обходиться без хлеба. Не раз слушал рассказы бабушки о том, что ее мама умерла от голода, а племянницы и невестка выжили только потому, что ели корни рогоза. Сам я голода не застал. Говорили, что когда я родился и был маленьким, год был голодный.

С того года я и стал в еде перебирать – не могу терпеть манку. Когда варили дома манку или даже когда говорили о ней, у меня во рту собиралась слюна, и становилось тошно. Мама и бабушка объясняли это тем, что в голодный год, когда я еще только учился ходить, мне довелось объесться манки. Дома у нас тогда еды не было, а дедушка достал где-то стакан манной крупы. Молока ради этого мама выпросила на колхозном коровнике. Манку сварили в маленьком чугунке и решили накормить ней в первую очередь меня как самого маленького.

Кашу остудили и поставили на лавку у стола. Мне дали ложку, поставили рядом с лавкой и велели, есть, пока не наемся. Я был наверно голодный. Ел эту манку, ел, пока не съел всю кашу в чугунке. Когда родители увидели, что я съел столько каши, то очень удивились, и даже испугались за меня, а я с тех пор терпеть ее не могу.

Ничего этого я сам не помнил. Но столько раз мне об этом рассказывали мама и бабушка, столько раз я слышал, как они об этом рассказывали другим людям, что хорошо представлял эту картину в своем воображении. Картину с кашей представлял хорошо, а как жили люди во времена голода, не представлял.

Манную кашу я терпеть не мог, все остальное ел с удовольствием, но есть с хлебом, не любил. Когда бабушка пекла вкусный хлеб я еще соглашался, есть с хлебом пока он был свежим. С черствым хлебом есть даже жидкое мне не нравилось. А сейчас хлеб получался все хуже и хуже. Виноваты были в этом отруби. С отрубями хлеб получается не вкусным и сильно крошится. Бабушка постоянно жаловалась, что хлеб с отрубями у нее совсем не получается. А дедушка настаивал:

-Не, ты все равно, в хлеб добавляй отрубей побольше. Муки совсем мало осталось, нам нужно растянуть ее до нового урожая.

Не понимаю, как можно растянуть муку. Можно растянуть резинку, чтобы она из короткой превратилась в длинную. Можно распутать и растянуть, запутавшуюся в комок веревочку. Как можно растянуть муку я не понимал. Но вмешиваться нам во взрослые разговоры не полагалось, и я ничего у них не спрашивал.

Вечерять^ собралась вся наша семья. Ели холодный борщ^*. Хлеб был опять с отрубями, невкусный. Мама ругала меня, чтобы я хлеб не просто в руке держал, а кусал его после каждой ложки борща. Я не выдержал и спросил у дедушки:

- Дедушка, а скоро опять голод наступит?

- Не знаю, - удивленно ответил он, - а тебе, зачем голод потребовался?

- Ну, как же, будет голод, хлеба не станет, и тогда никто не будет приставать, чтобы я ел все с хлебом. Вместо хлеба будем, есть блинчики, пирожки, оладьи. Все заставляют, а я не люблю с хлебом есть.

Мои слова покрыл такой громкий смех, что я даже испугался, правда, совсем немного. Бабушка смеялась с не проглоченным борщом во рту, и от смеха брызги попадали ей на фартук. Я не понимал, почему они смеются, и спросил:

- А че вы смеетесь с меня?

- Знаешь, Женя, на такой голод, мы, пожалуй, тоже согласны, - ответил дедушка и опять засмеялся.

Мне стало обидно, и я вспомнил как на конюшне Федькины родители, не понимали нас, когда мы смеялись над тем, что нам казалось смешным. А теперь мои родители смеются надо мной и мне, тоже непонятно чем я их так развеселил.

В кручу большие ребята ходили курить, чтобы их не увидели взрослые. Если парень курил, то мы считали его уже большим. Мы по всамделешнему еще не курили, но порой малышня, тоже сворачивала себе цигарки, набивая их засохшими подсолнечными листьями или сухим конским навозом, прикуривали и подражая довоенным, делали вид что курим.

Прикурив, мальчишка самоотверженно пыхтел дымом, кашлял, не успевая вытирать слезы и сопли, но гордо заявлял:

- Во, мы теперь тоже как большие!

- Только большие не кашляют.

- И затягиваются.

- Пацаны, пацаны, гляньте, я из носа дым пускаю!

- Постойте. Когда курите слюной сквозь зубы цвиркать надо.

- А у меня, спереди зуб выпал.

- Ну ты не цвиркай, а вы все цвиркайте.

Заметив такую картину парень из старших он устраивал взбучку за посягательство на их права.

- Вы что это вытворяете? Сопляки! Малышня, а туда же, курить! – грозно возмущался парень.

Подойдя, ближе он требовал:

- Топчите свои цигарки, снимайте фуражки с тюбетейками и подходите по одному, буду по пять щелбанов отпускать. Чтобы в другой раз курить не захотелось.

Сурово оглядывая притихшую ватагу, он допытывался:

- А ну признавайтесь, может, кто и затягивался уже, так тому еще и уши надеру.

Полька Руденко, в силу своего малолетства, не соображала как надо себя вести и, дернув парня за штанину, простодушно просила:

- Гриша, Гриша надери Федьке уши. Он говорил, что будет затягиваться, - и показывала своим крохотным пальчиком на конопатого соседа.

Но мы дружно защищали товарища. Все галдели утверждая:

- Не мы не затягивались.

- Брешет Полька.

- Мы только дым пускали.

- И слюной цвиркали.

Страж всем известных сельских законов был неумолим. Лихо, с оттяжкой щелкая по стриженым головам нарушителей, он приговаривал:

- Вот так. Вот так. Будете в следующий раз знать, как глупостями заниматься.

Наказывая очередного, он придержал пытающегося отойти в сторону после отпущенных ему щелбанов:

- Стой, а то я тебе последний плохо попал. Последний не считается.

- Считается, считается. Ты сам считал и сказал пять.

- Поговори у меня еще. Сейчас еще по заднице лозиной добавлю, чтобы знал, как со старшими пререкаться.

С этими словами он с еще большим замахом, отпускал дополнительный щелбан, удовлетворенно поясняя:

- Вот теперь считается. Подходи следующий. А-а-а, Фе-е-е-дька, так тебя еще и за уши подержать придется! – радостно объявил палач и ухватил левой рукой оттопыренное ухо малыша.

Старательно отсчитал ему пять положенных щелчков и напоследок больно прокрутил и без того красное ухо.

Федька завопил:

- С-с-с-с. О-о-й-е-й. Ты че? Белены объелся. Эта придурочная нагородила, кто ее знает что, а ты издеваешься. Не затягивался я. А вот расскажу дома, что ты дерешься, - хныкал Федька, придерживая рукой красное ухо, - тебе нагорит.

- Ах ты, молокосос. Грозить еще вздумал. Да я сегодня же вечером, зайду к твоему татку^ и расскажу, что ты уже курить пробуешь. Он тебе задницу ремнем исполосует до крови, а мне еще и спасибо скажет.

При этих словах мы все притихли, а Федька, прекратив шмыгать носом, заканючил:

- Не Гриша, я ничего. Больно ведь очень. А так все правильно, я ж не отказываюсь. Ты только домой к нам не ходи. Ладно, Гриш? – заглядывая в глаза обидчику, просил он.

- Там видно будет, - сурово отрезал воспитатель и добавил примирительно,- ладно, мне некогда. На первый раз прощаю, но смотрите, чтобы такого больше не было.

Когда строгий воспитатель удалялся, Федька хотел немного побить Польку, но мы заступились за нее, объяснив Федьке, что она просто еще не соображает, что можно делать, а чего нельзя. Польке тоже постарались, втолковать, в чем ее ошибка, и пояснили, что в следующий раз побьем ее за такое. Что сейчас ее не побили только потому, что раньше ей никто из нас не объяснял правила.

Обсуждая возникшую ситуацию, мы решили, что легко отделались. Гришка мог заставить нас жевать самокрутки с конским навозом. И пришлось бы жевать. А куда денешься? Весной ребята из другой ватаги попались с куревом, так их большие парни заставили жевать самокрутки. Хорошо, что у тех был не навоз, а сухие листья с прошлогодней травы. Ну, все равно, щелбаны лучше, чем курево жевать. Они ведь даже сплевывать не разрешают, и приходится глотать всю эту гадость.

Но ни у одного из нас не возникло даже и мысли наябедничать Гришкиным родителям, что он тоже курит. Мы понимали, что он курит потому, что уже большой. Конечно, при взрослых ему курить еще нельзя. Но скоро он пойдет работать на охровый завод, или женят его, и ему можно будет курить при всех. А так, он хоть и большой, но еще не взрослый – ему тоже приходится остерегаться.

Большее разочарование пришлось пережить, а вдобавок я еще и сильно обиделся, когда пришлось испытать горечь потери любимой женщины.

Подругу мамы и ее двоюродную сестру тётю Тоню, с чьей-то легкой руки все называли моей невестой. Нас с серьезными лицами величали молодыми^*, спрашивали о времени свадьбы о планах на жизнь. Если я совершал какой-либо проступок, то маме или дедушке достаточно было сказать:

- Это не понравится твоей невесте.

Я тут же давал обещание больше не баловаться, а при очередном её появлении заглядывал в глаза, переживал, известно ли ей о моих проделках и не обижается ли она на меня за это.

Особенно очаровывала ее привычка брать меня на руки, тискать, гладить по голове и щекотать носом за моим ухом. При этом она говорила, что я красивый, умный, сильный, смелый и делилась другими такими же правильными и приятными наблюдениями.

Как-то мама не смогла прийти с работы на обед, и бабушка отправила меня в контору колхоза отнести ей узелок с едой. В комнате отведенной под бухгалтерию было тихо. Помявшись в нерешительности, я, встревоженный каким то шумом на улице, толкнул дверь и переступил порог. Тихонько и чинно поздоровался и стал бочком продвигаться к маме.

Почти от самого порога через комнату тянулся длинный стол, сколоченный из струганных досок. Под крышкой стола была полка, на которой, как мне казалось всегда в беспорядке были навалены бумаги, подшитые в толстые книги, которые назывались "проводка". Полукруглые деревянные подушечки с промокашками, бутылочки с чернилами, коробка с перьями, лишние счеты и даже дырокол, которым иногда разрешали выбивать кружечки из ненужных бумажек. В торце этого стола поперёк стоял ещё один стол широкий, гладкий с зеленым сукном посредине, с двумя массивными тумбами и выдвигающимися ящиками с замками.

За длинным узким столом рядышком сидели боком ко мне, мама и тетя Дуся. Мама оторвалась от бумаг и улыбнулась мне. Я, стараясь не привлекать внимания страшного, одноногого бухгалтера Николая Кондратьевича продвигался к ней, когда раздался его хриплый голос:

- Ну, что басурман патлатый, прохлопал свою невесту? Небось, и на свадьбу не пригласила? Бабы они все такие!

Николая Кондратьевича, я боялся. Страх перед начальством перенял от старших. Я замечал, чего люди боятся. Все мои домочадцы, наши родственники и просто соседи боялись неурожаев и болезней скота, боялись грома и начальства, боялись налоговых агентов и войны. А он был начальником моей мамы. Она его боялась, и я боялся тоже.

Кроме этих напастей на нашей улице многие боялись бодливого общественного бугая и боялись встречи с фронтовиком Минькой Шоминым, когда он возвращался домой пьяным.

Его все боялись и мне, конечно, было страшно, но только когда слышал на улице его пьяные выкрики. Да и страх этот был каким-то общим, неконкретным, даже чужим. А вот страх перед Николаем Кондратьевичем был внутренним и конкретным – как боишься стоять на верхней перекладине лестнице прислонённой к стене хаты.

При одной мысли о возможной встрече с ним становилось холодно, живот подтягивался к спине, а внутри появлялась противная дрожь. Когда приходилось идти к маме на работу, каждый раз мечтал о том, чтобы его не было в конторе. Всегда планировал, что не буду смотреть в его сторону, что проберусь потихонечку к маме, спрячусь за ней, и не будет видно его стриженой головы, и взгляда поверх очков, от которого я сразу цепенел. Но, заходя в контору, обязательно надо поздороваться и я тут же обращал на себя его внимание.

Обычно мое появление не отвлекало его от дела. Но теперь он добродушно и даже весело продолжал беседу со мной. Я должен бы обомлеть от страха, но смысл его слов вызывал бурю других чувств и тревожных догадок.

Внешне вроде бы ничего не предвещало беды. Мама улыбалась. Весело сверкнула в мою сторону глазами тетя Дуся, которая всегда защищала меня, если я шалил, в те мои посещения, когда в конторе не было бухгалтера – но я чуял недоброе.

Между тем тучное тело бухгалтера заколыхалось, и послышались булькающие звуки ехидного смеха:

- Хе-хе-хе-е! Выходит, что не слыхал ты про Тонькину свадьбу? Ну, теперь вот знаешь. Сходи, задай ей трепку, чтоб вперед думала, как хвостом вертеть при живом женихе!

- Неправду Вы сказали! - задыхаясь не от страха, а уже от гнева выпалил я.

Обхватив мамины колени, спрятав полные слез глаза в её подол, стараясь не всхлипнуть вслух, я шептал ей:

- Он шутит, он шутит. Мам, докажите Им, что у тети Тони нет другого жениха.

Она гладила меня рукой, тихонечко посмеивалась и успокаивала:

- Ну что ты расстраиваешься? Всё будет хорошо. Вот приду с работы, после вечери и поговорим обо всем. Может, даже к тете Тоне сходим. Успокойся.

Но я уже не мог остановиться. Слезы текли по щекам, горло сжимал комок. От горя, обиды и оскорбления заревел в голос. Мама вытирала своим платком мои слезы и нос и пыталась урезонить меня:

- Тише Женечка, тише. Люди работают, а ты мешаешь им.

- Выйди с ним на улицу,- буркнул бухгалтер.- А то чего доброго расчувствуемся и мы заплачем.

Прошло несколько дней, душевные раны от вероломства моей невесты, быстро зарубцевались и я с восторгом наблюдал за церемониями приготовлений к свадьбе в бабушкином Полтавкином дворе.

Разговор о приходе сватов удивил и рассмешил. Сваты оказались явно бестолковыми. Сначала они врали, что заблудились и им негде ночевать. Затем хотели купить у бабушки Полтавки телку или ярку^*, а уже потом только сознались, что ищут невесту для очень хорошего дяди.

Потом я с удовольствием следил, как тетя Тоня со своим новым женихом дядей Алешей приходили приглашать нас на свою свадьбу.

Не спеша и как-то торжественно, они зашли в дом, громко поздоровались и перекрестились на образа в святом углу. Дядя Алеша спросил маму:

- Стефан Исаевич и Прасковья Васильевна дома?

- Сейчас посмотрю,- ответила мама и пошла в кивнату^*, хотя за минуту до этого через окно смотрела, с дедушкой и бабушкой, как молодые шли под ручку, через дорогу к нашему двору.

Вернувшись в хатыну^*, мама встала возле печки и сообщила:

- Они дома, спрашивают, зачем Вы пожаловали?

- Пусть выйдут под образа, - попросил дядя Алеша.

Из кивнаты вышли чисто одетые, причесанные хозяева, поздоровались и сели за стол в красном углу. Пока они проходили и усаживались, тетя Тоня достала из торбы^*, висевшей на плече у жениха льняной рушник^*, вышитый заполочью^*, с бахромой, и простелила его на свои ладони. Затем подняла руки до уровня груди, а жених положил на рушник две шишки^* и, поклонившись, они произнесли в один голос:

- Дорогие наши дядя и тетя этими шишками приглашаем Вас в субботу к нам на свадьбу.

Дедушка с бабушкой встали, взяли по шишке и, прокашлявшись, дедушка ответил:

- Спасибо за приглашение, мы придем обязательно!

Мы стояли у печи, я прислонился к маме, затаив дыхание, наблюдал за происходящим и до спазм в горле ощущал торжественность момента.

Тем временем молодые положили на рушник ещё две шишки, поклонились в нашу сторону, и тетя Тоня сказала:

- Дорогая сестра и племянник, этими шишками, приглашаем Вас к нам на свадьбу.

Мама взяла шишки. Одну дала мне и поблагодарила:

- Спасибо за приглашение. На свадьбу мы с Женей обязательно придем, посмотреть на тебя в фате и поздравить вас, но мы с народом будем.

Мама немножко запнулась и стала объяснять не торжественным голосом, а так как обычно разговаривала с подругой:

- Дружкой я на твоей свадьбе не могу быть,- она кивнула на меня и пояснила. - Сами видите, у меня теперь семья своя есть. Гостей на свадьбу сажают тех, которые дарить будут. Мы с Женей, с родителями живем, своего хозяйства нет. Дарить нам нечем.

Тут в разговор вмешался дедушка. Он наверно беспокоился за нарушение процедуры приглашения и строгим голосом прервал мамины объяснения:

- Еще раз спасибо, особенно за то, что пригласили всех. На свадьбу они, конечно, придут, но за столом гулять не будут. Скажи своим, пусть к званным их не присчитывают, - пояснил дедушка тете Тоне.

После приглашения меня, почему-то донимала мысль, не придет ли к ним на свадьбу пьяным Минька Шомин и не испортит ли людям веселье.

Пьяным он бывал не часто. Но когда такое случалось, соседки заранее оповещали друг дружку о его приближении. Закрывали окна ставнями для защиты стёкол, запирали на засовы калитки и двери, сами заходили в хату или находили занятие за сараем, за высоким тыном - лишь бы не показаться на глаза забияке.

Но даже такие меры не всем и не всегда помогали. Он мог остановиться у какого-нибудь двора, распаляя себя в кураже, облаять хозяина или кого из родственников семьи - и тут же требовать его к себе на расправу. Даже если дома никого не было, мог самочинно зайти во двор, побить сохнущие на кольях крынки и другую утварь. Мог сломать тачку или возок, свалить изгородь или просто бил кулаками, ногами и головой в саманную стену сарая или дома выкрикивая непонятные угрозы и рыча по-звериному.

После очередного такого похождения его выходки и судьбу долго еще обсуждали дома и на улице.

Мучимый сомнениями, после долгих раздумий я не выдержал и задал дедушке вопрос, на который вполне резонно было получить ответ о том, что я еще маленький и нечего мне соваться во взрослые дела:

- Дедушка, а дядя Шомин не напьется на свадьбе? А то там тако-о-е начнется!

Но дедушка ответил мне вполне серьезно:

- Не, не бойся. Миньку не приглашали. Да он и сам не дурак. Хоть и буйный, но жизнь понимает, и портить людям такое святое дело как свадьба он не станет.

Дедушка замолчал, задумался. Насыпал на ладонь новую порцию нюхательного табака. Взял оттуда щепотку, глубоко вдохнул его одной ноздрей, затем другой. Посидел сморщившись. Два раза громко чихнул, высморкался и стал объяснять мне, как взрослому:

- Минька на жизнь обижен. К людям он уважительный, хоть и гоняет всех по пьяни, и дерется. На свою долю, он трезвый никогда не обижается, а пьяный сдержаться не может, - с этими словами он положил мне руку на голову и посмотрел в глаза, как бы прикидывая, понимаю ли я его.

Помолчав еще немного, дедушка добавил:

- Трезвый он знает за собой грех и не станет выпивать, когда на его улице свадьба.

Жизнь этого человека была на удивление тяжелой, даже на фоне повсеместных тяжестей того периода. Свою мать женщину ловкую и работящую они похоронили еще до войны. Тогда людей из Бедного гоняли на станцию Журавку копать желтую глину для охрового завода. Там её, в карьере землёй завалило, только на второй день откопали. Из детей Минька был старшим. Своим пятерым сестрам и брату стал мамкой и папкой, потому что Павло, его отец, к жизни был мало приспособленный. Все суетился, все спешил, все затевал, что-то большое, но ничего у него не получалось. Даже по хозяйству в мужской работе ему жена помогала.

А Минька в мать пошел, потому, после её смерти, хозяйство вел справно. Тогда у бедных дети мёрли как мухи, а их семья хоть и бедно жила, но дети крепкими росли. Перед войной на их головы новая беда свалилась - сгорела хата. Еле успели вынести постели и кое-что из одежды. Хата рубленная была не саманная. Поэтому сгорела почти полностью, две стены наружных осталось, да печь с трубой торчала посредине. Но они успели, до того как в село, немцы пришли, себе землянку отстроили под косогором, через дорогу от подворья.

При немцах жить было страшно. Старые люди вспоминали, что только в Гражданскую страшнее было. Тогда всякий кто приходил с оружием, творил с жителями все, что ему заблагорассудиться. Теперь тоже не сладко жилось, но хоть какой-то порядок все же соблюдался.

Полицаев не опасались. Они люди подневольные, назначенные, но свои, понимали жизнь сельскую, и обхождение имели нормальное с народом. А двоих из полицаев Тихона с Платоном осуждали. Эти и в полицаи сами записались, и слава за ними была не хорошая. Они ещё в коллективизацию людям крови попортили много. Их тогда обоих, как бедняков в активисты записали так они и хлеб отбирать с отрядами ездили по дворам, и когда людей раскулачивали, то много себе забирали из чужого хозяйства.

От румын и итальянцев тоже горя много было, пока они в селе стояли. Фронт рядом, по Дону проходил; им наверно в селе перед фронтом передышку давали. Там на Дону им хорошего ждать не приходилось – или убьют или ранят. Хорошего от фронта никто не ждет. Вот они и лютовали, толи со страху, толи от злости. А может люди они такие плохие, кто их теперь разберёт.

Оккупация много горя принесла. Даже кто побогаче жил и у тех за это время все хозяйство порушили. То яйца требуют, то кур режут, то гусей, а то свинью завалят или бычка. У единоличницы бабы Насти даже корову дойную зарезали и лошадь колхозную, из тех которых эвакуировать не успели, румыны съели.

Если немцы в селе были так люди, на своих обидчиков, приспособились им жаловаться. Немцы часто заступались. Все, конечно, не удавалось вернуть, но хоть пол туши хозяевам доставалось. А тетка Мотря, через немцев, своего поросенка даже у полицая Тихона забрать сумела.

Тихон особо свирепым был. Выдавал своих и не стеснялся даже. Через него партийных двоих расстреляли, хоть до войны он с ними корешевал. А кого не выдал, так ходил по дворам грозил все заявить, что их сын или муж в Красной армии. Брал он самогонку, жратву и из одежды что получше. К тетке Мотре тоже придрался, за что-то и поросенка забрал.

Тут, к счастью, два немца по улице шли – так она Тихона за руку и к немцам. Кричит, плачет, доказывает, а те понять ничего не могут, один спрашивает:

- Was ist das? Was ist das?

А тетка Мотря повернулась к Тихону и орет ему:

- Слышал аспид шо твои хозяева сказали: "Хай отдасть, хай отдасть", давай сюда,- отняла поросенка и домой отнесла.

Немцы посмеялись, посмеялись и пошли дальше - они наверно так ничего и не поняли.

От другой напасти искать защиты было негде.

Много девок и молодых женщин пострадало от чужих солдат. Немцы хоть и не любили своих приспешников, особенно румын, но в этом деле от них помощи ждать не приходилось. Немцы и сами, особенно из тех которых на фронт гнали, не упускали случая попользоваться теми из женщин кто помоложе да покрасивее.

Но люди они как трава степная, которая порой гнется до самой земли, но при любой погоде выживает – приспособились и в оккупации жить. Новые власти потребовали, чтобы взрослые продолжали ходить на работу. Все три колхоза села объединили в один и назначили председателем сельповского завхоза Степановича. Учет вести поставили одноногого счетовода из колхоза имени 17-го партсъезда Николая Кондратьевича.

Степанович и при наших был любителем выпить, а на новой должности ни разу трезвым до вечера не дохаживал. Народом на работах десятники да звеньевые командовали. Но и они не слишком старались. В поле выезжали не с рассветом, а когда солнышко уже землю прогреет и роса спадет. Если кому надо было дома остаться – разрешали. Коров не успели эвакуировать только в колхозе Шевченко. Поэтому восемнадцать доярок и фуражиров из трех колхозов, толпились на одном скотном дворе, ухаживая за 53 коровами.

Николай Кондратьевич нахваливал нового председателя, рассказывая ему, как его уважает народ и благодарит за отличное питание и заботу. Довольный председатель безоговорочно подписывал ведомости на питание, выписывал нуждающимся, в счет оплаты трудодней крупы, овощи и мясо. Овец на питание, в кладовую и по требованию немецкой комендатуры забивали почти ежедневно.

Когда пришло время уборки урожая, бухгалтерия все намолоченное за день зерно начисляла колхозникам на трудодни. На следующий день его развозили по домам и люди наученные горьким опытом прошлых лет сразу старались надежно припрятать полученное.

В бухгалтерии дневники намолота за прошлые дни переписывали, уменьшая количество оприходованного урожая, а ведомости за прошлые дни у кладовщиков забирали и уничтожали, оставляя только те ведомости, по которым хлеб получали в последние два дня.

Николай Кондратьевич запугивал своих юных помощниц, чтобы они и во сне и маме родной не рассказывали, чем им приходится заниматься в бухгалтерии. Грозил и арестом НКВД, и карой Господней и людским осуждением, но своего добился – счетоводы были готовы и под пытками сохранить в тайне способы своего хитрого учета.

Когда в Михайловке, в комендатуре обнаружили, что из колхоза не поступило на одного воза зерна, немцы обвинили Степановича в пьянстве, сняли с должности и велели колхозникам самим выбрать себе председателя, но тот должен был обеспечить ежедневную сдачу основной массы намолоченного зерна в распоряжение комендатуры.

Собрание колхозников длилось почти целый день, но каждый из тех, кого выкрикивали в председатели, настойчиво отказывался от такой должности. Все понимали, что если бы у Степановича не было друзей в комендатуре, то его вполне могли расстрелять за срыв поставок зерна.

Когда люди назвали кандидатуру пасечника Степана Парамоновича, он не стал сразу отказываться. Объяснил, что эта должность ответственная и рискованная, и сначала надо разобраться какая роль председателя. Спросил, обращаясь к присутствующим:

- Кто, мне сможет пояснить, как наш колхоз работает: как при советской власти или по другому.

С первого ряда ему ответил Николай Кондратьевич:

- Считается, что работаем, как и раньше, но немцы председателя назначили, а правление не выбирали, и Степанович самолично всем распоряжался.

- Так нам что, не разрешили выбирать правление?

- Почему не разрешили? – продолжал пояснять Николай Кондратьевич. – Просто тогда с непривычки никто не подумал о правлении.

- А сколько мы теперь обязаны сдавать зерна?

- Требуют все сдавать за исключением того, что на корм скоту положено и людям на трудодни, - хитро прищурившись, пояснял бухгалтер.

Задав ещё несколько вопросов десятникам и животноводам, Степан Парамонович обратился к людям:

- Я вам вот, что скажу. Если никто не согласиться председательствовать, то я могу попробовать. Но буду я председателем только до тех пор, пока вы слушаться меня будите и доверять. Теперь же на этом собрании нужно договориться, чтобы не сам председатель руководил, а члены правления в колхозе были и чтобы правление за все отвечало. В правление прошу назначить человек семь не меньше. Я подумаю, посоветуюсь и завтра через десятников объявлю, кого я выбрал, - он откашлялся и еще громче добавил. – Председателем соглашусь быть, только если мои предложения вы поддержите единогласно. Поэтому всех попрошу проголосовать, а те из полицаев, кому в комендатуре доверяют пусть пройдут по рядам, посчитают, есть ли голосующие против или воздержавшиеся. И чтобы протокол сегодняшнего собрания написали официальный, и выберите, кто его подпишет от колхозников, и полицаи, чтобы тоже заверили этот протокол.

С той поры работы бухгалтерии добавилось. Заседания правления проводили вечерами, по несколько раз в неделю. Утверждали хлебо-фуражнай баланс, устанавливали нормы питания для колхозников, определяли величину натуральной оплаты по трудодням. Все это оформляли соответствующими протоколами. По протоколам выходило, что председатель, на каждом заседании требовал увеличить поставки зерна и мяса в распоряжение новых властей, но должен был согласиться с доводами колхозников и решением большинства членов правления, отстаивающих другую позицию.

С новым председателем даже молоко не все отправляли немцам, а часть стали оставлять на питание и выдавали на трудодни больным. Хлеб, правда, понемногу вывозили, но основная его часть оставалась в селе, а по документам урожайность местных полей оказалась в этом году на удивление низкой. Овец постепенно вообще всех вырезали.

Члены правления, вошли во вкус и на заседаниях, отстаивая интересы производства, некоторые договаривались до того, что выходило, будто бы не колхоз должен сдавать продукцию немцам, а сами оккупанты обязаны были помогать восстанавливать колхоз. Требовали лошадей, машин, железа, угля для кузни, сбруи и многое другое. Все это заносилось в протокол, утром протоколы редактировались Николаем Кондратьевичем, переписывались красивым подчерком в прошнурованную книгу протоколов, подписывались всеми членами правления и присутствующими.

Проработал новый председатель почти два месяца, а потом за ним приехали жандармы из комендатуры и повезли в Михайловку. Перед выездом из села, он упросил их разрешить забрать с собой книгу протоколов и отчеты. Колхозники мысленно уже попрощались со своим председателем. Но ему повезло, не расстреляли. В комендатуре его продержали больше двух месяцев. Ждали что его бить сильно будут или пытать. До оккупации люди из газет и рассказов агитаторов знали, как оккупанты зверствуют с теми, кто им не подчинялся. Но его побили не слишком сильно, а через две недели стали даже жену с передачей к нему допускать, а потом и вовсе домой отпустили.

Но в колхозе, в день ареста Степана Парамоновича, сразу же поставили вопрос о новом председателе. Понятно, что никто не хотел в таких условиях вставать во главе колхоза. Собрание шло вяло. Все понимали, что если такого хитрого мужика немцы раскусили и арестовали, то тем, кто попроще нечего и думать о такой должности. Предлагали даже женщин в председатели, но и среди них не нашлось ни одной охотницы. Собрание шло два дня.

Уже к вечеру второго дня сам вызвался в председатели дед Николашка. Сначала люди подумали, что он опять шутит. Все село его знало как балагура и насмешника. Он знал много поговорок и прибауток, а вдобавок любил говорить в рифму. За это его молодежь прозвала «Пушкиным». Потом поняли, что дед не шутит. Он говорил:

- А чего мне бояться, я старый и так скоро помру. К тому же за народ погибнуть даже почетней чем от болезни загнуться. А так хоть перед смертью в начальниках похожу. Расписываться я навострился уже давно. От начальника же и не требуется ничего, кроме как подписи ставить.

- Рано тебе за погибель думать, - возражали ему.

- Помрешь и мы загинем не от войны так от скуки. Смешить народ некому будет.

- А что дед, когда сеять и когда пахать ты не забыл к старости, не напортишь колхозных дел?

- Старый конь борозды не портит, - отвечал крикунам дед.- Да мне и не зачем все помнить на то есть звенявые и счетоводы.

- Не звенявые дедушка, а звеньевые, - поправил его чей-то звонкий женский голос.

- А ты дед сумеешь в протоколах и бумагах всяких разобраться, как Парамонович добивался? – с тревогой в голосе спросил кто-то из мужиков.

- И этого мне не надобно. В канторе полный кабинет счетоводов. Что ж они за зря небо коптят, пусть пишут то, что положено. А мое дело только на звенявых ругаться. Жаль вот до старости дожил, а матюкаться не научился.

Люди засмеялись, а женщина не выдержала и опять поправила деда:

- Тоже мне председатель. Вам же говорили, что не звенявые, а звеньевые, а Вы опять за свое.

Дед Николашка кивнул головой и согласился:

- Ну ладно пусть будет по-вашему звенявый так звенявый, я не возражаю.

Народ дружно расхохотался.

Так и выбрали деда председателем.

Но его невзлюбил полицай Платон. Дед частенько подтрунивал над ним и при советской власти и при немцах. Злопамятный Платон грозил:

- Смотри дед, не хитри. Только попробуешь власть обманывать я тебя самолично, без немцев, сгребу за шиворот и в каталажку отправлю.

Дед, молча сокрушенно кивал головой. Выдержав паузу, громко отвечал Платону:

- Да, я понимаю, оно конечно так, ты все у нас можешь.

Потом добавлял тише, чтобы слышали только стоящие рядом:

- Видно кошку и по заднице, что жеребенка родит.

- Что ты там бубнишь? – подозрительно переспрашивал Платон.

- Я говорю, неисповедимы пути Господни, - смиренно отвечал дед

Шомины в оккупации не особенно пострадали. Павло и Минька работали и харчевались в колхозе. Для девок, им как живущим без хозяйки, чаще продукты на заработанные трудодни выписывали, а при Степане Парамоновиче даже молоко перепадало.

Минька росту не особого так ему на два года позже рождение записали, чтобы не угнали, куда из дома. А девки малые были, сопливые на них тогда никто не зарился. Да к тем, кто в землянках жил и на постой солдат не ставили, и во двор редко заходили. Беда к ним пришла, когда наши село освобождали.

В селе и боя большего не было. За два дня до освобождения немцы скомандовали полицаям согнать всех жителей села к школе. Полицаи объяснили людям, что если кто дома останется, то расстреляют прямо там, где застанут и поэтому пришли все. Одеты были тепло, еду, кто брал с собой, а кто и не брал даже.

Женщин и детей загнали в пустующий колхозный овчарник, а мужчин и рослых мальчиков заперли в школе. Школа кирпичная, с высокими потолками и большими окнами за зиму настыла, и мужики сильно мерзли.

Женщинам было теплее. Из-за толстого слоя неубранного, соломистого навоза, пространство до потолка было таким маленьким, что даже невысоким женщинам приходилось пригибаться. Окна с обеих сторон были заколочены досками, между досок плотно набита солома. От дыхания пленниц в овчарнике потеплело, а если немного разгрести навоз, то доставали до горячего от самосогрева, и можно было, постелив соломки лежать в тепле, как на печке.

Женщины, да и мужчины тоже, были сильно напуганы. Двери их тюрем заперты снаружи. Оба помещения охраняли полицаи, но руководили ими немецкие жандармы. Когда немцев близко не было, люди через щели в дверях спрашивали у полицаев, что с ними будет дальше. Полицаи сами ничего не знали, а пьяный Тихон куражился:

- Хана вам всем. Немцы в школе, через отдушины в цоколе, динамит заложили и мужиков всех взорвут перед отходом, а овчарник с бабами просто подожгут, там ведь крыша из камыша и соломы. Так вам и надо недотепам. А меня они с собой заберут, я стал еще большим немцем, чем сами немцы и заслужил жить в их холеной Германии. Даже если кто из вас выживет, то будете до гроба в грязи и навозе ковыряться, а я по мощеным улицам буду ходить и кофей пить со сливками!

Двое суток люди без воды и в неведении провели в заточении. Утром третьего дня Красная армия усилила наступление. Немцы оборону организовали на бугре, с того края села, где дорога к Пасеково шла. Наши наступали яром, со стороны Смаглеевки и от Фисенково. Немцам сверху видно все как на ладони, а нашим снизу вверх не особо разгонишься. Наверно поэтому они не слишком спешили, чтобы красноармейцев не потерять.

Перед наступлением главных сил, в село по оврагам пробралась группа из двенадцати наших бойцов, одетых в белые халаты поверх морских бушлатов. Они постреляли обоих жандармов немецких, выпустили людей из заточения, а у полицаев отобрали оружие и велели сидеть в колхозной конторе ждать прихода армии. Тихона с Платоном и последнего председателя колхоза деда Николашку, который просидел все это время с мужиками в школе, забрали с собой. Их троих потом нашли в Раскидистой круче расстрелянными. Полицаев не жалели, а деда Николашку всем было жалко, и в районе после войны начальство говорило, что его зря расстреляли, по ошибке.

Освобожденные из овчарника разошлись по домам, а тем, чьи дома оказались за линией немецкой обороны пошли к родственникам и знакомым. Основной части мужчин приказали через час с санками и мешками по Водяной круче пробираться в сторону Фесенково для подноса снарядов и патронов к фронту.

К средине дня красноармейцы заняли большую часть села. Перестрелки почти не было. То немцы стрелять начнут, а наши ответят, то наши бабахнут, а немцы в ответ по нашим строчат. Люди в погребах прятались. Павло тоже прятался со своими. Он опять сослался на свой туберкулез и исхитрился дома остаться, а Миньку за снарядами погнали.

Сидел бы с детьми не высовывался, жив бы был, так ему не сиделось на месте. Все выбегал посмотреть, выбили уже немцев из села или нет. Перебежит через дорогу, спрячется за срубом своей сгоревшей хаты и смотрит, а то и на угол сруба залезет, чтобы лучше видеть. Потом взял ещё Акульку, старшую из девок, послал к Гузевым, они за Крейдяной кручей жили, с совком жару принести – печку разжечь надумал.

Немцы наверно решили, что в его землянке какие-нибудь наши корректировщики или начальники засели. Как стали они лупить из пулеметов и пушки по Шеминой землянке. Все разворотило, раскидало, а тех, кто в землянке был в клочья поразрывало. Когда хоронили, то все что нашли, в один гроб сложили и закопали. Одно только их подворье и разбило тогда.

Миньку в тот же день в армию записали, но на похороны отпустили. На войну ушел, а дома ни семьи, ни землянки, и старое подворье все разбито. Только могилу с крестом железным в огороде оставил.

Этот крест и сейчас стоит. Домов теперь нет за Крейдяной кручей, а крест остался.

Акулька, когда их хату расстреливали, за кручей у Гузевых отсиделась и не погибла.

В начале зимы забрали в армию и дядю Васю, родного брата тети Тони. Для доставки в военкомат новобранцам выделили пару лучших, выездных коней, но запрягли их не в тачанку, а в повозку. Парни сложили свои мешки в повозку, а сами шли рядом. Одеты были они в старые ватники, в поношенные с крупными заплатками штаны, а на головах были нахлобучены старые, с облезлым мехом шапки ушанки, хотя на улице было еще не слишком холодно. С новобранцами двигалась толпа односельчан: несколько женщин, сопровождающий от колхоза учетчик, младшие товарищи уходящих в армию и отпущенные с работы девушки. Сельский гармонист играл на гармошке, а девушки и молодые пацаны пели недружными голосами. Родителей в этой процессии не было. С ними будущие солдаты простились дома.

Несмотря на дневное время, мама почему-то была дома. Вместе с дедушкой и бабушкой они рассматривали приближающуюся процессию в окна кивнаты, и я спросил:

- А почему на них одежды солдатской нет, они же теперь солдаты?

Мама пояснила:

- Сейчас их отправят в район, а оттуда поездом далеко-далеко в армию отвезут. Там им и оденут солдатскую одежду.

Но я продолжал любопытничать:

- Мам, а че они вырядились так? Быков пасти и то лучше одеваются. Что они и в район такими пойдут?

- Одежду им в армии все равно менять придется. Вот и одевает каждый, такое, чтоб потом не жалко было выбросить.

Пытаясь лучше разглядеть новобранцев, бабушка прищурилась и в сердцах пожаловалась:

- Не угадаю, который из них наш Вася.

Потом махнула рукой и продолжила:

- Без шинелей, а уже все одинаковые. Интересно зайдет к нам прощаться?

- Должен зайти, - уверенно ответил дедушка, - как никак, я ведь ему дядя родной.

Толпа сравнялась с нашим двором. Чтобы лучше все видеть, мы перешли в хатыну.

В это время ездовой, по чьей-то просьбе остановил лошадей. Гармонист заиграл плясовую. Девушки пытались плясать, а из толпы выскочил дядя Вася, подбежал к телеге, снял с головы шапку, кинул ее на кучу вещей в телегу и бегом бросился к калитке двора дедушки Антона.

Удивленно сопровождая его взглядом, я закричал:

- Мама, бабушка посмотрите у дяди Васи голова совсем стриженая как у маленьких!

Дедушка улыбнулся и сказал:

- Приходит время и больших, тоже так стригут.

Бабушка с мамой засуетились. Мама торопила бабушку:

- Быстрей мама, его ждут, он быстро у дяди попрощается и сразу к нам прибежит.

Бабушка пошла в кивнату, а мама взяла в руки, приготовленный заранее газетный сверток.

Вскоре запыхавшийся дядя Вася заскочил в нашу хату. С порога он поздоровался и объявил:

- Ухожу в армию, вот зашел попрощаться. Когда придется, и пройдется ли увидеться, не знаю. Так что если чем кого из вас обидел ненароком, то простите Христа ради.

При этих его словах мама и бабушка заплакали в голос. Мама негромко, а бабушка громко и протяжно. Дедушка не грозно прикрикнул на них:

- Хватит вам слезы пускать. Парня люди ждут, торопится он, - и, повернувшись к дяде Васе продолжил, - Обиды на тебя у нас нет никакой, мы жили по родственному, дружно. Так, что если уж выпало тебе сегодня в армию идти, иди с легкой душой. А если из нас кто чем обидел тебя, то прости нас за ради Бога и не держи обиду в сердце.

Чувствовалось, что дедушке мешает говорить подступивший к его горлу ком. Сглотнув слюну, он продолжил со слезами в голосе:

- Будем надеяться, что служба тебе мирная достанется. Война закончилась. А там всяко бывает, в случаи чего, ты не высовывайся впереди других. А если чему полезному будут обучать, не ленись, после армии специальность пригодиться может.

- Хорошо, - кивнул головой дядя Вася и, шагнув к дедушке, добавил, - Ну давайте прощаться. Прощайте дядя Стефан!

Он поднял свои руки на уровень дедушкиных плеч. Дедушка крепко обнял его, поцеловал в губы и поправил:

- Не прощай, а до свидания. Мы еще увидимся!

Дядя Вася подошел к бабушке:

- Прощайте тетя.

Бабушка обняла его, тоже поцеловала и подала вышитый кисет:

- Вот возьми на память от нас. У нас никто не курит, а кисет я хоть и давно, но от всей души вышивала.

- Теть, так я ж тоже не курю.

Дедушка и бабушка замахали на него руками и заговорили в один голос:

- Ничего, ничего. Ты бери.

- Память будет.

- А многие некурящие в армии еще и курить начинают.

- Ну, курить можешь и не начинать, а кисет прими.

К дяде Васе подошла мама, тронула за плече. Он повернулся и произнес:

- Ну, что прощай сестренка.

Мама поцеловала его. Протянула пакет и сказала:

- До свидания скорого. Будем надеяться, что ты так будешь служить, что еще и отпуск заработаешь. А здесь тебе конверты клееные, два даже с марками, может в дороге удастся письмо отправить. Бумага, карандаши и ручка. Пиши родителям и нас не забывай.

- Спасибо вам большое, за все. Но мне бежать пора, а то на родственников, только пять минут дают.

Бабушка выступила вперед и попросила:

- Подойди ко мне, я перекрещу тебя перед такой важной дорогой.

Дядя Вася, глянул на маму, покраснел, но безропотно подошел к бабушке и наклонил голову.

Бабушка со словами:

- Господи благослови раба божия Василия на добрую дорогу как туда, так и оттуда, - перекрестила его, легонечко подтолкнула к порогу и отпустила, - ну иди с Богом, да возвращайся живым и здоровым!

Здесь слезы хлынули и у меня. В этой трогательной атмосфере, от жалостливых лиц всех присутствующих меня уже давно душили слезы, а тут оказалось еще, что дядя со всеми попрощался, а обо мне забыл. Я захныкал:

- А че он со мной не прощался и убежал.

- Ничего пусть идет, возвращать не нужно, а то пути не будет, - предостерегла всех бабушка

Мама посоветовала:

- Женя, а ты залезь, на лавку и помаши дяде рукой, он тоже тебе помашет. Вот и попрощаетесь.

Я быстро залез на лавку и стал махать рукой дяде, через стекло. В это время он надевал свою шапку. Или ему кто подсказал, или сам меня увидел, но он повернулся и замахал в мою сторону обоими руками. Я обрадовался, успокоился и больше не плакал.

Мне казалось, что мама скучает по нашей квартирантке сильнее чем за мной. Она ждала ее так, как я раньше выглядывал, когда к нам придет тетя Тоня. Даже замечал, что она специально следит за тетей Люсей, как только та освободится от своих тетрадей, мама спешит к ней в вэлыкихату, и они долго потом сидят, не зажигая лампы в сумерках или в темноте. Мне быть с ними во время таких посиделок не разрешали. Я даже как-то не выдержал и с обидой спросил у мамы:

- О чем Вы столько говорить можете с тетей Люсей? Мне же тоже интересно с Вами или с ней поговорить. Я ж скучаю по Вам!

- Вот о тебе мы, в основном и говорим с ней. Как так сделать, чтобы из тебя, человек хороший вырос, - неожиданно серьезно, даже не отвечая на мою хитрую уловку о том, что я скучаю, пояснила родительница.

Мама говорила, что о себе тетя Люся рассказывала редко, неохотно и мало, потому, что была дочерью политзаключенного. В начале войны, молодой девчонкой она переехала жить в Тамбовскую область, к подруге своей матери. До этого они жили в Воронеже.

Мать Люси - Софья Ильинична была младшей дочерью настоятеля Загорского монастыря. В своё время училась в гимназии и получала дополнительные уроки дома. Её, в период расцвета НЭПа устроили через знакомых на работу в Воронеже - обучать детей и взрослых французскому языку и манерам.

Отец – Казьмин Иван Тимофеевич был сыном Люблинского железнодорожника из Московской губернии. До революции успел поступить в реальное училище. Рядовым красноармейцем участвовал он в боях с деникинцами за освобождение Воронежа, был ранен и долго лечился. После выздоровления остался в городе работать в железнодорожном депо. Вступил в ВКП(б). Работал много, но иногда, в воскресенье ему удавалось съездить отдохнуть в центральную часть города.

Во время одной из таких поездок он и познакомился с Софьей. Влюбился он в красивую, изысканную и хрупкую девушку мгновенно. С первых слов их разговора поставил своей целью добиться благосклонности, а потом и руки этого, как ему казалось неземного создания.

Софью Ильиничну сначала даже пугали настойчивость нового поклонника и его, никак ней не спровоцированные, намеки на возможность дальнейшего совместного будущего. Вскоре ей уже импонировали и его обходительность, и уважительное отношение к ее суждениям. Нравилось и то, что он даже не пытался намекать на возможность их близости, хотя нравы того периода были довольно свободными.

Постепенно Софья Ильинична искренне и крепко полюбила этого молодого, завернутого на социалистических идеях партийца. К осени, несмотря на настороженное отношение к этому браку всех родственников, согласилась стать его женой. А в 1925 году у них родилась дочь, которую в честь матери Софьи назвали Людмилой.

Когда на левом берегу Воронежа началось грандиозное строительство индустриальных гигантов его откомандировали в Сталинский район, в распоряжение райкома ВКП(б).

Жить на левом берегу было не сладко. Бараки, грязь в колеях разбитых дорог в дождь, и хождение по щиколотку в грязных песчаных россыпях в жару. Толпы людей: неграмотных, злых и обиженных на то, что их пригнали сюда из родных деревень, от чистого воздуха, от привычного уклада жизни и заставили заниматься тяжелым, непривычным трудом.

Воду носить из колодца было далеко, а у бочек с привозной водой были постоянные, скандальные очереди. Даже у деревянного нужника, сооруженного за их бараком, постоянно толпились незнакомые люди. Это доставляло особые неприятности молодой воплотительнице грандиозных индустриальных планов государства.

В темноте идти по нужде в такой обстановке она попросту боялась. А то чтобы справлять нужду в специальное ведро, когда муж дома она не могла представить и в страшном сне. Даже ночью, когда муж крепко спал, а ей приспичило по нужде, она совершала это максимально осторожно, краснея и прикидывая не слышно ли ему, чем она занята.

Глядя, на воодушевленного идеями партии мужа, читая в газетах о значительном перевыполнении плана ГОЭЛРО, о грандиозном строительстве судоходных каналов у северного Белого моря и под Москвой, рассказы родственников о возведении металлургического гиганта в соседнем Липецке – она испытывала искренний восторг от тех свершений, свидетелями которых они становились. Полностью соглашалась с доводами мужа, что надо немного потерпеть, пережить временные трудности и светлое будущее им будет обеспечено. Хоть происхождения она и не пролетарского, но была в восторге и от грандиозных планов, и от происходящих на ее глазах перемен в жизни города.

По воле партии и благодаря ходатайству приехавшего в Воронеж, работать в отдел главного конструктора авиазавода Люблинского друга семьи Кузьминых инженера Соколова, Иван попал на авиазавод.

В 1938 году, директор завода Шенкман, отпустил с завода всех тех мобилизованных, которым работа в промышленности казалась чуждой и не соответствующей их привязанностям. Оставил только тех, которые от души переживали за заводские дела. Иван сердился:

-Что удумал директор, сколько народу каждый день в заводоуправление. Все уезжать хотят. Заявления пишут и идут на собеседование.

- А собеседование зачем?- не понимала жена.

- Выявляют тех, которым просто домой надо съездить, по разным причинам. Им отпуска оформляют. Ну, ты б посмотрела, сколько насовсем уезжает. Скоро завод расширять и строить некому будет .

- Не переживай Ваня. Мало будет мобилизованных, так примут городских. А подумай, насколько работать люди станут лучше. У вас дела сразу в гору пойдут, хоть и сейчас завод не в отстающих.

- Когда народу вволю – любое дело по плечу. А так я не знаю, что дальше будет.

- Вечно ты Ваня в оппозиции. Характер у тебя скептический. А на самом деле, я тебе скажу, надеяться на тех, кто против воли работает, в ваших грандиозных делах нечего. Чем быстрее вы от балласта избавитесь, тем лучше.

- От чего избавимся? Балласт это опять какое-нибудь буржуйское понятие?- насторожился муж.

- Нет, Ваня, - улыбнулась она. Балласт это понятие из родственного тебе воздухоплавания. Это груз такой лишний, который выбрасывают с дирижабля, когда нужно быстро набрать высоту.

- Если так, то это слово нашенское. Надо запомнить. Балласт новым заводам не должен мешать в наборе высоты!

После решения ЦК о самолетных заводах, заводской поселок преобразился. Стали строить много хорошего жилья. Появились целые улицы с каменными, благоустроенными домами. Сдали заводской Дом Культуры, построили стадион, детские сады и ясли. На субботниках посадили аллеями тополя, проложили асфальтированные дороги и тротуары. Стал ходить трамвай.

К тому времени, когда их единственная дочь стала старшеклассницей, они уже жили в отдельной благоустроенной квартире.

Та часть района, где возвышались жилые массивы, казалась нарядной, постоянно праздничной и как бы призванной демонстрировать светлое будущее бурно развивающейся страны. Район был молодежный, жили весело и интересно. Время было беспокойное, много работы, но работу любили. Работали с душой, с огоньком.

Вращаясь в кругу людей образованных, увлеченных решением невиданных технических задач Иван остро переживал за недостаточное своё образование и низкую культуру. Конфузясь, рассказывал Софье, как невпопад задавал вопросы в ситуации, когда всем всё было понятно без объяснений, как не мог разобраться в сути разногласий между мастерами и инженером.

Отдыхая с новыми друзьями в ресторане, по поводу получения премии или чьего-либо дня рождения, даже изрядно выпив, Иван, за богато сервированным столом чувствовал себя довольно скованно и напряженно контролировал каждое свое движение и слово.

Софья не работала и целиком посвятила себя домашнему хозяйству, воспитанию дочери и как могла, помогала Ивану грызть гранит науки на вечернем отделении института, да ненавязчиво обучала манерам. Его же в первую очередь волновали дела партийные, дела заводские. Он жил заботами общественными, казалось, успехи страны его радовали и волновали больше чем успехи дочери:

- Представляешь, как капиталисты удивляются глядючи на нас? Недавно разруха была, а сейчас электричество, машины разные, какие заводы построили, сколько людей специальностям обучилось!

- Ваня ты привык на митингах да собраниях речи говорить и дома нам с Люсей пропаганду вести продолжаешь.

- Речи, родная, вожди наши произносят. Я же на собраниях просто выступаю по той теме, какая обсуждается, и пробую объяснить картину дня таким вот непонятливым как ты.

- Вот, вот и дома уже не говоришь, а выступаешь как у себя в ячейке.

Ее возражения не злили его, но беспокоили. Он любил свою красавицу жену. Нравилась и ее рассудительность, и то, что она много знала, и то, как её красотой любовались друзья и просто прохожие.

Красивой Соня была через край, а вот сознательности не хватало. Толи из-за происхождения, толи из-за недостатка романтики, но недостаточно она восторгается тем, что распирало его душу. Он привык, что в ячейке, в заводоуправлении и даже на производстве люди постоянно, порой даже чрезмерно и не к месту славили мудрость Партии и подчеркивали сказочный характер успехов.

Скучно ей наверно жить. А что делать? Как расшевелить? Как зажечь? Как вытащить из этого мещанского мирка чистых скатертей, наглаженных платьиц и лент дочери, начищенных туфлей мужа и прочих мелочных проблем?

- Никакая это не пропаганда.

- А что тогда?

- Просто растормошить тебя хочется. А то умрешь от скуки со мной. Или загуляешь еще от безделья.

- Какое уж тут безделье. Ложусь с тобой в одно время и встаю раньше, чтобы успеть покормить. Целый день на ногах. Если бы я бездельничала, так вы такие деловые уже и ноги бы не таскали, эта в школе, а ты на собраниях своих.

- Обиделась?

- Нет, конечно. Я понимаю, о чем ты.

Она действительно все понимала. Знала, как сладко было бы на душе Ивана восторгайся она мудростью партии и её вождей. Если бы она заговорила о заблуждениях фракционеров, или вреде оппортунистов, или даже просто поддержала разговор об успехах Красной армии или о новой доктрине защиты страны от врагов - он был бы счастлив. Но ей хотелось другого.

- Думаю, всем нам лучше и веселее жить будет, если ты тоже поменьше на свою политику молиться будешь,- убеждала она мужа.

- В этом вот и заковырка. Учиться мне еще и учиться у опытных пропагандистов - сердился он.- За сколько лет свою жену не могу привести к политической активности. Спасибо хоть Люся не в тебя, а в меня пошла. Пойми, не мне это нужно - обществу! Что получится если все, вроде тебя рассуждать начнут? Поэтому я и занимаюсь полезным вместо приятного.

- Пора бы уж немного и для нас, для себя пожить.

- Сидит еще во всех нас зараза буржуйская. Ты грамотная, умная и дальше носа своего видеть не хочешь. А как разбудить сознательность у темных людей? Меньше думали бы люди как себя не обидеть - за пятилетку к социализму прийти можно! А там живи и наслаждайся! Ведь что обидно, для них стараешься, а они вместо помощи мешают даже!

- Об этом и я тебе толкую. Испокон так ведется. Еще Христос принял во имя спасения других смерть мученическую, а многих ли его жертва образумила? Поэтому и прошу, не надрывайся ты целыми сутками напролет. С нами больше будь.

- Эк сравнила. То религия. Здесь же стараешься, чтобы на этом свете у нас лучше людям жилось. Все яснее ясного. Это не рай на том свете, которого никто не видел, а здесь, завтра у каждого жизнь может другая, лучшая начаться.

- В политике Ваня никогда ясно не бывает, вроде бы все ясно, а выходит не так, как казалось, - грустно заметила жена и продолжила,- Андрей наш покойный, тоже все хотел людям хорошую жизнь приблизить. Вы большевики за рабочих, а он за крестьян. Тоже не за себя, за других болел. Лично у него самого, в ту пору все было. А что вышло? Учредительное закрыли, и погнала его доля в Самару сначала, потом дальше. Ни красным, ни белым ко двору не пришелся. До Уфы догнали бедного. Там и расстреляли колчаковцы. Никто не посмотрел, что не для себя выгадывал, а для народа старался.

- То другое дело. Учредительное собрание линию вредную заняло. А в Революцию многим пришлось за ошибки жизнею своею заплатить.

- Родной ты мой, я не отговариваю тебя от дел твоих. Просто будь с нами побольше. Мы так рады когда ты дома. А политические твои дела, они может и благородные, но не благодарные ничуть. У тебя тоже, когда дома бываешь, даже вид казенный постепенно с лица сходит. Особенно если с Люсей возишься. На велосипеде учились кататься, так вспоминала, что и в женихах ты таким веселым не ходил.

Такие разговоры могли случаться только в те редкие часы, когда он неожиданно для них и для себя имел свободное время. Чаще и привычнее было на ходу обменяться несколькими фразами за завтраком, или пока Иван брился перед зеркалом в прихожей. Можно было разговаривать глубокой ночью, после дневных забот, утопая в огромной перине - приданом жены. Но ночами, пока Софья мыла посуду после его ужина, муж, уставший от дневных забот и ежедневных ночных совещаний и заседаний, мгновенно засыпал. Она тихонечко примащивалась рядом, стараясь не потревожить его отдых.

Когда он не спал с приходом жены в постель любой, даже самый важный разговор Иван комкал, прерывал серьезные доводы несерьезными устремлениями своих губ и рук. На строгие вопросы или важные доводы он отвечал бессвязными нежными словами и восклицаниями или молча глубоко и громко дышал, лаская жену. Она сначала лениво отвечала на эти ласки, пытаясь продолжить разговор, затем замолкала, вслушиваясь в его бормотание и прижимаясь к сильному телу. Любви они отдавались полностью, без памяти и до изнеможения.

Весной сорок первого Люсе исполнилось шестнадцать. Она была уже на пол головы выше мамы. Когда они шли вдвоем, то мужчины оглядывались. Стройная, подтянутая Софья Ильинична выглядела очень молодо, а Люся в обществе мамы старалась казаться солиднее и степеннее. Издали они казались одногодками.

Училась Люся только на отлично по всем предметам. Вся в отца, была активисткой всех РКСМовских дел. Уже появились настырные поклонники и тайные вздыхатели. В выходные её отпускали с друзьями съездить на правый берег: посмотреть кино в "Спартаке" или "Пролетарии", полакомиться мороженым или просто погулять в сквере, попеть под гитару.

Когда приехали забирать Ивана, уже стемнело. Люся еще гуляла с друзьями в своем районе. На каникулах Софья Ильинична позволяла ей возвращаться домой попозже. Иван, твердость взглядов и самоуверенность которого была уже заметно утрачена после участившихся арестов и суровых приговоров некоторым его сослуживцам в 1937 и 1939 годах – казался спокойным. Спросив у пришедших, что необходимо брать с собой, он во время беглого обыска успокаивал жену:

- Не переживай. Не волнуйся за меня. Здесь ошибка какая-то. Разберутся, и к утру буду дома. Все наверно из-за спора сегодняшнего. Так я же не отрицаю важность договора с Германией. Я говорил просто, что самим фашистам верить нельзя. Ну, так фашисты это не вся Германия, там и рабочие есть и просто честные люди. А линия на дружбу с Германией правильная.

Она тоже успокаивала его:

- Я знаю, да все знают, что ты партиец честный, что у тебя заслуги. Ты молчи только, молчи и там не кипятись, думай что говоришь. За нас не волнуйся, мы до утра подождем, - помолчав немного, она в упор посмотрела на мужа полными слез глазами и тихо, но очень твердо и настойчиво продолжила:

- Сколько надо, столько и ждать будем.

- Не плачь,- его голос тоже дрогнул, и он нежно погладил ее по спине.

Обыск закончился и высокий прыщеватый НКВДешник тронул Ивана за плече:

- Пойдем, что это ты за подол бабы вцепился? Вообще конечно от такой не просто оторваться. Ха-ха-ха-а-а! - он захохотал громко и весело, словно в цирке.

Софья Ильинична вся сжалась, съёжилась, а Иван легонько, ободряюще сжал плечи жены, не стесняясь посторонних, что было совсем на него не похоже, крепко поцеловал, и легонечко оттолкнув, повернулся к двери.

Старший неодобрительно посмотрел на весельчака и прикрикнул:

- Хватит ржать! На выход.

Направившуюся вслед за ними Софью он остановил:

- Вам не следует выходить. Из дому пока тоже больше чем на полчаса не уходите. Когда конвоиры отошли от двери, она потихоньку выскользнула на площадку и перекрестила спину мужа, мелькнувшую на повороте лестницы.

Дело оказалось гораздо серьезнее, чем разногласия на партсобрании. В Москве арестовали и обвинили в контрреволюционной деятельности беспартийного инженера Соколова, который помогал Ивану устроиться на завод. Пока Соколов работал в Воронеже его часто, после работы видели у Кузьминых. Дружбы своей они не скрывали. Иван даже гордился тем, что Соколов с ним на равных.

После ареста инженера Московские следователи раскручивали дело о вредительской группировке в Москве и ее филиалах на оборонных заводах в других городах. Ивана этапировали в столицу.

Не сомкнув глаз и не дождавшись мужа, Софья Ильинична все взвесила, приняла важные решения и даже придумала несколько запасных вариантов. Поскольку во время ареста Люси дома не оказалось, предупреждение о запрете поездок её как бы не касалось.

Очень настойчиво и потому быстро, в течение четырех дней она забрала документы Люси из школы, со всеми отличными характеристиками и справками необходимыми для поступления в другую школу. Снимаясь с учета в райкоме РКСМ, Люся должна была заявить, что они переезжают в Москву и её документы пусть перешлют в Москву.

Обмануть свою ячейку и райком Люся считала не возможным. Такой проступок в ее представлении был предательством Родины, Партии, доброго имени отца - надежного партийца. Матери стоило огромного напряжения сил и почти двух суток времени, чтобы убедить дочь в необходимости таких поступков.

Помогло то, что Люся была развита не по годам, имела склонность к математическому и логическому анализу, умела обобщать и делать самостоятельные выводы. Зато, поверив, матери и согласившись, все сделать, так как та спланировала, за дело принялась решительно, с упорством и каким-то спортивным задором.

Внимательно выслушивала все советы и доводы, пыталась самостоятельно, пока еще наивно, но все же в правильном направлении обыгрывать различные ситуации, в которых они могут оказаться.

В свою очередь Софья Ильинична поясняла, как следует жить девушке, оставшейся без родителей, за какой помощью можно обращаться к кому из родственников, а за какой нельзя. Чем опасны для неё сведения о непролетарском мамином происхождении и об аресте отца. В чем опасность Люсиного обаяния и открытого характера.

Решили, что пока Люся заберет все необходимые вещи, переедет к дяде в Липецк. Станет там на все виды учета, а чтобы сбить со следа, в школу оформляться не станет, а сразу же поедет с маминым письмом к ее давней подруге и дальней родственнице в село на Тамбовщине.

Перед отъездом Люси в Тамбовскую область Софья Ильинична тайно приехала в Липецк, повидаться с дочерью - может в последний раз, еще и еще раз попробовать обсудить выход из возможных и невозможных ситуаций. Привезла наиболее ценные вещи: столовое серебро, свои и дочерины драгоценности и украшения.

- Заберешь с собой, к тете Наде. Вещи все эти дорогие. Если трудно будет, продавайте по одной, только осторожно, чтобы в спекулянты не зачислили.

- Мам, ну что ты на самом деле. Не уж то в наше время прокормиться трудно, руки ноги есть, работать я люблю, учиться бросать не собираюсь, а если придется и работать буду, - и с трудом сдерживая слезы добавила, - А этими ложками мы еще кушать будем когда папу выпустят.

Мать сняла со своей шеи маленький золотой крестик на прочной цепочке и торжественно-протяжным голосом, видимо подражая церковным ритуалам, прошептала:

- Благословляю тебя дочка этим крестом святым на жизнь долгую, счастливую и честную. Пусть сопутствует тебе удача. Благослови тебя Боже. Пусть хранит тебя твой ангел от злых и завистливых людей, - и попыталась надеть крестик дочке на шею.

Люся, протестуя, подняла руки:

- Ну что ты мама, не надо!

- Прими, дочка. Не обижай на прощанье. Вдруг, не даст Бог свидеться, мы обе жалеть будем, если ослушаешься.

Люся прижалась к маминой груди и впервые за последние дни горько расплакалась. Последнее время она была сурово сосредоточенной, но заплакала впервые:

- Мамочка, родная, пойми я не, потому что безбожница. Ты ведь в Воронеж вернешься, а там еще неизвестно что будет. Крестик же епископом освященный, ты сама рассказывала, что от беды он тебя в жизни отводил. Пусть он у тебя останется.

- Прими дочка,- настойчиво и как-то отрешенно повторила мать.

- Хорошо, хорошо мамочка. Все обойдется, все будет нормально, вот увидишь,- продолжая плакать, убеждала Люся не столько мать, а сколько себя.

На следующий день, перед самым отъездом Софьи Ильиничны объявили, что началась война. Она отложила свой отъезд, хоть и рисковала очень. Еще раз, с учетом новых сложностей пыталась наставлять дочку.

Вечером с Люсей случилась истерика. Она кричала, что страна в опасности, что необходимо быть честными перед страной и партией, что подло бежать при первой же неприятности, как крысам с тонущего корабля. Ее успокоили, напоили чаем, а мать всю ночь до утра рассказывала о том, что честной и к стране, и к другим людям можно быть не только в тюрьме НКВД, но и в Тамбовском селе. И что при этом пользы Родине можно принести несравненно больше.

 

Зиму я не любил. Холодно. На улицу выходить разрешают, только если дома кто из родителей остается. А если дома никого нет, приходится день-деньской сидеть в хате одному. Во двор и то разрешалось выходить только по нужде. А просто так выйти, погулять в своем дворе, когда остаешься один дома, не полагалось.

В эту зиму мне повезло. Дедушка и бабушка были дома. Наш двор определили для заготовки колес. Еще до морозов во двор завезли кривые куски дуба. Зимой тоже в колхозном лесу выпиливали те дубы, которые выросли до нужных размеров. Прямые дубовые бревна возили на санях-роспусках к колхозной конторе. А те места, в которых стволы были неровными, отрезали пилами и привозили к нам во двор. Из этих чурбанов вытесывали заготовки для обода колеса и тесали спицы.

Работали у нас пятеро. Все наши родственники. Мой дедушка и дедушка Антон – родной брат моего дедушки. Два дедушкиных двоюродных брата: дедушка Федор и дедушка Иван. Пятым был одноногий дедушка Андрей, муж родной дедушкиной сестры бабушки Явдохи. Бабушку нашу тоже на работу не стали гонять. Она считалась кухаркой у этих плотников.

Приварка из колхоза не давали и дедушки приносили харчи из дому, а бабушка готовила из принесенного обед. Пока не навалило снега, работали во дворе, а во время дождя тесали обода в дедушкином столярном сарае. По морозам плотничать стали в хате. В сенях, вдоль чулана стояли обметенные от снега чурбаны. А в хатыни, расположившись кругом, тесали из них заготовки. Мерили к ободу. Отпиливали ножовками лишние концы. Из отпиленного, если позволяла длина, тесали спицы. Если куски были короткие, то их откидывали бабушке на дрова. А самые коротенькие, я собирал себе на игрушки.

Из не слишком гнутых чурбанов тесали заготовки для больших задних колес. Из сильно согнутых – получались заготовки для передних. Втулки к нам привозили уже готовые, плотникам оставалось только продолбить в них дырки, для крепления спиц и колесо можно было собирать. Я каждый день видел их работу. Понимал, зачем они тешут, строгают, пилят и долбят. Изготовление колес вообще оказалось очень простым делом.

Дедушки никогда не работали молча. Все время подшучивали друг над другом, рассказывали разные интересные истории или обсуждали колхозные дела. Мне нравилось, что у нас во дворе и в хате стало веселее. Очень любил слушать их разговоры. Иногда даже кто-нибудь из них говорил:

- Женька, не надоели мы тут тебе? Все слушаешь, все выслушиваешь. Имей в виду, много будешь знать – скоро состаришься.

- Шел бы в кивнату, поиграл чем.

Их поддерживал и наш дедушка:

- Женя, и правда, ты иди в кивнату. А то в хатыни мы выстудили. И двери постоянно открываем, и чурбаны с мороза холодные. Хоть на печь залезь, хоть внизу обрезками поиграй. Только дверь за собой закрывай, а то и кивнату выстудим.

После этого мне ничего не оставалось, как уходить в теплую кивнату. Но долго я там не сидел. То воды выходил попить, то по нужде. И опять оставался в хатыни.

На плотников часто ругалась бабушка. Она у нас вообще любит со всеми ругаться, и ее за это все соседки и родственники боятся. А я не боюсь. Да меня она почти и не ругает, а даже часто заступается, если дедушка или мама ругают за что. Вот и теперь она придралась к ним:

- Слушайте, вы потише не можете лупить своими топорами? Всю доливку^* в хатыне испортили. Когда переходили в хату, обещали доливку не портить.

- Посмотри сама, мы и так не на доливке тешем, а на горбылях, - ответил дедушка Антон. – Да и испорченного не видно.

- Не видят они. Да у меня от вашего грохота аж чугуны на припечке^* прыгают. Вот разозлюсь и выставлю вас на мороз в сарай.

- Как же ты нас можешь выгнать, если тебе самой приятно, в обществе таких видных мужиков, - улыбнулся дедушка Иван. – Муж тебя спрятал к старикам в огородную бригаду, от глаз мужичьих подальше. Небось, тебе уже и не снилось в обществе таких молодецких хлопцев побывать. А тут вот счастье и подвалило.

- Это вы то счастье? Да вы наказание на мою голову.

- Да ты только подмигни, любой из нас по твоей указке хоть на край света. А при случае, когда Стефан выйдет, за чем из хаты, и погладить тебя сможем по спинке или ниже

- А вы не думаете, что я первая поглажу, кочергой! По всей спине. От начала до конца.

- Вот ты скаженная. Ума не приложу, как это Стефан не сбежал еще от тебя.

- Да уж, какая есть.

- А что, давайте, перенюхаем это дело табачком пока, чтобы у неё чугуны успокоились, - предложил дедушка Федор.

- И то правда, - согласился наш дедушка, - давно уже тешем.

Плотники отложили в сторону свои топоры, а дедушка Андрей попросил меня:

- Подай-ка мне с пол кружки водички. Ты что-то нас не поил еще сегодня.

Быстро зачерпнув из ведра воду, я подал ее дедушке и сказал:

- Пейте на здоровье.

С той поры как тесать стали в хате, подавать воду плотниками стало моей любимой обязанностью. Подавая, я помнил, что положено говорить, когда подаешь человеку воды попить. Надоедало за целый день десятки раз повторять одно и тоже, но я ни разу не забыл сказать, то, что положено. Меня благодарили и говорили, что я расту учтивым парнем.

Тем временем плотники достали табакерки. Табакерками у всех служили маленькие, жестяные баночки, из под оружейного масла, с двумя закручивающимися крышками. Только у одного дедушки Федора табакерка была покупная. А дедушка Антон свою баночку так разукрасил, что его табакерка стала красивее покупной. В средину он впаял какой-то красивый, красный камень. Говорил, что на счастье. Всю баночку покрасил белой краской, которая почему-то называлась «слоновая кость». А с той стороны, где был припаян камень, нарисовал зеленые листья и стебельки. Крышки на табакерке тоже были разные одна зеленая, а другая красная.

Дедушка Иван позвал меня:

- Женька, а ты что не будешь с нами сегодня табак нюхать?

- Буду, если дедушка даст, - ответил я.

- Что ты все время дедушкин нюхаешь? У него ж табак не настоящий. Намешает туда и зверобоя, и чабреца, и полыни какой-то. Табака и не слышно. Такой табак только дамам нюхать. Ты ж у нас не дама? – спросил дедушка Иван и сам же добавил, - конечно, не дама. Ты мужик, хоть пока и маленький.

Я спросил у нашего дедушки:

- Можно мне попробовать Ихнего табака?

- Попробуй если хочешь, - разрешил он.

Дедушка Иван насыпал мне в ладошку из своей табакерки большую горку табака и посоветовал:

- Бери в пальцы побольше и нюхай сильней!

Я уже был хитрый, и табак нюхал не первый раз. Взял двумя пальцами немножечко табака, прижал кулаком в котором держал табак одну ноздрю, а во вторую засунул пальцы, разжал их и вдохнул не глубоко. Табак показался не слишком ядреным. Взяв теперь чуть большую порцию табака, я нюхнул второй ноздрей. Через мгновение в носу зачесалось, закололо, я закрутил головой и начал громко чихать. Из глаз выступили слезы, а я все чихал и чихал.

Этот табак пробирал не сразу, но был гораздо ядреней дедушкиного. Чихал я еще долго, и как меня не уговаривал дедушка Иван нюхнуть еще немного – так и не решился.

Бабушка оторвалась от своих дел, подошла к плотникам и заявила:

- Вы так тут аппетитно чихаете, что аж завидки берут. Нюхну и я с вами, а то у меня что-то нос совсем заложило.

- Если нос заложило, нюхни моего, - предложил дедушка Антон, - у меня, под красной крышечкой, табак специально от насморка приготовлен.

