ВАЛЕРИЙ СУРИКОВ

 

 В ПЕСКАХ НА СОКОЛЕ

рассказы и повесть

 

Опубликованы  на  сайте  Валерия Сурикова

  http://www.vsurikov.ru/

 

Оглавление

 

Тяг могучий

Незабываемый 1992-ой

Кандидатский минимум по философии

Ксаныч

Фата-моргана

Свояченница

Объяснение в любви

Под музыку Вивальди

Шура, где ты?...(повесть в двух частях с эпилогом)

 

 

 

 

 

 

                    ТЯГ          МОГУЧИЙ

 

 

      В тот день они шли  своим  обычным маршрутом:  около четырнадцатого дома, тогда еще  жилого,   выбрались к переулку  и двинулись по  четной  его стороне. Мимо военной гостиницы и подвальчика, мимо дома, где, как выяснится потом, жил одно время Солженицын, мимо  немецкой  школы… Около школы Скворцов,   как всегда остановился, тихо вздохнул  и сказал  сыну: «Вот эту школу я  когда-то закончил… только язык у нас  был английский».  Если  его шестилетний  сын спрашивал:  «Почему?» (а   он иногда  спрашивал), то  Скворцов рассказывал, что    когда-то в этом  здании была  летная школа и  первую в Москве  немецкую  открыли  вместо нее.   Учили в ней  языку  очень серьезно,  с  первого  класса;  старшеклассников же, среди которых  оказался и Скворцов, надергали  из   окрестных  школ. «Все  учителя поначалу у нас    были из офицеров, даже   женщины»,  — добавлял  он обычно.

Тогда  мальчик не о чем  не спросил,    и они,  не задерживаясь, прошли  мимо школы, пересекли переулок  и, не заходя  в  кафе, свернули  в «собачий  парк». Обычно  они заходили в это  прозрачное, тогда  еще вполне  приличное  кафе.   Мальчик   съедал   две порции  мороженного   и погружался  в  тихое  созерцание— смотрел, как  отец пьет кофе, зачем-то помешивая  его ложкой, как  постукивает сигаретой о край  пепельницы, как медленно  разминает  вторую сигарету и долго ищет в карманах спичечный  коробок. 

К  кофе,  как  правило,  Скворцов  брал  коньяк, грамм  тридцать­ -  больше к одной чашечке  в  те  строгие  дни  не отпускали. Этот порядок продержался,  правда,  недолго:  сначала  коньяк   получил  независимость от  кофе, потом его    вытеснил  портвейн,  и  кафе  быстро разделило судьбу   заведения, что  когда-то,  еще  с довоенных  времен, стояло   в  устье  Чапаевского переулка. Правда, тоже  ненадолго: к олимпиаде   перекраивали Ленинградский  проспект и  кафе срыли. 

Если с  коньяком,  то  Скворцов мог  взять  и  вторую чашку кофе. Но мальчик никогда  не  выражал неудовольствия,   что  сидение  в кафе затягивается, хотя лично ему это ничего  не сулило:   он  знал, что  и вторая   порция мороженного при его гландах -  страшная  тайна от мамы.  Он вообще не  очень-то  и тянулся на улицу, в круг  своих сверстников,  и уютнее чувствовал себя  среди   взрослых - ему  были  понятны  и  интересны все их  разговоры, их отношения, и  он очень   любил, когда  отец тащил  его  куда-нибудь с  собой.

  К  быстрому  повороту    в парк  мальчик отнесся спокойно, хотя у  кафе  на мгновение  остановился  и потянул отца  за  руку. Скворцов  провернул  голову и то же остановился ­–  в  глазах  сына  не  было  ни   просьбы, ни обиды, ни недоумения. Была   одна только    острожная  надежда –может быть,  ты задумался и  прошел мимо… Скворцов ничего не сказал, он  только приподнял  плечи  и  слегка  развел  руки.  И  мальчику ничего не нужно  было  объяснять — денег  лишних  у отца сегодня  нет.

Парком этот пустырь с  островками   чахлой  травы, десятком    высоких,  но очень  худых сосен назвать можно  было лишь  условно. Раньше  здесь стояла  военная часть, а когда ее   заборы  и  казармы разобрали,     бесхозную площадку    прибрали  к  рукам собачники. Собак     приводили  сюда  со  всей округи, и    у  мальчика  были   здесь свои симпатии:   длинная  черная такса,   игрушечный пудель  и шпанистый   кокер-спаниель.   Что же касается  ирландского терьера Августа, то  с ним  отношения были  особые.   Едва  мальчик переступал «границу»  парка,  Август, если  он  был там, мгновенно возникал  рядом. Подбегал, нет, не  подбегал - бегать он   просто не  умел, — он  подлетал,  как  вкопанный,  останавливался, клал  передние  лапы  мальчику  на  плечи, долго, с  любопытством, склонив голову,  всматривался  в него и вихрем уносился прочь, чтобы  тут же броситься  в дикий  бег по кругу. Он  так  мощно  выражал  свою радость от  встречи,   что  мгновенно вовлекал в гонку  всех присутствующих  собак.  Даже  в высокомерном  светло-коричневом доге  в эти минуты  просыпалась  жизнь,  и  он начинал медленно переминаться  с ноги  на ногу. 

   Август приходил  в парк  с  хозяйкой. Эта   невысокая  дама одевалась  скромно, но признавала  только один  тип головных уборов  -  даже  в  морозы поверх платка или шали  обязательно одевалась  широкополая  шляпа. Для  тех  времен  столь изысканные одежды,    да еще  рядом с огненно-  рыжим  ирландцем,  были  большой  редкостью, и потому    скрывать восхищенные взгляды    мало  кому удавалось. А  мальчик и не  пытался  этого  делать,  и  было  видно, что  от  встречи  с дамой  он испытывал приблизительно  такую же  радость, какую испытывал Август от  встречи   с ним. Правда, в  бег  по  кругу  он  не  бросался –   сказывалось  строгое   воспитание и  уже наметившаяся  привычка   сдерживать   себя. 

Дама  тоже выделяла   мальчика -    бешенный  ирландец, видимо, давно  приучил  ее   ценить   любую    сдержанность.   Она  даже иногда  с  совершенно серьезным  лицом начинала  выговаривать  своему псу:  «Когда же  ты, наконец, уймешься. Вот  посмотри,  с  каким достоинством держит  себя этот  совсем юный мальчик».  И  гладила  при  этом   мальчика  по    голове.

  Хозяйке нравился мальчик. Мальчику  нравилась хозяйка – за  шляпы, за умение   говорить  с животными, как  с людьми.   Августу нравились, похоже,  все, кроме  светло-коричневого дога,  а   мальчика  он еще, кажется, и  почитал   как  образец  для  подражания.

  Было  еще  одно немаловажное  обстоятельство, которое     сближало  три  эти существа. Оно  называлось Киндзмараули—  таким  было полное имя    крупного    черного кота ( лишь небольшими белые отметинами  на  шее и  кончиках  передних  лап  нарушали его строгий  окрас)  с   удивительно выразительными глазами.  Киндзик, возможно    был  в  те  времена    единственным  в Москве котом, которого выводили  на прогулку  на поводке. Он несомненно  знал о  своей  особости  и  не упускал   случая, чтобы  подчеркнуть это.  Обычно он сидел  у ног  хозяйки,  и  никто не  смел   приблизиться   к  ней_- Киндзик     изгибал спину,  а его длинная  густая  шерсть  вздымалась как  иглы  на  дикобразе. И   раздавалось шипенье  такого  накала, что  и самые отчаянные  отступали. Мальчик  был  единственным, кого  кот подпустил  к  себе  и  к хозяйке   сразу  же, при  первой   встрече. Даже Август, который и  во  время  самых  отчаянных своих  игр  кота    из  виду никогда не выпускал и всякую новую собаку, проявившую интерес к  коту,   останавливал    на самых дальних  подступах, тогда  от изумления раскрыл  свою пасть так, как никогда ее не раскрывал.

Скворцов   всегда    останавливался на   почтительном расстоянии от  дамы,   с подчеркнутой  любезностью  раскланивался,  но   никаких  бесед  не  затевал. Он  сразу же заметил, что между   его   сыном,    котом  и   собакой  установилось взаимопонимание,  что  и  Август,  и  Киндзик   мальчику   значительно  ближе  всех  тех,  кто  ходит на  двух  ногах. Он очень быстро заметил  и ту «  волшебную   нить»,  которая  протянулась  между  его  сыном и  хозяйкой животных,  и что-то    подсказало ему:  нужно  быть предельно  деликатным и  держаться  на   расстоянии…

В  тот день   Августа   в  парке   не  было,   и они сразу же  прошли  на карики….

Карики были любимы всеми, особенно зимой. В  бесснежное  же  время верность  им   сохраняли  в основном   пацаны.    Все  без  исключения ­- не было  тогда на  Песчаных  мальчишек в   возрасте  от  пяти  до  пятнадцати, которые бы  ни  почитали  кариков.

Сами  карики  в  то  время  представляли   собой остатки  фундамента  крупного строения.  Хорошо  углубленный, с  многочисленными перегородками  он  был идеальным местом  для  игр. Зимой же там появлялись  многочисленные  горки,  в том  числе  и для  лыжников.  По  существующей  легенде  всесильный сын  Сталина  начинал здесь когда-то строить первый  в России крытый  хоккейный  стадион. Сын  был,  как  известно, главным летчиком Москвы и   решительно   поддерживал все, что  было связано с  самолетами. Так в Москве  существовала   футбольная  и хоккейная   команда  ВВС,  в которой (и  в футбол  и в хоккей) играл   Всеволод Бобров.  Василий  Сталин, видимо,  был  вообще  неравнодушен к   Песчаным  ­-  к этой  первой  (Черемушки появились позже, уже  в другие  времена ) послевоенной новостройке, которую, как   утверждают   местные    старожилы,  посещал  и сам  генералиссимус. И  даже   оставил свой  след.  Если  идти по Ново-песчаной от  Ленинградского проспекта, то нельзя не заметить, что  первые  новые  дома -  пяти  этажей,  а  в районе  кинотеатра  «Ленинград»  они резко  переходят  в  семиэтажные.  Вот этот переход  и  есть  сталинский  след: приезжал, смотрел, одобрил, но  выразил недоумение, пачэму дома  такие маленькие… Вот пару этажей    в  строящиеся дома  тут же  и добавили.

  Сын  же для  летчиков выстроил   на  Второй Песчаной отдельный дом, и в  первом  его  подъезде  на четвертом  этаже(как выйдешь из  лифта  направо ) жила  тогда  некоторое время  великая   хоккейная  тройка Бабич –Бобров -Шувалов.  Скворцов  еще   захватил  легендарные   времена, когда  на каток  в дворе  семнадцатого  дома, где они, привязав  к валенкам веревками гаги, клюшками из стальной  проволоки  гоняли  консервную   банку,   из подъезда  пятого  дома выезжал Бабич  со  своим  совсем   маленьким  сыном­—оба на канадах с  ботинками, в  настоящих  формах, с  настоящими  клюшками  и  шайбой. 

Каркас крытого  хоккейного стадиона был воздвигнут почти  одновременно  с домом  для  летчиков – на фундаменте дыбилась  мощная, не  меньше  двадцати  метров  высотой конструкция  из  металла.   Она была    сооружена и... на десять лет  забыта. Может  быть, потому  что  умер вождь,  и попал в  опалу  его  сын. Может  быть  еще по каким  причинам, но  стройку заморозили,  и каркас ржавел.  Из  жалости,  из сострадания его, возможно, и  стали  называть тогда  кариком. Когда же конструкции  сняли,   и  остался один  фундамент,  карика   стали называть « на вы»...

 Придет  время  ( мальчик Скворцова  станет  совсем уж взрослым  мальчиком),   карики  разберут,  начнут  строить дом  на  этом  месте, да  так  и не достроят. И огороженная забором   площадка  надолго  станет   кабаком  под  открытым  небом -  из подвальчика  с  бутылками  будут  идти  только  туда. Когда же  сроют  и этот  дом,     среди  старожилов Песчаных  поползет   слух:    проклятое  место, кругом  пески, а   здесь  и  вовсе плывун...   Но    несмотря на  эти  слухи   строиться  здесь  начнут и в третий  раз.   Но это  уже  в  совсем   иные   времена, когда  наголодавшийся  русский  капитализм, отметившись на  всех  лакомых  местах  в  пределах  Садового  кольца,   устремится  к  кольцу следующему  и остановит  свой   жадный до земли    взгляд на  странных пустырях, что  на   Песках   в  районе  Сокола. И  никто  его не  вразумит.  И    никто    не помешает  строительству  еще одной высотки в  Москве   на  забракованных  уже    дважды «сталинских»  песках… 

Но  все это  еще   впереди.    А   тогда   отец с сыном подошли к   карикам, и мальчишка   сразу же   скрылся  в  лабиринтах фундамента.  Скворцов  обратил  внимание на  стремительность  исчезновения  сына, но  значения  тому  не  предал,  а огляделся и,  по- походному подложив   под   себя  правую ногу,  уселся    на кирпичную  кладку.

Ему было приятно  вот так сидеть  и     не о чем не  думать… Он  наблюдал, как растворяется  в  теплом  майском  воздухе     дым  его семикопеечного «Дуката», неторопливо переводил  свой  взгляд  слева направо, справа налево.  Глянул на землю  и,  заметив   одинокого  муравья с  фантастическим напряжением  тянущего куда-то гигантскую  соломинку, попытался помочь ему –подтолкнул его  груз кончиком  спички.  Потом он  долго следил  глазами за соседом, осторожно  несущим из  подвальчика сумку,  набитую «Жигулевским»,  пока в поле зрения не  появилась сначала  рыжая  собака, а  потом  и женщина в  роскошной  шляпе. «Что-то  припозднились  они, сегодня» — подумал   было Скворцов, но тут  же  оставил  эту мысль, поскольку  взгляд его уже  скользил дальше  и    совершенно не хотелось   вмешиваться  в  это беспечное движение. Возможно,    вот  так с    открытыми глазами он и  заснул. Во  всяком  случае,  пришел   в  себя  внезапно, вздрогнув  от резкой  боли –  дымящаяся сигарета     жгла     пальцы.

Перед  ним стоял   Август.

«Ты откуда здесь  взялся», — строго спросил  было Скворцов   у пса.  Но  строгость  нисколько не  напугала   ирландца, поскольку  он  знал, что   пришел  сюда  по  следу, а  за  такие  вольности терьеров не  наказывают  даже бесконечно  далекие  от  всяких  охотничьих  дел  хозяйки. Август не  только не  дрогнул от  строгого тона, а  даже приблизился  к  Скворцову  и  несколько раз качнул мордой  снизу вверх — где,  мол,  мой мальчик.  А,   действительно,  где  он  —  встрепенулся  Скворцов,  поднялся, крикнул раз, другой,  третий, повернулся к  собаке—  «ну  что  стоишь, помогай, ищи!». 

Но  Август  и не  подумал  сдвинуться  с  места,  а  наоборот,  подогнул  задние  лапы и сел, всем своим  видом  показывая, что команды  он терпеть ненавидит, что  и  от хозяйки-то   выполняет  лишь одну из  трех, что он вообще  не  намерен  искать  своего  лучшего  друга без его    на  то  разрешения—  а вдруг  тот не  хочет, чтоб  его   именно   сейчас находили... «Спелись», —  буркнул   Скворцов  и начал  спускаться в лабиринт  отсеков   фундамента. Август  тут же   поднялся  и  пошел   за   ним... 

Он нашел  сына в  самом  дальнем  отсеке.  Тот  сидел на  камешке, обхватив ручонками  колени,  положив  голову  на  них, и  смотрел, не мигая,  в  землю.

-   Ты   что? …Что  с  тобой ?… Мальчик поднял  голову, и Скворцов аж вздрогнул, встретившись  с его взглядом — Что с  тобой?…

-  Папа,  а кто  такой  Тяг могучий ?

-   Откуда  ты   взял  это? Ты  заснул?  Тебе приснилось что-то?

-  Нет,  я слышал… Вчера…По радио…Дядя  пел: «стонет Русь как  Тяг   Могучий …»

-  Да, не   как  тяг,  а   в когтях, ­—рассмеялся   Скворцов, — в  половецких  когтях, и  князь  Игорь  хочет  обломать  эти  когти…Он  говорил  еще  что-то, но  с  каждым  своим  словом  все  ясней видел,   что сын  его  не  слышит и ни в каких   половцев  не  верит…

  Вечером  за ужином, теперь  уже  втроем,    они   тогда  долго смеялись над  милой оговоркой  мальчика. И  почти  сразу же  забыли  про нее. Но через  тридцать лет, когда  его единственный  сын,   отказавшийся от карьеры академического ученого  и   побывший некоторое  время   сначала  в дворниках, а  потом  в  плотниках,  пострижется в   монахи, Скворцов   вспомнит.

 И как шли они  в тот  день  своим обычным  маршрутом. И недетскую какую-то тоску в глазах  улыбающегося    вроде бы   мальчика…

 

 

 

 

              НЕЗАБЫВАЕМЫЙ   1992-ОЙ

 ( ТАНЦЫ    ПОЛОВЕЦКИХ    ПЛЕМЯННИКОВ)

                   

   Верить   сейчас  нельзя  ничему.  Ни приватизации, ни либерализации  Вон они,  у каждого метро  сегодня  стоят— пиво по пятнадцать рэ за бутылку гонят, топчут наши завоевания...   И  Тимурычу  веры   больше нет, а тем  более   их  литовцу,  этому дважды бурому лису прибалтийскому...   Вот, Ельцину еще верить  можно— его время пока не пришло. Он,  ведь,  так, для виду больше за капитализм,  а молчит-то, будьте уверены, за него,  за родимого  нашего. Денно и нощно мозгует, как бы исхитриться, да  назад повернуть, оставив всех коммунистов в капитализме...

 Сейчас  многие  и повсюду твердят: мы, мол,    там  были  и  сами  видели, как  у них там … Но  и этому верить  нельзя.  Одно дело туда прокатиться, поглазеть на витрины да пива попить из кружки, а не из молочного пакета. А другое, совсем другое, при этом капитализме жить и тем более вкалывать. Я, вот, четыре месяца, никуда не выезжая, при нем отышачил и собственной шкурой все  испробовал. И не буду скрывать: пробудилось во мне классовое сознание; да так прорвалось, что хоть сейчас готов идти грабить награбленное— бескозырку на голову, ленточки в зубы и под яблочко к Семен Михалычу с Климом Ефремычем, И — шрапнелью их, шрапнелью....

Сижу я, значит, прошлой глубокой осенью дома  у   себя -  в  песках  на  Соколе. Без работы, поскольку  из  вохра  меня турнули.   Раздрай в стране  настал такой, что  и на  деньгах  начали  экономить —  старые  купюры  жечь перестали, а  всех  нас, кто вагоны   с  забракованными деньгами к месту   надругательства  сопровождал,  списали.  Так,  вот, осень, слякоть, Горбачев из последних сил за союзный договор бьется, Кравчук  по своей самостийной носится, да на  наш Черноморский Краснознаменный косяка давит, талоны на водку и табак все отоварены, в магазинах  же уже и морскую капусту подъели, витрины растаскивать начали...В общем положение аховое - октябрь, одним словом, наступил, и не сегодня, так завтра жди "Аврору" возле Москворецкого моста: и низы и верхи— ничего не хотят и  ничего не могут....

Звонит такой же, как  я,  вохр  в  отставке,   с  которым мы весь  Союз   исколесили, лежа на   мешках  с траченной  валютой, и зовет на работу, вроде как контору какую-то  сторожить. Сутки через трое, но только в галстуке и в белой рубашке. И называется все это  с вывертом    —дежурный администратор. Соглашаюсь. О деньгах и не  спрашиваю - меньше двухсот, думаю, не положат. Да и не впервой  мне:   до вохра я  лет семь, наверное, отчитал в сторожах и истопниках — сдюжу и при галстуке.

Поехали мы на смотрины. В конторе - все наши, люди, как люди, только одеты так, как у нас раньше на октябрьские и майские одевались. Да обращаются  друг к другу с  присвистом: "Гос-с-с-подин Салями сказал","Гос-с-с-подин Салями велел",'Гос-с-с-подин Салями обещал подумать..."      Господин Салями - это, значит, их начальник  или по-нынешнему  хозяин. Сам я его видел лишь издалека — ничего особенного. Есть, конечно, в нем что-то  от узбека или  от азербайджанца - но в ком из нас этого нет...Он  меня тоже успел оценить: минут  через пять ко мне подходят и говорят: "Гос-о-с-подин Салями вас берет,    но  с испытательным сроком, платить будет тысячу,  но только немедленно приведите свою голову в порядок, гос-с-с-подин..."

На ногах я тогда   устоял, но в глазах, скажу честно,   поплыло.   И  не  только от тысячи. Очень  уж меня озадачило  это  « приведите в порядок голову»...   Неужто  мысли мои заветные вскрыл…  О стрижке  я  тогда даже  и не подумал.

Сторожить нам пришлось не ту контору, где нанимали, а другую, видимо, страшно секретную - ее даже между собой велено было называть не конторой, а офисом. Раз в четыре дня, утром, подъезжал к «Ленинграду» автомобиль типа нашего воронка, но без окон. Садился я  туда— рядом два здоровых лба, — и везли  меня куда-то минут сорок. Затем лбы надевали на глаза повязку и заводили в помещение без окон…Через сутки таким же макаром   назад.  Четыре месяца оттрубил, но так и не знаю, куда возили...

 

Заведение их называлось странно - Шварк труппа. Вопросы там задавать было не принято и разгадать эту загадку мне со сменщиками так и не  удалось. Сошлись на том, что, видимо, — артисты и, скорей всего, циркачи — либо канатоходцы, либо фокусники. Но почему секретность, так и не поняли. Один из нашей бригады все причитал: "Гэбисты, гэбисты, в августе их прижали, вот они под видом иностранной фирмы новый путч и готовят". Но поддержки эта идея не нашла - с какой стати, рассуждали мы, будет гэбист платить тебе тысячу, если он прекрасно знает, что достаточно двухсот. Тысячу может положить либо артист, либо мафия, либо  какой-нибудь залетный и не знающий местных условий половец...

Одним словом, мы работали – стерегли огромное помещение и отвечали на телефонные звонки. Снимешь трубку и скажешь: "Шварктруп, добрый день".Тебе ответят, к примеру. '"Добрый день, через двадцать минут откройте дверь и примите олифу или, скажем, ковролит" — хозяин  полностью перестраивал   помещение, и потому стройматериал шел потоком. Перестройка  была  варварской — уничтожалась вся  наша запечатленная  на  стенах  история и биография. Сдирались великолепные пано — одна фреска "Леонид Ильич пожимает руку Константину Устиновичу перед отправкой на Малую землю" чего стоила... Срубались грандиозные лепнины — мосфильмовского рабочего с колхозницей и того не пощадили. Хотя скульптура та  в   настенном варианте и  была  странной —ребята были так переплетены   друг с другом,   что узнавались лишь  по серпу и молоту, — душа  все равно   обливалась   слезами... А как надругались над отечественной гордостью —мореного дуба паркетом...На него стлали   германский ковролит бесстыдно канареечного цвета.. И начальник охраны — шварктрупенфюрером называли мы его – при этом  все время нашептывал: "Сохраняйте  бдительность: каждый квадрат этой штуковины стоил хозяину …» И  называл  такую цифру в долларах, что  тошнило.

Работа в целом была, несмотря на ремонт, не такая уж и пыльная.  Сиди, посматривай по сторонам и строй планы, куда  обещанные тысячи употребить. А тысячи, и  вправду, пошли косяком. Хозяин, хоть  и кровосос по  своей  сущности (ему, что  человека продать,  что купить бильярдный стол  -  все  одно ), но за конъюнктурой  следил  внимательно. Не забывал, нехристь, и про наши  праздники: то к   рождеству подкинет премию, то к  встречной. А когда Тимурыч, все-таки решился и сказал: "Пора", то есть отменил все ценники в магазинах и разрешил их каждому писать  по своему усмотрению, нас  тут же  проиндексировали и вместо одной тысячи  положили каждому по две.

Газеты, правда, Тимурыча  поначалу  не поняли и  в один голос закричали: "Нельзя без приватизации, сначала приватизируй, а потом люберов выпускай"...Но Тимурыч не зря всюду, где мог, на одни пятерки учился, из-под  красных дипломов и похвальных листов не вылезал — он и здесь всех урезонил и все предвосхитил: «Были бы люберы, а приватизация сама придет.» И действительно, пришла: зашел  любер в магазин, прихватил  какого-нибудь товара, нацарапал  ценник и  стоит себе у входа в тот же магазин, приторговывает, строит капитализм с  человеческим лицом и стабилизирует свою экономику....А нам все это —как с гуся вода: мы пятерками  и трояками нашпигованы, как баранья нога чесноком.   Совесть мигом утратили, про корни и связь поколений  тут же забыли, на пролетарскую и прочие солидарности нам как бы уже и наплевать — ходим, бесстыжими своими глазами на суетящихся ветеранов свысока поглядываем, к комкам тянемся...

Но, видно, за все приходится  платить —   в том числе и за либерализацию с тысячей на подносе....

Ремонт закончили,  и жизнь, казалось, должна была стать еще краше, еще веселее — телевизоры в контору завезли, цветные, корейские. Но тут-то все и пошло. И не красным, а белым— белогвардейским прямо-таки колесом. Тогда мы ничегошеньки, конечно, не поняли, но теперь задним числом можно все рассказать и по порядку...

Если ты, читатель,  когда-нибудь в жесткий покер( это когда без шестерок и более мелких  фосок, без джокера и стрит старше тройки) играл, то поймешь все. Если нет, то все равно, может быть, что-нибудь поймешь...

Одним словом, сели  они втроем, так, как я понимаю, ненадолго, время  скоротать: господин Салями, его племянник и один наш,  из менеджеров. Он-то все потом и рассказал.  Бывалым оказался мужиком, даже срок успел  отмотать   за преждевременный вывод экономики из партийно-хозяйственной тени.  Как раз в то время, когда начался падеж генсеков.

Но легко сели, да тяжело встали — карта пошла, да так, как она только и в кино и книгах ходит. Я слышал,  что похожий покер  где-то у Джека Лондона описан. Но то — в книге, а это — сама жизнь...

Расклад начальный такой: господин Салями с руки дамовский фуль имеет, племянник сидит на трех королях, туз в проходе, у нашего же четыре червы по порядку, то есть  флешь-рояль  без одной. Сами понимаете, что  при  таком раскладе  еще до прикупа идут сумасшедшие плюсы— никто уступать не будет. Сначала все наличные рубли выложили, потом доллары в ход пошли: господин Салями сейф настежь, племянник чековую книжку рвет - выписывает и рвет. Наш, не зря отсидел на нарах, тоже не уступает, но уже в кальсах сидит – костюмчик свой зарубежный с искоркой толкнул племяннику. Но в какой-то момент господин Салями, видимо,  что-то почувствовал, насторожился, плюсы сбавил — померились, прикуп пошел. Я потом спрашивал у нашего, ты-то на что рассчитывал после прикупа в одних кальсах сидючи. « Я» —, сказал он,— «если бы пятую черву прикупил — спину бы им свою показал, под нее любой    кредит дали  бы…»

Видел я эту спину...Это, конечно, грандиозная вещь – полотно  под стать "Руси уходящей". Все наши наличные генсеки на ней, в профиль  один за другим  – от Владимира Ильича до Михаила Сергеевича. Последний теснился с правого  края, уже почти на самых ребрах. Большой мастер над этой спиной работал и, как выяснилось, до  Андропова включительно еще в зоне. И уже после освобождения пришлось нашему менеджеру( вот, что значит сила искусства, не  утерпел) съездить  в Задонск, что под Ельцом — дорисовывать: сначала Константина Устиновича, а потом уж и Михаила Сергеевича...

Но пятую черву он, однако,  не купил, тут же, естественно, пасанул и пошел звонить домой, чтобы привезли брюки. А господин Салями тем временем, ох, рисковую игру затеял — надышался, видать, паразит, вольным российским воздухом до одури: фуль свой разрушил — снес две фоски и, надо же, прикупил четвертую даму. Но и  племянника в тот вечер никто не любил, не вспоминал — четвертый король к нему пришел...Каре на каре и в банке миллион, наверное, в валюте. Тут уж деваться некуда— не отступишь,  не убежишь.

Племянник всю свою чековую книжку раздергал, последний листик остался. Господин Салями - при пустом сейфе и карманах...И вот тогда-то он и   говорит: "Офис - на кон!"  На племяннике аж шерсть дыбом встала, но он волосы дрожащей рукой пригладил и с этаким вызовом спрашивает:

"С челядью, надеюсь, дядя?" И — последним чеком на полтора миллиона банк закрывает...

На следующий день как раз мое дежурство. Привезли, хожу по валютному ковролиту,  ничего не подозревая. И вдруг — звонки, один за другим и все из центральной конторы. Сплошные отбои: это не принимать, от этого отказаться. Звонки как начались, так  и стихли. Чувствую - что-то произошло— и серьезное. Может быть, Козырева отрешили, и монополия внешней торговли грядет?...Может быть, государственный переворот опять, черт его дери — мало им 19 августа и 8 декабря, еще чего-нибудь придумали?...Но  включил телевизор— "Лебединого озера" нет. Только немного успокоился — звонок в дверь. Вошли человек шесть-семь и все как бы на одно лицо. Как потом выяснилось — племяннички, все сбежались, из всех щелей выползли на королевский тот выигрыш, на дармовое германское покрытие, да на челядь, доставшуюся не за понюшку табаку. Горохом по углам раскатились, танцем маленьких лебедей по кабинетам прошлись — шнырь, шнырь, все поглядели, руки к небу вздымают, языками прицокивают. Я поначалу подумал: "Ну влип — мафия, без единого, как говорится, выстрела взяли, сейчас вздернут". Но кончать не стали,  покурлыкали по-своему и удалились. Я — в центральную. Оттуда: "Вы у нас больше не служите, ждите распоряжений нового гос-с-с-подина".

—  "А который из них господин-то?"

 —"Да тот, что в бордовых шароварах», — отвечают...

Конец моему недолгому флирту с капитализмом и вольным "купаниям" в трояках да пятерках наступил быстро. Бригада наша пенсионно- инвалидная,  хотя и была облачена в галстуки да лучшие клифты, новому хозяину, гос-с-с- подину Борделю, пришлась не по вкусу. Только одного, Евграфа  Сидоровича, мужчину матерого, с доколлективизационным, наверное, стажем(  он и к строительству Беломорканала, скорей  всего, руку успел приложить ),умельца знатного, дай ему волю, он с одним топором да долотом из ничего компьютер  соберет, — только его одного и оставили. Остальные ничего, кроме живого интереса к тысячам, предложить не могли и только ежились под упругим взглядом главного племяша. Да и понимали этот взгляд плохо. Он, к примеру, — хочу, мол, ленч. Наш  же ванька - телевизор включает...  И так  во   всем. 

На  четвертый,  как  он  воцарился, день  вновь  мое   дежурство. Привезли. Только  я журналы  разложил, гривой своей  нестриженной  взмахнул  и    к    администрированию приступил,  он зырк  на  меня— что,   мол, такое  читаешь...Я,  приученный   всюду видеть политику,  тут  же смиренно   убрал "Знамя"  и достал "Наш современник»…. Реакции   с его стороны  никакой, только взгляд стал жестче. «Наверное  у этих дикарей  все  наши  «толстяки»   на одно лицо»—  только  и  успел   я подумать.   Поскольку  он  тут же щелкнул  пальцами  и  один из резвых к нему тот час подбежал —  у  нас  ведь всегда найдется какой-нибудь шестеренко, который  и без интуиции,  и без  всякой    политики, но—  всегда в масть. Шу-шу, шу-шу с племянником  и ко мне: "Вы уволены, с сегодняшнего дня". И никаких тебе профсоюзов, никаких тебе треугольников — конец капитализму, гуляй, рванина. Два лба тут же как из-под земли поднялись — руки в карманах. Повязку на глаза вяжут, локтями к двери подталкивают. "А двухмесячное пособие, ведь сокращаете же?" — прощебетал было я." По собственному уйдешь, по 31-ой",- говорит один  из лбов и предохранителем в кармане многозначительно так — щелк...

Везли меня в воронке опять-таки минут сорок. Вытолкнули, повязку сняли – елки с  палками,  я — в родном  дворе лучшего  московского дома   под номером 17/ 7,  что  по  Ново-песчаной улице,  освободившейся недавно из  под гнета Вальтера  Ульбрихта  с Георгиу-Дежем…  Вот,   какую расправу  надо  мной задумал, оказывается,  гос-с-с-с подин  Бордель—  возле родных  стен придется с душой прощаться…

"Стой и не крутись, падла", —услышал я. Затем раздался густой гогот и взревел мотор.

Живой…Оглядел  я   слегка запорошенную снежком совдействительность  и не удержался— пустил слезу: "Здравствуй", — говорю...

 Двор обступал меня    своими пятью корпусами, номера которых  теперь   наверняка  всеми забыты.   Девятнадцатый и    двадцать  первый  под ручку с  двадцатым—  здесь  с  них  все  когда –то  и начиналось. А   поодаль   двадцать второй— одни  летчики как  на  подбор …И  хулиганский  двадцать  третий.  Большая часть нашего класса здесь, считай, обитала.  И  собирались  каждый  день утром  всегда  вот  на  этой  площадке между 22-м  и  23-м,  где  меня сегодня  чуть было  ни  пристрели  борделевские козлы.   Оттуда,  с  пятого степенно спускался Лубяна —  какой дриблинг  был  у  него,  какие  чудеса на  поле  творили  они с  Борькой. Через двор с   седьмого  слетал быстрый Скворец,  подходил Богомол, за  ним мрачноватый  КаВэЭн. Мы  с Гайзенбергом  выходили  хотя и  из  разных  подъездов, но всегда  вместе,  поскольку жили  через  стену, и  я  всегда  ему  барабанил перед  выходом.  Вертлявой походкой    приближался  Шеклак, уже  тогда,  в  пацанстве своем,  мужчина крутого  национального  замеса — так  и  не удалось     укротить   его  нашим учителям: наотрез отказывался принимать любые  тексты, написанные не на кириллице и английское «Yes?he has”, несмотря  на брань  учителей, отцовский  ремень, материны  оплеухи,  проработку  сначала  на  пионерских сборах, а  потом  и  на комсомольских  собраниях, несмотря  даже  на  ядовитый  смешок   сверстниц,   упорно до  самых  выпускных  экзаменов   читал  все-таки  на  свой  манер –«Уся, пи  пая». 

Из  соседнего двора, от  булочной подтягивались  Тэра, Захват  и  Борька,  иногда загадочный Илья ;от  мебельного стремительно двигался Волк,   весело приветствуя    подходящего  со  стороны  «Диеты»   Алика (они  всегда  созванивались  перед  выходом),  степенно  подгребал  двухметровый  Кузя  с  вечной   офицерской  сумкой через  плечо…  И мы,  дождавшись, когда  пройдут   наши девчонки (Ирка, Валька, Наташка  из  19-го  и  Верка  из  20-го), шли   дворами к  школе. По  дороге  к нам присоединялись Толик-монгол из 13-го,   и Андрюха   с  Мишкой  из  28-го.    Этой  гурьбой  в  течение  трех лет  мы  и  вваливались во  двор   спецшколы  на  Чапаевском. Мы,  ее   парадоксальные старшеклассники   (сначала из восьмого-го,  затем  из девятого и, наконец, из  десятого « Б»  класса )—  изучавшие английский  язык  в только что  созданной    школе  с  углубленным  изучением немецкого…. Старшеклассников в  это очень  просторное  и  светлое  здание,  в  котором прежде размещалась средняя  спецшкола  ВВС, надергали тогда отовсюду.     Война десять  лет как  кончилась,  летчики  больше  были уже  не нужны и  в ожидании  спроса  на  дипломатов вместо  одной  спецшколы  соорудили  другую —  языковую. Мы   же оказались  звеном, связывающим   и  две  эпохи  и  две  спецухи. Очень необычные  люди   учили  нас три этих последних   года.  Отменно знавшие свое  дело    мужики —офицера....    Историка  же  своего мы просто  боготворили…

Куда меня возили  — так и осталось тайной. Может быть, на Старую площадь. А может быть и в сам Кремль – по нынешним временам исключать ничего нельзя. Так что с местом действия у меня  сплошная  неопределенность. Но что касается того,  к кому  возили, здесь я, кажется,  разобрался...

 Давно я о них думаю - считай, со школы,  с рассказов  нашего  историка  успокоиться не могу – куда девались, в какие края сгинули. Ведь чего только с ними наши киевские князья не делали— века четыре, наверное, гоняли их по степям и рубили от правого уха до седла. Но государственность тогда была слабая, идеологии никакой, о лагерях особого режима да   частях особого  назначения  никто   и  не помышлял  Вот, и не довели до конца начатого дела.

Тут, конечно, и татары  с монголами все   карты   смешали. Сначала хан  их Чингиз откуда-то не с той стороны начал заходить: Каспийское море с юга обошел, через Кавказ перевалил— вроде как  на помощь к нам идет…Потом Батый. Тот напрямки по нашим городам с пожогами шел, но все равно многим сумел  внушить, что идет квитаться  с надоевшими нам южными кочевниками. Мы полтора века приглядывались — все решали  половцев бить приходил Батый или нас,  грешных. Наконец, нашелся один, твердо сказал: «Нас!» и — на Куликово поле...

Несколько  веков   после этого мы, забыв про половцев, теснили  друзей-супостатов на  восток. И давно уж освободили, те места, из которых они к нам пришли — перешагнули  их голубой Онон. Но все продолжали теснить и освобождать­— до чукчей и коряков аж добрались, к БЕРЕГУ вышли, в океан уперлись. Сгоряча даже и через него было перемахнули, за Курилы и Аляску уцепились, приглядываемся к американским индейцам - та ли эта — ононовская—цивилизация или другая; теснить дальше или же отойти?...Но и тут нашелся  решительный человек  — помог-таки сделать ВЫБОР: видит там свои теснители  во вкус входят и быстренько им Аляску по сходной цене сплавил.

  Вздохнули, наконец, свободно и теперь уже пристально стали вглядываться  в  западном  направлении. Про половцев же опять никто и не вспомнил, как будто их и не было.

Западу вся эта наша расширенность, весь наш этот простор, аж до Тихого океана, очень, конечно, не нравился. Никак вся эта махина опомнится, соберется, да на них лавиной пойдет...Поэтому они нас давно уже на западных границах пощипывали, пути к морям подрезали (то  поляков  спровоцируют,  то литовцев натравят, то шведов нашлют).

 Но лишь убедившись, что не только орды больше нет, но нет и земли, откуда она могла бы подняться — одна вода великого океана впереди  осталась, мы по серьезному  стали  включаться  в западные  ИГРЫ… А игры случались  знатные, и игрока азартного Бог  посылал — за всех предыдущих западных  неудачников  разом посчитаться.  Неман   он   перемахнул и прямиком на первопрестольную.   Мы приняли—  раз нацелился на столицу,  заходи,—  пригрели  и …погнали назад. Кому  что  под  руку  попадало  —  тем  и  гнали. Как  раз  с  тех  пор  для   западных  визитеров  у нас и образовалось  правило:  в нашей  столице побывал  или хотя бы издали на нее невооруженным   глазом  посмотрел — отдай, будь добр, свою. Или навсегда, или на время, пока она нам не надоест. Так что пришлось нашим казакам  бистро  в Париже открывать…

Ну и, считай на нашей уже памяти,  еще  в одну дальнюю европейскую столицу пришлось протопать. Тут уж мы были очень злы — строительство светлого будущего попытался сорвать нам германец. Мы только к заветному рубежу подходить начали —два места на нарах на каждого живого гражданина —а он тут, как тут: свои нары  нам  предлагает...Сжимал нас германец долго, но уж как распрямились, как десять сталинских ударов ему врезали, так он  мигом  в Европу назад и соскользнул. И здесь началась настоящая охота на столицы — дергали  их как  редиску   из  грядки, брали  охапками все подряд, пока в Эльбу не уткнулись… Ба, знакомые все лица. Это не вас ли мы случайно оставили с индейцев воевать? Как там наша Аляска?...

То, что земля  в восточно-западном направлении    круглая, мы, считай, убедились. Но про половцев — опять никто не вспомнил.  И, как выяснилось  вскоре,  зря. Пока страна   с Востока, а потом с Запада себя укрепляла; пока она, укрепившись, взялась за настоящие дело и сначала  выстроила социализм, а затем доводила его до развитого состояния, все было тихо; и половец, напуганный  еще в XIII веке, мирно сидел в наших российских щелях. Чем занимался — никто не знает. Также, наверное, как все—укреплял, строил, доводил...Но стоило нам усомниться в содеянном, начать завистливо крутить головой  то на Запад, то на Восток и все перестраивать, то он, конечно, не будучи дураком, тут же все  понял:  конец многовековым страхам, можно скидывать масхалаты  — выходить из вынужденного подполья и выказывать свою половецкую сущность: подчинять этих, так сильно за семь веков расплодившихся русских своим влияниям и управлять ими с помощью своих половецких хитростей и  подтанцовок.  И начали: кто на уровне парламента, кто изнутри— через приватизацию с либерализацией.

И что делать - непонятно.

Развивать, доверившись Тимурычу, реформы…  Это, чтобы они нас всех закружили в своих мстительных половецких плясках, чтобы содрали со всех стен все наши пано и лепнины, чтобы пооткрывали повсюду свои устланные валютным материалом офисы, чтобы глумились над нами и проигрывали нас в покер, опаивая нас, усыпляя нашу революционную бдительность своими тысячами?... 

Нет, это  не  для  нас  и  кого,  хоть  раз  в   жизни в покер проигрывали, тот поймет это   непременно.           

Так, может быть, тогда собраться с силами да вдарить, наконец, всей мощью, пусть спустя шесть веков, в южном направлении и  погнать всех,  кто там попадется под удар... Никого  не  жалея,    даже  братков  наших  семюродных,  которых  мы   когда-то   оствили  на стреме,  у  края   днепровского,  а  сами ушли  на  северо-восток,  поскольку  уже  тогда  светлым умам   было  ясно,  что  великая  Россия — только там, а  на этих кручах ничего  путного  не  высидишь... И   до  конца  цивилизационного цикла,  а то и до  второго  пришествия   придется   отбиваться  то  от   ляхов,  то от   литовцев, то  от  немчуры... К  тому  же,   братки  черте что, судя  по  всему,  задумали  и,   дай  им  и  Европе   волю, не  окороти во  время,  притянут  натовские  ракеты    в  брянские   леса.  Поэтому —  никого  не  жалея… Всех, кто попадется   под  удар прогнать до южного полюса, а потом по обратной стороне земли( на эсминцах, крейсерах, теплоходах, на байдарках, на  каное,  на плотах— сухогруз "Петр Васев" по центру) до полюса северного, перевалить через него  и встретить   их,  дважды промороженных, выставив лучшие силы по берегам морей Баренцова, Карского и братьев Лаптевых — и столкнуть в набежавшую волну...

Велико, конечно, ИСКУШЕНИЕ, но  кто  на  это великое   дело решится… Кто благословит…

Нет выхода. А половцы - есть.

Сижу, терзаю голову, и  томится отчаянием  душа — без тысяч, без пива, без сигарет. Читаю  Юрия  Бондарева, рву  прочитанные страницы на самокрутки  и еле сдерживаю слезы. Ведь до чего пронзительный мужик: одними названиями – читать не надо — всю прошлую, да и нынешнюю жизнь нашу передал: берег, выбор, игра, искушение.

А вот, что делать, как преодолеть половецкую напасть так и  не указал...

 1992  -2005

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

   Кандидатский  минимум по философии

                                       ( быль )

Скворцов прогуливался по    парку, когда  почувствовал за своей  спиной   какое-то свечение.

Этот  парк   на левом  берегу  речки  Таракановки   давно пользовался дурной  славой.   И  не только  потому, что  тут  время  от  времени   шалили —грабили прохожих, рискнувших в  вечернее   время пройти от «Сокола»  до жилых  домов напрямки.  В  48 отделении до  сих  пор служит  милицейский  старшина, который  помнит, как  к ним,   тогда  еще  в 109-е,  на  Песчаной  площади, где он, только что  получивший лейтенантские погоны, находился  на  дежурстве,  заявился лысоватый  мужик  в  шикарном  костюме  и в носках  без обуви. И  заявил, что он — Чрезвычайный и  Полномоченный  посол, а также личный  друг  президента страны пребывания,  что  его    только что  на  Таракановке  стукнули  чем-то  тяжелым  по голове, сняли  австрийский  плащ, итальянские  ботинки  и изъяли  бумажник.   Мужик  был  слегка навеселе,  а молодой  лейтенант  впервые  слышал  о  стране, в  которой пострадавший,  как  он  утверждал, представлял   Светский Союз.  Фамилию   же президента  той  страны   лейтенант  просто не  мог  выговорить…  Одним  словом,  слегка  опешивший  молодой   офицер  сунул   мужика  в   к п з.  Но тот не  успокоился,  не  уснул, как  все  приличные  задержанные,  а начал хорохориться, показывать  гонор и просить, чтобы  ему разрешили позвонить жене.  Лейтенант   разрешил.  Мужик успел  крикнуть в  трубку: «Меня оприходовали менты   в 109-м, спасай»,  получил  по  зубам   и  был  вновь отправлен  в  камеру.  Однако,  уже через пять  минут позвонили  из  МИД а (старшина  утверждает,  что  сам  Громыко),  через двадцать минут в отделении   было все районное  милицейское  начальство,  через  полчаса—  городское, а  через  сорок  минут  взвод вооруженных  автоматами солдат  уже  прочесывал Таракановку.   Двух парней   взяли тут  же  —вместе  с  плащом и  ботинками.    Нравы на  Таракановке  тогда  были    суровые    и,  грабанув  посла,  парни    не  спешили  прятаться,  а,  сидя  прямо  на  траве,    спокойно делили   содержимое  бумажника.  Уже через  сутки младший  лейтенант     примерял  погоны старшины.

        После случая  с  послом   шалить на  Таракановке   прекратили—кованные сапоги солдат произвели очень  сильное  впечатление на местную  шпану. Однако дурная слава за  парком     осталась, поскольку  приблизительно в  те  же  дни всем живущим на  Песчаных  напомнили, что они  прогуливаются, катаются  на  лыжах, играют  в  футбол  и  волейбол   не  где-нибудь,  а  на братском  времен  первой  мировой  войны   кладбище. Собственно,  это  и   раньше  не  было    большой  тайной, поскольку  одна   могила  в  самом  центре  парка,  буквально на  кромке  футбольного поля,  сохранилась.   То ли   потому, что  слишком   уж огромная гранитная  глыба стояла  на  ней, то ли  потому,  что   отец захороненного    в этой могиле   смертельно  раненого  под  Барановичами    офицера  стал вскоре  очень  влиятельным  человеком:    крупный большевистский функционером, он  начинал работу  в  социал –демократических  кружках  на Украине  еще  в  те времена,   когда сам   Сталин  бегал  по горийским  улочкам  босиком  и  в  коротких  штанишках. 

Могила  эта  была  известна всем, но  ее присутствие в  парке       мало  кого волновало.  И, скорей  всего,    потому, что  о  братском  кладбище,   о массовых захоронениях  солдат и  офицеров,  умерших  от  ран  в  находившемся  неподалеку  госпитале,  знали    лишь единицы.     И     вдруг, в один день   это становится ясным буквально   для всех…   Как   все  случилось,  толком  никто  не  знал, но слух  по  Песчаным пронесся  мгновенно:   какой-то  бульдозер  где-то  что-то  выравнивал,  и вывернул на  поверхность  хорошо сохранившийся  гроб, сорвав  при  этом с него  крышку.  В  гробу     лежал офицер—  как живой, в совершенно  не  тронутом тленьем мундире  с  золотыми  погонами ….  Все  школы  в округе целую неделю  только  это  и  обсуждали.  Нашлись  даже  те, кто  были  в тот  момент  в  парке —  они    рассказывали  массу  подробностей,  но наотрез  отказывались  показать   место,  утверждая, что  все тогда  страшно  перепугались, гроб тут  же  закопали     и  договорились   молчать.   

В  детском  воображении   эта  история  засела  крепко   Что-то дети   рассказали родителям,    кое-кто  из  взрослых  вполне   разумно  рассудил – «  Да,  может быть—  ведь  кругом  пески»…Но   отношение  к   парку   не  изменилось. В  всяком  случае   в дневное  время.  Ближе   же    вечеру,  в сумерках,  ночью   его  и  в самом деле все  начали  воспринимать  как кладбище. Даже взрослые.

 Скворцов   прогуливался по парку почти  в  сумерках — потому  и  вздрогнул,  когда почувствовал   за  собой  свечение.  Резко повернул  голову  и … облегченно  вздохнул:   свет исходил  от   широко улыбающейся рожи  Борьки,  его  старинного, еще  со  школы  друга.  Они  обнялись    и  поспешили  в  подвальчик.

  Уже через  полчаса  друзья  сидели на  скворцовской  кухне  и примеривались к             первому   из  трех  «аистов».  Молдавский  портвейн  был как  всегда великолепен   и  сулил прекрасный  вечер. Только  Борька был  сегодня каким-то  вялым.  Скворцов    помнил,  конечно,  о  свойстве  своего   друга   скисать от  портвейна.  Не  забыл он  и  о  просветлении, которое с  неизбежностью  прилива приходило  к Борьке   в  районе   одного  литра.   Но заканчивалась  третья  бутылка,  а  просветление  так   и не наступало.  Наконец, Борька  тяжело  поднялся со  стула, вышел  в коридор  и тут же  вернулся  со своим  портфельчиком.  Если бы  он  достал оттуда  кобру,  или,  скажем, небольшую    живую  женщину, Скворцов  так  бы  не  удивился ….  Но  Борька  извлек  из  портфеля   такое, что  и   у привыкшего  к его  чудачествам  Скворцова  зашевелись  на  голове  волосы —  он  достал   толстую книгу  темно-синего  цвета,  на  которой   белели  буквы   «Основы  марксистско-ленинской  философии».

—     Вот, эта  синяя  сволочь меня  и погубит,— сказал Борька  и  бросил книгу  на  стол.

Скворцов  хотел было выложить свою  такую же да еще  придавить  рэстом   —  отвечаю  и «Материализм с  эмпириокритицизмом»   сверху.   Но  воздержался.   Он  даже не  стал  упрекать  Борьку  за… цитирование  без  ссылки   на  автора. Кому-кому, а Борьке хорошо было известно, что  это  он,  Скворцов,  выбросил когда-то в  мусоропровод звенящий  будильник, который  в  момент  пробуждения и  называл      в сердцах  синей  сволочью.  Скворцов  слишком  давно  знал  Борьку  и вовремя  сообразил, что  здесь  нужны  не   шутки, а  сочувствие…..

