Андрей Орленко

 

Адам Кодман, или Заговор близнецов

От комментатора

Прежде всего, считаю необходимым заявить, что взялся за перевод и комментарии к «Адаму…» я не только по принуждению руководства. В этой работе для меня есть много личного. И не потому, что моя скромная персона несколько раз упоминается в тексте (чаще всего не очень лицеприятно). Георгий Коган, которого я продолжаю считать своим другом, как-то попросил меня быть его душеприказчиком. Тогда я при­­­нял это за шутку. О каких душевных делах может идти речь между двумя необрезанными и некрещеными украинскими евреями в американском изгнании? Кроме того, он, насколько мне известно, вполне жив и физически здоров. Дай Бог ему здоровья. Но в каждой шутке, как принято говорить, есть доля… И эта доля заставила меня взглянуть на ситуацию в ином ракурсе. Что-то вроде того, где совершаются настоящие браки. Ну, в том смысле, что без соизволения Не­бес ничего не происходит. Кто знает, как оно на самом деле? И сам мистер Коган собственнокомпьютерно просил меня заняться данной работой в электронном письме, к которому был прикреплен файл с текстом романа. Так что, это тот слу­чай, когда личная заинтересованность совпадает со служеб­ными обязанностями.

Мои усилия касались перевода текста с украинского языка (именно на этом языке написан оригинал) на русский, а также некоторых уточнений по историческим, географическим или поли­тическим тонкостям, которые встречаются в повествова­нии, плюс мною были сделаны в четырех или пяти случаях ре­марки в моментах, касающихся меня непосредственно как участника событий. Сперва я думал оставить откровенные неточности, допущенные автором, на его высокохудожествен­ной совести, рассудив, что персонаж с моим имением — это не я. Однако, по мере продвижения работы, я осознал, что ав­тор имеет в виду именно меня, а не придуманный образ-тезку. Тогда я счел оправданным дать некоторые пояснения к событиям, дабы не возникло ощущения, что Миша Шмулер за­кон­ченный моральный урод и сексуальный извращенец. На­деюсь, что был правдив и убедителен.

Роман Георгия Когана «Адам Кодман, или Заговор близнецов» подготовлен к изданию в журнале «Русский бизнес» в первой половине 2002 года.

Михаил Шмулер,

литературный директор

журнала «Рус­­ский бизнес»

 

 

От издателя

Роман Георгия Когана «Адам Кодман…» планировался к публикации в журнале «Русский бизнес» в первой половине 2002 года. К сожалению, журнал прекратил свое существование еще в сентябре 2001 года. А именно 11 числа, во вторник, когда в адском пламени сгорели, пожалуй, наиболее узнаваемые символы Нью-Йорка (Статуя Свободы не в счет, поскольку формально принадлежит территории штата Нью-Джерси) — близнецы Южная и Северная башни Всемирного торгового центра. Именно в Северной башне на 69 этаже до того фатального дня занимала два офиса редакция «Русского бизнеса»

Русский перевод романа погиб вместе с журналом и переводчиком под руинами. Воссоздать текст удалось по архивам электронной переписки Шмулера и Когана, предоставленной нам автором.

* * *

Эпиграфы, использованные в русскоязычной версии романа, подаются в переводе М. Лозинского. Каждый эпиграф сопровождается ссылкой на стих в тексте «Божественной комедии» Данте Алигьери.

1. Холм Спасения (пролог)

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.

AD.I.1.

Из всех утр, которые довелось пережить моему телу, сегодняшнее по своей бездарности можно считать чемпионом.

Бездарное утро не то, которое не рождает идей, или то, ко­торое идеи убивает. Оно сродни тому предрассветному часу, когда Великий Флорентиец осознал, что вторая половина жизни никак не продолжает первую и даже не опровергает ее¹. Она попросту ставит тебя перед фактом. И значение этого факта невозможно переоценить. Факт смотрит на тебя из зеркала, давая понять, что он не оптический фокус природы, где правое и левое меняются местами и каббалистические тексты становятся бестолковыми перевертышами, а злой потусторонний наблюдатель, делающий свои унылые выводы, глядя в опухшее от пьянства лицо визави...

Первое утро своего тридцать шестого года существования на этой планете тело, которое еще недавно я считал своим, было категорически неправильным. И дело было вовсе не в тяжелом алкогольном отравлении, (хотя не столько тяжелом, сколько омерзительном), и не в том, что после сегодняшней ночи, если верить Платону²,тело, которое считать своим у ме­ня еще оставались основания, целенаправленно топает к умиранию, и уж совсем не в том, что после минувшей ночи мне, вопреки всему, надлежало идти на работу. Дело было в том, что утро свершилось. И это делало все происходящее ка­те­горически неправильным.

«Я бы мог превратить тебя в дерево...»³ — говорил своей возлюбленной известный славянский поэт. Ну, и превратил бы. Чего стращать? Бывают моменты, когда это единственно правильное решение. Сегодня от такого я бы не отказался.

В пять часов пополудни я должен докладывать редак­ционной коллегии о конкурсных работах, допущенных до финала. А докладывать было решительно нечего.

Идею конкурса «Отражения страха», с таким трудом про­­шед­шую совет директоров, как и любую другую инициа­тиву, следовало воплощать автору. Автором был я. Кроме того, я был литературным редактором журнала «Русский бизнес» (какой дурак придумывает подобные названия для деловых изданий?).

Конкурс, объявленный почти год назад, предполагал своей целью привлечение внимания к изданию романтически настроенных бизнесменов и бухгалтеров, склонных к литературному творчеству. Рекламный бюджет и призовой фонд были достаточно внушительными, чтобы с меня сняли голову вместе с прической и перхотью в случае неудачи. А неудача была настолько очевидной, что даже не вызывала огорчения.

За одиннадцать месяцев предфинального отбора у меня в руках оказалось семь, с большой натяжкой — восемь историй, представляя которые высокому жюри, я не рисковал бы жизнью.

Все мои робкие намеки руководству о том, что конкурс — это эксперимент, любой исход которого тоже результат, наталкивались на враждебное непонимание.

«Я бы мог превратить тебя в зарево...» — иезуитски хвастал славянский поэт. Господи! Зарево — это так красиво! У зарева нет головы, которую можно оторвать, открутить, отвинтить или стукнуть по ней вазоном с геранью.

«...но я превратил тебя в птицу...» — констатировал поэт-волшебник, добавляя к голове, которую можно открутить, еще ноги, крылья и перья, дающие такие возможности истя­зателю, что просто дух захватывает. Вот уж где позавидуешь Колобку.

В общем и целом вторая половина моей жизни начина­лась скверно. В самый раз спускаться в преисподнюю в по­исках нестандартного решения...

И я, не задумываясь, сделал бы это, найдись в моей жиз­ни что-то, пусть отдаленно, напоминающее Эвридику. Но, увы. Ни Эвридики⁴, ни Биче Портинари⁵,ни кого-нибудь другого столь же значимого, я вспомнить не мог. А шляться по ту сторону бытия просто так мне не улыбалось. Я не Геракл⁶.

Я сидел в своем кабинете и, вопреки внутреннему рас­порядку, пускал дым кольцами. Это особое умение, приобретенное еще в школьные годы, отвлекало меня от мрачных мыслей и дурного расположения духа. «Чего я, собственно, нервничаю! — успокаивал я себя. — Ну, нет среди читателей нашего журнала выдающихся литераторов. В конце концов, не это главное. Деньги, истраченные на рекламу конкурса, в любом случае рекламировали журнал. Да и на призе сэконо­мить можно...» Так-то оно так, но вряд ли это будет достаточным аргументом, чтобы оставить меня в живых.

Спасение пришло неожиданно и сначала таковым не пока­залось.

Мне принесли почту. Среди двух десятков конвертов этот выглядел самым скучным. Была в нем какая-то неинтересность. Серость, что ли? В таких обычно приносят извещения от пожарной охраны или вызов на допрос к следователю. Иногда в них помещают врачебную тайну твоей медицинской стра­ховки или счет на оплату жилья. Учитывая внешний вид конверта, самочувствие, начало второй (и видимо не лучшей) половины жизни, а также политическую нестабиль­ность в мире, первым желанием было отправить указанный конверт в мусорную корзину нераспечатанным. Но профес­сиональное чутье или Провидение, которое в эту минуту ре­шило надо мной сжалиться, заставило взглянуть на содержимое. Состояло оно из пяти листов, выдранных из амбарной книги, исписанных мелким аккуратным почерком опытного бухгалтера.

Рассказ, автором которого был человек по имени Инга, начинался с обычного для непрофессионала описания истори­ческих реалий, совершенно необязательных для драматургии повествования. Инга рассказала, что, будучи ребенком, ис­прав­но посещала уроки в балетной студии, мечтая о серьез­ном балетном будущем. Педагог ее был в недавнем прошлом из­вестным балетным солистом, хотя и в не очень столичной опере, что не мешало его амбициям считаться удовлетво­ренными. По официальной версии, продвижение на Олимп мирового балета ему преградила травма бедра во время репетиции дуэта с одной из звезд, имя которой до сих пор мелькает на афишах по всему миру.

Принципиальным ноу-хау танцора-пенсионера была зер­кальная стена, отражавшая все, что происходит в классе, и позволяющая одновременно наблюдать за происходящим из потайной комнаты. О волшебных свойствах зеркальной стены в классе студистки, разумеется, ничего не знали. Хотя, слухи ходили...

Самым употребляемый был слух о том, что зеркало ба­летного класса отличалось от всех остальных зеркал на земле тем, что оно не синхронно отражало реальность. Реальность запаздывала. Зеркало словно предугадывало, что произойдет в следующее мгновение. А может быть, не предугадывало, а диктовало. Это особенно было заметно, когда девочки совершали какую-нибудь ошибку или напротив, когда удавалось сделать что-то такое, чего от себя не ожидаешь. Среди учениц были известны случаи откровенных непристойностей со сто­роны зеркала. Ему ничего не стоило в самый ответственный момент подвернуть кому-нибудь ногу или порвать лосины. Подобных пакостей обычно ожидали, когда в классе присут­ствовали чужие или мальчики-новички.

Еще поговаривали о том, что самым страшным оскорбле­нием для зеркала было уличить его в несинхронности. Случись такое, говорили, и зеркало лопнет от злости и рассыплется на миллион кусочков. И горе тому, на кого падет этот гнев. По­тому что, рассыпавшись, зеркало все равно будет отражать (или предсказывать) все ошибки. Но тогда этих ошибок будет в миллион раз больше, или во столько раз, на сколько кусков рассыплется стекло.

Но самым страшным из свойств, которые приписывались зеркалу, было его всезнание. Считалось, что зеркало руководит отражением девочек даже тогда, когда их нет в классе. Каса­лось ли это только танцев, никто с уверенностью сказать не мог.

Никто всерьез не задумывался над сверхъестественными свойствами классного зеркала, кроме тех редких моментов, когда свойства эти обсуждались в раздевалке и непременно шепотом. Изредка звучали сюжеты о Белой Балерине (приз­раке, гулявшем по школе в ночи полнолуния) и о Тайном Согля­датае (существе, наблюдавшем за девочками в момент инди­видуальных занятий или в душевой). Но эти слухи считались ложными.

Инга, которая в описываемый период времени уже твердо стояла на пуантах и боролась с законами физики за право кру­тить фуэте, относилась ко всем этим слухам с иронией.

Фуэте затмевало всю метафизику классного зеркала, и даже авторитет учителя. Хотелось одного —– почувствовать власть над центробежными силами, не теряя при этом верти­кального положения. Фуэте вообще вещь особенная. Именно это умение и отличает балерину от всех остальных людей на земле.

Фуэте никак не удавалось, и очень скоро Инга стала ви­нить в этом Зеркало.

Вся магия зеркал, вся амальгама мира, впитывающая в себя, слой за слоем, реальный мир и превращающая этот мир в обратную проекцию, не смогли сломить прагматизма маленькой балерины. Инга, переполненная эмоциями относи­тельно своих неудач с фуэте и впечатлениями от рассказов подруг о злополучном стекле, попросту запустила в него реальным табуретом, расчленив тем самым блестящую поверхность на миллион кусочков…

Она не побоялась гнева руководства школы и родителей, она не искала восхищения соучениц. Она просто разбила зеркало, которое мешало ей идти своим путем.

И ничего не случилось. Нет, конечно, были и гнев руковод­ства, и домашняя выволочка, и восхищение подруг. Но мир не перестал быть, лишившись зеркала на всю стену в трениро­воч­ном классе.

Осколки быстро убрали, и уже к следующему занятию стену украшало другое зеркало. Совсем другое.

Инга не стала балериной. Она стала бухгалтером, при­славшим рассказ про зеркало на литературный конкурс нашего журнала.

Справедливости ради надо добавить, что мне пришлось изрядно повозиться с текстом, который изобиловал массой ненужностей. Рассказ был, мягко говоря, паршивым. Но никакого значения это не имело. Моя жизнь была спасена и дорога во вторую ее половину была открыта.

Редакционная коллегия прошла почти безболезненно, и уже на восьмой минуте доклада мне было предложено за­ткнуться, дабы коллегия получила возможность обсудить фи­нан­совые вопросы. Я опять забыл, где работаю...

Вторая половина жизни обрела право на существование, и я незамедлительно начал это право реализовывать. Невзирая на мерзкое похмелье (в данном случае, похмелье играло роль катализатора в сложном процессе поиска адекватности с миром), заняться этим больше было некому.

Вместо того чтобы поставить Инге свечку, я решил выпить за Ингу водки.

 

* * *

Шефу отдела ФБР, мр. Эрику МакНи

Докладывает агент Бенджамин Эплстоун.

20 октября 1999 г. Манхэттен. Н.Й.

Настоящим довожу до вашего сведения, что несчастный случай, приведший к гибели миссис Инги Куценко, не вызывает сомнения в верности первоначальной полицейской версии. Свидетели происшествия (таких было обнаружено 5 человек) показывают без существенных разногласий, что пострадав­шая, высунувшись из окна своей квартиры на 4-м этаже, не ме­нее четверти часа до происшествия плевала в прохожих и бросалась землей из цветочных вазонов. В какой-то момент, перегнувшись через подоконник более чем позволяла без­опасность, покойная не удержала равновесия и вывалилась из окна.

Причиной смерти, по утверждению экспертов, стал много­оскольчатый перелом затылочной кости черепа, несовмес­тимый с жизнью.

При осмотре квартиры и бумаг погибшей, мое внимание привлекли два документа. Акт, подтверждающий выигрыш в 200 тысяч долларов в муниципальной лотерее Нью-Йорка с помесячной выплатой в течение 2-х лет, на имя Инги Куценко и пригласительный билет на презентацию нового проекта благо­творительного фонда имени Жака де Моле.

Из ближайших родственников погибшей в США сегодня проживают: ее муж Николай Куценко, который оставил жену 3 месяца назад и переехал в Нью-Джерси, и ее брат-близнец Адам Кодман, проживающий в Ист-Сайде в районе 14-й улицы.

Инга Куценко приехала с мужем и братом на постоянное жительство в США в 1994 г. из Украины.

В том же году она с братом устроилась на работу в книж­ный магазин близ Юнион-Сквер, где и проработала до послед­них дней помощником бухгалтера.

Сотрудниками и соседями характеризовалась как вспыль­чивый и неуравновешенный человек. Регулярно конфликтова­ла с партнерами и клиентами, за что находилась под постоян­ной угрозой увольнения. Спасала высокая квалификация.

Никаких распоряжений относительно финансов покойная не оставила. Если не возникнет новых документов, ее наслед­ство разделят муж и брат.

Обращает на себя внимание тот факт, что в момент не­счастного случая брат покойной находился в ее квартире и при­нимал ванну. Теоретически он имел возможность выбросить сестру из окна, но в этом случае он не смог бы остаться неза­меченным.

Считаю дальнейшую разработку дела о гибели Инги Ку­цен­ко бесперспективной и предлагаю оставить его в рубри­ке «несчастные случаи» в ведении муниципальной полиции.

* * *

1. Очевидно, имеется в виду общепринятая комментаторами «Божественной комедии» версия того, что «сумрачным лесом» Данте аллегорически называл собственную растерянность перед сложными обстоятельствами, которые сложились в итальянской политике к 1300 году.

2. Согласно античной традиции, озвученной, в том числе и Пла­тоном, «полезная» жизнь человека составляет 70 лет. Некоторые био­графы Данте обращают внимание на то, что поэт пророчески пред­видел год своей смерти. Половина жизни Данте, если рассчи­ты­вать ее с точки зрения «Золотой пропорции», припадает как раз на 35 лет. Данте прожил 56 лет.

3. Из текста рок-баллады «Крик птицы», написанной украинским поэтом-песенником Юрием Рыбчинским для белорусского ансамбля «Песняры» в конце 70-х годов.

4. Эвридика – возлюбленная мифического певца Орфея, в поис­ках которой тот спускался в Аид.

5. Биче Портинари (Беатриче) – символ любви в «Божественной Комедии». Ее прототипом послужила реальная девушка, в которую влюбился девятилетний Данте, повстречав ее в Равенне на мосту через Арно во время праздника. Беатриче не стала возлюбленной Данте. Она умерла в возрасте 24 лет, оставшись для поэта идеалом чистоты.

6. Не совсем точно. Геракл «шлялся по ту сторону бытия» не прос­то так. Герой спускался в Аид, выполняя поручение микенского царя Эврисфея, на службе у которого находился. Геракл должен был привести в Микены цепного пса Преисподней Кербера.

 

 

 

2. Перед дорогой

Нельзя, чтоб страх повелевал уму;
Иначе мы отходим от свершений,
Как зверь, когда мерещится ему
AD.II.46

 

Некоторые склонны думать, что главное предсказание Парацельса — это магнетизм Земли. Отрицать тут нечего. Пред­сказал, и задолго до того, как его, магнетизм, сформулировали.

Но далеко не все знают про главное открытие (или изо­бретение) Парацельса — подземных гномов¹. Собственно, в этом филологическом казусе и кроется суть любого эзотериз­ма: открыл или изобрел? Выдумал или поведал миру?

Вот тут-то трудности и возникают. Поверить в существо­вание гномов несложно, тем более что подавляющее большин­ство людей их видело собственными детскими глазами. Но поверить, что гномов не существовало до Парацельса — реши­тельно невозможно.

Вот и получается, если гномы открыты ученым, значит, они существовали всегда, и тогда непонятно почему про них никто раньше не вспоминал? Если же они придуманы, и на са­мом деле не существуют, что тогда видят миллионы детей во всем мире безо всякого гипноза и поощрения?

В общем, как говаривал герой сюжета на рыбоохранную тему одного из провинциальных телеканалов — «Сплошные невыясненные обстоятельства». Получается, что верить в гно­мов глупо, а не верить — обидно.

Скептики сразу вспомнят про Санта Клауса, Бабу Ягу, Питера Пена... Да, но ведь гномы существуют! И рядить их в добрые или злые все равно, что ругать бультерьера за дурное поведение.

Бенджамин Эплстоун мог, понятно, и не заниматься всеми этими придурочными делами. Уже чего-чего, а работы агенту ФБР в Нью-Йорке всегда хватает. Этот набор непонятных паззлов, которые были очевидны вначале, а теперь превра­тились в неразрешимый дьявольский кроссворд, просто выво­дил Бена из себя. Проще было в кого-то стрельнуть. Но стрель­нуть было не в кого. Смутные ощущения роились в организме федерального агента. Они напоминали острое пищевое отравление в начальной стадии, первые признаки беремен­ности и стресс малыша, застигнутого друзьями в школьном туалете за занятием онанизмом.

Все, что удалось разузнать Эплстоуну про тамплиеров, Данте, Жака де Моле²,никак не приближало его к пониманию замысла преступников. Все схемы, что рисовал в воображении сыщик, неминуемо наталкивались на подлый вопрос: «Зачем?»

Зачем Гоннору с его шайкой понадобилось идти столь длин­ным путем для легализации каких-то грязных денег? Зачем создавать вокруг сомнительного бизнеса ажиотаж? Зачем при­влекать к себе внимание громкими именами и огромными суммами гонораров?

Самыми простыми выглядели три варианта ответа. Либо преступники круглые идиоты и не видят пристального внима­ния к себе со стороны карательных органов, либо они специально вызывают шумиху вокруг своей затеи, демонстрируя особую дерзость и цинизм, либо в своих действиях эти борцы за историческую справедливость не усматривают ничего кри­минального.

Ни тщательное изучение личных дел главных заговорщи­ков, ни движение денег по их банковским счетам, ни повсед­невные контакты, телефонные разговоры, переписка и покупки в магазинах не давали подсказок с какой стороны браться за дело.

Эплстоун был убежден, будь у него возможность дейст­вовать открыто, он продвинулся бы значительно дальше. Но про официальное расследование с подозреваемыми, допросами, погонями и засадами нечего было и думать. Более того, получи интерес ФБР к деятельности фонда де Моле огласку — скандал гарантирован. И тогда оторванной башкой Бена современные тамплиеры будут играть в сокер на полянках Центрального парка.

Становилось все очевиднее, что предотвратить престу­пление не удастся. Придется разбираться с последствиями. От этого полицейская душа Бена разрывалась на части. И вылечить ее не могли ни тайные знания тамплиеров, ни уди­вительная поэзия Данте, ни йод, ни пиво. Вся американская полиция, все достижения демократии оказались перед угрозой несмываемого позора. И отвернуть эту угрозу было некому. А тут еще смена руководства.

Бенджамин Эплстоун больше всего на свете не любил кошек и людей, делающих выводы без достаточного фактичес­кого обоснования. Первые донимали его своей вездесущей шерстью, от которой чесалось в носу и из глаз текли горючие сле­зы. Вторые — непроходимой тупостью и гротескной пре­тенциозностью, от которых возникало чувство обиды на Создателя.

Если существ первой категории в коридорах ФБР води­лось немного, то от обилия вторых порой просто не хотелось жить. Особенно гадко делалось на душе, если они становились начальниками.

Странная штука «начальник». Если он дурак, а вдобавок еще и сволочь (обычно именно так и бывает, потому что дурак-несволочь стать начальником не может по определению), настроение портится моментально. Особенно плохо, если это твой начальник. И совершенно невыносимо, если он только что принял должность и решил «навести порядок» в своем хо­зяйстве. Причем, предполагается, что до него о порядке во­обще никто не слышал и как он, порядок, выглядит, совер­шенно не представляет.

И можно не сомневаться, что этот «новый порядок» — никакой и не порядок, а блажь и запугивание молоденьких секретарш, вся работа которых заключается в том, чтобы как можно убедительнее бояться шефа.

Тем же, кто занят делом, некогда обращать внимание на то, в каком виде их рабочий стол, сколько часов надо от­сидеть в офисе, чтобы тебя не ругали: «Вас никогда не бывает на месте, особенно, когда вы нужны». На несоответствие «никогда» и «особенно» уже никто внимания не обращает. И им подавно наплевать какого цвета обувь у коллеги. Потому что они заняты делом.

Но начальника — дурака и сволочь, который любит де­лать выводы без достаточного обоснования, ваши дела не инте­ресуют. Все попытки объяснить, что ваше дело в такой же мере и его, успеха не имеют. Устраивается публичная выво­лочка за десятиминутное опоздание к официальному началу ра­бочего дня, летят громы и молнии по поводу неубранных стаканов из-под кофе, раздаются «последние предупреждения» в смысле счетов за неправильную парковку служебных автомобилей. И все это ужасно портит настроение.

А с плохим настроением хорошо работать может разве что заплечных дел мастер. Да и там, пожалуй, без вдохновения скучно…

Вот нехитрые доводы в пользу тезиса, что начальники-дураки вредны. Ни один начальник-дурак с этим спорить не станет, а всячески поддержит, поскольку дураком себя не считает...

Эплстоун как всегда опаздывал на работу. Сегодняшнее опоздание было особенно неприятным, поскольку он был при­глашен знакомиться с новым начальником, о назначении ко­то­рого Бен узнал вчера ближе к вечеру, получив приглаше­ние явиться к десяти утра.

Было уже почти десять, по радио вот-вот должны были начаться новости, а до серой громадины дома № 26, что на Бродвее, куда направлялся агент, при самом хорошем раскла­де ехать еще минут пять...

Удивительно, но в приемной никаких признаков обнов­ления интерьера не наблюдалось. Миссис Пипс, пережившая в своем секретарском кресле уже четверых командоров, поливала цветы в горшках.

Ее возраст всегда вызывал споры среди посетителей. Некоторые утверждали, что месяц назад ей исполнилось трид­цать семь. Другие настаивали на том, что ей никак не меньше пятидесяти пяти. Бесспорным было то, что миссис Пипс ра­ботала в офисе дольше всех.

— Вас давно ждут, — как бы между прочим сообщила секретарша и вернулась к общению с геранью.

Не ожидая ничего хорошего, агент робко, но с досто­инством, переступил порог кабинета. Почему-то Бен совсем не сомневался, что за дверью его ждет дурак и сволочь.

Нового шефа звали Эрик МакНи.

— Дружище, почему бы нам не позавтракать? — спросил новый начальник. — Что вы думаете о кафе на шестом этаже?

На шестом, так на шестом. Хорошо, что вообще разговор начинается с питания. Эплстоуну сделалось приятно, что его не отругали за опоздание.

— Скажу вам сразу, Бен, я не собираюсь устраивать кардинальных перемен в вашей жизни. Вы профи, а я залет­ный от политики. Если начну активничать, наверняка только испорчу мнение о себе. Я — менеджер, и для меня главное, чтобы о нас говорили хорошо. Пресса, начальство, общест­венные организации, депутаты, домохозяйки, кто угодно. Да­же преступники. Для меня неприемлемы три вещи: сокрытие важной информации под предлогом «утро вечера мудренее», коррупция и агенты, дающие интервью. С сегодняшнего дня вся свобода слова в нашем отделе строго регламентирована. Мной. Это мои условия. Теперь я готов выслушать ваши. Сразу оговорюсь, продолжительность отпуска, страховка личных автомобилей, которые используются в служебных целях и право парковаться, где заблагорассудится, в мою компетен­цию не входят.

Странное чувство охватило Бена. В какой-то момент ему даже показалось, что его новый начальник совсем не дурак. Столь крамольная мысль вызвала у агента сильное потовыделение, и он подумал, сколь искушен бесовский промысел! Очевидно, дураки нашли способ выглядеть умными. Причем, так убедительно...

Ни про какие условия Эплстоун, естественно, говорить не стал. В подобных ситуациях лучшее, что можно сделать — слушать. Без особого подобострастия и без явного скепсиса. Слушать так, будто ты находишься на концерте не очень любимой, но все же признанной оперной звезды.

— Я просмотрел ваши текущие дела и в принципе остался доволен. Статистика не выходит за дозволенные рамки. Воз­никла пара вопросов, но, думаю, вы легко дадите на них ответ. — Шеф сморщил нос, собираясь чихнуть. Но не чихнул.

«Начинается... — подумал Бен, — сейчас спросит про Фонд Жака де Моле».

— Пожалуй, единственной настоящей загадкой для меня осталось дело по Фонду Жака де Моле, — подхватил шеф печальные думы Эплстоуна. — Тут я сдаюсь. Ни одного внят­но­го объяснения я не нашел. Расскажете?

— Разумеется. Ко мне попала информация о том, что эти современные рыцари, совсем не рыцари, а жулики и бандиты. Источник сомнений не вызывал. Сообщалось, что готовится махинация по отмыванию нескольких десятков миллионов долларов. С самого начала все казалось достаточно простым. Теперь так не кажется. Расследование в явном тупике. Там совершенно не за что зацепиться. По бухгалтерии все иде­ально. Плюс столько знаменитостей…

— Почему мы, а не министерство финансов?

— Там были подозрения на похищение людей и возможное убийство. Это я настоял на открытии дела. И если бы мне не связывали руки, я бы этих любителей истории уже крепко бы держал за… Но мне запретили даже наружное наблюдение. Мне никого не дали в помощь. Дело просто валили. Теперь тупик.

— Если бы вам не связывали руки, вас бы давно уволили. Какие предложения?

— Думаю повертеть его еще недели три. Ожидаю от­веты на запросы по заграничным счетам, посмотрю, что разве­дают наши люди, близкие к этому бизнесу… Если ничего не накопаем, спишем дело в архив и будем ждать случая. Когда-нибудь они проколются. Стыдно, конечно, но это меньшее из зол. По крайней мере, скандала не будет.

— Ладно. Но никакой огласки. Даже намеком чтобы Фонд не звучал. Расследуйте смерть Куценко, нарушение пожарной безопасности, превышение скорости, распитие пива на ули­це — все что угодно, но никаких международных фондов, никаких мюзиклов, никакого Данте. Если меня об этом спросят, я накажу вас за самоуправство и сокрытие от руководства важ­ной информации. Договорились?

Эплстоун остался в итоге доволен: новый шеф совсем не дурак, хоть и сволочь первостепенная. И слава Богу.

* * *

1. Парацельсу приписывают термин «гномы» – от греческого «гнозис» – знание (знание о подземных сокровищах). Но есть и мно­жество иных версий происхождения этого термина.

2. Жак де Моле (ок1244–1314) – последний из Великих Магист­ров Ордена Храма(1294–1314), сожженный в марте 1314 года в Па­ри­же как нераскаявшийся еретик.

 

3. Врата Ада

Древней меня лишь вечные созданья,
И с Вечностью пребуду наравне.
Вошедшие, оставьте упованья
AD.III.7.

 

Профессор позвонил вечером.

— Дорогой Гарри, я поздравляю вас с днем рождения и прошу немедленно прибыть ко мне.

— Профессор, — начал было я, — уже десятый час. Воз­можно завтра...

Но меня уже не слушали. Деваться было некуда. Если профессор просит прибыть немедленно, это может означать, что в вашем распоряжении остается время только на дорогу. Желательно на такси. А это, по самым скромным подсчетам, никак не меньше двадцати баксов.

Профессор Ярви Янсен был моим научным руководите­лем, и вся моя университетская стажировка в Штатах, которая длилась уже больше двух лет, целиком и полностью зависела от него. Трижды в неделю я должен был являться пред его яс­ны очи и сообщать о своих успехах. Кроме того, в мои ас­сис­тентские обязанности входило ковыряние в интернете и высиживание в библиотеках по темам, которые определял шеф.

Диссертация моя была закончена, и я мог смело наста­ивать на защите. Но Янсен с этим не торопился. Во-первых, потому что у профессора никак не доходили руки, а во-вторых, как я полагаю, отпустив меня, он потерял бы половину из имеющейся у него рабской научно-литературной рабочей силы. Второй составляющей этой силы был мой коллега по несчастью аргентинец Алонсо Родригес. Алонсо жил в Штатах уже шестой год и с написанием дис­сертации совсем не торопился. Правда, Родригес довольно часто отлучался на родину по семейным делам и отсутствовал порой месяцами. Так что мою составляющую рабсилы можно увеличить до двух третей.

Я на жизнь не сетовал. В общем и целом на поручения профессора я тратил не более двадцати часов в неделю. Остальное время посвящал зарабатыванию денег в журнале «Русский бизнес», где за первые три месяца работы мне уда­лось пройти путь от корректора до литературного редактора. До меня такой должности в редакции не было. Да и работа мало чем отличалась от предыдущей. Но карьерный скачок был очевидным. Чего не скажешь о зарплате.

Профессор Янсен приехал из Исландии десять лет назад, уже будучи известным специалистом в области европейской литературы позднего средневековья. За прошедшие годы он так умело распорядился своими знаниями, что слыл в своих кругах непререкаемым авторитетом.

Да и нам с Алонсо перепадало от славы шефа, особенно когда тот уезжал на многочисленные симпозиумы и семинары. С нами консультировались, на нас обращали внимание, мы принимали тесты у студентов. И студенток. Главное, мы могли располагать собой и не вздрагивать от поздних телефонных звонков. Именно в такие минуты я мог работать над диссерта­цией, не оглядываясь по сторонам.

Судя по всему, нас опять ожидала разлука с драгоцен­ным шефом.

— Дорогой Гарри! Вот вам мой подарок. Извините, вчера до вас я не дозвонился.

Профессор протянул мне опутанную ленточками и цвет­ной фольгой коробку, в которой оказалась трубка мобильной Моторолы.

— Профессор, спасибо, — начал было я, чувствуя себя поч­ти счастливым, — но стоило ли...

— Стоило, стоило. Во-первых, вас вечно невозможно вызвонить, когда это необходимо. А во-вторых, перестаньте обра­щать внимание на мелочи. У нас есть чем заниматься. Доставайте блокнот и записывайте.

Я повиновался.

— В будущий понедельник я лечу в Мадрид. Там я пробуду самое меньшее три недели. Кроме прочей текучки, у нас оста­ется статья про Абеляра¹, которую надо сдать через неделю. Во вторник, самое позднее в среду, я жду от вас факс для правок. И, пожалуйста, не вылезьте за десять страниц...

— Но Абеляром занимался Алонсо! — искренне возмутил­ся я. — У меня и материалов нет...

— Материалы на моем столе. У Алонсо что-то с бабушкой. С какой-то из бабушек. Он улетел домой. Да и что за пробле­мы? Там все практически готово. Пересмотрите свежим глазом и отфаксуйте. Работы на два часа. Потом внесите правки и сдайте в срок. О чем тут говорить? Перестаньте капризничать.

— Профессор, я ничего не имею против родственных чувств Алонсо, но это третья статья с начала года, которую я пишу за него. У меня своей работы навалом...

— Пишу статьи, Гарри, я. А не вы или Алонсо. Вы мне по­могаете. И очень хорошо, что вы помогаете больше, чем Родригес. Ведь вы у нас юное дарование. Вам и карты в руки.

— Ничего себе юное! Мне вчера исполнилось тридцать пять. А Родригесу, между прочим, нет и тридцати...

— Не кокетничайте, Гарри. Вы выглядите значительно моложе.

Я смирился, тем более что никаких встречных предло­жений у меня не было. Статью надо было сдавать, и кроме меня сдавать ее было некому.

— Да, вот еще, — словно вспоминая что-то малозначи­тельное, продолжал Янсен. — Меня пригласили консультиро­вать мюзикл на Бродвее. Ничего сложного. Надо поприсут­ствовать на нескольких репетициях и высказать свое «фэ». Свяжитесь с ними и отфаксуйте мне предложения. Они решили сделать спектакль к семисотлетнему юбилею событий, описан­ных в «Божественной комедии»². Причем, ставят они пока только «Ад». Не работа, а сплошное удовольствие. Треть гоно­рара ваша. Это примерно десять тысяч. Каково?

— Хорошие деньги, — согласился я, — а если они будут глу­пости ставить?

Янсен задумался. Или мне это показалось.

— Глупости? Что вы имеете в виду? Ах, ну да. Начнут настаивать на том, что сценическая правда и историческая правда не одно и то же, а спектакль — продукт режиссерской фантазии? Посылайте их к черту. Или подальше. В афише — я консультант. И не хочу, что бы надо мной сме­ялись коллеги. Будьте принципиальны, но вежливы. Деньги хо­рошие. Потяните время, поморочьте им голову. Вернусь — разберемся.

Я конечно понимал, что ни в чем мы не разберемся, даже когда профессор вернется. Весь этот хлам придется вывозить мне. Но десять тысяч на дороге не валяются. И это всего за пару репетиций. Кроме того, Данте был моей темой, и никаких трудностей в этом смысле не предвиделось. Я сделал задум­чивый вид и через десять секунд утвердительно кивнул.

— О’кей. Что будете пить?

— Водку, профессор.

 

Ярви Янсен устал принимать решения за других. Он во­обще устал принимать решения. Ему хватало проблем со вто­рым Лионским Вселенским Собором³. Тему на него взвалил дополнительной нагрузкой деканат, не сумевший отбиться от заказа какого-то экуменического центра. И период был не его, и тема, честно говоря, так себе. В последнее время про­фессор топтался на месте, от чего мучился и мучил нас.

— Ну объясните мне вы, выходец из страны ортодоксии, какого рожна не хватало вашим адептам? Что им было делить с Римским престолом? — Янсен теребил свою жидкую ше­велюру без особого возбуждения.

Мы сидели в уютных креслах и пили вкусный алкоголь. Зная склонность профессора к риторическим вопросам, я не реагировал.

— Нет, ну какого черта? Теперь полная сумятица. Этот собор признаем, тот не признаем... Хасиды же ваши в доктри­не ничего не меняли⁴. Хотя могли бы. Уж там раздолье! А ведь не стали. Спрятались в свою ракушку и почивают в ней доныне.

— Территории... — лениво буркнул я, понимая, что моя часть диалога уменьшается с каждой выпитой рюмкой.

— Бросьте вы! Территория! Еще скажите «Власть». Для тер­риторий вам нужен был Ислам. Вот уж где и тенденция к осед­лости и неприкасаемость собственности. Нет. Дело в дру­гом. Никакой политикой это объяснить невозможно. Право­слав­ные, хасиды, греко-католики... Даже Лангедок⁵ меркнет. Ваша Украина позволила себе то, чего не смог позволить ни­кто. Просто какой-то разгул вседозволенности.

— Контроля мало. Придумывай что хочешь...

— Так и придумывали бы! Ведь ни единой сколько-нибудь заметной мысли. А почва-то какая! Зависть берет. В течение шести столетий ни одного мирного года. Впрочем, нет. Вру. Десятка три лет наберется. — Профессор жадно отхлебнул из стакана. — Вам бы Платонов да Абеляров рожать через год. А ведь никого!

— Все уехали в Европу, — пошутил я.

— Ну и где они в Европе? — профессор понял шутку, но под­держать ее отказался.

— Не сохранились, — ляпнул я, чтобы отвязаться.

— Не сохранились, — передразнил меня шеф. — Да не­чему было сохраняться. Вот в будущем году мы непременно отправимся с вами в Киев. Я просто заболел вашей страной. Та­кие возможности и полное отсутствие результата! И не гово­рите мне про Ойкумену. У вас просто мозги навыворот. Ладно, мы, варяги... — Тут Ярве Янсен поперхнулся выпивкой и за­кашлялся. — Слышали, кстати, последний шедевр Хейердала? Протоукраинцы — прямые предки викингов! Будто они сперва завоевали Украину, потом Скандинавию и потом вернулись назад. У кого они отвоевывали Украину первый раз ему не известно. Скорее всего, ни у кого, потому, что это было так давно, что найти тогда противника было труднее, чем его победить. Совсем старик в маразм впал. Если я доживу до подобных открытий, пристре­лите меня.

Соблазн был велик, но ничего огнестрельного под руками не оказалось. Я плеснул еще водки в стаканы.

— Какого цвета была кожа у воскресшего Христа? — Профессор пожевал губы, и ответил на собственный вопрос: — Не знаете. И я не знаю. А всякое чудо обязано иметь ана­томическое подтверждение. Иначе это не чудо, а миф.

Любовь профессора Янсена к Украине уже давно не дава­ла мне покоя. С одной стороны, лестно, когда твоя родина вы­зы­вает у научного светила столь неподдельный интерес. С дру­гой стороны, не возникало никаких сомнений, что визит про­фессора Янсена в Киев обернется настоящим скандалом. Поэтому моя скромная роль ассистента при модном амери­канском профессоре превращалась для Украины в некую за­щитную функцию, некий буфер между агрессивными космопо­литами и благодушной провинциальной страной, «державшей щит меж двух враждебных рас».

Водка хороша, когда она в меру...

Профессор выглядел уставшим. Щеки оползли к нижней челюсти, мешки под глазами пузырились чем-то фиолетовым, глаза походили на раздавленные вишни. Лоб и нос профессора по­крывал растопленный жир, вытекший из кратерообразных пор.

Мне стало жалко Ярви Янсена. В сущности, ничего плохого он мне не сделал. Если не считать того, что хорошего сделал меньше, чем мог.

Импульсивный, увлекающийся старик. В данную минуту он увлекся Украиной. Его занимала моя страна. А обо всем, что его занимало, он мог говорить часами.

Профессор неприлично ковырялся в носу. Он вообще не очень следил за нормами поведения. Он мог во время лекции громко чихнуть, после чего вытереть забрызганный стол рукавом пиджака. Или громко пукнуть в пустом коридоре. При этом он тщательно следил за ногтями, регулярно посещал стоматолога и следовал последней моде. Сейчас он был одет в дорогой твидовый пиджак, потертые джинсы и синюю фут­болку с широкой надписью «Вирджиния».

По окончании водки профессор достал из холодильника бутылку «Джонни Уолкер» и смачно хрустнул крышкой.

— Надо бы запретить все алкогольные напитки слабее сорока градусов, — изрек шеф, разливая виски по стаканам, — от всяких вин, пив, коктейлей и прочей ерунды, случается горь­кое похмелье и разврат. Разврат случается также и от крепких на­питков, но вкус их противен нежному возрасту. Потому и раз­врата среди молодежи резко поубавится.

— Ой ли, — лениво возразил я, — они найдут, чем себя развлечь и без ваших старорежимных возбудителей.

— Нет! — в сердцах возмутился профессор. — Не назы­вайте благородные напитки возбудителями. С их помощью мы снимаем с организма вредоносный смур. Чем протирают кон­такты? А что не замерзает на морозе?

— Соляной раствор.

— Враки! Соляной раствор тоже замерзает. А не замер­зает спирт. И вред от него только пьяницам. Если вы не будете пить спирт, у вас в животе заведутся глисты.

— Это анекдот такой.

— Пусть анекдот. Но пиво надо запретить!

Мы выпили еще по маленькой, и я начал собираться.

— А ведь знаете, Гарри, тамплиеры совсем не способство­вали развитию литературы. И все эти ваши изыскания по пово­ду Данте и храмовников, скорее всего, обречены на неудачу. Герметизм ордена всегда будет в конфликте с открытостью литературы.

— Но ведь Данте похоронен в рясе тамплиера⁶. И это факт.

— Вы что, там были? Я думаю - это вранье. Вся их сила была в деньгах. И никакой другой силы у них не было. Была бы другая сила, их бы так просто не одолели. Убогий Франциск Ассизский⁷ заткнул их за пояс своей верой со всеми их замками и богатствами... Да и где бы Данте раздобыл рясу тамплиера? К тому времени они все повывелись.

Ярви Янсен выглядел растерянным и обиженным. Мне показалось, что он сам не хотел соглашаться с тем, что говорил. Я попытался ему помочь.

— Вы сами ругаете меня за упрощение.

Профессор подумал и уже совсем другим тоном, про­щаясь, сказал:

— Потому что я старый дурак.

* * *

1. Абеляр, Петр (ок. 1079–1142), французский философ и теолог-схоласт.

2. Принято считать, что путешествие Данте начинается утром Страстной пятницы, 8 апреля 1300 года.

3. Второй Вселенский Лионский Собор (1274 г.) известен в первую очередь тем, что на нем впервые за почти 500 лет после Второго Никейского Собора (787г.) была произведена попытка объединить римское и византийское христианство в единую цер­ковь. Попытка не удалась. Восточные христиане до сих пор не при­знают Второй Лионский Собор, равно как и все другие, прошедшие после Второго Никейского, положившего официаль­ный раскол Церкви.

4. Хасиды — религиозное мистическое учение, основанное в середине XVIII века Исраэлем Бен Елиезером из Меджибоша (1700–1760). Очень быстро распространилось в Центральной Украине и проникло в Европу. Бен Елиезер, которого еще называли Баал Шем Товом, учил постигать тайны каббалы изучая язык птиц, животных, деревьев, камней и звезд. Такой подход и аскеза последователей хасидизма дают повод для сравнения Баал Шем Това со святым Франциском Ассизским. До появления хасидизма еврейской мысли был присущ рационализм и приверженность букве религиозного закона, хотя черты хасидского учения можно проследить с очень давних времен, поскольку элементы мистицизма можно найти в иудаизме уже в позднебиблейский период.

5. Лангедок – провинция на юге Франции с центром в г. Ту­лузе. В XIII веке из Лангедока стала распространяться катарская ересь, дав­шая повод Альбигойским войнам.

6. Есть легенда, согласно которой, в гробу Данте был опоясан францисканским шнурком. Про тамплиеровские одежды ничего найти не удалось. Даже на уровне слухов. Более того, нет досто­верных свидетельств каких бы то ни было контактов поэта с храмов­никами.

7. Святой Франциск из Ассизы (1181 или 1182–1226) — осно­ватель первого нищенствующего монашеского Ордена, который до сих пор носит его имя; известен в первую очередь тем, что осно­вывал свои проповеди на беззаветной жертвенной любви к Богу через любовь к его творениям.

4. Некрещеные младенцы

..... не спасут
Одни заслуги, если нет крещенья,
Которым к вере истинной идут;
AD.IV.34.

 

Дома мы с Адамом никогда не были близкими друзьями. Хорошие знакомые, не более. Но чужбина сближает.

Впервые после его эмиграции мы увиделись в книжном ма­газине, где Адам зарабатывал на хлеб. Там же я вновь уви­дел Ингу.

За годы, прошедшие с тех пор, когда между нами был недолгий, но бурный студенческий роман, она настолько похо­рошела, что в первую минуту я даже растерялся. Мне сде­лалось не по себе оттого, что я знал эту женщину каких-то пятнадцать лет назад. Знал во всех смыслах. Это была строй­ная волоокая брюнетка с манящими губами и обезоруживающей линией бедра. Ее хотелось кушать.

Вплоть до того момента, пока она не заговорила. После первых же звуков, которые выпустил из себя ее плейбойный рот, мне сделалось кисло. Я вернулся в разряд тех мужчин, для которых женщины — это только женщины.

Уж не помню, что она тогда сказала. Наверное, поздоро­валась. Но это не имело значения. Слово — не воробей...

В тот вечер мы немного выпили. Поболтали о том, о сем и разошлись. С Адамом, правда, я перезванивался. Большей частью по поводу книг. Однажды сбросил на него какую-то работу по журналу. Адик не подвел.

Потом я узнал о смерти Инги. Не помню, что было рань­ше — прочитанный в газете некролог или скорбный звонок брата. Помню, что меня это как-то мало тронуло. Я почувство­вал себя свиньей и, конечно, пришел на похороны.

Похороны были малолюдными и быстрыми. Соседи, не­сколь­ко коллег, далекие знакомые. Именно на похоронах я по­нял, что сейчас для Адама я, пожалуй, самый близкий чело­век на земле.

Поминали Ингу втроем. Я, Адам и непутевый вдовец, оставшийся после Инги, Коля. Коля очень быстро напился, а мы с Адамом сидели допоздна. Много вспоминали, даже шутили.

Дома мы вместе учились. Я на филологическом, Адам — на историческом. Вместе играли в КВН, ездили в колхозы, гуляли на вечеринках. Как-то даже играли вместе в футбол за ин­ститут. Помнится, проиграли.

Адам чуть не женился на барышне из моей группы. Хотя очень может быть, что слухи о женитьбе распустила по инсти­туту сама претендентка. Такое у нас водилось. После институ­та мы почти не виделись.

Однажды, отбывая срок почетной обязанности в рядах Красной Армии, во время каких-то учений, мы столкнулись на полигоне и даже успели выкурить по сигарете. И потом, уже занимаясь наукой, я приехал в родной город на побывку и нарвался на празднование очередной годовщины окончания Альма Матер. Историки веселились в том же ресторане. Напились. Разъезжаясь по домам, я оказался с Адамом в одном такси. Мы решили продолжить... Когда речь утратила ясность, и пагубные желания завладели нашими душами, мы поехали искать «телок». «Телок» мы так и не нашли. Должно быть, они уже спали.

Вот, пожалуй, и все...

Адам был классическим семитом с курчавой головой и без­укоризненным прошлым. Школа, институт, армия, школа, институт, коммерческие структуры, выезд на ПМЖ. Октябре­нок, пионер, комсомолец, рядовой, учитель, аспирант, млад­ший преподаватель, коммерческий директор, беженец, олим. Самым странным в этом ряду было «коммерческий директор». Адам был невысок, коренаст и упруг, как бывают упруги коты или рыбы. У него был низкий морщинистый лоб, короткий под­бородок, редкие зубы и отчаянное обаяние. С ним хотелось водиться.

Наверное, это бывает у многих двойняшек — взаимная компенсация. Внешняя неприметность, романтизм и обая­ние Адама с лихвой компенсировала Инга своей удивительной статью, склонностью к цифрам и неумением об­щаться с людьми.

Они по-своему любили друг друга. Может быть, даже больше, чем это положено брату и сестре. Были очень похожи и в то же время разнились, как антиподы. Горой стояли друг за друга перед чужими и сваливали вину друг на друга перед родителями. Они почти никогда не расставались, мечтая разъе­хаться в разные концы земли.

Их родители умерли почти в один год, когда близнецам исполнилось двадцать два.

 

Дипломная работа Адама, как и последующие аспирант­ские усилия, была посвящена Жолде Красноглазому, одной из самых парадоксальных личностей гайдамацкого движения юго-западных окраин Украины.

Ничего толком из Адамовых изысканий не вышло, по­скольку гайдамаки всегда были плохосоотносимы с интереса­ми Истории. Но Адам с поразительной настойчивостью пробивал тему Жолды, очевидно, находя в ней нечто такое, что ос­тав­ляло смысл для усилий.

Жолда и вправду выбивался из ряда своих коллег хотя бы тем, что пытался подложить под все свои безобразия фи­лософскую основу.

Где-то я вычитал, что работа археолога очень напоминает работу психоаналитика. Вгрызаясь в породу, слой за слоем про­биваться к изначальному. Как Шлиман, раскапывая Трою, и Фрейд, копаясь в подсознании своих пациентов. Важно верить в правильность направления.

Так же и Адам возился со своим Жолдой, то теряя, то вновь находя оправдание существованию его в своей жизни. Слой за слоем. Эта слоистость завораживала Кодмана своей непредсказуемостью.

В сущности, интересовал его не столько сам Жолда, как открытия, связанные с его личностью. И никаких выводов. Ничего, что бы хоть отдаленно напоминало работу ученого-историка. Скорее это походило на творчество кулинара, ко­торый ищет гармоничное сочетание вкусов и ароматов. Да и руководствовался в своих исследованиях он не столько науч­ной методологией, сколько определенным ритуалом. Как епископ Адемар¹, пообещавший крестоносцам, окружившим Иерусалим и уже потерявшим надежду на успех, что город падет, если осадное воинство с мольбой обойдет крепостные стены по периметру. Но проделать это надо непременно бо­сиком. Крестоносцы последовали его совету, и спустя несколь­ко дней Иерусалим пал. Вероятно, что Иерусалим пал бы и без этой демонстрации набожности, но Истории это уже не касается. Она оперирует фактами. Даже если они удивительны.

* * *

1. Адемар Монтейский, епископ Ле-Пюи, в качестве папского легата участвовал в Первом крестовом походе. Умер при осаде Анти­охии в 1098 году.

5. Сладострастники

И я узнал, что это круг мучений
Для тех, кого земная плоть звала,
Кто предал разум власти вожделений.
AD.V.37.

 

Историография, которая упоминает о Жолде, сбивчива и противоречива. У историков нет единого мнения ни о дате рождения, ни о национальности, ни даже об истинном имени этого разбойника. Так, Зелинский, выдающийся польский ис­торик, едва ли не лучший из исследователей Правобережной Украины XVII-XVIII веков, в «Пограничных очерках Речи Пос­политой», изданной в Кракове в 1799 году, называет его Яном. А Роллер, профессор Ясского университета, знаток истории Валахии, равных которому нет, то ли из романтизма, то ли для пущей экзотики — Романом.

Впрочем, все сходятся в одном. До гайдаматчины Жолда числился реестровым казаком у подольских магнатов, вероят­нее всего, у шаргородского сотника Станислава Ланскоронского, хотя и это утверждение легко подвергнуть сомнению.

Объяснить такую скудность и противоречивость инфор­мации не сложно. Тому есть, как минимум, три причины. Во-первых, история гайдамаков среднего Поднестровья вообще плохо изучена, если не сказать, что не изучена совсем. Ни один из здешних гайдамацких ватажков не удостоился сколь­ко-нибудь серьезного жизнеописания. Хотя многие из них в свое время если не определяли судьбы южных территорий Речи Посполитой, то, по крайней мере, заметно влияли на них. Пожалуй, единственным исключением стал Устим Кар­мелюк, который относительно удачно вписывался в образ настоящего украинского героя — защитника бедных и ревни­теля веры. Хотя, и первое и второе так же похоже на правду, как корова на Луну. При желании и достаточной фантазии мож­но, конечно, найти определенное сходство, но этого надо очень сильно захотеть.

Во-вторых, практически не сохранилось воспоминаний современников о Жолде. Единственный абзац в книге турец­кого путешественника Фазиля Сурума, где турок, ссылаясь на свидетельство безымянного венгерского купца, побывавшего в плену у Жолды, и чудом избежавшего смерти, выглядит малоубедительным и совершенно не объясняет ни изощренной жестокости разбойника, ни мотивов, побудивших Жолду стать гайдамаком. Все, что удалось запомнить удачливому купцу: «шайка насчитывала около полусотни сабель» и что «главарь был крупным безбородым человеком с красными, как от недо­сыпания или пьянства, глазами». Вспоминает венгр также о том, что Жолда мог поддерживать разговор на польском и мол­дав­ском языках. Со своими бандитами он говорил по-укра­ински. Разбойник был смугл и при ходьбе хромал на левую но­гу, крестился по-православному и жевал ус.

Прочие же источники, засвидетельствовавшие существо­вание Жолды на белом свете, ограничиваются упоминанием этого имени в связи с разграблением какого-нибудь подоль­ского местечка или нападением на купеческий обоз.

Кроме того, и это странно, Жолда практически не упо­минается тогдашними официальными властями. Ни польская, ни молдавская Канцелярии не удостоили Жолду вниманием, достаточным для того, чтобы потомки могли составить хоть сколько-нибудь внятное представление о его деятельности.

И третье. Народная молва превратила Жолду Красногла­зого в существо почти легендарное, и жизнь его — предмет изучения не столько историков, сколько фольклористов.

Очевидно, что Жолда, как и многие его коллеги, имел все шансы навсегда исчезнуть из памяти потомков, одновре­менно со смертью последнего, знавшего его лично. Таких было в свое время немало, правда, большинство из тех, кто был зна­ком с Жолдой, умерли раньше его.

Теперь уже невозможно с точностью установить, где по­хоронен гайдамак, если его прах вообще был предан земле. По одной из легенд тело, расчлененное на множество частей, бы­ло попросту сброшено в Днестр, чьи быстрые воды унесли с собой тайну Жолдиной смерти. По другой — его сожгли живь­ем, заложив вход в пещеру хворостом и дровами. Соглас­но третьей легенде, он вообще не умирал, а ушел через Дыры к центру земли.

В этой истории немало загадочного, почти мистического, способного оживить фантазию самого унылого мытаря, прове­ряющего нынче поклажу путников на переходах Украино-Молдавской таможни в среднем течении Днестра, где Жолда в последний раз увидел солнечный свет. Или что он там увидел...

Рахманова гора, что лежит между Красным порогом и Татарским Копчиком, давно уже носит другое имя, и даже местные старожилы с уверенностью не скажут, какая именно из этих гор называлась Рахмановой¹. Сегодня горы, располо­женные на левом берегу Днестра от Могилева до Ямполя, настолько испещрены всевозможными пещерами и катаком­бами, что отыскать среди них Жолдины Дыры не представля­ется никакой возможности.

* * *

1. Про Рахманову гору я впервые услышал от киевского теле­визионного режиссера Владимира Василенко. Василенко тогда гото­вил экспедицию по съемке документального фильма об экологии Днестра. По версии Василенко гора получила свое название во вре­мя Первой мировой войны и обязана им австрийскому капитану от артиллерии Гансу Рохману, который удерживал эту стратегичес­кую высотку долгое время. Впрочем, Василенко и сам не знал кото­рая из гор Рахманова.

6. Чревоугодники

Мы тихо шли сквозь смешанную грязь
Теней и ливня, в разные сужденья
О вековечной жизни углубясь.
AD.VI.100.

Ночь могла бы быть и приветливее. Учитывая все, что я знал про нее. Во-первых, я знал, что ночь это никакая не ночь, а обыкновенная часть цикла вращения Земли. Если бы глупые монахи, которые заставляли Галилея отказаться от ге­лио­центризма, знали, что мучают старика из-за сущих пустя­ков, им стало бы стыдно¹. Галилей, произнесший на суде совер­шенно дурацкое отречение от очевидного, попросту смеялся над бедными монахами.

Если не брать в расчет того, что ночь несомненно отли­чается от любого другого времени суток меньшей освещен­ностью, а также того, что она дает возможность комфортного существования различным зверушкам, которые плохо пере­носят солнечный свет, ничего особенного в ночи нет.

Понимая все это, я, тем не менее, чувствовал себя гадко. Решив сэкономить на такси, я поперся через полгорода пеш­ком. Решение это было сродни тому, которое приняли глупые монахи, обозлившись на Галилея. Старика я еще могу понять. Какой смысл корчить из себя героя, если «она все равно вер­тится». Что бы ты ни придумывал, законов природы не изменить. Тем более что тюрьмы у жителей средневековья были те еще. Никаких отдельных камер в них не предполагалось. Будь ты хоть министром, хоть депутатом парламента, тебя в любом случае упекут, как самого последнего еретика, в общий зал, прикуют цепью к стене (еще хорошо, если не на короткий поводок, на котором ни лечь, ни сесть возможным не представ­ляется) и даже не подумают прогуливать на свежем воздухе по сорок минут в сутки. И никакому омбудсмену не пожалуешься. Поскольку его не найти.

Вот уж где день и ночь приобретают абсолютную услов­ность и влияют только на настроение тюремщика. А хуже всего, если посадят тебя в «каменный мешок», это такой свое­образный канализационный люк, куда стекают все нечистоты от жизнедеятельности коллег по заточению. Вот уж где точно жить не захочется. Не то что отстаивать гелиоцентрическую при­роду Вселенной²...

Город выглядел враждебно. Из закоулков выглядывали кошки и, мяуча, планировали государственный переворот. С них станется. Бездомные мужчины, укрывшиеся картонками, не поспешили бы мне на помощь, реши кошки начать вопло­щение своего коварного плана с меня...