- А ну тебя, с твоей красной крышечкой. Я уже знаю. Там у тебя табак с крутоносом^ – нюхнешь, и глаза на лоб вылезут.

- Возьми у меня, - достал свою покупную табакерку дедушка Федор.

- Спасибо, не надо. Я вот Жене помогу донюхать его порцию. А то у него и на следующую зиму останется.

Бабушка пересыпала табак с моей ладошки, на свою ладонь. За три раза занюхала его в обе ноздри. Глаза у нее тоже заслезились. Я ждал, сильно ли будет чихать она. Но она чихнула один разочек и все. Сказала:

- Ну вот, теперь прочистила свою дыхалку, - и пошла опять к печи.

Этой зимой меня впервые отправили носить «вечерю». К Рождественским святкам все готовятся заранее. Еще с лета запасают мелочь. Если у кого появлялись деньги, то люди не забывали, при случае поменять бумажные деньги, на копейки. Чтобы зимой было чем одаривать и «вечерников», и «рождествовальников», и «меланковальщиков», и «посыпальщиков». Стараются припасти к этому времени и конфет покупных. У кого не было конфет, для угощения заранее кололи мелкими кусочками сахар. Если у кого и сахара не было, то они пекли для раздачи мелкие пампушки.

В прошлом году, хоть я и был еще маленький, мне разрешили на святках, пойти со старшими ребятами «водить Меланку». Готовились у Маруськи дома. Верховодила всеми ее старшая сестра Лидка. Я был у них с самого начала, все видел, и дедушка даже разрешил отдать для ряженых мой кожушок. Меланкой нарядили Юрку Задорожного. Ему накрасили свеклой щеки. Голову повязали цветастым платком, из-под которого выпустили длинную косу из пакли. В косу вплели ленты. А поверх платка повязали еще и кокошник из картонки.

Маруську нарядили Васильком. На голове у нее была Юркина шапка. На ногах Толиковы штаны, а обулась она в Лидкины сапоги, которые той были уже малы. А Маруське с шерстяным носком и толстыми стельками из сена, оказались в самый раз. Еще на нее одели мой кожушок и подпоясали его красным кушаком. Сажей нарисовали большущие усы.

Толику Ковалеву вывернули кожух на изнанку, на голову надели вывернутую шапку с опущенными ушами. Он считался медведем. Остальные ряженые были цыганами. Я пошел в длинном, покупном пальто.

Начинать решили с Дерюгиных. Хозяин работам милиционером в Митрофановке дома бывал не часто. А его жена тетя Оля и девки считались приветливыми и гостеприимными людьми. Жили они в большущем кулацком доме, который стоял прямо у скотопрогона. Пока шли к ним, я не заметил, как потерял варежки. Маруська увидела первая и спросила:

- А ты что, без варежек?

Я сказал, что положил их в карман, но в кармане их не оказалось. Предлагали вернуться поискать, но было уже темно, и шли мы не по тропинке, а по снегу. Ребята решили, что их не найти теперь.

У Дерюгиных долго кричали под окном, чтобы нас пустили меланковать. Уже собирались идти дальше, когда дверь открылась, и тетя Оля позвала:

- Заходите. Только мы приезжие, обычаев ваших не знаем и не готовились.

Сначала мы, как и положено пропели: «Меланка ходила, Василька просила…» потом крепко выпивший дядя Миша заставил петь простые песни. Потом он обнимал и пробовал поцеловать нашу Меланку, но Юрка вырвался и отступил в самой двери. Одарили Дерюгины хорошо. Дали пряников много и денег бумажных. Ребята посчитали, сказали, что почти по тридцать копеек приходится на каждого.

Когда спускались с высокого крыльца, меня кто-то толкнул, я упал лицом в сугроб, и в рукава набралось много снега. Сначала я даже не плакал. Райка Ковалева вытерла мне лицо платочком, и мы пошли дальше. Но потом снег в рукавах пальто стал таять на руках, а на улице был мороз, и мне пришлось заплакать. Ребята посовещались и решили, что Лидка отведет меня домой, пока мы не далеко ушли. А остальные поведут Меланку к Руденко. Когда Лидка меня привела домой, дедушка ее выслушал и предупредил:

- Смотри, не вздумай завтра с утра принести Женьке его долю с Меланки. Он же с вами и не ходил, да и день завтра такой, что первым в дом мужчина должен прийти. Я к вам Женьку пришлю сразу, как он проснется. Что бы вам год был удачный.

А в этом году я был уже большой, и бабушка еще задолго до Святок сказала, что я уже могу носить кутью родне. Заранее выучила меня тому, как надо говорить, когда приносишь кутью.

Нужно было громко и отчетливо сказать: « Здравствуйте Вам в Вашей хате. Наши родители предают Вам вечерю, желают счастья и здоровья». После того как хозяева попробуют мою кутью и подарят подарки полагалось сказать «Спасибо Вам, за Вашу доброту». Мы с ней хорошо разучили эти слова. К Рождеству я уже выговаривал их и правильно и четко.

Для кутьи бабушка натолкла в супе зерен яровой пшеницы. Мама хотела, чтобы сварили из риса, но бабушка не разрешила:

- Это теперь молодые, одна перед другой хвастают. Та из риса варит. Та конфеты в кутью кладет. А положено из пшеницы ее варить. Чтобы сочиво было. И не конфеты добавлять, а мёд! Мы сварим, как положено.

Вечерю носят вечером, перед Рождеством. Положено носить поздно. После первой звезды. Но таким как я разрешалось носить вечерю засветло. Первым положено нести вечерю крестным. Мой крестный работал кузнецом, а жил далеко на Бочанивке^*. Мама договорилась, что я принесу ему вечерю прямо в кузню. Для крестного бабушка положила на дно холщевой сумки, стягивающейся вверху шнурком, мисочку с кутьей и ложку. На эту мисочку поставила миску побольше, в которую положила соленых огурцов, пелюстки^*, кусочек мелко нарезанного сала и краюху хлеба. Сбоку поставила четверку водки. Потом спросила у дедушки:

- Как думаешь, стакан класть им или не стоит?

- Еще чего? У хорошего кузнеца не один стакан за горном припрятан. А, в крайнем случае, и из кружки выпьют. Только рано ты его собираешь. День еще на улице ясный.

- Ничего, - ответила бабушка, - он еще маленький.

- Зачем Вы такое говорите бабушка, - попробовал обидеться я.- Посмотрите, какой я уже большой.

- Большой, большой, - согласилась она. – Просто наш дедушка не подумал, что крестный твой может перед Рождеством пораньше закрыть свою кузню.

Бабушка помогала мне одеваться. Держа в руках мои валенки, спросила у дедушки:

- Что ему валенки одевать, или может новые ботинки одеть?

- Конечно ботинки. На улице не слишком холодно, - уверенно сказал дедушка, - да ему ж к людям в хаты заходить. Валенки отсыреют сразу.

Пока бабушка доставала ботинки, расшнуровывала их и протирала смоченной в жиру тряпочкой, я сбегал в вэлыкихату^* и достал из-под кровати новые галоши в коробке. Бабушка увидела их и спросила:

- А галоши зачем?

- Чтобы по-городскому было. Мама говорила, что в городе люди всегда на ботинки галоши одевают.

- Ну это когда грязь на улице. А у нас морозы весь пост держались. Грязи сейчас нигде нет.

- Ой, бабушка, Вы не бойтесь – я грязь найду!

С моих слов громко засмеялся дедушка и остальные плотники. А дедушка, вытирая глаза посоветовал:

- Чтобы он на городского был похож ты вот, что лучше сделай. Выдерни ему из носков халоши^* штанов и одень их напуском на ботинки. Будет и по-городскому, и снег в ботинки не засыплется.

Бабушка помогла мне одеть пальто. В этом году оно было на меня не такое длинное. Прямо из рукавов пальто торчали варежки на тесемочках. После прошлогодней пропажи, новые варежки мама пришила к длиной тесемке и пропустила ее через рукава пальто. Теперь если я даже снимал их, они болтались у меня ниже рукавов. Надела варежки мне на руки. На ладонь, поверх варежки два раза обмотала шнурок сумки и посоветовала:

- Неси осторожно. Смотри, не падай, а то водка разобьется и вечеря перемешается.

Я гордо, но осторожно дошел по улице до Дерюгиных, затем по скотопрогону спустился вниз почти до самых Верб^* и подошел к кузне. Дверь кузни была открыта, жар в горне освещал крестного и молотобойца. На наковальне лежал раскаленный добела кусок железа. Крестный одной рукой держал плоскогубцы с длинными ручками и двигал ими железо по наковальне. В другой руке у него был небольшой молоток, которым он бил, по железке указывая молотобойцу, куда наносить очередной удар большущим молотом.

Молотобоец бухал молотом размеренно и глухо. При каждом замахе молот описывал круг и обрушивался на наковальню сверху из-за его плеча. Каждый раз пока молотобоец делал замах, крестный успевал два раза легонечко стукнуть молотком по тонкому концу наковальни. У них получалась очень красивая мелодия. Нашему дедушке она тоже нравилась. Я слышал, как он говорил мужикам про крестного:

- Кует Гришка неважно, а перезвоны выводит шельмец, не хуже звонаря церковного.

Летом пацаны любили ходить смотреть, как работает кузнец. А чтобы их из кузни не прогнали, всегда брали с собой меня. Все мы уже хорошо знали и как шины на колеса натягивают, и как втулки окольцовуют, и как рванты^ на люшню^ сажают, и как лошадей куют.

Остановившись на пороге кузни, я проговорил положенные слова. Но из-за звона меня не расслышали, а остановиться они не могли, пока железо не остыло. Наконец крестный положил свой молоток на наковальню плашмя, и молотобоец устало опустил молот на землю.

- Что ты там стоишь как не родной, проходи, не бойся, - позвал меня крестный.

Пока я шел к лавке у горна все время думал, стоит мне повторить еще раз все как положено или не нужно. Но крестный сам спросил меня:

- А это что у тебя в сумке?

- Это родители передали вечерю, - пояснил я.

- Ну, раскрывай, показывай, что они там передали.

Я поставил сумку на лавку и попробовал распутать шнурок. Он помог мне открыть сумку, заглянул внутрь и довольно крякнул:

- Хо. Ради такой вечери, можно и работу отставить, - повернувшись к молотобойцу, добавил, - Мой руки Борис, сейчас святой вечер себе устраивать будем.

После того как они повечеряли, крестный сложил, пустую посуду в сумку, а потом открыл дверцу шкафчика, в котором у него лежали сверла и лерки, и достал оттуда небольшой сверток. Разворачивая газету, он пояснил:

- А это тебе за вечерю. Рубаха новая. Крестная Катя шила, а я ей помогал. Нитки в иголку вдевал и пуговицы подавал. Должна быть в пору, по мерке шила, - развернул и приложил рубаху мне к груди. Посмотрел на меня, на рубаху и добавил:

- В самый раз будет. Я тебе сейчас ее в сумку положу, чтобы не потерял.

- Ой не надо крестный, - попросил я, - лучше ее за пазуху положить, а то она в сумке там вымажется. Она такая белая!

За пазуху, так за пазуху, - согласился он и засунул мне сверток за пазуху, так чтобы часть рубахи выглядывала наружу. А потом спросил:

- Ты погостишь с нами или домой идти будешь?

- Что Вы? Мне задерживаться никак нельзя. Я же всей родне теперь вечерю буду нести, - гордо объявил я.

- Как? И к нам придешь? Деду Ивану тоже принесешь?

- Не на Бочанивку меня пока одного не пускают. Но ничего, дедушка же Иван у нас колеса тешет, и они уже обедали.

- Конечно если обедали, то обойдутся и без вечери, - согласился крестный.

- Так я пойду?

- Конечно, иди. У тебя вон, сколько дел сегодня.

Когда я вернулся домой, плотников уже не было. Бабушка сказала, что сегодня святой вечер, и они ушли с работы раньше. Меня заставили раздеться. Сказали, что нужно обогреться, хоть я совсем не замерз. Долго рассматривали подаренную мне рубаху. Затем бабушка помыла, миски, в большую миску положила новую порцию кутьи и налила в нее немного воды с растворенным в ней медом.

Дедушка спросил:

- Ты меду не пожалела? Сладкая вода?

- Я его в горячей воде растворяла, а потом остудила, она хоть и кажется жидкой, а сладкая очень.

- А полила, что так мало? Как украла.

- Мне не жалко. Только он еще не проследит, где-нибудь наклонит, и выльется все в сумку. А так и кутья сладкая, и вода не выльется. Я поэтому и миску не до верху наполняла.

- Ну, смотри, тебе видней, - согласился дедушка.

Мне следовало отнести вечерю через дорогу дедушке Антону, затем в соседний дом к бабушке Полтавке, а потом за Дерезовую кручу, на бугор к бабушке Явдохе.

Зашел во двор к дедушке Антону, поскользнулся и чуть не выронил сумку с кутьей. Спуск во двор у них был крутой и скользкий. Тогда я подошел к хате, оперся одной рукой на прызбу^* и спустился во двор, придерживаясь за нее. На крылечке снега не было. Поднялся по ступенькам и постучал в дверь. Дверь открыла бабушка Фекла, сказала:

- Проходи, - и пошла в хату.

Я перешагнул через высокий порог, Закрыл дверь в сени, открыл дверь в хату и зашел в хатыну. Дедушка Антон сидел на покути^*, бабушка села рядом. Остановившись у порога, я старательно произнес положенные слова. Внимательно выслушав меня дедушка сказал:

- Ты знаешь Женя, я ничего не расслышал. А ну-ка повтори все погромче.

Немного смутившись я повторил все слова громче и только под конец заговорил тихо.

- Не-е. Не пойдет, - возразил опят дедушка Антон.- Давай по новой.

- Хватит Вам парня смущать, - встала на мою защиту бабушка.

- Ничего, ничего. Я слышал как он дома ловко все рассказывал. Пусть постарается.

Тогда я набрал побольше воздуха и громко, почти прокричал все, что нужно было говорить.

- Во, теперь молодец, - похвалил дедушка. - Даже лучше чем дома. Ну, давай доставай свою вечерю.

- Не надо, я сама, а то еще перевернет, - сказала бабушка, - и достала миску из сумки. Поставила нашу миску на стол. Поставила рядом со столом высокую табуретку и сказала:

- Раздевайся, мы вашей кутьи попробуем, а ты нашей повечеряй.

Пока я раздевался она достала три расписных деревянных ложки и предложила:

- Ну давайте помолясь Богу повечеряем.

Они перекрестились. Бабушка глянула на меня, и я тоже перекрестился, но «Отче наш» шептать не стал. Передо мной стояла каменная тарелка, с голубенькой каймой и цветочками. На тарелке горкой лежала кутья из риса, а залита кутья была не прозрачной, а розовой водичкой.

- Ешь, не стесняйся, - напомнил дедушка.

Кутья у них была очень вкусной, а сладкая водичка пахла и медом и вишнями. Я ел с огромным удовольствием. Было видно, что им приятно было наблюдать мой аппетит. В кутье попадались какие-то мягкие и сладкие кусочки, похожие на разбухшее зерно и я спросил:

- А это, что за фасоль такая вкусная у вас?

- Это не фасоль, - улыбнулась бабушка, - а изюм.

- Вкусный. А где его берут?

- Нам дядя Ваня, специально к праздникам прислал из Ленинграда.

Когда я наелся, бабушка сказала:

- Мы поели вашей кутьи, и немного взяли на потом, а вам мы положим нашей.

Сдвинув к одному краю миски нашу кутью, она до верху наполнила своей вкусной кутьей нашу миску. Дала мне полный карман конфет: подушечек, помадки и в бумажках. Дедушка принес из кивнаты и насыпал мне в ладонь денег. Но почти все медные. Только две монетки были белыми.

Я сказал:

- Спасибо Вам за Вашу доброту.

- Пожалуйста, - ответил дедушка и посоветовал, - только ты когда у других будешь, говори погромче. А то дома ладно говорил, а на людях у тебя получается слишком уж тихо.

Одевшись, я взял сумку и пошел к выходу. Бабушка Фекла накинула на плечи платок и за руку проводила меня до ворот, чтобы не упал на скользком подъеме. Когда она вернулась в хату, я совсем было направился к их соседям, к бабушке Полтавке. Но на полпути решил зайти сначала домой.

Дело в том, что у меня в миске было немного кутьи нашей, а гораздо больше вкусной, бабушкиной Феклиной. Подумал, что в следующих домах будут пробовать на вечерю эту вкусную, а взамен давать свою. Эта их кутья может оказаться простой. А такой вкусной, с изюмом кутьи, нашим может совсем не достаться. Поэтому лучше вернуться, оставить дома всю их кутью, а остальным на вечерю отнести нашей.

Когда я зашел домой, мама уже вернулась с работы. Меня выслушали. Улыбнулись, а дедушка сказал:

- Ну и дети пошли. С измальства учатся выгоду блюсти.

- Поздно уже, - с тревогой в голосе проронила бабушка. – Ты наверно Полтавке отнеси вечерю, а к Явдохе не ходи. Скоро совсем стемнеет.

- Неудобно будет, - возразила мама, - на одной улице живем. Одним отнес, а к другим не пошел. Обидятся.

Повернувшись ко мне, она посоветовала:

- Ты у бабушки Марфы не засиживайся. Даже не раздевайся. Как попробуют кутьи, так и иди сразу к бабушке Явдохе.

- Чтобы не обижались, я как завтра Андрей прихромает на работу, так и объясню ему все. А посылать в такую даль парня в ночь, нечего и думать, - повысила голос бабушка.

- Ну, если так, то ладно, - согласилась мама. – Тогда от Полтавки можешь сразу домой иди.

Бабушку Марфу за глаза все называли Полтавкой. Их хата была крыта железом и почему-то называлась родительской. После того как в армию забрали дядю Васю, а тетя Тоня вышла замуж бабушка жила одна, спать ложилась рано и лампу зажигала редко. Но сегодня окно ее хатыны было ярко освещено. Зайдя во двор, я нашел веточку и постучал ней в окно, чтобы бабушка проводила меня от злой собаки Букета. Собаку привязывали близко к углу дома, и она могла покусать любого.

Бабушка закрыла собаку в будке и проводила меня в хату. Подождав пока она снимет кожух и клетчатый, шерстяной платок, повесит их на вешалку я очень громко сказал, все что полагалось. Она удивилась:

- Ты совсем уже взрослый стал. Так громко и, как большой, все правильно сказал. Давай свою вечерю и садись моей кутьи попробуешь.

- Не, бабушка, я уже наелся и мне сказали, чтобы я по долгу не задерживался.

- Хорошо, тогда я вашей кути себе отсыплю, а тебе нашей добавлю.

- Добавляйте.

Бабушка дополнила нашу миску. Установила в сумку. Положила туда же и вкусно пахнущих пампушек и два конфета в бумажке. В руку насыпала денег. Сказала:

- Деньги клади в карман, а то потеряешь.

Я посмотрел, деньги были все медные. Белых ни одной.

Во дворе бабушка проводила меня до угла. Выпустила собаку из будки, но не разрешала ей лаять, пока я не дошел до ворот и не закрыл за собой калитку.

Дома я весь вечер не мог успокоиться. Мне нравилась моя самостоятельность и сообразительность. Доказывал, что я не забоялся бы сходить и до бабушки Явдохи. Потому, что на улице большие парни и девки, только начинают вечерю носить. Хвастал, как ловко придумал с вкусной кутьей.

К нам приносили вечерю: Катька с Маруськой – дочки крестного, Шурик – внук бабушки Явдохи и Зинка – внучка бабушкиных родственников Шевцовых. Мама Шурику рассказала, почему я не понес им вечерю, и попросила, чтобы он передал своей бабушке мамины извинения. А Шурик, достал из кармана немного денег отдал мне и сказал, что это его бабушка и дедушка Андрей предали мне к Рождеству.

Когда Шурик ушел, бабушка сердито сказала:

- Ну и Явдоха. И тут успела подкусить.

- Ну что Вы мам, мы же сами виноваты, что не понесли им вечерю хоть и собирались, - возразила мама.

- Всегда она так, - продолжала бабушка.

- Ты опять за свое, - вмешался дедушка, - грех перед праздником берешь на душу, а говоришь, что верующая.

- Ты сам сегодня вечером еще как ругался.

- Так я ж не верующий. Мне греха нечего бояться.

Все мои деньги пересчитали, сказали, что получилось почти пятьдесят копеек. Мама завернула их в кусочек газеты и положила в ящик стола. Мне сказали, что летом, когда будет ездить ганчерэшник^*, я могу у него на эти деньги купить глиняный свистун или леденцов на палочке, или что-нибудь другое. Что захочу – то и выберу.

От новых впечатлений я долго не мог заснуть. Мама уже спала. Потушили в хатыне лампу дедушка с бабушкой и пошли спать в кивнату. А я все представлял, как летом буду выбирать у ганчерэшника все, чего захочется. Не помню, как и заснул.

Утром проснулся от громкого мужского пения. Было еще темно. В хатыне светилась лампа. Мама тоже еще спала. Я быстро перелез через маму, вскочил с кровати и приоткрыл дверь вэлыкихаты. У порога стояли без шапок, но одетые в свои кожухи дедушки: Антон, Федор и Иван. Рядом с ними наш дедушка в нательной рубашке, штанах, и в галошах, одетых на босую ногу.

Стройно и красиво они пели " Рождество твое Христи Боже…" Мама быстро оделась, пригладила волосы, повязала платок и вышла в хатыну. Допев песню дедушки, поздравили всех с праздником. Взрослые громко разговаривали, шутили, смеялись. А я замерз, забрался под одеяло и опять уснул.

Когда мне надоедало проводить время в компании плотников, я начинал упрашивать бабушку, чтобы отпустила поиграть к кому-нибудь из нашей ватаги. К любому пойти было нельзя. Полагалось идти играть, только к тем, у кого дома были взрослые. Таких было только три семьи.

У Маруськи на работу не гоняли тетю Полю, потому что, у нее руки были изуродованы от ревматизма. Пальцы на руках были скрючены, ладони не выпрямлялись, а на сгибах пальцев были шишки.

У Федьки Ковалева дома была бабушка Дросыда. Про нее в селе говорили, что никто точно не знает, сколько ей лет, но точно намного больше ста. И еще все знали, что она никогда не купается. Купалась только в молодости в тот день, когда дитё рожала. А как состарилась, стала купаться только один раз в год, на «чистый четверг». Ее старшие дети уже давно умерли, а младшие жили с ней. Старенькую тетю Стешу еще гоняли на работу. А дядя Игнат, Федькин отец, работал в колхозе конюхом. Бабушка худая, сгорбленная, и лицо у нее сморщенное-сморщенное. Издали бабушка казалась девочкой маленькой. У них в роду все такого малого роста. И бабушка, дядя Игнат, и тетя Стеша.

А мамка Федькина, тетя Акулина, наоборот очень высоко роста. Я слышал, как мужики на конюшне шутили про них:

- Игнат, ты наверно лестницу приставляешь к жене, чтобы поцеловать ее в губы?

Дядя Игнат глухой, ничего не слышит и не отвечает. А мужики не унимаются:

- Молчит. Секретом делиться не хочет.

- Да знаем мы его секрет. Он ее сначала валяет, а потом целует!

Старшая Федькина сестра, Райка тоже вроде мамки вымахала аж до потолка. Райка довоенная, в войну от школы отстала и теперь училась переростком. У них еще старший брат был, но он умер, пока дядя Игнат на войне воевал.

У них было уличное прозвище Заморенные. Наверно потому, что у них бабушка такая худая и морщинистая. Но она хоть и старая, а не лежала на печи как все старики. Все время, хозяйствовала, подметала, топила плиту, варила. Наша бабушка говорила:

- Если бы не бабка Дросыда, вымерли бы уже Заморенные. Семья большая, а хозяйство на столетней старухе держится.

У Толика Кудинова дома был дед Петр Ильич. Раньше, еще до того как в селе церковь работала, он был церковным старостой. Церкви давно уже нет. Попа вместе с семьей сослали в Сибирь, и они там все сгинули. Всех заставляли отказываться от Бога, а Петр Ильич, так и не отказался. Рассказывали, что он и до войны, и при немцах, и сейчас если кто что не по совести делает, сразу срамить начинает и карой господней грозить. Он даже начальства не боялся, и говорил им все прямо в глаза.

Говорят за его нрав такой грозный, начальство специально поймало с колосками мамку Толика. Теперь у него мамки не было. Она где-то сидела. Я не знаю что это такое, но знаю, что когда людей забирают, то они там, куда их забрали зачем-то сидят.

В гостях разрешалось быть только до обеда. Бабушка строго настрого наказывала:

- Смотри там, обед не прозевай. Раньше, домой уходи. А то людям обедать садиться, и гостей полагается за стол сажать, а у них может, и куска хлеба лишнего нет. Как увидишь, что уже к обеду сходятся, сразу домой иди.

Но я частенько задерживался в гостях. Особенно у Маруськи. У них не поймешь когда обед. Дома как садимся обедать – значит уже обед. А у Маруськи я никогда не видел, что они обедают. Хоть до вечера будем играться, обедать они все равно не сядут. Бывает правда Лидка если из школы приходит, то жует, что-то в хатыне. И то на нее тетя Поля кричит всегда:

- Лидка, ты что, маленькая? Не можешь дождаться пока мать с работы придет?

У Федьки тоже приходилось задерживаться. Когда дядя Игнат и тетя Акулина приходили на обед – я сразу собирался домой. Но Федька обычно начинал канючить:

- Ну что ты уже уходишь. Ко мне и так никто не ходит, и ты уже уходишь.

И маленькая Галинка, тоже брала меня за руку и не давала одеваться, лепеча:

- А я плосу тебя, поиглайся со мной.

Обычно Райка или тетя Акулина говорили:

- И то, правда. Оставайся. Мы быстро пообедаем, и опять играть будете.

Но я не любил у них оставаться на обед. За стол они не приглашали. Да им и самим было тесно за этим столом. А смотреть, как другие едят, считалось неприличным. Да и самому сразу кушать хотелось.

Зато у Толика никогда не прозеваешь обед. Как бы мы не заигрались, как только приходило время обеда, Петр Ильич подходил к нам и требовал:

- Все прекращайте. Обед наступает. Женьку уже наверно дома выглядывают, а ему еще одеваться, да и идти не близко.

Когда немного потеплело, бабушка все же выселила плотников. Она еще заранее всех предупредила:

- В марте у нас корова отелится. Теленка в дом брать придется, а ему с вами не втиснутся в одну хатыну. Придется вам в сарай возвращаться.

За вечерей, когда чужих уже не было, дедушка хотел заступиться за плотников:

- Ты говоришь, как отелится Марта, чтобы в сарай переходили тесать? Холодно еще на улице. Может, потеснимся как?

- Я, конечно, не знаю, - сказала бабушка, - Ты хозяин, тебе и решать. Но я ума не приложу. В вэлыкихату, ты ж не станешь его привязывать?

- Причем там вэлыкихата, в хатыне можно как-нибудь потеснится.

- А как потеснишься? Теленка мы всегда вязали у той стены, от сеней. Теперь вы там тешете. Не в святой же угол его вязать?

- Ну, тоже сказала.

- Я понимаю, можно конечно уплотнится. Чтобы и вы, и теленок у той стены оставались. Но ты сам посуди, и вам и ему тесно будет. Да и на улице уже не такие морозы как раньше. Особенно днем.

- Все равно тесать на улице без рукавиц холодно еще. А в рукавицах не потешешь.

- Теперь уже с каждым днем теплеет. А если не выселить вас из-за теленка – до самой Пасхи у нас тесать будут. А так и причина ясная, председателю придраться не к чему. И хату освободим. Ты не злись, а подумай. Ксения, скажи и ты ему, - попросила бабушка маму.

- Я не знаю как правильно. Решайте сами, - ответила она.

К концу вечери дедушка объявил:

- Пожалуй, как теленок, даст Бог, народится, так будем все же переселяться в сарай. А там может, и работу нам поменяют. Колес года на два уже наготовили.

Так и вышло. Корова отелилась ночью. После того как теленок пососал молозива, а она его хорошо облизала – теленка принесли в хату. Родился бычок. Белый, с коричневыми пятнами.

Когда пришли на работу плотники, дедушка предложил сходить в контору и договориться с начальством о другой работе. Колес натесали много, а работать стало негде. Дедушка Антон поддержал нашего дедушку:

- Нужно сразу идти пока начальство все на месте. Из инструмента возьмем только топоры и ножовки.

- И Андрея по пути встретим, чтобы он не шкандыбал сюда, а потом обратно, - добавил дедушка Федор.

Дедушки ушли и с того дня работали на ремонте инвентаря на воловнике, а у меня появилась первая ответственная и трудная обязанность. Бабушка после завтрака принесла из сарая небольшую жестяную банку и поставила ее у порога. Потом долго и подробно рассказывала, чем мне придется заниматься все то время, пока теленка не переведут в сарай.

Пока теленок лежал, свернувшись клубочком в углу. Если он будет пробовать выходить из угла, на него наденут ошейник и привяжут. Когда он будет вставать на ноги мне нужно быть на чеку. Как только теленок начнет писять, я должен быстро хватать банку и держать ее под струйкой. Если ему захочется покакать нужно держать банку в том месте куда могут упасть кизяки. Если какой кизяк не услежу – не так страшно. Можно его размазать по доливке, ее все равно коровьим кизяком мажут. За писаньем бычка нужно следить тщательно. Потому, что от сырости доливка поднимается коржом и становится мягкой.

С этого дня у меня закончились все походы к друзьям и гуляния. Даже вставать приходилось раньше обычного. Еще только вставала мама, а бабушка ей говорила:

- Встаешь? И Женьку заодно поднимай. А то я пока завтрак готовила, уже два раза Рябому банку подставляла. Следить за ним мне некогда, да и в парники навоз конский закладывать на сегодня нам бригадир загадывал. Пораньше идти придется.

И до самого вечера, пока не приходило время ложится спать, я должен следить за этим сцателем. А тут еще и родители, вместо благодарности, каждый, кто забегал днем попоить теленка или приходил вечером с работы – в первую очередь смотрели на доливку у теленка. И каждый с подозрением спрашивал:

- А что это за пятно сырое? Ты что, прозевал?

- Не зевал я, он просто переступил, когда писял и немного мимо банки попало.

- Смотри, внимательно следи! Ты уже не маленький.

- Надоел он мне. Когда Вы его в сарай отправите?

- Холодно еще. Потерпи до тепла.

- Было бы легче Женьке, - сочувствовала мне бабушка, - если бы телочка народилась. Она, перед тем как сцать горбится и на ноги задние приседает. А бык он как стоял, так и сцыт.

- Ничего, - возражала мама, - пусть приучается к труду. Обязанность не тяжелая, а внимание развивает, да и к ответственности приучает.

- Заодно уже приучается и отбрехиваться, если ругают, - добавил дедушка.

- А Вы знаете тато, Люся говорит, что плохо, когда ребенок не приучен отстаивать свою правоту, если знает что прав. Вот только Женечка, учти, если оправдываешься нельзя обманывать взрослым. С взрослыми, а особенно с родителями всегда говори честно!

- Во, во приучай его выкручиваться да грубить. Я позавчера слышал, как его подружка Саньке говорила: " Мама, не бреши мне". Эту сразу видно, что научится и правоту и не правоту отстаивать.

- Ну, что Вы дедушка такое про нашего Женю думаете. Он уже большой и хорошо знает, как с взрослыми положено разговаривать. Он никогда не станет таких слов говорить на взрослого. Правда, ж Женя?

Я закивал головой. Мама была права. Я знал, что такое слово как "брешешь" можно сказать только меньшему себя. Старшему так говорить не полагалось. Сказать такое взрослому, тем более матери – большое прегрешение.

А Маруська с Лидкой и матери, и тете своей говорили "ты", а не "Вы". Я был свидетелем как Маруська своей старшей сестре Лидке не раз говорила "брешешь", хоть та ее и била по губам. Маруська плакала, а не каялась. И вот оказывается, даже на мамку так сказала. Интересно попало ей за это или нет?

- Вот видите, дедушка, наш Женя, все понимает и никогда нас не опозорит. Правда, Женя?

Я опять кивнул головой и сказал:

- Не бойтесь дедушка, я не опозорю.

Мама погладила меня по голове и, помолчав, заявила:

- Про то, что лучше честно жить мы с Женей еще перед сном поговорим.

- Поговорить можешь, а по мне так лучше б его приучали жить как наши отцы и деды жили. По писаному жить – можно не угадать по тому ли писанию учишься. А как предки наши жили, так всегда люди совестливые получались. Если и уродится, какой непорядочный, так совестливый народ не даст ему ходу.

Дедушка помолчал, подумал, вздохнул и продолжил:

- Наши родители тоже хотели знать, что в книжках пишут. Дед вот твой постоянно мечтал об этом. А получилось, что, как только стали у нас люди по-книжному да по газетному жить – сразу жизнь поломалась. Такого в этой жизни насмотрелись, что удивляюсь, как умом не тронулись от пережитого.

- Тато, Вы ж сами говорили, что Люся грамотная, смышленая и что советы всегда дельные дает.

- Я и сейчас так думаю. Только вот, что тебе скажу. В старину люди тоже не глупые были. Ты подумай, над моими словами, перед тем как портить парня, по книжкам этим политическим.

- Была бы она сейчас у нас, враз бы все разъяснила. И Вы бы с ней согласилась.

- По честному сказать мне самому жалко, что Люся уехала в Россошь. С квартиранткой, слов нет, нам повезло. Породнились прямо с ней за это время.

- Ну вот, меня ругаете, а сами соглашаетесь…

- А про то, что по старому жить правильнее, меня и десять Люсь не переубедят. Неплохо было, если бы ты тоже зарубила это себе на носу.

Вечером, когда мы ложились спать, мама часто разговаривала со мной про разные разности. Если бабушка или дедушка спрашивали, что мы обсуждаем, мама отвечала, что занимается моим воспитанием. Я не знаю или тетя Люся посоветовала ей заниматься со мной вечерами, или из-за работы, у неё другого времени не было. Но если мы с мамой ложились спать в одно время, у нас с ней всегда были интересные разговоры. Мне очень, очень нравилось заниматься моим воспитанием, но я быстро засыпал.

Мама рассказывала разные истории про чужих мальчиков и девочек, которые живут в городе, и про ребят из нашего села. Мы обсуждали правильно они поступали или нет. Я рассказывал, что делал днем, и мы сразу решали, была какая польза от моих занятий или нет. Этим вечером она очень долго рассказывала мне, как важно быть честным. Поясняла, почему нельзя обманывать. Что честно нужно признаваться даже в тех поступках, за которые будут ругать, или в угол поставят.

Я уже все понял, а мама продолжала и продолжала говорить. Хотелось спать. Чтобы не обидеть маму, и чтобы она поверила, что мне все понятно я сказал:

- Мам, Вы не переживайте за меня. Я уже большой и все сразу понимаю. А про то, что нужно все честно говорить, я все понял еще, когда мне бабушка про грех рассказывала. Летом, когда признался, что цыпленка нечаянно, я в воду бросил. Она меня и поругала сильно. А мне не обидно было на нее, что ругается, а думалось, что правильно я не согрешил перед Богом, и честно бабушке признался. А сейчас я спать буду. Можно?

- Конечно. Да я вижу, ты и вправду понял все правильно. Спи. Поздно уже. Спокойной ночи!

- Спокойной ночи, - ответил я.

Прижался спиной к маминому боку и сразу уснул.

Когда начал таять снег, а днем у прызбы и у ворот появлялись лужицы – Рябого перевели в сарай. Дедушка отремонтировал телячий загончик, положил в кормушку самого зеленого сена, а бабушка постелила на землю толстый слой чистой соломы. Бычку привязали к ошейнику веревку и вывели во двор. Сначала он жмурился от яркого солнца, а потом как начал бегать по снегу вокруг дедушки, брыкаясь задними ногами. Бабушка посоветовала дедушке:

- Сделай веревку короче. А то он не успокоится.

- Пусть попрыгает. В загоне опять бегать не получится.

Мы с дедушкой еще долго стояли во дворе ожидая пока Рябой наиграется, а бабушка ругалась на нас:

- Ну, вот ещё, нашли себе занятие. Один старый, а другой малый. А разуму на двоих меньше чем у Рябого.

Дедушка подмигнул мне и прошептал:

- Ничего. Бабушка поругается, поругается и перестанет. Зато наш бык набегает себе аппетит – станет сильным и здоровым.

Переведя теленка в сарай, меня освободили от обязанностей по уходу за ним, но гулять все равно не пускали. Шла весна, снег таял, а землю было видно только на горе, на проталинах. В селе, в низине снег осел, пропитался водой. На улице дети сразу провалятся в талый снег, зачерпнут в сапоги воды, простудятся и заболеют. Могут даже умереть. Даже взрослые, все время приходили домой, то с одной мокрой ногой, то с обоими.

Целыми днями я смотрел в окна на гору, ожидая, когда растает весь снег. Из одного окна хатыны была видна гора за кулацким садом. В окна вэлыкихаты и в одно окно кивнаты была видна гора за Дерезовой кручей. На этой горе стояла ветряная мельница. Снега на ней было больше, или таял он медленнее, но я больше любил смотреть в эту сторону. Особенно из кивнаты. Здесь смотреть в окно было очень удобно.

У самого окна стоял бабушкин сундук. Сидя на нем можно смотреть на бригадный двор, на конюшню, на то, как машет крыльями ветряная мельница, как уменьшаются полоски снега на горе. Если кто шел или ехал по улице, его можно было рассмотреть через другое окно кивнаты. Лошадей и волов запрягали еще в сани. Но сани проваливались в снегу, а в колеях было видно мутную воду. Люди ходили не по дороге, а пробирались по бугоркам, вдоль дворов.

Постепенно снег растаял на всей горе. Под горой, в селе снега тоже стало на много меньше. Лошадей уже давно запрягали в колесные повозки, из-за чего на улице вся дорога была замешана в такую грязь, что сапоги с ног снимались, когда кто переходил через дорогу. По бугоркам люди протоптали тропинки. Большие ребята уже играли на подсохшей горе, за кулацким садом, в шара и в свинку^*. А меня по-прежнему не отпускали на улицу.

Наконец в воскресенье выдалась хорошая солнечная погода и меня решили отпустить. Мои сапоги бабушка смазала гусиным жиром, чтобы не сразу промокли и я побежал собирать своих друзей. Отпустили только Толика Кудинова и Маруську. Толик Ковалев уже ходил в школу, я думал, что его оставят уроки делать, и позвал просто так. Чтобы не обижался. Но мамка отпустила и его тоже.

Маруська умела делать из бумаги кораблики. Бумаги у нас дома было много, и я вынес и газету и конторские листки, которые мама приносила для разжигания дров в плите и в печи. Маруськины кораблики мы начали пускать в бурный ручей, вытекающий из Водяной кручи и пересекающий улицу рядом с нашим двором. Бурлящая в ручье вода была мутной, в воде неслись палочки, травинки, листья и другой мусор. Перекатывались целые комки глея, камешки и много ила.

После, когда грязь везде высыхала, ниже нашего огорода, в саду и в Вербах оставался толстенный слой принесенного талой водой ила и мусора. Из-за этого ручья дедушка и Маруськина мамка каждый год обновляли ров, разделяющий наши огороды. Ров был такой высокий, что я с трудом на него забирался. Они углубляли желоб прокопанный посредине рва. А землю каждый выбрасывал в сторону своего огорода. Зато если желоб получался глубоким, а снег таял медленно, наши огороды не заиливало, и сажали все раньше, чем в колхозе начинались полевые работы. Если полая вода прорывала ров и затапливала огород, то ранние овощи наши вообще не могли посадить. Зато по илу все родило намного лучше.

Маруськины кораблики в быстром потоке переворачивало. Мы пробовали доставать их палочками, но они размокали, сминались и тонули.

А у меня были заранее приготовлены настоящие кораблики и обрезки от досточек. Кораблики мне уже давно помог сделать дедушка. Он затесал концы на двух узких досточках, гвоздем прожег в каждой по две дырки. В эти дырки вставил по заостренной кверху лучине. Одна длиннее, а другая короче. Бабушка даже поругалась на него:

- Тебе, что заняться нечем, что ты Женькины игрушки переделываешь?

А он ответил:

- Когда я был, маленьким мне тоже родители кораблики строили. И я это до сих пор помню.

- А когда я была маленькая, думала чего бы поесть. Поэтому до сих пор знаю, главная забота в семье, чтобы была еда для всех.

- Ну, не скажи, - ответил дедушка.

Дедушка показал маме как нужно из бумаги наколотой на лучины сделать паруса. А мама потом сама догадалась и из узеньких кусочков материи от лозунгов поделала флаги и прицепила их выше парусов.

Маму перед праздниками всегда заставляли делать лозунги. Перед этим дедушке привозили настоящую доску. Он продольной пилой пилил ее на рейки и из них сбивал рамки по тем размерам, которые давала мама. Потом мама приносила красную материю, разрезала ее, и дедушка натягивал материю на рамки, закрепляя ее железными гвоздиками, которых ему всегда выдавали мало. Он сердился и говорил маме:

- Ты скажи в конторе этим бестолковым, что лозунг это не сапог. Когда сапоги я шью, то подошву могу и деревянными шпильками прибить. А материю не прибьешь так. Тут гвоздь загибать нужно. Я бы конечно деревянных мог наделать и прибить. Так не гнуться они ж.

- А вы пореже бейте, - советовала мама.

- Нет уж, пореже бить, пусть отдают делать кому другому. Я не хочу, чтобы материя мешками висела, а на меня люди пальцем показывали.

Когда дедушка заканчивал свою работу, мама разводила в молоке зубной порошок, брала кисточку и писала лозунги. Лозунги она списывала с газетного листа, который назывался призывы. Те, которые она должна написать в канторе обвели карандашом. Мама переписывала их своим красивым подчерком, и все время боялась сделать ошибку. Оставшиеся куски материи бабушка раздирала на тоненькие ленточки, сматывала их в клубки для того, чтобы потом ткать дерюжки.

Не получив большого удовольствия от запуска изготовленных моей подругой корабликов я придумал:

- Слушайте. Вода в ручье течет туда, а ветер дует оттуда. А меня дома два корабля с парусами. Дедушка говорил, что на воде они будут плыть туда, куда дует ветер.

- Так неси их быстрее. Посмотрим, куда поплывут, – попросил Толик Кудинов.

- Мне че то жалко их мочить. Они такие красивые получились. Маруська видела, может доказать.

- Ну и любуйся ними, пока вода не закончится, - ухмыльнулся другой Толик.

- Я сейчас принесу, только вы палками с ним потише, чтобы не перевернуть.

Дома, попросил маму, чтобы подала мне тот корабль, который больше, у которого один парус косой, а другой прямой. Запускать решили в ручей с нашей стороны дороги. Кораблик несло по течению, вращало, прибивало к берегам, но по ветру плыть он не хотел. Толик Ковалев устанавливал правильно паруса, очищал от нацеплявшейся травы, а его все равно сносило течением вниз. Постепенно мы перешли вдоль ручья, на другую сторону дороги.

На той стороне: вдоль Маруськиного сарая, вдоль рва, через ручей лежал большой сугроб не растаявшего снега. Ручей с журчанием, образуя водовороты уходил под снег. Мы немного зазевались, и кораблик затащило ручьем под снег. Толик Ковалев хотел с разбегу перепрыгнуть на другой берег но не допрыгнул и по грудь провалился в снег. Опираясь обоими руками о берег он не оглядываясь закричал нам:

- Ну чего стоите. Быстрей вытаскивайте меня, а то у меня ноги до воды достают.

Мы быстро пробежали по перекинутым через ручей жердям и начали с Маруськой тащить его за руки, а Толик Кудинов крикнул:

- Вы его и вдвоем вытащите, а я побегу по рву, туда, где снег кончается, и поймаю кораблик.

- Держите крепче, - просил нас провалившийся, - я нащупал выступ, сейчас хорошо упрусь ногой и вылезу.

Мы тужились изо всех сил. Толик уперся ногой и налег на свои руки. Я стоял прочно, а Маруська заскользила к краю. Чтобы самой не свалиться в воду она выпустила руку товарища.

- Что ты дуреха сделала, - заорал на не тот, - я же полный сапог воды набрал!

Маруська быстро, быстро затопала каблуком, сделала в рыхлом снегу углубление, поставила туда свою ногу и протянула руки.

- Давай. Теперь я не сползу.

С трудом мы выволокли своего товарища на снег. Его штаны и перед стеганки сильно измазались в грязи и глее. В одном сапоге хлюпала вода. Маруська пробовала снегом смыть грязь с его стеганки. Он отстранил ее:

- Не лезь, только сильней размажешь. Поддержите лучше меня, пока я сапог переодену. Нагорит мне теперь дома из-за твоего кораблика, - с обидой сказал он мне.

Пока мы держали его с двух сторон, он снял сапог, вылил из него воду. Подал портянку Маруське и попросил:

- Отожми с нее воду хорошенько.

Она расправила портянку, два раза резко встряхнула ее, очищая от налипших крупинок ила. Потом сложила вдвое, свернула в жгут, уложила его в открытую ладонь и на предплечье другой рукой крепко обхватила лежащую на предплечье часть портянки и скрутила ее вращая ладони навстречу друг дружке. Ловко, не по мужски, а как женщины при стирке на кринице отжимают белье, на сухо отжала портянку.

Носок он снимать не стал, а намотал на него портянку и с трудом, с нашей помощью, обул сапог. Обувшись, попрыгал на месте и заторопился:

- Ну все, я пошел. А то еще простужусь, чего доброго.

- Хочешь, я подарю тебе всяких брусочков из доски? Ты их можешь хоть так просто пускать в воде, хоть кораблики поделаешь, - попробовал я загладить свою вину перед товарищем.

- Нужны они мне. Да и некогда будет пускать их. Сегодня хоть бы высушить все, а завтра в школу.

Когда один Толик ушел, мы с подружкой пошли к другому. Маруська спросила:

- Ты че не несешь кораблик? Или ты его упустил?

- Ничего не упустил. Он или раньше уплыл, пока я сюда добежал, или застрял где под снегом.

Так и не дождавшись кораблика, мы решили идти по домам обедать. После обеда оба пообещали прийти ко мне и продолжить наши занятия.

Дома дедушка выслушал мой печальный рассказ и пожурил:

- Ребята вы уже большие, а бестолковые. Разве ж кораблик с парусом кидают в ручей. Нечего его было и искать. Он уже наверно по Дону к морю поплыл.

- Вы же сами говорили, что их в воде пускать нужно.

- Ну так не в ручье же с грязью. В луже его б пустили. Тогда и ветер его парусами будет тащить. А вы в ручье!

- Дедушка так у нас и луж нет. Ручей из кручи течет. И грязь на дороге.

- А ты в верхние ворота выйди и посмотри, сколько луж на выгоне.

- Да? А я и не знал. Тогда я после обеда возьму другой кораблик. Можно?

- Дело твое. Мы ж тебе его делали. Где захочешь там и пускай.

Втроем мы потом долго играли с корабликом на выгоне. В тех лужах, которые были помельче, он застревал, цепляясь за землю или прошлогоднюю траву. В глубоких лужах – плавал хорошо. Если не успевали его установить правильно, то ветер гнал кораблик к другому берегу и боком, и наискосок, и даже задом наперед.

Игра нам понравилась, и мы могли бы так играть до вечера. Но от холодной воды руки у всех окоченели, так что пальцы уже не сгибались и не могли удержать даже веточку, для выталкивания игрушки с мели. Решили положить кораблик к нам во двор, на просушку парусов, а самим сходить на гору к большим ребятам.

Народу на горе собралось много. Парни играли в шара. Девки переживали одни за одних, другие за других. Мы сначала смотрели на игру издалека. Потом подошли поближе. Но на нас сразу же закричали, заругались и игроки и девки. Что мы будем мешать, что по нам может попасть шар, а отвечать за нас никому не хочется. Мы огрызались, говорили, что гора не их, и нам тоже хочется поиграть и побегать по уже зазеленевшей траве.

Пробегавший мимо Роман Руденко посоветовал нам:

- Женька, забирай своих друзей, и идите дальше к окопам. Там размечена площадка для городков, а городки, палки и цурки^* во втором окопе сложены. Вот и играйте там. А нам не мешайте.

Мне очень понравилось, что Роман обратился ко мне хоть и Толик и Маруська старше меня на год.

- Пойдемте, поиграем, - сказал я, - все равно они нас прогонят.

- Никаких они правов не имеют нас прогонять. Я хочу посмотреть. Пойду, стану с девками и буду смотреть, - уперлась Маруська.

- Пойдем, не вредничай, - поддержал меня Толик.

- Идите, я вас не держу.

Она осталась, а мы ушли. Достали палки для городков и городки. Толик умел ставить три фигуры, а я только одну – конверт. Сначала установили конверт. Бросать решили только с первого кона. Со второго кона ни я, ни он палку добросить до городков все равно не смогли бы.

Мы еще не успели начать игру, как к нам пришла Маруська.

- Че ж ты не осталась с девками, - злорадно спросил я.

- А ну их. Меня в городки возьмете играть?

- Нам то что. Городки не наши. Играй если хочешь, - пожав плечами сказал Толик и добавил, - Только, чур, я первый кидаю.

Палки были длинные и тяжелые. Две Толик вообще не докинул. Одна выбила городок, но сама осталась на площадке. Теперь ему нужно было выбивать и палку. У меня тоже плохо получилось кидать. Лучше всех кидала Маруська. Она делала замах прямой рукой. Палки у нее летели аж за площадку. Только она плохо попадала по площадке, но все равно три городка выбила.

Толику сразу расхотелось играть в городки, и он предложил:

- Может в цурки сыграем? Там палка не такая тяжелая. А из поля цурку кидать можно по очереди.

- Какой нам резон тут играть? В цурки можно и дома, только не бить туда где окна и все, – опять возразила Маруська.

- А что делать будем, - спросил я.

- Я домой уже буду идти, - сказал Толик. – Пойдемте и вы, а то одному не хочется спускаться.

Мы согласились и пошли по домам.

С этого воскресенья мы с Маруськой и с остальными ребятами из нашей ватаги каждый день пропадали на улице. От постоянных игр в холодной и грязной воде, вскоре у всех руки стали неотмываемо-грязными, кожа загрубела, потрескалась. Появились цыпки. Мама ругалась на меня. Говорила, что с такими руками стыдно выходить к людям. Говорила, чтобы я не мочил руки на улице, на ветру. Я обещал, но часто забывал и лез руками в воду наравне со всеми. Цыпки у меня были меньше, чем у товарищей, но руки все равно болели и не отмывались даже в теплой воде.

Сильней маминых предостережений на меня подействовала картина выведения цыпок у Маруськи. Цыпки у нее сильно кровоточили, а обратная сторона ладоней даже распухла. Я был у них, когда ее мамка объявила, что Маруська больше гулять не будет на улице, и что цыпки ей сейчас выпаривать будут кипятком. С ужасом я ждал, что моей подруге и на самом деле будут ошпаривать руки кипятком. Страх мой усилился, когда ее с засученными рукавами усадили на лавку, рядом поставили табурет с тазиком, и тетя Санька достала из печи чугунок с кипящей водой.

Немного успокоило то, что Лидка сначала вылила в тазик кружку холодной воды и насыпала две горсти щелока^*. Тетя Санька добавила пол кружки кипятка и скомандовала:

- Ставь ладони на дно тазика, а Лидка будет кипяток подливать до тех пор, пока у тебя шкура не облезет или грязь из цыпок не отмоется.

Лидка по немножко добавляла кипяток. Пробовала воду в тазике своим пальцем и говорила Маруське, чтобы та терпела и не вытаскивала руки из воды. Она и в самом деле сначала долго терпела. А потом стала выдергивать руки в тот момент, когда сестра добавляла кипяток. Лидка ругалась:

- Что ты такая неженка.

- Ага, ты бы попробовала вытерпеть такое. Сама только палец засунешь и сразу ж вытаскиваешь.

- Мам, - крикнула Лидка ушедшей в вэлыкихату тете Саньке, - а она не хочет терпеть!

- Не хочет терпеть, будем их не отпаренными выдирать с мясом, - сказала тетя, возвращаясь к нам.

Попробовав пальцем воду она сказала:

- Уже отпарились немного. Сейчас проверим. Лидка подай в печурке вихоть^* шерстяной.

Лидка подала кусок отрезанный от белого шерстяного носка и спросила:

- А может не шерстяным а простым вихтем попробовать?

- Простой не поможет, - ответила тетя и предупредила Маруську, - Ну теперь терпи!

Поболтав вихоть в воде, до появления пены, она вытащила одну руку подружки из воды и принялась оттирать грязь из трещин кожи. Маруська сначала ойкала и просила мамку тереть потише, а потом не выдержала и, не стесняясь, заревела в голос. Не в силах наблюдать такую картину, я быстро оделся и пошел домой.

Мне цыпки выводили на следующей недели. Я очень боялся повторения увиденного у соседей. Не соглашался ни на какие мамины уговоры. Пришлось даже вмешиваться дедушке. Но дома процедура оказалась не такой болезненной. Руки мне тоже хорошо распарили. Потом мама намочила марлю, намылили ее мылом, и отмыла мне руки до такого состояния, что под цыпками совсем не стало грязи, и они покраснели. После этого дедушка смешал мед с дегтем, хорошо намазал этой смесью кисти моих рук, обмотал их вощеной бумагой и сказал маме:

- Забинтуй их ему марлей и пусть ложится спать, а утром будет как новенький.

Потом бабушка каждый день натирала мне руки гусиным жиром, а когда возвращался домой, проверяла чистые ли они. Если руки были грязными, заставляла мыть, но не в холодной воде, а в теплой. Вода теплая у нее была всегда. А бабушка теперь в колхоз на работу не ходила. Она обиделась на колхоз.

На колхозном отчетном собрании давали премии передовикам. Бабушка постоянно работала в огородном звене. Там она все время была лучшей. У нее и рассада приживалась лучше всех, и грядки она чище других полола и семена, которые она дома в сараях сушила всегда хорошо всходили. На праздники премировали обычно полеводов и животноводов, а огородных никогда не отмечали. Но в этом году премировали и одну из огородных. Но премировали не нашу бабушку, а Зинку Гайворонскую. С того дня бабушка объявила нашим, что работать в колхозе больше не будет.

Мама и дедушка очень переживали, что бабушку заберут или всю семью поразят в правах. Но бабушка стояла на своем. Она им говорила, что в колхозе все не честно. Работают люди по разному, а трудодни всем одинаковые начисляют. На эти трудодни и так ничего не достается, так хоть на сердце бы легче было, если б хоть отмечали тех, кто работает лучше. В батраках и то тем, кто лучше работал, платили больше. Мало того, что труд не справедливо учитывают, так еще и премируют, не тех, кто лучше работает, кто радеет за дела колхозные, а лодырьку и неумеху. Премируют просто за то, что она полюбовница председателя сельсовета. Говорила, что ей не туфли те нужны, которые Зинке отдали, а обидно, что обошлись с ней не по совести.

Дедушка упрашивал ее:

- Ну, попала тебе вожжа под хвост. Ну, обидели тебя и ты им доказать хочешь, так ты ж не одна в доме. Нас хоть бы пожалела. Только война помогла стереть клеймо растратчиков после суда над Марфой, так попадем под поражение как семья уклонистки.

- Мам, так и от людей будет стыдно, - поддерживала дедушку мама.- Люди вон пожилые и даже старики ходят в колхоз, а Вы у нас ещё совсем не старая и дома сядете.

Но бабушка прикрикнула на маму:

- Ты еще меня поучи. Прикинула б лучше, что твоему дитю теперь больше внимания будет.

- Да ты подумай, упрямая, головой своей. Мне Антону и то стыдно в глаза будет глядеть. Его Сашку, покойницу, болезнь совсем высушила, а все одно до последнего в колхоз гоняли. Еще поесть детям не успеет наготовить, нарядчик зальет огонь в печи и на работу выталкивает. А ты при взрослых детях дома сядешь, - продолжал наседать дедушка.

- Я вставать пораньше не ленилась и до работы всегда с едой управлялась. Всоим детям и тебя я всегда успевала завтрак приготовить. А Сашка загнулась, считай от колхозной работы и что им колхоз за ее труды, хоть спасибо сказал? Хоронили и то на ходу. И не пойму я че вы меня только с Сашкой Антоновой сравниваете? Вы лучше на его Феклу теперешнюю посмотрите.

- Че ты на нее тычешь? Она ж ведь приемной жила в поповской семье. В правах пораженная, и в колхоз она не записана. Единоличники вон тоже по своему усмотрению живут. А мы ж колхозные, нам некуда деваться!

- А я про то, что у твоего брата жена молоденькая, и дома сидит. Вот и я сяду, я, слава Богу, уже не молодая. Вон внук, уже какой. Буду за ним смотреть.

- Одумайся, тебе говорят. Смирись и одумайся.

Но бабушка стояла на своем. Говорила, что ноги ее больше не будет в этом колхозе. Говорила, что совести у начальства не хватит забирать ее. У нее и муж безотказный всегда в почете у начальства, и дочка в канторе работает, тоже среди начальства, только и знает мед им таскать к чаю или на огурцы на закуску. А если председатель сельсовета вздумает ее засчитывать в уклонистки, то она найдет что ему сказать.

Так наши и не смогли ее уговорить ходить в колхоз. Ни одного дня она больше не работала. Мама, конечно, часто говорила, что начальство упрекает ее за бабушку и дедушка тоже. Но бабушка только руками разводила:

- В колхоз я хоть убейте, не пойду, а за то, что Вас через меня упрекают, тут уж я ничего поделать не могу.

А забрать ее, так и не забрали. Хотя после того как она не стала на работу ходить, в селе людей еще забирали и за колоски и за падеж.

Летом, дети не сидели в хатах, а почти весь день проводили во дворах, на улице или осваивали ближайшие окрестности. Взрослые работали с рассвета и до темна, а мы были представлены сами себе. У старших детей были свои обязанности по домашнему хозяйству, а многих гоняли еще и на колхозную работу. Мы же развлекались без забот и больших ограничений.

Для нашей семьи главным событием наверно были приезды к нам моей крестной Марфуши. Жила она на Донбассе, работала поваром в шахтерской столовой. Квартировала у женщины из нашего села, которая уехала работать на шахты еще до войны. Приезжала крестная два раза в год. Один раз летом, после того как дедушка первый раз выкачает мед у пчел. Второй раз зимой, на святках, после того как мы забьем кабана, наделаем колбас, рулетов и ковбык.^*

Зимой, если она приезжала не сразу после забоя кабана, ей не всегда доставалась колбаса с кашей, а она ее очень любила. Колбасу с мясом, кровяную и рулет заливали горячим смальцем и могли хранить хоть до лета. А ковбык и колбасу с кашей долго хранить нельзя. Крестная ругалась на наших, если ей не оставалось того, что она любит. Когда зима была морозная, то мы, специально для нее замораживали и колбасу с кашей и ковбык и хранили в чулане.

У меня была своя собственная причина с нетерпением ждать приезда крестной. Когда я был совсем, совсем маленький и у нас еще жила тетя Люся, она подарила мне оловянного солдатика – с копьем и верхом на лошади. Я так полюбил игрушку, что нигде не расставался с ней. Но однажды, зимой, когда мама вывела меня на улицу подышать свежим воздухом, я нечаянно выронил солдатика и не запомнил в каком месте он у меня упал. Сколько мама не искала его в снегу так и не смогла найти. Она даже, вдоль дорожки весь снег лопатой раскопала до самой травы, а солдатика нигде не было. Я сильно расстроился, плакал и даже не хотел возвращаться в хату.

В хате тоже никак не мог успокоиться и громко плакал. Успокоил меня только дедушка:

- Женя, нам тоже жалко, что солдатика вы так и не нашли, но ничего страшного. Придется только подождать немного, до весны и твоя пропажа обнаружится. Найдем его в траве, и опять будешь играться.

Родители наверно забыли бы о своем обещании, но я помнил о нем постоянно. С началом таяния снега по несколько раз в день просил посмотреть, не видно ли моего солдатика. Все ходили, смотрели, но солдатик не находился. Не нашли его и когда снег растаял полностью. Мама тоже очень хотела найти. Сначала она, в этом месте перегребла граблями прошлогоднюю траву. А после выдергала ее руками, но солдатик как сквозь землю провалился.

Я сильно расстраивался, а дедушка подумал, подумал и догадался, что когда снег таял, солдатик с талой водой уплыл в Ривчак^. Из Ривчака он попал в Дон. А Дон протекает через шахты. Поэтому в ближайшем письме надо попросить крестную, чтобы она сходила на берег Дона и достала из воды моего солдатика.

Письмо мама всегда писала вечером после всех дел и после вечери. И на этот раз она застелила стол в хатыне старой газетой, чтобы двойной тетрадный листок не стал жирным. Бабушка сняла со специальной полочки лампу, и установила ее на перевернутом чугунке, у того края стола, который прилегал к окну. Мама села на табуретку с одной стороны стола, а дедушка с бабушкой уселись рядышком на лавке в святом углу, с другой стороны.

Мама писала быстро и красиво. Что бы не отвлекать ее никто не разговаривал, ни о чем постороннем. Тишину нарушал только частый стук пером о дно каменной чернильницы. Дедушка посоветовал маме добавить чернил, но она сказала, что тогда могут кляксы получаться, и не стала доливать.

Изредка дедушка или бабушка вспоминали какую-нибудь новость и просили маму не забыть и описать ее в письме. Мне тоже очень хотелось напомнить про солдатика, но я уже тогда знал, что мешаться во взрослые дела не положено. Молча ждал, надеясь, что мама не забудет о моей пропаже. Закончив писать мама всегда зачитывала написанное.

Письма начинались всегда одинаково. В начале с крестной здоровались, желали ей счастья и здоровья, называя ее по имени и отчеству. Затем писали, что, в первых, строках письма, ей передают свои приветы ее родители, сестра и маленький племянник. При этом дедушку с бабушкой мама называла тоже по имени и отчеству, а себя и меня просто по именам.

Дальше в письме было много всяких не важных сообщений о корове, о ягнятах, про налоги, и про то, на сколько облигаций в колхозе заставляют подписываться. В конце письма мама написала и самое главное о том, как мой солдатик уплыл в Дон, и что все мы очень её просим сходить и достать его из воды. Мама даже подробно написала, какой вид у моего солдатика. Я помню, подумал, что в Дон наверно много смыло солдатиков, если мама так подробно описывает моего. Поразмыслив, объявил:

- Если там будут другие, а моего она не узнает, пусть вытаскивает любого.

Все засмеялись, а дедушка сказал:

- Вот так ей и посоветуй.

- Да она и сама догадается, - сказала мама. - Места уже нет дописывать. А на этой стороне адрес будет.

Мама тут же свернула письмо треугольником, так чтобы чистая сторона листа была наружу. Приклеила вишневым клеем загиб верхнего листа. Написала адреса. Приклеила марку и пообещала назавтра отнести его на почту, когда пойдет к телефону передавать сводку.

С того вечера, я стал самым нетерпеливым ожидальщиком приезда крестной. Ждал, пока выставят пчел из омшаника, ждал пока пчелы наносят меда. Даже переживал вместе с дедушкой, когда он с другим пчеловодом, дедушкой Андреем обсуждал, что взяток в этом году плохой и качать мед будут не скоро. Наконец дедушка установил в погребнику^* медогонку и начал качать мед. Когда мама писала об этом письмо, я специально не ложился спать, чтобы напомнить и о моей просьбе.

Крестная приехала с усатым дядей. Знакомя его с дедушкой и бабушкой, она назвала его Андреем Васильевичем. Он замахал на нее рукой и сказал:

- Никаких Андреев Васильевичей. Я простой шахтер и не привык к манерам. А Вас я, если не будите возражать, тоже буду называть просто дядя Стефан и тетя Прасковья.

- Конечно, конечно, - закивал головой дедушка.

- А меня тогда уж лучше не Прасковья, а Приська сказала бабушка.

- Ну, что Вы так звучит как-то неприлично.

- У русских может и неприлично, а у нас все так говорят. По мне так Прасковья, это как не ко мне, а к кому другому.

- Ну, хорошо, - согласился дядя Андрей.

Дальше я уже никак не мог стерпеть, когда закончится процедура знакомства. Немного оттеснив в сторону маму, подошел к крестной, прижался к ней, обнял ее за ногу и, заглядывая в глаза, громко спросил:

- Крестна, а Вы привезли моего солдатика?

- Какого солдатика, - не поняла она.

- Да того, что Женька зимой потерял, и он с водой уплыл, - поспешил пояснить дедушка, - Ксения же прописала тебе в письме, чтобы ты посмотрела его в Дону.

Крестная рассмеялась, погладила меня по голове, а потом взяла на руки и подробно рассказала, как она много раз ходила на реку искать моего солдатика. Но вода в этом году в Дону мутная, и ничего не видно. Вот к осени вода станет чище, она увидит солдатика, вытащит его из воды и обязательно привезет его мне зимой.

Я понимал, что в мутной воде солдатика не увидишь, что крестная не виновата ни в чем. Но все равно было очень обидно, чувствовал, что могу заплакать, и я ушел играть к себе в "мастлескую".

Угол, где к высокому тыну, огораживающему весь наш двор, прилегал маленький тын, которым была огорожена пасека, я называл "мастлеская". Название прижилось. Когда мама спрашивала, где я бабушка обычно отвечала:

- Глянь если в мастлеской не сидит, то у Маруськи играют.

Мастлеская состояла из ямки выдолбленной в углу. Здесь я хранил несметные богатства: кругляши и кубики из струганной древесины, которые заготавливал в дедушкином сарае, когда он столярничал. Обломки цветного стекла, три набора крэймахив^*, кусок резины, кругляш, вырезанный из каблука от немецкого ботинка, одна гильза от зенитного пулемета и множество винтовочных: наших и немецких, куски проволоки, колючей, медной и железной, пружина, два больших кованых гвоздя и несколько маленьких заводских гвоздиков.

Иногда удавалось принести в мастлескую молоток, щипцы или стамеску из дедушкиного сарая, но пропажу замечали, и приходилось все возвращать.

Закрывалась ямка листом ржавой жести. В мастлеской я мог заниматься строительством и конструированием часами. Такое усердие поощряли все наши, а приехавший в отпуск дедушкин Антонов дядя Ваня даже сфотографировал меня в мастлеской и пояснил:

- Вот вырастешь, посмотришь на фотографию и вспомнишь, чем в детстве занимался.

Зимой крестная тоже не привезла моего солдатика. Дедушке и бабушке на подарок она всегда привозила, почему-то одно и тоже. Дедушке форменную фуражку с железной надписью ФЗО, а бабушке платок. Для семьи привозила спички, нитки и старые пуговицы. А бабушку особо радовало то, что она всегда привозила целый узел старой одежды, илу просто куски материи от платьев, рубах или штанов. Эту одежду и куски бабушка раздирала на узенькие ленты, сматывала в клубки, чтобы потом красить их в выварке и ткать дерюжки.

Дедушка не любил форменные фуражки, но летом все равно носил их, потому как глупо было тратить деньги на покупку другой фуражки, когда у него было несколько форменных. Я слышал, как он недовольно сказал крестной:

- Зачем ты их мне возишь? Их у меня уже пять в чулане висит. Не торговать же мне ними?

- А че, попробуйте, может и купит кто, - засмеялась крестная, - не могу же я ехать к родителям без гостинца.

- Нам с бабкой уже ничего не нужно. Ты бы лучше Ксении чего привезла городского, да и Женька все спрашивает про своего солдатика.

Я напряженно прислушался, ожидая, что ответит крестная. Но она ничего не сказала про солдатика, пояснила только про маму:

- Ой, тато, ваша Ксения стала в канторе такая интеллигентная, что я простая повариха ей ни за что не смогу угодить. Я летом присматривалась – она как не наша стала. На обеих блузках кружева понашивала и на воротнике, и на рукавах. А юбку каждый вечер выглаживает и расстилает на сундуке, чтобы утром как фифочке идти. Наверно от квартирантки форсу набралась.

- При чем там квартирантка. Ксеня ж среди людей работает. Че ж ей одеваться как до телят. Юбка то у нее одна, вот ее и гладит. Да у нас и не купишь ничего даже с деньгами, ни в лавке, ни в Митрофановке. К празднику привозят по три-четыре отреза так один председатель забирает для своей родни, а остальное стахановцам. Костюм мужской шерстяной привозили почти полторы тысячи стоит. Два месяца провисел, никто так и не нашел денег нужных. Назад в сельпо отвезли. А у вас и в магазинах выбор больше, и на рынке можно, что подешевле сторговать.

- У нас конечно можно все достать. Были бы деньги. И в магазины товар выкидывают к получке, и на толкучку в воскресенье хоть в Краснодон, хоть в Гундаровку можно съездить.

- Ну, вот и я о том же, - подтвердил дедушка.

- Тут, тато Ксении никто не виноват. Она ж сама пишет письма. Прописала бы, что ей хотелось купить, а я и поискала бы.

Крестна говорила правильно, и я тоже удивился, как это мама сама пишет письма и не догадается написать, что ей привезти из этого Донбасса, в котором все есть. Вечером, когда мама пришла с работы сели ужинать. Дедушка открыл чекушку водки, налил себе и дяде побольше, а женщинам совсем по чуть-чуть. Мама сказала:

- Ой, мне не надо, а то я запьянею сразу.

- С этого не запьянеешь, - сказал дедушка. – Выпей за встречу. Не маленькая.

- А у меня, такая работа, что скоро приучусь водку пить похлеще шахтера. Как вечер, так начальство гуляет. Подаешь им в отдельный кабинет, как только не успела выскользнуть – сразу рюмку подносят. Тысячу лет бы не пила, а отказаться нельзя. Заартачишься – завтра ж в шахту, в лаву переведут из столовой.

Взрослые после выпивки заговорили громче, и веселей, а меня отправили спать. Я разделся и лег в постель, но решил не спать, чтобы посоветовать маме, как ей можно приодеться. Долго, долго прислушивался к разговорам в хатыне и не заметил, как заснул.

Только на следующий день, посоветовал маме заказать крестной то, что ей необходимо. Она улыбнулась, обняла меня и сказала:

- Ты у меня настоящим заступником растешь. Радеешь за мамку. Вырастешь, я за тобой как за каменной стеной буду, - и зачем-то спросила, - А тебе она привезла солдатика?

Я отрицательно замотал головой. А мама грустно пояснила:

- Привезет тебе солдатика, тогда и я закажу себе обновки.

С жаром принялся убеждать маму, что она не права. Что солдатика не просто в Дону найти, а вещей разных у них там полно продают. Убеждал, убеждал и, кажется, не убедил.

Прошлым летом крестная приехала с дядей Витей. От моего главного вопроса она отмахнулась:

- Ты опять с этим солдатиком? Я уже объяснила родителям, что ехать даже и не думала, а Витя вышел в отпуск. Сам пришел к моим начальникам и выпросил меня на недельку съездить к вам. Я не только за солдатика не подумала, но и гостинцев никаких не успела наготовить.

Мне стало очень неприятно, в очередной раз не оправдались надежды. Оказалось, что мою просьбу она считает не важной, пустяковой. Я даже обиделся на нее за это. Но она моей обиды не заметила, потому, что в этот ее приезд, мы почти не виделись.

Дело в том, что дядя Витя, еще, когда крестная только здоровалась со мной, сразу объявил, что он терпеть не может маленьких детей и котов:

- Люди разговаривают, а они трутся около ног. Так бы и поддел сапогом, да перед хозяевами неудобно.

Наверно поэтому бабушка кошку выгоняла из хаты, и во дворе на нее палки кидала, чтобы та на глаза не попадалась. И мне разрешала целыми днями гулять с друзьями. Даже сама говорила:

- Что-то ты долго у Заморенных не был? Сходи, поиграй с Федькой.

Мы даже кушали тогда не как всегда. Не собирались все вместе за одним столом, а ели отдельно. Крестная с дядей Витей ели в вэлыкихати. Наверно потому, что поздно вставали, а дядя Витя и днем лежал в кровати. Они спали на нашей кровати, а мы с мамой пока переселились в погребник и ночью спали в одежде на простеленных, на дерюжку кожухах. Укрывались рядном^* и кожухами.

За едой дядя Витя пил много водки, и все время требовал, чтобы с ним кушал и дедушка:

- Это ж не дело, что я как пьяница один пью. Марфа отказывается компанию поддерживать, брезгует наверно. А Вы ж мужчина, заходите, выпьем да закусим.

- Спасибо, но я с утра уже поел, а обедать рано еще.

- Ну, тогда в обед обязательно выпьем с Вами.

- Не знаю, мне ж и после обеда на работу идти.