-  Ты  понимаешь—  прервал    молчание  Борька — я  уже   четыре  раза ходил к  этой  тонконогой  спинозе, от  которой  стонет  весь  Академгородок.  У  него  очки  минус  двенадцать,   он   и  в них  ничего  не  видит  в  полуметре —  сидят  перед  ним   и  сдирают  в  наглую  с  книг. Он  листы—  к  глазам,  все  внимательно  прочтет,  и  вместо  того, чтобы поставить  заслуженный  трояк,  листы так небрежно на  стол  скинет  и  начинает, видите ли, философскую  беседу… —  Борька   понизил  голос      и   выругался.   —   Видеть  ничего  не  видит, но чувствительность… «Что-то у  вас   глаза  неспокойные сегодня…»,— сказал  мне последний  раз,  а  они  у  меня   и вправду  бегали… Он  садист  —  к нему  все  по  три  раза  ходят. На него,   остались  еще  на   земле  мужики, кирпич  с  крыши сталкивали…  Рядом  лег…  Он палкой его  брезгливо  отодвинул  и поковылял  дальше. Он…  ­

- А  ты не пытался   все-таки  что-нибудь  подучить

-  Учу,  все  время  учу …но я же тебе  говорю, он  выученное   не  принимает, ему беседу  подавай.  А  я не  могу на  его  темы  беседовать, от  всех этих имплицитных    монад,  модусов  трансцендентальных, вещей  в себе  и  без себя   на  меня   такая тоска находит,  что  хоть  в  петлю….  Почти  такая  же, как от    экономической  географии …

    Борька   вспомнил про   географию,  и  Скворцов понял, что друг  его,  действительно,  на  краю   срыва.  Дело  в  том,  что в школьном  аттестате  Борьки   была  единственная  тройка  -  по  географии.     До  конца  девятого  класса  он ненавидел учебу  и ходил в  школу  только  потому, что  мать, как он  говорил,  очень  сильно  дралась и  добавлял  обычно  -  тапком. Он занимался,  чем  угодно: любил ходить  по улицам и читать вывески,  ему  нравилось    играть  на  музыкальных   инструментах —  на школьных  сборах,  а потом  и на  вечерах  он  солировал   на  баяне, саксофоне,  а иногда на гуслях.  Совершенно неописуемое удовольствие  он  получал от  катания  на  метро. Кольцевой тогда, на  его  счастье,  не  было  и  поэтому,  скопив полтинник,  он делал   «звездочку».  От «Сокола»  доезжал до  «Площади Свердлова», переходил на «Охотный  Ряд»,   ехал  до  «Сокольников» возвращался на  «Охотный»,   переходил    на «Площадь Революции», пилил  до «Измайловской»  и  так  далее по  кругу,  по всем шести полурадиусам,   пока  не возвращался    с «Киевской»  в   центр.   Но  все  эти  развлечения  были  у  него  зимой, потому что,  как  только сходил  снег и  чуть  подсыхало, Борька переставал  жить вообще  —  он   играл  в  футбол.   И  не   было  в  те  времена на  Песчаных  более  классного игрока. Ноги  у  него  были  короткие, кривоватые, но   очень  мощные, скорость прекрасно  сочеталась  с  силой  удара,   а  удивительная координация позволяла  ему  творить чудеса   -  было  впечатление, что   мяч  прилипал к его  ноге. Он, наверняка, стал   бы  великим  футболистом  и    затмил  бы  самого   Стрельцова. Но не  случилось.  Ранней весной 1957  года Борька  вдруг  преобразился  Он  даже помнил число, была суббота  27  апреля,  в  школе  два  часа  писали  классное  сочинение  по «Вишневому саду», а вечером    был  предмайский  бал. Повлияли ли  на  него  размышления  о Чехове   или  решающим стало  то, что он     пригласил   в  тот   вечер на танец самую  красивую  десятиклассницу,  в  которую  был    влюблен  аж  с Нового  года, но  факт  остается  фактом—  в  Борьке  пробудилась титаническая  страсть  к  учению.  К  концу  второй четверти десятого класса  он  был  уже  в тройке  лучших   и  явно пер  на  медаль.  В его  аттестате  были  одни  пятерки  и…  тройка  по  географии—ее  в  десятом    не   изучали.   Борька  любил похвастаться,  как  он  «уделал    всех  училок»,   а на  вопрос о географии   ссылался обычно  на  свой «географический  кретинизм»…

   Было  ясно, что  друга  нужно чем- то   отвлечь от  мрачных  мыслей. Скворцов  глянул  на  часы:   около полуночи—  самое  время  звонить  Гайзенбергу. Он   открыл  было рот,   чтобы  сказать об  этом   оригинальном      предложение, которое,   знал,   всегда  переводило  его  приятеля  в  особо  радостное  состояние  духа,  но Борька  сам  вдруг   встрепенулся, протянул  руку  к  своему   портфельчику   и  вынул оттуда  бутылку  «коленвала».  « Надо готовить закуску», —  мгновенно среагировал Скворцов,  открыл форточку, поплотней прижал кухонную дверь, метнул  на  газ  большую  сковороду,   нашинковал  сала  и  начал  чистить  картошку.

 Оживший  от  одного  вида  водки  Борька   тут же вернулся  к своей  боли   и  был   теперь    беспощаден:

 - Наверное, у меня  и  философский кретинизм тоже.

- Да, нет—  поспешил успокоить  его Скворцов—    мозги  у  тебя  нормальные  и  очень   даже  несредние. Просто они не любят   отвлеченностей —  ты  обычный,  очень  способный  « индуктивный  осел».

—        Как это­ —  испуганно зыркнул  на него  Борька.

—       Да ты успокойся,  самого  Ньютона так  называл один

          его   земляк.

—       Кто  такой

—        Энгельс

—       А,  их  этих— ткнул  Борька пальцем в  строну лежавшего на  столе  учебника  и  начал отковыривать металлическую  пробку    бутылки…

  Скворцов  тем  временем  чудодействовал  над  сковородой.  Он широкими движениями мешал картошку,  пробовал ее, подсаливал,  перчил. И  чувствовал,  с  каждым мгновением все четче   и  четче,  что  знает теперь,    как    помочь  своему  другу. Скворцов  определенно  чувствовал  приближение  вдохновения.

— В  лоб  тебе эту проблему  не  решить, ее  изнутри брать нужно.   И лучше  всего, учитывая  твои  сложные  отношения  с дедукцией  —   изнутри  тебя.

      С  этими  словами  Скворцов  скинул  сковороду на стол,  достал  огромную  полуведерную  кастрюлю,  в  которой   жена  варила    по субботам  борщ на неделю,  наполнил ее водой  и  поставил на  газ.   Он  копался  в шкафчиках,  доставал какие-то  пакетики,   что-то сыпал в  закипающую  воду,   очистил несколько  луковиц и пару  морковок  и   тоже    в  кастрюлю.   Борька,  пожевывая  картошку,  молча наблюдал за  всем  этим  краем глаза.   Он  ни  слова  не  сказал  и  тогда, когда Скворцов, закончив  свои манипуляции  с  овощами  и специями, потер  руки, взял  со  стола  учебник  по  философии и …. мягко  опустил  его  в  кастрюлю.

      Друзья вплотную занялись   «коленвалом»   и  о    кастрюле   вспомнили   лишь тогда,  когда  она  сама    о  себе  дала знать. Вода  в ней  уже  бурлила,   выплескивалась на  плиту, овощи  крутились, взлетали  и  опускались  в  этом вихре,  а кладезь  отвлеченной  мысли как  будто не  замечал  этой суеты  и, распушившись,   лениво  покачивал  своими страницами …

     — Метафизический   настой  готов   и,  кажется,  удался, — сказал  Скворцов, пригубив      варево   —  Соль    можно  по  вкусу…    Пробуй …  Стакан этого  зелья   и  можешь   менять профессию —  кафедра  философии  любого  университета Европы  с радостью возьмет тебя на  вакансию  профессора.

  Борька   только  теперь стал   понимать, что  удумал  его  приятель  и начал  стремительно трезветь.  Он попытался  даже  решительно  встать, и,  несмотря на неудачу, резко  возразил—закатил  глаза  и  качал  поднятой  рукой  из  стороны  в сторону.  Он   качал  рукой  и  силился  что-то  сказать, но слова  никак не  хотели покидать  его  уст.  Скворцов  даже  наклонил    голову,   начал вслушиваться….

  — Ах,  плюмбум, — вскричал  он.    И  театрально  расхохотался.  — В  свинце-то, дорогой, все  и  дело…. Тоже   мне  химик  с университетским  дипломом …Диссер  какой-то  настрогал,    а   элементарного  не  понимаешь …  Птьфу.. Ты  что-  нибудь  про  иод  и  базедову  болезнь  слышал?   Так  вот  свинец  —  тот же  иод,  только  по  части  философской  мысли... Совсем      в  своей  Сибири одичал … «Химию и  жизнь»   не  читаешь… А    один  поляк   тем временем  волосы    шестидесяти    самых главных мировых философов  изучил.  И  оказалось, что у  всех содержание  свинца   на  порядок  выше, чем  у  остального люда.  На порядок —  ты  только вдумайся.  И  сейчас  в  Европе   свинцовый   ажиотаж,  особенно во  Франции.   В   оливьеры   добавляют   свинцовую  крошку  —  трут  на  терке  и  добавляют.  Про Далиду  что-нибудь слыхал ? Простой  мужик,  из   сантехников, говорят. Поел  неделю плюмбум-оливьера    и  такое  понес,   что самые  престижные  журналы  берут и не морщатся.  У них  сейчас   философы  как  грибы   после  дождя…Что ни  Четверг —Фуко,  что  ни  пятница —Делез…  Ну  давай  я с тобой за компанию   выпью. Не сопротивляйся … Хочешь  быть  кандидатом  —  пей…

  Скворцов раздвину пальцами   сжатые зубы совсем уж осоловевшего  Борьки    и влил  ему  в  рот столовую ложку  зелья. Тот  только  зубами  щелканул …

       Влетев утром на кухню,  жена Скворцова обнаружила  друзей  мирно спавшими на  диванчике— они сидели, прислонившись  головами друг  к  другу, смиренно  скрестив    руки  на  животах.  Она, как  всегда,  опаздывала, но  в  кастрюлю заглянуть все-таки  успела. 

—О, да вы здесь  даже  чего-то  готовили.  Но   почему  у  бульончика    такой  нездоровый цвет  …

Не  спешивший открывать  глаза   Скворцов  судорожно  соображал, как   объяснить присутствие книги  в  кастрюле, но,    жену почему-то ничего, кроме  цвета варева,  не   заинтересовало.   Она  и   в правду  очень  опаздывала и  даже  не стала варить  кофе, а  сунула  кофемолку в    сумочку   и  унеслась.

  Как   только  хлопнула   дверь,  Скворцов   вскочил и  бросился   к  кастрюле  —  книги  в  ней   не  было….

 Приведенный  в  чувства  Борька заявил,  что  книгу  он  не  трогал  и   видел ее  в  последний  раз  в  момент   погружения, как он  выразился, в  пучину.  «Неужто   и  впрямь уварилась?»… Получасовые поиски  ничего  не  дали,  и Скворцов уже  был    готов  согласиться   с  этой   искрометной    гипотезой  Борьки,  когда заглянул  в холодильник   и  зачем-то  открыл  дверцу  морозилки...  Укутанные  инеем «Основы   марксистско-ленинской  философии» мирно покоились на   пакете с рыбой.    «Кажется,  опять   хек»—  успел  подумать Скворцов.  Книга  была  открыта. «Отрицание  отрицания», —  медленно,  всматриваясь через слой  инея  в  буквы,    прочитал    заголовок   Скворцов….

  Друзья  пожевали кофейных  зерен    и  начали  собираться —  Борька  сегодня  летел  домой. 

—Скажи, ты  называл вчера  фамилию своего  мучителя,   или  мне это  приснилось.

—Может   и  называл, — ответил  Борька,—  А  может  и  нет.

—Назови тогда   еще  раз. 

Борька  назвал.

—Значит,  не приснилось...  И  что,  эта  фамилия  тебе  ничего    не говорит?

—Ну  ты  что...  Как это  не  говорит... Вон  сколько  за  ночь наговорили….Три портвейна  да  еще  мой  НЗ …   Какие еще  нужны  разговоры ?…

 — Да  я не об  этом.  Ну   да  ладно, время  у нас  еще  есть, так что  заскочим  на  Ленинградский — может  с  пивом  повезет,  а   по  пути  еще  в  одно  место.  Ты только не  дергайся  —   это,  и правда, по  пути...

   Через  несколько  минут  они  вышли из  подъезда —впереди  Борька  со  своим  портфельчиком,  за  ним  Скворцов с  авоськой,     в которой  покоилась    извлеченная  из  холодильника   «философия».   Книга начала оттаивать,   и  Борька  наотрез отказался    класть ее  в  портфель. «Пусть  стечет», — сказал  он.

Он  вышли  из двора,  обогнули дом, где  жил  Гайзенберг,  около  144-ой  пересекли главную улицу  и,  оставив  слева  «Ленинград»,    а  справа  стекляшку,   углубились  в  парк  на  Таракановке.

    —Вот,  читай, дырявая  твоя  башка,—  сказал  Скворцов,   когда  они   подошли  к   могильному  камню.  Борька  поднял  глаза   и   остолбенел.   «Неужто  сын?»,— прошептал  он,  наконец…  И  по  возрасту подходит…

—  Ты     скажи,   там,    в  Академгородке   кто-  нибудь  знает, что ты  с  Песчаных, и  что был  здесь когда-то  королем футбола.

—Да  нет, скорей  всего, а  что?

—Ты  не проснулся еще  что ли?   Или  впрямь  забыл, что  тут  творилось  в  те  времена, когда  ты  летал   по  этому футбольному  полю…  Где  переобувались, переодевались, пили  пиво,  орали, матерились, да  чего  здесь  только не  делали…    Ты  вспомни —   ты   же здесь царствовал,  даже  глыбу эту ребята иначе, как   Борькин  камень  не  называли…

—    Ну     и  что …

—     Да то, что  твой  философов  тебя  признал.  И  мстит    за  надругательство  над  могилой  отца—  с вызовом сказал  Скворцов,  сам,  изумляясь  дерзости  своей  мысли.

—      Как  он  мог признать,   даже если   и  бывал  здесь  … У  него  же  минус   12   чуть ли не с самого  рождения.

—     Значит,   кто-то  из  твоих  доброжелателей помог.  А  может, просто  почувствовал что-то …

Борька при  всей  своей необузданности  и  бесшабашности  был  очень   совестлив   и  вогнать  его  в  краску можно  было  с  полуоборота.  К  тому же он   был  страшно мнительным — верил   в судьбу,  в  приметы,  в  сглаз,  в расположение   планет,   в  зловещую  суть  полнолуния   и    вообще  во  все,   о  чем  кто-либо  говорил с  уверенностью. Перед черными  же кошками,  он  просто  трепетал…  Может быть, сказывалось  выпитое   вчера, но  скворцовские «догадки»     он  принял очень серьезно.  И  впал  в  такое унынье,  что   и  у  его приятеля пропала  всякая  охота говорить что-либо.

 Борька  втянул  голову  в  плечи,   заморгал   глазами    и   замолчал.  И, казалось,  что  теперь уже ничто   не вернет   ему  радостно- спокойного   взгляда  на мир.  Ни  удача  с пивом,  ни благодушная реплика    алкаша  в  пивной,  который  разглядывая   повешенную    на  гвоздь авоську  с  учебником  посочувствовал  им — «рыба-то  у  вас потекла»,  ни блаженное  тепло, которое  пошло  по   телу  после второй.     Борька   так  и  в  автобус вошел —  безнадежно грустный  с  портфельчиком  в  правой   и    с  авоськой  в  левой.  Из  авоськи  уже  не  капало,  а  лило.

  Через  неделю  Скворцов получил  телеграмму:  «Экзамен  сдал на  пять   дуплюсь  тринадцатого  если  не  сможешь  быть    пришли рецепт  зелья».  А  из  пришедшего  через  пару дней письма  он  узнал, что   и,  в правду,  очередная  попытка оказалось  успешной.   «Узурпатор, — писал Борька—   вновь предложил  побеседовать, и,  хотя  у  меня от  мандража  зуб на  зуб не   попадал,    беседы  не  прервал,  а, расплывшись в   широкой   улыбке,  проставил  пять  шаров».  Борька  утверждал, что  он  совершенно  не  помнил, что  говорил,   но  преподаватель  не  скрывал  своего  блаженства  от  беседы..  И  вот  теперь  за  Борькой  по   Академгородку  ходили  толпы   и   требовали  раскрыть секрет  успеха…..

  Эта   истории   имела   продолжение. Совсем  уж  фантастическое.   Борька  успешно  защитился,  довольно-таки  быстро получил  лабораторию,  не торопясь,   состряпал  докторскую    и   быть  ему      и  замдиром    и   член-корром.   Все   шло к  тому.  Но   тут объявился   Горбачев  со  своей  женой,  Александром  Николаевичем  и  перестройкой.  И   все   у  Борьки  пошло  на перекосяк.     С пакости  по  отношению к  нему  тот   Горбачев и начал  —   вел   запрет  на  пьянку  как  раз  с  того  дня,    на  который  у  Борьки  был назначен банкет  по  случаю  докторской.  Такой   низости   Борька  перенести, конечно, не  смог.   И  после банкета   с   нарзаном    сначала   на  две недели  сел  на  больничный,     а  потом … решил  выйти  из  партии, к  вступлению  в  которую  загодя   и  тщательно  готовился.   Замдирство  и  членкоррство,  естественно,   накрылось.

   Но Борька   перестоял  все-таки   перестройку и, оказавшись как  то  во  Франции, он однажды,  после  победы  над   аспирантом  из    Сорбонны,   которого   перепил  на   целых  три  полудюжины пива,  взял  да   и…   подал  документы  на конкурс в   ту же Сорбонну. Успешно  прошел  все   испытания   и возглавил  одну  из кафедр   философии  в этом  университете.  И  продолжает  возглавлять по  сей  день.    Да    еще   публикует  довольно-таки   мудреные   статьи про  всякие  там хорошо  артикулированные дискурсы, загнанные  в  плоскость иррационального и  безосновного…  Под  милым   псевдонимом —  Бор. Дрийяр.

Сентябрь-ноябрь2005 г

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

  Ксаныч

     (  история   одного   удачливого  картежника )

                                                                                                                                                                  Юрию Александровичу Алентьеву

  

  (Ты помнишь,  как мы однажды в      маршруте  попали  с  тобой    в    сильнейшую грозу.  Ты   матюгами    согнал  тогда меня  с хребта … И  из   чепуры, мокрые,  но  живые, мы с тридцати    метров    наблюдали  с  тобой за  молниями,  лупившими     по  кварцевым   жилам, у которых   мы  только  что ковырялись…)   

                                                                                                                                                       

                                            1

 

Большую  часть своей жизни  Ксаныч  прожил  на  Новокузнецкой, недалеко от старого метро,  совсем  рядом с домом,   где   размещалось радио. Оказался  же он в  самом центре Москвы,  пусть  в коммунальной,    но очень  просторной  квартире(  одни потолки под четыре  метра)  совершенно  случайно  -   по  прихоти   Хрущева. Да, именно Хрущева, хотя  какое-то  отношение  у этому  переселению  имел  и  Булганин,  бывший  тогда  главой правительства. Два  вождя   очень   любили  ездить  по свету (  в  те  времена   даже  загадка  такая существовала: титан,  тиран   и  два  туриста)  и как-то возвращались в   Москву под  самые  майские  праздники. Посадили  их почему-то  на  Центральном  аэродроме,  то  бишь на Ходынке.    День был  жаркий,  и,  выйдя  из  самолета,  Хрущев  возьми  да  скажи : « А  не  махнуть  ли  нам на  дачку. В  Москву   же  - утром, прямо  на   демонстрацию».Булганин  возражать не  стал, и  картеж их   направился   не  к  центру,  а  к  Соколу,  свернул на  Новопесчаную  и  далее­— на  Хорошевку. Проезжая  по  Песчаным  и    увидев  неподалеку от  новенькой  с  иголочки  144-ой школы рядом  с  величественными   семиэтажками  две  деревенских  избы,    Хрущев взял  да  фыркнул: «А  эти  халупы здесь  откуда?»…

В  одной   из   халуп и жил  Ксаныч.    Ксанычем  его тогда никто  еще не  называл  -  молодой  и красивый,  он  учился  на  втором  курсе Геологоразведочного  института и  подавал очень большие  надежды.

Хрущев   сказал свою  фразу 30 апреля.  А  уже   1 мая  к  ним с матерью явились  из райисполкома - с  ордером  и предложением  осмотреть комнату  в  доме  на  Новокузнецкой. Сегодня  же,  сразу,  как  окончится   демонстрация  и  откроют  метро   в  Центре.

     Переезжать они  вообще-то  не  собирались. У них   был   пусть  старый, но  просторный   дом,  срубленный  еще   дедом.  Дед, хотя  и  преподавал словесность в  гимназии ( существовала  такая  во  Всехсвятском,   и   переулок даже имелся Гимназический,  переименованный  потом  в  Чапаевский ), был  мастером  на  все  руки. Ксаныч    родился  здесь, отсюда  ушел на  войну его отец.     Именно здесь  Ксаныч, двухлетний мальчишка,  перекидал  когда-то с   верхней ступеньки  входной   лестницы целую тарелку  макарон, подгоняя  их воинственным  кличем «Акамоны,  вперед!» (Рядом  с  домом   находилась площадка, где  тренировали  собак,  и, наслушавшись  команд,  юный Ксаныч поспешил проверить их  силу   на  макаронах). Здесь  мать учила  его  музыке на  старинном   дореволюционном рояле­—  строивший  дом  дед сначала  инструмент  для  дочери  поставил,  а  уж потом    начал  возводить  стены вокруг   него.  Мать обучали нанятые  дедом мастера, и играла  она  прекрасно.  И  Ксаныча  выучила — «Лунную  сонату» он,  во  всяком  случае,  играл  в  школе – сначала  на  всех  сборах, а  затем  и  на  вечерах. 

                                         

Так   выглядел  Таракановский  парк  и  уже  заключенная  в  трубу  р. Таракановка,  в   те  времена, когда  Ксаныч   переехал  с  Сокола  на  Новокузнецкую

 

  Все здесь  было  своим.   Даже громадина  из  трех корпусов,  соединенных арками,  что  нависла  над  их  домом,стала  родной. Ксаныч   любил заходить в этот двор,  и  его считали  там своим  -  в том  числе и такие   авторитеты тамошней  шпаны,как  Крыла и  Ваха.  И  уж  на что противен был   низкорослый  Кольдян  по  кличке Мозга ( его,  мелкого  и  гнусавого всегда  высылали  вперед,  если  возникала   нужда  спровоцировать драку  или начистить  клюв кому-нибудь из  чужаков,  появившихся  на катке),  но  и тот  не  смел сказать Ксанычу   ни слова,  хотя  глядел  на  него  люто,  волчонком.  А били на  этом  катке  всех  залетных,  и    из  гастрономовского  двора,  и из  двора   по  другую  сторону  от  144-ой.  Почему-то  лед  зимой    в  те  времена  охранялся  от  посторонних  во  дворах с  особым усердием.  Но  Ксаныча никто  не  трогал,  ему   разрешали кататься,  как  своему.  И  скорей  всего  - за  его  прекрасный дриблинг.  Пожалуй,  именно  за  это  и   Крыла, и  Ваха, который, как  выяснилось  на приписной  комиссии, не  очень  твердо  и     азбуку-то знал, прощали Ксанычу   все, даже то, что он отлично учился.

Так виртуозно  во всей  округе  играл в футбол  только  он.   Был  правда  там  еще один претендент   —  Борька из  двора, где  булочная,  но  тот  был  из  следующего  поколения.  Он  только  начинал  тогда и  реальной опасности  для  славы  Ксаныча,  конечно,  не  представлял.  К  тому  же  Борька  рос обычным  дворовым футболистом—   учебу   бесконечно  презирал, а четверку в  дневнике  воспринимал  как личное  оскорбление.  Ксаныч  же был стихийным  отличником.  Он   претендовал  даже на золотую  медаль в  первом, образца 1954 года   выпуске  свежеиспеченной 144-ой школы. Конечно,  ему было далеко  до  безусловных лидеров: очкарика  Стаса   и Яши   с   его неизменно саркастической   ухмылкой­ ­— те    шли  к  золотой как раскаленные  ножи  сквозь  толщу   масла.  Ксаныч же  и Витька Зуб были как  бы  дублерами,  поскольку   все  понимали,  что больше  двух   золотых  на   школу   все равно  не  дадут, но  на  всякий   случай   и  резерв держали   наготове.   

Но  не  судьба.  Основной  состав не  сплоховал, и  Зубу  с  Ксанычем пришлось  довольствоваться  серебром. Не  помогло ни то, что  Ксанычу  активно  симпатизировал  преподаватель  английского,     двухметровый   красавец Владимир   Ильич,   ни  то, что его  боготворил  великий  и бессменный  физкультурник  144-ой Вениамин Алексеевич (Венсеич — сама Хакамада будет упоенно вспоминать, как он подстраховывал ее,  десятилетнюю, когда  она болталась, как  сосиска, на разновысоких    брусьях), ни то,  что    математик Бобров,  по  кличке  «квадратный трехчлен» публично  объявил в  учительской:   при  решении стереометрических  задач  на  построение Ксаныч    так  же  виртуозен, как  на  футбольном  поле. 

 

Да  мало  ли  чего  было  связано  с  этим  домом такого,  по  сравнению  с чем   и  газ,  и   отопление  и  горячая  вода  с  телефоном  не  представляли  для  них  с  матерью никакой   ценности. Но они тогда, первого мая    все-таки  съездили  на  Новокузнецкую. Мать Ксаныча   была  потрясена – им  предлагали  просторную  комнату,  во  второй проживала какая-то  тихонькая, очень улыбчивая  старушка.

 «Давай согласимся, Юра»,— сказала неожиданно  мать, - « дом наш  все равно  снесут, а вот  что предложат... Да  и  стареть  я стала.  Тяжело все это —   дрова, печка,  вода …».

 Ксаныч  перечить не стал.   Дом  ему  было жалко,  но теперь  ему  в  институт   можно было  бегать   пешком — одна  остановка  на  метро.

Они  переехали  и даже  отстояли свой рояль –дом на Новопесчаной  ломали осторожно и  инструмент  небольшим краном   вытащили через  крышу.

 

                                                2

 

В  геологоразведочном  Ксаныч  учился  легко. Он  взял себе  за правило  активно   работать на  лекциях  и  семинарах,  ­и это обеспечивало  ему две   вещи:   постоянную повышенную  стипендию  и  массу свободного времени.   Он  учился  практически  лишь  в  те  часы, что отводились  по  расписанию. Ну, разумеется,  марш-бросок  во  время  сессии. Куда  он  тратил  свое  время   первые  три  года  студенчества,  он внятно, наверное,  и  не ответил  бы,  поскольку тратил его всегда  так, как  хотел.  И  потому  не   замечал   его. 

Но где то в середине   шестого  семестра,  даже  не в  середине, а  ближе  к  маю  месяцу,  его  свободное, бесстрастное  существование   закончилось. Нет, он не  влюбился. Подружка  у него уже  была,  она  жила  на  площади Коммуны,  он  ее  регулярно провожал  домой,  и  они  отчаянно  целовались  за  громадными  колоннами  театра  Советской   Армии.  Дело, как  потом  выяснилось,  оказалось  значительно более  серьезным ­— Ксаныч   совершенно   случайно   столкнулся  в  институте  с  компанией преферансистов.

   Несколько шалопаев слонялись по  институту в  поисках, где  расписать  пульку, и забрели в  аудиторию, в которой   сидел    Ксаныч. В это  время он был  очень увлечен только что  возвращенным Достоевским  и    с  удовольствием  доглатывал   очередной   шестой  том  (с  «Идиотом»).   Игроки, которых   только  что спугнули  в   соседней  аудитории, Ксаныча знали( его  футбольная  слава ничуть не  уменьшилась   и   в  институте ) и,  заперев  дверь  на  стул, продолжили свою  игру.  Минут  через десять Ксаныч, исключительно  из  любопытства,  подошел  к  ним.  И  это во  многом  определило  всю  его дальнейшую  судьбу. Скорей  всего,  она     все равно  бы пошла  так, как  пошла…Но поворот, возможно, состоялся  бы значительно  позже, и  в несколько  более  спокойных  формах.

Ксаныч  обладал математическим складом  ума и потому   за  полчаса,  которые  у  него  оказались  в  запасе,   успел,  не задавая  вопросов, понять  нехитрый  механизм  этой   игры. И она  его  заинтересовала.   Уже  на  следующий день  он  примкнул  к группе   шалопаев,  а    через  неделю  раздел под  чистую   всех своих   учителей.

— Ладно,  не хнычьте, —сказал  он,  возвращая им  выигранные деньги.—  Эта  моя  плата   за  учебу…

Деньги  вообще-то  ему  были  не  нужны. Он  не  пил в то  время, не  курил, подружку его  ничего  кроме  поцелуев и рассказов из  Эдгара  По –а  Ксаныч знал  все  его  рассказы  почти наизусть­— ничего  не интересовало.     А на  предложение  зайти  поужинать в  «Арагви» она смотрела  на  него  с  таким    презрением,  что даже  конь  под   Юрием  Долгоруким  начинал косо  водить  глазами;  а сам  Ксаныч  раньше, чем  через  три  месяца  приглашать ее очередной  раз    не  решался.

Но доступность   денег(   вот  так,  за  неделю, раз - и три  стипендии­ )-  произвела  все-таки сильное  впечатление.  Он  вдруг почувствовал   и  эту  форму  свободы.    До  сих пор   он    не  зависел  от  времени -  у  него  была тьма  его. Теперь он был свободен   и от  денег…

Преферанс,  правда,  ему быстро   надоел,  хотя  он,   познакомившись  с  истинными  профессионалами  этой  игры, и  среди  них    оказался  вполне   успешным  игроком. Не с абсолютным,  конечно,  результатом.   Профессионалы дело  свое   знали  отменно,   и  игра  с постоянным    выигрышем требовала  определенного   напряжения.  К  тому  же математический  склад -  математическим  складом, но Ксаныч  был  человеком  страстным,   и  все   эти  однообразные  преферансистские  считалки  его  утомляли  и   не  могли,   в  конце  концов,  не  надоесть.  Когда же   надоели,  он  уже   знал    о  покере  и имел  выход  на  самые  сильные   покерные   компании   Москвы.  Одна,  между прочим постоянно   собиралась на  его любимом Соколе  в огромном угловом доме  на  пересечении  Лениградского  и  Новопесчаной,  на  седьмом  этаже с окнами  на памятный для  Ксаныча   еще со  школьных  времен  уютный скверик  в  центре  тогдашней   площади Марины  Расковой.

   Покер с  его  возможностью  влиять  на  ход  игры   и  малой зависимостью от полученной  карты  был для  Ксаныча находкой.  Эта   игра   находилась в   таком  соответствии   с его  авантюрно-расчетливым  характером,  что   очень  быстро оттеснила  на  задний  план  все остальные   его увлечения. Но  он   сразу понял, что для  настоящей  покерной  игры  нужны   хорошие наличные  деньги.  Тогда-то и  родился    дерзкий план карточного симбиоза. Теперь     каждый  вечер  он расписывал  пульки   и  в   течение   месяца   жадно    копил  выигранное. Раз же  в  месяц   шел  в покерную   компанию.  Так  продолжалось  около  года,  весь  четвертый курс,  до  того   драматического  дня,  когда он  снял   банк  в две  тысячи  рублей.  Снял  на  тузовой  тройке, которую  так  искусно выдавал   за  каре,  что  заставил  бросить,  в  конце концов,  карты   игрока    с дамовским фулем.  У  третьего  оказались  лишь  три  короля.  

Две  тысячи  тогда  были  громадными  деньгами. Домой он нести  их  не  мог  —  мать  карточных  денег    и  под  пыткой    не приняла бы,  он  знал это.  Вот   и  оставалось устроить  банкет  для   своей институтской группы.  С  той  грандиозной студенческой  попойки на  14  этаже гостиницы  «Москва» и  начал  отсчитываться срок  растянувшегося  на четверть века  его   флирта  с  вином, водкой  и  прочим  алкогольным   материалом. Он  стал  профессионалом   -  он  знал  теперь, на  что  тратить  деньги. К тому же внезапно,  умерла   мать.

 

                                                3

 

        На  его  учебные  дела  в  институте  все эти  перемены никак не  повлияли.   Он  сделал  вполне приличный  диплом -  спроектировал  предварительную разведку  бериллиевого  рудопроявления,  обнаруженного  на  фланге  одного известного полиметаллического  месторождения  в  Забайкалье. Он  разобрался   с   его непростой  минералогией,  лихо  объяснил членам  госкомиссии, почему именно  фенакит  и  бертрандит образуются  в   монослюдистом  грейзене, получив  сначала  одобрительную  улыбку  великого  Михаила Федоровича  Стрелкина, а  потом  и очень  приличное, даже по  тем  временам,  распределение  в редкометальный  отдел ВИМСА. 

Этот  сверхзакрытый   институт в  Старомонетном  оставил  на  судьбе Ксаныча  три  отметины.  Во-первых,   именно из  ВИМСа   его  первый  раз  сводили  на  Беговую,  и  он, естественно, с  полуоборота  стал завсегдатаем  ипподрома.  На  время   двойные  ординары оттеснили   даже  покер -  весь   преферансовый  выйгрыш   шел  теперь исключительно  на  бега.  Как известно, новичкам, неофитам,  дилетантам  всегда  страшно  везет. Повезло и  Ксанычу- он выйграл   астрономическую  сумму ­—16  тысяч  рублей.  Это  было  событием  на  ипподроме.  Он  получал деньги  в  присутствии  двух  милиционеров,  они же   провожали  его до    такси …  А  потом…два месяца,  пока  не  кончились  деньги,  весь ВИМС  стоял  на  рогах -  пили  все,  кто  хотел   и кто  не  хотел.  Не проработав   в   институте  и  полгода,   Ксаныч  таким  образом  приобрел   популярность,  которая   не  снилась  и убеленным сединами завлабам.  Он  стал  героем  института  еще до  первого выезда в  поле.   Вернулся  же  он  с  полевых   работ из  далеких  Саян настоящим   триумфатором.

Туристы,  геологи  и  прочие  любители  попеть  у костра  времен    шестидесятых  знают,  конечно, эту  песню:

 

Мы  в  московском кабаке  сидели,

Фраер  Лавренев  туда  попал,

И  когда   порядком окосели,

 Он нас   на  Саян  завербовал.  

В края  далекие, гольцы  высокие,

На  тропы  те, где  дохнут  ишаки

Без  вин,без курева,  житья  культурного,

Зачем  забрал  начальник— отпусти

 

  Так  вот, эту  песню  сочинил  Ксаныч, и  в  основу  ее  был положен реальный  эпизод. За  два  дня  до  отъезда  в  поле  они  с  легендарным  вимсовским  Юрбаром  зашли  на  прощание  в  Арагви.  За  соседним столиком  сидели  какие-то студенты,  и  двух   из  них  они  наняли  в  маршрутные  рабочие.   Ксаныч  в  поле  с  этими  ребятами  очень  сблизился -  от  их  имени  и  написал  песню. Ее   пели весь  сезон, осенью  она  за неделю завоевала  ВИМС,  перекочевала  в стоящий  рядом  и более  открытый ИГЕМ,  оттуда  естественно   в   МГУ, МГРИ, Цветмет и  Нефтяной (у  нефтенюшек  пользовалась  почему-то  особой  популярностью ),  и к  весне ее   пела вся  геологическая,  географическая  и  туристская  Москва.   Пела часто   на свой  лад.  В  припеве,  например, вместо ишаков  появлялись  коробившие Ксаныча   рысаки.  Но  больше  всего  его возмущала  бездарная   редакция  последнего   куплета:

 

«Итак  шестерками,  хиляли  бодро мы, 

По  тропам тем,  где дохнут ишаки.

 Хиляли  пьяные,  искали  рьяно  мы.

  Но  ничего,конечно  не  нашли».  

 

У  Ксаныча же  в  первоисточнике  было  «и так  с  шестерками»—  имелись  в виду  Р П Г­-  6 (радиометры  полевые  геологические ),  которые  в  те  времена  под  угрозой  самых беспощадных   репрессий  обязан   был нести  с  собой   в  маршрут   каждый  геолог.  Страна  искала  уран.   И, как геолога,  кончившего  мгришное  РМРЭ, Ксаныча   эта  неточность, эта  неряшливо опущенная «с» не  могла  не  раздражать.

 

                                                4.

                       

 

        Третий   след  ВИМСа  на  Ксаныче  оказался более  жестоким.   Он    в  институте   не  затерялся  и  как сотрудник.  Но  сотрудник,увы - без  блеска. Все очень  быстро  схватывал, четко  делал, но инициативы  никакой и  никогда  не  проявлял. Возможно,  что  для запросов    самолюбия ему было   вполне  достаточно   его  великих   непроизводственных  успехов, и   нужно  было  просто подождать,  когда проснется в нем  и  интерес  к  делу  …Но    шеф был  нетерпелив  -  он  видел способности  и   какое-то  нездоровое,  как  ему  казалось,  равнодушие.    Потому  однажды  за картами сказал, заметив, как   Ксаныч сверкнул  глазами,  удачно сыграв на  мизере, :  «Вот,  оказывается,  когда  у  тебя  глаза-то  блестят…».

  Ксаныч же  взял   и    почему-то  обиделся. И  настолько,  что,  воспользовался  открывшейся  вакансией и  перешел   через  месяц   в  другой  отдел  —  на  урановые  дела. И    уже через две недели  был    в прикаспийских  песках.

В  урановых  же  геологических делах тогда   шла целая  революция.  Еще несколько лет назад  существовал  единственный промышленный  тип урановых месторождений – Рудные горы, так  называемая  пятиэлементная формация: никель, кобальт, висмут, мышьяк,  уран.  Под микроскопом  в  полированных  шлифах  эта  руда  выглядела  фантастически:  среди     блестящих серебром арсенатов никеля  и  кобальта  дендритобразные,  похожие на  морских  звезд кристаллы  самородного  висмута,  на кончиках иголках  которых и  располагались  мелкие  почки  урановой  смолки.  В  СССР  эту  формацию   искали ожесточенно,  но найти  не могли. Два известных  профессора  из Цветметзолота  рискнули    даже заявить,  что  на  территории Союза   ее  в  принципе   быть  не  может    и  поэтому  надо  в  корне   менять  идеологию поиска  -  ориентироваться на  новые    генетические  типы  месторождений. Это  прогноз  был  сделан  еще  до  марта  1953 года,  а тогда подобный  пессимизм,  даже  если  он  был  обоснован,  очень строго  наказывался— ­  оба профессора, евреи  к  тому же,  тут  же оказались на  Колыме.

 В  те   же времена,  когда Ксаныч  оказался в  прикаспийских песках,  о  пятиэлементной  формации  уже никто  и  не  вспоминал.  Генетических  типов урановых  месторождений    к  тому  времени нарыли  столько,  что не вся  профессура в  них хорошо  ориентировалась.  Вот  и  Ксаныч  оказался на  совершенно  фантастическом  месторождении,  открытом,  между  прочим, с  помощью  тех  самых  шестерок, которые  он  совсем  недавно   воспел. Совсем близко  к поверхности  канавами  и шурфами  оконтурили  какую-то  странную  линзу,  представляющую  из  себя   спрессованные   рыбьи  кости  и  буквально  насыщенную ураном.  Содержания  были    приличные, да  и      сидел уран в  самих   костях и  легко  с  помощью самой простой технологии переводился  в  раствор. Месторождение  собирались  разбуривать,  чтобы оценить  размеры  этих  линз  на  глубину.  Вимсовская  группа,  с  которой  приехал Ксаныч,  должна  была  разобраться  с минералогией    и  понять   откуда  появилось  это  чудо.  Так  вот  Ксаныч в  Москву не   вернулся -  остался   около  этих  костей и  нанялся геологом  на  буровые работы.  Он  проработал  там  остаток  лета,  осень  и  зиму.  Но  уже  ранней весной вернулся   в  Москву. Правда, без  единого  зуба.   Они  попадали  у  него   за  неделю, причем,  только  у  него  одного.   Как  раз  в  то  время  страна  во  всю распевала    пахмутовскую песню:

«Звездопад, звездопад,  это к  счастью, друзья, говорят…». «Про  меня  поют», -  подбадривал  себя  на  людях  никогда  не  терявший  присутствия  духа  Ксаныч.

Врачей там, естественно,  не   было,   но и  в  Москве   никаких  следов  облучения   не  обнаружили.  Волосы  были  целы,  иные  признаки   лучевой  болезни  также  отсутствовали.  Врачи  развели  руками.  Позже  Ксаныч сам  себе все  объяснил,- свалил    на   воду.  Он  был единственным,  кто позволял     вольности  с  водой, используемой  для  бурения.    Питьевая   была  страшным дефицитом,  а  иногда  так  хотелось  ополоснуться…

 Он   еще некоторое  время   подождал,  с  тайной  надеждой,  что  это  у  него   с  большим  опозданием   выпали зубы молочные или  какие-нибудь  промежуточные  между молочными  и  коренными.  Но  новые зубы  не  росли,  и он  быстренько  заказал     челюсти.   А  торопиться  нужно было, поскольку   из  песков  он  вернулся  не  один, а  с  невестой,    и  предстояла свадьба.

     Из-за  этой невесты,  узбечки  с  зелеными  глазами в  пол  лица и  грациозностью  серны, он  собственно  и  тормознулся  тогда  в  песках.  И  нужно  отдать  должное  серне  -  ее  нисколько  не  напугал падеж зубов: она спокойно  посверкивала  своим  жемчужным  набором. Ее  вообще, казалось,  ничто не  могло   не  только  напугать, но  даже  удивить.  На все увещевания отца,  целого взвода  дядьев  и  братьев она смирено улыбалась и тихо покачивала головой­,  мол,  все  равно еду. Родственники пытались  давить на  Ксаныча. Он  их  выслушал и  сказал  только одну  фразу: « У  меня  нет  зубов  и  у  вас  не  будет».  И  демонстративно  уселся разбирать  и  чистить   свой карабин (геологические службы  в те времена   вооружали, поскольку слухи о  басмачах все еще  были  живы). Эта  спокойная  решимость  Ксаныча  произвела  на  родню серны  сильное  впечатления,  и  родня  сразу  же  перевела  проблему  в  деловую плоскость —  стала обсуждать  размер  калыма.

 

                                               5

 

 

Женитьба,  можно сказать, никак не  повлияла на Ксаныча,   и хотя женой своей он  был  увлечен не на шутку, ни  одна  из   его прежних  страстей (карты, бега,  выпивка) не   осталась   без  внимания.  Какие-то  изменения, конечно  же,   произошли.  Но,  они  никак  не  были  связаны  с  появлением  в    доме  серны и  носили,  скорей, возрастной  характер. Он   взрослел,   у  него  появлялись  какие-то  обязанности, и страсти,  которые еще  вчера были   стимулом   и  истоком намерений,      вдруг  резко  понижались  в   статусе  и  превращались  в  сильно  проявленные, но  хорошо  управляемые  особенности характера. Они  перестали верховодить,  хотя по-прежнему   были важны, значительны, желанны.

   Был  даже  конкретный  повод,  с которого  и  началось у  Ксаныча  это «вдруг».  Он   ехал с  работы.  Два  стакана портвейна –это  все,  что  он  позволил  себе в  тот   вечер.  И  все равно чем-то  не понравился  стоявшим  на  выходе  из  метро милиционерам.   Они потребовали  документы -  их  с  собой, естественно, не было - и потому предложили  пройти. Ксаныч    без  сопротивления пошел    и по  дороге  мирно  с  ними  разговаривал. Но  едва    вошли  в  участок,  как те  двое  навалились  и    поволокли. Ксаныч начал  вырываться,  стряхнул с  себя  одного  и  заломил руку  второму. Тот  взвыл,  а  первый  тут  же съездил Ксанычу по  физиономии.

 На  Песчаных  - во  дворе  корпусов  19-го, 20-го и 21-го,  на  задворках 144-школы,  в  таракановском парке,  на  кариках  - Ксаныч  прошел  хорошую  выучку  и никогда не  оставлял без ответа нанесенный  ему  удар. Никогда.  Выпустив все  еще визжащего милиционера,  он  развернулся  и  врезал  обидчику.  Тот отлетел к  стене,  стукнулся башкой о нее  и  медленно  осел...  На  Ксаныча навалились  всем  участком -  смяли,  надели  смирительную  рубашку(ноги  загнуты  и  за  спиной  привязаны  к  рукам),  отволокли  в  кпз  и  бросили  там  на  пол.  Били  его  потом.   В  отдельной комнате.  Простым  утюгом,  завернутым в мокрое   полотенце.  Побили  и  выбросили,  даже протокола  не составили. 

 Он слег  на  месяц.  Следов  побоев на  нем не было, но  малейшее движение очень  долго причиняло нестерпимую  боль. Постепенно     оклемался, но  внутри что-то надломилось. «Видимо,  молодость  кончилась»   -  успокаивал  он  себя.

 

      Утюг,  завернутый   в   мокрое   полотенце,  сделал   то,  что  было  не  под  силу  вимсовскому  шефу  Ксаныча -   вернувшись  с  больничного  он  обнаружил  у  себя   совершенно  ненормальный  интерес  к  работе.  Даже   невозмутимая   серна  глядела  теперь  на  Ксаныча, возвращавшегося  поздно  вечером  из  ГПНТБ,    с  сочувствием и  с  беспокойством : «  Уж,  не    ударили  его   этим  утюгом  и  по  голове  одновременно…»

Но с  головой у  Ксаныча   было  все  нормально,    просто  пришли  другие  времена.  Да,  они   следовали  после  ментовского  утюга,  только  следствием   его не  были …  

  В  те  дни  Ксаныч  служил  в  Центральной  геохимической  экспедиции. Она  квартировалась  у  метро  «Филевский  парк»  и входила в  состав   треста,   что  возглавлял,  можно сказать,  лучший  в  Союзе   специалист  по вторичным  ореолам,  которого  почему  все  сотрудники  треста,  до  последнего  коллектора  в  последней  партии,  за глаза  называли  на  польский  манер  -  Янек  Шевский. Там  у « Филевского  Парка»  в «Бородино»,  уютном  кафе  со стойкой  (  большая  редкость  по  тем  временам)  Ксаныч  и  принял   те   два  стакана  портвейна,  которые  через  утюг  так  круто  изменили его  судьбу.

   В главных инженерах  у  Янека  ходил  тоже  не  простой  человек  -    тоже   доктор  наук,  но  искренне презиравший  все вторичное  и  называвший четвертичку ( отложения  четвертичного  периода,  почва,  одним  словом)  кладбищем  (  это в  заочном  споре  с   Янеком ).  Тот:

 «  Четвертичка   -  это  сейф,  в  котором  закрыта   информация  о  всех возможных  местрождениях,  и наша   задача  -  взломать  этот  сейф,  подобрать  к  нему  отмычки».

 Главный  инженер,  где-нибудь  на  другом  совещании  через  несколько  дней: 

 «  Мы  тратим  колоссальные  деньги  на  спектральный  анализ   почвенных  проб.  Чтобы,  нарисовав  ореолы,  ломать затем башку,  отыскивая  их источники.    В  то  время,  как  тысячи  геологов    идут  в  маршруты,  лупят  молотками  по  коренным  обнажениям... Так  что  мешает им брать геохимические пробы  на каждой  точке  наблюдения.  И  что  мешает  нам   средства,  которые     так бездарно  тратятся  на  спектральный  анализ,   вложить  в анализ  коренных пород.  Что  мешает  нам  превратить    традиционное  картирование, которым  занимается  вся  геологическая  служба страны  в  картирование  геохимическое…»

 Вот  на  одном  из  таких  совещаний   вполне  случайно   и оказался  Ксаныч. Он  еще  не  лучшим образом  себя чувствовал, он  еще  подволакивал  левую  ногу, но  идейку  о    геохимическом  картировании схватил  на  лету  -  заглотнул  до  кишок,  как он  потом  говорил.  Это  было в  мае  месяце    -  через   две  недели  они выезжали  в  Забайкалье,  где  им  предстояло  провести  металлометрическую  съемку,  то  есть  то  самое  янек-шевское  картирование, в  районе  Студеновского танталового  месторождения.  

Серегу,   начальника  своей  партии, Ксаныч  перевербовал  за  три  часа  -  два  коленвала    под   жареху  из  заваленного накануне  гурана. И    тот  признал,  что  металлометрия  -  геохимический  кретинизм чистейшей  воды.  И  согласился  на  великий  план Ксаныча. А  план  состоял  в  том,  чтобы изъять  90  проб (всего  лишь!)  из числа  металлометрических  и  вместо  них  подложить  пробы  с  коренных  пород.

       - Мы  их  отберем  с тобой  втихаря.  Тридцать  с    самого  студеновского  массива, тридцать  из  десятиметровой  зоны  вокруг  него  и  тридцать  из  следующей стометровой  зоны…

       - Но  почему   тридцать -, подслеповато  щурился  сквозь очки  Серега.

        - Ты  в  это дело    не  вникай.  Тридцать   -  это  для  статистической  достоверности.  Я во  всем  этом уже разобрался  и  обработаю  все    сам… 

    Честно  говоря,  Серега  не  очень  четко  понимал,  зачем  Ксанычу нужно  усложнять  свою  и его  жизнь. Но  он  в  то  же время  чувствовал,  что  тот  все  равно    на  месте  не  усидит,    а  сорвется  дело  с геохимическим  картированием   - придумает   еще  что-нибудь,  похлеще.  И  он решился помочь  Ксанычу  отобрать эти  пробы  и…  не  заметить   подлога.   Оставалась,  правда,  проблема  измельчения.    Но    90    полукилограммовых проб  -  не весть  что. А у  Сереги,  еще  от  старшего  брата, работавшего  когда-то  начальником самой  Сосновки, были  отличнейшие  связи  в  ЧГУ.  С самим  Бабкиным,  главным    инженером  Читинского геологического  управления  он  пивал  водку  и  неоднократно….

  Они  осуществили свой  план  и уже  в  марте  следующего года  построили  три   схематических  карты.   И   по  литию,  и  по иттрию,  и   даже по цинку   Студеновский  танталоносный  массив  гранитов  торчком  торчал  над  толщей  сланцев.  Выделялась и околорудная  зона  массива.  В  самой  же  толще  нельзя  было не  заметить  явную   литиевую  аномалию.   Это  была  победа.

    Ксаныч  с  Серегой  ринулись  к  главному инженеру.  И  когда  тот  понял, что   проделали эти  двое, уже  далеко  не молодых  специалистов,    он….   расхохотался.  Как    безумный.

     -  Я  верил, конечно, что  в какой-то  комбинации  элементов   любое  месторождение   непременно  проявится.  Но  чтобы  вот так,  одним  ударом   похоронить  металлометрию  -  даже  я  этого  не  допускал.

 

 

                                                       

                                    6

 

 

      Однако  до  похорон   было еще  далеко. И  хотя  в  нарушение  всех   существующих    порядков  Сереге  было позволено  написать  проект  и    уже   в начале  лета  начать  пятидесятитысячную  геохимическую   съемку  в  районе Студеновки,  Янек  Шевский   сдаваться   не  собирался  и  интенсивно  интриговал. Даже  после  того,  как  Серега  на  следующий  год  с  блеском защитил  отчет.   В толще  сланцев было выявлено  восемь аномалий.  Одну  из  них, еще  по снегу,  с  пожёгом  расканавили   - Ксаныч,  специально  на неделю  летал  в  Забайкалье организовывать  проходку этих  исторических  канав  -      и  наткнулись  на  те  же  самые   граниты  с  крупными   кристаллами  амазонита - голубоватого  полевого шпата.   По расположению  остальных  аномалий  получалось, что   сам  студеновский шток  это  лишь  верхушка   громаднейшего  массива  и  что,  возможно,   у  Студеновского  рудопроявления  есть   реальный  шанс  превратиться    в  крупное   промышленное  месторождение.  

           В те   дни популярность  Ксаныча  в  экспедиции    и  тресте приблизилось  к  той,  что  была  у  него    в  ВИМС е, когда    он  снял    16 тысяч  на  бегах.  И это  было естественно,  поскольку  Серега     оказался  нормальным мужиком, то  есть   с  блеском  прошел  испытание  на  вшивость   и  не  стал скрывать  роль  Ксаныча  в  открытии,  как  он  выражался,  «нового  месторождении,  за  которое   коллектив  нашей  РТП-42,   помяните мое слово,  глядишь  и  Ленинскую   отхватит – тантал, это  вам  не  алюминий  какой-нибудь».  Так  вот  Серега  ничего  не  скрывал и всюду  рассказывал,  как  гениальный  Ксаныч   вычислил  это   месторождение   буквально  на  кончике   пера, как  они начали  открывать его  под  жареху   из косули, которую   за  день  до  открытия   сняли  на  солонце  (  про  водку  он при этом умалчивал,  так как  не переносил  многословия  и  разжевывания  очевидного  -  не карымским же  чаем   на  манер  бурятов запивать   мясо)… 

       Слава   на Ксаныча  практически   никак    не    повлияла. Он        легко  переступил  через     свою победу    и,  как  ни  странно, предложил   развивать   достигнутый  успех. Но  уже  на стратегическом   направлении. Он убеждал  и  убеждал  Серегу  отказаться  от работ на подхвате  при  предварительной  разведки  Студеновки:

         - Все равно там все  будет  вершить   ЧГУ (им  же бурить ),  а  с документацией   керна и канав  они   и  без  нас  справятся.   Нам  же  лучше,  пока перка,  пока   карта  идет,  пощупать  эту  идею  на  больших пространствах.  Студенка  -  на  Агинской  глыбе?..  Так  вот  западное  ее  обрамлениие,  крупный  меридиональный  разлома   и   нужно отснять   полосой.    Три сочлененных двухсоттысчных листа, понимаешь…Наш  От  Дарасуна  до  Дульдурги, и  далее  до   самой Хапчеранги  и монгольской  границы….

         Серега  хотел  было заикнуться,  что   месторождение  никак нельзя  выпускать  из  рук – ЧГУ-ушники   уведут  ленинку  и  не  заметишь  как.  Но  удержал  себя.  Он  был,  повторяем,  нормальным   мужиком  из геологии и потому  в  любой  ситуации, выбирая из  вариантов,  всегда  отдавал  предпочтение   тому,  в  котором  авантюры  было  чуть  больше,  чем  здравого  смысла.  К тому  же    стоило ему  только  представить, что  целых  пять  лет   он  будет тухнуть  на  керне  и  канавах,  как   у  него мгновенно пропадал  всякий  интерес  к  жизни  и  его  предательски  начинало тянуть  в  магазин…

 

                                          7

 

        Они  продавили этот  космический  проект  и  уже  на следующий  год  носились по  Саханайскому  листу  -  от  Дульдурги  до  Курорта  Дарасун -.  А  когда  осенью  вернулись  с  полевых,  то узнали,  что   лишились  поддержки  -  главный  геолог  треста  слинял  на  три  года   в ООН,  экспертом  по  геохимии. Ни  Ксаныч,  ни тем  более Серега   его  не  осуждали.  Устоять  от     предложения,  когда  тебе  в  неделю, да еще  в  валюте,  платят  столько,  сколько  здесь  за  год, может   разве  что какой-нибудь  псих,  дерганувшийся  на  песнях-  кострах  и    готовый  до  конца  жизни  своей  ездить  исключительно  за  туманом.  Главный  геолог  таким  не  был, и  они  это  знали. 