Группа молодых афроамериканцев, занявших весь троту­ар, окружила огромных размеров переносной магнитофон и под непристойные выкрики из динамиков лениво выплясывала своеобразную кадриль. Люди переминались с ноги на ногу, вы­бра­сывая вперед руки со сжатыми кулаками, страшно тряся головами и периодически хлопая в ладоши. В центре компании находился рослый негр с обнаженным торсом и женскими кол­готками на голове. В каждую «штанину» колготок был поме­щен надутый презерватив, отчего «штанины» выглядели как заячьи уши. На верхушке каждого уха были приделаны лампоч­ки от елочной гирлянды. Незаметными проводами лампочки соединялись с батарейкой в кармане танцора, а замыкающие контакты помещались в обуви веселого негра. Всякий раз, когда весельчак надавливал на каблук ботинка, соответствующая лампочка начинала радостно мигать, вызывая восторг у окружающих. Таким образом, танцор, по­хожий одновременно на рождественскую елку, сумасшедшего зайца и океанский лайнер в непроглядной ночи (подумалось про «Титаник») дал мне возможность пройти мимо веселой компании незамеченным.

Другим знаковым моментом по пути к дому был суровый полицейский, призвавший меня в свидетели по поводу того, что некое лицо без определенного места жительства только что нагадило на тротуар. Мне предлагалось засвидетельство­вать кучу дерьма на асфальте и то, что бомж, коему вменялось в вину авторство этой кучи, совершенно пьян. Бомж и вправду был мертвецки пьян, но было ли дерьмо делом его рук (или чего-то там еще), я подтвердить не смог, поскольку самого процесса не наблюдал. Полицейский не стал настаивать и посоветовал мне быть поосторожней. Я не воз­ражал.

Уже возле дома меня окликнули. Голос показался знако­мым. Да и обратились по имени.

— Я вас жду уже два часа, — с явным неудовольствием заявил мужчина в светлом плаще с поднятым воротником.

— Мы договаривались о встрече? — В первую секунду я по­думал, что это кто-то из студентов профессора.

— Бенджамин Эплстоун. ФБР, — отрекомендовался позд­ний посетитель.

Я удивился, но не сильно. Алкоголь и долгая дорога приту­пили во мне все чувства, кроме сильного желания спать.

— Очень приятно. Чем могу быть полезен? — приветли­вость в голосе мне удавалась плохо. — Надеюсь, вы не будете меня арестовывать?

— У меня к вам всего один вопрос.

— Я согласен отвечать при двух условиях. Мы никуда не поедем и вы дадите мне сигарету. Мои кончились.

Агент достал пачку «Мальборо» и протянул ее мне. Я счел условия выполненными.

— Меня ноги не держат. Пойдемте в дом.

— Этого не надо. Я отниму у вас не более минуты.

Тут он, конечно, соврал. Общались мы никак не меньше четверти часа. Во всяком случае, я выкурил три сигареты и почувствовал, что силы меня покидают.

* * *

1. Галилей Галилео (1564–1642), итальянский физик, механик и астроном, один из основателей естествознания, поэт, филолог и кри­тик. Под давлением инквизиции был вынужден отказаться от гелиоцентрических взглядов Коперника, которые разделял. Офици­ально церковь придерживалась геоцентрического принципа устрой­с­тва Вселенной, где центром является Земля.

2. Все эти ужасы совершенно неуместны. Во время всего про­цесса инквизиции над ученым с апреля по июнь 1633 года, Галилей находился под защитой своего близкого друга – папы Урбана VIII, в чьих покоях и жил. И последние 9 лет своей жизни ученый провел под домашним «арестом» на собственной вилле близ Флоренции. Уместнее говорить про духовные и творческие муки великого уче­ного, а не про угрозу физических страданий.

7. Скупцы и расточители

И этой роже, вздувшейся от злобы,
Он молвил так: «Молчи, проклятый волк!
Сгинь в клокотаньи собственной утробы!»
AD.VII.7.

 

Все, что может изменяться, обязано измениться. Ну и что из того, что Земля наша старше на тридцать миллионов лет, чем предполагалось ранее. Пусть ей не четыре с полови­ной миллиарда, а чуть больше? Изменения свидетельствуют о том, что время существует. Или наоборот.

Впервые я открыл для себя эту великую истину, когда мои интимные места стали покрываться волосами. Тогда это был повод для гордости. Теперь — для раздражения.

Второй раз это случилось, когда я, пересилив панический страх высоты, все-таки заставил себя выпрыгнуть из самолета и переждать обещанные треклятые три секунды до раскрытия парашюта. Я переборол свой страх, хотя до сих пор не понимаю, зачем это сделал.

В третий раз я почувствовал, что изменился и что преж­него меня более не существует, когда набрал телефонный номер бродвейского продюсера Тони Гоннора, коего мне над­лежало консультировать по части Данте. В эту минуту я по­чувствовал себя кем-то очень значимым, без кого не сможет состояться важнейшее дело. Я почувствовал себя Специалистом.

Для постановки мюзикла по дантовскому «Аду» Гоннор при­гласил итальянского режиссера Энни Папетти, немецкого художника Андреаса Дрюллера, австрийского композитора Густава Шпильгаузена и английского балетмейстера Джона Честерфилда. Руководствовался продюсер двумя основопола­гающими принципами: коммерческое имя и сексуальные на­клонности. Ни Ярви Янсен, и уж тем более я, в этот ряд решительно не вписывались. Имя профессора было громким только в кругу специалистов, а его сексуальные интересы были огорчительны для приверженцев любой ориентации.

Гоннор назначил встречу в «Русской чайной», что возле «Карнеги-холла», где продолжает жить дух Чайковского, столь ненавидимый Иосифом Бродским¹, и все ужасно дорого.

Выглядел продюсер забавно. Модная растрепанная при­ческа, усталый оценивающий взгляд, мясистый нос, тонкие губы и практически полное отсутствие подбородка. Милый вос­питанный бультерьер во время знакомства с чужой болон­кой. Роста он был небольшого, кривоног и пузат.

— Вас рекомендовали как ведущего специалиста по Дан­те. Профессор Янсен характеризовал вас наилучшим образом. Эта работа не отнимет у вас много времени. Резюме по поводу либретто и несколько бесед с режиссером. Сначала прочтите это, — Гоннор положил на стол толстый конверт. — Ваши заме­чания я жду через три дня. Если понадобится дополнительная информация, вы знаете, как меня найти.

— Я должен показать сценарий профессору.

— Либретто.

— Что?

— Не сценарий, а либретто. Сценарии в кино или на теле­видении. Об этом не беспокойтесь. Я все устрою. У меня есть номер мадридского факса, — продюсер снисходительно улыбнулся.

— В каком виде я должен подать резюме?

— В бумажном. Общее впечатление – коротко, конкретные заме­чания – детально. Меня больше всего беспокоит, чтобы спектакль не вы­глядел оторванным от контекста. Вы понимаете, о чем я?

— Не совсем. Вы ставите только «Ад».

— Именно поэтому я и беспокоюсь. Представьте себе, что ничего, кроме «Ада», Данте не написал.

— Это не просто.

— За это мы вам и платим. Не думайте, что кроме вас никто больше не знает Данте. Меня не интересует соответствие академическим стандартам. Меня интересует успех у публики. У вас есть возможность попытаться оставить от Данте побольше. Если вам удобнее, называйте эту затею «по мотивам Ада». Было приятно познакомиться. За кофе я рассчитаюсь. Всего доброго, — всем своим видом Гон­нор показывал, что разговор закончен. Но я не торопился.

К нашему столику подошел высокий сероглазый мужчина и нежно посмотрел на Гоннора.

— Гарри, познакомьтесь. Это Энни Папетти, наш режис­сер.

— Вот он какой, наш Вергилий. Я думал, вы старше, — томно улыбнулся итальянец и подал мне руку.

— Я не Вергилий. Я его заместитель. Вергилий в Мадри­де, — попробовал пошутить я и покраснел от рукопожатия. Оно было явно «со смыслом».

— Как печально, что эти невежды решили ставить Данте на английском. Может быть, вам удастся переубедить Тони. Гарри, вы говорите по-итальянски?

— Читаю, — ответил я и покраснел еще больше.

— Не может быть и речи, — лениво запротестовал Гон­нор. — Если только мы не хотим прогореть. На итальянском будешь ставить «Паяцев».

— Очень жаль. «E caddi, come corpo morto cade»², — печально улыбнулся Папетти, и я решил, что мне пора.

— Гарри, у вас три дня. Не стесняйтесь мне звонить. По любому поводу, — услышал я продюсерские наставления, уступая дорогу в проходе официанту — рослому негру в крас­ной косоворотке с хрустальной миской осетровой икры во льду. Заказ долларов на триста. «Мог бы и меня угостить», — оби­делся я уже на улице.

 

На мне висели два реферата слабоумных профессорских студентов, страниц по сорок каждый, статья про Абеляра, где, конечно, и кот не валялся, итоги литературного конкурса в «Русском бизнесе», а теперь еще и этот дурацкий сценарий, простите, либретто, в котором никак не меньше двухсот стра­ниц. Единственное, что успокаивало — дантовский первоис­точник я знал почти наизусть.

Ужас охватил меня позже, в сабвее, где-то между 23-й и 14-й станциями, когда я распечатал конверт и взглянул на либ­ретто. Ни слова великого флорентийца я не нашел. Весь текст состоял из режиссерских комментариев к «Аду» на пло­хом английском.

Вот она жадность. Вот оно стремление заработать на неве­жестве. Собственно, всякая работа учителя замешана на двух пагубных страстях. Заработать на незнании ученика и возвес­ти себя в ранг всезнающего гуру. Это очень правильно, когда учитель остается нищим. Богатый учитель — свидетельство того, что знания продаются. Я не хочу быть учителем. В иде­але учителя должны становиться монахами. Или учить должны монахи. Впрочем, не те, которые стращали Галилея.

Мой учитель находился за океаном.

Ничего хорошего не ожидая, я набрал его телефонный номер.

— Вы что, с ума сошли? — услышал я в трубке не очень трез­вый голос профессора. — Здесь сейчас два часа ночи. У ме­ня доклад в десять утра. Надеюсь, у вас действительно что-то важное?

— Профессор, они мошенники, — я старался придать го­лосу убедительности. — Там Данте и не пахнет. Мне дали сце­нарий, простите, либретто, где полная ахинея. У меня есть три дня на резюме. Это невозможно. И Абеляр горит. Что мне делать? Послать их к черту?

— Успокойтесь, Гарри, — голос Янсена начал приобре­тать твердость. — Отказаться мы всегда успеем. Но ведь вам нужны деньги? Попробуйте что-нибудь сделать. В конце концов, это только театр.

— Но Данте... — начал заступаться я за Алигьери. — Ведь они...

— Поверьте, Данте не пострадает. Напишите им чего-нибудь. Потяните время. Я скоро вернусь. Как там Абеляр?

— Там еще кот не валялся...

— Что?

— С Абеляром все будет в порядке. Хотя...

— Ну и ладно. И не звоните мне после десяти. Я потом уснуть не могу.

Связь прервалась. Из открытого окна доносились звуки полицейской сирены и тянуло запахом индийской кухни. Урчал холодильник. Тупые мошки кле­вали потолок. «Если бы у меня была собака, — подумал я, — я бы ее сейчас застрелил».

Отпущенные мне три дня начинались с завтрашнего утра. Почему бы им не поставить «Одиссею»?

Решение, которое приходит ниоткуда, считается самым вер­ным. Так говорили древние. Кто они и почему я должен их слушаться, я бы не ответил. Тем более что никакой под­сказки ниоткуда я не получал.

Из двух желаний, которыми в данный момент была обу­реваема моя натура (напиться вдрызг или обругать Гоннора), победило второе. К тому же санкция на затягивание времени была получена. Я набрал мобильный продюсера.

Гудков через десять в трубке ответили по-китайски. Поскольку китайского я не знаю вовсе, а девушка, или, что бо­лее вероятно, юноша по ту сторону связи ничего, кроме китайского не знал, я положил трубку. Поборовшись с сомне­ниями, по-китайски или по-корейски говорили со мной, я позво­нил Адаму.

— Прости, ради Бога. Я понимаю, что тебе сейчас не до мо­их проблем, но никто кроме тебя мне не поможет. Умоляю, бросай все и приезжай.

— Что-то случилось? — совершенно спокойно спросил Адам.

— Адик, я горю. Водка у меня есть. Больше ничего не пона­добится.

Спустя три четверти часа Кодман сидел напротив меня и пил водку мелкими глотками. Я рассказал ему все, как на ис­поведи. И про шефа, и про заговор гомосексуалистов против Данте, и про литературную победу его сестры, и про дураков-студентов, которые путают Филиппа Красивого с Францис­ком IV, и про моего напарника-аргентинца, и про Абеляра, и даже про свой последний скандал с квартирной хозяйкой из-за тараканов. Единственное, о чем я умолчал, и не потому, что не хотел говорить, а просто забыл, про агента ФБР Эплстоуна, который интересовался, мог ли Адам выбросить свою сестру-близняшку в открытое окно из-за денег или по другой причине.

Адам был спокоен и пил водку. А что ему еще оставалось на фоне моей истерики?

— Насколько я понимаю, — начал Адам после затянув­шейся паузы, — помочь тебе я могу только с мюзиклом?

Я немного поразмыслил и удивился прозорливости друга. Ни студентов, ни Абеляра, ни даже рассказ сестры, назначен­ный для публикации в «Русском бизнесе», я отдать ему не мог. Оставался только спектакль.

— Ты прав, — подтвердил я, — и мне от этого очень грустно.

— Ай! Перестань. Мне все равно нечего делать. Я провожу в магазине не более восьми часов. За каждый час мне платят по десять баксов. У меня есть неиспользованный недельный отпуск и три дня больничных. Если за это время я за­работаю хотя бы столько же, мне это выгодно. Впрочем, водка и сигареты — за тобой. Когда вернется твой профессор?

— Самое меньшее через три недели.

— Вот и славно. С тебя пансион и тысяча долларов гоно­рара. Идет?

Тысяча долларов, плюс триста на ежедневные затраты... Столько я зарабатываю за две недели в журнале.

— Разумеется, да! Но Данте — не твоя тема.

— Пусть тебя это не беспокоит. Судя по тому, что ты мне рассказал про своих театралов, Данте для них еще большая загадка, чем для меня. Главное, чтобы у них была своя исто­рия. Без истории все беспочвенно.

 

Идея истории для Адама была своего рода религией. Нет, это слишком. Скорее философией, методом познания жизни. Эту философию он исповедовал еще со студенческой скамьи, хотя учили его обратному. Под историей он понимал не пред­мет своей специальности, а буквальную жизненную историю, если угодно — сюжет. Он говорил, что без истории все теряет смысл. История — это описание движения, в которое вмонти­рованы страсти, мысли, подвиги и подлости. Литература — это способ описать историю. И чем талантливее литератор, тем полноценнее выходит история. Остальное — форма и глубина переживаний. В качестве примера своей правоты он приводил пример «Слова о полку Игореве».

С этим тезисом не согласился бы Иосиф Бродский, ут­верждавший, что композиция важнее сюжета. В данном споре я, конечно, поддержал бы Бродского. Но не сейчас. Сейчас важ­нейшим из всех искусств для меня было время. А время пошло...

* * *

1. Очень вольная трактовка отношения Бродского к Петру Ильичу. Я не смог найти ничего, что подтвердило бы такую нена­висть. Лишь в одном месте в эссе «Меньше единицы» в ряду того «от чего можно сойти с ума, если не умеешь отключаться» поэт упоминает «неиссякаемого Чайковского по радио». Но в контексте это звучит оценкой не композитору, а советской действительности.

2. «И я упал как падает мертвец» пер. М.Лозинского. Для знато­ков и почитателей творчества Данте этот стих (142. AD.V.) является своего рода паролем для узнавания «своих». Не знаю, есть ли в этих словах какой-то мистический смысл, но аллитерация – выше любых похвал.

8. Город Дит

«Мой сын, — сказал учитель достохвальный, -

Вот город Дит, и в нем заключены

Безрадостные люди, сонм печальный».

AD.VIII.67.

 

Меня разбудил звонок. Было около семи. Обычно в та­кую рань я не реагирую на телефон и поручаю все неотложное автоответчику. На этот раз не удалось. После предложения ме­ханического голоса оставить сообщение, я услышал голос про­фессора Янсена с предложением поднять трубку.

Некоторое время я колебался, но очень скоро понял — шеф знает, что я дома.

— Вы много спите для вашего возраста. Я уже успел прочитать доклад и отобедать. Обед был потрясающий. Луко­вый суп с сыром, плов с омарами и креветками, печенье...

— Я рад за вас, профессор. У нас нет еще и семи.

— Глупости. После того как вы меня вчера разбудили, я не мог уснуть и набросал некоторые соображения на бумаге. Вам их отправили час назад. Просмотрите и успокойтесь. Жизнь хороша тогда, когда ты ей рад. Перезвоните мне вече­ром. Только не нью-йоркским вечером, а мадридским. Как там мои двоечники? Вы смотрели их рефераты?

— Еще нет, шеф. Но в любом случае, думаю, помочь им сможете только вы.

— Гарри, вы лентяй! Студентов нужно любить. Тогда они ответят вам тем же.

— А ассистентов? — у меня вдруг сильно разболелась голова.

— Ассистенты от студентов отличаются тем, что вторые еще только ищут свой жизненный путь, а первые его уже нашли. Так что не ропщите.

— Я и не ропщу. Уже...

— И не дерзите. Несите свой крест с достоинством, — голос профессора был ехидным и довольным, — пока сами не станете профессором.

— А когда я стану профессором?

— Скоро, Гарри, скоро. Но не раньше, чем я умру.

— Вы наталкиваете меня на опасные мысли, шеф.

— А это уже хамство, — расстроился Янсен, но не силь­но, — прочтите почту, и перезвоните мне вечером. Мадрид­ским вечером! Это значит до десяти.

В электронном почтовом ящике я обнаружил следующее: «Дорогой Гарри! Толпа делится на три категории. Критикую­щая гения, воспринимающая гения и та, что про гения не знает вовсе. Есть, правда, и четвертая — обожествляющая гения. Но ее нельзя считать самостоятельной. Она либо часть самого гения, либо ей наплевать, кто есть этот самый гений. Для нее важен факт обожествления. Посему ее можно отнес­ти к третьей категории.

Содержание, дорогой Гарри, не может быть важнее фор­мы. Что из того, что обертку выбрасывают, а содержимым поль­зуются? Коль скоро мы говорим о книге, необходимо усво­ить, что книга — товар специфический. Книга формальна по своей природе, как слово, как буква (см. Борхеса про общие вос­поминания)¹. Не услышанная никем мысль — еще не мысль. Как электричество, растворенное в природе, имеет смысл толь­ко в приложении к чему-то: молния, эл. скат, полярность, лам­почка... Что же говорить о спектакле — вещи в принципе фор­маль­ной, более даже, чем книга. Воспринять его можно только через образ, который невозможен без общих воспоми­наний.

Я получил либретто. Они намекают на то, что Данте был тай­ным тамплиером. Как по мне – полная дурь. И что из этого? (Надеюсь, вы уже знаете, что данную постановку финансирует благотворительный Фонд имени последнего шефа храмовников?). Вы же сами хотели доказать связь Данте с орденом. Кстати и эсэсовцы считали себя наследни­ками тевтонского ордена, который был слизан, как под копирку, с тамплиеровского. Почему про тамплиеров мы вспоми­на­ем с уважительным покачиванием головы, а фашистов от­кро­венно ненавидим?

Формально возможны два варианта ответа. Вариант пер­вый: мы слишком мало знаем про гнусности, твори­мые тамплиерами (вспомните хотя бы штурм Аскалона или Иерусалимский выкуп)², их держали в тайне, ими старались не эпатировать общественное мнение. Чего не делали фашисты, которые напротив, из-за тупости и чванства взяли на себя всю гряз­ную работу, а вместе с ней и весь позор преступлений Тре­ть­его Рейха. Вариант второй: тамплиеры были благородными рыцарями, которых несправедливо уничтожили завистливые властители, а эсесовцы безосновательно и незаконно объявили себя наследниками тевтонов – ближайших родственников тамплиеров.

На самом деле, ни один из ответов нельзя считать спра­ведливым. Ответ заключается в стиле. Ну, это, как история Ро­ди­она Раскольникова, рассказанная аборигеном-сочини­телем Новой Гвинеи, принимавшем участие в съедении Кука. При всей тождественности изложенного с сочинением Досто­евского результат будет противоположным. Разумеется, если потребитель воспитан на христианских ценностях.

С другой стороны, почему мы считаем, что дикари вос­примут эту историю неправильно? Они воспримут ее по-дру­гому. И им нет дела до того, что мы об этом подумаем.

Я — прямой наследник викингов. Свирепых и жестоких. Во мне течет их кровь. Мне по нраву истории, исполненные активного действия и четкого понимания функций героев. Чем я отличаюсь от папуасов? Образованием? Моральными ценностями?

Нет! Я отличаюсь от них терпимостью и способностью уважать чужие идеалы, даже если я их не разделяю. Вот чему учит христианство, если вы, остолоп, этого до сих пор не поня­ли! Уважать чужие идеалы! Перечитайте Данте, и не морочьте мне голову несоответствием с первоисточником. Это не дис­сертация. Это даже не комментарии к очередной трактовке. Это только консультации по предмету.

Нежно любящий вас Ярви Янсен.

P.S. Не звоните мне после десяти. Из-за вас я не спал всю ночь».

Это было заметно. Сочинить столь многословное письмо, абсолютно не проясняющее ситуацию, мог только человек, измученный бессонницей.

В детском саду во время приема пищи нас заставляли повторять поговорку: «Когда я ем, я глух и нем». «Глух и нем» в моем детском сознании сливалось в одно слово, и из него вырастал образ ужасного зверя Глухинема, который своей прожорливостью затмевал Бабая или Змея Горыныча. Жуткое было животное. Так вот сейчас я стал настоящим Глухинемом, и главным моим желанием было слопать Ярви Янсена. Но Ярви Янсен находился по другую сторону Атлантики, и никакой Глухинем его бы сейчас не достал. А жаль...

* * *

1. «Слова – это символы: они требуют общих воспоминаний» Х.Л. Борхес «Книга песка».

2. Во время штурма Аскалона в 1153 году передовые отряды хра­­мовников первыми ворвались в город и не пустили сквозь пролом в стене больше никого, чтобы не делиться добычей. Там­плиеры обратили мечи против своих же товарищей, которые не принадлежали к Ордену. Это дало возможность защитникам Аска­лона перегруппироваться и отобрать у крестоносцев очевидную победу. Когда в 1187 году Иерусалим сдался на милость Салладина, тот потребовал выкуп за каждого христианина, который уйдет из города. Тамплиеры отказались раскошелиться в результате чего 16 тысяч их единоверцев попали в рабство.

9. Посол Небес

...К чему бороться с волей выше вас,

Которая идет стопою твердой

И ваши беды множила не раз?..

AD. IX. 94

Среди коллег Бенджамин Эплстоун слыл придурком. Не то чтобы полным, а так, слегка. Основания для такой оценки давали, по крайней мере, три качества его натуры. Во-первых, его не интересовало ничего, кроме работы. Ну совсем ничего. Берясь за всякое новое дело, он погружался в него с потроха­ми и оставался там до окончания расследования. Никакие жи­тейские радости не могли в нем соперничать с радостью ра­боты. В этом смысле он был похож на Шерлока Холмса, правда, с гораздо меньшими дедуктивными способностями.

Во-вторых, вечным поводом для шуток было его замысло­ватое имя, коим, впрочем, Эплстоун искренне гордился. И в-третьих, ему фатально не везло с женщинами. Прекрасный пол будто чуял какую-то опасность, исходящую от агента. Жен­щины сторонились его. Он и не настаивал, особенно в по­­следнее время. Как-то научился обходиться.

Дело, порученное Эплстоуну, в этот раз не было похоже на другие. Многие из коллег считали, что и дела-то никакого нет. А если и есть, то заниматься им должны не в ФБР, а где-нибудь в другом месте. Например, в министерстве финансов. Начальство так не считало, во всяком случае, в начале. Более того, дело выглядело достаточно многолюдным и запутанным, чтобы претендовать на звание важного. Потому начальство зорко следило за успехами Бена, требуя докладывать не реже двух раз в неделю.

— Ну, что у нас нового? — Эрик МакНи скрючился в ог­ромном кресле, которое его тщедушной фигуре было явно не по размеру.

— Нового мало, сэр, — скривился Эплстоун. — Я перерыл все что мог. Ухватиться не за что.

— Так уж и не за что? — не поверил МакНи.

— Все зависит от цели. Я пока ее не вижу.

— Не мне тебе про цели рассказывать. Главного злодея ты уже вычислил?

— А что с того? Предъявить ему нечего. Хоть бы убили они кого, что ли.

— Совсем сдурел?

— Да это я так... — Бен понял, что сморозил глупость.

— Ладно, давай думать вместе. Что мы о них знаем?

Агент послушно развернул папку и начал читать.

— Благотворительный Фонд имени Жака де Моле был организован в 1992 году¹. Штаб-квартира находится на Кипре. Первое лицо — директор-распорядитель Луиджи Пако. У него итальянский паспорт и вид на жительство в США. Фонд имеет три крупных филиала – в Париже, Глазго и в Иерусалиме, и две­надцать представительств. В том числе и в Нью-Йорке. Нью-Йоркским офисом руководит Тони Гоннор, бродвейский продюсер, фигура весьма влиятельная среди богемных гомо­сексуалистов.

Активы фонда составляют около трехсот миллионов долларов, в том числе и в недвижимости. Нет сомнений, что сум­ма занижена, и реально раз в десять больше.

Главные программные цели — поддержка культуроло­гических, исторических, археологических и прочих проектов, направленных на установление исторической справедливости по отношению к Ордену рыцарей Храма, официальная реаби­литация Ордена и разрешение его Ватиканом.

Источники доходов — пожертвования от частных лиц, фирм и правительств. В общем, от кого угодно. Сами они ком­мерцией не занимаются, а вырученные деньги от проектов пускают на очередные гранты. Открытые гранты, правда, у них смехотворные. По прошлогоднему отчету они объявили два миллиона, а потратили что-то около пятисот тысяч.

В опекунский совет входят двенадцать человек. Бизнес­мены и политики из Европы, один японец, один египтянин и один турок. Есть еще и научный совет, который должен рас­сматривать предложенные проекты. Но там люди постоянно ме­няются и никакого доступа к деньгам не имеют. Похоже, деятельностью Фонда руководят совсем не те, кто представляет его публике.

В Штатах Фонд сейчас финансирует семь проектов. Три студенческие работы по семь тысяч долларов каждая, две пере­движные выставки оружия и доспехов тамплиеров, общая сумма — сто сорок тысяч, археологическую экспедицию Колумбийского университета в Турцию, там что-то около двух­сот тысяч и постановку мюзикла на Бродвее — пятнадцать миллионов.

— Сколько? — икнул МакНи.

— Пятнадцать миллионов, — подтвердил Эплстоун.

— На мюзикл? Однако! За эти деньги фильм снять можно.

— Разве что документальный... Фильм у них запланиро­ван на будущий год. Но только снимать они его не будут.

— Почему?

— Смысла нет. Если мы не ошиблись в предположениях, и они действительно отмывают деньги через эти проекты, фильм они снимать не будут. Логичнее заплатить какой-то глобальной телесети за подогрев интереса к теме. Там и деньги гораздо серьезнее и отношения сложнее. С мюзиклом проще. Спектакль ставит Тони Гоннор, представитель Фонда в Нью-Йорке. Сами себе и пла­тят. Уверен, что львиная доля всего бюджета — это гонорары создателей. Плюс декорации, костюмы, страховки, реклама... Там есть куда загнать деньги. А если учесть, что все эти деньги они заплатят своим же, то многое проясняется.

— Проще построить казино.

— Им не надо проще. Им надо и деньги по возможности сохранить, и объяснить их происхождение, и акцию шумную устроить. Реклама опять же. Они ведь спектакль ставят не простой. А по «Божественной комедии» Данте Алигьери.

— Слышал про такого.

— Данте описывает события, происходившие якобы весной 1300 года. В будущем году как раз семьсот лет испол­няется. Плюс юбилей Данте. В мае ему стукнет 735 лет.

— Какой же это юбилей? — искренне удивился шеф.

— Средневековые схоласты считали цифры 3, 5 и 7 магическими. А их расположение в порядке 735 символизирует Золотую пропорцию².

— Какую пропорцию?

— Ну, это когда...

— Ладно. Бог с ней, с пропорцией. Я понял, что это хоро­шо, — разозлился МакНи.

— Это не просто хорошо. Они считают, что в этом есть ма­ги­ческая сила, способная... — увлекся Бен.

— Ну, хватит! Я понял. А какое им дело до Данте?

— Есть легенда, согласно которой Данте был тайным там­плиером. Во всяком случае, очень им симпатизировал. Гово­рят, что его даже похоронили в рясе храмовника. Но это, похоже, домыслы. Гонения на тамплиеров начались с пятницы, 13 октября 1307 го­ду и длились почти семь лет. Поэтому заявлять про свои симпатии открыто Данте не мог.

— Ты же сказал, что Данте писал про 1300 год, — шефу эта историческая лекция начала надоедать.

— Да, но писал он значительно позже. Лет десять спустя.

— А какое отношение все это имеет к Фонду?

— Мотивов много. Я думаю, что главных два. Первый — это авторитет Данте. Для людей интересующихся «Божествен­ная комедия» — почти как библия. Никому и в голову не при­дет подозревать Фонд в чем-то нехорошем. Второй — это реклама. Тот, кто придумал всю эту аферу — настоящий ге­ний. Связать Фонд с такой акцией — это все равно что по­­лучить индульгенцию.

— Ну а нам-то что делать? — Настроение шефа явно испортилось.

— Не знаю. Надо подбираться к Гоннору. До штаб-квар­тиры на Кипре нам не достать.

Финал доклада был никудышный. МакНи поежился в своем необъятном кресле, чихнул и молча вышел из кабинета. Вернулся через минуту с двумя стаканами горячего кофе. Все складывалось еще хуже, чем предполагалось. Закрывать дело, тем более отдавать его кому-то, было абсолютно немыс­лимо.

Внешне все выглядело так. Международная группа жуликов нашла способ совершенно легально отмывать большие деньги. Отдел МакНи проявил незаурядную прозорливость и разгадал планы преступников (за это ему, МакНи, ордена и слава). Но, разгадав планы злодеев, отдел МакНи не смог противопоставить им ничего действенного. И мафиози самым нахальным образом реализовали свои подлые замыслы, оста­вив МакНи с носом (за это МакНи позор и служебное несоот­ветствие). А идея была Эплстоуна. Наградил же Господь Бог сотрудником.

— А что погибшая Куценко? — со слабой надеждой в голосе спросил шеф.

— Погибла, — обречено ответил Бен.

— Не смешно, — МакНи начинал злиться всерьез.

— Там не за что зацепиться, шеф, — агент отрешенно дул в стакан с кофе. — Хотя...

Повисла противная пауза, в которой угадывалось жела­ние шефа запустить в Эплстоуна чем-то тяжелым. К чести Бена, он выдержал паузу до конца.

— Я допросил некоего Георгия Когана, близкого друга по­койной и ее брата. Он стажируется в Колумбийском уни­верситете у профессора Янсена. Крупный специалист по евро­пейской средневековой литературе. Имя Янсена значится в списках консультантов гонноровского спектакля. Коган обмол­вился, что профессор в отъезде и консультировать спектакль поручил ему.

— И что это нам дает? — спросил шеф.

— Пока не знаю.

* * *

1. Организаций с подобным названием было великое множество. Из самых известных можно назвать благотворительный Фонд де Мо­ле, который во время Второй мировой войны помогал осиротев­шим детям в Германии, фактически занимаясь пополнением рядов «Гитлерюгенд». Другой известной организацией, которая носит имя Великого магистра, является созданный в 1919 году в США вид­ным американским масоном Фрэнком Лэндом орден де Моле. Он официально занимается воспитанием молодежи. Между про­чим, ку-клукс-клан тоже создавался для защиты вдов и сирот.

2. Золотая или «Божественная» пропорция (в архитектуре и скульп­туре ее называют «сечением») считается краеугольным кам­нем гармоничности мироздания. Математически ее можно пред­ставить как отрезок, разделенный на две неравные части, где большая часть относится к меньшей так же как весь отрезок относится к большей части.

 

10. Еретики

Здесь кладбище для веривших когда-то,

Как Эпикур и все, кто вместе с ним,

Что души с плотью гибнут без возврата.

AD.X.13.

 

Анна Шоу писала сразу для нескольких изданий. Талант этой тридцатилетней стервы, способной выуживать деньги да­же из тех, кто никогда и никому денег не давал, проявлялся в первую очередь в том, что из одной командировки она при­во­зила объемные материалы для четырех или пяти журна­лов совершенно разной направленности. У нее не было так называемой главной темы. Она одновременно разбиралась с геологическими артефактами в Кении, правами детей и жен­щин в Чаде, распространением СПИДа на трансафриканской магистрали и проблемами зверушек в Серенгети.

С работой она справлялась блестяще. Кроме того, у нее вы­ходили прекрасные фоторепортажи, а с недавних пор она успешно продавала видео национальным каналам.

Среди постоянных заказчиков Анны были National Geographic, BBC, журналы трех американских университетов, The New York Times и еще Бог знает кто. Несколько раз ее мате­риалы публиковал Playboy.

Секрет успеха Анны Шоу, мисс Огайо 1993 года был прост. Как настоящий журналист, она не знала тематических и жан­ровых ограничений и как полная дура интересовалась всем на своем пути: от политики до кулинарии.

В 1996 году, пробив командировку сразу от трех именитых журналов, она приехала в Узбекистан. Магистральной темой ее исследований была кухня Ошской долины.

Поработав в глубинке чуть больше трех недель, Анна была арестована местной полицией по обвинению в шпионаже. Поводом для ареста стало фотографирование моста через глу­бокое ущелье, соединявшего узбекскую и киргизскую части долины, который по старым советским нормам входил в список особо секретных объектов.

Проведя три недели в уездной узбекской тюрьме, Анна вышла на свободу обогащенная первичным знанием рус­ского мата, пятью десятками рецептов приготовления плова из собачатины и информацией про Трансмагрибский Союз, основанный в 1947 году Алатаем, упавшем с неба в Карфаген­ской пустыне.

Найдя ближайший в Узбекистане факс, Анна произвела на­стоящую сенсацию в американской прессе материалом о со­держании узбекских женщин в заточении.

Материал про собачий плов имел гораздо меньший резо­нанс, а рассказ о планах возродить Магриб в границах XIV века не получил почти никакого отклика. Это огорчило Анну, но ни в коем случае не сломало ее. Она решила «копать» даль­ше.

В Узбекистане это уже выглядело проблематичным, а дальше узбекских границ журналистку не пускали.

Осознав через две недели переписки с консульствами, что бизнес становится убыточным, Анна решила лететь в Украину, собственно, только потому, что рейс Ташкент — Нью-Йорк пролегал через Киев. Был еще один повод для задержки в Центральной Европе. Алатай, имя которого узбеки произносили с мистическим восторгом, согласно легенде был когда-то украинским мужиком из-под Винницы, который в годы Второй мировой, служа в военной авиации, случайно приземлился в пустыне недалеко от Триполи.

Из наиболее правдоподобных версий Анна выбрала для себя ту, по которой геройский летчик, преследуя вражеский само­лет, попросту заблудился в густой облачности над Средизем­ным морем. Правда, если учесть, что самолет будущего Алатая прилетел в Северную Африку из Югославии, а расстояние между ними, даже по прямой, превышает 1200 километров, и летел герой на истребителе конструкции Лавочкина, дальность полета которого при самых благоприятных условиях ограничи­вается расстоянием в 1190 километров, история эта выглядела туманной и загадочной.

Провозвестника Нового Магриба звали то ли Алексей, то ли Александр Горовиц, и к моменту своего исчезновения он был кавалером нескольких престижных орденов Советского Союза и носителем почетного геройского звания. В летописи войны он остался асом и героем, пропавшим без вести во время воздушного боя с фашистами где-то над Балканскими горами.

На родине героя в небольшом селе в окрестностях Мо­гилева-Подольского впоследствии был учрежден его мемо­риальный музей и его именем названа одна из улиц.

Если побег летчика был не побегом, а несчастным слу­чаем, остаются загадкой два принципиальных момента. Пер­вый — как истребитель Ла-5 смог пересечь Средиземное море и благополучно приземлиться в Африке? Второй — почему советский офицер, оказавшись в столь затруднительном поло­жении, не попытался связаться со своими?

За два года жизни среди берберов Горовиц сумел овладеть арабским языком настолько, что к концу 1947 года сформули­ровал на этом языке главные принципы Нового Магриба¹.

Принципы сводились к тому, что в современной полити­ческой обстановке арабский мир имеет все возможности объе­ди­ниться под знаменем Ислама и вернуть былую славу могучего и просвещенного Магриба, утраченную с началом империалистической экспансии Запада.

Некоторое время Горовиц активно сотрудничал с Абдаль-Киримом² по созданию комитета освобождения Арабского Магриба. Но, не сойдясь во взглядах на политическое устройс­тво будущего государства, а главное, на отношения с Совет­ским Союзом, оставил Комитет...

Ничего этого Анна никогда бы не узнала, не окажись ее крес­ло в самолете, следовавшем рейсом Ташкент—Киев, рядом с креслом украинского дипломата Сергея Дубины, который возвращался домой из Исламабада.

Разговорились они сразу же, оказавшись рядом, как только Анна решилась попросить у стюардессы воды теми же фразами, которыми это делалось в узбекской тюрьме. Судя по тому, как покраснели щеки и забегали глаза у сексапильной стюардессы, Анна поняла, что сказала что-то не то.

Не растерялся сосед по креслу. Он перевел узбечке мат на нормативный русский, а попутчице посовето­вал говорить по-английски.

— В чем была моя ошибка? — живо поинтересовалась Анна.

— Похоже, вы изучали русский язык не по учебнику?

— Я почти месяц провела в узбекской тюрьме. За шпи­онаж. Я фотографировала полуразрушенный мост, который по местным законам фотографировать нельзя.

— Тогда понятно. Непонятно, почему вы просидели в тюрьме так долго?

— У них не работал телефон, — простодушно объяснила Анна.

— Бывает, — похоже, собеседника забавляли приключе­ния американки. — Дело в том, что «сукой» в определенных кругах называют женщин, которым не симпа­тизируют. А «сохнет пасть» можно выразить мягче. Например - мучит жажда. Вы летите в Киев или дальше?

— Пока в Киев. Но мне необходимо вернуться в Среднюю Азию. Но уже не в Узбекистан.

— Вы ищете могилу Тамерлана?

— А он похоронен в Узбекистане? — удивилась Анна.

— Говорят.

— Нет, меня интересует кухня Ошской долины. И Алатай.

— Ну, Алатая надо искать в Африке. А кухня...

— Почему в Африке? — невежливо перебила собесед­ника Анна.

— Потому, что он там жил. Если жил вообще.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что Алатай, если мы говорим об одном и том же человеке, появился и функционировал именно в Африке. В основном, в Алжире и Тунисе.

— Я говорю про Алатая, о котором узнала в тюрьме. Он хотел создать Исламскую империю.

— Арабскую империю. Впрочем, не империю, а союз государств.

— Ну да. Я о нем и говорю. Так это было не в Узбекистане?

И тут Сергей рассказал Анне историю Алатая, которая так изменила жизнь журналистки.

 

Киев встретил путешественников неприветливо. Самолет затрясся всеми своими конечностями, издал совершенно изуверский вопль, тяжело вздохнул и плюхнулся на размокшее от дождя поле Борисполя, на котором не успели скосить дурно­цвет еще с минувшего лета. В салоне раздались жидкие апло­дисменты и командир уверенно порулил по дорожкам «Главных ворот страны».

После всех положенных формальностей, Сергей предложил подвести Анну до города, помог устроиться в гостинице «Днепр» и пообещал перезвонить завтра.

Звонок разбудил Анну около одиннадцати. Спросонья она не сразу узнала собеседника.

— Как вам Киев? Многие находят его замечательным.

— Сергей? Здравствуйте. Киев мне никак. Вы меня раз­будили.

— О, тысяча извинений. Я хотел предложить свои услуги.

— Ничего. Я и так долго спала. А что до услуг, я с удовольс­т­­ви­ем ими воспользуюсь через сорок минут. Если вас это устраи­вает.

— Тогда я жду в баре.

У Сергея было два свободных дня после командировки. Потом начинались выходные. Впервые за несколько месяцев Анна почувствовала, что ей повезло.

Романа, правда, не получилось. Сергей ждал Анну в баре со своей женой Ольгой.

— Мне захотелось вас познакомить, — словно извиняясь за что-то, начал Сергей, — как раз сейчас Оля пытается соз­дать журнал, и я самым бессовестным образом решил вас ис­­пользовать.

Оля была милейшей девочкой лет двадцати пяти с чуд­ными белокурыми кудрями, богемными манерами, изумитель­ной красоты кистями рук и очень пристойным английским. Она сумела раздобыть деньги для издания англо-украинского синхронного журнала, что-то наподобие National Geographic.

Анне Ольга понравилась сразу и во всех смыслах. Даже больше, чем Сергей. Поэтому она не стала строго судить сво­его нового друга за желание похвастать таким сокровищем.

— Начнем с осмотра достопримечательностей, — предложил после завтрака Сергей.

— Нет, если вы не против, с какой-нибудь хорошей биб­лиотеки. Вы заинтриговали меня историей Алатая-Горовица. Гулять будем потом.

На поиски информации о загадочном летчике были бро­шены все ресурсы, доступные семье Дубин. Результат оказался скромным. Не чета ресурсам.

Кроме того, что Сергей уже рассказал американке, было найдено несколько ссылок на литературу, где упоминались политические контакты Алатая с Мухаммедом Бен Юсуфом³ (еще до воцарения последнего на марокканском престоле в августе 1957 года) и будущим президентом независимого Туниса Хабибой Бурибой⁴. Контакты эти в большей мере сво­дились к маджахедскому движению периода освободительной войны.

Судя по всему, Алатай проявил себя незаурядным воен­ным стратегом и дерзким политическим мыслителем. Особенно заметным его влияние на арабских лидеров было в период войны с французами.

После обретения независимости Тунисом и Марокко, имя Алатая вспоминается все реже. Несколько раз он упоми­нается в исторических трудах в связи с попыткой возродить виногра­дар­ство в Алжире после изгнания оттуда итальянских колонис­тов и идеями строительства Алжирского исламского социализ­ма. Последний раз имя Алатая звучит в конце 1976 го­да в одном из публичных выступлений Хуари Бумедьена⁵ на заседании Организации “Исламская конференция” в Джид­де в связи с идеей объединения стран Магриба в единое ислам­ское конфедеративное государство с представительским центром в Триполи. Но тогда Бумедьен говорил про Алатая как про классика, очевидно, уже покинувшего сей суетный мир.

Работ самого Алатая, похоже, не сохранилось нигде. Из всех его фантастических идей наибольшую популярность полу­чила идея естественного синтеза рекомендаций Корана и теоретических основ марксизма. Самым вульгарным образом часть этих идей претворились в государственном управлении Ливией рубежа 70—80-х годов известным всему миру любителем белых верблюдов М. Каддафи⁶.

Ничего о личной жизни мудреца неизвестно. Даже где и когда он умер. Будто бы его и не было вовсе. Равно, как и его идеи глобального объединения мусульман от Пакистана до Марокко. Именно таким видел Новый Магриб Алатай.

Сергей, умница и наверняка гордость своих учителей, вспомнил даже, что был некий документ, осуждающий алатизм, так и не принятый Организацией Африканского Единства...

Анну огорчило другое — они не нашли даже намека на то, что легендарный Алатай и советский летчик А. Горовиц одно и то же лицо. А этого так хотелось!

Вечер компания провела у Сергея дома. Анна от души набаловалась с потешным хозяйским таксом по имени Примус, наслушалась интереснейших планов Оли по созданию журнала и разбила чашку из сервиза «Мадонна», когда помогала хозяй­ке мыть посуду.

Поскольку по части расследования истории Алатая были использованы практически все видимые возможности, при­ниматься следовало за геройского летчика. Было решено, что пря­мо с завтрашнего утра Ольга и Анна (Сергей по долгу служ­бы оставался в Киеве) отбудут на украино-молдавскую границу, точнее в город Могилев-Подольский, где попытаются установить хоть какую-то связь между Горовицем и Алатаем. В их распоряжении был автомобиль семьи Дубин, Сережины связи и неделя до истечения срока визы Анны Шоу в Украине.

* * *

1. Правильнее было бы сказать, что он участвовал в разработке этих принципов, а не формулировал их как автор. Над этими идеями трудилась большая группа людей во многих странах. Причем не только Магриба. А что касается столь неожиданных способностей к языкам, которые проявились у Горовца, то мне думается, для са­­мого Алатая ничего удивительного в них не было. Любая импро­визация должна быть хорошо подготовлена. В том числе и перелет через море… Если вспомнить о том, что эти «новые» принципы сво­дились к синтезу Ислама и марксизма, а внешняя политика ориентировалась на СССР и Китай, то мистического пафоса вокруг фигуры Алатая сильно поубавится.

2. Абд аль-Керим (1881 или 1882–1963), вождь восстания рифских племён в Марокко. В 1921–26 президент (эмир) Рифской республики. С 1948 по 1956 годы возглавлял Комитет освобождения Арабского Магриба.

3. Мухаммед Бен Юсуф – Мухаммед V (1909–1961) король Марокко. В 1927 наследовал трон. После трехлетнего регентства стал султаном. Организовал движение за национальное освобож­дение. В 1956 Марокко получило независимость от Франции. В 1957 Мухаммед отказался от титула султана и стал име­новаться королем Мухаммедом V.

4. Хабиб Буриба – первый президент независимого (с 1957г) Туниса, отличившийся демократическими реформами – возглавил официальную кампанию против поста в месяц Рамазан и против хаджа, способствовал переводу Корана на национальные языки.

5. Хуари Бумедьен – в 1965 году возглавил военный переворот в Алжире, в результате которого был свергнут президент Бен Белла. С этого времени и до смерти в 1979 году – фактический руководи­тель Алжира. С 1976 года – в статусе президента. Один из самых активных «объединителей» Магриба, национализировал нефтяные и газовые месторождения, создал сельхозкооперативы, реформи­ровал армию.

6. Муамар Каддафи (р.1942г) – глава «революционного руководства» Ливии, автор «Зеленой книги», где ратует за восстанов­ление «естественного» закона (закона религии), не признающего социального деления. Известен нежной дружбой с руководством Советского Союза и Китая и непримиримой враждой с США, а так же экзальтированностью и решительностью в воп­росах внутренней политики.

 

11. Распределение грешников

Обман, который всем сердцам знаком,

Приносит вред и тем, кто доверяет,

И тем, кто не доверился ни в чем.

AD.XI.52

 

Жолда Красноглазый, в маргинальности которого мог усо­мниться лишь тот, кто не знает значения этого слова, на самом деле был, как сказали бы теперь, убежденным идейным бор­цом. Он не был Робином Гудом, его идея не была столь узкой. Грабил и убивал он не из чувства справедливости, не из же­лания помочь, хоть таким способом, своей несчастной, разди­раемой на части родине, не из алчности, не из чувства мести. Просто он относился к категории тех людей, которые знают, как надо. Без особых объяснений.

Всю непутевую разбойничью жизнь Жолды можно разде­лить на три неравные как по продолжительности, так и по со­­­держанию части. Причем, уловить взаимосвязь между ними, не зная, что относятся они к одному и тому же человеку, практически невозможно.

К первой части относились неразумное детство, отрочес­тво и юность, вплоть до вполне успешной службы в реестровом казачестве. Вся эта часть жизни, самая продолжительная во времени, но и самая беспомощная в понимании происходящего внутри и снаружи, выглядела, как разлитая по вареникам сме­тана. Вроде ее много, но, вроде, она и не главная.

Никаких других образов, заставляющих оглянуться, в той жизни не осталось. Старый рыбак, тянущий из реки пустой невод, разрубленный пополам поросенок у сгоревшего сарая, высохшая трава, торчащая соломой из-под снежного наста, мать, плачущая над раздавленным куриным яйцом, из которого ожидался цыпленок, старый хромой пес, умеющий по команде вытирать морду, будто умывается. Вот, пожалуй, и все.

Потом к этому добавились серый жупан, пахнущий ква­шеной капустой, запах клинка и пороха, и, наконец, чавкаю­щая плоть стареющей вдовы (очень похожей на мать) в хлеву, среди запахов свежего навоза и сбруи. Вдовьи ласки никак не осели в памяти Жолды, потому и первый опыт обладания со временем стерся в пыль.

Образы второй части жизни были конкретнее и холоднее. Их было больше, и они были ближе. Пожалуй, самым значимым из этих образов был образ ушедшего страха. На его месте обра­зовалась пустота, которая требовала заполнения. Замену страху и искал Жолда с того момента, когда он, тридцатитрех­летний казак, поднял бунт в Шаргородском имении сотника Ланскоронского.

Бунт был обычным. Свирепым и отчаянным. Ни масшта­бами разграбления, ни обилием крови он не выделялся из ря­да других. Единственное, что спасало это восстание от зва­ния среднестатистического, было то, что поднял его реестро­вый казак, человек, состоявший на службе короля.

Жолда почувствовал, что страх покинул его на рассвете, когда оглянулся с соседнего холма на пожарище. Сперва гайдамак не придал этому значения, хотя отметил про себя утрату. Все затмевала усталость и спокойное чувство свободы. Бессмысленной и унылой. И уже тогда показавшейся тяжелым бременем, заменившим сытую и спокойную жизнь.

Прошло еще два года, прежде чем Жолда залатал брешь в душе. Отсутствие страха пугало и мучило. Ни одной жи­вой душе не позволено не иметь страха. Страх, как надежда — последнее, что остается у человека, если человек еще жив.

Только к тридцати пяти годам, поселившись в Рахмановых пещерах вместе со своей шайкой, гайдамак обрел некое подо­бие покоя. Именно с этой поры и начинается третий, самый ко­роткий и самый важный период жизни Жолды Красноглазого. Именно с этого времени он стал тем, кто грабит городки и обозы не просто так, а во имя некой идеи. Именно тог­да сла­ва о злодеяниях днестровского разбойника разлетелась от Черкасс до Кракова, и имя его стало синонимом самого изо­щренного зверства на всех языках, какие слышало Подолье в те годы.

То, что выросло на месте страха в душе гайдамака, можно было бы назвать Служением. Служением Дырам, получившим впоследствии жолдино имя.

Случилось это так. В одном из захваченных отрядом Жолды купеческих обозов, шедших в Валахию из Крыма, среди прочих, оказался римский миссионер, монах-францисканец, выкуп за которого был назначен в размере его веса табаком.

То, что за монаха заплатят, с самого начала выглядело не­правдоподобным. Это понимали все. Потому святой отец и не переживал относительно своей участи. Близкую смерть он воспринимал спокойно, с тихим достоинством обреченного. Жолде это нравилось.

Против установившихся правил, ватажек приглашал мо­наха к своему столу, вел беседы о смысле бытия, расспрашивал о дальних странах. Капуцин был учтив, разговоров не избегал, даже шутил временами.

Как-то разбойник спросил своего пленника о природе дыр в Рахмановых пещерах. Дыр было девять, и каждая имела свой уклон и глубину. Большинство из них резко уходили вглубь горы, сужаясь от входа. Но две, самая мелкая, не больше де­сяти человеческих ростов, и самая глубокая, до дна которой не долетал горящим факел, имели форму вертикального ко­лодца или кувшина с узким горлышком.

Поначалу монах рассуждал о мягкой породе горы и о вод­ных потоках, пробивающих себе путь. Он говорил, что подзем­ные воды сильнее наземных, а подземные камни мягче тех, что на поверхности. Это происходит оттого, что Земля в се­ре­ди­не наполнена замерзшей водой, стекающей из океанов. Чем дальше от поверхности, а значит, от солнечного света и тепла, тем свирепее холод, придающий воде твердости, а по­роде хрупкости.

Потом он рассказал Жолде про некоего флорентийца, ко­торый спускался в ад в поисках своей возлюбленной. Там то­же были пещеры и дыры, но не такие, как во владениях Жол­ды. Те дыры были духовными, иносказательными, в кото­рых обитали души земных грешников. Грешники, исходя из тяжести совершенных преступле­ний, селились под землей по мере удаления от поверхности, то есть от солнечного света, а стало быть, и света Божествен­ного, которым несчастные пренебрегли в земной жизни.

Числом тех дыр, которые каноник называл кругами, тоже было девять. На дне самой глубокой сидел Сатана и жевал своими пастями самых страшных грешников: Иуду Искариота, предавшего Спасителя, Брута, который зарезал своего на­званного отца — римского императора Цезаря, и Кассия, ко­торый помогал Бруту совершить злодейство. Сатана наполовину был закован в лед подземного озера Коцит и был отвратителен во всех отношениях. Из трех пастей его безобразной морды текли кровавые слюни, а дыхание так воняло, что замораживало воду. Правда, над головой чудища удивительным образом находилась дыра в небо, так что карабкаясь по сатанинской шкуре, можно было выбраться к свету. Самая глубокая яма оказывалась самой близкой к выходу. Это вызывало в личностной философско-этической системе ценностей Жолды необратимые разрушительные процессы.

Еще капуцин рассказал о странных людях — катарах, ко­торые много лет тому назад прятали в похожих пещерах свою ре­ликвию, называемую Грааль.

Толком объяснить, что такое Грааль, монах не смог. Един­ственное, что понял Жолда — это такой волшебный камень, ко­торым катары очень дорожили и который может исполнять же­лания. На этот камень капала кровь распятого Христа. Дру­гие считают, по словам обреченного миссионера, что Грааль — это чаша, куда ученики собрали кровь Учителя. Но в это сов­сем нельзя поверить, ибо ни в Евангелиях, ни в Деяниях, ни в Посланиях про подобное не говорится. Посему такое предположение считается еретическим, как и все катары.

И еще Жолда узнал, что когда враги окружили пещеры катаров, царица этого народа взяла Грааль, поднялась на вер­шину горы, превратилась в белую голубку и полетела на Восток. И, кто знает, может здесь, в Жолдиных владениях, она нашла под­ходящее место, чтобы сохранить реликвию.

Именно тогда Жолда почувствовал странную зависимость от пещер, которые с недавнего времени стали его домом. Эта зависимость не была похожа ни на что, до сего часа пережитое разбойником. Поэтому он не мог сравнить новое чувство с родительской любовью или сыновним долгом. Но что-то такое шевелилось внутри его организма.

Ни флорентиец со своим Сатаной, ни катарская царица со свом Граалем не были главными в этом чувстве. Но и они сыграли свою роль в том, что пещеры для Жолды стали живыми.

Монаха Красноглазый велел сбросить в самую неглубо­кую дыру, чтобы тот был подальше от Сатаны и поближе к Све­ту. В отличие от своих товарищей по несчастью, при­нявшим смерть практически сразу, потому что были принесе­ны в жертву более глубоким пещерам, разговорчивый капуцин еще неделю подавал признаки жизни.

Недоверчивый разбойник так и не смог себе представить какой глубины должна быть яма, чтобы опускаясь в нее, ты бы двигался в направлении неба.

12. Насильники над ближним

О гнев безумный, о корысть слепая,

Вы мучите наш краткий век земной

И в вечности томите, истязая!

AD.XII.49

 

Перли Бессерман в книге «Каббала и еврейский мисти­цизм», ссылаясь на рабби Хаима Виталя¹, приемника Ицхака Лурии², сообщает, что в Каббале³ лурианской традиции поклон символизирует единение высших сефирот⁴ с низшими. Поэто­му при произнесении ежедневной молитвы в стоячем положении следует произнести про себя восемнадцать благословений, каждое из которых должно соответствовать одному из восем­надцати позвонков человеческого хребта. Позднее добавили еще одно, девятнадцатое благословение, которое соответству­ет копчику.

Тот же, кто не желает совершать поклоны, лишен высшего смирения, и, стало быть, все еще находится во власти Змея. Если быть точным, то во власти гордыни Змея, который до из­­­гнания из Эдемского сада имел прямой хребет. Пресмы­каться гадину заставило вечное проклятие.

Мистики уверены, что гордыня, как образ эдемского Змея, лишает способности сосредоточиться на высших сефиротах, что является непреодолимой преградой в осознании необходи­мости склониться в смиренном поклоне перед Богом и приво­дит в итоге к неадекватному отношению к собственному «Я».

Гордыня такого свойства безнадежно отрывает человека от возможности приблизиться к пониманию великой сущности Адама Кадмона⁵, сущности того самого образа и подобия, ко­торые задумал Создатель, изобретая человека.

С другой стороны, вам достаточно, исходя из этой логики, произнести восемнадцать благословений своим позвонкам (не считая копчика), для того, чтобы образ Кадмона стал понят­нее и роднее. Относительно людей, страдающих радикулитом, в лурианской традиции ничего не сказано. Равно как и глубина поклонов покрыта завесой молчания.

Циники сколько угодно могут издеваться над подобной методикой постижения Абсолюта. Ведь им, циникам, важно не постичь, а уличить. Для них пессимизм — это способ отри­цания мира.

Эти дураки изгаляются начиная с семидесятого года от Рождества Христова, когда римляне разрушили Иерусалим­ский храм и обрекли евреев на расселение. Будто они забыли, что у горы Синай в самый ответственный момент находился не только Моисей и его спутники, но и души всех евреев прош­лого и будущего. Вот такая локация. И несчастным никогда не уразуметь, что Абсолют содержится не только в категориях космических масштабов, но и в копчике или в капле дождя, упавшей под ноги.

Каббала, как известно, представляет собой учение, ко­торое передается из уст в уста, составляя тем самым непре­рывную цепь духовной мудрости во времени. А согласно Тал­муду, путей к Истине столько же, сколько человеческих лиц на земле. Стало быть, и Каббала может представать в каких угодно формах и образах. В то же время Каббалу (по той же причине) не возможно преподать. Она постигаема только лич­ным опытом. И фактически без ограничений. Собственно, и цель у нее единственная: максимальное слияние с Богом.