- В колхозе не страшно и выпивши поработать. У нас другое дело. Вы вот может, думаете, что я пьяница какой-нибудь. Да я когда в лаву спускаюсь – ни в одном глазу, ни капли в рот не беру. А в отпуске, когда деньги есть, почему бы и не погулять.

- Вот и я про то же. Ты в отпуске, а в колхозах отпусков не бывает, да и хозяйство домашнее в отпуск не отправишь.

Я за солдатика обижался на крестную, а дедушка был недоволен дядей Витей. Вечером я сидел в мастлеской, бабушка подоила корову, а дедушка задавал свежей травы на ночь и продолжал начатый еще в хлеву разговор:

- Можно подумать мы им должны чем.

- Ну, че ты обижаешься. Она ж нам не чужая. А про мед узнало начальство, и теперь проходу ей не дают, – убеждала его бабушка.

Слышно было, как стукнула дужка ведра. Наверно бабушка поставила подойник с молоком на стульчик и стоя в загоне, они вполголоса продолжили свой спор. Дедушка спросил:

- А этого, она взяла, чтобы помогал мед до поезда дотащить? Срам, какой и от родни и от соседей. Был бы порядочный, с родителями про женитьбу, хоть бы для порядку поговорил. Только и знает хвастать какие шахтеры особенные. По хате в одних кальсонах целый день ходит. Хоть в нужник идет в штанах и то уже хорошо.

- Ты не сердись, но мужик он таким и должен быть.

- В исподнем по хате ходить?

- Я не про исподнее, а про строгость. Вот с тобой нам то дома хорошо конечно, ты и не накричишь никогда, не то, что побить, как у других бывает. Но в колхозе, из за твоего характера, тобой каждый помыкает. Стукнуть по столу кулаком, окоротить бригадира или даже товарища – ты не смеешь. А таким как Витька не особо покомандуешь. Он любому быстро глотку заткнет. Не постесняется за себя постоять. А потребуется и дочку твою защитить сможет.

- Мне, к примеру, и незачем кулаком стучать. Работа у меня всегда та, которая нравится. Хромоту мою тоже все учитываю, не заставляют делать, что мне не по силам. И с товарищами, я тоже всегда лажу, зачем же мне на них голос повышать?

- Потому и ладишь, что ездят на тебе все. Кто бы, о чем не попросил, никому ни в чем не отказываешь.

- Так и мне ж не отказывают, если я о чем прошу.

- Ага, ты станешь, кого просить. Ты тысячу раз сам все сделаешь или купишь. Попросить у других и под пыткой тебя не заставишь.

- Опять же, что такого плохого, что у меня любой инструмент свой? Лучше б было, если я вместо дела, бегал под огородами клянчил у того рубанок, а у того колодку сапожную?

- Всегда так. Чуть про жизнь заговорим, и ты перестаешь меня понимать.

- Как бы там не было, а меду им на всю посуду я не наберу. Взяток в этом году плохой совсем. А надо и пчеле оставлять, и себе в зиму, и на весну подкормка нужна пчелам, чтобы семьи успели нарастить.

- Нет у нее лишней посуды. Ты же не разговаривал с ней, а она сама стесняется у тебя спрашивать. Все через меня старается. Синий бидончик это, какого то важного их начальника с шахты. С цветком, который поменьше – это заведующей столовой. А кофейник хозяйкин. Ну и ей самой хоть немного, а надо ж дать, не будем же мы ее откидывать от семьи.

- Ну, вот почти весь мед распределила.

- Так у нас же и прошлогодний еще остался.

- Да, оно так. И в ульях еще есть, если пчел извести под корень.

- Ты же за зиму больше людям раздашь, на лекарство.

- Опять за старое? За это я уже не раз предупреждал тебя. За это могу и кулаком по столу – если на словах не доходит.

- Так засмеют же люди, дочери родной жалеет, а чужим потом, всю зиму бесплатно раздает.

- Повторить?

- Да знаю я, без толку с тобой об этом.

К той зиме, я уже был большой и понимал, что оловянный солдатик тяжелый. Размышляя о свой утерянной игрушке, сообразил, что солдатик не мог уплыть в Дон. Он же не деревянный, а оловянный. Сейчас я уже точно и не помнил, каким он был, но я почему-то часто вспоминал о нем. Мне, даже зная, что он не плавает, хотелось, чтобы случилось такое чудо. Чтобы крестная наконец-то привезла мое давно утерянное сокровище.

Этой зимой она приехала всего на один день. Не успели погостить, уже нужно было прощаться. Про солдатика никто не вспомнил. Мне тоже, почему-то не захотелось спрашивать о нем.

Летом, мы с мамой поехали к крестной в гости. Ее в этом году летом к нам не отпустили. Дедушка сказал, что мама, когда на курсах училась, ездила на поездах еще до войны и сейчас то в Россошь, то в Митрофановку ездить поездом не боится. Сам он ни разу в поезд не садился и может, даст Бог не придется садиться. Сказал, что бабушке очень хочется поехать посмотреть, какая жизнь на Донбассе, но ей неграмотной самой не доехать. Отпустить из дому сразу двоих женщин он не может. Поэтому мед повезет мама, а меня она возьмет вместо мерки, чтобы купить для меня все, что надо по размеру.

Ехать оказалось не просто. Мед налили в два бидона и установили в корзину, но она оказалась такой тяжелой, что мама не могла ее даже приподнять. Один бидон был для крестниных нужд, а из меньшего мама должна продать мед и купить нам обновки. Кроме этого нам для покупок еще дали денег из дома. Эти деньги она положила в специально сшитый карманчик. А карманчик крепко накрепко пришила к своим трусам. Чтобы воры не украли.

Деньги на билет и для проезда мама должна держать в кошельке. Но кошелек тоже нужно было прятать подальше. Ни в коем случае нельзя было его класть в наружный карман. И если придется спать в ожидании поезда на вокзале, проснувшись, нельзя сразу щупать себя, проверяя на месте ли кошелек. Воры следят за такими и когда люди опять засыпают, они вырезают кошельки бритвами.

Еще нельзя кричать или показывать пальцем, если заметишь, что воры вытаскивают у других деньги. Вор сразу подходит к заметившему и бритвой режет ему глаза или горло. Поездка дело конечно опасное, но если не выделяться из толпы и если не отходить от вещей, то съездить можно вполне благополучно.

Предусмотрели все. По поводу билета с начальством железнодорожным договорился председатель колхоза. У мамы была какая-то справка, для торговли на рынке и даже специальная записка для станционного кассира. Со старшим конюхом дедушка договорился, что нас к поезду вывезет на лошадях дядя Игнат, а с Романом Руденко договорились, что он поедет нас провожать. Они с дядей Игнатом занесут корзину в вагон туда, где мы будем сидеть с мамой.

Крестной дали телеграмму, чтобы она встречала нас в Каменске на станции. Если крестная не встретит, следовало попросить людей помочь ссадить корзину с поезда. Дать с вокзала крестной еще одну телеграмму и никуда самим не ехать.

На самом деле не все получилось, так как думали. На Пасеково приехали слишком рано. Долго ждали, когда придет кассир и откроет кассу. Мама сильно переживала, что нам не достанется билета. Особенно она расстроилась, когда вскоре стали приезжать на подводах и приходить пешком другие пассажиры. Но они все собирались ехать или на соседнюю Журавку или в Кантемировку. А так далеко ехать собирались мы одни.

Кассир продала нам билет в пассажирский вагон, а всем остальным в общий. Мама узнала у дяди дежурного, где должен остановиться наш пассажирский вагон. Мы распрягли лошадей, привязали их к телеге с травой и перенесли вещи в это место. А другие люди пошли далеко назад туда, где станет общий вагон.

Наконец открылся семафор. Вскоре показался и наш поезд. Паровоз был не такой как у проезжавших до этого товарных поездов. Он совсем почти не пыхтел паром. Только пускал из трубы густой дым. Пока я рассматривал паровоз, и вагоны мама читала номера. Оказалось, что поезд немного не доехал до положенного места, и нам пришлось бежать назад.

Тетя проводница сначала не открывала нам проход, а потом проверила билет и разрешила заходить. Роман поднял меня за пояс и поставил в вагон. За мной залезла мама. Но как только Роман с дядей Игнатом подняли корзинку, вагон дернулся и начал потихоньку катиться вперед. Дядя Игнат сразу спрыгнул на землю, а Роман хотел сам тащить корзину дальше. Но проводница заругалась на него и взашей вытолкнула из вагона.

Мы с мамой остались стоять в узеньких сенцах, которые мама назвала тамбуром. Тетя проводница не обращала на нас внимания. Наружную дверь она не закрывала и даже высунула туда руку со свернутым желтым флажком. В вагон вела еще одна дверь. Мама отдала мне узел с нашими вещами и сумку с едой. Сама же открыла вагонную дверь и, пятясь задом, потащила корзину по полу волоком.

В вагоне на широких лавках сидели и лежали много людей. Лавки были не только внизу, но и вверху. И все они были заняты людьми и вещами. Проход был узкий. Одни лавки были вдоль прохода, а другие располагались от прохода к окну. Не успела мама протащить корзину вдоль первой лавки, как к нам из средины вагона подошел высокий и наверно сердитый дядя в военной форме и сказал:

- Давайте я Вам помогу. У нас там есть места боковые. А Вам далеко ехать?

Я очень испугался за корзину с медом. А вдруг он схватит ее и убежит. Затеребил маму за подол, чтобы предупредить об опасности. Но она, глянув на меня, видно поняла мои опасения, улыбнулась и сказала:

- Не переживай, все хорошо, - а дяде пояснила, - Мы до Каменска едем.

- Жаль, - выдохнул с натугой дядя, с трудом неся нашу корзину, - а я надеялся, что такая симпатичная попутчица доедет с нами хотя бы до Ростова.

Когда мы подошли к девочке, которая сидела одна, вытянув ноги вдоль лавки, дядя засунул нашу корзину в дырку под лавкой, а у девочки спросил:

- Сударыня, не слишком ли жирно будет для Вас одной занимать две полки?

- А ты что хочешь предложить?

- Предлагаю Вам мамзель либо забраться на свою полку, либо сесть на мое место, освободив нижнюю полку нашим новым попутчикам.

- Это Ваша дочка? - спросила мама.

Дядя покраснел и смущенно ответил:

- Что Вы, я не женат. Это моя сестренка, боевая. А на полках напротив, - и он кивнул на людей лежащих ногами к проходу на верхних лавках, - наши родители Виктор Сергеевич и Марина Васильевна.

При этих словах, полный мужчина, отложил книжку, глянул на нас по верх очков и кивнул маме. Женщина лежала с закрытыми глазами и не пошевельнулась даже. А дядя продолжал пояснять нам:

- Эти женщины сели в Лисках, но уже скоро, в Чертково будут выходить. Они едут по неприятному случаю – на похороны. Как кого зовут, не скажу. Мы как-то не успели познакомиться. А я лейтенант Данилов. Александр Данилов! – при этих словах дядя пристукнул каблуками своих начищенных сапог и кивнул головой.

- Меня Ксенией зовут, а это мой сын Женя, – назвала нас мама.

- Вы наверно шутите. Такой молоденькой наверно рано еще иметь детей.

- Это от роста, - улыбнулась мама, - маленькая собачка – всю жизнь щенок. Так и Вы про меня.

- Вы как сидеть будите, ногами к проходу или Вам поднять столик?

- Нам бы конечно лучше столик сделать. Так и сидеть удобно, да мы и проголодались уже. Покушаем за столиком.

- Хорошо, - сказал дядя, наклонился и поднял средний кусок лавы, зацепил его за крючки у стенки и получился маленький столик.

Под столиком было пустое место. Мама сняла с меня фуражку, пиджак и повесила их на специальный блестящий крючок. Велела садиться и сама уселась напротив. Дядю она поблагодарила:

- Спасибо, Вам большое. Вы так нам помогли!

- Подождите немного, и он Вам сумеет еще надоесть, - подала голос сидевшая над нами дядина сестра, - он у нас такой надоедливый, особенно в дороге.

- Не обращайте на нее внимания, это она от скуки, - пояснил дядя. – Вы располагайтесь, я пойду в тамбур покурю, чтобы не смущать Вас, а с Люсей поосторожнее, а то она колючая очень в силу молодости и несносности характера.

- Иди, иди я тебя еще похлеще охарактеризую, - сказала девочка и попробовала взъерошить дяде волосы на голове.

Мама постелила на столик чистый полотняный рушник, достала и сложила стопкой у окна свертки с едой, достала кружки. В ее кружке стояла моя, а в мою была затолкана мокрая тряпочка из тонкого льна. Этой тряпочкой мама тщательно вытерла мне руки, протерла свои ладошки и отложила тряпочку в сторону. Перочинным ножиком разрезала вдоль два огурца, посыпала половинки солью из спичечного коробка и потерла их друг об дружку. От краюхи свежего белого хлеба, который бабушка специально для гостинца пекла не днем, а вечером, отрезала и положила на столик три кусочка, а остальной опять завернула в холстинку. Я знал, что на гостинец родственникам положено передавать хлеб из родного дома, и в корзине мы везли для крестной целый круглый хлеб, а нам для еды кусок хлеба положили с продуктами.

Когда она развернула, завернутую в пергаментную бумагу, половинку молодой курицы, зажаренную в печи – мне так захотелось есть, что рот наполнился слюной. Отломив от тушки ножку, мама разломила ее надвое, протянула мне ту часть, из которой торчала косточка с закруглениями на конце и сказала:

-Держи в одной руке мясо, а другой помогай себе откусывать по очереди и хлеб, и огурец и картошку.

Ели с аппетитом. Мама видно тоже проголодалась, но ела она, не спеша, и меня все время поправляла:

- Некрасиво держать кусок мяса двумя руками. Возьми одной, а другой картошку доставай.

Вскоре опять шептала, поглядывая на соседей:

- Не торопись, никто твоей еды не отнимет. А то перед людьми неудобно, как с голодного края.

Когда мы покушали, мама сказала:

- Посиди пока, а я схожу за кипятком.

Взяла кружки и пошла к входной двери. Вскоре она вернулась с обоими кружками, почти до краев заполненными горячей водой. Кипяток мы пили в прикуску с медом. Мне кипяток не понравился. Вода оказалась не вкусная и с неприятным запахом. Мама пояснила, что вода такая от какой-то хлорки. Что на запах не стоит обращать внимания. Но мне все равно кипяток не понравился.

Нашего знакомого дяди все это время не было. Когда поезд остановился на станции, я видел, как он ходит перед нашим окном, а потом мы поехали, но он все равно не приходил. Переживая за дядю, я спросил:

- Мам, а наш дядя военный, не потерялся?

- Не бойся мальчик, он не потеряется,- пояснила, свесив сверху голову, дядина сестра. – Он у нас такой находчивый, что если от поезда отстанет, так на аэроплане нас догонит. А вот и он. Легок на помине.

Обращаясь ко мне, раньше никто и никогда не называл меня «мальчиком». Это звучало как-то непривычно, по-городскому и было приятно. Подошедшему к нам дяде мама предложила:

- Присаживайтесь к нам, угощайтесь медом.

- Что Вы, что Вы, спасибо!- замотал он головой.- Мы и то все дорогу только и знаем, что едим, да чай пьем. Тем более, что мед это дорогое лакомство для детишек, а мужчинам чай даже без сахара положен, не то, что с медом.

- Чаю, к сожалению, мы не захватили, а мед от своих пчел имеем. Нам его покупать не приходится. Садитесь, покушайте и сестру свою снимайте с полки, пусть меду майского отведает.

-Дождетесь от него, - откликнулась девочка.- Этот зануда больше всех печется об моих зубах. Днем и ночью следит, чтобы я сладостей никаких и не пробовала даже.

- Люся! – строгим голосом воскликнул полный мужчина. Повернувшись к девочке, он нахмурил брови, сердито смотрел на нее по верх очков и укоризненно качал головой.

- Что Люся? Он всегда за мной следит и придирается заранее, когда я еще и сделать ничего не успею.

- Второй раз тебе за сегодня вынужден напомнить, что порядочные люди вначале думают, а потом говорят,- негромко, но сурово проворчал мужчина и повернулся на бок.

Мама стала еще настойчивей приглашать девочку и дядю попробовать нашего меда, а мне захотелось получше рассмотреть, как устроен вагон и я попросился:

- Мам, а можно я по вагону похожу, посмотрю? А если они согласятся меду поесть, так на мое место могут сесть.

- Можно,- согласилась она,- но ходи только по проходу.

Каждый раз как поезд начинал двигаться после остановки, внизу, под полом появлялся стук. Сначала не слишком громкий и не слишком частый. А потом стук становился все громче и все чаще. Я сразу спросил у мамы, что это стучит так сильно, она ответила, что стучат колеса по рельсам. Все это время я думал, о том, что нам видимо, не повезло, и мы попали в вагон с очень неровными колесами, которые, начиная крутиться, так сильно стучат по рельсам. Вагон на ходу все время дергался, качался и подпрыгивал. Все лавки были заняты людьми и вещами. На самых верхних лавках люди не лежали, но вещей там было полным, полно. На улице был день-деньской, а многое спали. Некоторые даже храпели во сне.

В конце вагона были маленькие комнатки, в которых сидели тети проводницы, наверно очень сердитые. Напротив них, наверху стоял железный бак, с дверкой, в которой горел огонь. К этому баку подходили люди и цедили в свои кружки и стаканы горячую воду.

Военный дядя, поддался на мамины уговоры, покушать меда, но только если мама согласиться попить его чая. Он сходил к баку принес кипятка и из небольшого каменного чайника добавил в мамину кружку и свою чашку коричневого чая. При этом с гордостью объяснил:

-У нас не простой чаек заварен, а со всяческими травами полезными. Их мама целое лето на даче собирает, сушит, а потом снабжает всех родственников и знакомых. Попробуете – оцените.

Девочка не захотела даже попробовать меда, зато позвала меня к себе наверх. Мама помогла снять ботинки, а дядя поднял меня и усадил на лавку. Лавка была широкая, на ней лежал толстый матрас, застеленный сверху простыней. Наверху было не страшно, но на всякий случай я отодвинулся от края. У девочки была большая книга с картинками, и тетрадь, и цветные карандаши. Всю дорогу девочка рассматривала со мной картинки, показывала свои рисунки в тетради. Учила меня рисовать аэропланы и совсем не задавалась. Я бы тоже мог ей всего нарассказывать интересного, но стеснялся того, что не умею говорить по русски. Как только я пробовал по нашему «балакать», она напряженно вслушивалась в мои слова и все равно многого не понимала и спрашивала:

- А что такое крейда?

Я рассказывал, где залегает крейда и для чего используется, но девочка ничего не понимала. Приходилось спрашивать у мамы:

- Мам, как крейду правильно называть?

- Мел,- поясняла она.

Поэтому старался больше слушать и молчать. Но вскоре опять не мог объяснить что такое глэчик. Приходилось опять обращаться к маме:

- Мам, а глэчик как называется?

- Кувшин или крынка.

-А вы, что украинцы? - спросила у меня девочка.

- Не-е. Мы хахлы.

- Так хохлы это и есть украинцы.

- Не-е. Украинка у нас есть одна, тетина Тонина мамка – бабушка Полтавка. А мы хахлы.

- Именно украинцев и называют хохлами, а они обижаются за такое прозвище.

- Мы и есть хахлы, и че ж тут обижаться, если нас сразу слышно, что мы хахлы. А украинцы – другие.

- Знаешь, я опять тебя не понимаю. Ладно, оставим это. Давай играть.

Ехать в поезде понравилось очень, но вскоре мама сказала:

-Женечка, спускайся вниз сынок. Скоро наша станция будет.

Дядя снял меня сверху и сел на свою лавку. Мама вылила из банки весь оставшийся мед в чашку дяди. Пояснила:

- Это Вашей сестре, угостите ее, когда мы с поезда слезем. Вы ее совсем засмущали, а мед не сахар он зубам не навредит.

- Что Вы, что Вы. Не выдумывайте. У нас и сахар и варенье. А Вы все свои сладости хотите оставить.

- Ничего. Мы с Женей уже приехали. Меня здесь сестра встречать будет.

Зашнуровывая ботинки мама наклонилась к самому моему уху и тихонечко спросила:

-Ты писять или какать хочешь?

- Не хочу, - ответил я, хоть писять мне уже немножечко хотелось.

- Ничего, сейчас пойдешь со мной, пописаешь. Крестную может долго ждать придется, а там вещи оставить будут не на кого.

Я не мог понять как в вагоне можно будет пописать, если кругом люди, но послушно пошел с мамой. В другом конце вагона мы зашли через узенькую дверку в тесную коморку. В коморке пахло нужником и было тесно. Мама подняла меня с железного пупырчатого пола и поставила обоими ногами на высокую железную лейку с загнутыми краями и заставила писять в эту лейку. Потом придавила что-то своей ногой, по краям лейки потекла водичка, а дно лейки отвалилось, и все вылились. У самой двери был прикреплен крашеный тазик с дыркой посредине. Мама приподняла меня над тазиком и придерживая своей коленкой стала крутить какую-то большую железную пуговицу. Опять потекла вода. Набирая эту воду в свою ладошку, она помыла мои руки, сполоснула лицо и даже пригладила мокрой ладонью мои волосы. Я не выдержал и просил:

- Это что, в поездах такие нужники?

- Не нужник, а туалет.

- Че в поездах нужники, туалетом называют?

- Нужник сынок, это куда люди какать ходят. А здесь ты видишь и зеркало есть, чтобы женщинам причесываться, а мужчинам бриться. И рукомойник. Поэтому его и назвали туалетом.

Выставив меня за дверь туалета, она велела никуда не уходить. Я постоял немного у двери и отошел в сторонку. Тут к двери подошла толстая тетя, посмотрела на меня и сказала:

-Занято.

Я не понял о чем она говорит и промолчал. Тетя повернула ручку двери и хотела ее открыть, но дверь не открывалась. Повернувшись ко мне, она спросила:

- Мальчик, ты туалет ждешь?

Второй раз за сегодня меня назвали мальчиком, и я даже немножко загордился. Тете ответил:

-Не, я маму жду.

- Ну и славно. А то скоро станция большая и туалет проводники закроют.

Мама вышла из туалета тоже с мокрыми руками. Придя на место она вытерла рушником свои и мои руки, и мое лицо. Сказала:

- Посиди пока, а я буду вещи собирать. Наша станция скоро.

С поезда мы слезали с помощью военного дяди. Он спустил на землю нашу корзину, снял меня и даже маме помог спуститься. Сказал, что поезд остановился плохо и нам придется переходить через рельсы. Мама хотела ждать крестную около поезда, но дядя предложил помочь перенести нашу корзину до станции и ждать ее там. Когда пришли к станции, он посоветовал нам ждать на скамеечке под деревом, а не в зале, потому что там сейчас очень душно.

Мама переживала за дядю. Волновалась:

- Не знаю, как и благодарить Вас. Мы бы сами ни за что с этой корзиной не справились. Ну, вы только бегите быстрее, а то чего доброго и, правда, отстанете.

- Все в порядке,- успокоил он маму. – Поезд здесь долго стоит, наверно паровоз меняют. Не отстану. Мне же хочется посмотреть какой неотразимый поклонник будет Вас встречать.

- Какой там поклонник. Я же говорю, к сестре приехала. Ой, вон, слава Богу, и она идет, а то я тут уже изпереживалась вся.

Мама показала рукой на, идущих через площадь к станции, крестную и высокого дядю в шляпе.

- А кто рядом с сестрой, - спросил дядя. – Ее муж, или все же Ваш поклонник.

- Кто с не знаю. Ну, уж не мой поклонник точно, - улыбнулась мама.

Дядя посмотрел вдаль и заторопился:

- Как бы мне не хотелось быть представленным, Вашей думаю не менее прекрасной сестре, но, увы. Вынужден откланяться. Поезд подходит и отрежет мне путь к отступлению. Так что до свидания Вам, ты мужчина расти, слушайся маму, а Вам удачи в Ваших делах, может, встретимся еще когда,- и протянул маме свою руку.

- До свидания, спасибо Вам большущее, - ответила мама и несмело пожала его руку.

- Счастливо. Побегу я, а то поезд уже близко! – поворачиваясь к нам спиной, на ходу воскликнул дядя и заспешил через рельсы к своему вагону.

Вскоре к нам подошли и крестная с дядей. Они поздоровались. Расцеловавшись с мамой и поцеловав меня, крестная пояснила:

-Я только думала, у как вас теперь искать. Южный поезд загородил к вашему проход, а вы сообразили сами до станции выйти.

- А мы уж волноваться начали,- ответила мама. – Хорошо, что хоть ты не одна, а то у нас корзина тяжелющая.

- Не Шурик с нами не едет. Мы с ним только сейчас познакомились. Я ведь вас часа два уже ожидаю.

Дядя подошел ближе и сказал:

- А что, я вполне могу и с вами поехать. Тем более если вещи тяжелые.

- Остынь, - поднимая ладонь к верху, прервала его крестная.- Тебя мне еще не хватало там. Ты Ксения не волнуйся. Я с кондукторшей договорилась, она нас в автобус раньше запустит. Меду ей стакан нальешь и всего делов. Так, что до Гундаровки мы с форсом доедем, а там уже проще будет.

Добирались мы к ее шахте до самого вечера. Ехали и на автобусах, и на вагоне товарном, и пешком шли. Крестная уже много лет снимала угол у нашей землячки Куприяновны, которая переехала на Донбасс еще до войны. Я всю дорогу переживал за то, как мы все ляжем спать. В углу места мало. Там не то, что лежать, а сидеть и то можно только одному. А нас вон сколько.

Когда пришли, Куприяновны дома не было. Крестная пояснила, что хозяйка работает во вторую смену. Я сам догадался, что второй сменой называется, когда люди работают не утром, а вечером. Через маленькие сени зашли в небольшую комнатку с печкой, столом и рукомойником. Из-за печки комната была похожа на наши деревенские хатыны, но была меньше и называлась кухня. В следующей большой комнате, посредине к сволоку^, была прикреплена занавеска из тонкой темной материи в мелкий цветочек. Показав на занавеску, крестная пояснила:

- Ну, вот вам и мой угол, а в нем и все мое богатство.

За занавеской оказалась много места. Там разместились: большая кровать с высокими витыми решетками, столик, небольшой буфет, сундук с висячим замком, два стула, чемоданы, ящики и ножная швейная машинка. Мама глянула на меня и сказала:

- Женька совсем из сил выбился. Надо его уложить. Мы как спать будем.

- А как еще. Валетом ляжем, на моей кровати.

Мама раздела меня, сводила в нужник, который крестная на поездной манер почему-то назвала туалетом и уложила в постель. Очень хотелось посмотреть, как они будут ложиться на кровать валетом, но сон быстро сморил меня.

Утром разбудила меня чужая женщина. Высокая, полная в платье с большим вырезом на груди она легонечко трясла кровать за решетку и приговаривала:

- Вставай жених, вставай. Ишь разоспался на новом месте, так и завтрак можешь проспать.

Голова у тети была повязана не платком, а цветной косынкой. Концы косынки она завязала над самым лбом узлом, и они торчали в стороны как рожки. Я тер спросонья глаза, рассматривал эти рожки и не знал, что ей нужно ответить.

Тем временем тетя продолжала:

- Ну, так что ж ты решил, встаешь или нет?

- А мама где? - спросил я.

- Мамка твоя, на рынке с утра. Мед продает.

-А крестная?

- А крестная еще раньше, затемно ушла шахтерам есть варить.

- А Вы Куприяновна?

- Молодец жених, сообразительный, угадал.

- Может, я тогда полежу, пока мама вернется?

- Да нет уж. Не получится. Мы договорились с твоей мамкой, что ты будешь со мной гостевать, пока она не вернется. Так что вставай, сбегай в туалет и умойся. Рукомойник во дворе на заборе висит.

Куприяновна оказалась совсем не страшной. Она разрешила играть в ее дворе, только не выходить за калитку и не ходить по огороду. Поясняла все, о чем я спрашивал, а не отмахивалась от меня, как часто бывает у взрослых.

Двор у Куприяновны был маленький, узенький, с утоптанной землей и во дворе совсем не было травы. А землю подметали веником как у нас в хатах. В конце огорода протекал узенький ручеек с чистой водой. Из живности у хозяйки были куры в загородке и черепаха, которая жила во дворе. У нас черепахи наверно не водились, и я их раньше никогда не видел. А к Куприяновне она сама пришла в прошлом году. Черепаху можно было брать в руки и даже переворачивать на спину, но я боялся, что она укусит меня. Тогда хозяйка положила черепахе свой палец в рот, и я не стал бояться.

Через дорогу от хозяйкиного двора возвышалась аж до неба, черная и крутющая гора из черных глыб. Эта гора называлась террикон, в вдали за хатами были видны такие же терриконы только поменьше нашего. Куприяновна не согласилась, что те терриконы меньше, а сказала, вроде они еще больше, только издали кажутся меньшими. Я подумал и согласился с ее словами, особенно когда она рассказала мне все про вагонетку.

Я сразу присмотрелся как на ближнем из тех терриконов, что были за хатами, время от времени вверх ползет коробочка. Доползая до самого верха, она заползает на тонюсенькую палочку, становится меньше и из нее, что-то высыпается. Куприяновна пояснила, что это работает ее шахта.

Терриконы насыпают шахты, когда шахтеры под землей копают уголь. Уголь он лежит не в земле, а в породе. Порода это такой же уголь, только он не блестит и не горит. Шахтеры, глубоко, глубоко под землей бьют молотками по породе, откалывают ее от угля и грузят в вагонетки. А вагонетки это такие тележки железные, высотой с человека и длиной с воз лошадиный, только ездят они как поезд по рельсам. Их там под землей и сцепляют в целые поезда. Вагонетки с углем и с породой поднимают из-под земли наверх. Уголь потом товарными поездами увозят отапливать заводы, и пароходы, и паровозы, а породу сваливают в террикон. По нему проложены рельсы и на самой вершине это оказывается не палочка тонюсенькая, а рельсы, торчащие, издалека такими кажутся. Вагонетки привязывают к длинной железной веревке и веревка тащат ее до самого верха. А наверху у вагонетки кузов опрокидывается и порода высыпается. Шахту под тем терриконом, где поселилась Куприяновна, уже закрыли. Поэтому породу на него больше не возят. Терриконы летом от жары загораются и горят внутри круглый год. Поэтому лазить на него нельзя ни в коем случае. Есть люди, которые идут искать куски угля среди породы. Некоторые из них проваливаются в жар, как в пекло и сгорают заживо.

Та шахта, на которой Куприяновна работает, тоже старая и ее тоже могут закрыть когда-нибудь. А есть шахты новые. Хозяйка показала мне в промежутке между крыш двух домов маленький террикончик:

- Смотри, видишь вдали какой террикон маленький еще. Эта шахта только второй год как заработала на полную силу. Поэтому и террикон такой. Понял теперь все?

Мне было все понятно, но я боялся не запомнить чего-нибудь и потом дома перепутать, рассказывая об увиденном. Еще меня мучил вопрос, как шахтеры работают под землей, как уголь этот грузят в вагонетки и как сами вагонетки толкают – ведь под землей должно быть темным темно. Я спросил у Куприяновны:

- А вот скажите, как там эти шахтеры видят все? Или они руки вперед вытягивают, как мы, когда ночью на двор выходим?

- В шахте все видать. Туда же свет протянутый.

- А как его под землю протягивают? Солнце ж туда не затянешь.

- Электричество туда протянуто и лампочки горят постоянно.

- Лампочки, такие как Ваша лампа?

- Нет, электрические.

- А какие они электрические?

- В фонарике видел лампочку?

- Да.

- Вот и там такие, только больше намного. А в забое у шахтеров, фонари керосиновые, шахтерские. Вон у меня под сараем угольным висит шахтерский фонарь, видишь?

- Вижу. У нас тоже дома фонарь есть, к корове зимой ходить, но не такой, а пузатый.

- В шахте с такими фонарями нельзя. Взрыв будет. У шахтеров фонари особые. А сейчас уже многим в забой каски специальные выдают и у них фонарики электрические прямо в каске закреплены.

- Привязаны к каске?

- Нет, внутри в каске, снаружи только фара.

После обеда хозяйка спросила:

- А ты не побоишься один остаться, если твоя мамка не вернется до моего ухода, а то уж гудки скоро начнутся.

- А че, гудки страшные? Вы думаете, я их побоюсь?

- Не ты гудков побоишься,- засмеялась Куприяновна, - а я боюсь, что мамка твоя не вернется к моему уходу.

- А какие такие гудки должны начаться?

- Да фабрика и шахты гудят рабочим на смену идти.

- А как они гудят?

- Ну, как машины гудят на дороге, чтобы человека не переехать. Только громче. Услышишь скоро. Сначала на ЦОФе гудеть будут, потом моя шахта, а через пол часа двадцатая. На других шахтах тоже гудки дают, но у нас, их слышно только перед дождем.

Гудки оказались не такими как у машин, а такими как у паровозов, только намного длиннее, но к тому времени мама уже вернулась с торговли.

Хозяйка у нее спросила:

- Ну, как успехи?

- Хорошо,- ответила мама,- с утра почти не брали, потом чаще и чаще стали подходить. А к вечеру прямо очередь стояла. Тут возвращаться пора, а люди подходят и подходят. Не отпускали, пока не распродала весь. Еще и спрашивали, буду ли завтра торговать.

- Торговала почем?

- По разному. С утра по 60 рублей поставила. А с обеда уже по 80 брали, а когда в очередь встали, объявила по 90, и все равно разобрали весь.

-Ну, это ты подруга продешевила. У нас тут по стольнику продают не меньше, а в Гундаровке и в Краснодоне по выходным до ста двадцати доходит.

- Марфуша мне говорила. Но я и так в два раза дороже продала, чем у нас к поездам выносить. Да и сидеть с ним долго у меня времени нет. С работы еле отпустили и еще заказали, что бы недолго.

Вечером, когда Куприяновна ушла на работу, а крестная пришла с работы, я не захотел ложиться раньше спать, а ждал, пока они тоже лягут, чтобы посмотреть, как люди спят валетом. Взрослые долго не сидели. Крестная сказала:

- Давайте сегодня пораньше ляжем, а то я завтра дежурю, и на работу придется идти еще затемно. Нужно выспаться.

Спать валетом оказалось очень просто. Ложились головами в разные стороны, а ногами навстречу друг дружке. Меня уложили к стенке. Крестная легла посредине, ногами ко мне. Последней с краешку легла мама, ногами к крестной. Но спать они все равно не стали. Крестная все время жаловалась маме как ей тяжело работать и жить на квартире. Мама слушала и сочувствовала. Время от времени крестная говорила:

- Ну, хватит, будем спать. Всего все равно не расскажешь, а я на работу просплю завтра.

Они на немножко затихали, потом крестная начинала опять рассказывать про ее ужасную жизнь на Донбассе. Жилось ей не просто. Уходя на работу, крестная замечала, как лежат ее вещи. А когда возвращалась, обнаруживала, что порядок нарушен. Квартирная хозяйка утверждает, что ничего не трогала, а больше лазить по ее вещам некому. Куприяновне она теперь уж ничего не говорит, только в душе все переносит. Да боится, что если та прихватит, что из вещей, которой крестная сейчас не пользуется, то эта вещь, так и присохнет у хозяйки.

На работе вообще страсти. Заведующая их столовой, оказывается самая натуральная ведьма. А каждый начальник из шахтоуправления так и норовит обидеть или поиздеваться. Завхоз тот вообще уже второй год пробует загнать крестную в бутылку через узкое горлышко. У меня аж мурашки по коже пробежали от страха и жалости к ней. Я никак не мог представить, как наша высокая и полноватая крестная может залезть в бутылку, пусть даже в самую большую, пусть даже и с широким горлышком. А этот завхоз пробовал ее затолкнуть еще и через узкое горлышко.

В это время мое внимание привлек другой ее рассказ. Рассказывая, как поссорилась с шахтерами, которые вызволяли попавших в аварию товарищей и пришли кушать, не снимая рабочей спецовки, она сказала, что не знает, кто ее за язык тянул. Я представил как кто-то неизвестный крестной, грязный, весь в угольной пыли и мазуте тянет ее за язык. Представил, как ей было больно и противно. Комок подступил к горлу. Хотелось заплакать, но сдержался.

На следующий день мы с мамой пошли за покупками. Куприяновна советовала маме не тратить деньги, а подождать до воскресенья и купить все, что нужно, на толкучке. На толкучке хоть не всегда новое продают, но зато намного дешевле. Мама пояснила:

- Да мне и домой быстрее нужно. Да и брать все, я еще из дому решила, в магазинах. Не потому, что только новое хочется купить, а потому как боюсь я на толкучке покупать. Меня по моей простоте любой торгаш обманет.

- Как это обманет? Ты же смотри, что покупаешь.

- У вас здесь люди городские, а я простая женщина. У нас вон в Россоше, не такая уж толкучка как ваши небось. И то, каких только страстей не рассказывают. Рассказывают как такой вот простофиле, очень дорого сапожки женские фасонные продали. А потом оказалось, что подошва у сапожек не из товара, а из хлебных корок пришита. Не-е-е, я боюсь на толкучке покупать. Да и шпаны у вас говорят много здесь. Я по улицам хожу и то с опаской. А на толкучке вырежут деньги, и не почувствуешь. Или кошелек отнимут.

-Ну, дело ваше, как знаешь. Вы на Первую площадку поедите скупаться, или еще куда?

- Не знаю. Как получится. Говорят у вас здесь товаров много в магазинах. Не то, что в нашем сельпо. Нам Марфуша дорогу рассказала и на Первую площадку, и в Краснодон. Здесь не найдем все, что собираюсь покупать, может и туда поедем. Она сказала, автобусы часто ходят, а остановку кондукторша подскажет.

Проходили и проездили за покупками мы целый день. Сначала было все интересно: и мерить, и на автобусах ездить, и пирожки теплые, но невкусные кушать, а потом мне все надоело. Я хныкал и уговаривал маму быстрее пойти к Куприяновне. Мама стыдила меня, что я такой изнеженный как девчонка, обещала, что скоро поедем, но мы все ходили и ходили. Потом, когда она сказала, что уже все купили, и что едем на квартиру – мы еще долго ехали и шли домой. Я сильно заморился, но терпел и почти не плакал.

На квартире нас уже ждала крестная:

- Ну, что заморились? А я успела супчик свеженький сварганить. Мойте руки и будем, есть прямо с пылу, с жару.

- Ой, не скажи. Я и то устала. Вроде, что тяжелого? Ходи и смотри. А Женя вообще с ног валится. С обеда уже скулить начал и домой проситься.

- А купить все купила, что собиралась? Давай хвастай.

- Хвастать особо нечем. Денег в сто раз больше было бы и то, небось, не все купить можно из того, что хочется. Смотришь и то нужно, и того в доме нет, и много такого чего ни у нас в лавке сельповской, ни в магазинах районных не бывает. А вас все лежит на прилавках. Бери – не хочу. Лишь бы деньги были.

- Вот и я об этом думаю. Вам проще может, и потратили б лишнюю копейку так купить нечего. А у нас не успел получку получить, а глаза уже разбегаются. И то нужно и того хочется.

- Дело в том, что дома копеек лишних не бывает. А с деньгами вообще-то и у нас люди достают, что нужно по знакомству.

- Нечего соловья баснями кормить, показывай, что купила.

- Давай может, сначала покорми нас супом, а не баснями. Потом, положим, Женю спать, а сами сядем, и будем рассматривать все хоть до утра.

- Ха-ха-ха-а, и то правда,- засмеялась крестная,- супом свежим расхвасталась, вы только в калитке показались, а за стол не сажаю. Садитесь, будем кушать.

Убедившись, что взрослые замолчали, и я не буду вмешиваться в их разговоры, решил высказать давно мучившее меня предложение:

- Крестна, вот Вы страдаете от того, что в ваших магазинах все есть, и на работе Вас все обижают, а Вы приезжайте к нам, на все время и будем жить вместе.

- Ишь чего выдумал, пострел, - улыбнулась крестная.

- Он у нас жалостливый. Переживает за всех. Но ты Женечка за крестную свою не переживай, - сказала мама и погладила меня по голове.- Теперь ее никакими калачами не заманишь жить на селе. Вот вроде бы в городе устроиться непросто, а в колхоз любого с дорогой душей возьмут. Только не видно, что-то чтобы ехали на село. Как бы в городе трудно не казалось, а в село все равно не хочет никто возвращаться.

- Знаешь Ксения, а ты права. Сколько мучений, сколько страданий приходится выносить, а уехать из города даже и на ум не приходит. Здесь все же и культурней, и веселей, и интересней. И себя есть, где показать и самой посмотреть, поговорить, посидеть в компании с интересными и важными людьми. А у вас такой жизни и через сто лет не будет,- согласилась с мамой крестная.

Как только покушали и меня уложили в кровать, они, даже не убирая посуду, уселись рассматривать покупки.

Крестной все не понравилось и она все время ругалась на маму, что та не дождалась пока у крестной освободится пол дня, чтобы скупаться вместе и чтобы крестная проследила за выбором:

- День бы подождала, и все бы было нормально. Завтра до раздачи обеда я свободная. Вместе бы и скупились. А ты спешишь всё, как голый в баню.

Что мне купили, ей все не понравилось. Рубашки не следовало в село светлые покупать. И две зря купили, потому что дети быстро растут, еще одну сносить не успею, как вырасту из нее. А мама аж две купила. За лыжи детские, крестная вообще рассердилась на маму. Говорила, что это глупый форс, а не нужда. Что такие покупки только большие начальники делают для своих детей и то не для того, что им это нужно, а чтобы перед простыми людьми похвастать. А маме хвастать нечем и не перед кем. В колхозе деньги только раз год дают, и то все на облигации выворачивают. А мама так необдуманно растратила, все то, что наторговала. Мама оправдывалась:

-Лыжи у нас даже у некоторых простых хлопцев есть. Они конечно уже большие, не такие как Женя и лыжи у них большие. А маленьким бы тоже люди наверно смогли купить лыжи, так их к нам не завозят. А у вас и маленькие продаются. У нас ведь одни бугры и горки. Во дворе и то может кататься от сарая к порогу. Пусть учится, лыжи они для развития полезны, и силу развивают, и ловкость и устойчивость будет развиваться.

- Я вижу, тебе ваша квартирантка совсем мозги затуркала. Раньше ты про такие развития и не знала, а наслушалась этой Люси и развитий захотела.

- Так раньше у меня и Жени не было.

- Да и санки с горок кататься у Женьки есть. Такие легкие. Когда меня той зимой к поезду провожали, я поразилась – длинные, а как пушинка.

-Санки санками, а лыжи и интереснее им и для развития.

- Заладила ты с эти развитием Люсиным. Я тебе про бережливость, а ты про развитие. Сама ж сказала, что кубики тоже для развития, так они хоть дешевле. Вот и пусть кубиками развивается, а с горки и на санках мог бы прокатиться.

Мне очень понравились эти крашеные лыжи, очень хотелось дождаться зимы и прокатиться на них как Гришка катается. И еще хотелось подсказать маме, чтобы она объяснила крестной, что на лыжах еще и в снег не проваливаешься. Зимой мы все валенки снегом забьем, пока на горку поднимемся. А Гришка на лыжах совсем не тонет в снегу. Вмешиваться в разговоры взрослых не полагалось. Лежал и переживал, что если мама про снег не вспомнит, то крестная может заставить ее отнести лыжи назад в магазин.

Но когда развернули те покупки, которые мама сделала для дедушки и бабушки, крестная про лыжи сразу забыла, а начала ругать ее за них:

- Ну, ты вообще выдумала. Такого им понакупила, вроде они каждый день в шахтоуправлении совещаются. Да у нас в городе не у каждого штаны есть шерстяные. Люди в кино и в ресторан в простых штанах ходят, а ты татку шерстяные справить решила. Ну, выхвалишься, а куда он их одевать будет? До Руденка в гости пойдет? Так до Руденка не только в простых, а и драных можно.

- Зачем ты так? Татко Они и в Митрофановку ездят, и на собрания ходят.

- Как Они в Митрофановку ездят? Они же поезда боятся как черт ладана.

- Они на лошадях ездят: с молоковозом, или с горючевозом, или на выездных когда место есть.

- А в райцентре, что Они забыли?

- И к зубнику ездят, и пчеловодческий магазин теперь специальный открыли. Там теперь даже вощину, на заводе тисненую в обмен на топленый воск выдают.

- Ну а мамке, ты, что выдумала туфли магазинные справлять?

- А че ей и не пофорсить в туфлях? Не ворованные ведь, а за деньги купленные, за те, что я наторговала с меда, ее мужем добытого.

- Ты думаешь, Они за них спасибо скажут? Да она как ушла из колхоза, так никуда дальше огорода и носа не высунет. Кроме в вербы за дровами. А по хозяйству ей и сапоги татко хромовые сшили и черевики^ есть.

- Да ты глянь у вас, много женщин таких возрастом как Наши мамка выходят на улицу в черевиках? Я посмотрела, здесь даже старухи и те не все в черевиках ходят.

- Ну, ты и сказала! Здесь же шахты! Это тебе не село ваше. Здесь бывают такие старушенции попадают, особенно из бывших. Ей уже под семьдесят, а она в туфлях магазинных, да еще и на каблуке высоком. Ну а маме то это зачем?

- Так я ж ей с маленьким каблучком купила.

- И куда Они в них попрутся?

- Мало ли куда. Может просто так, в воскресенье оденут. А может, в лавку сходят, может к родственникам. Ты не представляешь, как мне хочется, чтобы Гайворонская Их в этих туфельках увидела.

- Осталось только для зависти этой шалавы деньги транжирить. Я ждала, что ты себя приоденешь. Сама видишь, какой здесь выбор. И барышни видишь, какие есть расфуфыренные. Тебе тоже по фасону одеться денег вполне могло хватить, если б ты не растранжирила их впустую.

- И так я на себя больше всех накупила, аж неудобно. Маме один отрез на платье, а себе два. Им только туфли, а себе и туфли и полусапожки.

- Платье могла купить хоть одно магазинное. Его ведь сразу от шитого деревенской бабкой отличить можно. Да и на пальто магазинное вполне бы хватило.

- Куда мне платье магазинное? И размеров на меня недомерка не бывает, да и фигура моя неправильная. В последнее время горб все заметнее и заметнее. Спасибо Пискунка приспособилась на мою фигуру шить. Даже выкройку из газеты вырезала, чтобы если у другой шить буду, так уже видно было как лучше.

- А пальто?

- Пальто тем более мне ни к чему.

- Не поняла.

- Да есть у меня все зимнее. Плюшку только в прошлом году купили. Новая. Стеганке хоть и три года уже, а она как новая, я берегу ее. А как морозы сильные полушубок одеваю. Он хоть не дубленный, зато мягкий и теплый.

- Белья вижу, никакого себе не купила. Заметила, небось, у нас здесь одних лифчиков десть фасонов, а то и больше.

- Что ж я лифчик себе сшить не сумею? А под платьем кому видать, мною он сшит или дорогой, покупной?

- Глупая ты, что ли? Ты же без мужа живешь. Поэтому о белье в первую очередь думать должна, может тогда, кто и сыщется.

- Ты меня прямо в краску вгоняешь.

- Раньше б краснела – Женьки может, не было бы, а теперь прошла пора краснеть.

- Ты же знаешь, не принято в селе напрямую об этом говорить.

- Во, во. Говорить не принято, а делать, пожалуйста.

- Ты, что осуждаешь меня все же за Женю?

- Да я это так просто, к слову. За мужа тебе уже всерьез надо задуматься.

- Кому я нужна такая. Мало того, что горб уже заметным становится, так теперь еще и мамкой стала. Война не таких как я женихов полишала, а мне теперь и думать за мужа не приходится.

Потом крестная долго еще рассказывала маме как правильно с мужчинами обходиться. Мама слушала, кивала, а чаще смеялась и говорила, что она так ни за что не сумеет. Слушать их разговоры было очень интересно. Чтобы не заснуть, я и на локте приподнимался, и на бок переворачивался, но все равно не заметил, как заснул.

Утром нас собирали в дорогу домой. Куприяновна тоже только встала с постели, умывалась и крестная хвасталась перед ней новой косынкой:

- Посмотри Куприяновна на мою новую повязку. Наша буржуйка всем подарков понакупила и про сестру не забыла. Спасибо ей.

- При чем там я, - отозвалась мама,- это татко на все руки у нас. Вот и меду накачал, что и себе осталось, и на продажу выгадали. Ему спасибо.

- А жениха приодели?- не забыла по меня хозяйка.

- Что хотели, все достали,- сказала мама.

- Они еще думаю, приедут его одевать, когда в школу придет время собираться,- добавила крестная.

- А вы что собираетесь уже? Автобус же в одиннадцать двадцать,- удивилась хозяйка.

- Я решила их раньше отправить, на попутных.

- А когда их поезд?

- На поезд они вроде успевают с автобуса. Да боюсь, вдруг в автобус не влезут. Ведь всяко бывает.

- Сегодня день будний. Не должно народу лишнего быть. А там как знать.

- И на работу мне к половине двенадцатого. Я их посажу на попутку и вернусь.

- А в дорогу ты им чего собрала?

- Нам ничего не нужно, - вмешалась в их разговор мама.- Хлеба я вчера купила, и сала у нас еще большой кусок остался. Кипяток в вагоне свободно брать можно.

- Свари им яичек хоть по два или по три. Я сейчас пойду, сниму свежих.

- Не стоит беспокоиться Куприяновна, - попросила мама. – Нам ехать всего четыре часа.

- На поезде четыре, да до поезда пол дня ждать, не зли меня лучше.

Хозяйка принесла яйца, заставила крестную помыть их и сварить на керогазе. Мама предложила деньги за яйца:

- С яйцами нам конечно надежней будет. Только скажите, сколько они здесь у вас стоят. Я заплачу. Мы с Женей не все деньги растратили.

- Остынь со своими деньгами. Мы с Марфой Степановной рассчитаемся.

- Че ж она на нас будет тратиться. Да и получка у нее не скоро, а у меня, слава Богу, деньги остались.

- Не переживай за нее. Не будет она деньги за тебя платить. У нас тут своя махинация. Степановна твоя не то за яйца, за угол не деньгами рассчитывается. Успокойся и не лезь в наши секреты.

По дороге к автобусу мама спросила у крестной:

- А че это хозяйка тебя Степановной величает? Она что буквы не выговаривает?

- Забыла я тебя сразу предупредить. Меня здесь если по отчеству называют, то Степановной?

- А зачем это? В бумагах перепутали?

- В том и дело, что в бумагах я Стефановной записана. Девкам из канторы могорыч обещала, чтобы переписали. А те уперлись и ни в какую. Говорят, как в метриках записано, так и у них должно быть.

- Не пойму ничего. Менять то зачем?

- Неудобно мне с таким деревенским отчеством.

- Как это?

- Не называют городских Стефанами.

- Почему?

- А потому, что деревенское это имя.

- Имена везде одинаковые.

- Ну, уж не скажи. Как только скажут Стеф-ф-а-ановна, так сразу и понятно, что эта из села Ачуева.

- А Степановна?

- Степановна уже по-городскому.

- Почему по-городскому, и у нас Степаны есть. Ты ж знаешь Степан Васильевича?

- Степаны они и в селе бывают и в городе. А Стефанов в городе не бывает.

- По мне так никакой разницы нет.

- Просто ты жизни городской не видела и не понимаешь. В городе все имеет значение.

На остановке стояло много людей, ждущих попутных машин до Гундаровки и до Каменска. Вскоре до Гундаровки много людей уехало на большой машине и на автобусе военном, а мы все стояли. Потом мужчины остановили машину-самосвал с железным кузовом. Мужчины сели в кабину, а остальные стали залезать в кузов. Пока мы шли, крестная успела предупредить маму, что за переездом, когда машина остановится и шофер станет собирать деньги можно деньги не отдавать сразу, а сказать, что в Каменске рассчитаетесь. А еще можно отдать деньги до Гундаровки, а ехать до Каменска. А то есть такие шофера на самосвалах, что деньги собирают, а потом кузов задирают, людей высыпают и уезжают.

Потом крестная хотела мужчин из кабины высадить и посадить в кабину нас с мамой. Но мужчины сказали, что они друзья шофера и в кузов не полезут. Когда мы залезли в кузов, крестная забралась на колесо, начала ругаться со всеми и заставила людей пропустить нас с мамой вперед, потому что она с ребенком маленьким.

Когда переехали через рельсы, машина остановилась, и шофер залез в кузов брать деньги, все люди отдавали деньги сразу. Мама тоже отдала до Каменска и сразу, а нас из кузова все равно не высыпали.

Через дорогу, в хате у моего двоюродного дедушки Антона, жил, приехавший на лето, его внук Егорка. Их семья жила в райцентре, в Митрофановке и поэтому он выделялся среди наших, сельских довоенных пацанов. Когда в село приезжала его мамка, то она на всех ругалась, чтобы его не называли на сельский лад Ягорой, чтобы бабушка Фекла не нагружала его домашней работой. Она даже дедушке Антону, своему родному отцу, возражала:

- Каникулы для того и дают, чтобы ребенок отдохнул за лето. А не для того, чтобы он ишачил на огороде или со скотиной управлялся.

- Из бездельников воры или пьяницы получаются – не соглашался дедушка.

- Он не бездельник – стояла на своем тетя Уля. – В Митрофановке он и дрова рубит, и хозяевам забор помогал ставить.

- Вырастет, посмотрим.

- А нечего и смотреть. Наукой установлено, что пристрастие к выпивке передается по наследству, а ни в нашем роду, ни у отца его в роду пьяниц не было. Да и лодырей тоже.

- Ну, ну. Вам виднее. Вы то грамотные. Знать стали столько, что родителей поучать начинаете, - грустно соглашался дедушка и тяжело вздыхал.

Сверстники завидовали Егору и потому, что он из райцентра, и что времени у него много свободного. В любое время он мог, не спрашивая разрешения уходить из дому, хоть на целый день. С одним он ходил помогать косить тому сено. К другому напрашивался в попутчики, отвезти на ручном возочке вещи на станцию, для уезжающего на поезде гостя.

Станция – так у нас называли полустанок Пасеково, была недалеко, за Журавлевым лесом. Сходить туда и обратно можно за пол дня, даже быстрее, но ребята приходили с железной дороги только вечером. Сидели там под лесополосой, смотрели, на проходящие поезда. Пробовали ладонями, горячий ли шлак выгружают кочегары из паровозных топок. Следили, как маневрирует и быстро, задним ходом уезжает обратно паровоз-толкач, который помогал основному паровозу вытаскивать на подъем со стороны станции Журавки, длинные товарные поезда с углем. Следили, быстро ли появляется поезд, после того как открылся семафор. Обливались водой, которую заливали в паровозы.

Домой они возвращались с массой интересных подробностей, а от их одежды и от возка еще два или три дня исходил непривычный, ни на что не похожий «железнодорожный запах».

С приездом Егорки, во двор к дедушке Антону почти постоянно приходил один, два, а то и целая ватага довоенных пацанов. Меня наверно потому, что я Егоров родственник они никогда не прогоняли и разрешали оставаться в их компании. Иногда только, когда им надо было обсудить особо секретное дело, они мне говорили:

- А ну Женька, отойди подальше и не подслушивай. Нам посекретничать надо.

Я отходил и даже не подслушивал. Просто они иногда забывали про меня и начинали громко разговаривать. Или я, заигравшись, оказывался рядом и ненароком слышал, о чем они говорят.

Если у пацанов было время, они обычно просили Егорку показать или почитать альбомы. Прятал он их за камнями, на которых стояла их коморя^*. Альбом – это такая толстая, с клеенчатой обложкой тетрадь, в которой было полно интересных рисунков, каких то непонятных мне, но смешных пацанам записей с загадками и отгадками. Были там записаны любовные и матерные стихи, и даже рассказы.

Чаще читали стихотворение «Лука Мудищев» или жалостливый рассказ о том, как гимназистку соблазнил молодой офицер, а она, написав прощальное послание, покончила с собой. Мне было жалко юную красавицу, а пацаны сразу начинали обсуждать местных девок.

- Из наших, ни одна бы такого не удумала.

- Или сразу, через родителей, замуж окрутила.

- Так он и согласился, может у него другая есть.

- Как у Семена Мотькиного?

- А че у него две?

- А ты че не знал? У нас Лидку Здорожнюю в кусты по Вербам таскает, а на охровом заводе, с другой девкой, при родителях, прямо в хате спят вместе.

- Брехня. Родители не допустят, чтобы до свадьбы парень у девки, в открытую ночевал!

- Че брехня, я сам слышал, как Семен мужикам на колхозном дворе хвастал.

- Значит и им брехал. Никакие родители такого не допустят.

- Нет, он говорил, мужикам, что эти родители кацапы. А у кацапов, вроде бы можно с девкой и без свадьбы спать при родителях. Только, чтобы от соседей сраму не было, они делают вид, что он у них просто на квартире стоит.

Я не все понимал в репликах старших ребят. Почему Семену можно у кацапов ночевать, а у хохлов нельзя, если у тех девка есть в доме? Почему он не живет в бараке, как живут другие?

Почему наши сельские, до свадьбы, не ночуют в хатах своих подружек я понимал. У любого из них есть своя хата, и переться ему на ночлег к девке совершенно не разумно. Другое дело если они поженятся. Тогда им положено жить вместе. Она спит с ним на его постели, а если оставляют ночевать у родителей жены, то их уложат на ее постель. У него же нет там своей постели. Вдобавок «молодые» ночью должны постоянно заниматься «этим», и поэтому они не вправе ночевать порознь.

Если у парней было побольше свободного времени, то они шли в ближайшую, Водяную кручу. Шли туда курить. Попадаться на глаза взрослым с самокруткой во рту считалось большим проступком и парни вынуждены были прятаться.

Послевоенных ребят в отличие от нас, возмущала страсть взрослых к воспитанию молодежи. Они часто говорили о том, что самый последний, лодырь, неумеха или даже пьяница, если замечает молодежь за каким либо непотребным занятием, не забывал напомнить при случае или специально заходил сказать родителям или родственникам, в чем уличал их чадо. А те, в свою очередь не забывали наказывать, не обращая внимания ни на какие объяснения. Говорили, что им для наказания достаточно уже худой славы об их детях. Приходилось терпеть, но друг друга, большие парни и девки убеждали, что когда они станут взрослыми, то ни за что не станут ябедничать на молодежь.

Однако я замечал, что довоенные ребята, не так сильно как мы боятся ругани взрослых. Единственное, чего они всерьез боялись – это разоблачения, что кто-то из них занимался с девкой «этим».

Интерес к «этому» у сельских ребятишек был естественным и не искажался никакими предрассудками. С малых лет мы видели, что происходят, когда корову приводят к быку на случку. Чем занимаются бараны, прыгая на овец. Как восторженно гогочет гусь, потоптавший гусыню, или самодовольно хлопает крыльями петух, спрыгнув с курицы.

Первоначально игра в «это» была для нас такой же игрой, как и все другие игры. Зимой я проводил дни у соседей. Мы обычно играли в панаса^*, или Маруськиной тряпочной куклой, или моими цветными кубиками, пускали мыльные пузыри, макая в мыльную воду катушку из-под ниток, жужжали, раскручивая на нитке крупную пуговицу. Если выпускали на улицу ходили кататься с горок на санках или скользили ногами по льду. Среди прочих занятий мы играли и в «это».

Когда были маленькими, приставляя стержни из обшелушенных початков кукурузы к низу живота, мы с Маруськой тыкали друг друга в промежность и громко смеялись. Первый раз нас застала за этим занятием и отругала Маруськина тетя:

- Что это вы тут вытворяете бессовестные? А ну давайте кочерыжки сюда,- отобрала то, чем мы приспособились играть, и кинула в горящую плиту.

Нам приказала:

- Чтобы я больше не видела такого. А ты Маруська старше, могла бы и сама уже соображать. Мало тебе, что про твою мать люди болтают?

В тот раз из теткиных слов мы ничего не поняли. В другой раз за такой игрой нас застала Маруськина мать. Она больно отшлепала мою подружку, а мне велела одеваться и отвела к нам домой. Рассказала все маме.

Потом мама мне очень долго и очень непонятно пыталась объяснить, почему так нельзя делать, что будут говорить люди, ругала меня, и стыдила. Я понял, что играть в «это» неприлично и даже стыдно.

Осенью Маруська пошла в школу. Играть вместе стали реже. К этому времени, оба уже твердо знали, что в «это» играть надо скрытно.

Но и теперь все было понятно и естественно. Стыдно писять или какать на виду у людей. Так же стыдным является и подобная игра. В кругу сверстников, при необходимости любой из нас писял или какал, не стесняясь товарищей. Без стеснения играли мы и в «это», разбившись на пары, а потом меняясь партнершами. Такие игры мы теперь затевали вдали от глаз взрослых: в Вербах, на чердаке конюшни, в заросших после войны траншеях и окопах и в других укромных местах, чтобы нас не застали за стыдным занятием.

Почему-то так вышло что заниматься «этим» в нашей ватаге любили все. При каждом удобном случае, мы предлагали девчонкам поиграть в «молодых». Несколько это пристрастие утихло, когда Толик Кудинов, у которого был набожный и строгий дед, рассказал нам, что заниматься «этим» детям, и вообще всем неженатым грешно.

Но мы с Маруськой, частенько находили повод для такой утехи. Старались только спрятаться подальше, чтобы ни людям, ни Богу не было видно нас. Теперь мы были большими, соображали, что тыкать палочками или кукурузными стержнями, друг в дружку и сквозь одежду – это не по настоящему. Мы прятались в укромное место, а так как теперь мы носили уже и трусы, то Маруська снимала свои рейтузы, а я спускал к коленям свои штаны и трусы. Она ложилась на спину и раздвигала ноги. Я ложился сверху, при этом мой писюн увеличивался и становился твердым. Прижимаясь своим торчащим и твердым отростком к ее влажной письке я замирал, вслушиваясь в свои ощущения, пытаясь понять, в чем собственно состоит наслаждение, о котором, я уже был наслышан, из разговоров больших ребят. Маруська просила, чтобы я не лежал неподвижно, а шевелил своим письном, по тому месту, к которому прижимался. Но я не соглашался, а вслушивался в ощущения и шептал:

-Да ну тебя. Не мешай мне балдеть.

Со временем все реже и реже приходилось возвращались к таким занятиям. Желание заняться «этим» усиливалось, но стали возникать причины препятствующие удовлетворению наших желаний. Видимо мы становились осторожней. Сыграло свою роль наверно и то, что обнаружились всевидящие способности Бога.

Моим религиозным воспитанием занималась бабушка. Несмотря на протесты мамы и насмешки дедушки она выучила со мной «Отче наш», заставляла креститься перед едой и читать перед сном молитву на ночь.

Почему-то я верил бабушке, ее простым объяснениям необходимости праведных поступков и страданий от плохих дел. Даже напроказничав и будучи наказанным, за это, я с удивлением обнаруживал, что, как и говорила бабушка, в душе, чувствовалось удовлетворение за то, что не прогневил Бога, не соврал родителям и этим возможно даже заслужил его благословление.

Образ Бога, в моем восприятии ассоциировался с иконой Спасителя, висевшей у нас в хатыни, в красном углу, под расшитым заполочью рушником. Я не раз пробовал смотреть на икону с разных мест в хатыне и всякий раз, даже когда я стоял к ней спиной, а затем резко поворачивался, вглядываясь в написанный на выпуклой доске лик – его глаза смотрели прямо на меня.

Однажды я попросил Маруську помочь мне в разрешении этой загадки. Поставив подружку в одном углу и убедившись, что Спаситель смотрит прямо на нас, я попросил ее неотрывно следить за глазами и головой Бога. Маруська следила за иконой, а я, не отрывая взгляда от образа, медленно пошел в противоположный угол. Убедившись, что взгляд Спасителя сопровождает мое перемещение, спросил:

- Ну что, и теперь на тебя не смотрит?

- Смотрит.

- А пока я шел он хоть немножечко шевельнул глазами или головой?

- Не - е.

- А ты не брешешь? Может, ты на меня глянула, а он и повернул голову.

- Нужно мне брехать. Я так смотрела, что не моргала даже. Аж глазам больно. И ничего не поворачивал, потому, как он на меня все время смотрит.

- Что ж он сразу и в твой угол и на меня смотрит?

- Не знаю.

Такое открытие укрепило веру. Раньше я думал, что Богу все видно потому, что он находится высоко на небе. А чем выше заберешься, тем дальше видать. Когда поднимаешься на бугор за овчарником, то видно даже дома на Бочанивке за Ривчаком^*. От нас, снизу Бочанивку не видно из-за густых и высоких Верб.

Вот это да! Оказывается он не только все сверху видит, но даже с иконы, с образа своего одновременно может видеть всех, кто бы, где не находился. От него не спрячешься, не укроешься.

С того времени к Богу я стал относиться с еще большим трепетом. Боялся Бога за его сверхъестественные возможности, за строгость и силу.

К портретам вождей отношение было похожим, но несколько другим. В каждой хате, обычно в передней комнате, на видном месте были вывешены ПОРТРЕТЫ ВОЖДЕЙ. У большинства это были, аккуратно пришпиленные кнопками или гвоздиками с квадратиками сложенной в несколько слоев бумаги, цветные плакаты. Люди победнее и попроще вывешивали вырезки, сделанные из праздничных номеров газет. У нас ПОРТРЕТ находился в вэлыкихати, над столом между окон и был сделан из цветного плаката. Сталин стоял с трубкой в руке, снизу и до половины груди его фигуру закрывали развевающиеся, ярко красные знамена.

Дедушка смастерил для плаката деревянную рамку. Сзади, чтобы плакат не прогибался, были подложены старые газеты и картонка. ПОРТРЕТ был прочно закреплен на стене. Рама опиралась на два больших гвоздя, заколоченных в стену, а шнурок, привязанный вверху к третьему гвоздю, забитому в средине рамы, поддерживал нужный угол наклона. Сзади хранились всякие квитанции, справки и другие документы. ПОРТРЕТ всячески оберегали, но мы, дети, - Сталина не боялись.

Мы просто знали, что образ нельзя трогать, нельзя царапать картинку, нельзя допускать никаких помарок и пятен. Знали что про СТАЛИНА, ЛЕНИНА, МАРКСА и ЭНГЕЛСА, про ПАРТИЮ, про ПРАВИТЕЛЬСТВО и про ВЛАСТЬ вообще нельзя ничего говорить. Если кто спрашивает об этом или сам с тобой начинает на подобные темы говорить что-нибудь, то положено, не отвечая на вопросы, молча уйти от греха подальше.

Мы знали, что если поступить не так как положено, то родителей могут забрать. О том, что людей забирают и взрослые, и, конечно же, дети говорили всегда негромко, только в кругу своих, и вроде как по секрету.

При этом никто из нас не испытывал никакого неудобства. Каждый, понимая, что надо быть внимательным. Просто если кто нарушит правила, то его родственников полагалось забирать.

Это были не единственные ограничения. Были и другие, тоже нам мало понятные, но обязательные к соблюдению. Если нарушить запрет – последует кара. Мы не ходили в одном башмаке. Каждый знал, что если пройти с одной ногой обутой, а другая нога босиком - то может умереть мама. Если лопатой копнешь ямку на дороге или тропинке - то захромает ваша корова, теленок или овца. Если плевать в огонь - то на губах появятся болячки. Если зимой промочишь ноги - то заболеешь, и не будут пускать гулять.

Когда в воскресенье людей не гоняли в колхоз, то домашнюю работу все делали только необходимую, а другие работы домашние не делали потому, что работать в воскресенье грех. Если кто в воскресенье копал, полол, рубил или пилил – говорили: "Что он греха не боится, что ли?" Воскресенье праздновали.

Еще в субботу вечером купались. Купались в корыте из оцинкованного железа. У нас корыто не слишком глубокое и с острыми углами. У дедушки Антона корыто глубже и углы у него закругленные, а у бабушки Полтавки была большая ванна тоже из оцинкованного железа, с высокой спинкой. В эту ванну можно было налить десять ведер воды.

Для купания в печи или на плитке нагревали полный ведерный чугун и полную выварку горячей воды. Меня купали первым. Почти все ребята из нашей ватаги не любят купаться и даже пробуют прятаться в субботу вечером, потому что боятся купания. А я люблю.

Корыто устанавливали в хатыне, возле жарко натопленной печки. Мне только не нравилось терпеть, когда мыло щиплет глаза. Еще я каждый раз не решался сразу садится в корыто на вытянутые ноги. Мне казалось, что воды налили слишком горячей. Сначала приседал на корточки, и только привыкнув к воде, усаживался на дно корыта и вытягивал ноги. Воды в корыто наливали немного. Мама мыла меня намыленной льняной тряпкой, и все время поливала водой из корчика. Мне только нужно было не брызгаться и следить, чтобы вода с меня не проливалась на доливку. Купали меня долго.

Корчик, когда она зачерпывала им воду из корыта, сначала противно скрипел по дну. Мама все время добавляла по чуть-чуть горячей водички из чугуна или из выварки. Вода становилась все теплее, а потом и горячее, но мне ничуть не пекло и было даже приятно. Постепенно воды становилось больше, и корчик переставал цеплять за дно корыта. По телу растекалась приятная истома, а мама все поливала меня водой и поливала. Процедуру обычно прерывала бабушка:

- Хватит тебе парить. У него верба уже скоро в заднице вырастет. Вытирай его, а то вон татко ждет очереди, да и в печке уже перетухло, вода остывает.

Мама быстро вытирала меня мягким вафельным полотенцем, закутывала с головой в простынь, относила в постель и укрывала одеялом. После меня купался дедушка. После него бабушка. Пока они купались и мыли один другому спины, мама сидела со мной в вэлыкихати. Затем, когда они выкупались, мама выносила грязную воду и выливала под тын, в такое место по которому не должны ходить люди. После этого она переносила корыто в вэлыкихату, устанавливала его рядом с духовкой, а спереди ставила выварку с горячей водой. Наливала в корыто немного холодной воды, добавляла горячей и купалась, подливая горячую воду корчиком. Потом звала бабушку, что бы она помыла ей спину.

Утром в воскресенье, все вставали посвежевшими одевали чистые одежды и ждали гостей или сами собирались в гости. Если к нам приходили гости, или просто приходили не гости, а соседи дедушка Антон с бабушкой Феклой или тетя Санька, наши дедушка с бабушкой заводили патефон. Гостевали всегда в хатыне, только во время гулянок хозяева открывают двери, ведущие в вэлыкихату, и приглашали гостей туда. Гулянок у нас никогда не было, и днем двери вэлыкихаты все время закрыты на вертушку, прибитую вверху.

На чисто вымытую клеенку обеденного стола сверху стелили скатерть. Из вэлыкихаты выносили патефон и огромную стопку пластинок в конвертах и перестеленных газетами. К столу садился дедушка, гладко выбритый, тщательно причесанный, одетый в чистые штаны и выглаженную рубелем^ рубаху. В воскресенье дедушка наверх рубахи надевал пиджак, а в будние дни он обычно поверх рубахи носил короткую жилетку с шерстяным передом и сатиновой спиной. Рядом с дедушкой на лавку торжественно усаживалась бабушка. Платок на голове бабушки и выходной фартук были тщательно выглажены утюгом. А всю мою и свою одежду мама после стирки тоже всегда выглаживала утюгом. Бабушка на нее даже ругалась:

-Сколько ты будешь бегать к плите с этим утюгом? Все уже вроде перегладила.

- Осталось чуть-чуть, еще раза три нагрею, а что нужно что-то сделать?

- Не нужна ты мне ни зачем. Просто вижу, ты уже и трусы Женькины гладить приготовила и лифчики свои. Делать тебе нечего. Их же не видно.

- Люся меня учила, что все белье и постели нужно в первую очередь от вшей и от инфекции всякой проглаживать таким горячим утюгом, таким горячим, чтоб только не палил.

- Вшей, слава Богу, с войны нет у нас. Я вон свое белье и татковы подштанники рубелем глажу, и не завшивели пока.

- Ну, а я на всякий случай, буду утюгом прожаривать.

- Как хочешь. Мне твоих рук не жалко.

Гости рассаживались на табуретках, на стульях, которые приносили из вэлыкихаты, а я любил сидеть на противоположном от дедушки конце лавки, у кочерги, рогачей ^ и чапельника.

Дедушка открывал крышку патефона, вставлял ручку в отверстие, заводил патефон и командовал:

- Прекращайте болтовню, будем слушать.

Пластинки звучали по-разному. Старинные, толстые, тяжелые и не бьющиеся играли тише, а некоторые из них еще и шипели так, что слова трудно было разобрать. Старинные одни играли с обеих сторон, а другие были односторонними. Тонкие играли лучше и наши и трофейные. А особенно чисто играли тоненькие пластинки, которые мама недавно купила в районе. К нам люди порой специально приходили послушать старые пластинки. Сейчас патефоны были уже у многих, а столько пластинок как у нас ни у кого не было.