        - Ну  вот и все, перка,  кажется,  кончилась.  Хорошо  хоть  лист  до  конца  отсняли,    - сказал  тогда  Ксаныч.

   Серега  лишь облегченно вздохнул. У  него ведь   тоже  вытанцовывалась загранка.  Не  в Нью- Йорк, правда, а  всего лишь под  Ханой...   

Побег  главного инженера  в  ООН   и  в самом  деле  оказался  началом  черной  полосы. После его  отъезда   Янек Шевский    начал  копать  под  геохимическое  картирование  с  такой  силой, что  уже  через   два  месяца появился результат,  правда,  не  совсем   тот, на который   он   рассчитывал.    Он  так  замучил  своим  скулежом   высокопоставленных   мужиков    из  министерства  геологии, что они  однажды  собрали  спецсовещание  по  этому  поводу.

   -  Чего  он  хочет?

    -  А  черт   его  знает…

    - Может  быть,  возрастное,  на покой  пора

    -  И  не  только  ему -  всему  тресту,

    -  И  в  правду,  вся    геология  стонет от  этих     ореолов

     -  Разогнать  их  к  чертовой   матери, а  экспедиции

        раздать территориальным  управлениям

      -  А  центральную…

      -  Да  сунем ее  в  ИМГРЭ.

Долго, очень  долго  хихихали тогда  в  экспедиции.  Рассказывали  и  о  том,  что   трест, мол,  сам  себя   порешил  -  повесился  на  ореоле,  и  о  том,  что   на  похоронах   из гроба  торчала  ромашка…  с повышенным  содержанием свинца...  Но  смешки  эти  быстро  кончились,  поскольку  первым  делом  новая  власть  зарубила  суперпроект  по  картированию.  Серега не  лучшим  образом   доложился   директору  института, и  тот узрел  в   идее    только  необычность.  А  поскольку  проглядел  глубину,  то  назвал  работу безадресной.     И   приказал  свернуть.  Похороны, таким  образом, состоялись по  высшему  разряду.  Четверка разгневанных  чиновников министерства   закопали   трест. Член  же корреспондент  АН СССР  Овчинников  -  одну  из перспективнейших  идей: геохимическое  картирование.

       Серега   распутался со  всем  этим очень  легко  -  как раз  в  эти  дни  подоспела   заявка, и   через  три месяца  он  уже  был  под  Ханоем.  И вполголоса напевал  песенку,  которую  Ксаныч написал   ему на  посошок :

  «Спокойно,  Серега,  спокойно –у   нас  еще    все  впереди. Пусть   в  дельте  тревожной  Меконга  ждет  встречи  с тобой  мадам  Ки…»

 

                                            8

 

 

  Все  работы   по  геохимическому   картированию  были  прикрыты  с  такой  решительностью,как   будто  директор    института   приходился Янеку  Шевскому    если  не  братом, то,  по  крайней  мере,  свояком.   Для   Ксаныча  же  случившееся стало  катастрофой:  он  был  отравлен  этой  идеей. Он  понимал,  что  ему    нужно  как-то  извернуться  и   попытаться продолжить  работу.  Пусть  по  минимуму,   но  что-то  сделать…  Хотя бы  обсчитать   анализы  по  Саханаю…  Но как?   Когда количество чисел,ждавших  обработки,  приближается к    десяти миллионам,  а  ты    один- одинешенек  и  заниматься    этим  можешь только в  свободное   от работы время… А  из  технических  средств  у  тебя  один  Феликс  -  механический арифмометр,  на котором  два  трехзначных  числа   ты умножаешь  целую   минуту…

 

В   те  времена  об  электронно-вычислительных  машинах,  конечно,  знали,  но  все  это было  далеко  от  мирной жизни.  Вот  оборона,  космос  -  там,  да.       Поэтому,  поняв  свою главную задачу(сократить    минуту  хотя  бы  до  секунды), Ксаныч начал  энергично икать выходы  в  оборонно-космический  комплекс.. А  поскольку  в  карты,  и  в  том  числе  в  покер,  играют  всюду,  то  он  довольно-таки  быстро   по  прежним     связям   вышел  на  нужного   человека.  Позвонил    и  встретился  с ним на Песчаных,  прямо  под его  окнами  в  маленьком  скверике на  площади  Марины  Расковой.

Володька, который  после  МАИ     занимался,  как  и  хотел,     машинными  расчетами, уже  носил  майорские  погоны,  но  спесью  пока  не  обзавелся   и    выслушал    Ксаныча очень внимательно …

  -  Программа  здесь  детская.  Дай  мне   формулы,  и  я  тебе  напишу  ее  за   полчаса.  Вся  эта масса  будет  считаться  минут   десять,  а  если  на   шестерке,  то  меньше  минуты. Основное  время  уйдет на печать.    Но    лучше  результаты  писать   на  ленту,  а  потом по  частям  печатать. Много  времени  займет  подготовка,  всю  цифирь  надо  будет  набить  на  перфокарты. Ее    тоже лучше  записать  на  ленту. 

Когда  же    Ксаныч  понял,что  с ленты    пробы  можно  будет   группировать автоматически,  он    на  время  потерял дар речи.

     -Так  что, я  смогу  сам задавать группы  и  проверять  различные варианты….

- Конечно. Ты   прономеруй   все свои  пробы и  потом  группами их  обсчитывай.  Взял  пять   групп

- Комплексов, -поправил  Ксаныч.

 - Ну  пусть  комплексов. Какая  разница. Задал  номера. Просчитал,  проанализировал.    Чуть  сдвинул  границу     своего комплекса,    задал   другой  набор  номеров  и  снова посчитал…

  - И  где же  я все это  смогу  делать.

  - А вот здесь на  меня  не  рассчитывай.  Программу    напишу  и отлажу,  а  вот  считать  -  не получится.  Я   ведь  вон,  где  работаю   -  Володька  указал  рукой в сторону    двухглавой  махины,  возвышавшейся  у  развилки  Ленинградского  и Волоколамского.

    -В  береевском

    - Да.   А  там  при  входе-выходе   всех  раздевают  до  трусов -  ничего  не  внесешь,  ничего  не  вынесешь. Да,  тут  и   не наносишься.  Самому  надо   все  осваивать. 

    -  Но как, где?...

    -  Попытайся    сунуться  на  ВЦ   Академии наук.  Там   вход  свободный.  Если  повезет,  можешь  и на  шестерку  попасть,  хотя  тебе  и  четверки  хватит.  Двадцать  тысяч  операций  в  секунду  -  зачем   тебе  больше.  И  вообще, если   у  тебя эта  работа подпольная  и  платить   нечем,  тебе   лучше  найти там  какого-нибудь    худенького аспирантика   в  дырявых  носках.  Там   много   таких   ходит -   с  75-рублевой  стипендией.     Заплатить  ему,  и  он  все  тебе   посчитает   под  своим  шифром     А  если    вести  себя  осторожно, поменьше  самому  там  торчать....  Задача  твоя много времени  брать  не  будет  -  никто   ничего       не  заметит…    

 Здорово, видно,     сверканул    глазами Ксаныч  в  этот  момент …     Володька   зыркнул на  этого  странного,  уже заматеревшего  мужика, который  когда-то безжалостно раздевал  за  карточным  столом  всех  подряд,  без  скидок  на  положение,  возраст  и  проникся  к  нему  вдруг,  совершенно  неожиданно  для  себя,  таким  сочувствием, что  и  там, на  ВЦ, предложил  свое  покровительство:

   -  Ты,  может  быть,  помнишь  Борьку - футболиста  со  Второй   Песчаной

   -  Конечно,    мы  с ним  в  одной  школе  учились.   

   - А  мы  с ним   в  приятелях   до  сих  пор - вместе  заканчивали  3-ью  школу на   Чапаевском.    Так вот  он  постоянно  считает  на  ВЦ.  Запиши   его   телефон,  привет  от  меня     и  все    расскажи. Доверять  ему  можешь  как мне.  Он  тебе  и  программу  составит  и самого тебя  обучит  и  аспирантика  подберет,  да  еще  из  своих  знакомых.

 

                                                 9

 

 

Борьке   Ксаныч     позонил    тут  же,  и  они  договорились  встретиться  через  полчаса в « Ихтинозавре» - так  в  узком  кругу на  Песчаных    звали кафе  «Комета» за  его  прихотливую  форму.   В  нем  никогда не  было  ни кофе,  ни  чая,  но всегда  - вино,  коньяк в разлив.  Причем  наливали  почти  круглые  сутки -     в  конце 70-х, начале 80-х  в  эту  «Комету»  по  ночам ездило  пол- Москвы. С собственными    бутылками, в которые  и  заливался портвейн – только  в  свою  посуду.  Днем  же   здесь  было   тихо  и  даже  уютно.

 

Кафе "Комета" ,  или "Ихтиозавр".  Его   только  что   открыли.  Здесь  состоялась  историческая  встреча  Ксаныча  и  Борьки.

 

 

Борька   Ксаныча  узнал,  выслушал  и сказал,  что  для  него  сделает  все.

- Как  же  я завидовал  тебе в  те времена,  когда  вы  бились  на  таракановском  поле,  а  нам  разрешалась  только  мячи  подавать.

-Но   и  у  тебя   потом      на  том  поле  была  слава будь  здоров.

- Да,  но  она  мне   уже   была не   нужна,    -  вздохнул печально  Борька.. Устрою я  все  и   аспиранта   покажу.  Только  ты  его  особо  не  балуй...

Встреча  в «Ихтинозавре»      стала   началом    подпольной  научно  исследовательской  лаборатории  Ксаныча.  Конечно,    в  подполье   и  до  него   занимались  различными   исследованиями,  но  он   впервые   организовал  за  свой счет  работы    фундаментального характера.  В  том  смысле,  что  они  были  принципиально  убыточными -  не приносили    прибыли,  но  требовали  исключительного  напряжения  сил  и  ресурсов.   Через  полгода  в  его  лаборатории  работало  уже   12  человек.  На  основной своей  службе  он   переустроился  так,  что     теперь   отпускал себя в   библиотеку сам    и  потому мог   регулярно принимать    дома   своих  подпольщиков:  программиста, расчетчиков, консультанта-геохимика,  картографов, операторов.    Месячный бюджет  его  лаборатории  составлял   около  500  рублей -   зарплата  завлаба, доктора  наук .  И  эту  колоссальную   для   тех  времен  сумму  Ксаныч  теперь  регулярно  наигрывал  в  карты. Он  восстановил  свою  прежнюю  схему :  каждый  день – преферанес,  раз  в месяц  на  накопленные средства -  покер.  Его серна  некоторое  время терпела  ежедневные  отсутствия по  вечерам,  но  однажды все-таки резко   высказала свое  неудовольствие -  оставила  Ксаныча  без ужина.  Для   тех  отношений  , которые сложились  между  ними, это была очень  дерзкая форма  протеста -  у  Ксаныча  аж  сердце  защемило.  И  он   тут  же  ,не  откладывая,  рассказал  серне все. Он даже предложил  ей  бросить  работу и  помогать  ему -  сказал, что  с  удовольствием    передаст  ей  все  финансовые  дела своей  лаборатории…

  Серна  не  любила  улыбаться, но у  нее    всегда  от  радости поразительно  нежнел  взгляд.    И на  этот   раз   Ксаныч  попал  в  такой  сноп  нежности, что   он  тут же   дал  обещание освобождать  от  карт   хотя  бы     один  вечер  в  неделю…

 За  пять  лет  непрерывной  картежной  игры  ,пересчетов  и  составлений  геохимических карт  Ксаныч  перепробовал,  наверное,  все возможные  варианты. Какой - либо   ясной  картины ,  типа  той,  что    случилась  когда-то на  Студенке, когда  можно было сразу  и уверенно сказать « ройте   здесь!», не складывалось. Было много  интересного,  но  везде   требовались  полевые  работы.  Однако  никакой   возможности   организовать   их  даже  не предвиделось,  и  оставалось    делать  то,  на   что      была  способна  его  лаборатория  -  изобретать   очередной  вариант  обработки. 

За  время  существования его  лаборатории   умер Брежнев  ,  следом  ушли  еще   два  генсека,  и  уже  начал  свои    опасные  эксперименты    с   властью  генсек последний.   Ксаныч  при нем,  нельзя не  сказать  об этом,  задышал по-новому. Большой  книгочей  ,   он   с  полуоборота   завелся от  горбачевских   новшеств    и   учредил  даже  специальную  статью  расхода  в  бюджете  своей  лаборатории  -  подписывался  теперь  на  все   литературные журналы .Он  подписался  даже  на «Вопросы философии»,  на  приложение  к  журналу,  и с нескрываемым  удовольствием    барахтался  в  открывшемся  перед  ним потоке  необычных  текстов.  Ксаныч стал  даже      охладевать  к  своей  подпольной  деятельности.  И,  наверное,   охладел  бы.  Но горбачевский   флирт с   либеральными  идеями имел  и еще  одно  последствие…

 

К  концу  горбачевского  срока  ручейки  свободы  настолько   подмыли   власть,  что  всесильные   и вездесущие   первые  отделы  начали  терять  свой  контроль  над массами  трудящихся.  И  выразилось  это  прежде всего   в   том,  что   люди стали…  рассказывать  о  своих  строго засекреченных  работах…

Так  вот  однажды на перекуре  в ГПНТБ  Ксаныч    разговорился    с  одним     молодым  мужиком.  Слово  за  словом  -  мужик  оказался  дипломированным  геологом  из  Забайкалья (гуран  в    четвертом поколении),  работавшим  в  Сосновке, а  в  настоящий момент пребывавшим  на  аспирантских  харчах  в  ВИМСЕ.  Естественно,  тут  же   обнаружилась  масса  знакомых,  как  за  Байкалом,  так  и  на  Старомонетном.  А когда Ксаныч намекнул,  что  он  и  есть  тот  молодой специалист ,  что  когда-то очень  удачно  сыграл  на бегах  (выяснилось   ,что и  спустя четверть  века в  институте  об  этом  не  забыли )  молодой  мужик  расплылся в  такой  обожающей   улыбке,  что  они  тут же  посдавали свои книги  и  журналы    и     рысью помчались   в  подвал  на  углу  Пушкинской и Столешникова.

Ночевал   Коля  Вагин ,конечно  же,  у  Ксаныча.  Тогда- то  ночью  на  ксанычевой   кухне  и  выяснилось,  что  Сосновка   уже   пять  лет  рыщет  по Саханайскому  листу.   А  один  участок  отработала  даже  в   10-тысячном  масштабе с  совершенно  фантастическим  объемом  канав  и расчисток.

   -  Это  не к востоку  от  Алханая,  к  серовостоку даже,  широкая  такая долина  вкрест  бетонке   и  километрах  в   7  от  нее?

    -  А   ты  откуда  знаешь? -  вылупил  на  него  глаза  Вагин.

      Ксаныч  лишь ядовито ухмыльнулся в  ответ и  пошел  в  комнату. Вернулся он  минут  через  пять  с громадным   рулоном,  долго  ковырялся  в  нем и  затем («Ага,  вот  он» )  вытащил  лист,  развернул и ткнул  пальцем в  точку,  рядом с  которой  стояли  значки  двух химических  элементов.

    -    Самая  большая  иттрий-иттербиевая  аномалия на   этом  листе.  Я   знаю  о  ней     уже  12  лет.  И  знаю,  что  там надо  копать.  И   только  сегодня  тебе  первому  из  тех,  кто  хоть  что-то  понимает   в  этом  деле,  говорю  о ней...

Ксаныч  очень   хорошо помнил  эту  точку.  Они  уже  закончили тогда  машруты  и приводили  в порядок  пикетажки ,  тихо  пьянствуя  в  аккуратных  домиках  пионер-лагеря,  расположенного    около  трассы   и  прямо  напротив  Алханая. 

 

  Редчайший  снимок  с  участием  Ксаныча (слева  в  берете). Год  1966. Забайкалье.  Подножье  горы  Алханай.   ИТР     -  против коллекторов  и шоферов. Защита  ИТР  взломана  ,и  Саша  Крылов  уже  нанес  решающий  удар.  Я  и Ксаныч   в последней попытке  остановить   прорыв.  Снимок  из  архивов  ЦРУ.  Сделан  с  американского  спутника-шпиона.

 

 

  Конец  дождливого  в  тот  год  сентября. Тогда  и  обнаружили  эту  дыру  на  карте  фактического    материала.    Очень  широкая   долина   и ближе  к  северному борту  ее  мелкий такой штырек-  узелок горизонталей.  Могли  придраться  при  приемке  полевых.  К  тому  же   кончилась водка  .  Вот  и  родилась  благодатная  мысль   рвануть  в  Дарасун, отовариться, забрать  почту,  а  на  обратном  пути    подскочить,   если  удастся   прорваться,  до  штырька   . Саня  Крылов свой  шарабан  домчал  тогда до  Дарасуна  очень быстро. На  обратной дороге  на  трассе   их, правда,  тормознули  -  на  обочине  чуть  вкривь   стояла   пустая «Колхида», какой-то мужик отчаянно махал  руками.  Их Газ - 69   пролетел  метров   сто -  Саня  по трассе  всегда  шел  на  предельной ,-  и они не без  любопытства  вслушивались  в топот бегущего к  ним   мужика.  В   открытом  окне  дверцы   появилась сначала крупная лапа    с  татуировкой, а  потом заросшая  щетиной опухшая  физиономия:

    - Братцы,  иде  я?...

   Мужик   искал  Читу, но  ехал в противоположную  сторону, к  монголам…И  объяснить ему  это было  совершенно невозможно. Он крепко держался   за дверцу,    и,   если бы  Саня не  включил двигатель и  не  подбавил  газку, вырваться бы им так и  не  удалось.

 Они  прорвались   все-таки  к  этому  штырю ,  хотя     в пяти  километрах   от  трассы их  путь  преградила обширная бучажина,  в которой  ,  видимо,  навечно,  застыл  увязший по оси « Беларусь».  Саня  вышел  тогда из  своего  шарабана,  прошелся туда –сюда,   потоптался  в нескольких  местах,  вернулся в машину, отъехал  от  бучажины  метров  на  тридцать  для  разгона, отдал  сидевшему  рядом  Ксанычу  команду «Второй  пилот !..» - Ксаныч  тут  же  уперся  в  рукоятку пониженной  передачи,  которую  обычно  выбивало  во  время  всех  этих  Саниных  единоборств  с  забайкальской  грязью -  и  максимально   отжал   газ.  Шарабан   встрепенулся и пошел  через  бучажину  как   на  воздушной  подушке.

  Штырь  представлял  собой  безлесный,  заросший  пожухлой  травой    взгорок.  Ничего  коренного на  нем  не  обнаружили. Но поскольку прорвались  и  лопаты  были, поскольку  народу  в шарабане   было  много ,  и  одну  уже  успели  раздавить, решили  сделать небольшую расчистку.  До   собственно  коренных  тогда  недокопались,  но до каких в  крошку   истертых то ли  временем ,  то  ли тектоникой сланцев ли, гранитов -  было  непонятно, -  добрались. Обратили  внимание  на обилие кварцевых  жилок,  красновато –зеленоватый   цвет разрушенной  породы.  Посовещались. Единогласно,  включая   Саню, решили ,  что отложения  все -  таки не  наносные,  а  коренные   .  И  взяли  пробу.  Это  была  знаменитая  точка 1107 -бис, которая по иттрию  и иттербию  потом плясала, бесновалась  даже,  на  всех  без  исключения картах,   построенных Ксанычем.

 

        -  Да…   А сейчас   ты  этих  мест  не  узнаешь  -  поселок  домов  двадцать уже,  буровые -  договора на геологические изыскания  потоком  идут,   ствол  на  300  метров  собираются   в   следующем  году   закладывать… .  И обнаружил  все  это  я.  Так  больше   из любопытства  вылез я  на  этот  взгорок.  Я бы  на него  и  внимания   не  обратил.  Спустился  как  раз  с северного борта   той  долины.  Гляжу   Беларусь  -  одна  крыша   из  грязи  торчит. Присел  покурить  на  нее  и  уперся  взглядом  в  этот бугорок.   Влез, смотрю   -  копались… Четыре  пустых бутылки  из-под водки. Взял  да и  включил     свою  шестерку.   И  она  заверещала.  Да    так    ,  что  я   кубарем  покатился  .

  -  А  теперь  смотри,  -прервал  воспоминания   Вагина  Ксаныч,  тыча  в  свою  карту. 1107-бис  это  самая  крупная  аномалия.  А  вот  еще,  вот,  вот,  вот… Как  видишь   в  классическую   тектоническую структурку  они  складываются. И  вы  подсекли лишь    фланг   месторождения ,а центр,  как  ты   понимаешь,  скорей  всего  здесь( он  показал   пальцем куда-то  в  район  Оленгуя),    в  этом  тектоническом  клине,  который  так  хорошо  поймали    на  моей  карте  иттрий с  иттербием….

  Через   неделю  Ксаныч  выступал   на  семинаре  в ВИМСе, на который  несмотря  на  лето  и  перестройку     собралась   почти  вся   урановая   Москва. Даже  главный геолог  первого   главка   Мингеологии   подъехал.  Решение  о  крупномасштабной  геохимической  съемке   в  районе  Оленгуйского  клина  было  принято  прямо  на  этом  семинаре.  Ксанычу  было предписано  немедленно проехаться  по  аномалиям  и  готовить   проект  для  работ  на  следующий  год   . На    календаре, однако,    в  день  этого  семинара   значилось  число  16. Август.  1991  год.  Пятница…

 

10

 

 

       Уже  через  месяц  уникальное  месторождение    никого    не   интересовало.    А  через  полгода  стало  понятно,  что   нужно  что-то  предпринимать,  чтобы       просто  выжить,  прокормить  себя   и  серну.  А  когда  ближе  к  концу  1992  Ксаныч ,наконец,  понял ,  что  на  прокорм  не   хватает  и  его  карточных   выигрышей  ,пришлось   ему  расстаться   с  последней  памятью  о  матери – тем  самым   инструментом, который  купил  еще  до  революции  его  дед,  который  Ксаныч  извлекал   через  крышу  на  Ново-песчаной     и  затем  с    семью  своим однокашниками  из  МГРИ    на  четырех ремнях волок   сюда  на   пятый   этаж.  То, что  у  него инструмент  уникальный  Ксаныч  чувствовал.  И  решил  не    лезть  в комиссионки  -  надуют. А  отправился на Герцена ,  на  концерт своего  любимого пианиста. Потащился  к  сцене  с  букетом. Вручая  прокричал:  «  Нужна    консультация ,    старинный  рояль».  Пианист ответил  жестом -  поднял   две  руки  с  растопыренными  пальцами - и  ровно  через  десять  минут  спустился  в  фойе.   Ксаныч  назвал  марку  инструмента , пианист пожелал  немедленно посмотреть его .    А  сыграв   одну  из  мазурок  Шопена,  погрузился  в  молчание…  

   -  Этому    инструменту  нет  цены.  Не  вздумайте  кому-нибудь  продавать  .    Я      не  потяну  , но – найду   Вам покупателя, который понимает, что  наживаться на  таких вещах  нельзя  - руки  оторвет…

 

 

Через  месяц  Ксаныч  стал  обладателем  кругленькой   валютной суммы.    И  очень  странно    распорядился  ею.  Снял  трехкомнатную  квартиру,  купил  лицензию  и  дал  объявление в  газету,  что  частное сыскное  бюро «Эдгар По»  открыто  и    круглосуточно принимает   заявки  на  расследования.

Почему  он  так  поступил  ?..  Увы, но  это   уже  совсем  другая история  и,  кто  знает, мы  к  ней,  может  быть,  когда-нибудь  и   вернемся. Рассказав  о   первом  деле,  расследованном   Ксанычем.

 

                                Фата-моргана.

  

         В  те  дни  я  жил  на  Ново -  песчаной улице, в  большом   и    очень приметном  доме.     Если  двигаться  по  правой   стороне    к  Песчаной  площади,  то  сразу  за  «Ленинградом»,  но  уже  на  левой  стороне,   нельзя  не  заметить  разлапистое  семиэтажное строение,  углом  выходящее  на  2-ю  Песчаную.  Это  дом  17/7.  А по- старому   -  корпуса   девятнадцатый,  двадцатый  (центральный), двадцать первый.  В  центральном,    в мансарде,  которую    зачем-то   взгромоздили  над   седьмым  этажом, я   и  жил  тогда. И  сегодня   непременно  обратишь  внимание  на  размеры  окон  этой  мансарды.  А о  потолках  лучше  не говорить -  за  четыре  метра.   В громадной   квартире   мы  обитали  тогда  вдвоем  с моей  бабушкой.    Отец,  дождавшись,  когда  я защищу  диплом,  выписал  из  деревни  бабушку  и  дал,  наконец,  согласие  на  долгую  зарубежную  командировку.   Они  с матушкой  никак  не  хотели оставлять  меня,   студента, одного   без  их  присмотра, и  отец  категорически  отказывался  куда –либо  ехать.  Хотя  я,    если  разобраться, не  давал  никаких  поводов   для   такой  осторожности.   Но,  отец,   видимо,  знал  обо  мне   что-то  такое,  о  чем  я   пока  и  не  догадывался. 

     Отъезд  родителей  никак   не  повлиял  на  мой  образ   жизни.  С  работы   я  тащился  на  Кузнецкий  мост  в  библиотеку  -  готовился   к   аспирантуре,  занудливо  собирая  материал  для   вступительного  реферата.    И,  скорей  всего,  в истории, о  которой  пойдет  рассказ,    мое  место  занял  бы  кто-нибудь  другой.       Если  бы  меня   не  командировали  однажды...  в новосибирский   Академгородок...

    Но  эта  командировка    была лишь  вторым   событием    в длинной  цепи.  Первое  же,  как   потом    выяснилось,   случилось несколько  раньше,  когда  я  в  один  из  воскресных  дней,  блуждая  по  Москве,   случайно наткнулся  на    одну  пластинку  с  песнями под  гитару   и  купил ее.   Это   была   Новелла  Матвеева,  ее  первый небольшой  диск.  Она  пела  свои стихи, а   в  одном  из них  упоминалась  фата-моргана…

 

Право, уйду! Наймусь к фата-моргане:

Стану шутом в волшебном балагане,

И никогда меня вы не найдете:

Ведь от колес волшебных нет следа…

 

 

 

     Итак,  мне  нужно  было  лететь  в  Новосибирск,  разыскать там  какого-то Юрия  Андреевича  и  взять  у  него колоду  перфокарт  с  программой, нужной  моему   шефу.   Послали   же   именно  меня    потому,  что  никому  не  хотелось садиться  в  тот   страшный  самолет, ТУ -114, который     курсировал  в то  время  между   Москвой  и Новосибирском.  Я  понял  это  лишь  тогда,  когда  взревели     турбины  и  завертелись    четыре     гигантских  пропеллера   ….    Пять   часов  в  замкнутом  пространстве,  где одновременно работало 100-  150 отбойных  молотков   -  вот,  что  значил  тогда  перелет  из  Москвы  в  Новосибирск.

      Я  приехал  в  авиавокзал    заранее  и  в  ожидании  регистрации  поднялся  на  второй  этаж   в  буфет,  взял  стакан   сухого  красного  вина  (  тогда  в  Москве  всюду  поили  исключительно    «Маврудом» ),  пару  бутербродов   с   сыром   и примостился  со  всем  этим  в  правом  дальнем  углу  просторнейшего   буфета.

         Я  и  одного  глотка   не  успел     сделать,  как   в  буфет ввалилась   живописная  компания  - веселая,  навеселе,  но  не  шумная   и  выглядевшая  вполне  интеллигентно.  Первым   шел  здоровый  русоголовый   парень.  Левой  рукой  он поддерживал     пожилую   даму,  в  правой  же   держал  огромное,  литров  на  тридцать  ведро, выкрашенное  в темно-зеленый    цвет.  Я    сразу   узнал   это  ведро. У нас  в  подъезде  на  каждом  этаже    такое  стояло -  для  пищевых  отходов.  Далее  шла      группа  молодых  людей    в  несколько  необычных  одеждах   -  с  явными   преобладанием     брюк, рубашек, курток   неотечественного производства.  Среди  них  выделялся  еще  один  гигант  -  худощавый,   широкоплечий,  в  очках  и  с  гитарой  за  спиной.    Только   один  из  них  был  в   строгом отечественном  одеянии.  Его,  наверное,  и  провожают,   еще  подумал  я.   

       Компания  двинулась  к  стойке. Они взяли    пятилитровую  плетенку  «Мавруда»,  стаканы,  и  направилась  в  мой  угол,  расположившись  за  столиком  рядом.  Ведро  с  отходами  было  поставлено   прямо на  стол.     Парни  сходу  занялась  плетенкой  -  стаканы   замелькали  в    руках.  Тостов  они  не  произносили  - по  кругу летали   лишь имена и, видимо,  клички – Сашка,   Серега,Паря, Жорка, Юрка, Варвар…  И  по тому,  с  каким   особым чувством  и  удалыми  взмахами   все  лупили своими  стаканами  по    Юркиному,  было  ясно,  что      именно   он    и  улетает.

    Я   расправился  с  бутербродами и  спустился   вниз    на  регистрацию.  В  те  далекие  времена,  а  это  все   случилось  еще  до  того,  как  два  литовца убили   стюардессу  и  угнали в  Турцию самолет  с  маршрута  Батуми  -  Сухуми,   порядки  в  Аэрофлоте  были  вольные.  Никакого досмотра, никаких  миноискателей - провожающие      свободно  выходили  на  перрон  к  автобусу.  Я  еще  не закончил   регистрации,  как  к  той  же  стойке   подвалили  мои   новые  знакомые  из  буфета. Гитара  была  уже не  за  спиной,  а  на  груди    у Сереги,  а ведро  по-прежнему    болталось  в  руках  русоволосого Пари.  Один  из  парней(Варвар) нес    опустевшую  на  две  трети   плетенку.  И  все  они,  кроме  пожилой  дамы,   пели. Что-то  очень  лирическое  и  мне  совершенно  незнакомое    - про какую-то   лампу,  которая  свисала   с  потолка,  про какую-то  Ланку,  которая  дремала  на  руках,  про   фонари-фары  на  Маяковке  и   два  коктейля  на  столе.

    Получалось,  что Юрка, как  и  я,    летел,  в Новосибирск.  Из  поклажи  у  него был  лишь потрепанный портфельчик,  но  багаж  они все-таки  начали  оформлять  -  на  весы было  поставлено  то  самое  ведро с отходами.

-  Что  в  ведре, - равнодушно  спросила   регистраторша.

-  Варенье, -    мгновенно  выкрикнул Паря. И тут  же,  видимо,  для  убедительности, добавил – Сливовое.

- Надо  упаковать,  или  берите, как  ручную  кладь  в  салон -  буркнула  в  ответ  девушка  за  стойкой. 

    Паря  снял  ведро с  весов,  вариант  ручной  клади  его,  видимо,  вполне устроил,   и  компания,  прямо  следом  за  мной   выкатила на  перрон  к   автобусу.  И  сразу же  зазвучала  гитара. Плетенка заходила  по  рукам -  одна  песня  следовала  за  другой, и  неизвестно, сколько   времени  все  это  продолжалось бы,  но  водитель   начал сигналить. Тогда  они  окружили  уезжавшего и очень  громко,    с  вызовом,    исполнили  прощальную:

Спокойно,  дружище,  спокойно

У  нас  еще    все  впереди…

      Нужно  сказать,  что  и публика  в  автобусе,   и  водитель   были  настроены   очень  доброжелательно  и  воспринимали  представление  с явной  симпатией  и  сочувствием  к  компании.   Это особенно  стало  ясно,  когда  началась   процедура  прощания.  Юрка  ввалился  в  автобус  и  плюхнулся  рядом  со  мной   - на единственное  свободное  место,  и  тут же его  друзья начали вбегать в  салон  и  горячо  его расцеловывать. Они  так  и  стояли  у  входа, а  очередной   выходящий   вставал  в хвост  этой   очереди.  И только  когда   Серега (  гитара  за  спиной )   встал  в  очередь  третий  раз,  водитель  снова   просигналил, поднял свою  левую  руку,  постучал  по    часам и закрыл  дверь.  Автобус  дернулся  и поплыл. Но  тут  же  резко  затормозил:   перед    автобусом  стоял Паря  с   ведром в вытянутой  вперед  и вверх руке  и  громовым  голосом  кричал  -  «Варенье»...

Дверь  была  открыта,  ведро    поставлено в  угол  салона.   Уже  в Домодедово,  перед  выходом  из  автобуса, я  подошел  и  заглянул в  него. Это  было  оно  -   наполовину заполненное ведро  для  пищевых отходов.  

  Потом  мне  расскажут,  что  они  прощались  с  Юркой  у   Жорки,  а  тот,  оказывается,  был  мне  почти  соседом.  Дом   с  аптекой   на  Ленинградском  недалеко от « Аэропорта».  Остановка  троллейбуса  и  трамвая  тогда  еще  называлась « Инвалидный  рынок».  Ленинградским он  стал позже.  В  этом  доме мальчики  по дороге  на  авиавокзал  и  прихватили  ведро.

        В самолете  мы  с  Юркой  разминулись,  и  я  в общем-то  забыл про  него.  В  Новосибирске     не  спешил  и  лишь  где-то  к  местному  полудню  добрался  до  Академгородка,  нашел   Институт  Катализа  и  даже  лабораторию,  где  должен  был  работать  Юрий  Андреевич.  Лаборатория  оказалась  теоретической,  она   умещалась в  одной  комнате,  где  стояли  пять   письменных столов,  за  одним  из  которых  сидела  совсем  юная барышня и напряженно  что-то  считала  на ручном  арифмометре  системы  «Феликс».   От  нее я  узнал,  что   Юрий  Андреевич  бывает  в  институте   два раза в  месяц(  десятого  и  двадцать  пятого )  и работает  обычно  дома.     Я поинтересовался   адресом.  Барышня  начала  звонить,   с  третьего  захода  выдала  мне:

    - Дом  1  по  улице  Ильича,  а  там  спросите  -  здесь  все  друг  друга  знают.

     Я  довольно-таки  быстро  нашел  эту  улицу  и  направился   в первую же квартиру.   Там, к  счастью,  были  люди  и  мне тут  же  дали номер нужной  квартиры.  Поднявшись на  5 этаж, я  позвонил.  Открылась  дверь.  Перед  мной  стоял  мой  вчерашний  знакомый  Юрка.

     Он  зыркнул  на  меня,   очень  внимательно  обвел  меня  взглядом и с легким таким   приглашающим движением  не  столько головы, сколько  глаз  сказал: « Заходи».

   Через  несколько  лет  на  экраны  выйдет   «  Белое  солнце  пустыни».  Этот  Юркин  жест,  его  фразу  и  интонацию    один  к  одному воспроизведет Верещагин.  Помните  тот  момент,  когда  Сухов  прикуривает  от бикфордова  шнура,  Верещагин  выбрасывает    ему  ключи и  говорит: « Заходи»…

  Юрка  провел  меня  на  кухню  На  столе  стоял  ящик с  жигулевским. Лишь  две  ячейки его  были  пусты..   

-    Пиво  пьешь?  -  спросил  Юрка.

 -   Да  пью,  наверное…

    Ничего  лучшего   в   ответ   я   тогда,  увы, не  нашел  и потому  стал  свидетелем  глубочайшего  изумления. Знаете,    такая волна  судорогой  прошла по  Юркиному  лицу.  По  диагонали    в  направлении  от   левого  уха  к  правой   ключице.  Но  он  быстро  овладел  собой  и  сказал, откупоривая  обручальным  кольцом  бутылку  пива -  лихо  это  у  него  получилось:

  -  В  твоем  возрасте  по  этому  поводу  можно  было  бы   иметь  и  более  определенную  позицию.  Ну,  ладно,  раз  на  мое пиво  не    претендуешь,  говори  тогда,  чего  следишь  за  мной.  Из  Комитета что ли   -  так  и скажи.

     Только  теперь мне  стало  ясно, в какую  дурацкую   ситуацию  я   попал.     Возвращаться   придется,  видимо,    с  пустыми  руками,  и  значит,  мой  карьерный рост   закончится  так и не начавшись  - шеф  меня  без  программы  и  на  порог  не  пустит.  Я  понял,    что  все  кончилось:   и детство, и отрочество,  и  юность  и  все,  что после  нее,  что   нырять теперь надо  в  жизнь  с полным погружением.  Но    как  нырять-то…  Даже  если,  положим,  я возьму  на  себя  треть оставшегося  в ящике…   За этой   полудюжиной    для  меня в  то  время  отчетливо  просматривался  гамлетовский  вопрос, и  у  меня  не  было  никакой  уверенности,  что  мой  организм    выберет  «быть»…

    Вот  тогда  я  и   протянул Юрке  сопроводительное  письмо.

   Он  прочитал и тут же открыл еще  одну  бутылку, но  не  влил ее  в себя единым махом,  как предыдущую, а,  продолжая    вчитываться  в  текст записки, протянул   бутылку   мне.

      - Ты    знаешь,  что  здесь  написано?   Вот слушай.    ПишетПаря. Парю  помнишь -  тот,  который  с ведром.  Почему- то    через  тебя    пишет.  Ничего  не  понимаю. Ты точно  не  комитетчик?    Откуда  у  тебя  эта     записка?

     - Мой шеф   мне   ее дал.

     - Давно?

     - Позавчера

     - Не  может  этого  быть… Позавчера  мы   как  раз    у    Пари  сидели.   Значит, записка уже   была   написана,  и  мне ни слова ?..

     - Может  быть,  он  опасался,  что  Вы  откажете?.. А   заочно близкому  человеку     отказать  очень  сложно, -  робко  промямлил    я…

           Юрка   аж  замер на какое-то  время от  этой  моей  реплики  и  долго  с  любопытством на  меня смотрел.  Потом открыл   очередную  бутылку,  чокнулся об  мою  и  сказал:

      - Во- первых,  ты  мне  не выкай -  я  этого  с  детства  не  люблю.   И  вообще  у нас  в Академгородке,  на   вы  только    - к  академикам  и  к  майору Пыткину   Ерофею Павловичу,  начальнику   местной  милиции. Даже  членкорам  и  тем      тыкаем.  А  во-  вторых… -  я  тебя  больше  не  подозреваю.  Нет,  ты  не  комитетчик.  Там  таких  тонкостей,  как   «заочно  близкому   человеку», не  понимают,  там  таких,  как  ты, выбраковывают  на  самых  ранних стадиях.

  Затем он  встал  из-за  стола,  подошел  ко  мне,  протянул  руку  и  сказал:  «Юра»…

   Часам  к   шести   вечера   мы  этот  ящик  расчихвостили.   И  самое  удивительное   было в том,  что я  от  Юрки  почти  не  отставал. Много  интересного  я  узнал  за  это  время. И   то,  что  Юрка,  действительно,  мог программу   зажать,  поскольку  она  ему  очень  тяжело  досталась  и  половина  его  незащищенного  диссера  держалась  на  ней.  И  про то,  что  они с Парей  друзья  со  школы….  И про  то, что  это Паря  обучил его  открывать  пиво  обручальным  кольцо,  а  Парю,  в  свою  очередь,  обучил  Варвар.

    -  Сам Варвар  неженат,  но как  только Паря  женился  и нацепил  кольцо, Варвар  тут  же  начал  его  учить  всяким  своим  приемам»,  -  добавил  сумрачно  Юрка.

   Узнал  я  и  о  том, что  плохими  комитетчиками  являются    лишь  тайные,  а  те  которые  работают  явно   и   зарплату  получают  по  ведомости,  а  не  в  конвертах,  как  правило,  нормальные  мужики.    Юрка рассказал,  как   познакомился  с  одним  из  таких. Зимой  ходили  на   Белуху,  на  северную   вершину ее.  При спуске  вся  связка  сорвалась  и  пролетела  метров пятьсот  до  седловины. Ободрались  и  поцарапались  все,  а  один  поломал  ногу.  Вот  его    до  высоты  3000  метров  и  спускали  на  носилках.     В  основном Юрка  и  еще  один кряжистый  мужик, который, как  потом  выяснилось, оказался   комитетчиком.

   Когда  двадцатая  бутылка  пива  разделила  судьбу    остальных,  Юрка  встал  и  сказал:

 -Все, пошли,  покажу  тебя  своим  друзьям.  Не  пожалеешь  -  цвет  сибирской  науки. Нобелевка по  половине  из  них  горькими  слезами плачет…

  Цвет  оказался  обильным  и  весьма.  Я так  думаю,  что  количество  нанесенных нами  визитов  было   не  намного  меньше  числа  выпитых  на первой  стадии   бутылок  пива…  Успокоились же  мы  в коттедже  член-корра   со странным  именем  Лека.  Там  и  проснулись  на  следующий  день.  Лека оказался  очень  молодым    членкором.  Как  выяснилось,  это  именно  он  сломал  ногу  на  Белухе,  это его Юрка    с  комитетчиком  перли на  горбу  с высшей  горы  Алтая.

  После   Белухи  они  и     сдружились.  И    даже ходили  вдвоем  зимой  на    приполярный  Урал(   пари  - ящик  шампанского).  Сначала все  отнеслись к  этой  затее    как к хохме,   но  потом,  когда  началась подготовка,  их   начали отговаривать  все  -  друзья,  жены,  академики- директора  институтов.  Их  отговаривал  даже  сам  Пыткин  Ерофей  Павлович.  Но   мужики  уперлись  и  пошли.  Провожало  полгородка. Будто  на  войну,  со  слезами.   И  они  ушли   -   как   в  заметь. У  каждого    рюкзак  под  80  кэгэ  и  сзади еще  санки  на  двух  лыжинах,  с  печкой  и  палаткой. И    не  только  вернулись,  но даже не поморозились.

         Днем  я  улетал  домой.  Юрка передавал   со  мной  огромную   колоду  перфокарт   и  еще сверточек.

 -  Передашь,  кому  дозвонишься -  Паре, Жорке,  Сереге,  Варвару,  вот  телефоны

-  А  что  там? -  Я  уже  освоился  и вел  себя  бесцеремонно.

-  Да  книжка одна, обещал… - Он на  мгновенье  задумался  -     «Доктор Живаго».

 - А мне-то  почитать   можно?

-  Читай, конечно…  Только  не  в  транспорте  -  заметут  и  не  заметишь как …

     Состояние,    в  котором    я  возвращался  в  Москву,  описать  не просто.   То,  что обрушилось    на  меня   за эти  два  дня,  было  необычно,     странно,  непонятно,       нереально.  Воспринималось,   как откровение, как наваждение  -  как  мираж.  В  голову  лезли    одни   и  те  же   слова:

 

Из-под руки смотрю туда, моргая:

Это она! Опять - Фата-моргана!

Это ее цветные сновиденья

Это ее театр передвижной!..

   Но  крутясь    в кресле летящего  в  Москву  самолета  в безнадежной  попытке  найти  положение, где  грохот   турбин был  хотя  бы  чуть-чуть тише,  я  и  подумать  не  мог,  что  этот  сумасшедший  коктейль  из жигулевского  пива, лазящих  по  горам  кагэбистов  и падающих  с  Белухи  членкоров,  варваров  и  гуннов, открывающих  пивные  бутылки  обручальными  кольцами,  дремлющей  на  руках  Ланки, разлитого по  тридцатилитровым  ведрам  сливового варенья,  пастернаковской  Лары и  теоретической  лаборатории,  в которой  прелестная  барышня  непрерывно  что-то  умножает  и умножает  на  «Феликсе» -  что  все это  лишь  прелюдия,  интродукция  к  чему-то, что  и представить  пока   было  невозможно… 

 

                                        2

 

    На  третий    день  после  возвращения  в  Москву  я позвонил Варвару  - выбрал  почему-то  его.  И  сообщил,  что   вернулся  из  Новосибирска  и  имею  при  себе   небольшой подарок  от  Юрки -  для  всей   честной  компании.

   - У- У- о –о - произнес  в  ответ  Варвар. -  Будем! Когда и  куда  приходить?

     Ему,  видимо,  было  ясно,  о каком  подарке  идет  речь.   А  авторитет  Юрки  был  настолько  велик,   что  Варвар  даже  не  поинтересовался,  кто  ему  звонит. « Когда  и  куда»  -   больше  его  ничего  не  интересовало.

            Я   назвал  свой  адрес.  В  ответ  тут  же услышал этот одновременно  восторженный  и  изумленный  звук  из  двух « у»  и  двух  «о». На самом  деле  звук  был  значительно  богаче,  там  был  колоссальный  набор обертонов,   который,  и это  не  являлось  большим  преувеличением,   воспроизводил практически  всю  гамму  положительных  человеческих эмоций.  Это  был,  как  потом  мне  станет  ясно,  звуковой   бренд  Варвара.  В  этом  звуке,  действительно,  было что-то  до-цивилизационное,  до-речевое  даже. За   него    он   и  получил  свою  кличку.

  -  Напротив  «Ленинграда»  что ли?.  Знаем,  бывали. Жорка  там  недалеко  живет.  Будем. Жди.

     Придти    гости должны  были  завтра,  и  я  решил  произвести  небольшую  уборку  квартиры. Так,  слегка. Пыль  стер с  мест,  до  которых  бабушка  не  доставала.  Разбросанные  по  всей  квартире  книги  вернул на  стеллажи.  Бокалы промыл. Обнаружил,  что  в  гостиной  у  люстры лишь одна  из  пяти  ламп  исправна. Но  запасных  не  нашел  и ввернул  четыре  двухсотватовых (отец  любил   фотографировать и использовал   их обычно  для  съемок).  Раздвинул  вечно сомкнутые шторы на  гигантских  окнах…

     Они  прибыли  ровно  в  семь,  как договаривались. Я открыл  дверь. Передо мной  стояли Варвар, Жорка  иПаря.  Левая  рука у Пари  была  согнута  в  локте  и  на ней  болталась   связка  из  двух  пятилитровых  плетенок  « Мавруда.»

    Мужики очень  внимательно  осматривали  меня.

  -  У  меня  впечатление, -  нарушил  молчаниеПаря, что  мы  виделись  где-то.

   -  Не  где-то,  а в  Аэровокзале,  когда  Юрку  провожали. Он  за  соседним  столом  стоял. Два  бутерброда  с сыром  и  стакан  вина,  - тут  же   добавил  Жорка.

    -  Да   это был  я,  -  только  и  оставалось    сказать мне.

     Какая-то озабоченность  скользнула  по  лицу Пари,  он  даже  правую  рук  положил  на  ремешок, связывающий  двух  «Маврудов».    Будто  хотел  взять  связку  в  правую руку,  развернуться  и  двинуть  вниз…

      Но  тут  вмешался  Варвар:

- Ну  так  что,  человеку  стакан  вина  перед  полетом  нельзя   что  ли  выпить…И  сыром  закусить…. Пошли  входить,  мужики.  Юрка    знает,   кого  посылать. 

     Они  вошли,  скинули свои  мокрые  плащи и  направились  в  гостиную.

  -  У –у - о –о, - воскликнул  Варвар,  едва  переступив  порог. -  Так  это  от  тебя  исходит этот  свет ?…  Мы  от  Сокола  через  сквер  таракановский  шли.  Изморось,  ничего не  видно  и  вдруг,  едва осокори  около  больницы летчиков миновали, в небе  сноп яркого  света,  как  будто  из ничего, из-за горизонта.  Ну,  чистое  дело мираж,  фата-моргана  какая-то…Офигеть  можно.

      Понятно,  что   я  немедленно поставил  пластинку  Матвеевой.  Песен  таких  они   не  слышали  и  не знали.    И  впечатление они  произвели.  Во  всяком  случае,  напряженность  как  рукой  сняло.  И  мы, усевшись за  стол,  навалились на   бабушкины   котлеты и  ее  фирменный -  мотовиловский  -   винегрет…

     Нахохотались  мы   в  тот  вечер   вдоволь.  Наши   с  Юркой встречи-бдения  -  расставания  я  расписал  подробно  и со  смаком.

    -  А  где  родители  твои.  В театре  или,  может  быть,  на  курорте  даже, -  спросил, нахохотавшись,  Жорка.  Ему  явно  нравилось  здесь.

    -  У- у –о- о -  выкрикнул  Варвар,  узнав,  что  родители  в  дальних  странах  и  будут  теперь  лишь  следующим  летом.  Ему  тоже  здесь стало  нравиться. 

     А  вот Паря   хмурился.  А  когда  поднял вторую бутылку  и  поболтал  оставшимся  в  ней(  стакана  два ),  стало  ясно,  почему.

-  Экая  незадача  -  прыснул  Жорка.  А  аэровокзал?

-  Шлепать  больно  далеко, а трамвая  сейчас  не  дождешься.

  - А  мы   напрямки,  через  Ходынку. Я   тропу  знаю,  -  поставил  точку  Жорка.   - От  конюшни  там  всего  метров  восемьсот…

     Я  не  очень  понимал,  о  чем  шла  речь.  Но  мне  быстренько  объяснили,  что Аэровокзал-  это  единственное  место  в  Москве,  где в  буфете  продают  вино  круглосуточно.  И  что  мы  пойдем   сейчас  туда   пешком.   Срежем    от    стадиона  ЦСКА,  который,  оказывается,  построен на  месте  армейской  конюшни  - оттого  и  пошла  хорошо  известная  кличка  этого  клуба….

 

      Когда мы  миновали  стадион  и  погрузились  в   кромешную  тьму  центрального  аэродрома,  то  есть  бывшего  Ходынского поля,  впереди  и правду  засветились  какие –то  огоньки. Дождь  кончился,  видимость  стала  получше..  Огоньки  то  появлялись,  то  пропадали,  но  с каждым  шагом    среди  них   все  отчетливее   выделялось   одно  пятно.  Оно   разрасталось  и, наверняка,  продолжало  бы  расти,  но  вдруг совершенно  внезапно     раздался   крик:

    -  Стой, кто  идет.

 И звук  передернутого   затвора. Мы  остановились.

     - А  ну,  на  землю  лицом  вниз  и руки  за спину. На землю, говорю!..

  И еще раз  передернутый  затвор… Мы  плюхнулись  на  землю.

  -  Ты  чего  патроны –то  транжиришь,  потрах,  -  прокричал   Жорка  тоном,  свидетельствовавшим,  что  он   не  теряется  ни  при каких обстоятельствах. -  Чего  затвор     без  толку  дергаешь?

- Не  твоего  ума  дела, -  ответили  из  темноты.  Сейчас    пальну,  разводящего  вызову  и  все:  «По  тундре,  по  широкой  дороге…»

     Но  Жорку, и  в  правду,  было  нелегко  смутить.

-  Парень, -   Жорка  еще  больше  увеличил  металлическую  составляющую  в  своем   голосе, -  ты  кончай    локоть  глодать.   За  вином  мы  идем    -   в  Аэровокзал.  Ни  тридцатый  завод,  ни    главштаб  ВВС  нам  не нужны.  Перестань  -   как  человека  прошу. Ты  учти, я здесь  с  нуля  лет обитаю, меня  здесь   знают  все,  и  мне  ничего  не стоит узнать всю твою, салажонок, подноготную.    И  потом  ты до  самого  дембеля  за  ворота  части  не   сможешь  выйти…  Это -  Москва…,  а  не какая-нибудь   тебе Малая  Жуковка…  Покрути  своими деревенскими  мозгами…

      Судя  по  всему,  спокойные  Жоркины  слова  произвели  впечатление.

 -  Да  шучу  я, раздалось  из  темноты.  Скучно,  мокро,  а  тут  вы идете -  дай, думаю,   пугану.  А  ты  сразу  грозить…

 ­-  Тебя  бы,  лапоть,  мордой  в  грязь, сказал,  отряхиваясь,  но  вполне   добродушно  Жорка.-  Но  чего будет  делать  с  этим  кретином,  мужики. А? Обломать  бы надо об  его  голову  эту  берданку.  Да ладно,  живи.  Только  передай  своим,  чтобы  не  мешали  нам  тут  ходить  по  ночам.  Так  и  скажи  -  ходят  здесь  наши.  Пароль  - фата.  Отзыв -  моргана.  Запомнил? Ну  тогда  повтори,  если  выговоришь...

   Мы  уже  подходили  к  аэровокзалу,  когда  Жорка  сказал:

   -  Я    лежал  там  под  дулом этого  идиота,   а  потом вдруг голову    поднял, и от  земли  на  аэровокзал  поглядел -  ну  точно,  как  твое  окно  сегодня вечером.   Такая  же  фата-моргана…

    Вот так   в  тот  вечер  еще  одно  место  в  Москве  получило  название  «фата – моргана».   Но    за   моей  квартирой   оно  в общем-то  не  закрепилось.    А  вот  аэровокзал,  мы  последующие   три года  иначе,  как  фата-моргана,  не  называли. И    пароль  на  Ходынке   срабатывал.  Мы   даже  иногда часовых   « Маврудом»    угощали. 