Авраам Абулафия⁶, проклятый многими испанский каб­балист XIII века, открыл доступ к Учению женщинам и неевре­ям. Подобный либерализм оказался настолько мощным стиму­лом, что, даже не взирая на негодование раввинской верхушки и весьма пристальное внимание со стороны инквизиции, стал бичом мессианских культов в Европе на последующие пятьсот лет, вплоть до появления хасидства.

Впрочем, всякий каббалист, где и когда бы он ни жил, ставит перед собой единственную цель — достичь единения с Богом. И каким путем это единение будет происходить, по большому счету, не важно.

Медитация на Тетраграмматон⁷ или на «Зогар»⁸, дыха­тельные техники или танцы и песни, в сущности, только пути, которых, как мы знаем, столько же, сколько лиц на земле. Интеллектуальный путь Колесницы, или эмоциональный «путь сердца» в идеале должны привести к одному и тому же — «прилепиться» к Богу.

После репрессий римлян из круга рабби Акиба⁹, величай­шего из учителей тайны Меркабы — мистического пути Ко­лесницы, спастись удалось только легендарному рабби Шимону бар Йохаи и его сыну Елеазару. В течение тринадцати лет они скрывались от язычников в пещере, а когда опасность ми­новала, и рабби Шимон вновь вышел к людям, то обнаружил, что Учение никого уже не интересует. Шимон вернулся в свою пещеру, где в медитациях провел еще год. Обрядши ре­шимость проповедовать Учение Меркабы¹⁰, Шимон отдал себя миру...

 

Анна захлопнула ноутбук. Ей сделалось противно.

Вот уже третий день она работала над статьей про Каббалу для женского журнала «Тонус». Задача состояла в том, чтобы популярно объяснить читательницам журнала, что кроме хрис­тианского Пути к Богу, существует, еще по меньшей мере пять или шесть, которые не хуже.

Идея цикла принадлежала самой Анне, потому и роптать было не на кого. Каббала давалась труднее всего. Анна никак не могла уловить что там главное. Положа руку на сердце, она бы с удовольствием присоединилась к проклятиям в адрес Авраама Абулафии, который открыл доступ к Учению женщинам и неевреям. Особенно женщинам.

Противно Анне стало не от Каббалы. И даже не оттого, что Анна так ничего и не поняла в мистическом учении евреев. Противно сделалось от жестокого насморка, который уже пятый день царил в носу журналистки, лишая обладательницу носа возможности наслаждаться полноценным дыханием, а стало быть, и жизнью. По глубокому убеждению Анны Шоу, жизнь должна приносить удовольствие, как вкусная еда, мод­ная обувь, мужчины или женщины, с которыми делишь постель. Если этого не происходит, ценность человеческой жизни ста­новится равной воспоминаниям о приятном и таким образом подвергается галопирующей инфляции, ибо жить только прошлым так же бесперспективно, как жить только будущим. Прав­да, второй случай еще хуже — он безнравственный.

— И откуда только в человеческом носу берется столько всякой гадости?! — с надрывом вопрошала у собственного зеркального отражения Анна, сморкаясь во все, что подвер­нется под руку.

Попытки бороться с болезнью аспирином или антибио­тиками ни к чему не привели. Сегодня Анна решила предаться сексу, памятуя бабушкин рецепт: двести граммов крепкого алкоголя на одного темпераментного мужчину.

Секс миновал, темпераментный мужчина громко фыркал в душе, двести граммов алкоголя испарились в неизвестном направлении, а жестокий насморк пребывал поныне. Причем с новой силой. Казалось, что и секс и выпивка только придали насморку вдохновения. Он бушевал, как фонтаны Зальцбурга в туристический сезон.

— Что-то не так с рецептом, — подумала Анна. — Воз­можно, во времена бабушки были другие мужчины? Или дру­гой алкоголь? Впрочем, и сопли, видимо, были другими. Уж лучше — каждую неделю месячные, чем этот кошмар. Там хоть механизм понятен. Ой, что это я такое несу! Бойся своих желаний, Анна. Они имеют свойство сбываться.

Тот, кто фыркал в душе, подал голос. Это был сорокалет­ний не очень богатый арабский миллионер, старинный друг Анны, который зарабатывал на жизнь, продавая океанские яхты. На собственную яхту, лучшую какую видели моря, он пока не скопил, но страстно ее желал. Как подозревала Анна, для того, чтобы никто не приставал с дурацкими вопросами.

Гениталии кавалера пахли среднеазиатскими железно­дорожными станциями, что вызывало у Анны тягучую носталь­гию и романтические чувства.

Араб, кроме бешеного темперамента, был хорош тем, что никогда не претендовал ни на что большее, чем тело Анны Шоу. Для азиата — редкое качество. Тем более что ни миллио­ны, ни возможные яхты любовника Анну не интересовали. Только секс. Ничего личного.

— Анна, телефон звонит, — подсказал голос из ванной.

На часах было без четверти час ночи.

— Энни? Привет! Это Янсен.

— Что-то случилось? — Анна стыдилась своего «француз­ского прононса».

— Ты не рада меня слышать? Что должно случиться? — удивился голос в трубке.

— Рада. Просто сейчас достаточно поздно, — Анна ста­ралась скрыть раздражение.

— Ах, прости меня, старого идиота! Я же в Испании. Тут такое дело... — в трубке стало тихо.

— Какое дело? — Анна знала, что хорошего ожидать не сле­дует.

— Да, дело... На Бродвее сейчас ставят мюзикл по Данте...

— Что? — Анне опять сделалось противно.

— Мюзикл по Данте. По «Аду». Впрочем, не важно. Я там консультант. Но я сейчас в Испании. Я не могу контролиро­вать. Очень нужно, чтобы я там присутствовал. Сакрально. Ты понимаешь?

— Не очень.

— Нужна статья...

— А кто за тебя работает?

— Там все нормально. Проконсультируют на высшем уровне. Важно, чтобы мое отсутствие не бросалось в глаза.

Анне захотелось сказать какую-нибудь гадость. Напри­мер, что отсутствие Янсена и так никто не заметит. Но вовремя сдержалась.

— Ну? — выдавила из себя Анна.

— Что «ну»? Удели внимание.

— Цель? — Анна начинала злиться по-настоящему.

— Ты что, дура? Я же сказал! Ищите да обрящете. Не задавай идиотских вопросов. Ты же умница...

Любовник вышел из ванной, потрепал Анну по щеке и уда­лился в ночь. Остался жестокий насморк и чувство ненавис­ти ко всем мужчинам.

* * *

1. Рабби Хаим Виталь (1543–1620) – мудрец Торы. Был учеником свя­того рабби Ицхака Лурии Ашкенази (Аризаль). Полнее и точнее всех записал беседы своего наставника, сделав достоянием многих новый подход к Каббале, ставшей впоследствии одним из опорных столпов учения хасидизма.

2. Ицхак Лурия (1534–1572) – основатель «лурианской» школы Каббалы. В возрасте 22 лет отказался от земных благ и прожил в уеди­нении 13 лет, стяжав славу великого мистика. Лурия привлек к себе множество последователей, стал основателем новой школы Каббалы, в ко­торой важную роль играла доктрина переселения душ.

3. Каббала – эзотерическое, мистическое течение в иудаизме. Каббала как тайное учение была получена в виде особого Откро­вения немногими избранниками. Далее это знание передавалось тем, кто был способен воспринять его, понять мистические законы и использовать их должным образом.

4. Сефирот – множественное число от «сефира» – сфера, мир, эманация, уровень сознания.

5. Адам Кадмон первозданный, космический человек, прообраз всех людей, какими их задумал Создатель. Согласно Каббале, преж­де чем создать Адама Господь создал его Образ, который и есть Кад­мон. Т.е. Адам Кадмон – идеальный образ человека, созданный Богом еще до появления первого человека.

6. Авраам Абулафия (1234–1304) – испанский каббалист, объ­явил себя мессией, ясновидцем и пророком, создал доктрину, впи­тавшую в себя испанскую Каббалу и немецкий мистицизм.

7. Тетраграмматон – латинское слово, означающее «четырех­буквенное имя». Это имя является еврейским именем Бога Ветхого Завета, Jehovah (Иеговы). На иврите четыре согласные последнего имени образуют YHVH – то есть Тетраграмматон.

8. «Зогар» («сияние») – одна из основных книг Каббалы.

9. Рабби Акиба бэн Иосиф (ок.50–132г.) – знаменитый мудрец Торы. Под его руководством были предпри­няты первые попытки восстановить изначальный текст Талмуда. Духовный лидер евреев в борьбе с Римом.

10. Учение Меркабы – одно из самых мистических направлений в Каббале, тесно связанное с переселением душ.

 

 

13. Насильники над собой и своим состоянием

Когда душа, ожесточась, порвет

Самоуправно оболочку тела,

Минос ее в седьмую бездну шлет.

AD.XIII.94.

 

Гоннор назначил встречу в театре. Мы пришли без опоздания.

Посреди темного зрительного зала на полторы тысячи мест стоял небольшой столик с кучей бумаг, настольной лампой и пластмассовыми стаканчиками. За столом сидел Энни Папетти и горько плакал. Слезы буквально ручьем стекали на красный свитер грубой вязки с высоким воротником. Пестрым шарфи­ком, от которого за версту разило сладким одеколоном и доро­говизной, итальянец время от времени грациозно промакивал соленые потоки.

Оркестровая яма была закрыта щитами. На сцене вози­лись какие-то люди в спецовках со столярными инструментами. На краю рампы стоял высокий худощавый человек с чертежа­ми в руках. Гоннора видно не было.

У меня в кармане зазвонила Моторола.

— Гарри? Не обижайтесь. Я задержусь минут на двадцать. Займите себя чем-нибудь.

— Чем?

— Поговорите с Энни. Он должен быть где-то в зале.

— Я не могу. Он плачет.

— Что он делает? — продюсер будто и не удивился.

— Плачет.

— Почему?

— Я не знаю.

— Ну так успокойте его. Я скоро буду.

Связь прервалась. Мы приблизились к плачущему.

— Мистер Папетти, с вами все в порядке? — начал, было, я успокаивать режиссера. Тот поднял голову, и слезы на его ли­це моментально высохли.

— А, Гарри! Здравствуйте. Очень рад вас видеть. Да, все в порядке. Это я так... Слегка задумался.

— Мистер Папетти, это мой друг и коллега Адам Кодман. Мы будем вместе работать над спектаклем.

— Как вы сказали? Кодман? Как интересно. — Папетти про­тянул руку Адаму. — Меня зовут Энни.

— Очень приятно, — улыбнулся Адам и пожал протянутую руку.

Папетти выглядел уставшим. Такой вид обычно имеют люди после долгого недосыпания или кокаинисты, нуждающи­еся в новой дозе.

— Я вас познакомлю с Дрюллером. Это наш художник. Великий художник. Андреас, — закричал через зал человеку с чертежами, — у тебя есть минутка для нас? Подойди, пожа­луйста.

Пока Андреас шел к нам по длинному проходу между кресел, режиссер нахваливал Дрюллера, будто мы пришли сю­да для того, чтобы покупать его картины.

— Знаете, у него феноменальное ощущение пространс­тва. Среди театральных художников ему нет сегодня равных по обе стороны Атлантики. Его макет — настоящий шедевр. А кос­тюмы...

Папетти представил нас художнику. Художник оказался малообщительным человеком лет сорока пяти, очень плохо говорящим по-английски. Те редкие обрывки фраз, которые он извлекал из себя, походили скорее на шум бумажной обертки, когда ее срывают с подарочной коробки.

Дрюллер неохотно показал нам эскизы костюмов кентав­ров и поинтересовался нашим мнением. Мнение наше было восторженным, тем более что экспертизы на соответствие исторической правде не требовалось. Костюмы были вполне адскими с заметным уклоном в эротичность. Кентавры больше походили на козлоногого Пана, но оставляли достаточно мерз­кое впечатление, что, видимо, и требовалось от карателей Преисподни.

— По-вашему, они не слишком сексуальны? — спросил Папетти у Адама.

— Думаю, что нет, — глубокомысленно изрек Кодман, — сексуальность в Аду вещь специфическая. Ведь грешники, как я понимаю, сортируются не по половому признаку. Все варятся в одних котлах и по преимуществу голые.

Эта мысль так понравилась Папетти, что он даже икнул.

— Очень верно, очень верно, Адам. Вы позволите так вас называть? — режиссер положил руку на колено Адама и при­стально посмотрел в глаза.

Адам стоически перенес эту фамильярность и, как ни в чем не бывало, продолжал рассматривать эскизы.

Дрюллеру понравилась заинтересованность Кодмана. Не­мец даже стал задавать вопросы на своем шаркающем языке, в котором угадывались английские слова. Итальянец понимал художника гораздо лучше, чем мы, поэтому переводил самые трудные места.

Гоннор появился через час. За это время Адам оконча­тельно очаровал аудиторию и, похоже, стал предметом ее вожделения.

Продюсер был резок, но мил. Во всем он подчеркивал дис­танцию, впрочем, не педалируя. Он коротко извинился за опоздание, отдал какие-то распоряжения рабочим сцены, ответил на звонок мобильного телефона и предложил всей честной компании перебраться в бар по соседству.

— Я получил факс от профессора, — сказал, обращаясь ко мне, продюсер, после того как выпивка была заказана. — Янсен одобрил ваше резюме и внес какие-то чепуховые поправки. Меня устраивает такой подход. На сколько я по­нимаю, на репетициях будет присутствовать Адам?

— Да, вы можете рассчитывать на меня, сколько по­надобится, — согласился Кодман. — Просьба только заранее сообщать, когда я буду нужен.

— Я не могу обещать вам, что это будет всегда, но по мелочам мы беспокоить вас не будем. Кроме того, никто не освобождал от работы Гарри. И вообще, мои юные друзья, вы позволите мне быть откровенным до конца?

Мы с Адамом не очень поняли, что значит «до конца», и уж конечно не поверили в возможность откровения. Впрочем, никаких сомнений мы не высказали, и Гоннор счел, очевидно, это знаком согласия.

— Так вот, — продолжил Тони, — чтобы не было кривотолков в дальнейшем. Я очень милый и добрый человек во всем, что не касается работы. В том же, что работы касается, я — сущий зверь. Энни не даст соврать, — Гоннор нежно по­­смотрел на Папетти, который кокетливо показал ему язык. — Спасибо, Энни. Так вот, на работе я зверь, причем в самом кро­вожадном значении этого слова. Все, что не по мне, должно быть растерзано, загрызено и разбросано по закоулочкам. На­деюсь, вы понимаете?

Мы с Адамом переглянулись. Не то чтобы я испугался, но по­чему-то вспомнил сумасшедшего Эплстоуна.

— Не совсем, — не слишком уверенно произнес Адам.

— И это правильно, — энергично одобрил сомнения Адама Тони. — Лучший способ узнать, чего хочет продюсер — спросить его об этом.

Отхлебнув изрядный глоток кентуккского «Бурбона», Тони сладострастно поморщился, крякнул и продолжил.

— Творчество, господа — великий движитель цивилиза­ции. Относиться к нему надлежит серьезно. Если творчество в своих проявлениях достигло продажной зрелости, его надо про­давать. Работа продюсера — превращать творчество в день­ги, а деньги в творчество. Такое, знаете ли, рондо. Прошу про­щения за банальность. Так вот, концептуально уже все свер­шилось. Гений Данте, адаптированный к современным усло­виям гением Папетти сотоварищи, принесет деньги. За­метьте, я говорю в настоящем времени. Впрочем, нет, «при­несет» — время будущее. Но утвердительно. Ладно, это не важ­но. Ваша же задача, коллеги, помочь нам не выглядеть пол­ными олухами в историческом плане. Подчеркиваю — помочь. И ни в коем случае не мешать. Ваша работа — ука­зать нам на возможные несоответствия. А что делать с этими несоответствиями, предоставьте решать мне. Судя по всему, Янсен вряд ли объявится до премьеры, но даже если и объя­вится, рассчитывать на его пристальное внимание к нашему скромному действу не приходится. Посему нам работать вмес­те до упора. Отступать некуда. Сегодня я подписал ма­кеты афиш, где ваш дорогой патрон обозначен как консультант.

— Простите, Тонни, — перебил я продюсера, — значит ли это, что у нас нет выбора?

Я старался придать голосу твердости, а интонации вызов. Но получилось так себе.

— Именно это и значит. Как по мне, я был бы счастлив с этой минуты встречаться с вами на вечеринках, а не на ре­петициях. Один черт, оппоненты найдутся. Не исторические, так религиозные, философские, сценографические, хореогра­фические, музыкальные... Меня это мало заботит. Но такой под­ход не понравится профессору Янсену, который из природ­ной вредности где-нибудь ляпнет, что он в это время был в Европе. Вы понимаете?

— Понимаю, — вздохнул я, — даже больше, чем вы мо­жете представить.

— Так вот, я предлагаю не выпендриваться. Ограничь­тесь фиксацией замечаний. Королева — врагиня принцессы. Это я в том смысле, что лучшее — враг хорошего. Договори­лись?

— Абсолютно. Впрочем, надеюсь, очевидные ошибки вы все-таки исправите? — спросил я больше для проформы.

— Разумеется, но это уже к Папетти. Свою работу я сде­лал. Мы достигли стратегического соглашения. И еще, гос­пода, надеюсь, вы утрясли финансовые вопросы со своим ше­фом? Плачу я только Янсену.

— Об этом не беспокойтесь, — успокоил я Гоннора.

Гоннор и Дрюллер ушли, сославшись на неотложные дела. Мы остались с Папетти оговаривать дальнейшую формулу отношений.

Вечер был тихим, и закончив возлияние кентуккским виски, мы решили почтить присутствием камни мостовой Цен­трального Манхэттена.

— Есть две серьезные проблемы, которые, как мне кажется, разрешению не поддаются, — жаловался Папетти, ведя нас под руки. — Первая состоит в том, что я — оперный режиссер, который всегда мечтал сделать настоящую драму. Вторая — я безумно люблю Данте. Но Данте на итальянском, а не эту комиксовую версию, которую мне предлагают. Ино­гда я ужасно хочу отказаться от этой работы. Но тогда ее от­да­дут Фрэзеру. А ему что Данте, что Микки Маус — все еди­но. Хотя мюзиклы у него классные. Нет, я не жалуюсь. Просто все это очень по-американски. Им ведь не нужен Ад, им не нужен Данте. Им подавай шоу. А что это будет, не су­щественно.

— Но ведь наполнить шоу содержанием сегодня в вашей власти, — вмешался в слезный монолог Адам.

— Что вы, дружище! Моя власть заканчивается там, где начинается шоу. Эффекты, ужимки, балет... Можно показать голую задницу, благо материал предполагает. Им нужен бренд, клеймо, а название «Ад» для этого подходит идеально. Им нужен саспенс с узнаваемой музыкой и знаменитыми певцами. Что в моей власти? Поэротичней развести сцену Франчески или добавить пиротехники в пятом круге? Да, это я могу. Но при чем здесь Данте? Я вчера позвонил Умберто Эко. Мы с ним старые приятели. Просил его совета. Этот про­пойца сказал, что Данте в любом случае не пострадает. А я? — Папетти опять хотел заплакать.

— Эко — плохой советчик в этой ситуации, — неожидан­но сказал Адам. — Он слишком интеллектуален для здешней публики.

Глаза Энни загорелись нездоровым светом.

— Может, так и надо, — продолжал Адам, — отдать этим несчастным хотя бы то малое, что они смогут взять от Данте? Ведь, в сущности, Данте настолько противоречив, насколько вы сами этого хотите. Как Библия. Как сама жизнь Данте. Вот, например, Гарри посвятил изрядную часть своей сознательной жизни, пытаясь доказать, что Данте похоронен в рясе тамплиера...

— Данте похоронен в рясе францисканца! — возмутился Па­петти.

— Вот видите, уже противоречие. И вовсе не на уровне гардероба. Ряса францисканца автоматически отвергает рясу тамплиера. И наоборот. А Гарри утверждает, что одежки хра­мовника были поддеты под миноритские...

Я не вмешивался в разговор, так как не видел в этом смысла. Хотя мог бы. И их примитивные доводы рассы­пались бы, как карточный домик.

— Да и вообще, все, что касается Ада, следует обсуждать не в театре. Подавляющее большинство тех, кто мучается в Аду (кроме тупых сластолюбцев, садистов и прочей нечисти), в земной жизни отстаивали идеалы, которые казались им единственно верными. И что они получили в итоге? Кипящую смолу, смрад и полное отсутствие нормальных условий. Где гарантия, что любая из сегодняшних идей будет завтра угодна Богу? Страх угодить в Ад ничем не отличается от любого дру­гого страха. А страх не способен породить ничего, кроме под­лости, тупости и лени... Данте отчасти извиняет то, что он не по своей воле загнал в преисподнюю Франческу да Римини, катаров, во главе с Бертраном де Борном¹ и великих арабов. Но Данте и не нуждается в извинениях. Всякая культура, как и любая традиция, усредняет. Ей нужны оценки и система. Этой системой и пользовался Данте. Все этические стандарты – на кончике иглы. То есть, никаких этических стандартов. Исключительно архетип поведения. – Адам нарочито перешел на шепот. - Это еще хорошо, что вы в своих театральных замыслах не дошли до Рая. Там вообще не разобраться. В Аду хоть понятно, какой монетой и за что платят. В Раю же — полная неразбериха. Райская Роза Данте глупа и наивна. Всякий ранжир, всякая еще большая святость на небесах, делают из Бога начальника канцелярии святости, а из самого сонма — лестницу существ или штатное расписа­ние. Изъясняться притчами пошло. Это дозволено только бо­гам. Только в их устах притчи не звучат глупо. И все-таки я себе позволю короткий анекдот: «В зоопарке у вольера со слонами — благопристойная пуританская семья. Папа, мама и дочка. За загородкой та же ситуация: слон — отец, слони­­ха — мать и слоненок — ребенок. Человеческий отец объясняет дочке отношения внутри вольера: большой слон — это я, слон по­меньше — это наша мама, а совсем маленький слоненок — это ты, наша дочка. Девочка, подумав, спрашивает: а где слон — тетя Анна?»

— Знаете, чем отличаются мальчики от девочек? — вдруг спросил Папетти. — Тем, что первые писают стоя, а вторые — сидя. Поставить «Рай» - значит обессмыслить не только театр, а поставить под сомнение существование жизни на Земле.

 

Ночью мне приснилось, что со мной случился инфаркт. Я ощутил, будто гигантская оса вонзила в левую половину моей груди длиннющее жало и впрыснула яд. Боль была настолько могучей, что даже страх покинул меня. Все нутро мое пылало мучительным жаром, превращая вселенную в ад.

Удивительным образом я понимал, что все это происходит во сне. Что прекратить это можно только проснувшись. Но про­снуться не удавалось.

Когда это все-таки случилось, в мире, который мы при­выкли называть реальным, было пять часов утра. Меня мучила сильнейшая изжога, и хотелось в туалет. Излишек «Бурбона» в организме дал о себе знать. Из-под двери тянуло противным сквозняком, а за окном шумел разгулявшийся дождь. Засыпать снова было страшно.

Я включил свет и взял с полки первую попавшуюся книгу. Ею оказалась «О небесах, о мире духов и об аде» Эмануэля Све­денборга². Я открыл последний раздел, где великий мистик рассказывает про свои визионерские посещения обиталищ грешников.

Сведенборг описывает множество адов, которые выгля­дят как дикие пещеры или неухоженные деревни первых аме­риканских поселенцев после индейского набега. Адские духи Сведенборга находят возможным скандалить в своем неуют­ном мире. Они ссорятся, дерутся, обижают и мучают друг друга. Самые отпетые из них умудряются даже грабить своих ближних. Интересно, что они отнимают у себе подобных, если в отвратительных домах их нет ничего, кроме нечистот и мер­зких извержений? Хоть бери, да иллюстрируй все это босховским «Искушением святого Антония»³.

Странно, но мне почему-то захотелось пойти в церковь. В ту самую, в варшавском Старом Мясте, где мне прищемило палец входной дверью.

Тогда тоже была глубокая осень, и шел холодный дождь. Поздним вечером мы с коллегами бродили по восстановленной исторической части польской столицы. В костеле мы решили спрятаться от дождя. Огромная резная дверь оказалась подпружиненной, и я по глупости, не успел вовремя забрать руку. Если бы в место сочленения створок попала голова, травма вряд ли была бы совместима с дальнейшей жизнью. Но судьба ограничилась пальцем.

Результатом плотного закрытия дверей стал мой непочти­тельный вопль, содранный ноготь и забрызганный кровью светло-бежевый щегольской плащ, купленный днем раньше в одном из самых дорогих магазинов мужской одежды в центре Варшавы.

Первую помощь мне оказали в самом соборе францис­канские монашки, залив разверстую плоть йодом и туго забин­товав белыми бинтиками, сквозь которые очень скоро начала сочиться кровь.

Вторую помощь я получил в баре напротив в виде стакана водки «Выборова», отпущенного мне, в силу обстоятельств, со значительной скидкой. Но, даже учитывая скидку, за эти день­ги где-нибудь на окраине можно купить водки раз в десять больше.

В довершение всего, мы еще и заблудились. Хотя наш отель находился, самое большое, в пяти кварталах от места проис­шествия. Больше часа мы бродили под дождем по темным варшавским улицам, пока, наконец, не вышли к серой грома­дине оперного театра, соседствующего с нашей гостиницей.

Интересно, что на следующий день я специально повторил весь наш вечерний путь в точности. На все про все у меня уш­ло пятнадцать минут.

Тогда я понял, что лабиринт — категория внутренняя. И представил себе некий город-лабиринт, который разгадать можно только изнутри. Впрочем, разгаданный лабиринт пре­вращается в систему движения к намеченной цели...

Сведенборг говорит, что стороны света адов противопо­ложны сторонам света небес, то есть начинаются с Запада. Поэтому и ады на западной стороне самые жестокие и ужасные.

Это надо учитывать, когда планируешь Вечную Жизнь.

* * *

1. Бертран де Борн, виконт Готфорский (ок.1140– ок.1215) – один из самых знаменитых прованских рыцарей-трубадуров, вхо­дил в число катарских лидеров в альбигойских войнах, известен так же буйным характером, за что Данте поместил его в восьмой круг Ада вместе с прочими зачинщиками раздора.

2. «О небесах, о мире духов и об аде» Эмануэля Сведенборга (1688–1772) – главное литературное произведение знаменитого шведского ученого, мистика и визионера.

3. Искушение св. Антония – знаменитый триптих Иеронима Бос­ха, известный своими фантасмагорическими персо­нажами.

 

14. Насильники над божеством

В горе стоит великий старец некий;

Он к Дамиате обращен спиной

И к Риму, как к зерцалу, поднял веки.

AD.XIV.103

 

«Осень прекрасное время года, если вы не страдаете ревматизмом, или если вы — Пушкин», — эта нелепая фраза загнала меня в тупик и там, в тупике, продолжала глумиться над всем, что я знал и любил до сих пор в русской литературе. Фраза эта накатывала волнами похмельной тошноты, источая мучительную самодостаточность. Она завораживала аб­солютной бессмысленностью и безысходностью. Редакти­ровать подобные фразы решительно невозможно, ибо редак­ция предполагает улучшение. Это все равно, что тренировать команду слепых футболистов. Если относиться к делу честно, то скоро сойдешь с ума. Если честное отношение симулировать, тебя сочтут прохвостом. Впрочем, возможен вариант ком­промисса, когда искренне веришь, что из этого что-то может получиться. Но это уже другой жанр. Для полных придурков или гениев, способных видеть недоступное другим.

Тем не менее, редактировать было нужно. Так постановил Коллективный Разум. А спорить с Коллективным Разумом — дело еще менее благодарное, чем редактировать подобные тексты.

Фраза сия была органичной составной пятистраничного эссе о русской осени одного видного промышленника, по трагическому стечению обстоятельств — спонсора «Русского биз­неса». В литературном смысле вся эссея стоила не больше упомянутой фразы, но зато в финансовом окупала мою зар­плату за год вперед.

Мой робкий призыв к Коллективному Разуму опомниться был встречен ожидаемым раздражением.

— Исправь ошибки и расставь абзацы, — коротко напут­ствовал меня Коллективный Разум и вернулся к изучению диаграмм роста котировок акций страховых компаний. В тот момент мне почему-то ужасно захотелось, чтобы котировки показали спад. Я ничего не имею против страхования, но есть в этом бизнесе что-то противоестественное.

Фраза про ревматизм и Пушкина допекла меня оконча­тельно, и для восстановления статус-кво, мне пришлось выпить водки. Возможно, несколько больше, чем требовало восстанов­ление статуса.

Результатом моих редакторских терзаний стал зыбкий получасовой сон на диване перед телевизором.

Мне приснилась девочка-близняшка (почему я решил, что она непременно близняшка сказать трудно — ни сестры, ни бра­та ее в этом сне я не видел), которая разгуливала по зеленой лужайке в костюме безрукой собаки. А звали девочку Медведем.

Как всегда бывает в подобных ситуациях, меня разбудил телефон. Некоторое время я соображал, что же так паскудно орет в мире: девочка-медведь или сирена воздушной тревоги...

Мне было гадко, поэтому ответил я не очень вежливо.

— Я что, разбудил тебя? Голос сонный, — заговорили в телефоне.

— Адам? Да, я задремал.

— Извини. Я тут кое-что набросал. Могу показать.

— Что набросал? — мне снова вспомнился Пушкин и ревматизм.

— Я про Данте. Ты что, забыл?

— Ах, Данте... Да, конечно. Приезжай, я дома.

— О’кей, минут через сорок.

— О’кей.

Оставалось только смириться с неизбежностью возвра­щения в этот мир. Впрочем, он был не хуже того, где жила девочка-медведь в костюме безрукой собаки.

В кухне что-то загремело. Я даже не вздрогнул. В послед­нее время я гордился приобретенным свойством своей нату­ры — не вздрагивать, когда что-то гремит на кухне.

Пришел я к этому путем длительных логических упражне­ний. Мыслил я примерно так: если что-то гремит на кухне в то время, когда на кухне никого нет, то этому явлению при­роды должно быть какое-то естественное объяснение. Воз­можно, и это худший из вариантов, ко мне в квартиру про­брался грабитель и, прячась в кухне, что-то уронил. Например, нож или чашку. Проявлять активность в данном случае с моей стороны было бы крайне неразумно. Во-первых, потому, что я испугаю тем самым грабителя, а испуганный грабитель гораз­до опаснее. Во-вторых, красть в моей квартире решительно нечего, если только вор не заинтересуется поношенными шмотками или радиоаппаратурой, которую без всякого риска можно подобрать на ближайшем гарбиче — мусорке выброшенных вещей. Увидев всю непривлекательность моего имущества, грабитель поспешит скрыться незамеченным. И мешать в этом ему не следует.

Если это не грабитель (по убыванию вредности), то воз­можно землетрясение. В этом случае надо ждать повторного толчка и уже тогда делать какие-то выводы. Если это не гра­битель и не землетрясение, то наверняка соседский кот, ко­торого я нарек для внутреннего пользования именем Ленин (его хозяйку звали Хелен, по-нашему — Лена). Уж и не знаю почему, но первое, что пришло мне в голову, когда это жи­вотное (тогда еще безымянное) дебютировало в моей кухне, было именно имя Ленин. С тех пор кот неплохо освоился у меня, откликался на имя и лазил в мое отсутствие по кас­трюлям. Я не возражал. Отчасти потому, что кастрюли мои были всегда пустыми, отчасти потому, что присутствие Ленина, как я полагал, отпугнет от моего жилища мышей и крыс.

Если это не грабитель, не землетрясение и не Ленин, тогда это может быть только полтергейст. А тут уж, вздрагивай или не вздрагивай, шансов уберечь психику в неприкосновенности практически никаких.

На этот раз в кухне промышлял тезка вождя мирового пролетариата. Он виновато вошел в комнату, мол, прости, я не знал, что ты дома, продефилировал мимо дивана и улегся под телевизор. По телевизору шли новости Пятого канала — любимая передача Ленина.

В дверь постучали. Я вздрогнул и поплелся открывать. На пороге стоял агент Эплстоун.

— Мне необходимо с вами поговорить, — начал, было, детектив, но я не стал его слушать и вернулся к дивану, оста­вив дверь открытой. Сей жест означал: добро пожаловать.

Эплстоун уселся в кресло. На детектива было жалко смотреть. Изнуренное лицо, мятый плащ, ботинки, забрызган­ные грязью — настоящий охотник за привидениями на при­вале.

— Мне необходимо с вами поговорить, — повторил свою просьбу агент.

Я молчал и разглядывал кота, который увлеченно следил за новостями, где говорилось про групповую автоаварию в Бронксе. Жертв, к счастью, не было, но покореженного железа и полицейских мигалок — в изобилии. Вот где пришелся бы ко двору веселый негр с колготками на голове. И еще я поду­мал, что ритмичная смена коротких планов, которые использо­вал в сюжете режиссер, очень напоминает рэповский текст, под который танцевал тот самый негр. И еще я подумал, что все очень напоминает код, шифровку, которая должна быть понятна только посвященным. Вот вам и герметизм в дейст­вии. И не надо никаких оккультистов, масонов и тамплиеров. Герметические знания — в жизнь!

— Выпить хотите? — спросил я гостя после неприлично долгой паузы.

— Хочу, — согласился Эплстоун с едва уловимым вызо­вом в голосе, адресованном начальству или служебной инс­трук­ции.

Я налил ему водки. Агент выпил ее залпом и приготовился «поговорить». В этот момент в дверь снова постучали. Пришел Адам.

Знакомить их не пришлось. Они были знакомы еще с по­хорон Инги. Хотя назвать их встречу радостной у меня язык не повернется.

Секунд двадцать, Эпл­стоун растерянно смотрел на меня. Потом в его глазах явст­венно проступила обида, смешанная с подозрением. Агент, очевидно, стоял перед выбором морального свойства — дове­рять мне или нет. Его, как булгаковского Буншу, терзали смут­ные сомнения, но, похоже, шансов избежать разговора не ос­тавалось. И чем яснее он это понимал, тем обреченнее ста­новилось его лицо.

— Похоже, я не вовремя? — деликатно поинтересовался Адам. — Может, зайду позже?

Ленин оторвался от телевизора и удивленно уставился на Адама. Я решил поддержать кота.

— В отличие от тебя, Адик, с мистером сыщиком о встрече я не договаривался. Господин Эплстоун пришел бук­вально пять минут назад, и мы еще не начинали разговор. Надеюсь, сэр, — я обращался к полицейскому, — у вас дейст­вительно что-то очень срочное?

Эплстоуна, судя по всему, нещадно терзали, как минимум, два беса: профессиональной бдительности, говоривший, что тре­паться на запрещенные темы с двумя малознакомыми людь­ми запрещено, и бес отчаяния, шептавший ему на ухо вся­кие соблазнительные вещи, вроде «облегчи душу, это твоя по­следняя надежда».

Наблюдать за этими муками было решительно невоз­можно.

— У вас, правда, что-то важное? — не выдержал я, смягчив тон.

— Называйте меня Бен, если вы не против, — похоже, он сделал выбор.

— Я не против, Бен.

Адам промолчал, но, судя по всему, тоже не возражал. Мнение Ленина в столь деликатном вопросе осталось неиз­вестным, поскольку он вернулся к просмотру новостей.

— У вас славный кот, — вымученно улыбнулся Эплстоун.

— Это соседский кот. Впрочем, действительно, славный.

Что бы оживить разговор, я подлил водки незваному гостю, не забыв, себя и Адама. Ленин водки не пил. Это я знал на­верняка. Путем проб и ошибок.

— Ситуация тупиковая, — решил начать разговор о сво­их проблемах Бенджамин. — Последняя надежда на вас. В принципе никакой трагедии. Но жить с чувством, что тебя поимели ни за грош, согласитесь, неприятно.

Я согласился. Отдаваться бесплатно, тем более, если это не приносит удовольствия, по крайней мере, глупо. Впрочем, отдаваться за деньги — аморально. Но если выбора нет... Уверен, что Адам разделял мою точку зрения. Что же касает­ся Ленина, то для него подобный подход был вообще невозмо­жен. Я думаю.

— Господа, — изрек Бен, — профессия обязывает меня быть конкретным. Ситуация, как я уже сказал, тупиковая. Мы стоим на грани позора. Говоря «мы», я имею в виду поли­цию Соединенных Штатов и все принципы христианской спра­ведливости. Группа влиятельных преступников решила совер­шить преступление и остаться безнаказанными. У меня есть все основания подозревать организаторов мюзикла «Ад»» в от­мывании крупной суммы незаконных денег. Поверьте чутью полицейского, вы связались с жуликами. Для того чтобы упря­тать их за решетку, мне необходимы доказательства. Я знаю, как они отмывают деньги. Но без вашей помощи у меня нет шансов сорвать их план.

Я подлил еще водки, а Адам с присущей ему наивностью поинтересовался о происхождении грязных денег.

— Все очень просто, — с готовностью ответил сыщик, — они отмывают деньги тамплиеров.

Сперва я не отреагировал. Меня профессионально зани­мал оборот речи агента: «группа преступников решила совер­шить преступление». Интересно, что еще может совершить группа преступников? Сходить в кино или заняться благотвори­тельностью? Может, раскрыть тайну Северного Сияния или расшифровать трипольский орнамент? В упомянутом тексте Бен явно не дотянул. Куда сильнее звучало бы «преступное преступление» или «группа пре­ступных преступников». Это уже что-то. Конечно, это не «банда бандитских бандитов», но тоже ласкает слух.

— Как вы сказали? Тамплиеров? — Адам чуть не по­перхнулся.

— Именно тамплиеров.

До меня начало доходить. Медленно, как пар сползает с зеркала, я ощутил идиотизм положения.

— Бен, а почему вы решили, что деньги тамплиеров грязные? — мой интерес к разговору становился явным. — Надеюсь, вы руководствуетесь иными соображениями, чем Филипп Красивый¹?

Тут меня ждал первый удар.

— Ни Филипп Красивый, ни Климент V², ни госпитальеры³, ни кто-нибудь другой. Эти деньги получены не средневеко­выми храмовниками, а современными жуликами, которые прикрываются желанием установить историческую справед­ливость.

«Прикрываться желанием» — это что-то новое. Впрочем, почему бы не попробовать. «Он прикрывался желанием секса, чтобы трахнуть ее». По-моему, не плохо. Причем желанием они прикрываются во имя справедливости…

Но меня ждал второй удар. Уже не шуточный.

— Отчасти они отмывают деньги посредством завышен­ных гонораров, которые выплачивают сами себе.

Вот это мне не понравилось уже по- настоящему.

— Бен, при всем моем уважении к вам и всей полиции Соединенных Штатов, я не могу согласиться с тем, что мне по­обещали какой-то особенно завышенный гонорар. Полагаю, что работа, которую мне предстоит выполнить для этого спек­такля, стоит значительно дороже, — упоминать про грабитель­ские условия профессора я счел излишним.

— Да не о вас речь, — нетерпеливо стал оправдываться агент. — Я про организаторов шоу. Поверьте, их гонорары превышают всякие разумные пределы.

Я не любитель считать чужие деньги, но мысль про разум­ный предел мне показалась забавной.

— «Разумный предел» — это сколько? — будто прочитав мои мысли, спросил Адам.

— Ну, знаете ли, это не разговор, — огрызнулся Эпл­стоун.

— Почему же? По-моему очень даже разговор, — по­пытался я поддержать агрессивную динамику диалога.

Ленин, похоже, устал от нашей болтовни, и, потянувшись — новости к этому времени уже закончились, — улегся спать.

— Вы должны дать мне слово, что предмет нашего разго­вора останется между нами, — строгим голосом попросил Бен.

— Что касается нас, — я сделал ударение на «нас», — мо­жете не беспокоиться.

Адам кивнул, а Ленин недобро мяукнул и отвернулся к сте­не.

 

После ухода полицейского мы долго сидели молча. Даже Ленин не решился нарушить тишину. За это время я дважды под­ливал водку в стаканы. Идиотизм остался висеть в моей квартире густым смогом.

И тут Адам вспомнил анекдот, который как нельзя лучше соответствовал ситуации.

Мальчик-идиот, живший в интернате для мальчиков-идиотов, был заворожен маской, которой пользовался электро­сварщик на стройке по соседству. Как-то вечером после рабо­чего дня мальчик прокрался на стройку и завладел вожделен­ной маской. Он важно ходил между кучами песка, штабелями свай и кирпича, между всякими строительными машинами и механизмами и представлял себя самым главным начальником на стройке, ибо воспринимал черный щиток на своей голове не иначе как корону царя стройки.

Как и подобает, мальчика-идиота застукал сторож, кото­рый по сюжету оказался старым педофилом. Сторож всячески намекал мальчику на возможность взаимного удовольствия: гла­дил по спине, похлопывал по ягодицам, хватал за бока, щупал коленки... Мальчик был непреклонен. Он мычал что-то не­внятное под своей маской, размахивал руками и сердито топал ногой.

Во избежание конфликта, сторож оставил мальчика в покое и поплелся в сторону своей будки.

Тут мальчик снял с себя маску, и ехидно глядя в след сторожу, сказал:

— Вот ты тут, дяденька, что-то мне говорили... А ведь вы не знаете, что я не настоящий сварщик.

Мне очень не понравилась мысль про возможность отмы­вания грязных тамплиерских денег через завышенные гонорары.

* * *

1. Филипп IV Красивый (1268–1314) – один из самых заметных французских монархов, был фактическим организатором истребле­ния ордена тамплиеров.

2. Климент V (1264–1314) – римский папа с 1305 года. Под дав­лением Филиппа Красивого перенес свою резиденцию во Фран­цию, в Авиньон, положив начало Авиньонскому пленению пап, в 1312 году распустил орден тамплиеров.

3. Госпитальеры (иоанниты) – члены духовно-рыцарского орде­на – постоянные конкуренты тамплиеров, после уничтожения Ор­дена Храма все имущество храмовников отошло госпитальерам.

 

15. Насильники над естеством

Когда бы все мои мольбы свершались, —

Ответил я, — ваш день бы не угас,

И вы с людьми еще бы не расстались

AD.XV.79

 

Для всякого человека мало-мальски знакомого с великим творением Данте либретто выглядело, мягко говоря, стран­ным. Весь дантовский философский пафос и поэтическое озарение были превращены авторами действа в весьма дешевую демонстрацию новейших спецэффектов, богатые костюмы и декорации, и вполне сносную музыкально-хореографическую часть на заданную тему.

Из тридцати четырех песен первой части «Комедии» в мюзикл вошла от силы четверть. Спектакль представлял собой трехактное действо с одним антрактом. Первый акт составили упоминания первых семнадцати песен, что соответствовало вступлению, знакомству Данте с Вергилием, Вратам Ада и семи первым кругам. Мимоходом вспоминали некрещеных младенцев, добродетельных нехристиан, сладострастцев, чре­воугодников, скупцов и расточителей, гневных, еретиков и их странный город Дит, похожий больше на лабиринт, который некому разгадывать, и насильников разных мастей. Более все­го внимания и музыки было уделено обитателям третьего пояса седьмого круга — насильникам над естеством, иными словами содомитам. Здесь, пожалуй, больше чем в любом другом мес­те спектакля, было авторского отношения и сочувствия. Имен­но третий пояс седьмого круга выглядел страстной кульмина­цией всего действа. Впрочем, возможно, мне это показалось.

Второй акт начинался со «Злых Щелей» восьмого круга, ку­да Данте поселил разнообразных обманщиков: льстецов, сводников и обольстителей, святотатцев, прорицателей, мздо­имцев, лицемеров, воров, лукавых ответчиков, зачинщиков раздоров, алхимиков, лицедеев, фальшивомонетчиков и про­чих нечестных людей, которые в земной жизни не слишком заботились о своей репутации.

Третий акт начинался с величественного Колодца гиган­тов и плавно переходил на ужасный лед Коцита, куда в четыре различных пояса флорентиец поместил сущие отбросы поту­стороннего общества, разного рода предателей — родных, родины, единомышленников, друзей и сотрапезников.

Венчал всю эту перевернутую пирамиду настоящий ше­девр Дрюллера — огромный Люцифер, жующий своими тремя пастями воплощенное ничтожество — предателей величия Бо­жеского и человеческого. Эти роли, как известно, Алигьери от­вел Бруту, Кассию и Иуде Искариоту. Причем последний, находился в самом невыгодном положении, поскольку из пасти торчали только его ноги, в то время как первые двое торчали головой вперед.

В этой сцене Гоннор дошел до того, что решился перечить первоисточнику, согласно которому, троица терпит мучения молча. В бродвейской версии все трое поочередно, а в двух местах — хором жалобно стонали хорошо поставленными оперными голосами, создавая своеобразный аккомпанемент музыкальной теме Сатаны. Я, правда, не совсем понял, как это удается Иуде, голова которого должна находиться в глотке чудовища.

Эта сцена изобиловала потоками кровавой слюны, отвра­тительной грязной пеной и холодным воздухом, который по за­мыслу художника должен был резкими порывами выры­ваться из чрева Князя Тьмы по направлению к зрительному залу.

Завершался весь величественный комикс дуэтом Данте и Вергилия, медленно поднимающихся специальным лифтом над сценой, вселяющим оптимизм и надежду. Авторов не сму­щало, что финальные терцины текста были взяты из «Рая»¹...

Все это, скрепя сердце, можно было назвать Дантовским Адом. Но только по очень большому счету. Основная опасность состояла, на мой взгляд, в том, что человек несведущий, по­смотрев спектакль, навсегда останется при мнении, что он знает, что такое Данте. Про другие опасности я тогда не подумал.

Янсен как всегда позвонил не вовремя. Я еще спал, хотя на часах было уже девять.

— Гарри, я не добавлю к вашему гонорару ни цента.

— Это вы к чему? — удивился я.

— Вы наняли на работу какого-то человека, не согласовав это со мной, — профессор был взбешен.

— Так сложились обстоятельства, шеф. Я просто не успел вам сообщить.

— Он просто не успел сообщить, — зло передразнил ме­ня Янсен. — О таких вещах не сообщают. Такие вещи согласо­вывают. Вы ощущаете разницу?

— Конечно, я виноват. Простите, — мне нечем было крыть.

— Он виноват! Я вам всегда говорил, что вы слишком ма­ло работаете. Больше работать надо. — И переменив тон, спросил: — А кто он такой?

— Это мой старинный друг. Мы вместе учились дома. Очень квалифицированный. Все финансовые вопросы мы уже обсудили. Из моего гонорара.

— Он, в самом деле, достаточно квалифицирован? — в голосе профессора почувствовалась заинтересованность.

— Вполне. Кроме того, он только помогает, — я хотел сказать, что этот балаган консультировать может кто угодно, достаточно, чтобы он знал, что Данте и Алигьери не два разных человека. Это было бы метко и остроумно, но разум взял гору.

— Как дела с Абеляром? Когда я увижу статью?

— Завтра утром высылаю.

— Поторопитесь. И вот еще что, — профессор замялся, — с ва­ми свяжется журналистка. Ее зовут Анна Шоу. Расскажите ей что к чему.

— Про Абеляра?

— Какого к черту Абеляра! Про спектакль. Она в курсе ситуации.

— Как скажете.

Мне захотелось послать шефа подальше, но связь уже прекратилась. Оставалось сожалеть о нереализованной возможности.

Во дворе соседские мальчишки дразнили рыжеволосую девочку со второго этажа: «Эй, Трейси, дай потрогать твои пейсы!» Похоже, под пейсами мальчишки понимали что-то другое… Вот такая трудность во взаимопроникновении культур.

«Господи, почему они не в школе?», — с пугающей ненавистью ко всем детям Земли подумал я.

На кухне что-то загрохотало. Я не испугался. Я был смел и зол. Поэтому я вошел в кухню, как подобает хозяину.

— Если ты, отвратительное чудовище, считаешь, что напугал меня, то ты глубоко ошибаешься! Я тебя не боюсь! Я не боюсь твоих мерзких, подлых и коварных грюканий кас­трюлями! Я не боюсь твоих коварных... (тут я хотел сказать «кол­­довств», но не решился). Так и передай господину Янсену. И пусть он лопнет от злости и неправедных денег, которые ему платят эти придурковатые мафиози! Я не боюсь!

Ленин смотрел на меня, как на душевнобольного. Он спо­койно переступил через перевернутую сковородку, подошел ко мне и стал тереться об ногу. Похоже, он не со­бирался передавать мое послание профессору. И слава Богу.

Тут я вспомнил, что статья про Абеляра уже готова к от­правке, а рассказ про зеркало ожидает последней вычитки. Два часа работы — не больше.

Я взял на руки Ленина и стал думать о том, что я расскажу журналистке по имени Анна Шоу. Ленин заурчал и принялся облизывать мои щеки. Мне было гадко, но я терпел. Я не мог отказать в этом удовольствии своему невольному приятелю. Должно быть, лизать небритые щеки по утрам — особый шарм среди котов-гомосексуалистов.

 

Собственно, все было в порядке. Абеляр готов. Рассказ почти готов. Двоечники все равно никуда не денутся до при­езда профессора. Адам уже по уши в спектакле, причем от мо­его друга все в восторге. Журналистка? Какое мне до нее де­ло. Спросит — расскажу. А еще лучше, отправлю ее к Ада­му. Тем более что она, по словам профессора, в курсе дела.

И все же, что-то меня беспокоило. Возможно, обостре­ние политического кризиса на Ближнем Востоке. А возможно, очередной жестокий приступ перхоти. И тут не над чем смеяться. Ведь известно, что Платон умер от вшей. Я, конечно, не Платон и перхоть — не вши... Но что-то общее определенно есть.

Мои фатальные мысли перебил звонок Моторолы. Звонила Анна Шоу. Представилась она как-то странно: «Анна Шоу». И все. Ни тебе здрасьте, ни тебе до свидания. Просто — это Ан­на Шоу. Почти что «Бернард Шоу».

Больше чем мне это не понравилось Ленину, поскольку я сбросил его на пол. Тезка великого вождя грязно выругался и удалился на кухню греметь посудой.

Я же, как человек воспитанный, сказал, что мне ничего не известно ни про какое интервью и посоветовал найти про­фессора, поскольку именно он является консультантом мюзик­ла, а я так, погулять вышел.

Анна Шоу удивилась и сказала, что профессор Янсен дол­жен был меня предупредить. Я сделал невинный вид и пове­сил трубку. Вернее, отключился.

 

Свирепость, охватившая меня, переходила все разумные границы. Я бесновался, как окропленная святой водой ведьма, все тайны которой сводились к тому, что после бани нельзя смотреться в зеркало, иначе пар, исходящий от тела навеки запечатлеет помутневшее стекло и тогда все ваши секреты смо­жет узнать ваш недруг, умеющий читать на амальгаме.

Я кричал, топал ногами и призывал в свидетели всех свя­тых. Мне всегда были непонятны заглавия вроде «Самопоз­нание через испражнения» или «Размножение посредством мас­турбации». Пусть я старомоден. Пусть мой литературный вкус архаичен и убог. Я не претендую. Но как мои малограмот­ные работодатели могут упрекать меня за то, что я не содейст­вую развитию русскоязычной литературы на североамерикан­ском континенте?!

Ведь это их коллективный мозг свел на нет все мои потуги по созданию рубрики в нашем журнале про новые подходы в по­исках нового героя. Был у меня такой период. И я до сих пор не считаю это ошибкой.

Я готов смириться с тем, что глава начинается с того, чем закончилась предыдущая, хотя всегда считал, что нельзя переносить продолжение мысли на новую страницу. Я даже готов закрыть глаза на то, что герой и его антипод разговари­вают одинаково.

Но я решительно не могу согласиться, когда мне предла­гается отредактировать семиминутную поздравительную речь шестилетнего русскоязычного мальчика на праздновании Дня Благодарения. Это работа секретарши...

Впрочем, смелости и благородного гнева в начальственном кабинете мне хватило на то, чтобы гордо заявить, что редакти­ровать тут нечего. Вожди восприняли это спокойно и сказали: «Если там все в порядке, то вопрос снят».

— Вопрос снят, — повторил самый главный из представи­телей Коллективного Разума. — Как там итоги конкурса?

— Подведены. Правда, получать главный приз некому — автор рассказа погибла. — Я старался придать голосу безраз­личие.

— Погибла? Автокатастрофа?

— Несчастный случай.

— Печально. Пусть деньги получат члены семьи.

— Для этого необходимо специальное решение.

— Решение будет. Подготовьте документы. Вы свободны.

 

Если в переполненном лифте вы случайно пукнули, самым естественным будет просто извиниться перед окружающими за свою несдержанность. Но стоит только провести подобный опыт в «полевых условиях», как вы тут же убедитесь, что та­­кая реакция будет естественной у удручающего меньшин­ства людей, представляющих цивилизованное общество. Ди­карей брать в расчет не следует, так как они, скорее всего, в по­добной ситуации просто засмеются дурным смехом. Кроме того, и лифтом-то дикари практически не пользуются.

Примерно так в вольном пересказе начиналась статья оче­редного покорителя литературных вершин из числа спон­соров нашего журнала. Сводилась она в итоге к тому, что если кто-то изобретет средство для ароматного пуканья, по мне­нию автора, это ничуть не невозможно, тот произведет революцию в современном бизнесе и непременно разбогатеет. Мораль была следующая — ищите незанятые ниши и вам воз­дастся.

Тут я вспомнил собственную тетку Марину, которую ле­чили от язвы желудка столь интенсивно, что даже фекалии ее издавали запах медикаментов. Тетка умерла от инсульта.

Мне подумалось, что хорошо было бы создать музей фека­лий великих людей. Ну, хотя бы тех из них, чьи фекалии еще можно раздобыть. С одной стороны, это приблизило бы великих к простым смертным, с другой — сделало посмешищем фа­на­тиков. Интересно, как бы они поклонялись испражне­ниям своих кумиров? Хотя, если посмотреть на проблему в ином ракурсе, скорее всего, окажется, что для фанатиков не существенно каким местом оставлен след в истории.

Когда я только приехал в США, мне на глаза попалась ста­тья в какой-то газете. Речь шла о том, что полицейские не име­ют права арестовывать людей, которые испражняются на тротуаре, если не поступило соответствующего заявления от граждан, чье достоинство это оскорбляло бы. Подход конечно интересный, тем более что для большинства людей одинаково мерзко вляпаться в дерьмо, будь оно человеческое или собачье. Собак при этом не арестовывают...

 

Я позвонил Янсену.

— Простите за ранний звонок, профессор. Я хотел удостовериться, что вы получили статью.

— Гарри? Ничего, я уже не сплю. Я получил Абеляра, и вот что вам скажу: вы никогда не станете великим ученым.

— Почему, шеф?

— Потому, что у вас в голове тырса вместо мозгов, — голос профессора Янсена был приветливым и дружелюбным.

— Опилки.

— Что?

— Опилки в голове. Как у Винни Пуха.

— Не льстите себе. В вашей голове — тырса. Как в бок­серской груше, которую лупит в телевизионной рекламе Тайсон.

— Это хуже, чем опилки?

— Это гораздо хуже, чем опилки. Потому что с опилками в голове остается шанс быть Винни Пухом. Вы совершенно за­были в статье обвинение в ереси в 1121 году на Суассонском со­боре² и практически не вспомнили про роман с Элоизой³.

— Разве это важно? В столь малом объеме и не в биогра­фической статье? — Я понял, что не прав.

— А вы говорите «опилки». Тырса, мой дорогой. Тырса, при­чем сырая. Ладно, я уже внес правки и переслал статью по электронной почте. Не беспокойтесь. Когда вернусь, отбатрачите. Про двоечников не спрашиваю. Знаю, что вы ими не занимались.

— Я не могу бегать за студентами...

— Ладно, не злитесь. Спасибо за статью. В основном, не плохо. Но Суассонский собор вам будет дорого стоить. Уче­ники великого Янсена не имеют права на подобные ошибки.

— Я исправлюсь.

— Это, конечно. Пара бессонных ночей, и Абеляр станет ва­шим лучшим другом.

— Вообще-то, я больше по Данте, — сказал я и тут же по­жа­лел об этом.

— Опять начинаете? Не стыдно знать. Стыдно не знать. А я, по-вашему, больше «по кому»?

— Вы по всем. Потому, что вы — великий Янсен.

— Грубая лесть вызывает во мне отвращение. Вы встре­чались с Анной?

— С кем? — я сделал вид, что не расслышал.

— С Анной Шоу — журналисткой, про которую я вам го­ворил.

— Да, встречался. Все в порядке. Очень милая леди.

— Ну и слава Богу. А то мне показалось, что возникла пу­таница.

— Путаница?

— Ладно, встречались так встречались. Я тороплюсь. Созвонимся позже.

С Анной мы, в самом деле, встретились в тот день, когда просил об этом профессор. Мне она показалась забавной, хотя с известной долей придури.

После повторного звонка, я пригласил ее к себе домой. Она заявилась через час после назначенного времени, сосла­лась на пробки на дорогах, и вместо того, чтобы уделить мне вни­мание, стала мучить Ленина. Ленин некоторое время со­противлялся, но вскоре затих и лишь изредка подавал чревовещательные звуки из плотного кольца объятий новой знакомой.

— Для кого вы пишете? — с подобающей герою интервью подозрительностью спросил я.

— Когда как. Чаще всего для National Geographic. Но по­следние три месяца я никуда не выезжала, поэтому сую статьи ку­да придется. Если вы спрашиваете про материал о спектак­ле, то я еще не решила. Не беспокойтесь. Все будет пристой­но, — она быстро проговаривала слова, делая длинные паузы меж­ду фразами. — Гарри, а как вы сами относитесь к идее сде­лать из «Ада» мюзикл? Ведь подавляющее большин­ство персонажей ничего не скажут сегодняшнему зрителю. Во­обще, идея строить современные назидания на почве Дан­те, по-моему, могла прийти только в очень смелую голову.

— Вас интересует мое мнение или создателей спектакля?

— А разве вы не в их числе?

— Упаси Бог. Я только выполняю поручение своего патрона.

— Значит, вам эта идея не нравится?

— Ничего это не значит. Это моя работа.

— О’кей, а в чем заключается ваша работа?

Тут я слегка растерялся.