Дело в том, что еще раньше, когда мама была наверно такая маленькая как я сейчас, у дедушки с бабушкой был граммофон с большой трубой. Я отлично представлял, каким он был, потому, что на одной пластинке старой, был нарисован такой граммофон и бабушка, когда собирались ставить эту пластинку, не забывала предложить присутствующим посмотреть, какой у них в молодости был граммофон. Поэтому и пластинки мы собирали давно и насобирали много. Были у нас и пластинки с одной музыкой, и пластинки с песнями: русскими, нерусскими и украинскими. Только украинские, почему то назывались малороссийскими. И не только песни, а даже пластинка просто с музыкой называлась "Малороссийский гопак". Еще у нас были пластинки с речами Ленина и товарища Сталина. Но эти пластинки никогда не ставили. Эти пластинки и еще пластинку с песней "Интернационал" держали специально от начальства. Я был уже большой, но все равно не мог никак понять, как действуют эти пластинки. Пробовал расспрашивать у мамы и у бабушки, но они мне пояснили, что я еще этого не пойму, что мне еще даже рано об этом знать и что вообще про то, что пластинки от начальства, нельзя никому рассказывать, как и о властях.

От такой их секретности желание понять действие пластинок только усиливалось. Я, к примеру, отлично знал, как действуют липучие ленты от мух. Ленты вывешивали в хатыне, поближе к окнам. Через несколько дней липучки становились черными от налипших мух, а в обед мухи меньше лезли в миску с едой.

Однажды когда у нас дома никого кроме меня не было, я пробовал даже проверить, как действуют эти пластинки. С помощью ручки от чаплийки повернул вертушку над дверью, зашел в вэлыкихату, открыл патефон, ручкой туго закрутил пружину и нашел одну пластинку с речью. Пластинку с песней "Интернационал, я не запомнил, а обе похожие одна на другую пластинки с речами запомнил хорошо. Установил пластинку на пенечек, повернул рычажок, запускающий пластинку, и аккуратно установил на широкую полосу с краю иголку головки патефона. В место музыки и песен из патефона послышался скрипучий голос, который громко и раздельно, как стихи на трибуне в праздники, что-то рассказывал. Я посмотрел во все окна, но никакого начальства нигде не появилось. Сначала, я боялся, что начальство на эту пластинку быстро-быстро прибежит в нашу хату, был готов в любой момент остановить пластинку и закрыть патефон. Но, убедившись, что начальства нигде не видать, еще несколько раз накручивал пружину, включал пластинку и с начала и со средины – никаких перемен так и не дождался.

В первое время гости слушали пластинки, которые выбирал дедушка. Потом просили поставить ту пластинку, которая им особенно нравилась. Но постепенно разговоры отвлекали их от музыки и даже дедушка освобождал мне место на покути и говорил:

- Пусть вам Женька теперь пластинки меняет. Он у нас уже большой и с патефоном умеет обращаться. Вот бабушку свою только никак к нему не приучит. Сколько лет живем, столько и боится патефона. Еще молодой попортила пластинку тупой иголкой и как отрезала.

Разговоры воскресные чаще всего вели про домашнее хозяйство, про колхозные дела или сравнивали нынешнюю жизнь с прежней. Особенно захватывало дух от рассказов про шпану. Было интересно и страшно одновременно. Говорили, что много шпаны появилось после войны. В лес женщины вообще ходить боялись. Мужики и то по одному старались в лес не соваться. Даже посреди села в вербах люди иногда встречали незнакомых людей, которые спешили побыстрее укрыться в зарослях.

Дедушка Федор объяснял, что шпана не вся одинаковая. Настоящие они бесстрашные: не боятся ни тюрьмы, ни властей, человека такому зарезать не сложнее чем нашему мужику курицу зарубить. Они создают специальные шайки. Прикидываются культурными, прикидываются начальством и даже в военное переодеваются. Бывает, так задурят людям голову, что те сами отдают им добро. А если видят, что человек не может за себя постоять, то просто отнимают у него все. А тех, которые пробуют заступиться за слабых или свое не отдают шпане, они режут специальными финскими ножами насмерть.

А бывают, что простые пацаны придуриваются под шпану. Просто попадают из сел молодые в города, ничему хорошему толком научиться не могут и чтобы не казаться сельскими начинают из себя шпану изображать. Ходят как блатные в надвинутых на лоб фуражечках с короткими козырьками. Горбятся и руки все время в карманах держат, вроде там финка.

Простые люди шпану не любят. Дедушка Федор рассказывал, как в городах рабочие не только заступались за тех, кого шпана обижает, а даже бывали случаи, когда они голыми руками и сапогами забивали бандитов с финками и сдавали их властям.

Наши мужики тоже не любят тех, которые блатных из себя строит. Не раз у нас с гостями вспоминали как фронтовики, и даже мужики не воевавшие били в районной чайной и на станциях железнодорожных дядек показывающих, что они блатные.

Не такие страшные как про шпану, но еще более интересные разговоры велись про всякие штучки, которые есть в городах. Фронтовик Гаврила Николаевич интересно рассказывал про электричество. Электричество он раньше видел у немцев, когда они занимали их города. В наших больших городах оно тоже есть. Электричество проходит по железным проволокам, которые вешают на высокие столбы. Трудно конечно понять, как электричество может идти по тоненьким проволокам, да еще так высоко. Если на такой высоте оступиться и упасть – мало не покажется. А еще оказывается проволоки не должны прикасаться друг к дружке. Если они случайно прикоснутся, от электричества получается огонь, а проволоки начинают нагреваться и плавятся как в кузнечном горне. А, расплавившись, проволоки, могут лопаться и хлестать петлями как цыган кнутом. Если люди попадут под такую лопнувшую проволоку, то или сразу умирают или сгорают огнем от этого электричества.

Электричество это наверно очень умное, потому, что может много всяких дел делать. В Митрофановке, в МТС электричеством железо сваривают и режут. Когда этим занимается специальный электросварщик – во все стороны летят искры, а смотреть на него не разрешается. Можно глаза повредить. Как железо сваривают, я не раз видел в кузнице. Действительно когда раскаленные железки прикладывают одну к другой и кузнец начинает их сваривать своим молотком – по всей кузне летят яркие искры. Но я всегда смотрел на них, и глаза не страдали. Наверно когда электричеством сваривают, искры другие бывают. Сваркой оказывается, даже танк разрезали на куски, тот, что за нашим селом во время войны в кручу свалился и застрял.

В войну танкисты не заметили края глубочезной кручи и провалились танком под снег прямо на ее дно. Танк пролежал на боку в круче всю войну, и после войны там лежал. Довоенные пацаны каждое лето ходили на него смотреть. Залезали внутрь танка, и просто смотрели через дырку в пушке, и из кабины крутили колесами, чтобы пушка шевелилась. Я тоже просился у родителей сходить с пацанами к танку, а меня не пускали. Говорили, что маленький. Обещали пустить, когда вырасту. А теперь вот уже не посмотрю. Танк порезали сваркой, а куски железа забрали в нашу кузницу и в МТС. Только танк разрезали не электричеством, а другой сваркой с резиновыми трубками. Эта наверно еще интересней.

В конце лета к дедушке Антону понаехало много гостей. Тетя Ульяна, мамка Егорки, приехала с его младшей сестрой Нелей из райцентра, из Митрофановки. Тетя Таня со своей маленькой девочкой Ларисой приехала из Донбасса, они там жили недалеко от моей крестной. Лариса еще только ползала, а Неля большая. Годами она меньше, а ростом почти с меня.

С первого дня как в дедушкином Антоновом дворе появилась Неля – я каждый день ходил к ним, чтобы полюбоваться этой необычной девочкой. Если она даже была чем-то занята и не играла со мной – просто сидел в сторонке и разглядывал ее. Наяву я таких никогда не видел. Такие красивые девочки были только на картинках в маминых журналах.

В хате и на улице Неля ходила без платка. Волосы ей мамка каждый раз заплетали по-разному. У наших девчат в косу заплетали цветную ленту. А у Нели на голове укрепляли бант. Бант – это такая широкая белая лента, сложенная цветком. Один день большущий бант, размером с ее голову привязывали сзади на самый верх косы. На другой раз два банта закрепляли у нее на висках. Потом заплетали волосы по-другому, и Неля ходила с небольшим бантом на одной стороне головы.

Платья носила, тоже не такие как наши девчата носят. Все ее платья были такими короткими, что даже коленки не прикрывали. Пошиты они тоже совсем по-другому. У одного платья совсем не было рукавов. Вместо них руки сверху прикрывали коротенькие крылышки из материи. Другое платье, тоже без рукавов, спереди казалось обычным, а сзади у него две простые помочи как на штанах у маленьких пацанов. Еще ей надевали как взрослым юбку и блузку. Юбка у нее тоже короткая и синяя, а на белой блузке синие полоски. Неля сказала, что это убранство называется морской костюм. Сандалии свои и то она носила не на босую ногу, а одевала на тоненькие и короткие магазинные носочки. Верх носочков заворачивали вниз, отчего они становились еще короче, так что еле прикрывали выпирающую внутрь ноги косточку. К разным платьям Неле надевали разные носочки.

Мне казалось, что в таких коротких одеждах, у нее будет видно рейтузы, особенно если она станет наклоняться. В селе считалось неприличным, если у девчонки из-за ветра или еще, почему задерется платье так высоко, что рейтузы будут выглядывать из-под него. Я сказал об этом Неле, но она засмеялась и сказала, что летом она рейтузы не носит. Что для лета ей дядя Ваня присылает из Ленинграда специальные трусы для девочек. Мы с ней пошли за погребник, и она показала мне свои трусы. Трусы ее отличались не только от девчачьих рейтузов, но и от наших трусов. У ее трусов совсем не было халош. Сверху они были как обыкновенные, а снизу заканчивались сразу в тех местах, где начинались ноги.

В тот день, когда приехала тетя Таня, я тоже пошел к ним во двор поиграть с Нелей а заодно и посмотреть на Ларису. После обеда все взрослые сидели на крылечке и тихо беседовали. На траве посреди двора было расстелено одеяло, на котором играли Неля и Лариса. Я учтиво поздоровался и хотел повернуть к девчатам. Но тетя Таня остановила меня:

-Женя, что же ты сразу к сестренкам? А нас что и за родню не считаешь? Подойди, я тебя хоть разгляжу. За два года, ты так вырос, что и не узнать.

Я подошел к крыльцу, и тетя Ульяна спросила:

- А тебе не жарко в тюбетейке? Ты ее гляжу ни днем, ни ночью не снимаешь.

- Не, не жарко. А днем нельзя без тюбетейки. Мама говорит, что без тюбетейки солнце может по голове ударить.

Все улыбнулись моему объяснению. А я обратил внимания, что у них на скамеечке стоит миска, доверху наполненная какими то шерстяными комочками, и они с удовольствием едят эти комочки. Заметив мой взгляд, тетя Таня спросила:

- А ты Женя пробовал когда-нибудь абрикосы?

- Не-е-е. А это Вы что абрикосы едите?

- Абрикосы. На, возьми вот спелый, попробуй. Может, не понравится, - улыбнулась она и протянула мне один комочек.

Комочек был покрыт коротенькой, еле заметной шерстью и сминался при нажимании пальцами. Я такой диковины никогда не видел. Брать в рот и кусать эту штуку, шкурка которой была как у мыши шерстяной только не серой, а желтой – мне было неприятно. Помявшись немного, я пояснил:

- У этой абрикосы шкура шерстяная и мне не хочется ее кусать.

Все взрослые и даже Неля засмеялись, а тетя Таня сказала:

- О Женя, это ты еще значит, персика не видел. Если тебе абрикос шерстяным кажется, то персик ты вообще волосатым назовешь.

Бабушка Фекла посочувствовала мне:

- Что вы смеетесь. Не виноват же он, что не видел раньше таких фруктов. Ты Женя не спеши отказываться. Это ягода такая, как сливы наши, только вкуснее.

- Не, бабушка, не такая. Сливу потрешь – она блестит. А эту абрикосу я тру, но она не блестит.

- Давай я тебе разломлю ее. Внутри она, такая как слива, - предложила бабушка. Взяла из моих рук абрикосу, разломила ее пополам и протягивая обе половинки добавила,- Видишь, внутри у нее и косточка, такая как у сливы. Только косточки абрикосовые не выбрасывают, а разбивают и семечки тоже едят.

- Ты пробуй, пробуй,- приободрила меня тетя Таня.

Я осторожно откусил маленькую крошку абрикоса от той половинки, которая была без косточки. Абрикос и, правда, показался вкусным. Откусил еще кусочек и осторожно стал жевать, прислушиваясь, не будет ли колоть во рту шерсть от его шкурки. Шерсть вроде бы не колола, и во рту даже не было никакого ощущения шерсти. Но я хоть и видел, как остальные едят абрикосы с шерстью, а на всякий случай посоветовался:

- Может мне все же лучше очистить с него шкурку, а то с шерстью есть как-то боязно, хоть и вкусно.

- Да что ты вбил себе в голову за эту шерсть. Нет на нем никакой шерсти. Просто шкурка у него пушистая. Не пух там и не шерсть, а шкурка такая мягонькая. Понял?- спросила тетя Ульяна.

Я все понял и с огромным удовольствием доел начатую половинку абрикоса. Понравился не только вкус абрикоса, а и его сильный, но приятный аромат. Даже рука, в которой я держал съеденную половинку абрикоса, продолжала пахнуть этой удивительной ягодой. Я даже специально с удовольствием понюхал ладонь и слизнул с нее частички сока.

Вторую половинку ягоды и косточку, я решил непременно отнести домой, и угостить наших. Но уходить от людей сразу, после того как пришел, особенно, после того как тебя угостили – не полагалось. Играть с девчатами, держа в руке абрикосу, тоже не годилось. Положить ее я не знал куда. Да и желание скорее показать дедушке с бабушкой, какие бывают необычные ягоды, становилось мучительным. Желание пересилило приличие, и я объявил:

- Знаете что, я сейчас домой не на долго сбегаю, а потом опять к вам приду.

- Ты ж еще и не гулял у нас, - удивилась тетя Тоня.- Да и с сестрой своей троюродной не познакомился.

- Сбегай Женя, сбегай,- заступилась бабушка Фекла.- Ребенок ведь, ему не терпится похвастать перед своими какую он шерстянку ел.

Дома рассказал все дедушке с бабушкой и предложил им попробовать диковинку на вкус. Дедушка расспрашивал:

- Так говоришь у них целая миска этих абрикосов.

- Да полная миска и даже с верхом.

- И они их едят на весь рот прямо сырыми?

- Да, сидят все на крыльце и едят. А дедушке Антону они наверно в миске потом оставят, как наедятся.

- И то правда, вмешалась бабушка,- че их так просто есть. Можно бы столько пирогов напечь с абрикосами. Небось, не хуже чем со сливами были бы.

- Не поняла ты меня, или прикидываешься, - сердито пояснил дедушка.- Я про то тебе толкую, что Танька рядом с нашей Марфушкой живет. Да и живет меньше нашей. А видишь уже, и виноград привозила, в этом году вот абрикосов привезла. Ванька тоже в год раза по три, по четыре посылки шлет. А наша?

- Зачем ты так на нее. Да и грех говорят дите родное за глаза хаять.

- Я и в глаза ей скажу, как только приедет.

- Вот глядючи в глаза, родителям можно детей журить своих, им даже польза от родительского наставления. Только прежде чем журить, разобраться ведь нужно.

- Что тут разбираться? Глянь на Таньку и весь тебе расклад.

- Таньку родители выучить сумели. Не в кухарках с зари и до темна, парится, а фельдшерицей. Хоть и под землей, так она ж там не уголь лопатой кидает, а уколы шахтерам ставит. И получает не сравнить с нашей. И за фельдшерство и за то, что под землей. А мы своей такого образования не сумели дать.

- Наша, пока Танька училась, не на печке ж просидела, а с японцем воевала. Может, мне было на фронт написать, что б ее отпустили и учиться отправить?

- Да, война конечно не мед. Я столько пережила, пока войну с японцем не закончили.

- А мы что не переживали?

- Так у меня ж на памяти, как из-за этого проклятого японца в ту войну братья мои родные пострадали. А на эту войну дочь родную забрали.

- Ну, по братьям мы не ровняемся с тобой, а Марфа и нам с Ксенией тоже не чужая. Так, что и нам за нее не все равно было.

- Я про то говорю, что брат твой сумел больше своим детям для их жизни дать. Ванька вон вообще десятилетку закончил, и теперь летчиком будет. Небось, ни в одном селе своих летчиков нет. А Антонов Ванька выучится. И девки хоть и после семилетки, а все равно выучились. Как барышни работают. Ксении нашей хоть повезло что инвалид, если б не отправили ее, по инвалидности учится, как бы она с ее здоровьем в колхозе землю копала.

- А как бы я Марфу нашу выучил? Ксения хоть семилетку отходила. А эта и пяти не закончила, замуж ей приспичило.

- Тут тоже наша вина, может моя в основном,- грустно сказала бабушка. – В школу мы ее поздно отдали. А раньше отдавать, мне без нее как без рук. Она ж мне с пеленок считай, помогала во всем. Как хозяйка маленькая.

- К хозяйству у нее способности есть, а вот к учебе видишь, не получилось. Только первый за год ничего училась, а потом и по два года сидела и совсем ходить в школу не захотела. Я ведь тоже хотел, что б доучилась. Так не давалась ей учеба.

- Да бог с ней с учебой. Я говорю, что в детей, чем больше вкладывают родители, тем им потом больше и возвращается.

- Нам же ведь тоже не мало пришлось вложить в Марфу. Деньги все выгребли, что накопили перед войной, и корову забрали, и ульи чуть не позабирали. На мужа не показала на общем хозяйстве, на суде, а записала, что при нас живет.

- Он же сразу на развод подал, как только недостачу у нее нашли.

- Как гулянки устраивать за счет кооперации так он мужем законным был. А как недостачу погашать, так его уже и нет. Фамилию общую заимели, будьте добры, и неприятности на двоих делить. Так она на родителей все перевела. Он, небось, надоумил.

- Что ж теперь на него гневаться. Если и был на нем грех, так Бог его покарал. Знаем ведь только что погиб, а кто, какой смерти удосужился на войне мало о ком известно.

- И я про то, что Марфушкина в том вина, что нас записала.

- И её Бог не жаловал. Не будь суда над ней, может, и вербоваться б Сибирь не стала. Может, и на фронт бы не попала.

- А может, не бражничали бы ночи напролет с мужем своим непутевым, и до суда б дело не дошло.

- Как ты можешь этой судье чужой верить, а дочери родной нет. Сколько раз она говорила, что недостачу ей специально заведующий подстроил.

- А то, что свидетели на суде говорили, этому верить не стоит?

- Конечно, не стоит. Она ж рассказывала, за что и как заведующий подкупил этих свидетелей.

- Спорить не буду, а только дыма без огня не бывает.

- И сейчас вот. Таньке отдельную комнату с ее мужем дали, а наша из кожи лезет, копейку к копейке складывает, чтоб себе какую завалюху прикупить. А мы ей много помогли?

- Сколько имеем, столько и помогаем. Кукую сотню, где наторгуем, все ж ей суем, как приедет.

- Сам же знаешь, что наши сотни, по их городским ценам на жилье – это копейки.

- А больше у нас и взять негде.

- Просто я говорю, понимать ее нужно, и сочувствовать. А без винограду жили, сколько лет и еще проживем.

- Может ты и права,- согласился дедушка.

Абрикоса дедушка и бабушка откусили совсем по немножечко. Похвалили меня за то, что не забыл их угостить. Я хотел остальную часть оставить маме, но они сказали, что до ее прихода он засохнет и будет невкусным. А чтобы абрикос не пропал мне надо срочно его доесть. Я быстро доел, а на то, что у него не такая шкурка даже не стал обращать внимания.

Косточку бабушка разбила качалкой, достала оттуда большое зернышко, раздавила его и предложила нам с дедушкой. Дедушка отказался, а мы с бабушкой попробовали. Зернышко оказалось тоже вкусным, но немножко щипало за язык.

Самым интересным в нашем селе было кино. Раньше меня мама туда не брала, говорила, что маленький. Я каждый раз просился, хныкал, доказывал, что в кино берут детей и меньше меня. Мама объясняла:

- Их берут потому, что дома оставить не с кем. А у нас, слава Богу, за тобой есть кому присмотреть.

- Ну и что. А Вы меня просто так возьмите.

Тут в разговор обычно вмешивался дедушка. Он строго говорил мне:

- Хватит гундосить. Если не перестанешь носом хлюпать, я и мамку твою не отпущу. Пусть сидит дома, забавляет тебя как маленького.

Такая угроза, сразу отбивала у меня охоту настаивать на походе в кино. Я понимал, что будет несправедливо, если из-за моей детской несдержанности ни за что пострадает мама.

На этот раз мама уступила моим просьбам. Она переодела мне рубашку, отряхнула рукой, а затем почистила щеткой штаны, протерла мокрой тряпкой ботинки. Чуб мой смазали постным маслом и пригладили.

О том, когда привезут кино, в конторе знали заранее. Показывали кино, на тщательно побеленной, наружной стене конторы. Народ в кино приходил засветло. Приносили с собой стулья, табуретки, низенькие скамеечки, которые обычно используют, когда садятся доить коров. Многие просто рассаживались группами на землю заросшую спорышом.

Среди взрослых сновала детвора, но их беготню старались пресекать, потому что кинщик ругался, если было пыльно.

Когда стемнело, запустили аппарат. Несколько парней, заслуживающих большего доверия, кинщик допустил к вынесенному из конторы столу, на котором светился чудной аппарат с двумя большими колесами. Эти парни, поочередно вращали ручку какой-то динамы, а на стене появилось ярко освещенное пятно.

Многие ребятишки, тут же вскочили на ноги и стали тенью от своих рук изображать различных животных и птиц, неподвижных и шевелящих крыльями, лапами или ушами. Даже некоторые молодые колхозники, участвовали в таком показе. Наиболее удачливые фигуры, присутствующие одобряли громкими возгласами и просили повторить.

Было так интересно, что я отошел от мамы и приблизился к стене канторы. Но когда что громко зашипело, затрещало и на стене замелькали какие-то черточки и полоски побежал к ней. Уселся на траву, перед стулом и прижался к ее коленкам. Музыка и голоса тех людей, которые двигались в картине на стенке были похожи на голоса из нашего патефона, только были громче. Все мне казалось неестественным, было страшновато и большую часть времени я прятал голову в мамином подоле.

Когда пришли домой, дедушка еще не спал и спросил маму:

- Было кино?

- Да, сегодня звуковое показывали и киножурнал был интересный.

- Лектора опять привозили? Чем сегодня голову морочил?

- Не-е-е, сегодня хорошо, без лектора кино крутили.

Дедушка повернулся ко мне и поинтересовался:

- Ну, а тебе понравилось? Хоть понял про что кино?

Хотелось спать, но я понимал, что надо подробно и обстоятельно ответить на все дедушкины вопросы, чтобы мое следующее посещение кино не оказалось нескорым:

- Ой, дедушка все так интересно было. Роман с Гришкой в ножичка не доиграли, и при кине играли, а их не заругали. Маруську постригли, она стеснялась и в большом мамкином платке ходила. И кино я все, все понял. Там были дядя и собака! Мне совсем почти не страшно было. И я не плакал и не баловался, - повернувшись к маме, я попросил ее поддержки. – Правда, ж мам?

Она кивнула головой, и воодушевленный ее согласием я припомнил:

- Маруська сразу спать захотела, ходила хныкала, как маленькая, пока не заснула рядом с нашим стулом. После кина ее Лидка еле разбудила. А я ни разочка не заснул.

Мама немного конкретизировала мой рассказ:

-Кино и правда интересное. Новое. Про летчика одного. Его зимой над немцами сбили, а пока выбирался, ноги отморозил и ему их в госпитале, отрезали. Потом на протезах не только ходить выучился, а даже танцевал и на самолете опять летать стал.

Дедушка улыбнулся мне:

- Ну ладно, раз уж Женька кино правильно понял, тогда все в порядке. Ложитесь, уже поздно. Утром спать будет хотеться.

Люблю слушать разговоры взрослых. Как, только к дедушке кто приходит, или мама с кем о чем заговорят, я потихоньку усаживаюсь в сторонке, сижу, слушаю и не балуюсь – чтобы не прогнали.

Дедушкины собеседники, те которые на фронте были, рассказывали, как воевали. Мирошник, как камень правильно насекать на мельничных жерновах, дедушка Федор про то, какие строгие порядки были раньше на железной дороге. Если про пчел разговорятся: спорят, доказывают каждый свое, предлагают остальным испытать свой способ.

Особенно люблю рассказы о ведьмах, оборотнях, домовых и всяческих злыднях. Начинали обычно мужики свои разговоры за жизнь, за урожай, о погоде. Но постепенно переходили к тому, что было интересно и мне.

Дядя Кузьма говорил дедушкам:

- Не зря оказывается Соньку люди ведьмой считают. Мы позавчера выпивали с Иваном Сычевым и он мне про нее такое рассказал…

- Че увидел, как на метле летала? – улыбаясь, уточнил дедушка Иван.

- На метле не видел, а у коровы своей застал.

-Доила?

-Выдаивала до последней капли.

- А как дело было?

- У них корова уже вторую неделю утром без молока остается. Он на коровник даже кольца навесил и на замок стал корову запирать. А на утро вымя все равно пустое!

- Как же она под замок забиралась, через крышу что ли? – изумился наш дедушка.

- Да кошкой она черной оборачивалась и весь фокус.

- Кошка не подоит, только вымя исцарапает, - засомневался дедушка Иван.

- Ну, она ж думаю, в своем обличии доила, не в кошкином.

- А чем Ванька доказать может?- продолжал сомневаться дедушка Иван.

- Он то следить стал ночами. Раз слышит, забеспокоилась корова, он фонарь зажигает и в коровник. А там кошка большущая, черная мечется, выхода не найдет. Кошки такой ни у них, ни у соседей отродясь не было. Он ее как поддел сапогом по голове, та аж отлетела в сторону. Потом схватил косу, хотел зарезать, но она успела к двери, но он все равно за переднюю правую лапу так зацепил, что кошка аж перевернулась и заорала не по кошачьи.

- Материлась, что ли?

- Не материлась, конечно, но кричала, не по кошачьи.

- Соньке и матом обложить, дорого не возьмет.

- Вы слушайте. Утром чуть свет Сонька к ним и постучалась. Глаз, подбитый, а синяк на пол щеки. Рука, как раз правая замотана тряпкой и в крови. Соли пришла попросить. Говорит, что лазила дома в чулане, соль искала, об ступу щекой стукнулась, упала и руку гвоздем разодрала. Полька из хаты вышла, но не стала с ней разговаривать, а та все равно пристает дайте, да дайте хоть щепотку.

- Дали?

- Лирка, дочка хотела дать, она ее разжалобила. Говорит, я вам никогда ни в чем не отказываю. Говорит, надо ж детям успеть до работы есть сготовить. Так Ванька и Лирке чуть по шее не дал, и Соньку в шею вытолкал. Сказал, что в коровнике не порешил, так сейчас добьет. Та уже во дворе хотела щепку с земли поднять, так он ей как дал пинка, что пулей за калитку вылетела. Да и заказал еще, что увидит рядом со своим двором, греха не побоится и прикончит на месте.

- Я такое не раз слышал, что ведьма в тот двор обязательно до восхода возвращаются, где ее застукали и пробуют у хозяев выпросить хоть чего-нибудь,- согласился дедушка Иван.

- Зачем? – спросил наш дедушка.

-А чтобы порчу наслать. Только про Соньку не все понятно. А где ж подойник ее? Не в рот же себе она доила? Да и не выпьет все утреннее молоко от коровы один человек, тем более баба.

- Может просто какая кошка приблудилась мышей погонять, - размышлял наш дедушка, - а Ванька сразу про ведьму подумал.

- А молоко как же? - спросил Кузьма.

- Да, с молоком непонятно, - поддержал его дедушка Иван.

- Так ведь бывают же случаи, что ужи корову доят. Они говорят, как попробуют молока, потом целыми стаями приползают. И корова к ним привыкает. Помните, как в позапрошлом году у Ильи Салова корову пристрастился уж доить на водопое. Так она сама из стада к роднику бегала, чтобы молоко вымя не распирало. Слава Богу, потом Колька Юрченко убил ужа.

- Может, конечно, и ужи,- согласился дедушка Иван, - но тогда че она к ним утром нагрянула?

- Конечно, если спозаранку пришла, да еще и побита в тех же местах – значит, точно это она была,- поддержал его дядя Кузьма.

- А молоко у коровы появилось? – спросил наш дедушка.

- Не знаю, я не спросил.

- Если не появилось молоко, то может это и не Сонька ведьмовала.

- Не, что Вы дядя Стефан. Какие тут могут быть сомнения! Тут все налицо. Не нужно и на воске гадать.

Как на воске гадают, я не знал, а как переполох воском выливают, помню. Когда я был маленьким, отчего-то не стал спать ночами. Меня мама водила к бабушке Надежде выливать переполох воском. Жила она в землянке. А я раньше в землянке никогда не был, и хотелось посмотреть, как там все устроено.

Стояла землянка на верхней стороне улицы, под косогором. Соломенная крыша с задней стороны лежала прямо на земле, а от улицы крыша хоть и низко нависала, но лежала не на земле, а на низенькой стенке, с двумя окошками и нешироким входом. Перед входом в земле были вырыты ступени. Мама постучалась в окошко и бабушка крикнула, что бы мы заходили. По ступеням, которые вели через дверь и опускались вглубь, мы спустились в маленькие сенцы. Открыли дверь, и попали в комнату. Комната была похожа на обыкновенную хатыну, только небольшая. Посреди комнаты стояла русская печь и печка с плитой. Окон было в землянке только два, маленьких и те высоко, под самым потолком. На улице было еще светло, а в землянке уже темно. Как только мы зашли и поздоровались, бабушка Надежда сказала:

-Раздевайтесь, а я сейчас лампу зажгу.

Мне не понравилось в землянке, и я спросил:

- Бабушка, а че у Вас так темно?

- О дите. Это еще, слава Богу, что хоть днем видно. Я когда копали эту землянку, так и не надеялась сначала, что с окнами будет. Потом люди, спасибо им, помогли. Два дубка сухих, длинных дали, а Колесниковы разрешили акацию спилить. Сушить акацию времени не было, так сырую раскололи и положили в стену, а стоит вишь не гниет.

Мы разделись, сели на лавку вдоль стены. Мама сказала:

- Воску я своего принесла. Татко дали, вот смотрите.

- Воску всего и нужно, крошечку. А ты вон, какой кусок достала.

- Ничего Вы берите. Вам он пригодится. А у нас ведь пчелы. Они за лето еще наносят.

- Ладно, ладно. Я еще свечку сделаю и поставлю завтра перед Богородицей, за его здоровье. Как тебя зовут дите?

- Женей,- ответил я.

- Как же это будет по Писанию?- спросила бабушка маму.

- Не знаю, может Евгений.

- Ну ладно можно будет и так почитать над ним, как над Женей, раз уж его так назвали. Я пока воск на плиту поставлю растопить, а вы рассказывайте, когда он не спит. С вечера ложиться не хочет, или ночью потом встает?

- Не, с вечера его сон вроде бы сморит, он заснет. А мы только положимся, и начинается. То заплачет громко и сядет в постели, а то просто хнычет, вроде как и спит, а плачет. Спросишь, че ты плачешь Женя? Говорит, я боюсь. А чего боится, не говорит.

- Вот это мы сейчас и выясним. Ложись дите на спину. Во какой ты богатырь вырос, почти пол лавки занимаешь. Так. Положи руки вдоль тела и смотри на воск.

При этом бабушка стала водить горячей маленькой сковородкой с ручкой, в которой растаял воск вдоль моего тела. Проводила даже близко над лицом, но я все равно старался, не зажмурятся, и смотрел на сковородку. Бабушка все время шептала что-то. Потом перекрестилась и вылила воск со сковородки в широкую кружку с водой. Наклонилась над кружкой и долго рассматривала то, что было внутри. Потом с сомнением в голосе спросила у мамы:

- А у вас дома или у соседей у кого петух не бьется?

- А как же у нас и бьется.

- Вот посмотри сама, явно петух вылился. Видишь с этой стороны хвост, какой огромный. И голова вот. И вот вроде как нога.

-Да, я тоже вижу. Похоже на петуха,- согласилась мама.

- Женя, а на тебя петух не нападал? Не бил тебя крыльями, а может, клюнул?

- Не меня теперь бабушка на улицу выводит со двора, или мама с хворостиной. А на улице он не нападает, - пояснил я.

- Ну, это лучше, что петух вылился,- успокоила нас бабушка.- Когда от собаки переполох по целой неделе читать приходится. А от петуха может, сегодня почитаю, и у него даст Бог пройдет все.

- Хотелось бы, - сказала мама.

Бабушка зашептала молитву, а потом намочила мне водой из кружки лоб, грудь, руки и ноги. Потом протянула кружку к моим губам и сказала:

- Отпей дите три раза.

Я посмотрел в кружку и возразил:

-Так там же воск плавает и вода наверно грязная.

- Ничего Женя, успокоила мама. Водичку в кружку чистую, я сама набирала. Отпей по чуть-чуть. Так положено.

Я отпил из кружки по немного и не разжимая зубов, столько, сколько бабушка прикладывала ее к моим губам. А бабушка достала кусок воска из кружки и пояснила:

- Это мы смотрели, что у него на уме, а сейчас посмотрим, что на душе, - и перевернула пластинку воска нижней стороной вверх. Внимательно посмотрела и пояснила:

- Ну, душа у него чистая пока. Вот есть сбоку соринки небольшие, может, сглазил кто, а может, делал, что не так. Беспокоиться не о чем. На душе у него спокойно.

Дома бабушка поинтересовалась:

- Ну, что там вылилось у ворожки?

- От петуха у него сказала,- сообщила мама.

- Не должен он его побить. Я всегда сама его на улицу вывожу, и когда возвращается, вроде бы ни разу не прозевала. И куры сейчас в основном на колхозном дворе пасутся, а не дома.

- Да он и сам сказал тетке Надежде, что его петух ни разу не бил.

- А че ж она от петуха сказала.

- Не знаю. Вылилось так. Я и сама смотрела. Прямо петух как нарисованный и хвост видно и голову.

- Ну, уж не знаю я.

- Давно говорю, зарубить его надо, - вмешался в их разговор дедушка.

- Никак нам сейчас без него нельзя. Цыплят столько налупилось, ни один год столько не было. А петух такой и котов прогонит и от кобчика отобьет. Он же даже на шулику^ накинулся и не дал квочку^* заклевать.

Петух у нас стал драчливым этой весной. На улице и на выгоне он людей не трогал. А во дворе кидался на женщин и детей. Норовил запрыгнуть на плечи или на спину. Больно клевался. А когда его пробовали прогнать хворостиной или оттолкнуть ногой, он еще и шпорами своими пытался уколоть. Соседских детей к нам родители не стали пускать, как только узнали, что у нас петух бьется. Если мужчина во двор заходит, или дедушка из хаты выходит он сопровождает его в сторонке и ругается по-своему:

- Ко – о –ко-ко. Ко – о –ко-ко.

А как только мужчина за ворота выходит, или в хату заходит он громко хлопает крыльями и кукарекает на всю округу о своей победе. Женщинам и детям даже большим спуску не давал никакого. Привяжется и пока со двора не прогонит, кидается и кидается, хоть ты убей его.

Но вскоре дедушка все же зарубил петуха. Правда, цыплята к тому времени подросли уже и их ни кошка, ни кобчик утащить не могли. А лисица на нашей улице кур не таскала. Петух маму сильно поклевал. Она ж невысокая. Он и запрыгнул ей прямо на голову. Она стащить его никак не может, а он клюется. В щеку клюнул. И ладони поклевал сильно, она ладонями глаза закрывала, что б не выклевал. Его дедушка в тот же вечер и зарубил. Ругался:

-Цыплят сохраним, а сами окосеем все. Сколько таких случаев рассказывают, что петухи глаза людям выклевывают. А нам все цыплят жалко. Холодец с него теперь знатный получится. А квочек, у которых еще цыплоки небольшие можно со двора пока не выпускать.

Нашу бабушку не любили соседи, не уважали родственники, даже ребята, если говорили про жадного, или неприветливого, или злого, всегда сравнивали: "Он как баба Приська".

Я любил бабушку и очень обижался, если о ней отзывались нелестно. Меня она баловала. Утром, когда я просыпался, бабушка занималась стряпней. Все уже позавтракали и давно ушли на работу. Она тоже к этому времени уже управилась по хозяйству, убрала в доме и готовила еду на обед и вечерю.

Если пекла хлеб, то топилась печь, в которой весело потрескивали дрова и полыхали жаркие глыбы гноя^*. Если хлеб не пекла то готовила на припечке, установив на треножники чугунки и сковородки. Под треножниками горели щепки, палочки или мелко нарубленные стебли подсолнечника. Дровами на припечку не топили. С осени, когда на улице становилось холодно, бабушка топила плиту и готовила еду на ней. Ко времени моего подъема, она готовила что-нибудь особое, вкусненькое. Позавтракав, я отравлялся играть.

Большинство детей весной и вначале лета пасли птичьи выводки на бугре. Там была тьма кузнечиков, жучков, червячков и прочего корма. На этих кузнечиках молодняк птицы быстро прибавлял в весе. Утята и гусята конечно и траву щипали, а индюшатам кроме букашек ничего не нужно. Они ловко и без устали ловили тучами разлетающихся из под ног кузнечиков. При этом набивали воло^* так, что оно комком выпирало на груди. Пастухи должны были своевременно поить птицу, подливая в сковородку или корытце воду из тыквы и следить, чтобы кобчик или шулика не унесла отбившегося от стада птенца.

В хорошую погоду, я бегал на бугор к кому-нибудь из товарищей. Было интересно резвиться на меловых обрывах. Залежи мела в нашей местности были повсюду. В полях водой смывало тоненький плодородный слой, и пахота теряла в таком месте свою угрюмую черноту, а светилась белесыми плешинами россыпей мела. В меловых отвалах мы находили "Пацикови ножки^*" а иногда и окаменевшие зубы древних животных. "Пацикови ножки" я всегда относил домой, из них бабушка строгала ножом порошок. Таким порошком присыпают маленьким детям складки кожи, засыпали раны и ссадины у детей и взрослых. Если находили зуб, то ним просто игрались. Высотой они были до пояса любому из нас, и чтобы обхватить его еле хватало рук.

Большие парни нам говорили, что это зубы каких-то "ископаемых ящериц". Что зубы "ископаемые" я согласен, потому как мы сами откопали их в меловых россыпях. В то, что жили такие большие ящерицы, пусть даже очень давно - не верилось. Мы с Толиком Кудиновым даже специально отбили у индюков ящерицу зеленую, чтобы рассмотреть ее зубы. Толик согласился со мной:

- Да, брехали пацаны. У ящерки тут бугорки, а тот зубище, по фасону, как кутняки^* на лошадином черепе. Он и снизу широкий, и сверху прямой.

- А ты подумай, какой рот у такой ящерки будет? А голова? А ноги? Конечно, брешут,- соглашался я.

- Им же не докажешь.

- Насобирать бы таких зубов побольше, потом закопать их в землю кругом да посмотреть какой бы ротик у ящерки получился!

На бугре я долго не задерживался. Играя, пастух забывал о своих обязанностях, а, спохватившись, обвинял меня:

-Вечно ты мешаешь. Глянь, гусята уже давно наверно не пасутся. В сухую сковороду позалезали и ротики от жары открытые. Узнает мамка - попадет мне. Сейчас мои хорошие, сейчас я вас попою.

Я бежал домой и с увлечением мастерил всевозможные машины, паровозы и аэропланы в своей мастлеской.

Бабушка ругала меня, чтобы я не ходил с довоенными ребятами:

- Что ты к ним липнешь? Ты по глупости думаешь, что они дружат с тобой, а они специально приманивают, чтобы выдурить у тебя что-нибудь.

Она даже маме советовала:

- Ты поговори с Ягорой Ульяниным чтобы не пускал к себе Женю. Хорошему он у них не научится, только матюги выучит.

Но я просил маму:

- Не говорите Вы ему ничего. Мне с большими интересно очень, а с малышней делать нечего. Им что рассказываешь – не понимают, а сами только и знают бегать без толку, да кричать как оглашенные.

- Ну, с большими тоже нечего делать, ты у них только плохому научишься.

- Не, мам. Я плохому учиться не буду. А матюкаться они же при маленьких не матюгаются.

Говоря о том, что при маленьких ребята не ругаются матом, я и обманывал маму и не обманывал. Действительно если кто при мне пробовал матюгнуться, другие его останавливали. Но когда читали альбомы, там порой были такие сложные матюги, что их и понять непросто. При этом никто за меня и не думал. Потому что это не они матюгались, а так написано.

В Водяной круче мы обычно играли за кулацким садом. Кулаков Михайлусовых выслали из села, так давно, кода наши родители сами были еще детьми.

Село Бедное, как и большинство сел юга Воронежской области располагалось на пойменных землях, вдоль протяженного и широкого Бедного яра^*. Сумасшедший Студент-Никанор объяснял всем, что склоны яра это ярко выраженные прирусловые террасы первого и второго порядка. По обе стороны села от домов и до полей наверху террасы простирался выгон. На крутых склонах первой террасы, растительность была скудной, и паслись там, в основном стада домашней птицы. Первую террасу все называли Гора. А вторую террасу Верхняя гора. Её склоны были более пологими, растительность богаче и там выпасали домашний и колхозный скот. На Верхней горе, начинались все, окружающие село кручи, но нам не разрешали уходить из дому так далеко.

Михайлусовы посадили вишневый сад в небольшой складке местности, на Горе. От села сад отделялся невысоким природным бугорком. На склонах горы, и даже во дворах тех, кто жил под горой, не росли никакие деревья. Всему виной был мел. Его залежи так близко располагались к поверхности земли, что бедные деревья не могли укорениться. Сады у всех были внизу, в конце огородов, поближе к Вербам и Ривчаку.

Люди говорили, что Михайлусовы, при закладке сада много перегноя в землю заложили, потому их сад и укоренился. Но дело наверно не в этом. Бабушка рассказывала как наш дедушка, тоже хотел яблони мичуринские во дворе посадить. Летом вырыл большие ямы по всей пасеке. Она даже на него ругалась:

- Не ямки, а целые погреба выкопал.

Осенью навозил в них перегноя и хорошей земли из Верб, посадил яблони, а весной они вымокли. Дожди были, и снег за сараем долго таял. Вода собиралась в ямах, сквозь мел не могла дальше просочиться, земля раскисала, яблони вымокли и пропали.

Друге люди говорили, что кулаки слово какое-то тайное знали и поэтому у них всегда все родилось.

А Студент-Никанор пояснял, что в этом месте, из-за складки, образованной бугром, земля тоже наносная, как в Вербах, потому кулацкий сад и не пропадал. Он монго интересного людям рассказывал и пояснял, и все травы и бурьяны знал как по научному называются. А потом начинал заговариваться и буровил такое, что никто его понять не мог.

От Михайлусовых у нас даже память сохранилась.

Когда их раскулачивали и во дворе сжигали всякие буржуйские книжки и журналы – бабушка, не побоялась властей, вытащила из огня церковную книгу «Евангелие» и принесла домой. Она, почерневшая, с обгорелыми толстыми обложками и обугленными краями страниц хранилась в кивнате, в угловом шкафчику, вместе с толстенной книгой «Пчеловодство», в которой было много-много рисунков одни из которых назывались картинка, а другие гравюра. Даже мои друзья знали, что у нас есть две книги. А те, что мама купила, или что у тети Люси были для школы, называли просто книжками. По виду они похожие конечно, но я знал, что книга, гораздо важнее книжки простой!

Зимой, когда из дому не выпускали – я рассматривал эти книги. В обгорелой картинок не было. И читать ее никто не читал, потому, как она была написана какими-то церковными буквами. Толстую зимой всегда пробовал читать дедушка, но читал он медленно очень. Чаще, если маму рано отпускали с работы, а дедушка сидел с книжкой он говорил ей:

- Почитаешь мне, как покушаешь, вот здесь про зимовку, а потом про переработку вощины.

Летом, я впервые попал на колхозную работу. Из района должна быть проверка и еще какая-то комиссия по колхозным полям должна была ездить. Чтобы не подводить колхозное руководство надо было побольше народу согнать на прополку подсолнечника. Наш бригадир Митрофан Иванович, умел не только заставлять колхозников вовремя на работу выходить, но и славился тем, что умел, в нужный момент, уговорить на работу и не колхозника. Он и единоличников бывало упрашивал и если кто из рабочих в отпуск приезжал, он с ними как-то договаривался.

Эту работу должны были выполнять «привлеченные». Летом всегда в колхозе было много дел, и на работу гоняли не только постоянных колхозников, но и многих старших школьников. Поэтому бригадир решил привлеченных сделать из тех ребятишек, которым было еще рано работать в колхозе. Зашел он и к нам.

Бабушка категорически не соглашалась отпускать меня на прополку. Однако Митрофан Иванович, убеждая ее, рассказал, что дали согласие на завтрашнюю поездку в поле родители всех моих старших товарищей из нашей ватаги. Что старшими будут вообще большие ребята, Гришка Миндолин и Роман Руденко. Что поедет на прополку даже наш родственник Егорка и тоже может, будет за старшего у малышей. Что пешком до Высокого леса не придется идти, ребят посадят на все подводы, которые будут ехать в поля.

Мне так захотелось побывать со сверстниками дальше Верхней горы, что я стал упрашивать бабушку отпустить меня, хотя и понимал, что нельзя вмешиваться в разговоры взрослых:

- Бабушка, ну че Вы не соглашаетесь? Едут же не только с Бочанивки, а и наши пацаны. Толик Кудинов всего на год меня старше, а Толик Ковалев хоть и на два старше, так он же болеет, а я нет.

- И ты туда же. Дома надо было сначала учиться полоть, а потом в колхоз идти. А ты еще и тяпки в руках не держал. Да и сам пока ростом меньше тяпки будешь.

- Младшие без тяпок едут, - вмешался в наш разговор бригадир, - Они руками будит выдергивать лишний подсолнух, там, где он кучей взошел.

- Вот видите бабушка. Мне и учиться не нужно. А если хотите, я к маме сбегаю и еще у нее отпрошусь.

- Я и без твоей мамы, вижу, что в колхозе опять глупость затевают. Скоро грудничков с сосками сено косить погонят.

- Тетка Прасковья, вот Вы сердитесь, а зря. Нагружать их никто не будет. Нам просто для комиссии нужно показать народу побольше.

Бабушка еще повозражала немного, а потом, махнув рукой, сказала:

- Ладно, вечером его мамка придет и если не станет перечить, то поедет и он.

Утром разбудили меня рано. Заставляли завтракать, а есть не хотелось. Но бабушка настояла:

-Не поест – никуда не поедет. Пока роса, на улице холодно, простудиться может. А затирки горячей поест, никогда не замерзнет.

Мне налили полный половник затирки, я плотно поел с хлебом. В карман бабушка положила, завернутые в льняной лоскуток, два тонких ломтика хлеба, смазанных в промежутке медом.

Мужчин в поле отправили на повозках, запряженных лошадьми. А женщинам и всем нам, привлеченным велели рассаживаться в воловьи повозки. Волы недавно вернулись с ночной пастьбы и сейчас лениво брели от колодца с водопойным корытом по направлению к своему сараю. Глядя на вереницу приближающихся животных, нарядчик командовал:

- Впереди Барин идет, Лидка ты запрягай в крайний воз Барина и Лежачего.

- А кто из них цоб^*, - спрашивала молодуха.

- Лежачий цоб, а Барин цэбэ^*, - пояснял бригадир.

Женщина выбрала из кучи один налыгач^* и вышла навстречу стаду. Остановив Барина, она ловко закрепила на его огромных рогах налыгач и ждала приближения Лежачего. Второй вол, увидев партнера с налыгачем, отделился от стада, подошел к ним и остановился с правой стороны. Тетя Лида, закрепила налыгач у него на рогах, перехватилась правой рукой за средину веревки и повела волов к крайнему возу.

Лежачий переступил через дышло и остановился, а Барин подошел к дышлу слева, но не перешел на другую сторону. Женщины одобрительно загалдели:

- Хорошо когда волы старые.

- Ловить, не надо по стаду бегать.

- И запрягать, сами к ярму заходят.

Тетя Лида позвала их:

- Во, раскудахтались. Идите, помогите лучше ярмо с дышлом поднять, так я и прытыку^* не буду вытаскивать.

Женщины помогали тете Лиде поднять ярмо с дышлом, быки сами подставляли им свои натруженные шеи. Ярмо надели на воловьи шеи, закрепили его занозами^* и первый воз был готов выступить в путь.

Бригадир прикрикнул на женщин:

- Лидка рано тебе еще форсить. Не выдумывайте. Сначала одевайте волам ярма, а потом в гарбы^* и в возы запрягайте. Варвара Семеновна Вы в горючевозку запрягайте Кутюха и Квитку.

Женщины пошли к бригадиру выбирать налыгачи, а он продолжал командовать:

- Лидка выезжай на дорогу за клуней и жди остальных. А ты Марфа запрягай Прыткого и Мереженного в старый воз, поедешь сразу на огород, да пошустрей там. Пока кухарка плиту растопит ты, чтоб привезла все: и капусту, и лук и что там у них из огурцов, помидоров будет.

- Ой, Митрофан Иванович, не поеду я на молодых волах. Они еще не обученные. В кручу куда-нибудь перевернут воз, и радуйся тогда.

- Чтобы в кручу, волы не заехали, я их не одних на город посылаю, а с тобой, - пояснил бригадир, и все засмеялись.

Но тетя Марфа не отставала от него:

- Какая Вам разница, дайте мне старых волов, а на молодых пусть едут кто постарше.

- Во, глупая баба. Тебе молодых отдали, чтобы съездила быстрей. А на старых до обеда ездить будешь. Запрягай и не мешкай. Пока мы соберемся – ты уже на огороде будешь.

Тетя Феня крикнула ему:

- Митрофан Иванович, а в моей паре Вечерок хромает! Запрягать?

- Не, пусть пока в воловнике постоят. А ты тоже запрягай молодых. Вечерок позавчера ночью, на пастбище чем-то ногу наколол. Я эту пару водовозу оставлю. Дядя Андрей нескоро на работу прихромает, да с утра и вы воды не хотите. Безногий на хромом воду сегодня развозить будет.

Бабы опять засмеялись, а бригадир добавил:

- Эта работа не тяжелая, через неделю твои волы отдохнут, откормятся, и будут блестеть как новая копейка.

Было очень интересно и, несмотря на раннее время, совершенно не хотелось спать. Старшие ребята забрались на воз к тете Лиде. Мы тоже по колесам, по роспуску, по передку полезли на этот воз. Ребятишек набралось столько, что все стояли плотно прижавшись, друг к другу, а старшие с трудом удерживали равновесие, сидя на бортах. Увидев такое столпотворение, воловник окликнул тетю Лиду:

- Лидка, высаживай эту шпану. Оставь пять – шесть ребятишек, а остальных на другие воза забирайте. Кто запряг, ведите за налыгачи и выстраивайтесь за Лидкиным возом. Сегодня обозом ехать будете. Ждите, пока все запрягут. – Повернувшись к стоящим толпой женщинам с граблями и вилами он потребовал, - А вы не цепляйтесь все на гарбы, а по одной, по две садитесь в воза с детворой. Надо ж кому-то присматривать, чтобы руку в колесо не засунули или не свалились на ходу. Ездовым некогда за ними следить.

Мы разошлись по другим возам, а женщины-полеводы не хотели садиться с нами.

- Еще чего надумали.

- Мы в дороге свои женские разговоры ведем. С детворой нам не с руки ехать.

Бригадир прервал разговоры:

- Дуська, в какой воз сел твой парень?

- К Власовне.

- Садись и ты к ней.

- Чьи еще хлопцы едут на прополку?

- Мой едет, - ответила мамка Юрки Задорожнего.

- Поедешь с их возом.

- Еще чьи есть?

Полеводы переглянулись и Марфа Захаровна объявила:

- Родителей остальных нет с нами. Так, что мы на гарбах поедем. А старшими назначьте парней, которые повзрослей.

Старшим к нам бригадир назначил Романа Руденко. Полеводы быстро рассаживались в гарбы. Свой рабочий инвентарь устанавливали у заднего борта, а сами усаживались на дно гарбы, свесив ноги в промежутках между палками бортов. При этом женщины настояли, чтобы все их гарбы ехали в обозе строго одна за другой. Я спросил:

- Роман, а че бабы хотят все рядом ехать?

- А, выедем посмотрите – всю дорогу петь будут, - недовольно пояснил парень. – Хоть бы путевое, что пели, а то одну старину.

- Глупые вы еще, - вмешалась в разговор наша пожилая ездовая, - старинные песни их хоть и петь тяжело, зато слушать одно удовольствие.

- Ну, Вы и сказали! Удовольствие, - возмутился Роман. – Они все как сказки, про то чего в жизни не бывает. А теперешние песни, жизненные: хоть про войну, хоть про стройки, хоть про колхозы.

- Поют девки молодые и новые песни.

- И Вам, что не нравится?

- Чему ж там нравиться? Все одним голосом голосят, одна громче другой, а слушать нечего.

- Вы Евдокия Васильевна, вообще какая-то старорежимная. Вон старики из огородной бригады как затянут свои песни, по всему яру слышно. Так Вам, небось, нравится, а что девки наши песни громко поют – Вы недовольны, - ехидным голосом уточнил Роман.

- Я и говорю глупые вы еще. Ничего вырастете, поймете, разберетесь, что к чему.

Нам было непривычно и удивительно слушать, как парень на равных разговаривает с взрослой тетей и даже не признает ее доводов. Я, да наверно и каждый из нас, сразу зауважали Романа. Наверно он скоро не будет водиться с парнями, если с пожилой женщиной уже так разговаривает. А он, чувствуя наше внимание, кипятился:

- Сказать Вам Васильевна нечего. Я говорю, что старые громче девок поют, а Вы отвечаете, что я дурак!

- Ты парень успокойся. А будет возможность внимательней послушай, как огородные поют. Из них некоторые даже в церковном хоре состояли! Вон Женькина бабушка и в певчих была и в огородных так выводила, что за душу брало – с ударением подчеркнула женщина. – Поют так, что и слова необязательно слушать. От одной мелодии плакать хочется. На голоса поют! И первым выводят, и вторые голоса у них, и басы есть! Молодежь не хочет учиться. А жаль. Мы вымрем, и песен нормальных не останется, - с горестным вздохом закончила свои поучения женщина.

Отвернувшись от нас, она сняла накинутый на плечи старенький шерстяной платок, сложила его узкой полосой и постелила на скамеечку, На каждом возу, впереди для ездовых были сооружены такие скамеечки из, перекинутой с борта на борт, досточки.

В это время обоз тронулся. Наша Васильевна тоже прикрикнула на своих волов:

- Гей, гей. Цоб! Цэбэ! – и замахала хворостиной над воловьими спинами.

Волы поднатужились и воз, со скрипом двинулся в сторону Горы. Ехали мы вслед за последней гарбой с женщинами. Они действительно почти всю дорогу пели. Васильевна иногда подпевала им в пол голоса. Я вслушивался в женские голоса. Слышал, что поят не все сразу. Сначала звонким голосам пела одна или несколько женщин, а потом дружно и громко песню подхватывали остальные. Поют они на голоса или нет, я не разобрался, а спросить у Васильевны постеснялся.

Над выгоном, в небе висели, часто-часто махая крыльями, и радостно распевали свои песни серые жаворонки. Некоторые поднялись так высоко, что казались маленькой точкой, но и их песни отчетливо слышались сквозь скрип колес. Чуть в стороне от дороги были видны несколько, стоящих столбиками на задних ногах сусликов. Они вглядывались в наш обоз и не убегали. Но увязавшийся за горючевозкой, ананьевский щенок с лаем кинулся в их сторону, и суслики мгновенно попрятались в свои норки.

Некоторые из ребят, покачиваясь в такт размеренным шагам волов, уснули. Уснул, прильнув своей кучерявой головой к спине Васильевны и назначенный к нам начальником, Роман. Но мы не баловались и не засовывали руки в колеса.

Полоть нас поставили не сразу. Бригадир поскакал в поле верхом на упитанной кобыле. Он обогнал наш обоз в самом начале пути. Роман сказал, что у бригадира настоящее военное казачье седло и планшетка у бригадира была настоящая, военная, со слюдяным окошком. А учетчик МТСовский простую брезентовую сумку, носил на ремне через плече и тоже называл планшеткой. Но мы все, и даже маленькие знали, что никакая это не планшетка, а просто сумка, так похоже пошитая.

Когда мы приехали на полевой стан, бригадира там не было, хотя его стреноженная и не расседланная кобыла паслась в кустах. Кухарка сказала, что бригадир ушел в отряд и скоро вернется. Я думал, что отряды бывают только у военных, и очень удивился. Но Егор объяснил, что здесь не военный, а тракторный отряд. Что трактора МТСовские ездят из колхоза в колхоз, и каждая группа таких тракторов с трактористами называется отрядом, и показал пальцем через кручу.

На другой стороне неглубокой, с зарастающей травой и кустами шиповника кручи стояли два трактора, плуг, сеялки, зеленый домик на колесах и с окнами. На противоположных углах этого домика были прибиты высокие шесты, между их вершинами натянута проволока. От этой проволоки вниз, в окошко спускался еще один кусок проволоки, но он был не так туго натянут как верхний кусок, и свободно мотался на ветру. Старшие ребята сказали, что эти проволоки называются антенной.

Женщины с граблями и вилами пошли раскидывать для сушки сено, сложенное вчера вечером в небольшие копны. Их звеньевая Марфа Захаровна, задержалась, обсуждая что-то с кухаркой. В это время на той стороне оврага показался бригадир. Он спешно спускался по тропинке проложенной от полевого стана бригады в тракторный отряд. Заметив вышедшую от кухарки звеньевую, он крикнул ей:

-Захаровна, подожди меня!

Женщина оглянулась и присела на ступеньках кухни. Запыхавшийся бригадир подошел поближе и, указывая на нас рукой, распорядился:

- Вот тебе войско привлеченных. Отведи их на подсолнух у Высокого. На всю длину пусть не полят. Отмеришь от дороги шагов сто и хватит. Которые с тяпками, пусть берут по рядку и полят в ряду и справа от ряда, а те, что без тяпок, пусть раздергивают подсолнухи в рядах. Оставлять через две четверти и главное по одному. Чтобы Боже упаси, кустами не оставляли. Поняла?

- Что ж тут непонятного? Мне с ними остаться?

- Не ты к своим возвращайся. А этим втолкуй, чтобы не баловались там, а особенно при комиссии, чтоб и головы не поднимали. Да еще водовозу, если первая увидишь, скажи пусть к ним первым едет. А то приедет при комиссии – всю работу поломает.

- А на крупу мне их добавлять поварихе?

- Не беспокойся, я их еще в селе пересчитал и сам допишу.

Марфа Захаровна окликнула ушедших к краю стана:

- Вы что там, на перекур собрались? Давайте все сюда и айда к Высокому.

Я спросил у Юрки Задорожнего:

- А далеко отсюда лес Высокий?

- Не, через лесопосадку, вон за тем бугром.

Возглавляемые звеньевой мы бодро зашагали по направлению к лесу. Пока дошли до лесопосадки, большие парни и звеньевая прилично оторвались от нас. Потом они ушли далеко вперед. Мы сначала старались не слишком отставать. Но, убедившись, что больших не догнать, пошли медленнее, а когда сильно отстали сели в траву на обочине отдохнуть. Толик Ковалев возмущался:

- Летят как угорелые. Их теперь и бегом не догнать.

Его поддержали другие:

- Что, они не соображают, что мы так ходить еще не можем?

- Выделываются просто.

- А мы не заблудимся, - встревожено спросил Николай Тырса – паренек с Бочанивки.

- Не тут дорога одна. Немного посидим и пойдем.

Я переживал не за то, что заблудимся, а за то, что нас впервые прислали на важную колхозную работу, а мы подводим бригадира. И колхозники, и трактористы и наши старшие товарищи уже работают, а мы расселись среди поля и сидим как маленькие. Молча переживать долго не смог и предложил:

- Давайте вставать. А то неудобно получается. Никто ведь не уморился пока, мы ж не малышня!

Последними словами я надеялся задеть самолюбие товарищей.

Их мнения разделились:

- Еще чего придумаешь? Только сели и вставать!

- Передохнем немного и сразу быстрее пойдем.

- Пацаны может и вправду давайте идти, а то Захаровна заругается.

- Че она будет ругаться, они ж сами ушли вперед, а нас не подождали.

Товарищи живо обсуждали мое предложение не вставая, а Витька Калько, зевнул, сладко потянулся и улегшись на бок сказал:

- Я сегодня совсем не выспался. С вечера гости до полночи горланили, а потом подняли спозаранок.

Почувствовав, что во мне растет предательское желание последовать примеру Витьки, я поднялся и объявил:

- Вы как хотите, а я пошел.

- Постой, окликнул меня Николай Тырса, - я с тобой.

Мы направились в нужную сторону, а вслед послышались осуждающие голоса товарищей:

- Не по честному они.

- Выскочки!

- Может они специально вперед уходят, чтоб нас осрамить?

- Пусть идут. С такими и дружить не будем. Против всех нельзя выхваляться.

Удалившись мы уже не слышали осуждения остальных, а Николай меня успокоил:

- Ты не переживай. Мы ж не втихую ушли. Ты всем предлагал идти.

- А я ничуть не переживаю, и если кто налезать будет, мне не трудно доказать свою правду.

Прошагав еще немного, мы услышали сзади запыхавшийся голос:

- Вроде и не спешите, а я вас никак не догоню.

Оглянувшись, мы увидели бегущего вслед за нами, еще одного парня с Бочанивки, Толика Салова – сына председателя сельсовета.

Поравнявшись с нами, он перевел дыхание и сообщил:

- Вы ушли, а мы ругаться меж собой начали. Сейчас может и все пойдут. - Оглянувшись назад он воскликнул, - Во еще двое встали!

Мы с Николаем тоже посмотрели назад. Там двое отошли от отдыхающих и что-то кричали им, размахивая руками. Толик спросил:

- Может подождем?

- Догонят, - злорадно возразил Николай и ускорил шаги.

Вскоре мы увидели, что и другие ребята, поодиночке и группами двинулись вслед за нами. Когда мы подошли к месту работы, старшие парни уже значительно продвинулись по полю в сторону яра, отделяющего лес от поля. От дороги вслед парням, простиралось черная полоса взрыхлённой почвы, со срубленными сорняками и рядами лопоухих подсолнечников. Вся остальная площадь поля казалась нарядным зеленым ковром.

Увидев нас звеньевая крикнула:

- Что вы там растянулись как верблюды по пустыне? Собирайтесь на краю, я скоро подойду.

Тут же отвернулась в сторону удаляющихся полольщиков, строго позвала:

- Роман, а ну ка вернись ко мне!

- Что там опять не слава Богу, - недовольно спросил он, подходя к Захаровне.

- Сам посмотри! Исправился, называется. Из куля да в рогожку.

- Нечаянно я их срубил.

- Сам знаешь, за нечаянно, бьют отчаянно! Так мало того, что подсолнухи ты срубаешь как и срубал, так еще и мыший стал оставлять!

- А че по нем зря тяпкой махать, он же малюсенький.

- Сам ты малюсенький. Мыший это такая зараза – одним корешочком уцепится за землю и выживет, а потом разрастается таким кустом, что все заглушит. Переделывай все сейчас же, а не то бригадиру расскажу, что ты полешь спустя рукава. Уже парубок. Стыдно будет перед людьми.

Заставив парня переделать его работу, она пошла дальше поперек рядов. Пройдя несколько шагов, вернула другого:

- Васька, тоже возвращайся. В ряду хорошо пополол, а между рядками совсем почти не полото.

- То наверно Гришка оставил.

- Причем там Гришка. Гришка слева от тебя полет, а ты должен правую сторону полоть от своего ряда. Иди, переделывай.

Затем глянула в сторону остальных полольщиков и остановила их:

- Передохните, стахановцы. Я сейчас замерю, вы уже наверно дальше полите, чем бригадир велел.

Вернувшись к дороге, она спросила все ли мы собрались, велела еще подождать и широко размашисто шагая вдоль ряда подсолнухов, стала отмерять нужное расстояние. Отсчитав нужное количество шагов, она стала чертить башмаком по земле черту поперек рядов подсолнуха. Те которые выпололи свои ряды дальше черты, положили свои тяпки на плечи и направились к нам. Подойдя, стали подтрунивать:

- Че малышня, отстали?

- Они наверно решили, что им рано еще работать.

- Вы все уже здесь или еще кто тянется?

Подошедший последним, младший меня Петька Калько ответил:

-Все здесь. Витька вон уснул на пол дороги и спал как суслик, - махнул он рукой в сторону старшего брата.- Я его еле растолкал.

Вскоре к нам подошла и Захаровна. Старших она прогнала:

- Нечего здесь зубоскалить, идите, занимайте новые ряды и полите до черты, - а нам стала рассказывать, как продергивать подсолнухи, - смотрите сюда. Подсолнухи в рядах взошли, где кучей, а где редко. Там где кучей выдергивайте, те, которые помельче, а один, самый крупный оставляйте. А в ряду один от другого оставляйте через две четверти.

Строго взглянув на затеявших толкотню ребят, она повысила голос:

- Прекратите. Расступитесь и все смотрите через сколько подсолнухи оставлять один от другого.

Она быстро продергала несколько шагов подсолнуха в одном ряду, затем прошла вдоль дороги и продергала растения в другом ряду, бросила выдернутые подсолнухи на дорогу и спросила:

- Все видели? Все понятно? Не напутаете?

- Понятно.

- Работа простая.

- А вырванные куда девать, на дорогу выносить?

- Не, бросайте там где продергивали, - посоветовала звеньевая. – А теперь становитесь по одному на ряд. Начинайте работу, а я посмотрю, как у кого получается.

На первый ряд встал Толик Кудинов, за ним Витька Калько, рядом он поставил своего младшего брата Петьку. Меня звеньевая поставила следующим. За мной поставили Николая Тырсу и Толика Ковалева, а дальше я уже не следил, кого, где поставят, потому, что мои соседи дружно принялись дергать подсолнухи, и надо было тоже поспешать, чтобы не отстать.

Дергать было не тяжело, земля рыхлая и растения выдергивались легко. Больше времени уходило на то, чтобы выбрать какай подсолнух самый крупный, чтобы его оставить, и правильно рассчитать расстояние между оставленными растениями.

Я очень старался, но другие работали быстрее. Постепенно многие меня опередили, а все соседи, кроме Петьки, оказались далеко впереди. Чтобы работать быстрее и опередить хотя бы своего младшего соседа, я стал постепенно оставлять все больше и больше подсолнухов в ряду. В оправдание решил, что, сохраняя больше не вырванных подсолнухов, я помогаю, тому, чтобы в колхозе больше уродилось семечек подсолнечных. Однако мои ухищрения быстро обнаружила звеньевая и окликнула меня:

- Женька, а ты че не понял, как надо оставлять подсолнухи в ряду?

- Понял. Я так и оставляю, - как можно более убедительно ответил я.

- Ну, вначале и у тебя вроде неплохо получалось, а здесь совсем зачастил, - втолковывала Марфа Захаровна, подходя ко мне ближе, - посмотри сам, очень густо оставляешь.

Тут мне в голову пришла отличная мысль, и я разъяснил женщине:

- Так говорил же бригадир, что на две четверти надо оставлять, я так и оставляю. Вот посмотрите.

Присев на корточки, я стал замерять своей четвертью расстояние между оставленными подсолнухами. Получалось по две четверти. Где расстояние было немного меньше, я чуть сближал пальцы, так, чтобы получалось ровно две четверти.

Захаровна рассмеялась:

- Ха-ха-ха! Ну, ты даешь! Из молодых, да ранний! Я ж четвертями не мерила, когда показывала, как расставлять нужно. Тут у тебя ровно половину раздергать придется. А если мерить хочешь, так мерь тогда не четвертями своими, а лаптями!

- Так мало ж подсолнухов останется, и урожай в колхозе меньше будет, - привел я свой последний довод.

- О –о-о, какой грамотный, - удивилась она. – Так колхозникам грамота ни к чему. Привыкай с малку, что наше дело телячье. В колхозе, что скажут – то и делай. Если вздумаешь умничать – враз перепадет на орехи.

Звеньевая походила еще немного по рядам, попридиралась к нам, а потом позвала Романа:

- Руденко, положи свою тяпку на краю и будешь за старшего здесь. Младших без надзору нельзя оставлять, да и когда комиссия появится нужно проследить, чтобы все работали хорошо.

- А если кто слушаться не будет, можно и подзатыльник отпустить? – улыбаясь спросил парень.

- Еще чего придумаешь? А слушать будут, вы же не на выгоне играете, а в колхозе работаете.

- А на обед нам когда, к двенадцати приходить?

- Не Вы раньше часа не уходите с поля. Сначала взрослые будут обедать. Мешаться будите, да и посуды на всех не хватает.

- А сколько лаптей будет в час? – спросил у звеньевой Юрка Задорожный.

- Четыре лаптя, после обеда, - пояснила женщина.

Когда звеньевая скрылась с глаз, а солнце начало припекать наши согнутые спины, мои сверстники предложили старшим устроить перерыв. Но Роман, и остальные ребята втолковали нам, что пока не проедет начальство с комиссией, ни отдыхать, ни сбиваться в кучи не следует.

К приезду комиссии мы уже заметно устали. Появились они из-за леса. Впереди размашистой рысью пара вороных коней везла, покачивающуюся на неровностях, черную тачанку с кучером и двумя пассажирами, рядом с ней скакал бригадир, видимо показывая дорогу. Следом ехала зеленая тачанка нашего председателя, запряженная хорошо откормленными серыми конями. В председательской тачанке сидели двое, а скамейка кучера пустовала. Сзади, на значительном расстоянии, чтобы не дышать пылью поднятой тачанками и бригадировой кобылой, на дрожках^*, запряженных разномастными лошадьми, ехали еще четыре человека.

Вся процессия остановилась у прополотой части поля. Бригадир привязал повод своей кобылы к спинке черной тачанки, а председатель и люди с дрожек тоже передали вожжи своих коней кучеру этой тачанки. Поговорив о чем-то на краю дороги, все, кроме кучера, пошли по полю. Мы, предупрежденные старшими, усердно работали, стараясь меньше смотреть на проверяющих.

Походив немного по прополотым нами рядам, комиссия всей толпой направилась к нам. Я немного струхнул. Посмотрел на других и, не заметив их беспокойства – успокоился. Подошедшие позвали нас к себе, громко поздоровались и одетый в светло коричневый френч, тучный мужчина спросил:

- Ну, как дела, молодежь?

- Спасибо, хорошо, - ответил Роман.

- Нормально.

- А какие у нас еще дела?

- Хорошо, - поддержали Романа, нестройными голосами большие ребята.

Вперед выступил худой, пожилой мужчина в светлом костюме и светлом картузе. Обращаясь к Егорке он спросил:

- Скажи, вам легче теперь стало обрабатывать посевы подсолнечника, посеянные широкорядным способом, в сравнении с прежними способами посева?

Егор немного отступил, глянул на товарищей и, пожимая плечами, негромко произнес:

- Да я не знаю, я не местный. Мы в Митрофановке живем.

- Хорошо, что в колхозе даже районных привлекают. Ну, митрофановских здесь наверно немного, - продолжал добиваться приезжий, а остальные как считают?

Ребята молчали, с недоумением переглядывались. Наконец Роман видно нашел безопасный ответ и заявил:

- Так мы прошлый год не пололи сеяный подсолнух. Пололи только тот, что полеводы вручную сажали.

Ответ наверно был правильным, потому, что и бригадир поддержал парня:

- Знаете, в нашей бригаде и вправду первый год сеялкой подсолнухи сеяли. Раньше нам и плана на него не доводили. Сажали под тяпку понемногу и то не на поставку, а на трудодни и чтобы масла набить для кашеваров.

Словоохотливого бригадира перебил строгим голосом председатель:

- Из технических культур, у нас до этого года был кок-сагыз, и кориандр, а подсолнечник первый год в план поставок включили. Поэтому ребятам сравнивать не с чем.

- Жаль, - с сожалением посетовал человек в светлом картузе, - хотелось бы из уст непосредственных исполнителей услышать о преимуществах новых агроприемов.

- Нам можно продолжать работу? – наивным голосом спросил у бригадира сообразительный Роман.