       Домой мы  возвращались    в  отличном  настроении и, когда  вышли  от  стадиона на  2- ую  Песчаную,  совсем  недавно  переименованную  в  Георгuу-Дежа,  пробудившаяся  в  нас   энергия   нашла  неожиданный    выход.  Мы    остановились  тогда  на  углу  дома  номер  пять.

    -     Кто  за?   -  спросил Паря,  показывая  глазами  на  табличку  с  названием  улицы… Все  единодушно  подняли  руки.Паря  подошел  к  дому,  мы   с  Жоркой  помогли  Варвару  взобраться  на  Парины  плечи,  и  Варвар   с  богатырским   кряком  и   со  своим  варвариным  криком   вырвал ненавистную  табличку  из  стены   пятого  дома.  Улица,  хотя  бы  локально,  вернулась  на  круги  своя  -    вновь стала Второй Песчаной. Мы  же, прихватив  с четырех  углов  еще и  длинную  лавочку, стоявшую  на  тротуаре,  поволокли   все  это  ко  мне  на  восьмой.  

  Так   у  меня  в  квартире  стала  складываться  уникальная  коллекция,  которая   за  три года прилично разрослась.   С  этого  дня   не  было  в  моей  квартире  ни одного гостя,  который    не приносил бы  какой-нибудь  трофей.  А  если    он почему-то  приходил  пустой  -  его  просто  выпроваживали на  охоту.

      Не  стал  исключением  и  Серега, с которого  собственно   и  началось   активное   коллекционирование.   Когда  в  следующий  раз    великолепная  четверка   заявилась   ко  мне   в полном  составе,  иПаря,   на  правах  завсегдатая, начал показывать   Сереге  добытые   в  первый  вечер  трофеи,  Варвар   возьми     да   скажи: 

-   А  Сереженька-то  наш в   захвате    этих   призов  не  участвовал – входной  внос   с  него  требуется … 

     Все  выразительно посмотрели на  Сергея.    А  тот  и  не  подумал  сопротивляться -   послушно  направился к  двери.   Верный  Жорка  вызвался    в ассистенты.   Они    вернулись    минут   через   двадцать. Серега  держал  в  руках  желтую  стрелку перехода,  из  которой   торчали  разноцветные  провода,  у   Жорки  же  под  мышкой  была  еще  одна табличка  - «ул.     Георгиу –Дежа  3».

      Так      в  нашей  компании   появилось    понятие,    «входной  взнос  в  фата-моргану».  И  правило    действовало  без  исключений    для  всех    «кандидатов».    Щадили  только      женщин,  в  том смысле,  что  их  не  гнали  на  охоту,   но сопровождающий женщину  был  обязан  продублировать   свой  взнос.  Причем,  если  он  второй раз  приводил  с  собой   ту же  женщину(  даже  свою  жену),    взнос  требовался   все  равно.

  Ясно,  что  при  таких строгостях,  кампания   наша  оставалась  преимущественно  мужской.

    Охота  довольно-таки  быстро  стала   очень   рискованным  делом,  хотя  бы  потому,  что     короткая улица  Георгиу- Дежа   практически  через  полгода    стала  безымянной  - таблички со всех  домов  оказались  в  моей  квартире.  Милицию   оголение  улицы, конечно  же,  не  могло  не  заинтересовать.  Да и   не  только милицию  -  облысение  улицы  Георгиу- Дежа  вполне  могли  воспринять  как  покушение  на  советско-румынскую  дружбу. Я,  во  всяком  случае, заметил,  что  на  лавочках  вокруг   знаменитого  фонтана   на  Георгиу- Дежа  наряду  с  бабулями   стали  появляться    молодые мужики, упорно читающие  газету  -    физиономии у  них  были  разные,  но одежда  одинаковая.    Вот  почему   мы  ввели  ограничения  на   размеры призов,  а  вокруг  моего  дома  установили километровую  нейтральную  зону.

    Нужно  сказать,  что  народу    разного ко мне   на  огонек  заходило  много. И  даже  по  кличкам  видно,  что   странного,   непростого  народа.  Бывал,  например,  Князь(  настоящий,  между  прочим,  с  двойной   фамилией  Сидоров-Трубецкой).  Заскакивал   Дима-Гений,  уником  говоривший  на  четырех  языках  и  еще   шесть  понимавший.  Приходил один  историк, сдвинувшийся  на   обожании     Византии  и  потому   постоянно,   еще  тогда,  утверждавший,  что,  если   народ    не  образумится,    нас ждет  такая же  судьба…  Захаживал  Хутор,  то же  гений,   физтеховский   студент, загонявший   на  экзаменах  в  угол  лучших институтских   профессоров  -  очевидцы  говорили,  что  порой было    не  понятно,  кто  у  кого    принимает   экзамены  -  профессора  у    Хутора, или  Хутор  у  профессоров.   Редко,  но    заглядывали     Два- Никиты -  один  маленький светленький, кругленький,  другой  худой  и   сосредоточенный.  Они не  пили  вина, и  не   принимали  участия     в  спорах.  Маленький    был ходячей  авиаэнциклопедией -  о  самолетах  он  знал    все.  Большой   же    обладал  редчайшей  по тем  временам   квалификаций.  Он знал  практически  наизусть    и  весь  Новый,  и  весь  Ветхий  Завет.  И    в  некоторых  спорах  наших был  даже  незаменим  -  его  иногда    специально  вызывали,  как   эксперта. Ему  даже  позволяли  приводить  с  собой  спутницу   - без  взноса. Но  он  ни  разу  этим  правилом  так  и  не  воспользовался,  насколько  я  помню.

    Хаживал   к  нам  и  Ксаныч. Но  не  прижился.  Его     приволок  Серега  -  прямо   с  Гоголевского  бульвар,  недалеко  от  которого    жил  и  куда  ходил  время  от  времени  перекинуться   в шахматишки.

-  Иду,  -  возбужденно рассказывал  Серега -  и  вижу  вокруг одной  лавочки  человек  пятьдесят.  Проталкиваюсь.  Гляжу,     мужик,  шахматные  часы  -  рубятся  в  блиц. Пять  минут. Он  ставит  червонец,  против  пятерки желающего сразиться  с  ним.  Плюс одна  фигура   фору.  Что  за  фигура  решает     сам.  Глянет  на  соперника  и  говорит,  например: «  Слон» -  и  снимает    своего  слона  с доски.  Условия  всем  кажутся очень  льготными,  но  мужик, уже  два  часа  играет,  и  -  ни одного  поражения.  Я  -  продолжал  Серега -  постоял   с  полчаса,  он  пять  партий  за  это  время  выиграл, и  все  чисто -  переиграл    по  всем  статья.  Но  тут появился  Шестой.  Я  его, и  не только  я,  сразу,  признал.  Мужик  на него остренько  так  глянул  и    предложил    в  качестве форы   ферзя.  Я  даже  икнул  от  изумления.  Шестой  же  свою  пятерку    на  кон  поставил,  сделал  ход,  щелкнул  по  часам  и  уже  через  три  минуты  засовывал в  бумажник   выигранный   червонец.   « Реванш», -  рявкнул   было мужик.  «Виктор  Корчной» -   ответил  Шестой  и  протянул  руку.   Реакция   мужика   была потрясающей. Он  встал, так  же  протянул  руку  и сказал:  «Ксаныч».      В жесте  его не  было  ни  изумления,   ни испуга,  ни подобострастия,  ни  растерянности… Наверное, почти  так  глянул  на  Мцыри  побежденный  им  барс.   Наш  человек,    решил  я  и  тут  же  предложил    Ксанычу направиться  со  мной  в  гости.    Он  очень  иронично  на  меня  глянул,  но,  когда  узнал,  что  ехать  надо  на  Песчаные,     мгновенно  согласился.

     Но    Ксаныч,   как   я  сказал,   так  не  прижился  у  нас.  Он  наотрез  отказался идти    срывать   вывески – я    с  милицией   наигрался,  мол,  вдоволь. Попил  винца,  здесь    был  очень  активен,  чувствовалась крепко  поставленная   рука. Послушал  наши  разговоры, зевнул  пару  раз  и …  предложил  перекинуться  в  покерок.    Но   эта идея  в  нашей компании    поддержки  не  нашла.

   Прощаясь,  Ксаныч  спросил   тогда  у  меня, давно ли  я здесь  живу  и  помню    ли  дом,  что  стоял  под  моими  окнами…

-  Очень смутно,  - ответил  я.

 - А  как  рояль  вынимали    через  крышу  тоже  не  помнишь ?..

 -  Вот это  помню  и  очень  хорошо.  Об  этом  рояле   здесь   до сих  пор   рассказывают    всяческие  небылицы…

  -  Это  был  мой    рояль,  жил  я  в  этом  доме   еще  с  довоенных  времен…

          Но  костяк      нашей  компании   составляли  всего   пять  человек:   я  и  великолепная  четверка. Естественно,   к  ней  присоединялся  Юрка,  когда прилетал   в  Москву.  Конечно,  на  всех  заседаниях  присутствовала Анастасия Алексеевна,  моя бабушка.  Ей  вообще  все  это очень  нравилось, она  любила  сидеть  на    лавочке   и  вязать,  прислушиваясь  к  нашим  спорам  и  иногда  таинственно  усмехалась  -  чему-то,  похоже,  своему.

 Мы  собирались  приблизительно  раз  в  неделю, иногда  чаще.  Поход  в  фата-моргану  был  обязательным  номером  программы.

   Когда  в  отпуск   приезжали  мои  родители,  сборы,  естественно,  прекращались,  а  коллекцию  мы  ночью  вывозили к Варвару  на  дачу - в   «Тарасовку». Лавочку  оставляли.  Моего отца   почему-то  вполне устроило    объяснение:  на  сквер  бабушке  ходить   порой  тяжело,  а  сидеть на  лавочке   она  любит….

 

                                                     3

 

        Я  перехожу  к  самой   интересной  и  можно  сказать   драматической  части  этой  истории -  к  тому ее этапу,  когда  в  нашей  компании,  причем на  постоянной  основе, появилась  женщина.   Нас,  как  я  сейчас    понимаю, спасло  то,  что  все  это  произошло не  в  19-м,   а  в  20   веке.   Будь  это     в  19-м  -  мы  непременно   перестреляли  бы  друг  друга  на  дуэлях.  Таков  был  накал  страстей.

   -  Кто ее   первый  сюда  привел -  рычал     Серега,  спустя  месяца  три  после  того,  как  она  появилась.

  Но  никто  из  постоянных   членов   не  сознавался.

 -  Да  сама  она  пришла.  Я  дверь открыл,  смотрю,  стоит – глазищи,  как  две  грозди  винограда  Чауш, -  поделился  своими  впечатлениями  Паря.  Я  помог  ей  еще плащ  снять.  Она  прошла  в  комнату,  села.  Тут  Жорка  входит, и  сразу:

-   Чья   женщина -  сознавайтесь  кому  бежать.

   Все  молчат.

 - Ну,  хорошо,  я  сам  тогда  схожу.

      И  через  четверть  часа  явился с вывеской  под  мышкой - «Заправка  шариковых  ручек»  -  из   ближайшего   комбината  бытового  обслуживания.  Даже   из  километровой  зоны  не  вышел,  паразит…

    -  Но,  кто-нибудь  хоть  знает,  как ее по-настоящему  зовут    -  продолжал    Серега. -  Насколько  я  понял,  она  откликается, по крайней  мере,  на  пять  имен,  -   Рита, Оленька, Натали,  Лида  и  даже  Вилена. 

     И  это на самом    деле   было   так. Было  совершенно  непонятно,  на  какое  имя   она будет отзываться  сегодня  -   в  любой  из  дней,  когда  соизволит   явиться…

    Приходила  же  она всегда  сама,  одна -  откуда-то   узнавала,  что  у  нас  именно   сегодня  сборище.

    Хороша  ли  она  была  собой?…  На  этот  счет  могу  сказать  две  вещи. Во-первых, у нее были   огромные зеленые  глаза.  Во – вторых,  каждый  раз, когда  она  внезапно   появлялась,  в  нашей   компании  возникало   определенное  напряжение.   И  только  с  помощью  жребия  мы  его  снимали  -  решали,  кому   бежать    за  входным  призом  для  посетившей  нас  дамы. Поначалу  кто-то  предлагал  свои  услуги  -  как  Жорка в  первый  раз. Но  эта  вольница  длилась  недолго.  И  уже  через  пару  месяцев пришлось  (Варвар  предложил )   кидать  жребий.  Потому  что  столкновения  бывали  нешуточные,    и только  братство   наше, скрепленное годами  и хорошо   вымоченное  в  «Мавруде»,  уберегало  нас  от  кулачных  поединков. 

    Женщина  эта,  не  сказав  практически  ни  слова,   сумела  подчинить   всю  компанию  и,  можно  сказать,  овладела  ею.     Мы   все   ясно  чувствовали,  что  если  не  случиться   чуда,  и  кто-нибудь  из  нас,  неженатых,  не отведет ее  в  Загс,  наша  компания  не  выживет.  Никому  не принадлежавшая  женщина    правила нами.  И  избавиться  от этого   наваждения    было  невозможно.  Не  могли  же  мы  отказать  ей  в  визитах...  Не  могли,  точно  не  могли  -  она  была смертельно  хороша.

     Первым  сдали  нервы  у  Жорки  -   он  ринулся  в  атаку.  Но  в  ответ  на  предложение  руки  и  сердца  получил легонькую   улыбку  в  уголках  губ.  И  ни  слова.    Для   Жорки  это  была  катастрофа.   Не   существовало  на  всем  пространстве  от  метро  «Аэропорт»    до  Хорошовки   -  в принципе  не  могло   существовать   -    человека,  который    устоял  бы  перед  Жоркиным    нахрапистым  обаянием.   Жорка  это  знал. И  вдруг  такой  пассаж.    Он  воспринял это,  как   потерю  идентичности  -  он  переставал    считать  себя  Жоркой.  И….   пропал на  год.

     Потом  он нам  расскажет,  что пропал   бы,  может  быть,  и     навсегда.  Да  вот  судьба  не  подверсталась  под  обстоятельства.

 А  обстоятельства  у  него  были   неслабыми…

     В  одно  мгновение  растеряв    в  уголках губ   ее  то,  что годами  наживал  и   налаживал,    Жорка  круто  изменил  свою  судьбу  -  он  нанялся  на  китобойную  флотилию  «Слава».  Причем,  на  флагман. И  после  встречи  с   первым   же китом(  в  южном полушарии,  совсем  недалеко  от  Антарктиды )  стал главным  гарпунером.

  – Я  никак   тогда  не  мог  успокоиться,  готов  был  крушить  все.  И  такую ненависть  к  китам   показывал,  что  капитан  сказал:

  -  О таком  свирепом  гарпунере  я  мечтал   всю  жизнь.

    Понятно,  что   не  в китах  было  дело.  Попадись  в  этот момент  Жорке  на  глаза,  скажем, уссурийские  тигры  или     африканские  носороги,  Жорка  и  их  бы  крушил  с  тем же    остервенением.   Более  того,  он  с той же ненавистью  бил  бы    хазаров  и  половцев,  печенегов  и     татар с  монголами,     поляков -  литовцев  и  шведов,  французов и  германцев  -  любых,  кто  попался  бы  ему    тогда на глаза   и  на  кого он  мог  бы  свалить  вину за   потерю  своей  идентичности…

 - Мы  тьму  этих  китов    набили -  все  корабли  флотилии сидели  ниже  ватерлинии.   Потому  и  пришлось   на  обратном  пути  чалиться    у  первой  же попавшейся  земли  в надежде  толкнуть  там часть  груза.    А  бросили якоря    у Цейлона,   столица  у  них  там  есть  такая -  Коломбо.   Отпустили нас  на  берег  -  полгода  на  земле  не  стояли, аж  покачивало.  Двинули,   в    их главный  кабак.  Чистота,  в  центре  зала  бассейн.    Заказываешь,  скажем,  рыбу,  приходит человек,  сачком ее   из   бассейна вылавливает  и   тут  же   жарит.    Мы заказали    рыбу.  Пока  ее  ловили  да  жарили,    по стакану   нашей  особой   из-под  скатерки  приняли.  Принесли    рыбу.  Я  официанту: 

  - Ты где  такую  лахудру   выловил.    Покрупнее  что ли  не  было…

  Он  не  бельмеса,  конечно,  не  понимает,  только  улыбается,  хотя  я  почти  по-английски  с  ним  говорю.  Зовет  метра.  Приходит полунегра такая -  длинная  и  верткая,  как  змея,  и   сразу почему-то   в атаку:     проверещала    что-то по  англо-французски  и  в  конце  сплюнула  -  «пся кровь»…

 - Вот,  думаю,  дожили,  и     здесь братья- поляки. Но  сам  себя    держу  изо  всех  сил в  руках    -  помню,  кого  я  представляю  здесь,   в  этом  забытом  Богом  кабаке.  И  мирно,  очень  мирно,  ей отвечаю:

  - Ну    чего    зря бранишься -   рыбу  лучше   замени. 

  - Нэт,  -   отвечает  она мне,  теперь  уж с  явным  хохляцким  акцентом.  –  Треба  эту  сначала съисть.

  -  Вот тут–то  я    сорвался. - Ах  так, - кричу,- вы  советского  китобоя,  плюгавыми  эстонскими  шпротами кормить  вздумали…  А  ну, где  тут они   у  Вас   плавают?...   И  -  к   бассейну. Сапоги  скинул и  бултых  в  него.  Присмотрел  самую крупную  рыбину  и  давай  за ней   гоняться -  то  кролем,  то    баттерфляем …

      Спецназ    они  свой,  в  конце концов,  вызвали….  Сетями  меня  оттуда  извлекли  вместе  с  рыбиной -  в  сети    только  я  и  ухватил  ее  за  жабры.  Ну,  в   каталажку, понятно...  Не  знаю, чем  бы  все это  кончилось,  но  капитан  спас.  Когда  ему  доложили,  что  его  любимый  гарпунер  в  узилище,  он    приоделся,  кокарду,  пуговицы    помарином   почистил  и   -   к   главному  правителю  этого  острова.

- Сутки, - говорит, -  вам   даю. Если  Жорку  не  отдадите,  подцепим  ваш  остров   и    отволочем    в  Мурманск -  будете  среди  белых  медведей   жить.

    Через  два  часа  меня   и отпустили….  А  пришли в  Мурманск -  сообщают:  принято  решение    флотилию  расформировать  и  китов  больше  не  бить.  Кто мог   знать,  что  у  того  метрдотеля  такие  связи….  Но  зато  я  снова  с  вами.   И,  кажется,  успокоился…   Кстати,  как    поживает  наша  общая  знакомая.  Замуж  не  вышла?..

       Все  это  Жорка  рассказывал    мне  и   Паре  -    мы  сидели  у  меня, поджидая  прихода  остальных.

    -  Какой  замуж,  -  нервно  ответил Паря. -  Юрка тут    приезжал.  Глянул  на нее,  и     всей  компанией  полчаса  его  челюсть  на полу  искали.   А   на  следующий день  говорит,  показывая на  свое  обручальное,  что  если бы  не эти  кандалы,  выкрал  бы  ее - и  делу  конец.  Есть,  мол, места  еще в  России  -  хрен  найдешь….

 - А  сам -то  ты,  как  держишься,  -  поинтересовался  Жорка

-  А  что   мне   держаться,   я  с восьмого  класса  зеленоглазых   не  переношу -  в  упор  их не  вижу…

 -  А  другие ?   как   наш Комитетчик?.. -  так  они    меня   иногда  называли…

-  Что  Комитетчик? -    Паря  был явно  взволнован  и,  видимо,  поэтому,  мое присутствие  его  нисколько  не  смущало, -    тоже влюблен,   как   видишь.  Но  осторожен.  И поперед  батек  в  огонь  не  лезет.  Ждет, возможно,  когда  мы  передушим   друг  друга.   Таким  вот осторожным,   -  он   сделал, почтительный  жест   в  мою  сторону,  -  и  достается, как  правило,  главный  приз…  Серега,  казалось бы,  скала,  кремень,  ан нет  тоже  поплыл -     песни свои  сочинять  начал.  И  бешенные  какие-то…  Услышишь  сегодня  одну,  вроде  бы  про  хоккей  -   « Вперед  на Братиславу -  задушим  «Руде  Право»» ….    В  общем  -  сумасшедший  дом.  Кампания  сыпется.  И  через  Ходынку  ходим  уже  без  прежнего  вдохновения  -  почти  по обязанности. Влетели,  похоже,  уже   в  настоящую      фата-моргану…

-  Ну  а  Варвар-то,    о нем  почему  ничего  не  сказал.

­ -  Варвар, варвар…  У  всех  у  нас     одна   судьба,  пока  всплывает   над горизонтом  время  от времени   эта  фата-моргана.    Варвар  вообще  перестал  сюда  ходить. Нанялся  на  Герцена  -  в  Большой  Зал.   Рабочий  сцены  - рояль  двигает.  В  выглаженных  брюках  и   в  чистой  рубашке  ходит.  У него  друзья  теперь Рихтер  и  Нейгауз.  С  самим Олегом  Табаковым  пиво  пьет,  гад.  За спинами народных  артистов,  одним  словом,  отсиживается… …

         Я     слушал    Парю  и  молчал.  Эта    тема,   и  уже  неоднократно, звучала  и    раньше.    И  я  никогда  не  комментировал ее,  потому   что  с  некоторых  пор   загадка  этой  женщины  была   для   меня   ясна  -  я    точно знал,  кто ее  сюда  водит….  Тот,  кто  водит -  сам  себя  совсем  недавно   и обнаружил…   

    В  тот     день, когда  к  нам  на  огонек  заскочил     Ксаныч.

 Вошел   и   развернул  большой  сверток.  В  нем    был  громадный  стеклянный  конус  с крантиком на  вершине  -  из  таких  на  некоторых  станциях  метро  в  то  время(   «Аэропорт,  северный  выход, например)  продавали   томатный  сок. 

  -  Мой    взнос   в  коллекцию  за  прошлые   визиты,   в  нашем  продовольственном на  «Новокузнецкой»  снял, -   сказал   Ксаныч. И  тут  же  вытащил  из  своих  карманов  одну  за  другой   пять  бутылок   марочного крымского хереса

    -    Банк  я    взял    сегодня в  покер.  Тут  недалеко.  Всех  раздел.  Один  на  кон  даже вот  эти   бутылки    выставил  - по  100  рублей  за  штуку.  Привез  их  чуть  ли  не  из  голицынских  подвалов  из-под  Судака...  Смотрю у  вас  свет во всю   пылает  -  дай,  думаю,  зайду -  потешу классным  вином   молодежь.

      Все  тут  же,  естественно,  повскакали   с  мест.  Варвар  же просто сиял, расставляя   фужеры   и    вытаскивая   пробки:

   -  Редчайшее  из   крепких  вин…  сахар  всего  три  процента…  и особые  хересные  дрожи  - сыпал  он.

     А ведь  два  месяца    назад,  пока  не начал  двигать  рояль  на  Герцена,  ни одной  марки  вина, кроме  «Мавруда»   и    портвейна  «Кавказ»,     не  знал...

      Разливать Варвар  начал    сразу по  полной   с  ближайшего      от  себя  фужера.  Налил   первый,  второй, а перед третьим    вдруг  поднял  глаза.  Это  был  её   фужер.

     Все,  что  произошло дальше   заняло  от  силы  пять  секунд.  Это  была, несомненно,  гениальная  импровизация    Варвара  -  перед  таким  знаком  внимания  не  каждая  королева  устоит. Варвар,  не выпуская  бутылки из правой руки, левой выплескивает  прямо  на  пол   один  за  другим   уже  наполненные фужеры,  говорит «Прости… те,  сударыня»  и  начинает разливать  заново  -    уже с  ее  бокала. 

   - Ты что  творишь, Варварашвили,  - закричал  Серега. Схватил  свою  гитару  и занес  ее  над   головой.   Возможно, только присутствие   бабушки  и удержало  Серегу.  Как  пить  дать,  если  бы   не она,   пустил  бы  он  свою    любимицу   на  «козырек»  для  Варвара.

   Паря  рванул на  себе  рубаху – пуговицы  забарабанили  по  столу -  и  швырнул   ее  в  лужу  вина.

  - Звереет,    звереет  по  полям  варварье»,  -  борматал   Паря,  ползая  вокруг  лужи,  промакивая   рубахой  вино  и отжимая собранное  в  тарелку.

    И царское спокойствие       сохранял  Ксаныч,  цепко  вглядывавшийся  в Варвара  -  словно  вымереть  хотел  ту  силу,  что  взметнула  на  подвиг  его   левую  руку.  Он   тоже  все  понял,  я  даже  слышал тихо  пробормотанные    слова:

   - Все,  сгорел  парень…  Кабак  под свадьбу   заказывать  надо…

     Но    не   эта, потонувшая   в шуме  возмущения,      реплика   вразумила меня. Я,  стоявший     рядом с     Варваром,  ясно  слышал  ту  паузу,  которая  была  в его  словах.    Он  явно   сказал «  Прости»    И  спохватившись,  добавил: «…  те,  сударыня».  И  я  видел   взгляд,  которым   она  ему  ответила на  это « прости».  Таким   взглядом   можно  увести  куда  угодно,  а  не только  под   венец…

    Мы  отлично  провели  тот  вечер.   Он,  несомненно,     был  одним   из лучших.  Мы допили  весь  херес,  даже тот,    который  удалось  собрать   Паре. Бабушка  и  та  пригубила.  А  как  прокомментировала:

   -  Хорош,  но чем-то  отдает. 

Эта   великая  фраза,  между  прочим,  быстро  приобрела  у  нас  статус   универсального  комментария.  В  общении   друг  с  другом   мы   элементарно  загоняли    в нее  всю  гамму  наших  впечатлений   и эмоций…

    В  то  вечер,  ночь  мы  впервые    не   пошли  в  Аэровокзал,  мы  впервые   нарушили  традицию. И  именно  с  такого  дня   следует   отсчитывать  последние  дни  нашей  компании.

    Не знаю, что  было  истинной  причиной.  Скорей   всего все,  просто,  имеет  свой  срок  жизни    -  приходит,  чтобы   расцвесть  и умереть. И    наша  компания  в  этом  смысле  не  стала   исключением. 

   Через  два  месяца после  того  памятного  вечера  вернется  умиротворенный  битвой  с   китами Жорка,  не  тот,  рядом  с  которым  прежде  за   пять минут  само  собой  вскипало  молоко,  а  другой, новый,  полусумеречный  Жорка, галантный  и по-голандски  уравновешенный.

     Затем    через  месяц   вернуться  из  командировки  мои  родители  и  наше  товарищество   сразу  же   осиротеет -   бабушка,  этот  единственный  из  допустимых  старейшин  нашего  сообщества   вынуждена  будет    подать  в  отставку.    А  спустя еще  месяц   Варвар  пригласит  нас  на  свою  свадьбу.

   Круг  замкнется.    И  теперь  не только  для   меня.  Варвар  вырывал  стержень  из  нашей  компании  -  она, его  зеленоглазая  подруга, им    последнее  время   и  была.   В  единственном  числе.  Ни  мои  окна,  ни  Аэровокзал  уже  в  такой  степени,  как она,   нас  не  обманывали  -  не  удерживали  нас вместе.

    Мы    не сердились  на  Варвара.  В  конце  концов,  это  был  ее   выбор. 

    Свадьба  праздновалась  в  ресторане  «Украина»,    на  антресолях    основного  зала,    и  главная   ресторанная люстра   покачивалась прямо  на  уровне     нашего  стола. Свадьбу дважды  откладывали.  Юрка    по  метеоусловиям  никак    не  мог  выбраться  с  Индигирки,  на которой  он  почему-то  вдруг  оказался.   Прямо   из  Домодедова на  моторе он   и подкатил к  «Украине».     Из  машины   их  вышло  четверо.

 -   Это  мои  аспиранты,  сказал   Юрка  встречавшим  его   у  входа  в гостиницу  молодым  - Сашка,  Вадик и  Вовка- Гусак.   Аспиранты  скромно  раскланивались,  смущенно  улыбались  и прятали  свои  кирзовые  сапоги.  У  каждого  за  спиной  был  увесистый   рюкзак,  через  плечо,  у  каждого   стволом  вниз   висел  карабин. Хотите  верьте,  хотите  нет,  но времена  тогда  были  еще очень  простые  и    с  неупакованным  карабином  можно  было  лететь  в самолете.  Затвор  только  должно  было держать  отдельно.  Ну  и разрешение на  оружие,  естественно..  Так  они  и пошли  к  свадебному  столу.  Варвар  со  своей  зеленоглазой, Юрка     и  следом  три  его  аспиранта  с   расчехленными карабинами.

Платье на  невесте  было умопомрачительным.  И  хотя   в   те  времена пошив свадебных платьев на заказ  был такой же  редкостью,  как  и обмен  обручальными  кольцами, Варвар   не  только   настоял  на  эксклюзивном  пошиве,  но и, присутствуя  на  всех  примерках,  довел  закройщицу  до  предынфарктного  состояния...

   Гуляли  с  размахом.   Наша  компания  за  столом  сгруппировалась,  естественно,  в  одном  месте  и  тон  веселью,  понятно,  задавали  мы.  В  ударе  был  Юрка.  На  пальце  у  него  красовалось новое  кольцо  неимоверной   ширины. 

  -  Сам  намыл  золотишко-то,  -  сказал  он,  перехватив  мой  удивленный  взгляд. Я  когда от  вас вернулся последний  раз -  мое  обручальное возьми   да и лопни.  Пиво открывал,  жена сидела   рядом,  а  кольцо дзинь  и  готово.  Она хоть  и  решила,  что  от  пива,   все ровно рассердилась  зверски.

- Вали,  -  говорит,  - без  кольца  ты  мне не  нужен…  А  у  нас в городке  постоянно  в  то время   велись  разговоры  -  вот-вот  и появится  Северо -восточное отделение  АН СССР  - прямо  в устье  Индигирки.  И  получалось,  что надо  быть  там  в  момент  постановления  правительства  - мол,  места  глухие  и   в  членкоры  будут  зачислять  чуть  ли не  из кандидатов.  Я  подумал, подумал,  и  решил  -  рискну,  рвану  на  Индигирку.   В  крайнем  случае,  хотя  бы  кольцо новое  намою.   Нас     там  много  собралось  таких,  жаждущих,  но  власть  струсила  - ограничилась  строительством   двух   бараков  в  поселке Юкта  и  нам, намылившимся  в  членкоры,   ничего  не  оставалось,    как   создать артель  и  заняться   золотодобычей.  Там   и  познакомился    со   своими аспирантами.  Мужики  -  страх. Сашка  белке  в глаз  из  мелкашки  попадает  на  50-ти метрах.  Вадик  один   на  медведя  ходит. Гусак -  вся  рыба  Индигирки   его.    И  толковые  ребята -    все    схватывают   на  лету.  Хочу  забрать  их  с  собой  в  Новосибирск и натаскать в  квантовой  химии. Разницу  между натуральным  и десятичным   логарифмом  они  уже  чувствуют.    А то  Академгородок     совсем  захирел   в  последнее время.    Без  порции     пенящейся  крови все  будет скоро   как  в  Москве, на  Вавилова.

      Мы  слушали  эти  Юркины   откровения  и     еще  не   знали,  что  свои опыты  по   вливанию   здоровой     крови  Юрка  решил   начать   немедленно, не  откладывая  -  прямо  на  этой   свадьбе.  И,    как   только  тамада    дал ему   слово   для  поздравления,   Юрка подал  знак  аспирантам  -  те мигом  исчезли   из- за  стола    вместе  со  своим   рюкзачками  и   карабинами.     Сам  же Юрка,  видимо,  специально  тянул   время  и,  обращаясь  к  молодоженам,   нес какую-то  ахинею  про  преимущества  семейной  жизни  перед  холостяцкой.  Тем  временем  на  люстре повис    сначала  один  крюк  с  веревкой,  потом  другой,  затем  третий.     Как  только  появился третий  крюк, Юрка  резко  сменил  тональность  своей  речи  и заявил:

  - И  все-таки, несмотря  не на  что,   мы  поздравляем     вас.  И примите  наши  подарки.

     Одновременно  с этими  словами  на люстре  и  появились      улыбающиеся     рожи     трех   его аспирантов (  напомню,  что    мы  гуляли  на  антресоли  и   люстра  была  как  раз  вровень  с  нашим  столом. ).Эффект   был  потрясающим  -  аспираты,     все     в   сиянии   света,   парили  в пространстве.    Зеленоглазая  невеста   даже  а  ладоши  захлопала.  Аспиранты  учтиво  преклонили  головы  пред  ней   и  тут же  начали  потрошить  свои   рюкзаки -  на  молодых  обрушился     дождь выделенных  беличьих   шкурок. Варвар  сначала пытался ловить  их  и складывать  у  ног  невесты, но  потом    махнул  рукой…

   Удивительная  шубка  будет  сшита  из  этих  шкурок.   Те, кому  в  середине  семидесятых  приходилось  утром,  в  районе  девяти  тридцати бывать  у  станции метро  «Бауманской»  может  быть  и  встречали  стремительно  вылетающую  из  метро   молодую  зеленоглазую  даму в    беличьем  манто   серебристо -голубого  цвета…

     Я  не  буду    рассказывать о  всех  выходках  аспирантской  команды    только  потому,  что     мне  все  равно  откажутся  верить.  Сообщу   только  одно,  что  к   девяти  часам  вечера  к  нам  на  антресоль   уже   трижды   подымался  метрдотель   и просил нас (  в  третий  раз   умолял  )   соразмерить   запасы  нашей   энергии  с   запасом   прочности    здания.   Каждый  раз аспиранты  кидались  к  метру,   и      через    пять  минут  он уходил     вниз,  умиротворенный    и    с  обещанием  непременно,   не  откладывая, посетить  их  славный   поселок  Юкта.

    Но   был  еще  и  четвертый   визит.   Аспирантура   Юркина   видимо,  впервые  гуляла   в  большом   ресторане  большого     города   и,  кажется,  особой  разницы   между    столичным  кабаком  и  индигирской   тайгой   не  находила.  Кто    это  придумал  (  Юрка  утверждал,    что  такой   аттракцион  не  планировался) -   неизвестно,  но   дымный  порох  у  них  откуда-то  был..  Идея  была,  как  потом  рассказывал  Сашка,  в  следующем.  Заложить  под  пустым  стулом  кучку  дымного  пороха,  проложить  к  нему  тоненькую   дорожку  и  поджечь ее.  Пламя  пробежит,    кучка  пыхнет,  гости  встрепенуться,    свадьба  взвинтит  обороты.

    Возможно,  так  бы  и  случилось.  Но   кучка  была  чрезмерной,  да  и  Гусак  как-то неудачно   встал. Порох  полыхнул,  вся  антресоль   погрузилась  в  дым,  а Гусака слегка  подпалили.      Несильно, несмертельно, но  подпалили.  Вот  тут  и  примчался  четвертый  раз  метр   с  двумя огнетушителями.    И  он   был  на  этот  раз  неумолим:

    - Вам сейчас  принесут  с  кухни   кастрюли, сумки  -  забирайте  свои    манатки  - закуску,  выпивку-   и    уматывайте.   Как  друг   прошу.  Там  внизу  какой-то  козел  уже в КГБ   звонить  побежал….

    Все  глянули   на  Варвара.

   -  К    Яру,  -  закричал  молодой   муж.

   - Конечно,  -  улыбнулась  молодая  жена  и  взяла мужа  под  руку…

      И свадьба,  почти  в  полном  составе, успешно  погрузившись  в  подвернувшийся  автобус  (  аспираты  буквально  на  ходу   осадили     его),  двинулась  к  Яру...

     Поначалу,  мы   хотели   осесть  в    «Антисоветской»  - в  шашлычной,  что    по ту  сторону  Ленинградки -  прямехонько  напротив  гостиницы   «Советская»..  Но  там  было  дымно,  людно,  непразднично.  И   Юрка,  обращаясь к  аспирантам  приказал   расчехлить  …  резервного  соболя.

     Переговоры  с  администрацией  «Советской»   были  недолгими.  Нам  выделили   отдельный  зал  до  утра.   Под два  условия:  карабины  и  прочее  оружие сдать  администратору,  посуду  не   бить….

 

 

    Мы,  то  есть я, Паря, Юрка,  три  его аспиранта,  Серега   и Жорка,  возвращались со  свадьбы   под утро.  Сели  на  12-ый   троллейбус   и по  Ленинградке  ехали к  Жорке. 

- О,   наша, крикнул  Серега, когда   троллейбус остановился  напротив  Аэровокзала. И  мы, не  договариваясь,  пробками  повыскакивали  наружу. Перебежали  проспект  и   -  рысью  на  второй  этаж…

   Но -   кончилась    наша  малина.  Пришли  другие  времена.  Страна  перевела  свои  хронометры   на  Час  Волка  -  выпивку  теперь  повсюду  продавали с одиннадцати.  В  буфетах  же  всех  вокзалов   продажа ее была    вообще прикрыта.

 - Эх, Варвар.  И  эту фата-моргану  своей   свадьбой  прикрыл -  сказал  Жорка.

    И в общем-то  все  с ним  согласились.  Только  аспиранты  недоуменно  переглядывались….

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                Свояченица.

                                 

 

Уснуть  Ильину   так  и  не    удалось.   Едва он упрятал  голову под  шинель,  как затрещал директорский аппарат.  Иван   никогда    не  звонил  вдогонку.    Значит, что- то  стряслось. И разговор  он  начал   странно,  скорей просил, чем    приказывал.

—Вот что…Возьми полуторку и  захвати с  собой мою  сестру.  Кроме тебя, поручить    некому,  да сейчас  ни у кого  и не получится.  А   с твоим мандатом, может,  и     пропустят.

— А  что  она     так затянула   – рискнул  поинтересоваться Ильин.

—  Да не говори…  Я  ее  сразу же  после  Смоленска просил: «Зинаида, не  дури, уезжай, пока бежать  не  пришлось».  Так ей хоть  кол  на  голове   теши. Старшая... Да к тому  же трех ослов перестоит, коли  в  раж  войдет. «Моя прабабка  от самого   Наполеона  не  побежала, а я от этого мазурика драпать что ли должна...» —  так вот  и  поговорили.  Дом, видите ли,  у  нее   свой. И если бы  бомба  около  этого  дома  ночью не   плюхнулась,   разговаривать с  ней было  бы бесполезно…А сегодня, здрасте, сразу  же  после   тебя   звонит—  Ванька,  помоги…

Ильин легко  представил Ивана в женском  варианте  и     подумал, что  бомба  была, наверное, на полтонны,  не  меньше… 

­— А дом- то где?

—Район —   хуже не придумаешь на  сегодняшний  день,  развилка  Волоколамского и  Ленинградского,  поселок Сокол, может  слыхал…Того  и  гляди гансики  на  мотоциклах  появятся.

­— Знаю  я это место, но там,  наверняка     кто- нибудь уже окопался.   

—Да так оно,  конечно …  Но больно  не  хочется куда- то звонить без  совсем  уж крайней нужды. Да  и потом, ты  должен   прорваться.   При тех подписях и печатях, что  у  тебя, не каждый  генерал  рискнет тормозить. Возьми  двух  автоматчиков в  кузов  для  солидности.  Она  на  улице Верещагина  живет, третий   дом.

—Хорошо, я  попытаюсь,—  медленно проговорил Ильин  и повесил  трубку.

Некоторое  время он    сидел, тяжело глядя в стену.   Только сейчас, когда обрушилось  на  него это поручение, напомнившее   почему- то  о  мирной жизни,   забытой  настолько, что ее  как будто  и не  было  никогда, он  вдруг   почувствовал  усталость, что  накопилась за  прошедшую неделю.  Сегодня ночью  они  доделали, кажется,  все,  и теперь оставалось дождаться  темноты,  собрать рассредоточенные  по  территории завода   трехтонки  и  полуторки  в  одну  колонну и двинуться  в  сторону Владимировки. Директорское поручение было совершенно  лишним  да к тому  же   небезопасным.  В  городе     введено  осадное  положение, и  уже     поползли слухи   о свирепых  патрулях  и  бессудных  расстрелах  на  месте. Полученный вчера  в  ГКО  мандат, удостоверяющий,  что  он, Ильин,   является  начальником одной из эвакуационных  колонн   завода,    превращал его,  конечно,   во всесильного человека.  Но  это  только  за  пределами Москвы.   Здесь  же,     в  условиях  осады,   рядом с  линией  фронта   могли не  только  прицепиться,  но  и  взять  под  стражу. Риск  был  только в  этом,  но  риск  смертельный. Потому  что ровно в 18 часов  его  колонна   должна начать  движение,  чтобы  вписаться  в  окно, выделенное  ей   на   забитой под завязку  Владимировке. Если он   промедлит,  то станет причиной  пробки, которую уже  не растащить  и которую   точно не пропустят на  утро  немецкие самолеты. Ему, конечно,  никак  нельзя покидать  завод.  И приказать  ему в общем- то  никто уже   не  имеет  права.    Иван  это  отлично понимает …И  позвонить  ему есть  куда —  привезут  сестричку   мгновенно  и  в  самом  лучшем  виде.   Но  не  хочет. И  прав, наверное, —такие  звонки    всегда  требуется держать прозапас…

 

Ильин  поднялся,  влез  в шинель и  пошел  будить  своего  шофера.  Он  решил   не  мудрить  с  автоматчиками,   и   ехать   не   через город,    а  вдоль  окружной   железной  дороги.  Так  он  потратит лишний  час,  но зато выскочит пустырями   к  Ходынке,  а  там  и    Сокол рядом.  Громову,  шоферу, решил   рассказать  все,  как  есть,  без  утайки — куда  и почему  едут. Пусть сам  соображает,   как   лучше, минуя патрули,  просочиться в   Москве с  юго- востока  на  северо-запад.

—   Мосты,—  только и сказал,  выслушав  его,  Громов — ты же  знаешь,  как река  в  городе  петляет,  от   нас  до  Сокола ее по прямой   четыре, считай,  раза   пересечь  надо. Можно, конечно, и    не  пересекать,  а   на  Таганку  и  дальше  по  переулкам вдоль  Садового   выбраться в район Масловки, пересечь шоссе,     через  Бега к  окружной  и  далее уже к развилке. Никто  не  мешает перебраться  через   реку  прямо  здесь и обогнуть    с  юга. Но опять  где- то  придется лезть на мост …  Риск  есть  и там  и  там.   И  никто   не  скажет, где  он  меньше. Хотя,  наверное,  лучше  с севера.  Защищают  с  запада  и  юга, драпают  на  восток,  так  что север  должен  быть  попустыннее.

— Железная логика, — Ильин даже  улыбнулся,— тебе  бы  в   генштабе   сидеть, а  не  за баранкой….Ты  только еще одну  реку забыл,  которая   сегодня   на  восток из  Москвы  течет…

— Почему ж  забыл, —  Громов  в  ответ тоже  улыбнулся.— Мы ее пересекать  не  будем,  мы  поднырнем под нее,  а где  я приблизительно  знаю.  Ну,  а  уж  если не  получится,  придется тебе  доставать  свой  мандат.  Около  Масловки    без  него  все равно  не  обойтись.  

Нельзя  сказать, чтобы Ильин  нервничал.  За  последнее время он трижды уже  ездил  в  Нижний, побывал  в  разных  переделках  и  ему    не раз  приходилось  и рисковать, и  брать  ответственность  на  себя.  Он  ухитрился попасть  под   страшный немецкий  налет  на  горьковский  автозавод, зарево   от  которого, рассказывали,  было  видно аж в восьмидесяти  километрах, под  Арзамасом,  и  отделался  тогда легкой  контузией.   Нет,  он уже  определенно привык  к  полувоенной обстановке и  был совершенно  спокоен, но  неторопливая,   совершенно обыденная, мирная речь  Громова  на  него  все равно подействовала благодатно, прибавила  уверенности, что ли. Ильин сам не  понимал — чего прибавила, он только подумал, сколько  же всего  таится   в   наших простых  с  виду  мужиках.   Такого  вот подучи  малость какой—нибудь тактики   и  смело  можно   давать   роту.  И  будет  воевать.   И  нос утрет немцу. И солдат  сбережет…

До Таганки они  добрались  быстро. И  пока без приключений.  Около  Крестьянской заставы, правда, их  полуторку проводил долгим   взглядом  какой- то  патруль. Но Громов  даже  бровью не  повел  и газ  не сбросил.  А когда проскочили,  осторожно ( но боковым  зрением Ильин это  заметил ) скосил глаза в  его  сторону,   немного  помолчал   и  сказал:  «Если еще попадется  патруль  или  пост, ты  сразу  пятерню   правую клади на ветровое  стекло   и  растопыривай   пальцы».

—                А это  еще  зачем?

—              Так  по  Москве  НКВД  ездит.

—              А   тебе  это  откуда известно?

—              Известно, возил.  И  подписку даже  давал… Так  что…— он  опять скосил  глаза  на  Ильина — … Действует вообще- то  безотказно,  особенно  на      милицейских—  в  струнку вытягиваются,    честь  отдают….  Только держи руку   небрежно.  У них лишь  вчерашние  курсанты ладонь  в стекло  вжимают,  а  тот,  что,  к  примеру,   с  тремя кубарями,   он едва   касается   стекла …

—              Ильин   не  успел  ничего  сказать в  ответ, поскольку  они уже подъезжали  к Краснохолмскому   мосту  и,  действительно,  ныряли  под   людским  потоком на  восток ­—не  доезжая Таганки,   Громов резко свернул на набережную.   Он   явно  тянулся  к  Яузе,  чтобы уже   по ее набережной проскочить    под главным из  тех   потоков, что  исходила    Москва на шоссе Энтузиастов, на  Владимировку. Через несколько минут  они  уже  мчались  по левому  берегу  Яузы,  еще раз  пересекли Садовое,  оставили далеко  слева Курский  вокзал и, взлетев  на мост  через   Яузу, оказались на улице  Радио.  Только  здесь Громов  позволил   себе немного  расслабиться,  сбросил газ и   закурил:

  — Теперь  до  Масловки, пожалуй, доберемся   без потерь…  Будем  уходить  вправо,  к  Сокольникам,   места  там пустынные...

Вздохнул  и  Ильин. Уж здесь- то,  около Бауманского  он   никак не  ожидал сегодня оказаться. Сколько  же лет  он  здесь  не был?.. После окончания Училища   почти  все время жил  в  Москве,  последние  четыре года машина   была  при  нем,  но так получалось,  что пути  его     всегда  проходили мимо этого приземистого, в  желтые  тона  окрашенного  здания.   С   того,  считай,  памятного  дня в августе 34— го… А  ведь в тот  день  тоже  на  Сокол  ехали…

Его разыскал в середине августа  Суровцев,  сообщил,  что Славка и  Алешка  еще  в  Москве,    но  днями едут,  и  надо бы на  прощание тряхнуть  стариной;  благо есть  повод:   будущая  теща его  приглашает к себе на  дачу,  совсем  рядом  с  Москвой  и против институтских друзей   на    смотринах   не  возражает.  Вот тогда  18   августа  1934 года   их   четверка   и  встретилась   на  Бауманской.

 Теща    оказалась вдовой   известного  художника   и  жила одна  в двухэтажном особняке  дачного поселка «Сокол»,   появившегося  уже  после  революции на  окраине  села  Всехсвятское,   в  двух   шагах от   московской  окружной   железной  дороги.  Особняк  произвел на Ильина неприятное  впечатление —  ему еще  никогда  не  приходилось бывать   в  таких  роскошных хоромах.  Однажды, правда, мать брала  его,  семилетнего,    с собой,  когда  ходила наниматься на    работу. Они прошли тогда два  километра    до  соседнего села,     где  жил    хозяин  местного   спиртзавода.    Ильин  помнил  его  громадный   дом, ковры    в  прихожей,  картины   на стенах…  Здесь  и  картин  было  больше  и ковры   краше.   Но там  был  буржуй,  его    в  революцию скинули,   а  спирт  подели  между жителями   округи ­—  по  три  ведра  на  каждого едока.  А   эта,  как смогла  скопить такое,   недоумевал Ильин,   расхаживая по   комнатам и сдерживая раздражение…. Одно,  правда,   успокаивало.    Хозяйка  вела  себя  очень непринужденно,   она    как будто  не  замечала  окружающей  ее  роскоши,   называла их мальчиками      и почти  сразу  же усадила  за  стол …  Они  хорошо выпили;   а  когда   теща достала из сумочки длинную папироску  и  закурила,    все  четверо тут  же  вытянули из  карманов свои   пачки  и  окончательно  почувствовали  себя   дома, ­  как будто  и  не покидали  своей 62- ой  комнаты в  общаге.    Ильин   тогда  тоже  успокоился.  Но  не надолго,  поскольку спустя некоторое время обнаружил, что в  этом  особняке   даже  туалет  теплый,  а  в  ванной из  стены   нагло   торчат  два   крана —   «хол» и  «гор».  Этого    он стерпеть   уже не  мог:  захватил  своей   лапищей   «хол» и  вывернул  его  носиком  вверх. Та  же участь  постигла и «гор».  

   Своей революционной  непримиримостью Ильин, возможно,  и     сорвал бы      женитьбу своего друга, но  минут  через  двадцать  после    расправы  над  кранами в ситуацию вмешались  высшие силы  —  с  неба   на  поселок  Сокол  посыпались обломки самого  крупного   в  мире  самолета  «Максим Горький».  Приблизительно в  то  время, когда  Ильин  гнул  краны  с  ходынского  поля   и  поднялся истребитель, погубивший  «Максима».  Тот  благополучно  завершал свой  показательный   полет с полусотней  пассажиров на   борту, когда  истребитель  вдруг начал  выкидывать  коленца —   крутить бочки  вокруг летящего гиганта  и  резанул  его    по   хвосту.  Обломки самолета,  человеческие   тела и  выложили на  земле  зловещую   полосу  от  поселка    Сокол  и  дальше через бывшее братское  кладбище  на  Всехсвятском  в  направлении Ходынского  поля.  Дом, где  друзья находились,  не  пострадал, хотя некоторым дачам досталась, а  одного  прохожего,  говорили,   даже  убило насмерть.  Все  выскочили, конечно,  на  улицу, но  быстро  появились военные,  и  было  приказано  разойтись  по  домам. Тогда- то   хозяйка дома   и  обнаружила вздернутые носики  кранов.  И почему- то,  скорей  всего от нервного перенапряжения, рассмеялась …

 —  Ты   заснул  что ли,   Василич… Масловка,  готовься,  —  прервал  его   воспоминания   Громов. Ильин  огляделся(  до  перекрестка с Ленинградским  шоссе  и  вправду было    всего   ничего),  прищурился  и    небрежно  опустил  свою    правую  руку  на  ветровое   стекло. Громов мгновенно среагировал на   его  жест  и  прибавил газу.    И они  пулей,   мимо  вытянувшихся  по   швам   двух фигур вылетели на  Беговую.

 — Солидно  ты,  однако, глядишься со  стороны,   ишь как  их взмело,—    прокомментировал   Громов.— Но  за  Ваганьковским  мостом  мы   все- таки   свернем влево.    Уж   больно   широка эта  улица,  да  и  ведет   в Серебряный   Бор…  Это не  Рублевка,   конечно,   но  тоже  должна  быть  под хорошим   присмотром.  Так  что  будем жаться  к  Москва- реке, к  Шелипихе,  а  потом резко вправо,   сечем   Хорошевку,    и  мы   в  тылу Центрального аэродрома…А  там  и  Всехсвятское   рядом.

  Ильин в  этих  местах  Москвы  никогда  не  был  и мгновенно потерял  ориентацию.  Громов  же тем  временем  лихо крутил по  переулкам и, в конце  концов     резко  повернул  вправо.

 — А вот  и Таракановка,   впадает в  Москва- реку      прямо  напротив Шелепихи.    Всехсвятское,   и  Сокол,  считай,  на  ее   берегах…

—Ты что  жил здесь что ли...

—Жить  не  жил,  а  бывать    приходилось. Во  Всехсвятском    тетка    моя  жила,  и    меня  на каникулы  каждое  лето сюда  отправляли. Мы  с двоюродным  братом   тут  все     окрестности   облазили.    А  Таракановку   всю   прошли —от  истока  до  устья …. 

—Так­,— оглядываясь по сторонам, оборвал свой рассказ Громов.—  Хорошевку  мы   пересекли…Лесной массив  справа  — это   граница аэродрома.  Там, впереди  на  краю    леска стояла раньше,   а, может,  и  сейчас стоит,  конюшня   армейская—  нас  тетка     гоняла  туда  за  навозом  для своих    огурцов.  Смотри,  смотри  вправо, вон  то  строение  и  есть конюшня,   стоит  родимая…  А  нам  влево, затем   направо, и прямо  по  курсу   у нас  еще  одна   речка ­—  Ходынка…

Тут раздался  несильный  хлопок,  и  машина  резко  сбавила  скорость.