— В том, чтобы выполнять поручения патрона.

— Нет, Гарри, так дело не пойдет. Мне нужно знать ваше отношение к происходящему. Иначе... — тут Анна задумалась. — Иначе я ничего не смогу понять.

* * *

1. Здесь изнемог высокий духа взлет;

Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнце и светила.

(Рай ХХХIV. 142)

2. Суассонский собор не обвинял Абеляра в ереси. Он лишь осудил некоторые положения, изложенные Абеляром в трактате «О божественном единстве и троичности».

3. Элоиза – возлюбленная, а в последствии тайная жена и мать сына Абеляра. Из-за тайного брака рассвирепевшие родственники Элоизы оскопили Абеляра. Сама Элоиза, которая более чем на 20 лет была моложе своего мужа, закончила дни в монастыре.

 

16. Водопад

Мы истину, похожую на ложь,

Должны хранить сомкнутыми устами,

Иначе срам безвинно наживешь;

AD.XVI.124.

 

«Все, что ты созидаешь, отражается на тебе самом», — мысль не новая, но чертовски правильная.

В годы моей учебы в педагогическом институте в далекие советские времена доступ к литературе, которая не была одо­брена парткомом, выглядел затруднительным. Машинописные ко­пии, фотографии машинописных копий, а в последние го­ды — копии фотокопий, размноженные на плохих копировальных аппаратах, никак не могли утолить нашей жажды запретных зна­ний. И это несмотря на распространенную среди советской интеллигенции легенду про неповторимый «почерк» каждой печатной машинки, какую-то особенную память ксероксов (в нашем кругу было модно выговаривать «херокс») про то, что на них копировали и прочие выдумки компетентных органов.

Тут на помощь приходили радиоверсии, распространя­емые «Голосом Америки», БиБиСи, «Свободой» и другими вра­жескими голосами. Их записывали на магнитную пленку, ко­торую потом слушали целыми коллективами. В каждом та­ком коллективе находился штатный стукач - такой себе коммуникатор для связи карбонариев и власти. Периодически на­беги блюстителей уничтожали наши фонотеки, а вместе с ними и наши доморощенные произведения, исполненные пафоса свободы и отрицания.

Помнится, в течение двух или трех семестров мы издавали у себя на филфаке подпольный журнал под странным назва­нием «Взвесь». Журнал выходил тиражом, соответствующим количеству страниц, которые пробивала пишущая машинка в одной закладке. Причем последние листки чаще всего были не­удо­бочитаемы.

Редактировала «Взвесь» Инга Кодман. Я был ответствен­ным секретарем. Мы перепечатывали с вражеского голоса куски Солженицына, Довлатова, Аксенова, Бродского, Войно­вича... Именно «Чонкин» подвигнул меня на написание сати­рико-фантастического рассказа из армейской жизни, которую я к тому времени еще и не нюхал.

Опус назывался «Часы без стрелок» и рассказывал о том, как рядового Советской Армии завербовали подземные гномы. Им нужна была информация о том, где руководство ракетных войск планирует сооружать шахты для межконтинен­тальных ракет для того, чтобы гномы могли вовремя пере­прятать подземные сокровища.

По классической традиции у всех персонажей моего рас­сказа были «говорящие фамилии». Полковник Дураков, пра­порщик Нычкин, сержант Невменяйло, рядовые Хныкин и Сту­ков. Замполита звали Кумачев.

Моего героя раскрыли бдительные особисты, но не знали как с ним поступить. Он хоть и изменник, но изменил в пользу советских гномов, которые ничего против строя не имеют. Как докладывать? Мол, поймали шпиона, который работает на сказочных персонажей? Место в психушке гарантировано. Подумали чекисты, и сделали из героя двойного агента.

Рассказ получился глупым, но смешным. По крайней ме­ре, месяц я чувствовал себя в институте знаменитостью. Эда­ким Салтыковым-Щедриным, которого подлый деканат при­тесняет из-за пропуска занятий. Даже некоторые преподава­тели из молодых многозначительно поглядывали на меня, ког­да решались произнести на семинаре фразу типа: «Современная русская литература еще недостаточно изучена...» или «К со­жа­лению, сегодня нам известно только то, что печатают тол­стые журналы». По всему было видно, что произнося по­добную крамолу, молодые педагоги чувствовали себя настоя­щими якобинцами.

Справедливости ради, надо сказать, что Инга была невы­сокого мнения о моем рассказе. Она замечала слишком много заимствований из Войновича и Булгакова, ругала за слабость язы­ка и т.д. Я не возражал. Я наслаждался славой.

Как-то я принес Инге стихотворение, озаглавленное «К И. К.». Уж и не вспомню его целиком, но последняя строфа звучала так:

Теперь я более чем ты

Наивен, говоря о браке;

Мне страшно хвост прижать собаке

И с куполов срезать кресты...

Инга обиделась. Это был самый разгар нашего романа. Она обозвала меня декадентом и олухом, и отказалась печа­тать эти стихи. Во всяком случае, под таким названием...

Но речь не о том. «Все, что ты созидаешь, отражается на тебе самом...»

После второго курса меня призвали в армию. Тогда, гово­рят, была демографическая яма. Я в нее и попал.

Тут-то и начались загадочные события, которые я, как ока­залось, пророчески предвидел в своем рассказе. И без вся­кого вымысла. Ни один вымысел этого не выдержит.

Я служил в ракетных войсках стратегического назначе­ния, на вооружении которых были ракеты, размещенные в подземных шахтах. Дивизией командовал генерал Горынцев, полковник Смирнов был зам по строевой подготовке, фамилия комбата была Покатыленко, ротного звали Юрий Гарматов (причем он настаивал на произношении своей фамилии с ударением на первом слоге), старшина именовался прапорщик Баранюк, начальник штаба — майор Рожин, взводный — лейтенант Присяжнюк, фамилия особиста была — Макаренко. Это не считая всего смешного, что происходило в сержантско-солдатском составе.

Достойнейшим проявлением армейской мудрости было любимое высказывание старшины: «Жизнь полна плановых неожидан­ностей». При этом он всегда философски ухмылялся и прибав­лял: «Нельзя сделать все, чего от вас хотели. Можно только вы­полнить приказ». Мудрость этого силлогизма я не раз испы­тывал на себе во время совместных нарядов с прапорщиком Баранюком...

Замполитовское воспитание было более прикладным. Совсем недавно майор бросил курить, и теперь на каждом по­литзанятии после законного перекура, он проводил на­глядные опыты относительно вреда курения. Он забирал у кого-нибудь из нас дефицитную сигарету, разламывал ее, вы­тряхивал табак, поджигал бумагу и заставлял нас нюхать дым. При этом он говорил: «Вот что вы курите! Чувствуете? Вы ку­рите грязные женские трусы. Понюхайте! Грязные женские трусы!» Должно быть, ничего отвратительнее в своей жизни он не встречал. Почему трусы должны быть именно женскими и непременно грязными, он не уточнял. На нас это не действо­вало, и мы продолжали исправно бегать на перекуры. Пожа­луй, трудно найти для солдата, измученного воздержанием, более привлекательный образ, чем женские трусы. Тем более грязные.

Вот так. Сплошные аллюзии... Будто мир построен на одних воспоминаниях. И ничего нового.

...Если вся жизнь человечества, вся его история, все войны и страдания — искупление первородного греха, то каким же должен быть этот грех? Кровь в жилах замирает! Тем более что, как известно из канонических источников, Ева белья не носила. При случае, спрошу у Адама. Шутка.

Всю эту армейскую белиберду я вспомнил не просто так. Я вспомнил со смыслом, когда рассказывал Анне Шоу о тех, кто делает наш исторический спектакль. Почему-то мне по­казалось, что их фамилии не менее красноречивы, чем мой ар­мейский опыт.

Анна хохотала, как ребенок от мультиков, и отказыва­лась верить в то, что такое может быть на самом деле. А на самом деле оказалось еще лучше. Каждая из фамилий творцов бродвейского чуда вызывала в Анне очередной приступ без­удержного хохота. Гоннор, Дрюллер, Папетти... Смех грозил перейти в истерику.

— Почему вы смеетесь? Их правда так зовут, — не­доумевал я, старательно подыгрывая журналистке.

— Я не знаю, — она снова срывалась в двухминутное хохотание, которое явно не соответствовало ситуации.

Смех остановился резко и как-то недобро, когда я про­изнес фамилию Кодман.

— Это уже слишком, — утирая слезы, сказала Анна. — Ваши анекдоты заходят слишком далеко.

— Боже, какие анекдоты! Я вовсе не собирался вас сме­шить. Моего друга действительно зовут Кодман. Адам Кодман. Я готов присягнуть на Библии.

— Гарри, спасибо. Вы меня ужасно рассмешили. Но по­добные упражнения с перестановками букв чреваты...

— Я могу представить его через три четверти часа. Это реальный человек и мой друг.

Анна немедленно согласилась. Причем не из любопытства, а чтобы уличить меня как бессовестного враля. Каково же было ее удивление, когда спустя три четверти часа я представил ей того, в кого она не верила.

— Адам Кодман. Во всей своей красе и полноценном телосложении, — с торжественным поклоном шпрехшталмей­стера произнес я, впуская Адама в комнату.

— ... и теловычетании, — поддержал меня Адам, резко боднув головой на гусарский манер.

— Анна Шоу — специальный корреспондент профессора Янсена и самая милая барышня, из встреченных мной за по­следние полтора года. Мистер Кодман, потрудитесь предста­вить юной леди документальные свидетельства того, что вы тот за кого себя выдаете.

Адам удивленно уставился на меня, но все же достал из кармана удостоверение личности и карточку социального страхования.

— Других документов у меня с собой нет. А зачем это?

Анна с интересом изучила ламинированные карточки и побеждено развела руками.

— Я не верила вашему другу, что Адам Кодман — настоя­щее имя.

— Почему? — почти обиделся Адам.

— Дело в том, что в Каббале присутствует персонаж, имя которого очень похоже на ваше.

— Вы имеете в виду Адама Кадмона? — облегченно вздохнул Адам, — Ну, у нас в каббалистическом смысле ни­чего общего. Если переводить мою фамилию с идиш, то получится что-то вроде секретного человека. Уж никак не Изна­чальный. А Адам — это дань польской истории моего рода. Не более.

— Вы меня успокоили, — попыталась пошутить Анна, но ей это не слишком удалось. Она была в явном замешательстве.

Я поспешил на помощь даме и стал рассказывать всякие истории про Ленина. Разумеется, не про вождя мирового про­летариата, а подлое соседское животное, которое имеет обыкновение греметь посудой на моей кухне. Я ругал кота за невос­питанность и неуважение к чужим суверенным территориям...

— Но при этом вы не забываете покупать ему «Вискас», — с какой-то грустной нежностью сказала Анна, и я понял, что рассмешить ее не удается.

 

 

17. Лихоимцы

Так чешутся собаки в полдень жгучий,

Обороняясь лапой или ртом

От блох, слепней и мух, насевших кучей.

AD.XVII.49.

 

...Никаких других вариантов не оставалось. Очевидным было то, что он заблудился, что вся и без того скудная навига­ция вышла из строя, а ориентироваться по светилам было не­возможно из-за густой облачности. Топлива, слава Богу, пока было достаточно. Связь с землей прекратилась шестнадцать минут назад...

Никаких других вариантов, как перейти на максимально экономичную скорость и медленно набирать высоту, чтобы увидеть небо, не оставалось.

План был прост: выбраться из облачности и, сориентиро­вавшись по звездам, начать медленное снижение, периодичес­ки выключая двигатель для экономии топлива.

Облака цепко хватались за плоскости, не желая отпус­кать добычу. Когда последние языки взвешенной влаги нако­нец оторвались от крыльев и фиолетовое небо ехидно улыбнулось летчику через фонарь, Александр понял, что шансов на спасение не осталось.

Для очистки совести, он произнес еще несколько раз в микрофон заклинание: «Тюмень, Тюмень, я Голубь. Как слы­ши­­те меня?» «Тюмень» не ответила и «Голубь» решил сдаться на волю интуиции, которая до сих пор его не подводила. Хотя в данной ситуации рассчитывать на интуицию было равносиль­но игре мизера в слепую.

Александр рассудил так: «Высоты у меня сейчас тысяч семь с лишним. Не меньше. Слишком трудно дышать. Если я начну планировать, теряя в высоте по сотне метров на десять километров, то в любом случае дотяну до берега. А там уж как Бог даст. Повезет — сяду. Не повезет — придет­ся прыгать...»

Он направил нос самолета на десять часов, поставил закрылки во взлетное положение и сбросил обороты до мини­мума...

Через два часа борьбы со сваливанием самолета Алек­сандр вынырнул из облаков и пилот увидел слева от себя что-то смутно напоминающее землю. Топлива оставалось в обрез. Александр прибавил оборотов, и уже через четверть часа под крылом замелькали барханы, скупо освещенные луной. Посадка предстояла не из легких.

Когда шасси коснулись песка, баки были уже сухими. Машина пробежала по сыпучей почве несколько десятков мет­ров и стала как вкопанная.

С востока приближался рассвет. Александр понял, что он в Африке.

— В Африке акулы, в Африке гориллы, в Африке большие злые крокодилы, — продекламировал про себя Александр и невесело добавил: — Здравствуй, доктор Айболит.

Это было далеко не худшим исходом. Во всяком случае, не упал в воду. Там точно был бы каюк. А так и сам цел, и ма­шину сохранил. При этом Александр не спешил покидать кабину. Он лишь сдвинул фонарь, вдохнул незнакомого холод­ного сухого воздуха и достал из кобуры пистолет. После этого он стянул с головы шлем и моментально уснул, измученный борьбой за выживание.

Морфей, поглотивший на ближайшие три часа сознание пилота, оказался на этот раз удивительно изобретательным. Александру снилась бабушка Эля, звавшая его, еще совсем мальчишку, к столу кушать жареных карасиков. А он, Шура, качался на качелях в саду среди дозревающих яблок, кричал ей: «Сейчас, сейчас...» Потом в сад вошел замполит полка майор Хабибуллин и сказал строгим голосом: «После ужина — партсобрание. Будем тебя разбирать. Попробуй, сволочь, не прийти. Я тебя всех наград лишу». Потом Александр вместе с садом переместился в Будапешт, где миловидная венгер­ская девушка говорила ему по-русски, что на вкус может определить каждого офицера из его эскадрильи. Будапешт превратился в карту Будапешта, а качели в кабину истреби­теля, где Саша пытался поймать в визир прицела жирного па­ука. Маневр никак не удавался, пока пилот не понял, что паук находится в кабине самолета. Потом баба Эля сказала: «Если ты не хочешь кушать карасиков, я выброшу их обратно в Днестр...»

Тут Александр проснулся и отчетливо понял, что вся его предыдущая жизнь кончилась. Что начинается новая, никак не связанная с прожитыми годами. Горовиц вспомнил, что сегодня ему исполняется тридцать пять лет, и всем нутром ощутил, что прежнего Александра Горовица, коммуниста, ко­мандира Второй эскадрильи краснознаменного истребитель­ного гвардейского полка Героя Советского Союза и кавалера восьми боевых орденов, отца троих детей и мужа двух бывших жен, лучшего из учителей истории во всем Могилевском рай­оне и главного претендента на должность начальника штаба полка, без пяти минут подполковника, больше нет. Он пропал без вести где-то в Средиземном море во время выполнения боевого задания. Его больше нет. Есть другой человек, имя которого звучит странно и непривычно, который говорит по-арабски и совершенно не помнит, что происходило с ним по­следние тридцать пять лет.

Из-за бархана вышел человек, хромающий на левую ногу, странно одетый, напевающий что-то очень знакомое. Человек подошел к самолету и облокотился о крыло. Александр взвел курок пистолета. Странный человек не производил никаких действий. Казалось, он даже не дышал. Просто стоял, опер­шись о крыло боевой машины, жевал ус и мычал знакомую ме­лодию. Одежда на нем совсем не походила на ту, которую можно было ожидать в этих песках. Серый камзол, широкие фиолетовые штаны, короткие сапоги и головной убор, похожий на турецкую феску. Глаза его были красны, как от многоднев­ной бессонницы, а средний палец правой руки украшал пер­стень с огромным кровавым рубином.

Домычав свою песню, незнакомец повернулся к пилоту и спросил по-украински: «Прилетел?»

Странность происходящего заставила Александра зажму­риться, и ответить так же меланхолично: «Прилетел».

Незнакомец поднял голову к небу и задумчиво произнес: «Светает». Потом он отошел на несколько шагов, сел на песок и замычал ту же мелодию. Теперь Александр ее узнал и в унисон поддержал запевалу: «Ой, чий то кинь стоить...»

— Через два часа тебя найдут, — сказал незнакомец, неожиданно прервав песню. — Ничему не удивляйся и делай что нужно.

— Я не знаю, что нужно, — ответил Александр.

— Знаешь, — спокойно сказал незнакомец и снова по­смотрел в небо. — Ты Алатай. Тебя послало небо. Не борись с этим. Прими и действуй.

Алатай ничего не смог ответить. Он взял пистолет и раз­рядил обойму в небо, которое его послало. В кабине запахло порохом и горячей медью. Небо превращалось из темно-синего в сиреневое. Хотелось пить.

Странник поднялся, отряхнул песок с одежды и сказал:

— Допей свой спирт. Больше пить тебе не придется.

— Что я буду есть?

— Тебя накормят. Не думай об этом. Ты нашел другие про­сторы.

После этих слов Александр больше никогда не слышал укра­инской речи.

Незнакомец снял с пальца перстень, положил его на кры­ло самолета и медленно пошел в сторону моря, туда, откуда прилетел Горовиц.

Под барханом мелькнула тень какого-то животного. То ли шакала, то ли лисицы.

Первые двадцать месяцев, которые прожил Алатай в песках, были мучительными и долгими. Труднее всего было забывать. Забывать пришлось все, от устройства самолета до языка, на котором разговаривал всю жизнь. Из памяти, как червяки, выползали, не оставляя следа, солнечное апрельское субботнее утро, разбуженное странным кудахтаньем горлиц, стук футбольного мяча о глухую стену сарая, запах грибов и земляники в лесу после обильного июньского дождя, первое прикосновение губ к румяному девичьему плечу, жжение в животе от резкого набора высоты, удушливые спазмы рвоты первого отравления алкоголем в новогоднем синем сугробе, тягучее закатное небо на высоте Джамалунгмы, как сочный окорок, испещренное прожилками света от рефлекса на фонаре...

Все это приходило по ночам, заставляя просыпаться и впадать в долгую унылую бессонницу, где реальность выгляде­ла менее убедительно, чем забытье.

Никаких усилий для новых знаний от Алатая не потребо­валось. Они существовали изначально, как солнце или песок. От самого своего перерождения он почти наизусть знал Ко­ран, вычурно строил арабские фразы и блестяще ориентиро­вался в политической ситуации во всей Северной Африке.

Он жил в самолете, заносимом песком. Песок очень скоро поглотил шасси, добрался до крыльев, и к концу двадцатого ме­сяца реально угрожал кабине.

Алатай с песком не боролся. Он мирно наблюдал его движение и радовался возможности считать песчинки на своей ладони и разглядывал оставленный в наследство перстень. Раз в день ему приносили пищу, воду и новости. Обычно, это был десятилетний мальчик Али. Иногда он приходил со своей сестрой-близняшкой Гази, которая смешно картавила и учила Алатая ловить ящериц, которых она терпеливо мучила своими ласками.

Али был смышленым и добрым мальчишкой и очень гор­дился своим древним родом и порученным ему делом — но­сить лепешки и молоко странному отшельнику, упавшему с неба.

Уже тогда про Алатая говорили почти как про пророка, зна­ющего, где искать счастье для Магриба.

Через двадцать месяцев после своего чудесного призем­ления, Алатай впервые появился перед людьми. Они ждали этого появления много поколений. И очень скоро имя Алатая стало чем-то мистическим, рождающим надежду и вдохнове­ние от Мавритании до Египта. Спустя еще несколько месяцев, про Алатая говорили уже в Малой и Средней Азии. Даже мусульманские регионы СССР под страхом смертной казни шептали странное имя, надеясь понять, чем оно так знаменито.

К лету 1947 года Алатай почитался больше, чем Эрих Хартманн в Германии — асс, одержавший за Вторую мировую 352 воздушные победы на своем «Мессершмидте BF 109». Впрочем, слава мирская к тому времени уже не интересовала Алатая. Он был одержим идеей объединения Магриба. И идея эта выглядела столь реальной, что ни один здравомыслящий политик не стал бы тогда ей оппонировать. Во всяком случае — открыто.

 

18. Сводники и обольстители

Там был один, так густо отягченный

Дерьмом, что вряд ли кто бы отгадал,

Мирянин это или постриженный.

AD.XVIII.115.

 

Я укрылся за большим деревянным ящиком, где никто меня видеть не мог. Тем не менее, пули лупили со всех сторон, и я вынужден был ретироваться за угол. Обстрел не прекра­щался. Вокруг летали куски штукатурки, щепки от ящиков и оторванные откосы углов. Деваться было некуда. Я зарядил «Злобу» — шестиствольный пулемет с невероятной силой боя и вышел из укрытия. Смерч огня, производимый моим ору­жием, уложил наповал, по меньшей мере, пятерых автомат­чиков и одного придурка с таким же пулеметом.

Бой становился осмысленным. Я занял позицию, где кори­дор был полностью под моим контролем. Теперь ни одна фа­шистская сволочь не смогла бы выбраться из своей конуры незамеченной. Я контролировал пространство, а, стало быть, и время.

И тут случилось ужасное. Как раз перед решитель­ным рывком к соседней куче ящиков из-под снарядов — пози­ции, которая обеспечила бы мне полное господство в данной тактической ситуации, зазвенела Моторола. Я машинально потянулся к трубке, и на какое-то мгновение утратил контроль над происходящим. Этого хватило для того, чтобы упустить ини­циативу. Фашисты выбрались из своих щелей и кто во что го­разд стали меня расстреливать. Не прошло и пяти секунд, как я, изрешеченный вражескими пулями, рухнул на грязный бетонный пол бункера. Жизнь закончилась.

В отчаянии, из последних сил, я нажал на зеленую кнопку и рявкнул в микрофон: «Да!»

Звонил Миша Шмулер, мой коллега по журналу. Миша происходил из семьи советских эмигрантов конца восьмидеся­тых и отвечал в журнале за раздел юмора и досуга. Он ловко составлял кроссворды, придумывал викторины и подбирал анекдоты и карикатуры. Коллективный Разум был им доволен, и всякий раз ставил в пример прочим творческим сотруд­никам. Мы с Мишей не были друзьями, но относились друг к другу по-приятельски, старались не давать оснований для взаимных обид, советовались без особого повода и временами устраивали шумные попойки.

Как-то раз Миша выступил с предложением организовать групповой секс¹ с девчонками из отдела верстки. Девчонки охотно откликнулись и ожидали нас в квартире Мишиной ма­мы. Мама была в отъезде. Трем нашим партнершам надлежало закупить необходимую снедь, приготовиться морально и взять напрокат кассету с порно.

Миша выдал девочкам ключи от маминой квартиры, некую сумму денег для организации стола, а сам, вместе со мной, завис на заседании редколлегии, где Коллективный Разум наставлял непутевых сотрудников на путь истинный. Коллективный Разум так разошелся, что вместо ожидаемых сорока минут, измывался над здравым смыслом без малого три часа.

Редколлегия несколько испортила нам настроение, но никак не уменьшила желание греха. Впрочем, если день не задался с самого утра, рассчитывать на успешный исход не приходится.

Освободившись, мы поймали такси, закупили всякого алкоголя, и, предвкушая запретный плод, помчались на встре­чу неизведанному.

Неизведанное, к моменту нашего прибытия, было, мягко говоря, в состоянии ограниченных возможностей. Дело в том, что девочки, не дожидаясь организаторов, решили попробо­вать купленный накануне торт. Торт оказался с какой-то зара­зой внутри. И когда мы вошли в квартиру Мишиной мамы, то застали нервную очередь к унитазу. Он в квартире был один, а девочек трое. И всем надо прямо сейчас. Девочек воротило не то, чтобы от нас, а скорее, от самой жизни...

Так что, с групповым сексом как-то не сложилось. Мы напоили наших барышень необходимыми медикаментами, уложили их спать, а сами с горя стали потреблять алкоголь в количествах больших, нежели подобает джентльменам.

Когда алкоголь закончился, Миша предложил найти «те­лок» на улице, «чтобы настрой не прошел даром». Мы обошли все мыслимые окрестности, но никого, кто подходил бы, пусть приблизительно, под категорию «телок» найти не удалось. То ли потому, что шел проливной дождь, то ли потому что было без чего-то семь утра, все они попрятались от нас в скорлупу своего эгоизма².

Поскольку мы с Мишей не могли дать друг другу того, чего требовали наши организмы, пришлось разойтись во­свояси…

 

— Да! — прохрипел я в трубку из последних сил.

— Рик? — так называл меня Миша, не утруждая себя трудным именем «Гаррик». — У меня очередная гениальная идея.

— Миша, меня только что убили фашисты. Я истекаю кровью на их грязном полу. А ведь позиция была выигрышной.

— Нажми на паузу и слушай. Идея достойна самого Воль­тера. Мы объявляем конкурс на самое смешное коверканье слов. Ну, например: « гландыши» или «глистограмма». Или «глис­топрокатный цех». Смешно?

— Иди ты к черту, — без особой злости ругнулся я.

— Или «подсажир»: это тот, кто подсаживается. Смешно?

— Дай мне спокойно умереть. До конца миссии оставался один коридор.

— Да плюнь ты. Победишь ты своих фашистов. Если хо­чешь, у меня есть код бессмертия.

— С кодом неинтересно. Я их и так урою.

— Ну, как знаешь. Мне с бессмертием веселее. Мочишь всех подряд, а тебе хоть бы что. Ты скажи, я смешно при­думал?

— Смешно. Только Коллективному Разуму надо что-то попроще. Например «глистопад». Им понравится. И обяза­тель­­но — четкие правила конкурса. Сколько букв можно доба­вить, сколько убрать и внятное обоснование проекта. Без этого к ним не подходи.

— Это не проблема. А про глистопад — это хорошо. Я представил…

— Ты говоришь, код бессмертия…

— Рик, ты поддержишь меня на редколлегии?

— Ты поэтому звонишь на сотовый? — моему возмущению не было предела. — Я тебя убью. И никакие коды не помогут.

— Нет, я звоню не поэтому. Это так, к слову пришлось. Тут тебе какая-то бандероль пришла.

— Откуда?

— Из Испании. От Янсена. Это тот самый?

— Тот самый. Надеюсь, там нет бомбы?

— Ладно. Ты ее забери, а потом расскажешь. Ну, я на тебя рассчитываю. Бенжми здровы, ясновельможный пан. Пока. Да, с меня, между прочим, за твою посылку пять баксов содрали.

— Буду должен.

— Ты лучше отдай мне пять баксов. И должен не будешь.

— Квитанция осталась?

— Ну ты и жмот!

— Денежки счет любят.

Разумеется, бандероль была оплачена отправителем. Про такие мелочи Янсен никогда не забывал. Но от этого, честно говоря, легче мне не стало. В посылке находилась рукопись в два десятка страниц, письмо, ее сопровождающее и ключ от про­фессорского сейфа в служебном кабинете.

«Милый Гарри, вы знаете, как я вас люблю. Вы мне почти как сын. А если взять во внимание, что собственными детьми Бог меня не наградил, то «почти» можно опустить.

Должно быть, вы заметили, что последние месяцы жизнь моя утратила признаки здравого смысла. В этом нет ничего стран­ного. Возраст в сочетании с перманентной усталостью — плохие союзники осознанного бытия. Платон, как всегда ока­зался прав. Но я не об этом…

За тот небольшой период времени, что мы работаем вмес­те, я, видимо, опостылел вам, как зимние дожди. Я часто поль­зо­вался вашими услугами в делах, которые надлежало решать самому. У вас вполне мог развиться комплекс Огюста Маке³, сочинившего чуть ли не две трети всех романов Алек­сандра Дюма. Но так и не получившего заслуженной славы.

Я не стану с этим спорить. Осмелюсь лишь отметить два момента. В отличие от своего именитого соавтора, Маке умер в богатстве и благополучии. И второе — Маке никогда не стал бы даже Маке, не случись на его пути беспутного Дюма.

Жизнь устроена справедливо. Каждому воздается в ито­ге по делам его. Это я к тому, что вам не следует ревновать меня к Родригесу. Алонсо славный малый, но ограничено при­годный к нашей работе. Аргентинцы, в большинстве своем, хорошие ребята до тех пор, пока речь не заходит о литерату­ре. Тут в них просыпается какой-то бес. И Борхес, и Биой Ка­­сарес, с которыми я имел честь быть знакомым лично, ни­когда бы не признались в своей вторичности относительно испанцев. Алонсо тоже ненавидит испанцев, но еще больше он ненавидит бразильцев, потому что те говорят по-порту­гальски.

Все они беснуются оттого, что климат к ним слишком бла­­го­склонен. Помните, у того же Борхеса в предисловии к П. Ва­­лери: «Неостывшая рукопись несет на себе все следы хрони­ческой забывчивости и тщеславия, страх исповедаться в мыс­лях, которые, скорее всего, окажутся банальностью, и зуда ос­та­вить в заветной глубине нетронутый запас темноты». Именно так, «нетронутый запас темноты». Они, как дети, ко­торые знают слишком много, чтобы верить взрослым.

Впрочем, все это их, американские дела. Нам этого не по­нять никогда. Наши сомнения иного ряда. В отличие от них, нам не суждено посмотреть на литературу со стороны. В этом наша беда, но в этом же и наша сила. Мы прибываем здесь всем своим естеством, хотим мы того или нет. Мы сродни тем захватчикам, которые, попав внутрь крепости, понимают, что это лабиринт, из которого невозможно найти выход. Эту крепость можно взять только изнутри. Но тогда теряется смысл осады. Те из нападавших, кто проник внутрь, становятся за­щитниками.

Эрик Рыжий в конце десятого века назвал Гренландию «Зеленой землей»⁴, якобы для того, чтобы привлечь туда коло­нистов. Во всяком случае, так говорят сегодняшние коммен­таторы. На самом деле, я в этом убежден, никаких подспуд­ных мыслей у Эрика Рыжего не было. Да и быть не могло. На­­­­вер­няка он попросту увидел берег лагуны, свободный от сне­га и льда, поросший мхом и кустами северных ягод. И ни­чего более. А карлики, которых встретил в Гренландии Эрик, никакие не эскимосы, как говорят современные историки, а обычные пикты, бежавшие в эти края от шотландцев столетием раньше. Именно здесь они смогли восстановить свою подзем­ную культуру, разрушенную норманнами на родине.

Эрик был глуп и самоуверен, как каждый, кто не пони­мает, что крепость можно взять только изнутри.

Все это напоминает рассуждения Декарта, который, ссы­лаясь на африканских аборигенов, заявил, что орангутанги не разговаривают лишь потому, что опасаются, как бы их не за­ставили трудиться⁵.

Милый Гарри, простите мне эти стариковские рассужде­ния, но бытие, как это не противно, имеет именно те очерта­ния, которые мы видим. Остальное — не бытие, а умозаклю­чение. А видим мы только то, что нам позволено. С недавних пор мне, по счастью, позволено видеть несколько больше. Это дает основания просить вас о следующем.

1. Не отказывайтесь, если администрация факультета предложит вам довести мои дела до логического завершения.

2. Доведите до конца проект мистера Гоннора с его брод­вейской чепухой.

3. Возьмите на себя опеку над моими двоечниками. Не такие они уж и плохие. Бывают и хуже.

4. Не соглашайтесь участвовать в поисках меня ни при каких условиях. Ничего, кроме беды, эти поиски не принесут.

5. Передайте полученные документы руководству фа­культета, за исключением данного письма и ключа от сейфа.

6. Из сейфа заберите все содержимое и перешлите его по указанному адресу.

7. Проследите, чтобы положенный гонорар за мюзикл был переведен на мой счет. Распоряжения относительно ва­шего процента оставлены в банке.

Да, и еще одно. Пресекайте все попытки Анны Шоу, с ко­торой вы недавно познакомились, отправиться на поиски меня. Как я уже говорил, ни к чему хорошему они не приведут.

Нежно любящий вас Ярви Янсен

20 ноября 1999 года. Мадрид. Испания».

 

Конечно, сделать из меня идиота особого труда не со­ставляет. Я, как говорится, сам обманываться рад. Верить в чу­деса я перестал в восемь лет, когда соседский дебил-от­личник разъяснил мне, откуда берутся подарки Деда Мороза. До этого, каждая новогодняя ночь, вернее утро после нее были для меня абсолютным волшебством. Я никак не мог уло­вить момента, когда у меня под подушкой появлялся подарок. Вечером я засыпал, а утром он уже был. Дебил-отличник разъяснил мне, что никаких Дедов Морозов в природе не су­ществует, а подарки под подушку кладут родители. Я же этого не замечаю, поскольку пребываю в состоянии сна. Вот уж во истину, во многом знании — многая печали.

Нет, конечно, о чем-то таком я подозревал. Но чтобы вот так, цинично… Уж и не знаю, кто огорчил меня больше — родители, которые выдавали себя за волшебников, или дебил-отличник, открывший мне глаза на происходящее…

Первым делом я решил, что профессор просто шутит.

Я позвонил в Мадрид. Портье гостиницы, услышав мою фамилию, сообщил, что профессор Янсен уже сутки как поки­нул апартаменты. Но для меня он оставил адрес электронной почты, по которому я могу с ним связаться.

Я тут же отправил гневное письмо с требованием объяс­нений. Ответа ждать я не стал, а позвонил единственному зна­комому полицейскому. Бенжамин Эплстоун внимательно меня выслушал, уточнил кое-какие детали и пообещал прие­хать через час.

Положа руку на сердце, в этот момент меня более всего беспокоила будущность моей диссертации. Еще бы, — два года жизни — коту под хвост.

* * *

1. Во-первых, ни о каком групповом сексе речь не шла. Плани­ровалась обычная вечеринка по поводу Дня всех Святых. Во-вто­рых, Гарри долго настаивал на том, чтобы эта вечеринка прошла именно у меня. Откуда-то он узнал, что моя мама уехала к родствен­никам во Флориду.

2. Нечто подобное имело место, но никаких «телок» мы не ис­кали. Все было абсолютно пристойно, если не считать количества выпитого.

3. Огюст Маке (1813–1888) – соавтор Александра Дюма, вместе с которым были написаны его лучшие исторические романы, в чис­ле которых «Три мушкетёра», «20 лет спустя», «Виконт де Бра­желон», «Королева Марго», «Графиня де Монсоро», «45», «Граф Монтекристо» и другие. Их сотрудничество продолжалось 20 лет после чего Маке подал на Дюма в суд, обвиняя того в плагиате, но ничего доказать не смог. Огюст Маке умер в своей вилле, оставив наследникам огромное состояние, которое он скопил за годы работы.

4. Такую версию названия острова предложил исландский хро­нист XI века Ари Мудрый. У историков она вызывает большие сом­нения. Вряд ли Эрик хотел обманом привлечь на остров колонистов, ведь ему предстояло жить вместе с ними.

5. На самом деле, этот анекдот рассказывают и про Платона и про Сократа. Скорее всего, этой побасенке столько лет, сколько индоевропейские народы живут у берегов Средиземного моря. Вряд ли Декарт приписывал себе авторство этой шутки.

 

19. Святокупцы

Пока я пел ему на этот лад,

Он, совестью иль гневом уязвленный,

Не унимал лягающихся пят.

AD.XIX.118.

 

Встреча 2000 года во всем цивилизованном мире была отмечена парой существенных проблем. Мистики в один голос твердили об очередном тысячелетии христианства, которое, согласно традиции, должно стать концом света¹.

Всякие разные инженеры и приближенные к ним пред­вещали апокалипсис от «Проблемы 2000». Продвинутая часть человечества не знала, как отреагируют на изменение схемы счета многочисленные компьютеры, коими активно пользуются диспетчеры аэропортов, железнодорожных вокзалов, морских причалов и финансовых бирж. По идее, компьютеры, обученные считать в системе 1-9, имели полное моральное право глючить, когда им предлагалась система счета 2-0…

На самом деле, ничего существенного не произошло, если не считать легкого недоразумения в Лондоне, да и то из-за перебдительных кассиров авиакомпаний².

Моя проблема выглядела куда серьезнее. Мне надлежа­ло принять решение, причем, не надеясь на свой компьютер, относительно дальнейшей жизни человеческой расы. Естественно, в той ее части, которая касается профессора Янсена.

Жизнь потихоньку превращалась в бессмысленный крос­сворд, составленный умалишенным гроссмейстером стоклеточных шашек. Откровенно говоря, мне было противно даже ду­мать о том, что что-то зависит от моих усилий.

Первое сообщение, которое пришло по электронной поч­те от профессора, из любимой мной заочно Севильи, где днем люди ходят смотреть на тореро, а ночью всячески почитают оных в многочисленных барах и кофейнях, столь велеречиво воспетых Пересом-Ривертой³.

Сообщение было до неприличия коротким и содержало в себе номер мобильного телефона, обеспеченного роумингом по всей Европе и парой ободряющих фраз, призванных вер­нуть мне интерес к Жизни.

Второе послание было многословным, и по признанию ав­тора, писалось из Тулузы, этого оплота катарской ереси, по сей день создающий столько проблем Римскому престолу⁴.

Янсен еще раз убедительно просил меня не предприни­мать никаких попыток к его розыску. Профессор употребил даже столь нелюбимый им эвфемизм: «Чтобы не навлечь еще больших проблем». Куда уж больше! Он ничего не объяснял. Написал лишь, что его исчезновение не связано с похищением ради выкупа, и что еще остается надежда на его благополуч­ное возвращение. Невольно мне вспомнились стихи, прочи­танные когда-то очень давно в книге, посвященной последней большой войне, которую у меня на родине все еще называют Великой Отечественной:

Но не надо же плакать, мой маленький

Ты не ранен, а только убит.

Я на память сниму с тебя валенки,

Мне еще воевать предстоит⁵…

Почему-то, ничего оптимистичнее мне на ум не пришло. Тон профессорского письма однозначно говорил о том, что кор­респондент сильно напуган. И увещевания о том, что дело никак не касается криминала, меня не убеждали.

 

Новый год шел по планете широким шагом, равным длине часового пояса. Принося радость и надежду в дома тех, кто чтит григорианское летоисчисление.

Прошло еще несколько дней, и в силу вступил Юлианский Новый год. А от профессора никаких новостей не поступало.

Я поднял на ноги всех, кого смог. Янсена искали друзья Гоннора, друзья Анны Шоу, друзья факультетского начальства и даже ФБР, хотя Эплстоуну, по его утверждению, не доста­вало аргументов, чтобы вести поиск официально. «В свобод­ном обществе, — сказал агент, — у каждого есть право исчез­нуть. Даже если это не нравится родным и близким. Вот если бы за него запросили выкуп…»

Я послал Бена к чертям собачьим со всем его свободным обществом и правом каждого. Мне было не до демократии…

У меня возникло странное ощущение, будто все, с кем я делился своим беспокойством относительно пропажи, знают больше, чем я. Я даже позвонил Родригесу в Буэнос-Айрес, чего не делал никогда.

— Почему ты решил, что есть повод для беспокойства? — сразил меня своим хладнокровием Родригес. — Может, у него начался старческий маразм? Или он влюбился в какую-нибудь испанскую цыганку.

— Алонсо, у него куча дел. Ты сам знаешь. При чем тут цы­ганка?

— Давай подождем еще немножко. Ведь он выходит на связь. — Похоже, что во рту у Родригеса была сигара. — Если честно, у меня сейчас своих проблем выше крыши. Но в любом случае. Держи меня в курсе.

— Пошел ты… — выругался я про себя и положил трубку.

Но больше всех меня удивил продюсер. Тонни попросил продиктовать ему адрес контактной электронной почты, ска­зал «Ага», будто что-то понял, и попросил меня быть бдительным.

Мир распадался на глазах. Никогда бы прежде я не мог предполагать, что исчезновение из моей жизни профессора Янсена будет для меня столько значить.

Я до утра просидел в кабинете шефа, пытаясь найти в его записях хоть что-нибудь, что натолкнуло бы на след. Ничего найти не удалось. Зато мне вспомнился странный разговор в этом самом кабинете полугодичной давности.

Мы с Алонсо тогда занимались генеалогической система­тизацией эшенбаховского «Парцифаля» в связи с Артуровс­ким циклом. Янсен был чернее тучи.

— Вы — слабоумные тупицы! Ваше место у выгребной ямы! Что я завтра, по-вашему, должен докладывать на ученом совете? Что мои доблестные ассистенты не успели составить внутреннюю хронологию и таблицу персонажей? Или мне самому садится за первоисточник? Нет, вы скажите, что мне докладывать? У вас не нашлось трех часов в неделю, чтобы выполнить свои прямые обязанности? Родригес, у вас что, опять заболела какая-то родственница? Переводитесь на меди­цинский. Хотя боюсь, что с вашей работоспособностью, вам доверят только трупов. А вы, Гарри — молодец! Что вам поме­шало поинтересоваться своей работой? Много дел в журнале?

— Профессор, до завтра методичка будет готова, — я по­нимал, что шеф прав, и почти не обижался на него.

— Пусть только она не будет готова. Ваша жизнь превратится в сущий ад. — Янсен то ли успокоился, то ли ус­­­тал распинать нас.

Тогда я подумал, что наша жизнь и так не из лучших. Хуже может быть только расселение в многодетной мормон­ской семье с пятью усыновленными дебилами, страдающими параличом центральной нервной системы.

— У вас есть шесть часов, прежде чем на вас падет гнев Божий, — голос профессора стал ровным и даже друже­любным, — вот только прежде скажите мне, кого на Земле больше: живущих или умерших?

— Это просто, шеф, — подал голос Родригес, который никогда не чувствовал подвоха в загадках Янсена. — Если считать от Адама и Евы, то воспроизводство каждой особи должно превышать единицу. Но если учитывать тех, кто умер, не воспроизведя потомства, то получается, что умерших больше.

— Все у вас просто, Алонсо. А как быть с теми, кто вос­произвел не больше единицы, а больше десятка?

— Таких меньшинство, — аргентинец явно не собирался сдаваться.

— Ой ли? — ехидничал профессор, явно затягивая вре­мя. — Почитайте Ветхий Завет. Там как раз все наоборот. Но это больше к вам, Гарри. Сегодня я вас мучить не стану, но до конца недели подсчитайте количество душ, населяющих Тот Свет.

— Это не честно. Нет возможности проверить, — воз­мутился я столь непочтительному отношению к царству мертвых.

— Ну, на счет проверить, все там будем. Меня интересу­ет ход вашей мысли.

— Дедукция?

— Ага. Она самая. Кстати, вот еще задачка. Это вам, Алонсо.

— Спасибо.

— Пожалуйста. У мальчика Алонсо есть папа и мама. Иначе на свет никак не появиться. У папы и мамы есть свои папы и мамы. Соответственно, дедушки и бабушки Алонсо. У них были свои папы и мамы и так далее. Прикиньте, сколько прямых предков было у мальчика Алонсо ну, хотя бы в шест­надцатом поколении.

— В шестнадцатом? Сейчас прикину…

— Сейчас не надо. Подсчитайте до конца недели, — Янсен недобро ухмыльнулся и стал собирать вещи. — Я покидаю вас. У вас еще много работы. Не смею отвлекать.

Профессор ушел, оставив нас в своем запыленном каби­нете.

— Чего это он? — искренне удивился Алонсо, включая кофеварку. — Видать, гормоны играют.

— Да плюнь ты, — попытался я успокоить коллегу. — До ут­ра забудет. Что с «Парцифалем» делать будем? Я текст знаю только понаслышке.

— Шестнадцать поколений, — не унимался Алонсо. — Получается геометрическая прогрессия… Выходит что четы­реста лет назад на Земле только моих прямых родственников сто шестьдесят шесть тысяч четыре человека.

— Да, а теперь умножь это на шесть миллиардов, которые сегодня живут на планете. Это уж точно простая логическая задачка. Это как парадокс с Ахиллом и черепахой. Или бочкой воды, которую нужно заполнить строго по половине от оставшегося объема⁶.

— Ну? — Родригесу явно было не по себе.

— Что «ну»? Это называется «дискретность». Разорви хо­тя бы одну связь в цепочке, и вся арифметика развалится. Во-первых, у тебя есть братья и сестры, которые произошли от тех же родителей. А во-вторых, существует такое явление как инцест…

— Да ну тебя! Причем тут инцест?

— Это тебя «да ну». Тут вся проблема в цифрах. Абстра­гируйся и все станет на свои места.

— А в твоей загадке, тоже дискретность?

— В моей загадке, еще проще, — не стал я огорчать кол­легу. — Там дело даже не в арифметике. Обычная статистика. Раздели количество продуктивного населения на три в каждом поколении, и получишь общее количество умерших.

— Почему раздели?

— Ну умножь, — я понял, что сморозил глупость, но при­знаваться в этом не хотелось, тем более, что ответа на вопрос профессора у меня не было. — Давай заниматься делом.

Утром мы выползли на улицу, одухотворенные и доско­нально знающие генеалогию «Парцифаля». Я предложил вы­пить по этому поводу. Памятуя мемуары Стивена Кинга, я знал, что в окрестностях университета утренний коктейль по­дают со значительной скидкой. С восьми до десяти утра по льготной цене здесь можно найти вполне приличную выпивку.

Бармен смотрел на нас с неподдельным интересом, когда мы заказали в восемь двадцать утра по два дринка крепкого алкоголя, яичнице и большой чашке кофе. И отказались от предложенного апельсинового фреша. Ну его, этот фреш. За­пивать водку — последнее дело.

Почему я вспомнил именно этот разговор в кабинете Янсена, сказать трудно. Логические загадки ли по населеннос­ти того и этого света, «Парцифаль» ли со своим изуверским подходом к семейным ценностям, или очередной приступ вредности нашего любимого шефа натолкнул меня на эти воспоминания, расшифровке не поддается. Знаю наверняка только, что утром я зашел в тот же бар, где мы завтракали с Родригесом, и заказал ту же выпивку за доллар сорок центов и яичницу. От апельсинового фреша я отказался. На него не действовала скидка для профессорско-преподавательского состава.

Все выглядело торжественно и глупо. С одной стороны, пытаясь разыскать Янсена, я нарушал его прямые распоряже­ния. С другой стороны, выполни я эти самые прямые распоря­жения, то есть предайся я бездеятельности, и смотреть в глаза коллегам, да и самому себе во время утреннего бритья и не испытывать при этом острых симптомов комплекса неполно­ценности, было бы совершенно немыслимо. В то же время заподозрить шефа в кокетстве кисейной барышни, которую надо долго уговаривать выпить чашку чая, было еще труднее. Совершенно очевидно — что-то произошло. И это самое «что-то» было очень неприятным.

Дома, чтобы хоть как-то вернуть себе стройность мысли после бессонной ночи, я открыл «Набережную неизлечимых» и попал на тот момент, где Бродский, глядя на штукатурку венецианских домов, подумал о неизвестной цивилизации, которая научилась изготавливать пищевые консервы органи­ческим способом. Он имел в виду яйцо. Развивая эту мысль, по­думал я, можно сочинить забавный фантастический рас­сказ, в котором консервы станут главным действующим лицом, а их потребители окажутся всего лишь культовым атрибутом. Например, как львы и прочие хищники для первых христиан в нероновском Риме. У консервов должна быть своя строгая система ценностей, иерархия, духовные идеалы и тому подобное. Их общественное устройство будет умным и справедливым, а самые продвинутые из консервов будут неус­танно искать контактов с консервами из других миров…

Я даже хихикнул от собственной глупости. Этот бред странным образом придавал мне оптимизма и жизненных сил. Я еще раз заглянул в книгу, которую знал от корки до корки, и наткнулся на мысль о том, что в настоящей трагедии погиба­ет не герой, а хор. Вот уж воистину, и среди Нобелевских лауреатов встречаются светлые головы. Впрочем, что нового можно придумать после Софокла?

Я уснул беспокойным сном, но уже через четверть часа проснулся, разбуженный собственным громким смехом. Во сне мне привиделось, что вратарь сборной Парагвая Чило-верт, на самом деле — Членоверт. Такая себе вершина сонного остроумия. Надо будет продать эту шутку Мише Шмулеру за пачку принтерной бумаги. Ее, почему-то, всегда не хватает⁷.

* * *

1. В конце каждого тысячелетия христианский мир ждал Конца Света. Хотя, средневековые схоласты, в их числе Данте, утверждали, что мир просуществует 13000 лет от сотворения Адама. То есть ждать Конца Света следует не ранее 7800 года н.э.

2. Ничего особенного там не случилось. Просто в целях без­опасности в новогоднюю ночь были отменены все рейсы.

3. Имеется в виду роман Артуро Переса-Риверты «Кожа для бара­бана», действие которого происходит в Севилье.

4. Не совсем понятно, какие хлопоты доставляет сегодня Папе Ту­луза. Возможно, имеются в виду ежегодные многолюдные фести­вали, посвященные альбигойским войнам, где катары чаще всего изображаются не злобными еретиками, а благородными рыцарями и галантными трубадурами

5. Эту строфу вспоминает в своей книге «ХХ век в преданиях…» Ю.Борев. По его версии автор этих строк был представлен к званию Ге­роя Советского Союза посмертно в 1943 году. На самом деле, по­эт выжил и узнал о высокой награде, будучи уже гражданином Израиля, лишь в конце 80-х, побывав на собственной могиле.

6. Вариант хрестоматийного парадокса Зенона, где Ахилл никак не может догнать черепаху потому, что поставлен в условия дис­крет­ного движения.

7. Я не могу согласиться с подобной постановкой вопроса. Мы, действительно часто спорили на пачки бумаги, но это всегда носило характер шалости. Расходными материалами и канцелярскими принадлежностями нас снабжали исправно

 

20. Прорицатели

Здесь жив к добру тот, в ком оно мертво.

Не те ли всех тяжеле виноваты,

Кто ропщет, если судит божество?

AD.XX.28.

 

Эплстоун метался по кабинету шефа, как слабохарактер­ный преступник на электрическом стуле. Из глаз сыпались искры, а изо рта — грязные ругательства, волосы торчали ды­­­­бом, как на спине лох-несского дракона. Казалось, еще немного и Бен разрыдается, что было бы немыслимо для агента ФБР.

МакНи же, напротив, находился в прекрасном настроении духа, и единственное, что нарушало его благодушие, было му­чи­тельное желание расхохотаться, чего делать было никак нельзя, иначе бы агента точно хватил удар.

— Да успокойся ты! Со всяким может случиться, — попы­тался приказать подчиненному МакНи и отвернулся в сторону, чтобы Бен не заметил расползающуюся по лицу улыбку.

— Нет! Такое может случиться только со мной! — не унимался сыщик. — Я стал посмешищем всего Бюро. Ох уж эти недоумки в полиции! Задушил бы собственными руками.

— Перестань, они выполняли свою работу. — МакНи подумал секунду, и добавил: — Собственно, как и ты.

Тут выдержка начальнику отказала, и он залился весе­лым громким смехом. Как ни странно, Эплстоун не стал лопаться от злости, а тяжело плюхнулся в кресло и послал всех подальше.

Произошло следующее. В полицию обратилась женщина, которая заподозрила соседа по лестничной клетке в том, что он хранит в своей квартире расчлененное тело. Причиной для подозрений стали совершенно определенный запах гниющего мяса, источаемый соседским жильем на весь дом и странные звуки, доносящиеся из-за стены — будто там кого-то пытают. Женщина несколько дней следила за соседом, подмечая все странности его поведения, и, убедившись в полной ненормальности объекта, сразу обратилась в органы правопорядка.

На деле оказалось еще интереснее. Тот, кого подозревали в страшном изуверстве, страдал редкой формой сексуального расстройства. Он покупал в магазине отборные куски парной телячьей вырезки, и занимался с ними любовью. Для вящей до­стоверности он подогревал мясо на батарее парового отоп­ления до температуры, схожей с температурой живого челове­ческого тела, и дожидался пока телятина протухала, что, оче­видно, придавало особую пикантность оргиям.

Когда полицейские вошли в квартиру, их кроме смрада шокировал еще и факт, что куски тухлого мяса были наряжены в кружевное женское белье. Самого же виновника нашли в ван­не голого и мертвого. Правда, без видимых признаков насилия.

Эплстоуна кровавая история заинтересовала тем, что зло­получная квартира находилась в ближайшем соседстве с квар­тирой погибшей несколькими месяцами ранее Инги Куценко, сестры Адама Кодмана — одного из консультантов бродвейс­кого мюзикла по мотивам «Ада» Данте Алигьери.

Эплстоун развил бурную деятельность: разработал нес­колько довольно остроумных версий, сформулировал возмож­ные мотивы и даже начал определять круг подозреваемых. И тут случилось самое ужасное.

Мясо оказалось телячьим, а его нежный любовник скон­чался от аневризмы аорты, видимо в самый разгар чувствен­ных наслаждений. Для сыщика это был удар ниже пояса.

Разумеется, никакого особого позора в действиях Эпл­стоуна не было. Он действовал в данной ситуации с завидной оперативностью и хладнокровием. Вопросов к профессиональной пригодности Бена не могло возникнуть ни у кого. Более того, многим следовало бы поучиться быстроте реакции и чет­кости хода мысли. Но ситуация оказалась столь нелепой, что затмевала своей абсурдностью все достоинства сыщика. И, к несчастью, именно глупость ситуации, а не упомянутые досто­инства стали притчей во языцех всего нью-йоркского бюро. Справедливости ради следует отметить, что большинство кол­лег Бенжамина не стали глумиться над служебным рвением сыщика. Ему искренне сочувствовали, хотя чаще всего при этом смеялись дурным смехом. Эрик МакНи не был исключе­нием. Но сдерживать смех ему удавалось большими усилиями, чем всем остальным.

— Бен, постарайся отнестись к ситуации с юмором. Слава Богу, что никто никого не разделывал, и при этом наш герой-любовник умер естественной смертью, — МакНи попытался придать разговору деловой тон.

— У вас, шеф, проблемы с логикой. Всякая смерть естественна. Ибо является прекращением жизни. — Бен про­должал злиться. — Неестественными могут быть причины, по­влекшие прерывание жизни. Да и то, с точки зрения медицины, удар тупым предметом или метастазы раковой опухоли — суть нормальные причины определенных последствий.

— Вот за что я тебя временами не люблю, Бенни. Ты ум­ничаешь не там, где следует. У меня нет проблем с логикой. А если ты мне об этом говоришь, да еще и таким тоном, то ты и есть самый первый дурак в деревне.

— В какой деревне? При чем здесь деревня?

— Вот и я о том же. Начальнику такого не говорят.

— Простите, был не прав, — совершенно равнодушно согласился Эплстоун.

— Так-то лучше. Ладно, хватит философствовать. Что там с твоим профессором? Что-то прояснилось?

Бен поморщился, достал из пачки сигарету, помял ее в пальцах и спрятал обратно.

— Кое-что прояснилось. Но это особый разговор. Я не хочу еще одного позора.

— А ты мне тут истерик не устраивай! — психанул Мак­Ни. — Какого это позора ты не хочешь? При чем здесь позор? И при чем здесь ты? Тебе приказывают доложить о проделан­ной работе, а не приглашают на свидание. И не дуй губы. Мне нужны результаты, а не твои слезы по утраченной невин­ности.

Повисла напряженная пауза, которая никак не способ­ствовала творческой мысли. Шеф искренне злился на Бена, а тот люто ненавидел весь мир, включая себя и собеседника. Они смотрели друг на друга без всякой симпатии, мерно раз­дувая ноздри и скрипя зубами. Но МакНи по должности надле­жало быть умнее. Поэтому он вылез из своего огромного кресла и сходил за кофе. Это был любимый прием Эрика восстанавли­вать деловую атмосферу. По долгу службы ему часто доводи­лось орать на подчиненных, хотя все знали, что ничего личного в его припадках ярости нет. Просто, если не орать на подчи­ненных, тогда на тебя будет орать начальство. Правда, чаще всего такая логическая цепочка не срабатывала. Ори не ори на своих сотрудников, все равно тебе достанется твой кусок пирога. Но отказаться от этой практики было уже невозможно. Привычка — вторая натура.

— Так что там с профессором, — спросил МакНи, громко хлебая из пластикового стаканчика горячий кофе.

— Там какая-то чертовщина, шеф, — Эплстоун стал за­думчивым и меланхоличным.

— Давай без мистики, — беззлобно рыкнул Эрик.

— Без мистики не срастается.

— Поясни.

— Поясняю. Все, что мне удалось выяснить о прошлом профессора Янсена, ни в какие ворота не лезет.

— Зачем тебе его прошлое? Нас интересует настоящее.

— С настоящим-то более или менее понятно. О нем можно говорить долго и интересно…

— Не понял. Ты его нашел?

— Ну, скажем так, почти нашел. Тут как раз, обошлось почти без проблем. Помогли коллеги из Интерпола.

— Погоди, ты что, объявил его в розыск?

— Неофициально. На личных связях. Я перезвонил в Мадрид, у меня там старый приятель, которому объяснил, что профессор бывает иногда не в себе, и его родственники беспокоятся, как бы он чего не учудил. Не беспокойтесь, все сделано деликатно и со вкусом. В Европе это умеют. Янсена отыскали через два дня в Тулузе. Он немного покатался по Франции, потом полетел в Алжир. Из Алжира он перебрался в Триполи, потом в Каир. Из Каира наш беглец взял билет до Венеции, а оттуда переехал поездом в Яссы. Это в Румынии. У старика исландский паспорт, поэтому у него нигде не было проблем с визами. А у нас со слежкой. Из Румынии профессор автобусом отправился в Украину, в город Могилев-Подольский, что на границе с Молдавией.

— Молдавией?

— Это бывший Советский Союз. Крайний юго-запад. Маленькая страна, где говорят на диалекте румынского. Сто­лица Кишинев. Население…

— Не зли меня. Опять умничаешь?

— В Украине Янсен находится уже больше недели и по­пыток продолжить путешествие не предпринимал. Виз не за­прашивал, билетов не заказывал.