- Да, конечно, не отвлекайтесь, - закивал головой Митрофан Иванович.

Мы разошлись по своим рядам и продолжили работу. Я продергивал подсолнухи рядом с комиссией и слышал, как серьезный мужчина во френче строго спрашивал у остальных, что-то про посевы и про прополку, а они дружно, перебивая один другого, отвечали ему. Вскоре комиссия уехала в сторону бригадного стана. А к нам подъехал одноногий водовоз, мой родственник дедушка Андрей Моторин.

Всем сразу захотелось пить, и мы окружили телегу с большой дубовой бочкой. Обеспокоенный водовоз прикрикнул:

- Куда вы прете оглашенные. Никто никуда не лезет. Сначала расскажу, какой будет порядок, а потом всех напою от пуза.

Кряхтя, он руками приподнял свой протез, свесил его через низенький борт телеги, повернул свое грузное тело и уселся поперек сидения. Снял с крючка две жестяные кружки и продолжил:

- Давайте так сделаем. Один, у кого руки почище, пусть лезет сюда, черпает кружкой через крышку и подает вниз. Только, чур, руки не мочить в воде, а те, кто из этой кружки пить будет, не хватайте ее за бока, а за ручку держите. Руки вон у всех почти до косточки черные. Сок выдавливали из подсолнухов что ли?

- Руки только у младших такие. Они ж руками дергают. Один хорошо выдергивается, а другой пока выдернет поломает.

- А второй, кто постарше, берите другую кружку, выдергивайте чоп из пробки и наливайте там. Кстати снизу вода холоднее будет. Так что кому не слишком студеной сюда, а кому похолоднее назад отходите. Да смотрите там сзади, со струи не пейте, а то поразольете, а мне сегодня на этих хромых целый день людей поить и кухарке десять ведер должно остаться.

Большая бочка была укреплена на телеге лежа. Сверху, посредине две клепки были распилены, а образовавшийся люк закрывала деревянная крышка с прибитым снизу куском доски, хорошо подогнатым под размер люка. Сзади бочки, в самом низу торчала толстенная липовая пробка. В этой пробке было просверлено небольшое отверстие закрываемое чопом.

Мы долго и с наслаждением пили воду. Некоторые прикладывались к кружке и по третьему разу. А большие ребята, приседали за бочкой, так чтобы не видно было дедушке Андрею, открывали чоп, закрывали отверстие пальцем, а потом пускали тоненькую струйку воды и пили из струйки.

Наконец водовоз уехал, а мы не спешили начинать свою работу. Стояли группами, разговаривали. Кто молча присел на траву у обочины дороги. Витька Калько спросил:

- Роман, а обедать не пора идти?

- Ты что обедать, до обеда еще наверно час. Сам померь, лаптя два еще до полдня. А нам вообще сказали к часу приходить.

- Нет, есть еще не хочется. Устали просто.

Витьку поддержали другие ребята:

- Конечно, передохнуть уже пора.

- Хоть и не полдень еще, а дергать подсолнухи жарко.

- Давай Роман, объявляй перерыв, - предложил наш Егорка.

- Давайте отойдем от дороги, на тот конец прополотого и там посидим, отдохнем, - поддержал его Юрка Задорожный.

Роман возразил:

- Сидеть нельзя на поле. Враз вытолочим все посевы. Затрамбуем землю так, что до осени ничего не вырастет.

- Что же мы, по-твоему, в этой пыли дорожной стоя должны отдыхать? – с издевкой уточнил Егорка.

- Надо вот что сделать, - поразмыслив пояснил Роман, - дополоть те ряды у кого до черты не дополоты. Потом занять новые ряды, но не от дороги, а от черты, но полоть не будем. Оставим тяпки на своих рядах, а то с ними тут у дороги и подшутить могут, спрячут или чего доброго своруют еще. А отдыхать в лес пойдем.

Предложение всем понравилось:

- Правильно!

- Если кто и увидит, что мы не полем, так не скажет, что мы совсем работу бросили. Тяпки ведь на рядах будут.

- Айда быстрее дополем, а малышня пусть пока топает к лесу.

В лесу, в тени дубов было прохладно. Все разлеглись в густой траве на поляне. Пахло чабрецом, а порывы ветерка доносили еще какой то нежный и приятный запах. Когда немного отдохнули, я спросил:

- Гриша, а чем это так хорошо пахнет из яра?

- Да кашка уже расцвела.

- А какая она?

- Сходи, посмотришь.

- Как же я ее узнаю, если раньше не видел никогда?

- А ты ее сразу учуешь. В наших лесах ни что так сильно не пахнет как кашка.

- Да у нее и цветы всегда выше травы поднимаются, добавил Роман, - так, что не спутаешь ни с чем.

Пробравшись сквозь редкие заросли татарского клена, я вышел к краю яра. По опушке леса, а особенно по склонам над травой действительно возвышались белые комочки цветов. Росли цветы на круглом, опушенном стебле, твердом и с виду очень прочном. У корня располагались листья разрезные как у полыни, но опушенные. Выше по стеблю листьев было мало. Мелкие цветочки на верхушке были собраны в комочек, напоминающий кулак. Грязновато-бело-желтоватый цвет, форма и выпуклости мелких цветков в соцветии действительно очень были похожи на комок густой, разваренной, пшенной каши на молоке. Сразу стало понятно название растения.

Вблизи аромат цветов был сильным, густым, но все равно приятным. Сразу решил нарвать для мамы букет таких цветов. Когда я был еще маленьким, запомнил, как тетя Люся говорила с мамой о том, что для любой женщины самыми приятными бывают те моменты когда им дарят цветы. Я сначала пытался рвать везде цветы и носить их маме или тете Люсе. А потом она мне объяснила, что цветы не принято срывать за сам цветок. Нужно срывать со стеблем. И дарить принято не просто цветок, а целый букет из цветков со стеблями.

Подумал, что сломать такой твердый стебель я не сумею и придется выдергивать с корнями. Но твердый стебель оказался хрупким и легко ломался. Стараясь рвать цветы ближе к земле, я постепенно набрал целый букет из самых пышных и самых высоких цветов.

Ко мне пришел Гришка, присел на краю яра и спросил:

- Ну что, разобрался, где кашка?

- А то. Тут и дурачок поймет.

- А букет, зачем тебе?

- Маме понесу.

- Ну, ну.

Из-за клена выглянул Егорка и спросил:

- Чем вы здесь занимаетесь?

- Да вот букеты готовим, чтобы девкам вечером дарить, - пошутил Гришка.

- А мне оставили?

- Да тут на всех хватит.

Подошли еще ребята. Кто присел на склоне, упиваясь ароматом, а кто спустился на дно яра. Я пояснил Гришке:

- Знаешь, я как глянул на цветки – сразу понял почему они кашкой называются.

- А тут и понимать нечего – любой догадается.

- Так я ж их первый раз вижу.

- Ну и что ж тут такого. А вот почему крутонос так называется, ты знаешь?

- Не.

- Могу показать, - и крикнул Роману,- Ром, посмотри там на припеке уже должен быть крутонос, а то Женька не знает, что это за трава такая.

- Сейчас поищу.

Пока Роман искал, рвал и нес к нам траву подошел Егорка и тоже удивился:

- Что это за чудо такое, я тоже такого названия не слышал?

Гришка с Романом засмеялись, а Гришка успокоил:

- Сейчас услышишь.

Роман показал нам веточки травы с мелкими как у спорыша листьями и пояснил:

- Чтобы понятно стало нужно растереть листья сильно и понюхать.

Он растер стебельки с листьями между пальцами так, что выступил сок и дал мне этот сок понюхать. Вдохнув запах травы, я ощутил, как спазм перехватил мне дыхание, из глаз брызнули обильные слезы, а через мгновение я начал громко чихать, сильнее чем после понюшки дедушкиного табака.

Глядя на меня, все в округе засмеялись. Егорка взял из рук Романа один стебелек растер его и осторожно нюхнул. Слезы выступили у него тоже, и он чихнул два раза. Опять все засмеялись.

Вытирая слезы, Егорка предложил:

- Пацаны, а давайте до обеда больше не идти на прополку. Здесь нормально, а на поле зажаришься. Утром хорошо и прохладно и пыли не было.

Неожиданно для меня Гришка поддержал его:

- А че, может и правда, не пойдем. Колхозу не нужна эта прополка, а комиссия уже уехала.

- А если они сейчас обратно поедут мимо нашего поля, что тогда? – спросил Юрка Задорожный.

- Не поедут, - успокоил его Роман.- Комиссия она по другим колхозам поедет и «Шевченко», и «Ударник» должны заодно проверять.

- «Ударник» уже наверно проверили, они ж к нам из-за леса выехали.

- Точно. А нам можно пока гнезда поискать сорочьи и вороньи, яиц надрать и напечь в костре, - предложил Витька Калько.

- Ты че, не соображаешь? У них уже птенцы наверно. А если не птенцы, так в яйцах зародыши на весь желток.

Согласившись с предложением Егорки, не идти на поле – ребята разбрелись по лесу.

Вскоре раздался громкий крик Толика Ковалева:

- Пацаны! Бегом ко мне! Я зверька нашел интересного!

Все бросились на крик.

- Что за зверь, какой он?

- А где?

- Брешет наверно.

- Ты че, пошутил над нами?

- Нужно мне шутить,- возмущался Толик, - Здесь он, по дубу вверх побежал как по ровной дороге. Быстро так.

- А какой он?

- Такой как хорь, только еще меньше и полосатый.

- Наверно ласка.

- Не, ласок я видел. Она длинная какая-то. А этот не длинный и с хвостом.

- А ласка, что без хвоста скажешь?

- Так у ласки хвост маленький, а у этого как у лисицы.

- Ну ты брехать здоров. Зверек меньше хорька, а хвост как у лисицы.

- Хвост не такой по длине как лисий, а для зверька он большой.

Гришка уточнил:

- Ты говоришь, зверек с хвостом большим и полосатый? А хвост у него вверх торчит, так как у белок на картинках?

- Да, да у него вот как у белки хвост, а не как у лисицы. Только он сам полосатый, и хвост тоже полосатый.

- Так это ж бурундук.

- Какой бурундук?

- Ты что бурундука никогда не видел?

- Не видел.

- Да их в лесу полно, особенно, после того как на желуди хороший урожай.

- А он не кусается, - спросил Федька Ковалев.

- Ну если тебя кусать будет – мы отобьем, улыбнулся Гришка.- Пацаны вы не шумите и отступите немного от дуба. Бурундуки они не боязливые. Он сейчас спустится пониже, и кто не видел их раньше, может рассмотреть.

Ребята послушались. Затихли и отступили от дерева. Я зашел в тень с другой стороны. Все всматривались в листву, но бурундук не появлялся.

Вдруг я заметил как у вершины по ветке промелькнул рыжий комочек и затих, прижавшись к стволу. Затаив дыхание, стал следить за этим комочком, стараясь не только не шевелиться, но и почти не дышал. Через мгновение комочек скользнул ниже по стволу, и я разглядел красивого рыжего с черными полосками и светлым брюшком зверька. Хвост у него действительно торчал кверху. Зверек прятался от толпы ребят за стволом дуба, а меня он видно не замечал.

Спустившись еще ниже он пробежал по ветке в мою сторону, затем вернулся к стволу и осторожно вытягивая головку, попробовал посмотреть на стоящих с той стороны. Я не успел еще хорошо рассмотреть его как, кто-то из ребят на той стороне громко закричал:

- Смотрите, вон бурундук, вон он из-за дуба выглядывает.

Зверек мгновенно юркнул на мою сторону дерева и метнулся вверх. Но прятаться в верхних ветках не стал, а уселся на небольшой сучек и с любопытство стал озираться. Я не выдержал и зашипел на пацанов:

- Ну что вы разорались. Я давно уже его вижу. Вам же сказали не орать. Теперь он наверно не спустится.

- Ничего, - успокоил Гришка, - шуметь не будите, он опять покажется.

Вскоре бурундук действительно осмелел и стал беззаботно расхаживать по веткам, но на нижние не спускался – осторожничал. Ребята окружили дерево и все хорошо рассмотрели зверька. А Роман с сожалением сказал:

- Вот было бы у кого зерно или семечки подсолнуховые его можно было бы покормить. Я в киножурнале видел, как люди белок прямо из рук орехами кормят.

Вспомнив, что мне бабушка положила в карман еду, я спросил у него:

- А хлеб он есть будет?

- Конечно. А у тебя, что хлеб есть с собой?

- Да, только он медом намазанный.

- Ну, мед бурундуку ни к чему. Мед есть мы и сами с усами. А хлеба можно накрошить. Доставай!

Я аккуратно вытащил сверток с хлебом из кармана и подал Роману. Он разъединил ломтики хлеба и хотел слизать мед, но остальные зашумели:

-Ты че, самый хитрый?

- На всех делить положено.

- Гляньте на него. Самому маленькому кушать захотелось.

- Ладно вам, насели, - оправдывался Роман. – На всех все равно не хватит. А я сейчас мед, и правда, самым малым разделю.

- Правильно.

- Малышне и по закону сладкое положено.

- А я меду никогда еще не пробовал, - громко объявил Петька Калько.

- Ну тебе значит самая первая проба. Иди сюда, - подозвал Роман Петьку.- Открывай рот.

Петька встал перед ним с открытым ртом. Роман, зачерпнул пальцем не растаявшие крупинки меда и протянул ему:

- На, облизывай.

Петька тщательно очистил языком палец своего доброжелателя и отошел в сторону, блаженно глотая ароматную сладость. А Роман объявил:

- Меда сверху не осталось. Он растаял и хлеб пропитал. Я сейчас с краю, там, куда мед не попал, накрошу немного в ладонь для бурундука. А Задорожный пусть разделит малышне по кусочечку хлеба смоченного медом, - и, повернувшись к Юрке, добавил, - Только по чуть-чуть дели, чтобы всем малым досталось, вон смотри, они уже слюной давятся.

Юрка стал делить хлеб, а Роман пошел с крошками к стволу. Я тоже подошел к нему. Глянув вверх, он сказал:

- С земли я не достану, до ветки. Давай я тебя подниму, а ты насыпешь крошек на ветку.

- Давай, - согласился я.

Пока мы насыпали хлебные крошки вверху на ветку, и у земли, на выпирающий из почвы корень – Юрка разделил хлеб и позвал нас:

- Я так разделил, что вообще всем по чуть-чуть досталось. Идите, берите свои доли, а то съем.

Мне показалось, что пристыженный Роман не хочет брать свой кусочек. Решил тоже не брать, сославшись на то, что мед дома часто ем. Но он после маленькой заминки, подошел к Юрке, взял хлеб и, покачав головой, произнес:

- Ну и дока. Как ты сумел разделить, что всем хватило?

- А он как Иисус, - хохотнул Гришка.

Мне тоже нестерпимо захотелось хлеба с медом. Взял из протянутой ладони Юрки последний, малюсенький кусочек, с наслаждением разжевал его и, стараясь продлить удовольствие, маленькими глоточками долго глотал слюну и содержимое.

Все расселись невдалеке от дерева, с той стороны, куда торчала ветка с крошками. Стали наблюдать за бурундуком. Он то прятался в листве, то показывался и даже спускался ниже, но к крошкам приближаться боялся. Мы вначале внимательно следили за ним, ожидая, когда он, наконец, захочет кушать. Но постепенно наше внимание притупилось. Кто разговаривал вполголоса, кто просто лежал на траве, а некоторые даже задремали, разморенные теплом. Бурундук или спрятался или незаметно перебрался по веткам на стоящий невдалеке другой дуб. Я тоже начал клевать носом.

Очнулся от раздраженного голоса Витьки Калька:

- Раздразнили этим медом, теперь жрать хочется. Давайте померим, сколько сейчас время. Может на обед пора.

- Да, нужно померить время, - согласился с ним Задорожный и встал с земли.

Выйдя на освещенное место, он встал ровно, запомнил то место, где заканчивалась его тень, и стал мерить это расстояние своими ступнями. Замерив, громко объявил:

- Три лаптя с половиной, даже чуть больше половины.

Старшие стали обсуждать:

- Угадай теперь до полудня это, или после?

- Не угадаешь, пока не поймем, растет тень или уменьшается.

- А по солнцу нельзя определить, где оно сейчас до обеда или после?

- А ты попробуй, угадай.

- По солнцу, можно. Нас в школе учили. Но для этого компас нужен.

- В школе компас есть.

- Так сбегай в село за компасом. Заодно и время в школе посмотришь на часах.

Ребята засмеялись, а Роман пояснил:

- Через время замерим тень и поймем, что сейчас до полудня или после. На обед все одно рано идти.

Посидели еще немного. Вскоре самые нетерпеливые стали замерять время по тени, но результат не изменился. Постепенно почти все начали заниматься замерами. Траву на освещенной полянке быстро смяли, а согласованного решения никак не могли принять.

Петька Калько добивался:

- Покажите, как вы меряете? Я только начну лапти считать, а тень все дальше и дальше. Сколько не считаю, а до краю не дохожу.

Обучать его принялись сразу трое:

- Дурачок! Ты ж запоминай, где тень была, когда стал прямо.

- Вот смотри, я поставлю ногу на конец тени твоей фуражки.

- Мерь теперь своими лаптями до его ноги.

- Ну, понял?

- Понял, понял. Просто я раньше не знал, что запоминать нужно, где сначала голова кончалась, а не смотреть за тенью, когда меряешь.

Результаты замеров у большинства были схожими, а сколько точно время уверенно никто не мог сказать. Витька Калько перешел на другую сторону яра, померил время и радостно закричал:

- Пацаны, уже скоро час время. Я замерил, почти четыре лаптя вышло.

- Кончай мухлевать, - остепенил его Гришка. – Что ж ты на тот косогор пошел мерить. Ты бы на этом померил, меньше трех лаптей получилось.

- Мерить время нужно только на ровном месте.

- Да он знает. Просто его дома не кормили три дня к ряду, вот и мухлюет, чтобы на стан уже идти.

Петька, наверно, чтобы отвлечь внимание от оконфузившегося брата спросил:

- А как зимой мерить? Зимой ведь вся трава под снегом. Где брать травинку, чтобы запомнить, где голова кончается.

- Балда. На снег что угодно можно положить.

- Или ногой прочертить.

- Только зимой по-другому мерить нужно. Зимой тени длиннее. Зимой к полудню будет не три лаптя, а наверно все пять.

Наконец Роман попросил Юрку:

- Задорожный, а ну стань на то место где первый раз мерил, уже разница должна быть.

Юрка померил и огорченно пояснил:

- Двенадцать сейчас, почти. Я теперь три лаптя намерил и еще немного совсем крохотулечка.

- А может это крохотулечка уже после двенадцати? – спросил Толик Кудинов.

- Соображай, только было три с половиной, а теперь три и немножко. А ты говоришь после двенадцати.

- Да, сейчас почти двенадцать.

- А может идти уже будем, пока из лесу выйдем, пока вы зайдете, тяпки сои заберете, а там уже и час будет, - продолжать гнуть свое Толик.

- Во заладил. А может… А может, - повысил голос Роман. – Здесь пока посидим, а через пол часа пойдем потихоньку.

Настроение у всех испортилось, но Романа поддержал и Гришка:

- Нечего туда соваться раньше времени. Мы и так полоть бросили, чуть не утром. Да еще припремся, когда народ обедает. С малышни как с гуся вода, а с нас спросят.

Разговоры стихли. Кто присел, на траву специально громко вздыхая. Кто искал бурундука. Кто пошел искать полэныци^*. Ягод ребята не нашли. Полэныци только цвели, а ягод не было даже зеленых.

Зато Егорка пришел из леса с важной находкой. Выйдя из-за деревьев, он, держа руки за спиной, направился ко мне и сказал:

- Не соображаешь ты Женька, какие цветы надо рвать для подарка. Вот посмотри, - он протянул руку вперед и показал пять цветков. Цветы оказались нереально красивыми. Размером каждый чуть меньше моего кулака. Крупные лепестки были темно красными, а в средине красиво выделялись бугорки из ярко желтых ниточек. Листья похожи на листья ромашки, только они были густые и стебель толще стебля ромашки.

Подошли другие. Толик Ковалев пояснил:

- Это воронцы^* Их нельзя рвать.

- Что, ядовитые? - удивился Егорка.

- Не, их мало осталось. Сказали, что рвать их не положено, чтобы разрослось побольше.

- Что ты как маленький, слушаешь все, что тебе в школе говорят.

Толика поддержал и Гришка:

- Раз не положено рвать, так и не надо было.

- Да, что им сделается, - кипятился Егорка,- корни остались. На следующий год опять вырастут.

- Ты сорвал, цветки, а из них может, семена бы получились. Еще сколько бы потом таких цветков выросло, - вмешался в их разговор Роман.

А Гришка добавил:

- Тебе они ни к чему, сейчас выбросишь, они ведь очень быстро вянут. А представь себе, что они все так пропадут. Лет через пять будешь в Высоком, вспомнишь, что тут цветки красивые росли. Захочешь посмотреть. Все пролезешь, а ни одного не найдешь. Тогда что?

- Хватит их и на пять, и на десять и на сто лет, - неуверенно ответил Егорка.

Из лесу мы ушли когда тень была три с половиной лаптя, после полудня. До стана добрались к началу второго. Народ уже разошелся по работам, и кухарка поджидала нас. Алюминиевые миски лежали стопкой на краю длинного стола, а в одной миске сохли помытые деревянные ложки. Впереди идущие направились, было к столу, но кухарка их остановила:

- Куда вы прёте. С поля и прямо за стол. Вон у яра рукомойник к ясеню прикручен. Отмывайте грязь рабочую. А то вон у некоторых, аж пальцы слипаются от грязи.

- Это у них не от грязи, а от Орловского меда, - сказал кто-то из парней и сам засмеялся своей шутке.

Кухарка продолжала ворчать:

- Народу не предупреждая добавляют, а кашеварам за всех отдуваться приходится.

- Тетка Мотря вам есть чем отдуваться. Особенно если гороху наедитесь, - улыбаясь успокоил ее Роман, намекая на нездоровую полноту кухарки.

Все кругом громко засмеялись. Улыбнулся и бригадир, но встал на защиту женщины:

- Напрасно вы на неё так. Наша стряпуха хоть с виду и неповоротливая, а борщи лучшие в районе готовит. Сегодня ее сам секретарь хвалил за угощения.

- Вы, Митрофан Иванович, зубы тут не заговаривайте, - повернулась к нему женщина. - Варева я добавить успела, когда утром сказали, что народу добавится, а Малюжиха ведь хлеба не напекла добавочного. Просила, народ, чтобы кусочки не доедали. Набрала немного. Да вон краюха маленькая нерезаного, и все.

- Как в анекдоте говорится, хоть сама ложись, - продолжал улыбаться бригадир.

- Вам все шуточки. А спрос за все с меня.

- Ладно тебе голосить. Рассаживай молодежь за стол. И распределяй, сколько осталось хлеба поровну. А кому мало будет, пусть на кашу налегает.

Кухарка расставила нам по одной миске на три человека, раздала всем ложки, и разложила вдоль средины стола кусочки хлеба: недоеденного и тоненькие ломтики свеженарезанного. Рядом со мной сидел Николай Тырса. Пока нам не налили еду, я видел как он, стараясь быть незамеченным, положил один кусочек хлеба в карман, один зажал между коленями, а один держал в руке, украдкой откусывая крошки. Есть с хлебом, я по-прежнему не любил, и мне было стыдно за соседа. Но я делал вид, что не замечаю его ухищрений.

На обед была пшенная сливуха. Дома бабушка изредка готовила сливуху. Но дедушка, и все другие говорили, что в поле сливуха всегда вкуснее получается. Крупу для сливухи в поле варят в большущем чугунном котле. Потом воду с каши, сливают в другой котел, поменьше. В эту воду потом добавляют картошку и лук, а перед тем как снимать с огня кладут много зелени. В зависимости от сезона идет туда и дикий лук, и крапива, и укроп, и любистки. А котел с кашей остается на огне. В него добавляют жир и на жиру подрумянивают кашу пока она не покоричнивеет.

Дедушка не обманывал. В поле сливуха оказалась вкусней любой другой еды, какую мне приходилось пробовать раньше. Мои соседи Николай и Витька, ели жадно и торопливо. Я старался, есть не спеша, степенно. Так, как меня учили есть в гостях. Когда кухарка поинтересовалась, нужна ли кому добавка, Николай глянул на меня и спросил:

- Будем добавку брать?

Я и Витька с готовностью закивали головами. Добавки попросили все. Каша тоже оказалась очень вкусной. Но каши молодежи досталось всего по несколько ложек. Я замешкался и только один раз успел зачерпнуть из миски.

Вскоре выяснилась Гришкина правота. Говоря что, колхозу не нужна прополка подсолнечника – он как в воду глядел. После обеда я зашел за глухую стенку кухни и сидел там, в тени, чтобы мой уже завядающий букет совсем не засох. Невдалеке, за кустами беседовали бригадир и колхозный председатель. Они меня не видели, а я слышал весь их разговор.

Председатель хвалил нашего бригадира:

- Ты молодец, с привлеченными хорошо организовал. Я как увидел, сколько у тебя народу, враз настроение поднялось.

- А с обедом, что разве плохо получилось? – гордо спросил бригадир.

- За обед особый разговор. За обед конечно кухарка молодец, но не только она. Откуда у вас курица в борщ попала? Вот достроим у вас птичник – в колхозе кур будет в волю! А сегодня я аж рот разинул когда увидел. Из дому припер что ли?

- Да в том месяце, у нашей колхозницы, у Столяровой мать умерла. Так мы ей немного муки, на пирожки для похорон выгадали. А как сказали про комиссию, я и велел ей курицу поймать, чтобы Мотря борщ с галушками сготовила для комиссии.

- Обед на славу получился, только скажи кухарке, если еще районных или не дай Бог кого из области кормить придется, так миску каждому отдельную пусть ставит.

- Мы привыкли по-простому. Да из общих мисок и необидно никому. Если каждому отдельно наливать, так не угодишь. Тому, гуще, тому жиже, достанется, а тому в соседней миске жирней покажется. И будут друг к другу таращиться. А так без обид.

- Все равно, заруби себе на носу, что у культурных людей полагается каждому есть из отдельной посуды. А в городах даже борщ в одну миску наливают, а кашу совсем в другую да не в миску а в тарелках подают.

- Не, ну мне то что, как скажете, так и сделаем. Только тарелок в поле не привезешь, за два дня расколошматят.

Они немного помолчали, и председатель спросил:

- Послушай, а может нам и взаправду подсолнухи прополоть?

- Да зачем, нам это нужно.

- Агроном МТСовский говорит, что урожай намного лучше будет.

- Слушайте вы его. Да и кому полоть. Я только для виду много ребятни нагнал. А толку от них мало. Малые после обеда совсем не работники. Да и старших я думаю сейчас к полеводам на помощь перекинуть.

- Ну, ты согласись, красиво ведь получается.

- А Вы подумайте кормить мне их как. У нас и так по продуктам перерасход против ведомостей получается.

- Чтобы перерасхода не было, муки поменьше колхозникам раздавай.

Когда председатель уехал бригадир распорядился:

- Вся малышня, которые в школу не ходят и школьники до третьих классов, отправляются домой. А кто постарше пойдете к полеводам, до вечера поработаете. Они там, что-то зашиваться стали.

Нам пешком идти спросил Федька Михайлусов?

- Можно и пешком. А то поднимайтесь от стана на бугор, и подсаживайтесь на возы груженые, которые вниз идут. Волам с горы не тяжело везти будет, и вам пешком не топать.

Егорка не пошел к полеводам. Сказал, что он не колхозный, а просто приехал в гости. Подняв свою тяпку на плече, он предложил мне:

- Пойдем пешком, пока они волов дождутся, да пока доплетутся на волах, мы уже в селе будем.

Я согласился, и мы с ним первыми ушли с полевого стана. Когда поднялись на бугор, увидели, что гурьбой вышли и остальные малыши. Толи они шли на бугор ждать попутный транспорт, толи решили идти пешком мы не знали. Спускаясь с бугра, мы свернули с дороги к неглубокой круче попить холодной воды. Егорка знал здесь родник. На дне кручи кто-то вырыл круглое углубление, в нем сбоку, шевеля крупинки глея, бил родник. Вода в углублении была прозрачнейшей.

Я хотел упереться ладонями в землю и напиться прямо из родника. Но Егорка остановил меня:

- Постой. Ты что не видишь, вода из родника землю намочила. В этой круче грязь по дну почти до самого села. Сейчас руки вымажешь и колени. Я покажу, как пить надо. Меня пацаны научили.

Он сорвал два самых крупных листка мать-и-мачехи, сложил один лист, у черешка треугольником и у него получилась небольшая чашечка. Подал мне второй лист и посоветовал:

- Сделай себе такую и пей по человечески.

Мы с удовольствием попили студеной воды, имеющей совсем не такой вкус как вода из наших колодцев. По противоположному склону кручи от родника была протоптана тропинка к строящемуся птичнику. Егорка предложил сходить на стройку, посмотреть, что там делается, но я отказался. Хотелось быстрее попасть домой.

Только мы вышли на дорогу как со стороны лесополосы показалась пара лошадей, запряженных в пустую телегу, а к телеге была привязана за дышло конная сеялка. Лошадьми правил дядя Илья с нашей улицы. Поравнявшись с нами он поздоровался и спросил:

- А вы откуда здесь взялись?

- Мы в колхозе сегодня работали, - с гордостью пояснил я.

- А не рано тебе?

- Сегодня комиссия из района приезжала, - уточнил Егор, - так бригадир всех пацанов наших сегодня на работу выгнал.

- Так выходит, пацаны еще работают, а вы сбежали?

- Не нас всех уже отпустили. Мы пешком первые ушли, а остальные транспорт ждут, - продолжал пояснять Егорка.

- Ну, тогда вам повезло, и первые и транспорт я подал. – Он остановил лошадей и добавил, - Залезайте в телегу, только осторожно. На дне лапы культиваторные, не пораньтесь. Хоть они и тупые, в кузню везу – оттягивать, но все равно аккуратней там.

Сеялку дядя Илья отцеплял в бригаде, и мы сошли на землю почти у самой конторы. Егорка сразу ушел домой, а я понес маме цветы. Увидев меня, она удивилась:

- А что это наш труженик так рано домой явился?

- Младших после обеда домой отпустили, остальные еще идут, а нас с Егором дядя Илья подвез на лошадях.

- Ой, а грязный ты, как кочегар!

- Мам, а я Вам букет нарвал, - с гордостью объявил я, - только он завял немного, - и протянул ей цветы.

- Вот спасибо, - улыбнулась она. – Сейчас попросим тетю Дусю, она обрежет стебельки немного короче, поставит в глэчик с водой – они и оживут. Ты глянь, хоть и вялые, а пахнут как здорово.

- А Вы еще не слышали как они в лесу пахли!

- Слышала сынок, и не раз. А вы что и в лес ходили?

- Мы в лесу, в Высоком отдыхали в тени, когда заморились. А еще мы в лесу этого видели. Ну, этого, как его, он еще по дубам лазит - у меня из головы вылетело название зверька. Я мучительно думал и, наконец, вспомнил, - Вспомнил. Он балдюком называется.

Расхохотались все не только мама с тетей Дусей, но и Николай Кондратьевич. А я пытался втолковать им:

- Ну, такой вот маленький, рыжий, с полосками. Он по деревьям вверх и вниз бегает.

- Такой полосатый бурундук называется, а тот кто не запоминает как кого называть сам балдюк получается, - сквозь смех заключил Николай Кондратьевич.

- Во, правильно, бурундук, - согласился я.

- Устал наверно, с непривычки, - поинтересовалась мама.

- Ой, нисколечко я не устал. Мне так понравилось. И обедом нас кормили. Сливуха была такая вкусная! Никогда такой не ел!

Не знаю, на чем основывались бабушкины подозрения, что я что-то ношу из дому своим старшим товарищам. Никаких признаков не должно быть. Мед, который у нас стоял в кухонном столе для еды, в широкой кружке с отломленной ручкой, я никогда парням не выносил. Конечно, когда собиралась большая ватага Егоркиных друзей, и заходил разговор о том, что есть уже хочется, а с собой у ребят ничего кроме хлеба не было – я обычно вызывался сбегать домой за медом. Кружку я не трогал, а брал миску и лез с ней на чердак. С трудом открывал тяжелую, закрывающуюся специальными ручками, крышку большого, почти в мой рост, алюминиевого бака, из-под американского повидла и при помощи специальной копыстки^* старательно набирал в миску густого, ароматного, кристаллизовавшегося за зиму меда. Потом клал копистку в то место и в том положении, как она лежала раньше. Хоть было тяжело, но старался до упора закрыть ручки крышки.

Я приносил мед. Парни доставали из колодца ведро студеной воды, а если хватало времени кипятили на треноге чайник с мятой. Поровну делили хлеб, и вся ватага с наслаждением полдничала. После еды, тщательно мыл миску, относил домой и ставил на место. Каждый раз я не забывал пояснять, что это наша бабушка, специально приготовила целую миску меда, чтобы я угостил парней. Ребята удивлялись, с улыбкой благодарили бабушку, за ее неожиданную щедрость. Но все равно они и взрослые на нашей улице не любили ее. Не любили бабушку наверно потому, что она не наша. Дедушка взял её из Фесенково.

Жили они в Фисенково бедно. Пожилой отец, мать, два брата и их, сестер трое. Прасковья была средней, а братья один старше всех, а другой последыш. Отец болел долго, поэтому и старшего брата женили рано, но от семьи не отделяли. Через два года хозяин дома преставился. Невестка первой родила дочку, а когда забеременела второй, мужа забрили в армию. Малый надел, да еще без путевой обработки не мог прокормить семью. Жили впроголодь. Спасались батрачеством. Батрачили и мать и дочь старшая и брат неженатый и Прасковья тоже еще дитем, при живом родителе находила чем помочь зажиточным соседям и заработать краюху хлеба или глэчик молока. Когда через два года объявили новый призыв в солдаты, второго брата не должны были забирать, потому что он оставался единственным кормильцем семьи из восьми душ. Но община на сходе решила собрать денег тем, кто вызовется не по жребию, а по охоте сына в солдаты отдать. А тут еще зазывалы солдатские постарались. Игнат – младший брат надумал идти в солдаты и родню уговорил. У них к тому времени долгов было много. Вот и решили пустить его в солдаты, чтобы с долгами рассчитаться и корову купить. После этого осталась Прасковья с матерью, сестрами и невесткой при корове, но без хлеба.

Все три сестры красивыми выросли. Благодаря красоте Прасковье повезло еще совсем молодой попасть к панам в услужение. Барин приметил ее на Масляной неделе, когда девок катают на лошадях, а парубкам вешают колодку. Велел прийти к концу поста в имение. Перед Пасхой и определили ее на работу.

Помогала горничной в доме убираться, стирала, воду таскала, чистила, скоблила. Кухарка что заставит делать, тоже не отказывалась, делала. Целый день на ногах, а все не то, как сестрам и братьям горбатить приходилось.

Жила на всем готовом. Хозяева кормили и одевали прислугу хорошо. Деньги раз в три месяца давали. Почти три года в имении продержалась. Заработок весь относила матери, а сестрам перепадало кое-чего из ее одежонки. Все стало налаживаться. Может и хозяйство свое подняли бы потихоньку, так опять не повезло.

Оба брата на войну с японцами попали. Старшего на войне убили. Меньшего ранило и оглушило бомбой японской.. Он домой вернулся, но болел сильно. Хозяйство без мужских рук разваливалось. Земли было мало, и ту путем не обрабатывали. Обе девки летом батрачили, а зимой ткали у богатых и дерюжки из полосок, и ложники^* из шерстяных ниток, и полотно матирное^*. Старшая Фрося бралась прясть и ткать даже посконное^* и льняное полотно.

Зимой на Крещение больной брат помер - отмучился, а вскоре и у Прасковьи неприятности начались. Барыня летом в имении жила, а все остальное время в Петербурге. Там и панычата учились. В тот год в Петербурге и Москве люди бунтовать начали. Барин переживал за своих, ездил к ним два раза. В конце зимы барыня вернулась в имение одна, без детей. Ходила злая, недовольная чем-то, ко всем придиралась. Приревновала Прасковью к барину и проходу ей не давала. Потом совсем прогнала.

Прасковья вернулась домой. К тому времени старшую сестру уже замуж выдали и она ушла с мужем на отруба. Младшая – Мотря уже невестой стала. Дома повернуться было негде. Племянницы по дому еще не могли ничего помогать, а везде лезли, путались под ногами. Хата маленькая, темная, в хате постоянный шум, гвалт, крик, ругань. Прасковья рассказывала:

- Как сороки друг на дружку стрекочем не пойми чего.

Тут и приехали ее сватать за Стефана. Они до этого ни разу не виделись. Сначала сваты сказали только ее матери, что жених хромает. Сама она узнала, что за хромого выдают только когда на смотрины приехали. Стефан в детстве с яблони упал назад, а нога левая застряла между веток и ступня у него переломилась. Потом срослась неправильно. Так и ходил: правой ногой правильно наступал, а левую, как бы на цыпочки ставил. Он сам сапожничал и в левые ботинки, и в сапог левый подставку всегда в пятке приделывал, чтобы ходить легче было и обувь чтобы не ломалась.

Из-за хромоты этой за него в селе никто из справных хозяев своих девок выдавать не хотел. Стефану уже тридцать было. Брат с войны пришел тоже не женатый. Про Прасковью Орловым фисенковские друзья насоветовали, говорили, что у них все в роду работящие, аккуратные. Семья бедная, а так люди хорошие. Поэтому ее и засватали.

Замуж Прасковья шла в смятении. Не о таком муже она мечтала. Село чужое, людей знакомых нет. Как жить, никого не зная? Семья зажиточная. Хата, рубленная и железом крытая. Свекор говорят строгий и с виду нелюдимый.

За такого б выйти как кучер панский, и лицом и ухваткой вышел, и весельчак, так и сыпет прибаутками. Но его скоро женят на дочке железнодорожного будочника.

Замуж отдают, а приданого считай никакого. Лидке хоть кое-чего справили и телку отдали, а я без ничего иду - всю жизнь потом попрекать куском хлеба будут. Пока Мотрю выдавать ей может, тоже успеют насобирать приданого.

Четыре коровы, телята, овцы, поросята, птицы много - на все это женские руки нужны. И земли много - попробуй выполоть все. Свекровь уже в годах, а дочка у них одна и говорят еще молодая. Видно ишачить придется хуже, чем в батраках.

Ладно, что ишачить, дома тоже без дела не сидим, в батраках на людей работаем, а то на себя стараться буду. Зато сытно есть каждый день можно, а не только на праздник. Не то что в батраках, поставят одной тюри и хлебай, а сами мясо жрут. И одеть будет что. Вон как все вырядились, небось, и я не хуже ходить буду.

А как Стефан? Не молоденький, с виду смирный вроде, глянет и покраснеет весь как рак. Носатый немного, но не урод. И хромает не сильно. Главное чтоб не обижал. Хорошо, что мама согласилась, а продержали бы дома еще года три, тогда и за голодранца не сосватают.

Господи, а вдруг жизни не будет? Заранее не угадаешь. А может Стефан пьяница, у него вон вроде и нос даже красный? Или бить начнет, он ведь старше. Придерется за что и давай мутузить. Говорят, если сразу бить начнет – всю жизнь битой будешь. Что тогда делать? Маме пожаловаться и то не сходишь - далеко.

Стефан благоговейно ждал, когда их обвенчают. Невеста понравилась. Молодая, красива. В разговоре не стесняется. На людях с такой показаться одно удовольствие. И работящая говорят. Татко мечтал образованную засватать. Чтобы журналы с картинками получать как Михайлусовы. Чтобы невестка разъяснить все могла и по журналу и по газетам.

В детстве он сам с удовольствием ходил в церковноприходскую школу, но после окончания двух классов, как не упрашивал родителей, дальше учиться его не отдали. Зная о мечте отца последние годы, он переживал, что отец засватает ему образованную, и Стефан будет при ней за дурня. Слава богу. Приська ни читать, ни писать не знает. А то, как над женою главенствовать, если она умнее?

Свою первую дочь Стефан с Прасковьей нарекли Марфой. Когда Марфуше пошел второй годик Исай Иванович женил второго сына - Антона.

Зимой все спали в хате. Народу было много, но места хватало. Пока Антона не женили, молодые одни спали в вэлыкихати. После рождения дочери Стефан ввернул в сволок крюк и повесил рядом с кроватью колыску^*, которую самолично смастерил и вырезал узоры по бокам и в изголовье. С появлением во дворе второй невестки в вэлыкихати поставили вторую кровать, отгородили ее занавеской и Антон планировал куда вешать вторую колыску. У Антона первым народился сын. Старики спали в кивнати. Явдоха спала на печи, а ходивший в парубках Илья на топчане в хатыни.

Революция на сельской жизни не слишком отразилась. Земли монастырские между дворами поделили. Работы прибавилось даже, а хлеба не прибавилось, все продразверстка забирала. Зато война Гражданская сильно село потрепала. То немцы стояли, то деникинцы командовали, то красные, то казаки с Дона. Любая банда, которая заскакивала в село брала продукты, требовала фураж, насиловали, издевались и расстреливали по любому поводу, а то и просто по пьяни могли убить человека – без никаких причин.

Когда советская власть установилась, люди даже рады были. Радовались не власти этой непонятной, при которой лодырей, бездельников и пьяниц назвали сельскими пролетариями и стали назначать в комитеты и советы. Радовались тому, что одни теперь порядки везде и если одни хлеб забрали, то хоть другие не придут и не расстреляют, за то, что не тем хлеб отдал.

Весной в селе было принято белить стены и закрома в коморях, хорошо мыть и скоблить полы. Подготовив помещение семейные переходили спать в коморю. Не женатые, тоже в хате по теплу не спали. Когда становилось тепло и ночью, каждый оборудовал себе место для ночлега в клуне^*.

Им так было даже удобнее. Как бы поздно не возвращались с гулянья - родители не увидят. Летом, до молотьбы и засыпки зерна в хатах ночевали одни старики и малые дети. Весной, Антона мобилизовали в Красную армию, а через пол года и Илью забрали служить в Богучарский полк.

Сашка - жена Антона, через три месяца после мобилизации мужа родила второго ребенка, девочку, но та пожила неделю и померла. Без двух мужиков хозяйствовать стало тяжелее. Оставили всего две коровы. Продали пару коней, на вырученные деньги купили конные грабли и плуг двух корпусный. Из тягла остались молодая пара вороных коней, кобыла с жеребенком и пара волов.

Работников не нанимали, боялись, что бы в кулаки не записали. Кулаков тогда еще не выселяли, но обходились с ними строго. Продотрядчики у простых хозяев только по клуням и коморям зерно смотрели. А у кулаков, по сто первой статье, полный обыск делали. Конфисковали все что находили: и кожу для сапог, и овчины, и даже посуду лишнюю. Говорили, что они это якобы все для торговли держат.

Если в кулацком дворе хлеба находили меньше чем рассчитывали взять, то арестовывали хозяина, а то и всех мужиков. Держали в каталажке, требовали признаться, куда хлеб припрятали.

Сто первой статьи боялись. Председатель совета или уполномоченный чуть кто ерепениться начинает сразу грозят:

- Под статью УК хочешь подвести семью? Саботажник!

Орловым эти годы хозяйствовать было трудновато, но от властей они не особо страдали. По разверстке, конечно, приходилось сдавать и хлеб, и картофель, и мясо, но от всевозможных дополнительных поборов их защищало звание семьи красноармейцев.

В новой семье Прасковье понравилось. Стефан ее не обижал, жалел, а ее девичий грех по воле случая остался не замеченным. Ему хотелось угодить жене. Приятно было дарить ей обновки. Любил водить ее на гулянья и праздники. Прасковья хорошо пела, её даже в певчие церковные зачислили, а, выплясывая гопака или барыню, могла перетанцевать двух, а то и трех партнеров.

Стефан петь стеснялся, и танцевать не мог из-за своей хромоты. Но талантом жены гордился и от всей души радовался ее умению и задору. Его, человека скрытного, не словоохотливого и даже стеснительного – особенно радовали бойкий Приськин говор, умение постоять за себя. Особенно ловко и с искренним жаром она отстаивала доброе имя мужа и честь семьи Орловых. Если когда у кого и появлялось желание позлословить в их адрес, то в присутствии острой на язык невестки, таких смельчаков не оказывалось.

К сожалению, на гуляния они попадали не часто. К церкви, на базар по воскресеньям и праздникам ходили в основном старики.

Спросить разрешение у отца и купить жене подарок Стефан редко решался. Когда еще были молодоженами, Орловы выгодно продали на базаре поросят и Стефан спросил отца:

- Тато, можно я Приське из этих денег платок кашемировый куплю?

- Не надо, - отрезал отец, - Пока мы одни, я скажу тебя важную вещь, которая в жизни тебе не раз пригодится. Прежде чем покупать что, подумай своей головой, посмотри сначала, хуже она от других ходит или нет.

- Не-е, Не хуже.

- А не хуже, так чего высовываться?

Стефан крепко запомнил слова отца. Каждый раз, желая подарить что-либо жене, он прикидывал, не будет ли Прасковья выделяться среди соседей, а часто просто не смел, подойти попросить денег на подарок. Зато старался оказать жене и дочке другие знаки внимания, не требующие денег.

Возвращаясь с поля каждый раз, привозил Марфуше гостинец "от зайчика” корочку хлеба с крошкой сала, или кусочек коржа или пампушку. Всегда оставлял что-нибудь от обеда, чтоб вечером отдать дочке и с серьезным видом, подробно рассказывать ей о зайчике.

- Тато, а Вы это отняли у зайчика или он сам отдал?

- Не он отдал и сказал еще: " Отвези Марфуше, а больше никому не давай".

- А че ж Вы его не поймали?

- Так он не в руки отдавал, а положил гостинчик на кочку, а сам в сторонку отбежал.

- Побежал в лес, как завтра?

Стефан улыбнулся, погладил дочку по голове, затем, усадив на колени, объяснял:

- Завтра это завтра будет, ляжешь вечером поспишь, а утром уже завтра наступит. А зайчика я вчера встречал около леса. Поняла?

Марфуша таращила огромные глаза, и с наслаждением грызла засохшую корочку хлеба. Хотя за пол часа до этого отказалась, есть свежие блинчики с медом и сметаной.

О жене Стефан тоже не забывал. Помнил, что она любила лакомиться всем съедобными, что росло на природе. Эта страсть у нее наверно сохранилась как память о голодном детстве и юности. В зависимости от времени года, по возможности, он привозил ей незатейливые гостинчики. Весной пучки дикого чеснока, в июне сплетенные косичкой грозди ягод степной полэныци на длинных цветоносах, в июне охапки козэлыкив^*, в августе лопуцеки^*, в сентябре завернутые в листья лопуха горсти ежевики.

Прасковья быстро приноровилась к строгому укладу жизни в семье Орловых. В Фисенково, в родительском доме у них все было просто, шумно и бестолково. А здесь во всем был строгий порядок и уклад, заведенный еще дедами. Даже у каждой вещи было свое определенное место. Не полагалось ничего класть куда попало. Зато удобно было брать все, что требовалось для работы. Каждая вещь на положенном месте, не надо искать, спрашивать, не брал ли кто другой, ругаться.

Семья большая, а в доме всегда тихо, разговаривают негромко, понимают друг друга без крика и ругани. Строго соблюдались традиции и церковные правила. Убедившись, что все в семье решают свекор и свекровь она сразу приучила себя ничем: ни словом, ни взглядом, ни делом, не перечить им.

Старалась больше угождать Исаю Ивановичу. Купает вечером Марфушу, специально воды больше нагреет, а когда старик соберется ноги мыть перед сном она и подаст ему ушат с теплой водой, а не с холодной. Если у того поясницу прихватит, так она не поленится и помыть свекру ноги. Заметила, что старики Явдоху все маленькой считают, все оберегают и защищают - тоже взяла ее под свою опеку.

Бывало Сашка кричит:

- Явдоха. Ты долго еще спать собираешься? Солнце уже на сажень поднялось и росу сбило, а ты валяешься все. Вставай хоть в курятник полезь, в гнезда соломы добавь. Яйца сегодня брала - все грязные, смотреть противно. Мы с Приськой полоть идем, а куры скоро нестись сядут.

Прасковья заступалась:

- Пусть поваляется пока молодая. Замуж выйдет вспоминать будет, как у татка с мамкой жилось.

- Пусть дрыхнет, мне не жалко. Только когда такие яйца жарить будем – она первая рожу скорчит.

- Сейчас я доплету косу Марфушке и постелю соломы, пока ты соберешься.

Свекор качал головой:

- Балуешь ты с матерью Явдоху. Вырастет лежебокой, и замуж не возьмут.

Хотя он и ворчал для порядка, но этой снохой был очень доволен.

Прасковья, когда хотела, чтобы ей купили нужную вещь, прямо не просила об этом. Просто в подходящий момент осуждала небережливую односельчанку:

- Вот уж кугутка Фроська Бондарева. Живут что ни в доме, ни на столе нет ничего. А туда же кофту атласную справила и сено сгребать одевает. Была бы у меня такая – я б ее в церковь не каждый раз одевала. А Фроська и в хвост и в гриву ее таскает, хвастает. Через год или два на тряпки порвет.

На следующее воскресенье или через воскресенье Исай Иванович обязательно привезет с базара атласную кофту Прасковье. Принимая подарок, она не забывала восторженно выразить свою признательность:

- Ой, какая красивая! Мне такой кофты давно хотелось. Как Вы догадались? - Повернувшись к свекрови, спрашивала у нее,- наверно Вы им подсказали? Спасибо Вам мама огромное,- и чмокала растроганную старуху в морщинистую щеку.

Стефан так не умел. Еще во время медового месяца, молодая жена предложила ему съездить на ярмарку. Она много слышала восторженных рассказов о ярмарке и мечтала попасть в Ново Белую. Он и пообещал ей такую поездку. Там каждый год собирались огромные ярмарки.

Продают все, что твоей душе угодно. А развлечений, за день не обойдешь. И цирк, и крутилки, и качели. Цыганки гадают. Петрушка и другие куклы говорящие выступают. Шарманщик судьбу рассказывает по билетику, который птица достает. Гармони, цимбалы, сопилки, балалайки, бубны - с утра до ночи играют.

Стефан каждую весну, стесняясь и почему-то краснея, как о чем-то неприличном, просил отца отпустить их с Прасковьей съездить, дня на три-четыре, на ярмарку. Но как назло, каждый раз оказывались важные причины, не позволявшие им отлучаться из дома. Так они и не попали на ярмарку.

Съездить в Фисенково было проще. Когда Прасковья решала повидать мать, да невестку с племянницами проведать, показать обновки и прихвастнуть своею жизнью она сначала просила Стефана:

- Стефанушка. милый, давай на денек к моим съездим - я так соскучилась.

Он не уверено отвечал:

- Сейчас вряд ли получится. Пары пашем - татко не отпустят. Получив подобие отказа, она выбирала момент, когда у свекрови хорошее настроение и затевала с ней душевный разговор:

- Смотрю я на Вас мама и завидую. Дом полная чаша. Дети все при Вас. А моя мамка горе мыкает. Живут без мужика во дворе. Не знаю, есть ли хоть хлеба кусок на столе. А то может и хлеба нет. Мы старшие разлетелись из гнезда родительского. Фроська в Отитянови, я в Бедном. Вроде и недалеко, а редко наведываюсь. Сколько раз просила Стефана: "Давай съездим хоть на пол денечка". Так он все: "Некогда, да некогда".

Проходило несколько дней. Старики обсуждали меж собой жалобу Прасковьи, и за обедом Исай Иванович объявлял:

- Стефан, ты в воскресенье насыпь овса в торбы, чтоб коням хватило на целый день. Съездишь, проведаешь тещу свою. На гостинец там чего из погреба возьмете, а завтра валуха резать будете, так одну ляжку оставьте - повезете мяса свежего.

- Хорошо тато,- радостно соглашался Стефан.

Вечером он, лукаво присваивая заслугу себе, нашептывал жене:

- Целую неделю уговаривал татка отпустить нас в Фисенково. Думал, не согласится. Работы сейчас много. Пустил все же. В воскресенье коням отдохнуть надо давать. Ничего, доедем, а там, у ваших они целый день отдыхать будут.

Она улыбалась в темноте, гладила мужа по плечу и хвалила:

- Молодец. Я знала, что ты добьешься, если захочешь. Я, правда и не собиралась уже. Не придумаю, что надеть даже. Ничего, до воскресенья еще выберу. Давай спать, вставать рано завтра - коров мне одной доить. Сашка опять заболела.

Сашка болела часто. А тут еще характер у нее был вспыльчивый. Если что болело сильно, в сердцах даже свекру могла ответить неучтиво или чего хуже могла отмахнуться на замечание стариков. Когда Сашка не в духе под руку ей лучше не попадаться. Кот оказался рядом или щенок - через весь двор летит поддетый ее башмаком. Зайдет на птичий двор - куры в рассыпную.

Исай Иванович не выдерживал, повышал голос:

-Уймись, оглашенная. А то возьму старостью вожжи да остепеню маленько. Без мужа взбеленилась совсем. Хоть бы Антона быстрее с войны отпускали.

В ноябре 1920 года, по ранению Антон вернулся домой. В этом же году под Рождество у Прасковьи и Стефана родилась вторая дочь. После первой у них семь лет не было детей и думали, что больше и не будет. Дочь нарекли Ксенией.

Через год демобилизовали и Илью. С возвращением мужиков хозяйство Орловых быстро пошло в гору. Даже в голодном 1922 году они не бедствовали. Зерна припрятали, и для посева, и на еду хватило. Не шиковали, но и не голодали.

В 1923 году у Орловых на Причисту^*собралась большая гулянка. Приглашены были родственники из Митрофановки, Михайловки, Фисенково, Смаглеевки, Журавки и Писаревки. На Причисту в село к каждому приезжают близкие и далекие родственники со всей округи, но Исай Иванович, назначил на этот день еще и входины^* для Стефановой семьи. В свои семьдесят, он выглядел бодрым и подтянутым, и командуя приготовлениями казался бравым генералом.

В эту зиму мне повезло. Егорка отказался идти осенью в школу и его оставили жить у дедушки Антона. Из-за войны он отстал от школы и весной ходил в седьмой класс, хотя ему уже было положено десятилетку заканчивать. Его ровесники продолжали иногда собираться во дворе дедушки Антона и меня они по-прежнему не прогоняли. Я гордился своим таким особым положением и радовался, что выгодный родственник теперь будет жить рядом.

А зимой обиделся на него. Похолодало и нас редко выпускали на улицу. Однажды, когда к вечеру на улице потеплело, мне разрешили покататься с Маруськой на санках с бугра у кулацкого сада. Можно было взять лыжи. Но тогда Маруська не стала бы ждать, пока я накатаюсь и дам ей прокатиться. Да и ремни на лыжах дедушка настроил под мои валенки, а для Маруськиных сапог они будут слишком большие. А самое главное, я теперь боялся кататься на лыжах по рыхлому снегу. Еще когда в начале зимы, снега было мало и он еще не улежался, я взял лыжи и пошел кататься с ребятами со склона Водяной кручи. Только один разочек проехал до самого дна и пацаны только начали договариваться когда я дам им прокатиться по одному разу как случилась беда.

Мне не понравилось, что там, где мы катались из под снега показалась трава и появились полоски глины. Это малышня съезжали вниз на задницах счищали снег. Да и большие пацаны катались по склону на сапогах и протирали снег до самой земли. Чтобы не поцарапать лыжи, я поднялся немного выше вдоль кручи, туда, где снег лежал нетронутый. Оттолкнулся от края и поехал вниз. Одна лыжа стала проваливаться в снег, остановилась и я со всего маху упал лицом вперед. Пока поднялся, отстегнул лыжи и вытряхивал снег из-за пазухи прибежали Толики Кудинов и Ковалев, а сверху съехал на сапогах Юрка Задорожный и лихо развернулся прямо рядом со мной. Он достал из под снега лыжи, повернулся ко мне и сказал:

-Женька, так ты лыжу одну переломил полностью.

- Как это переломил? Они же крепкие.

-Во, глянь,- и он протянул мне лыжу, у которой вместо носка торчали размочаленные острые шипы. Глядя на обломанную лыжу, я никак не мог смириться с мыслью, что она переломилась, и сквозь слезы твердил:

- Не может быть. Такого не может быть. Она ж крепкая была. Я в них на корыто вставал, и они не ломались, только прогибались немного.

- Вот ты ее на корыте и надломил, - злорадно выкрикнул Ковалев,- а здесь только доломал.

- Хватит тебе скалиться,- прикрикнул на него Юрка.- Лучше поищите в снегу, где-то обломок должен валяться.

Обломок лыжи нашли, и весь в слезах, я отправился домой. Дома проревел до вечера. Вечером мама меня успокаивала, а дедушка так соединил носок к остальной лыже, что щели стало совсем не заметно. Потом он плотно прижал к нижней части лыжи кусок жести от консервной банки, ловко загнул концы вверх и закрепил жесть сверху маленькими сапожными гвоздиками. Проверив свою работу, он еще раз постучал сверху по гвоздикам и сказал:

-Ну вот, теперь она крепче новой будет. И снег под жестянку не забьется, потому, что она на самом носочке начинается.

- Что нужно дедушке сказать?- обратилась ко мне мама.

- Спасибо, Вам дедушка,- сказал я забирая лыжу и заплакал еще сильнее.

-Че ж ты ревешь? Лыжа некрасивой стала?

- Не лыжа красивая.

- А в чем же дело?

- Это я просто так.

- Ну, это ты зря. Видно тебя все же жестянка смущает.

- Нет, дедушка, - замотал я головой.- Мне вправду очень понравилось как Вы лыжу поремонтировали. Я ведь думал, что теперь на ней нельзя будет кататься.

-А че ж тогда реветь?

- Просто у меня слезы сами катятся.

- Тато, он наверно наревелся, пока Вы за ремонт взялись, и теперь остановиться не может, - добавила мама.

-Да, я просто раньше наревелся,- подтвердил и я.

- Ну, так хватит уж тебе хлюпать, - посоветовал дедушка.

Я старался сдержаться и мучился оттого, что не мог никому рассказать причину моих теперешних слез. Дело в том, что пока я ждал прихода мамы и дедушки, вспомнил, как крестная ругалась на маму за покупку этих лыж. Переживал, что крестная увидит сломанную лыжу и опять еще сильнее заругает ее. Потом пришел дедушка, посмотрел и сказал, что попробует помочь моему горю. Я ждал, что он сделает перелом не заметным, а получилось так, что теперь издалека будет видно, как я обошелся с лыжей. Маме теперь из-за меня обязательно нагорит.

Прошло уже много времени, но я все переживал за поломанную лыжу, ждал приедет крестная зимой или нет. Кататься на лыжах мне расхотелось и я редко их выносил на улицу. А дома лыжи стал ставить не в сенях и не в чулане, как мне советовала бабушка, а каждый раз относил их в дедушкин столярный сарай, в который крестная даже летом не заходит, и клал под верстак. Поэтому и на этот раз я взял с собой не лыжи, а санки.

Когда мы раскатали дорожку так, что санки с бугра скользили через дорогу, через стежку^*, и упирались в тын Маруськиного двора, к нам присоединился Егорка. Он сначала скользил с бугра на сапогах, а потом предложил покатать нас.

Санки мне дедушка смастерил из соснового дерева. Они были длиннее, чем у других, но очень легкие. Полозья не слишком широкие, но толстые, а досточки на сидении гладкие и ровные. Когда я катался с горы один, то ложился на них животом и помещался полностью. Только носки валенок чуть сдвигал в сторону, чтобы удобно было ними рулить об снег. А когда вдвоем с Маруськой катались с бугра, то я усаживал ее спереди, свои ноги она ставила на перекладину, к которой привязана веревка, а я садился сзади и рулил своими ногами.

Егорка, усадил нас так же, только меня заставил ноги положить вдоль Маруськи, чтобы не тормозили. Разбежавшись с санками, он делал резкий поворот в сторону и дергал за веревку, чтобы мы со всего разбега развернулись в обратную сторону. Санки трещали, но не переворачивались. Мы с Маруськой несколько раз сваливались в сугроб. Если бы я был один, я бы не упал, а она заняла большую часть места на санках, и мешала, как следует уцепиться за них. Было смешно и интересно. Только снег забился и за воротник, и в рукава и в варежки. Но мы еще даже не замерзли, и тут Егор увидел агента. Он, несмотря на позднее время, вышел из двора Задорожних и направился к соседней калитке.

- Ну, сейчас начнет трясти шкуры, мясо и картошку – сказал Егор сердито. – Скоро к вам Марусь дойдет. Вы не прячетесь от него?

- Не мы не прячемся. Но я побегу скажу нашим, что агент ходит.

Я, конечно, знал, что летом, в те дни, когда в село приезжал агент, они уходили из дома. Маруськина тетя, которая редко выходила со двора, брала с собой хлеба и воды, запирала хату замком и на целый день уходила с Лидкой и Маруськой в вербы, заготавливать дрова на зиму. А их мамка днем бывает дома, только после ночного дежурства, на овчарнике, во время окота. Но они никому не признавались, что специально уходили. Я тоже никому про них не рассказывал. Сейчас тоже, я не стал говорить Егору, что Швецовы прячутся. То, что Гаша со своей Лидкой прячутся от агента в погребе, знала вся улица, да она этого и не скрывала.

Я спросил Егорку:

- А ты че сказал, что картошку будут требовать. Картошку и яйца летом сдают.

- Да я не разбираюсь в ваших деревенских делах. Просто я, когда приехал сюда, сразу сделал так, чтобы бабушка с дедушкой не боялись агента.

- И они, что теперь не боятся?

- А че им бояться. Как только агент появляется на нашей улице, я сразу дверь в сенях на засов запираю, и он к нам уже зайти не может. Ну ладно, я пошел. Надо заранее запереться. А ты катайся.

- Не- е. Мне тоже надо бежать.

По дороге домой, я восторгался Егоркиной находчивости, удивлялся как другие, раньше, не придумали такого простого способа избавления от неприятностей связанных с посещением налогового агента.

Прибежав, домой, я быстро сбил веником налипший на валенки снег, зашел в сени, закрыл дверь и запер ее на все запоры. До упора утопил щеколду, развернул поперек двери деревянную вертушку и до конца задвинул засов. Зашел в хатыну. Все наши были почему-то дома. Дедушка спросил:

- Ты, что это так запыхался?

- Бегом бежал, - пояснил я.

- Раздевайся, пока передохнешь, а там и вечерять пора будет, - откликнулась мама.

Повесив шапку и кожушок на крючок и входной двери, я снял валенки, понес их положить для просушки на скамеечку у духовки и остался в вэлыкихати. Залез с ногами на нашу с мамой кровать, прижался спиной к подушкам и затих, прислушиваясь к разговорам в хатыне, пытаясь понять, прошел уже агент мимо или может еще попытаться зайти в нашу хату.

Бабушка с мамой спокойно обсуждали свои дела. Изредка бабушка гремела рогачами, двигая в печке чугунки со стряпней. Дедушка молчал. Постепенно я тоже успокоился и спокойно ждал, когда позовут кушать. В это время показалось, что во входную дверь кто-то стукнул и вроде даже послышался тихий женский голос, позвавший хозяев.

Ближнее к кровати окно выходило во двор, там стоял большой мамин сундук, можно было залезть на него и послушать, что происходило во дворе, у двери. Но я подумал, что во двор уже мог зайти агент, стало страшно, и пришлось сильнее вжиматься спиной в подушки.

Опять все стихло, ни шорохов, ни голосов. Вскоре дедушка подтвердил мои предположения о агенте. Покашливая, он с удивлением сказал:

- Что-то агент не заходит долго. Ты бы вышла Ксения, посмотрела, может, что не так.

- Как я выйду? – возразила мама,- он же мужчина. Может он по малой нужде стоит посреди двора, а я попрусь. А может, в нужник пошел. Мне неудобно выходить.

Бабушка поддержала маму:

- И то правда, непристало ей бегать. Хочешь, сам выйди, глянь.

- Еще чего,- возмутился дедушка.- Буду я агента в нужнике проведывать. Надо будет сам зайдет.

Я ничего не мог понять. Чего ради агент должен был справлять свою нужду в нашем нужнике? Почему взрослые не боятся его появления в нашей хате? Сидел ни жив, ни мертв. Стало тихо и в хатыне. Наши тоже наверно ждали, что предпримет агент. Стук маятника висевших в хатыне часов казался мне кузнечным грохотом. Казалось, что часы слышно и на улице и затаившемуся во дворе агенту. Я сидел, стараясь дышать тихо-тихо, и с напряжением ждал, что будет дальше.

Вдруг, в повисшей тишине как гром загрохотал стук в дверь и писклявый, не то мужской, не то женский голос громко позвал:

- Хозя-я-я-ева! Спите вы что ли? На улице еще не стемнело, а вы закрылись уже.

Сообразив, что это ужасный агент стучится к нам, я заревел громко, во весь голос, как маленький. Мама прибежала в вэлыкихату, обняла меня и попыталась успокоить.

Дедушка поспешил в сени, открыл все запоры и впустил агента в хату. Я слышал, как ему предложили раздеться, усадили на лавку. Что-то объясняли, оправдывались. Мама осталась со мной. Гладила по голове, вытирала слезы. Говорила что-то успокаивающее, что-то объясняла. Я не слушал, а плакал, плакал и никак не мог остановиться.

Постепенно слезы высохли, но было жалко, что, несмотря на все мои старания, агент все же зашел. Что я, с испугу, расплакался как дите неразумное. Что сижу как малыш на маминых коленях, но слезать не хотелось, и я теснее прижимался к ней. Она, молча меня, покачивала, похлопывала по правому боку, а я все всхлипывал и всхлипывал не в силах остановиться.

Дедушка позвал нас:

-Ксения, идите, будем за стол садиться.

- Сейчас идем,- ответила мама, и спросила у меня.- Пойдешь кушать, или может тебе постель разобрать, и ляжешь спать?

Кушать мне не хотелось, да и голова разболелась. Но оставаться одному в вэлыкихати было почему-то страшно. Я зашептал:

- Мам, а Вы тоже не ходите к ним. Давайте здесь пересидим, пока все закончится.

Она с вздохом возразила:

-Нет, мне полагается идти к ним. Тебе можно не ходить, ты еще ребенок, а мне нельзя. В конторе агента к нам на ночлег определили. Нельзя ж быть такой неучтивой и отсиживаться здесь в темноте.

В доме к этому времени действительно потемнело. Может от этой темноты, может еще почему, но страх оставался, и я честно признался маме:

- Боюсь я почему-то один оставаться.

-Так идем к столу.

-И туда боюсь идти – там агент!

Мама улыбнулась и успокоила:

-Ну что ты милый совсем раскис? Не бойся и мы ведь все с тобой, и агент он совсем не страшный. Пойдем, посмотришь.

Она еще раз вытерла мои глаза, заставила высморкаться и вывела меня упирающегося из сумрака вэлыкихаты в ярко освещенную десятилинейной лампой хатыну.

После этого случая наши часто рассказывали знакомым, как я пытался спасти их от прихода агента. Сообщили об этом даже в письме крестной. Всех рассказ смешил, а мне было неловко. Но когда пришлось услышать, как обожаемый мной Егорка хвастал своим друзьям, что специально втянул меня в проделку над агентом, я сильно обиделся. С той поры мы с ним никогда больше крепко не дружили.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Период 2. Школа-семилетка

 

В школу я пошел, зная все буквы, и даже умел складывать по слогам несколько простых слов. Научился зимой. Той зимой, стояли сильные морозы и печки топились круглые сутки, в Маруськиной хате загорелась сажа в трубе и дымоходах. Загорелась утром. Люди с водой и ведрами сбежались быстро. Да и снега было столько, что с сугроба, без лестниц мужики на крышу хаты забирались. Сажу успели затушить сразу, даже крыша соломенная не успела загореться. А дымоходы обвалились, и топить им в хате стало невозможно.

Нам, по-соседски, пришлось забирать их в нашу хату. Жили они у нас долго-долго – пока не потеплело и им не отремонтировали дымоходы да печку. Поселили их в кивнате. От их одежды, от постелей, и даже от волос на голове пахло очень противно. Мне наши объяснили, что это запах сгоревшей сажи, и что напоминать погорельцам об этом не красиво. Что мне должно быть стыдно за то, что морщусь каждый раз, как учую эту вонь. Тетя Санька совсем почти к нам не приходила. Она работала на овчарнике. Зимой у овец окот, нужно присматривать за ними, и ягнят забирать, чтобы не затоптали, днем и ночью приходится. Вот она и жила на работе все это время. А тетя Поля, следила за тем, чтобы девки после школы не расхаживали по всей хате, не мешали хозяевам, и не выпускала их из кивнаты. Лидка не хотела сидеть сиднем и от скуки стала меня обучать буквам и цифрам.

Из картонок она нарезала квадратиков и, слюнявя химический карандаш, нарисовала несколько простых и заглавных печатных букв. Мне она пояснила, что буквы бывают еще и прописные, но прописные нужно учить и писать в школе. Что букв много, но для начала нужно выучить только несколько печатных. Мне сначала очень нравилось учиться грамоте, но быстро надоело. Буквы были похожи одна на другую, не запоминались, а у некоторых заглавные еще и отличались от маленьких. Маруська старалась мне подсказывать, но Лидка ругалась на нее и била по губам.

Каждый день Лидка приставала ко мне с этими буквами, и мне уже совсем не хотелось их учить. К ее приходу, я старался отпроситься и пойти играть к кому-нибудь из друзей. Бабушка тоже за меня заступалась, говорила Лидке:

- Что, ты на него наседаешь? Он же маленький еще. Я вон целую зиму в ликбез ходила, да так и не научилась ни писать, ни читать. Так я ж уже бабой была, а ты из дитя хочешь грамотея сделать.

- Так ему ж все равно осенью в школу идти, - поясняла Лидка свое усердие, – а так он уже буквы будет знать, и мне есть, чем заняться. Вы ж не даете ничего Вам помогать.

- Учи если нравиться, помощница. А мне что ты поможешь? К плите тебя не поставишь, молодая еще. Воду из колодца таскать и дорожки от снега чистить ты и без напоминаний успеваешь.

- Так это я не роди помощи, а для себя стараюсь, чтобы вырваться из-под ворчания теткиного. Если, что есть серьезное сделать, так Вы заставляйте, я только рада буду.

С той поры бабушка и вправду стала загружать Лидку домашней работой. То гной в сарае заставит штабелевать, то коноплю мять на мялке. Каждый день находила ей занятие. Тетя Поля всегда радовалась тому, что Лидка помогает нашим. Сама она из-за рук своих ревматизмных ничего делать не могла. А мама и дедушка сердились на бабушку за это. Я даже слышал, как они ругались с ней.

- Мы ж их на постой взяли, а ты Лидку совсем в батрачку превратила,- сердито говорил дедушка бабушке,- так батрачили раньше за еду или за деньги. А эти ж и картошку свою, чуть не каждый день несут, и крупу приносили. Чё ты насела на нее?

- И правда, неудобно мам получается, - поддерживала дедушку мама,- подумают, что мы за квартиру с погорельцев работой плату берем.

- Во, насели, - сердилась бабушка,- сама Лидка работать рвется. Ее Полька достала уже. Из кивнаты – ни ногой. А Лидка девка моторная. Дома она и то не часто в хате засиживалась. Управится у ихних трех куриц и в Вербы по дрова или по подругам. А теперь тетка строго следит, чтобы девка не шастала никуда, чтобы нам не мешать. Вот та и страдает. И ходит за мной работы просит.

- Ну, дала б ей веник, доливку подмести,- смирился дедушка.

- В хате у нас никогда не бывает не подметено. Что не делаю, сразу веником за собой, да и за вами успеваю. А что по домашним делам важней я наверно не хуже вас, а получше разбираюсь.

- А люди, что подумают? – опять спросила мама, обычно не мешающаяся в разговоры старших.

- Так ты, что решила мать родную пристыдить? – в сердцах спросила бабушка.

- Что Вы мам, простите меня за ради Бога, если так подумали. Я просто переживаю, чтобы люди про нас плохо не стали говорить.

- С ней спорить, нужно сначала редьки ведро съесть. И мне отбрила и на тебя насела, а с самой как с гуся вода, - продолжал возмущаться дедушка.

- Хорошо! Завтра Лидка будет приставать по поводу работы, я ее или к Ксении в контору пошлю или к тебе на стройку. Может, что полегче найдете ей от скуки развлечься.

Я теперь все время следил за Лидкой после школы. Она хоть бабушке больше не приставала по поводу работы, но бабушка каждый день, кроме воскресений, находила ей занятие. Но Лидка, мне кажется, работала с удовольствием. А тетя Поля хвалила каждый раз Лидку и бабушку благодарила, за то, что она занимала племянницу делом и та не просилась по гостям.