Громов  выскочил из  кабины—левое  заднее  колесо  было спущено, надо  было ставить запаску. От  помощи   Громов решительно  отказался:

—  Нет, нет, тут  и одному  нечего  делать, только мешать  будем  друг другу.    Я тебе  пока лучше о местах  этих  расскажу—  ведь надо  же  было поймать  гвоздь  именно здесь.  Мы с  братом  это  место   стрелкой  называли.   Впереди  Ходынка,  она  из- за      шоссе течет     и  сюда  сворачивает недалеко  от  той  самой конюшни. Под улочкой, где  мы  стоим, река  в  трубе и  дальше  почти  сразу  же,  как   видишь,  впадает   в  Таракановку. По переулку,  что  уходит влево до  поселка Сокол метров    пятьсот  —   выскакиваем  прямо на  улицу   Левитана.  Слева от этого  переулка   видишь крепкий  забор  и вроде как   сад  за  ним. Это  место      очень знаменитое­—  сиреневый сад Колесникова.   В мае отсюда знаешь какой  вид  открывается —   он  только махровую разводит.   Все, что  на том  берегу   Таракановки  справа  — бывшее братское кладбище,   хоронили  там  с  15- го  года  всех,   даже   немцев.   Была часовня.  Я  еще  захватил кладбище, его  начали срывать  году  в 26- м. Все, включая часовню, — под  нуль. Осталась  лишь одна  гранитная  глыба.  То ли    слишком  велика  была,   то ли фамилия спасла  эту  могилу—  Шлихтер,  погиб  в  16- м  под  Барановичами,  его  отец  после  революции  большим партийным    начальником  был в  Москве.  Да  еще  стена западная  осталась,    местами просматривается,  как  видишь.  А  сразу   за  стеной   вдоль  нее идет  Песчаная  улица,    на  ней  тетка  моя  и  жила.  Улица  эта  кладбище  огибает и справа от  той  церкви  с  чуть наклонившейся колокольней  выходит на  Ленинградское.   Церковь  «Всех  святых»  зовется, ее   еще  при  Алексей  Михайловиче  строить начали. А  до  нее чуть ли не  с  14- го  века    здесь  стоял монастырь. Намоленные  в общем места.  Бабка моя   родом  отсюда, и молельницей  была страсть  какой отчаянной  — по два  раза на  день  в  церковь бегала.  От  церкви  той,  может, и померла.  В 39- м, когда  ее закрыли,    через  две  недели  и померла.  Соседи  говорили  тосковала  очень.

 Громов  немного помолчал,  вздохнул, ткнул  ногой  колесо и, обтирая  ветошью  руки, добавил,  указывая  в  сторону  церкви.

—Около каланчи  пожарной,  рядом  рыжеватое  здание   —  это Песчаные  бани,   из-за  них  Таракановка  и  не  замерзала   зимой.  Перелезем  мы, бывало,  с  братом  через кладбищенскую  стену   и   сюда  в  Таракановский овраг. Прыжки через  речку  и на  островки было  любимым   занятием  зимой. В  воду проваливались по пояс, а морозы   такие, что портки бывало  каменели, пока    добежишь  до  теткиного  дома.  А то лазили   по  этим  кручам — как  альпинисты,  с  веревками...    Ну что,  я  готов,  сворачиваем, и короткой дорогой—к поселку?..

   Как ни странно, но Ильин с  удовольствием  слушал  рассказ  Громова.   Вспомнил Сережу — реку своего  детства. Мать, молельницу  тоже не  из последних, ее брата, псаломщика,  около которого  он  всегда крутился во  время   службы …  А  когда подрос и  обнаружил  большие  успехи  в  учебе­(­ любые  тексты  запоминал  с лета  и  на старо-  славянском  читал  так же  бегло,  как  по-русски ­)  дядька  иногда  во  время    вечерней  разрешал  ему  читать кафизмы.   Батюшка  у  них  был  строгий,    службу  вел   по  монастырскому  уставу,  и псалмов  приходилось  читать  несколько  десятков.  И  хорошо  это у   Веньки  получалось, люди  даже  специально  ходили послушать  его  звонкий     голосок.   Как же   все  это   было далеко   от  двух этих грязных  речушек  на  окраине  осажденной,  на  глазах  пустеющей   Москвы  …

   Но деваться было  некуда, ­и  надо было возвращаться  сюда —  конец октября  1941  года,  к  устью  впадающей в Таракановку  Ходынки.

—Ты    не  торопись,­— прервал, наконец,  Ильин     молчание. —  Нам  теперь  прятаться,  пожалуй,   нет смысла.      Во- первых,  на  обратном  пути    придется,  если  остановят,  объяснять,  как  мы  сюда  просочились  и  почему   прячемся.  Ехать мы  будем  от фронта,  и  внимание  к  нам  будет  совсем  другое.  Потом,   если  сейчас  не  пустят  в  поселок,   можно звонить  директору­— теперь,  когда    почти  прорвались, он никого  беспокоить  не   станет,   а  одним   рыком  своими  да  матюгами решит  любую проблему. Так что  нам  лучше    легализоваться,   только желательно  на  шоссе выехать не у церкви,  а  раньше.  Это можно?…

         Громов  ничего  не  ответил,  но было  видно,  что  с доводами Ильина   согласился.  Он включил мотор, пересек Ходынку,  сразу  же повернул  направо,  мимо  бараков  выехал на  какую-то улицу, прямо  к  четырехэтажному  дому буквой  «Г» и возобновил  свой  рассказ. Он определенно  не  мог остановиться,  и   Ильин узнал,  что  едут  они  по  улице Чапаева, которая   раньше называлась Гимназическим  переулком, знаменитым   тем,  что  на нем  было целых  три каменных  дома: тот, что  буквой  «Г»,  военная гостиница и  еще  один ­—с  окнами в  три  этажа,  бывшая  гимназия,  а ныне какое- то  военное  училище. 

—Ты уж не  сердись,  что  я стрекочу, не  умолкая —оглядывался по  сторонам  Громов ­—Я  просто давно здесь  не  был,  считай,  с  бабкиных похорон, и   расчувствовался  почти  до  соплей.  Я  даже  не подозревал,  что эти места мне  так дороги…    О,  и пивнушка    цела.  Она старорежимная, еще  при  Романовых здесь  был  небольшой трактирчик­ — прямо  на  пересечении шоссе  и Гимназического.   Под  заводик ставили,  что  на  месте нынешнего  «Изолятора»  стоял…

Они повернули  на   шоссе,  справа виднелась проходная   «Изолятора»,  в метрах  в  ста  от  него  здание  станции  «  Сокол»,   раскрашенной в  буро-  зеленные  защитные   цвета. Около  метро   шоссе   перегораживал   шлагбаум.   Ильин  выскочил из  кабины практически    на  ходу,  решительным  шагом  направился к   стоящему поодаль офицеру и  сразу  же протянул  ему   свои  документы.  Он заметил, как  у  лейтенанта   дернулось  плечо, когда он  начал  рассматривать  подписи  на  его  мандате. Но  это  была единственная  реакция,  потому  что  офицер  спокойно  все  дочитал, дорассматривал   и явно  не  спешил   поднимать  шлагбаум.

— Вам    с   таким мандатам  вроде бы  в другую  сторону  нужно  двигаться,—   проговорил, наконец,  лейтенант  и смерил  Ильина долгим  взглядом.    Ильину   очень   не  хотелось  терять сейчас  время.  Та легкость,  с которой   они  пересекли Москву, кружила  голову, и мысль сделать  еще    один заезд уже  не раз возвращалась к  нему ….  А  значит,  надо   беречь  время и  не  раздражать, по  возможности, этого служаку.  Ильин  подвигал  желваками,  но ответил      тихо,  почти  добродушно:  

— У  меня  поручение  от  директора  завода. В   поселке  Сокол,   надо  забрать кое- какие  продукты. В     колонне  у  меня около сотни  машин,   людей  кормить   надо. 

—И  что,  кроме   начальника  колонны,  съездить  некому  было? – Лейтенант  явно  входил  во  вкус  допроса  и  деваться теперь было некуда…   Ильин ответил  в той же спокойной  манере, но уже  жестко  и глядя лейтенанту  не  в  глаза,   а  в   переносицу:

­—  Тебе,  надеюсь  не надо  объяснять,   что  сейчас  без  документа  такого  уровня  по  Москве  и пятисот  метров  не  проедешь… Мне очень некогда,  лейтенант  и   некому,  кроме  директора  завода  и тех  лиц,  что  подписали мой   мандат,  я  объяснять   свои  действия   не обязан. Через   два часа я  должен  быть на  заводе. И  раз  уж ты просмотрел  мои  документы  потрудись  передать  по команде  наш  номер, чтобы  нас  не  дергали понапрасну  не  в  меру  любопытные  …

Ильин не  успел  договорить,  лейтенант  мгновенно понял, что  переусердствовал, протянул  ему  документы  и козырнул:

—   Да, конечно,  я сделаю звонок  в городскую  комендатуру.

 

Сестра директора,    совершенно  непохожая  на  своего  свирепого   братца—   добродушна,   улыбчива,  приветлива—   была  полностью  готова:     два  небольших  чемодана  уже  стояли в  прихожей. Она  оставляла большой и    богатый  дом,  но  в  поведении ее  не  было ни сожаления, ни  беспокойства.

—И  вы  не  боитесь все  это оставлять,—  спросил Ильин.

­Она  ответила  очень  сдержанно,  обыденно.  Как будто  ей предстояло  отойти  на полчаса  куда­-нибудь  в  магазин:

—Если  немца  отгонят,  дома  никто  не тронет. Они здесь   почти все  пустые,  есть  сторожа.  А  не отгонят —  кому  все  это  нужно тогда.  Москву  ведь  так просто  не  оставят ­ —  сожгут  как в 812-м.

   Садиться в  кабину   директорская  сестра отказалась  наотрез.­

 Около   метро  машину и не пытались  остановить. Громов даже спрашивать  не  стал,  сворачивать или  нет  на  Чапаева, и  погнал  свою  полуторку прямо  по   шоссе. Поинтересовался  лишь, куда  поворачивать  на  Садовом —направо или  налево.

— Ты  знаешь, мы,  пожалуй,  свернем  на  Беговую,— неожиданно  и  для  себя ответил Ильи.  У нас около  двух  часов  в  запасе,  и  я хочу   заскочить   еще в  одно  место. Зоологическую  улицу  знаешь?

—Около  зоопарка,  что ли?

—Да,  вот  туда  и  едем.

Хотя  Ильин   и сказал  это, как   скомандовал,    никакой уверенности    он не  чувствовал. Да, мысль заехать на Зоологическую  у него  была, но    еще  минуту  назад ее  и  намерением   нельзя  было   назвать. Не  спроси  Громов, куда поворачивать, Ильин    до  сих   пор  решал    бы,   заезжать  за  Любкой  или  нет.

«Она, скорей  всего,    давно уже    в  Нижнем», — пытался успокоить   себя Ильин…—«А если нет, то      на  чемоданах  сидит  ведь не одна, а с двумя  детьми...   Иван  же тащить в колонну  кого- либо  из  членов  семьи   запретил  категорически— на  каждом  совещание только и  долбит: маневренность потеряете... Ему  в колонне  не  ехать,  от косых взглядов  не отворачиваться —     ради   родной сестры  он про свой  запрет  может   и  забыть­..  Но  не ради  же   сестры моей  жены…    Вон,  и  у    Громова, наверняка,  кто- нибудь  из  родни в  Москве  остается… Как  же  во время   он задал  свой  вопрос—    я, наверное,  так   и  не  решился   бы…»
     Громов  напряженно   молчал,  и  Ильину  было  понятно,  что нужно  объясниться.  Хотя  они   и были  знакомы   уже несколько лет, за  последние  два  часа у них  определенно сложились какие- то  особые—  доверительные—  отношения.  Ильин  хорошо  чувствовал  эту  перемену,  но только   не  знал,  как начать  разговор….

  «Не рассказывать  же  ему,  в  конце концов, что женат  на  дочке попа», — думал  он. ­—«Об  этом   и  на    заводе- то  знал один  лишь   Иван, да  и  то только  потому, что вздумал предупредить когда-то    Ильина,   что  к  нему  проявляет интерес  Лубянка…»

 —Чтобы прикрыть тебя,   я должен  знать все, —  сказал тогда  Иван.— Так что  вспоминай,    как  в  детстве  исповедовался перед  причастием,   и рассказывай.

  Разговор  имел место в не лучшие времена—  февраль 37— го…И Ольга  должна  была вот-вот  родить...  О  семье своей  жены   Ильин   и  рассказал, что  знал. Как жили  до 28- го года в тихой  деревеньке  Кичанзино под Арзамасом;    пятеро детей, приход бедный, держались  в  основном  за  счет  крестьянского труда. Сельская трудовая  интеллигенция,  одним  словом…Отец  играл  на  скрипке, взрослые дети     учились  в  Арзамасе.  И все в  одночасье  рухнуло, когда,  протоирей Константин, будущий  тесть  Ильина оказался  на  каторге,  на   торфяных болотах. … 

—    И это,  что,  все твои грехи?

—     Если не считать нескольких  булок  хлеба, украденных,  когда    подростком бродяжничал,  да  двух- трех   драк в студенческие  времена, то все… 

Ильина   оставили тогда  в  покое, даже  никуда не вызывали,  и    по тем временам  это означало  одно— директор  его попросту не  отдал. При  том  покровителе, которого имел тогда Иван, да  и сейчас  имеет, он мог себе позволить  такое — не отдать.  Ильин никогда   не  задавался  вопросом,  почему Иван  так повел себя,   поскольку   ясно чувствовал, видел,    что  в этом резком, решительном,  отчаянном    человеке неизвестно каким образом  сохранилось  почти  детское,  домашнее  и совершенно  не зависящее от чьей-либо  воли или каких-то обстоятельств  понимание того,   что    хорошо, а  что   плохо.

 « И я,  возможно, повел  бы  себя  также…Ольгу     не  отдал:  в  партком  за   разрешением не  бегал. И  к отцу  отпустил ­— крестить трехмесячного   сына. Ведь через две недели после ее возвращения   тестя  и  взяли второй  раз –  уже   на десять  лет и  без  права  переписки…»

Ильин  перебирал  и перебирал  свои  воспоминания, но  так и не  мог  найти,   с чего  начать  свои объяснения с Громовым. И в  конце  концов резанул  в лоб:

 — Я   хочу заехать  за сестрой   жены,  — прервал  он свое  молчание.   ­— Специально я,   конечно бы,  не  поехал,   но  раз  так  все благополучно  складывается,   то не  заехать нельзя. Знаю, что в  колонне люди будут  коситься,  но  нельзя  не  заехать... Эти  сестры натерпелись в  свое время под  завязку.  Жили  в  благополучной  семье,  учились  и  вдруг   в один  день  остались  без  всего  —  социальное  положение  вдруг  стало   не  тем.  Ничего большего я тебе  не  скажу,  но,  может,   и  так  поймешь.   Вот,    если  не  свернем  сейчас  на Беговую  и  не заедем  на Пресню —    себе этого не прощу.  Сдам,  значит,  тогда    и Любку и  жену  и  двух  своих  пацанов.

 «Конечно, надо заезжать,   раз   так»,—  медленно ответил Громов.  И  помолчав,  добавил:  «От директорского  гнева ты  защищен  его  сестрой, а  в  колонне…   Всем все  равно не  объяснишь,  а  те,  кто   могут чего- то  понять,   сообразят   и  без  объяснений,  что у  человека какие- то  особые  обстоятельства,  раз он начинает действовать  наотмашь..»

 Любка  была дома и   уезжать никуда  не собиралась.

—У  меня есть  15  минут.   До  Горького   довезу.  Ехать   придется  в  кузове.  Возьми всю  теплую одежду,  одеяла.  И  всю  еду, какая  есть  в  доме.

—А  как  же дом ? Муж  может вырваться, писал…

—Тут, скорей, немцы появятся,  чем  твой  муж. Он один  выкрутится как- нибудь в  случае  чего. А  у  тебя  уже  завтра никакой  иной  возможности  уехать  не  будет. Так  что собирайся  и  побыстрей…

 

       Летом  1951  года  Ильин   получил двухкомнатную квартиру  на  Ново- песчаной   улице. Он  узнал  эти  места  сразу  же,    хотя многое  изменилось.  Речка Ходынка исчезла,  ее  полностью заключили   в трубу,  русло  ее  было  засыпано.  На    огромном   пустыре, образовавшемся на ее месте, позже  разобьют  шикарный   сквер с  каштанами  и  фонтаном.     Громовская   стрелка  еще существовала  и  Ходынка, пусть  из  трубы,  но  по-прежнему вырывалась в  свою   Таракановку.  А  вот   у нее   самой ничего   не  изменилось,  она  все  также   шустро неслась      от  Песчаных бань  по дну  своего  глубокого оврага.   И  то, что напротив  бывшего братского кладбища,  на  ее  левом  берегу  возник большой  жилой  массив ее,   кажется,   мало  волновало. Она    принимала  вырвавшуюся   из   трубы  Ходынку   и  уже  вместе  с  ней,   поднырнув под  Песчаной  улицей,  мимо колесниковского сада   неслась к окружной   железной  дороге.  Но  дни этой   речонки уже  тогда  были сочтены,  и  Ильин  будет  свидетелем  ее последних  всхлипов.  Речку  заключат  в  большую  трубу,  овраг  постепенно засыпят,   и  лишь  точно над  руслом поставленный  кинотеатр «Ленинград» зафиксирует место   упокоения  речки. А  на    стрелке  возведут девятиэтажный   дом  с   магазином   «МЯСО»  в  первом  этаже.  Ю. Трифонов   в одной  своей  повести  поместит этот  дом  на   место  колесниковского  сада, и  это  будет  единственным  местом  в   трифоновской  прозе,  которое Ильин  откажется  принять категорически..  Он   ничего  не  мог  с  собой поделать – он почему- то видел в  этой   вольности   неуважение  к  памяти  Громова.

Они тогда благополучно довели колонну до  Нижнего,   высадили там  и  Любку,   и  Иванову сестру.   ….   Их же  колонну  никто и  нигде  не  ждал,  и  потому  им предстоял  долгий   путь.  Сначала     вниз по  Волге, затем на   южный   Урал   и   далее   к   Ишиму.  Они     разгрузились  лишь в  конце января,  в  Петропавловске.     Ильину  было  приказано развернуть  на  базе  привезенного  им  же  оборудования военное  производство. Он  звал  к  себе    в помощники   Громова,  с  которым  за  время выпавших на  их долю  мытарств  сблизился бесконечно. Они постоянно  вспоминали  ту  свою сумасшедшую, как  им казалось,  поездку   на  Сокол, и  каждый  из  них был   уверен, что  после  начала войны это был   самый  светлый  день  его жизни.

Громов приглашения не  принял:     «Ты  знаешь,  я  не смогу  больше  мотаться по тылам,  ты уж  извини меня. Тебе деваться некуда. Без  тыла  войны  не   выиграть  — это так. Но  я   точно  знаю —  теперь  не  усижу…

  Он  сгорел  в  танке   ранней  весной  45- го  под  Балатоном.

 

Ольга  с  сыновьями добралась  до  Петропавловска лишь в мае  1942 года.  Кожа  да  кости. Она  была  уверена, что  Ильин погиб  при  налете  на  Горьковский  автозавод,   потому    не пишет и денег не  шлет   Бедствовала  в  деревне  страшно.  К ней  долго еще  подходили на  улице  незнакомые люди и  сочувственно  спрашивали:  «Вы не  из  Ленинграда?» …

 Выслушав,     как вывозили  ее  сестру   из  Москвы, только  и  сказала: " Ну да,  ты  всегда  на   Любку   глаза   пялил". Потом  расплакалась  и показала  недавнее  письмо   своей   матери... Оказывается, как  только  немца   отогнали, Любка  тут  же  и вместе с  детьми   вернулась в Москву.  И  обнаружила  на  месте  своего  дома глубокую  воронку.

­—Так  что ты  спас    жизнь и  ей  и  ее  детям—  добавила  Ольга­—она ведь бомбоубежища  презирала и  никогда   туда  не  спускалась…..

 

Январь –Июль 2006

Г.  Задонск.

 

 

Несколько фотографий.  Ново-песаная  улица  1949 - 1950  годы.  Из  коллекции  Вадима Евгеньевича Троицкого.

Любезно  предоставлены  его  племянником  Петром  Пахомовым.

 

 

                

Слева   часть дома  17/7 (корпуса  20  и 21 ) . Две  березки на  переднем плане  -  здесь  и станет  кинотеатр "Ленинград". Вдали   строящийся  дом,  это  уже  на   левом  берегу  Ходынки,  совсем  недалеко  от  ее  устья  - там  разместится  "Диета".    Перед  домом  17  -  деревянный  дом  с  трубой .  Там  живет  мой  Ксаныч (см.  одноименный  рассказ).

                  

Строящаяся  144  школа

 

 

                                 Объяснение  в  любви 

 

                                                 1.

    Он  опаздывал.   Опаздывал  жутко,  чудовищно,  неприлично.  Настолько,  что  все   договоренности       теперь  уж  окончательно    лишались смысла.  И   тем не  менее    откладывал   и  откладывал  свой  отъезд.   Уезжать  не  хотелось. Не  хотелось   тащиться  за шесть  с  лишним  тысяч  верст  -  в  совершено  незнакомые места,  к  совершенно  незнакомым   людям.   А  главное, не  хотелось оставлять    этот  тихий,    уютный  городок на   берегу   небольшой среднерусской   реки,   в  котором   жизнь вдруг, и  совершенно  неожиданно, обрела   для   него какую-то завершенность   и    даже смысл,  где   почему-то  отступили на  задний  план  идеи,  фантазии, намерения,  а   маленькая  семья -   жена  и  полугодовалый  сын -  стали восприниматься  как  истинный  и  естественный   центр мира.

  Но не ехать все-таки  было  нельзя.

- К  дню  рождения  мальчишки,  вернусь.  Чего  бы  не  стоило,  -   сказал  он,  прощаясь.

  Денег  у него было   в обрез  -  едва  хватило   на  плацкарту до  Читы. К  концу  третьих  суток,   когда   поезд  прибыл   в   Красноярск,  от  последнего  трояка осталось  всего  10 копеек. Он  долго ходил  по  перрону, все колебался -  очень  уж  привлекательно   гляделась  булочка  за  семь  копеек.  Но  вложил  все-таки  всю   оставшуюся  сумму  в  пачку « Памира».  Двое  суток   до  Читы   так  и  ехал – вода  из  под  крана  в туалете  и  одна  памирина   раз  в  два  часа.

  Чита  оказалась  городком  небольшим,   можно   было обойти  пешком. Сначала  дошлепал  до  главпочтамта  -  руководитель   практики  писал,  что  все  свои  дела в  Забайкалье сделал,  улетает  в  Москву, и  если «ты  все-таки   до  Читы  доберешься,  иди  в  ЧГУ к главному  геологу,  сошлись  на  меня -  он  тебя  куда-нибудь  пристроит».

    В  ЧГУ,   в читинское  геологическое  управление,  он  и  пошел. Благо   это  самое  внушительное  тогда  здание  в  Чите -  и  обком  партии  на  его  фоне   выглядел  курятником  - находилось  недалеко…   Прочитав  записку,  главный   геолог  долго  и  не  без любопытства  его разглядывал.

     -  Поздненько  вы  сударь, однако,  полевой-то сезон  начинаете,   -   сказал он,  наконец,  -  Хотя   по  нашим  обстоятельствам, может быть,  и  в  самый  раз.    Крупно  мы  просели   тут    в  одном  месте.  До  снега  - всего  ничего,  а  целый  пятидесятитысячный  лист,  можно  сказать,  и  не  начат.  Да  еще  в  самом  глухом углу  -  Газимур,  Приаргунье. И   работать   некому.  Поедите?...

   Странными  показались  ему  эти  речи.   Главный геолог  управления и  вдруг о каком-то пятидесятитысячном  листе,  на который и  небольшого  отряда  хватит  с избытком…Скорей  всего,  какое-нибудь ЧП.   И  он  попытался    было  отказаться:

  -  Да  мне  бы месторожденье   какое- нибудь  редкометальное…

  - Так  оно  вас   там  и  ждет. Вокруг   расканавленного  бериллиевого  рудопроявления  съемка  как раз    и  ведется….

   Главный  геолог   был,  кажется,  очень  доволен,  что    фрахт состоялся  - наверное, дела на  Газимуре   и  в  самом деле   были  не  в лучшем  порядке. Прощаясь, он  на  мгновение  задержал  свой  взгляд  на   студенте,  потом  достал  бумажник  и  ни  слова  не  говоря  протянул  ему  пятерку:

 -  В  Москве  последний  раз  ел   что ли ?...

 

                                                        2.

 

 

    До  Газимура еще  нужно  было  добраться,    поскольку   и  с  провиантом  там  тоже  были   сложности.    Предстояло    на грузовике  с прицепом  перевести от  Читы до  Сретенска    десять тон  продовольствия,  в Сретенске нанять   баржу,  перегрузиться  в  нее,  спуститься по  Шилке   до Амура и уже  по  Аргуни  подняться  до  Газимура.  А  затем    еще  километров  сто  вверх  по  Аргуни  и  двадцать от  нее,    а  значит,  и  от  китайской  границы.   Там   и находился    злополучный    50-тысячный  лист  с  бериллиевым  рудопроявлением посередине.

    Лист  и  вправду  был  как  заговоренный. Полностью укомплектованный отряд  выехал туда  в  начале  мая,  и  буквально  тут  же   повариху  кусанул  клещ..  Пока  разбирались  и  везли   ее  до   медиков,  она  взяла  да  померла  -  клещ  оказался  энцефалитным.  Весь  отряд  в  спешном  порядке  эвакуировали  в  Читу   - колоть гаммоглобулин.  Работы,  естественно, приостановили.  Только  начали  потихоньку    съезжаться  назад  - новая  напасть: техник, одна  из  главных    маршрутных сил  отряда, влетел  в  историю  похуже  энцефалитной. Погнался за  подраненным  изюбрем  -  выскочил  с  лодки  на  китайскую  сторону,  да еще   с полчаса  шастал  по  Китаю.   Вроде    бы  ничего  страшного  - места  глухие,  и  ближайшая  китайская  деревня в  20  км,  а  наша  еще  дальше.  Да  кто-то,  из  своих,  из тех деревенских,  что  подрабатывали  на  канавах, старлею,  начальнику  погранзаставы,  капнул. Охотнику  естественно 24  часа  на  выезд(  лето  1963  года  отношения  с Китаем  в  те  дни  как  раз    пошли  на  минус )-  старлей        100  км не  поленился пропилить  на  катере,   чтобы  немедленно  изъять  нарушителя   с  границы.   И    маршрутные  работы  снова  встали...

    Лишь к  самому  концу  августа   он  добрался до  места  работ.     Теперь  их было  много: в Урюпино,   деревне,  где  размещалась  погранзастава,   присоединились  два  полноценных  геолога(  их  доставили  из  Читы  самолетом  прямо  в  Будюмкан  -    островок цивилизации  километрах  в  30  от  погранзаставы;   туда раз  в  неделю   из  области  летал Ан  -2).     И  хотя до   первого  снега  даже   по  самым   оптимистическим  прогнозам  оставалось   всего  пять недель,    Вагин,  начальник  отряда,  был  счастлив –десять  тон разнообразной  жратвы  и   два  с  половиной   человека   в  помощь.  Сам  он  оставался  на   канавах  и  шурфах,  а  вновь  прибывшим:   Нурмеичу,  быстроглазому  Эдику  и  студенту  предстояло   за  эти  пять  недель   покрыть геологической  и  металлометрической  съемкой пятидесятитысячный    лист.

  Горно-таежная  область.  Южные  склоны  почти  также  залесены  как  северные.  И   всего  лишь  две  лошадиные  силы  в  придачу.  Причем    пары  не полные - маршрутных     рабочих  только  два.  Так  что  кому-то из  троих  приходилось время от  времени  карабкаться  по  сопкам  в одиночестве - с разрастающимся  от камней   рюкзаком  и   дополнительными пятью  килограммами  на  плече в  виде карабина  …

  Но  сентябрьский  штурм  оказался  на редкость  удачным.  Дожди особо  не  досаждали, и  им  удалось  оббегать три  четверти   листа. К концу  сентября,  когда   в  расположение  отряда  на  вездеходе  через тайгу продрался начальник   партии, оставался  последний,  самый глухой  участок съемки.  Студент,  естественно, напомнил,  что  ему    была обещана  неделя, чтобы   полазить  по  шурфам  и  канавам  на рудопроявлении.

    -Да,  конечно,  -  подтвердил  начальник    -   На  Жиргоду   вы  уйдете   все,  вместе   с  Вагиным.   И как  только последний  маршрут  будет  сделан,  ты  свободен  -  можешь сниматься   и идти  сюда, на  базу. Держать   тебя  никто  не будет.   Сейчас  же  -  никак. Сам  понимаешь,    снег   может  сыпануть  в любой  момент, а  у  нас  еще  целый  массив   металлометрии  -  ее  из под снега не потаскаешь. Недели  тебе  хватит? За  это  время   все  соберутся  на   базе, и  вы  с  Петром  погоните  лошадей  в Батакан. Это еще  дней  пять.

 

   Везло  им  и  на  Жиргоде.  Снег  все-таки  выпал,  но в тот  день, когда  четыре   их  пары   разошлись  в  свои последние   маршруты.  Вымотались,  вымокли  до нитки, но вернулись как  никак  в   протопленнную  палатку...

На  следующий  день  утром,  по  снежку   с  карабином  на  плече    он  ушел на  базу.

   Здесь,  похоже,  и   кончалась   светлая  полоса  его  забайкальской  одиссеи. Она   кончилась  уже к  середине этого   дня, в  тот  момент, когда  он рубил  на  полешки длинную лесину.    Левой  ногой  он   прижимал  лесину к земле,    дерево было  мокрое,  топор  соскользнул  и  мягко  вонзился  в  сапог.

  Рана оказалась  глубокой.   Он  перебинтовался,  нога  в  сапог  не лезла  - пришлось   обуваться  в полуразвалившиеся   кеды.  Главная    же  неприятность  заключалось  в  том,  что он потерял   подвижность. А ему  предстояло лазить  на  сопку  и    прыгать  там   по  канавам    -  хотя бы  три   из  них,  судя  по  карте,  надо  было  обследовать  детально.

 

 

                                                         3.

    Прибывшие  через   два  дня  с  Жиргоды    цокали    языком,  сочувственно   покрякивали,  но  ничем   помочь,  естественно,  не  могли. Он   должен был  сделать     все   сам,  и   уже   на следующий   день       пополз  в  сопку. Правая нога  на ступне, левая  на коленке. Полушаг  правой  ногой, правая   рука вонзает  в  склон  кирку; держась  за  нее  правой   рукой и опираясь   на  левую, он  подтягивает  в  два-три  приема   левую ногу  на  коленке,  снова  полушаг  правой  ногой… 

  Главное  было  добраться  до  канав  -  метров   400-450.  На  третий день,  когда  уж совсем   притерпелся  к  боли,  он    сократил время  подъема  до  получаса.      И  именно   в  конце    третьего дня его    позвал  к  себе  в  палатку   начальник  отряда.  Поинтересовался,  сколько  осталось  работы   на  канавах,  сильно  ли  болит  нога  и  предложил   не  спешить:

 - Чего ты  все  время  куда-то   рвешься,  -  добродушно  начал  он.-  Тормознись  на  недельку  -  она  же  все  равно  ничего  не  решит.  Поможешь  нам  дробить   пробы,  подлечишь  ногу,  а  там   свяжем  плоты,  и  все    вместе    вниз  по  Аргуни  до  Урюпино…

  Вагин  был,  видимо,    уверен,  что  студент  согласится    сразу  же...

 - А   как  же   лошади,  я  же  с  Петром  их  должен   перегнать в  Батакан

 - Ну  об  этом не   печалься.  Я   уже  договорился   с  Эдиком.  Он   согласился  отогнать   лошадей вместо   тебя. 

    Его    гимнастические  упражнения  на склоне,  видимо,  и  подвинули   начальников на  эту  комбинацию.   У  Эдика,  это  было  известно всем,  подходил срок  отпуска    -   а  тут  и  подвернулся  студент, так   глупо подставившийся  под  топор...   

  Студент, в  принципе,   готов   был   согласиться.  Даже наверняка    согласился.   Если  бы  ему     внятно объяснили,  почему  Эдику   так  надо  спешить,  а  его    самого  попросили    бы об  одолжении.     Он  вполне   мог  бы согласиться. Разговор  в  палатке  состоялся  8  октября. Неделя  на пробы.  Три  дня    сборы  и  сплав  по  Аргуни.     Два   дня   перелет    до  Читы.   До  23  октября – крайний  срок,  когда  он обещал  быть  в  Москве  -  оставалось  еще  три  дня …

   Но  ему  очень  не  нравилось  бесцеремонностью,  с  какой им  распоряжались  -   пользовались   его  относительной   беспомощностью  и     тем,  какие  пространства     лежат    между  ними  и  цивилизованным   миром.   Понимал  он  и  то,  что  к   15  октября  Аргунь  могла     встать  -   забереги,   во  всяком  случае,  уже появились,  как  сообщали ходившие на  Аргунь  за  рыбой…   

   И  он  отказался  от  предложения  Вагина.

 

                                                   4

   Три  дня  он ползал  на  сопку,  заканчивал  свои  работы  и   его не  беспокоили. На  четвертый  же день   е5му   было  предложено   выйти  в  смену  на   обработку    проб(     дробилка   работала   круглосуточно). 

-   Я  не выйду. Все,  о  чем  у  меня  была  договоренность,   я  исполнил.   и  теперь   вы   должны    выполнить      свои   обязательства.  Я   готов,  и   мы  с  Петром   можем  хоть   завтра   седлать   лошадей...

   Ни   Вагин,  ни  тем  более  Нурмеич   с  Эдиком,   такой   прыти  от   студента   не  ожидали.  Явно затянувшуюся  паузу  прервал   Нурмеич:

   -  Ты  вот  что,  студент.  Не  забывай,  кто   ты  и  где     ты находишься.  Это   там  в    Москве  своим  друзьям  и подружкам    об  обязательствах    толкуй…   Не  выйдешь  в  смену -  с  завтрашнего  дня  будешь  уволен.  Ты  Коля, - обратился  он  к  Вагину – пиши  приказ  об  увольнении,  Эдик  отправит     в  экспедицию,  как  только   доберется  до   Урюпино.

   Нурмеич считал, что   слова  его  очень  убедительны.  Даже возможности возражения не  допускал.     И  потому,  наверное,  резко   смягчил  тон:

  -  Сам  посуди,    какой  ты   верховой   ездок  с   порубленной   ногой…  Тебя  на  лошадь    краном    подымать надо … 

    Однако, выходить   в  смену   студент     вновь  отказался  -  теперь  уж     наотрез. К  концу  дня   его  еще  раз  позвали   в  палатку  к  начальнику  отряда. Вагин  лежал  на  своей  раскладушке  и  в  разговор не   вмешивался.   Говорил   же Нурмеич   -  он  тряс  листком   бумаги  с  приказом   об  увольнении  и  характеристикой  -  двумя  листами,  исписанными  с  обеих  сторон   убористым    почерком:

  -  Вот,   учти,  это    пойдет  к   тебе   в   институт,  все  как  положено  с печатями  и  подписями   больших  начальников.  Я  уж  позабочусь,  чтобы   у  тебя   волчий   билет   был   вместо   диплома,  чтобы  от   тебя,  как от  чумы, шарахались   геологи.

      Угрозы  эти  студента  нисколько  не  напугали:

 -  Вам   нужно    отправить  Эдика  вместо  меня?  -  отправляйте.   Я  могу  до  Урюпина    и    на плоту  сплавиться.    Вон,  урюпинские  мужики  рыбы   пудов  пять  уже  наловили  и наморозили.    Я    с ними  говорил..  Помогут  связать  плот,  погрузят  свою рыбу  и  поплыву… 

    Ему  казалось,  что  это  идея  помирит их и удж  теперь   его  отпустят   непременно. Но,  увы,  Нурмеич   взвился  еще   круче.

 - Да    что  ты  несешь, ты   и  двух   километров  не  проплывешь.  Если  не  перевернешься,  то   китайцы   тебя  отловят.

   Нурмеич воевал  теперь  за принцип  -  не ожидал он от   паршивого  столичного студента  такого   упрямства. Вроде бы  загнали  мальчишку   в глухой угол   и  нет  из  неговыхода,  кроме  как    смириться.  А   тот      все огрызается.

  -  Ну  перевернусь,  ну  отловят  -  вам-то  какое   дело…

-    Как  какое …   Да  мы   отвечаем  за   тебя. Ведь  загнись  ты,  тут   папа  с мамой   накатят -    во  век не  оправдаешься…Нет,  я   за  такого  дурака,  как   ты,  под  суд    идти  не  хочу.   Так  что,  голубчик,   будешь  сидеть  с  нами  здесь  до  конца.  Не  хочешь  помочь  нам  и  выбраться  отсюда    по- людски,  по- твоему  все  равно  не   будет  -  поедешь  с  нами,  но   без  денег,  да еще  с  характеристикой…

     Студент    встал  и  пошел  к   двери. На  выходе  обернулся: 

  -  Я  уже  говорил   вам,  что  не  помочь  отказываюсь.  Мне обязательно  надо  быть  в  Москве  23  октября.  Я обещал.     И  я   не   хочу   рисковать  -  задерживаться   на  неделю.  А  вдруг  река  встанет… Дело  все  в  этом….  Впрочем,  если   хотите,  я    могу  написать  Вам   расписку  в  том,  что    покинул  расположение  партии   самовольно,    без  разрешения …

       Сказал  это  и   вышел  из  палатки.

  О  чем говрили Нурмеич   с  Вагиным  в  следующие  полчаса   неизвестно. Но  через  полчаса  его  снова   позвали  в  палатку. Нурмеича   там  не   было.  Вагин  же  протянул  чистый  лист  бумаги.

-   Пиши…

Через  три  минуты     студент    зачитал:

«Я,  такой-то,  подтверждаю,  что  14  октября 1963  года  самовольно  покинул  расположение  такого-то  отряда   такой-то  партии  такой-то  экспедиции. Начальник  отряда  Николай Вагин   категорически  возражал  против  моего  отъезда. В  случае  моей  гибели  прошу претензий  к нему   не  предъявлять.  Подпись.»

  - Это  устроит  вас?

  - Да  ладно,  ты  уж  особенно нос-т  не   задирай,    - сказал  Вагин  после   небольшой  паузы. - И  не  думай,  что мы  тут  все   такие  суки…Скажу  честно,  я   бы  тебя  и  без  этой  писульки  отпустил…    Не  пойму,  как  ты   сумел  за   месяц   так  испортить  отношения  с Нурмеичем…

-  Да  какой  месяц,  мы   друг  другу  не  понравились  сразу   же,  еще  в  Сретенске,  когда   баржу  оформляли.  У  нас  несовместимость….  На  генетическом   уровне,  наверное.

 - Ты   только  там  не  горячись,   -  Вагин  как   будто  не   слушал  его - Если  с  рассветом  выплывешь,  то  в  сумерках  будешь  уже  в   Урюпино.  Тебе  же  лучше  стартовать   пораньше,  чтобы   китайскую  деревню  затемно  пройти.     Так,  для  подстраховки.  А  дальше  -  по  бакенам.  Ну,  ты   сам  знаешь -  почти  неделю  плыл  на   барже.  Держись   в   створе.  Аргунь   хотя  и  норовиста,  но  при  веслах  и  при   бакенах  с ней  можно  управится   и  без  особого  опыта.

 

                                                    5

 

   В   тот же   день   во  второй  половине  дня    они вышли  с  базы  отряда к  Аргуни.  Это  около  двадцати  километров, правда,  все  время  под  гору.  Студент  и   Михаил  из  Урюпина (он  должен    был   связать  плот) пешком    и     Петр  с  Эдиком  на   двух  лошадях.     Где-то километра  два   студент   шел,  припадая  на ногу.  Но  потом  остановился,  снял  кедину, туго  обмотал   ногу шарфом         и  пошел   уже  веселее,  почти  не  отставая  от   Михаила.   Еще  засветло  они  вышли к  Ивакино,  заброшенной деревни   на  берегу Аргуни.  Некоторые  дома   в  деревне были еще целыми, но  большинство    наполовину   разобраны.  Из   простенка     такого  дома     и связали  плот. Он получился  длинным,  высоким  - хорошо  торчал  над  водой,  даже  после  того  как    на  него   был  загружен  почти     центнер    рыбы. Из  досок  были  сделаны  два  весла.  На  носовую  часть   Михаил  прибил  лист  железа:

   -   Заваришь    чаек  прямо  на  ходу.

  Петр  и Эдик,  пока    они   возились  с  бревнами,  протопили  одну  из  изб. Заночевали.  Поднялись  в  пять, доели  остатки  вчерашнего   ужина.    Верховые  еще   седлали    лошадей,  когда  Михаил,   пробив  небольшой   ледок,  образовавшийся  за  ночь  вокруг   плота,  оттолкнул  студента от  берега.

   Ночь   была, можно  сказать,  светлой.  Луна,  во  всяком  случае,  время  от  времени   прорывалась  сквозь  облака,  и  он   хорошо   видел   бакены  на   берегах   -  нашем  и  китайском.  Весла  работали   отлично,  и  плот легко   удерживался  в  створе.    Еще  в    предрассветных сумерках    он проскочил   китайскую  деревню. Когда она  вынырнула   из-за  поворота –   метрах в  пятидесяти  от  берега  с длинными   столбами дымов   из  труб  -  он  стал  прижиматься  к нашему  берегу. Все  получалось  пока  как   надо:  очередной  поворот   реки,  он  успевает  вывернуть  плот  влево,  его  не  выносит  на  китайскую  сторону,  и  деревня    исчезает  из  виду.  Погони  нет  -  печки  китайцы  растопили,  а  из  изб  еще  не  повылазили...

   Постепенно светлело.  Появился  не  сильный,  но  пронизывающий   встречный  ветерок.    Он  попытался было  разжечь  костер  на  плоту,  но  ничего  не получалось  -  не  успевал:  надо  было  следить  за бакенами. На  очередной  попытке   разжечь  -  не  уследил.  Слишком поздно  стал отгребать     от  лежащего  в  створе   небольшого  островка, и  его  плот    своим  чуть задранным  вверх  носом (   рыба   лежала  на  корме)   вылетел  на   остров  -  сел  на  мель.    Шесты   на   плоту   были –три  штуки.  И  после  того,  как  один  из них  сломался,  он понял,  что    надо   лезть  в  воду.  Опустить  в  нее  хотя  бы  одну  ногу  и попытаться  оттолкнуться    от   дна…  Но  прежде  нужно  было  надежно  прикрепить  себя  к  плоту.  Он  так  живо  себе  представил  эту   картину:   сталкивает плот,  теряет равновесие и падает,  а плот  уходит  -  что решил  нет,  пусть лучше плот    и  его  тащит  за собой -  он  еще  успеет удержать  его.  Веревка,  спасибо  Михаилу,  у  него  была,  тот  как  в воду  глядел:

  -  Возьми,  может  пригодиться.

Он  туго  обмотал  ее  вокруг  пояса,  зафиксировал  тройным  узлом,  а  второй  конец   пропустил  между   бревнами  плота и   те же  три  узла.  Снял  с  правой  здоровой  ноги  кедину,  носки  и,  вцепившись  в плот  руками начал, сталкивать  его.  Плот   двигался,  это  было  видно,  только   нога  очень  быстро  дервенела.  Тогда  он вытаскивал   ее  на   плот,  долго растирал   шарфом  и  снова  начинал  отталкиваться.  Длилось все  это  около  двух  часов. Наконец,   плот дернулся,  его корму  развернуло,   и понесло теперь  уже  рыбой  вперед. 

    Сумерки  подкрались  незаметно, а  он  не    доплыл  еще даже  до    зимовья  в   устье  Лубии, небольшого   притока  слева.   Вместе  с  сумерками    пришли   и  облака -  бакены    он  практически  теперь  не  видел. На  нашей  стороне  время  от  времени  истошно  трубил  изюбрь.   После   третьего   его  вскрика  с  китайской   стороны  ему  ответили -  протяжно взвыл   волк.  Студент   прижимал  свой   плот  к левому берегу,  хотя   он   таила не      меньшую  опасность,  чем  китайский.   Справа    могла  быть  мель,  и  там  выл  волк. Слева  же    вот-  вот  должна  быть   Лубия,  а  значит,  и    вынесенные  ею в  Аргунь  камни….   Держаться  на  середине,  подгребать  поближе к  китайцам   и  плыть  до  Урюпино?.. Но   он  мог  вылететь  на  китайскую  сторону,  к  волку.   Мог  среди  ночи   проскочить   Урюпино.   Жаться  к нашему   берегу  и  ночевать  в  избушке ?... Но   тогда    все, что  он   делал  последние  дни, становилось   напрасным, смешным:  самолет  в  Будюмкан  летал  раз  в  неделю, и  этот  день приходился    именно    на завтра…

  Все  его сомнения  были   сняты   мгновенно,  когда   после  очередного  поворота  реки  плот вылетел   на  широкий  плес,   и приблизительно  в   километре   он увидел  на  нашей  стороне   огонь  небольшого  костра.

   Его  разложил   Петр.  Они,  как  потом  выяснится,  тоже  двигались  не гладко,  лишь затемно   добрались   до устья  Лубии  и  решили  заночевать.  На  следующий  день,  в  Урюпино,    Петр    передаст  свой   разговор  с  Эдиком:

  -  Я  пойду  разложу  костер,  может  быть  наш  студент   еще   не  проскочил  это   место.

-   Не  занимайся  ерундой,  его  уже  давно  нет  в  живых

-   Нет   я  все-таки  разложу…

  Увидев костер, студент   и принял  решение. Облачность  низкая  -   самолета   завтра  не  будет,  ночую  здесь.  И   метрах  в  100-х  от  костра   начал  круто   выруливать     влево. И  повис  на  камнях,  вынесенных  в  Аргунь  Лубией...

 

   После   14  часов  на  воде  да   ветру   протопленная     избушка  казалась  раем.  Он   разомлел  и,  сидя  у  печки,   так  и  заснул  с  кружкой   чая   в  руках…

 

                                                  7

 

      Утром,  а  поднялись  затемно, пока  Петр  с Эдиком    седлали  лошадей,  студент  босиком  с  просушенными  кедами  в руках   добрался  до  плота,  провисевшего  всю  ночь  на    камнях,   и  начал   потихоньку   сталкивать  его.  Время  от  времени   он забирался  на плот  и растирал   закоченевшие  ноги   шарфом.   Когда   же  совсем  близко  продвинулся  к  широкой  воде, решил  в  воду больше  не  лезть  и   стал   толкать   шестом. Второй шест  сломался, но   третий,  последний,  сработал,   и  плот  вынесло  на   середину   Аргуни.  Как  раз  и  рассвело.  Но  еще  до  рассвета ему  стало  понятно,  что он  крупно  просчитался.  На  небе  -  ни  облачка...   А  это  означало,  что самолету   сегодня  быть… И  следовательно,  его  конфликт,  его  побег    теряют  всякий   смысл…. 

     Ветра  почти  не  было.  Аргунь   тоже  успокоилась,  а  когда   слева      в нее   влился  громадный  Урюмкан,   стала   еще  шире  и    понесла     плот  к  Урюпино совсем    уж спокойно  и  даже величественно.     Село   появилось    внезапно  после   поворота  реки,  на  расстоянии  порядка   километра. Было  хорошо видно,    как  на  берегу    начал собираться   народ.  Десятка  два   стояло  в  разных  местах  у   воды,  когда отчаянно  работая  обоими  веслами,  студент  вогнал  плот   в   берег.  Он  не  знал  никого  из встречавших,  да и  его  никто  не  знал.  Они   все  и  на  берег-то  высыпали, гадая  и  не  понимая,  кто  же   плывет.  Кто   и  по  какой   нужде   рискнул  в  одиночестве   двинуться   по   Аргуни,  уже  прихватываемой  с берегов ледком.     Ему    кто-то   из  встречавших  так  прямо  и  сказал:

 -   А ты, однако,  паря,  того  -  у  нас  здесь  по одному  не  плавают…

   Он  распорядился  рыбой  и   плотом -  родня   Михаила  последнему  радовалась    больше,  чем   рыбе -    кубов   шесть    дров   пригнал  он  им.     С полчаса  прошло, как  он   причалил, когда   подтвердилось  худшее  -  самолет  в  Будюмкан  из  Читы   прилетал.   Да  он,  собственно,  слышал  его,  когда   плыл,  но  хотелось,  очень  хотелось  надеяться…  Но,  увы,  в Урюпине  появились     пассажиры   с этого самолета.  Был   там и  геолог – он  только   я что  вернулся  из  отпуска  и  его   тут  же  завернули   сюда  -   Эдику  на  смену.   Эдик же   и  Петр  появились  в  Урюпино   уже  в  сумерках.   

   - Ты  на  своем  шарабане  небось  за  минуту     Урюмкан  пересек.  А   мы     кувыркались      часов  шесть,   пока  нашли   брод.  Чуть  не  снесло,  -  сказал  Петр.

   Вечером   пили  портвейн  и  совещались.

-   Тебе     там    делать  нечего, -  говорил  Эдик  вновь прибывшему. -   Да  и  не  на  чем  туда  добираться.  Старлей   вряд ли  погонит   свой   катер. Работы   там  осталось   на   два-три  дня. Так что   двигай  назад  в  Читу.  Вопрос - на  чем.   Придется  неделю  ждать  -  другого  выхода  нет.

  Но  тут  выяснилось, что  Леха,  так  звали  прилетевшего  в  Урюпино геолога,   слышал  краем  уха   в  Будюмкане,  что  завтра   может  быть спецрейс – какая-то  геологическая  партия    заказала  Ан2  под  вывоз     проб.  И  не  исключено, что могут   быть  места   для    пассажиров…. 

  Утром  они  выехали  из  Урюпино  в Будюмкан.  Двое  верхом.  Студента и Леху   вез  на  подводе  брат  Михаила.

   Самолет  действительно  был.  Но  проб   оказалось  около  тонны.  Летун   категорически  отказался   взять даже  одного  пассажира:

     -  Я  и   с  одними этими  камнями  могу  шлепнуться вон на  ту  сопку -  только  и сказал.

  Долго  совещались,  что  делать.   Проблему   создавал   Леха. Он наотрез  отказался  ждать      в  Будюмкане  следующего    самолета.  Эдику   же  с  Петром  предстояло   подняться  по  долине Будюмкана километров   восемьдесят,  перевалить  небольшой хребет и  спуститься  в  долину  Газимура  к  селеньюу   с  двойным  названием.  Одни  называли  его  Курлея,  другие   -  Бычий  Луг.  Всего где-то  под  сто  километров.  Далее    еще   30  километров,    уже    по  Газимуру, до  Батакана, где  и предстояло   сдать  лошадей.

  -  Ну  черт  с тобой,  -  сказал, наконец, Эдик. - Иди  тогда  с  нами  пешком  -  будем  с  тобой   меняться -  десять  километров   я   верхом,  десять  ты.  До  Бычьего    дойдем,  может  и  в  два  дня  уложимся.  Там  нас  подождешь,  а  в   Батакане  я  договорюсь  о  машине  до  Газзавода.   Там, говорят, машины  уже случаются. 

  Леха  этот  вариант    принял,  о   студенте  же  никто     и  не  вспомнил  -  Эдик,  видимо,   все  еще  не  верил,  что  тот  не  утонул  в  Аргуни.   Правда, когда  с  Лехой  все  разрешилось,   Петр сказал:

  - Да  и  тебе  с нами,  наверное, лучше  шагать.  Чемоданчик  твой  с  камнями  я  пристегну  к  седлу  -  дотащишься  как-нибудь.  У нас  и  палатка,  и  два  спальника,  и жратва….

  -  Спасибо,  но …До  Бычьего  Луга   я   может  быть  с  вами  и  доплетусь  -  нога  почти  не   болит.  А  дальше…  Там    еще  одна  сотня  до  Газзавода  и   тащить,  скорей всего, придется  на  себе... Если  вместе  с  камнями - пуда  два...  Нет,  очень  рискованно.  И  в  то же  время,  отсюда    девяносто   километров   до  Усть-Карска, где самолет из  Читы каждый  день.  Правда,  надо  перемахнуть через Газимур  - до  него,  тут  километров    тридцать,  не  больше.  Селение  там  какое-то...  То ли Каторга,  то ли  Кактолга.  Отсюда  к нему  тропа,  а  может  дорога…  Наверное,  туда  пойду.  Здесь  до  самолетов девяносто,  а если  с  вами - под  двести…

-  Ну  смотри,  смотри,  паря.  Один  ведь пойдешь.  И  места  совсем  незнакомые…Груз, однако,  еще…

-  А...  всего-то   тридцать   верст...   Прошлепаю  за  день-то   с  остановками.... Жратву  брать  не  буду.  В Кактолге , может  быть,  меня  кто-нибудь   переправит.  А  с  той   стороны,    до  Карска, наверняка,   транспорт  можно  нанять.  У  меня  около  сотни    есть,  оставлю  на  самолет  половину  и зафрахтую  какую-нибудь   лошадку...  Должна  же  быть хоть  одна  лошадь  в  этой  Кактолге…

  

                                                             8

 

     Он   так   и  сделал  -  стал  готовиться  к   броску  на  Кактолгу. Сходил  в магазин, но там  ничего,  кроме  полулитровых  бутылок  спирта   и   громадных  плит  карымского  чая,  не  было.  Прикупил  грамм     сто этого  чая, пошел по селу искать,  где  можно  купить  хлеба.  Шел,   принюхивался  и  быстро   набрел   на  дом,  где  пекли.  Хозяйка  охотно продала  краюху,  еще  теплую. Поинтересовалась,  кто  такой …

  - А, это  ты  что  ли  вчера  один  на  плоту   с верховьев  Аргуни    пришел?..