— Скрывается от кого-то?

— Вряд ли. Иначе бы сменил имя.

— Тогда на кой черт семидесятилетнему старику понадо­билось столько перелетов? Из Тулузы до Венеции — рукой по­дать. Зачем ему Африка?

— Вопрос, я так понимаю, риторический. Думаю, он что-то ищет. Или кого-то.

— Или кого-то преследует.

— Возможно. Я об этом думал. Хотя тоже сомнительно. В его-то возрасте…

— Не скажи. Как раз в его возрасте и возникают навяз­чивые желания отмщения. Когда-то у меня было дело… Девя­ностолетний дедушка специально прилетел с Аляски в Нью-Йорк, чтобы застрелить своего племянника, которому, кстати, тоже было за семьдесят, за то, что племянник наставил дедуш­ке рога. Это притом, что бабушка лежала в могиле уже лет тридцать. А что ты говорил про мистику?

 

 

21. Мздоимцы

Нагнув багор, бес бесу говорил:

«Что, если бы его пощупать с тыла?»

Тот отвечал: «Вот, вот, да так, чтоб взвыл!»

AD.XXI.100.

 

В какой-то классической американской кинопародии, герой вдруг поднимается с любовного ложа и идет по длинному коридору, раскачивая из стороны в сторону, блестящей от пота голой попой. На вопрос подруги: «Куда это ты?», герой спо­койно отвечает: «Немотивированная проходка голышом в лунном свете».

Нечто похожее произошло со мной, когда я совершенно немотивированно, без звонка и предварительной договорен­ности, захватив с собой 0,7 «Столичной» разлива московского завода «Кристалл» и банку консервированных маслин с кос­точкой, приперся в одиннадцатом часу к Адаму.

Мне открыла дверь Анна Шоу. В адамовой рубахе на голое тело и без видимых признаков гостеприимства на лице. Она сделала вид, что не заметила моего удивления, а я сделал вид, что мне назначено. Адам находился в душе.

— Я не надолго, — попытался я сгладить пикантность ситуации. Анна молча пожала плечами, приняла у меня водку и закуску, и отправилась за стаканами.

Адам выполз из ванной обмотанный поверх чресл поло­тенцем, раскрасневшийся и в капельках воды на коже. Было странно наблюдать его таким — блаженным и порочным одно­временно. В этот момент он напоминал библейского тезку, только что вкусившего запретный плод. Тот самый, с древа познания, за дегустацию которого Иеговой была обещана не­медленная и ужасная смерть... Чего, впрочем, как известно, с первым человеком не случилось. Напротив, раздосадован­ный хозяин Эдема воскликнул в сердцах: «Теперь он стал как один из нас!». Эта, исполненная драматизма реплика стала в последствии причиной множества дискуссий среди лучших умов — наследников Адама. Вследствие этого на свет по­явилось несчетное количество ересей и апокрифов. Дуалисты и гностики всего мира по сей день твердят, что Бог в саду был далеко не единственным существом высшего порядка¹.

— Что-нибудь случилось? — совершенно спокойно спро­сил Адам по-русски. В вопросе явно угадывалась — «чего при­перся?».

— Я не надолго, — с тем же унылым идиотизмом повторил я мотивацию своего визита. Тоже по-русски.

— Господа, потрудитесь разговаривать на общедоступ­ном языке, — попросила Анна, высыпая маслины в тарелку.

— Извини, Адик, — я проигнорировал просьбу дамы. — Ничего особенного не случилось. Просто мне хреново. Я не хотел нарушить вашу идиллию. Если хочешь, через секунду ме­ня здесь не будет.

— Ладно, живи, — не меняя интонации, помиловал меня Кодман.

Мы пили водку, заедали маслинами и запивали зеленым чаем без сахара. По мере наступления хмеля на наши мозги и души, мы все чаще срывались на русский. Анна методично возвращала нас к английскому, но в разговоре почти не участ­вовала. Она мечтательно разглядывала ступни своих ног, обутые в шлепанцы, размеров на пять больше необходимого.

— Знаешь, если верить Галилею, и принять за аксиому то, что ад находится на глубине семисот километров под Иеру­салимом, картина получается весьма странная, — Адам гром­ко отхлебнул чая и потянулся за новой сигаретой, — Стран­ность в том, что адова воронка, доходящая до центра земли, должна начинаться у берегов Австралии. Где-то на рейде Сид­нея.

— И что странного? — спросил я скорее из вредности, чем из заинтересованности.

— А странно то, что Данте считал местом падения Лю­цифера Южную Атлантику².

— И что из того? Данте не знал о существовании Амери­ки. Для него все, что было дальше Геркулесовых столбов, на­зывалось Атлантикой.

— Еще скажи, что Данте не знал про Индийский океан. При чем тут вообще названия? Я говорю о том, что если Люци­фер грохнулся между Австралией и Новой Зеландией, значит, летел он со стороны Южного полушария, — Адам показал пальцем направление падения Сатаны, используя, в качестве макета, чашку с чаем.

— Допустим, — глубокомысленно изрек я.

— Еще раз скажешь «допустим», я тебя чем-нибудь стукну, — беззлобно пригрозил Кодман. Я промолчал, что да­лось мне не без труда.

— Так вот, — продолжал Адам. — Если Люцифер летел со стороны Южного полушария, значит и Небеса, в смысле Рай, находятся в том же направлении. Этот посыл неизбежно влечет за собой вывод: Бог не знает, что творится в Северном полушарии, поскольку оно для него скрыто, как для нас — Обратная Сторона Луны.

— Но Земля же вращается! — вмешалась в разговор Анна.

— Вращается, — хладнокровно парировал Адам, — Но вращается она с Запада на Восток, а не с Юга на Север. Нам никогда не увидеть Южный Крест, как аргентинцам не увидеть Большую, равно и Малую Медведицы. И тут ничего не попи­шешь. Ни время года, ни время суток не могут дать нам воз­можности обратить свои лица к Богу. Выходит, что Рай скрыт для нас сознательно.

— Из чего это выходит? — не унималась Анна, — Даже если поверить тебе и предположить, что Рай находится в Юж­ной небесной сфере, в чем ты усматриваешь умысел?

— Во-первых, поверить не мне, а Данте и Галилею. Я в данной ситуации выступаю как скромный комментатор. А во-вторых, необходимо вспомнить, что заселение южной половины нашей планеты происходило сравнительно недавно. Все известные современной науке центры возникновения Человека Разумного находятся на севере от экватора. В крайнем случае — на самом экваторе. И уж никак не южнее. Кроме того, как известно из школьного курса географии, три четверти суши, пригодной для обитания человеческой расы, расположены как раз на севере. Иными словами, Господь, а, как извест­но, ничто не происходит в мире без его ведома, сознательно устроил так, чтобы человечество не могло его лицезреть. Кро­ме того, вспомните, чем наказал Бог Люцифера — прекрас­нейшего из ангелов. Он наказал его уродством за то, что тот дал человеку возможность выбирать между добром и злом. Хотя, на тот момент, в природе никакого зла не существовало. Зло появилось вследствие этих самых эдемских разборок.

— Крамола! Чистейшей воды крамола, — запротестовал я, впрочем, не очень уверенно.

— Сам ты «крамола». Это называется «дуализм», — ехид­но ответил Адам.

— А Адам был обрезан? — вдруг спросила Анна.

Мы с Кодманом неловко переглянулись. У меня не было ответа на этот вопрос.

— Почему ты спросила об этом?

Судя по тому, что Адам придал вопросу определенный оттенок, у него тоже не было ответа.

— Нет, правда, — не унималась Анна, — если он не был обрезан, значит, он не был правоверным. А если он был обре­зан, кто его обрезал? Во многих восточных культурах необре­занный пенис — смертный приговор. У евреев, необрезанный не может праздновать пасху. У арабов — не может посещать мечеть³. У…

— К чему ты клонишь?— забеспокоился Адам. — А кто обре­зал Бога?

— Вот и я о том же. Кто обрезал Бога? — Анна явно не хотела уступать инициативу. — А если Бог не обрезан, значит, он «грязный».

— Какое это имеет отношение к уродству Люцифера?— Адам начинал злиться. — Бог, он Бог и есть. Может ему, и обрезать нечего.

— Но ведь Адам стал «как один из них». Стало быть, и у Бога всё на месте. А про уродство Люцифера я скажу тебе вот что. Аттила умер на молодой жене, захлебнувшись горло­вым кровотечением. Активный был мужик, — Анна зло за­кусила нижнюю губу, — между прочим, говорят, что его юная супруга была из ваших, из славян.

— Нашла славянина, — хмыкнул Адам.

— Не придирайся к словам. В тебе ментальность славян­ская. Так вот, когда дружинники хоронили вождя, они сделали у себя на лице глубокие надрезы, некоторые, особо рьяные отрезали себе носы и уши, потому что смерть вождя, умершего не в бою, должна быть омыта не слезами, а кровью. Приобре­тенное уродство — свидетельство преданности. Или, если вам так больше нравится, активного отношения к происходящему. Люцифер, скорее всего, сам бросился в бездну, познав, что человек отныне равен Богу. То есть, Бог умер. И не имеет никакого значения, с какой стороны он врезался в Землю.

— «Любить иных — тяжелый крест. Но ты прекрасна без извилин…» — процитировал по-русски Адам.

— Что? — Анна явно что-то заподозрила.

— Ничего. Это я Пастернака процитировал. Между про­чим, лауреата Нобелевской премии.

— Да, я знаю. «Доктор Живаго», — Анну ответ не удовлетворил.

— Какая ты умная, — поморщился Кодман.

— Что он там цитировал?— как на допросе обратилась ко мне Анна Шоу.

— Ну, я не знаю, как это перевести, — я почувствовал себя случайным свидетелем семейной сцены.

— Переведи, как есть, — разрешил Адам.

Анна смотрела на меня, как гладиатор времен Нерона смотрел бы на христианского проповедника. Мне захотелось одновременно послать собеседников куда подальше и вызвать в школу их родителей.

— Эти стихи о том, что, по мнению автора, ум для жен­щины — недостаток. В женщине главное — красота.

К моему удивлению Анна не стала скандалить и оби­жаться, а лишь стыдливо потупила глаза и сказала «спасибо».

Вот оно — искусство перевода. Мне почему-то вспомни­лось, как во время сдачи теста для получения места в аспирантуре Колумбийского университета я читал наизусть «Бал­ладу о Востоке и Западе» Киплинга. Памятуя школьную учи­тельницу английского языка Ванду Филипповну, я активно редуцировал «эр» на конце слога. Говоря проще, я его просто не произносил. В итоге получилось, что минимум дважды в первой строфе бессмертного произведения, вместо «eэрз» я произнес несколько удлиненно «эээз». То есть не «Земля» (Earth), а «задница» (as). Последняя строка первой строфы прозвучала из моих уст так: « Когда двое сильных лицом к лицу у края задницы стают…» Жюри было в недоумении, но, в конце концов, все списали на «загадочную славянскую ду­шу». Мне было сделано замечание относительно произноше­ния, но тест я сдал на «отлично». В другой компании мне бы набили морду за непочтительное отношение к классике. И были бы правы.

В тот момент я больше всего на свете хотел, чтобы Ванда Филипповна была членом Экзаменационной комиссии. С тех пор я намеренно грассирую «эр» на конце слога, что не слиш­ком соответствует оксфордскому произношению, но гаранти­рует меня от недоразумений.

— Я и сама знаю, что я — дура, — кокетливо сказала Анна, и добавила неизвестно к чему: — Но все равно — приятно.

Адам сходил до ветру. Водка закончилась. Мне пора было убираться восвояси. Анна стала мыть чашки из-под чая. Я по­думал, что это очень по-украински. Мыть посуду, когда гос­ти еще не ушли.

Я уж было собирался в путь-дорогу, когда Анна спросила:

— Что там слышно от Янсена?

Это было ее ошибкой. Вдруг я четко осознал, что пришел к Адаму именно с этой проблемой. Сам не зная почему. Все нутро мое ковыряли отвертками злые демоны, задавая тот же вопрос: « Что с Янсеном?».

Подлость такой постановки вопроса заключалась еще и в том, что Анна сама вела независимое расследование относительно судьбы профессора. В ее вопросе я почувствовал скрытую насмешку и желание меня унизить. Вот она женская месть за разрушенную ауру интима. Первой реакцией было нагрубить. Но тут вмешался Кодман.

— Да, что там слышно от профессора? — Адам был рассеян и доброжелателен. — Он выходил на связь?

И тут меня прорвало. Я рассказал о загубленных двух годах жизни, о диссертации, которую следовало защитить еще прошлым летом, о скотском отношении к персоналу в журнале «Русский бизнес», о коварном Алонсо Родригесе, у которого бабушек больше, чем у всех жителей земли вместе взятых, о подлом соседском коте Ленине, который гремит пустыми кастрюлями на моей кухне, об изуверских детях, орущих под моим окном ни-свет-ни-заря, о ненавистном Абеляре, который совратил свою Элоизу, а я должен об этом помнить, хотя период не мой, о нищенской стипендии, о проклятых гомосексуалистах, спекулирующих на Данте, моем любимом Данте — теме моей диссертации, о Мише Шмулере, который постоянно соблазняет меня плотским грехом и при каждом удобном случае стучит на меня Коллективному Разуму⁴, о тараканах, дерзких и свирепых, которые скоро сожрут меня, поправ свое вегетарианство…

Выслушав все доводы, Адам посмотрел на Анну и сказал:

— Ну, если профессор на связь не выходил, я вызову тебе такси. Ты, Гарик, не беспокойся. Дурдом — не худшее место на земле.

 

Странный союз Адама Кодмана и Анны Шоу очень быстро стал производить на свет потомство в виде интеллектуальных уродцев и химерических образов. Мне все труднее стано­вилось сдерживать себя, присутствуя при их совместных упражнениях в схоластике. Во время пылких обсуждений ме­тафизики погоды, логики океанских течений или системы классификации частей расчлененного тела какого-то из египетских богов, кои в последствии собирались его родственни­ками, глаза любовников светились дивным блеском, напоминающим мне о трагедии «Титаника».

Кроме прочего странного, что объединяло Адама и Анну, самым странным для меня был небольшой украинский городок Могилев-Подольский. Когда-то Анна искала там следы геройского летчика Горовица, который в последствии стал легендарным магрибским мудрецом Алатаем. А Адам провел в тамошних окрестностях кучу времени в поисках артефактов, связанных с гайдамаком Жолдой Красноглазым. О своих поисках и Адам и Анна рассказывали красочно, с обилием деталей и подробностей. И удивительная схожесть некоторых деталей и подробностей наталкивали на странную мысль – они искали одного и того же человека. Что совершенно невозможно, поскольку Жолду и Алатая разделяли почти три столетия.

Первым масштабным проектом этого дуэта стала идея выпуска фотоальбома, который включал бы в себя портреты выдающихся людей второго тысячелетия (по христианскому летоисчислению) в визуальном сравнении. Некоторые иллюстрации были подобраны столь удачно, что в первый момент даже дух захватывало. Так портретное изображение Адольфа Гитлера можно было отличить от фотографии Михаила Булга­кова только по придурковатым усикам первого. Во всем ос­тальном — практически одно лицо. Толстой был похож на Дарвина, а Шевченко на Бисмарка. В других случаях сходство было менее разительным, что, только подчеркивало успешные опыты.

Но самым наглым был отчаянный поиск портретного сход­ства между Шекспиром и Сервантесом. В коротком коммен­тарии, сопровождавшем портреты великих писателей, авторы не погнушались сообщить о том, что Шекспир и Сервантес скон­чались в один день — 23 апреля 1616 года⁵.

Идеологически весь проект сводился к тому, что матушка-природа не столь уж изобретательна, как принято думать, и в определенных случаях она наделяет одинаковой или почти одинаковой внешностью тех, перед кем поставила задачи, от­лич­ные от стандартных.

Мне было бы на все это наплевать, если бы не одно «но», которое не давало мне покоя с того момента, когда Адам спросил:

— Кто и для чего придумал бальзамацию Ленина? Кому первому пришла в голову эта идея?

— Скорее всего, — предположил я, — идея родилась спонтанно. Вряд ли кто-то конкретный может претендовать на ее авторство.

— Так не бывает, — упорствовал Адам. — Такая идея не может появиться просто так. К тому же для того, чтобы ее ре­ализовать, необходима довольно веская аргументация.

— Я так не думаю. Попробуй на запотевшее зеркало в ванной направить струю горячего воздуха из фена. Ты не смо­жешь определить момента, когда изображение приобретет четкость. Принять нестандартную идею тогда были готовы многие головы. Такое было время, повернутое на крови и мертвечине. Такая эстетика. Кто-то ляпнул, а дальше само пошло-поехало…

— Вот и я о том же… — как-то странно кивнул Адам. — Пошло-поехало. В нормальную голову такая идея прийти не могла. Крупская была против, Ворошилов — против, Троцкий тоже против. Каждый со своими мотивами. Протянули через ЦК идею Красин и Дзержинский. Но кто ее родил?

— Вообще-то, насколько я помню, первым предложил свои услуги харьковский профессор… Как его?

— Збарский. Ну и что? Он только предложил методику. Ленина не похоронили, а оставили на вечное прощание с трудящимися. Вечное! Нескончаемая похоронная процессия, нескончаемый траур, нескончаемое поклонение трупу. Это не некрофилия, не ожидание воскрешения, не просто эстетика смерти… Это жизнь наоборот. Это другое измерение… Что-то тут не так.

Беспокоил меня не столько вопрос Адама относительно идеи мумификации вождя мирового пролетариата, сколько то, что подобные вопросы столь глубоко проникли в душу моего друга. Я не сомневался, что Адам попал под пагубное влияние своей пассии, но ничего поделать с этим печальным явлением не мог.

Анна же пребывала в прекрасном расположении духа и к моменту реализации идеи фотоальбома успела опубликовать в журнале «Бродвей ревю» интервью со мной, в котором упорно называла меня профессором Янсеном. Кроме того, она завершила свой многобожий проект в женском журнале и пристроила на какую-то телекомпанию прошлогоднее видео, привезенное из Парагвая о том, как правильно готовить мате.

Ее любимые сентенции сводились к следующему. Если материал не брали, Анна цитировала неизвестно кого: «Тому, кто может придумывать, никогда не простят те, кто приду­мывать не может». Если материал проходил, Анна цитировала Бернарда Шоу: «Для того чтобы написать что-то достойное, необходимо иметь шесть пенсов. Два — на бумагу, два — на чернила и два — на клей, чтобы приклеить задницу к стулу». При этом она всегда заканчивала цитату ссылкой: «Шоу. Бернард Шоу».

А в смысле Адама меня беспокоила одна историческая параллель. Иоханн Гутенберг изобрел в 1438 году книгопеча­тание. Спонсировать свою идею он предложил писцу и ювелиру. Первого звали Шеерер. Второго — Фауст.

В тот год была ранняя весна в Нью-Йорке. И к концу февраля в квартирах, чьи окна выходили на юг, во всю бу­шевали мухи. Их было так много, как на скотобойне в конце лета. Откуда взялись сии твари божьи, ни один зоолог толком не объяснил. Хотя этой теме были посвящены несколько ток-шоу на разных телеканалах. Адам в своей маленькой квартире десятками убивал мух и развешивал их трупики на ниточке перед окном. В назидание живущим. Мухи на это не реаги­ровали. Их становилось все больше, и Кодман вынужден был купить какую-то травилку, дабы избавиться от нашествия.

Тогда его начали посещать идеи дописать «Книгу» Мал­ларме⁶ или относительно цифры 13 в гербе Соединенных Шта­тов Америки⁷.

Во вступительном слове к несостоявшемуся проекту Адам писал: «Я думаю, что я думаю… На самом деле, никакого парадокса в этой игре слов нет.

Во-первых, потому, что я не думаю никогда. А во-вторых, потому, что думать, что я думаю, все равно, что плевать против ветра. Просто так принято говорить: я думаю, что… И в этой ситуации, на мой взгляд, корректнее всего добавлять, что — «я думаю». Или — «мне кажется». Существа проблемы это не меняет.

Я думаю, что я думаю, что сейчас осень… (хотя за окном февраль). Во-первых, никто не может утверждать, что фев­раль не случается осенью. А во-вторых, если на улице такая мерзость, то при чем здесь февраль?

Путаница возникает тогда, когда хочешь добиться ясности. Сказано осень, значит — осень. Пусть даже в феврале…»

Еще Адам пытался философствовать о маршале Дезе, по­гибшим под Маренго и гибелью своей определившем даль­нейшую судьбу Бонапарта⁸, о новой людской расе (возможно пришельцев), женщины которых способны распознавать в семь раз больше цветов спектра, чем обычные люди.

Закончил свой опус Адам так:

«Когда колония будущих могильных червей решила собраться вместе, дабы создать себе перспективу, Бог смотрел куда-то в сторону».

Мне нечаянно вспомнился Борхес: «Только “джентль­мены” могут посвящать себя делу, сулящему проигрыш…» Этим эпи­графом начинался рассказ очередного спонсора, который на тот момент мне пришлось редактировать. Первая фраза звуча­ла так: «За окном шел дождь». Фраза нелепая вдвойне. Во-пер­вых, дождь не ходит, а льет. А во-вторых, это про­исходит не за окном. За окном находитесь вы.

* * *

1. Подобные воззрения восходят к древним языческим культам Шумера и Египта, Пантеон которых предполагал созидательную об­щность Зла и Добра. Ничего общего с христианством они не имеют, кроме схожести легенд про Эдем и сотворение человека с легендами Ветхого Завета. Да и то, на уровне названий.

2. Все наоборот. По Галилею, Данте считал местом падения Сата­ны Иерусалим. Дьявол врезался в планету с такой силой, что углу­бил­ся под землю на 700 км, создав Круги Ада. А Атлантика – место, где вздыбилась земля от столкновения, образовав Гору Чистилища.

3. Разделять традиции евреев и арабов в данном случае не­корректно, поскольку традиция обрезания была известна у семит­ских племен с доисторических времен, когда деления на арабов и евреев еще не существовало. Обрезание носило тогда гигиеничес­кий характер, и лишь в Аврамовы времена превратилось в иденти­фикационный признак Свой –Чужой.

4. Я просто развожу руками... И это после всего, что я сделал, чтобы Когана не выгнали с работы за элементарную нерадивость!

5. Подобные календарные совпадения в профессиональной среде считаются формальными. Обращать внимание на таки общие места могут позволить себе лишь дилетанты-неофиты или жулики от науки.

6. Стефан Малларме(1842–1898) – крупнейший французский поэт-символист, пытался создать всеобщую, единственную в своем роде Книгу, Книгу в герметическом или алхимическом смысле, которая бы объясняла все на свете. Он осознавал, что сам не успеет создать всю книгу целиком, и трудился над фрагментами, помня изречение «мир завершится Книгой».

7. Похоже, имеется в виду Великая печать США, изобилующая масонскими знаками. Так кроме 13 субъектов, образовавших изна­чально Соединенные Штаты, эмблема содержит 13 звезд над голо­вой орла, девиз состоит из 13 букв. Столько же их и в надписи. На вет­ке, которую держит птица в правой лапе 13 листьев и ягод. В ле­­вой у нее – 13 стрел. Пирамида из Гизы, увенчанная магическим глазом, состоит из 72 камней, уложенных в 13 рядов.

8. Дезе был не маршалом, а генералом. В сражении с австрий­цами при Маренго (1800), Дезе пришел на помощь отступающему Наполеону и возглавил контратаку, принесшую победу французам. Дезе погиб в этом бою, но, по мнению многих историков, именно его отвага переломила ход всей кампании.

 

22. Драка бесов

Мы шли с десятком бесов; вот уж в милом

Сообществе! Но в церкви говорят,

Почет святым, а в кабачке — кутилам.

АD. XXII (13)

 

За два дня до штурма Татарского копчика объединенным отрядом в тысячу сабель под командованием поручика Рже­вуцкого, державшего гору в осаде уже седьмую неделю, Жол­да ушел в пещеры. Сопровождали его двое гайдамак и хлопчик Ярема, служивший Жолде ординарцем. Они ушли ночью, унося с собой тяжелые мешки из козлиной кожи, наполненные всевоз­можным скарбом. Уходя, Красноглазый оставил три распоря­же­ния. Первое касалось тактики обороны на случай, если штурм начнется до его возвращения. Второе — места сбора уце­лев­­ших от смерти и плена, если оборона горы падет. Третье — инстру­кции поведения, если осадники снова надумают вступить в пере­говоры.

Жолда покидал лагерь секретно, потому не разжигал да­же факелов, положившись на апрельское полнолуние. Атамана проводили до пещер, и, помолившись, оставили у входа во Чрево.

Ни штурма, ни переговоров за эти два дня не случилось. Частью оттого, что поручик Ржевуцкий был вызван в Бар для дачи объяснений относительно затянувшейся осады.

Неизвестно, сколь убедительны были объяснения Рже­вуцкого, но в осадный лагерь он не вернулся. Его заменил полковник Войтецкий, приведший с собою еще триста жовни­ров¹, и, практически сразу, отдавший команду готовиться к штурму. За ночь силы были перегруппированы, и уже с рас­светом войскам дали команду перейти в наступление. Все доводы командиров, что идти на приступ горы под дождем — безумие, силы не возымели. Полсотни разбойничьих сабель, оборонявших Татарский Копчик, казались полковнику сущей безделицей…

Жолда вернулся в лагерь один. Он был измазан странной зеленой грязью, лицо и руки кровоточили ссадинами и поре­зами, а глаза больше прежнего налиты кровью бессонниц. Впро­чем, ватажек не выглядел изможденным. В нем не убавлялось деловитости и интереса к происходящему. Наскоро умывшись и перекусив тем, что попалось под руку, гайдамак созвал совет.

Оценив обстановку, Жолда велел разложить вдоль запад­ного склона, единственно возможного направления эффектив­ной атаки, костры из веток, сырой травы и навоза. План был прост. Дым костров должен был лишить возможности обзора нападавших, а восходящее солнце, которое будет светить жов­нирам в глаза, окончательно запутает их среди узких тропи­нок, камней и глубоких обрывов. Если же дождь не прекратится и солнце не станет союзником защитников Копчика, свое дело сделает влага, многократно усложнив подъем в гору.

Все так и случилось. Первая сотня королевских солдат, брошенная на штурм еще под дождем, полегла почти полнос­тью под ружейным огнем. Тогда полковник отдал приказ бомбардировать вражеский лагерь из пушек. Но для этого надле­жало доставить орудия хотя бы на расстояние полета ядра, что в сложившейся ситуации не представлялось возможным. Поэтому пушки обстреляли лишь склон горы, не причинив лаге­рю Жолды никакого вреда.

В полдень, когда дождь прекратился, и солнце вышло из-за туч, Войтецкий бросил на штурм еще пять сотен сабель. Потеряв две трети своего состава, отряд все-таки смог укре­питься на рубеже, достаточном для артиллерийского обстрела. Жолда обстрела ждать не стал, тем более что вышедшее из-за туч солнце перешло на сторону врагов. Дюжине своих са­мых умелых рубак он велел напасть на передовой отряд поля­ков и, ввязавшись в бой, дать возможность остальным спус­титься вниз с лошадьми.

Силы были слишком неравными. Уже через три четверти часа отчаянная дюжина была перебита, а основной отряд не прошел и половины пути до места, где использование конницы имело бы смысл. Пять десятков коней и двадцать казаков ока­зались беспомощной мишенью. Почти всех их расстреляли за считанные минуты.

Жолде и трем его товарищам удалось вернуться в лагерь. Их почему-то не стали преследовать. То ли не заметили в ды­­му, то ли решили, что беглецам все равно деваться некуда. До темноты гайдамаки укрывались в скалах. С заходом солнца они стали пробираться к пещерам.

Снова пошел дождь. Камни покрылись предательской влагой, и ни на один из них нельзя было положиться полностью. Путь занял почти всю ночь. Только к рассвету беглецы добра­лись до террасы, откуда можно было спуститься к входу в ды­­­ры. Но тут разбойников ждало последнее огорчение. Пятеро жовниров обошли склон нижней тропой и теперь тщательно исследовали территорию на предмет уцелевших врагов…

Как долго длился бой не известно. Скорее всего — не долго. Спустя какое-то время на террасе нашли тела четырех поляков и двух разбойников. Труп еще одного гайдамака обнаружили внизу у самой реки. Тело пятого жовнира Днестр выбросил на берег в двух верстах от Татарского Копчика через день. Жолды среди убитых не было.

В докладе полковника Войтецкого высокому столичному начальству значилось: «Бандиты убиты все. Захвачено пятнад­цать лошадей, две пушки, оружие и сбруя. Потеряно 421 чело­век убитыми и 52 покалечено. Бандитский ватажек, именуемый Жолда Красноглазый, был зарублен жовнирами и утоп в Днест­ре. Потому представить его тело невозможно. Тщательное изучение окрестностей Татарского Копчика не выявило нали­чия входов в подземелье. Потому так называемые Жолдины Дыры следует считать легендой».

Обсуждать сегодня вопрос, погиб ли Жолда в той послед­ней стычке, или ему удалось бежать, с исторической точки зрения, абсолютно некорректно. Ибо никаких свидетельств ни «за» ни «против» не имеется. С уверенностью можно ут­верждать, что никто больше не вспоминал про Жолду Красно­глазого, во всяком случае, в документах.

Вполне возможно, что гайдамак уцелел в последнем бою и укрылся в родных ему Рахмановых Пещерах, которые поль­ский полковник объявил легендой. Между тем жовниры не смогли найти ничего из награбленного гайдамаком за многие годы. А по самым скромным подсчетам, состояние Красногла­зого не могло быть меньше тысячи золотых талеров.

В монографии к своей незащищенной диссертации Адам Кодман отметил два существенных момента, незамеченных его предшественниками. Момент первый — молчание офи­циальной историографии о самом факте битвы на Татарском Копчике. Видимо, несоразмерность потерь и приобретений после этого сражения слишком уж напоминала собой Пиррову победу, которая никак ни способствовала поднятию патриоти­ческого духа в раздираемой противоречиями Речи Посполи­той. Не менее удивляет и скупость фольклорного материала на эту тему. Вероятно, оттого что даже в принципиально маргинальной украинской героике того времени, Жолда вызывал чувства отторжения и гадливости. Его нельзя было считать ни по­борником веры, ни борцом за украинский этнос. Просто гра­битель с наклонностями садиста.

Вторым тонким моментом в исследованиях Кодмана были рахманы, мифическое племя, давшее имя пещерам, столь полюбившимся разбойнику Жолде.

Согласно легенде, род рахманов происходил от потомков Сида, одного из сыновей Адама-первочеловека, изгнанного из Рая за попытку стать равным Богу. В апокрифическом тексте, названном «Словом о рахманах» говорится: «…живут они без стяжания, обитают нагие у реки и всегда восхваляют Бога. У них нет ни четвероногих, ни земледелия, ни железа, ни огня, ни храмов, ни золота, ни вина, ни едения мяса, ни ца­ря, ни купли, ни продажи, ни распрей, ни зависти, ни во­ровства, ни разбоя. Они веруют искренне в Бога и беспрес­танно молятся. Мужчины и женщины у них живут раздельно и встречаются только раз в год. Когда же жена родит двух детей, тогда муж к ней не ходит, и она ни с кем не сближается… А если она окажется бесплодной, и муж к ней ходит в течение пяти лет и пребывает с нею, а она не родит, то муж к ней бо­лее не ходит».

В другом тексте, в «Сербской Александрии», говорится, что рахманы напророчили Александру Великому власть над всем миром, но так же и то, что он больше никогда не увидит родной земли, но ад унаследует². Александру так понравился рахманский образ жизни, что он захотел остаться у них на­всегда, но дела государственной важности не позволили это сделать.

Еще один текст сообщает, что мужчины рахманского пле­мени жили в пещерах, отдельно от женщин. Ежедневным ри­туалом мужчин было возбуждение руками плоти до крайнего состояния. Но всякий, кто извергал из себя семя, был под­вергнут позору и унижениям. Только раз в году рахманы спускались в долину к своим женам, чтобы оставить в них свое семя. И еще один раз в год, в день летнего солнцестоя­ния, они приходили, дабы оставить семя свое на полях. Нивы, распаханные рахманскими женами, принимали мужские соки, без которых невозможен был богатый урожай³.

Источники оставляют в полной растерянности исследова­телей как минимум в двух вопросах.

Первый — где, как и почему могли пересечься пути та­инственного племени и Александра Филипповича Македон­ского? Возможно, этот миф базируется на легенде, что в свите царя царей находился рахманский маг, мнение которого пол­ководец, склонный к экзальтации, выслушал хотя бы однажды. Есть слабые основания предполагать, что выслушивание про­изошло после дикого скандала, связанного с убийством во время пира пьяным Александром Клита, его друга детства и ревнителя традиционной эллинской нравственности.

Дело было летом 328 года д. н. э., естественно. Завоева­тель пировал в Маракандах с эстерами. Все напились до не­приличия. Македонский более других. Он пуще обычного безобразничал, хвастал и хамил. Клит, тоже на изрядном подпи­тии, стал ругать Александра за то, что тот в формировании оккупационной администрации отдает предпочтение мест­ным, т.е. персам — извечным врагам македонян. Поминал батюшку полководца добрым словом, а самого хулил⁴.

Александр почему-то обозвал Клита трусом. Клит обидел­ся еще больше, теперь уже не за весь македонский народ, а за себя лично, и напомнил царю о некоем долге чести: «Вот эта рука спасла тебя при Гранике»⁵ и поднял вверх правую руку для большей наглядности.

Зря он это сделал. Напоминать сильным мира сего о том, что их кто-то от чего-то спас, да еще публично — верх недаль­новидности. Бывают в жизни столь весомые услуги, что награ­дой за них может быть только черная неблагодарность⁶.

Александр кричал: «Негодяй! Неужели ты думаешь, что тебе удастся восторжествовать всякий раз, говоря мне такие вещи и вооружая против меня македонян?!» Александр схва­тил первое, что попало ему под руку (это было яблоко) и бросил в голову собеседнику. Собеседник обиделся еще больше, и его увели от греха подальше.

Совершенно очумевший от вина и гнева царь велел тру­бить тревогу. Царя стали успокаивать. Тут Клит, вырвавшись из рук опекунов, вернулся обратно в шатер, где происходил пир, и стал громогласно цитировать «Андромаху», то ее место, в котором говорится, что у греков всегда так — как воевать, так им, а как получать почести — другим⁷… Такая вот полити­ческая сатира. Должно быть, тот еще фрукт был этот Клит…

Александр выхватил у стражника копье, и бросил в Клита. Попал. Да так удачно, что друг детства скончался на месте.

Потом, конечно, были слезы раскаянья, публичное само­би­чевание, запреты на пиры и вино… Но дело было сделано. Ни у кого после этого инцидента не поворачивался язык цитиро­вать «Андромаху» в присутствии царя.

Анаксар, обозный философ, занявший место опального Аристотеля, пытался обосновать действия Александра с точки зрения божественной природы полководца и его вседозволенности перед небом.

Вот тут, согласно легенде, и объявился рахманский прори­цатель, пообещавший Македонскому абсолютную и недолгую власть на земле и вечный ад в финале. Тогда же он рассказал о праведном народе рахманов, о принципах веротерпимости, цивилизованной дискуссии и гуманного отношения к соплемен­никам.

Вторым тонким вопросом для исследователей остается природа рахманского божества. Совершенно очевидно, что рах­маны не исповедовали иудаизм в традиционном виде, но не менее очевидным есть то, что, как и иудеи, рахманы явля­лись редкими в ту пору монотеистами, правда, откровенно дуа­листического толка.

Авторы самых смелых гипотез предполагают, что рах­манские священники были идейными наставниками фараона Аменхотепа, отрекшегося от власти и бежавшего в пустыню. В последствии, говорят, он стал библейским Моисеем. Однако, замечают эти авторы, не рахманы вобрали в себя науку еги­петских жрецов, а наоборот. Именно благодаря приходу рах­манов в Египет, эта страна получила мощный цивилизационный толчок и превратила дикарей, живших тогда в долине Нила, в на­род, оставивший нам в итоге Асуан, Луксор и Гизу. Именно рахманские мудрецы придумали Вечность и рассказали о ней в историях про Гора, Исиду, Амона и Ра.

Рахманы, утверждают смелые авторы, не имея, правда, для этого формальных оснований, были теми, кто пришел когда-то очень давно в Шумер и научил тогдашних шумеров пись­менности, колесу, гончарному кругу и арочным перекрытиям.

А самые смелые из этих смелых авторов договорились до того, что будто рахманы не кто иные, как украинские три­польцы, забывая при этом, что трипольцы сами не умели писать и строить высотных зданий. Единственное, что дает повод обра­щать внимание на эти очень смелые гипотезы — довольно близкое попадание во времени трипольцев и шумеров с их похожим желанием строить первые города да пара малоиз­вестных легенд. Еще то, что в литературе можно встретить упоминание о неких древних пещерах, которые называют Рахманскими в среднем течении Днестра, возможно, теперь затопленных Новоднестровским водохранилищем.

* * *

1. Жовнир – солдат регулярной польской армии

2. Весьма распространенный пассаж относительно будущего Александра. Практически вся средневековая литература, посвящен­ная походам Македонского, обращает внимание на это предсказа­ние. Причем, столь горькую судьбу Александру предрекают все, без исключения, провидцы – от дельфийского оракула до индийских брахманов.

3. Обычное явление в языческих земледельческих культах. Окро­пить пашню семенем накануне сева – считалось естественным у кре­с­тьян индоевропейских цивилизаций вплоть до начала научно-тех­ни­ческой революции.

4. Отношения между Филиппом и Александром всегда были не­простыми. Клит, друг детства Александра, между тем, был одним из са­мых ярких сторонников «партии Филиппа», которая придержи­валась националистических принципов и не считала возможным ста­вить знак равенства между эллинами и варварами. Кроме того, счи­­та­ется, что сторонники Филиппа до последних дней подозрева­ли Александра в участии в заговоре против отца.

5. Битва складывалась для Александра не очень удачно. В самый раз­­­гар боя у царя сломалось копье, и он попал в окружение вражес­ких солдат. Один из персидских всадников разрубил его шлем, а дру­гой готовился нанести смертельный удар сзади. Клит бросился между царем и персом и отрубил занесенную над Александром руку.

6. Фразу приписывают одесскому мэру 90-х годов Гурвицу. Но есть основания считать ее автором Тиберия

7. Как ложен суд толпы! Когда трофей

У эллинов победный ставит войско

Между врагов лежащих, то не те

Прославлены, которые трудились,

А вождь один себе хвалу берет.

И пусть одно из мириады копий

Он потрясал и делал то, что все,

Но на устах его лишь имя.

(Пелей, Андромаха, явление VIII)

 

 

23. Лицемеры

Безмолвны, одиноки и без свиты,

Мы шли путем, неведомым для нас,

Друг другу вслед, как братья минориты.

AD.XXIII.1.

 

— Вам бы все время врать да изгаляться, — сказал мне пред­ставитель Коллективного Разума, имея в виду мою до­кладную записку, что нашему журналу, в его литературной час­ти, стоило бы быть более разборчивым. — Вам нужно мыс­лить категориями корпоративного интереса. Что с того, что ка­кое-то произведение, предложенное нашему вниманию, несовершенно в творческом плане? Сделайте из него литера­туру, и все останутся довольны.

— В том-то и состоит главная проблема. Наши авторы не считают возможным подвергать себя редактированию. А по по­воду изгаляться, вы, думаю, имели в виду — изворачи­ваться.

— Не надо уточнять мои мысли, — обиделся представи­тель Коллективного Разума, — они и так вполне прозрачны. Мы ценим ваше литературное чутье и вашу инициативу, но не надо искать приключений на свою жопу. Ты меня понял?

На секунду в моем зобу дыханье сперло. Со мной в жур­нале таким тоном говорили впервые. Я попытался уточнить:

— Я не ослышался? Вы сказали «жопу»?

Представитель Разума проигнорировал мой вопрос и про­должал.

— Для нас очень важно, чтобы рассказ данного автора увидел свет именно в нашем издании. Потрудитесь подгото­вить текст в срок.

Мне показалось, что терпение собеседника на исходе. Он нервно теребил карандаш, сдерживая себя, чтобы не вот­кнуть его мне в глаз. Я понял, что аудиенция окончена. В ду­ше сделалось кисло и человеконенавистническо. Впрочем, потерять работу всегда проще, чем ее найти. Поэтому я не стал корчить из себя растоптанного грубой цензурой гения (оценить все равно было некому) и убрался восвояси от греха подальше.

Справедливости ради, надо сказать, что в конкретном случае я выпендривался не по делу. Предложенный нашему журналу рассказ был не так уж плох. Собственно, это был да­же не рассказ, а жизненная история, записанная со слов одного знаменитого врача, который эмигрировал в Штаты лет десять тому назад и сумел реализовать себя в профессии по эту сторону Атлантики.

История была трогательная и поучительная, но с литера­турной точки зрения, не выдерживала никакой критики. Тем не менее, автор был категоричен в смысле правок. Это меня и возмутило. Рассказ был о том, как доктор, еще в Союзе, будучи молодым подающим надежды хирургом-гинекологом, сделал своей матери кесарево сечение и извлек из ее утробы на свет Божий очаровательных близняшек, мальчика и девоч­ку, которые сразу стали ему братом и сестрой.

Случай, конечно, не рядовой, но не исключительный. Ро­жают женщины и в сорок пять. И даже близнецов.

Вызывал уважение и факт, что у счастливой роженицы уже было четверо детей. Причем двое старших тоже были близ­не­цами. Вот уж где идеальные условия для проведения эксперимента, который мечтал поставить святой Августин, с целью развенчания философии гороскопов¹.

Шок у молодого хирурга возник, когда он обнаружил, что его матушка рожает впервые. Уж не знаю, по каким приз­накам это определяют врачи. Женщина, имевшая четверых де­тей, роды переживала впервые.

Когда мать вышла из наркоза, сын устроил ей настоящий допрос. После недолгих колебаний мать рассказала ему сле­дующее.

Во время войны она, девочка, которой едва исполнилось шестнадцать, была эвакуирована из Украины в Среднюю Азию. В эшелоне судьба свела ее с молодой женщиной, на ру­ках у которой было двое грудных малышей. Девушки быстро подружились, тем более что разница в возрасте у них не пре­вышала и двух лет. К несчастью, мать близнецов по дороге на безопасный Юг подхватила какую-то заразу и за три дня от­дала Богу душу. Умирая, она попросила свою новую подругу доставить несмышленых сирот сестре, которая уже находилась в Узбекистане.

Найдя в Ташкенте сестру покойной, мама нашего врача, предложила той свои услуги в уходе за детьми. У сестры уже был ребенок — на пол года старше близнецов. Второго она ожидала через семь месяцев. Девушки опять сдружились. Этому, видимо, кроме трудностей, переносимых совместно, способствовало еще и то, что покойная и ее ташкентская сес­тра тоже были близнецами. Но через семь месяцев, во время ро­дов, Бог забрал себе и вторую сестру. Ребенок остался жив. Из него в последствии и вырос знаменитый врач, сумевший реализовать себя в Америке.

Итак, на руках у девочки, которой еще не исполнилось сем­надцати лет, оказалось четверо детей. Мал-мала меньше. Она не нашла в себе силы отдать их в приют.

После войны, вернувшись домой уже многодетной ма­машей, она вышла замуж за своего школьного кавалера. С ним у нее детей не получилось. Он умер от фронтовых ран, не дожив до сорока, успев дать образование всем четырем приемным детям. Причем дети и предположить не могли, что родители у них не родные.

После смерти мужа мать несколько лет пребывала в тра­уре, пока ей не встретился человек, достойный ее любви. Матери было уже за сорок. Она испросила благословения своих взрослых детей и во второй раз вышла замуж.

Результат этой любви и извлек на свет посредством кеса­ревого сечения тогда еще молодой и подающий надежды гинеколог…

Хорошая история. Прямо как в индийском кино. Но напи­сана она в стиле русскоязычного журнала «Корея» середины семидесятых. С одной стороны, это придает ей аутентичности. С другой — создает комизм, явно неуместный и даже циничный.

Ситуация была безвыходной. Печатать надо, но печатать нельзя. А соломоново решение никак не приходило. В поисках оного я поплелся к Шмулеру, рассчитывая, между прочим, на глоток чего-нибудь крепкого.

Шмулер рисовал голых женщин в непристойных позах и со­чинял к этим рисункам смешные подписи.

— Ты дурак, — сказал мне Миша. — Страдать из-за такой чепухи — верх идиотизма. Тебе же Разум сказал: «Печатать». Так и печатай. Во всяком случае, это уже не твое решение. Ну и что, что отказывается править? Так и не правь. Ну, най­дет­ся два десятка литературных гурманов, которые не смогут это читать без смеха. Ну и что? Остальные даже не заметят.

— Да там элементарных ошибок больше, чем текста, — возмущался я.

— Вот ошибки и исправь. Это уже как бы и не ты правишь, а словарь правит. А остальное — не трожь. Пусть себе будет. Все это — фигня. Ты лучше послушай, что я придумал…

Придумал Миша две новые салонные игры. Одна называ­лась «Допрос с пристрастием». Вторая — «Каменное лицо, или Рыцари Круглого стола».

Правила первой игры сводились к тому, что из компании выбираются две барышни. Одна выходит из комнаты, а другая тем временем прячет у себя под одеждой какую-нибудь безде­лушку. Кольцо или сережку. Или что-нибудь еще. Главное, что­бы маленькое. Та, что выходила, вернувшись, начинает ис­кать спрятанный предмет. Каждое ее действие — это ход. Поскольку тайник может оказаться в самом интимном месте, игра приобретает однозначно эротический оттенок.

Вторая игра была еще смешнее. Мужчины, числом больше двух, рассаживаются вокруг большого стола. Чем больше стол, тем лучше. Одна барышня залазит на стол, другая забирается под стол. Та, что под столом, выбирает себе мужчину, и всевоз­можными способами пытается возбудить его так, чтобы он выдал себя. Та, что сидит на столе должна определить, кого из сидящих за столом обхаживает коллега. Если мужчина выдал себя, он платит штраф (или выбывает из игры). Если сидящая на столе не угадала, она меняется местами с той, что под столом…

— Миша, ты — извращенец, — уныло констатировал я.

— Да, я знаю. А как тебе игры?

— Кажется, про «Каменное лицо» я уже где-то слышал².

— Это невозможно! Я придумал ее только вчера.

— И тем не менее…

— Слышал анекдот. Звонок по телефону. Вопрос: «Это квартира Тупого?» Ответ: «Простите, я не понял вопроса».

— Смешно.

— Я по поводу твоих страданий. Вот тебе жизненная история. В Бруклине живет известный гангстер. Его зовут Аарон Тощак. Ударение на первом слоге, если тебе жизнь дорога. Так вот, десять лет он не может с женой завести детей. Всякие врачи, курорты, шаманы, бабы-повитухи… Ничего не по­могает. И тут жена понесла. Все современные диагностики подтверждают, что плод вполне здоров. Более того, плод — мальчик. А главная мечта Аарона в жизни — иметь сына. Ну, наследник и все такое… Но тут совершенно случайно выясняется, что отец ребенка совсем не Тощак. Скажем так, другой мужчина. Как поступить гангстеру?

— Убить жену после родов и объявить сына наслед­ни­ком, — подсказал я.

— Ты знал!

— Я не знал. Я догадался. Это очень по-еврейски.

— Да! Ох уж эти евреи… То у них козел отпущения, то плоть крайней сделают, то жену за измену замочат… Все не так. Он признал ребенка, простил жену и даже осеменителя, собственного шофера оставил в живых. Только перевел его на Аляску. А? Каково?

— Дух захватывает, — лениво согласился я и направился к выходу.

— Это не все, Гарик,— остановил меня Миша.

— Что еще? — меня тошнило от окружающей действи­тельности.

— Я бы мог рассказать тебе сказку о заблудившихся в канализации сперматозоидах. Или сказать, что мастурбация — лучшее средство от икоты. Или сказать, что зло — есть отсутствие любви. Но на тебя это не подействует.

— Не подействует, — согласился я.

— На тебя не подействует даже то, что запах леса после дождя в июне отличается от запаха леса после дождя в авгус­те. А у мальчиков, что занимаются онанизмом, во время писанья двойная струя. Что одна и та же трава, растущая на одном квадратном дециметре, несет в себе совершенно раз­ные ощущения весной, летом или зимой, если ее видно. И да­­­же моя гениальная шутка, что вдохновение в штанах не утаишь, на тебя не подействует. Но, может быть, ты поймешь, что прощение — не достоинство, не великодушие, не красивый жест, а единственно возможный конструктив. Только проще­ние освобождает от прошлого и дает возможность будущего. Будущего без рефлексии. Бог и в этом удивительно функционален. Не держи зла на мир. Плюнь и разотри.

— Нет, Миша. Простить — значит понять. А с этим у ме­ня проблемы… Впрочем, ты прав. Мир хренов. Но мы еще хуже.

Витрины горели дурным светом. За толстым стеклом сожительствовали ценники и товары. Мне подумалось, что причина и следствие далеко не всегда так взаимосвязаны, как мы привыкли думать.

Над одним из магазинов электроники висел большой плакат: «Распродажа. Скидка 60%. Выхожу из бизнеса». Я пом­ню эту вывеску с момента моего приезда в Штаты.

— Сколько же стоили твои товары до распродажи, если они и сейчас самые дорогие в округе? — спросил я у витрины уже почти без раздражения. Мне было наплевать.

На пересечении с 42-й улицей я повернул к Ист-Ривер и через четверть часа вышел на набережную возле здания ООН. От реки тянуло сыростью и гнилью. Я закурил. Ветер выхватывал изо рта пучки дыма и уносил их за спину через шипастый, вечно мокрый от света гребень морского чудовища по имени Манхэттен, заплывшего когда-то в Гудзонов залив, чтобы как кит Иону слопать меня со всеми потрохами и Нью-Йорком в придачу, на запад, в сторону огней Нью-Джерси, туда, где шумела скоростная автострада, как пылесос, затяги­вая машины в Линкольн-туннель, под мутные воды Гудзона. «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Пеши его не преодолеть.

* * *

1. Аврелий Августин (354–430), один из самых почитаемых отцов церкви, ярый противник всякой астрологии. Дабы развенчать жуль­ническую сущность гороскопов, предлагал в «Исповеди» провести экс­перимент, в котором проследить судьбы двух близнецов, рож­денных под одними звездами, но воспитанных в разных условиях. По мнению Августина эти судьбы будут абсолютно разными.

2. Я могу воспроизвести этот разговор почти дословно. Я спросил тогда Гарика, не помнит ли он игры, которой нас научили коллеги-эстонцы на какой-то корпоративной вечеринке? Приписывать себе авторство «Каменного лица» я не мог никак.

24. Воры

Встань! Победи томленье, нет побед,

Запретных духу, если он не вянет,

Как эта плоть, которой он одет

AD. XXIV. 52.

 

Звание Героя Советского Союза Горовиц получил через восемь месяцев после события, давшего повод награде. Собы­тие скорее можно отнести в разряд курьезов, чем осознанных подвигов. Именно такие истории рождают в последствии ле­генды и анекдоты. В сознании Александра Золотая звезда так и не срослась с тем вечерним происшествием в небе над род­ным Подольем.

Горовиц отрабатывал практический потолок¹ на новом ЛА-5 уже после обеда. Пилот был сыт и слегка навеселе. До шести тысяч высоты все шло, как по маслу. Машина была чуткой и послушной, как темпераментная женщина, подготов­ленная долгими ласками. Самолет набирал высоту мягко, без рыв­ков, практически не теряя скорости. Солнце валилось на за­пад, возбуждая аппетит, в смысле направления.

На шести тысячах ЛА-5 странно хрюкнул, вздрогнул всем телом и перестал слушаться рулей. Попытки вернуть машине адекватность с желаниями пилота успеха не возымели. По ра­дио приказали прыгать. Александр прикинул, что прыжок с та­кой высоты к добру не приведет, и испросил разрешения по­бороться за спасение боевой техники. «Земля» позволила. Но не ниже трех тысяч.

Александру удалось перевернуть самолет кабиной вниз и начать решительный спуск. На трех тысячах вернулась по­слушность рулей. Капризы прекратились и машина снова стала чуткой и нежной. Скорость к этому моменту уже превышала 800 километров в час. Всякие резкие маневры были чреваты. Заходящее солнце ехидно щурилось в визир прицела. Летчик обнаружил, что как минимум на 100 километров углубился в тыл врага.

Медленно снижая скорость и заходя в большой разворот, Горовиц увидел под собой странное движение. Два десятка самолетов с красными звездами на крыльях на километровой высоте двигались в сторону Третьего Рейха.

Если бы это были дальние бомбардировщики или хотя бы фронтовые штурмовики, многое бы стало на свое место. Но эше­лон состоял из летательных аппаратов самой разной функ­циональности. В основном «штабники», «почта» и парочка «ТУшек», которым полет на такой высоте решительно противо­показан. Кроме того, эшелон шел через район, буквально на­пичканный зенитками.

Решение пришло моментально. И жалеть о нем не приш­лось. С первого же захода Горовиц уложил четверых «штабни­ков». Это было просто, едва он поймал нужные обороты. Было несколько непривычно стрелять в машины с красными звезда­ми на плоскостях. Тем не менее, горели они яростно и пылко.

После первой атаки враги, или кем они там были, броси­лись врассыпную, как тараканы при включенном свете. Алек­сандру понадобилось четыре захода, чтобы подбить еще семь машин.

Потом кончился боезапас, а запас топлива заставил поду­мать о будущем. Кроме того, бой длился уже более десяти ми­­­­­нут, а этого времени вполне достаточно, чтобы поднять в воздух тревожную эскадрилью истребителей. Горовиц набрал высоту и стал уходить к линии фронта. По топливу на базу он уже не дотягивал, но сесть на брюхо на своей территории было вполне возможно.

Два «мессера» появились на хвосте через пять минут. А еще через пять минут восстановилась связь. Александр вкратце доложил обстановку и попросил помощи. К тому мо­менту, когда погоня приближалась к логическому завершению и первая очередь немецкого истребителя почти достигла левого крыла, из-за облаков выскочила четверка ЛА-5 и принесла с со­бой надежду на спасение. В самолет Горовица попала, по меньшей мере, дюжина немецких пуль, одна из которых раз­била фонарь.

Приземлился Горовиц на неубранное с прошлого года кукурузное поле в тридцати километрах от родного аэродро­ма. Когда его доставили на базу, то сразу посадили на гауптвах­­­­ту. Под арестом Александр пребывал почти сутки. За это время его никто не допрашивал и не сообщал, что ста­вит­ся ему в вину.

Вечером следующего дня пилота привели к командиру полка и радостно сообщили, что он герой. Тогда еще не в смысле «Герой Советского Союза», а просто — герой.

Искалеченный самолет героя приволокли на базу, про­вели необходимые исследования и доложили по команде на­верх. Верх, соотнеся свои данные с докладом летчика, пришел к выводу, что нарушений социалистической законности не произошло. Только спустя три недели стало ясно, что Алек­сандр расстрелял захваченные немцами и переправляемые в Германию самолеты, груженные советскими генералами, по­павшими в плен. Общая сумма уничтоженных машин, вклю­чая и те, что были сбиты ранее, достигла двадцати единиц. Официальное звание Героя и майорские погоны теперь были обеспечены.

Горовиц получил новый самолет, на борту которого кра­совались двадцать пятиконечных звездочек и почетный но­мер 01.

К моменту исчезновения героя над Средиземным морем количество звезд увеличилось до двадцати семи. А грудь пи­­лота, кроме имеющихся уже Ордена Красного Знамени, Золотой Звезды, Ордена Ленина и трех Орденов Отечест­венной войны, украсили еще два Ордена Красной Звезды.

К концу войны Александр пробовал пересесть на Як-9, но с этой машиной любви не вышло. Пилоту дважды пришлось прыгать с парашютом, когда самолет на ровном месте свали­вался в штопор.

Горовиц вернулся к ЛА-5. И правильно сделал. Ни с какой другой машиной он бы не справился во время беспримерного² перелета в Африку.

Грамота президиума Верховного Совета СССР о присво­ении звания Героя, Золотая Звезда (авторство художника И. Ду­басова), Орден Ленина и еще двенадцать боевых наград были отправлены семье пропавшего без вести майора А. Горо­вица, и до недавнего времени хранились в школьном музее родного села. Там же под стеклом находились письма жене и детям.

Во всей этой истории в общем-то нестандартной, но впол­не поддающейся объяснению, остался незамеченным истори­ками войны неброский, но очень примечательный факт. Один из «Мессершмиттов BF-109», что гнались за Горовицем, всту­пил в неравную схватку с советскими истребителями, пришед­шими на выручку Александру. В конце концов, немец был под­бит, предварительно выведя из боя два самолета против­ника. Второй истребитель Люфтваффе продолжал преследова­ние нахального врага, но в последний момент, когда у ЛА-5 уже не оставалось никаких шансов на спасение, «мессер» неожиданно отвернул и ушел в вираж. Могло создаться впе­чатление, что у немца кончились патроны или заклинило ору­жие. Ничем иным такой поступок в разгар боя, когда враг практически побежден и остается лишь нажать на гашетку, не объяснить. Но, уйдя в вираж, BF-109 сделал две бочки под­ряд, сопровождая их длинными очередями из всех стволов. Затем немец выровнялся, качнул Александру крыльями, и боль­шим разворотом взял курс на свой аэродром.

Об этом Горовиц никогда никому не рассказывал. И не столько из-за боязни быть непонятым, сколько оттого, что сам не понимал, что произошло. Его не только пощадили, не только подарили ему жизнь, но еще и отсалютовали расставаясь. Слу­чилось это 19 апреля 1944 года.

Управлял немецким истребителем Эрих Хартманн, кото­рый родился в Вейсзахе 19 апреля 1922 года, в 16 лет ставший инструктором планерного спорта, в 20 лет попавший на фронт, одержавший за войну 352 победы в воздушных боях, прозван­ный противником «Черным дьяволом », сбивший последний вражеский самолет 8 мая 1945 года над Брюном, сдавшийся американцам и выданный советским оккупационным властям, отсидевший десять с половиной лет в русских лагерях и тюрь­мах и умерший в пригороде Штутгарта в 1993 году в возрасте семидесяти одного года, окруженный любовью домочадцев и всего немецкого народа, для которого он стал лучшим приме­ром служения нации.