Но вечерами она все равно продолжала заниматься со мной буквами и счетом. Счет я освоил быстро. Считал сначала только до десяти. Потом когда научился считать обратно от десяти до одного, быстро запомнил и другие числа. Правда, считать мог только по порядку. Маруська пробовала меня научить считать через одну цифру. Но у меня не получалось. А потом научился обманывать ее. Одну цифру называл громко, следующую потихоньку, чуть слышно, а следующую опять громко. Получалось как через одну. Даже Лидка не догадывалась про мою хитрость, удивлялась моим способностям и хвалила очень.

Буквы давались хуже. Зато когда стали получаться слова: "мама", "Рома", "рама", "мала", "мыло" – появился интерес и к буквам. Бабушка почему-то не слишком радовалась моим успехам, а мама и особенно дедушка, хвалили, удивлялись каким способным я оказался и благодарили Лидку за ее усердие.

 

 

Софью Ильиничну взяли на вокзале. С началом войны ужесточились требования властей к дисциплине населения. Постоянные претензии по недостаточному проявлению бдительности буквально к каждому работнику от уборщицы до директора увеличивали напряженность и порождали чувства недоверия и настороженности.

Наверно поэтому, когда она в самый канун войны ездила в Липецк, кто-то из соседей, которые и раньше и сейчас были с ней очень любезны, все же донес о ее отлучке. Приходил уполномоченный и еще раз строго предупредил, что она, не поставив их в известность, не вправе покидать город. Она тут же спросила:

- Мне еще раз недели через две необходимо будет съездить к больному брату. Вы можете мне дать такое разрешение?

- Нет, это не входит в мои полномочия.

- А кто может разрешить?

- Вам необходимо записаться на прием к начальнику. Он по средам принимает население. Но при этом вы должны быть готовы доказать, что это вам нужно. Сейчас любая поездка должна быть обоснована. Необходимо предоставлять доказательства.

Софья Ильинична опять устроилась на работу. При восемнадцатом заводе открыли новый детский садик, а заведующей назначили знакомую - жену одного из конструкторов СКО завода. До войны они иногда бывали друг у друга в гостях, и она с удовольствием взяла Софью Ильиничну на работу. Согласно требованиям она, как жена. "врага, народа" сообщила в НКВД о месте работы и графике своих дежурств.

В начале июля, от их садика, заведующая послала ее на городской митинг женщин. Встретила там свою землячку, недавно побывавшую в Липецке. Но она ничего нового не сообщила. Люся, как и договаривались, домой не писала.

Не вынеся неизвестности, Софья Ильинична решила рискнуть еще разок. Соседи знали, что она работает, что на работе бывает иногда по несколько суток - поэтому донести не должны. Собрала, что могла на гостинцы и прямо с работы поехала на вокзал.

С вокзала ее привезли к следователю. Один из задержавших долго находился в кабинете следователя и Софья Ильинична, сидящая в коридоре напротив двери видела, что он, наклонив голову и прищурившись, что-то старательно писал на уголке стола. Наверно описывал обстоятельства ее задержания. Перед тем как писать он сходил куда-то и принес серую папку и теперь постоянно заглядывал в нее. Она догадалась, что сотрудник был малограмотным и оформлял материал, по образцу.

Когда с писаниной было покончено ее завели в кабинет. Следователь, неприятный рыжий тип с крупным лицом и пронизывающим взглядом, спросил:

- Из города бежать решила? Ну, нет, шалишь - от нас тебе не убежать. Поняла голуба?

- Мне бежать некуда и незачем, А Вас попрошу не называть меня голубой. Если в чем виноватой считаете, давайте разбираться.

- Ага, видать ко мне еще одну культурную привели. Сейчас воронежские патриотки рвы противотанковые вокруг города роют. Руки до крови лопатами растирают, а интеллигенция сраная вздумала меня обхождениям учить.

Повысив голос, он назидательно продолжил:

- Рвы копать ты не хочешь, а буржуазным пережиткам учить советский народ не требуется, и нэпманов больше нет. Выходит что пользы от тебя как от козла молока. А туда же, поучает.

Софья Ильинична удивилась, откуда он знает, что она манерам учила, ведь это было так давно. Удивления не показала, а спросила:

- Вы меня в чем-то обвиняете, кроме того, что я на вокзал поехала?

- Лишенная прав, в чрезвычайной обстановке не может разъезжать неизвестно куда и неизвестно с какой целью. Город на военном положении! Так что за вокзал тоже ответишь. Сейчас я занят. Тебя в камеру отведут. Пока до допроса посиди, подумай, в чем тебе следует чистосердечно признаться.

Повернувшись к задержавшему ее на вокзале приказал:

- Позови конвой.

- Вещи свои я могу в камеру забрать?

- Дежурный посмотрит и сам скажет, что можно брать, а чего нельзя,- с раздражением в голосе буркнул Фрол. Его уже начала раздражать ее спокойствие и попытка говорить обстоятельно.

Фрол родился в селе Бедное, на крайнем юге Воронежской области. Жили они можно сказать в нищете. Родители батрачили. Летом, когда работы было больше, питались немного сытнее, а зимы Фролу с раннего детства запомнились опостылевшей картошкой и кислой капустой. Мать Фрола болела и померла, когда ему шел пятый год. Время свое в детстве он проводил в основном в семье материной сестры. Отца почти не видел. Тот или работал на очередных хозяев или пил. При советах Фрол, успешно отучился в ликбезе – потому как до этого грамоты не знал. Его как члена бедняцкой семи, привлекали для работы в комбеде. Увидев, как односельчане робеют, заискивают и неподдельно боятся рьяных представителей недавно установившейся власти, он твердо решил посвятить свою жизнь служению этой власти. Вскоре в сельский совет пришла разнарядка направить из числа бедняков молодого, умеющего читать и писать парня для обучения на курсах младших командиров. Когда Фролу предложили поехать на учебу он согласился с великим удовольствием. Выпросил благословение расстроенной тетки, а с отцом не смог даже проститься по человечески. Тот в это время был в глубоком запое. С той поры он ни разу не появлялся в родном селе. Тетка приезжала к нему иногда и во время учебы, и когда стал работать. В эти приезды он старался прикупить ей побольше гостинцев. Передавал подарки и своей старшей сестре, но не из глубоких родственных чувств, а для бахвальства. Ему очень хотелось чтобы в селе знали и обсуждали не только то, что он теперь при должности важной работает не где-нибудь, а в самом Воронеже. Да к тому же и живет не бедно.

Софье Ильиничне разрешили взять теплые веши, мыло, зубной порошок и зубную щетку. Расческу брать не разрешили потому, что она металлическая. Заколки, брошь, булавку и ремень с металлической пряжкой тоже отобрали. Из того, что везла на гостинец не отдали ничего.

В камере Софья Ильинична была одна. Камера узкая, темная. Вдоль длинной стены стояли затертые голые двух ярусные нары из не струганных досок. В углу, у двери пустая параша. Вверху узенькое зарешеченное окошко. И голые, холодные, грязные стены со всех сторон.

Ни керосиновой лампы, ни электрической лампочки в камере не было. Когда на улице стемнело, узницу окутала непроглядная темень. Светлые полоски окаймляли очертания окошка в двери. Видно в коридоре был свет.

На душе тоже было тускло, тоскливо и серо. Думать ни о чем не хотелось. Ареста ждала давно. Но случившееся сегодня приняла фаталистически: как что-то непоправимое, как конец жизни. Хотя вполне возможно, что после допроса ее сразу же отпустят, думала почему-то о том сможет ли достойно встретить свою смерть, как будет Люся жить без нее, как Иван будет переживать ее смерть. В очередной раз покаялась перед находящимся в неволе любимым за то, что часто была слишком требовательна к нему. Что пыталась приспособить его жизнь к своим эгоистическим капризам. Может этим она подвела его, в не слишком понятных ей, партийных правилах.

Трясла головой прогоняя нелепые мысли. Господи, что это я думаю такое. Не надо думать о глупостях. Даст Бог все образуется. Сидеть устала, решила прилечь. Полежав часа два, вновь присела на край нар. Тело, непривычное к такому жесткому ложу, болело как от ушиба. Сидела долго. Начало клонить ко сну. Легла на бок, подложила кулак под голову и задремала. Тут заскрипел замок, открылась дверь, в камере стало светло, а появившийся в дверном проеме тщедушный конвоир выкрикнул басом:

- Кузьмина, на допрос.

Он долго вел ее по полуосвещенным коридорам, командуя густым басом, так не соответствующим его щуплой фигуре:

-Руки за спину. Вперед. Стоять. Лицом к стене. Вперед.

На допрос через проходную не проводили и Софья Ильинична успела подумать, что допрашивать будет другой. Фрол, который говорил с ней днем вызывал чувства неприязни и раздражения. Подошли к двери. Конвоир постучался .

- Заходи,- послышалось из за двери.

Перешагнув порог, она остановилась в нерешительность. Слепил яркий свет электрической лампы, повернутой лучом к двери. Из темноты за лампой послышался раздраженный голос:

- Веди к столу, сажай на стул.

Она узнала голос, придирающегося к ней днем следователя и вздохнула.

Прикрывая глаза ладонью, осторожно прошла вперед, уселась на стул и зажмурилась от слепящего луча.

Темнота приказала конвоиру:

- Можешь идти.

Щелкнули каблуки, и дверь закрылась. К допросу следователь готовился тщательно. Ишь буржуйка откормленная, мне она будет указывать, о чем спрашивать. Еще одергивает как мальчишку. Ничего, погоди. Ты у меня запоешь. Харахорится она дура. Не к такому попала, чтобы харахориться.

Фрол молча рассматривал лицо Софьи Ильиничны. Продолжал злить и распалять себя. Сидит как в гостях. Специально мне туману напускает, вроде не волнуется. Лицо как на картинке. Вырядилась. Ничего блеск и лоск скоро оботрется. Такие нежненькие даже быстрее идут на сотрудничество. Жена "врага народа", а сидит как уполномоченный. Родина в опасности, фашисты к Москве и Ленинграду рвутся, а эту ничего не волнует. Такие вот непонятные и непонимающие и вносят дезорганизацию. Попробуй таких сплотить на борьбу с врагом. Правильные установки дали. Органам работы прибавилось, зато такие вот симулянтки, шпионки и диверсантки в лагере целыми днями будут вкалывать на оборону. Там отлынивать не дадут. Заметив на освещенном лице тени тревоги, позлорадствовал: "Ага, волнуешься стерва!". Вслух спросил:

- Подумала?

Софья Ильинична вздрогнула от неожиданности, повернувшись, посмотрела в темноту туда, где по ее предположению сидел следователь, и пожала плечами:

- О чем?

- О чистосердечном признании нам надо договориться голуба.

- Вы меня считаете в чем-то виноватой?

- Вопросы здесь я задавать буду,- грубо прервал ее Фрол.- Запомни на будущее. Пока не спросят - рта не открывай. Когда спросят тоже, по делу отвечай, а не болтай чепухи. Поняла?

Софья Ильинична помолчала немного, подумала, а затем твердым взглядом уперлась в темноту левее Фрола и заявила:

- Тогда спрашивайте тоже по существу.

- Может, поучишь меня, как вести допрос?

- Нет, конечно, я в Вашей профессии не разбираюсь.

- Не разбираешься, тогда не умничай.

Фрол уже с не наигранной злостью уставился в ярко освещенное лицо, обдумывая линию допроса. Помолчав, строго спросил:

- Сначала поясни-ка голуба, какого рожна ты оказалась в рабочее время на вокзале? По графику у тебя дежурство сегодня с утра и до восьми вечера.

- У меня три смены сверхурочных на ночном дежурстве отработаны. На вокзале я это объясняла товарищам. В моих вещах, в сумочке справка лежит от заведующей, что я отпущена на сегодня и на завтра.

- Тамбовский волк тебе товарищ, а не наши сотрудники. А справка эта годится для нужника или чтобы заведующую твою под военно-полевой суд подвести.

Заметив, как встревожено, глянула она в то место, где предполагала увидеть Фрола - ощутил удовлетворение: " Ну вот, забегали глазки, не хочешь своих подводить".

Софья Ильинична как можно безразличнее произнесла:

- Заведующая здесь не причем. Я просто поясняю, что у меня отработанное время есть.

- Ты "Коммуну" читаешь?

- Да, каждый день. Мы выписываем ее.

- Читала, по сколько дают прогульщикам за один день уклонения от работы? А ты выходит, два дня волынить собралась.

- Повторяю, у меня законно отработанные сверхурочные смены. Я на законном основании собралась на пол дня съездить к больному брату в Рамонь.

- На счет брата в Рамони ты голуба наплетешь кому-нибудь другому. Не значатся у тебя родственники в Рамони. Ежели собиралась ехать из города - обязана получить разрешение. Предупреждали? - Мельком глянул на ее лицо, чтобы увидеть какие чувства вызовет его осведомленность, но не заметил никаких проявлений и продолжил,- Спекуляцией ты решила заняться на вокзале, а не больного навещать. Купила в наркомовском магазине на заводе подешевле, а с приезжих в три дорога содрать решила. В городе ограничены ресурсы. Родина все что может, направляет для поддержки фронта. А ты пользуешься временными трудностями страны, для достижения своих спекулянтских целей.

- Я имела в виду не своего брата, а брата невестки, он у нее...

- Молчать пока тебя не спросят,- перебил ее Фрол и громко стукнул ладонью по столу.- Сколько потянут по спекулянтским ценам хабари в твоей корзине?

Софья Ильинична втянула голову в плечи и сидела зажмурившись. Когда молчание затянулось, он с угрозой спросил:

- Что в молчанку играть собралась?

- Я не молчу.

- А я что-то не расслышал, сколько собиралась наспекулировать тем с чем тебя на вокзале взяли.

- Перед арестом я поезд ожидала. Торговать не умею, а спекуляции тем более не обучена.

- Что ж ты умеешь? Умеешь только шашни крутить со спецами из Москвы? Опять молчишь? Тебя спрашиваю.

- Я не знаю, что отвечать на такой вопрос.

- Для начала скажи, где ты встречалась с инженером Соколовым до его приезда на завод Ворошилова.

- Мы познакомились когда он приехал в Воронеж, а раньше я его не знала и не встречалась.

- Дома он у вас часто бывал?

- Не часто, но заходил иногда.

- Твой Иван, где был в тот день когда самолет у вас на аэродроме подожгли?

- Я о таком случае не слышала.

- Врешь стерва.

- Нет, я сказала правду.

- Тогда скажи правду, чем он занимался, где был и что делал в день аварии и за день до того как заводской транспортный самолет разбился?

- На работе. Где же ему еще быть?

- Что говорил про аварию?

- Переживал. Все волновались, когда услышали, что самолет с начальством в аварию попал.

- Он рассказывал, кто из руководства завода пострадал?

- Тогда об этом весь завод и в поселке все говорили. Думали, что Шенкман больше вставать на ноги не сможет. Сочувствовали всем. И Шенкман. слава Богу, ходит уже полегонечку.

- Последний раз предупреждаю. Отвечай точно на мои вопросы, - и он опять в упор посмотрел в лицо арестованной.

Софья Ильинична уже немного привыкла к слепящему лучу и различала очертания следователя. Под его взглядом она смиренно опустила глаза, но сидела спокойно и с достоинством.

Фрол ненавидел эту женщину. Злоба все сильнее окутывала его разум, мешала сосредоточиться. Достала до печенок. Слава Богу, у меня и опыта, и знаний, и авторитета достаточно, чтобы упрятать такую хоть в лагерь, хоть на поселение. Жалко, что по нашей линии москвичи из ГПУ молчат, не требуют сообщников выявлять по делу Ивана. Ее саму тяжело раскрутить на шпионку или диверсантку, даже распространительницу вредных слухов из нее не слепишь. Хрен с ней. Оформлю прогулы, спекуляцию, нарушение режима. Пусть НКВД до суда доводит.

Если нормально все составят - лет на пять потянет. Какой еще судья конечно попадется. Нашими судьями тоже следовало бы заняться или не понимают, или блажь такую напускают на себя. Такие события. Город на военном положении, а они справкам бумажным верят, свидетелей заинтересованных выслушивают. Пару тройку судий из суда, да из трибунала одного, тех, что слишком либеральничает промять через "упрощенный порядок" в нашей конторе и на "особое совещание"! Тогда бы суды не миндальничали с такими!

Попадись она новичку, с ее манерой говорить мало и взвешивать каждое слово - на другой бы день освободилась, как ошибочно задержанная. Но у меня не сорвется. Достала! Он тряхнул головой, заставляя себя сосредоточиться. Взял карандаш. Еще раз глянул на освещенное лицо.

Софья Ильинична на этот раз не опустила глаза, а резким движением головы откинула непослушную прядь и замерла в ожидании вопросов с высоко поднятым подбородком. Вид у нее получился вызывающий. « Дура. Что ты героиню передо мной корчишь? Тебе в самый раз думать, как статью помягче получить, да срок поменьше. А ты голову задираешь».

Она молча смотрела на следователя.

- Ну что уставилась? Тебе же добра желают. Пока ты в камере дрыхла я материалы смотрел, решал, чем тебе помочь можно. Думаешь, что в органах сухари черствые служат? Здесь тоже живые люди и душа у каждого есть. Жалко такую кралю по пустякам привлекать. А может тебе все равно, какой приговор вынесут? Все одно, что расстрел, что тюрьма, что свобода?

На ее лице мелькнули отражения тревожных мыслей и испуга. Спросила чуть дрогнувшим голосом:

- О каком расстреле, о какой тюрьме идет речь? Меня что обвиняют в каких-то преступлениях?

- О таком расстреле, голуба, когда выводят к стенке, глаза завязывают, пиф-паф в лобик и нет тебя больше. А тюрьма похожа на эту, только в камерах народу побольше и все вшивые да вонючие.

Он долго, обстоятельно и со смаком описывал особенности и пороки жизни в заключении. Софья Ильинична опустила голову. Сидела, нахохлившись, и лихорадочно думала, что кроется за словами следователя. Наверно они действительно могут вот так забрать и расстрелять. Скольких забрали не перечесть. Забирали даже с биографиями безупречными с точки зрения нынешней власти. Моя биография для них далеко не образцовая. Может, пугает только. Хочет, чтобы оговорила кого-то, кто у них на подозрении. Не зря намекает, что помогать будет, значит, что-нибудь в обмен потребует. Если навет на кого потребует - наговаривать ни на кого не стану. Грех великий другого человека оговаривать. А может он в органы меня привлечь хочет таким варварским способом? Если им известно, что манерам обучала, значит, знают, и что языками владею. Сообщали, что есть решение о создании партизанских отрядов в тылу немцев. Если предложит переводчицей к партизанам - соглашусь. Конечно, партизанам необходимо допрашивать захваченных немцев, получать необходимые сведения, а язык сейчас мало кто по настоящему знает. Немцы вон как нажимают. С нашей армией, что происходит из сводок не поймешь. На карте у проходной уже, сколько коричневых флажков наколото - ужас. В такой беде не пристало только на армию надеяться. Если можешь пользу принести армии, нечего сидеть в тепле. Как говорил Ваня необходимо засучать рукава и браться за такое дело где больше пользы будет. Съезжу, узнаю как там Люся и поеду воевать. Стрелять наверно научат. Надо было слушать мужа, ходить на кружек ПВХО или ГСО. Уже бы навыки были. Когда Люся узнает, что я на войну пошла - лопнет от гордости за мамку свою любимую. Тяжело ей сейчас: в таком возрасте и такое горе с отцом. Она все в небесах витала. Все свои комсомольские идеи двигала. С Ваней такое – для нее как снег на голову. Надломилась сразу. Зато как повзрослела, посерьезнела.

А вдруг он про расстрел не запугивал, а серьезно. Сколько за последние годы расстреляли. Не простых. Вон с каких высот под пули ставили. Партийных руководителей не пожалели. Военных сколько убили. А теперь под Смоленском с немцами воюем. До Москвы рукой подать. Не стреляли бы своих военных может они и не пустили врага так далеко. Говорили же, что бить противника будем на его территории.

-Ну, что задумалась?- вернул ее к действительности голос Фрола, -жить хочется?

- Жить все хотят и я тоже.

- Короче так. Я свои карты на стол выкладываю. Ты тоже свои открывай. Твой муж Иван по очень серьезному делу проходит. Ему уже никто не поможет. Сообщение о расстреле будет на этой неделе или на следующей. А себе помочь ты еще можешь.

При этих словах у Софьи Ильиничны перехватило дыхание, глаза заполнились слезами и запершило в носу. То как говорил следователь о муже: ровно, буднично, безразлично и как об уже давно всем известное - заставило мгновенно поверить его словам.

Он искоса поглядывал на нее и спокойно продолжал:

- Так вот тебя тоже за пособничество мужу решили привлечь, а это или расстрел или срок большой. Но я то понимаю, что никакая ты не помощница в его вредительстве. Разве что кормила его вовремя да спать в одну постель ложилась. Но они не поймут этого. Им вынь да положи соучастницу. Вот я и решил, как можно тебя спасти от этой беды.

До нее с трудом доходил смысл его слов. Господи Ваню расстреляют. Как же так? Что он бубнит там? За что меня будут убивать? Почему он стал помогать мне, грубый очень, а помогает. Монотонный голос следователя потеплел, приобрел доверительные интонации:

- Я тебе, голуба, жизнь спасаю. Пока шум с делом мужа утихнет, тебе за решеткой посидеть придется. Сидеть не долго будешь. За это ты поможешь мне дело на тебя оформлять. Чтобы мне не носиться по городу, не собирать доказательства, не искать свидетелей. Сейчас спокойно назовешь фамилии тех, кто тебя товаром для спекуляции снабжал. Расскажешь, на каких условиях заведующая дала справку, что ты два дня свободна.

Она наклонила голову, полными слез глазами смотрела на свои руки, нервно разглаживающие складки платья на коленях. Боже мой! А я думала переводчицей. Ваню расстреляют. Хорошо с Люсей обо всем договорились. Плохо только, что война. Какие ему еще фамилии нужны?

- Ну что, по рукам? Сотрудничать будем?

- Сотрудничать я согласна. Только еще раз хочу пояснить, что отпустили меня за сверхурочные смены. Все что с собой было - из личных вещей. Продукты из домашних запасов и карточки отоварила.

Фрол оттолкнул свой стул, вскочил на ноги и опять стукнул по столу. Наклонившись к арестованной, угрожающе крикнул:

- Ты что, дурой прикидываешься? Повернул луч света вдоль кабинета, обогнул стол, больно схватил своей пятерней ее за шею и подбородок и наклонившись пошипел:

- По глазам вижу, все понимаешь. Понимаешь, что придется назвать с десяток фамилий. Назовешь никуда не денешься, если жить конечно хочешь. А понимаешь все, так какого же ляда хвостом крутишь? Хлопаешь зенками, вроде не поймешь о чем толкую тебе. Может, надеешься, что я за тебя буду соучастников выявлять, а ты чистенькой останешься. Нет, голуба, не выйдет.

Кожа на левой скуле Софьи Ильиничны растянулась, лицо исказила гримаса от сильной боли. Она не вскрикнула, только прикусила нижнюю губу и зажмурилась. Дыханье следователя было смрадным. От него несло селедкой, луком, несвежим ртом и все забивал резкий запах водки. Было больно, неприятно и противно.

Не выдержав, она заплакала вслух и, всхлипывая, повторяла, глотая слезы:

- Господи, почему Вы меня не понимаете? Мне ясно чего Вы добиваетесь. Я должна буду солгать... Конечно это ложь во спасение... Но если бы требовалось солгать, какая была погода... Ведь это живые люди... Я не могу других оговаривать. Против себя самой, если надо, наверно …смогла бы, а на других не могу...

Она долго еще так сидела потупив взгляд, пытаясь убедить этого страшного человека, что не в силах наговаривать на других. Фрол стоял рядом, разглядывал ее и удивлялся. Что за порода такая эти буржуи? Вроде слабая, нежная, кожа вон на щеках как у младенца. Но стоит на своем хоть ты кол ей на голове теши. Красивая стерва, соблазнительная. Выглядит вдвое моложе своих лет. Пока молчит или плачет на бабу аппетитную похожа. Заделать такой одно удовольствие. А заговорит чуть, даже на вопрос просто отвечает и уже господь Бог. Хоть оправдывайся. Откуда это все у них? Как с ними мужья разговаривают? В кровать все одно вместе ложатся. Нормальные наши бабы не такие как эта краля буржуйская.

Он считал себя знатоком женской психологии и даже слыл сердцеедом. На допросах он знал одних женщин, на вечеринках, в бараках, в городе были другие, но всегда в них чувствовалась баба. Слабое беззащитное, зависимое существо. Даже если гоношится, какая по нутру своему все одно она бабой остается. Та гордится, что в передовиках ходит на производстве, другая красотой, третья дорогими уборами, но все они похотливы, слабы, ищут опору в сильном и надежном мужчине. Арестованная баба паникует, слабо соображает, готова на все ради облегчения участи. На свободе они порой неплохо маскируют свою бабскую натуру, но в душе любая ждет и ищет самца. Девки из бараков на стройках, недавно в городе, поэтому просты и наивны.

Приглашаешь, которая приглянулась, погулять вечером - она не спрашивает куда пойдем. Покорно идет заранее на все готовая и на все согласная. Городские, заводские и станционные - побойчей. Другая такая языкастая, что не сговоришь. Но вступая с такой в беседу Фрол опытным глазом чекиста видел как отвечая на несущественные вопросы, дамочка томно прикрывала глаза, понижала чуть не до шепота голос и, объясняя как пройти к трамвайной остановке она уже готова сдаться на милость победителя. Всеми своими фибрами она внушала:" Я то понимаю почему именно меня ты спрашиваешь про трамвай. Но нельзя же в конце то концов так откровенно со мной... Хотя если подумать..." Дальнейшие события уже были исключительно во власти Фрола. Если дама нравилась, достаточно было еще нескольких пустых фраз и можно переходить к конкретному разговору. Договариваться, как ее найти, если оставлял женщину про запас. Или назначать свидание, если решал погулять недельку с новой знакомой.

Эта совсем не похожа на бабу. Хоть женского в ней даже через край. Плачет, так грудь на пол четверти вверх дергается. Наклонив голову глянул в разрез платья за пазуху. Сиськи круглые как у девочки. Наверно лифчиком их задирает. От такого любой не в себе будет. Во работенка. Вместо того, что б с бабенкой молоденькой в кровати тешиться, должен обрабатывать эту буржуйку смазливую. Должен стараться ради ее же блага.

Он работал в органах с душей, предано и увлечено. Сейчас уже даже не помнил, что допрос построил таким образом чтобы припугнуть как следует, а затем получить нужные показания. Увлекшись, он уже сам верил, что спасает свою подследственную, помогает ей получить лучшую статью. А эта стерва упирается, не верит в искренность его намерений. Скрывая свое раздражение, он стал вновь убеждать:

- Что ты заладила: "Оговаривать, оговаривать..." Где-то ты доставала же все с чем тебя взяли. Расскажи, у кого покупала. Не покрывай ты их. Они ведь наживаются на том, что с началом войны у людей повышенный спрос на все товары появился. Народ запастись хочет, а для них нажива. Потому и карточки ввели. Да попадись любая из них, она про тебя с удовольствием наплела бы с три короба.

- Поймите я за других не знаю. Бог им судья. Но я ведь не могу так на человека наговорить просто, чтобы облегчить Вам работу,- она старалась вложить в свой голос всю полноту смятения, которое вызывало в ней его требование.

Глядя на него, стала, как ей казалось с еще большей убедительностью доказывать искренность своих слов. Фрол стоял вплотную и чтобы не быть так близко, она попыталась отодвинуть ногой свой табурет. Табурет оказался прибитым к полу.

От близости женского тела, от ее возбужденного дыхания кровь ударила Фролу в голову. На него обрушились непреодолимое желание и дикая злоба на это упрямство. Отступив на пол шага он выдохнул:

- С меня хватит. По хорошему не понимаешь - получай! - коротко размахнувшись он сильно, как мужика, двинул ей кулаком под дых. У нее перехватило дыхание, лицо исказила гримаса боли. Скорчившись, она начала валиться на пол. Фрол подхватил безвольное тело за талию и волоком потащил в угол кабинета. Грубо бросил левым боком на узкий топчан, стоявший вдоль стенки. Не говоря ни слова, достал из-под топчана тонкую, но крепкую льняную веревку и завязал один ее конец, каким-то мудреным узлом вокруг правой руки Софьи Ильиничны, чуть выше локтя. Резко перевернул ее на спину, продел веревку под топчаном и затем обмотал вокруг левого предплечья. Сделал петлю и стянул веревку так крепко, что она не могла не только подняться, но даже и пошевелиться.

С ужасом, не сопротивляясь, она наблюдала за следователем, занятым своим делом. Понимала, что сейчас он будет ее пытать. Мысли метались лихорадочно и бессвязно. О пытках во время Гражданской войны она была наслышана. Каких только ужасов не рассказывали. Неужто и со мной подобным образом поступит? Господи ведь я не вынесу пыток. Я так боюсь боли. Может согласиться, пусть записывает, а потом на суде отказаться? Но он заставит все подписать. Не подпишу, все равно пытать будет. Подписать, потом на суде не откажешься от своей подписи. Господи, Боже милостивый, как же мне быть? Что делать? От страха ее начал пробивать озноб, и она дрожала всем телом. Фрол сел на край топчана, задрал ей подол, засунул руку под рубашку за поясницу и захватил резинку рейтуз, начал стягивать их с зада.

Краска стыда залила лицо Софьи Ильиничны. Что он делает? Срам какой. Может он насиловать меня вздумал? Нет. Скорее всего у них здесь какие-нибудь изощренные методы пыток применяются. Не смея глянуть на следователя она инстинктивно сжала колени и сцепила ступни ног. Фрол громко и хрипло задышал и навалился на нее всем телом. Лучевой костью левой руки он больно придавил ее бок, навалившись сверху. Другой рукой продолжал тянуть рейтузы вниз. Они вывернулись наизнанку, но плотно сжатые ноги и резинки штанин не позволяли снять их ниже колен. Привстав, он прохрипел:

- Ты и в этом деле упираться решила. Не выйдет. Здесь я с тобой быстро управлюсь,- при этом он поставил свою согнутою в колене ногу на ее плотно сжатые бедра, чуть выше спущенных к коленям рейтуз и вдруг перенес всю тяжесть тела на это колено. Ноги раздвинулись. Складка кожи с внутренней части бедра Софьи Ильиничны прижалась коленом к топчану, защемилась так, что она вскрикнула.

- Ничего, потерпи. Сейчас захорошеет,- злорадно успокоил Фрол.

Помогая себе коленом, а затем голенью он сдвинул рейтузы к ступням ее ног.

Сообразив наконец что он ее насилует Софья Ильинична сопротивлялась изо всех сил. Сцепив ноги она старалась не сдавать последнюю позицию. Но он резко двинул сапогом той ноги, которую вогнал коленкой меж ее ног, так что туфли слетели со ступней, а рейтузы снялись с правой ноги. Раздвинув ничем не связанные ноги, он так же резко втиснул свое второе колено меж ее коленей и навалившись стал торопливо расстегивать свои штаны шепча:

- Сейчас, сейчас... Подожди маленько. Сейчас... попробуешь... настоящего, пролетарского.

Софья Ильинична в своей жизни не знала другого мужчину кроме Ивана. Опыт интимных отношений приобретала только во время близости с мужем. Иван имел довольно богатую практику задолго до женитьбы. Но, женившись, понял, что любовью занимается с женой совсем не так как раньше.

С другими он нетерпеливо стремился быстрее овладеть партнершей. Физическая близость завершалась сладострастным упоением оргазма. Потом он лежал, лениво отвечая на ласки подружки, пока не наступала готовность к еще одной близости.

С женой было по-другому и несравнимо лучше. Ни он, ни она не торопили начало физической близости. Ей предшествовала длительная игра, занимавшая порой пол ночи. Они играли, резвились как дети малые. Шептали нежные, бессвязные слова. Он щекотал губами ей затылок, ухо, щеку, она вздрагивала и сжималась от этих прикосновений и просила: "Перестань, мне холодно становится от этого". При этом их любовные игры носили какой-то целомудренный характер. Они об этом никогда не говорили, но, лаская, целуя, поглаживая и покусывая друг друга не касались частей тела ниже пояса.

Правда, Иван обнаружил один секрет. Если ему было уже невтерпеж, а она продолжала игру - он нежно проводил кончиками пальцев руки, едва касаясь нежной кожи, по верхней части ее бедра от коленки к паху. У жены перехватывало дыхание, она широко раздвигала ноги, сгибала колени и закрыв глаза, откинув голову на подушку шептала: "Бери меня Ванечка, бери быстрее!" Их тела становились одним целым, ни на что не реагирующим, поглощенным ритмическими движениями, протяжными стонами и вздохами. У нее быстро приходил оргазм. У Ивана оргазм наступал позже.

Теперь ее терзал другой мужчина. Расстегнув штаны Фрол, старался нащупать в завитушках ее лобка вход. Она почувствовала тепло и упругость прижатого к ее бедру члена. Мелькнула мысль:" Неужели и с этим гадом, будет так же приятно как и с Иваном?" Сжимая мышцы таза, она старалась отодвинуться.

Он наконец нащупал, что искал. Направляя член рукой с огромной силой пытался затолкнуть его. Под член попал клок волос и вдобавок он уперся в правую сторону наружных губ. Было очень больно, обидно и противно. Она опять заплакала. Наконец усилия следователя увенчались успехом. Он резко и сильно задвигал всем телом, удовлетворенно приговарива:

- Ну вот. Так то лучше. Вот так... так тебе.

Он хрипло и зловонно дышал Софье в лицо и натужно спросил:

- Что лежишь как мертвая, помогай. Сама удовольствие получишь и я быстрей закончу. Не хочешь? Ну, дело хозяйское. А я поработаю. Вот так... Вот так... Почувствовала силу пролетариата?

Ее опасения были напрасными. Она явно ощутила как в ней сработал какой-то выключатель. Выключатель щелкнул, и сразу пропало ощущение мужчины, мужской силы, чувственное восприятие мужских рук, мужского тела и движений члена. Ничего кроме омерзения и ненависти к этому скоту она не испытывала. С каждым толчком чувствовала, как больно что-то растягивается внутри. Боль отдавала в пах. Длилось испытание долго. Теперь каждое его движение отдавалось в натертых стенках влагалища как надавливание пальцем на открытую рану.

Лежала, отвернувшись от смрадного дыхания. Наконец насильник застонал, сделал несколько сильных и быстрых толчков, заставивших ее вскрикнуть, и умиротворенно положил голову на высокую грудь Софьи Ильиничны.

- Ну вот и все. А ты дура боялась. Ха-ха ха-а. А подушки у тебя что надо.

Она повернулась и смачно плюнула в его раскрасневшуюся, довольную рожу.

- Доволен? Справился с беззащитной женщиной. Вы тут только с бабами воевать герои. Козел вонючий.

Фрол длинно, забористо заматерился, встал и не пряча свое мужское достоинство, придерживая двумя руками штаны, пошел в другой угол, ярко освещенный лучом лампы. Взял льняное полотенце, вытер сначала лицо от плевка, затем не обращая внимания на привязанную женщину, тщательно вытер член, внимательно рассмотрел его и только после этого спрятал.

Заправил в кальсоны рубаху, застегнул штаны и направился к столу. Она потребовала:

- Развяжи меня мерзавец.

- Ну уж дудки. Нам с тобой голуба теперь спешить некуда. До утра еще палки три кину, а там глядишь и договоримся, что писать в протоколе будем.

- Не очень то радуйся. В чем бы теперь не обвинили вы меня, в вашем борделе вонючем, я молчать не стану. Все про твои зверства расскажу: хоть конвоирам, хоть суду, хоть трибуналу, хоть прокурору. Тебе придется ответить за все. Опусти мне платье. Не могу же я лежать перед тобою, козлом в таком положении.

- Можешь голуба, теперь ты всё можешь. Всё будешь делать, что не попрошу. Всё исполнять будешь. Даже под меня сама кидаться будешь, просить будешь, чтоб заделал разок, другой.

- Размечтался. Скотина! Как только земля тебя носит изверга. Зверюга, а не человек.

- Зверем я только с врагами советской власти бываю. А что бегать за мною будешь, я тебе сурьезно заявляю. Есть у нас лекарствицо одно. Сделают тебе укольчик - по мужику будешь волком выть. Любому рада будешь. Попозже покажу тебя начальнику нашему. Он охоч до таких смазливых. Он и выдает, если надо средство это. После второго или третьего укола на ножку стула готова будешь одеться. Любому уроду дашь. А я пока без согласия еще разочек заделаю тебе. Уж больно хороша. Удовольствие агромадное.

На этот раз он овладел ней быстро. Смазанным спермой стенкам влагалища было не так больно. Хотелось опять заплевать его лицо, но он предусмотрительно повернул ее голову в сторону и накрыл подолом платья. Теперь он двигался не так резко, что-то бормотал себе под нос, но очень долго не мог закончить. Еще раз повторил процедуру с вытиранием и миролюбиво заявил:

- Ну вот, уже обвыклась немножко. Не дергаешься.

- Скотина. Зачем ты это делаешь?

- Знаешь голуба причин много. Во-первых, уж больно ты аппетитная. Захотелось самолично попробовать, каким мясом буржуи питались. Ну а главное в том, что доказать тебе хочу, что ты тут ничто, пустое место. Все в моей власти.

Все силы Софьи Ильиничны, весь ее настрой держаться твердо, говорить обдуманно, все к чему она себя готовила в течение месяцев ожидания ареста, было сломлено, раздавлено опустошено. Способность к анализу, логическим обобщениям парализованы страхом, стыдом и обидой. Слез уже не было. Пришли апатия и усталость. Не хотелось говорить, не хотелось думать, не хотелось даже обзывать и оскорблять этого мерзавца, не хотелось жить.

Фрол тоже молчал. Он уселся за стол, повернул луч света на топчан, откинулся на спинку стула и молча, с удовольствием лицезрел обнаженные части тела своей пленницы.

Прошло минут двадцать. Следователь заскрипел стулом и спросил:

- Что ты там решила насчет помощи следствию по твоей антинародной деятельности?

Софья Ильинична молчала. Лежала, зажмурив глаза, с лицом закутанным подолом платья. Все тело ломило и болели те места которые тискал, давил и выкручивал палач, ныла и саднила спина от неподвижного лежания на жестком топчане.

Он продолжал:

- Хватит строить из себя. Надо разговаривать если хочешь побыстрее покончить с этим. Ладно, я жажду утолил маленько, могу и развязать, если пообещаешь помогать следствию, - заявил Фрол, подходя к топчану. Подвинув ноги пленницы, присел на краешек топчана и начал развязывать узел на ее левом предплечье. Ухмыляясь, легонько, с оттяжкой шлепнул ладонью по голому бедру и восторженно объявил:

- Хороша! Всю жизнь бы на такой кобыле ездил. Ладно, ладно, успокойся. Сейчас развяжу. Из-под платья, закрывшего лицо, она не видела, куда смотрит следователь, но почувствовала, как краска стыда вновь залила лицо. А он, навалившись на ее голые бедра, распутал, наконец, узел и выдернул веревку из-под топчана.

- Все, развязал, можешь вставать. С другой руки сама веревку снимай,- буркнул Фрол и остался сидеть на диване.

Софья Ильинична сдернула платье с лица, прикрыла ноги, повернулась и на коленях стала продвигаться к краю дивана. Фрол встал, окинул взглядом стоящую на четвереньках красавицу, залюбовался тугой, нежной кожей ее бедер, еще не прикрытых платьем сзади и зарычал:

- Такое и бревно выдержать не сможет! - обхватил ее сзади двумя руками за талию, так резко сдернул с топчана что порвался чулок на правом колене. Приподнял, чтобы ноги не доставали пола. Чтобы не стукнуться лицом о топчан, она оперлась на свое ложе согнутыми руками. Больно стукнул сапогом изнутри по одной стопе, опустил на пол, таким же ударом отодвинул вторую ногу. Прижал всей своей тушей к топчану, так что на голенях ее ног налились красные рубцы, обхватил одной рукой низ живота, а другой, в очередной раз, стал расстегивать свои штаны.

Она никогда не занималась этим в такой позе. А следователь словно озверел. Помогая себе руками, он энергично толкал ее тело навстречу движениям своего таза. Насаживая ее, он хрипел:

- Вот так.. вот так...Вот так... О-о-о. Блеск. Еще, еще, еще.

Ей было нестерпимо больно. Казалось, внутренние ткани тела не выдержат этих толчков и вот, вот порвутся. Гримасничая от боли, она просила:

- Не надо. Прекрати скотина. Ой, ой мне больно. Ой, я не могу. Ой. Ой, мне очень больно!

Он с рычанием продолжал:

- Ничего, ничего, ничего. Потерпи маленько. Вот так, вот так.

Когда Фрол закончил закричали оба. Он от удовольствия. Она от дикой боли. Молча, отодвинув пленницу, он пошел в угол к полотенцу.

Она одернула платье и присела на угол топчана. С минуту сидела не двигаясь. Увидела на затоптанном полу свои рейтузы и подняла их. Вытряхнула, одела на ноги, непослушными руками, удерживая резинку сквозь одежду, натянула их на талию. Поправила чулки, надела туфли и стала развязывать веревку с правого предплечья.

Он скомандовал:

-Пересядь к столу.

Она не двигалась.

- Что голуба, понравилось? Жаль от топчана задницу отрывать? Хочешь продолжить?

Софья вздрогнула, встала и пересела на табурет, приколоченный к полу перед столом.

- Видишь, часа два я учил тебя уму-разуму и уже слушаешься. Через недельку шелковой станешь,- при этих словах он подошел к столу, сел на свой стул, повернул свет на арестованную и продолжил,- Теперь не спеша, излагай, что молола в ярости своей непотребное о щите и мече нашей партии. Надеешься, я мимо уха пропустил? Нет. Чекист он даже когда бабу имеет, все одно на чеку остается. Ха, ха-ха-а,- радостно загоготал он довольный своим каламбуром о чекистах на чеку.

Она сидела, понурив голову, и молчала. Но он был уверен, что долго ей упрямиться не удастся. Поняла, как здесь могут обойтись с ней. Что захотим то и сделаем. Напугана до упора. Чуть надавить еще и выложит все, что он захочет. Расскажет что надо и чего не надо. Можно теперь и по хорошему попробовать. Отвел луч света от ее лица и как можно доброжелательнее предложил:

-Ты вот что. Перестань губы дуть. Нам еще твои показания надо успеть записать, а время позднее. Да и тебе, небось, в камеру вернуться уже не терпится. А за то, что попользовался тобой, ты не больно обижайся. Теперь тебе ко многому привыкать придется. Себя можешь успокоить тем, что хороша - прямо мрак. Это я тебе авторитетно заявляю, как мужик бывалый. Тебе же опыта полезного пора набираться. Небось, кроме буржуев своих ни хрена не видела. Сегодня тебе считай, повезло, настоящий пролетарский хер попробовала..

Софья Ильинична всхлипнула, плечи ее затряслись, из-за плотно сжатых губ послышалось подобие истерического хихиканья. Фрол удивленно поднял брови:

- Ты что это голуба, не умом тронулась? Что смешного я сказал?

- Носитесь вы все, в последние годы, со своим происхождением, как дурень со ступой, а куда деть его не придумаете. Можешь хвастать перед своим - ты решил задачу эпохи! Нашел место для пролетарского происхождения! Оказывается место ему у бабы в гузне. Самый раз. Сколько не ищи – лучше не придумаешь!

От такого святотатства у Фрола глаза полезли на лоб. Он побледнел даже. От нее, от сломленной и осторожной он ждал раскаяния, но никак не таких, хамских, не обдуманных, а тем более антисоветских заявлений. Между тем она уверено и твердо продолжала:

- Что вытаращился? Так с тобой другие не говорили? Место конечно ты подходящее подыскал своим пролетарским воззрениям, но ты и не пролетарий даже. Ты только по шкурным соображениям прикидываешься пролетарием. Далеко тебе до них! Мужлан ты неотесанный, деревенщина стоеросовая! В органы выбился тем, что из голодранцев деревенских. Небось бегал раскулачивать помогал. И в бедняках ты оказался наверняка потому, что лодырь и неумеха! Пропил, небось, все, что в доме было, да за девками пробегал, за такими же непутевыми.

Собравшийся было осадить зарвавшуюся бабу, он опешил. Обличая, его она как в святцы глядела. Действительно он стеснялся того, что был из крестьян, а не из рабочих. Сущая правда, что их отец пропил, промотал все добро. Затем бросил их с матерью - живите как знаете, а сам с сельской гулящей вдовой завербовался на Донбасс.

Работа отца на шахте давала Фролу право писать в анкетах - сын рабочего. Потом отец сошелся с донской казачкой, но через месяц его зарезали в пьяной драке. Фрол вытравливал из памяти свое деревенское прошлое, не любил родителей. Он, так же как и Иван, вначале тоже стеснялся своего невежества, но постепенно усвоил политические лозунги момента, любил к месту и не к месту употреблять модные городские слова. Благодаря природной бесцеремонности и наглости почувствовал в органах себя уютно и уверенно. В кругу товарищей и подруг стал даже чваниться теми полномочиями, которыми его по службе наделила советская власть. А она продолжала:

- Мой муж - вот настоящий пролетарий. В семье рабочей родился и вырос. Сам в рабочих походил и до службы в Красной армии, и после. Но он своим происхождением не козырял, не использовал его как довод, насилуя женщин. Ты нарост, короста на теле народа нашего многострадального! Веками Российская империя славилась умными, сильными и честными. Люди у нас терпеливые, сердобольные, легко прощающие обиду благодаря широте души русской. А вы, горстка, хамов присвоили себе право распоряжаться их судьбами. Чей дьявольский план вы воплощаете не знаю? Но ясно, что вытравливаете все лучшее, что есть у народа нашего!

Он попробовал остановить безумную проповедь, но она словно парализовала его волю и остановила готовый вырваться из глотки мат, выставленной вперед ладонью.

Гневно и с пафосом Софья продолжила:

– Сколько лет уже вы с корнями, подчистую, уничтожаете на Руси лучших ее людей? Уничтожаете и жен и детей. Я точно знаю, мой Иван ничем не провинился ни перед людьми, ни перед Родиной нашей. Вы его преднамеренно в преступники записали, и убить намерились. Меня оболгали. Преступница за то, что сутками без перерыва на работе, преступница за то, что к родне съездить решила, преступница за то, что сама кусок колбасы и масла не съела, а больному повезти хотела! Все вы с ног на голову поставили. Не я - ты преступник. Угробить меня решил. Чтобы я за детворой малой не ухаживала, пока их мамки самолеты для Красной армии красят. Чтобы Иван больше не смог самолеты строить. Не Иван вредитель, а ты и свора друзей твоих блудливых режете крылья нашей Красной армии, в то время когда она больше всего в помощи нуждается.

- Ты тут нагородила на расстрел на месте. Прямо в моем кабинете позволяешь антисоветскую пропаганду. Прав товарищ Сталин, сколько бы буржуи не маскировались под правильных граждан, нутро у вас буржуйским завсегда остается.

- Ты не прячься за слова вождя. Сам раскинь своими мозгами куриными. Или здесь, у вас сразу, уже при поступлении на службу думать запрещают? Посмотри, грянула беда, и поднялся народ как во времена Минина и Пожарского. Но вас это не удовлетворяет. Вам надо все втиснуть в рамки своего понимания примитивного - вот и ломаете судьбы людские. Поинтересуйся сколько с завода ушли добровольцами защищать тебя мерзавца. Пошли на фронт люди образованные, культурные, не только пролетарии, не бывшие батраки, а в основном настоящие интеллигенты. У любого голова способна такие задачи решать, с какими и сотня балбесов, вроде тебя не справится. Но и здесь вы свои затеи дьявольские воплощаете. Лучшие люди, которые все привыкли делать по совести, они и воевать будут по настоящему и погибнут первыми, а такие вот выживут и расплодятся. По мне бы так лучше бы они самолетов больше и лучших делали, а вот тебя жеребца отправить на фронт бы следовало. Так нет, тебе храбрости не хватает в открытом бою с врагами сразиться. С женщиной связанной ты мастер расправляться. На это у тебя храбрости хватает. Мужей наших под расстрел подводить тоже никакой храбрости не требуется.

Фрол даже зажмурился пытаясь не видеть ее решительного лица и подумал: " Черт дернул меня выдумать про расстрел Ивана. Думал присмиреет, а она разъярилась как собака цепная и кидается. Того и гляди глаза выцарапает или в глотку вцепится".

Насупившись хмуро заявил:

- На меня можешь, что угодно переть. Но Партию нашу, органы, призванные с оружием защищать политику Партии и Правительства, ты не тронь. Я можу самолично перегрызть тебе горло твое хлипкое за такие речи. Какое такое у тебя право есть наводить критику на Сталинский блок коммунистов и беспартийных? Ты всю жизню паразитируешь на шее у рабочего класса, как вша тифозная. И тут же вредные слухи распространяешь про власть трудящихся и крестьян. Учти, никакая твоя пропаганда не поколеблет нашу революционную бдительность и не выбьет из-под Сталинского знамени.

- Я хочу сказать, что ...

- Заткнись, дура. Ты уже столько сказала, что на пятерых много будет.

- Я не о себе, о тебе скотине говорю, что ...

- Кому сказал заткнись,- он выбежал из-за стола, подскочил к арестованной и угрожающе занес кулак над ее головой. Софья Ильинична замолчала. Чувство страха вновь, постепенно стало окутывать ее сознание.

Фрол молча вышагивал по кабинету. Допрос повернулся в совершенно непотребное русло. Надо брать вожжи в свои руки. Не получу сегодня признаний так напугать как следует надо. А к следующему допросу готовенькая будет. Совсем голову задурила своими бреднями - аж виски ломит. Не соображу даже, что дальше делать. Вдруг его осенило. Выгляну в коридор, громко позвал:

- Конвой в шестой кабинет!

Через пару минут в кабинет зашел запыхавшийся красноармеец.

- Присмотри за ней,- приказал следователь и вышел.

Минут через пятнадцать он появился с грузным, лысеющим мужчиной в военной форме с малиновыми петлицами. Фрол принес с собой стул, предупредительно поставил его рядом со своим и пригласил пришедшего:

- Присаживайтесь Иван Сергеевич. А ты можешь идти,- кивнул красноармейцу .

Пришедший тяжело сел и предложил Фролу:

- Садись сам, в ногах правды нет.

Следователь осторожно присел на стул и кивнул головой на сидящую напротив испуганную женщину:

- Вот полюбуйтесь. Прямо в нашем здании проводит со мной пропаганду вражескую, высказывает всяческие буржуазные тенденции, распространяет слухи, порочащие наши органы.

- Да, ты прав милок. Полюбоваться здесь и вправду есть чем. Что же ты прячешь от начальства такую красоту?

- Иван Сергеевич, в этой башке смазливой, сколько мыслей вредных собралось, что на красоту ее и глядеть тошно.

- Ну эт ты брось. Вредные мысли каленым железом выжигать надобно. А красотой любоваться трудовому человеку не возбраняется. Даже полезно красотой отдых душе и телу устраивать.

- Говорил ей. Себе хуже делает. А у нее как вожжа под хвост попала - понеслась вскачь по буеракам – не остановишь.

- Давай мы так решим. Это дело я у тебя забираю. Сам с ней разберусь. Тебе красавица пока отдохнуть можно до завтра. Сегодня я занят, а завтра милости прошу на дорос. Вызывай конвой,- приказал он Фролу.

В камере Софья Ильинична дала волю слезам. Поплакав вновь обрела способность четко мыслить и трезво рассуждать. Значит Ваню на днях расстреляют. Меня тоже теперь убьют обязательно. Только поиздеваются сначала. Следователь специально привел того, который на женщин падкий. Ничего только у них не выйдет. Не доставлю я вам больше такого удовольствия, козлы противные. Обидно Люсю повидать еще разочек не смогла. Даст Бог наладится у нее все. Девочка она смышленая, многое втолковать ей все же успела хоть и спешила тогда. Матерь божья, заступница наша пошли ей удачу и счастья большого. Пусть живет и радуется и за меня грешную и за Ванечку несчастного.

Мне медлить нельзя. Они ночами здесь допрашивают. Сказал завтра, а вдруг сегодня опять поведут. Надо торопиться. Приняв решение, она споро взялась за дело. Мысли ясные, каждый шаг четкий. Сначала выдернула нитки и отвернула рубец на подоле платья. Затем зубами надрывала материю и раздирала на длинные ленты. Связала ленты в полосы и свила прочную веревку. Затем хорошо смочила веревку, над парашей, собственной мочей и очень старательно намылила.

Во время всей этой работы она тихонечко плакала и молилась всем святым, которых знала. Молила себе прощения, за то, что решилась взять такой грех на душу. Поясняла Всевышнему, что не по своей воле это сделает, а по принуждению палачей своих. Молилась и просила Господа помиловать Ивана, даровать ему жизнь и свободу, вызволить из тюрьмы незаслуженной. Молила счастья, здоровья, благополучия, жизни долгой и радостной Люсе. Вспомнила добрым словом, мысленно прощаясь с ними, всю свою родню многочисленную.

Веревку привязала к верху оконной решетки. Петля была высоковато и в стороне от нар. Забралась на верхние нары. Спокойно одела петлю на шею. Проверила хорошо ли скользит намыленная веревка. Посмотрела в окно. Небо начинало светлеть от утренней зари. Слезы туманили взор. Вздохнув тяжело и протяжно, начала осторожно спускаться на нижние нары, чтобы оттуда сделать последний шаг во имя спасения своего достоинства.

Спускаться было неудобно - веревка ограничивала свободу, приходилось держаться за край верхних нар, вытянутыми на всю длину руками и сильно наклонять туловище в сторону окна. В этот момент ноги сорвались с опоры и она попыталась подтянуться на руках. Веревка сдавила шею. Софья Ильинична удивленно ойкнула, разжала руки и петля с хрустом сдавила горло. Она так и застыла с удивленно повернутой влево головой и широко раскрытыми глазами.

Учительницу нашу звали Наталья Ефимовна. Класс находился не в старинном кирпичном здании, а в послевоенном, построенном из дубовых бревен, мазаных глиной. Только полы в старинном здании были деревянные и крашенные, а в нашем здании полом служила доливка, такая же мазаная кизяком, как и в наших хатах. Стены этого здания к началу занятий слепили белизной. В классе и в коридоре стены тоже были тщательно побелены, но побелка одежду почти не пачкала. Мы даже руками пробовали по стенкам тереть и руки оставались чистыми. Мама потом пояснила, что стены школы белят не мелом как в наших хатах, а какой то известью. Известь оказывается хоть и белая как мел, но одежда об нее почти не пачкается, вроде как желтая глина, которую приносят с охрового завода и красят стенки над русской печью и лежанкой, чтобы не пачкались.

Класс большой, а вдоль его длинной стены три окна. Окна не такие как в хатах, а шире и очень высокие, но ставней снаружи нет. Другая длинная стена отделяла класс от узкого коридора. На ней висели какие-то картинки интересные, карты, листы из толстой бумаги с написанными крупными буквами и цифрами. Каждый из этих листов и картинок вверху были закреплены между двух тоненьких реечек, а к реечкам были привязаны веревочки. За веревочки все это богатство и было развешено на длинных заводских гвоздях, вбитых вдоль всей стены. На задней стенке ничего не было. К ней вплотную прислонялись спинками задние парты. Посредине передней стенки висела, большая черная доска, с полочкой внизу для тряпок и мела. В углу у окна стояли счеты, но не такие как в конторе, а большущие и на высоких ножках. В этом же углу, вплотную к передней парте находился стол, за которым сидела наша учительница.

Парты стояли в три ряда, проходы между рядами были такие узкие, что двоим трудно разминуться. За партами сидели по два ученика. Все говорили, что теперь в школе стало просторней, потому, что после войны построили второе здание. А до войны, когда было только одно, кирпичное, которое называют почему-то церковным – за каждой партой сидели по три и даже по четыре ученика. Зато и учителей теперь требовалось больше. Наша учительница Наталия Ефимовна, занималась сразу со всеми учениками начальных классов.

Нас всех, кто в этом году пришел в школу первый класс, усадили за те парты, которые стояли вдоль окон. На остальных партах сидели старшие ученики. Среди них и совсем большие, которые должны были начинать учиться в войну или сразу после войны, но по разным причинам пошли в школу после. Особенно большими были цыганские парни. Цыган теперь заставляли работать в колхозах. У нас в селе тоже теперь жили цыгане. Им отдали две хаты, в которых после войны никого не осталось. Так они жили по несколько семей в каждой хате. Люди говорили, что у них даже кроватей нет. Спали и взрослые и дети на доливке, на перинах. Даже зимой.

В нашем ряду, на последней парте тоже учился один цыган. Он уже третий год начинал ходить в первый класс. До зимы доходит босиком, а зимой босиком холодно, да к тому же и жили они далеко от школы. Он и бросал учебу. За зиму все забывал, чему учили, и опять начинал все сначала. Мне кажется, я бы не забыл за зиму ничего. Меня вон Лидка выучила буквам, и я их не забыл. Зато этот наш цыган был сильным и смелым. Он сидел на задней парте, а на первой парте сидела самая маленькая в нашем классе девочка Соня. Так он всегда заступался за нее. Сама Соня маленькая, а коса у нее длинная- длинная. Ее и дергали на переменах за эту косу. Наши не обижали ее, а старшие и за косу дергали, и толкали, и плаксой дразнили. Щипнет одна из старших девок нашу Соньку, та сразу в слезы, а другая из старших тут как тут. Ладошки приставит к ушам, язык высунет и дразнится:

- Плакса-вакса, плакса-вакса! Под столом бы дома гуляла, а ты в школу приперлась.

Наш цыган сразу же налетал на обидчиц, и задавал им трепку. Если пацаны из старших классов заступались за своих одноклассниц, он все равно не отступал и доказывал, что Соньку ни за что обидели. Даже если большие хлопцы пробовали ему дать по шее, он и тогда огрызался, царапался, кусался и пробовал заехать обидчику кулаком прямо в глаз. Поэтому даже большие, хоть и били его больно, если придется, но говорили:

- Ну его, этого придурка, он в драке никакого порядка не придерживается. Глаза из-за него лишаться или уродом становиться нет никакого резону!

Учиться было интересно, трудно было только прописи писать – там морока ужасная. Все линеечки и крючочки строго-настрого по косым линеечкам и за строчку нельзя вылезать. А еще нажим обязательно соблюдать там где требуется. Мне вроде бы должно легче других. Мама мне из конторы перья для ручки приносила самые хорошие и расписанные уже, чтобы бумагу в тетрадке не царапать, и чернила в чернильницу всегда правильной густоты наливала. А многие ребята в классе и даже девка Нинка Моторина прописи писали лучше меня.

Мама говорила, что я не внимательный и не стараюсь. Потому, что пока она рядом сидит и подсказывает куда линию вести и когда нажим делать сильней у меня неплохо получается, а в школе одни каракули выходят. Я же думал, что это все от чернил. Дома я хорошими чернилами пишу, конторскими, а в школе у меня чернила большие пацаны забирают себе, и наливают из классной бутылки жидких чернил. А все знают, что в классной чернильной бутылке чернила не настоящие, а сделаны из стержней химического карандаша, растолчённых в воде. Они и жидкие очень и кляксы от них с перьев срываются постоянно. Но мама ж просто так не всегда верит!

Я говорю ей:

- Все от того, что Вы мама мне чернильницу красивую подарили к школе. У всех простые, стеклянные. Из них чернила не выльешь. А мою раскручивают и выливают.

- При чем тут чернильница? Я тебе говорю, внимательно нужно писать, стараться и не спешить. Сосредотачиваться на каждой букве, на каждой черточке.

- И тяжелее она, - вспомнил я еще один довод, призванный избавить меня от костяной чернильницы, из-за которой приходится выслушивать столько упреков, - я когда в школу иду, так у меня аж шнурок в руку врезается.

- Сынок, а мне кажется, ты пробуешь поменять наш разговор. Я тебе про старания и про прописи отвратительные в тетрадке, а ты мне про чернильницу и про шнурок от сумочки чернильной. При чем тут это?

- Ну как Вы не понимаете? Я ж говорил уже, что в классной бутылке чернила с кляксами, а у меня пацаны хорошие забирают и классных наливают. Еще и наливают не по мерке, а так, что все перо тонет. Поэтому и прописи плохие!

- Ну уж нет, на чернила не сворачивай. Мы сейчас вдвоем внимательно посмотрим, как ты писал этими чернилами, - повысила голос мама подвигая к себе тетрадь, - далеко листать не будем. Вот глянь, как ты сегодня позорил нашу семью !

- Я ж и говорю – чернила! – приходилось мне доказывать свое, уже со слезой в голосе.

- Э нет, чернила здесь не причем. Я за эту кляксу говорить не собиралась. Хотя если бы перо только кончиком в чернильницу мокал, то и кляксы не было бы.

- Чернила там жидкие очень, вот кляксы и соскакивают.

-Ладно Бог с ней, с кляксой. Давай посмотрим как писал. Смотри вот, и вот и вот здесь везде линии не по расчерченному. А у буквы Д петли чуть не до соседней строчки достают. Вот буквы до верху не доводил, а тут крючочки до низу не дотянул, а на целую спичку выше загнул.

- Мам, а как это на спичку?

-Не хитри, не увиливай от разговора. Лучше попробуй объяснить, в чем вина чернильницы, или чернил жидких, что ты так плохо писал?

- Ну я ж правда, правда старался очень и нажимы делал как учительница говорила нам!

- Давай и про нажимы забудем. Давай сейчас вместе разберем, чья вина в таком плохом написании этих прописей. Так кто же или что виной всему вот этим каракулям? Как ты считаешь?

- Просто у меня Дэ совсем не получается.

- Вот видишь, одно уже мы с тобой и выяснили. Буква Д не получается, а что не получается, или трудно дается, мы договорились, дома дополнительно учиться писать. А дальше, по вот этим и этим каракулям что скажешь? Тут что мешало?

- Ну, это я как-то немного не заметил, что не туда пишу. Но я все время старался! – как можно убедительней заверял маму, и сам верил своим заверениям.

- Нет, сыночек, - ласково, но настойчиво утверждала мама, - давай с тобой договоримся, что такая вот писанина получается у тебя когда ты пишешь не внимательно и не сосредоточиваешься на том, что пишешь! Ты согласен с такой оценкой?

- Согласен, конечно, что и не совсем хорошо постарался, но и с чернильницей тоже, что-то делать нужно, - стараясь достойно выйти из неприятной ситуации, я кивал головой надеясь, что и она поймет мои доводы.

- Ну, вот и хорошо, - она нагнула мою голову к себе и поцеловала в макушку, - да, чуть не забыла, а когда говорят на спичку выше или толще, или тоньше то имеют в виду что на немного. Совсем на чуть-чуть. Сбегай, принеси из печурки коробок спичек, и мы посмотрим, на спичку ли у тебя крючочки выше.

С чистописанием у меня, так как маме хотелось ничего не получилось. Ей очень хотелось, чтобы я научился писать красиво, красиво. У нее был самый красивый подчерк в канторе. Поэтому ей всегда доверяли подписывать "Почетные грамоты", писать протоколы после заседаний и собраний и отчеты в район начисто переписывать. Она мне про все это рассказывала, говорила, что ей стыдно за мои каракули. Мне тоже было стыдно. Я почти все время помнил, что нужно стараться, но все равно у меня буквы получались не слишком хорошими. А мама, наверно согласилась, что прописи мне трудней писать с плохими чернилами или ей надоело постоянно приносить из конторы хорошие чернила, но вскоре она купила мне простую стеклянную чернильницу-невыливайку. Через неделю она у меня нечаянно разбилась и залила чернилами все тетради. Мама хоть и сказала, что костяную-то я уж точно не разбил бы, но опять купила невыливайку. А костяная стояла у нас дома, на столе в вэлыкихати из нее теперь писали взрослые, когда им требовалось написать чернилами письмо или еще что-нибудь. Я же теперь и в школе, и дома писал из простой стеклянной чернильницы.

Учеба меня не слишком увлекала. Если бы не мамины старания и не боязнь подвести ее в надежде видеть меня лучшим учеником, не боязнь опозорить свою уважаемую среди соседей семью, наверное, имел бы я совсем плохие оценки. Счет и арифметика мне давались лучше, а буквы, чтение, заучивание стихов чистописание я не любил и мне они плохо давались в обучении. Особенно не любил учить стихи. Мало того, что запоминать нужно было все слова в том порядке в котором они записаны, так мама добивалась, чтобы я еще и пояснял о чем стихотворение, да еще и читал выделяя те главные слова, которые были почти в каждой строчке. Это называлось, почему-то "читать с выражением".

Чтобы развивать мои читательские способности, мама всякий раз, как только попадала в Митрофановку или в Россошь, покупала мне новую детскую книжку с картинками. Я быстро и с огромным удовольствием прочитывал эти книжки. И из библиотеки, которая открылась в нашем селе, она стала приносить небольшие книжки, с рассказами напечатанные крупными буквами. Я читал их запоем и с удовольствием. Потом она заставляла пересказывать, то о чем прочитал. Удивлялась, что правильно понимал все прочитанное, хвалила, что неплохо запоминал содержание даже длинных рассказов. Но не могла понять, почему у меня невысокие оценки по чтению. А мне не хотелось ей объяснять, что вслух читать человеку намного сложнее.

Когда читаю молча, слова до конца не дочитываю, и так становится понятно о чем написано, поэтому получается быстро и интересно. А когда вслух читаешь, особенно на уроке, все буквы приходится до конца дочитывать, да еще и следить чтобы слово получалось таким как написано, а не таким как я его привык понимать. Получается и медленно и трудно так, что порой пока предложение до конца дочитаешь, то уже и забыл о чем в начале было написано. А мама этого не понимала. Сердилась. Но я специально не хотел ей все объяснять, потому, что она бы заставила меня и молча читать все буквы и слова запоминать так как они пишутся, а не так как мне читать было удобно.

А вот летние каникулы, приносили огромное наслаждение. На каникулах мы всегда работали в колхозе. Когда я закончил первый класс и встал вопрос о выборе работы на лето, бабушка начала возражать, но мама и дедушка сразу же вдвоем накинулись на неё. Говорили, что нечего мне от других выделяться и даже доказали, что на работе мне будет и интересно и полезно даже.

На первых летних каникулах меня определили на свинарник. Хотя те кто там работали называли его по другому. Это я узнал в первый же свой рабочий день. Пришел я тогда на работу к семи как и полагалось, а меня там никто не ждал и не встречал. Увидев Надю, жену моего троюродного брата Шурика, с трудом тащившую через грязный двор два металлических ведра доверху заполненных кашей их размолотого зерна и спросил у неё:

- А где тут у вас сидит заведующий свинарником Митрофанович?

Она остановилась, наверно обрадовавшись возможности передохнуть, и не спеша пояснила, - ты больше ни свинаркам, на фуражирам которые здесь работают и даже пастухам временным не называй свиноферму свинарником – обидятся сразу!

- Да у нас все его свинарником называют и в колхозе тоже …

- А нам Митрофанович говорит, что свинарником люди называют то где грязь и бардак. А у нас во всех корпусах всегда чисто и порядок везде!

- Смешно как-то.

- Корпуса это вот эти 5 зданий. От Ривчака маточный корпус, а остальные откормочные. А это вот где мы болтушку берем называется кормокухней, а рядом с ней красный уголок!

- Постой. Ты тут нагородила всякого, я и не понял и не запомнил. В маточнике что у вас матерятся?

- Дурачок! Маточник потому что там свиноматки поросят рожают и живут там с ними по месяцу. Молоком своим кормят их. Они же мамки, поэтому и корпус маточный.

- Ну, это ладно, а почему вон то ты так назвала? Оно же не красное и не уголок совсем, а хата!

- Ты наверно не поймешь еще, …так теперь называют в колхозах и на производстве те места, где люди от работы отдыхают, где им объясняют всё, … учат и где… развлечения всякие там шашки, … газеты, лозунги, …патефон … и собрания конечно…

Пока мы с ней говорили, мимо нас все время сновали женщины с ведрами, а две даже пронесли кашу в глубоких жестяных носилках. Видно услышав последние объяснения Нади, к нам вплотную подошла полная, вспотевшая и натужно дышавшая тётя, резко поставила свои ведра и пока моя собеседница подбирала слова, для описания этого самого уголка она перебила её:

- А ты Надька и в кормёжку видно отдохнуть не стесняешься? У людей вон глаза на лоб лезут от натуги, а она прохлаждается!

Я посмотрел на тетю. Глаза у неё были на месте, а лицо красное и сердитое. Надя смутилась и пояснила:

- Да вот родственничек, тетин Ксенин сын, пришел видно пастухом направили. Объяснила по быстрому что здесь и как. Он Митрофановича ищет.

- А чё его искать? Пусть идет в «красный уголок», тот сам кого нужно найдёт и определит.

- Ну беги, - сказала Надя,- а то мне неловко перед товарками.

«Красный уголок» даже снаружи не был похож на большую сельскую хату. За небольшими сенями было две комнаты. Прямо напротив входа можно было открыть дверь в небольшую комнату, и я заглянул туда. Там вдоль стен стояли двух ярусные нары. На этих нарах, головой к стенке, прямо в одежде спали двое мужчин и три женщины. Мужчины на верхнем ярусе, а женщины на нижнем. А рядом с нарами стояли их сапоги на которых были развешены для просушки портянки. Поэтому в комнате пахло не слишком хорошо. После я узнал, что утром дают по 3 часа времени отсыпного тем свинаркам, которые ночью опорос у свиней принимают, и тем фуражирам или ездовым, которым приходила очередь ночной охраны. Я сразу сообразил, что здесь делать нечего, потихонечку закрыл дверь и пошел в большую комнату справа, в которую не было даже двери, а вел широкий, от одной стенки сеней до другой, проход.

В этой комнате было много окон, стояли сколоченные из струганных досок столы и длинные скамейки. Вдоль глухой стены две железные кровати с матрасами, покрытыми тонкими одеялами. За сдвинутой брезентовой занавеской, в углу, стоял ещё один маленький стол, и табуретка, и полки на стене сбоку от стола. На длинных столах лежали стопки сшитых газет, какие-то книжечки тонкие, картонные шашечные доски, и шашки лежали кучками. И патефон с закрытой крышкой, а на нем конверты с пластинками. На одной кровати полусидя, полулежа, дремал усатый пожилой дядя, а за столом щелчками сбивал шашки с клетчатой шашечной доски другой дядя, совсем молодой.

Я тихо поздоровался и спросил:

- Из Вас никто не Митрофанович?

Молодой дядя засмеялся, а усатый не открывая глаз буркнул:

- Сами его ждем, сейчас припрется. А ты садись на лавку, не метельши здесь.

Я прошел к столу и сел на одну скамейку с молодым дядей. Он повернулся ко мне и тихо спросил:

- Хошь в Чапаева со мною сыграть? Если будешь, садись напротив!

Я замотал головой и тоже шепотом пояснил:

- У меня плохо в Чапаева получается, да и не хочется.

- Ну, дело твое.

Не успел мой сосед повыбивать все шашки с поля как зашел плотный и в чистое одетый мужчина, в котором я сразу угадал Митрофановича. Он прошел в угол уселся на табуретке и негромко, но строго спросил:

- А тут у меня, что за курорт? Чего ждёте?

Я встал с лавки, подошёл ближе к его столу и, сглотнув слюну, приготовился объяснять, кто я и зачем пришёл. Но, меня опередил дремавший на кровати дядя:

- Постой пацан, сначала мы разберёмся! Митрофанович, нас за зерном к коморям занарядили, а на лошадях никак не выйдет оттуда его возить! Туда то мы поднимемся, хоть гора и крутая, но кони справные. А назад как? Мы и коней угробим, и зерно прахом пойдет по всей горе! На таком спуске и волы вряд ли удержат воз с зерном! А конями ни за что не удержать! Понесут от самого верху!

- Что ж это за ездовые такие пошли, что с горки на своих конях съехать боятся?

- Ни хрена себе горка! Гора в эту сторону и большущая и крутая очень! Так еще и груженые ведь!

- Ладно бы Витька боялся! А ты, какой год на этой паре ездишь?

- Да меня вот только весной, как снег начал таять за ними закрепили, я даже в санях на них не ездил ни разу.