  Очень не  советовала  идти  на  Кактолгу.

  - Дорога  дрянь:  каменистая,  в  гору.  Медведи  ходят,  хотя  в  этом  году  они  сытые -  ягоды  было  много.   У  кактолгинских  на  нашем  берегу  солонцы,  они  там  почти  всем  селом  сидят, изюбрей   поджидают.  Так  что  ты   кричи  или  пой, если пойдешь,  а  то  могут  стрельнуть  на  звук  шагов  -  им,  кактолгинским,  станется.  Они    через  Газимур  на нашу  сторону   шастают  постоянно,  круглый   год. И  плотики  у  них,  а то и  лодчонки с  обеих сторон стоят -  те, правда,  почти   все   дырявые.  Так  что переправится   есть на  чем,  только   Газимур  там   коварен -  быстр,  и  каменья  торчат повсюду.  И  вообще…  Не советую   я тебе,  одним  словом. Один…  У  нас  тут  в  одиночку  никто  ничего  не  делает  -  не  принято.    Мужики  пацанов своих   лупят  нещадно, если  те  по одному  в  тайгу  ходят.  И ты  поостерегись. Куда  гонишь,  молодой,  да  не  битый.  Посиди,  через неделю  будет  самолет,  за  час  до Читы  дотащит…

-   Не  могу я,  мне    через  три  дня   край  надо  быть  в  Москве.  Обещал. Давно уж  иду -  ерунда  осталась….

   -Ишь  ты, в  Москве…  Да еще  через  три  дня…    Слушать, меня, я  вижу,  ты  все равно  не  будешь,  хотя  я  тебе  и в  матери  гожусь…  Но  лучше  тебе  остановиться.  Ты  человек  городской,  а   это    места  дикие   -  забайкальские.  Тут  свои  законы,  тут не  любят гонорливых.  Уважительно  относиться   могут,  но  не  любят… Я  не  помню,  чтоб  кто-нибудь    один  на  Какталгу   ходил. И  не  слышала о  таких   никогда.

 Он  слушал все  это,  казалось  бы     внимательно… А когда она  кончила говорить  спросил:

   - У  вас  топора  какого- нибудь  завалящего  не  найдется.  Да  спичек  еще   коробка  три,  а  то  в  магазине   нет  их.

    Женщина  глубоко  вздохнула,  молча  принесла  небольшой  топор,  дала  ему  три  коробка  спичек.

 -  Ну ладно  иди.

  И  перекрестила..

     Он  вернулся  в  избу,  где  они  остановились,  и  еще  часа   два  разбирал  свой  рюкзак  и  камни.  Оставил  половину  самых  важных.  Остальные, несколько  книг,  часть  одежды,  еще  кое- что  отнес  к   хозяйке  - попросил отправить  посылкой  в  Москву.   Хотел  было  вложить  в  посылку  записку  для  жены,  но  не  стал.  Какой    смысл – подумал, - ведь   все равно  буду   дома  раньше...

  Он  встал  до  света, тихо  вышел  -  все  еще  спали  -  и    направился   к  какталгинской  тропе.    Рюкзак   тянул    пуда  на  полтора.  Но  лямки  были  широкие,   и  он   хорошо  подтянул   ремни  -  рюкзак  лежал на  спине  плотно  и  идти  было  достаточно легко.  По  сложившейся  уже в маршрутах  привычке   он  считал  пары  шагов  и  первый  километр  -  560   пар-  прошагал  очень  быстро.  Километров     впереди  оставалось  еще  много,  да  и  дорога  начинала  медленно   взбираться   вверх.  Двигаться  решил так: два  километра –  десять  минут  перекур,  лежа,  не  снимая  рюкзака.  Через  восемь   километров  получасовой  отдых  -  без  рюкзака, чай.

    К  концу  первой  четверти пути окончательно  рассвело,  но  резко   испортилась   тропа  - увеличилось  число  камней,  и  это  сбивало  с  темпа  -  надо  было постоянно  следить  за  дорогой  и  соображать,  как   лучше  поставить  ногу. Камни,  правда  и  успокаивали,  поскольку  не  было  свежеперевернутых,  а  это  означало,  что   медведь  впереди  не трусил.  На  первом  привальчике,  он  быстро  запалил   небольшой  костерок  и  вскипятил  в  кружке воду –половину  первой  из  трех   бутылок …   Особой  усталости  не  чувствовал,  хотя  понимал,  что   и  половины   подъема на   хребет  еще  не  одолел.  Видел  и  то,  что  тропа  вверх  уходит  все   круче…

   Без  особых  осложнений   он  одолел   и  вторую  четверть  -   второй привал  был как  раз   на хребте.  Но времени на вторые  восемь километров он  потратил   в  два  раза  больше.  Утешало лишь то,  что  это,  как  он  надеялся,   была  самая   тяжелая   четверть. Однако, спускаться   с  хребта   было,  конечно, легче,  но  не  проще -  дорога  стала  еще  более  каменистой  и  следить  за  ней приходилось  в оба.  К  тому  же начиналась  какталгинские  вотчины  и  приходилось  петь.

   К  двадцать  четвертому  километру  он доплелся  уже  в  сумерках.  И поскольку      засветло  явно не  успевал,    то решил  устроить  себе  часовой   перекур   с  двойной  порцией   чая.     Пока  кипятил  воду  стемнело, и   заморосил  дождь.  Это  был даже  не  дождь,  о  дождь  со  снегом.    Он  долго  приноравливался  и, наконец,  зарядил  -  тихий, безветренный,  бесконечный.  От отдыха  пришлось  отказаться  -   поспешил, пока  спина еще  сухая, впрячься в  рюкзак.  Часы его показывали     девять  вечера.

  В  Газимур  он  уперся  около  пяти  утра.  В  кромешной  тьме,  мокрый  до  нитки.  На  той  стороне  -  ни  огонька,  ни  звука. Он   не  мог  точно  определить, где  он  находится.  Знал    определенно одно:  это  -   берег   Газимура.  А  где  Какталга  - слева  или  справа  -  понять  не   мог.

     Высвободился  из  рюкзака.  Пошел  налегке  вправо  – ничего.  Вернулся,  пошел  влево.  Через полчаса  во  тьме наткнулся  на какой-то  торчащий   из  воды предмет.  Ощупал  - лодка.  Да  еще  при   весле.  Сходил  за рюкзаком,  дотащил  его  до  лодки.

  Он  понимал,  что  нужно  дождаться  утра  и  хорошенько осмотреть  посудину.   Но он  шел  уже  больше  24   часов. С  приличной   поклажей  на  спине.  Температура  болталась  где-то   около  нуля. Дождь  со  снегом  сыпал  уже  несколько  часов.  Он чувствовал,  что  коченеет. Спички  промокли,  да  и   не  развести  сейчас   костра…  И  вдруг  эта  лодка  с  веслом. Сто  метров  воды.  Там,  наверняка,  есть  укрытие.  Там   где-то рядом  Какталга  и    совсем  скоро   начнут   топить  печки…

  Он  перенес   рюкзак  в  лодку  и  начал  сталкивать  ее  в  воду.  Минут  через  двадцать  она,  наконец,  соскользнула,  он  успел    свеситься  в  лодку   через  борт,  и  их  сразу  же   подхватило  быстрое  течение.

   Лодка   потекла  почти  сразу.  Он начал  было вычерпывать  воду  кепкой  -  больше   ничего  под  рукой  не   было.  Потом  схватился  за  весло,  стал  разворачивать  лодку  назад,  к   берегу.  Но  посудина   тяжелела  с  каждой  минутой и, наконец, ушла  под  воду.  Он  понимал,  что  берег  где-то рядом,  он  даже  видел  что-то темное справа  и впереди  себя  -  его  и  несло туда.  Дерево?..   Часть  скалы?..  Он отчаянно   работал   руками  и  ногами  и,  казалось,    ему  удается  уходить  вправо  от     приближающегося   черного  предмета.  Он   даже  попытался нащупать  ногами дно,  но  как  раз  в  этот  момент  ему и  свело    левую  ногу.  Боль  была  страшная,  но  главное  его  теперь несло, как  щепку,  и  он уже ясно  видел,  что  на  скалу.  Он  знал,  что  надо попытаться пустить   кровь  из  сведенной  ноги. Но  нож  остался  в  рюкзаке.  И  тогда  он  глубоко  вздохнул, погрузился  в  воду и попытался   укусить   себя   за   сведенную  ногу.   Лишь с  третьей   попытки   он,  подхватив  правой  рукой  онемевшую   ногу  и левой  прикрывая  рот,     прокусил  брюки  штормовки,  ногу,  почувствовал  во рту  соленый  привкус  крови   и ему  даже  показалось,  что  нога  становится    управляемой. И  именно  в  этот  момент   сильно ударился обо что-то  затылком.  

 

Газимур впадает  в  Аргунь  чуть  ниже  Урюпино. Через  несколько  сотен  километров  Аргунь  встречается  с  Шилкой   и  уже под  названием  Амур  несется  дальше  к  Тихому  Океану….

 

В  середине  ноября в  одном  из  московских    домов,  что  в  песках на  Соколе,     получили  посылку.  Какие-то  камни,  знакомые книги  и  кое- что   из   барахла…

 

 

 Апрель  2009  -май  2010

 

 

 

Два  географических  приложения  к  рассказу:

 

  

 

  

   

Под  музыку  Вивальди

 

                                         Памяти  Александра  Величанского,  автора

                                           слов  к     песни  «Под  музыкуку

                                          Вивальди»,  окончившего  в    1958  году

                                          немецкую   спецшколу   номер  3,  что     на

                                          Чапаевском  переулке(ныне  школа 1249     )

 

-  Надо  ложиться…  Безнадега - полная…  Снег кончился, мороз   крепчает, а облака по-прежнему    -  на  верхушках  деревьев,  -  сказал  второй  пилот,  вернувшись в  избушку.

- Да… -    ответил   ему  командир, заглянул  в  печку, поворошил  угольки   кочергой, закрыл  задвижку    и  тоже  начал   укладываться….

Они   еще  не  успели  уснуть, как  раздался  энергичный  стук   в дверь. Поблизости  от  этой  избы  на  краю  небольшой   вертолетной   площадки людей  быть  не   должно  -     они  это знали  точно…  Правда,  в 70-  80  километрах  в  местечке  из  пяти   домов  под  названием  Янгурахта     люди   были -  туда  на  своей   стрекозе   они   и  пытались  прорваться.  Дважды  взлетали, но  так  и не  рискнули  сесть.  Слишком  низкой  была  облачность,  а  на     крошечную   полянку   на    Янгурахте  и  в  ясный   солнечный  день  садиться  было  небезопасно…

Странный   был,  одним  словом,   стук.  Потому   первый   пилот,  прихватив  стоящий  у   стенки   карабин,  двинулся  не  к   двери,  а  к  окну.

 -  Какой-то   мужик…   Со  здоровым  рюкзаком…   На  лыжах…    Больше  ничего   не  видно... Пожалуй,  надо  открывать,  - доложил он… 

  В  избушку ввалился   невысоко  роста  коренастый   человек,   весь  залепленный  снегом,  с  белой  от  инея  бородой,  плотно  обвешенной   сосульками.     Огляделся  и,   не  слова не  говоря,  начал  выпрягаться  из  рюкзака.  Осторожно  опустил  рюкзак  на  пол, присел  на  стоящую    у   стены  лавку   и   несколько  минут  сидел  неподвижно -  расставив  ноги  и  тяжело опустив   голову.  Видно  было,  что    устал  он  страшно  и  все  еще  не  верил,  что   добрался   до  тепла…

   -  Вода  горячая  есть?

  -   Да,  почти  целое  ведро,  умывальник за  печкой,  -  откликнулся  второй    пилот...

  За  печкой    гость   находился  минут  десять,  летчики     терпеливо  ждали  и  с   вопросами  не  спешили.   Сами   бывали  в  разных передрягах   и  понимали,  что   раз  человек  молчит,  значит,  ему  просто  нужно  придти  в   себя…

  Он  вышел  из-за  печки  уже без  ватника  и  в  сапогах. Да  и  сосулек  в  бороде   уже  не  было.

-  Ты,  откуда  путь  держишь,  если  не  секрет? -  спросил  осторожно  первый    пилот.

-  С  Янгурахты…

  Минуты  две   летчики  напряжено  молчали-  видно  было,  что ответ  их  поразил.

-  И сколько  же  дней  ты  шел?

-  Двое   суток.  Позавчера  стало  известно,  что  вертолет  будет,  а вчера  в  пять  утра   я  вышел. По   погоде  было  ясно,  что  на  Янгурахте  вам  не  сесть,   вот   я   и  пошел… 

-  Так  мы  за  тобой что ли  летим?

-  И  за  мной  тоже.  Там  еще двое   ждут,  но  идти  со  мной  не  решились.  А  мне  надо.  Мне  завтра к  восьми  вечера  край  нужно  быть  в   Москве…

-  Ни хрена  себе  заявочки,  -    фыркнул   один из летчиков.

-  И  как   же  ты   туда   собираешься добираться?,  -  спросил  другой,  всем  своим  видом  показывая,  что  много всего   разного  он       за  жизнь слышал,  но  должен  же  все-таки  существовать  какой-то  предел  человеческой   наивности….

-  До   Красноярска   вы  подбросите,  а    дальше …  Об этом  будем  думать  в  Красноярске…

-  Там   сегодня,  между  прочим,    метель …  И неизвестно,   что  будет  завтра   здесь, -  пробурчал  в  ответ  первый    пилот.

   Он  встал  со  своей  раскладушки,  неторопливо  закурил  и задал  вопрос,  который  его, похоже,  мучил  с    момента  появления   ночного гостя   в  избушке.

-  А  как  ты добрался с  Янгурахты? Я   слышал,  что  туда- оттуда  есть   только два  пути -  по  воздуху   или  по  воде…

-  А  я  по  воде   и  шел -  по  руслу   я  имею  в  виду. 

-  Ты  чего  городишь,  мужик,  мы  здесь  не  первый  год  летаем.  Тебе  каждый   пацан  в  Красноярске   скажет,  что  и  зимой,   даже в  крещенские  морозы,  эта  речка  местами  не  замерзает…. Что  за  послевоенные  годы    всего  шесть   человек  пытались  пехом  спуститься  с Янгурахты  зимой..  И  ни   один   до   сих  пор  не     дошел…

  -Ну,  значит,  я  первый.  К  тому  же   я готовился. Я    здесь   уже третий   сезон  торчу.  Всю     речку    прошел  на  моторке   не раз    и  опасные  места затесами  пометил.  В  одном  месте, правда,  чуть  не  утянуло   под  лед. Но  я   шел  с  пятиметровым  шестом,  так  что  успел  отскочить  назад  и  взять  левее…

-  А  ночевал   где…

 - Нодья,-   ответил   гость.

 Это  таинственное  слово   хотя   и   произвело  впечатление  на     летчиков,  но   сдаваться  они   не  собирались…

- Нодья…    На нодью    поди  полдня  потратить   надо,  не  меньше 

- Это  точно, -  ответил  гость.- Но   я  еще  летом  приготовился.   И   место  нашел,  где  можно  с  русла  выбраться  на  берег,  кое-чего     расчистил,  подкопал.  Завалил  лесину,  распилил  и целые  две  нодьи   наладил.    Меж  ними на  еловых  ветках  и  спал.  Ветерок..,  аж  жарко  было.

  Все    время,  пока  шел  этот  разговор,  гость   разбирал  свой  рюкзак -  что-то  искал  в  нем,  судя   по  всему.  Уже  из  рюкзака   была   извлечена  гитара -  это  ее гриф, аккуратно замотанный   мешковиной, как  теперь  стало  ясно,    торчал   из  рюкзака.  Достал  гость  и  три    больших банки «коровьей  головы»    -  говяжьей   тушенки.

  -  Спирту  выпьете,  -  спросил  он,  наконец,  выдергивая  из    своего мешка   полулитровую,  запечатанную   сургучом    бутылку  с  зеленоватой  этикеткой,  на  которой  крупными черными  буквами   было написано «Спирт  питьевой, ректификат,  крепость  96 градусов». -   Или  вам  за рулем  тоже  нельзя?..

    С  бутылкой  и разогретой  на  печке  прямо  в   банках  тушенкой они  расправились   быстро. На  вопросительный взгляд  гостя, который  летуны расшифровали  мгновенно,- «Вторую  доставать?»,  они   ответили вежливым    отказом:

-  Не  стоит…  Завтра,  может  быть,  и впрямь  лететь…   Ты  лучше  спой  чего-нибудь.  Ведь  поешь,  раз  в  такую  непогодь гитару  с  собой   по   зимней  тайге  таскаешь?..

  Упрашивать   гостя  было  не  надо.  Он расчехлил  гитару,  чего-то  малость  подкрутил  и  запел  низким,  слегка  хрипловатым  баритоном:

 

Кожаные   куртки,  брошенные  в   угол,

Тряпкой    занавешенное   низкое  окно…

Бродит   за  ангарами  северная   вьюга,

В  маленькой   гостинице   пусто   и  темно…

 

      У   пилотов,  и  это  не  будет  преувеличением, волосы  на  голове  поднялись,  когда  они  услышал  этот  голос  и   эту    песню,  которую     знал  каждый  летчик  от   Калининграда  до   Анадыря….

Они   слышали, конечно, что    автор   песни сам чуть  ли   не     летчик  и  чуть  ли   не  здесь  в  Красноярском    крае работает…  Но, ведь,   про  обладателя  этого известного на  всю Россию  голоса   где  только   и чего  только    ни   говорили… Кто  только  ни  встречался  с ним…  Кто  только  не  пил  с  ним…

-  Ты что  и  в  самом  деле    он   что ли?.. - только и вымолвил первый пилот, когда гость двумя резким ударами по струнам завершил  песню.

- Ну я, конечно, кто же еще, - впервые за   вечер улыбнулся гость.

 -  А   какая нужда    у  тебя,  -  спросил после  долгой паузы первый пилот, - так рваться  в Москву. Я имею в виду так рисковать…Если не секрет, конечно.

Гость  задумался.

-  Нужда  есть…  Не  к  чему   мне    это  вам  рассказывать,  но  понимаю,  если  не  расскажу,   мне  к  завтрашнему  вечеру   до  Москвы  не  добраться…  Теперь,  когда  я  дошел  до этой    взлетной  площадки,    все   в  ваших  руках… 

     И   он   снова  на время   замолчал. 

-      Уже  пятнадцать    лет     каждый   год в  последнюю   субботу  декабря   я пою   в  той   школе, которую     окончил…  Так  сложилось.  Началось      в  декабре  1956.   Вы,   может  быть,  даже    помните  тот  1957-ой   новый   год – « Карнавальная  ночь» тогда   вышла.   Учился же     я   тогда  в   девятом  классе…   Я  хорошо  играл  на  гитаре,  но об этом   никто,  кроме мамы, отца   и   младшего   брата    не  знал.  Гитара  модной   еще    не   была,   а  игре  на  ней   я  был  обучен   насильно.  Отец  мой  -  гитарист-профессионал,  всю  жизнь   стремился доказать,  что  классическая   музыка   может   звучать   и на    гитаре.  И  я  попал  под  этот  каток.   Учить  меня  начали,  похоже,  лет  с  трех, и    детство  мое  было  испорчено  этой  гитарой  напрочь.  Отец   был  строг,  и   все  свободное  от    школьных уроков  время   я   долбил по  струнам. Он,  видите ли,  обнаружил у  меня   абсолютный  слух…

Жизни  у  меня  не  было  никакой.   Одноклассники  накручивали  на  свои   валенки  гаги  и  гоняли    во  дворе  по  льду  консервные   банки проволочными клюшками.  А  я - перебирал  струны….

Когда подрос,  то начал, как  мог,  показывать,   что  судьба   такая  меня  не  устраивает…  Отец    это  заметил   и  в  шестом  классе  как-то  сказал    мне:

-   Все,  что  можно   в   тебя  вложить -  я  вложил…  Тебе,  я  вижу,  это    занятие сильно  не  нравится...     Ну  что ж,    я      согласен,  коль  так,  оставить     тебя  в покое,  но  при  условии,  что   ты сдашь  экзамен  -  сыграешь  эту   вещь  вот  так…

   И  он  исполнил  эту  вещь   -  из    « Времен   года» Вивальди.     Я  по  наивности  своей    с  радостью  согласился.   Не  понимал   тогда,  что  мне    элементарно  не хватит   длины   пальцев,  чтобы  сыграть,   как  он.  Но  я  согласился,  и   отец  освободил  меня  от  ежедневной  повинности.

      Два  года  прошло…  Наверное,   у  меня  и в  самом  деле  был  хороший  слух….  И  желание  было -  получить  полную  вольную…  Одним  словом,  в   конце  восьмого   класса  я   сыграл  ему.

   Он  был  потрясен:

-  Ты  не  можешь   так  сыграть, -   сказал  он  мне,   -  физически   не   можешь.

  И  тогда  я  показал  свои  аккорды,  мною  сделанные  под  мои  короткие  пальцы  и  звучащие  почти  как  его  -  взрослые…

     Вы не  представляете  с  каким  удовольствием     вбивал  я в  стену  гвоздь,  на  который  повесил   ненавистную  гитару…

 

  Но  и  года  не  прошло,  как  я  эту гитару  снял  и  тайно,  когда  родителей  не   было   дома,  начал  играть.  Одну  за  другой  я   разучил   две  песни.  И   теперь  мне нужно   было  внезапно,  неожиданно  для  всех  появиться   с  этими   песнями   на  новогоднем    вечере.     Уж   очень   хотелось   вымахнуться  перед  одной  совершенно непреступной красоткой  из   десятого.  И  я     разработал    хитрейший  план…

    Еще в  первых  числах  декабря    подошел   к    Валентине,   которая  была  у  нас  в  школе  на  должности   воспитателя    -  в  ее  руках   и находилась   подготовка   вечеров..  Так  вот,  подошел   с  предложением  прочитать  один  веселый  рассказ   Тургенева,  длинный - минут на  сорок  его  вполне  можно  было  растянуть.  Весь  декабрь   мы   репетировали.  Я   смиренно   выслушивал    и  исполнял  все  рекомендации   Валентины  по части    ударений,  пауз,  ритма.  Естественно  я  выучил  этот  рассказ  наизусть. План  же  мой   заключался  в  том,  что,  я  договариваюсь   с  друзьями,  они под  каким-то предлогом вызывают  Валентину из  зала,  удерживают    ее    в    коридоре  минут  пять,  а  я   вместо  рассказа  начинаю   петь…

   Борька,  Игорь и  Захват   приняли   идею  с  восторгом.
 -    Что  петь-то  будешь?  Не  частушки? -     спросил  Захват.  И  тут  же предложил  конкретный план  операции: они затевают  с  Игорем  драку  в коридоре,  Борька  же  вызывает   из  зала  Валентину,  чтоб  разняла… 

План  был   классный,  но  Борька    сразу  же полез  в  бутылку – доносить,  мол,   и  понарошку,   он  не  будет…   Решили   бросить  жребий,  кому  доносить.   На  него,  Борьку,    он и  выпал.

 

  Все  прошло  как  по   маслу.  Меня  объявили, но  тут  же  из коридора  влетел    в  зал  Борька, подошел к  стоящей  у  стены  Валентине  и   начал ей   что-то   шептать   на  ухо.  Та  всплеснула  руками  и  стремительно вышла  из зала. Тут из-за    занавеса  и  появился   я    с  гитарой. 

Гитара   в  то  время  была  большой   редкостью   среди   школьников,  и  меня  встретили  удивленным   гулом.   Я   сказал,  что  собирался   читать  большой  и  смешной  рассказ.  Но  в  последний  момент  передумал:

 -   Лучше  я    вам   эти  полчаса  попою…   И  выдал  ту  самую   вещь  из  Вивальди,   исполнением которой   я  изумил  своего  отца…

   Стулья у  нас  в  школе на  новогодних  вечерах    с  самого начала  всегда   стояли  у   стен.  И  не  только  потому,  что  в  дальнем  углу  зала   возвышалась   елка.    Открытым   пространством  подчеркивалось, что художественная   часть   сегодня  исключительно    для   проформы  и что  главное  то,  что  впереди -  танцы.   Мне  нужно   было   следить  за  пальцами,   и  я  играл не  подымая   головы,  а  когда  поднял  -  весь  зал   стоял   у     сцены.   Может   быть,   я  и  в  самом деле   виртуозно   исполнял    эту  вещь, а  может,  все  собравшиеся   просто  впервые   слышали   ее…  Не  знаю.  Но  впечатление она   произвела  -  я  это  видел.  Настолько  сильное,  что   не   было   даже   аплодисментов…

-   Это     Антонио   Вивальди, -  нарушил  мертвую    тишину   я, - Отрывок   из  его   «Времен   года».   А  вот -  первая из  обещанных  песен.  Она   так   и  называется   «  Под  музыку   Вивальди»…

 

     Теперь   реакция    зала   была  очень   бурной.  И  мне  до  сих  пор  не  понятно -  почему.  Возможно,  песню  восприняли,  как  толкование      музыки  Вивальди... И   единодушно  согласились:

-  Да, да,  все  действительно  так,  будем   печалиться…   И  начали  колотить  в   ладоши.

   Я   такой  реакции,  честно,    не  ожидал.  И  потому   решился   исполнить   вторую   песню.

      Сказал   о  том,  что   школа   наша  молодая  -  в  уходящем  году   был   первый  ее  выпуск.  И  потому  самое  время  обзавестись   гимном.    Если   им  не  станет  эта   песня,  то   пусть    она   останется  старинным    студенческим  или  гимназическим  гимном   -   в   этом   стиле    она   и  написана.. 

  «Поднявший   меч  на  наш  союз»     приняли    таким  же   энтузиазмом. И  когда крикнули из  зала:  «  Еще   что-нибудь…»,  я  решил   выложить и свой   стратегический   запас -  заготовку  про  Новый  год,  про  елку.

Я    начал  перебирать  струны,  проиграл  несколько  тактов  и, не  прекращая игры,     спрыгнул  со    сцены    в   зал… 

-    Вальс  начинается,  дайте  сударыня     руку….

  Завелся  не  только  я.  И  на  мой призыв   «  Что  же  вы  не  танцуете  -  вальс   ведь»,  некоторые  закружились  в  этом   ритме:-  раз-два-три,  раз- два-  три..  И   я   вальсировал,  как   мог,  продолжая    играть  и  петь.

 

   - Все,  больше ничего  не  знаю  и  не   умею…

Кто-то  крикнул :  «Тогда   гимн  еще  раз…»  

 -   Хорошо,  только   все  вместе...

   Так   мы  его  и  спели, вставши  в  круг  и  взяв  друг  друга  за  руки. Стояли в  этом  кругу  и преподаватели  -  наш  историк,  всеобщий  любимец,  Булдаков      Владимир  Николаевич….. Я   запевал,  а  все   подпевали:

 «Возьмемся   за  руки,  друзья, чтоб  не  пропасть  поодиночке…»

   На  следующий  год  я, уже   десятиклассник,    снова   пел  в  последнюю  субботу  декабря.  Все    началось   с  Вивальди – эта  песня   всегда  потом была    первой,  затем  все  вместе   пели   гимн.    Далее   было  новое,  что  появилось      за год…

 

И   так    потом  - каждый  год.  Не  было  ни  одной   новой   песни,  которую  я    бы  не  спел   сначала  в  своей   школе.     И     всегда присутствующие  в  зале  выстраивались  около   сцены     строго  в  определенном  порядке.  Сначала   седьмые  классы,  для  них  это  был  первый   вечер,  на который  им  позволялось придти,   потом,  восьмые,  потом   девятые,  потом  десятые   и  дальше   -  выпускники.

    Ни  разу,  ни   в  один год этот  декабрьский   вечер  не  отменялся  и  не  переносился.  Ни  разу…

    В  этом  году     у  нас   на  Янгурахте    дела  шли   очень  плохо,   и  уже    в  конце  лета  было  понятно,  что  кондиционного   сырья    мы не  наберем  -   план  летит,  и  придется   пахать   до    Нового  года.   Я  еще  в августе  подстраховался,  спустился  на  моторке  километров на    50,  выбрал  место,   заночевал.  Заготовил     нодьи…

   Начальник  партии  все  успокаивал  меня:

 -  Не  дергайся, в  пятницу   утром  прилетит   вертолет   за  сырьем  -     доберешься   до  своей   школы  в  срок.   И  тут  этот    туман,  изморозь.  Стало  понятно,  что   нужно   идти…  В  общем,  все  теперь  в  ваших,  мужики,   руках. Что  зависело    от  меня  я  исполнил  -   живым  до  этой   площадки   от  Янгурахты  я  дотопал…

 

Летчики выслушали    рассказ   молча.  И  продолжали  молчать…

-  Ты  знаешь -  заговорил,  наконец,  первый    пилот. Я  скажу  тебе   прямо:  я  этого  не  понимаю…. Тому,    о  чем   ты   рассказал  - верю,.  Верю,  потому   что    слушаю   здесь,    почти в  ста   километрах  от  Янгурахты…  С  которой  пешком   еще  никто  не   выходил …

И  все-таки    не   могу    понять, что     тебя   гнало  сюда  с  Янгурахты….     При нулевых   практически   шансах  добраться  живым.  Не  понимаю….    И  если  бы     сам  свидетелем  не  был  -  никому    бы  не  поверил:  литература  чистой   воды,   красивая   выдумка...   Но   я   знаю  и  другое…  Если  я   завтра   утром  не   взлечу  в  сторону  Красноярска,  при   тех  же  малых шансах  долететь  и  сесть  там,   я   буду  дерьмом…  И  мне    никогда  не  отмыться…  Так  что  попытаемся   прорваться. Утеплим  насколько  возможно   двигатель.  Прогреем  его  получше, благо  горючего  здесь  запасено  предостаточно.     При  посадке  нам,  конечно,  помогут.  Посветят -  Красноярск  не  Янгурахта.   Главное  не  обледенеть,  пока  летим…

 

   Грелись  на  следующее  утро  они  долго   и  взлетели  легко.    Уже  на  высоте      ста   метров   видимость была  нулевая. Шли  в  густом   тумане,  и почти  сразу   же   вертолет     начал   покрываться  льдом.       

  -   Ну  вот,  что  следовало  ожидать….  -  выругался  первый   пилот…

    Что  делал  дальше  со  своей  стрекозой  этот  хмурый сорокалетний  мужик   не  предусмотрено,  конечно,  ни  в  одной    инструкции.  Более  того, наверняка,  во  всех  инструкциях  категорически   запрещается  это делать… В  течении   всех  двух   часов   полета  он с  интервалом  минут в десять встряхивал  вертолет -  резко  скидывая  подачу  топлива  и  снова   ее  резко  увеличивая.

   По  окаменевшему,  мертвенно   белому  лицу  второго   пилота    было    видно,  что    над  вертолетом  вытворяется   что-то  запредельное,  недопустимое  и  смертельно  опасное…    Первый  и сам,  видимо,  отдавал    себе  отчет      в этом  -  понимал  вот-вот   что-то  одно  из  двух   должно   непременно   случиться:  вертолет  либо   развалится, либо  не заведется.  Все  это  и  вырвалось  в    словах  его, которые  он  после  очередного    удавшегося   встряхивания   прохрипел:

-    Пой   что-нибудь…  Пой!

  И  пассажир   запел…

 Охоту   на  волков,   Горизонт,  снова  Охоту,  еще  раз   Горизонт,  Спасите  наши  души.  И  еще,  и  еще….

 

   Спустя  три  часа,    они   будут   лежать  на  вещах  в   багажном  отделении  несущегося  в   Москву   ИЛ- 18…

  Да,  да,    в  Москву    они улетят   втроем…

   Когда  вышли  из  вертолета   в  Красноярске,  первый как  бы в  шутку  сказал:

-  Ну, слава   Богу,  не   плюхнулись.   Теперь  только  и  остается   с  тобой  в  Москву слетать…

-  А    за  чем  дело?.. -  поддержал  идею  пассажир, -   ту  полосу   везения,  что  сегодня у  нас     началась,  прерывать просто  глупо.  И  опасно…

     Но  на  московский  рейс  в  кассе  не  нашлось  даже   одного   билета.      И  тогда  первый  пилот    разыскал  командира  московского  рейса…  Объяснил  ему,  как  мог,   ситуацию…

   -  Ты,  точно  он?  - спросил,  командир -  Вертолетчик  не  сочиняет?.. Да  ладно,  ладно….   Я   в лицо   тебя    знаю  -  был  я однажды  на  новогоднем  вечере   в  этой   немецкой    школе  на    Чапаевском…  У   меня  там    один   из   сыновей     учился….

    Потом     оглядел  внимательно  всех  троих,  немного  помолчал  и  добавил:

   -  Впрочем, могу  и  всех  троих забрать, но  только   в   багажное отделение.  По  грузу  у  меня  недобор,  так  что    килограмм   пятьсот   вполне  могу  прихватить.  Только  сидеть    тихо  -  не  петь,  не  пить, и  не курить. Штурман вас  проведет  к  самолету  и  через  люк  посадит…  Подтягиваться    на  руках  еще  не  разучились?....

Так  вот, когда    они  лежали  на    вещах   в  багажном  отделении   первый  пилот  и  подвел  итог:

  -   Только  на     песнях,  что     пел,   мы  и   удержались  в  воздухе…

   Удача     не   оставила   их   и  в  Москве. Они  выгрузились в Домодедово   около  восьми.   Позвонили  в  школу.     Но  на  такси      была   очередь   человек  двести,  не  меньше.   Недалеко  от  остановки   стояла  патрульная   милицейская   машина.   Подошли.  Поговорили.

     Майор, сидевший  в  машине,  снял      свою  шапку, почесал  зачем-то  затылок  и    сказал: «   Успел  все-таки…»

  Затем  открыл  дверку   кабины  и  включил   сирену  с  мигалкой…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                    Шура,   где  ты ?...

 

                          (Повесть    в  двух   частях   с  эпилогом )

 

                                    Светлой   памяти  Леонида  Львовича Перчука

 

                        Часть  первая.   Репетиция   оркестра.

 

 

       В    те  дни,  а  речь   идет    о  середине  пятидесятых,  о тех  годах,  когда  великого  Путина     только  что  перевели  из  ясель  в  детский  садик,  а  родители  не менее  великого  Медведева  еще  даже  не  встретились  друг  с  другом,  такие  дома,  как  этот -   ограниченный  вход плюс   консьержка -   были  большой  редкостью   даже в  Москве. В  столице были,  конечно,  особые жилые  дома  -   отмеченные  мощными  заборами,  они  несли  на  себе  и  иные  следы того,  что  находятся   под  охраной. Этот же с  виду   был  дом  как  дом, что-то  вроде школы: пять  этажей,  шторки  на   окнах,   цветочки.  Можешь  без  риска  для  жизни    пройти  рядом,  но    войти   в  подъезд  -  не  тут-то  было…

     Герой  наш     жил  именно    в  таком   доме,  уютно  расположившемся   на Песчаной    улице,    в ста  метрах  от  метро «  Сокол»,  наискосок  от  Песчаных  бань  и  буквально  в    десяти-пятнадцати    шагах  от кладбищенской  ограды.  Автобусно-троллейбусный  круг тогда отсутствовал,   а  на  его  месте  еще  гнездились  ухоженные  могилки  Всехсвятского   кладбища. 

   Шура,  а  героя   звали  именно  так, рос   с  виду вполне  обычным  мальчиком  и  если    отличался   чем  от  других, то только  исключительным  прилежанием  в  учебе.  В  те    строгие  времена  мальчиков и девочек учили  порознь,   мальчиков   к  тому  же наголо  стригли      и только  с  шестого  класса   разрешали  носить  небольшой,  слегка  прикрывающий  лоб  чубчик. Писали   же  тогда  в  тетрадках  деревянными  перьевыми  ручками,   86-тым  перышком.   Успехи  же   учеников  еженедельно оценивали    двумя  отметками   в дневнике  -  за   поведение  и  за  прилежание.  Так  вот  Шура был   на редкость  прилежным  учеником   и  лишь  в  восьмом  классе  начал  постепенно  отказываться  от  заложенной  еще  в  первые  школьные дни(  где-то  на  улице  Машиностроения, где  стояла тогда   мужская  школа  под  номером 461)     манеры  поведения  на  уроке: прямая  спина,   глаза  устремлены  на  учителя,  руки на  парте,  одна  на  другой,  правая,  при  желании  ответить  на  вопрос  учителя, может  быть поднята  и  держится при  этом  строго  вертикально,  локоть  не  отрывается  от  парты.  Шура,  можно  сказать,  стоически бился  за  незыблемость этой  манеры  поведения  на  уроке.   Даже  тогда,  когда    во  втором  классе  на  парте  за ним  воссел  волоокий разбитной  Клындюк.  Он  сразу    попытался  вырвать  Шуру   из сверхприлежного  состояния,  для  чего изо дня  в  день,  из  урока  в  урок вытирал  перо  своей  ручки о  Шурины  уши.  Шура  терпел долго  и  лишь  через  полгода    объяснил  родителям  причину  фиолетового  оттенка  своих  ушей.

  Была  у  Шуры  и  еще  одна  отличительная  черта, в общем-то  связанная   с первой  -  он  сторонился  шумных  детских  игр, уклонялся  от  драк  и   от участия  в  проказах. Ему почему-то нравилось  читать  книги.   И  еще  он  с  удовольствием  посещал  музыкальную  школу  и   без  всякого  принуждения   выполнял  все  нудные   домашние  задания. Что-то  всегда  играл  на  школьных  сборах  и  вечерах,  но  активности  особой    в  делах общественных  не  проявлял. Пионером был  примерным (галстук  всегда  выглажен  и  концы  его  не обкусаны),  носил   даже  две  лычки  на  рукаве (член  совета  отряда ). Оказался  совершенно   незаменимым  в  марте  1953  года,  когда  умер  Сталин,  и  во  всех  школах  страны  около  бюста  вождя    застыли  пионеры.  Никто,  кроме   Шуры,  не  мог столь  долго -  не  шевелясь,   с прямой  спиной  и   с вскинутой   рукой  пионерского  приветствия -  нести  скорбную  вахту.

         Может  показаться,  что  Шура был   прирожденным  занудой,  хилым,  квелым   флегматиком,  лишенным  уже  с детства,    и  окончательно,    всякого  интереса  и  даже  вкуса  к  жизни.  Но  это  было  не  так.  И  те,  кто  за ним  наблюдал  внимательно,  не  могли   не  заметить    некоторых  странностей его  поведения,   которые     проявились    уже  в  самом  начале девятого  класса.

Во- первых,   он    убрал  локти   со  стола  -  последним,  между  прочим,  в  своем  классе.   Он перестал  сверлить  учителя  взглядом  и  даже  позволял  себе  иногда страшную  вольность.  Нет,    он   пока  еще   не поворачивался,  как это  делали   все, на      сто  восемьдесят   к соседкам,  сидящим  сзади. Он  поворачивал  лишь  свою голову   на  девяносто и,  добирая еще  девяносто  поворотом  глаз,  вел   беседу.

   Эти   дерзости  не  остались незамеченными,  но на, так  сказать,  рейтинг,  Шуры   в  школьных  рядах  никак  не  повлияли.  Общественное  мнение  его  по-прежнему  не  ставило  ни  в  грош   и    относилось  к  нему,  как  к  неизбежному   злу -  ведь  нужен же  в  школе  хотя  бы  один кондовый  отличник-старшеклассник.

   Однако  в  конце   сентября   один  за  другим   произошли  два   события,  которые  не  только  резко  изменили  общественное  мнение,   но  и  вошли  в   анналы.  И  сейчас,  спустя  полвека  в  этой  странной   школе  на  Чапаевском  переулке,  которая  когда-то  была   гимназией,  затем  первой школой  ВВС,  потом  третьей  немецкой   спецшколой,  а  нынче  носит    скучное название    «школа номер  1249»,  кто-нибудь,  сославшись на бабушку  или  дедушку,  непременно напомнит « А  вот, говорят,  что  когда-то…»

    А  произошло  пятьдесят  лет  тому  назад  в теплый   сентябрьский  день  следующее.  На   уроке  физкультуры,   который  шел  в  парке,  что  напротив  школы,  Шура  метнул 750-граммовую гранату  на  53  метра.  Ее,  гранату,   тогда   еле  нашли.  Одноклассники, самые накаченные  из  которых   едва   добрасывали   до  сорока,   лишились  дара   речи. Пораженный  Луканичев, преподаватель,   подошел,  пожал   Шуре руку  и  зачем- то  пощупал  бицепс,  который,  между  прочим,  отсутствовал напрочь.  Но  самое главное  произошло в  школе,  когда буквально  на  следующей   перемене   к Шуре подлетел  Игорь-художник,   мощный  атлет  из  параллельного  класса  и  рекордсмен школы   по  метанию  гранаты  - 55 метров.  Он   хватанул  своим  кулачищем  по   учительскому  столу  и  прокричал: «Не  верю!»  Так,  наверное,  Станиславский  кричал  на  Немировича- Данченко,  когда последний  отпрашивался   у  него  в  библиотеку,  а столик в  « Славянском   базаре» - на  двоих  с Ольгой  Леонардовной -      был   уже заказан…

  Игорь  категорически  потребовал  доказательств:

  -  Сегодня,    сразу   же   после  уроков  и  метнем в  присутствии  свидетелей, -  отрезал    он…

        Разбег  у  Игоря  был  метров  15,    и  граната  опустилась  за   его  же  рекордом -  в  районе  57-ми.  Шура,  можно  сказать,   бросал  без  разбега:  сделал  два  шага,  откинулся  с  вытянутой  за  спину рукой и  резко  выбросил  ее  вперед. Он   проиграл  Игорю  всего  метр.  И то только  потому,  что его  граната  в  полете    слегка  зацепила  ствол   сосны.

       Школа  на  несколько  дней    тревожно  замерла. Все  это  воспринималось  как  чудо.  Этот худосочный  субъект  без  бицепсов,  эта    общеизвестная зануда,  которая в  свои  пятнадцать  лет   не  только    знала  о  теории   относительности,   но   и   очень  складно   могла   рассуждать   о  ней,  фактически   вырвала  титул  сильнейшего   метателя   школы(  о  сосне,  естественно,  стало  известно  всем ).  И  у  кого  -  у  самого  Игоря.  Школа,  я повторяю,  на    несколько дней замерла.  Высокомерные  десятиклассницы  специально    переносили  свои  прогулки  по  коридорам  на  третий  этаж,  где  находился  Шурин 9 «Б»,  чтобы хоть  мельком   глянуть  на  героя.  Преподаватель  химии,  который   недолюбливал   Шуру  за  слишком  уж  большую  любовь  к  физике  и не   упускал   случая  продемонстрировать  это  -   придираясь  к   орфографическим   и  синтаксическим  ошибкам, он  ставил  обычно Шуре     за письменные  работы   четверки.  Шура  писал  абсолютно  грамотно  только  на  уроках  литературы,  и позволял  себе  расслабляться  на  всех  остальных.  Так  вот  строжайший  из  строгих  Виктор  Лаврентьевич  Трякин  поставил  Шуре  в  эти дни  пятерку,  хотя  слово  повидимому    Шура  написал через  дефис,  а      его в  те  времена,  как  и попрежнему,  попустому,  полагалось  писать    слитно.  Так  вот,  химик     ошибку исправил,  но  пятерку   тем  не менее   поставил.

   Ну  и  совсем  уж    изнемогали         пацаны -  бройлеры  из  5-6-х  классов.  Они  при  появлении   Шуры  просто  замирали,   как  кролики,  и,  не  отрывая  от героя  взгляда,  провожали  его  глазами.

   Сам  же   Шура  в  эти  дни  не  расставался  с  выражением  легкого   недоумения на  лице  -  а  что  это  вы  все  так  всполошились… Словно  обдумывал,  что  бы  ему     отчебучить еще.  Такое,  что    и  в  самом  деле    достойно изумления…

 

И   спустя  буквально      несколько  дней  он  вновь   вызвал,   и на  этот  раз  совершенно  колоссальную,  волну    общественного  интереса  к  себе. 

    Случилось  это  в  конце  сентября,  на  первом  школьном  вечере. Тогда  не  было      дискотек- картотек   и  прочей   современной муры, и  танцевали   на  школьных  вечерах  исключительно   под  пластинки  и  только  парами.  И   существовала   изуверская  процедура   приглашения  на   танец.  В  школе  было  всего  лишь  два  или  три    юноши,  из  числа  самых отчаянных,  которые  позволяли  себе  рассекать  эту  роскошь:  нагло   перед  глазами  всей  школы  пройти  через    актовый  зал  и   пригласить  барышню  на  танец.   Но и это     были  приглашения  исключительно  на   медленное переступание ногами  под «Скажите  девушки  подружке   вашей»,   которое почему-то называлось  танго.  Что  касается  второго  популярного   ритма   -  фокстрота,  то   на  него  молодцов - охотников   в  школе   и вовсе  не  было  И  хотя   время  от  времени   ставили  пластику  с  популярнейшим  в  то  время  фоксом  «Мишка,  Мишка,  где  твоя   улыбка»,  танцевали  под нее  только  девичьи  пары.

   Так  вот  первый  школьный  вечер  1956-1957   учебного  года  оказался    под  угрозой    срыва  -  пропал  проигрыватель,   принесенный    кем-то из  дома,  и   танцевать  было  не под  что.  Поиски  проигрывателя  не к  чему  не   привели,     поскольку    одновременно  пропал и  тот,  кто  его  принес. Все  напряженно  глянули  -   сначала  на  стоящий  в  углу   рояль, потом   на  Шуру.   Конечно,  было  ясно,  что  от Шуры  ничего,  кроме  какого-нибудь «Турецкого  марша»      или  «Меланхолического  вальса», и  известных-то     всем  в  школе  благодаря  Шуре,  ожидать   было  нельзя…

     «Но    ты  хоть  это,   хоть  это  сыграй,  раз  собрались» …    Шура   прочел   эту  всеобщую  мольбу в  устремленных  на  него  взглядах       и  смиренно  подошел   к  роялю.  Он начал  перебирать   клавиши  и  в  этом  переборе   каждое  чуткое  ухо  уже  слышало  и   турецкий   вальс  и   меланхолический  марш.  Все  сгрудились    вокруг  рояля,  но  по  негласным  правилам,    совершенно  невероятным для  диких сегодняшних дней  и  совершенно  естественным  для светлых  дней  тогдашних,   рядом с Шурой  оказались  две  главные школьные   красавицы- десятиклассницы.  Толпа  молодежи  в  те дни   была еще прозрачна  для  красавиц – она  самопроизвольно   расступалась   пред  ними. Красавицы   так  и стояли:  справа  от  Шуры,    туманная  как  голубь под  карнизом,    утонченная аристократка Нина  Кондратьева,  а     слева  -  лазуреглазая  Оля  Стороженко.  И   Шура    вдруг обратился  к  Оле   с  вопросом,  которого  от  него  никто  не  ожидал :

  - А  у  Вас   есть  любимая   мелодия?..

   Она   ему  ничего  не  ответила  -  лишь  напела  всего  четыре  такта: « па-пара-па-па»…  Никто,  конечно,  ничего,  не  понял.  Но   великий  Шура  ухитрился поймать  мелодию.  И тут  же  исполнил  десятиминутную   импровизацию   на   ее   тему.

   Современному   молодому  человеку   очень  трудно  объяснить,  что  значила  тогда   «Серенада  солнечной   долины»  и  ее  коронка  «Падн  ми   бой», которая   пропевалась  всей просвещенной  молодежью исключительно  как    «пабли  бой».    Шура,    оказалось,  не  просто  знал  эту  мелодию  -  он  десять минут  импровизировал   на  эту   тему.  И   так  импровизировал,  что даже   старик-математик  Сан  Саныч  Цимбалов,  которого    партбюро   приставило  наблюдать   за  порядком  на    этом вечере,  кряхтя,  поднялся  со  своего  места  и проковылял   к  роялю.   Вот  какая  это  была   импровизация!..
           Надо  ли  говорить  о    том,  что    обреченный  было  вечер   стал  событием,  и  о  нем  вспоминали  потом   даже   те,   кто  в  тот   год  пришел        в  школу  на  Чапаевском  переулке первоклассником.

 Надо  ли  говорить  о  том,  что  весь  тот  вечер   школа  танцевала  под импровизации   Шуры.

   Каждый  раз,  когда   заканчивался   очередной  танец,   все  собирались у  рояля и  осторожно,  чтобы   не  спугнуть  вдохновения  маэстро,  начинали  высказываться  о  теме следующего   танца…

 Надо  ли  говорить  о  том, что Шура   слышал   тогда один   только     голос,  что  спецшкола  номер  три    на  Чапаевском  переулке  танцевала  в  тот сентябрьский  вечер  1956  года   под  любимые мелодии   Оли  Стороженко…

   Самое   же  интересное  началось потом.  Конечно,    граната,  выпущенная  из  Шуриной  катапульты, произвела  впечатление  на  общество -      сила,   даже  в безмускульном    варианте,  в  этой   школе  ценилась    так  же,   как и в  любой  другой.  И  тем  не  менее  даже  в  те не  очень-то  благоустроенные  времена  физическая сила   абсолютной  власти  среди   подростков  и  юношей   не  имела. Да,   Шурина  граната  впечатляла,  но  она  не  покушалась   на  устои,   на  мироустроение.     Но  совсем  другое  дело,  когда  ты     садишься   за  рояль  и  через  него  обретаешь  власть  над   абсолютным   -  над   самыми  красивыми  десятиклассницами.  Здесь  уже  была  явная попытка  подчинить себе  бытие.  И  школа,  конечно  же,  напряглась. Ее  затрясло.

   Те  из  ныне живых,  кто   находился  тогда  в   стенах  этой  школы,    несомненно  подтвердят,  как  повсеместно    и   почти  во  всем  стало  чувствоваться   то    напряжение  и  трясение…

    Ничто   того  не предвещало  и  не  могло  предвещать, но Таисия Максимовна, главный  биолог  школы  и  по  совместительству ее  бессменный   партсекретарь,   вдруг  с  поличным,  тепленьким,   берет    на  месте  курения Толика  по  кличке  Пропеллер (  его  отец  работал  на  30 –м  авиационном   заводе).

  -  Кто продал, блин, - перебирал  посиневшими  губами   потрясенный  Пропеллер, утративший   на  миг   способность  выговаривать  свое  любимое  ругательство  и  не  подозревавший,  естественно,   тогда,  чем    обернется   для  страны спустя  десятилетия эта его  оговорка, эта  его вынужденная  немота …  -  Я  с  четвертого  класса курю,  меня   сама  Янина Ивановна  в  144-ой   взять  не  могла.  Кто,  спрашиваю…

   Курящие и  некурящие девятиклассники напряженно  молчали.   И  если   не  понимали,  то  определенно чувствовали:  что-то  сдернулось,  и  навсегда, в  уютном  школьном  равновесии... 

  Не  пройдет  и   недели  после  конфузии  Пропеллера, и   любимец  богов Борька,   великий  футболист      из  Шуриного  класса   как-то  совсем   уж  по-дурацки  спрячется    во  время  репетиции…    

 Их  комсорг  Захват    специально   и  упорно  тренировал  на переменах   класс. «Химик  идет»,  -  кричал  он  и  отводил    десять   секунд на  то,  чтобы  оставшиеся  на  перемену  в  классе,  а  покидали класс только  девочки  и  Шура,  разместились  под  массивными,  наглухо  закрытыми    с  трех  сторон     ученическими  столами.  И   все  всегда  сходило  с  рук.   Если     тревога  была  не  ложной,  то  их классный  руководитель, химик, входил   в  класс, прогуливался   между  рядами столов,  поводил  носом,  показывая  замеревшему  у  стола  Захвату,  что он   не  просто   чувствует,  а видит столб  пыли, зависший  в  воздухе,  но  ни  разу  так  и  не  заглянул  ни  под  один   стол.  Только  позже  им  станет  ясно,  что он  прекрасно  понимал,  где  находится сейчас   вся  мужская  половина вверенного  ему  класса,  и   не  спешил  заглядывать  под  столы      исключительно  из  деликатности.    А  тут  Борька  зачем-то  залез  в  стенной  шкаф.  Точнее  понятно  зачем.  Он  дернулся  под один  стол  -  битком, под  другой  -  то же  самое  и  с отчаяния ( десять  секунд  были на  исходе)  полез  в  шкаф,  да  еще  дверь   не до конца  прикрыл. Виктор  Лаврентьевич   Борьку  из  шкафа  извлек,  и  вся   пыль,   висевшая  в  воздухе,    тут  же  осела  на Борькины плечи.    Потом  было     комсомольское  собрание,  где  с  Борьки  снимали  стружку   и  требовали,  чтобы   он  назвал  сообщников.  Снимал  и  требовал, собственно,   один   классный  руководитель.     Народ  же  безмолвствовал.  Даже  девочки  -  потому что  знали  о  суровом  нраве  Захвата и  очень  серьезно  отнеслись  к  брошенному  комсоргом  в  их  сторону  недвусмысленному  взгляду: « испепелю,  если  кто  пикнет».