Что побудило в тот вечер Хартманна столь эффектно подарить жизнь врагу — день собственного рождения или не­кое веление свыше — уже не узнает никто. И сам Эрих никогда по этому поводу не распространялся. В тот день ему испол­нилось двадцать два года. Еще сорок девять предстояло про­жить. 10 сентября 1944 года жениться на Урсуле Пэтч, ждав­шей его впоследствии из плена одиннадцать лет, провоци­ровать охранников в лагерях, чтобы его застрелили, командо­вать полком ВВС ФРГ, родить дочку и назвать ее Урсулой…

Хартманн не нажал на гашетку, и тем самым дал возмож­ность состояться сразу двум людям: Герою Советского Союза Александру Горовицу и идеологу объединения Магриба Ала­таю. Хотя стоило ему нажать на гашетку, и на его счету было бы 353 сбитых самолета противника. Случись это, мир был бы иным.

* * *

1. Практический потолок – максимальная высота, на которую может подняться самолет в конкретных погодных условиях для вы­­полнения конкретной боевой задачи.

2. Ничего беспримерного в этом перелете не было. На самолете такого класса Антуан Экзюпери многократно совершал рейсы между Европой и Африкой в годы Второй мировой войны. К слову сказать, именно про Экзюпери, который якобы вовсе не погиб в во­дах Средиземного моря, а скрылся в Тибете, где стал Великим Мудрецом, как версию мне рассказал наш общий с Коганом знако­мец писатель Игорь Шуров задолго до начала литературных изыска­ний Когана. К сожалению, эту версию недавно опровергли марсель­ские рыбаки, доставшие со дна морского браслет, который при­надлежал Великому французу.

25. Крылатый дракон

Не диво, если слову моему,

Мне, видевшему, чудно самому,

Читатель, ты поверишь неохотно:

АD. XXV.46.

 

Премьера «Ада» была назначена на 19 апреля. Поближе к Пасхе. Меня это, честно говоря, интересовало мало. Я полу­чил свои деньги и с удовольствием рассчитался бы с Адамом. В последнее время меня тяготило общение с ним. Он стал ка­ким-то условным, что-ли. При нем всегда была Анна, которая попросту забалтывала любой диалог. Она несла всякую ахи­нею, лишь бы не дать нам поговорить. О том, чтобы остаться с Адамом наедине, не могло быть и речи.

Когда я получил деньги за «Ад» и возжелал расплатиться с Кодманом, Анна сообщила мне по телефону, что я могу пе­­­­ревести гонорар на ее счет. Я не выдержал.

— Анна, — сказал я, — ты уверена, что у меня нет шансов?

— Что ты имеешь в виду? — без особой заинтересован­ности спросила Анна.

— Ты считаешь меня законченным идиотом?

— Гарри, потрудись говорить яснее.

— Я и говорю: ты считаешь меня полным идиотом или ты все же оставляешь мне шанс? — Я готов был ее растерзать.

— Ты знаешь, — ответила Анна, — я никогда об этом не думала. Мне бы не хотелось тебя обижать, но все же, попро­буй сформулировать вопрос точнее.

— Анна, я не стану переводить деньги на твой счет.

— Почему?

— Потому, что это деньги Адама.

— Ну и что? Зачем Адаму деньги? — Анна странно хихик­нула.

— Я не знаю, зачем Адаму деньги. Обычно их использу­ют для приобретения материальных благ. Но меня это не каса­ется. Пусть он употребит их, как ему будет угодно. Вопрос в другом. Я должен заплатить Адаму за работу. Заметь, Адаму. И никому другому. Если твой друг решит, что его гонорар следует отправить на твой счет, я повинуюсь этому беспрекос­ловно. Но об этом должен мне сказать Адам. Ни ты, ни Папа Римский, ни тибетский Лама, ни Нью-Йоркский банк. Только Адам Кодман собственной персоной. Это понятно?

— То есть ты хочешь, чтобы я передала трубку Адаму?

— Умница! — у меня отлегло от души.

— Путь Адама к плоду познания, — вдруг сказала Анна, — все равно, что путь Христа на Голгофу.

— Что?

— Нет, ничего. Просто Адам сейчас в ванне.

— Меня это не смутит. Потрудись передать ему трубку.

— Ты знаешь, Гарри. Только что у нас под окнами стояла карета, запряженная шестью лошадьми.

— Очень эффектно.

— Да, но карета была зеленого цвета!

— Ты дашь мне Адама?

— Конечно. Подожди минуту.

Минута растянулась на добрых пять, но Адама я все-таки получил.

— Привет, дружище. Что за срочность? — обращение «дружище» резануло меня по уху, но я не стал выяснять отно­шения.

— Мне нужно тебя видеть. — Я старался придать голосу как можно больше серьезности.

— Ну так приходи к нам. — Адам был сама безмятежность.

— Нет уж. Давай сговоримся где-то на нейтральной территории.

— Ты меня удивляешь. Почему бы тебе не прийти к нам в гости? Впрочем, как скажешь. Когда и где?

— Я буду ждать тебя завтра в нашем кафе возле универ­ситета.

— В том самом?

— В том самом. Ровно в пять вечера.

— Пять вечера, это те, которые после четырех, но до шести?

— Именно так. Причем, я хотел бы поговорить с тобой тет-а-тет.

— Без свидетелей?

— Какой ты все-таки умный! Что бы про тебя не гово­рили.

— А что говорят?

— До завтра. Надеюсь, ты не проспишь…

Я повесил трубку с чувством полного опустошения.

Ветер уносил остатки пыли с немытых тротуаров. Было еще достаточно жарко, но конечно не сравнить с тем, что тво­рилось два часа назад. Гроза медленно подходила к Манхэттену со стороны Нью-Джерси. Первые крупные капли, про­стодушные разведчики ситуации, ударялись о стекла, провоци­руя среди населения ажиотаж по поводу зонтов. Другие капли тяжело плюхались на тротуар, восстанавливая связь Земли и Неба.

Адам забежал в кафе, где я уже находился четверть ча­са, в семь минут шестого.

— Уф, — сказал Адам, глядя на часы, — я немного опоздал.

— Что есть, то есть, — Мне очень хотелось, чтобы Код­ман чувствовал себя не в своей тарелке.

— Прости, немного не рассчитал.

— Не много — это до пяти минут. Ты опоздал на семь.

— Ужасно хочется пить. Ты что-нибудь заказал?

— Тебе никогда не стать джентльменом. Ты не чувству­ешь тональности разговора. Я бросаю тебе горькие упреки, а ты выясняешь про выпивку.

— Знаешь, вчера у меня под окнами стояла карета, за­пряженная шестеркой лошадей.

— И карета была зеленая. Знаю. Мне Анна сказала.

— У тебя никаких ассоциаций?

— Кроме известной песни¹ никаких.

— Странно. Я встретил эту карету только что. На пере­крестке.

— Такое случается, если живешь в Нью-Йорке. Здесь время от времени из Центрального Парка сбегают кареты. Причем чаще всего о шести лошадях и, как правило, зеленые.

Если честно, за все время моей жизни в Нью-Йорке я не встречал не только шестерок, но даже пары. И запрягают их не в кареты, а в открытые фаэтоны (или как там они называются). Но разве это имело какое-нибудь значение в эту минуту?

— Гарри, я сегодня прочитал страшную статистику. 47 процентов шахидов имеют высшее образование. 83 процента не женаты и живут одни и почти 65 процентов — от 18 до 25 лет. Ты только вдумайся в эти цифры. Почти половина — с высшим образованием. А мы всегда считали, что религиозные фанатики — сплошные люмпены.

— Я думаю, что большинство их них имеют духовное образование. Мне слабо верится, что тот, кто выучился в Ев­ропе или Штатах, мечтает о самоубийстве столь страшным образом. Кроме того, они наверняка из бедных семей и по­просту продают свои жизни под обязательства опеки над род­ными, расплаты за долги или исходя из семейных традиций.

Адам вдруг потерял интерес к разговору и стал разгляды­вать прохожих за окном.

— А где Анна? — решил я поменять тему на еще менее приятную.

— Анна задержалась в магазине, — отрешенно ответил Адам, — скоро будет.

— У тебя все в порядке? — не выдержал я.

— А что? — Адам искренне удивился. — Давай чего-ни­будь выпьем.

— Я принес тебе деньги за спектакль. — Состояние Ада­ма меня удручало.

— Ах, деньги… Хорошо. Спасибо…

Я положил на стол конверт. Мне очень хотелось, чтобы Адам засунул его в карман до прихода Анны.

— Знаешь, Гарри, с недавних пор деньги меня не интере­суют. Или почти не интересуют. Отдай их племянникам. Им они нужнее.

— Что ты говоришь! Это же твои деньги!

— Ладно. Я их сам им отдам, если тебе сложно.

Глаза Адама затянулись туманной поволокой, и он стал похож на Чеширского Кота, страдающего близорукостью.

— У тебя все в порядке? — не выдержали мои рецепторы восприятия объективной действительности.

— Что ты имеешь в виду? — довольно безучастно спросил Адам и стал выковыривать из носа козявку.

— Ты сейчас похож на идиота.

— В смысле?

— В самом буквальном. Ты похож на слабоумного, сосре­доточенного на мысли как спариваются ежики.

— Правда? Это очень грустно. На самом деле я думаю о том, что почти половина шахидов имеет высшее образование.

— Внешне это трудно различить. Можешь мне объяснить, почему тебя не интересуют деньги?

— Объяснить? Вряд ли. Просто не интересуют. Прости, если тебя это обижает.

— А за какой хрен ты намерен жить? Ведь тебя даже из магазина уволили. Чем ты думаешь платить за квартиру?

— Не знаю, Гарри. Мне это почему-то не интересно².

— Адам, ты похож сейчас на зомбированного придурка. Меня это огорчает.

— Знаешь, наверное, мир не так хорош, как нам хотелось бы думать…

— Серьезное открытие, — попытался съязвить я, но, ка­жется впустую.

— Не злись. Я ведь не вещаю истины. Я говорю со старым другом. Мир, правда, плох. Он не выдерживает никакой кри­тики. Но это не значит, что его нужно ненавидеть. Он не изменится, но это не значит, что его надо перестать любить. Подростки, одурманенные слабоалкогольным пойлом; женщи­ны, страдающие недержанием желания совершения ненужных покупок; мужчины, не имеющие цели в жизни; домашние жи­вотные, забывшие про инстинкты — все это повод для неудо­вольствия. Но не более того. Кто сказал, что мир должен быть хорошим? Кто может с уверенностью утверждать, что сущест­вует правительство, которое будет думать о народе? Почему ты , вообще, решил, что существует что-то правильное? Мир путается в оценках. Он выбирает истинный путь, чтобы убе­диться, что никакого пути нет. У мира существует только две валюты — слава и власть. И больше ничего. А у правды другие измерения. Ей хочется покоя и согласия. Кто сказал, что миру нужны покой и согласие? Кто сказал, что Мир и Правда должны идти одним путем? Ведь дело совсем не в загробном мире. Ушедший туда без грехов — либо имбицил, либо пройдоха. В этом случае — жизнь вообще — бессмысленный акт. Все что в ней есть — сплошное испытание соблазнами. Уж лучше не родиться вовсе, чем жить под страхом Вечной Кары. Жизнь для того и дадена, чтобы понять — зачем? Прости, но в твоей жизни, равно как и в моей, нет ничего, что могло бы объяснить, зачем мы здесь. Я вот давеча прочитал в газете, что некий подросток подал в суд на собственных родителей за то, что они его родили без его согласия. Кто, по-твоему, этот под­росток: имбицил или пройдоха? Скорее всего, ты остановишься на втором. Я, впрочем, тоже. Но ведь существа проблемы это не меняет. Кто дал право родителям производить на свет душу, которая того не желает?

С каждым словом Адама мне становилось все тоскливее. Я понимал, что у моего друга серьезные проблемы, но чем ему можно помочь — не представлял. Мне вспомнилась Ин­га — адамова сестра-близняшка, словно предупреждая брата о чем-то недоступном никому, кроме них двоих, о какой-то страшной и тайной опасности, о неизбежной заданости, со­шедшая с ума и погибшая, вывалившись из окна четвертого этажа. Точь-в-точь, как Богумил Грабал — великий чех, изму­ченный долгой жизнью³.

Мне бы следовало пожалеть Адама, но тогда я счел невер­ным потакать припадкам слабоумия.

— Адам, возьми себя в руки. Ты раскис. Ты похож сейчас…

— На имбицила, — равнодушно перебил меня Адам. — Да, ты уже говорил. Но что сие объясняет?

Увы, в самом деле — ничего. Ни механизма движения светил, ни парадоксов времени, ни загадки Лох-Несского чудо­вища. Ничего. То была никчемная констатация факта. Факта очевидного и горького, как запах сероводорода в уборной.

— Тебе надо лечиться, — самое умное что я смог приду­мать. — Возьми деньги и найми психоаналитика.

— Никакой психоаналитик не вылечит тот мир, который вокруг.

Чтобы не разрыдаться от вселенской скорби, я одним махом опустошил рюмку водки, и рассказал Адаму за что Миша Шмулер получил выговор и двадцатипроцентный штраф.

Первого апреля, с самого утра, Миша позвонил редакто­ру и, представившись инспектором санитарной службы, велел собрать мочу на анализ у всех сотрудников журнала, под тем предлогом, что, якобы, есть подозрение, что кто-то из наших является разносчиком вирусного гепатита. Если рас­поряжение не будет исполнено до обеда, сказал Миша американским голосом, редактора ждут крупные неприятности. К часу дня все туалетные полки и подоконники были уставлены разнокалиберной посудой, наполненной продуктами перера­ботки моих коллег, включая меня, редактора и Мишу Шму­лера. Баночки были аккуратно подписаны и отличались цветом и количеством содержимого.

Разумеется, ни к обеду, ни к концу дня, заказ никто не забрал. Редактор позвонил в санитарную службу и к вящему удивлению узнал, что оттуда ничего такого не заказывали. Был учинен строжайший допрос с пристрастием всех, на кого пало подозрение. Преступник выдал себя дурным хихиканьем и практически сразу сознался⁴. В наказание, кроме привселюдной выволочки, урезания пятой части недельной зарплаты и презрения тех, кто битый час искал надлежащую посуду, подписывал ее, а затем занимал очередь в туалет, виновнику было предписано: «чтобы к утру этой гадостью и не пахло».

Шмулер горько огорчался, напиваясь водкой после тру­дов в соседнем баре, из-за того, что все американцы — дура­ки, включая и русских. У них нет чувства юмора и святой для каждого КВНщика день Первого апреля они не чтят.

От этой жизненной истории Адам хохотал до слез, и у ме­ня немного отлегло от души. Пока не появилась Анна.

* * *

1. Имеется в виду песня Александра Суханова «Зеленая карета». Хотя, это странно. В Центральном Парке Нью-Йорка обычно курси­руют открытые экипажи, запряженные, в целях экономии, всего од­ной лошадью.

2. Очевидно Адам запамятовал про наследство от покойной сес­тры в размере 100 тысяч долларов.

3. Грабал, Богумил (1914–1997), чешский писатель, выпал из боль­ничного окна потеряв равновесие когда кормил голубей. Многие счи­тают, что Грабал покончил с собой из-за тяжелой болезни и пре­клон­ного возраста.

4. Я рассказал редактору что это розыгрыш как только увидел, что он слишком нервничает. Оставить баночки в туалете успели не более дюжины сотрудников.

 

 

26. Лукавые советчики

Подумайте о том, чьи вы сыны:

Вы созданы не для животной доли,

Но к доблести и знанью рождены

АД. XXVІ.118.

 

Маленький бревенчатый дом в сосновом бору на берегу торфяного озера… Что может быть лучше? Разве что такой же дом в такой же роще, только на берегу маленькой шумной речки с порогами и перекатами. Вот только комаров там, не­­бось, прорва… Впрочем, современные средства борьбы с насекомыми, возможно, могли бы сгладить дискомфорт.

Ты тщательно подбираешь приманку, цепляешь ее к спин­нингу, коротко размахиваешься и бросаешь блесну под самый симпатичный перекат. Медленно выводишь и резко подсекаешь в момент удара. Потом начинается борьба по доставке добычи на сушу. Именно там она представляет прагматичес­кий интерес. А пока рыба в воде — вы на равных. Или почти на равных. Некоторое преимущество все-таки остается за то­бой. Большей частью тактическое. Рыба борется за жизнь, ты — за удовольствие ее слопать. Но рыба, что бы о ней не говорили, — дура. В самом буквальном смысле слова. Не будь она дурой, с чего бы ей бросаться на кусок блестящего металла? Дура, причем дура жадная и приземленная (вернее, приводненная). Ее интересует только пища, и уж никак не со­перничество с рыбаком…

Все мои столь милые сердцу размышления были в одночасье растоптаны грязным сапогом телефонного звонка. Я хотел было, не брать трубку, но нежная идиллия уже была нарушена дерзким вмешательством в ее структуру.

Звонили из деканата и настоятельно просили прибыть пред ясны очи завтра к десяти утра.

Декана звали Майкл Пригов. Его родословная уходила корнями в историю битвы под Шипкой. Именно там его дале­кий предок стал знаменит на всю Болгарию, когда в бою с османами сумел заколоть штыком восьмерых турок. Дальней­шая судьба удачливого солдата не известна. Зато известно, что его далекий потомок дослужился до должности декана в знаменитом американском университете.

Ожидая свой очереди в приемной, я подумал о том, что болгар совершенно необоснованно относят к расе славян. Если не брать в расчет язык и вероисповедание большинства насе­ления, никаких иных общностей со славянством болгары не имеют. Обычные тюрки. В лучшем случае — хазары. При са­­­­­мом смелом подходе — потомки киммерийцев, которые, по легенде, изобрели боевую конницу. Но при чем здесь славяне? Стоило ли воевать столько лет с соплеменниками из-за какой-то чепухи?

Майкл Пригов встретил меня радушно, и даже предло­жил чашку кофе. Я принял его предложение, но на душе поче­му-то легче не стало.

— Коллега, — начал издалека декан. — Все мы очень со­­жалеем о том, что случилось с профессором Янсеном. Мы также понимаем деликатность положения, в котором оказа­лись вы. Не случись несчастья с профессором, вы бы уже давно смогли защитить диссертацию. Но жизнь позволяет нам решать только те проблемы, которые нам доступны. Я не буду многословным. Через два месяца истекает срок вашей визы. Продлить ее можно только в том случае, если у вас появится новый научный руководитель. По вашей теме мы можем предложить двух ученых. Профессора Линда или профессора Бы­ковски. Оба готовы вас взять к себе. Но у каждого из них есть свои взгляды на науку, право на которые они, безусловно, заслужили. Поэтому каждый выдвинул свои требования. Про­фессор Линд настаивает, чтобы вы в своей диссертации удели­ли больше внимания прованским трубадурам, в частности, Бертрану де Борну как предтече Данте. А профессор Быков­ски настаивает на том, чтобы вы пересмотрели в статье свои взгля­ды на отношения Абеляра с Бернаром Клервоским¹. Выбирайте.

— Но у меня нет никаких взглядов на отношения Абеляра с Бернаром, — искренне возмутился я, польщенный, впрочем, вниманием к моей скромной персоне.

— Сожалею, — понимающе развел руками декан. — Но для профессора Быковски не осталось незамеченным ваше деятельное участие в последней статье Янсена. Ни мне вам объяснять, какими были отношения у двух признанных ученых относительно упомянутой темы. Одним словом, вам необходи­мо выбрать для себя степень жертвы, которую вы сможете положить на алтарь науки.

— Я так понимаю, что если я с этим не определюсь, мне придется вернуться на родину без ученой степени? — Было очевидно, что вопрос риторический, но не задать его я не мог.

— К слову сказать, — будто не услышав моего вопроса, продолжал Пригов, — коллега Родригес уже официально переведен под начало профессора Линда.

«Вот сука! И когда он только успел?» - подумал я про Алонсо. А еще я подумал, что не без его участия Быковски узнал о моем участии в работе над статьей про Абеляра.

Я понял, что выбора никакого у меня нет. Линду лишние рты не нужны. Тем более что, исходя из его требований, я должен был бы переписать чуть ли не половину диссертации. Но дело даже не в количестве. Согласись я на условия Линда, мне пришлось бы попрать в угоду его сомнительным идеям все, что свято для каждого, кто занимается наследием Али­гьери. Признать, что эстетика де Борна оказала на Данте сколько-нибудь серьезное влияние — значит наплевать на себя как на ученого. Оставался Быковски.

Я попросил время на размышления. Мне дали два дня.

Расхождения во взглядах Янсена и Быковски были прин­ципиальными. Янсен называл Абеляра первым в христианстве узником совести и настаивал на том, что Петр Абеляр впервые заставил папский престол задуматься о несовершенстве церкви. Следствием этого стали усилия Бернара Клервоского по организации первых крестовых походов. Быковски, в сущ­ности, не возражал. Но категорически отстаивал самостоятель­ность решений Бернара, человека, безусловно, более значи­мого и авторитетного в тогдашней Европе.

Мне на все это было абсолютно наплевать. Но мой пере­ход под знамена Быковски здорово попахивал бы предатель­ством. Причем, предательством не Абеляра, а Ярви Янсена. С другой стороны — готовая диссертация не требовала серьез­ных изменений, и виза автоматически продлевалась еще на два года. Кроме того, весь университет знал, что Быковски никогда не бросает своих учеников на произвол судьбы. Ме­сяца через три я получу степень, а там, глядишь, и собственный курс. Пусть небольшой, пусть специальный, но собственный. А дальше… Перспективы захватывали дух.

Сутки я провел без сна, взвешивая все «про» и «контра». «Про» как всегда оказывалось больше. Но что-то не давало мне покоя. И я решил напиться.

Поскольку напиваться в подобной ситуации следует в ком­пании, я позвонил Адаму. Адам был очень занят какой-то важ­ной ерундой, в смысл которой я вникать не стал. Тогда я позво­нил Папетти.

Он, по его признанию, был рад меня слышать, и сразу пригласил к себе в гостиницу. Я предложил наплевать на фор­мальности и напиваться у меня. В ответ я услышал:

— Буду через три четверти часа. А Адама не будет?

— Не будет, — огорчил я режиссера. — Адам очень занят.

— Жаль. Но это неважно. Я выезжаю.

 

Когда-то мы с Ингой придумали игру в Пантеон. Еще в институте. Такой себе ТОП в двенадцать позиций. Каждый из нас мог каждую неделю менять по одному имени в Пантеоне. К концу года мы сводили все в общий рейтинг и получали Абсолютный Список Мудрости. Последний из них выглядел так: три первых позиции, практически не меняясь в течение года, занимали Шекспир, Маркес и Данте; несущественные колебания рейтинга коснулись Стругацких, Библии и Серванте­са; далее следовали Ильф и Петров, Высоцкий и Евтушенко; замыкали ТОП Мандельштам, Платон и Аристотель. Не вошли в финальную дюжину, хотя имели на то все основания, Фрейд, Феллини, Достоевский, Гоголь, Экзюпери и Гомер. Крепко отстали от лидеров, но упоминались чуть ли не каждый месяц Булгаков, Сартр, Пушкин, Кафка и Гете. Во второй лиге оста­лись Хармс и Чехов, первый со всеми его обэриутами, а второй со всеми его маленькими людьми. По условиям игры про смыч­ку Ленин-Маркс-Энгельс упоминать воспрещалось. Довольно странный итог, хотя критерий отбора был самым простым — упоминание имени или цитаты в разговоре, или обращение, по любой нужде, к первоисточнику. Возможно, тогда мы мало знали. Но, вспоминая этот список сегодня, я подписался бы под каждым именем.

Это я к тому, что мне трудно менять свои пристрастия. Пусть даже химерные и неправильные. Хотя, кто сможет меня убедить, даже сейчас, что Данте или Шекспир — это не пра­вильно.

Дело было не в Абеляре. Дело было в Янсене — старом пьянице и развратнике, который бросил своих учеников на произвол судьбы.

— Бедный, бедный мальчик! — Папетти скрестил руки, словно обнимал кого-то. — Кто же может дать вам совет, не став при этом подлецом? Самое страшное испытание, какое только может быть, — это испытание предательством. Знаете, ведь на самом деле соблазн измены не требует никаких до­полнительных посулов. Измена сама по себе настолько существенный стимул, что остальные блага бытия выглядят перед ней детскими шалостями. Предав однажды, вы открываете для себя иное измерение, где все прежние ценности теряют всякий смысл. «Добровольных было двое — Иуда и Искупи­тель»². Причем, второй не состоялся бы без первого, — италь­янец глотнул водки и закашлялся. — Все дело в том, что пол­нейшей загадкой остается главный критерий: как отличить банальные трусость и алчность от высших устремлений? Мой бедный мальчик! Если бы вы были китайцем или хотя бы афро­американцем, вам было бы значительно проще. Что важнее: остаться верным впавшему в маразм учителю или открыть для себя новый путь без шор и ограждений?

Я плохо понимал, что имеет в виду Папетти. Тем более что с каждой новой рюмкой он все больше сбивался на италь­янский. Но искреннее сочувствие Энни моей незавидной доле, рождало ощущение защищенности.

Режиссер довольно быстро напился до состояния икоты, и все время норовил заплакать. Он то размахивал руками, то обхватывал себя за плечи, то тыкал пальцем в люстру, имея в виду некие высшие силы.

— Знаете, Энни, — а ведь я согласился шпионить за вами, — в порыве откровенности сознался я, вспомнив фэбээровца Эплстоуна и тамплиеровский Фонд. — То есть не за вами конкретно, а за создателями спектакля. ФБР считает, что че­рез Фонд Жака де Моле отмываются грязные деньги.

Папетти икнул в очередной раз и вышел в туалет.

Когда он вернулся, то выглядел совершенно другим чело­веком. Он уже не икал, а напротив, был собран и целеустрем­лен. От такой перемены я даже протрезвел и стал ругать себя за несдержанность.

— Тамплиеры — это скучно, — грустно изрек Папетти. — Если вам интересно, то деньги, конечно, отмываются. Но толь­ко к храмовникам они не имеют никакого отношения. Или почти никакого. Я далек от финансовых вопросов, но, насколь­ко мне известно, деньги, которые проходят через Фонд, име­ют вполне буржуазное происхождение. Контрабанда антиква­риата и пиратская археология. Не более того. Ничего особо предосудительного. Хотя, деньги, конечно, не малые… А то, что вы согласились сотрудничать с полицией — совершенно нормально. Мы все с ними сотрудничаем. Они — приставучие дураки, поэтому проще им пообещать свою лояльность, чем объяснять причины отказа. Не корите себя. Полиции надо по­могать для собственного спокойствия. Иначе — ее разгонят, и тогда вас никто не защитит от хулиганов. Это не измена. Это инстинкт самосохранения.

— Вы сказали, что тамплиеры — это скучно. Почему?

— Всякая тайна непродуктивна, особенно если ей семь­сот лет. Ну что измениться, если я расскажу вам, почему храмовники плевали на Распятие? Или куда подевались сокровища Храма? Или зачем рыцари целовали друг друга в срамные места? Ничего. В самом печальном смысле этого слова. Ни­чего. Тайны живут внутри нас. Им нет дела до того, что про­исходило когда-то. Прошлого нет. Как нет будущего. Все проис­ходит в данную минуту. Каждые три года в человеческом ор­­ганизме обновляются абсолютно все клетки. Все до единой. От ногтей на ногах до мозга. Что еще нужно для подтвержде­ния существования души? Но люди упорно ищут тайну… Скучно.

* * *

1. Св. Бернар Клервоский (1090–1153) – французский теолог, мистик, философ, крупнейший религиозно-политический автори­тет европейского Средневековья, фактический создатель и вдохно­витель Ордена Храма, главный оппонент абеляровского рациона­лизма.

2. Х.Л.Борхес «Секта тридцати»

27. Лукавые советчики (продолжение)

Не каясь, он прощенным быть не мог,

А каяться, грешить желая все же,

Нельзя: в таком сужденье есть порок

AD.XXVII. 118.

 

Любите ли вы спать? Или, любите ли вы есть? Или любите ли вы секс? Или любите ли вы театр, как люблю его я?

Ленин громыхнул на кухне очередной кастрюльной крыш­кой, и в воздухе повисла тишина. Обычно тишине свойственно быть тихой. Такова ее природа. Но бывает тишина особого рода. От такой тишины лопаются барабанные перепонки и слу­чаются инсульты. Именно такая тишина обрушилась на ме­ня после услышанного.

Я имею в виду конечно не ленинские безобразия с кас­трюлями, а заявление Энни Папетти, что никаких тамплиеров не было вовсе. Итальянец безапелляционно молчал, а мне не доставало сил ответить ему тем же.

— Как это не было? — вырвалось из глубин моей души.

— А вот так. Не было, и все тут, — пояснил мне собесед­ник и опять замолчал.

Ленин вышел в комнату и уставился на нас, будто на ума­лишенных. Мне показалось, что кот возмущен последним заяв­ле­нием не менее моего. В окне фиолетово горел фонарь, тоже удивленный происходящим. Когда общее напряжение достигло максимума и грозило взорваться от перенапряжения, Папетти, мягко кашлянув, наконец пояснил.

— Я говорю, что не было того, что городят сегодня вокруг Ордена Храма. Несколько лет назад я купил в Париже ампулу с пеплом, как меня уверяли, с кострища де Моле. Вот она. — Энни достал из пухлого портмоне маленькую стеклянную ампулу, заполненную серым порошком и протянул ее мне.

— В сущности, в этом нет никакого смысла, — продолжал режиссер. — Я бы подарил вам артефакт без всякого сожале­ния. Но для меня он наполнен определенным романтическим воспоминанием. В Париже такие ампулы тиражируются в количествах близких ежегодной добычи нефти в Венесуэле. Хотя Новый мост через Сену смотрит в воду своими красными фонарями именно в том месте, где погиб последний Великий Магистр. Это на набережной Больших Августинцев. Такой себе памятник известным событиям. — Папетти хлебнул водки и поморщился. — Все-таки со льдом значительно лучше… Нет тайны тамплиеров. Есть тайна Жака де Моле. И эту тайну, к сожалению, разгадать не суждено. Что могли пообещать старику король и Папа, чтобы он многократно оклеветал себя, а после, не получив обещанного, совершенно спокойно взошел на костер¹? Вот где загадка. Ведь если не считать отступных от иоаннитов, Филипп не получил ничего². Климент V не полу­чил и этого. Тамплиеры растворились в пространстве. Никто ничего не выиграл. Все только потеряли. Орден распущен папским указом, не подтвержденным ни одним Собором³. Филипп навлек на себя и свое семейство массу неприятностей и дурную славу⁴. А Папа, и вовсе, был сожжен и прах его развеян по ветру. Это еще смешнее, чем история с Папой Формозом, которого казнили после смерти дважды. Сперва его останки выкопали из могилы и утопили в Тибре. Но когда покойника течение вынесло на берег, его тело пришлось сжечь. Рано или поздно разрешатся споры вокруг Бафомета⁵, кто-нибудь докопается до серебряных рудников Храма в Америке, найдут документы про тамплиеровских алхимиков, про Завет Ковчега и еще Бог знает про что. Но никто никогда уже не объяснит поведения Жака де Моле во время процесса, если только сам Магистр не захочет его объяснить.

— А как же сокровища? — Я чувствовал себя обманутым ребенком. — Они ведь где-то лежат.

— Мой милый Гарри. Нет никаких сокровищ. Все, или почти все деньги ордена ушли на оплату чеков и векселей. И сделали это сами храмовники. Иначе бы экономика Европы рухнула за пять лет. Да и вообще Храм занимался финансами только потому, что больше ими заниматься было некому. А что такое банкир без надлежащей репутации? Ничего. В самом печальном смысле этого слова.

— Тогда кому все это было нужно? Зачем Бернар созда­вал Орден? — Я чувствовал, что главные козыри Папетти еще не раскрыл.

— Вы меня огорчаете, Гарри. Ведь все совершенно оче­видно. — Энни явно наслаждался моей тупостью и тянул паузу до последнего.

— Грааль? — прошептал я.

— Господи, что за глупость! Ну что еще за Грааль? Чаша с кровью Распятого или Философский камень фараонов? Думайте. Думайте. Все лежит на поверхности. Надо только захотеть увидеть. — В эту минуту итальянец был так же отвра­тителен, как экзаменатор по старославянскому языку или инспектор дорожной полиции, одержимый борьбой с превышением скорости. — Кто-то когда-то сказал: будьте вниматель­ны — каждая секунда может стать для вас последней. Не про­пустите ее. Театр, мой друг. Театр. Все делалось только ради него. — И тут я понял, что беседую с умалишенным.

— Театр, — из последних сил изрек из себя Папетти, — он как истребительная авиация. Важны не фигуры пилотажа, а результат. Когда у вас холодеет кровь оттого, что происходит на сцене — результат есть. Когда вы начинаете размыш­лять, что хотел сказать автор — результата нет. Плюйте на все, что доступно. Иначе вам не избежать идиотизма. Бернар создал свой театр, и тамплиеры были в нем трагическими персонажами. Их гибель – часть сюжета. Как Гамлет или Эдип. Я хочу спать. Дайте мне покоя на полтора часа. Продолжим, когда проснусь. Тупость, в отличие от слабоумия, воспитыва­ется, а не дается от рождения⁶.

Энни откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Спустя минуту он уже тихонько похрапывал на вдохе и посвистывал при выдохе. Он выглядел старым и измученным. Пожалуй, даже старше Янсона.

Я вышел в кухню сварить кофе. Хотел напиться сам, а напоил собеседника, чьей функцией по изначальному плану было утешить меня. Хотя, как знать, может быть, сейчас ему хуже моего. Этот город способен вынуть душу из кого угодно. Дай только повод.

Моя проблема очевидна. Она не касается высших сфер. Она компактная и почти бытовая. Хороший психоаналитик разделается с ней в два счета. Тривиальная Эдипова загадка. Скорее, даже не Эдипова, а Энеева, когда тот планировал побег от Дидоны. Никакого налета эпичности. Никаких гамлетовских вопросов.

С одной стороны — ничего не рухнет в Науке, если я из­меню свое отношение к конфликту Абеляра и Бернара. С другой — Наука точно так же устоит, если я покину благосло­венные берега без ученой степени. Нет, друг мой Гарик, тебе просто хочется еще какое-то время побыть в Америке, при этом оставаясь учеником Янсена. К слову, не самого великого ученого всех времен и народов. Уж никак не более великого, чем профессор Быковски. Во всяком случае, во всем, что ка­сается Бернара Клервоского — идеолога и вдохновителя Ордена Тамплиеров…

Когда я вернулся в комнату, Папетти уже играл с котом. Режиссер пытался возбудить внимание Ленина, шевеля у того перед мордой своими костлявыми пальцами. Ленин смотрел на эту забаву с подозрением и только из вежливости делал вид, что хочет поймать палец лапой.

— Славный зверь, — обратился ко мне Энни. — Как его зовут?

— Я называю его Ленин. Хотите кофе?

— С удовольствием. Почему Ленин?

— Так вышло. Еще водки?

— Конечно, ведь мы решили напиться. Только мне, если можно, со льдом. Ах, да. У вас нет льда. Тогда с содовой.

— Вы безжалостны к напитку. Как идут дела со спектак­лем?

— Паршиво. Но вашей вины в этом нет.

— Хоть это отрадно. А в чем проблема?

— Во мне, мой друг. Больше всего на свете я боюсь автоэпигонства. Боюсь даже больше, чем плагиата. Использо­вать чужую хорошую мысль, значит, дать ей новое прочтение, новую жизнь. А цитировать самого себя — значит расписаться в собственном бессилии. Святой Франциск появлялся одно­временно в нескольких местах перед разными людьми и всем говорил примерно одно и то же. Он вообще не отличался разнообразием с тех пор, как увидел вещий сон и раздал все свое имущество нищим. Кстати, тот знаменитый нищий, кото­рый получил на дороге от Франциска невиданную милостыню, даже не поблагодарил благодетеля. Просто растворился в воз­духе. Так вот, Франциск, рассказывая про одно и то же, ни разу не повторился.

— Сегодня его привлекли бы к суду как мошенника, — сказал я и допил кофе.

— Пожалуй. Вещать очевидное дозволено святым и дуракам. Меня нельзя отнести к первым.

— А вы вещаете очевидное? — Мне нравилось выражение скорби на лице режиссера. Оно создавало уют и непринужден­ность.

— Хуже. Я пытаюсь упростить то, что упрощению не под­дается. При упрощении оно просто погибает. Перестает быть. На­хальство — считать, что среди семи больших спектаклей, которые готовятся на Бродвее в этом сезоне, наш чем-то отличается содержательно. Все усилия, я имею в виду и себя, и артистов, и музыкантов сводятся к тому, чтобы соответ­ствовать тому же Бродвею. Не Данте. Бродвею.

— Это ваша профессия, — мне было искренне жаль ста­рика. — Очевидно, вы не задумывались над последствиями, когда затевали эту авантюру. Простите, Энни, что я так гово­рю. Данте в самом деле здесь не при чем. В отличие от книго­издателей, вы зарабатываете свой хлеб на собственных реф­лексиях по поводу чего-то.

— При чем здесь книгоиздатели? — удивился Папетти.

— Они, как правило, предлагают не себя, а перво­источник.

— Пожалуй, вы правы. Хотя и не совсем. У меня был удивительный опыт. В юности я попал в психиатрическую боль­ницу. Ничего чрезвычайного. Так, неудачная попытка суици­да на почве неразделенной любви к искусству. Врач оказался моим школьным приятелем. Я прекрасно себя чувствовал, и, говоря по совести, совсем не стремился вернуться в ряды здоровых людей. Наибольшее удовольствие мне доставляло донимать врача всякими дурацкими вопросами. Ну, напри­мер: «Нарисуй мне клинику совершенно здорового человека», или: «Как псих относится к собственному поносу?», или: «Воз­можно ли научиться свободе от самого себя, как учатся пла­вать или считать на калькуляторе?» Я допек его на столько, что он, чтобы хоть как-то оградить себя, предложил поставить спектакль силами больных. Предложение показалось мне интересным, и я сразу принялся за работу, оставив досужие вопросы до лучших времен. Как вы думаете, какую пьесу я выб­рал для постановки? — глаза Энни горели дьявольским огнем заядлого футбольного болельщика во время серии пе­нальти в финальном матче Лиги Чемпионов.

— «Гамлета» или «Эдипа», — вопрос застал меня врас­плох, — ну на худой конец «Дядю Ваню» или что-нибудь из де Сада.

— Холодно, — разочарованно покачал головой режис­сер. — Для постановки я выбрал «Копье судьбы» Дитриха Экхарта. Того самого Экхарта, который был Великим Адептом «Общества Туле», большим поклонником Ницше и крупней­шим на то время знатоком Ислама в Европе, видным сановни­ком нацистской Германии и полным олухом в драматургии.

— И чем вы объяснили свой выбор? — Я был на самом деле крепко удивлен. Хотя и ожидал услышать все что угодно.

— Единственно тем, что Дитрих уже ставил эту пьесу в дурдоме, когда лежал там, наглотавшись галлюциногенных грибов. В определенных кругах Германии это было очень мод­но. Говорят, сам Гитлер в молодости был неравнодушен к пей­отлю⁷. Под действием этого зелья он идентифицировал себя вагнеровским Клингзором⁸ — таким себе воплощением Дья­вола на земле. И великий Олдос Хаксли⁹ не упускал возмож­ности покушать этой дряни. — Папетти не очень твердо про­изнес слово «идентифицировал», но это его ничуть не смутило. Он отхлебнул еще водки и громко икнул. — Простите. Пьеса была плохой сценической адаптацией «Парцифаля»¹⁰. Бессю­жетной и многословной. Тем не менее, мои психи с огромным энтузиазмом взялись за дело, и уже через пять недель мы сыграли премьеру. Успех, прямо скажем, был относительный. Актеры сбивались, врали слова, опаздывали к выходу. А я был в полном восторге. И не от своих режиссерских решений. Какая там, к черту, режиссура! Я увидел тогда нечто такое, о чем и не подозревал прежде. Я увидел, что образ может рождаться там, где его никто не ждал. В одной из сцен, где Парцифаль убивает Красного Рыцаря в поединке и в качестве трофея забирает амуницию побежденного, актер, игравший поверженного, начал громко пукать. Так громко и часто, что это не могло сойти за случайность. И никто, я уверяю вас, никто, не засмеялся. Даже не улыбнулся. Все искренне жалели храброго рыцаря, с которого снимали картонные доспехи. А он пукал и пукал. Да так грустно и протяжно, что санитарки про­слезились. И ни одной не пришло в голову, что у больного расстройство кишечника.

Над столом повисло молчание. Только пузырьки газа, вырывавшиеся из стакана испорченной водой водки, нарушали тишину. Энни не ждал моей реакции. Он плакал. Беззвучно, как и подобает настоящему художнику.

— А вы знаете, — итальянец смахнул со щеки слезу, — Розенберг¹¹ был беженцем из России. И Скоропадский¹² тоже. А ведь они стояли у истоков «Общества Туле»¹³.

— Скоропадский бежал из Украины, независимость кото­рой он не смог отстоять, — обиделся я на историческую неточ­ность.

— А остров Туле¹⁴, — не услышав меня, сказал Энни, — это самая обычная Исландия. Шесть дней пути от Британии к Полярному Кругу… Что толку бояться Страшного Суда, если Бог вечен? Деление на Рай и Ад — все равно что игра в шах­маты с самим собой. В этой бесконечной партии не может быть победителей и побежденных. Потому что нет продолжи­тельности Ада, как нет продолжительности Бога. За зло невоз­можно наказать. Зло и есть само наказание. Апокалипсис — суд Бога над самим собой.

Мне показалось, что я где-то уже это слышал. Наверное, у Борхеса. Мир так разнообразен… Когда в августе 1939 го­­да Риббентроп¹⁵ на приеме в Кремле приветствовал Сталина возгласом «Хайль Гитлер!», Сталин ответил ему книксеном. Полагаю, вполне изящным.

* * *

1. Находившийся в течение 7 лет в заточении, Жак де Моле призна­вал большинство из выдвинутых против Ордена обвинений. Одна­ко в марте 1314 года публично заявил, что делал это из страха пе­ред пытками и под давлением короля и папы и отказался от всех сво­их показаний. Это означало, что Великий магистр является «не­раскаявшимся еретиком», что неминуемо влечет за собой казнь на кос­тре. К этому времени формально Ордена не существовало уже два года.

2. Имущество тамплиеров после разгона ордена, отошло иоани­там, которые выплатили десятинный налог французской казне. Фи­липп заставил госпитальеров в виде компенсации уплатить ему 200 тыс. ливров. Всего же, по подсчету некоторых историков, упразд­не­ние ордена принесло королю 12 млн. ливров. Так что раз­го­воры о финансовой бесполезности расправы над тамплиерами выглядят неубедительно.

3. Это не совсем верно; хотя Ватикан утверждает, что материалы XV Вселенского Собора во Вьене 1311–1312 годов утеряны, по кос­венным фактам можно утверждать, что Собор одобрил буллу Кли­мента V о роспуске Ордена, хотя и были «особые мнения». Се­годня уже нет смысла говорить о том, что решение Собора при­нималось под пристальным вниманием 300 рыцарей из гвардии Филиппа. Никакого другого решения, кроме одобрения буллы, быть не могло.

4. Король умер в ноябре 1314 года. Ни один из его наследников не умер естественной смертью. Считается, что Филипп Красивый, истребив тамплиеров и получив «проклятие Моле», стал причиной голода, чумы, Столетней войны и т.п.

5. Бафомет – ослиноголовая культовая фигура рыцарей-там­плиеров, козел шабаша в средневековом колдовстве. Происхож­дение неизвестно.

6. Эту мысль приписывают Тиберию

7. Пейотль – мексиканский кактус без колючек, содержащий алкалоид мескалин – мощный галлюциноген. Был очень популярен сре­ди европейской богемы начала ХХ века

9. Клингзор – имеется в виду персонаж оперы Рихарда Вагнера «Парсиваль», злой волшебник, построивший в горах замок, где оби­тали силы Зла, которыми Клингзор повелевал.

9. Хаксли, Олдос – (1894–1963), английский писатель. Один из са­мых заметных англоязычных писателей-мистиков XX века.

10. «Парцифаль» – средневековая эпическая поэма Вольфрама фон Эшенбаха о поисках Святого Грааля.

11.Розенберг, Альфред (1893–1946), главный идеолог нацизма, заместитель Гитлера по вопросам «духовной и идеологической под­готовки» членов нацистской партии, рейхсминистр по делам ок­купи­рованных восточных территорий. Родился в Ревеле (Тал­линн), учился в Риге и Москве. Казнен по решению Нюренберг­ского суда.

12. Скоропадский, Павел (1873–1945), украинский во­енный и государственный деятель, гетман Украины. В 1918–1945 жил в Германии. Был центром притяжения монархического крыла украинской эмиграции. Во время Второй мировой войны активно сотрудничал с немцами. В апреле 1945 бежал из осажденного Берлина на юг, но по дороге попал под бомбардировку союзной авиации и был смертельно ранен.

13. «Общество Туле» – созданный по образцу масонских лож в Мюнхене после 1-й мировой войны орден, провозгласивший своими официальными целями изучение и популяризацию древне­германской литературы и культуры. В действительности общество проповедовало крайний национализм, расовый мистицизм, оккуль­тизм и антисемитизм. Общество являлось филиалом Тевтонского рыцарского ордена, чьи отделения были разбросаны по всей Гер­мании.

14. Остров Туле – по идущей с античных времен традиции, наз­вание самой северной обитаемой земли. Острову приписывают вол­шебные свойства и статус прародины человечества, где живут про­светленные мудрецы.

15. Риббентроп, Иоахим ( 1893–1946 ), один из главных военных преступников нацистской Германии. 1938–45 министр иностран­ных дел. Казнён по приговору Международного военного трибу­нала в Нюрнберге.

28. Зачинщики раздора

«И смерть твоим сокровным!» — я добавил.

Боль болью множа, он в тоске побрел

И словно здравый ум его оставил.

AD.XXVIII. 109.

 

— Эплстоун? Живо ко мне. У тебя есть две минуты, — го­лос шефа звучал рассержено.

— Что-нибудь случилось? — Бенжамин допивал вторую чашку утреннего кофе.

— У тебя есть две минуты. Время пошло.

Связь прервалась, и сыщику не оставалось ничего дру­гого, как оставить любимый напиток и броситься со всех ног на второй этаж.

— Я успел? — спросил Эплстоун, входя в кабинет на­чальника.

— Куда успел?

— Вы дали мне две минуты.

— Иди ты к черту со своей пунктуальностью. Мне сейчас не до шуток. — МакНи и вправду выглядел озабоченным.

— Что случилось, шеф? На вас лица нет.

— А что на мне есть? Тыква? Или афиша «Титаника»? Про­­­чти, а потом поговорим, что у кого есть.

МакНи сунул Бену листок с распечаткой электронной поч­ты. Текст гласил:

«19 апреля, во время премьеры мюзикла «Ад», в поме­щении театра произойдет ужасное. Вы сможете это предотвра­тить, если найдете Кузнеца, который отыщет Прообраз. Иначе миром завладеет Зло. Тамплиерам нужен Новый Иерусалим. Чакко».

— А кто такой Чакко? — спросил Эплстоун, и тут же по­жалел. МакНи смерил его испепеляющим взглядом и скорчил страдальческую гримасу.

— Да откуда мне знать кто такой Чакко? Я получил это письмо четверть часа назад и сразу вызвал тебя.

— Вы пробили отправку? — продолжал задавать дурац­кие вопросы Бен. — Ничего? Я так и думал.

— Бен, если тебе нравится быть дураком, будь им, по­жалуйста, дома. На службу приходи в соответствующем виде. Конечно, я пробил отправку, и конечно — «ничего». Я должен доложить об этом письме начальству. И никакие «я так и ду­­мал» там не пройдут. Мне надо знать, насколько это серь­езно. Ты угробил два месяца на тамплиеровский балаган. Можешь сказать хоть что-нибудь дельное?

— Надо подумать, — Эплстоун почувствовал, что у него появился шанс реабилитироваться за позорное закрытие дела об отмывании грязных денег Фондом Жака де Моле.

— Ну, так думай! — терпение шефа было на пределе.

Бен стал лихорадочно вспоминать, кто из числа фигуран­тов закрытого дела мог бы навлечь на себя гнев террористов.

— Во-первых — шахиды, для них само слово «тамплиер» звучит как «враг». Во-вторых, если Фонд на самом деле за­­мазан в криминале, это могут быть их конкуренты. Колум­бийцы, китайцы или русские. В-третьих, конечно маловероятно, за этим может стоять Ватикан. Вернее, его тайная служба…

— Ты совсем сдурел? Папа Римский будет взрывать ты­сячу человек, чтобы отомстить распущенному семьсот лет на­зад ордену?

— Я же сказал, что это маловероятно. Хотя, Папа может и не знать.

— Дальше! — резко скомандовал МакНи, от чего Бену перехотелось рассуждать на тему Ватикана.

— Дальше? Ну, может быть, какие-то бродвейские раз­борки. У них там тоже своя мафия. Сорвать таким образом премьеру — значит составить спектаклю дурную репутацию…

Эплстоун понимал, что говорит глупости. Но ничего другого ему не оставалось. Он четко осознавал свое теперешнее положение. Два месяца, даже больше, заниматься делом, которое в итоге пришлось закрыть по при­чине несостоятельности следствия. А через полгода из дела вырастает теракт, угрожающий уничтожить множество мир­ных граждан, вся вина которых состоит в том, что они любят ходить на бродвейские премьеры. Разумеется, что всех собак повесят на Эплстоуна. Достанется, конечно, и шефу за то, что он поручил столь серьезное дело некомпетентному сыщи­ку. Но от этого, почему-то, не легче.

Бен еще раз перечитал послание, и беспомощно отложил листок в сторону.

— Может, шутка? — с надеждой посмотрел детектив на шефа.

— Молись, чтобы так оно и было, — рявкнул МакНи и под­­нял телефонную трубку.

Доклад начальству был краток. Факт, имеющий место, короткий комментарий к мероприятию, где планируется зло­действо, текст послания, процитированный со всеми знаками препинания, план ответных действий и имя ответственного за расследование.

— Что сказало начальство? — робко поинтересовался Эплстоун, когда шеф положил трубку.

— Начальство сказало, что берет ситуацию под свой кон­троль, и приказало докладывать о ходе следствия каждые два часа. У тебя остается трое суток и девять с половиной часов, чтобы предотвратить Апокалипсис. Докладывать будешь каж­дый час. На сотовый.

— Шеф, а у нас, нет агента по имени Чакко? — Бен с моль­бой смотрел на МакНи.

МакНи ничего не ответил, только нехорошо посмотрел на подчиненного и кивнул на дверь. Это означало, что агентов под таким именем шеф не знает и уже перепроверил картотеку. Более того, это означало, что шеф не намерен делить с Беном ответственность за возможные неприятности.

Эплстоун спустился в свой кабинет, положил на стол лис­ток с посланием и горько задумался над тем, как ему спасать человечество.

Надо сказать, что человечество в эти минуты даже и не подозревало о грозившей опасности. Оно спокойно занима­лось своими делами в области борьбы со СПИДом и преодоле­нии бедности. Можно, конечно, было сбегать в штаб-квартиру ООН, благо, не далеко, и сообщить миру о том, какое грозит ему Зло. Бен попытался себе представить, как оно выглядит, Зло, но на ум приходили исключительно портретные изображе­ния политических деятелей, стоматологических врачей и игро­ков NBA. Отогнать химеру оказалось значительно труднее, чем отказаться от глотка «Джонни Уолкера», хранившегося в глубине ящика письменного стола. Сыщик сделал большой, запретный в утреннюю пору суток, глоток алкоголя, и пробле­ма существенно скукожилась.

«Пускай его крепко свяжут и бросят в пучину вод. И я научу шотландцев готовить старинный мед…¹» Баллада всплы­вала в памяти строчка за строчкой, пока Бенжамин не осознал, что вспомнил ее всю до конца. Он подумал, что, наверное, зло — отдавать на заклание своего сына только под тем пред­логом, чтобы враги не узнали рецепта какого-то пойла. А ведь мож­но было наладить отличный бизнес. По признанию автора, несчастные карлики были последними медоварами, оставши­мися в живых. Бен глотнул еще и решил для себя, что из верес­ка такого виски не приготовишь. «Джонни Уолкер», особенно с черной этикеткой, хоть и бленд, но вряд ли хуже верескового меда.

 

Я еще спал, когда телефон зазвонил дурным голосом, хотя в Нью-Йорке было около одиннадцати. Просыпаться мне не хотелось, тем более, что сон мой рассказывал о результатив­ной рыбалке на желтого виброхвоста в районе Печерских по­ро­гов в среднем течении Южного Буга, как раз там, где про­ходят ежегодные соревнования байдарочных слаломистов. Клевали, правда, все больше окуни, а я метил в судака.

Я поднял трубку, когда уже включился автоответчик. Пришлось побороться с техникой, прежде чем я услышал голос Эплстоуна.

— Привет, как поживаешь? — голос в трубке не пред­вещал хороших известий.

— Поживаю. А ты как? — машинально проговорил я сон­ным голосом.

— Спасибо, хреново.

— Что так? Я могу помочь?

— Это Эплстоун. ФБР. Помнишь меня?

— Такое не забывается, — я хотел пошутить, но получи­лось не очень.

— Гарри, кто такой Чакко?

— Наверное, мужчина. Угадал?

— Нет, ты вспомни. У Данте в «Божественной комедии» был какой-то Чакко. Кто он?

— Хороший вопрос. Сейчас соображу. А почему он ин­тересует ФБР?

— Я тебе потом расскажу. Помнишь?

— Ну, я помню только одного Чакко. Житель Флоренции, который отличался неуемным аппетитом. Жрал все, что попа­дает под руку.

— А что он делает в Аду?

— Мучается. Что там еще делать? Постой, он что-то ве­щал про Черных и Белых. Точно, он предсказал, что Черные придавят Белых и восторжествуют на долгий срок. Возьми текст. Там все есть. Шестая песнь Ада. Кажется третий круг. Точно третий.

— Ты в своем уме? Где я найду текст Данте в офисе ФБР? Здесь и Библии-то нет. А кто такие Черные и Белые?

— Ты правда не в теме?

— Чтоб я сдох, — тон заявления показался мне искрен­ним.

— Ну, это гвельфы и гибеллины. Во Флоренции тогда шла гражданская война. Одни были за папу, другие — за им­ператора. А на кой черт тебе это надо?

— Надо. Я к тебе сейчас приеду. Будь дома.

Я не успел возразить. Трубку повесили.

Честно говоря, мне совсем не хотелось встречаться с полицейским. И не в том дело, что Эплстоун показался мне несимпатичным. Вовсе нет. Я вообще пытаюсь избегать подобных формулировок. Кто я такой, чтобы судить что хорошо и что плохо? Я стараюсь пользоваться гениальной рекоменда­цией Миши Шмулера, когда тот говорил о коллегах: «Любить нужно всех. Общаться — избирательно». В сыщике было нечто такое, что мне нравится в людях. Некая отрешенность от мир­ских забот. Если угодно — искренность в том, что он делал. К великому сожалению, это все-таки редкость, особенно среди полицейских. Он напоминал мне какого-то киношного героя. Может, Мела Гибсона в «Смертельном оружии». Хотя, внешне между ними не было и намека на сходство.

Такие люди умеют привлекать внимание окружающих не только к собственной персоне, но и заставляют поверить в то, что они занимаются чем-то очень важным. Причем, без па­те­тики и фанатизма. Такие люди светятся профессионализ­мом. Спокойно и деловито. Им хочется верить.

На три часа пополудни мне была назначена аудиенция у профессора Быковски. Хотелось накануне встречи еще ра­зок пересмотреть статью про Абеляра, и если успею, хоть од­­ним глазком глянуть в материалы Суассонского собора. Вряд ли это придаст особого веса моим аргументам в разговоре с профессором, но поможет избежать откровенных ошибок в датах и именах. Период-то не мой.

Эплстоун показался мне нетрезвым с порога. Я готов был списать выхлоп на вчерашнюю затянувшуюся вечеринку, но запах виски был достаточно свежим.

— Договоримся сразу, — начал без увертюры Бен, плюхнувшись в кресло. — Ты отвечаешь на все мои вопросы толком и внятно, а мне никаких вопросов не задаешь. Договорились?

— Нет, не договорились, — возмутился я подобному хамству.

— Почему? — Бен выглядел уставшим.

— По двум причинам. Первая: мне не нравится нахо­диться в ситуации, которую я не понимаю. Вторая: если ты приперся ко мне в такую рань, значит, тебе нужна помощь. А если тебе нужна помощь, я должен понимать что происходит.

— Если бы я знал что происходит…Не злись. Я просто устал. И какая это рань? Скоро полдень.

— Не твое дело. Я сказал «рань», значит, рань.

— Ладно, рань так рань. Читай, — Эплстоун протянул мне листок бумаги с распечаткой послания загадочного Чакко. — Это все, что мне известно.

Я дважды прочел текст и вернул документ.

— Ну, про Чакко я рассказал тебе все, что помню. — Я взял с полки «Комедию», отыскал необходимый комментарий и вручил собеседнику. — А с чего ты взял, что что-то должно произойти? Честно говоря, если говорить об уважении к Данте, я тоже подписался бы под этим посланием. Спектакль ожида­ется в лучших традициях Бродвея. Для человека, сколько-ни­­будь просвещенного, такое отношение к классике — личное оскорбление.

— Но ты же не послал моему шефу письмо?

— Нет, не послал. Я адреса вашего не знаю.

— И зачем тамплиерам Новый Иерусалим? И кто такой Кузнец со своим чертовым Прообразом?

— Тут нужно подумать. Наверняка символы не слишком глубокого порядка. Думаю, уровень мифологического словаря или словаря символов.