- Хороший ездовый и за такое время может своих лошадей кое чему обучить…

Митрофанович откинулся на табуретке, оперся спиной об стенку и уже не строгим голосом продолжил:

- Вот я в молодости, на хозяйских конях, столбы дубовые возил на роспуске два месяца, по 6-7 штук. В Бабичевом лесу в яр спускались к дороге. Там такая крутизна, что и пешком не пройдешь. А я на лошадях! Не поверишь… до того тормозили, что аж на хвосты садились, посторонки трещали, но ни разу не понесли! Но мы, с этими конями понимали друг друга как люди, хоть тогда ещё пацаном был. Я им так доверял, что при спуске никогда даже с роспуска не слезал. Другие ездовые пешком шли, за узды коней своих держали, и то у двоих было, что не удержали коней. Так у дедка одного только роспуск разбился, да столбы раскатило, а в другой раз у мужика горянского: его задело, и кобылу правую сбило на землю и ногу заднюю ей всю раздробило колесом и дубками потом ещё сверху!

- Так тут дело не только в талантах, а ещё и опыт должен быть, - возразил ездовый. - Вот Вы еще у хозяев при лошадях состояли. А у нас дома ни до колхозов своих коней не было, ни на хозяйских не пришлось. На колхозных тоже, что до войны не работал, что после не приходилось. В этом году только посадили на подводу.

- Ладно, это я так с вами, для разъяснения. Раз уж ты без опыту, то Витька тем более по молодости не съедет гружёный. Поэтому подниматься к коморям будете с этой стороны, а гружёными спускайтесь на ту сторону вдоль Ленкиной кручи. А потом селом сюда, на кормокухне выгружайте в закрома. Ведра у свинарок возьмете!

- А нам, что и выгружать самим?

- Нет, я вам слуг приставлю! - с ехидцей пояснил Митрофанович, - да смотрите селом ездите, а не Вербами. А то чёрт дернет пару ведер фуража припрятать в вербах, и под статью загремите. Людей и так в колхозе кот наплакал да ещё вас повяжут!

- Митрофанович, а можно я на своих попробую сюда спуститься? – спросил дядя Витька, - а то с той стороны считай пол села кругом объезжать!

- Если у твоего деда и у мамки есть чем рассчитаться за воз зерна – можешь попробовать! А ежели нечем, так возите как сказал, - нахмурил брови Митрофанович.

И потом, подобревшим голосом добавил:

- А коней если хочешь к себе приучить, чтобы понимали, чего ты от них хочешь, так приучай постепенно. Сначала с крутизны порожняком спускайся, и кол крепкий приготовь, колесом задним затормозить, если не удержат, чтобы они в тебя тоже верили! Понял?

-Понял! Я при случае попробую!

- Лады! А случай такой сразу тебе обеспечу. Последним рейсом зерном не грузись, а корыта заберешь. Там плотники сбили два длинных, для откормочных. Они хоть и громоздкие да легкие, вот и попробуй с ними спуститься, только осторожней!

Ездовые поспешили на выход, а Митрофанович начал рассматривать какие-то бумажки и наверно забыл про меня. Я чуть-чуть постоял и нарочно покашлял немного. Он улыбнулся не отрываясь от бумаг и пояснил:

- Ты парень не симафорь, что ждешь меня. Я вижу. Сейчас вот с этой заморочкой разберусь и побеседую с тобою как мужик с мужиком.

Бумагу он читал долго, а закончив читать встал и быстро направился к выходу, но потом глянув на меня, вернулся и, положив руку на голову спросил:

- А ты, что в пастухи наверно на лето?

Я молча кивнул головой. Митрофанович, приподнял мою голову за подбородок и, присмотревшись, заявил:

- Что-то не распознаю, чей ты?

- Я Орловых внук, Женька.

- А-а-а, понял, Ксении Стефановны сынок значит! Ну, знаешь Женька Орлов, на работу ты припозднился сегодня. Пасем мы свиней летом, по холодочьку. Выгоняем в 6 утра, а которые и раньше даже выгоняют. Зато потом как только солнце припекать начинает все стада сюда под навесы и в корпуса возвращают. Только если дождик или пасмурно тогда пасут до обеда.

- Так я ж не знал. И дедушка сказал, что на этот Ваш свинофермик к 7 часам люди ходят.

- Правильно все Стефан Исаевич пояснил, про колхозников, а вот пастухам видишь, другой режим выпадает.

- А что ж теперь будет?

- А будет, что тебе сегодня день не засчитается, можешь домой возвращаться. А после обеда сходи на своей улице хоть к Кудиновым, хоть к Калькам. Договорись с их парнями завтра вместе на работу идти. Вместе оно и веселее и не проспишь. А пасти будешь разовых свиноматок и Зинкой Дерюгиной, а то она уже второй день их выгоняет и все одна бегает. Понял?

Я опять закивал головой в ответ.

- Ну, давай беги домой, - велел Митрофанович и первый направился к выходу.

Но потом остановился и сказал:

- Хотя если пойдешь не улицей домой, а вербами, так за гуртом^ увидишь Зинку со стадом. Можешь помочь ей, а заодно она и расскажет тебе, что да как.

Со следующего дня на работу я не опаздывал. Пасти свиноматок было интересно. И мы с Зинкой никогда не ругались. Она старше меня намного – в этом году перешла в седьмой класс. Пасет она этим летом уже третий год. Все знает, и ко всему привыкла. Поэтому я все делал, так как она говорила.

Пасти наше стадо было не очень сложно.

Пацанов с нашей улицы закрепили за стадами поросят. Так они от самого загона начинали бегать за этими пронырами, и не останавливаются до тех пор пока назад на пригонят своё стадо. Поросята они и на лугу стада не придерживаются, мечутся какой куда. Если один пасется, то другие дерутся, или вперёд бегут, или назад норовят вернуться.

Наши же Хавроньи и до пастбища идут степенно, от стада не отбиваются, и на лугу спокойно пасутся. А если какая вздумает отстать или в сторону побредёт, так её недолго и повернуть в нужном направлении. Сложнее было, когда солнце начинало припекать и становилось жарко. Свиноматки, тогда старались пробраться к воде. Особенно хитрющей была Курносая. Мы её так прозвали из-за рыла её задранного. У всех морды как морды, а у этой даже на морде хитрость была прописана. Хоть как за ней следи а она по жаре все равно в Ривчак залезет или в грязь вдоль берега устроится барложиться. Бывало заметим, что она норовит к воде удрать. Я стану перед ней и не пускаю. Так она специально прямо на меня как попрёт – стегаю её прутом, стегаю изо всех сил, а она все одно бежит к воде. Изогнется всем телом под моими ударами, а сама только быстрее бежит и не завернешь её назад. Да я и не очень старался вернуть Курносую назад. Ведь было видно с каким удовольствием свиньи купаются в ручье или барложаться в густой и теплой грязи.

Один раз я даже уговорил Зинку запустить всё стадо в Ривчак, чтобы свиньи всласть накупались. Пока наши подопечные барложились в грязи и рыли низкие берега своими пятаками, делая новые замесы грязи я тоже залез в воду искупаться. Отошел от стада подальше на чистую воду, а купаться пришлось все равно в трусах, потому как голышом при Зинке купаться постеснялся, хоть она и говорила, что не будет за мною подсматривать.

Неприятности начались когда пришло время гнать стадо назад. На наши окрики свиньи не обращали никакого внимания. Если удавалось одну выгнать из грязи другие не шли за ней, и даже головы не поднимали, несмотря на наши крики. Зинка заставила меня опять раздеться и в трусах лазить по грязи, лупит прутом по бокам этих лежебок, чтобы отогнать их от Ривчака. Но у меня это плохо получалось. К тому же залепленным грязью свиным бокам мои удары наверно были совсем не чувствительными. Мучились мы так очень долго. Уже и ездовый проехал с бочкой створоженного обрата с сепараторного пункта и стадо коров на обедню дойку прогнали мимо нас, а мы никак не могли справиться со своими Хрюшами. Зинка тоже разулась, подоткнула полы своего платья под нижние резинки рейтузов, нашла огромную хворостину и что было силы лупила по бокам и спинам свиней выгоняя их на луг. Пока мы выгоняли одних, другие спокойно валялись в грязи. Затем мы начинали выгонять из барлога других, а те которые были уже на лугу потихоньку возвращались назад.

Помог нам бригадир овощной бригады дядя Никон. Он ехал верхом вдоль Ривчака, наверно в контору. Увидел как мы маемся, и прямо конем заехал в воду, захлопал батогом по спинам свиней, а те, наверно испугавшись коня, быстренько все повыскакивали на луг. Тут уж мы с Зинкой не дали им опомниться и быстренько погнали в сторону свинофермы. Потому как я был сильно измазан грязью, то одежду свою и сандалии пришлось нести в руках. Потому, что если вернуться к ручью и обмыться, то свиней Зинка одна могла не удержать. Да и время было сильно просрочено. У Зинки тоже, ноги до самых колен были залеплены грязью и она гнала стадо не опуская полы платья. А черевики свои брезентовые несла в руке. Но когда мы приблизились к корпусам, а грязь на наших телах подсохла и даже покрылась трещинами – она опустила полы платья чтобы не срамиться перед людьми.

На нашу беду Митрофанович был на месте и нам очень досталось, что мы нарушаем распорядок. Свинарки тоже на нас наорали, потому что им теперь вместо обеденного перерыва приходилось заниматься кормежкой нашего стада. И как бы на нас не ругались Зинка всё равно никому не сказала, что это я её уговорил свиней искупать. Меня это очень обрадовало и когда ругань затихла я подошел к ней и тихонечко сказал:

- Зин, а ты такая молодчина. Про то, что я затеял с купанием, даже ничегошеньки не сказала!

- А чё, тут говорить? – хмыкнула Зинка, - все равно ведь меня бы ругали!

- Ну так, если бы сказала, то тогда не на тебя орали, а мне бы досталось…

- Глупый ты. Я же старшая. Так ещё бы хуже было, что меньшего послушалась…

Тем временем Митрофанович позвал нас к кормокухне, собрал туда же всех пацанов и девчат которые ещё не ушли домой после пастьбы, чтобы они «полюбовались» нашим с Зинкой видом.

- Вот посмотрите, что бывает с теми пастухами, которые управляют стадом, думая не головой, а тем местом, что пониже спины топырится! – громко объявил он, показывая на меня пальцем - У Зинки хоть платьем грязюка прикрыта, а у этого героя уже не только коржи из грязи на спине потрескались, так и волосы слиплись.

- А Вы его Митрофанович отправьте таким через всё село, - хихикнула свинарка спешившая с пустыми ведрами на кормокухню, - он тогда и близко к Ревчаку не подойдёт!

- На грязюку это я вам так, для острастки указал, а главное зарубите себе на носу. Свиней в жару никак нельзя до воды допускать. По прохладе, ещё пастухов слушают, а на жаре, разнежаться, раскиснут и каждую хоть парой волов на верёвке вытаскивай! Ей все равно, когда она разнежится! Я даже не пойму как они все стадо перебарложили, но в загон пригнали. Могли бы до вечера с ними провозжаться.

- Нам бригадир из огородной помог, конем свиней повыгонял, - пояснила Зинка.

- Ну вот, хорошо хоть мужик сообразительный подвернулся, - продолжал Митрофанович, - а то бы вы долго ещё вместе со свиньями барложились. Сейчас вот посмотрите на наших «стахановцев» и на ус себе намотайте, как нужно относиться к колхозным делам!

- Так у нас ж усов не бывает, а у пацанов ещё не выросли, - улыбаясь заявила Райка Ковалева.

- Нечего тут ржачку разводить, - одернул её бригадир. – Вы пастухи хоть и молодые ещё, а трудодни вам всем всамделешние начисляют, и зимой при отчетном на эти трудодни и денежки какие никакие начислят, и зерна выдадут, и ещё чего там решат. А вам тут хахоньки. Если поставили на работу колхозную, так будьте добры относитесь к ней по сурьёзному. Здесь вам не посиделки вечерние, а государственное дело!

Когда Митрофанович, закончил нас отчитывать, он велел пацанам с нашей улицы смыть с меня грязь у конского корыта водопойного:

- Помойте его у корыта, а то он сейчас побежит к Ревчаку, спереди грязь поразмажет, а сзади так коржами и останется, пока дома бабка не отскребет. Только смотрите в корыте воду не замутите, черпайте ведром или горстями и поливайте на него!

Пацаны очень старательно и до чиста отмыли меня от грязи, даже голову сполоснули в ведре. Только трусы оказались опять мокрыми и грязными. Но солнце припекало на славу, поэтому тело да трусы быстро высохли и я смог одеться и обуться. А Зинка набирала себе воду в ведро и ходила отмывать ноги за кормокухню, чтобы не позориться перед людьми голыми коленками.

Мне же больше всего нравилось проводить время на свиноферме после работы. Особенно интересно было в обед. Все свинарки, и фуражиры, и кормачи, и ездовые обедали тем, что из дому брали, на своих рабочих местах. Только те, которые жили на краю села ходили в обед домой. Старшие колхозники, а особенно пожилые, после обеда ложились отдохнуть. Кто в корпусе, кто в телеге, а кто просто на земле, в тени стелил солому, покрывал её своим халатом рабочим и с наслаждением дремал на свежем воздухе.

А все молодые колхозники, особенно холостые, наскоро перекусив, уже к двенадцати часам спешили в красный уголок. Свинарки все ходили в грубых серых халатах, но на время перерыва они оставляли свои халаты и платки в корпусах, и в красный уголок собирались в своих цветастых платьях. Некоторые даже косы успевали распустить и вновь красиво заплести. А тетя Шура и тетя Нина даже губы подкрашивали помадой как в клуб! Школьникам и переодеваться не нужно было, нам ведь спецодежда не полагалась.

В красном уголке весь обеденный перерыв настроение было праздничным. Патефон не умолкал. Стихала музыка только когда пластинку другую ставили, или иголку затупившуюся на новую меняли. Пока взрослых было мало, школьницы-пастушки наряду со свинарками танцевали парами под музыку. Пацаны не танцевали. Играли в шашки, в домино, в шахматы или в карты. А чаще просто слушали шутки и разговоры. Но постепенно нас вытесняли из-за столов.

Заходили взрослые свинарки и сразу показывали своё главенство.

- А ну мелюзга, сворачивайте свои игрища. Освобождайте места штатным колхозницам! – требовала одна.

- Вам тут вообще сейчас нечего делать. Отработали своё и по домам, - поддерживала её другая.

Мы, конечно, не возражали, и уступали им места на лавках. Но из комнаты не уходили, толпились у столов, сужая и без того тесный круг танцующих. По этой причине и пастушек вскоре провожали из круга.

- Кыш, молодки из круга, освобождайте место! Вы еще своё успеете наверстать, дайте нам, «старухам» кости размять. А вы в стороне постойте, поучитесь, - громко объявляла какая-нибудь свинарка, которая только недавно вышла замуж и даже детей ещё не имела.

Места бы конечно всем фермовским колхозникам хватило в красном уголке и штатным и школьникам, но к перерыву сюда подтягивалось много посторонних. На ферме работали в основном молодые, незамужние девушки и наш красный уголок был самый просторный в колхозе. Вот и тянулись сюда к обеду молодые колхозники, у которых поблизости пролегал маршрут, или выдавалось свободное время.

Парни танцевали, с девушками, знакомые договаривались о встречах вечером, а незнакомые присматривались к девушкам из нашего колхоза, искали повод познакомиться с понравившейся. Обстановка была похожей на молодежные посиделки, когда молодежь, в длинные зимние вечера, собиралась в хате какой-нибудь одинокой вдовы, или когда в теплое время жгли в Вербах костры от комаров, собираясь ватагами из ближайших дворов. Но здесь было все же по другому. Здесь вместе с неженатыми, отдыхали и взрослые, и мы школьники толпились. Молодые свинарки говорили, что у них на свиноферме в обеденный перерыв интересней и веселей бывает, чем на любых посиделках.

Одно время даже МТСовская машина стала приезжать в обед на нашу ферму. Первый раз они приехали во время дождя. Оставили машину на травке рядом с дорогой. Полный дядя и двое молодых парней, вылезли из кабины и пригнувшись, придерживая руками свои фуражки побежали в нашу сторону. Свинарки зашумели:

- Во, к нам уже и на машинах стали ездить!

- Это вон тот пузатый, вам непутевым двух новых женихов притарабанил!

- Не, они сейчас будут выявлять охочих обучаться на машине ездить…

- А чё, на тракторах наши колхозные девки пашут, может и на машинах обучатся…

Фуражир Николай Захарович пояснил:

- Это шофёр из МТСу со своими стажёрами приехали смычку села с рабочим классом проводить.

Парни добежали первыми, но в сенях подождали своего старшего товарища и только вслед за ним зашли в комнату.

- Привет честной компании! – громко и задорно с порога выкрикнул полный, - вы нас дожидались, или от дождя прячетесь?

Молодые его спутники тоже поздоровались и встали у порога. Дядя же снял с головы свой полотняный картуз, стряхнул с него влагу, и направился к дальней стенке приговаривая:

- Я вижу здесь две красавицы, специально местечко для фронтовика приберегли. Так что ли соблазнительная? – обратился он к одной из двух молодых свинарок сидящих у спинок кровати, и уселся между ними.

Покачиваясь на пружинах сетки добавил:

- Да здесь у вас прямо курорт! Не зря меня мои стажёры уже который день уговаривают заехать сюда в обеденный перерыв. А тут и дождь кстати подвернулся!

- А что, в вашей машине лошадиные силы без подков? По грязи не везут? – пошутил молодой ездовый.

- Если что, у меня кони справные не груженную машину, на веревке до села дотянут! – добавил другой ездовый, который постарше.

- Да не, у нас шины новые, с пятаками, даже из колеи выгребают. Это мы просто не могли проехать мимо таких красавиц как эти ненаглядные, - пояснил гость и кивнул, на вмиг покрасневшую, пышногрудую свою соседку.

В это время патефон заиграл польку и высокая, вдовая свинарка Васильевна обратилась к вновь прибывшим парням:

- Ну чё стажёры вас только на машине учат ездить, или вы и танцам уже обучены? У кого храбрости хватит уважить одинокой женщине на танец?

Вперёд выступил рыжий стажёр и весело заявил:

- Да я не только полечку с Вами станцую, даже гопака с выходом перед всеми готов сбацать, лишь бы меня в такую компанию интересную приняли!

Другой стажёр, в форменной фуражке пригласил на танец свинарку Лидку Сычеву, старшую дочь моего крестного.

Когда в очередной раз патефон затих дядя из машины спросил:

- Дорогие свинарочки, а скажите вас дома безропотно принимают таких ароматных? Компания у вас вроде бы подобралась славная, а аромат в помещении такой же весенний как у моей тещи в свином сарае если из него навоз пару дней не выносят!

- А знаете, дядечка шофёр, моя бабка про таких интеллигентных, говорит: что, если не нравится как поросёнок пахнет в свинарнике, так нечего рассчитывать что, потом, за столом свининка ароматно запахнет! – быстро и решительно ответила ему молодая, незамужняя свинарка Тонька Михайлусова.

- Послушай девонька, с моими промасленными в тавоте руками, я до интеллигента явно не дотягиваю. А вот, что ты тут с малолетства свиньями от пяток до макушки пропахнуть должна, думаю не добавляет ароматов мяса к твоему обеду. Или я неправ?

- Конечно, не правы!

- Ну, ежели ты котлетки свиные по три раза в день уплетаешь, тогда я свои слова беру обратно!

- Котлетов, конечно готовить мы не умеем, но я Вам скажу, что и не голодаем!

Звонкий голос Тоньки и слова нового в компании человека вызвали всеобщее внимание. Даже парень сидящий за патефоном, накрутив до отказа пружину, не спешил включать очередную пластинку.

- Тогда, будь ласка, согласись, что бабка твоя, промашку допустила в своих поучениях, - заявил дядя шофёр и торжествующе приподнял руку с вытянутым указательным пальцем над головой.

- А вот и нет! Просто моя бабушка хоть и колхозница простая, а разбирается в том, что в стране сейчас делается лучше, чем такой несознательный пролетарий как Вы!

- Так уж, прям совсем не сознательный?

- Одно из двух, - уверенно заключила Тонька, - или не сознательный, или решили тут посмеяться над простыми колхозниками. Только Вы не подумали, что мы сейчас тоже и газеты читаем и на собрания ходим. Хоть мы и сельские, но не только я, а и бабушка моя неграмотная кое в чем теперь разбираемся!

- Тут мне и крыть нечем! Только если уж ты все правильно понимаешь, так и меня просвети, по поводу поговорки бабкиной.

В разговор вмешались другие колхозники:

- Зря ты товарищ шофер связался с нею, она может политически так отбрить, что мало не покажется…

- Тонька даже на собраниях КИМовских, строчит как по писаному, а с нами так вообще как лектор тындычит...

- Не зря же ей газеты нам зачитывать, поручили, вот она и чешет по газетному…

- А ну-ка, ну-ка задай рабочему классу колхозного политпросвету!

Ничуточки не смутившись Тонька подошла вплотную к кровати на которой сидел шофёр, присела на краешек митрофановичего стола и негромко спросила у него:

- А что Вам собственно непонятно в бабушкиных словах?

- Да, вот то и непонятно про запахи эти самые, которые в сарае и которые за столом, - посерьёзневшим голосом ответил шофёр. Потом опять поднял палец над головой и добавил:

- Только давай пожалуйста без политики. Я так понял ты тут в ячейке КИМовской наверно за старшую будешь? А я хоть и фронт прошел, но должен признаться, что политики больше фашистов боюсь…

- Ну КИМовцы до войны были, а сейчас у нас ВЛКСМ. А с поговоркой проще репы пареной. Она ж про тех, которые дома поросенка держат!

- Вот и я про то же. Ты ведь не дома этим духом пропиталась. С непривычки хоть нос ватой затыкай как зашел к вам!

Колхозники загалдели:

- Так это с непривычки…

- Да работенка у нас ещё та!

- Идти куда соберешься, мойся-не мойся, а люди сразу унюхают, что на свиноферме работаешь…

- И то правда, соберешься в гости или ещё куда, пол бруска мыла измочалишь и три чугунка воды выплещешь, и все равно видишь, что народ втихую морду воротит…

- Хотя вообще-то мы тут унюхались давно и не чуем ничего!

- Да и домашние привыкли, не замечают никакой вони! Приходи домой хоть не переодевшись, им все равно.

Тонька повысила голос и продолжила гнуть свою линию:

- Вот Вы дядечка хоть и пролетарий, а положение с СССР представляете хуже моей бабушки подслеповатой, если сходства не определили.

- Сходства хоть и не нашёл, но от политических разговоров, я уже предупреждал – руки сразу умываю! Так что уволь.

- А я совсем не про политику, я про наших свиней и про запахи неприятные.

- Ну-ну!

- После освобождения, мы хоть и детьми были и то всё запомнили. А взрослые вон не дадут соврать – не пахло свиньями ни в колхозах наших, ни на подворьях. И поля женщины на коровах пахали, не то, что лошадей – волов не было!

- А при чем здесь это, - спросил шофёр.

- А при том, что бедствовали тогда все. И мы, и колхозы и страна.

- Ну это понятно – война. Мы, на фронте тоже не прохлаждались.

- Вот, а как появилась возможность, так и стали на ноги подниматься все вместе. Сначала колхозу двух коней трофейных, раненых оставили, потом тракторы на наши поля МТС стал присылать. И машины сейчас уже не только в МТСе есть, а и в колхозах тоже. Наша машина, правда только на дровах ездит, а вон в «Шевченково» лендлизовский «Шавролет» так на горючем работает, и шевченковская, кстати, даже больше вашей машины!

- Так при чем здесь ваши машины колхозные и запах этот?

- Вот я и говорю, моя бабуся понимает, что причем, а Вы выходит никак не сообразите.

- Она же старше, поэтому и мудрее наверно, - примирительно заявил шофёр.

- Да при том это, что мы сейчас в СССРе, особенно после войны, стали как одна семья. Всё разрушенное вместе поднимаем, всем народом. Мы вот пахнем свиньями, чтобы рабочим на заводах было мясо к обеду, и чтобы они нам патефон вот этот сделали, котлы паровые для кормокухни. Сеялки-веялки всякие делают. Даже машину на которой работаете они сделали, чтобы ваш МТС помогал нашему колхозу корма для свиней выращивать.

- Слушай, ну ты и подвела базу! Не придерёшься. Прямо как Левитан! – при этих словах он привстал, протянул Тоньке руку и добавил, - дай пять! Уважаю!

Тонька смутилась, неловко протянула дяде руку, а он вдруг нагнулся и поцеловал её чуть выше ладони. Девушка покраснела и запинаясь тихо сказала:

- Ну что Вы… всё… шутите. Я с Вами серьёзно… а Вы насмехаетесь.

- Какие уж тут шутки? - удивился шофёр. – Я и впрямь уважаю, такую отповедь. В какой-то меры, ты, со своею бабушкой, мне нос утерли. Так, что можешь и ей привет от меня передать.

Тут парень, поставил пластинку с вальсом. Некоторые пошли танцевать, другие обсуждали Тонькин разговор с шофёром. Стажёр в форменной фуражке опять пригласил Лидку и они танцевали вальс, кружась то в одну сторону, то в обратную. При этом толкали других. Лидка смеялась, а стажёр смущённо извинялся.

Когда фуражир объявил, что перерыв закончился, и люди стали расходиться Тонька стояла рядом со мною и разговаривала с рыжим стажёром. Он ей увлечённо объяснял чем их машина лучше «Шавролета» колхозного:

- Понимаешь, у нас машина грузовая, на ней можно всё возить, хоть насыпом, хоть в мешках. Ничего не рассыплется и не выпадет. А в колхозе хоть и большая, но пассажирская. Там ведь кузов решётчатый, и скамейки вдоль бортов откидываются для людей. Поэтому в неё рассыпного не нагрузишь. А вот в нашей, даже тех же людей можно больше перевозить, только стоя конечно!

К ним подошел шофёр и строго сказал стажёру:

- Всё, бал окончен! На выход!

Потом придержал за локоть Тоньку и подобревшим голосом добавил:

- А тебе «лекторша» хочу совет дать. Ты девушка бойкая и лозунгов нахваталась, только вот грамотишки маловато. Хочу посоветовать тебе не только газеты читать, но и книжки. Если у вас ещё библиотеку не открыли так ты может в Митрофановскую запишешься. Подучись маленько и можешь далеко пойти, если замуж спешить не будешь. А пока я тебе за пролетариев объясню. Пролетарий это тот, у которого нет ничего кроме своих рук. А я хоть и рабочим числюсь, но далеко не пролетарий. У меня и огород большой, и курочки есть и кроликов держим. Уловила разницу? А интеллигенты это не те которые изнежены и ручки боятся испачкать, а те которые образованные и во всём разбираются!

Тонька закивала головой. А он продолжил:

- Ну, вот и молодчина, а над моими словами крепко подумай!

С этого дня наши новые знакомые почти каждый обед приезжали к нам в красный уголок. Нам пацанам и младшим, и тем которые постарше очень хотелось получше рассмотреть машину и дядя шофер разрешил нам и в кабину забираться, и в кузов, и за руль держаться, и на педали нажимать. Наказал только никакие штучки, которые в кабине спереди не трогать. В кабине конечно старшие пацаны больше сидели, но если долго и хорошо простить, то и нас не надолго пускали туда. Зато большие знали про машины всё. И что эта называется ЗИС-5, и что кабина у неё лучше чем у лендлизовской. Потому как у той она железная, и летом нагревается очень, а зимой настывает, зато зисовская фанерная и поэтому в ней и летом прохладней и зимой не так холодно.

А ещё старшие пацаны хвастали тем что знают как расшифровывать все эти названия машинные. ЗИС значит, что машина сделана на заводе имени Сталина. Велосипеды ХВЗ – на Харьковском велосипедном заводе делают. Большой паровоз для товарных поездов назван ФЭД в честь Феликса Эдмундовича Дзержинского, а меньший, для пассажирских поездов называется ИС в честь Иосифа Сталина. С этими паровозами у старших пацанов даже спор вышел.

Василь Ковалев сказал:

- Пацаны! Я думаю неправильно фуражир Николаича шофёром называет, он же на машине работает – значит машинист!

- Да не, - возразил ему Роман, - вон Егорка Кудинов в Митрофановке живёт, знает как по городскому, так он тоже говорил, что правильно шофёром нужно называть.

Тут вмешались и другие:

- Это может по городскому шофёр, а по нашему правильней будет машинист.

- Конечно машинист, потому что на машинах умеет ездить.

- Пацаны, а как же на паровозе? Там ведь точно называется машинист, и помощник машиниста есть, и кочегар! Почему ж тогда там не паравозист?

- Ну, ты балда! Паровоз ведь тоже машина. Помнишь нам на физике рассказывали, что и паровозы и тот котел паровой который в прошлом году ремнем молотилку крутил МТСовскую у нас в колхозе, называются паровыми машинами. Поэтому и там машинисты!

- А я вот что придумал, у нас наверно тех, которые работают на машинах так раньше и называли машинистами. А когда в войну стали машины заграничные по ленд-лизу нам присылать, вот с ними и слово это из-за границы прислали.

- А чё, может и правда так было.

- Тогда на заграничных машинах пусть шофёрами называются, а на наших машинистами!

- Так тебя и послушались! Да сейчас все стараются по городскому выпендриться. Уж если кто сказал, что это шофёр, так все за ним и будут повторять!

Но вскоре наше изучение машины закончилось. Жене Николаича кто-то донес, что он в колхозе загулял с Дуськой Колесниковой. И даже ночевал у неё. Она работала на свиноферме в кормокухне. С мужем своим они недолго прожили. После женитьбы ему молотилкой руку оторвало. Хоть девки ему сразу же рану правильно перевязали, как их учили на сандружине, и на председательской тачанке галопом лошадей в район гнали, чтобы в больнице ему зашили рану, но он по дороге кровью истек и умер. А Дуська даже ребенка прижить с ним не успела.

Так эта жена и в колхоз к председателю приезжала, и к нам на свиноферму приходила, чтобы Дуську побить, но за неё свинарки заступились и не подпустили соперницу к своей товарке. А потом говорят, она через секретаря ячейки МТСовской добилась, чтобы Николаича в другой колхоз перевели, а в наш полуторку прислали. Но эта машина на свиноферму не приезжала.

На следующее лето, меня опять определили пастухом на свиноферму. Но теперь я уже всё знал и даже рассказывал младшим, что здесь и как. Работа была не тяжёлая, а после работы домой вообще не хотелось идти. Только чувство голода заставляло нас бежать домой. В красном уголке в этом году установили большущий батарейный радиоприёмник, и работал он не только в обеденный перерыв, а бывало и с утра или после обеда. Митрофанович включал приёмник для себя, а сам уходил или уезжал по делам. И если в комнате не было взрослых мы крутили за колёсико, смотрели как желтая палочка движется под стеклом с написанными названиями городов, а из приёмника раздаются писки, треск, музыка и голоса чтецов. Могли даже придавить одну из больших кнопок внизу. Это называлось переключить волны!

А один раз я попал даже на лекцию. Когда из района привозили на свиноферму лектора, Митрофановичу требовалось обеспечивать столько народу на лекцию, чтобы в красном уголке не было ни одного свободного места. А старые свинарки и ездовые старались увильнуть от лекции, потому что там не разрешалось дремать. Поэтому часто на лекции загоняли и старших школьников. Когда стали заходить люди на лекцию я сидел на задней скамейке у самой стенки, а рядом расселась Полька и надоедала своими расспросами. Она меня так достала, что я хотел выйти, а тут еще и лекция, на которую младших школьников не допускают. Но Полька дурачилась, не выпускала меня и придерживала за локти сзади. К тому же нашу скамейку, уже заполнили пожилые колхозницы. Захаровна прикрикнула на нас с Полькой:

- Тише вы оглашенные, я тут вздремнуть за спинами надеюсь, а вы буяните!

Тут и Митрофанович вмешался:

- Полька, что там у вас за возня на галерке?

- Да всё уже нормально Митрофанович, - громко ответила Полька, - это мы так рассаживаемся громко. А на лекции тихо сидеть будем.

А потом, повернулась ко мне и тихо потребовала:

- Сиди теперь уже смирно, а то нам опять достанется.

- Поля, а что такое галерка, - спросил я у неё?

- Не знаю,- ответила она шепотом,- наверно так говорят про тех, кто в углу сидит. Тут на неё ещё раз грозно взглянул Митрофанович, и она больше не проронила ни звука, даже отвернулась от меня.

Когда люди расселись встал районный уполномоченный, который всегда привозил к нам лекторов и сказал:

- Товарищи колхозники, сегодня политинформации не будет, потому что лектор попросил больше времени на лекцию. Да и радио у вас теперь есть, поэтому политические новости думаю, знаете.

- Да нам Тонька Михайлусова, этой политикой уже все уши прожужжала, - заявил фуражир.

- Это хорошо, что у вас политинформатор активный, я так и доложу в райкоме.

Уполномоченный сел, и начал записывать, что-то в тетрадь. Не дав ему дописать, голос подал интересно постриженный, мужик с короткими усами и короткой, но густою русой бородой. Он спросил у уполномоченного:

- Любезный, может мы уже начнём наше занятие?

Уполномоченный смутился, бросил писать и поспешно объявил:

- Сегодня вам лекцию «О выращивании свиней» прочитает профессор Воронежского сельскохозяйственного института товарищ Харченко. По помещению прошелся удивлённый шопот.

- Что, не уж-то настоящий профессор?

- Конечно, если из Воронежа, то могли и живого профессора привезти…

- Профессор, а про свиней хочет рассказывать…

- Не говори кума, чудно как-то даже…

А недавно демобилизованный, работающий на запарнике в кормокухне, дядя Данил сказал:

- Товарищ уполномоченный, так о том, как растить свиней, тут любая свинарка сама, целую лекцию закатить сможет!

Уполномоченный хотел прикрикнуть на смутьяна, но дядя-профессор вытянул в его сторону руку с поднятой ладонью и вставая из-за стола заявил, обращаясь к дяде Данилу:

- Вы правы товарищ, практический опыт выращивания свиней и других домашних животных имеет большую ценность для науки, и мы стараемся собирать такой опыт, обобщать его и систематизировать. Но я должен заявить, что и наука может оказаться полезной для людей занятых этим трудом не легким, порой не благодарным, но очень важным для нашей страны.

Дальше дядя стал очень интересно рассказывать, что раньше все свиньи и коровы и волы, и лошади были дикими, как люди их приучали, как изменяли. Какие у свиней домашних особенности, почему домашние свиньи нуждаются в угоде, почему их кормить и пасти нужно строго по расписанию. Что, даже подсосным поросятам, нужно всякие полезные подкормки давать, и воду потому, что они не бегают по воле, а в станках со свиноматками находятся. Лекция была интересной не только мне, но и другим. Я посмотрел, никто из присутствующих не дремал. Даже Захаровна, с интересом слушала лектора, хоть и собиралась поспать на лекции.

Особенно все развеселились, когда он рассказал, что когда все люди, говорят про человека, что он как свинья, если человек грязнуля некультурный, а вот свинарки и учёные знают, что свинья оказывается самая культурная из всех домашних животных. Потому, что она никогда не ест там где спит, не какает там где спит и ест. А другие животные всё это делают не разбираясь.

Посмеявшись ему на его слова возразила тётя Надя, наша родственница:

- Вот не скажите товарищ профессор, грязнули они ещё те! Ни одна тварь не любит так в грязи барложиться как наши свиньи. Особенно летом, в жару.

- Здесь Вы неправы, любезная. Их дикие сородичи, порой даже лечатся грязью болотной, содержащей сероводород. А Ваши подопечные, таким образом пытаются защитить свои кожные покровы от вредителей различных и от болезней. Вот у собаки которая меня сегодня облаяла здесь, очень плотная шерсть. Ни одно жалящее насекомое её не сможет поразить. А у свиньи щетина реденькая, жесткая. Вот они и пытаются защититься при помощи грязевого панциря. Если бы кто-то захотел тщательно с мылом вымыть свою свинью, так чтобы смыть даже тот толстый слой перхоти, которым покрыто её тело, то такое животное пришлось бы держать постоянно в комнате. Потому, что на воле оно бы мгновенно было изжалено насекомыми и заразилось уймой кожных болезней!

После лекции колхозники обступили профессора и всё задавали и задавали свои вопросы, а он охотно и подробно отвечал на них. Уполномоченный, заставил ездового подогнать лошадей в линейке к окнам поближе, давая понять, что время вышло. Пробовал прервать затянувшуюся беседу, но люди продолжали свои расспросы. Наконец и сам профессор заявил:

- Товарищи колхозники, я здесь подробно рассказывал об учении Павлова и о пользе от соблюдения распорядка дня для животных, сам же способствую его нарушению, отвлекая вас от ваших дел.

Но Митрофанович его успокоил:

- Ничего один раз не страшно, мы теперь ещё строже за распорядком следить будем. Зато Вы так нам глаза открыли на нашу работу, что мы теперь все рекорды в своём деле должны побить!

- Извините товарищи, но мне пора уже увозить нашего лектора в район, - повысил голос уполномоченный, и сердито одёрнул свой френч.

- Вот, ещё только один, самый, самый последний, но самый важный для нас вопрос, умоляюще попросила, протиснувшись к лектору, Галина Михайловна, старшая свинарка из маточника.

- Что Вас интересует? - глядя на неё снизу вверх, уточнил лектор.

- Мы кое-что из того, что говорили даём поросяткам… И мел, и глину, и уголь древесный, и кирпич толченый. А Вы ещё сказали, что порошки нужно наводить им всякие, чтобы не поносили поросята белым. Дерн какой-то нужен. Где всё это брать нам?

Её поддержала другая свинарка:

- А то мы, глупые, говорили Митрофановичу, что зря он заставлял нас мел давать. Думали они от мела белым поносят.

- То, что Вы назвали порошками это железный и медный купорос. Его колхозное руководство должны затребовать у районного ветеринара. А применять их очень просто растворите в ведре воды одну ложку медного купороса и три ложки железного, и потом щеточкой регулярно смазывайте этой водичкой соски у свиноматок. Этой дозировки поросятам вполне достаточно, для профилактики заболевания.

- А как же нам различать эту болезню у поросят?

- Поросята активность теряют, кожа становится не розовой, а бледной, щетина блеск теряет, а через неделю и белый понос начинается.

- Во, Митрофанович, все точно как у нас бывает, описывает учёный человек! У нас ведь весь падёж у молодняка, только по этим признакам и случается! Надо эти купоросы завозить и этот дёрон заказать. А мы уж постараемся.

- Ну дерн, ни откуда завозить не требуется. Этого добра в сельской местности пруд пруди. Словом дёрн, обозначают верхний слой почвы, с корешками и растительностью. Только не заготавливайте его на лугах, там где выпасают свиней. Чтобы гельминтами не заразить просят. Лучше на выгонах. Там я видел у вас отличный дёрн. Трава мелкая, без бурьяна, и свиньи там никогда не выпасаются.

Лектора проводили до линейки. Все люди благодарили за интересную лекцию. А Митрофанович попросил уполномоченного:

- Может можно нам заменить лекции про капиталистов и про разные страны, вот такими лекциями? От такой лекции нам намного больше пользы, чем от политики!

- Товарищ заведующий, - остановил его уполномоченный. - Райкому лучше знать от чего пользы больше, а от чего меньше. Да и профессоров в области, небось, намного меньше, чем свиноферм в одном нашем Михайловском районе.

На работу я ходил с огромным удовольствием, однако в этом году пришлось неожиданно прервать своё участие в колхозных делах. Виновата в этом оказалась наша пасека. Она у нас самая больная в селе, если не считать колхозную пасеку. Наша на двенадцать ульев! У других пчеловодов ульи стояли в палисадниках потому, что этих ульев было два или три, и только у дедушки Андрея Моторина было пять ульев пчел. Но наши пчелы не поместились бы в палисаднике, поэтому дедушка выделил для пасеки большую площадь нашего подворья. Загородил пасеку высоким тыном. Поэтому у нас от ворот в глубь двора получился такой проход широкий.

Вдоль дороги, и вокруг усадьбы двор был отгорожен тыном. В торце глухой стены хаты были широкие ворота из жердей и деревянная калитка. От хаты к дороге располагался палисадник с цветами. В палисаднике росли два американских клёна. Палисадник от глухой стены и до ворот был загорожен невысоким тыном из мелкой лозы, плетёной простым узором. Вдоль этого тына, в палисаднике лежали три больших коричневых камня, оставшихся от строительства хаты. Эти камни служили скамейками, когда летом женщины в выходной собирались посплетничать и полюбоваться цветами. От калитки вглубь двора тянулся тын пасеки. Проход получился на ширину ворот и калитки, поэтому по нему свободно можно было въехать даже с арбой до верху гружённой сеном, соломой или хворостом.

Пасека оказалась со всех сторон загороженной новым тыном, и зайти в неё можно только со двора, от колодца, через тяжёлую калитку из жердей, заплетённых ветками вербы сверху вниз. На пасеке дедушка вырыл землянку с соломенной крышей. Называлась она омшаник. Зимой там хранились ульи с пчёлами, а летом стояла медогонка, лишние роевни, ящики с запасными рамками и всякий инвентарь для пчёл. Ульи стояли просторно, двумя рядами, на колышках, так чтобы трава не доставала до их днища. От земли, до самых летков ульев были наклонно установлены прилётные доски, на которые тяжело плюхались пчёлы, прилетевшие с взятком. С них же взлетали, набирая скорость, те пчелы, которые улетали за взятком. В жару, здесь, перед летком в рядок выстраивались по несколько молодых пчёл, которые упирались головой в доску и размахивая крыльями гнали свежий воздух в улей, проветривая его. Здесь же дежурили несколько пчел-охранников, которые следили, чтобы чужая пчела-воровка не забралась в улей или, чтобы не приблизился какой зверь или дурно-пахнущий чужой человек.

Кроме ульев, на самом солнечном месте стояла большая, застеклённая воскотопка. На росших вокруг глухого тына пасеки вишнях висели роевни. А на высокой подставке из кольев стоял деревянный бочонок с водой и вделанным снизу самоварным краном. От бочонка до самой земли была наклонно установлена широкая доска, в которой был зигзагом выдолблен глубокой ручеёк. По нему стекала капающая из крана вода. Всё это сооружение называлось поилкой. В жару вдоль всего ручейка на доске толпились десятки молодых пчёл-водоносов.

Мне нравилось наблюдать за слаженной жизнью пчелиных семей. Дедушка всегда рассказывал, что сейчас пчелы делают, чем заняты молодые, чем рабочие, как отличить старую пчелу от молодой или трутня от других пчёл. Когда открывал крышки ульев, то показывал даже пчелиную матку, маточники с молочком маточным, и как прополисом щели заклеены, и детву, которая вылупляется из яичек. Разрешал дымить дымарём в те места, с которых нужно было прогонять пчёл.

Только предупреждал, чтобы я, не заходил к пчёлам потным – они не любят неприятные запахи. И если без него захожу на пасеку, то сидеть около улья должен тихонько. Не делать резких движений. Потому как пчелы-охранники могут рассердиться, напасть и ужалить. И перед прилётной доской не разрешал останавливаться, потому что взлетающая или прилетевшая пчела может стукнуться об меня и от неожиданности ужалить.

Жалили меня пчёлы частенько. К этому я постепенно привык. Весной, когда они ещё вялые и полусонные в них бывает мало яду и поэтому если сразу выдернуть жало оказывается совсем не больно. Летом, терпеть такую напасть намного тяжелее. Место, в которое вонзилось жало, нестерпимо болело, жгло и чесалось. Сразу же возникало красное пятно на коже, и вскоре это место начинало распухать. Но дедушка учил меня не только без слёз терпеть эту муку, но и рассказывал, и показывал на своём теле как следует поступать, если пчела ужалила человека.

Ужалившую пчелу ни в коем случае нельзя убивать или раздавливать. Потому что если раздавить разозлившуюся пчелу, а жалят обычно разозлившиеся пчёлы, то от неё начинает исходить очень резкий запах, который сразу же начинает злить всех пчёл в округе. Тогда даже от других ульев могу прилететь пчёлы-охранники и напасть на того от кого пахнет раздавленной разозлившейся пчелой. Ужалившую пчелу следует аккуратно оторвать от тела, и отпустить. Пусть она летит спокойно умирать, потому, что без жала она всё равно вскоре умрет. Потом быстро вытащить из своего тела жало и если удастся, то выдавить через ранку хоть капельку яду. Тогда боль немного уменьшится. Но со своего тела дедушка никогда яд не выдавливал. Говорил, что он людям на пользу.

Если дедушка занимался пчелами, когда я был дома, старался попроситься к нему в помощники. Согласившись, он заставлял меня одеть на голову сетку. Это такая матерчатая шляпа со свисающим с полей матерчатым рукавом. Впереди на этом рукаве была прозрачная сетка, а снизу он накладывался на воротник одежды и стягивался шнурком, чтобы пчелы под него не забрались. Когда он снимал потолочины и начинал переставлять в ульях рамки, то советовал мне надевать на руки зимние варежки и завязывать поверх варежек рукава рубашки, чтобы по рукам, под рубашкой не лазили пчелы и не жалили, когда их нечаянно придавишь. Конечно, если нужно было поднимать и переносить тяжести, то дедушка звал бабушка и отдавал сетку ей. А мне предоставлял выбор: или оставаться на пасеке, как и он без сетки, или уходить.

Постепенно у меня от пчелиных ужаливаний тело опухало всё меньше и меньше. И боль тоже становилась не такой мучительной. Дедушка говорил, что я хоть ещё и не пчеловод, но уже пасечник, потому, что у настоящих пасечников, тело от пчелиного яда не опухает.

В тот день солнце палило несносно и своё стадо мы загнали задолго до обеда. Захотелось кушать, и я пораньше пришёл домой. На обед неожиданно собралась вся семья. У мамы в конторе не было начальства, и она пришла на обед домой. А тут и дедушка подъехал на велосипеде. Я попросил разрешения покататься на нём, по улице не далеко от дома, но дедушка не разрешил. На багажнике и на руле были прикреплены походное точило с наждачным камнем и закреплённая на деревянной стойке маленькая наковаленка для отбивания кос и тяпок. И разборный стульчик, и молотки и оселки и другие инструменты. Его уже второй год назначали колхозным точильщиком, потому, что у дедушки был велосипед. Он с весны и до самой жатвы ездил по полям точил, а иногда и набивал лезвия женщинам на их тяпки. Ставил клинья на разболтавшиеся черенки. Набивал лезвия на косах косарям. Сейчас во время сенокоса он выезжал на работу рано-рано и вечером был с косарями допоздна. А днём сено не косили, и была возможность в обед иногда заезжать домой покушать и отдохнуть.

У взрослых за столом всегда много разговоров разных, а я быстро поел и попросил разрешенья выйти во двор. Сытный обед хотелось закусить чем-нибудь вкусненьким. Тут я вспомнил, что у нас на пасеке уже поспела вишня ранняя. Решил забраться на вишню и поесть вишен. Если залезть на дерево повыше, то там можно будет найти совершенно темные, спелые вишни. С трудом отворив калитку, зашел на пасеку и осторожно стал пробираться вдоль тына, позади ульев к росшей в углу вишне. Хотя из одежды на мне были одни трусы, нападения пчел не ожидал. Потому, что у пчел сейчас был взяток, хоть и не большой, но они старательно работали. Некоторые летали в ближайшие вербы, собирали нектар с цветов на нескошенной траве, а другие летели в сторону Горы, там за кручей зацветал кориандр. Дедушка не раз говорил, что во время взятка, пчелы совсем не злые, потому, что они все заняты делом. Им некогда отвлекаться на гуляющих по пасеке людей.

Немного смущало то, что в этом ряду был и улей со злыми пчелами. Дедушка рассказывал другим пчеловодам, что специально завел таких пчел, которых он называл Среде Русскими. Потому, что эта порода жила в лесах сама без людей много веков и очень они к жизни приспособленные. И трутни из этого улья теперь обгуливают молодых пчелиных маток, чтобы у них потомство было здоровее. Но мне не нравилось, что эти хорошие пчелы, были слишком злые. В других пчелиных семьях, пчелы-охранники сердито жужжат, летая вокруг человека, только: если подошел близко к летку, или если крышку снимают в улье, или если стукнули по улью. Стоит же отойти от их улья – они сразу успокоятся. А эти, если их потревожить, продолжают злиться, хоть на край пасеки уходи. Не только нас, даже дедушку они преследовали по всему двору, если он залезал в их улей. А в прошлом году, когда у них мёд откачали, они так разозлились, что даже напали на стадо телят, которых гнали в это время мимо нашего дома. И телятницу в щеку ужалили!

На вишню забрался легко, потому что у неё с самого низа и до вершины росли боковые ветки, по которым, как по лестнице можно было лезть до самого верха. На верху темных вишен было немного, но я быстро наелся и хотел уже спускаться на землю. Но тут ко мне пристали две сердитые пчелы. Они летали с угрожающим жужжанием, вокруг вишни и норовили пролететь вплотную к моему лицу. Зная, что в таком случае нужно не двигаться, чтобы пчелы успокоились и улетели, я согнутой рукой обхватил тонкий ствол вишни, обоими ладонями закрыл лицо, чтобы пчела не ужалила в глаз, и старался не шевелиться. При этом мне было совершенно не понятно, чем я мог разозлить пчёл. Подумал, что может где-нибудь на вишне сидела старая пчела, которые, когда совсем уже не могут работать, вылетают из улья умирать, чтобы не было лишних трудностей по её вытаскиванию наружу. Может я её, нечаянно раздавил, а она была злая и от неё пошёл тот неприятный запах, который сильнее злит пчел. В таком случае, лучше было бы убраться из этого места, но если начну шевелиться, напавшие на меня пчелы могут ужалить. Решил пока посидеть на вишне без движений. Тем более, что густые листья во многих местах прикрывали моё тело.

У меня уже отекла рука, которой держался за ствол, а пчелы всё настойчивей и настойчивей кружились около моей головы. Вдруг одна из пчел слёту стукнулась мне в голову, и запутавшись в волосах жужжала, пытаясь ужалить. Быстро раздавив эту пчелу в своей шевелюре, смекнул, что теперь моим единственным спасением может быть только стремительное бегство с пасеки, чтобы другие пчёлы не успели напасть.

Отпустил ствол виши, спрыгнул на землю и со всех ног кинулся в сторону калитки. При этом у меня наверно расстегнулась застёжка на сандале, наступив на неё другой ногой, я споткнулся и с разбегу угодил в корпус улья со злыми пчёлами. Улей сдвинулся с места, соскользнул с опорных колышков, завалился на бок. Крышка улья откатилась в сторону, посыпались потолочины и из раскрытого улью устремилась ко мне туча пчёл. В одно мгновение я осознал, что вся эта масса рассвирепевших насекомых стремится меня наказать, что если я поднимусь с земли, то окажусь в самой их гуще и они меня не пощадят. Непереносимый ужас сковал моё тело, я вжался в землю, в траву, в плетение тына и завопил во всю силу своего голоса. Хотя я и лежал неподвижно, пчелы каким то образом догадались, что я виновник катастрофы их улья начали пикировать на разные части моего тела и вонзать свои жала. От боли и ужаса я вопил всё сильнее и сильнее. Первыми на мои вопли выскочили из хаты бабушка, а за нею дедушка. Мама в это время была в погребе и вначале не слышала моих криков.

Дедушке показалось, что мои крики доносятся из колодца, он побежал прыгая на своей хромой ноге к колодцу, открыл крышку и пробовал разглядеть там мои очертания. А бабушка сразу поняла где, я нахожусь, и она сразу же заскочила на пасеку. Увидев всю картину она, громко позвала дедушку, подбежала к лежащему на боку улью, закрыла лицо фартуком на ощупь начала за руки волоком по земле тащить меня в сторону калитки. Тут к ней припрыгал дедушка, схватил меня за талию и они бегом вынесли меня из пасеки.

Но моё тело было сплошь покрыто пчёлами и они продолжали яростно жалить меня, бабушку и прибежавшую на мой плачь маму. Тут дедушка, на бегу догадался как с меня можно снять сразу всех пчёл. Он закричал:

- Давайте в корыто его, там сразу и сгребём всех пчёл.

Водопойное корыто для коровы к счастью оказалось до краёв наполнено водою, и когда меня окунули в него и стали сгребать пчёл с тела. В воде они уже не жалили и не могли летать. Мама сдёрнула сушившуюся на верёвке простынь, прямо в воде меня закутали в неё и бегом понесли в хату.

В хате меня уложили на нашу кровать в вэлыкихати и стали вытаскивать из тела пчелиные жала. А дедушка, сразу догадался, что мои дела плохи, сбросил со своего велосипеда, весь инструмент, и собрался ехать за фельдшерицей. Но тут он увидел идущего мимо Гришку Руденка, и крикнул ему:

- Гришка бегом сюда!

Гришка молча подскочил к дедушке.

- На велосипеде ездишь?

- А то!

- Прыгай на велосипед и сколько духу будет, мчись в медпункт. Скажешь Полине Артёмовне, что у меня внука искусали тысячи пчел за один раз. Пусть сгребает всё, что у неё есть для спасения, сажай её на раму и мчи сюда.

- Так тысячи ж не могут на теле поместиться.

- Замолкни и не пререкайся! Времени нет совсем! А ей всё скажи, как я велел!

Он подтолкнул Гришку с велосипедом за багажник и уже вслед добавил:

- Только ради Бога поспешай, а то можете не успеть!

Выбирая жала, бабушка и мама переворачивали меня то на бок, то на живот. Мама почему-то всё время плакала и постоянно спрашивала:

- Где у тебя болит Женечка?

А у меня может от страха, а может так и бывает при множестве ужаливаний, но никакой боли я не ощущал и успокаивал её:

- Да Вы не плачьте мама, у меня совсем ничего не болит. Это я просто, испугался сильно. Поэтому и кричал.

Мне даже было интересно рассматривать как у мамы и у бабушки начинают распухать ужаленные пчёлами лица и руки. Но лежать на кровати с периной казалось жёстко и очень жарко. Вначале попросил, чтобы на меня дули. Бабушка стала дуть, а мама взяла полотенце и начала махать надо мною спрашивая:

- Ну как тебе лучше?

- Нет, мама, мне как-то не так. Как будто всё мешает и жарко очень.

Тут вмешалась бабушка, она пощупала мой лоб и сказала маме:

– У него жар начинается, я платком своим головным пока помашу, а ты сбегай, в холодной воде намочи полотенце и положи ему на голову.

Полотенце быстро становилось теплым, и они стали мочить два полотенца и по очереди прикладывать их мне к голове и на грудь. Дедушка принёс ведро колодезной воды холодной и поставил его прямо у кровати. Он всё это время то заходил в хату, то выскакивал на улицу, посмотреть, не привез ли Гришка фельдшерицу.

Мне становилось всё жарче и жарче. И я опять заплакал, упрашивая маму:

- Мамочка, можно я на доливке лежать буду? Там не так жарко и простыни не будут прилипать ко мне.

Услышав это бабушка вдруг тоже заплакала и запричитала:

- Ой, лышенько, это ведь только перед кончиной люди просятся на землю их уложить. Ой, лихо, какое! Что же ты это удумал внучёчек?

- Ну, что Вы такое говорите мамо, - сердито возразила мама, - у него просто от пота постель стала сырая, вот он и просится на доливку!

- Дал бы Бог, что бы так оно и было, - продолжая всхлипывать закивала головой бабушка, при этом быстро сняла с лавки половичек, и простелила его перед столом-угольником над которым висела большая икона. Не вставая с колен протянула руки к маме и скомандовала:

- Давай его сюда положим перед образом Богоматери и молиться будем о здравии его!

Мама подхватила меня двумя руками за спину и ноги и они вдвоём уложили меня на половичёк.

- Только я никаких молитв кроме «Отче наш» не знаю же, - смущенно призналась мама.

- Ну ты молись как получится, проси Заступницу за сына своего, и полотенца меняй, а я молитвы какие знаю читать буду, - ответила бабушка. Она не вставая с колен повернулась к иконе, стала размашисто креститься, кланяться до самой доливки и что-то шептать. Мама тоже шептала слова молитвы, но молилась не на икону а наклонившись ко мне.

На мгновенье бабушка остановилась, повернулась ко мне и посоветовала:

- А ты бы тоже помолился, ведь «Отче наш» я и тебя выучила, вот и помолись, попроси Боженьку помочь тебе пережить такое лихо.

- Ой, бабушка, у меня ничего не получится. Да мне и дышать тяжело становится, меня наверно пчелы и во рту искусали, когда я кричал там на пасеке. И теперь у меня всё там распухает.

В это время в хату вбежала запыхавшаяся Полина Артёмовна и сразу же спросила:

- А почему он на земле лежит?

- Ему на кровати было жарко и потно, вот мы его и переложили, - ответила мама. – Что нужно обратно переложить?

- Нет, никуда перекладывать не будем, - решительно заявила бабушка. – Вы теперь своим делом занимайтесь, а я помолюсь над ним во спасение.

- Полина Артемовна, он говорит, что во рту напухает всё и ему дышать тяжело, – пояснила мама.

- Сейчас посмотрим…, - ответила фельдшерица, и наклонившись ко мне попросила, - а ну ка открой рот пошире!

Тут же засунула мне в рот какую-то невкусную ложку, надавила на язык и заявила:

- Нет у него и во рту и горло всё даже отлично, я боюсь, что это у него отек в легких начался или сердечко столько яда не может вынести. Сейчас мы ему укольчики сделаем, и будем надеяться на бабушкины молитвы!

В это время мне показалось, что стоящий у двери дедушка начал куда-то проваливаться, потом медленно закружились склонившиеся надо мною люди. Потом всё завертелось как в юле, я даже пытался схватиться за маму, чтобы не улететь и тут я неожиданно уснул.

Проснулся я от того, что дыхание перехватило очень резким запахом, таким сильным, что его было труднее стерпеть чем запах травы «крутоноса». Запах исходил от ватки, которую держали у моих ноздей. С трудом замотал головой и где-то далеко- далеко послышался мамин голос:

- Он дышит, Полина Артёмовна, дышит он! Помог нашатырь!

Я открыл глаза и как в сумерках темных увидел, что дедушка приподнял меня за плечи, а мама, бабушка и фельдшерица наклонились ко мне с боков. Хотел сказать им, чтобы меня не трогали. Что я очень хочу спать, но язык не слушался меня. Но мама наверно не хотела чтобы я спал, начала хлопать ладонью по моим щекам и просила:

- Женечка, ты глазки только не закрывай. Пожалуйста, не закрывай.

Но мне очень хотелось спать, и я опять уснул. Несколько раз мой сон опять прерывали этим нестерпимым запахом. Били опять по щекам, обложили мокрыми простынями и мешали спать. В комнате уже давно горела наша праздничная семилинейная лампа, значит уже очень поздно, а они мне не позволяли уснуть. Наконец, язык начал понемногу слушаться и я очень медленно и не свои голосом произнёс:

- Я не буду спать, но вы мне к носу это вонючее не прикладывайте.

- Ой миленький ты мой, да тебя возможно только одним нашатырем и на свет белый вытащили, - объяснила фельдшерица.

- А Вы считаете, что уже вытащили? – взволновано спросила мама.

- Похоже, что пик кризиса миновал, вот и сознание к нему вернулось. К счастью и психические реакции у него вполне адекватные. Будем надеяться, что дальше будет улучшение, ещё бы только осложнений никаких не дало.

- Хорошо, что Вас Полина Артёмовна Гришка так быстро примчал, а то бы мы тут ничего сами не смогли сделать. Спасибо Вам большущее, мы Вас обязательно отблагодарим, - проникновенно и даже как мне показалось сквозь слёзы заявил дедушка.

- Да, что Вы Стефан Исаевич, это ведь моя обязанность такая. А я когда мне Григорий, а потом Вы всё рассказывали и рассказывали, сколько мальчик перенёс укусов, я, конечно, всё делала, что знала, а сама, грешным делом, даже ничуть не надеялась, что мы его спасём!

- Руки у Вас золотые, Полина Артёмовна, вас ведь не только в селе все хвалят, но и в районе отмечают, - поддержала дедушку мама.

- А я так считаю, что здесь если уж не чудо произошло, то по крайней мере получилось удачное сочетание телесных лекарств и духовного воздействия. Ведь Ваша мама не переставала молиться всё это время. Хоть сейчас и не полагается об этом говорит, но может не мои препараты, а мольба Жениной бабушки, помогли сотворить такое чудо!

- Да она ещё с той поры как в церковном хоре пела, молитв этих заучила уйму. А я вот смолоду не верю в эти штучки! Не успей Вы со своими уколами, никакие молитвы наверно не помогли бы, - возразил ей дедушка.

- Мне тоже такое спасение, кажется настоящим чудом – это я вам говорю как медработник. И я обязательно завтра доложу об этом случае в Митрофановку. Лишь бы мальчику до утра не стало хуже!

- Полина Артёмовна, а можно Женю уже переложить на койку? – спросила мама, - а то под ним уже доливка мокрая от воды!

- Конечно, переложите его. Только клеёнку застелите поверх простыни, чтобы не намочить, когда мокрым обкладывать будете.

Тут и я решил вмешаться в их разговор. Заплетающимся языком и растягивая слова и очень тихо спросил:

- Мама, а может уже не стоит меня мокрым застилать? Мне хоть и жарко, а на спину вода стекает и спине холодно.

- Нет, малыш, - возразила фельдшерица, - пока у тебя такая высокая температура тебе нельзя без охлаждения. Особенно на голове чаще меняйте полотенца.

А мама сказала:

- Сейчас мы с бабушкой, застелем для тебя кровать, и на перине у тебя спина мёрзнуть не будет!

- Да Вам предстоит бессонная ночь. За температурой следите, пока до тридцати семи не упадёт, обкладываёте его мокрой материей, только теперь мочите полотенца в комнатной воде, а не в холодной. На воздухе мокрая материя сама остывает до нужной температуры. А у вас свой градусник есть?

- Есть, есть, - заверила мама, - сейчас я достану его.

- Хорошо. А пузырёк с нашатырным спиртом, ватку и капли сердечные я на всякий случай оставлю. Думаю, они не потребуются, но такие вещи в доме всегда нужно иметь.

- А капли давать, если Жене, не дай Бог, опять задыхаться начнёт? – уточнила мама.

- Да, если он опять сомлеет, то опять нашатырь ему, а потом накапаете в ложку и дадите выпить с водичкой.

- А может, Вы ещё немного подежурите у него, - спросила бабушка. – А то мы бестолковые вдруг не поймём, задремал он или сомлел.

- Вы не волнуйтесь, у мальчика явные признаки улучшения. А я за своего Валерку тоже переживаю, он же меньше вашего Жени. Я как уезжала, крикнула Мошненковым, чтобы приглядели за ним по соседски. А им видать и спать его укладывать пришлось.

Тут в разговор вмешался дедушка:

- Полина Артёмовна, а может я Вас на велосипеде отвезу?

- Да что Вы, с такой ногой наверно и одному ездить тяжело. А я прямиком через Вербы. Ночью там воздух освежающий, целебный.

- Ну, тогда вот тут я баночку меда налил майского, побалуйте своего сыночка. А как взяток с подсолнечника начнётся, мед качать будем, я обязательно Вам привезу побольше, чтобы всю зиму чаёвничали и вспоминали как Женьку рятувалы!

- Не стоит беспокоиться, вы своим подарком смущаете меня. Выходит, я вроде как за плату здесь старалась.

- А как же, мы перед Вами действительно в неоплачьном долгу за Женьку, а мёд, поверьте это от всей души и из уважения!

Тут и бабушка вмешалась. Она принесла кусок полотна, взяла из рук дедушки банку с мёдом и пояснила:

- Завяжу вам баночку в узелок, чтобы нести было удобней, а мёд примите, не обессудьте.

Лампу в эту ночь не тушили совсем. Я уснул и даже не слышал, как мне температуру измеряли, как прикладывали мокрую материю. Мама прилегла рядом со мною и к утру тоже уснула. А бабушка потом ещё два раза приходила к нам на рассвете посмотреть, как дышу, но всё это я узнал только из их разговоров на следующий день.

Проболел тогда целую неделю. А три дня мне бабушка не разрешала даже из хаты выходить, хотя мне и хотелось показать своим друзьям опухшее своё тело. Из-за него сам себе казался сказочным толстяком-богатырём. Было такое ощущение, что когда иду по комнате, то земля подо мною дрожит и прогибается от моего веса и мощи! А мама отпрашивалась в обед домой посмотреть, как я себя чувствую, и дедушка тоже в обед домой приезжал на своём велосипеде.

Гулять меня пока не выпускали и друзья в гости не приходили, наверно боялись, чтобы их пчёлы наши не ужалили. А как-то вечером, когда уже все собрались в хате, на меня пришла посмотреть старая цыганка. Несмотря на запреты, цыгане продолжали кочевать и мы не раз наблюдали, как их крытые повозки останавливались на ночлег, а то и на несколько дней, на берегу Ривчака.

Был поздний вечер, все собрались в хатыни, а я сидел в кивнате на сундуке и смотрел в окно. Цыганка эта мне ещё издалека показалась странной. Она шла одна. Обычно ведь они ходят с маленькими детьми, подходят к воротам каждого дома и просят милостыню у хозяев или предлагают поменять на продукты всяческую утварь домашнюю выкованную цыганом на походной наковальне. Эта седая цыганка, ни к чьим воротам не подходила, а быстро шла по краю дороги, смешно размахивая руками. Когда она сравнялась с нашими воротами, мне её уже было не видно.

Но вскоре послышался женский голос звавший хозяев. Дедушка сказал маме:

- Ксения, а ну сбегай посмотри, кто там зовёт?

Мама ушла и я догадался, что это был голос седой цыганки. Вскоре в хату вернулась запыхавшаяся мама и с порога объявила:

- Там цыганка, какая-то старая, просит зачем-то нашего Женю ей показать.

- А зачем он ей? - спросил дедушка, - он же уже поправился!

- Я ей тоже сказала, что Жене уже получьшало и ворожить над ним мы не хотим, но она твердит, что ворожить не собирается, а просто посмотреть на него хочет.

- Знаю я их, достали уже эти побирушки. Узнали как парня пчелы укрыли и будет сейчас городить, что если не купим неё мазь или воду заговоренную, то Женька потом страдать будет, - рассердилась бабушка.

- Да она вроде с пустыми руками, - засомневалась мама. – И упрямая какая-то, я ей говорю, что нам ничего от неё не нужно, а она тылдычит, что ей только на мальчика искусанного пчёлами посмотреть и больше ничего не нужно. Смешно даже, что на него смотреть, он уже и не пухлый даже?

- Не понятно, - согласился дедушка, - пойди, пусти её в хату. Нам от этого не убудет.

- Не убудет, - заворчала бабушка, - все равно чего-нибудь выклянчит. С пустыми руками они не уходят.

- Ты всё яришься, по поводу и без повода. Радовалась бы, что не тебе приходится побираться и что бывает в доме кусок лишний, чтобы милостыню подать.

Пока мама ходила за цыганкой, я потихоньку прошёл в хатыну и стал возле печки.

- Здравствуйте люди добрые, - с порога поздоровалась цыганка.

- И тебе не болеть, - ответил ей дедушка.

А мама добавила:

- Вот он наш Женя, что на него смотреть? Сейчас у него уже почти и незаметно ничего.

- Мне конечно, пуще всего рассмотреть его вблизи хочется, но заодно и вам хотела сказать, что этому страдальцу вашему судьба выпадает необыкновенная!

- Ну, вот я ж говорила, - повернувшись к дедушке, злорадно заметила бабушка, - вот уже и завела она свою шарманку чтобы выклянчить чего получше!

- Зачем ты так говоришь женщина? - обиделась цыганка, - я бы сама рада принести этому мальчику хороший подарок, но у нас в таборе не нашлось ничего достойного, да и не примете вы от цыганки подарка. Порчи побоитесь. А от вас мне ничего, не нужно.

- А пришла тогда зачем? – строго спросил дедушка.

Цыганка, подошла ко мне, долго разглядывала лицо, потом положила руку на голову и с сожалением произнесла:

- Вечереет, так, что толком и не запомню его облик.

- Ты, не своровать его ненароком задумала? Говорят, цыгане детишек воруют! – забеспокоилась бабушка.

- Не волнуйтесь, я не стану вмешиваться в его судьбу, ему жизнь и без меня приготовила немало испытаний.

- Может всё же скажешь, зачем пришла к нам, - недовольным голосом спросил дедушка.

- Да узнала я от людей в селе, что мальчика у вас так пчелы искусали, что и взрослый не выжил бы. Вот и решила по нашему, по-цыгански посмотреть, за что ему такое избавление стихии дали. А как посмотрела, так и ахнула! Поняла, что должна посмотреть на него своими глазами, пока они видят, а заодно и вам рассказать о его судьбе.

- Не нужно нам ничего рассказывать. Мы никогда у цыганок не гадаем, я грехом это считаю, а муж не верит не то что твоим картам, он у меня даже в Бога смолоду не верит.

- Зря ты так женщина, ты мало ещё на земле пожила, поэтому не тебе судить, а карты я с собой не брала, значит в грех тебя вводить мне нечем. Я посчитала, что должна поделиться с вами тем, что мне открылось.

Тут и мама обратилась к родителям:

- Ой, тату, мамо пусть она скажет за Женю, а то ведь уже обмолвилась, что ему страдать придётся. Лучше за ранее всё знать и приготовится.

- Во видишь, так они затягивают таких дурочек как ты. Вроде бы между делом скажет, что порча на тебе, и как только почует, что поверила, так и начнёт с тебя тянуть, что есть, чтобы порчу эту самую снять – повысила на маму голос бабушка.

- А заранее знать будешь, что соломки подстелешь? - усмехнулся дедушка.

Мама, повернулась к дедушке и попросила:

- Ну тато, ну пожалуйста!

- А ну вас, - сердито фыркнула бабушка, - у меня ещё куры не закрыты. Пойду, управлюсь.

И вышла во двор.

- Да мне всё равно, пусть рассказывает, что нагадала. Только я в эти сказки не верю, – согласился дедушка.

- Вот видите, родители согласны. Расскажите теперь, что Вам карты, про нашего Женю подсказали? - обрадовалась мама.

- Дело даже не в картах. У нашего народа испокон веков есть возможность узнавать судьбы людей. Конечно, многое уже забылось, ушло из памяти вместе со стариками, но меня кое-чему ещё в детстве научили. Посмотрела я на судьбу этого мальчика и увидела, что ему определена невиданная слава, что имя его станет известно всем людям! Поэтому и пришла, посмотреть самой, пока жива, и вам сообщить, кого растите! – сказала цыганка и слегка похлопала меня по спине.

Дедушка с сожалением хмыкнул:

- Видать и вправду жинка права была. Я не верю во всякие пророчества, а тут и по Женьке видно, что вряд ли из него что-то стоящее получится. Вон уже какой вымахал, а делать путём ничего не умеет. То книжки, то побегать, а руки как грабли, что не заставишь, всё не по-людски. А не переймёт с малку, то как наши пращуры к жизни приспосабливаться учили, так ничего из него путного и не получится. Вон второй год ему талдычу, что когда навильник с сеном или соломой на кучу кладёшь, вилы переворачивать нужно. А он видите ли запомнить это никак не может. А чтобы славы добиться нужно уметь всё делать не хуже других, а намного лучше!

- Ой, тату, Вы опять за своё, - обиделась мама, - он же ещё маленький, ещё научится, Вы только подсказывайте ему!

И обратилась к цыганке:

– А что Вы говорили про то, что Женечке испытания в жизни предстоят? Или это так, просто для начала разговора?

- А ему хоть подсказывай, хоть заставляй, все одно толку никакого, - продолжал сердиться дедушка.

- Послушай мамаша, испытания ему предстоят тяжёлые, но он их вынесет, заявила цыганка.- А ты радоваться должна, тому, что обретёт он славу невиданную и почет и уважение. Радуйся за него, как радуюсь я!

- Вы хоть скажите, какие испытания? Что война, или голод, или тюрьма, что Женечке нагадали?

- Ты сама видела как на днях его стихии от смерти верной защитили! Так я тебе скажу, ему на пути своём еще два раза придется висеть на волоске между жизней и смертью. И опять его судьба не допустит гибели. Запомните эти мои слова. Но вам наверно нужно растить его, как-нибудь по особенному, чтобы он сумел в зрелом своём возрасте совершить то, что на него возложено стихиями!

Тут мама, забрала меня из-под руки цыганки, подтолкнула к двери и сказала:

- Иди Женя, помоги там бабушке по хозяйству. А то тётя Люся учила, что нельзя при детях обсуждать, как их воспитывать!