   Едва   успеют  затихнуть  страсти  по  Борьке,  как   девятиклассница  Л. возьмет  да  и    вмажет девятикласснику Т.    по  физиономии… А  когда  Т.  приведут  в  чувства, то  набежавшие   учителя   быстро установят,  что  Т.  интриговал  против Л.,  пытаясь  рассорить  девочку  с  ее  сердечным  другом  …  И   снова   будет  собрано  комсомольское  собрание.  И  класс   с  хрустом  разломится   пополам,    так  и оставив    девятиклассницу   Л.    один  на  один   с этим  мучительным  вопросом  «Бить  или   не  бить»…  Собрание   будет  иметь  вполне сюрреалистическое  продолжение:  всем классом,  включая самого  Шуру,  который неожиданно  для  всех не    только решительно  поддержит  партию  экстремистов (  бить! ), но  и  возглавит ее,   они отправятся  в  только  что  открывшийся  кинотеатр  «  Сокол»  смотреть   не  что-нибудь - « Разные  судьбы»…

     Все   это  и  многое  другое   недвусмысленно  указывало:   школа  вступила  в   полосу   неустойчивого,  а  может  быть,  даже    неравновесного  состояния -  турбулентности, как бы   сегодня  сказали.  Конечно,  всегда  найдутся   рациональные  зануды,  которые  будут  утверждать,  что  ничего  примечательного  в этих  событиях  нет  -  обычные  случайности. Но   мы –то  с вами   чувствуем  -  уже чувствуем  -   что  гдe-где,   а  здесь   никаких  случайностей  нет  и  быть  не  может.  Здесь   зашевелилась  судьба.    И   с минуты  на минуту   это  станет  ясным   даже   самым  постным рационалистам.

   До  того,  как стать немецкой, эта  школа,  как  вы уже  знаете,  была  военной. И  естественно  в ней    существовал   духовой  оркестр.  Военные из  школы ушли,  ушли  почти   с  той же обреченностью,  с  которой  они  уходят  из  города  в  одной  известной   пьесе.  Инструмент   же,  понятное  дело, остался.  Зацепился за него  и  специалист -  почти  на общественных началах он сколотил  из  пятиклассников оркестрик и  начал  натаскивать  их.     Репетировали  в   помещении  восьмого   класса -  на  первом  этаже,  в  крыле,  где  физкультурный  зал...

   И  вот,  буквально   пара  дней   прошла  после  посещения   кинотеатра…  Шла    обычная     школьная  перемена.  Весь Шурин класс,  словно  опровергая   поспешный  вывод  о  разных  судьбах,  сгрудился  около  доски и  внимал   -  Шура  показывал,  как   решать заданную  на  дом  задачу     из  стереометрии. Он  единственный сумел распутать очередной  хитроумный  замысел Сан Саныча…  В  это  время  в  класс  и  ворвался Пропеллер, который  на  дух  не переносил  в  математике  все,  что  торчало  из  плоскости  и  не  умещалось в четыре  арифметические    действия.

  -  Восьмые  ключ подобрали,  -   рухнул  на  стул  Пропеллер.

    Через  три  секунды  у  доски  в  9 « Б»  стояли  только  девочки. Мужская  же  часть класса    неслась  по  коридорам,   молча  и   сосредоточено.  С третьего   на  первый  -  от  химкабинета   к  физкультурному  залу. В  передовой   части   группы  покачивалась  голова Шуры.

   Шура,  как  уже  известно,  ребячьи  шалости   не  любил,  а  коллективные,  можно  сказать,  ненавидел.  Но  сегодня  он  возглавил  группу,  которая   неслась    навстречу  может  быть  самой  грандиозной   шалости в  истории школы  на  Чапаевском  переулке -  самой  масштабной   нерегулярности    в ее истории. 

  В  том,  что девятый  «Б»   так    легко  и  главное  дружно  соскочил  с  очередной  задачи  Сан  Санына -  с  очередной  его   попытки  убедить своих  учеников  в  том,  что  судьба  у  них  все-таки  одна -   и   сорвался   в   марш-бросок  по школьным  коридорам,   ничего  загадочного  не   было.  Даже  свирепый  нрав  Цимбалова,  его    привычка размазывать по  стене  любого,  кто  посмеет  не  решить  заданную    задачу  и  будет  пойман  на  этом,  не  могли  остановить  девятиклассников.  Потому  что  влетевший  в  класс  Пропеллер  протрубил     о  том,    о  чем  весь  прошлый  год   они  мечтали сильно,  страстно  и  безнадежно…

    Это  они  в  прошлом  году  были восьмыми  и  располагались  в  том  загадочном  классе  рядом  с  физкультурным  залом.  Это они целый   год  ежедневно,  даже  в воскресные  дни  и на  каникулах, икали  возможность  легально  проникнуть  в   стенные  шкафы,  где   хранился  духовой  инструмент, и  дать  ему   свою   путевку   в  жизнь. Искали, и  не находили. Они  собирали  даже  закрытое  (  для  девочек)  комсомольское  собрание,  куда   с  правом  решающего голоса была    приглашена   вся  несоюзная  молодежь класса -  эти засидевшиеся  в пионерах   Пропеллер, Волк  и    верткий Валера Мозговой,   по  кличке   Ртуть, бессменный   чемпион  Москвы  по  боксу  среди  юношей,  выигравший  по  очкам все  бои,  в  которых  участвовал, только  потому,  что     ни  одному  противнику  пока   не  удавалось    попасть  по  нему.  Присутствовали   там  и  два  удальца      из   младших   классов.  Они   когда-то   запутались  в  сетях  Цимбалова  и  были    отправлены  на  повторный  круг  -  школьное  начальство,       увы,  так  и  не  приняло  во  внимание  их  нетривиальных  заслуг  перед  коллективом…    Но    в  « 9Б» их  по-прежнему  считали  своими,   их  по-прежнему   уважали   за  лихую  удаль и  фантастическое   владение  техникой   шкоды.     Это  на  том    закрытом  собрании  комсорг  Захват  сказал,  что мы  не оставим  свою мечту  и  пусть    все  выйдем  из     школы  без  аттестатов,  но  мы  сыгранем  наш « пабли  бой»  на  этом   инструменте... 

     И  вот   теперь,  восьмые    нагло пленили  их  мечту.  И   девятый  «Б»      мчался   с  третьего  этажа  на  первый,   чтобы   восстановить  справедливость…

    Но   восьмые,  как оказалось, были  не  при чем   - просто руководитель  оркестра  после  репетиции забыл  запереть  стенной  шкаф.  И восьмые  уж  достали  инструмент  и  уже   примеривались к  нему  своим  неумелыми  губами… Комсорг  Захват, влетевший  в  класс первым,  так  и  сказал  тогда   восьмым -    «которые  тут  временные  -  слазь !».   Грозен  был  Захват,  грозную  энергию  излучала стоявшая   за  ним  толпа  девятиклассников,   и  восьмые  не  посмели  перечить,  хотя  и  среди  них  были  сорванцы    очень высоких  категорий.  Они послушно   оставили  позиции  и  откочевали  в  коридор -  в  боевое  охранение  репетиции,  готовой    начаться  с минуту на  минуту.

 -  Прошу, маэстро,  - сказал  Захват,  как только последний из восьмых  покинул территорию  оркестра.  И  протянул свою   длань    в  сторону  Шуры.

  Вы  думаете, Шура     вознес  руки, вы думаете   он успокоил рвущихся  в  бой  мастеров ….. Не  тут-то  было.  Шура   повел  себя  совершенно  непредсказуемо, показав,   что  и  граната,  и та   фортепьянная   импровизация  на  вечере  были  отнюдь  не  случайностью,  а   первыми  раскатами  пробуждающегося   вулкана...

   Едва  только  Захват  произнес  свою  фразу,  Шура, прыжком  кенгуру  перемахнув  стол,  метнулся  к  шкафу,  раскрыл  дверцы  и  выхватил  оттуда   свою  мечту  -  тромбон.    И  это  в общем-то   было  понятно  -  кто   из  нормальных людей  в  пятнадцать-то  лет  откажется  сыграть  именно   на  тромбоне,  если   такая   возможность  вдруг  подвернулась.

 

     До  пятницы,    до  очередной   репетиции,  у  них   было  три  дня.  Пока  делили   инструмент,  Захват,  с  трубой  геликоном  через  плечо,  вышел  в  коридор  и провел  переговоры  с  восьмыми.

 -  На  каждую  перемену  от  ваших  в  оркестр  включаются  трое.  Остальные  - на  атасе.  Чем  лучше    организуете    охранение,  тем  больше  ваших     сыграет… 

      И  восьмые   не  подкачали.  Три  дня  исполнялось  это   четырнадцатичастное(  по  числу  перемен) «болеро   Равеля»   на  тему  из  «Серенады   солнечной  долины».

 «Пабли бой, о  читанога- чуча»  высвистывал  на  тромбоне  Шура,  колоссальным  усилием   воли  и  воображения  заталкивая  этот    изысканный     мотив  в  прямолинейный    ритм   равелевского   болеро…   И  двадцать  один  музыкант   подхватывали,  кто  как   мог, это  страстный  призыв   тромбона,  вкладывая    в   извлекаемые    звуки    всю  мощь   своих  молодых  легких,  выражая  в  них свое    бешенное  желание   одним  махом,  одним  движением   души   и  дыхательных  мышц  схватить  и удержать    все премудрости  сольфеджио.

     У  Шуры   был  абсолютный    музыкальный   слух. Но  еще  более  абсолютной   была  его  музыкальная    память.  Еще  в  десятилетнем  возрасте, у него    обнаружилась эта способность  записывать    в  нотах мелодию со  слуха.  Он  мог  воспроизвести на  бумаге    даже  прослушанную    симфонию.  Он ее помнил,  запоминал  с  первого раза,  и ему  ничего  не  стоило потом    расписать    ее на  нотной   бумаге  по- инструментно.

    Увы,  Шурина   судьба   развернулась  на  площадях,   весьма   далеких  от  музыки,   а  иначе  был  бы   у  России,  непременно     был,   свой  Моцарт...

  Музыкальная   шкатулка   Шуры  хранила  всё…   Она    стала     причиной   его  страданий,  когда  вокально-инструментальные  ансамбли   начали  плодиться  со  скоростью болезнетворных  бацилл  во  время    эпидемии - когда   под  каждым   кустом,   каждый     дуролом  готов  был развернуть  свой   оркестр.   Шура, чтобы   не   громыхнуть  в  Белые  столбы,  вынужден  был   тогда  заказать     беруши   особой  непроницаемости   …

     Но  именно   благодаря  его  уникальному  дару   и  сохранилась  в   его   башке  запись  той  14-частной   импровизации   1956   года.  И  потом,    встречаясь  со  школьными  друзьями, он  утверждал  (  и  подтверждал   цитатами ),  что  тогда,  той  осенью,   как  раз  в      те  дни,    когда   началась  буза  в  Будапеште,  всего  в десяти   шагах  от   физкультурного   зала   3-ей  спецшколы,   что  на  Чапаевском,  родилась    целая   музыкальная    эпоха... 

  - Все   ритмы  и   стили   второй  половины   20  века  заложены  были  тогда      нами,  -  утверждал    Шура. - И  случилось  это    потому,  что  мы   первыми  повисли  на    сладостном  слове  свобода.  Это  именно  в   нас   отчетливо    сошлись  в  те  дни   свободное   музыкальное  мышление  и  техника   владения   инструментом, полностью  освобожденная  от  занудства правил.      И  результат  не  заставил  себя  ждать…

  -  Помните  вот  это  место,  Андрюха Кириллов   на  кларнете   ….  Это  же  твист,  еще не родившийся твист...

 - А  Володька   Ильин  вот  здесь  на волторне,   слышите,-  битлам  еще  предстоит  сочинить   свой «уес-то-дэй»,  а   он  уже тогда, в  принципе,  мог  положить  эту  мелодию  на  ноты.

  - А    что  делает   Вовка Волков   на  тубе. Прислушайтесь, поймайте  внутренний ритм его  клавишного перебора-перестука   и  вам  станет  понятно,  с  кого  начался  в  России  и  на  шарике   рэп.  А  как  ему  подтанцовывает     Алик  Капустин  на   бас  геликоне -  заслушаешься…

  -  Или  здесь у Вовы Лубяны…  Разве   можно   не    заметить,   что  в  бессмертной  партии  его  контрфагота   уже заложены   и  все  тяжести,  и   все  увечия    грядущего  рока…   Это    очевидно  для  каждого,  способного  отличить  соль от  ми…   Как  и  то,  что БГ   уже   тогда   должен   был  затихнуть  и  не  возникать…Потому  что  в    партии  баяна…. 

 - Да,  там  звучал  и баян  - его приволок   на  следующий день  презрительно взиравший  на  все  духовое    Юра  Борисов  - доставшийся  ему  при  дележе альтовый корнет  он   сдал  восьмым. Так  вот  в  этом   подпевании баяна,  гармонично  вписавшемся  в  вакханалию  духовых,    БГ  был   уже  и создан,  и переосмыслен, и  низвергнут…

    -    Филиппка    же  Киркорова  наш  Валера  Поливанов  сделал  еще  тогда  -    на   простой  флейте…

      -  Про  трубу     Игоря  Тер- Аракеляна  и   упоминать  как-то  неудобно.  Пусть  наследники  Шнитке,  пусть    почитатели  Софьи    Губайдулиной   сами    скажут,     кто    сыграл  для     их  кумиров  роль   камертона  в их   отчаянных поисках  музыкального  смысла …

   -  А  что  вытворял  Валера  Суриков  на альт- саксофоне …  Вы знаете,  конечно,     это  изящное  место у  Макаревича,  выстроенное на  чисто  формальной   замене   диезов  на  бемоли   и  положившее  начало   целому  направлению в  попсовой  музыке …Так  эту инверсию  именно  Валера   впервые  и   предложил.  Не  ведая,  между  прочим,   ни  о  бемолях, ни  тем  более  о     диезах.

- Мрачноватый,  уже  тогда  озабоченный  содержанием  своей  докторской  диссертации,  Толик  Смирнов  в  том  болеро и  раскрылся   впервые  как  тонкий лирик  и    идеалист…Когда  сквозь  какофонию   рождавшихся   стилей  грядущего  упорно,  как  бурлак    баржу,   тянул, проталкивал на  своем  английском  рожке   любимую  бэсамэмучу. 

  - И  уж  совсем  мрачный  Вадик  Калинин    -  КВН..    Он  и  из  самого  упадочнического    духового    инструмента  -   флюгельгорна -  исхитрялся   извлекать  что-то  очень  жизнеутверждающее…  Я  не   могу  определить эту   популярную  мелодию  -    увы,  я   пока  не  знаю  ее.  Она, видимо,  еще  не  сочинена  -  ей  еще  только  предстоит   родиться…

- Толик  Богомолов  в  день  дележа,  во   вторник    отсутствовал  и  в среду    был вынужден    использовать   тот  инструмент, что  был  доступен    -  свой  ученический  стол.  Так  вы  думаете,  он  подкачал…  Думаете,  его  не  захватил  общий творческий   порыв,  и  он   остался  не  в  теме?…  Ничего подобного. Прислушайтесь,  что    выстукивает  он здесь на  своем   столе…  Угадали?.  Да, это она  -  летка-енка.  А  до  ее  появления  в  эфире   еще  целых  десять  лет…

 - А вот  и  еще   двое  безлошадных.  Боря  Кузьмин,  будущий  заслуженный  мастер  спорта,  дважды   чемпион  Европы  по  гребле,  не ставший  олимпийским  чемпионом в  Токио  только  потому,  что  его    экипаж   преднамеренно  вырубили   -  опоили  кока-колой, тогда еще  несовместимой с  русским  желудком.     Пока же   на этой  репетиции он  -   человек   без  инструмента.   Слишком  уж  велик  (  около  2 -х метров)  и  слишком  уж   интеллигентен,    чтобы   биться за  инструмент.    Его,  как  и   небольшого  росточком  Мишку  Фонченко,   оттеснили.   Они   с  пустыми   руками- стоят  и  выстукивают друг другу в  ладошки.  В  одном  почти  два,    в  другом    чуть   больше  полутора.  А какая   сказочная  мелодия…  Узнаете?..  Да, да,  Булату  ее  еще  предстоит  сочинить…

 -  И  наконец,   партия   великого  Сани  Холодилова,    нашего  Гайзенберга,  неисправимого   троечника  с  первого по   девятый  и  самого  блестящего  выпускника  1958  года: без  репетиторов,   без  медалей, с  тройками  в  аттестате   наперевес он  сумел пробить укрепления  самого  престижного  в  те  времена  вуза  -  физтеха  на Долгопрудной.  Он  и  тогда,   на  той   репетиции   демонстрировал  невиданную  удаль,  нечеловеческий полет воображения.  Только  в лепешку оттоптанное   медведем  ухо  не  услышит  в  той  партии,  что  он сделал  на  своем   бас кларнете, «Баньку»  Высоцкого…

 

   А   что  же  девочки  9  « Б».   Они       так  и  остались  наедине  с нерешенной   задачей  и  стали   легкой  добычей  Цымбалова.  Сан  Саныч  очень  не  любил,  когда не  решали  предложенные  им  задачи.  Но  еще  больше  он  не  любил,  когда  их  решали.  И  Шура  был   его наипервейшим  врагом,  поскольку  ухитрялся  решать  все…  Войдя  в  класс   и  увидев   за  партами  одних  девочек, Цымбалов,  конечно  же, решил отыграться на  этом  проклятом   классе,  справлявшемся     даже с   тем,    перед  чем   пасовали  десятые..  

Сан  Саныч   уже  успел  вышибить  за  дверь  с  двойкой     их  первую математичку  Лору  Котлову,  которая    посмела  заявить,  что  задача  не  решается в  принципе.  Он  уже поставил  единицу  отличнице  и  члену  школьного  бюро  Лере  Петровой,  которая  и  вовсе  отказалась  выходить  к  доске,  заявив,  что  она  не  пойдет,  и  все  тут.  Он  готов    уже  был приступить  к  следующей  жертве,  когда  распахнулась  дверь,  и   на  пороге  появились мужчины.

   -  Извините,    Сан  Саныч,   -  сказал  Шура,  - нас  задержали  в  пути  неотложные дела,  но  мы   все-таки  добыли  решение… 

  С  этими  словами  Шура  подошел  к  доске  и  провел  на  чертеже   одну  линию.

   - Согласитесь,   Лора  права,  без  этой  биссектрисы  задача, и  вправду, не  имеет  решения…

     И тут же  в  течение   20  секунд   вычертил  искомый   результат.

  Сан  Санычу  деваться   было  некуда..  Он  исправил  Лерин  кол в  журнале  на  четверку,  подошел  к  двери  и,  чуть приоткрыв ее,  позвал  Лору:

    - Ну  ладно,  заходи…

      После  этого   урока  девочки  9-го  Б  дружно  направились  к  физкультурному залу – вслед  за  умчавшимися туда     мальчиками.     Девочки  делали  это  теперь   на  каждой  перемене.   Обстоятельства  способствовали  этому  - восьмые  не  подкачали  и  охрану  репетиции   несли  отменно. 

    Восьмой   класс находился, как  вы  уже  знаете,   на  первом  этаже,  но  именно  на  этом  этаже  располагались и  учительская,  и  кабинет  директора.  Уже  в  четверг  директор  пригласил  к  себе завуча. 

     - Вы понимаете,  Александр  Сергеевич,  -  сказал  директор, - мне уже  третий  день  во  время  перемен    все  время  слышится эта мелодия.   Знаете,  из  «Солнечной  долины»,  вот это  место  «пабли  бой»  и  т.д...

     - Вы  совершенно  правы, Исаак Семенович,   -  сказал  завуч.  Я  и сам  все  время   ее    слышу.  И  даже подпеваю: «о  читанога  чуча».  Наша  словесница,  Ефросиния  Андреевна,  вчера даже осекла  меня : «  Что  это  у вас,  Александр  Сергеевич  все  попса  на  языке  крутится»... Слово-то  какое придумала  -  попса….

  -  Так, значит,  это не   галлюцинации…Кто  же  это  наяривает  во  время  учебного  процесса?..  Там,  какой  у  нас  класс,  нынче

- Как  всегда, восьмой.

-  А  кто  в  прошлом  коду там  был?

-  Нынешний    9-тый  «Б».

-  Это  тот,  где  комсорг  Захватов,  что ли?..

-  Да.

 - Вы  знаете,  -  после небольшой  паузы  продолжил  директор,  -  проверьте,  на  всякий  случай,  и  немедленно,  целы ли  там    замки на   стенных  шкафах...

       Разговор   состоялся  в четверг,    ближе  к  вечеру.  Все же  предыдущие  дни,  пока  шла  репетиция,  девочки  девятого  «Б»  все,  как  одна,   спускались  на переменах  вниз   и  тихо,  беззвучно  танцевали  в  физкультурном  зале.

 Чуткая     Валя  Помазкова  легко  выхватывала  из  доносившейся какофонии  мелодию  вальса.  И   все смиренно  вторили  ее   кружению  -  раз-два-три,  раз-два-три,  раз-два-три.

Лора  Котлова  с  Лерой   Петровой

Тома  Долганова   с  Наной  Перехвальской

Люся  Поскребышева  с  Татьяной  Паршиной

Ирка  Котенко   с  Наташей   Ивановой

Таня  Татаринова   с  Верой  Радзиховской

Ольга же  Гаврилова  и    Сталина  Бычкова   кружились, как  и  Валя,  в  одиночестве….

 

 

     Часть  вторая.  Попытка   раздвинуть  горизонты. 

 

                                                      1.

 

Мы  оставили    Шуру  в   девятом  классе. Перенесемся           теперь сразу  лет        на    десять  вперед.  Это   не  означает,  что   за     время, оставленное  без   внимания,  с  Шурой   ничего стоящего не  произошло.  Произошло -    гранат  за  эти  годы  он  наметал   предостаточно. Но с  подробностями   мы опишем именно тот  период,  когда   Шура  ввязался   в    изнурительную   и  разрушительную   для   обеих  сторон  связь  с  наукой…

     Вкратце    же  о  предшествующем  десятилетии  рассказать  все-таки  придется  -    чтобы      читатель  мог  представить,  на  какие  области   знания   решил  Шура   совершить  свой    варварский   набег.

      Родители  Шуры  очень  рано,  еще   в   те  временя,  когда  волоокий  Клындюк    вытирал свое 86-е  перышко   о  Шурины  уши, каким-то   образом   догадались,  что   их  сын     всю  жизнь  будет  выкидывать  номера,   и  потому    не   настраивали его  на    какую-то  определенную   специальность.  Они  чувствовали,  что  в  Рыбный,   в Текстильный   или  в   Плехановский   Шуру   и  трактором  не   затянешь …     Выбор  же   в  пользу   любого  из   остальных  направлений   человеческой  деятельности  родителей    особо  не   беспокоил, хотя  с  некоторого  времени   они напряженно    ждали…    И   Шура  едва  не  доконал их,  когда  как-то   за  воскресным обедом  объявил,  что  хочет  стать  геологом.  Отец  тогда  очень   выразительно   посмотрел  на  мать… В  этом  взгляде  было  много  чего,  в  том   числе  и  немой   вопрос,  чем  же  ты   его  накормила?.. Мать  же  достала  из  рукава   кружевной   платочек   и  утерла  слезу.

Оценивать     выбор    сына  они  не  стали  -  в  тайной   надежде,  что   за  оставшийся   год   он  все-таки   одумается.   Но  Шура,  понятное   дело,  не  одумался,  и когда   на  следующий   год   отец,   изучив   нудный   Шурин  аттестат,  где  была  лишь  одна  четверка,  спросил:  

  -  И куда  ты  собираешься  нести  этот почти  идеальный   документ?,    Шура   ответил:

-  На  Крымский  вал,  в Цветметзолото…

-  А  почему   именно  туда?

-  Там  готовят  лучших  в  мире геологов-рудников…

Отец  подвигал  желваками  и  рубанул  кулаком  по  столу:

-  Не  будет  этого!

  Шура  поднял  соскочившую от  удара  на  пол  вилку    и  смиренно ответил:

-  Хорошо,  я  могу  и  не  поступать никуда…  Братскую ГЭС   поеду  строить…

      Понятно,  что  ни  один   даже  самый авторитарный   родитель   такому   сильному  аргументу  со  стороны   единственного  сына   противостоять  не  может  в  принципе.  И    Шуру      оставили   в  покое.

  Не   все,  однако,   так   просто сложилось   у  него.  На   Крымском   валу   он   оказался   лишь   через  два  года,  да  и  институт   уже назывался   по - другому.  А   диплом     защищал  вообще на  Охотном   ряду.  Но  все  это     мы  пропустим,  как  и  собственно  геологические   скитания   Шуры. И   сразу   перейдем  к   тем   временам,  когда   в   его сознание     неизвестно  откуда    внедрилась  экзотическая комбинация  слов  «изоморфизм    и    химическая  связь».    Откуда   она   взялась,  было  совершенно  непонятно. Такие,   активно  предлагаемые  друзьями, варианты,  как  надуло  ветром  или  занесло с  космической    пылью,   Шура     отвергал    с  негодованием,  а  когда  уж  сильно  надоедали,    что- то  бормотал  про  деда,  читавшего  курс общей   химии     в Воронежском государственном  университете…

Идея  скрутила   Шуру  настолько  сильно,  что  всю  осень-зиму-весну   он,  отказавшись  от  всех   радостей   жизни(  исключением были две  кружки  пива   по  субботам  в  подвальчике на  углу      Пушкинской  и  Столешникова),  просидел  в  ГПНТБ    и  состряпал реферат  на полста    машинописных  страниц.

  Для   Шуры   было  очевидно,  что   идея,  взявшая  его  в  полон,    из  числа   тех,  что   держит   за  горло  всю  геохимическую  науку.  У  него  даже  мысли    не  возникало,  что  где-то,  кто-то  порой  еще  может    не понимать  этого и     посмеет  не  отнестись  к  его  реферату   как   к   подарку   судьбы.  Поэтому,  вычитав  в    «Вечерке»     опубликованное  академическим Институтом  Геохимии объявление     о  приеме  в  очную  аспирантуру,  он  отправил    туда,  на  Воробьевы  горы,  свой    реферат,  необходимые  документы  и  спокойно   укатил в  поле - на  Памир    в район   Мургаба   -  расчленять   мускольский метаморфический  комплекс.

Шура-то  на  Памир  укатил  спокойно,  а  вот  на  Воробьевых  горах   в  то  лето   покоя  не  было. Впервые  за все  послевоенное  время какой-то    никому  неизвестный  хмырь  с  геологическим  дипломом  возжелал  вдруг   просочиться  в  аспирантуру  ведущего  геохимического  института    страны  вот  так   запросто  -  не  с кем  не  договариваясь     и  без  всякого  прикрытия.  Там  поначалу  подумали -  очень  мохнатая  лапа  за  ним.  Связались  с  ЦК,  отдел  науки  тогда возглавлял  их   человек  -  тоже  геохимик.    Все  тихо. Опросили  директоров  главных  геологических  институтов  -    слыхом никто  не  слышал…..  И  решили    мочить,  поскольку на  место  в  аспирантуре, про  которое   давали   объявление  в  «Вечерке»,  давно  был  запланирован   свой,  надежный,  человек.

  Владимиру  Путину  в   то  время  было    всего  тринадцать   лет,   техника  мочения   была  еще  примитивной,  и  потому   порешили  провести  операцию   цивилизованно  и аккуратно:    на     экзамене  по  специальности   первыми  двумя  вопросами  Шуру  слегка   придушить,  а  на  последнем   пристукнуть.   Так   оно  все   и получилось.  Первые  два  вопроса  по  общей  геохимии  были  настолько   далеки   от  круга   Шуриных  интересов,  что  ответил  он  на  них  на  уровне   младшей  группы   детского    сада…  Третий  вопрос задавал  главный  специалист   института  -  единственный,  кто  счастливо  сочетал  в  себе     представления   об  изоморфизме  с  впечатлениями  о   химической   связи…  Шура  потом  будет  часто  вспоминать  об  этом  вопросе  и   нахваливать   задавшего     его. Вопрос  и  в  самом   деле   было тонок,   изящен  -  он  требовал  не  просто  знания,  а  того  понимания,  которое  приходит  только  со  временем.   У  Шуры  подобное понимание   тогда  еще   не   сложилось,  и  он  был  вынужден     угадывать.  И  не  угадал. Ему  вкатили   трояк,  всем  видом  показывая,  что   и  это - с большой   натяжкой.

  Документы  Шура  забрал  в  тот же  день  -  сдавать   незабвенную историю  партии не   имело  смысла.    Добравшись  до  дома,  Шура    хотел    сразу  же  спустить   свой  реферат  в   мусоропровод.  Но  чуть  поостыв,  решил:  « Нет,  порву   в  клочья  и  выброшу  с  балкона»…Он   уже  снял  с  крючка  авоську,  в  которой  лежал     вывезенный  с  Воробьевых  гор   реферат,  но  тут  раздался   звонок  в  дверь.  На  пороге   стоял  его     институтский  друг  -  Граф.

-   Хоть  ты   и  не  печалишься, -  сказал   Граф,  выслушав  Шурину повесть  об   изоморфизме  и химической   связи,  -  все  равно  не  надо  печалиться.  Мы   эту  проблему  разрешим  в  один  вечер. Завтра  же    и   разрешим.  Я  сегодня   в  Красногорск   -  матушку    проверить,  а  завтра,   часа   в  четыре  за  тобой  заезжаю  и  вместе  пилим  в  Черноголовку…  У  нас   там  весной  Ленька  докторскую  защитил.  Тридцать  пять   лет  -  невиданное  в  геологии  дело. Его,   правда,  еще  не  утвердили,    но он   все  равно возьмет  тебя  в  аспиранты.  Тебя  точно  возьмет  -  он  любит   таких,  которые  рефераты  на   полста    страниц  катают  почем   зря…  

 

 

2.

 

     На  следующий   день  около  шести   часов   вечера     друзья    выходили   из     автобуса   в   Черноголовке.

  -   Вот  так,   наискосок   метров   четыреста   магазин, -   Граф   сразу  же   взял   стремительный   темп, -  сначала   туда,  а  потом  к  доктору….

Из    магазина   они вышли   с  бутылкой   коленвала,  на  которую   был  нацеплен   круг   краковской   колбасы.  Шура  ко  всему  происходящему  относился  как  к     розыгрышу.   Графа  он  два  года    не  видел,  а в  гостях  у  него   был  впервые.   И  все  эти   маневры  воспринимал  исключительно,  как   подготовку   к  экзотическому    застолью. 

 

    - Сейчас, -   думал  Шура, -   наверняка, направимся  к какому-нибудь  общему  знакомому…  Ох,  ах…  и   понеслась  -  вот  и  вся    аспирантура.

 Но  на  всякий   случай,  все-таки   спросил:

-   Мы  что  в  институт  что  ли   идем.

-  Какой  институт!    Институт  ‘экспериментальной   минералогии   еще   только  строится.  Здесь   все  в  основном   по  домам     работают.   Тем  более  теоретики…

 

 - Вот,  Леня,  это  мой  однокашник, специалист   по    изоморфизму  с  оттенком  химической   связи.  Прочтешь  его  реферат  -  ахнешь.  Идей  тьма.  Ищет,  где  бы  приткнуться   в  аспирантуру….

 

    Открывший   дверь  Леня,  выслушав  Графа,   и   бровью   не  повел.  Все   шло  так,  как будто     ему   по  три    раза   в   день   приводили    кандидатов  в   аспиранты.  Он   даже  слова  не  сказал.  Кивком пригласил  войти,  закрыл  дверь  и  повел  гостей    на  кухню.

   Пока   Граф   по- хозяйски   нарезал  краковскую,   доставал  из  буфета   рюмки   и  разливал,  Леня  углубился   в    изучение   Шуриного   реферата  и  лишь   один  всего  раз   отвлекся:

   -  Хлеба, хлеба  порежь   и  икру  баклажанную  достань  из  холодильника,  -   буркнул  он  Графу,  не  отрывая   глаз   от  реферата.  Листал  он      его   быстро, но  в  одном  месте  резко остановился, отлистал  две  страницы  назад   и  стал  читать  уже  медленно.

  По  первой   они    тут  как раз   и  выпили.

  - Между    первой  и  второй         пуля   не  должна  пролететь,  -   выложил  свое   любимое Граф.  И  словно  соглашаясь  с  ним,  Леня,  заложив  читаемую  страницу  вилкой,   захлопнул  реферат.

  Пока   разбирались  с  поллитрой,   разговор  о  науке  не  заходил-  все   больше  хоккей  и  прочее  из    нормальной   жизни..  И  только  когда  крякнули  по  последней,  Леня   резко  сменил  тему:

 -    Там, -  указал он  на   реферат  много  всего,  -  сходу  не    оценишь. Но  одна  вещь  -  явно  хороша.  И он  открыл   реферат  на  заложенной   странице.

 -  Ты по  этой  экзотике  все работы  знаешь?    Верить   им   можно? ?  Или  здесь какие-то  вольные   интерпретации?..

  Шура   заглянул  в  реферат.  Те     страницы,  что заинтересовали   Леню,  он     вставил  в  трактат     на  всякий   случай -  именно  как  экзотику. Хотя  разбирался  со  всем  долго  и   упорно.

 - Все, что  на  сегодняшний  день  опубликовано,  я  читал.  Даже    отечественную заметку  в  Докладах, где  предлагается   использовать  этот   эффект  для  геотермометра…   Статистика  пока  небольшая.  Пытался   разобраться    в  статье  из  Физрефа,  на  которой  основана  интерпретация    месбауэровских    спектров,  - вроде  бы  обнаружил    ошибку  в  знаке.  Но  не  уверен  до  конца  -  очень  уж  многомудрая   техника  там использована.  Однако, есть   кое- что  и   оптимистическое.  Во -первых,  появились работы    по  амфиболам.   Там  ИК-  спектры, но  тот  же  эффект  упорядочения…  Но  главное,     эффект по  месбауэровским    в  пироксенах  подтверждается  результатами   трехмерного    рентгеновского  уточнения   структур.  Сейчас   появились  программы  на  ЭВМ, и   это  направление  быстро  набирает   обороты.  Так  вот  когда  они  раскидывают  железо  по  двум  позициям в  пользу М2,  у  них   резко  снижается  остаточная   сумма  несоответствия. То есть  очевидно,  что  эффект упорядочения    есть…

   Как   же  все  это  понравилось   Лене!  Граф  даже  вопросительно  глянул  на  него  -  бежать  за  второй?..

 -  Нет, - строго  ответил  Леня. - В  другой   раз.  Ему, - он  указал  на  Шуру, - скорей  всего,  завтра  экзамен  в  аспирантуру     сдавать.

  И    дальше,  уже  обращаясь  к  Шуре.

 -  А  сколько   материала  надо  для     спектра

- Миллиграмм   30-  4о…  Главная      проблема -    там  машинная  обработка...нужна  

-  А  что  за  задача?

-  Задача, в  общем-  то,   детская  - провести     аналитически  заданную кривую  через   экспериментальные  точки.  Только  точек   больно   много  -  порядка      четырех   сотен,  и  без  ЭВМ - никак.

-Да,  -  Леня  встал   из - за  стола. - Ты  понимаешь,  что    это   будет  значить,  когда   ты  построишь   диаграммы   распределения   железа  между   двумя  пироксеновыми  подрешетками    при  разных  температурах... Берем  породу  с пироксеном,  выдергиваем  из нее  30 миллиграмм   материала,   снимаем    спектр,  вычисляем    соотношение  магния  и  железа  и  берем   с  твоих  диаграмм  температуру  образования   породы.  Как ?..  Теоретически  тут все  ясно:  статья  в  Докладах,  которую  ты   читал,  -  моя.      Всё.  Будем  поступать.

   С  этим  словами  он  и  направился  к  телефону.

-  Алексей Александрович,  можешь  поздравить  меня -    я,  наконец,  аспиранта  нашел...   Граф  привел,  его  однокашник  институтский.  Подрешетки… Знает    все..  Завтра,  и  желательно  до  обеда,    надо  принять  у  него    экзамен  по  спецпредмету. Ты  будешь  председателем    комиссии…

 - Да   не  переживай  ты.  Поступать,  пока   я  не  утвержден,  он  будет к  тебе. Утром  всю  формальную  сторону  обстроим…  Спросишь  его  что-нибудь  о   химической  связи   в  минералах.  Чего -  неважно,  он  все равно  все  знает.  Я  спрошу  о  подрешетках.  С  Владиславом  Николаевичем   я   сегодня  же   обо  всем  договорюсь.  Так  что,  давай…  В  12   часов   -  у  меня,  заодно  и  пообедаем….

  Второй  звонок   был  совсем  краток.  Владиславу  Николаевичу  было  предписано    завтра  в  восемь  быть  в  институте  и  за пару часов  решить   все   формальности  с   аспирантом, которого   приведет  к нему     Граф...

 

                                                                3

 

 

Так  оно    все  и  получилось.  На  следующей  день  на  той же  кухне в  Лениной  квартире  Шура   благополучно  сдал спецпредмет на   пять   шаров.     Минимум  по  языку   у  него  был   сдан.   Так  что  оставалась   еще  история  КПСС.  Но  судьба  этого экзамена  была  решена   там  же  на  кухне.  Владислав  Николаевич  на  правах  ученого  секретаря   института  об  экзамене        напомнил.   Леня  ничего   не  сказал -  только   нос    сморщил,  и   они оба  вопросительно  глянули  на  председателя  приемной  комиссии.   Тот  промолчал  и  лишь недоуменно поднял  плечи.  Мол  не  знаю,   не  сдавал. И  Леня,  обратившись   к  Шуре,   так  проинтерпретировал   это   молчание:

-  Если  тебе  очень  хочется  сдавать   этот  экзамен  -  иди  сдавай.  Но  учти,  у  нас  в  Черноголовке    специалистов  по  этому   предмету  нет. Искать  придется  в  Москве,  а  это   -  время.  А  оно   у  нас  -  не  ждет.   Район  у  нас  закрытый, кругом  леса  и  болота, может  быть  никто  про   этот  экзамен  и не  вспомнит.  А  вспомнит  -  досдашь   задним   числом.   Владислав  Николаевич     у  нас   начинающий   ученый    секретарь  -  всю  вину  возьмет  на  себя…

 

 

     Шуры и  сам   относился  к   числу   людей,   сильно страдающих    от  той энергии,  что в  них     заложена.  Но  даже    его  поразило  то,  с  каким     размахом   и  напором  повел  его  Леня   на   штурм   проблемы.  Причем,  повел  сразу  же    после  дружеского  обеда (  члены   комиссии,   Граф и Шура ),   завершившего   приемный   экзамен.

Уезжал Шура   в тот  день  в  Москву  из  Черноголовки  последним    рейсом - в   двадцать  два   двадцать.    Сидя  в    автобусе,  он  вспоминал,  что   было  сделано   за   сегодняшний   день,   и  ужасался...   Ну  ладно,  поступил  в   аспирантуру… Но   дальше…  За восемь  часов    они    с  Леней   перелопатили  десятки    журналов,  каких -то   амбарных  книг,     метры   простыней  с  результатами   химических  анализов  и  много  всего  прочего.   И  составили  список- максимум:  двести   пар  минералов,   которые   Шуре  предстояло  исследовать. Природные пары   покрывали  все  пространство  земного  шара  от  Австралии   до  Канады  и  от   Якутии  до   Чили.   Леня    тут же   написал   по-английски  письмо   куда-то  в Канаду.

  - Вот  образец,  я  прошу     доктора  Брауна   выслать   мне по    100  миллиграмм   пироксена  и  амфибола  или  кусок  породы. Такое  же  письмо  от  моего   имени   ты   должен  послать      и по  всем  остальным  адресам

-   Они  что  все  Ваши  знакомые?

-  Нет,  некоторых  я  знаю  по  работам,  некоторые,  возможно,  по  работам же   знают  меня.  Но это  не  имеет  к  делу   никакого    отношения.  У  них   там  просто.  Есть  -  пришлют,  нет  -съездят  на   массив,   отобьют   камень  и   тоже пришлют..  Наши   союзные  еще  могут  заартачиться   и  выставить  условия - совместная публикация... Одним  словом,  шли   и  как  можно   быстрей.  Время  не  ждет.

   Потом  они  зашли   на  почту   и  позвонили  в  Ригу  какому-то  Володе,  с  которым прошедшей   весной   Леня  катался  на  лыжах   в  Дамбае,    и   который   работал  на  реакторе  в  Салспилсе.

-  У  него  может  быть    мессбауэровская   установка, -    сказал   Леня.

 

  Установка,  как  ни  странно, и   в  самом  деле   в  Салспилсе   оказалась.  Панораму   работ,  которые обессмертят его,  Володино,    имя,  Леня   развернул  настолько  стремительно,  что  в   конце  второй  минуты   Володя  дал  согласие:    за    полгода   400  спектров  снимет. 

-   Ты  знаешь, он  как  и ты   -  тоже о  машиной  обработке...  Скажи,  ты  можешь  четко  изложить      математическую  задачу –ну,  ту,  которую надо  поставить  перед  программистом…

- Могу…

- Нет,  нет,  мне   ты   мозги  не  засоряй. Вот   сейчас     зайдем  в  одно   место   там  и  расскажешь…

 

  В   квартире, в  которую   через  пять  минут   вломились  Шура  и  Леня,   жили  двое,  судя  по  всему  муж  и  жена.  Он  смотрел  футбол,  она,  лежа  на   диване,   читала  ( Шура  успел  глянуть  на  обложку  книги ) «  Игру  в  бисер»…

 

Шура  быстро  написал  все  формулы на предложенном  листе  бумаги,  ответил  на  все   вопросы   четы  и  даже  перед иезуитским  вопросом (  Леня  в этот  момент  даже  вытянул   из кармана  пачку  сигарет  ):  «  А  ковариационную   матрицу   распечатывать?» - не      сробел:

- Обязательно.  Но  лучше  корни  квадратные  из  диагональных  членов,  а   недиагональные  - в  относительных  величинах.

-  За   корреляциями   параметров  намерены  охотиться -  спросила  программистка
– Похвально,  похвально, -  добавил   программист

-   Вот  что   ребята, - прервал  их  Леня. -  Край   нужно. За  неделю   сделаете   программу?…

-  Написать  ее   можно  и  за  вечер.  Но отладка  на  нашей   ламповой   колымаге…   Тут  ничего  нельзя  обещать.  Потом   цифирь  нужна  для  отладки.

-  Сделаем,  давайте,  так.  Я    одного  из  вас  попытаюсь  утроить на  полставки.   Договорюсь  и  завтра  позвоню.  Так  что  выключайте   телик,  закрывайте  этого  Гессе  и   программируйте,  прямо  сегодня.   А  ты, - обратился  он  к  Шуре, - завтра    с  утра   в  ИГЭМ,  найдешь    Марию   Григорьевну  в Минералогическом  музее  и  скажешь,  что  Леня  просит    достать по 100  миллиграммов пироксена   из  трех  типов  пород.  Срочно  -  на  любых  условиях.  Получишь  минералы  сразу  же     сюда   и  оформляй   командировку   в   Ригу….  Ах,   ты же  еще не  зачислен.  Вот  формализм… Ладно.  В  Ригу   слетает  Граф -  я договорюсь  и  с ним,  и  с начальством.  Ты  же,  как получишь порошки,  сразу   звони   Володе -  пусть   раскочегаривает  установку.  Мол,  приедет   человек  и  за  два  дня   надо  снять  три   спектра. В общем,  - теперь  Леня   повернул  голову  к  программистам -  через  неделю   цифирь  у   вас   будет…

 

 Шура   все  это  вспоминал,  сидя  в  автобусе,  и  улыбался:

-  Если  все  дальше   пойдет  в  таком  же   темпе,  то  к  Новому   году,    пожалуй,  и  защищусь….

 

4.

 

 

   Колесо   Шуриной  диссертации  действительно  закрутилось.  И  немедленно.  Буквально  через  месяц   со всех концов  света  в   Шурину   квартиру    пошли  образцы   пород.  Ведомство  Андропова, естественно,  напряглось. Все  посылки  вскрывались,  некоторые камни  даже   аккуратно  распиливались, но поскольку  ничего  найти  не  удавалось, поток  не пресекли. А,  понаблюдав, пришли  к  выводу,  что  ждать  удара  нужно  совсем  на  другом  направлении…

В  туалете    родительской  квартиры     Шура   соорудил  небольшую  дробильню.  В  обычной   дюралевой   кастрюле, поставленной  на  20-киллограммовую   прямоугольную  гирю,  он  с помощью     гантели  дробил   полученные образцы.  Отсеивал   через  марлю  мелкую  фракцию  и  снова  дробил.  Эти  он  занимался  с  девяти  до  двенадцати  -  сразу  же  как отец  уходил  на   работу,   а  мать  предусмотрительно  отправлялась  на   длительную  прогулку. В  двенадцать   он  садился   за  бинокуляр  и  дикобразовой  иглой   восемь  часов   кряду  по  крупинкам  набирал  монофракции  нужных  ему  минералов.    Они  отправлялись  в  Ригу,  откуда  таким же  непрерывным  потоком  шла  цифирь   мессбауэровских   спектров.

Программистская  пара,  как  и  обещала,   работу    сделала  в    установленные      сроки.  В  субботу- воскресенье  Шура    теперь мотался  в  Черноголовку,  чтобы    набить   цифирь на  перфокарты   и  обсчитать  спектры.  Работать   приходилось  на   ламповой  М-20  :   два  куба  памяти, двадцать   тысяч   операций   в  секунду,    ввод   только с  перфокарт,  вывод  только   на  перфоленту…  Программа  справлялась, но      требовала  модификации.    И  Шура, который  уже  немного  пообтерся  около   ЭВМ, и  мистический  страх  перед  программированием     в  себе  изжил,  решил  действовать  самостоятельно. Попросил  у  авторов  программы  ее  текст    на  АЛГОЛе,  купил  50-страничную  брошюрку  об  языке,  пару  вечеров  поизучал  текст  с помощью  той  брошюрки  и   начал     вносить  изменения   в  программу  самостоятельно.  Так он  стал    программистом.. 

  Длилось  все   это   почти   три  года.  Но  намеченная  программа,  была  реализована  полностью    -  все   спектры    были  сняты    и обсчитаны.  Оставалось  приступить  к  анализу  этого гигантского  материала…

  И тут   обнаружились  сложности. 

  Первая  сложность -  его как-то отловил    в  лесу, по  дороге  в  институт   Владислав  Николаевич,    и  сказал,  что  срок его  аспирантуры  подходит  к  концу,  а  у  него еще не  сдан  кандидатский  минимум  по  философии.

- Надо  сдать  быстренько,  чтобы  они   не  морочили  голову  ни тебе,     ни  нам.

 Они  - это   кафедра  философии  Академии  наук.  К  ним,  в     уютненький    особнячок  недалеко от  Пушкинского   музея   Шура  и  направился.

Ему объяснили,   что,  во- первых,    необходимо   записаться  в одну  из  групп  и  прослушать  курс  лекций. А  также  написать  философический   реферат.

-   А  можно  дикарем,  без   лекций, -  задал  вопрос  Шура,  который  где-то уже с  третьего  курса    лютой  ненавистью  ненавидел всякие  лекции  и большинство   их  принципиально    не  посещал,  благо  у  деканата не было никаких  возможностей   повлиять   на  него. Экзамены он сдавал,  в  милицию  не  попадал, стипендия   ему  не  полагалась -  обеспеченные  родители.

     Философ,  который вел  с  Шурой   беседу,  лишь   иронически  ухмыльнулся:

 -  Сдать-то  вы  можете  попытаться,  но  кто   вам  даст  возможность сдать.  У нас  таких  прецедентов   еще   не   было.

-  Я  все-таки  попробую,  -  сказал  в  ответ  Шура,    убедился,  что  в  выборе   темы  реферата  он  -  сам    себе  хозяин,  и  ушел.

  Отношения    Шуры    с  диалектическим   материализмом,  как, впрочем,  и   с  историческим,  были  предельно  просты  -  их  просто  не было.   Философию  им   читали  на   пятом  курсе, когда   две  их  группы  уже  усохли  до  одной.  А  поскольку  их  специальность  называлась  геология  редких  и радиоактивных  и      курировал  их всесильный   первый  главк министерства  геологии,  то  естественно никто из   преподавателей  не  мог  себе  позволить   уменьшить   число   выпускников  даже   на   одного  человека.  Времена  были   суровые  -  плановые.   Шура  этим  и  пользовался: он не был  ни одной  лекции,   не  посетил  ни  одного  семинара.   Даже   тогда,  когда  ребята  передавали:  профессор  просит  придти -  хотя  бы   познакомиться.  Сутки  перед  экзаменом  Шура  читал  Синюю Книгу.  Читал  выборочно,  пытаясь   не  столько  разобраться,  сколько   механически запомнить.   И  это  ему, похоже,  удалось:  к  своему  удивлению,  и  к   удивлению   профессора,  он  получил      четыре  шара -  оказался  в  пятерке   лидеров.

    На  какую  тему  писать   реферат  вопроса не  было.   Время  от  времени -  имел он  такую  привычку -  Шура   покупал  какую-нибудь  книгу  с  малопонятным   ему   названием.  До  Черноголовки     было  два    часа  езды, и  это  -  в    один    конец.  Вот     эту  книгу  он  и  читал.  Так   у  него  в  авоське оказался   только  что  вышедший   сборник  «  Системные  исследования».  Сильнейшее  впечатление  на  Шуру   произвела     одна  из  идей  книги -   существование     метаязыка,  на  котором  можно описывать  явления   в  любых  как естественных,  так  и  социальных  исследованиях…  Была  там   и     статья,  посвященная   структурам  систем  и  написанная    на  понятном Шуре  математическом   языке.  И  он  решил  не  реферат   писать,  а    создать  требуемый   метаязык   и   показать,  что тот  может  не  только  существовать,  но  и устойчиво  развиваться...  Поскольку   книга  была  уже  прочитана,  Шура за  две недели  и  сбацал   рукопись  на тридцать   машинописных  страниц,  до  предела   напичканную математическими   символами  и  украшенную   устрашающим   названием  « Универсальный    понятийный  аппарат  системных   исследований». 

      Еще    через  две  недели,  когда      Шура    явился     на  кафедру   философии   узнать,  когда  приходить  на  экзамен,  к  нему   в  предбанник   вышел невысокий  худенький человечек  с  затравленным   выражением  лица,   вежливо  представился: «Иван Ляхов,  методист»   и  вручил     листок    с  рукописной   рецензией   на  Шурино   творение,  из  которой    следовало,   что реферат  не  засчитывается,  поскольку   Шуре,   видите  ли,  не  удалось   справиться   с  задачей  философского  осмысливания   системных  исследований.

     -  Ах  ты,  сука  рваная, - подумал   тогда Шура  о     методисте,  и  это   было  единственное   более  или  менее   цензурное,  что  он    о  нем  подумал.

  Судя  по  всему,  методист  Ляхов   в   Шурины  построения    не  вникал.  Потому  что      если   бы вникал,  то  сообразил,   что   говорить,  а  тем  более   писать,    такие   вещи   автору  этой       рукописи   просто   опасно   для  жизни…  Но Шура   был  воспитан  в  великой     строгости  и  поэтому  к  своей   мысленной   фразе  о       рваной  суке  он       не  удар      стулом  по голове добавил, а  опять-таки   фразу,   другую    и  также   мысленную :

-   Здесь,  падла,  осмысливать  надо  не  системный    подход,  а   философию...

 

Тут  и    взвилась  в  небо   очередная   Шурина   граната.   На  четыре   месяца      он   законсервировал   все,   без  исключения, диссертационные   дела     и   погрузился    в   написание  новой   работы     длинной   в   сто двадцать  машинописных  страниц       с    вызывающим   названием   « Философское  осмысливание   системного   метода,  или   осмысливание    философии»    -   не   больше  не  меньше.