— Гарри, дружище, покопайся в своих книжках, — взмо­лился сыщик, — мне велено докладывать каждый час.

— Ты перекладываешь на меня свою работу. Кроме того, у меня есть свои планы, — я посмотрел на Бена, и мне стало его жалко. — Ладно, минут сорок я на тебя потрачу.

Получасовое рытье в словарях и справочниках, доступ­ных в моей квартире, ни к чему не привели. Наше знание о Кузнице и Прообразе не пополнилось ни на йоту. Зато я нашел то, чего не знал прежде. Когда английский путешественник сэр Уолтер Рэлеей взял в плен испанского пирата Педро де Сар­миенто, и стал выяснять у него относительно островов в районе Магелланова пролива, нанесенных на карту испанцев, тот ответил, что когда художник делал карту, его жена попро­сила нарисовать остров и для нее. Для того чтобы она могла властвовать на острове в своем воображении. Остров получил название «Земля Жены Художника». Вероятнее всего, таких островов на картах работы упомянутого художника великое множество. Обнаружить их доселе никому не удалось.

Нет, конечно, я знал кое-что и про Кузнеца и про Прооб­раз и в двух словах рассказал об этом Эплстоуну. Но чем ска­­занное могло помочь следствию, сказать затрудняюсь.

— Послушай, кто в вашем спектакле играет Чакко, — может, его потрясти?

— Увы, но авторы не сочли этот эпизод достойным внимания публики. История гражданской войны во Флоренции вообще выпала из их внимания.

— Может, Чакко обиделся?

— Может. Только кто он? — Свободного времени у меня уже не оставалось.

— Ладно. Бог с ним, Чакко. — Эплстоун понимающе по­смотрел на часы. — Ты только меня не гони. Ступай себе, а я по­ка поработаю. Не возражаешь?

Выбора у меня не было. Возражать я не стал.

* * *

1. Шотландская баллада «Вересковый мед» в изложении Р. Стивен­сона. Русский перевод С.Маршака.

29. Поддельщики металлов

«Зачем твой взор прикован к глубине?

Чего ты ищешь,— мне сказал Вергилий,—

Среди калек на этом скорбном дне?»

AD.XXIX.4.

 

Быковски встретил меня строго и подозрительно. Я отра­портовал, кто я такой и почему нахожусь в его кабинете. Про­фессор слушал рассеяно, явно ожидая, когда я закончу свой спич, чтобы выговорится самому.

Кабинет был аскетичен до неприличия. Никаких карти­нок на стенах, никаких сейфов с шифром, никаких дипломов в рамках. Создавалось впечатление, что профессор сам впер­вые вошел в помещение за четверть часа до меня.

— Молодой человек, — прервал меня Быковски на полу­слове. — Я говорил с деканом, и, полагаю, нам необходимо объясниться. Наш уважаемый декан, думаю, не совсем верно обрисовал условия, на которых я соглашусь взять руководство над вами . Иначе мы рискуем провалиться в бездну взаимного непонимания.

— Мне нечем вам возразить, профессор, — попытался я со­хранить некую беззаботность тона. — Кроме того, что я от­нимаю ваше время.

— О моём времени вы можете не беспокоиться. У меня на вас есть ровно двадцать минут. Мы должны выяснить все, что нам пока непонятно. — Быковски оставался на дистанции, которую определил сам.

— Непонятное непонятному рознь, — вставил я только потому, что повисла противная пауза в разговоре. А я терпеть не могу противных пауз. Их нужно уничтожать безжалостно и со всей решимостью.

Профессор не обратил внимания на мою реплику. Он набил трубку вишневым «Черным капитаном», раскурил её и продолжил монолог.

— Я склонен думать, что мистер Пригов несколько иска­женно изложил мои условия сотрудничества с вами. Мистер Пригов, вообще склонен к определенным экзальтациям, кото­рые мешают правильной передачи информации. Его можно по­нять. Надо держать в памяти столько нюансов… Именно поэтому я попросил вас поговорить со мной персонально, преж­де чем принимать решение. Как я уже сказал, у меня есть толь­ко одно условие, выполнение которого, сделает возмож­ным наше сотрудничество — ваше желание работать под мо­­им началом. И никаких дополнительных. Я наблюдал за вами последние восемь месяцев, и убежден, что при вашем жела­нии, у нас может сложиться неплохой коллектив. Исходя из всей доступной мне информации, вы — один из лучших ассис­тентов, которыми сподобил Бог вашего бывшего шефа. Вы ак­тивны, находчивы, почти не закомплексованы, чтобы оправдать такое мнение. Я не намерен сейчас обсуждать профессора Янсена. Он безусловно великий ученый. Но его педагогичес­кая деятельность за все десять лет работы в Америке, не принесла никаких заметных плодов. Вы первый.

— Мне лестно, но, я не очень понимаю…

— Последней каплей стала статья про Абеляра, которую по всем признакам, написали именно вы.

— Я, конечно, принимал участье в написании текста, но по заметкам, сделанным Янсоном.

— Не существенно. Даже, если брать во внимание то, что статья подписана не вами, вы, безусловно, прекрасный ре­дактор. Хотя, я уверен, что текст писали вы.

— Профессор, — мне начинало надоедать, — я пришел к вам для того, чтобы сообщить, что мы вряд ли сможем сот­рудничать. Я не стану переделывать статью про Абеляра.

— Что за ерунда! При чем здесь статья? — Быковски яв­но недоумевал. У него даже погасла трубка.

— Мне сообщили, что вы возьмете меня под свое начало, если я переделаю статью про Абеляра.

— Вам такое сказали? О Боже, как масштабна челове­ческая глупость! Я действительно неоднократно высказывал свое несогласие с мыслями, изложенными в статье. Но отре­каться! Это не возможно! А тем более ставить условия. Это какая-то ошибка. Я не мог дать повода для такой трактовки…

Быковски горестно замолчал, продолжая пыхтеть потух­шей трубкой.

— И вы готовы были отказаться от карьеры, чтобы не от­речься от учителя?

Для себя я это так не формулировал. Но, поразмыслив, счел, что это не далеко от истины. Я кивнул в знак согласия.

— Погодите. Вы пришли ко мне для того, чтобы сообщить об этом?

— Нет. Я пришел сказать, что не смогу переписывать мысли, которые принадлежат не мне.

— Вы позволите называть вас Джорджем? — в глазах профессора заблестели слезы.

— Как вам будет удобно. Хоть Антошкой, — последнее слово я произнес по-русски. Быковски встрепенулся.

— Как вы сказали? «Антошка»? — он неловко выговорил иностранное слово, спотыкаясь на шипящих.

— «Антошка» — это популярный в Советском Союзе мультипликационный герой. А друзья называют меня Гарри.

— Вы позволите мне называть вас Гарри?

— Сочту за честь.

— Так вот, Гарри, я не хочу, чтобы вы что-то меняли. В том числе, в статье про Абеляра. Я хочу, чтобы мы работали вместе. Как ваша диссертация?

— Давно готова.

— Я могу на неё посмотреть?

— Завтра доставлю.

— Мы решили все наши вопросы?

— Кроме одного. Я поздно просыпаюсь.

— Придется менять привычки. Жду вас завтра к десяти. Это не слишком рано? — улыбнулся профессор и стал активно раскуривать трубку.

Я уже направлялся к выходу, когда профессор задал мне вопрос.

— А почему вы решили писать про Абеляра? Это же не ваш период.

Я остановился у двери и прежде, чем ответить, напустил на себя многозначительности.

— Абеляр интересует меня только в контексте Бернара Клервосского.

— Но вы обозвали Бернара ортодоксом и мракобесом.

— Я следовал конспекту Янсена.

— Это не очень похоже на правду. Янсен не мог забыть про обвинение в ереси на Суассонском соборе в 1121 году и про роман Абеляра с Элоизой.

Мне стало стыдно, но крыть было нечем. Не мог же я ска­зать, что статьей должен был заниматься Родригес, но не занимался по причине семейных трудностей, а я просто зано­сил хвосты…

— Это мои проколы. Я не придал этому значения.

— Ну, с Элоизой, это ладно. Хотя роман был судьбоносным для обоих. Но Суассонский собор…

Я пытался вспомнить все, что знал на эту тему.

— Видите ли, мне показалось, что в статье, ограниченной десятью страницами, важнее было рассказать о рационализме Абеляра, о его диалектическом искусстве, о прагматическом подходе к истинам Откровения. Поэтому и Суассон, и Элоизу я принес в жертву дискуссии с Бернаром.

— И вам это удалось. Хотя с точки зрения истории…

— Я литературовед.

— Конечно, но даже в смысле эмоций… Суассон — это так ярко, так красиво…

— Десять страниц, — напомнил я не очень вежливо.

— Конечно, это очень мало. Но такая фигура, как Абе­ляр, имеет право быть раскрытой даже в столь малом объеме текста. Знаете, ведь Абеляр мне симпатичнее даже Бернара. Хотя Бернар — это моя тема. Во всех маргинальных заявле­ниях Абеляра была какая-то искренность. Мне не близки его дуалистические тезисы, но как персонаж, он прекрасен.

— Бернару следовало переманить его на свою сторону, — высказал я крамольную идею.

— Ах, если бы это было возможно. Мир сегодня был бы дру­гим.

Неожиданно я поймал себя на мысли, что не верю ни еди­ному слову собеседника. Это было тем более странно, что от подозрительности профессора в начале беседы не оста­лось и следа. Теперь он был самим радушием и гостеприим­ством. Он часто улыбался и сосал мундштук трубки с явным наслаждением. От этого ощущение странности только росло. И необжитый кабинет, и несогласованность позиций с дека­ном, и дешевый табак, набитый в баобабовый «Данхилл», цена которому никак не меньше пяти сотен, и неожиданная симпа­тия к Абеляру плохо согласовывалась с устоявшимся во мне об­разом профессора. Хотя тема была и не моя, я прекрасно помнил выпады Быковски в адрес средневекового диссидента. В них даже очень пристальным взглядом невозможно было усмотреть хотя бы намека на симпатию.

До меня медленно, но неуклонно начало доходить, что я беседую с каким-то другим человеком.

«Нет, это невозможно, — отругал я себя за глупые подоз­рения. — Ты неоднократно общался с Быковски на кафедре, в буфете, в курилке. Просто ты никогда не говорил с ним о деле. Просто у человека такая манера вести разговор».

Будто прочитав мои мысли, новый патрон посмотрел на часы и деликатно сказал:

— У нас не осталось времени. Простите, но я действитель­но очень занят. Пусть вас не удивляет мое радушие. В нем нет ничего от торжества над оппонентом. Я, на самом деле, заинтересован в таком аспиранте, как вы. Тем более, что Дан­те можно скорее отнести к симпатикам Бернара, чем Абе­ляра. Не так ли?

— Это по очень линейной логике. Если рассматривать текст первого уровня, — я даже не возразил, а скорее напом­нил. Подобные заявления от ученного с таким именем, были попросту неприличны. — Бернар, в самом деле многое привнес в поэтику «Комедии». Возможно, даже больше, чем кто-либо другой. Но это вопрос эстетико-философский, а не эмоциональ­ный. Уверен, что если бы Данте и Бернар были знакомы лично, дружба у них бы не заладилась.

— У нас ещё будет время поговорить об этом, — тон про­фессора заметно похолодел. — Об эмиграционных фор­мальностях не беспокойтесь. Я свяжусь с деканом. И вот еще что. Вы ведь давно не были на родине?

— Больше года.

— Ну вот и отлично. Я смогу вас отпустить недельки на две, прежде чем вы впряжетесь в работу. Жду вас завтра в де­сять с монографией. Не опаздывайте.

А это уже был удар ниже пояса. Мало того, что меня по­добрали, как выброшенного котенка, обласкали, наговорили кучу комплиментов, мне еще и отпуск дают, который я безрезультатно вымаливал у Янсена с минувшей весны. Хотя с другой стороны, возможно, к аспирантам так и нужно отно­ситься? Может, Янсен замордовал меня настолько, что нормальное к себе отношение я воспринимаю, как попытку подкупа?

Да и что с меня возьмешь? Две с лишним сотни страниц незащищенной диссертации? Или соседского кота? Нет, мой друг. Это просто банальная паранойя. Надо отдохнуть. Отпуск будет как нельзя кстати. Завтра же закажу билеты. Число, этак, на двадцатое. Сразу после премьеры.

Тут я вспомнил о таинственном послании Чакко и ожидав­шем в этой связи в моей квартире агента Эплстоуна: «А мо­жет, и не будет никакой премьеры? Тогда и ждать нечего. Обе Пасхи дома встречу»1.

 

Когда я сел в подземку, мне показалось, что какой-то тип азиатской наружности слишком пристально наблюдает за мной из-за газеты. Тип вышел вместе со мной, но тут же раство­рился в толпе. По дороге я заскочил в продуктовую лавку и через витрину увидел того же попутчика на противоположной стороне улицы. Подходя к дому, я специально резко обернул­ся, чтобы проверить наличие «хвоста». Но это мне не удалось. В кармане мерзко зазвенела Моторола, и я пере­ключил внимание на поиски трубки.

— Гарри? — заклокотал телефон голосом Эплстоуна. — Как можно скорее возвращайся домой. Ты очень нужен…

Я отключился не ответив, подходя к двери своей квар­тиры, откуда, надо полагать, и звонили. С моего квартирного телефона на мой же сотовый. Кто их только придумал?!

 

* * *

1. Пасха в 2000 году отмечалась 23 апреля по григорианскому и 30 апреля по юлианскому календарю. Для того, чтобы отпраздновать обе Пасхи дома не было необходимости отменять премьеру.

 

30. Поддельщики людей, слов и денег

Я из-за них обезображен весь;

Для них я подбавлял неутолимо

К флоринам трехкаратную подмесь.

AD. XXX.88

Если абстрагироваться от мелочей, остается только два принципиальных вопроса: количество и степень очистки. Имен­но эти две составляющие, если разобраться, и управляют ми­ром. Причем, не тем миром вечно трезвых пожирателей про­теина, где и дети-то появляются из капусты. А реальным ми­ром страстей и вожделений, что движет эту вселенную к Неве­домому.

Я всегда считал себя человеком скудной фантазии и бед­ного воображения. И это никогда не вызывало во мне ком­плекса неполноценности. Именно на таких, как я, и держится человеческая цивилизация. Мы в меру пьем, в меру курим, в меру занимаемся прочей ерундой. Но именно мы сохраняем для потомков неписанные законы любви, дружбы, поиска и сом­нений. И это не гимн серости. Вовсе нет. Нам знакомы переливы Эоловой арфы и полеты Морфея. Просто мы пом­ним, что завтра утром на работу. И не потому, что жить без этой работы мы не можем. Без нее не могут жить наши жены, дети и престарелые родители. Мы как-нибудь обошлись бы …

Но спросите кого угодно из сонма великих адептов, что едят на завтрак его дети, и он задумается. Спросите алкого­лика Авиценну¹, повелевавшего легионом духов, и, фактичес­ки создавшего современную медицину, сколько нужно пить, чтобы быть нормальным человеком? Уверен, он плюнет вам в лицо. Про Луллиля² и Сведенборга я вообще лучше умолчу, поскольку там, невольно, речь зайдет о грибах. В них я ни бум-бум. А Фрейд³…

 

Странно, но, пожалуй, самое яркое воспоминание о не­преходящем значении своей миссии возникло у меня лет в десять с половиной и прямого отношения ко мне не имело.

Я тогда входил в число воспитанников футбольной школы клуба нашего города, который в то время играл не в самой высокой лиге. Уж не вспомню, что это было — случайный кубковый матч или традиционная товарищеская встреча по выкачке из провинции юных дарований, но факт коррекции не подлежит. К нам в город приехало киевское «Динамо», и я был в числе тех, кто должен был подавать мячи. На мне бы­­ли трусы и футболка на четыре размера больше, чем подобало. Был ноябрь и мы, мальчишки с голыми коленками, пытались согреть себя, пританцовывая на беговой дорожке. Шел проливной дождь, от которого не было спасения. В какой-то момент мне под ноги подкатился мяч, твердый белый и блестящий, а я никак не мог взять его в руки. Мяч убегал от меня, будто дрессированный. Я хватал его и так и эдак, а он все выпрыгивал из моих рук. И тут я услышал над головой грозный голос того, кому надлежало передать непослушный мяч: «Живей, пацан!» Футболист стоял в двух метрах от меня, тяжело дышал и вонял потом… Я так и не смог передать мяч в руки, лишь неловко покатил его, да и то, не очень точно. Игрок схватил мяч, бросил в поле, и уже через секунду ничто не напоминало о моем конфузе.

После матча, традиционно проигранного нашей коман­дой со счетом, не выходящем за рамки приличия, уже в раздевалке, один из моих приятелей, шлепнув меня по плечу, с уважением сказал: «Классно ты сбил им атаку!» Я кисло улыб­нулся и пробормотал, что я не специально. Приятель засмеялся и еще раз хлопнул меня по плечу. Как выяснилось, столь неуклюже я подавал мяч самому Олегу Блохину, забившему в том матче два безответных гола в ворота нашей команды. Может быть, подай я ему мяч как положено, и счет был бы другим.

Так что, миссия — штука хитрая. Особенно когда не знаешь, в чем она. Когда же миссия тебе ясна, все в мире становится на свои места. А на то, что на места не становится, можно не обращать внимания. При этом добродетель и зло­намеренность приобретают абсолютно условные очертания.

Взять хотя бы Данте. Путь очерчен. Вся трудность за­ключается теперь лишь в том, чтобы не свернуть с пути. Это, конечно, не просто — разгуливать среди покойников и бесов. Тем более что репутация и у тех, и у других не из лучших. С другой стороны, альтернативы правильному пути нет. Глав­ное — пройти этот уровень с наименьшими затратами. С та­кими покровителями это не очень сложно. Труднее, не впасть в мессианство. С этим у Данте проблемы. Особенно, если со­относить с так называемой реальной жизнью. И Боккаччо⁴, и Кавальканти⁵, и другие, знавшие Алигьери лично, говорят о поэте как о человеке невоздержанном, развратном и недобро­детельном. Его обвиняют даже в том, что он карает правед­ников и отпускает грешников. Йейтс⁶ с пониманием отнесся к слабостям великого флорентийца и как собрат по цеху при­знал: «В отличие от тех великих поэтов, которые воевали не с миром, а с самими собой, Данте вел войну на два фронта». Данте мог себе это позволить. Интересно, в каком из кругов собственного ада он находится теперь? Впрочем, Вседержи­тель милостив… Да и Данте не без связей.

 

«Расскажите мне правду о героях. Расскажите мне о Ри­харде Зорге⁷, о подпольщиках, попавших в плен. Тех, кто нес в себе Победу… И я не поверю ни единому вашему слову. Потому, что человеческий язык не способен передать величие подвига…» И что-то еще в этом роде.

Это я, будучи учителем-практикантом, пытался создать к какому-то празднику литературно-художественный монтаж и вовлечь в оный своих подопечных — двенадцатилетних балбесов из 6-В класса. От этого во многом зависела оценка моей практики.

Почему я остановил свой выбор на Рихарде Зорге сказать трудно. Скорее всего, меня заворожила аллитерация в имени. Другого объяснения не найти, потому что кроме аллитерации никакого смысла в предложенном тексте не было. Правда, ал­литерация показалась тогда столь могучей, что вполне должна была покрыть прочие лингвистические несуразицы.

Завуч — главный цензор литературного праздника — с уважением прочитала текст, и почти все забраковала. Не из соображений литературы, скорее наоборот. Ей не понравилась мысль о человеческом языке, не способном адекватно пере­давать мучения подпольщиков.

— Кроме человеческого языка, — сказала завуч, — су­ществует язык звериный. А он для нас не годится.

Звериный язык, конечно не годится. Но с другой стороны, подпольщики, попавшие в плен, при разумной организации своего подполья, даже при сильном желании, не смогли бы рассказать врагу что-нибудь внятное. В профессиональной нелегальной работе все должно быть устроено так, чтобы ми­нимально зависеть от человеческого фактора…

Посему смею предположить, что Энни Папетти ничего не мог знать о деятельности Фонда имени Жака де Моле. Ничего существенного.

 

Ощущение миссии постигло меня вновь, когда я пересту­пил порог своей квартиры. Картина мне открылась почти биб­лейская. На ковре у входа красовалась здоровенная лужа крови, которую лизал Ленин. На диване с лицом, накрытым полотенцем, лежал Папетти, а за компьютером, усердно тара­баня по клавишам, сидел Бен. И больше — ничего. Ничего, что могло бы заставить удивиться.

Я разулся, оглядел комнату и деликатно приподнял поло­тенце на лице режиссера. Лицо было разбито. Не то, чтобы в хлам, но достаточно основательно чтобы пригласить врача.

— Это не я, — упредил мой вопрос Эплстоун, — это он сам.

— Сам разбил себе лицо? — спросил я, вкладывая в вопрос весь скепсис, на какой только был способен.

— Ну, не специально. Он упал. — Бен будто оправды­вался.

— И так восемь раз, — зло предположил я.

— Почему восемь? Нет, не восемь, один.

— Зачем ты избил Папетти? — я начал приходить в ярость.

— Да не бил я его! Он споткнулся о порог, и лицом прямо об пол. Я ничего не успел понять. Потом я перетащил его на диван и укрыл мокрым полотенцем. И сразу позвонил тебе…

Мир в эту минуту выглядел достаточно глупо. Он весь качнулся вправо, потом влево и стал кремового цвета. Если бы за окном взорвалась атомная бомба, я бы ничуть не уди­вился. Реальность начала крошиться, как песочное печенье в руках. Комната наполнилась сладким цветочным запахом, и, спустя мгновенье, я увидел себя в густом тумане, пронизанном лучами розового цвета. В суставы вошла странная истома, будто в сочленении моих костей завелись шершавые черви. Захотелось стать ребенком, лишенным морали. Или поваром маленького ресторана, где ценится не престиж, а блюдо.

Но, увы, такого счастья я был лишен. А, как известно, счастлив тот, кто может исполнять собственные желания. И напротив, кто собственные желания исполнять не может, по определению несчастлив и убог. Я был убогим.

Я чувствовал себя Микки Маусом, спешащим на зов го­рящего Танжера, но подбитого зенитной стрелой крестоносца где-то над Гибралтаром. Хоть и близко, но не дотянуть.

А еще в голове моей далеким звоном гудела грустная песенка Миши Шмулера, придуманная к какому-то капустнику:

Пью я горькую и плачу,

Потому, что я не водку,

А микстуру пью собачью⁸…

По поводу собак Миша Шмулер когда-то гениально заме­тил, что все щенки хороши одинаково, но каждая сука против­на по-своему.

…Меня еще раз качнуло справа налево, и я рухнул ли­цом в ковер.

 

Вот уж воистину, ни водка, ни женщины, ни революции не в силах помешать мне сочинять. Только я сам могу нарушить поток своей бедной фантазии алкоголем, сексом или политикой. Ни одна из известных науке форм жизни не может этим похвастать. В такие минуты я даже начинаю гордиться тем, что отношусь к роду человеческому. Потому что, соблазны существуют, и в иной ситуации я смог бы их побороть.

Лицо болело странной болью. Словно у него одновремен­но жестокий насморк и острый приступ тахикардии во время собеседования по поводу приема на работу.

Ко мне подбежал Эплстоун, перевернул на спину и стал гром­ко чертыхаться, будто это он расквасил себе лицо, а не я.

— Да что же это вы все падаете, как груши осенью! И все лицом, — ругался Бен, доставая из кармана носовой платок.

Я попытался возразить, но рот, наполненный кровью, издал смешное бульканье и закашлялся.

— Молчи уже, чертов ниндзя. Когда падаешь лицом вниз, желательно подставлять руки. А то можно и нос расквасить.

Постепенно ко мне возвращалась ясность сознания, а кроме нее еще какое-то странное чувство. Из разряда тех, которые обычно называют интуицией. Мне казалось, что вот-вот я пойму что-то такое, чего раньше не понимал. Еще не знаю что именно, но что-то очень важное.

И тут заговорил Папетти.

Голос раздавался из-под мокрого полотенца, которым было укрыто лицо. От этого он казался несколько потусторон­ним. Хотя трезвым и почти без акцента.

— Настоящим американцем ты станешь не раньше, чем научишься отличать сандвичи от гамбургеров. Но тебе, Гарри, это не грозит. Как и мне. Мы неамериканцы. Это такой новый суперэтнос, который рано или поздно победит американцев.

Эплстоун вздрогнул и оглянулся на диван, занимаемый недвижимым телом итальянца.

— Дело в том, Гарри, что все американцы дураки. Они не понимают разницы между Данте Алигьери и Данте Россети⁹, между тосканским наречием и исковерканной латынью, сдоб­ренной норманнскими ругательствами, хотя Россети — все же лучше, чем Шэдуэлл¹⁰, — Энни стянул с лица полотенце и приподнялся на локте, — американцы считают, что Италия — это пицца, а Украина — это еврейские погромы. И их в этом не переубедить. Остальное им не интересно.

— Я совсем так не считаю, — вступился за честь нации Бен, — я очень уважаю Италию. И Украину тоже.

Режиссер его не слышал. Он продолжал вещать, словно ставил актерам задачи.

— Американцы убили бизонов и завезли в Европу коло­радского жука. И это еще не самое страшное. Они высадились на Луне и придумали персональные компьютеры. Скоро они уни­чтожат Луну, как уничтожили бизонов, и тогда у нас не будет календаря. Потому, что без Луны календаря быть не может. «Зодиак» — по-гречески «круг животных». А Босфор и Оксфорд — коровья переправа…

Папетти помолчал несколько секунд, а потом рухнул на подушку и громко захрапел.

— А киммерийцы¹¹ — народ, живущий в вечной тьме, — я уже почти совсем пришел в себя и счел необходимым поуча­ствовать в разговоре. Никто, правда, моей эрудиции не оценил. Поэтому я добавил:

— Прогресс — это вырождение человечества. Никто из современных людей не сможет развести огонь без спичек.

— Я смогу, — обиделся Эплстоун, — я был бойскаутом. А кто такие киммерийцы?

Мне стало ужасно смешно. И не потому, что любой, кто посмотрел бы на эту картину со стороны, нашел бы в ней немало комичного — разбитые физиономии, дурацкие разглагольствования, мятущийся сыщик, невозмутимый кот… Нет, не о чем таком я не думал. Просто в этот момент я, как ки­­тайский император Фо-Хи или борхесовский герой в «Пись­менах Бога», отчетливо осознал, что все законы Вселенной можно постичь по пятнам на шкуре леопарда. Правда, в моем случае, были пятна крови на совершенно испорченном ковре, но это ничего не меняло. Я постиг если и не все законы вселенной, то, во всяком случае, раскрыл для себя тайну письма Чакко. Теперь я знал кто, а главное, зачем написал ано­нимку в ФБР.

И я разразился нездоровым смехом, размазывая по лицу кровавые слезы, биясь в конвульсиях и хватаясь за живот. Когда ко мне вернулся дар речи, я, преодолевая последние судороги горла, сказал удивленному Эплстоуну:

— Бенни, доложи своему начальству, что никакого те­р­ракта не будет. Скажи им, что это просто неудачная шутка компьютерных хулиганов. Плюнь на все, и ступай ловить настоящих злодеев.

* * *

1. Авиценна (Ибн Сина) (ок.980–1037) – выдающийся персидский врач, ученый и философ, последователь неоплатонизма, был не­обы­чай­но популярен среди средневековых европейских мыслите­лей и медиков.

2. Луллиль, Раймунд (ок.1235–ок. 1315) – философ, теолог, поэт, мис­сионер, изобретатель, визионер. Вызывал свои видения с по­мощью различных галлюциногенов, в т.ч. и грибов.

3. Известно, что Зигмунд Фрейд(1856–1939), который более 15 лет страдал от рака челюсти, был заядлым кокаинистом. Ему припи­сы­вают изобретение первого в истории наркоза для операции на гла­зах, приготовленного на основе кокаина. Умер Фрейд от смертель­ной инъекции морфия, которую по его просьбе сделал его друг доктор Макс Шур.

4. Боккаччо, Джованни (1313–1375) – итальянский поэт и писа­тель, автор знаменитого «Декамерона», биограф Данте.

5. Кавальканти, Гвидо (1255–1300), итальянский поэт, учитель и друг Данте.

6. Йейтс, Уильям Батлер (1865–1939) – ирландский мистик, поет и драматург, лауреат Нобелевской премии.

7. Рихард Зорге (1895–1944) – советский разведчик, Герой Совет­ского Союза (посмертно). Разоблачен японской полицией в 1941 го­ду и в 1944 казнен. Считается, что подвергался жестоким пыткам, но не стал сотрудничать с врагами. По иным источникам – выдал всю агентурную сеть советской разведки в Японии.

8. Этих стихов я никогда не писал.

9. Россетти, Данте Габриел (1828–1882) – английский поэт и ху­дожник. Переводчик «Божественной Комедии» на английский язык.

10. Шедуэлл (1642–1692) – поэт, переводчик, драматург, один из зачи­нателей английской комедии времен Реставрации.

11. Киммерийцы – народ, живущий в вечной тьме – так о них го­ворит Геродот. На самом деле, киммерийские племена жили в пер­вой половине первого тысячелетия до нашей эры в Северном Причерноморье. В последствии были вытеснены скифами в Малую Азию или ассимилировали.

 

31. Колодец гигантов

Затем что там, где властен разум, слитый

Со злобной волей и громадой сил,

Там для людей нет никакой защиты.

AD.XXXI.55

 

Из головы моей в ее правой височной части, орудуя всеми своими конечностями, пробивался в объективную реальность королевский пингвин. Он долбил голову изнутри, применяя все известные каменотесам приемы, отколупывая по кусочку закостеневшей плоти от черепа, и высшим благом для меня было бы избавление от ненавистной птицы. Правду говорят, что пингвины раньше были ласточками, но неумеренность в еде…

Возможно, это был не королевский пингвин. Может быть, даже вообще не пингвин. И не птица, а какая-нибудь мезозойс­кая рептилия, которых теперь не бывает вовсе. Не знаю. Но го­­лова болела невыносимо. Я с трудом сдерживал себя, чтобы не треснуться с размаху больным местом об угол столешницы.

Это вполне мог быть начинающийся грипп, менингит, эн­цефалит, рак мозга или зреющий фурункул. Тогда мне было без­различно. Хотя, надо бы вспомнить и неудачное падение лицом об пол. Травматизм не кромешный, но вполне приличест­вующий пристойной мигрени.

Все-таки несовершенен человек. Решительно. Малейшая неполадка в организме превращает его в предмет самосозер­цания. И неконструктивного. Всего лишь какая-то головная боль. А что говорить про несчастного пророка Мани¹, с кото­рого в результате теологического диспута с зароострийскими магами, живьем содрали кожу, набили оную соломой и выве­сили на всеобщее обозрение у городских ворот. Что такого мог придумать милейший Мани в оправдание своей доктрины, созерцая собственное чучело? Ничего существенного. Равно как и его последователь бывший зароастрийский маг Маздак², подвешенный, по итогам похожего диспута с такими же мага­ми, вниз головой и провисевшего так до кровоизлияния в мозг.

Тут необходимо оговориться. В отличие от Мани, Маздак был человеком скверным. Коварным интриганом и подлым политиком. Благодаря его активности, раньше срока увидели лучший свет многие тысячи персов, единственной виной ко­торых была недостаточная уверенность в манихейских исти­нах. Но головная боль Маздака, висящего в неестественной для местной гравитации позе, от того не становилась меньше.

Хотя, кто знает, возможно, у гностиков мозги устроены иначе, нежели у прочих, и тогда висение головой вниз для них — сущий пустяк…

 

Эплстоун в пятый раз схватил меня за подбородок и заорал дурным голосом что-то невразумительное.

«… кто еще с тобой работает?.. знаете ли вы Зарокова?.. откуда отпечатки ваших пальцев на этом чемодане?..»

— Бенни, — сказал я из последних сил, — Иди на хер.

Я произнес это по-русски, поэтому полицейский не смог оценить всей лингво-эмоциональной гаммы моего предложе­ния. Хотя, что-то понял.

— Гарри, не заставляй меня прибегать к чрезвычайным мерам, — сейчас Эплстоун выглядел точь-в-точь, как плохой полицейский из плохого детективного фильма. Он закатал по локоть рукава рубашки и спустил на две пуговицы узел галстука.

— Иди на хер, — повторил я по-английски, и, превозмогая боль в голове, поплелся на кухню варить кофе.

— Ты же понимаешь, — кричал мне вслед Эплстоун, — что я не могу доложить начальству то, что ты предлагаешь. Если ты что-то знаешь, ты обязан рассказать мне. Если ты ни­чего не знаешь, то какого ты разбрасываешься подобными за­явлениями?

Мне не хотелось поддерживать разговор. Я жалел несчас­тного пророка Мани и даже подлеца Маздака. Я понимал, что любой диспут сейчас не в мою пользу. Чертов пингвин проклевывал изнутри мой череп, а впереди ожидался очень неприятный разговор с новым патроном.

— Бенни, считай, что я тебе ничего не говорил. Ты просто знай, что 19 числа ничего террористического не произойдет. Во всяком случае, на спектакле. Терракт уже случился. Они изуродовали Данте… Христом Богом молю тебя — иди на хер. Хочешь — докладывай, не хочешь — не докладывай. Считай, что ты сходил к гадалке… Я не могу объяснить тебе, откуда знаю. Назови «голосом свыше». Мне завтра к 10 ут­­ра надо быть у Быковски. Ты понимаешь, на сколько это серьезнее, чем твой детектив?

С неимоверным наслаждением я услышал, как хлопнула входная дверь. Хотя, кофе я заваривал на троих…

Ленин старательно облизал лапу и стал тереть ею морду. Что-то мне подсказывало, что разговор не закончен. Возмож­но, природная интуиция, возможно, умывание Ленина, воз­можно, портфель Эплстоуна, оставленный на моем письмен­ном столе.

Папетти проснулся.

 

День начался ужасно рано. Около семи я открыл глаза и понял, что больше не усну. И не уснул.

Около восьми утра я очистил от кожуры две крупные картофелины, разрезал их на мелкие дольки и обжарил в боль­шом количестве жира. После я вбил в картошку одно яйцо и сле­гка присыпал все тертым сыром. Потом разрезал вдоль сред­них размеров огурец, нанес на внутреннюю сторону каж­дой половинки несколько диагональных надрезов, посыпал солью и потер огуречные половинки одна об другую. Так всегда делала моя бабушка, когда готовила завтрак. Так сделал и я.

Странным в этом кулинарном шаманстве было то, что я обычно не готовлю себе завтрак. Обхожусь чашкой кофе и бутербродом. А тут столько усилий…

Квартира наполнилась удивительным запахом лета и дет­ства. Мне сделалось невыносимо тоскливо и радостно. Тоскли­во от невозможности вернуться в свое собственное семилет­нее состояние и радостно оттого, что я еще могу испытывать подобные чувства.

Съев половину содержимого сковородки и половинку огурца, я запил все это чашкой крепкого кофе и, стараясь не разбудить Энни, выскользнул за дверь.

Утро выдалось на диво хорошим. Прохладный влажный воздух оставлял надежду что день будет не слишком жарким, а косое веселое солнце обещало: дождя сегодня не будет.

Даже мой желудок, который не переносит ранних подъе­мов, не подавал признаков дискомфорта.

Я уверенно шагал по улице, удивляясь собственному хо­рошему настроению, совершенно не сомневаясь, что за мной следят.

 

Встреча с Быковски не состоялась. Профессора вызвали куда-то по какому-то важному вопросу. О чем мне сообщили в приемной. Еще мне велели оставить рукопись монографии и дали взамен сложенный вчетверо листок бумаги.

Послание было коротким и последовательным. Профессор просил извинения за несостоявшуюся беседу и выражал надежду, что в ближайшее время мы сможем обсудить мою диссертацию без спешки. Кроме того, автор сообщал, что хочет сделать мне приятное в ознаменование начала совместной работы, и в этой связи презентует самолетный билет в два конца: Нью-Йорк — Киев — Нью-Йорк. Билеты прилагались. Вылет из аэропорта Кеннеди 21 апреля. Вылет из Борисполя 5 мая. Сумма презента — 980 долларов, включая такс. Компания Финн-Эйр. Пересадка в Хельсинки. Текст был набран 14 кеглем гарнитуры Таймс. Без аутентичной подписи. Просто «проф. Быковски» полужирным в последней строке.

— Ха! — сказал я сам себе. — А разве могло быть по-дру­гому?

Нет. По-другому быть не могло. Эти ребята еще большие дураки, чем я думал. Их фантазии хватило только на баналь­ный подкуп. Хоть бы отпускных подкинули…

 

Я шел тихой аллейкой, наслаждался радостным утром и собственной прозорливостью, когда в кармане затрещала Моторола, а из-за дерева вышел вчерашний тип в светлом плаще, с азиатскими чертами лица. Тип направился ко мне уве­ренным шагом, доставая из-за пазухи пистолет.

Я нащупал в кармане телефонную трубку и нажал на кнопку ОК. Если меня сейчас начнут убивать, возможно, тот, кто мне звонит, станет важным свидетелем.

Азиат подошел вплотную, показал пистолет (в том смыс­ле, что он не пластмассовый) и глазами указал в сторону авто­мобиля, припаркованного в двадцати метрах.

— Вы не станете убивать меня здесь? — спросил я как можно громче, чтобы мог услышать тот, кто вызывал меня по телефону.

Человек с азиатским лицом ничего не ответил, но больно ткнул мне в бок пистолетным стволом.

— Вы хотите, чтобы я прошел с вами к тому зеленому Мер­седесу, на который вы указали взглядом? — я изо всех сил старался, чтобы голос не выдал моей телефонной хитрости.

В ответ я получил еще один болезненный толчок писто­летом в ребра, и направился куда предлагалось.

На заднем сидении авто, куда было предложено сесть мне, уже находился профессор Быковски.

— Ба! Профессор, вас тоже взяли в заложники? — не очень искренне удивился я громким голосом.

— Не напрягайтесь, Гарри. Это я вам звонил. Хотел при­гласить без помощи Махмуда. Махмуд поторопился. Или я задержался на мгновение, — профессор говорил совершенно спокойным тоном, в котором было больше деловитости, чем приветливости. — Вы уж простите моего помощника за его методы. Просто он совершенно не говорит по-английски. И этот недостаток компенсирует таким вот способом.

— Надо сказать, вполне действенный способ. Когда я вчера впервые увидел вашего помощника, он, кажется, читал The New York Times.

— Не обижайтесь. Времени мало, а дел много. Вам пере­дали билеты?

— О да! За всем этим, — я обвел глазами пространство, — забыл вас поблагодарить. Очень кстати. Смогу сэкономить на подарки.

— Не стоит благодарности. И экономить вам больше не придется. У вас будет достаточно денег, чтобы не думать о них. Собственно, о деньгах вы можете перестать беспокоится с этой минуты.

— Я должен убить президента? — шутка получилась не очень, поэтому профессор пропустил ее мимо ушей. Он набил свою дорогую трубку «Черным капитаном» и стал медленно ее раскуривать. Салон автомобиля наполнился ароматным дымом и Быковски криво усмехнулся.

— Вы все давно поняли. Я заметил еще вчера. Поэтому, давайте не тратить попусту драгоценное время.

Я ничего не понял. Ни вчера, ни сегодня. Но сообщать собеседнику счел излишним.

— Вы переоцениваете мою догадливость, — сказал я кокетливым тоном и тут же пожалел. Быковски скорчил брезг­ливую гримасу и тяжело вздохнул.

— Оценивать вас — не мое дело. Мое дело дать вам указания, — профессор облизнул губы. — Тем более не ваше дело оценивать себя. Ваше дело — получить указания и выполнить их. Вам не следует относить собственную прозорливость к приобретенным достоинствам. То, что вы ударились лицом об пол — признак слабого вестибулярного аппарата, а не знак свыше.

«А это уже не шутки, — подумал я с тревогой., — Откуда про­фессор может знать о моем падении?…»

— Я понимаю, — продолжал Быковски тем же неприят­ным тоном, — в начале личностные изменения вызывают не­­которую депрессию. Но вам необходимо совладать с ней как можно скорее. Лучше всего, прямо сейчас. Если вам нужны какие-то объяснения, вы получите их немедленно. Одна прось­ба — не задавать вопросов, ответы на которые вы сами може­те дать. Я вас не тороплю. Но единственное, что сейчас имеет значение — время. Все остальное компенсируется в процессе.

Я ждал от себя самой бурной реакции. Шумного скан­дала, грозного размахивания руками, горьких обвинений собе­седника… Но ничего не произошло. Я не смог сформулировать ни одного вопроса. Я даже не смог обидеться. Все мои чувства были конкретны и лаконичны. Приятными назвать их я бы не решился. Вдруг возникло острое ощущение, что мною манипу­лируют. Причем делают это жестко и эффективно. И никакого выбора у меня нет.

Быковски испытующе посмотрел на меня и выдохнул клуб ароматного дыма. Не то чтобы мне в лицо, но примерно в том направлении.

— В ближайшие часы ваша жизнь изменится на столько, что теперешние рефлексии будут казаться чем-то чужим и глу­пым. Это будет второй стресс. Он менее болезненный, чем первый, но более существенный. Самое трудное начнется через три дня. Как раз, когда вы будете лететь над Атлантикой. Тогда вы поймете, что вся ваша прежняя жизнь не стоит и гроша. Это будет длиться в острой форме 4-5 часов. По опыту знаю, что лучшее лекарство в этот период — алкоголь. Лучше всего — напиться до беспамятства. Мне помогло в свое время. К моменту посадки в Киеве все пройдет. Должно прой­ти. В любом случае, не страшнее, чем кресло стоматолога. И еще одно, не считайте, что вами кто-то манипулирует. Все решения и поступки будут вашими и только вашими. И ответ­ственность за них будет только вашей. И ни с кем поделить вы ее не сможете. Ни с Адамом Кодманом ни с Анной Шоу, которые полетят с вами. Вот, собственно и все. А теперь — о задаче, которая ставится перед вами…

 

…Мне всегда трудно давалось распознавание столь тон­ких понятий как «успех», «сенсация» или «фурор». Я никогда толком не мог определить, чем они отличаются друг от друга. Особенно в театре. Думаю, уже не научусь.

Премьера прошла благополучно.

Если не считать, что две девочки из кордебалета, которые, среди прочих, изображали души сладострастников во время откровений Франчески, на встречном движении стукнулись лбами и серьезно травмировали друг друга, да разор­ванного в срамном месте трико одного из заглавных бесов в сцене погони, когда он зацепился хвостом за багор, особенно придраться было не к чему. И музыка замечательная, и пели отменно, и плясали от души. Про декорацию и спецэффекты и говорить нечего. Они были выше всякой похвалы.

Публика же, как и подобает на премьере громкого бродвейского мюзикла, более всего походила на объединенную тусовку пингвинов и канареек, щедро посыпанных блестками и облитых дорогими духами. Одним словом — все как у людей.

На послепремьерной вечеринке ко мне неуверенным шагом подошел разморенный славой Папетти, нежно обнял за талию и прошептал, касаясь уха губами: «Я Чакко». Я это знал. Поэтому сделал удивленный вид, и с той же нежностью ответил: «Не может быть!»

 

Ночью мне приснился сон. То ли он был вызван чрезмер­ным количеством алкоголя на квадратный сантиметр моего тела. Или невозможным для меня, и все же случившимся, глотком шампанского. Может быть, чем-то еще, но факт оста­ется фактом — я читал лекцию своим студентам об эротичес­кой составляющей «Комедии». Там есть, где разгуляться, однако, я сделал акцент на различии оргии и группового секса. Я много рассуждал на эту тему, но вывод в итоге, сводился к тому, что групповой секс направлен именно на сексуальное удовлетворение, а оргия ставит задачи социальные. Оргия, в отличие от групповухи, строго детерминирована и выстроена иерархически. В ней не возможно, чтобы субъект стал объек­том без соизволения главного лица (или лиц). Проще говоря, цель оргии закрепить существующую субординацию, а цель группового секса — реализовать эротические фантазии.

В этом смысле, у Данте в Аду происходит непрекращаю­щаяся оргия, и совершенно нет места сексу. В том числе и груп­повому. Хотя все там голенькие…

С одной стороны, это вполне подтверждает, что «Коме­дия» политический памфлет, а с другой стороны возводит по­эму в ранг антисексуальных произведений.

И тем не менее, Данте стремится к Беатриче, а не, на­пример, к Августину или Бернару³…

 

… Если взрослые — это большие дети, тогда справедли­вым будет и обратный посыл: дети — это маленькие взрослые.

 

Я проснулся в холодном поту.

Мне вспомнилось, что все наши мысли имеют свое отражение на небе. Премьера даром не прошла.

* * *

1. Мани или Манес, прозвище персидского пророка Сураика из Ктезифона (218–276 гг), основателя манихейства, религиозно-фи­ло­софского учения, основная черта которого – дуализм, перво­начальная и неуничтожимая противоположность между добром и злом. Манес выдал себя за обещанного евангелием Параклета и был казнен.

2. Маздак – реформатор манихейства, привнесший в учение Мани на рубеже V–VI вв. «социальную» составляющую, которая сводилась к тому, что все надо поделить, особенно женщин. Шахан­шах Кавада назначил Маздака своим премьер-министром, а мазда­кизм объявил государственной религией. Годы правления Маздака были отмечены небывалым религиозно-политическим террором. Из-за растущего недовольства населения шаханшаху пришлось выдать Маздака магам, которые быстро доказали несостоятель­ность маздакизма.

3. По большому счету Данте стремится не к Беатриче, а к Бо­жественному Свету Истины. Как известно, Беатриче оставляет Данте в преддверии Райской Розы.

32. Предатели родины и единомышленников

Была то воля, случай или рок,

Не знаю,— только, меж голов ступая,

Я одному ногой ушиб висок

AD.XXXII.76

— И ты хочешь, чтобы я со всей этой белибердой пошел к начальству? — В голосе МакНи не было гнева. Только без­граничная усталость. В его вопросе не было вызова. Но и лю­­бопытства тоже.

— Это не белиберда, шеф, — не унимался Эплстоун, — все, думаю, даже серьезнее.

— Ну, от меня-то чего ты хочешь?

— Я не знаю, сэр. Может быть, совета.

Разговор длился уже почти час. За это время МакНи дважды покидал свое кресло и отправлялся за стаканчиком кофе.

В Нью-Йорке была глубокая ночь. Луна кривилась как могла, наблюдая бестолковую Землю.

— Я ничем тебе не помогу. Никакого совета ты от меня не дождешься. И не потому, что я плохой. А потому, что я ни­чего не понимаю. — Шеф хотел было сходить еще за стаканчиком кофе, но передумал. — Дело не в том, что добытая тобой информация звучит неправдоподобно и что добыл ты ее с нарушением всех мыслимых законов. Из всего рассказан­ного, у меня никак не возникает ощущения, что кто-то угро­жает нашей демократии или безопасности государства.

— Это может угрожать безопасности всей цивилизации. И законы США здесь не при чем. Существует же здравый смысл! Если к вам попадет информация, пусть даже добытая незаконно, о том, что приближается тайфун, вы же предпри­мите меры? — Бен тоже устал от разговора, но сдаваться не собирался.

— Тайфун? Тайфуны не по нашей части. Мы занимаемся людьми.

— Так я про людей и говорю. Это же люди, а не ракуны или суслики! Это же люди все придумали!

— Да что? Что они придумали?! Назови мне хоть одну причину, исходя из которой я должен объявить военное положение в стране?

— Это прерогатива президента.

— Иди ты к черту! — шеф начинал нервничать.

— Вы позволите пример? Для ясности.

— Для ясности — позволю. Но только последний.

— После Первой мировой войны в Силезии расплодилась уйма кроликов. Их стало так много, что они стали угрожать благополучию тамошних жителей. Кролики, как саранча, сжирали все, что попадалось у них на пути. Разумеется, растительного происхождения. Про случаи людоедства не сообщается. Больше всего этих тварей наблюдалось во владениях графа Кайзерлинга¹. Граф, человек прогрессивных взглядов, отрицал всякое насилие. Потому запретил на своей земле крестьянам и арендаторам охотиться на грызунов или травить их ядами. Гуманный был граф. А кролики все жрали и плодились… как кролики. И спасу от них не было. Тогда Кайзерлинг решил со­­­­­звать в своем имении Всеевропейскую конференцию фермеров и огородников. Причем посвятил он ее проблемам «нового» отношения к природе, где земля, в широком смысле, не является предметом эксплуатации для извлечения финансовой прибыли. Участники конференции были в замешатель­стве. Что такого, кроме финансовой прибыли, могут извлечь из земли фермеры и огородники? Разговор незамедлительно зашел о кроликах. И тогда граф представил участникам кон­фе­ренции знаменитого Рудольфа Штайнера², который взялся, практически без насилия, избавить край от кроличьей аг­рессии всего за три дня, не прибегая ни к пуле, ни к яду, ни к капкану. Для Штайнера изловили одного кролика. Он извлек из того яички, селезенку и немного кожи. Тщательно пере­мешал и сжег все это в лабораторном тигле. Добавил в полу­чившийся пепел какого-то порошка, потом растворил смесь в воде и велел разбрызгать раствор по округе. На третий день все окрестные кролики собрались под старым дубом на прос­торной поляне и отправились в северо-восточном направ­лении. С тех пор кроликов в Силезии не наблюдалось.

— Ну и что? — заинтриговано спросил МакНи.

— А то, что Штайнер через год умер при загадочных об­стоятельствах. А его методику активно использовали в первые годы своей власти нацисты, чтобы изгнать из Германии евреев. — Бенжамен торжественно замолчал.

— И куда пошли евреи? — задал не очень умный вопрос шеф.

— В большинстве — в Америку. Остальные — кто куда. Здесь тоже трудно усмотреть угрозу демократии?

— Для кроликов или для евреев?

— Для общества, — кисло поморщился Эплстоун.

 

Весь предыдущий разговор в кабинете МакНи можно свести к трем структурным моментам.

Момент первый: мир по природе своей энтропичен, т.е. — стремится к саморазрушению по определению, что следует из Первого закона термодинамики³. Момент не является сен­сационным, поскольку детально изучен современной фи­зикой.

Момент второй: всякий контакт с другим миром пагубен, поскольку увеличивает энтропию больше, чем в два раза. Так гласит Второй закон термодинамики⁴. Тут тоже ничего принципиально нового. Этим активно занимаются сегодняш­ние астрофизики. С переменным успехом.

Момент третий: исходя из вышесказанного, необходимо самым решительным образом предотвратить контакты нашего несовершенного мира с другими. Вот единственный способ избежать катастрофы. Избежать ее, впрочем, наверняка невозможно, но можно продлить во времени ее удручающий итог. Мир должен справляться с собственной энтропией самостоятельно. По крайней мере, оградить себя от проникновения дополнительных чужих энтропий… Тут уже наблюдалась некоторая новизна, которая сильно попахивала маоизмом и идеями Чучхе⁵.

Натурфилософские изыскания Эплстоуна МакНи еще мог терпеть. Отчасти потому, что почти их не слушал. Отчасти потому, что просто не понимал значения некоторых слов.

Настоящий ужас начался, когда Бен стал приводить при­меры.

В 1610 году, за шесть лет до смерти Шекспира и Серван­теса, Галилей, с помощью недавно изобретенного им же теле­скопа, открыл первые четыре спутника Юпитера: Ио, Европу, Ганимеда и Каллисто. Все прототипы — жертвы любовных утех громовержца. Причем, утех извращенных. Всех их Юпи­тер выкрал и фактически, изнасиловал. Надо сказать, что пятый спутник Юпитера открыли почти через 300 лет. Напрашивается вопрос: что такого имел в виду Галилей, давая имена небесным телам?

Ну, с этим, еще ладно. Большая планета затянула в свою орбиту меньшие. Пусть так. Пока никакого криминала. Хотя, Галилею, следовало давать имена планетам менее вызывающие.

А вот как быть с Плутоном? Его существование предска­зал в начале XX века американский астроном Персиваль Лоуэлл. Планету открыли в тридцатые годы, уже после смерти ученого, и назвали именем бога подземелий и золота. Кому и зачем понадобилось называть планету, открытую в эпоху на­учно-технической революции, таким именем?

Про то, что астронома звали Персиваль, в данном кон­тексте можно и не вспоминать. Было бы странным, если бы его звали Джоном…

И последнее. Зевс, он же Юпитер, своими сексуальными преступлениями породил на свет великое множество близ­нецов. Начиная от Аполлона и Артемиды, кончая Полидевком и Кастором с Еленой и Клитемнестрой⁶. Причем только одному из каждой пары он даровал бессмертие. Разве это не выглядит странным?

Дальше — больше. Христос имел брата близнеца, который и взошел на крест. Иисус и Магдалина перебрались в Европу, родили братьев-близнецов, заложивших основы европейских монархий⁷. Все великие династические роды восходят к репро­дукции близнецов. И так далее и тому подобное.

Вывод: близнецы — разносчики удвоенной энтропии, да­же если один из них умирает. В данном случае речь идет про Адама Кодмана и Ингу Куценко, которые, по мнению Эплстоу­на, несут в себе скрытую угрозу цивилизации…

МакНи понимал, что разговаривает с бесноватым, но выгнать из кабинета подчиненного, обладающего «очень важ­ной информацией», не решился.

Бен говорил еще что-то про точку сингулярности⁸, про Го­ризонт событий⁹, про особые полномочия, но мнение шефа от­но­сительно обсуждаемой темы уже сформировалось: ника­ких уступок слабоумию! Шизофрения не пройдет!

Тогда он и сказал: «И ты хочешь, чтобы я со всей этой бе­либердой пошел к начальству?!»

 

Официально инквизиция возникла 20 апреля 1233 года (хо­­тя ее санкционировал 4-й Латеранский собор еще в 1215г.), согласно булле папы Григория IX и стараниями, уже приобрет­шего авторитет, Доменико де Гусмана, который представлял Рим в альбигойских походах близкого друга Симона де Мон­фора¹⁰, разорившего Лангедок, и который изобрел четки. За всю пролитую кровь его следовало бы лишить чина святого.

Именно 20 апреля 2000 года, ровно через 767 лет после создания святой инквизиции, Бен Эплстоун смог выбить из начальства двухнедельный отпуск без содержания, и заказать билеты до Киева на следующий день.

Предвкушая предстоящую свободу и эпохальные при­ключения, Бен развалился в кресле перед мерцающим монито­ром и раскладывал пасьянс «Косынка». Пасьянс никак не уда­вался и агент потихоньку впал в чуткую дрему.

Привиделся Эплстоуну странный сон, который и сном-то назвать нельзя, так — некое видение, фата моргана из об­рывков реального шума в офисе и далеких призрачных фанта­зий. Компиляция на стыке миров. Ленивая и деятельная одно­временно. Как дальняя дорога за рулем: с одной стороны счита­ешь километры до пункта назначения, с другой — хочется, чтобы дорога не кончалась, а тянулась плавной рекой без по­ло­мок и происшествий.

Привиделись Бену четверо младших близнецов из четы­рех разных пар, которые сходятся с четырех сторон света в одну точку. Ни пол, ни возраст близняшек различить невоз­можно. Место, куда они стремятся, находится возле глубокой пещеры в горе на берегу широкой быстрой реки. Близнецы не реагируют друг на друга, а медленно, как лунатики, входят в пещеру.

И тут Земля открывает им себя. Она разворачивает все свое нутро, как бы приглашая путников.

И каждый из них вдруг осознает, что он — каждый из трех иных, собравшихся под сводами пещеры. Каждый из них понимает, что все они — суть одно. И все вместе взятые — это один человек. Вернее, не человек, а то, что должно быть че­ловеком. Земля зовет их в себя. Но страх все еще силен. Он заставляет оглядываться и сожалеть о прошлом. Развер­стая Земля не торопит. Она ждет и знает, что шаг в ее пучину неизбежен.

Близнецы, которые уже соединились в одну личность, пытаются сделать последний шаг, как тот, кто учится плавать, должен решиться уйти с мелководья.

Там, в разинутой пасти планеты явственно проплывают образы барана с золотым руном, спасающего Фрикса и Геллу¹¹ от злой мачехи; Жанна д’Арк¹², горящая на медленном огне в рясе тамплиера; Якопо Алигьери¹³, увидевший во сне тайник, где спрятаны последние 13 песней «Комедии» отца; сам Данте на смертном одре, умирающий от малярии; эннареи — скифы-импотенты, обожествляющие свой гомосексуализм¹⁴…

Все они различимы. Все они слиты воедино, и никто из них не может быть самодостаточным.

 

Тот , кто стал воплощением остальных, шагнул в бездну. И Бен проснулся.

 

Пустой желудок урчал, как неисправный унитаз, а в голо­ве, обгоняя друг друга, болтались две никогда невостребован­ные цитаты. Из Вольтера, когда он говорил о революции: «Луч­ше служить одному породистому льву, чем двум сотням беспородных крыс». И из Набокова: «Мозг человека способен стать изощреннейшей камерой пыток, какую только изобрели за миллионы лет».

Еще вспомнил, не Бог весть откуда, Бен, уже совершенно проснувшись: «На вкус половина кабана ничем не отличается от целого»¹⁵.

То, что он и слыхом не слыхивал ни про Вольтера, ни про Набокова, сыщика почему-то совсем не удивило.

 

МакНи доложил начальству о психических проблемах агента Эплстоуна, особо красок не сгущая. По мнению Эрика, Бен просто «перегрелся» на работе. Два шумных позора за последние шесть месяцев (дело Фонда и дело «Потрошителя»), плюс чрезмерная активность по предотвращению мнимого терракта — вполне логичное объяснение странностей подчиненного. МакНи надеется, что двухнедельный отпуск вернет прежнюю форму агенту.