Бабушка сказала, что ей помогать нечего, и я просто ходил за ней, пока она доставала из колодца воду, вымывала корыта у гусей и у курей и наливала им свежей воды на завтра. Потом мы позакрывали все двери в сараях и подпёрли палкой с рогатиной задние ворота, которые ведут на выгон. Пока мы управлялись цыганка ушла. Когда зашли в хату, там уже зажгли лампу и дедушка пошутил:

- А мы с Ксенией уже без вас хотели за стол садиться вечерять!

- Небось, выдурила у вас кусок сала и банку мёда за свои страшилки, - предположила бабушка, не обращая внимания на дедушкину шутку.

- Да успокойся ты, я хоть и велел Ксении подать ей хвороста немного для детишек, ты его вон полную миску напекла. Всё равно сегодня не съедим, а холодный он не вкусный. Зато ублажу тебя, признавшись, что мы с Ксеней с этой старухой даже поскандалили.

- С чего бы это?

- Я её разозлил, что не верю россказням про то как Женька с годами здорово поумнеет, а Ксения сердилась, что та ничего не говорит, про беды Женькины. Когда и что точно с ним случиться сможет.

- Да, ничего они не знают! И карты их брешут. Сколько раз уже бабы жаловались, что нагадает цыганка с три короба благодати. Те на радостях одарят их и яичками, и мукой и крупою, а на деле потом одни несчастья.

- А я и бесплатно им никогда гадать на себя не давала. Сколько раз в контору заходили, по руке судьбу предсказывать брались. Я ни за что не соглашалась – боюсь, вмешалась мама.

- А чего ж сегодня согласилась, просила даже за неё? - удивилась бабушка.

- Да, я за Женю забоялась, но она мне так ничего точно и не сказала. Всё твердила, что ему ещё два раза в глаза смерти своей смотреть придется. А что, да как не говорит. Видно и сама не знает. А может выдумала всё.

- Конечно выдумала! Узнала от людей, какие страсти с Женькой приключились, вот и придумала, как выклянчить чего себе на вечерю, - согласилась бабушка.

- Знаете, тут, что-то не так, и за своё гадание старуха ничего не просила, и странная она какая-то. Она вот чем-то не такая как те цыганки, что милостыню собирают с детишками по над дворами. Те унижаются, клянчат, а эта толи гордая, толи важная. Может она у них барониха? Не слышала Ксения, не бывает у цыган бабы баронами? – спросил с улыбкой дедушка.

- Про бароних не слышала, а старуха и впрямь, какая-то необычная.

- А может она у них, самая главная вещунья среди всего цыганского роду, а ты её не стала слушать и разозлила даже своим приставанием про напасти Женькины, - засмеялся дедушка.

- А чем я злила! Только добиться хотела, что там она на Женю нагадала.

- Ну вот, а её разозлило, что мы не слушаем про то, каким он станет, а ты ещё перебиваешь её, всё рвёшься за эти напасти разузнать.

- Я ж за то, что для меня важнее

- Этим ты и доконала её!

- Любой матери за своё дитя хочется узнать.

- Вот-вот, а она нам пробовала втолковать, что важнее то, что она говорит, а не то, чего ты добивалась. Наверно с обиды, пригрозила, что не узнаем мы Женькиной славы.

- Так это она нам пригрозила этим?

- Не понял я её. Или сказала, что состаримся и не доживём, пока Женька станет знаменитым, ну ладно мы с бабкой, так тебе ещё до старости жить и жить? Или, за то, что не верим её словам, и поэтому не придётся Женьке прославиться? Это она наверно на тот случай если он бездарем вырастет, так мы чтобы не её ругали, а на себя обижались, - засмеялся дедушка.

А мне цыганка очень даже понравилась. То, что я особенный, а не такой как все мои товарищи, я сам знал уже давно и не сомневался в этом. Но кроме меня никто об этом не догадывался и не говорил. А эта старенькая цыганка, сказала нашим чистую правду, но они на это не обратили никакого внимания, и даже шутят про её рассказ. Даже немножко обидно стало.

Про рассказ цыганки все вскоре забыли, и я вроде бы не думал об этом. Но потом, уже во взрослой жизни мне

пришлось вспомнить о том разговоре.

Из-за происшествия на пасеки этим летом я потерял постоянную работу в колхозе. Вместо меня пастухом на свиноферму взяли другого. А мне досталась участь тех, которых в колхозе считали лодырями или хитрецами. Наша работа называлась «куда пошлют». В этой компании были даже и велико возрастные парни и девчата. Некоторые может и правда ленились, ходить в колхоз, но в основном в «куда пошлют» оказались те кому не досталось постоянной работы на время каникул или у кого дома были больные старики или родственники, или дети малые, за которыми требовался постоянный уход. Я с Толиком Кудиновым всегда ходил утром к конторе, узнавать если для нас какое дело. А большинство из нашей теперешней компании к конторе не ходили, и на работу, если требовались школьники, им загадывал бригадир. Так некоторые даже бригадира не слушались, говорили, что со двора не могут отлучаться.

Колхозники одним сочувствовали и не ругали, потому что у них в семьях действительно была нужда в присмотре за стариками или за младенцами. А других осуждали, говорили, что детей с малолетства приучают хитрить. Дома их оставляют, чтобы те за птицей и скотиной домашней лучше доглядывали, в то время как другие колхозники или вообще домашних животных не могут завести, или хозяйство оставляют на малолеток. А эти больших лоботрясов приучают отлынивать от общих забот. Надеются разбогатеть на этом, только ничего у них не получается.

В те дни, когда нам работы не было, я в обеденный перерыв старался сходить на свиноферму. Том в компании отработавших пастухов мы после сборищ в красном уголке часто оставались играть на территории. То забирались на чердаки в корпусах, искали там гнёзда удодов, чтобы посмотреть на вонючих и голых птенцов. То играли в «красных и белых», или просто в прятки. То приёмник включали, если Митрофановича не было на свиноферме.

С началом уборки зерновых нас всех направили работать на зерновой ток. Ток располагался на Горе, вдоль колхозных коморь. Трактор с прицепленным к нему грейдером, которым дорожники равняли шлях, ещё весной почти пол дня равнял выгон рядом с коморями. Получилась длинное и очень ровное поле высокое по средине и со скатами к краям. За лето ток очень хорошо утрамбовали, и теперь даже во время дождя он не намокал, а дождевая вода должна скатываться с него на склон Горы. А женщины каждый день сметали с тока дерезовыми вениками пыль и крошки земли чтобы не загрязнять зерно.

В этом году все хлеба в колхозе убирали МТСовские комбайны. И женщины радовались, что отпала необходимость в изнурительной работе по вязке снопов, а затем в молотьбе. Комбайны сразу и косили и молотили хлеба. А готовое зерно конными и воловьими подводами свозили на ток. Когда комбайны убирали дальние поля, то зерно выгружали на временные тока, которые расчищали прямо на поле. Но вечером, после того как падала роса, и комбайны останавливались, ездовые всю ночь перевозили зерно с временных токов на главный ток, чтобы его в поле не застала непогода.

Работа на току, для школьников была легкой, интересной и даже весёлой. Мы лопатами, насыпками, вёдрами или просто босыми ногами должны хорошо перемешивать зерно, чтобы нижние слои попадали наверх и высыхали. Кладовщица тетя Дуся, постоянно подходила к нам щупала зерно руками и пугала нас:

- Ой, смотрите мне школяры, старайтесь. На вас вся надежда! Зерно совсем сырое везут и зелени в нём полно от сорняков. Если допустите, что в каком месте оно согреваться начнёт, я вам шкуры поспущу!

- У нас оно не успевает согреваться, - ответил ей Юрка Задорожний, - а вот вчера после ночной смены так много мест было горячих. Ночные вон какие большие, а работают хуже!

- Не скажи парень! Ночные вчерашние чуть не полегли от натуги. С вечера небо на дождь нахмурилось, так они всё свежее зерно в бурты успели собрать и сухое полотнами укрыть успели.

- Так дождя же никакого не было, - засмеялся Юрка.

- Слава Богу, конечно, что дождь мимо прошёл. Зато когда досмотрели, что зерно в бурту согреваться начало, мы тут все без передыху опять его из бурта по току рассыпали до самого утра. Даже сторожей со свинарника бригадир поснимал нам на подмогу. Умаялись ребятишки, наверно до сих пор не отойдут.

- А чё будет, если зерно согреется? - спросила Полька Руденко.

- Если допустим, что сгорит зерно, так из него навоз получится, а из меня каторжанка. И меня посадят и колхозу убыток. А высушим, перевеем, в комори засыпем - из него хлеб будут в городах печь! И твои родители на трудодни пару мешков получат. Блины будите на Масленицу печь. Поняла?

- Поняла. Что тут не понятного? Я ж не маленькая.

Пока мы перелопачивали свежее зерно, женщины веяли зерно на громоздких веялках, а если дул ветер, то некоторые особо умелые, начинали веять зерно вручную лопатами и из вёдер. Они наловчились так подкидывать пласты зерна, и равномерно вытряхивать его из высоко поднятых вёдер, что чистое зерно ложилось ровным валиком, а зелёные травяные отходы ветер относил широкой полосой в сторону. Но погода в основном стояла безветренная и они, сменяя друг-дружку вращали рукоятки веялок. Веялки были так устроены, что большое зубчатое колесо, на котором крепилась рукоятка, вращало маленькое зубчатое колёсико фанерного вентилятора. Нам даже с места стронуть эту рукоятку было трудно. И женщинам тоже было не легко. Только очень сильная могла одна быстро крутить ручку веялки. И то она быстро уставала. Обычно крутили ручку веялки одновременно две женщины. Они вставали лицом друг к дружке и вращали ручку одна левой рукой а другая правой. А когда уставали одна из них объявляла: «Смена!». И они ловко менялись местами, не останавливая вращения веялки.

Веялок на току было пять, а людей на них не хватало. К каждой веялки ставили по пять человек. Двое ручку крутят, а трое засыпают зерно в бункер. Тётя Дуся, пробовала крупных ребят из нашей команды «куда пошлют» ставить к веялке. Но у них ничего не получалось. Они и ручку крутили медленно и зерно в бункер не доставали засыпать. Когда зерна свежего поступало очень много, то она даже договаривалась с ездовыми, чтобы они по очереди, хоть на немного, но вставали покрутить веялки. Ездовые, которые соглашались, старались покрасоваться перед женщинами. Крутили ручки быстро и по одному. А нас тогда целыми ватагами ставили к такой веялке. Из перевёрнутых коробок делали ступеньку перед бункером, чтобы мы доставали высыпать зерно, и мы бегом носились с ведрами, стараясь до краёв заполнить бункер.

Коробка самая неудобная посуда на току. Держать её в руках неудобно. Потому, что у неё нет никаких ручек. И большая она – в неё почти два ведра зерна входит. Я даже, как то не выдержал и решил узнать у тёти Дуси, зачем эти коробки на току держат. Я конечно не маленький и понимал, нельзя приставать к занятому человеку со всякими расспросами. Но тетя Дуся, приходилась нам родственницей, и почти каждый день спрашивала у меня как дела. Поэтому решил, что по свойски, когда она не занята можно спросить об этом.

- Тётя Дуся, а зачем у Вас столько коробок? Ними же ничего делать не получается! И тяжёлые, и без ручек.

- Они для меры, - ответила она.

- Как это?

- Отправлять зерно на фермы и в заготовку.

- Как кружка с длинной ручкой, в магазине, керосин отмерять? - уточнил я.

- Вроде этого, только там литры меряют, а здесь вес.

Тут в наш разговор вмешался Толик Ковалёв:

- Как вес? Зерно же разное. Просо вон, какое тяжёлое, а овес совсем легкий. Я коробку с овсом одной рукой поднять могу.

- Вот бестолковые! – поразилась тётя Дуся,- коробку набирают с горой, того материала, который будут отмерять. Затем рейкой сметают верхушку и взвешивают. Можно хоть до грамма точно взвесить. А потом, только считай коробки!

- И чё, каждая коробка будет одинаково весить? – засомневался Толик.

- Если правильно насыпать, хоть десять раз перевешивай, всё равно будет одинаково получаться!

- А ведром почему отмерять нельзя? - поинтересовалась Катька Гузева.

- Можно конечно и ведром, - согласилась тётя Дуся, - но там дужки и ручка мешать будут ровно верх снимать. Может вес не одинаковым быть.

Объяснениями все были довольны и дальше продолжили обсуждение особенностей коробок уже без кладовщицы:

- Поэтому наверно у коробок и бока прямые, чтобы не переворачивалась когда её зерном наполняют!

- А чё бы она перевернулась?

- А то бы! Вон у ведра дно узкое, а верх широкий. Чуть не ровно поставил оно и переворачивается. А коробку как не ставь, она стоит как вкопанная.

- Да, дно у неё длинное, хоть и не широкое.

- По ширине почти как у ведра, а по длине как у трёх вёдер.

- Не на коробке больше двух вёдер не поместится!

- А я говорю три смело поместится!

- Чё вы спорите, давайте померяем.

- Федька тащи сюда коробку, а ты Полька сбегай ведро возьми у веялки.

- Не, Полька, возьми два ведра, чтобы доказать этому упрямцу, что больше двух в коробке не поместится, - попросил Витька.

Федька и Полька принесли коробку и два ведра и мы собрались в средине вороха. Толик перевернул коробку вверх дном и поставил на неё ведро. Придвинув его к самому краю заметил:

- Видите? У края дно коробки, такое как у ведра, а посредине немного шире – это наверно тоже не спроста.

- Ты меряй, меряй! – настаивал Витька.

- Сейчас и замерю, - согласился Толик.

Пододвинул дно ведра к краю коробки, и приложил к ним палец, показывая, что края совпали. Затем послюнил другой палец и отметил на коробке, где край дна у ведра. Потом переставил ведро к этой метки и снова отметил его край. Затем ещё раз переставил ведро и край его дна только, чуть-чуть свисал над дном коробки.

Мы зашумели:

- Угадал Толик.

- Чуточку только не поместилось третий раз!

- А чуть-чуть не считается.

- Три ведра помещается!

Тут возмутился Витька:

- Дураки! Этот вам фокусы впаривает, а вы уши развесили. Зачем было дном мерить? Я же не зря два ведра попросил. Дайте сюда коробку!

Он отодвинул Толика от коробки, перевернул её вниз дном, взял два ведра и попробовал их поместить в коробку. Убедившись, что вёдра не помещаются торжествующе заявил:

- Теперь видите? Не влезают два ведра! До дна не достают даже.

- Так у тебя одно ведро так только влезет, посредине, где коробка шире. А по краям они даже до дна не садятся, потому что у них бока косые, - возмутился Толик.

И продолжил:

- И даже так если раздвинешь вёдра по краям, и то у них и между верхушками места немного остаётся.

- Так между верхушками совсем немного остаётся места, а за тебя же пацаны заступались, что чуть-чуть не считается. Вот и у меня не будет считаться!

- Постой, так мы же спорили, на сколько одно дно больше другого, а ты вершины меряешь. Хитрован!

Тут наш сбор заметила кладовщица и издалека прикрикнула на нас:

- Эй, школяры! Что там за заседание? Быстро за работу!

Мы с удвоенной энергией принялись перемешивать зерно, но ещё долго обсуждали ребячий спор. Бурты сухого перевеянного зерна на току росли и кладовщица старалась побыстрее спрятать его от непогоды в комори. В коморях, ещё перед уборкой, стены и потолки побелили, полы поскоблили и вымыли. В жару они стояли с открытыми дверями, поэтому в них было чисто, сухо и тепло. Людей для этой работы не хватало. Женщины должны были беспрерывно обслуживать веялки, а нас после того, как тщательно перемешивали вороха с зерном, она периодически определяла на переноску зерна и засыпку его в коморю. Носили мы зерно вёдрами, а старшие парни и девчата ещё и деревянными носилками, сделанными в виде ящика с длинными ручками.

Тетя Дуся хоть и кричала на нас, чтобы мы не поднимали тяжёлое, особенно, чтобы носилки наполняли зерном меньше чем на половину, но старалась приободрить старящихся. И хвалила, что успеваем за короткое время, переносить так много зерна. А мы после такой похвалы, трудились с ещё большим усердием, спешили, даже бегом носили вёдра и носилки. Сыпали принесённое зерно на пол у двери комори, а малышня насыпками перекидывала его к задней стенке. По мере заполнения комори, в специальные пазы, на дверной коробке вставлялись перегородки из строганых досок с четвертями на ребрах, чтобы зерно не высыпалось наружу. Так коморю можно было заполнить зерном до самого потолка. Но чем выше становилась перегородка на двери, тем тяжелее было нам засыпать зерно.

Из носилок парни вообще уже не могли высыпать зерно внутрь. Приносили носилки, ставили их перед дверью, и черпали из них зерно вёдрами. При этом они мешали нам, а мы наверно мешали им. Заметив нашу толкотню кладовщица распорядилась:

- Не таскайте больше носилками. Поставьте их перед дверью, пусть ребятня носят и высыпают зерно в носилки, а старших двое встаньте перед дверью, и пересыпайте зерно в коморю. А то уже высоко, младшим тяжело, могут и животы подорвать!

Но её предостережение оказалось запоздалым. У меня приключилась грыжа. Я с трудом доработал до вечера и медленно пошёл домой, далеко отстав от гурьбой устремившихся с горы товарищей. Низ живота болел. Дома сразу же определили, что я схлопотал себе грыжу. Долго журили, за то, что не уберёгся. Осуждали взрослых, работающих на току и не следящих за детьми. Ещё ругали кладовщицу. Дедушка даже сказал, что обязательно завтра днём заедет на ток и всё ей выскажет. Кушать мне не разрешили, заставили помыть ноги и уложили спать.

На следующий день оставили дома. Угнетало ощущение вины. Я понимал, что не должен был стараться с маху, одной рукой поднимать ведро с зерном через высокую перегородку, подражая большим парням. Что я подвёл и тетю Дусю и колхоз и домашним доставил много хлопот лишних. Когда стоял, сидел и при тихой ходьбе боли не было. Но когда кашлял, в паху надувался пузырь, боль становилась резкой и не проходила до тех пор, пока я не заталкивал содержимое этого пузыря внутрь.

В понедельник утром мама повела меня в медпункт к Полине Артемовне. Перед крылечком медпункта и на скамеечке под кустом сирени собралось уже несколько женщин и детей. Два старика сидели отдельно на пригорке и о чём-то не спеша беседовали. Когда мы подошли и поздоровались, тетя Акулина спросила:

- А вы соседи тоже захворали?

- Да Женька грыжу себе достал, на засыпке зерна в колхозе, - пояснила мама.

- Раньше, хозяин бы не поставил дитё, на непосильную работу. А колхозу всё равно, что малые, что старые… Лишь бы горбатились, - со вздохом заметила старенькая бабушка.

- Что, уже и в колхоз засыпают? – спросила у мамы другая тётя. - А то только в поставку возили. Там в конторе, вы ближе к начальству, не слышно, по сколько в этом году хлеба выдадут колхозникам?

- Не знаю, - пожала плечами мама, - как в районе решат, так и будет. Там ведь грамотных много и РайЗО, и СНК. Каждый вечер сводки отправляем. Сейчас пока разрешили семенной фонд засыпать. И в фуражный тоже не только отходы, но и 35% зерна разрешают засыпать. Потом наверно и в фонд распределения разрешат.

- У нас уполномоченный обедал, так говорил, что в этом году больше чем 600 граммов на трудодень не разрешат.

- А чего ж в прошлом году, по 2 килограмма выдавали?

- Да-а-а. По стольку как в прошлом мы никогда хлеба не получали!

- А по сколько это будет на каждый двор?

- Ну, ты чудная, а скольких из твоего двора на работу гоняют? Дворы разные, в одном только солдатка вдовая, да те, что только летом трудодни зарабатывают. А в другом и по 5 человек круглый год на трудоднях сидят.

- Вон у Чередниченка, Нинка семилетку закончила и в телятницы определили. Так их теперь шестеро кругло годичных. Наверно уже богаче кулаков были, если бы на займы^ не заставляли подписываться. Зато хлеба получат на трудодни больше всех… И птицы вволю смогут держать, и свинью не одну можно прокормить.

- Сколько ж это придётся на взрослого и сколько на тех, которые только летом на трудоднях, если по шестьсот выдадут?

- Вон Ксения скажет, она ж конторская, наловчилась небось высчитывать.

- А ну ка прикинь нам, хоть по пару мешков на взрослого припадёт?

Мама немного подумала и пояснила:

- Круглогодичному, который на простых работах был, придётся где-то около пяти мешков зерна, а которые школьники тем чуть больше одного мешка получится.

- Как жизнь поменялась. Раньше в жнива только косили хлеба, да в снопы вязали. А потом молотили чуть ли не до средины зимы. А сейчас?

- Даже до войны, когда в колхоз молотилку паровую пригоняли и то до самых снегов хлеб обмолачивали. А потом, когда молотилки стали трактором крутить, так вообще по теплу успевали зерно засыпать.

- А теперь видали чего напридумывали? Сразу в поле машина и косит и молотит сама, на тока уже готовое зерно привозят и почти без половы. Остаётся только от сорняков провеять, да подсушить на солнышке – и засыпай!

- Не бабоньки, не к добру это! Молодицы сноровку теряют. Вон поставила своих девок и соседских, которая быстрее и ровнее сноп свяжет. Так руки у всех как из задницы повырастали. Ни сноп собрать и выровнять путём не могут. Ни перевясло крепкое скрутить.

- Да, Андреевна, тут ты права. Не спешат молодые перенимать то, что мы умеем. А потом схватятся, да некому подсказать будет.

- Бабы, а может им и не потребуется наша наука? В колхозе машинами всё будут делать, а дома по немного сеем, можно и так перемолотить. В снопы не вязать.

- Как это не вязать? А сушить как? В куче враз сгниёт!

- А что люди уже стали привыкать, к тому, что в колхозе зерна выдадут. Дома уже, на огородах мало, кто пшеницу да ячмень сеет.

- Вот, вот, - громко сквозь смех, воскликнула старенькая бабушка, с провалившимся беззубым ртом – если кто и посеял, так молотить не спешат, как раньше было. Не успеет ячменёк созреть путём, а мы его уже обминаем с колосьев, на корню даже. То себе на кашу, то курочкам. А сейчас мои, скосили, повязали в снопы и стоят они во дворе пока мыши заведутся.

- А чё молотить не чем, или некогда?

- Говорят, что некогда, а оно и нечем. Посеяли на огороде немного, вальком^ молотить там нечего, Цепов же своих нет, а новые Павло никак не сделает. У других же цепы^ попросить стесняется. Вот и не молотят.

Тётя Акулина предложила с улыбкой:

- А Вы, Герасимовна, предложите Павлу, чтобы меня пустил обмолотить. Мы с Райкой, и своими цепами помолотим, и перевеем, но только пополам или на крайний случай за треть.

Все взрослые заулыбались

- Губа не дура.

- Таких небось много сыщется.

- Герасимовна а Вы и правда, пугните сына, что Заморени придут, помолотят за часть. Небось, зашевелится.

Тут, с той половины дома, что была их квартирой, вышла Полина Артёмовна и направилась к крылечку медпункта. Одета она была в белоснежный, тщательно отглаженный белый халат. Голову покрывала очень коротенькая белая косынка, из под которой выглядывали собранные в пучок, и стянутые голубой узенькой лентой длинные волнистые волосы.

Поздоровавшись с народом, она объявила:

- Те, которые пришли просто лекарств купить - заходят без очереди. Потом, в первую очередь буду принимать заболевших, которые на работу спешат. А которым на работу не идти сегодня, придётся подождать.

Когда пришла наша очередь, Полина Артёмовна велела мне лечь на твердую, кушетку. Пощупала и больно надавила, на то место где появляется грыжа. Заставила покашлять. И пояснила маме, что нужно делать операцию и лучше срочно. Мама несмело возражала, что может попробовать сначала съездить на хутор Ахор, там вроде бы есть бабка умеющая заговаривать грыжи. Но фельдшерица настаивала. Пугала тем, что грыжа может не вправиться, а защемится и тогда всё будет зависеть от многих обстоятельств. Например, от того, насколько быстро меня доставят к хирургу, и будет ли он на месте. Не занята ли будет операционная. Поэтому рисковать нельзя. Договорились они, что сегодня в час дня главврач районной больницы проводит пятиминутку, а перед этим требует, чтобы фельдшеры из сёл по телефону докладывали ей положение дел. Вот она и попытается решить вопрос о моей операции. При этом моего мнения они не спросили и даже не поинтересовались, что я думаю по этому поводу.

Когда соседи и товарищи с нашей улицы узнали, что меня повезут на операцию, все стали спрашивать боюсь ли я? Я, конечно, всем отвечал, что ничуточки не боюсь. Но сам всё это время пытался понять страшно ли мне на самом деле или нет? Точно я не знал, что означает операция. Знал, что будут в больнице делать так, чтобы эта грыжа у меня больше не выскакивала. А как это делается наверно никто не знает кроме докторов. Поэтому я решил, что мне и правда не страшно ни чуть, а просто очень интересно. И было даже немного приятно, что у меня теперь есть чем отличиться от товарищей.

Перед Маруськой даже похвастал:

- Ага, а мне операцию будут делать, а вам никому не делали!

- Ну и хорошо, что не делали, - вызывающе ответила она.

- И чё ты мне не завидуешь?

- Ничуть! А ты, вижу кичишься этим?

- Нет, но все же людям не каждый день операции делают. А мне сделают!

Операцию назначили на среду. Но во вторник нам с мамой нужно было попасть в Митрофановку. Заночевать там. Мне не ужинать, а в среду не завтракать и явиться в больницу к семи часам утром. До Митрофановки председатель разрешил подвезти меня с обозом. Лошадей и ездовых во время уборки раньше освобождали от работ в колхозе и направляли их всех по одному рейсу в Митрофановку гружёнными зерном в поставку государству. Первым ехал ездовый, которого назначили старшим. Меня посадили прямо на зерно во вторую подводу. А мама должна была идти пешком. Но как только мы отъехали от села, дядя Данил, который ехал вслед за нами, предложил маме садиться к нему:

- Садись Ксения, ко мне на лавочку, или в зерно. Или ты и вправду решила до райцентра пеше топать?

- Так председатель же сказал, что лошади к вечеру моренные и лишний груз нельзя добавлять.

- Мои то сегодня и не моренные особо. Я их выпрягал даже перед поездкой попастись почти на час.

- А тебя не заругают спросила мама?

- Так я ж ездовый. Мне и отвечать за своих лошадей. А никто и не узнает. Да все мы так делаем, когда с нами людей отправляют.

Ехали почти всё время шагом. Только под горку, лошадей пускали рысью. А на таких подъемах, которые были крутыми все ездовые и мама на ходу соскакивали с подвод и шли пешком. На подводах оставались только я да хромой дедушка, который специально ждал обоз за селом, подальше от начальства и договорился со старшим, чтобы его подвезли. Он ехал на последней подводе, и тоже не вставал даже там, где дорога круто поднималась в горку, хотя был намного тяжелее меня.

Ночевать мы попросились к нашей свахе Насте. Свахой её оказывается называли потому, что она была родственницей бабушки Феклы, жены дедушки Антона нашего. Они до войны жили в Фесенково, и фамилия у них была тоже Фесенко. В войну их хату разбило снарядом, дети оба погибли, а сваха выжила. Сначала она в землянке жила, а как её муж дядя Гриша вернулся с войны, да поступил работать в МТС так они и переехали в Митрофановку. Дом себе большой саманный построили и даже корову и птицу держали, потому, что их улица была крайней.

В больницу мы пришли раньше семи часов. Мама показала строгой больничной тёте наше направление от Полины Артёмовны. Та сверила мою фамилию с записями в толстой книге и сказала, что меня примут во вторую палату, и что с 7 часов начинается забор анализов и нам нужно к этому времени быть уже в палате. Выдала для меня пижаму с зелёными полосками и позвала другую тётю, которую назвала нянечкой, чтобы она меня искупала и переодела.

Мама пыталась возразить

- Не стоит его купать. Я его дома днём вчера хорошо выкупала, а потом ещё и вечером на квартире помыла. Он совершенно чистый.

Но сердитая тётя не послушалась.

- Не выдумывайте! У нас свои здесь правила. Принимать положено через санпропускник и с купанием.

И повернувшись к нянечке спросила:

- А ты Оля чего стоишь? Раздевай хлопца и мой.

Нянечка открыла дверь и завела меня в маленькую комнатку, в которой стояла очень большая ванна, намного больше даже чем у бабушки Марфы. Борта у неё были высокими, и с загнутыми краями, и была она с виду такой тяжеленой, что её наверно не поднять и двум мужикам. Мама зашла следом и закашлявшись спросила:

- Что ж это у вас здесь так сильно хлоркой воняет?

- На то он и санпропускник, - улыбнулась нянечка.

- Что раздевать Женю?

- Вы же слышали, что дежурная сказала…

Мама быстро сняла с меня всю одежду и велела залезать в ванну. Мне было стыдно стоять перед тётей нагишом и я отвернулся к стенке. Но она это заметила и прикрикнула:

- Ну парень, ты видно порядков больничных не знаешь. Здесь нет ни мужчин, ни женщин. Здесь только больные и медики. Как увидишь кого в белом халате, так и знай – это медик! Их никак нельзя стесняться. Медики они же не люди, а спасители хворых. Потому здесь больные не стесняются, даже если голышом по коридорам приходится двигаться. Уяснил?

Ванна внутри была белой, блестящей, скользкой и холодной. Нянечка отлила из полного ведра с водой немного воды в порожнее ведро, добавила туда из пышущего паром большущего чайника горячей воды и сказала:

- Мылить не буду раз ты чистый, и мочалить тоже. Буду поливать на тебя ковшиком, а ты сам мой себя руками. Ведь не маленький уже.

Вода казалась очень холодной и я больше ёжился от холода, чем мыл себя. Но нянечка не ругалась, и как только намочила меня всего, тут же подала полотенце и скомандовала:

- Вытирайся быстрее, а то ещё простынешь, - и повернувшись к маме добавила,- Вот ему две простыни ещё и наволочка. Во второй палате кровать у окна свободная. Там матрац, подушка и одеяло. Одну простынь на матрац, а вторую вместо пододеяльника. Одежду парня сдавать будете, или потом при выписке сами принесёте?

- Нет, я одежду заберу. А сандалии ему можно свои оставить, а то эти тапочки на него сильно велики?

- По больнице в своей обуви нельзя. Но Вы поставьте их ему под тумбочку, когда на улицу будет выходить, на крылечке может переобуваться. Да и Вам тоже нужно себе выбрать тапочки подходящие вон из тех и халат оденьте вон их сколько в шкафу для посетителей. А то если без халата и мне и Вам нагорит.

В палате было 8 коек. На трёх лежали дяди с поднятой вверх одной ногой. Поднятые ноги лежали на досках, спускающихся от верха решётки к матрацу. Через ногу у каждого был продет железный гвоздь, а к нему привязаны верёвки продетые через колёсико над решёткой. За решёткой к этим верёвочкам были привязаны большие железные грузы. Дяди эти лежали спокойно, не стонали от такого мучения совсем не плакали. Ближний к нам вообще спал. А один даже улыбался нам. Но мне было очень жаль этих дядей, и страшно было смотреть на продетые в их живое тело железные гвозди. Ещё на двух кроватях тихо лежали другие дяди. Ещё две кровати были пустыми, но чувствовалось, что их хозяева недавно только покинули постель.

Пока мама заправляла мою кровать в палату зашёл парень в точно такой же пижаме как у меня. Но намного выше и рукава ему были явно коротковаты. Шел он скрючившись на один бок, рукой держался за живот, и ногу не переставлял, а волочил. Он поздоровался с нами и спросил у меня:

-Новенький? Тоже с аппендицитом?

- Нет у него грыжа, - ответила мама.

- Так сегодня ж операции плановые, мож ему сегодня и сделают сразу.

- Нам и назначили на сегодня.

- А зовут парня как? Чё он молчит у Вас?

- Зовут Женей, а молчит, потому что не освоился ещё.

Тут в палату зашла тётя медик, держа в руке деревянный ящик с высокой ручкой, в котором звенели какие-то стеклянные штучки и весело спросила:

- Где тут у нас новенький кавалер?

- Наверно мой здесь один новый, - ответила мама.

- Укладывайте его на койку, анализы сейчас будем брать.

Мама помогла мне забраться на койку и лечь на спину. А медик сказала:

- Отойдите на проход, мы сами с кавалером во всём разберёмся.

Поставила ящик на тумбочку. Оторвала от пучка маленький кусочек ватки, намочила его из пузырька неприятно пахнущей водичкой и спросила у меня:

- Какой палец, ты меньше всего любишь.

Я пожал плечами и сказал, что не знаю. Тогда медик взяла в свою руку мою ладонь и продолжила:

- А мне вот этот приглянулся, с ним и будем работать.

Крепко сжала мне средний палец, достала из стаканчика железную трубочку похожую на карандаш и спросила:

- Видел такой инструмент?

Я отрицательно замотал головой, и только собирался рассказывать какие инструменты хранятся у нас в дедушкином сарае, как она приставила трубочку тонким концом к моему пальцу, в трубочке что-то щёлкнуло и кольнуло в кончик пальца. От неожиданности я негромко ойкнул.

- Молодец, не дёргаешься, - похвалила меня медик, - А теперь запасёмся твоими показателями.

Приставив носик стеклянной трубочки, похожей на пипетку, к капле крови, выступившей на моём пальце. Она через шланг засасывала кровь в трубочку и затем выливала её на стёклышки, в пузырёчки и даже на блюдце несколько капель нанесла. Быстро закончив эту неприятную процедуру, она прижала мне ватку к пальцу и сказала:

- Держи кавалер. Ты оказался настоящим героем! А то у вас в палате есть дядечки постарше, которым стоит учится у тебя, как надо относится к забору крови,- и с весёлой улыбкой поспешила из палаты.

Потом молодая тётя медик раздавала всем градусники, а после записывала всем их температуру на бумажки, прикреплённые к спинкам коек со стороны прохода. На моей койке она прикрепила новую бумажку, и записала туда мою температуру. А ещё она раздавала таблетки, и делала уколы дядям и парню.

Потом в палату приходила уже знакомая нянечка Оля, с ведром и шваброй. Она попросила выйти в коридор маму и тех, которые не лежат на койках и очень быстро протёрла полы водой, от которой шёл сильный запах, такой же какой был в санпропускнике. А после этого в дверь палаты опять заглянула та тётя медик которая температуру записывала и сообщила:

- Обход начинается! Никто не спит? – и обратившись к маме приказала, - а Вы пока обход закончится подождите в коридоре, а лучше на крылечке.

Мама поправила одеяло на койке, сказала чтобы я не вставал с неё и вышла. Остальные тоже стали поправлять постель, застёгивать пуговицы на пижамах, причёсываться. Потом в палату зашли сразу несколько медиков. Главной была прихрамывающая женщина, с белой шапочкой на голове. Она по очереди подходила к каждой койке, что-то спрашивала у больного, что-то говорила медикам, а полная немолодая тетя медик, всё это время что-то записывала в тетрадь. Хотя в палате стало очень тихо, мне было не понятно о чем они говорят.

Остановилась, которая в шапочке, и около моей кровати. Почитала, что написано на бумажке и спросила:

- Ну что Евгений, приготовился к операции, плотно сегодня позавтракал?

- Не нам Полина Артёмовна приказала, чтобы утром я совсем ничего не ел.

- Ну, ты хоть немножечко перекусил? Хоть чайку попил перед больницей?

- Вот Вам честное слово – ничего я не ел совсем.

- Ладно, поверю, только теперь уже и воды не пей, потерпи, – и поверившись к сопровождающим строго спросила, - А вес почему не указан? Ему ж сегодня операция предстоит! После обхода сразу на взвешивание. А ты Евгений переворачивайся на спину, задирай пижаму, буду тебя смотреть. Может там у тебя и грыжи никакой нет? А одни только разговоры про неё?

- Грыжа есть, её и дома все видели и Полина Артёмовна. Она, часто выскакивает, если надуюсь, и болит даже…

- Ну, знаешь, что болит это вообще – то хорошо. Хуже было, если б не болела.

Присев на койку она начала осматривать и ощупывать мою грыжу. Делала это она грубее, чем Полина Артёмовна, я стиснул зубы, но не выдерживал и ойкал. А она видно и правда радовалась, что мне больно и поясняла своим медикам.

- Разрыв минимальный, всё тугое, свежее, ткани упругие. Вскоре и забудет где у него грыжа была. Готовьте на десять тридцать. Вес, анализы. Брить тут нечего. А клизму сделать.

Потом обратилась опять ко мне:

- А сиделка хоть есть?

Я не понимал о чём меня спрашивают, и подумал, может опять подвох какой-то, как про завтрак. Пожав плечами виновато пояснил:

- Ничего у меня нет. С меня всё сняли в санпропускнике. Вот только пижаму дали и сандалии разрешили, когда на улицу выходить.

- Валентина Аркадиевна, с ним мать после операции будет, я её попросила подождать на крылечке пока обход, - пояснила та медичка, которая градусники приносила.

Пока в палату вернулась мама, меня успели сводить в санпропускник на взвешивание. А когда она вернулась в палату, то не успела ничего сделать, как ей посоветовали идти за лимоном. Пришла новая медичка, сразу же подошла к нашей койке и сказала:

- Я Ваша нянечка, сейчас буду парню кишечник прополаскивать.

Но я ей возразил

- Не, у нас уже есть нянечка, её Олей зовут.

- Твоя любимая Оля отдежурила своё и домой загремела, а теперь моя смена. Так, что собирайся.

- А что ему надо для этого? – спросила мама.

- Да ничего, вон из газеты бумажек намните побольше, если в туалете не окажется. Он уже взрослый мужчина, и будет аккуратным. Ну а сели заделается маленько, так помоем его.

- Я прослежу за ним.

- Ещё чиво! Вы может и в операционную попроситесь?

- Ему ж никогда ещё клизму не ставили, а вдруг что не так получится?

- Всё у нас будет чики-чики! Правда парень?

В ответ я неуверенно кивнул головой.

- А Вы лимоном запаслись? – обратилась няня к маме.

- Нет. А зачем?

- Так после наркоза парню пить будет хотеться. А пить не разрешат, чтобы рвоту не вызвать. Можно будет дать водички одну чайную ложечку. А что она поможет? Поэтому люди режут кусочки лимона, и протирают губы. У человека сразу слюна выделяется и во рту не так сохнет!

Я не вмешивался в разговор, хотя очень хотелось узнать, как это можно выпить одну чайную ложку воды, если пить захочется? В ней же меньше самого маленького глоточка.

- А нам никто не сказал, - удивлённо пояснила мама.

- В магазине сельповском лимонов не бывает. Сходите в «Чайную», там должны быть, а не будет так там и до вокзала уже не далеко. В вокзальном буфете лимоны постоянно есть.

- Хорошо. Я сейчас быстренько смотаюсь.

- Ну а мы сейчас с парнем, на процедуры! Ты положи в карман пижамы, те бумажки, что мамка тебя нарвала и намяла – они тебе скоро пригодятся, - посоветовала она мне.

По пути к санпропускнику новая няня мне всё объяснила:

- После клизмы тебе сильно какать захочется, но ты сразу не ходи в туалет, потерпи немного. Тогда оно лучше очистится. Сначала иди сюда я покажу тебе, куда будешь какать.

В глубине зала, за санпропускником были загорожены две маленьких фанерных коморки. На дверях синей краской, криво были нарисованы буквы. На одной двери буква «М», а на другой буква «Ж». Няня постучалась в ту дверь где буква «М», немножко подождала, и открывая её пояснила:

- Это мужской туалет. Если будет занят, то стучись и говори, что ты срочно с клизмы. Только тут редко больные бывают, только тяжёлые, а остальные на улицу ходят в нужник. Понял?

Я закивал головой. А она продолжила:

- Зайди посмотри, что тут и как. Крышку я с ведра сейчас сниму, а то ты или забудешь или не успеешь, а мне потом расхлёбывать. Один раз сходишь в туалет и не иди в палату. Вскоре тебе ещё разок-другой захочется. Лучше если раза три или больше сходишь!

В туалете пол был вымощен такой же плиткой. Как и в санпропускнике. У задней стенки стояло большое эмалированное ведро с крышкой. Когда няня крышку сняла, я заглянул в ведро и увидел, что оно до половины наполнено водой, сверху в нём плавали бумажки и на дне лежали какашки. По бокам от ведра, но чуть ближе к двери, прямо на плитку были прилеплены по два целых кирпича, положенных плашмя один на другой.

Няня быстро продолжила свои поучения:

- Ну тут, думаю сообразишь. На кирпичи станешь, пижаму спустишь, глаз прищуришь, чтобы не промазать мимо ведра и наслаждайся. Только сильно не приседай, а то об ведро задницу свою вымажешь! Всё понял, без мамки справимся?

Мне было немножко стыдно, но я помнил, как няня Оля рассказывала, что медиков не положено стесняться и я тихо ответил:

- Справимся.

- Что-то уверенности не слышу? Сомневаешься?

- Не-е-е.

- Ну тогда пойдём.

Мы зашли с ней в санпропускник. На кушетку она постелила кусок жёлтой клеёнки, и уложила меня на неё боком. Заставила спустить до колен пижамные штаны. В грелку длинным шлангом налила воды. Затем опустила конец шланга, заканчивающийся костяной трубочкой в ванну и убедилась, что вода из него выливается. Намазала эту трубочку каким-то жиром. Повернулась, ко мне и сказала:

- Ну а теперь, нам бы аккуратненько всё сделать, чтобы клеёнку не залить. Потерпи милок, немного неприятно, но необходимо.

С этими словами, она вставила в меня трубочку и я почувствовал, как в меня заливается холодная вода.

- Ну как всё нормально?- спросила она у меня.

- Да, только вода очень холодная

- Ну это милок так положено.

Когда вся вода, влилась в меня, няня послала меня к туалету, но ещё раз напомнила, чтобы не заходил сразу, а немного потерпел. Терпеть долго я не стал, пока шёл к туалету, какать уже хотелось. А тут ещё толстая тётя на костылях, никак не могла зайти в женский туалет и перегородила вход в мужской. Как только она зашла, я быстро заскочил, сделал всё как учили и тут же из меня полилась струя воды. Потом, вода перестала литься, но я хотел ещё посидеть, но тут дверь открылась, заглянул какой-то дядя и сердито сказал:

- На крючок нужно закрывать если занято!

Я быстро вытер забрызганную попку бумажкой, надел штаны и выскочил из туалета. В сторонке стоял усатый дядя, по пояс голый и с рукой привязанной к каким-то проволочным решёткам и замазанной чем то белым. Он спросил:

- А ты небось с клизмы?

Я закивал головой. А дядя успокоил меня:

- Ничего, я по быстрому.

Он зашёл в туалет, было слышно, что он писает. Выйдя спросил:

- Крышку закрывать, или так оставить?

- Не нужно закрывать. Мне няня разрешила не закрывать.

- Ну, если няня, тогда всё в ажуре!

Когда я выходил из туалета после второго раза, на меня накричала толстая тётя в полосатом халате:

- Совсем, пацанва обнаглела! Что тебе зима на улице? Или охрамел, что в нужник сбегать не можешь? Няньки парашу не успевают после тяжёлых выносить и ты туда же!

На шум в зал выглянула няня и утихомирила сердитую тётю:

- Никаноровна, опять Вы разошлись, и опять не по делу! Привыкла на своих партийцев в сельпо кричать и в больнице не успокоишься никак.

- Так никакого ж порядка. Руки-ноги целы, а он в туалет зимний попёрся.

- Я ж говорю, не по делу. Парня к операции готовят – он после клизмы. До нужника не добежит.

- А чё ж он молчит, не поясняет.

- Так Вы ж и рта никому не даёте раскрыть, когда ж ему возражать.

- Да и правильно я его пристыдила. Молодой. Вмиг бы до нужника добежал, а не то и под кустиком мог бы присесть. Чай не взрослый.

- Да-а, - улыбнулась няня, - если бы Вы ещё и у нас командовали, наверно бы уже все кусты больничные были обосранны.

- Ладно, ты говори, говори да не заговаривайся, - грозно нахмурила брови тётя и пошла по коридору.

На третий раз с меня вылилось совсем немножечко. Я закрыл ведро крышкой, но далеко от туалета не отходил. Думал, что может ещё захочется. Вскоре опять появилась няня и спросила:

- Ну как выпорожнился полностью?

- Не знаю. Но какать вроде бы не хочется больше.

- Зайди сюда, я гляну не заделался ли ты?

В санпропускнике она повернула меня задом к окну, спустила штаны и, посмотрев, объявила:

- Вроде нормально, но ты смотайся в палату, принеси своё полотенце, я тебя подмою, тебе ж на операцию.

Мыла она мне задницу и между ногами поливая очень холодной водой. Я не выдержал и сказал:

- А няня Оля разбавляла воду из чайника.

- Ну, ты парень запал на Олю. Она ж тебя купала, а я только подмываю. Ничего, не замёрзнешь.

Потом немного посидел в палате на своей койке, и пришла мама. Вскоре зашла молодая медичка сделать мне укол. Я очень боялся укола, но мама положила мне руку на голову, посоветовала закрыть глаза - и укол оказался совсем не больным.

Вскоре пришла пожилая медичка, с лицом закрытым снизу марлей. Она посмотрела на меня и спросила:

- Это ты Орлов Женя? Пойдём твоя очередь подошла.

Мама торопливо перекрестила меня и спросила:

- Мне можно проводить его?

- До операционной можно, а потом лучше отойти от двери. Аркадьевна ругается за это.

Меня завели в небольшую комнату и заставили раздеваться. На ноги одели белые матерчатые чулки с завязками наверху. Затем завели в другую комнату. Там собрались несколько медиков и у всех лица снизу закрывали марлевые повязки. Меня подняли и уложили на спину на не слишком широкую но длинную лавку, и сразу же начали пристёгивать к неё руки ноги ремнями. Всё это казалось неприятным, и я попросил:

- Не нужно меня привязывать, я не убегу и буду лежать тихонько.

- Мы ж тебя не знаем, а вдруг обманешь, - серьёзно ответила одна из медиков.

А та, которая стояла за моей головой спросила:

- Валентина Аркадьевна, на сколько?

- Минут на пятнадцать пока, а там видно будет.

На моё лицо тоже положили сложенную в несколько слоёв марлю, так что она закрывала и бороду, и рот и нос и даже немного глаза закрывала. И медик за головой потребовала:

- А теперь ты должен нам громко и без запинки посчитать до ста. Начинай.

Я только начал считать, как она из пузырька полила на мою марлю какой-то очень вонючей водички. Водичка пахла очень противно и я попробовал замотать головою, чтобы стряхнуть марлю с лица. Но медичка плотно прижала марлю к моему рту и носу и негромко но строго потребовала.

- Спокойно, спокойно. Дыши глубже и не переставай считать.

Вдохнув поглубже я продолжил:

- Пять, шесть, семь…

Но тут потолок и круг с фонарями под потолком вдруг начали медленно клониться в строну, потом вся комната и медики закружились вихрем и стали вместе со мною куда-то проваливаться.

Мама рассказывала, что после операции я просил пить, но она старалась только лимоном протирать мои губы. А я этого даже не помню. Помню только, что и в палате когда открывал глаза, потолок и стены и мама продолжали уплывать от меня и к горлу подступала тошнота. Поэтому я старался не открывать глаз. А мама всё время переживала, что я лежу с закрытыми глазами. Потом была ночь, я спал. Даже не знаю, ложилась ли мама ко мне или так и просидела на табуретке всю ночь. На следующий день я проснулся только когда пришли мерить температуру. Хотелось писать. Потихонечку сказал об этом маме. Но она велела мне лежать, а сама куда-то ушла и быстро принесла похожую на грелку стеклянную посудину с широким горлышком. Сказала, что это утка, и что мочиться мне придётся лёжа, прямо в неё. На утку эта штука была не похожа, но мочиться в неё было удобно, даже лёжа на спине. Пока мочился рассмотрел то место где была грыжа. Оно было залеплено марлей, сквозь которую проступали грязные пятна.

Во время обхода, у мамы спросили только не было ли у меня рвоты и не кашлял ли я. А Валентина Аркадьевна пояснила маме, что операция прошла успешно, но теперь мне нужно будет поберечься. Пояснила, что можно воду пить понемногу, а кушать пока придётся в палате, лёжа.

Живя своим хозяйством Стефан с Прасковьей выделялись среди соседей обилием домашней птицы. Толи у молодой хозяйки рука была лёгкая, толи удачной породы завели они себе кур, утят, индюков и гусей. Даже цесарки у них водились!

Птичьи стада стали обязательной приметой их двора. Даже в те зимы, когда зерна в хозяйстве не хватало себе на еду и односельчане забивали птицу, чтобы не подохла от бескормицы Прасковья оставляла для расплода хотя бы по одному петуху, селезню, индюку и гусаку. А к ним по несколько молодок. В бескормицу вместо зерна отдавала птице картофельные очистки, резала острой косой пучки травы, превращая её в мелкую крошку, набирала для птицы по целому ведру почек вербы. На пустырях, в Вербах находила прошлогодний бурьян и обминала семена из торчащих из-под снега щирицы и конского щавеля. Когда на проталинах начинали пробиваться тонкие иголочки весенней травы – она начинала собирать яйца для насиживания.

После голодной зимовки Стефан бывало даже сомневался:

- Зря ты наверно в этом году яйца собираешь. Небось, одни болтки будут. Птица вон какая худющая после зимы, аж от ветра шатается.

- Ничего. Они уже травку щипать начали – значит яйца здоровее будут. А нас ещё бабуся покойная, царствие ей небесное, учила, что из-под жирной птицы яйца бесполезно насиживать.

- Ну наши уж точно не жирные, - улыбался Стефан.

Даже свекровь просила у Прасковьи наседок:

- Приська, у тебя почти все куры квохчут, а у меня ни одна не садится. Ты выбери у меня пару самых лучших, а мне дай две квочки из тех, что уже рассиделись, если для себя больше не будешь их подсыпать.

- Хорошо отбирайте яйца свежие и готовьте гнёзда, я по темноте принесу Вам две квочки^, а то если днём пересадить, могут отказаться от нового гнезда.

- А себе можешь сейчас выбрать.

- Да, куда мне с ними? Не взаперти же их держать. Они ж по соседству к вечеру обязательно в свой курятник вернуться.

- Так как же мы разойдёмся? Даром мне не нужно, да и не впрок пойдут цыплята, ежели бесплатно квочек взять.

- Почему ж бесплатно? Квочек я сегодня принесу, а как вздумаю лапшу с курятиной готовить, так сразу к Вам, через дорогу, и уже никого не спрашивая выберу себе которая пожирней. Потом при случае и вторую заберу.

Свекровь засмеялась, и похвалила сноху:

-А ты вижу, не только хозяйственной оказалась, а ещё и мудрой. И меня выручаешь, и свою выгоду блюдёшь! Заставляешь меня неизвестно сколько кормить двоих теперь уже твоих куриц. Хитрая ты. Да ничего не поделаешь, по другому и вправду не получится.

- Вы мама не переживайте. Мы до мяса охочие, так, что долго Вам кормить их не придётся.

- Да, я и не переживаю. Это я так в шутку. Не объедят нас две курочки.

Жили они рядом потому, что у Орловых как у однодворцев ещё при царе были два надела своей собственной земли. Один на этой стороне Ривчака, а второй на Бочанивке. И построили они своим сыновьям на этих землях две одинаковые хаты. Не большие, напоминающие мазанки украинских казаков. Обе хаты стояли на высоких фундаментах.

Хотя в селе принято было возводить хаты без фундамента. Или укладывая первый венец сруба на найденные или выпаханные в степи крупные камни, в рубленных хатах. Или укладывая саман на выравненную площадку на возвышенности, в саманных. Или закапывая столбы в землю в турлучных и столбяных хатах. Все хаты в селе были внутри и снаружи мазаны глиной, замешенной с соломой. Самыми богатыми и «вечными» считались рубленные. Рубили их из дуба, но не так как избы в лесной зоне России, с выступом брёвен за края стены. У местных плотников только в самом нижнем венце брёвна выступали за края стен. И эти выступы потом определяли ширину прызбы. А все остальные ряды брёвен, зарубались на углах в замок таким образом, что их торцы оказывались заподлицо со всей остальной стеною.

Следующими по надёжности считались хаты столбяные, если конечно столбы были дубовые. А если ещё и переборки между столбами тоже удавалось поставить из колотого дуба, то такая хата тоже считалась очень дорогой и богатой. Саманные хаты, считались менее ценными, но при хорошо подготовленном самане, особенно если его сушили два лета, они были тоже долговечными. Самыми дешёвыми были турлучные хаты. Но многие молодые семьи, когда выделялись от родителей, не могли себе позволить жилища богаче турлучного. А погорельцы, безродные и пришлые люди строили себе землянки и жили в землянках, пока собирали средства для строительства хаты.

Хаты и у Исаия и у Алексея были крыты железом. Под хатами устроены большие подвалы, с лазами из сеней. Первая комната в их хатах была тесноватой, потому что в ней размещались не только топки грубы^ и русской печи, но и лежанка, и ложе на печи и полати. Зато светлица казалась огромной и светлой. В ней было по пять окон: по три от улицы и по два на боковой стене. Вдоль крыши были устроены водостоки, с круглыми жестяными трубами на углах для отвода дождевых вод от стен дома. С одного угла дождевая вода по деревянному жёлобу направлялась на скотный двор. Под тремя остальными стояли большие дубовые бочки.

Дождевая вода в селе считалась ценным продуктом. Из-за близкого залегания мела вода в колодцах, в криницах, в копанках^ и родниках считалась вкусной но была чрезмерно жёсткой. Из неё готовили пищу, а стирать, и особенно вымыть голову с длинным волосом было очень сложно. Для этих целей зимой таяли снег, а летом пытались собирать дождевую воду.

Хозяйство у Стефана и Прасковьи росло и крепло. Революцию и нагрянувшие за ней жуткие времена они перетерпели под родительским руководством. А в те времена несчастий выпало на эту часть Богучарского уезда немало. Особо несчастным казался восемнадцатый год. Старые люди говорили, что эти беды случились из-за того, что власти время «разорвали». В этом году после 31 января по юлианскому календарю, по которому жила православная Российская империя, сразу же наступило 14 февраля по григорианскому календарю, как дань уважения к просвещённой Европе!

В начале весны 1918 года инициаторы пригласили делегатов от всех сёл и промысловых артелей и учредили Совет крестьянских, солдатских и рабочих депутатов. Для руководства уездом назначили исполком из восьми эсэров и семи беспартийных. Малочисленные большевики не смогли на Совете составить ощутимую конкуренцию сплочённым и многочисленным эсэрам. Но большевистские предложения и лозунги многим казались привлекательными и это помогло им вовлечь в свою партию шестерых из беспартийных членов исполкома.

Новая власть начала распространять своё влияние на всю территорию уезда. В хуторах и мелких селах назначались ответственные за реализацию решений исполкома, а в крупных поселениях создавались свои советы. Основательность советской власти, казалось надёжно обеспечивал, курсирующий от Кантемировки до Россоши бронепоезд Яицкого. Против этой непробиваемой махины не могли выступить ни заезжие банды, ни белоказаки, ни даже оккупировавшие соседние Украинские земли германцы. Но австро-германским войскам наверно оказалось недостаточно реквизированного на украинской территории и 1 мая, германский кавалерийский корпус, отследив передвижение бронепоезда, двинулся на земли уезда. Двигались германцы совершенно свободно, не встречая никакого вооружённого сопротивления. Они в нескольких местах пересекли железную дорогу, стали захватывать земли Михайловской волости, расположенные восточнее железной дороги и продолжили оккупацию дальше на восток до самого Богучара.

По волостям ежедневно разъезжал сам генерал фон дер Гольц. Впереди и сзади его роскошной кареты следовали пулемётные тачанки, а сопровождающие генерала всадники постоянно держали карабины изготовленными к стрельбе. В генеральской свите были и тачанки без вооружения в которых восседали украинские переводчики, добровольные помощники из числа украинцев и немецкие жандармы. Жандармы с помощью украинцев быстро выявляли представителей только образовавшейся советской власти и арестовывали их. Но главным занятием захватчиков была конфискация всего ценного.

Особенно разорительным был захват семенного материала, припасённого для весеннего сева. Забирали на фураж не только отборное зерно яровой пшеницы, ячменя и овса, но выгребали для своих продовольственных ещё и семена проса, гречихи, гороха, фасоли и чечевицы. Забирали выделанные кожи, сбрую, угоняли скот. А конфискованных лошадей заставляли запрягать в хозяйские подводы, загружали в них награбленное и формировали из них обозы. Эти обозы и стада конфискованного скота в сопровождении небольших кавалерийских отрядов отправляли на украинские склады, для дальнейшей отправки толи в Австрию, толи в Германию.

Захваченных представителей советской власти оправляли в Митрофановку, где расположилось германское жандармское управление. Там многих из них после допросов расстреливали, а особо ершистых, или оказавших сопротивление даже вешали. В Митрофановке они таким образом уничтожили 16 человек, а всего в Михайловской волости, во время этой оккупаций было казнено 20 человек. Николай Деревянко, который был назначен представителем сельского исполкома в Бедном избежал казни, благодаря своей ловкости. Его после ареста повезли в Митрофановку, на его же подводе с соседским парнем вместо ездового. Везли со связанными руками в сопровождении двух германских кавалеристов. А когда проезжали через Бабичив лес, он соскочил с воза, спрыгнул в поросший лесом овраг и так ловко понёсся по оврагу, петляя между деревьями и ныряя в кусты, что кавалеристы не смогли ни разу в него попасть, хоть и стреляли долго. А преследовать его верхом по густым зарослям, им было не как. Так они и вернулись ни с чем, а своему начальству доложили, что застрелили Николая при попытке бегства в лесу.

Мужики не смогли смириться с такими бесчинствами и стали готовиться к борьбе с иноземцами. Под руководством Ковалёва в уезде подпольно сформировался отряд партизан, который вступил в вооружённую борьбу с захватчиками. Эта борьба оказалась настолько успешной, что уже 12 мая германцев выбили из соседней Смаглеевки, а затем и из Бедного. Многие из демобилизованных солдат, ободрённые успехом отряда вступили в его ряды. Вступил и Илья Орлов, брат Стефана. Отряд числился красноармейским и поступил в распоряжение Россошанских властей.

Но разгорающееся пламя Гражданской войны угрожало бедновцам новыми лишениями и несчастьями. В том же 1918 село да и весь уезд был захвачен казаками генерала Краснова. Они устроили сплошную мобилизацию мужского населения призвав в солдаты всё здоровое мужское население от 15 до 65 лет. Особо тяжёлые репрессии они обрушили на представителей только зарождающейся советской власти и семьи красноармейцев. Не помогало даже то, что один или несколько членов семьи были мобилизованы белоказаками, но если выяснялось, что другой из неё оказался в числе красноармейцев этой семье приходилось не сладко. У Орловых сложилась именно такая ситуация. Илья ушёл с красноармейцами, а Антона мобилизовали красновцы. Но про Илью тогда, слава Богу, никто не донёс.

Про зверства красновцев ходили ужасные слухи и рассказы. У отца Стефана, Исая Ивановича даже астма приключилась от переживаний и сострадания, когда ему рассказали как его хорошего приятеля и даже дальнего родственника Шкурина – председателя ревкома из соседней Журавки, палачи Краснова живым пустили зимой под лёд на Дону.

То ли страх перед завоевателями, толи надежда получить защиту от репрессий, но старшие Орловы неожиданно одобрительно отнеслись к бурному роману своей младшей красавицы-дочери Явдохи с красновским казачьим вахмистром Корягиным. Телом она сложилась уже во вполне взрослую девушку, а годов ей было всего не полных пятнадцать. Захар Корягин выглядел вполне надёжным и порядочным человеком. Он не стал в тайне добиваться близости с Явдохой, а пришёл к родителям и объявил, что хочет женится на ней. Сватов он не засылал, а сам явился за свата с бутылкой стременной водки и хлебом выпеченным в казачьей походной пекарне.

Исай Иванович велел накрыть стол, выставил графин первача и вроде бы не понимая цели визита вахмистра заявил:

- А мы только собрались повечерять, но теперь в компании с начальником от новой власти вечеря получится как бы праздничной. Вы бабы платки и фартуки поновей, приоденьте, да Стефана кликните. Пусть руки моет и к столу идёт, завтра доделает, что не успел.

За столом Захар Васильевич рассказал, что до революции служил далеко от дома, потом воевал, в госпитале долго лечился, когда газами на фронте их полк германцы отравили. Затем революция. Так и не пришлось ему жениться хотя в 32 года уже следует думать и о собственной семье. Расхваливал нрав и красоту Явдохи, но тут же добавлял, что такой красавице, в это неспокойное время надёжнее состоять женой степенного человека, чем оставаться незамужней.

- Так то оно может и так, да только сам же мил человек говоришь, что время неспокойное, - возражал Исай Иванович, - да и ты человек служивый, а значит подневольный. Сегодня женишься, а завтра ушлют тебя в края далёкие и останется она ни женой и не девицей.

- Ну не скажите. Вы же, небось, слыхали, что решил Казачий круг и заявил Петр Николаевич атаман нашего Всевеликого Войска Донского? А не слыхали так я вам скажу, что казаки порешили сохранить все те порядки какие были с давних времён на Дону. Затем и армию создаём, и мужиков в солдаты мобилизуем, чтобы защищать наши привычки и уклад от всех кто перемены вредные людям затевает.

- Так поменялось же всё теперь. И Император от престола своего отрёкся, и от России матушки вон какие куски отвалились. Распалась она, рассыпалась как товар из худого мешка. Как же можно говорить о возврате того что было?

- Хоть вы мужики и не имеете казачьих знаний, а всё же припомните, какая сила была основой российских самодержцев? Кому они доверяли охрану своих домов, и кого сторожить границы империи ставили? Не знаете? А я вам скажу. Нас казаков! Вот мы и послужим примером для возрождения империи!

- Так и я же о том гутарю,- польстил гостью Исай Иванович казачьим словечком, - Император отрёкся, и власть не пойми какая стала.

- Вот этот-то разброд и допёк серьёзных казаков до того, что они на кругу постановили наладить на своей земле жизнь справную. Не допускать сюда никаких комиссаров, никаких думцев, никаких революционеров, никаких германцев! Вернуть порядки, какие сотни лет помогали нам жизнью жить вольною.

- Задумка конечно хорошая, но сейчас многие хотят свою власть назначить. Не только наши, а и иноземцы с разных сторон со своими порядками прутся. На Дону то вас не очень много, а кругом такие большие армии бьются, что могут наверно в одночасье захватить ваши станицы.

- Не-е-е-т уж. Тут я поспорю! Порядки свои мы устанавливаем только на войсковых землях. Это от Ростова и до Новохапёрска. А чужого нам не надо. Нападать и завоёвывать ни другие страны, ни те места, где люди по-другому жить привыкли, мы не собираемся. Ну а свою землю мы защитить сумеем, ведь у казаков на первом месте служба, а потом уже хозяйство. У нас с мала до стариков военному делу казаки обучены. На коня ещё мал садиться, а владеть оружием уже приучается!

- Такая ваша затея мне очень даже нравиться. Когда был моложе, не раз бывал в станицах ваших. Даже завидовал по-хорошему. Везде чистота, порядок. Ни пьяных, ни забияк никаких. Народ учтивый и обходительный, а жили вы уже тогда намного культурней чем в наших сёлах. Только опять же боюсь, что ваши богатые места захотят прибрать к своим рукам те правители, которые теперь большие армии передвигают по россейским просторам.

- Ну, в этих делах наши атаманы не дремлют! Договариваются, чтобы нас не трогали и замиряются со всеми.

- С кем же тут замирятся, если власть меняется по три раза за год?

- Так мы со всеми, кто вокруг войсковых земель живёт или воюет мирные договоры заключаем. На востоке с калмыками, на юге с Добровольческой армией Деникина, на западе с германцами которые Украину оккупировали, договорились дружить. Они нам даже вооружение тяжёлое поставляют сейчас!

- Ежели правду говоришь, то ваше дело может и выгорит.

- Вот только с красными договориться не получается. Они только одни пока наших порядков и нашей свободы не хотят признавать. Всё свои порядки норовят установить. Но нечего, отгоним их солдат и комиссаров от наших границ, а потом и с ними думаю, сумеем замириться!

- Простой народ уже давно тоскует по жизни мирной. Дал бы Бог чтобы вашим атаманам удалось в наших краях построить жизнь спокойную.

- Вы то хоть и мужицкого роду, но ваши пращуры, которые заселяли эти места были людьми вольными. И живете на пути от Дона до Хапра, поэтому попадаете под нашу власть. Вот и начинайте приспосабливать свои заботы под казачьи порядки.

- Так люди уже стосковались по порядку и спокойствию. Уже который год, вечером ложишься, а утром не знаешь что будет. Одежонку или чего по хозяйству купить так и то не получается. Государевых ассигнаций ни у кого уже не осталось. Власти меняются. Кто приходит зерно да скот реквизируют, а деньги взамен дают каждый со своими подписями и печатями. Приходят другие, смеются над этими деньгами и суют свои. А на них тоже никто никакого товару продавать не хочет.

- Вот и с деньгами на нашей земле тоже полный порядок. Донские деньги как государевы, на них и символы и знаки водяные как в старину.

При этом он полез в карман своих синих с лампасами шаровар и достал кожаный бумажник. Достал из него небольшую, свёрнутую пополам пачку денег, расправил и, отодвинув тарелку, разложил их на краю стола.

- Вот полюбуйтесь, - пригласил он присутствующих.

Исай Иванович взял в руки несколько купюр, и отодвинув руки подальше от глаз, чтобы лучше рассмотреть разглядывал картинки на деньгах и читал надписи:

- Во, орёл двуглавый как и раньше. Даже прописано что деньги банковские и приравниваются к государевым. А это чей портрет?

- На двести пятидесяти рублях изображён герой войны с французами, наш донской атаман Платов. А вот на сторублёвой, видите, ваши князья московские Минин и Пожарский, что ляхов с русской земли выбили!

Исай Иванович передал две купюры Стефану предложив:

- Посмотри у тебя глаза моложе. Ассигнации и вправь как государевы. Даже бумага лощеная, а не как у тех грабителей!

- Да-а-а, - согласился сын, внимательно рассмотрев лицевую и оборотную сторону. – Деньги по всему видать сурьёзные.

- Так мне вот совсем даже не верится, что Вы дослужили до начальника важного, и годами не юнак, а так-таки и пребываете в холостяках. Может у Вас была жена, да не ужились, по какой причине? Или может у казаков, как у инородцев можно по несколько жён заводить?

- Это потому, что и мы, донские, люди серьёзные и основательные. На нас и на меня лично вам можно положиться. По этой причине и пришёл просить руки вашей дочери.

При этих словах Сашка, с трудом сдерживающая желание вмешаться в мужские разговоры, не выдержала и насела на гостя:

- Так мне вот совсем даже не верится, что Вы дослужили до начальника важного, и годами не юнак, а так-таки и пребываете в холостяках. Может у Вас была жена, да не ужились, по какой причине? Или может у казаков, как у инородцев можно по несколько жён заводить?

Но Исай Иванович, остепенил сноху:

- Вот когда придут вашу с Антоном Ульку сватать, тогда и будешь допрос учинять, а сегодня мы со старухой решать будем что, да как.

Разговаривали с Захаром Васильевичем долго. Расспросили про его родню, про службу прежнюю. Поинтересовались, где жить предлагает жених своей жене. Тот пояснил, что он и сейчас отдельную квартиру снимает, а женившись, и подавно будет жить не в казарме. Предложение квартировать у Орловых бесплатно, он категорически отверг, заявив, что это будет выглядеть, что он пошёл в прыймы. А прыймаком¹ он слыть не желает.

Явдоха все это время оставалась взаперти. Только заметив спешившегося у ворот вахмистры, мать велела ей идти в кивнату, закрыть за собою дверь и не выходить, пока не позовут.

Наконец глава семейства заявил:

- Ну что ж, для себя мы уже немного разузнали из того что хотели. А теперь пришло время и виновницу позвать. Явдоха, где ты там прячешься? Иди к нам!

Подслушивающая у двери Явдоха, развязала головной платок, быстро поправила волосы, вновь тщательно повязала его. Немного подождала, чтобы не догадались, что стояла под дверью, перекрестилась и вышла в хатыну.

Негромко поздоровавшись с женихом остановилась у печи. Исай Иванович строго спросил у дочери:

- А скажи ты нам, знаешь ли этого казака важного.

Явдоха молча кивнула. Но отец повысив голос продолжил:

- Не-е-е. Так не пойдёт. Здесь судьба твоя решается, а ты мычишь как телка. В такой час родителям и родне своей отвечай громко и честно, как на духу! Знакома ли с Захаром Васильевичем и как он тебе видится?

Откашлявшись Явдоха подняла глаза на родителя, и громко, даже с вызовом заявила:

- Знаю его с первого дня, как казаки в село заступили. И нравится он мне очень!

- Так что и в жёны пойти к нему готова?

- Пойду, если отдадите.

- А научила тебя мать стряпать, да одежду ладить, да по хозяйству заниматься, чтобы нам перед Захаром Васильевичем не стыдно было?

- Готовить умею, сами ведь знаете. А если, что не будет получаться так Захар Васильевич обещал, что в селе жить будем – можно будет и к мамке прибежать, совета спросить.

- Зря я, видать, тебя за дитё малое считал, вон ты как всё обдумала, и отвечаешь уверенно. Не узнаю тебя даже!

Тут и Матрёна Васильевна подала свой голос:

- Вот отец говорит, что обдумала ты своё согласие. А так ли это? Подумала ты, какие тяжёлые хлопоты ложатся на замужнюю? Замужнем весь дом и всё хозяйство будет на тебе, там тебе ни мамка ни невестки не подменят. А у тебя пока и годов и умения маловато.

- Да мне если хотите знать уже давно хочется хозяйствовать. А дома Вы и вправду всё за маленькую держите. То не трогай, это мы сами, а там не начинай ничего, чтобы не испортила.

- Ну, если так, то тебе отец решать, - со слезою в голосе заявила мать.

Родители дали своё согласие, только с венчанием вышло разногласие. Исай Иванович предлагал, чтобы молодых обвенчали в своей сельской церкви, но жених настоял, чтобы факт их с Явдохой женитьбы пока записали в штабных книгах, и будет выдан специальный документ с печатью, который даст ей право на выплаты из войсковой казны, если с ним что случится. А обвенчаются они потом, в его станице, когда он получит отпуск на службе.

Сотня, в которой служил вахмистр, охраняла и управляла железной дорогой от Журавки до Митрофановки. А ему кроме основных обязанностей было поручено конкретно следить ещё и за порядком на разъезде Пасеково.

Свадьбу сыграли скромную. Пригласили, только самых близких, а со стороны жениха были всего двое. Пожилой командир его сотни Косякин, да молодой станичник жениха, его дальний родственник, которого тоже звали Захаром. Дарили в основном мелкую живность, да кое-что из убранства и украшений.

Когда слово взял Косякин он долго говорил, о том, что их казачья власть пришла в село надолго, может на века. Что жить под защитой казаков люди будут мирно, а власть Войска Донского продлится до тех пор пока на былых просторах вновь не возродится великая империя. Тогда казаки вновь присягнут той власти, которая возродит российскую империю, и будут служить ей, как служили царю-батюшке. Подчеркнул, что даже на деньгах донских эта мысль записана водяными знаками. Эти слова «Россия единая великая неделимая» и есть предел их мечтаний.

Затем неожиданно обрадовал Орловых, сообщив, что вахмистр Корягин, в знак того, что они пришли сюда надолго, решил строить для создаваемой им семьи хату новую, и что казаки его сотни поддержали эту затею и обещали всяческую помощь и поддержку.

Исай Иванович обратился к жениху:

- Сынок, скажи нам, неужто твой командир правду говорит, и ты не увезёшь нашу дочку из села, а тут поселитесь?

- Я уж, который день об этом думаю, только никому не говорил. А вчера вечеряли с казаками, взял и поделился думою своею. Так товарищи меня на удивление очень дружно поддержали, что я твердо решил в этом же году, здесь курень поставить, или хату по вашему.

- За лето не построить, - засомневался Алексей Иванович, брат хозяина дома.

- Было бы времени свободного от службы больше у наших казаков, так они бы за пару недель возвели хату от венца и до крыши. Руки уже стосковались по гражданской работе. Только вот служба пока не наладилась, чтобы выходные иметь.

- А где же ставить хату думаешь?

- Да место я знатное присмотрел! На этой стороне села, на самом пригорочке, за кручей. Здесь солнце постоянно припекать будет. Может даже лозы виноградной из Цемлянской завезём и лет через пять, будем с Явдохой потчевать вас ягодой свежей, или зимой на закуску из погреба солёненького винограда подадим, - весело отвечал жених.

 

 

 

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/