О наружном наблюдении и прослушивании разговоров без какой-либо санкции Гарри Когана, МакНи в докладе решил не вспоминать. За микрофон, который Эплстоун тайно приде­лал под воротом куртки Когана, в первую очередь могло вле­теть именно Эрику. А подслушанный разговор Когана и про­фессора Быковски в автомобиле, никаких тайн не раскрывал. Скорее наоборот. Быковски велел своему ассистенту отпра­виться на родину, в Украину, разыскать там пропавшего про­фессора Янсена и передать ему некое послание. При этом Коган должен сделать все, чтобы в этой поездке сопровождал его же приятель, тоже из Украины, Адам Кодман. Что, собст­венно, в этом странного? Это его право. Тут если и есть какие-то проблемы, то только с работодателем профессора и долга­ми за кабельное телевидение. Его коллега Быковски узнает о местонахождении профессора и просит бывшего ученика Янсе­на передать какое-то письмо. Скорее всего, вполне предпола­гаемого содержания: что это ты, мол, старый придурок, безо­бразничаешь? Возвращайся скорее к работе и оставь свои капризы; вот и ученик твой любимый тебя об этом просит. А что до сопровождающего Кодмана, так это дело, простите, личное. Кто знает, какие отношения связывают их с профессо­ром? Может быть, именно его присутствие при разговоре Когана и Янсена сыграет решающую роль в возвращении профессора в лоно науки?

Пожалуй, только одно серьезно смущало МакНи во всей этой истории. И тут правды не утаишь. И Коган, и Кодман, и Янсен имели непосредственное касательство к постановке мюзикла «Ад», организованной Фондом Жака де Моле, при­несшей столько неприятностей агенту Эплстоуну.

 

Бен решил лететь «Узбекскими авиалиниями». Это было не очень удобно по графику, и, вероятнее всего, по сервису. Зато давало ощутимые преимущества во времени. Узбекский Боинг доставлял пассажиров в Киев без пересадки, хоть и при­летал в Борисполь поздно ночью, что осложняло пребывание в незнакомой стране без языка. Правда, у Бена был телефон киевского бюро Интерпола. Но просить о помощи следовало неофициально. Кроме того, некоторое опасение вызывали фи­нансовые возможности. Фэбээровец в отпуске должен отды­хать за свои. А этих своих было совсем не много. Хотя, Украи­на — не Англия и даже не Италия. Как-нибудь обойдется.

План был таким. Опередить Когана часов на 10–12: тот сотоварищи летит через Хельсинки. Тамошняя пересадка за­держит их часов на 8. По прибытии на родину, Гарри навер­няка захочет повидать кого-нибудь из старых знакомых или родственников. Это еще как минимум часов 6. Так что, осно­вания для оптимизма остаются.

За это время Бен должен успеть добраться до Могилева-Подольского и разыскать там профессора Янсена. Тут преиму­щество было не на стороне сыщика, поскольку он совершенно не представлял где искать старика.

Вот где пригодится помощь местных коллег, если, конеч­но, ее удастся раздобыть.

Что будет делать Эплстоун когда найдет Янсена, он себе пока не представлял. Но на данном этапе это было не важно. Важно было опередить Когана. Дороги, в общей сложности, почти сутки. Что-нибудь придумается.

 

Пока все шло по плану. Бен уже часов восемь находился в воздухе. Он успел дважды поесть и трижды выпить. Причем из алкоголя он выбирал исключительно «Курвуазье». Дома себе такого не позволишь.

В сотый раз он прокручивал запись разговора Гарри и Быковски. И в сотый раз пытался понять, чего они хотят.

Бен не чувствовал себя сволочью или предателем от того, что присобачил Когану микрофон. Он не думал об этом, как не думают о раздавленном случайно муравье или о съеденной курице.

Ничего конкретного.

Естественно, что вся эта мишура, связанная с Фондом Жака де Моле, не могла рассматриваться всерьез. И Фонд, и спектакль, и громкие заявления неотамплиеров про исправ­ление исторических ошибок, и требование причислить де Моле и Гуго де Пейро¹⁶ к лику святых, и вся масонская чепуха, ко­­­торую раздувала пресса вокруг последних бродвейских со­бытий, ни коим образом не могли относиться к существу про­блемы. Все это было ширмой. Афишей, балаганом для потреби­телей массовой культуры.

В подслушанном разговоре мелькали имена Джона Ди¹⁷, Галилея, Николя Фломеля¹⁸. Роберта Брюса¹⁹, Жолды Красно­глазого, Эрика Рыжего²⁰, Алатая и Экзюпери. Но ни одной логической цепочки между этими персонажами выстроено не было. Еще в разговоре упоминались какие-то дыры и скипетр Агамемнона²¹.

Единственное, что связывалось в нечто цельное, было упоминание имени профессора Янсена и некоей обязательной жертвы, которой нельзя избежать. Какие еще нужны доказательства угрозы, если не цивилизации, то хотя бы, конкретной личности?...

Мозг Эплстоуна создавал и разрушал версию за версией, мотив за мотивом, пока не оказался в тупике. Бен признался сам себе, что не знает, зачем он летит в Украину.

* * *

1. Кайзерлинг, Герман (1880–1946), нем. писатель и философ-иррационалист, проповедовал возвращение к целостности бытия че­рез обращение к восточной философии.

2. Штайнер, Рудольф (1861–1925), австрийский философ и педагог, создатель антропософии – универсального учения о чело­веке, участвовал в подготовке естественно-научных трудов И.В. Гё­­те для фундаментального Веймарского собрания сочинений. Ос­новал «Гётеанум» как исследовательский и научный центр.

3. Первый закон термодинамики – (или Закон сохранения энергии) в популярном изложении сообщает, что энергия не воз­никает из неоткуда и не исчезает в никуда. Однако, энергия, посто­янно стремиться к высвобождению, разрушая тем самым тело, в ко­тором находится.

4. Второй закон термодинамики – гласит, что энергия может передаваться только от более нагретого тела менее нагретому, и ни­как иначе. Причем, на эту передачу тратят энергию, как первое, так и второе тело. Куда она девается – не известно.

5. Идеи Чучхе – сторонники идей чучхе настаивают на вновь от­крытой ими постановке основного вопроса философии: «Кто есть властелин мира? – И сами отвечают – Человек является сущест­вом, распоряжающимся миром». На практике идеи чучхе означают, по словам Ким Ир Сена, «независимость в политике, самостоятель­ность в экономике и самооборона в защите страны».

6. Клитеместра не могла быть сестрой-близнецом Елене хотя бы потому, что у них разные отцы. Из всех перечисленных Клитеместра одна не была дочерью Зевса.

7. Весьма распространенный в среде гностиков и их последо­вателей апокрифический миф о том, что у Христа якобы было потом­ство. С точки зрения христианских исследователей – это абсолют­ный абсурд, поскольку в христианской доктрине, по меткому оп­ределению писателя Александра Ларнет-Холенья: «Христос-чело­век не важен. Важно воскрешенье».

8. Точка сингулярности – максимальная степень сжатия мате­рии после которой неизбежно следует Большой Взрыв Вселенной или как минимум – рождение Сверхновой звезды.

9. Горизонт событий – гравитационная зона вокруг Черной Ды­ры, перейдя черту которой свет уже не может вернуться.

10. Симон де Монфор, граф Лестерский (ок. 1208–1265), один из лидеров баронской оппозиции королю Генриху III, идеолог гражданской войны в Англии, созвал первый английский парла­мент.

11. Фрикс и Гелла – дети греческой богини облаков Нефелы. Спасаясь от преследований злой мачехи, уплыли на златорунном ба­ране в Колхиду

12. Жанна д’Арк (ок.1412–1431) Святая католической церкви, народная героиня Франции, возглавила борьбу французов против английских захватчиков. Сожжена в Руане по обвинению в ереси и колдовстве. Ей приписывают тайное членство в Ордене Храма, что само по себе абсурдно, поскольку противоречит Уставам тамп­лиеров – принимать в рыцари женщин.

13. Якопо Алигьери – сын Данте, первый комментатор «Коме­дии». Легенда гласит: «Ровно через восемь месяцев после смерти перед Якопо предстал отец. Тот испуганно спросил: «Жив ли ты, отец?» И услышал в ответ: «Да, живой. Но теперь мне дана истинная жизнь, отличная от вашей». Затем он велел сыну следовать за собой и, придя в горницу, указал на стену: «Здесь ты найдешь окончание моей «Комедии». После этого он исчез. Якопо обнаружил в стене, под циновкой, нишу, о которой никто в доме не знал. Там лежала рукопись.»

14. Эннареями античные греки называли эллинизированных скифов, которые, впрочем, обожествляли не гомосексуализм, а мужское бесплодие, поскольку считали бесплодных мужчин со­вершенными – боги остановили свой выбор на них и не ждут от них потомства.

15. Эту фразу приписывают Тиберию.

16. Гуго де Пейро (? –1314) – последний из Генеральных До­смотрщиков Ордена Храма. Предполагается, что именно он разра­ботал план эвакуации основных сокровищ из парижского Тампля накануне арестов. Гуго де Пейро пренебрег славой мученика и за­кон­чил свои дни в казематах инквизиции.

17. Джон Ди (1527–1608) – английский философ, математик, инженер, проповедник, оккультист и астролог. Обладал самой крупной библиотекой своего времени.

18. Николя Фломель – знаменитый алхимик XIV– XV вв.

19. Роберт Брюс – Роберт I Шотландский (1274–1329) – Шотландский король, освободивший свою страну от английского ига. Вошел в конфликт с Римом из-за того, что принял под свои зна­мена опальных тамплиеров, которые сыграли заметную роль в борьбе Брюса. Обвинялся также в занятиях алхимией и колдовстве. Считается одним из основоположников современного франкма­сонства.

20. Эрик Рыжий – знаменитый вождь викингов, в 982 году бежал в Гренландию, спасаясь от правосудия (в Норвегии и Исландии он с­овершил несколько убийств), с отрядом таких же, как он, голово­резов и основал на острове колонию.

21. Скипетр Агамемнона – упоминается во второй песне «Ил­лиады», символ магической власти и объединяющего начала у древ­них греков, сделанный для Агамемнона Гефестом.

33. Предатели друзей и сотрапезников

Но руку протяни к глазам моим,

Открой мне их!» И я рукой не двинул,

И было доблестью быть подлым с ним.

AD.XXXIII.148

В возражение Льву Николаевичу Толстому, который утвер­ждал, что любить человечество в целом легко, я мог бы заме­тить, что делать это при наличии жестокого насморка крайне за­труднительно. При упомянутом недуге не хочется не то что­бы любить человечество, а по большому счету, даже жить… Что же говорить, если вы становитесь «другим челове­ком»? Мир просто обессмысливается. Совет Быковски на счет алкоголя оказался справедливым лишь отчасти. За два часа по­лета я выпил никак не меньше литра водки, но ощущение несправедливости мироустройства меня не покидало. Возмож­но, хмель и притупил его в некоторой степени, но не настолько, чтобы отрешиться от вежливого хамства финской стюардессы, которая подносила мне седьмой дринк с явным неудовольствием. А ведь это — ее работа…

…Я листал время, как книгу. Старую, любимую книгу, которую знаешь почти наизусть. Я останавливался на милых сердцу страницах, вчитывался в особо удачные пассажи, смаковал точные переходы, предвкушал близкие образы.

Годы, события, подвиги и интриги выстраивались по чет­кому ранжиру, переходили из одного в другой, конфликтовали с логикой, высмеивали линейность и прямоту.

Прошло почти столетие после того, как Мухаммед II в мае 1454 года взял Константинополь, прежде чем пала Ви­зантия. Но именно тот злополучный день называют концом Средневековья. Османы вынудили бежать в Европу десятки тысяч греков, которые несли с собой античную традицию и память великих. Византия пала окончательно в 1553 году. За 60 лет до этого Колумб «открыл» Америку. Через 40 лет испан­цы учинили гонения на евреев, подарив Европе Каббалу и мис­тическое миропонимание. Многие называют причиной произошедшего гибель Великой Армады в 1588 году у берегов Ирландии, мол кто-то там из еврейских поставщиков чего-то недопоставил флоту. Возможно, но гонения были против всех евреев, а не только недобросовестных негоциантов… За 267 лет до этого умер Данте, а через 22 года Галилей открыл спутники Юпитера. В 1541 году была открыта Амазонка…

Тут самолет мягко качнуло, и я открыл глаза. Слева по бор­ту проплывали огни Рейкьявика.

Анна перегнулась через поручень моего кресла и смот­рела в иллюминатор. С высоты в десять километров за стеклом четко просматривалась ночь и бледные бусинки фонарей исландской столицы. От волос Анны пахло полынью и морским ветром. Этот запах был таким необычным, таким волнующим, что в какой-то момент, я пожалел, что познакомил Анну с Адамом, который сейчас спокойно спал в кресле у прохода.

Анна заметила, что я проснулся, и, словно извиняясь, улыбнулась, поправляя прическу.

— Я здесь родилась, — сказала она, показывая взглядом на иллюминатор.

— Как так? — я еще плохо соображал. То ли дрема не про­шла, то ли запах волос Анны помешал моему красноречию.

— Обыкновенно. Как рождаются все дети. Разве ты не знал? — Анна говорила почти шепотом, причем, как мне по­казалось, не только из боязни разбудить Адама. — Я родилась в пригороде Рейкьявика. И прожила здесь до пяти лет. Когда мои родители погибли, Янсен забрал меня к себе в Осло. По­том мы переехали в Эдинбург. Когда мне было десять лет, он отправил меня в пансион в Филадельфию.

— Янсен? Почему он отправил тебя в пансион? — должно быть я выглядел очень глупо. Анна уставилась на меня, искрен­не не понимая, шучу я или говорю всерьез.

— Ты что? Ничего не знаешь? — Анна перестала чувст­венно шептать. — Янсен — мой дядя. Они с мамой были близ­нецами. Естественно, когда мои родители слетели в автомобиле в пропасть, он меня взял к себе на воспитание. Я не ви­­жу ничего предосудительного в том, что он отдал меня в пансион. Он — бездетный холостяк, делающий научную карьеру, попросту не имел права оставлять меня у себя. Кроме того, он навещал меня чуть ли не каждый месяц, а потом оп­латил мою учебу в университете. Что еще может сделать дядюшка для своей племянницы? Удочерить и погрузить в свой безумный холостяцкий быт? По-твоему, это было бы лучше?

— Нет, — механически ответил я, — не лучше. — Я был ошеломлен услышанным настолько, что потерял способность рассуждать. — Просто я до сих пор не знал, что Янсен — твой дядя. А Адам знает?

Мне показалось, Что Анна обиделась.

— Наверное, это не важно… Или важно. Во всяком слу­чае, это ничего не меняет. — В ее голосе опять зазвучали чувственные интонации, но меня это не обрадовало. — Что бы я тебе сейчас не рассказала, это будут рассуждения о ве­­роятности того, что стакан, упавший на пол, не разобьется. Или разобьется. Всякие рассуждения здесь бессмысленны. Если он разобьется, то подтвердит тем самым правило. Если останется цел — подтвердит исключение. Кого жрет Сатана в вашем мюзикле? Иуду, Гая Кассия и Брута. Вы даже не удосужились уточнить, которого из Брутов. Потому, что это не важно.

— Почему не важно? Важно. Он жрет Марка Брута. Братец его в то время оставался на улице¹.

— В какое время? Когда кололи Цезаря ножичками или когда отвлекали телохранителей? Предательство не бывает снаружи. Оно всегда только внутри. Ведь не станешь же ты серьезно обсуждать личности убийц Хирама²? Главное, что убили его близкие люди. А кто конкретно — не важно. Важен сам факт предательства…

— Нет, Анна. Предательство всегда персонифицировано.

— Ты тупой, как и все мужчины! Я же говорю тебе, что ни один злодей не избежит кары. Вот что главное. Совершив­ший предательство знает об этом. И здесь не нужно никаких назиданий. Если бы Данте поместил в пасть Зверя не конкрет­ных персонажей, а абстрактных предателей, в педагогическом смысле ничего бы не изменилось.

— Но он поместил конкретных…

— Потому, что он тоже мужчина. Иисуса предавали сот­ни раз. Но в пасти Сатаны — Иуда. Вспомни про Иерусалим, избивающий своих пророков, и что нет пророков, погибших вне Иерусалима. А что если поцелуй Иуды был искренним?

— И что с того?

— А то, что всякий карает себя сам. Здесь не нужна во­ля свыше. Воля свыше нужна для того, чтобы дать критерии. Об остальном позаботится традиция и молва.

— Ты рассуждаешь как Янсен.

— Потому, что я и есть Янсен. Анна Шоу-Янсен.

 

Когда нас высадили из самолета в Хельсинки, я готов был съесть Анну с потрохами. До киевского рейса оставалось еще минимум пять часов, и я, презрев утреннюю пору, потащил всех в бар. Адаму было все равно. Он ходил, как зомби, а нам с Анной свежая порция алкоголя была просто необходима.

Кроме того, необходимо было спрятаться от шокирующих цен в аэропорту Хельсинки и дурацкого биплана, нависающего над головами приезжих³.

Наш диалог напоминал занятие сексом в невесомости. Всякий аргумент встречал неизменно отдаляющегося от тебя партнера. От этого желание только росло. Мы стали шумными. Мы чуть не подрались. Мы привлекали внимание окружа­ющих…

Адам, до этого не принимавший участие в разговоре, поднял голову и с твердостью, которой от него нельзя было ожидать, строго приказал Анне: «Хватит!»

Еще более странным показалось то, что Анна моменталь­но замолчала, ожидая дальнейших распоряжений.

— Хватит, — повторил Адам уже более нейтральным то­ном. — Расскажи ему. Может, поймет…

Мне было обидно. Что это значит: «Может, поймет»? Что я, совсем дурак?

— Он не поймет. — Грустно сказала Анна. — И не поверит.

— Расскажи, — уже совсем без эмоций скомандовал Адам и снова уронил голову на грудь.

— Ты не обижайся, Гарри. Но ты, правда, ничего не пой­мешь. — Анна, действительно не хотела меня обидеть.

Я молчал. А что еще мне оставалось?

— Видишь ли, Коган, — начала Анна после паузы, которая показалась мне несколько патетичной, — существует один апокрифический миф, малоизвестный современной науке. За­ключается он в том, что все в этом мире конечно. Абсолютно все. Человечество, Земля, Вселенная. Нам просто согласиться с тезисом, что конечен каждый конкретный человек. Но с тем, что конечно человечество, согласиться трудно.

— Ну, это я еще способен понять. — Мой скепсис был очевидным и пафосным.

— Не злись, Гарри. Это, правда, очень сложно. Проблема не в твоих интеллектуальных способностях. Проблема в систе­ме образов. Для того чтобы понять эту историю, необходимо представить себе, что такое бесконечность. Ты можешь пред­ставить себе бесконечность?

Я промолчал. Хотя математически представить беско­нечность не сложно.

— Бесконечность имеет прямое отношение к мифу, — продолжала Анна, уже не обращая внимания на мою реак­цию. — А миф заключается в следующем…

И Анна поведала мне историю, от которой мне до сих пор хочется вернуться в материнское лоно.

Если коротко, то история сводилась к следующему.

Примерно миллион лет от сегодняшнего дня, не известно откуда, на земле появились первые люди. Людьми назвать их можно было с большой натяжкой и исключительно по анатомическим признакам. То есть, уже не обезьяны. Здесь один из самых тонких моментов теории эволюции. Первые обезьяны появились примерно в тот же период. Но у обезьян есть одно существенное преимущество в смысле комментария современной науки. Обезьяны практически не изменились. Как жи­ли миллион лет тому назад, так и живут по сей день. В их случае очень удобно наблюдать эволюционные изменения, поскольку таковых практически нет. Другое дело — люди. У них сперва отпали волосы на теле, потом деформировалась кисть руки, потом изменился череп. Изменения заметны и очевидны. Мотив этих мутаций до сих пор остается за гранью исследований.

Так вот. Жили себе люди, теряли волосатость, когтистость и клыкастость, хотя объективная действительность ничего пут­ного взамен не предлагала. А потом, где-то в конце позднего палеолита, человек начал разговаривать, писать и строить жи­лища из камня. Хуже другое. Он начал выдумывать себе богов. То есть, соотносить себя с прошлым. И не просто с про­­шлым, а прошлым поколений и даже самого вида⁴.

Впрочем, все это хорошо известно из учебников средней школы. Миф состоит в другом.

Значительно позже, примерно через два миллиона лет после событий, о которых идет речь, возникла серьезная проб­лема выживания человечества...

К тому времени, уже были пережиты массовые эпидемии, несколько ледниковых периодов и, по крайней мере, шесть метеоритных атак, каждая из которых превосходила катастро­фу, погубившую динозавров…

Людей было много. Больше чем насекомых. Но главная про­блема заключалась не в перенаселении. Земля могла вы­держать человечество, которое к тому времени успешно колонизировало треть Солнечной системы.

Шок постиг всех без исключения людей, когда ученые доказали, что коллапс Вселенной произойдет не через 30 мил­лиардов лет, а всего через миллион. С точки зрения конкрет­ной человеческой жизни — это полная абстракция. Но тем и отличались они от обезьян позднего палеолита — их заботило далекое будущее.

Надо сказать, что в описываемое время люди утратили не только весь волосяной покров, третье веко и аппендикс. Они стали выглядеть совсем по-другому. Вытянутые легкие черепа, большие глаза без белков, незаметные уши, удлинен­ные пальцы, которые заканчивались не ногтями, а чем-то вроде присосок. Скорее всего, и первичные половые признаки рас­сосались за невостребованностью. В общем — «зеленые чело­вечки», которых сегодня называют пришельцами из иных миров. Они придумали множество машин и инструментов, которые позволяли лениться с еще большей интенсивностью, чем сейчас.

Знание о «скорой» гибели Вселенной весьма озадачило самых умных и ответственных представителей породы. Это знание несло в себе огромный разлагающий момент, который лишал смысла всякую созидательную деятельность.

Люди изменились не только внешне. Их психосоциальная система стала жестче и обязательней. Примерно, как у мура­вьев или пчел. Поэтому самые умные и ответственные решили, что необходимо найти выход из безвыходного положения. Гео­графически-пространственная колонизация перестала быть панацеей и решала вопросы исключительно тактические.

Все что создало человечество за свои два миллиона лет сознательного существования, обесценивалось на фоне гряду­щей катастрофы. Люди перестали размножаться, впали в уныние и хандру и растеряли большинство морально-этических ценностей. Паника сменилась апатией.

И тогда самые умные и ответственные решили, что обес­смертить человечество можно только замкнув на себя линей­ное время. Тогда можно будет перебрасывать целые поколения людей в прошлое, бесконечно оттягивая тем самым печаль­ный финал.

Идея была хороша. Теоретически выполнима, социально перспективна, психологически комфортна. Никаких далеких переездов, никакого привыкания к климату…

Хотя возникал ряд практических проблем. В частности, проблема пространственно-временного континуума. Но это уже был аспект более философский, чем прикладной, и с точки зрения практической науки, представлял опасность значитель­но меньшую, чем предсказанная смерть Вселенной.

Годы теоретических штудий и практических эксперимен­тов принесли свои плоды. Люди научились перемещаться во времени почти так же успешно, как в пространстве.

И началась экспансия в прошлое. Причем затраты энер­гии на путешествия были обратно пропорциональны длине путе­шествия. Вернуться на миллион лет назад оказалось значитель­но проще и дешевле, чем, к примеру, на год или на десять. Слиш­ком велики затраты на разгон...

Казалось бы, выход найден, и теперь можно вздохнуть с облегчением, но появились новые проблемы, которых никто не ожидал.

Во-первых, возник вопрос, куда девать аборигенов того времени, куда отправляются хрононавты? Во-вторых, улетев­шие в прошлое, даже теоретически теряли возможность вер­нуться назад. А отказаться от настоящего, пусть даже обреме­ненного знанием о гибели Вселенной в пользу далекого прош­лого, где еще не известно, как все повернется, и придется начинать жизнь с азов, совсем не просто. Ведь до конца Все­ленной еще целый миллион лет! А здесь еще только предстоят эпидемии, метеоритные атаки и ледниковые периоды…

Конечно, нашлись добровольцы из самых умных и ответственных. И было их немало. Но как узнать остальным, как устроятся они на новом месте? Что найдут те, кто последует за ними?

И уже после того, как несколько десятков тысяч пионе­ров были разосланы в самые отдаленные уголки прошлого, разразился невероятный скандал. Оказалось, что фундаментальные теоретики, которые с полной ответственностью пред­рекали скорый коллапс Вселенной, ошиблись в своих расчетах как минимум на порядок. Ясное дело, что не со злого умысла. Просто ошибка в расчетах. С кем не бывает?

И все зажили своей прежней жизнью, фактически забыв о тех, кому уже нет возврата из прошлого. Технари скорбно склонили головы — точка возврата пройдена. Философы развели руками и сказали, что пространственно-временной кон­тинуум⁵, по большому счету, больше пространственный, чем временной, а коль так, то хрононавтов следует приравнять к разведчикам глубокого космоса и почтить их как героев. Пси­хологи согласились с ними и добавили от себя, что если челове­чество ошиблось, то оно пожнет плоды своей ошибки в прош­лом, которое для улетевших теперь стало будущим.

В общем, всем стало безразлично, что там, в прошлом происходит. Так устроен человек.

— Континуум не может быть временным или пространственным. Потому как он есть множество точек, расположенных одновременно во времени и пространстве, — рассмеялся я невежеству Анны.

— Это ты так думаешь. А они думали по-другому. — Анна несколько растерялась, но совсем не обиделась.

— Ладно, пусть так. А миф-то в чем? — не унимался я. — Миф предполагает героя, антигероя и историю. История так-сяк еще просматривается. А герой?

— А герои те, кто улетел в прошлое. Разве не понятно?

— Конечно, не понятно. Ну, представь себе, что миф про аргонавтов заканчивается отплытием Арго из Афин⁶. Что бы мы о них знали? Нет, ты уж расскажи мне, пожалуйста, что сталось с теми несчастными, на которых поставили крест современники? Кроме того, континуум никак не нарушается, если время-пространство замкнуть на себя. Ничего запрещаю­щего у Эйнштейна я не помню. Хронологическая линейность сохраняется, просто вектор времени направлен в другую сто­рону. Всякие нарушения континуума — выдумки фантастов. Иными словами, в прошлое вернуться невозможно. Теорети­чески возможно искривить будущее так, чтобы оно совпало или хотя бы пересеклось, с прошлым. Воды рек не побегут вспять, и мы не станем ходить задом наперед. Твои хрононав­ты не улетели назад. Каждая следующая секунда для них — будущее. Как и для нас. Просто пространственно они в тех же координатах, что и мы. Но и это — ерунда. Главное — ис­­тория. — Я посмотрел на Адама, который продолжал игно­рировать разговор. — Что они придумали, ваши зеленые человечки?

— Сказать? — неуверенно обратилась Анна к Адаму. — Ведь все равно не поверит.

Адам помолчал несколько секунд, будто взвешивая аргу­менты, а потом заговорил спокойно и уверенно, как на защите диссертации.

— Ты совершенно прав, Гарик. Континуум невозможно нарушить. Он слишком математичен. Первый закон термо­динамики гласит, что не бывает следствия без причины. Но существует и Второй закон. И согласно его постулатам, две энтропии больше, чем их сумма. История заключается в том, что зеленые человечки придумали близнецов. И не только придумали, а вживили их в нашу повседневную жизнь столь умело, что нас они нисколько не удивляют. Идея оказалась настолько удачной, что остается только руками развести. Они вживляют свой генотип в оплодотворенную яйцеклетку, и получают на выходе то, что хотели. Пусть даже результат равняется 1:10000. Пойми, они не думают о нас. Они думают о себе.

— Клоны? — от услышанного мне сделалось дурно. Во мне не осталось и грамма скепсиса, с которым я выслушивал Анну. Вдруг я понял, на сколько все серьезно. Я попытался вспомнить всех близнецов, известных мне, и кожа моя покры­лась миллионом пупырышков, а соски стали твердыми, как при оргазме.

Адам пожал плечами.

— Клоны… Пусть будут «клоны». Хотя, мне привычнее на­зывать их «близнецами».

В довершение всего, Анна ни с того ни с сего, почти с гор­достью заявила:

— А я тоже близнец. Мой брат погиб в автокатастрофе вместе с родителями.

 

Апрель умеет быть подлым. Особенно в Финляндии. Из-за неожиданного снегопада наш рейс отложили еще на два часа.

 

Если мир устроен справедливо, в нем должно быть место унынию. Если справедливости в мире нет, в нем обязательно будет место подвигу. Каким-то неописанным наукой чувством, я понимал, что мне предстоит подвиг. Пожалуй, самый великий в истории человечества.

И тут, пока я размышлял о своей геройской миссии, Анна заказывала очередную порцию кофе, а Адам ковырялся в зу­бах, серое финское небо, которое еще мгновение тому назад бросалось мокрым снегом, как по мановению, разверзлось и из-за туч засияло ярчайшее тропическое солнце. Я счел это добрым знаком.

— Не-а, — глубокомысленно изрек я, когда солнце снова спряталось за облаками. — Не срастается.

— Что не срастается? — спросил Адам, продолжая ковы­рять зубочисткой.

— Главное. Если замкнутое на себя время не отменяет линейности, то мероприятия, проводимые нашими далекими потомками, которые, как я понимаю, кроме человеческого облика потеряли и сыновние чувства к предкам, ничем не помогли. Их время все равно на миллион лет младше нашего.

— А это не важно. Они думают о своем потомстве. Смот­ри, как интересно все получается. Бог создает Адама. Адам с помощью Бога создает Еву. Идея близнецов получает пер­вое воплощение. Пусть и с оговорками. Ева рождает первых натуральных близнецов — Каина и Авеля⁷. После убийства брата Каин получает каинову печать, основывает город и оставляет многочисленное потомство. Резонно спросить: кто ма­маши? Опять-таки, не важно. Потому как никто не говорит о том, что не было других женщин, кроме Евы. Просто, создал их не Бог. Во всяком случае — непосредственно. Иными сло­вами, создавая всякое зверье, Создатель учредил некий вид, способный давать потомство от человека. И Каин сумел этим воспользоваться. С тех пор Каин и все его потомство получили проклятье и защиту одновременно. Кроме генотипа близнецов, Каин привнес идею Адама. Того, который создан Богом, и ко­торый не оправдал ожиданий отца. В этом и был главный пункт плана зеленых человечков. Самое существенное их отличие от нас — они бояться не каждый за себя, а за вид в целом. И без всяких дефиниций. Бояться по-настоящему. Как мы боимся собственных болезней или болезней близких. Наш страх за судьбу человечества точечный, как укол булавкой в муравейник. Терминологический, философский, умозритель­ный. А у них — физиологический, буквальный, как инстинкт само­сохранения.

— Прямо Солярис какой-то⁸, — съехидничал я, впрочем, без особого энтузиазма.

— Ну, в чем-то похоже. Хотя, и не очень. Так вот, получа­ется, что человечество разделено на три разновеликие груп­пы. Наибольшая — обычные люди, потомки тех метисов, что получились от Каина и обезьян. Вторая группа — близнецы или их потомки, которые генетически ближе к зеленым чело­вечкам. Таких очень не много. И третьи — их наберется на земле не больше десятка — те из близнецов, кто потенциально несет в себе адамову идею, реально рефлексирующие на лю­бую угрозу человечеству как виду. И эта благодать, или кара — сам решай, передается не половым путем, а пока неведомым нам путем личного контакта. Визуальным, вербальным, слюн­но-капельным или каким-то еще. Я не знаю. Но связь прервать­ся не может. Иначе все потеряет смысл.

— А это хорошо или плохо? — я не ерничал. Для этого у меня уже не было сил.

— Ты хочешь спросить: надо ли с этим бороться? Бороться как с чуждыми элементами?

— Ну, примерно так, — я не знал что ответить.

— Помнишь, на первом или на втором курсе ты позавидо­вал студенту из Камеруна, который учился в медицинском, что он может ездить по миру, как ему заблагорассудится, а ты со своей анкетой, даже в Польшу не поедешь?

— Смутно, — я отлично помнил эпизод.

— Ты сказал тогда примерно так: «Этот черножопый только что вернулся из Венеции, а для меня мир заканчива­ется в Чопе». Помнишь?

— Проявление расовой нетерпимости…

— Мы вчера улетели из Нью-Йорка и сидим сейчас в Хельсинки. Это хорошо или плохо?

— Разные вещи. Не передергивай.

— Ладно. Пора. Объявили наш рейс. Будем надеяться, что в Киеве погода лучше.

Адам позвал Анну, которая пила кофе у стойки бара, и предложил мне рассчитаться за завтрак.

 

Лететь из Хельсинки в Киев всего два с небольшим часа. Тем не менее, мне удалось крепко уснуть. Так крепко, что я даже пропустил самолетный завтрак с обязательным аперитивом.

Приснились мне три сна, каждый из которых изобиловал символами и намеками.

Первый был о том, что среди торговых работников стало модным подбирать свои жировые складки на боках большими канцелярскими скрепками. Судя по всему, это было больно, зато убирало живот из зоны видимости...

Второй касался одного из моих журнальных авторов. Ав­тор сулил большие барыши тому, кто придумает средство для ароматного пуканья. Я придумал. Просто надо проложить в область ануса пропитанную благовониями салфетку. И пукай на здоровье.

Третий сон был сложнее и сюжетнее. В нем сводный хор кубанских казаков и палаты лордов пел песню протеста по поводу дискриминации свиней в Израиле. Как известно, в свиньях — сало…

* * *

1. Брут Децим Юний Альбин (ок.84–43 до н.э.), один из воена­чальников Юлия Цезаря, участник заговора против него в 44 г.д.н.э., брат Марка Брута. Во время покушения на Цезаря отвлекал тело­хранителей.

2. Хирам из Тира, легендарный зодчий Храма Соломона в Иеруса­лиме, убитый, по преданию, собственными учениками, ключевая фигура во франкмасонской философии.

3. Если я не ошибаюсь, в транзитном зале международного аэро­порта в Хельсинки к потолку приделана модель старинного моно­плана в натуральную величину.

4. Среди некоторых ученых существует мнение о том, что Человек Разумный создал первую религию, когда изобрел неделю и, как след­ствие, календарь. До этого люди прибывали в животном со­стоянии.

5. Пространственно-временной континуум – непрерывная сово­купность, например, совокупность точек одного отрезка. В научной фантастике этот термин используется чаще всего как непреодо­лимая преграда для перемещений во времени.

6. «Арго» – корабль, на котором аргонавты – греческие герои под предводительством Ясона, отправились в Колхиду на поиски Золотого Руна.

7. Близнецы Каин и Авель – тезис весьма спорный . В норматив­ных документах Ветхого Завета прямых ссылок на это не имеется. Впрочем, эту мысль довольно часто эксплуатировали катары в сво­их маргинальных текстах. И не только они. Для любого дуалистичес­кого учения история Каина и Авеля приобретает мистический ха­рактер, если братья были близнецами.

8. Имеется в виду фантастический роман польского писателя Станислава Лема «Солярис», в котором вся планета является еди­ным живым существом. Кроме того, из сказанного Адамом настой­чи­во проступают идеи братьев Стругацких, изложенные в так назы­ваемом цикле о «Странниках» («Пикник на обочине», «Жук в мура­вейнике», «Волны гасят ветер» и др.), в котором человечество рано или поздно придет к пониманию своей космической миссии и не­избежно мутирует в духовном и биологическом смысле.

 

 

34. Центр вселенной

О, если вежды он к Творцу возвел

И был так дивен, как теперь ужасен,

Он, истинно, первопричина зол

AD.XXXIV.34

Самыми трудными из всех часов моего заточения оказа­лись первые восемь. Именно за эти восемь часов я растратил главные свои силы. Я кричал, стучал колотушкой, припадал ухом к полу, звал Адама, выл сиреной и молил горы разверз­нуться. Результат оставался неизменным: меня окружали бес­пробудная тьма и абсолютная тишина.

По истечении восьми часов, я стал спокойнее и равно­душнее. То трепетное отношение к собственной судьбе, кото­рое еще совсем недавно не давало мне покоя, заметно осла­бело и уступило место безразличию и унынию. Жизнь как часть биографии, постепенно отходила на второй план. Меня перестали мучить кошмары прошлого, разочарования настоя­щего и бесперспективность будущего. С каждой секундой я все больше погружался в вечность. Не могу утверждать, что там было комфортнее, но, безусловно, понятнее, чем во всей мирской неразберихе.

 

…Меня окружали дивные радостные звери, которые упивались запахом моего дыхания и томной глубокой тишиной. Числом их было восемь, и каждый бормотал одними губами свою считалку.

Разжиревший до болезненности заяц, похожий на Вини Пуха, сосал леденец на палочке. Огненный тигр — моделька из телевизионной рекламы моторных масел, трижды обернул вокруг шеи неестественно длинный хвост и задумчиво грыз когти передней лапы. Худосочная корова сложила губы в тру­бочку и пыталась достать ими до соска собственного вымени. Белоглавый орел держал в клюве незажженную сигарету и до­бросовестно выводил пальцем на песке пятиконечные звез­ды. Огромных размеров мыш скалил зубы сверкающей улыб­кой, закручивал хвост параграфом на манер свиньи и посылал им воздушные поцелуи. Свинья усердно кивала головой, ко­кетливо подмигивала и смешно шевелила рылом. Еще там была траурная темно-синяя росомаха с печальным всепрощающем взглядом и удивительного золотого цвета длинномордый осетр, сидящий на собственном хвосте.

Звери вдыхали мой запах, кивали коротко друг другу и многозначительно шевелили губами. Время от времени кто-­то из них приближался ко мне, целовал в губы или лизал руку, и тут же удалялся на прежнее место.

Первой заговорила свинья. Ее голос был мягок и тягуч, будто магнитная пленка, запущенная на малой скорости.

— Хрю, хрю, — сказала свинья, и мне понравились ее слова.

— Хрю, хрю, — сказала она снова еще более напевно и мелодично.

— Гр-пр-гр-пр, — поддержал ее осетр, практически без интонации.

— Рау-у-у, — согласилась росомаха, и все звери стали раскачиваться из стороны в сторону в такт моему дыханию. И только жирный заяц громко икал и лупил себя по пухлому пузу крохотными лапами.

«Икотка, икотка, где была? – В Киеве! – Что ела? – Кобылину. – Где дела? – Оставила! – Оставь и ты меня!» – вспомнил я заговор из детства, сочувствуя зайцу. Заяц перестал икать и благодарно улыбнулся мне.

— Гольфстрим! — скомандовал белоглавый орел, и весь зверинец тут же поднялся над землей и закружился во все убыстряющемся хороводе.

И когда кружение достигло скорости неразличимости персонажей, глаза мои ослепил свирепый желтый свет, а ноздри вдохнули омерзительную атмосферу распада…

 

У всякой истории есть несколько универсальных развя­зок. Одна из них — смерть. Другая — счастливый конец, ко­торый, впрочем, смерть никак не исключает.

— Будемте как дети! — сказал совершенно чужой голос, и добавил, как бы между прочим. — Живой.

 

Что толку судить о том, что могло бы быть? Пустое по­стыдное занятие. Велеречиво вещать миру языком чужих мак­сим, что ты мудр и значим, как эдемский аспид? Грезить томны­ми фантомами о чувственной неге распутства, которого не было? Бросать мнимые полки на штурм мнимых бастионов? Молиться за непроизнесенные молитвы, подсчитывать нероз­данное подаяние или ругать себя вголос за необъявленный ми­зер после открытия прикупа? Это низко, даже, если нота раска­яния высока.

Я светился ссадинами и синяками, словно старый сруб — следами слизняков. Меня, почти недвижимого, протянули сквозь десятиметровый шкурник, всецело заботясь о моей жизни, и нисколько — о сохранности кожного покрова.

Радостные звери исчезли, оставив меня наедине с тем, что могло бы быть. Я мог бы выучить язык птиц, сам став пти­­цей, и даже, возможно, возглавив одну из птичьих стай. И тогда бы из моих уст, или клюва, вылетала бы всеобязатель­ная команда «Гольфстрим!» Или другое буквосочетание, не ме­нее красивое и призывное. Например: «Маракеш!» Но этой возможности меня лишили. А судить о том, что могло бы быть — занятие пустое и постыдное.

 

В мир формальных обязательств я вернулся спустя сутки. Земные сутки. На Юпитере, к примеру, не прошло и десяти часов¹. Человечество догуливало Пасху: разговелось, поцокалось крашеными яйцами и готовилось к встрече Первомая — международного дня солидарности трудящихся с трудящимися же, как я понимаю. Посему, врачеватели мои были дружелюб­ны и меланхоличны. Хоть и несколько рассеяны. Это прости­тельно накануне Вальпургиевой ночи.

Ночь выдалась мягкой и шумной. Где-то за завесой тем­ноты, под ярким звездным небом верещали жабы. Их брачные песни невпопад сопровождал то близкий, то далекий треск не совсем исправного мотоциклетного мотора. Казалось, что это был голос Неба.

Я уснул почти с рассветом. А когда открыл глаза, солнеч­ный свет, заливавший мою убогую палату, безжалостно обна­жил острую необходимость немедленного ремонта больничных стен.

На соседней пустовавшей койке сидел Эплстоун и усерд­но очищал от скорлупы крашеное в красное куриное яйцо. Заметив мой недоуменный взгляд, Бен жестом предложил поделиться завтраком. Я отказался. Во рту и без того было гадко.

— Мог бы и удивиться для приличия, — сказал сыщик и целиком отправил яйцо в рот.

— Христос воскрес, — поздоровался я. — Как ты сюда попал?

— Так-то лучше, — промычал Бен, жуя яйцо. — Я следил за тобой. Ты уж прости, еще в Нью-Йорке я приделал к твоей куртке микрофон. Надеюсь, ты не станешь жаловаться моему начальству, поскольку делал я это без всяких санкций.

— Это свинство, — дал я определение нарушению своих гражданских прав.

— У меня не было выхода. Ты так заморочил голову своим Чакко, что мне пришлось взять на себя этот грех. В целях твоей же безопасности.

— Моим Чакко?! — я начинал злиться.

— Ладно, не твоим. Моим Чакко. Какая разница? Почему ты не сказал мне, что то долбаное письмо в ФБР отправил Папетти? Кстати, как ты узнал?

— Во-первых, я тебе сразу сказал, что ничего террористического в театре не будет, а письмо написали компьютерные хулиганы. Сказал?

— Ну, сказал…

— Во-вторых. Это была не моя тайна, а Энни. В третьих. Что изменилось бы в ваших следственных действиях, если бы я рассказал, что предупреждение касается не вас, а меня? Что Кузнец – это я, а Прообраз – Адам Кодман – фамилия очень похожа на Кадмон, что Новый Иерусалим – это предложение шумной попойки по поводу надругательства над Данте? Что вся эта эпистолярная чушь – последний вопль больной души художника, которая наивно надеялась, пусть, таким образом, сообщить миру свое отношение к собственному творению, которое вызывает отвращение и стыд, но от которого нет сил отказаться публично? Чем бы тебе это помогло? Вы бы не бегали по театру с собаками, не лезли во все щели в поисках бомбы или отказались от металлоискателей на входе?

— Нет, конечно. – Бену нечем было крыть.

— А где Адам и Янсен?

— И Анна.

— И Анна…

— Тут есть кое-какие проблемы… — Эплстоун замолчал и начал очищать вторую крашенку.

— Что случилось? — Я попытался сесть, но тут же ощутил острую боль в спине.

— Не вертись. Тебе это вредно. У тебя трещина копчика. Слава богу, остальные кости целы. Ты грохнулся на спину с трехметровой высоты. Так что лучше, полежи пару дней спокойно.

— Что с Адамом, Янсеном и Анной? — Я пытался держать себя в руках, хотя, это было очень не просто.

— Я же тебе говорю, есть проблемы, — Бен откусил половину яйца. — Давай по порядку. Когда ты с Адамом и Анной приехали в Могилев, я с коллегами из Интерпола уже ждал вас на вокзале. К счастью, ты не переодел заряженную куртку и не село питание в микрофоне. Это нам очень помогло. После несколько прохладной, как мне показалось, встречи с Янсеном в гостинице и завтрака на скорую руку, ты отдал профессору пакет, который поручил тебе Быковски. Янсен чего-то там прочитал и сразу засуетился. Я так понимаю, ты до сих пор не знаешь, что было в этом письме?

Я пожал плечами. Сыщик восстанавливал события с поразительной точностью.

— Зря. Сейчас это было бы полезным. Между прочим, не прочитай Гамлет секретное послание², у Шекспира не было бы повода для его бессмертной трагедии. Благородство и деликатность в таких делах ограничены целесообразностью и безопасностью. Если за эти грани выходить, деликатность и благородство превращаются в дурь и самовлюбленность. Ну да ладно. Обой­демся как-нибудь. Мне думается, что в письме содержались инструкции по технике принесения тебя в жертву.

— Ты сдурел?

— Я не настаиваю на том, что именно это содержалось в письме, но то, что ты жертвенная птица, или козел отпущения, выбирай что тебе ближе, для меня совершенно очевидно. Не делай такие глаза. Я боюсь. Ну а что еще можно подумать? У тебя есть другой сценарий? Нет? Так слушай мой. Вы сели в джип, который твой учи­тель арендовал за двое суток до этого, и отправились на юг. Причем, за рулем была Анна, поскольку ни один из вас маши­ну не водит. Европейцы хреновы. Мы следили за вами до тех пор, пока автомобиль не съехал с трассы. Сопровождать далее было чревато обнаружением слежки. Спустя два с половиной часа, джип вернулся на шоссе, и с нарушением всех мыслимых правил дорожного движения, взял обратный курс. Твоя куртка осталась в салоне, но это нам ничем не помогло — питание садилось, а из тех обрывков фраз, которые можно было расслы­шать, ничего понять не удалось. Говорили на исландском. Единственное, что можно было понять – они ругаются. Ни тебя, ни Адама в машине не было. Встретив первую полицейскую машину, Анна и Янсен заявили о вашей пропаже. Это стоило больших усилий, поскольку полицейский не говорил по-английски, а хрупкое знание Анной русского мата, только усложнило бы ситуацию. Пришлось вмешаться коллегам из Интерпола, естественно, не обнаруживая меня. Анна и Янсен проводили патрульную машину к месту происшествия, а когда подоспели спасатели, твоих друзей и след простыл. Машину они оставили у вокзала. В гостиницу Янсен не возвращался… Тебя нашли уже глубокой ночью, и сразу отправили в больницу. Адама ищут до сих пор. Я сам спускался в пещеру, и ничего, кроме следов на сырой глине пола, не нашел. Адаму, если он был с тобой, деться было некуда. Пещера совсем небольшая, напоми­нает колодец. Почти круглая. В ней есть всего три лаза, протис­нуться в которые взрослому человеку было бы весьма за­труднительно. Вот такая история. А теперь рассказывай ты, — Эплстоун перевел дыхание и принялся чистить третье яйцо.

— Погоди! А моя жертвенность…

— Ах ты про это, — с нарочитой скукой в голосе продолжил Бен, — Я не могу этого доказать, но другого объяснения у меня нет. Из всего того, что я подслушал из твоего разговора с Быковски, когда он накачивал тебя ужасами про то как ты будешь становиться другим человеком, про великих алхимиков и мудрецов прошлого, которые отдали свои жизни поиску и сохранению какой-то жуткой тайны, четко просматривалось приглашение на казнь. Думаю, твои профессора принадлежат к некоей тайной организации, которая, естественно, планирует спасти человечество. Детали мне не известны, но я знаю, что после своей «пропажи», Янсен отправился разгуливать по европам и африкам, встречаясь с людьми из разнообразных оккультных кругов. Собирал информацию. Потом он приехал сюда стал ждать. Чего? Или кого? Тебя же в это время вызывают в деканат и предлагают отречься от учителя в пользу Быковски. Ты проходишь этот экзамен и тебя сразу отправляют в отпуск на родину. Для убедительности новый шеф сообщает тебе, что ты теперь не просто аспирант, а Аспирант с большой буквы А. Ты, мол, теперь тоже инициирован и тебя можно допустить к страшным тайнам. Это когда он мучил тебя в машине. А молчаливый китаец с пистолетом подтверждал «серьезность намерений» и «долгие руки». Ты доставляешь Янсену пакет. Янсен в чем-то окончательно убеждается и отвозит тебя к пещерам, спускает вниз и перерезает веревку. Для обычного убийства маловато мотивации и много сложных моментов. А для жертвоприношения – самое то. После или он сам опомнился, или Анна нашла нужные слова, а может, просто, чтобы снять с себя подозрение в преднамеренности, о пропаже сообщается властям.

— А что, веревка была обрезана?

— Ну, собственно этим я еще не занимался…

— Ты параноик.

— Это не важно. Важно что вы искали в пещере. А?

— Вот те Крест – не знаю. Когда Янсен прочитал письмо, он крикнул «именно, именно так!». Потом велел собираться, а перед спуском в пещеру проинструктировал: «вы сразу поймете что надо искать; когда найдете, будьте очень осторожны». Все. Первым спустился Адам. Похоже, благополучно. За ним пошел я. Но как только я протиснулся сквозь почти вертикальный шкурник (в котором был всего один небольшой сифон, чуть не стоивший мне жизни) и повис у потолка пещеры, канат, державший меня, лопнул с противным свистом, и я со всей дури грохнулся на спину. По­­­следнее, что я запомнил — размытый силуэт Адама и его страшное шипение:«Наш-ш-ш-ш-ел!». А еще странный блик рубинового цвета на стене и ощущение, будто скалы движутся. Я зажмурился. Когда снова открыл глаза, вокруг было темно и тихо. Я попытался подняться на ноги, но не смог. Тогда я стал взывать о помощи. Потом опять лишился чувств и пребывал в плену Морфея до появления доблестных спасателей.

Теперь пожал плечами сыщик.

— И куда, по-твоему, мог деться Адам?

«Я не сторож брату моему», подумалось мне мимохо­дом. Мы молчали и делали вид, что думаем. Это было неестест­венно. Молчать нам было не о чем, а думать в такой ситуации — совершенно пустое занятие.

 

В первые мгновения природа вела себя вполне благопри­стойно. Она мирно шевелила листиками на деревьях, легким ветерком загоняла нежные ароматы в открытое окно моего печального узилища, щебетала птичками и торчала немым солнцем, оставляя все в рамках умеренного оптимизма. Но этого ей показалось мало. В какой-то момент она напряглась и стащила все близлежащие тучи к моему окну. Небо стало свинцовым и неуклюжим, будто к нему привязали тяжеленную гирю. Мне вспомнилась шутка из детства: плаванье с гантеля­ми в пустом бассейне. Почему бы и нет? Вполне олимпийская дисциплина. В тучах что-то начало моргать и издавать звуки, столь противные собачьему племени. Должно быть, это была именно та гроза, которая была мила сердцу поэта Тютчева.

Бен направился к оконному проёму, очевидно, чтобы защитить нас от нежелательной влаги. И тут я странным обра­зом осознал, что Эплстоун тоже работает на профессора Быковски.

— Бенни,— максимально искренне продолжил я ход своих мыслей,— ты ведь тоже работаешь на Быковски?

Агент на секунду растерялся. Или мне это показалось. Тем не менее, Бен сморщил физиономию, как бы издалека, размеренно и брезгливо процедил сквозь зубы:

— Я не работаю на Быковски. Я работаю вместе с Бы­ковски. Во всяком случае он мне не платит.

Я хмыкнул в том смысле, что мне совершенно наплевать кто и за что платит Бену.

— А ты не хмыкай! — возмутился агент ФБР. — Не хмыкай, потому что мы с тобой по разные стороны…

— Баррикады? — подсказал я.

— Да какой там баррикады, идиот! Мы по разные сторо­ны бытия.

— Ты хочешь сказать, что я мертвый?

— Гарри, ты очень умный. Но ты — полный придурок. Стороны бытия распределяются не только на мертвых и живых. Они еще распределяются на живых и живых. Это проще, чем временной континуум.

— То есть, это ты поведал Быковски как я навернулся мордой об пол?

— У тебя гемофобия. Ты боишься вида крови. Ты увидел кровь Папетти на ковре и бухнулся в обморок. А Папетти упал потому, что был сильно пьяным. Это ты параноик. Это тебе надо к психоаналитику.

— У тебя водка есть? — в этот момент я подумал, что именно водка может стать объединяющим началом.

— Тебе нельзя, — голос сыщика выдавал неуверенность.

— Плевать. У меня же не печень травмирована.

Водка нашлась. И очень кстати.

 

Все оказалось еще хуже, чем я мог предположить.

Бен познакомился с Быковски, когда расследовал обстоя­тельства смерти Инги Куценко. Уж не знаю, где и по какому поводу могли пересечься их пути, но теперь это уже не важно. Тогда профессор рассказал агенту, что на самом деле пред­ставляет из себя Фонд Жака де Моле. Он рассказал про отмы­вание денег через бродвейские постановки, про гейские интриги в шоубизнесе, про сложную организационную структуру неотамплиеров. Он рассказал про Янсена, про меня и даже про Адама Кодмана, который в тот момент еще никак не мог связываться в логических построениях с безобразиями на тему Данте. Хотя бы потому, что ничего об этом не знал. Оказывается, Быковски был лично знаком с Ингой Куценко и даже имел с ней недолгую переписку интимного характера. Профессор всячески поддерживал интерес Эплстоуна к ин­триге, никак не выдавая собственной заинтересованности.

А заинтересованность была видна невооруженным гла­зом. И сводилась она, по всем соображениям, к научной борь­бе Быковски и Янсена не очень научными методами. Это было вполне на руку агенту. Что из того, что эти яйцеголовые топят друг дружку, презрев научную этику (справедливости ради надо сказать, что Янсен, со своей стороны, никак не помогал развитию интриги)? Ну и пусть себе топят. Ведь получается очень красиво. До боли в глазах. Профессор Янсен со своими учениками из абсолютно ненаучной жажды наживы, вляпались в полукриминальное предприятие, выйти из которого без ущерба для реноме, практически невозможно. Янсен — хитрая бестия, уезжает на симпозиум в Мадрид, подставляя под удар ученика. В случае чего, всегда можно сказать, что его в этот момент поблизости не было. Алиби. Задерганный хлопотами аспирант совершает кучу ошибок, в результате чего ему пред­лагается отречься от учителя во избежание скандала. Аспирант отрекается, и этого вполне достаточно, чтобы праздновать победу. Пусть нестратегическую, пусть скромную и частную, но победу.

С точки зрения органов правопорядка, все еще проще. Завербовать уже внедренного во вражеский штаб иностран­ного стажера проще простого. При известном умении он согласится на сотрудничество с большим удовольствием, чем на внеурочную работу. Тут возможностей столько, что фанта­зии может не хватить. В итоге — планы злодеев разрушены, справедливость торжествует и Эплстоун с Быковски въезжают на белом верблюде, каждый в свой рай.

Бен понял, что им манипулируют, когда узнал, что Анна Шоу племянница Ярви Янсена. И после, когда проследил пере­движения моего учителя по Европе и когда подслушал разговор с Быковски в машине, понял, что Быковски и Янсен заодно, что история с исчезновением моего патрона – не более чем уловка, что Адам и Анна давно завербованы и что планы заговорщиков никак не соотносятся с планами ФБР. Этого было вполне достаточно, чтобы объявить свою игру.

В «своей» игре главной проблемой оказался Кодман. Он не лез ни в какие ворота, и его функция оставалась полной загадкой. Это если не впадать в мистические настроения. Если в таковые впадать, то получалось еще хуже. С неотврати­мой безысходностью в какой-то момент Бен понял, главное к чему направляла вся собранная информация — это «вести» Адама. Куда и зачем оставалось совершенно непонятным.

Этот «какой-то» момент случился, когда Эплстоун оттирал от крови разбитую физиономию Папетти. Режиссер тогда сказал: «Твой сучий нюх приведет тебя к истине. Но как горь­ко будет тебе, когда ты ее вкусишь! Тебе будет хуже, чем Адаму». После этого Энни громко хрюкнул и отрубился. «Хуже, чем Адаму…» Куда уж хуже? Адам просто растворился в пространстве. Впрочем, Папетти не уточнил какого именно Адама он имел в виду…

— Так чего они хотят? — не выдержал я. — Зачем все эти тайны и супермиссии?

— Бесполезно, — пожал плечами сыщик. — Бесполезно искать ответ. Бесполезно искать Анну и Янсена. Бесполезно думать, что все ответы знает Адам. Я это понял и с этим сми­­рился. Если честно, в данный момент, больше всего на свете меня интересует твоя спина. И не в смысле следствия, Бог с ним, с этим следствием. А в смысле твоего здоровья. Господи, я сам не верю, что это говорю! Тайны с супермис­сией — ужасно интересно. Но только тогда, когда близкий тебе человек не мочится под себя, не воет от боли и не думает о том, кому завещать свой скромный скарб. Твоя дурацкая спина, Гарри, лишила меня возможности заниматься своим делом. Я погубил свою жизнь! Пошел ты на хер!

Последние слова Эплстоуна вызвали во мне определен­ное неприятие. Но я не стал спорить. Все на что я оказался способен, это радостно пробубнить:

— Сам пошел.

В палату вошла санитарка, проверила мое судно на пред­мет наполнености, и, как бы, между прочим, спросила:

— Тарапефт не заходил?

Она так и сказала «тарапефт». Меня душили слезы благо­дарности Создателю за то, что есть рядом кто-то, кто инте­ре­суется моими испражнениями. Поэтому я не смог ответить. Ответил Бен. Резко и однозначно.

— Тарапефт не заходил.

Санитарка ушла, оставив невостребованное до поры суд­но под кроватью. А я, минуя всяческие приличия, совершенно по-детски, разрыдался горючими слезами. Горючими и сладки­ми, как молоко матери, где горечь и сладость создает совер­шенный баланс бытия.

До меня дошло, что весь наш разговор с Беном Эплстоу­ном в моей унылой больничной палате в течение последних двух часов.… В общем, говорили мы по-украински.

За окном начался дождь. Впрочем, если быть точным, за окном находились мы.

* * *

1. Все как раз наоборот. Юпитер вращается вокруг своей оси почти в два с половиной раза быстрее чем Земля. Так что за земные сут­ки на Юпитере прошло более двух тамошних.

2. Имеется в виду письмо Клавдия в Англию, где предлагается уничтожить Гамлета. Гамлет прочитал письмо, адресованное не его глазам, в результате чего смог вернуться в Данию невредимым, подставив, впрочем, своих друзей Гильденстерна и Розенкранца под эшафот.

 

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/