   Чтение  этого   текста  - занятие   не  для   слабонервных   -  один   только    замысел     мог        порушить до  основания психику  самого  флегматичного  из  флегматиков …  Шура   описал    всю  историю  философской   мысли  как  процесс.  Он  начал  с  древнегреческого   Фалеса  и  кончил Лениным,  дерзко  утверждая,  что  последний  еще  не   финиш,  что  в   диалектическом     материализме     философские   системы  в  процессе  своего  развития   лишь  были     сняты  в   метод,   а  последний  должен  быть    теперь  снят   в  системном   методе…

  Всё,  великая  диалектическая триада  сработала,     философия   приказала   долго   жить,   все  дружно   уходим  в  системные   исследования…

  Шура    так  и  не   узнал,  как   сложилась  судьба   методиста   Ляхова.   Но  она  вряд ли   была    благополучной…

  Когда   Шура  отнес   свою  работу  на  кафедру, ее,  конечно,    не  могли  не  принять  в  качестве  реферата -   гиганты    философской  мысли    свешивались   с  ее  страниц гирляндами   -  почти   так же,  как  математические    формулы   в   первом   реферате…. 

  Шуре  назначали   день  экзамена,  и    дня  за  три  до  него  он  уселся   листать  Синюю  Книгу...    И  уже  через  15  минут  отложил  ее.  Четыре      месяца  плаваний  по  философским     текстам    сделали    свое   дело   -   от  учебника   тошнило.

-  Ладно, -  решил  он,-  что-нибудь  сымпровизирую…

  Экзамен   он   сдавал  комиссии   во  главе  с  заведующим  кафедрой. Длилась     эта  процедура  около   двух   часов. Обсуждали  в  основном отдельные  положения  Шуриной  работы.  Экзаменаторы  поочередно  то   краснели,  то   бледнели  -    Шура   не  щадил  их. Материализм   без  идеализма  и   потому  субъективный   идеализм  -  так  он,  например,   получал     Беркли из Локка,  а  подобных находок,   способных   в  одно  мгновение   лишить   жизни  правоверного   марксиста,  в  его  труде   было  предостаточно.

  Они   поставили   ему    четыре  …

  Все  время,  пока  тянулась   Шурина  интрижка  с  философией,  Леня   терпеливо    ждал  -  как  Пенелопа.   До  него   доходили   слухи,  что  его  доблестный  аспирант   вынужден  на время  отвлечься  от    основных   дел  и    организовать  контратаку  на   другом  направлении.  И  он  ждал.    Но  Шура  явился,   увы,   не   только  с  победными   реляциями...

  В тот  день,   когда  Шура    добыл  заветные       четыре   шара  на  кафедре    философии,  он  прямо  с   Волхонки,  пешком,  потопал на  Кузнецкий   мост  полистать   свежие   журнальчики  -  как  никак     почти пять   месяцев   был  не   у      дел.  И  в  первом  же  журнале  наткнулся  на   страшную  статью,  которая  сводила  на  нет   все    три его  каторжных  года  в  аспирантуре.  Янки,  мерзавцы,  прогрели  пироксен  при  нескольких  увеличивающихся   температурах  и   зафиксировали  перераспределение   железа  из  М2   в  М1  с  ростом   температуры.  Но это     полбеды  - такой  результат   был  ожидаем.   Публиковали   америкаши   и  еще  один результат,  уже  абсолютно   катастрофический    для   Лениного   мономинерального   термометра.  Пироксен,   нагретый   сначала  до  500,  а  затем до  700,     при    повторном нагревании до  500-х     к   исходному  распределению   не  возвращался.   Это   означало  одно,   Шура  понял   все   сразу  -   идея   термометра  накрывается   медным   тазом. Видимо,  при  нагреве   шел  какой-то  особый  процесс,  не  подпадающий  под  уравнения  термодинамики.  Но  какой?..

 Из  ГПНТБ      Шура   направился   в  подвальчик  на  углу  Пушкинской   и  Столешникова.  Пробыл  он  в  этом  подвальчике    и  два    следующих  дня.   Пил  пиво,   курил  и  думал.    А  на   третий   день      поехал  в   Черноголовку  -  он   вез    Лене     не  только    объясняющую   гипотезу,  но  и план   действий….

 

 

5.

 

   Леня   выслушал изложение  злополучной   статьи   и на  некоторое   время   погрузился   в  размышления.

- Ну     и  что    ты   собираешься   делать?

-  Можно плюнуть на  термометры и  построить   диссер   на анализе   особенностей    природного  распределения…  Но  это   скучно  -    закачивать  жизнь  в   издохший  материал.  К  тому  же    у  меня  есть  гипотеза…   Она,  в  принципе,   может   вернуть к  жизни  все   мои    спектры…

 -  Что  за  гипотеза?  Твоя,  собственная? 

-  Да, вчера  до-придумал.   Если  коротко,  то  атомы  железа  и   магния  стоят  на   месте.    С  температурой   меняется   лишь  статистика  связей  металл -  кислород,  то есть  степень    искажения  октаэдров.  Бездиффузионное  перераспределение, одним  словом.  И  оно    необратимо…

Гипотеза  Лене  пришлась  по  душе,  и они    полчаса     с  удовольствием    крутили  эту   идею.

-  Ну,   хорошо   пусть  так.  А  как ты   собираешься   все  это  доказывать?

  - Есть   план,  но  требуется  минимум     год, и  еще  неизвестно,  что  получится.  Нужно-то       всего  ничего: научиться     считать  величину   квадрупольного  расщепления  ядерного   уровня  атома  железа.  Леня   вздрогнул  при  этих  словах   Шуры…   Он   уже    привык  к  лексической  необузданности  своего   аспиранта, но  всему  же  есть  предел…

 - А  это,  - продолжал  Шура,-   хотя  и  симметричный,   но  тензор  второго  ранга  -   шесть  компонентов.  И  чтобы    рассчитать  эту   шестерку,  надо    знать  параметры  d-орбиты  атома  железа  и  величины  эффективных  зарядов  на  кислородах.  Значит,  надо  иметь   сносную   квантово-химическую  модель  кристалла,  то  есть  уметь  рассчитывать энергию  связи  минерала  и  одновременно  эффективные  заряды  и  параметр  d-орбиты.  Но  такой  модели  нет  -  ее  надо      создать.

Леня     выдержал  этот  дикий  монолог…

-  Скажи,  -  прервал  он,  наконец,   молчание, -   если  я, например,  буду  против,  ты      все  равно  эту  модель   начнешь  строить. Не  здесь, так  где-нибудь  в  другом   месте?  Ведь  так?

 - Буду,  попытаюсь,  во  всяком  случае.

-  Но   ты  плохо, похоже,  представляешь,  как  ее    строить…

-  Я   совсем не   знаю, как…  Но   через   два-три   месяца  -  знать  буду.     С    завтрашнего    дня      поселяюсь  в  библиотеке..  И   иду   в  рабство  к   одному  своему  приятелю  со  школьных  времен.     Он   квантовый  химик    с  диссером  на  эту   тему.  Буду     делать  ему   программу   и  заодно     изучать   технику  расчетов. 

  -  Ну  ладно, будь  по- твоему – попытайся,  -   неземная  грусть   была  в  глазах   у  Лени. -   Материал,  что   у  тебя   есть, в  диссертацию  ты   превращать  не  желаешь,  так?     Значит,  деваться  некуда. Экспериментируй. Попробуй  зацепиться  за новую работу в  оставшиеся  у  тебя три   месяца…

 

 Как  ни  странно,  но  через  три  месяца   Шура    явился    к   Лене   не   с пустыми   руками…

  -     Модель примитивна  и даже     в  наших    кругах  вызовет,  наверное,    снисходительную  гримасу.  Но  есть   преимущества. Во-первых, в  нее  закладываются  уточненная   структура   минерала.      Асиммитричной  единицей  с помощью  заданного   набора  элементов симметрии  я заполняю  сначала  элементарную   ячейку,  а  затем -  все  пространство. Далее,   на  каждой  позиции  свой  эффективный  заряд,  если в позиции  несколько  химических элементов,  то  у   каждого  свой   заряд,  то  есть  у   железа  свой  и  в М1 и в М2.  В   пироксене  шесть кислородных позиций,   у  каждого  кислорода   также   свой  заряд.  Заряды   определяются  -   варьируются  исходя  из  принципа  минимальной  энергии. Считаются  все   позиционные   маделунговские  константы,  то  есть   силы   дальнодействия   рассчитываются   при   текущих  эффективных   зарядах.   Очень  важно:  заряд  на  атоме  связан  с   величиной     параметра  экранирования  атомной  орбитали  валентных  электронов,  то  есть     тоже   варьируемая   величина.  Для  первой   координационной  сферы   рассчитывается   нечто  вроде   ковалентного   вклада  -   через   интеграл  перекрывания.   Да, очень  примитивно,  но  перед  интегралом  стоит  подгоночный  параметр.  Один  минерал    будет  принесен  в  жертву и  параметр  этот  будет  выбран   таким  образом,  чтобы  энергия  связи   соответствовала экспериментальной.    Будут  при  том  же  значении    воспроизводится   энергии  связи  других  минералов  -    значит   модель   работает…..  И  вот  тогда    все  полученные  при  варьировании заряды  и  параметры  экранирования   я  брошу  на  расчет  величин  квадрупольных  расщеплений   на   ядре   железа.   Схема  расчета   мне  известна. 

     О   чем   думал  Леня,  слушая  все  это,    нам  не известно.  Но,  возможно,    на  него  произвела  впечатления   та отчаянная  энергия,   с которой   Шура   сиганул  в   совершенно     неизвестную   для  него область   и   за  три   месяца  сумел  что-то  сделать…  Да,  все   было пока  на   бумаге,  но   и  продумано было    много.    И    Шура      знал,   что  он  будет  делать    дальше.  Не   рискнуть  еще  раз  Леня,  наверное,  просто   не  мог….

-  Сколько  тебе   понадобится   время?

-  Года  хватит  с  лихвой.  Программу   я  уже начал  отлаживать…

-  Хорошо,  аспирантура  твоя   кончилась  два дня  назад.  Месяц  придется,    видимо,  поболтаться     без  содержания.    К  тому же    тебе  нужно будет  провести семинар  и  произвести  впечатление  на   директора  - иначе   на   должность  инженера   взять тебя   не  удастся….

   Все  состоялось….  И  лабораторный   семинар,  и  впечатление  на   директора   и  зачисление  в  старшие   инженеры.  Леня попросил  лишь об  одном -  хотя  бы  два   раза   в   месяц   подробно   информировать  о  состоянии   дел.

     И  Шура    пропал -   он  появился лишь на  исходе  четвертого  месяца.

-  Работает,  работает модель.  Константу  я   подбирал  на   магниевом пироксене.  И  вот,   смотрите,  в  железистом   пироксене   -  энергия  связи  воспроизводится.  Модель   чувствует    разницу     железа  и  магния.  В  оливинах    -  тоже,    с    той  же  константой….

  -  А  почему  она     чувствует-то?..

  -  Ну  во - первых      в  нее  закладывается  реальная  геометрия, в  которой,   в  свою   очередь,   отражен   реальный   химический состав. И кроме   того,     при  расчете    параметров   экранирования   используются    потенциалы   ионизации  атомов - химическая  специфика  идет    и оттуда.    И  еще  смотрите  -  у  меня  считаются   позиционные  вклады   в энергию  связи.  Собственно  кулоновская   часть  и  ковалентная.   Тут  вообще  можно  плюнуть  на  все   подрешетки  и  заняться   анализом  позиционных  энергий,  то  есть   энергетической   кристаллохимией.    Но  не в  существующей,  а   в    революционной  постановке   проблемы.  У  меня  ведь  с   Сергей  Вадимовичем  старые  счеты.  Это  он   меня  срезал  тогда  на  экзамене  в  ГЕОХИ…

 -  А  спектры-то  твои?..     твои   спектры?..

 -  Я  считал   величины  расщеплений.  Качественно   картина  воспроизводится   классно:   в  М1   оно   больше   в  той  же  приблизительно  пропорции, что    и  в  эксперименте.  Но  есть  сложность:  у  меня   пока в  пироксенах  получается   не  два  дуплета,  а   четыре.  И  почему  -  понять  не  могу. 

Договорились     искать  ошибку  и   расширить  круг  расчетов на   другие  типы  породообразующих(  слюды,  амфиболы,  гранаты  ). 

 

 

                                                   6.

 

    Следующий   раз    Шура появился    уже  через   семь  месяцев,  когда  выделенный   ему  год   закончился.  И   явился    не  с  обычной  своей   авоськой…  Целлофановых  пакетов  в  те  времена  не  было,  портфели и  чемоданчики   Шура  не  признавал,  равно  как  джинсы,  кроссовки  и   марки  пива,  отличные  от   Жигулевского,  и  всем емкостям   предпочитал  мелкоячеистую  авоську.  С  ней он и путешествовал    из  своих  песков  на  Соколе   в  Черноголовку   и обратно.    На  этот  раз он  предстал  перед Леней  с  огромным   рулоном  под   левой  рукой,  авоська же  на  каких-то  ремешках   болталась     у  Шуры  за  спиной. 

Честно говоря,   Леня     уже  не   ждал Шуру.   Ему   уже   было  все    ясно..   Кроме,  пожалуй, одного -  в  какую,  интересно,   степь   теперь   унесло   его   аспиранта?  И  что   унесло -  вдохновение,  стечение  обстоятельств      или   его  вольный нрав   разбойника  с  большой   дороги…  Первый  блин   комом, -  успокаивал  Леня  себя,   глядя на  своего  второго  аспиранта,  краснодипломника  из  МГУ, также     мотавшегося   из  Москвы,  но  послушного  и    ориентированного     на     изготовление   диссера  строго в  отведенный     срок.

- Этот-то    будет  выступать   на   Солонниках  и  детишек   поучать  в   кинохрониках,  -   думал  Леня,    глядя  на  второго   аспиранта,  и   считал   дни  до  истечении  годового   срока,  когда   он,  наконец,  почувствует  себя   свободным  от  каких-либо  обязательств…

Шура  со   своим  рулоном,  нет  слов, из  равновесия  его   вывел.

-  Что  это  у  тебя,  -   зыркнул   Леня с  опаской    на  рулон.

-   Графика   к   диссеру,  - ответил  небрежно   Шура….  

    Через  полчаса   26  листов   были  развешаны   по  стенам  Лениного  кабинета,  и   Шура  приступил  к  священнодействию.    Чего  только  не было  на  этих   листах   -  в этом  циклопическом    скоплении  таблиц  и  графиков.   Вся  гвардия  породообразующих  минералов   была  представлена  здесь   в  невиданном  для  них  облачении.  Каждая позиция      каждого  минерала       была  украшена   величиной эффективного   заряда.  Четыре   октаэдрических  позиций       амфиболов    гарцевали  друг  перед   другом,   демонстрируя   свои  позиционные  энергии…      Целый   час  приплясывал  Шура   вокруг  своих  таблиц.   Такого  цифрового   великолепия      минералогия    еще  не  знала.

  Но  Леня   не  был  бы  Леней,  если,  терпеливо  выдержав  Шурину   атаку,  не  задал  бы    ему  убийственный   вопрос.

 -   Ну  и  какой  же   вывод  из  всего   этого… Чем     ты   практически       порадуешь    геологию…

   Но  и  Шура     не  был  бы  Шурой,  если  не   знал бы   четкого  и  короткого  ответа   на  этот     холодный     вопрос     своего   шефа.

    - А   вывод   один:  модель   работает  и   опираясь  на  нее  можно   на     количественной основе   рассуждать   о  минералогических  процессах.

  Подумал  немного  и  добавил.

  - Дайте  мне   десяток   вопросов   из  области   петрологии.  А  я  попытаюсь  ответить  на  них,  используя  это    цифровое    изобилие…    Если   на  один  хотя  бы   убедительно  отвечу -  все,  диссер  есть,  и  я  без  мата  задавлю  любого  оппонента...

М-да,  - только  и  сказал  Леня. - Вопросы-то я  тебе,  конечно,   подберу.  А как же  спектры,   это  твое  любимое  с длинным  нудным  названием  и   замашками   тензора?.. Как  же  то,    другое  твое    великолепие?…

 -  Ошибку,  о  которой  я  говорил  при   последней  встрече,  я   нашел-  все  считается  нормально.  Но    для  того,   чтобы  убедительно  доказать  бездиффузионность  перераспределения,   мне   нужно  будет  греть пироксен  при  разных  температурах   и    после  каждого  прогрева   снимать  трехмерный   рентген  и   потом  уточнять  структуру.  Одним  словом,  что бы  доказать  и  чтобы  никто  не  пикнул,  нужны   при  каждой   температуре координаты  атомов    ассиметричной   единицы -  реальные,  а не прикидочные…    А  это  ни  одним  годом  работы  попахивает…     Одним  соловом,  я предлагаю  тормознуться   на  том  направлении  -  временно  заморозить   его.   И  ударить здесь.  Если  продлите  еще на год  контракт  и  отпустите    на  симпозиум   по  изоморфизму  в  Ленинград,  то   через  три  месяца    диссер  в  переплетенном  виде   будет     лежать  у  вас  на  столе.

- Куда,  куда,… Какой  симпозиум… -  вскочил  со  стула  Леня.  

- Да я  послал  тезисы,  их   приняли.  Сам   Сергей  Вадимович    зовет….

- Ну, ты   даешь.   Мало  того,  что  он  раз  в   полгода    является  на  работу.   Он  еще   и  тезисы  рассылает… А    через  ученый  совет  эти  тезисы  проходили…  Ты   что  порядков  институтских  не  знаешь?.     Да,   Вилен,  голову   мне  оторвет,  если  прослышит…  Он    и так   при  каждой  встречи   норовит  подколоть: «  Ну, как   там  наш  Шура  со  своими   тензорами?.. »

 

   Контракт     с  Шурой   продлили.   И   в   Ленинград  он  смотался.  Но   счастья  ему   эта  поездка  не  принесла.  Да,  Сергей  Вадимович   явился  на  заседание  секции,  где  докладывал  Шура,  и   всячески  демонстрировал   свой   интерес   к   его  работе.   Подошел,  спрашивал,  хвалил и  метнул  под  конец    ложку   дегтя:

-    Все  хорошо  у  вас,  но   ковалентный вклад  - слабоват.  Слабоват-с…

  Шура   слишком    уважительно  относился   к  своей   модели,  чтобы  оставить   без   внимания  это, на  первый  взгляд   не  очень  серьезное   замечание.  И  вернувшись  в   Москву,  сразу же  позвонил  Борьке,  своему      закадычному школьному другу.  Борька     занимался   квантовой  химией,  имел     кандидатский   диплом   и   потихоньку   мастырил  докторскую.  Шура  постоянно  консультировался   у  него,  и  они  даже   вместе пытались сделать  одну   расчетную   работу.

  Друзья   встретились  на  обычном  своем   месте,  на  Пушкинской  -  она   располагалась  точно  посередине   между  Шуриным  Соколом  и  Борькиным  логовом    в   Ясенево. Зашли  в  Елисеевский,  продавились  к  прилавку, взяли  два  Гурджани  и  отправились    за  кинотеатр -  на  Страстной.  Там  на  одной  из   лавочек,   под   фонарем  и  состоялась  эта  историческая   конференция.  Был  теплый,  влажный   сентябрьский   вечер.  Они   прикупили  еще  и  два   пакета  молока,  вылили  их содержимое     в  урну,  перелили   в  них   Гурджани    и  спокойно  попивали  его на  глазах  у  прогуливавшегося   мента  с  рацией.  Молоко     на   бульварах  распивать   тогда  еще   не  запрещали.

  Но  главное   было,  конечно,  не  в Гурджани,  а   в  тех   листиках,  что  лежали  у  них  на  коленях.

Шура     еще  по  телефону,  поставил   перед  Борькой      вопрос  с  предельной   четкостью -  мне  нужны   ионный  и  ковалентный   вклады,  выраженные  через  основные     квантовохимические    интегралы...

-  Сделаем,-  сказал  тогда   Борька.

  Борька  лихо   расписал     полную энергию     соединения  в  приближении  Левдина  и  начал  чихвостить  электростатический   и обменный   вклады   -  выдергивал    отдельные  интегралы,  показывал  их  Шуре  и  говорил:  ионный  или  ковалентный.  Шура  заворожено  слушал.  Он  даже  видел  по  какому  принципу    Борька  их  раскладывал  по  кучкам..  И  даже  остановил  его один   раз:

-                 А  этот-то  почему  ковалентный…

 

Борька  глянул    изумленно  на  Шуру,  прищурился на  интеграл,  зачем-то  наклонил  голову  к  листу,   обнюхал  этот интеграл,  и  сказал  страшную  фразу:

-                   Ну  хрен  с  ним,  пусть  будет  ионным.

Лучше бы  он не  говорил  этого... Шуре,  во  всяком   случае,  говорить  такое  было  нельзя…

   Но  слова   были  сказаны   и  уже    через  три  дня    Шура  ехал    в  Черноголовку      к   Лене,  чтобы   сообщить  ему:  он  вынужден  и  этот  вариант  своего  диссера  заблокировать...  И  начать  все    сначала.

 

                                                        7

 

 

 

   Гурджани,  Борькино  ионно-ковалентное   легкомыслие,  влажный  московский     бульвар…   Какой  диссер   устоит  перед    этой   великолепной   комбинацией    сущностей   и  смыслов   -  да никакой.    Не  устояла    и  вторая,  практически  готовая   версия   Шуриного  диссера.

    Тогда,  сидя  на  спинке   лавочки и потягивая    Гурджани    из  молочного  пакета,  он,  выслушав      удалую   Борькину  фразу, вдруг понял   простую  вещь:  туфта  все  эти  ионные,  ковалентные,  металлические  связи -  жалкая  и    попытка   связать  химическую  связь  и  физические  свойства  напрямую… И  тут же  погонные  метры    его  таблиц  и  графиков   превратились  в  макулатуру.  Защищать  все  это  он  уже не  мог  -  его   теперь тошнило     от этой   терминологии. То,  что   влетело  в него  когда-то  как  комбинация     «изоморфизм  и  химическая  связь»,  обрело  новую  форму  существования…  

     Леня  выслушал     Шуру,   и,  как  всегда, на  его лице  не  дрогнул ни  один   мускул.  За  время  общения  с  Шурой  у  него   вообще   выработалось   хладнокровие   укротителя     тигров,  охотника  на  акул,  испытателя   парашютов…   Его  теперь    мало  что  могло    вывести  из  равновесие,  даже  сообщение  ТАСС     о  том,  что  земля  все-таки   плоская …

Леня  Шуру   выслушал   и  взял  трубку   телефона.

-  Майя  Григорьевна,  Вилен   у   себя?   Спросите,  пожалуйста, принять  меня  может,   минут  десять   надо…  Нет,   срочно,  прямо  сейчас.  Очень надо.

 И  положил   трубку.

Через  минуту  раздался  звонок.

-  Спасибо  огромное…  Бегу.  -     И  добавил,  теперь  уже  Шуре,-  Сиди  и  жди  меня  здесь…

   Леня  вернулся    в  свой  кабинет  минут  через  двадцать -  веселый,  раскрасневшийся…

 - Все,  дорогой,  судьба   твоя   решена.  Ты  теперь  абсолютно  свободен  и  можешь     со  своими  диссерами    делать  все, что    хочешь  -  шашлыки  можешь на  них  готовить…

   Леня   тоже  умел   метать   гранаты   и  в  искусстве  этом    не  уступал,  пожалуй,   Шуре.

Идея, которую  он  собирался    реализовать     в кабинете   директора,    обдумывалась им,  видимо,    давно.  Он  понимал,  что    укротить    Шуру  ему    не  удастся.    Понимал  и  то,  что Шуру   нельзя  не  поддержать. Но  у  Лени  был,  уже   на  сносях,  следующий   и  очень  удачный аспирант,    -    под  него   нужно  было  готовить штатную   единицу...  И  Леня  рискнул: предложил   Вилену  фантастический   вариант -  красивый   и  безумный   триплет:   одним  выстрелом -   три   цели.    Пристроить  Шуру,  высвободить   единицу  для  второго  аспиранта,  и….  произвести  революцию   в математической   службе  института….

  С  этим  он  и  помчался  к   директору.

     Номинально    в   их  институте   математическая  служба  существовала  и   давно,  но  решить  самую  пустяшную   задачу   было  практически  невозможно  -  руководитель  группы   был  настроен  категорически:  занимался   какими-то  экспериментами  на    аналоговой   машине   и  всех  посылал.  Времена  были  еще  дикие,  механические  арифмометры  уже   сошли,  но  сочетание   слов  «вычислительная   машина»   еще   вызывала  мистический    ужас.  Поэтому   стонали  натужено  все  -  и     аспиранты,   и   член-корры…

Влетев   в  кабинет   директора,  Леня  начал   с главного.

-  Я знаю,  как  решить  проблему   математической  группы

- Как? -  Вилен  Андреевич  от   изумления даже ручку     из  рук  выронил и в  кресле  привстал.

- Назначь  начальником   моего  Шуру…

Хохотал  директор долго,  по-богатырски …

-   Допек, значит,  наконец,  и  тебя….  Что  произошло-то?

 -  Да в общем-то  ничего,  обычная  история.  Съездил  в  Ленинград  на  конференцию. Привлек, кажется,  внимание  к  себе. Кто-то   там критически  выступил. И  всё….  Дрянь,  говорит, все  это…Нет,  говорит,  никаких  ионных  и  ковалентных  вкладов   и  делать  надо  все   по-другому.   Хотя    критика  была   пустяшная,  на  которую    и  внимания-то   можно  было не  обращать. Ну  что  с ним делать? Заставить  его   защищать  тот  любопытнейший  материал,  который он  возил  в  Ленинград,  я не  могу.  Да  и никто  не  заставит.  Выгнать  -  жалко и несправедливо. Остается   единственное  -  повысить  в  должности     и пусть  занимается, чем   хочет  -  в  свободное  от  основной  работы время…

  -  Ну  да,  ты   нахлебался,    а  теперь моя  что ли  очередь?

-   Зря   ты   так,  Вилен  Андреевич.  Не  стал  бы я  тебя  дергать, если  бы   не  был  уверен,  что  Шура  с   твоей  математической  группой   справится  и  очень  быстро.  Сам  посуди. Образование  у  него  геологическое, химию,  физику,  физ-химию  знает,  то   есть  любого  из наших  поймет  с  полуоборота.  Сам  программирует,  математическая подготовка не  из  последних  -  слышал   я однажды  как  он  ворковал    на  их   языке. Идеальная  комбинация.  Плюс  работоспособность… Ты  попробуй.  Вот  увидишь,  через  полгода    забудешь об этой  матгруппе.  Хочешь,    договорюсь  с  ним.  Пусть  у  него  будет  испытательный  срок. И если  он тебя  не  устроит  -  подаст заявление  по  собственному… 

-  И    что,   действительно,   уйдет  что  ли?..

-  Уйдет,  ставлю  голову  против  пустой  пивной   бутылки,  уйдет.  Я,   хотя    и  видел  его раз  двадцать  за  шесть  лет  работы    у  меня, гарантирую.   И  договариваться    с  ним даже не  нужно.  А  то  ведь  он     начнет    с  того,  что  принесет  тебе  заявление  об  увольнении,  подписанное   днем  окончания  его  испытательного  срока.   В  тот  же  день,  когда назначишь,  он  и принесет…

    Больше   никаких  вопросов   директор   Лене  не  задавал. Вызвал  Майю Григорьевну  и     попросил  пригласить  замдиректор  по  хозяйственной  работе.

-  Виктор  Юльевич,    мы  тут,  кажется, нашли  человека  на  должность  руководителя  математической группы.  Скажите,  существует  ли  какая-то  юридически   безупречная   возможность    временно  ликвидировать  матгруппу  нашу  и   тут   же  сформировать нечто   подобное  ей?... 

 - Да,   Вилен  Андреевич,-  практически  без  раздумий   ответил  замдиректора.   Сделать это    можно,  например,  так.   И  рассказал  -  как.

- Сам–то   Шура  знает  о  твоих    планах,  -  обратился  директор уже  к  Лене после  того,  как  выслушал  своего    зама.

-  Да  нет,  конечно.  Но  он  сидит   у   меня    в  кабинете  и    через  минуту   я  получу  его  согласие.

  -  Согласие-то  получи,   но   события   не  торопи.   И  Шуре  скажи,  чтобы     молчал. План  Виктора  Юльевича  надо  хорошо подготовить  и   реализовать    внезапно …

 

                                                      8

 

 

  Шура  согласие  дал.  Правда,  не  сразу.

  -  А  что  будет  с  этим -  он  назвал  фамилию  нынешнего  математического начальника.

   -  Останется  пока  в  штате,  но  без  группы. Она просто    будет ликвидирована  и  тут  же  организована  при одной  из   лабораторий…  Тебе,  Шура, переживать  по  этому  поводу  нечего.  В  конце  концов,  у  нынешнего  начальника  было  три  года   в   распоряжении..  Он   по-идиотски   вел  себя  -  всех  посылал.  Ты    у него не  работал,  на  место    его  не  претендовал… 

-  Да, но  ведь  меня     фактически  используют  в  качестве  киллера.

-  Да  брось  ты.  Киллерами   здесь  выступают   Вилен    с   Виктором  Юльевичем…     Да     к  тому   же,  ничего,  кроме  хлопот,  в  награду   ты  не  получишь. Ну,  свободу,  конечно.   Хотя  у   тебя     ее  и  так    было  предостаточно... И  учти, что     такой   же   маневр  начальники    могли осуществить   и под  кого-то  другого.  Я  просто  убедил  их, что можно  под  тебя -  и  тогда   через  год    о проблеме  математической группы    в  институте  никто  и  вспоминать  не  будет…

  В  общем,   Шура  впрягся.   Когда  вывесили  приказ  об   уничтожении    матгруппы    и  создании ее  под  водительством   Шуры,  институт  на  время   замер…    Злые   языки  в курилках    комментировали    Шурино    назначение    кратко   и   выразительно  -  к  неурожаю.   Настолько  загадочной фигурой  он       в   институте     считался…  Заговорили   и  о   мохнатой   лапе в  Москве,  особенно  после  того,  как  Шуре    при  распределении  очередного   дома выделили     отдельную  комнату...

   Ничем,  кроме   себя,  Шура  никогда  не  управлял …Но   к  поставленной   перед  ним  задаче   отнесся  вполне  профессионально.  За  неделю  он  обошел  всех  завлабов  -  выслушал  их  математические  грезы.    Картинка  получилась  простенькой.  Вырисовывались  две   вполне     самостоятельные  и  объемные   задачи,       все   же  остальное   -    заявок     двадцать -  сводилось   к  двум  программам.  И   Шура   вместе  с     доставшимися  ему  в  наследство   сотрудниками приступил…  Одновременно   он  начал  писать  и свою  новую  программу -  под  новую    модель.

 

Леня  оказался  прав.  Шуру  назначали начальником  в  марте,  а  уже  в  конце  декабря, на  итоговом  собрании    института Вилен  публично  заявил:

-   Математическая  группа   работает,  как  хорошо  отлаженный   механизм.

 

Для   себя    Шура  в   те  дни   установил:  как   только     острые  проблемы   будут  решены, а всю  службу   удастся   отладить  настолько, что     управлять ею  можно  будет  в полуавтоматическом   режиме,  он  сокращает  свое   личное   участие     в  деле  с  восьмидесяти процентов   до   десяти,  то  есть   возвращается,   фактически,    к  своему  прежнему  режиму…

  На   достижение  этого    «  как  только»   у   Шуры    ушло  около   двух  лет.     И    работал он  эти  два  года  с   полной   выкладкой.   Тогда  в  Черноголовке   уже  появилась  Шестерка  -  БЭСМ 6,  и  где-то  часов   с 10  утра  до  часу   было  на ней  отладочное   время,  когда  задачи  длиннее     минуты    не принимались.  И   за  эти  три   часа   можно  было  сделать    очень  много.  Если     заниматься  одновременно     тремя -пятью  задачами,  если  придти  пораньше  и    захватить  в  предбаннике  стол,  если  вообще  не  лениться…  Работали   тогда    на  перфокартах.  Вот,   Шура  и  вертелся   три  часа   с  пятью -  семью   колодами.    Схема  была простая.  Получаешь   выдачу,  находишь  ошибку,  отыскиваешь  в  колоде  нужную  перфокарту, пишешь  исправленный  текст,  летишь  на  первый  этаж  перебивать,    возвращаешься,  меняешь  перфокарту и  закидываешь  колоду   вновь.  К  этому   моменту   приходит  следующая  выдача.  И  так   три   часа.    Но  результат    за  два  года   был  достигнут.  Тогда   Шура   и перешел  на    прежний  режим    посещения Черноголовки:  один -два  дня   в  неделю...   Комнату  же  свою  отдал  в  безвозмездное  пользование   одному  из  своих  новых   сотрудников…

     Еще   через  три  года   он   завершил  все  необходимые    расчеты  по  новой   модели.  Она   была  значительно  серьезнее  предыдущей  и         хорошо  подкреплена,    так   сказать, концептуально: Шура  предлагал  свою  трактовку  эффективного заряда  - некую  вариацию  на     тему  химической    активности.  На  свой  лад определял   Шура    и  ионность     с   ковалентностью …   Были  у  него  и  впечатляющие   расчетные  результаты.  Он    посчитал,  например      энергию  смешения   некоторых  твердых  растворов.  И по  его  расчетам  в  системе SrO-  BaO   получалась   полная   смесимость,  а  в  системе Мgo-CaO    -  ограниченная,  что  подтверждалось  экспериментально. В  общем,  теперь  Шура достиг,  как  ему  казалось,  такого  уровня  понимания проблемы  и   владения  ей,  что  сдвинуть его  с  занятой      позиции     было невозможно.  Он считал,  что  отобьется     от  любого  оппонента.  Как  отбивался, например, от  своего  друга  Борьки,  которому  Шурины  разработки  очень  не нравились. Они  ругались.  Борька  называл  Шуру  дилетантом,  Шура Борьку  -  ослом  и  козлом  упершимся…

 

    Когда   расчеты   были  закончены,    Шура   испросил  трехмесячный  отпуск  для  написания  диссертации  -  с  первого  июня  до   31   августа.   Таких  длительных  отпусков никто  прежде   в  институте   не    брал,  но директор  согласился:  летом     жизнь  в  институте  замирала -   основная  масса  сотрудников   разбегалась  на полевые     работы.  Директор  просил  только об  одном:   держать  ситуацию  в  группе  под  контролем   и  время  от  времени наезжать…

    Но получив  три  месяца,   Шура  занялся  вовсе  не  диссертацией, а написанием  критической  статьи  в  защиту   романа  Булата  Окуджавы «  Путешествие  дилетантов». Рецензия   так  и  называлась  «Но  вспять  безумцев   не  поворотить».  Шура  пламенно     защищал   Булата  и разоблачал    происки   его  злейшего  ненавистника  Бушина… 

  К  середине   июля  статья   была  закончена.  Приблизительно  в  это  время  они   и  с  Борькой  встречались.  И  после  двух  традиционных  Гурджани  в поисках  пива  насущного   забрели  куда-то  в  район  Новослободской.  Дело  уже  шло  к  полуночи  -  они  лениво  тащились    к  метро.     И  вдруг во  дворе  одного  из  домов,  выходящих  на  Садовое  кольцо,   увидели  мерседес.   Всамделишный   мерседес  без  охраны.

Шел  1981  год, Высоцкий  уже  умер,  а   Шура   знал,  что  в  Москве,  кроме  Высоцкого,       такая  машина   есть  только у  Олега  Ефремова  и  у  Варвара.

 Он  так  и  сказал  Борьке: 

- Либо  Олег  Николаевич сегодня   ночует здесь,   либо  Варвар  из  Турции  вернулся…

 Они  подошли  к  машине, достали   ополовиненную бутылку  портвейна,   раскладной пластмассовый    стаканчик  поставили  на  капот     мерседеса.  Тот  почему-то    смиренно  молчал.    Допили  вино,  покурили  и    поплелись   дальше  к  метро.

 

Варвар   явился  к  Шуре   уже  на  следующий  день:

 -   Видел  тебя     с каким-то фраером   около  моей  машины…

 –  Ну  и  чего  не  вышел, не  крикнул…

-    Боялся  спугнуть  машину,  она  мой  голос   знает  -  могла     сигнализация включиться …   Но  я  вообще-то    к   тебе  с  предложением.  У  меня   жена   с  детьми    отдыхает   в  Симеизе.  Хочу    через  две  недели  смотаться   туда   на  моем  мерсе,  окунуться  в     море  и  вывести  их  оттуда   домой…  Но  мне  нужен  попутчик – одному    на  такой   машине   ехать не  советуют.  Давай  со  мной.  Я  тебя  вчера  увидел,  ну  думаю,  -  Шура  поедет.  У   тебя  график    по-прежнему  свободный?

 -  Свободный-то  он  свободный,  да  занят, к   сожалению, -   мрачно  ответил  Шура,  -  в  творческом  отпуске   я:  диссер  пишу.  Точнее  не  пишу,  а половина отпуска  уже прошла.  Так  что  рискованно  еще  неделю  на  эту    поездку   тратить….

  -  Да… Жалко…  Но  ты  подумай  все-таки,  -  сказал  на прощанье  Варвар.

 

  Шура  погрузился   в  размышления.  Он  думал   минут  двадцать, от  силы   двадцать  пять.  Потом  подошел  к  письменному   столу,   сел  за  него   и   начал  писать  диссертацию.  Все  материалы   у  него    были  под  рукой - к   исходу   восьмого  дня   диссер   был готов: двести  страниц     рукописного     текста.       Для  отчета  за  творческий  отпуск  этого   было  вполне  достаточно.  И  Шура  позвонил  Варвару

 -   Варваруша,    я  готов  ехать -  диссер  уже  написал…Ну  ты  даешь….  Какой же  ты  варвар,  все- таки.   И  где  вас  таких   только выпекают…  Я     восемь   суток  пахал.  А  он,  видите  ли,   раздумал …  Да  ладно,  что ты  оправдываешься…   Ящик   пива  с   тебя  и  немедленно.  Иначе  никаких  извинений     не  приму  и  ославлю  на  полсвета.  Жду!..

 

                                                     9

 

Все  формальности,   связанные   с  диссером   Шура  исполнил  быстро.    Легко  прошел он   и  через  ученый   совет    своего института.  Его  выслушали,  покивали  головами,  вопросов никто не  задавал.  Официальный  оппонент  на этом  ученом  совете   тоже  молча  кивал  головой  -  говорить    что-либо  ему  не  хотелось.  Перед  началом  Шуриного   доклада   несколько  слов    сказал  Леня:

-  Мы,  скорей  всего,  мало    что  поймем,  из  того,  что  нам   сейчас будет     рассказывать  Шура,  но  принять   диссер  к  защите   надо…Понимаете, если  Шура, сам  эту  свою  работу,  наконец,  принял,  туфта   -  исключена…    Нам  нужно  просто  довериться   ему…

     Записной    институтский   скептик   и  полемист  Фонарь  один  вопрос  все -таки   задал:

-  А  кто     главным оппонентом   намечается?

-  Сергей  Вадимович,  кто  еще  ?   -  успокоил   всех  Леня.

 И  все  успокоились.  И   дали     Шуре  визу на  вынос  его  диссера  из  стен   института….

 

  Казалось  бы,   Шурина  эпопея,      этот  сумасшедший   его   флирт     с  наукой,  вышел,  наконец,  на  финишную  прямую,  и    финал     был близок.   Для  кого-то  он     в  этой   ситуации,  и  в правду,    был    бы  близок.   Но  Шура   обладал  совершенно уникальной    способностью   из  ничего     конструировать непреодолимые   трудности.    Не  упустил  он   такой  возможности  и  оказавшись   с  готовым  диссером   за  пределами   родного   института… 

     Он   сразу   же  отвез    диссер на    Воробьевы   горы  -  Сергей Вадимовичу.  Тот   гневно  вскинул   брови, едва   только   пробежал  глазами      название  диссертации:  «   Энергетическая   кристаллохимия:  квантово-  химическое  обоснование   и  приложение  к  исследованию  окислов».   Брови  вскинул  и   в категорической   форме   потребовал      поменять название.

Реакция  Сергея  Вадимовича   была  предсказуема,  поскольку  он   являлся    всесоюзным  авторитетом  в  вопросах  энергетической кристаллохимии.  Называя   так   свое    многострадальное    творение,  Шура      и  в  мыслях   не  имел   -   посягать  на   его   авторитет.   Он   просто  считал,  что   концепция,  которую  тот  развивает,   качественная, в   лучшем  случае  полуколичественная.  А  сам  он,  Шура,    ни на  что  не  претендуя,  подводит  под  концепцию  более  строгую  основу.

   Конечно,  с  Шурой  в   требовательном  ключе  разговаривать  нельзя   было  даже    десять  лет назад,  когда  он  впервые   задумался  об  изоморфизме  и  химической  связи.  Тем  более  с  ним  нельзя  было  так    разговаривать  сейчас, когда  он  находился  в  отличнейшей      форме  и  знал   по  проблеме  очень  много, даже из  областей,  лишь примыкающих к   основной   его  теме.  Но   увы, никто,  кроме  самого   Шуры,  не  знал  того,  что  он  знает очень  много,  и  не  просто  знает,  а  держит   эти знания  в  некой   целостной   форме   с  многочисленными   внутренними  связями  и    может  отстоять  свою    концепцию  даже  перед   кодлой   самых  злых  и    самых хищных оппонентов.

  Полистав с полчаса      диссер,   Сергей  Вадимович  высказал  и  еще  одну  претензию:

-     Почему    это  у  вас  отсутствуют  ссылки  на   N?...  - он   назвал  совершенно  незнакомую   Шуре   фамилию.- Странно,  весьма  странно,  сейчас  это  очень  популярное      направление…

  Ответ  Шуры   был    прост  и  строг.   Названия      менять  не  буду -  работы      N   обязательно    посмотрю... 

  Прямо с  Воробьевых   Шура    и  маханул  в  ГПНТБ.   Заказал Израильский   химический   журнал,  в  котором    была  опубликована  работа  N, посмотрел    ссылки    к  его статье,  заказал  еще     десяток   журналов.    И  углубился  в  чтение.  Уже   минут   через пять   его  настигло  ощущение,  что  все  это он  когда-то  читал.  Минут  через  двадцать  он    понял,  что  господин   N  разворачивает  методику   извлечения     информации  о  химической   связи    из   рентгеновских     спектров,  из  карт   электронной   плотности..  Эта  была      та  метода,   с  которой  Шура,  оказывается,  был  хорошо    знаком  еще  во  времена     своего   второго  диссера  и  которую  он  решительно,  еще  тогда,   отверг   для  себя,   как   совершенно   бесперспективную.

 

Через пару   дней   он    позвонил   на  Воробьевы  и     договорился об   очередной   встрече.    И  хотя Сергей  Вадимович    к  тому времени       прочитал  диссер  полностью,    замечание   у  него  так  и осталось   - одно:  название   надо  менять…

  Шура    в  спор  вступать  не стал   -    сказал  лишь   несколько     слов  о  господине  N:

-  Оказывается      с этой   методой   я знаком    и      давно  считаю  ее  пустой… Рентгеновские   спектры,  к  счастью,  никакой      информации  об   образовании   химической  связи  не  несут.  Да,  из   них  можно  получить  распределение  электронной  плотности,  но  оно  как  бы очищено  от  эффектов  образования   связи.  Есть  экспериментальный   факт:  уточнение  структуры     практически  не  зависит,  от выбранного   для   атома   формфактора   -  можно  взять  формфактор   нейтрального  атома,  можно  иона   с  тем  или   иным  зарядом.   А это   потому,  что  все  эффекты     ионизации   находятся  на   малых  углах   -   до   первого  рефлекса.  Только   поэтому     можно  уточнять   структуру,  получать   межатомные  расстояния,  не   решая при  этом  полной   квантово – химической   задачи…    Знаете,  что  делают   господин  N   и   те  мужики,  статью  которых  я  лет  пять  тому  назад     внимательнейшим  образом   изучал ?  Они  по  хвостам  кривой,  представляющей  собой  суперпозицию  формфакторов  атомов  в  соединении,   пытаются  оценить  что-то  вроде  эффективных  зарядов -  экстраполируют  эти  хвосты   на   нулевое  значение    угла     тета.     А  это, на  мой  взгляд,     столь  же   продуктивное  занятие,  как  определять  погоду  в  Магадане  по  плотности  облаков  над  Воробьевыми  горами…

  Сергей   Вадимович     выслушал  все  это,  глянул  на  Шуру  как  на  сумасшедшего  и  сказал: 

- Ну   ладно.  Вот,  все это     вы  и  расскажите на  семинаре   в  моей  лаборатории.  Вам   ведь  все  равно  придется   выступить   там  -  без  заключения   семинара,  вы  же  понимаете,   наш   ученый   совет вашу  работу  к  рассмотрению  не  примет……

 

    После  этой   встречи, Шура   раз  в неделю      звонил  Сергею Вадимовичу  и    спрашивал, когда   приходить    на    семинар…  И  тот   ему  отвечал:

 - Придется  пока  подождать  -  никак  не  удается  собрать  всех  экспертов,  особенно…  И  здесь  называл   фамилию  известного  квантового   химика,   доктора  и  профессора. 

   И  длилась  сия  волынка   почти полгода.   Сергей  Вадимович отнесся,  видимо,   к     работе   Шуры   более,  чем  серьезно…  И  включил   весь  свой   административный   ресурс,  чтобы,   если   не остановить    Шуру,  то хотя бы   слегка  укротить   его...

    Шура  же,  как   ни  странно,   был   абсолютно   спокоен   и  никакой   интриги   против   себя     долго замечать   не   желал.   А  когда  какую-то   странность   в  поведении  Сергей  Вадимовича   все-таки  признал, поделился,  наконец,  кое  с  кем  из  своих   московских   знакомых…

  Нужно  сказать,  что        Шура    не  относился   к   числу   лиц,   приятных   в общении.  К  этому  времени  он       заматерел, носил    длинную  гриву  с  легкой    проседью,   брюк   никогда  не  гладил,  пиджаков  и галстуков  не признавал,    свитер  стирал  раз   в  год  -  в  июле,  перед   днем  рождения  и   до  третьей   кружки  пива  был     необщителен   предельно.

  И  тем  не  менее  у  него  были  знакомые.    Даже среди  докторов  наук,  работающих    в    геологии   и   занимающихся   физическими  методами  исследования   минералов.  Некоторые  из  них  даже  проявляли    интерес  к  Шуриным  разработкам..

   В   ту  зиму,  когда  Сергей  Вадимович   прикладывал  воистину  героические   усилия,  чтобы   собрать    семинар  своей   лаборатории,   Шура     регулярно  захаживал  в  Геологический   института  АН – ГИН   в    геологическом обиходе, -  благо   тот находился     рядом   с     основным     маршрутом   его   перемещений   по  Москве.  И  каждый  раз   заведующий   лаборатории  физических  методов    задавал  ему    вопрос:

  -  Ну,  что    Сергей  Вадимович  определился   с  датой ?..  Странно,  все  это,   очень  странно, -  продолжал  гиновский   завлаб  -  Или  наоборот,  очень,  все  просто  -  не  хочет  он   пропускать  вас,  очень  уж  вы  его  чем-то  не  устраиваете…

  Шура   лишь  плечами пожимал.    Но  однажды,  гиновский   завлаб,   глянув  на  это  безразличное  движение  плеч,  махнул  рукой  и   начал  звонить  своему  другу  из  соседнего  ИГЕМа,  то же  доктору,  специалисту    по  электронной  микроскопии.

-  Зайди. Прямо  сейчас,  если   можешь.  Он   у  меня.

    И   Шуре     стало  понятно,  что   его  проблемы  здесь  в  ГИНе   обсуждаются   очень интенсивно.    Когда    же   появился   игемовский        доктор,  стало  понятно  и  то,  что   они  обсуждались не   просто  ,  а  в    практическом   ключе.

-  Вы  напрасно   так  спокойны.  И  вообще,  почему  именно  ГЕОХИ?..  Что  на  нем    свет  клином  сошелся?.. Почему  вы  не  пытаетесь   поискать   какой-нибудь другой   ученый   совет?

-  Какой? В  ГИНе   что ли?   Так  меня   здесь   брахиоподами    закидают    тут  же,  как     только  я    открою   рот…  И   к  вам,   в   ИГЕМ,   мне   дорога   заказана…

-   Ну  есть,  например,  Институт  кристаллографии -  там рассматривают  работы по  специальности  кристаллохимия  и  кристаллофизика..      

 - Да  что   вы,  меня   там  уже  на  вахте  задержат    и    выбросят, как  Понятовского  из  райсовета,  -  ногами   вперед.

- А если  все-таки  попробовать?.  Хотя,  наверное,  придется  кандидатский минимум по  специальности  пересдавать.  Вы  на  это готовы?..

 -  Готов,  не  готов,    если  надо,   пересдам… Но, кто   меня  пустит  туда…

 -  Ну  ладно,  -  сказал  игемовский  доктор, теперь    обращаясь  уже к   гиновскому. -  Я  позвоню  сегодня  Боре.

  Попрощался  и  ушел.

-  А  кто  такой   Боря? -  спросил  Шура.

-  Боря,  это  его   институтский   однокашник,  академик,   директор института   Кристаллографии…

 

                                                         10

 

  Так  Шура,   на  которого    давно   махнул   рукой его  руководитель  Леня,  которого     отказался   поддерживать   его   закадычный  друг    Борька  и    на  пути  которого   противотанковым   надолбом     встал    доктор  и  завлаб  Сергей  Вадимович, по  страннейшему   стечению  обстоятельств  и  благодаря   исключительной    по  силе  привязанности         завлаба  из  ГИНа   к  завлабу  из  ИГЭМа,  в  три   дня,  минуя   все  препятствия,    был  перенесен на  крыльях  сумасшедшей   удачи     в  кабинет  директора    до  чрезвычайности   престижного   Института  Кристаллографии. 

 Этот  почтенный   и    несомненно  очень  добрый   человек  тогда  еще  не  знал,  какую  подлянку    подкинул  ему  его    одноклассник,       человек  столь же почтенный  и  добрый…

    А   пока   он   листал  Шурин  диссер,  время  от  времени  требуя    от  Шуры  пояснений   к  тому  или   иному   рисунку.  Эта    процедура  длилась    минут  десять.    Затем  академик   снял  трубку  и, обращаясь   к      ученому  секретарю своего  отдела,  попросил  его  собрать        семинар    и   рассмотреть   диссертацию   для  представления  к  защите.  Дата была  названа  тут  же   - через  две  недели.

    Шура  спокойно   ждал,   не  подозревая,  какие  страсти   бушевали  в   эти  две  недели   в   московском  треугольнике:   Воробьевы  горы (  ГЕОХИ)  -  Середина  Ленинского   проспекта  (  Институт  Кристаллографии)  -      Пятницкая  (ГИН).

  Мир  тесен,  а  московский   научный  мир - тот  просто переселен     с  избытком.    И  потому   известие  о  том,   что   Шура  каким-то  образом  просочился в  кабинет  одного  из  авторитетнейших  академиков    уже   через  два  дня   долетело  до  Сергея   Вадимовича.  К   такому   маневру   Шуры  тот  не   был,  конечно,  готов  -    был     уверен:  Шуре    просто  в  голову  не    придет  искать  какие-то  обходные  пути.  Он   надеялся,  что,  поупрямившись   с  годок,   Шура   начнет  искать   основу  для  компромисса.   Сергей   Вадимович   уже понимал,    что   Шура  живет  по  каким-то   своим  законам,  но  при этом  был  уверен,  что      рано  или  поздно   Шура   все-таки сообразит,  что  его   законы,    хотя  и  хороши,  но  локальны. … К   тому  же   уж  кому-кому,  а  Сергею  Вадимовичу    было    ясно,  что   химические  науки  в    Кристаллографии   это   совсем  не  те   химические,  что  в  ГЕОХИ…  Что     Шуре,  даже  если  его  примут  к  защите,  придется   пересдавать   кандидатский  минимум,  да    не  кому-то,  а     волкам  из  Института  Кристаллографии...   И  кроме  того,   сдать     полуторогодовой       университетский  курс  по  физической  химии.   И  не  где-нибудь,  а  в    Менделавке…   Два  этих   барьера  даже  для  Шуры    могут   оказаться  непреступными -  либо  там,  либо  там   он,  если  не  сломает    шею,  то  затормозится  надолго   и   все  равно  побежит  в  ГЕОХИ.     Но  даже  если  он  просочится    и  через  эти   барьеры, есть  ведь        ученый   совет  Кристаллографии,  двадцать   докторов   физ-мат  наук  -  они   любого   изрубят    в   мелкий   шашлык…

  Все  это  Сергей  Вадимович     четко   оценил,  но  на  всякий     случай  решил      нанести   и  упреждающий    удар:  позвонил  гиновскому   доктору:

-  А  ты  со  своим   приятелем   уверен,  что   Шура  не    мухлюет  с  цифрами….  Не  плохо  было   бы   удостовериться  в  этом,  прежде  чем  тащить   его  к  академику…  Я      двадцать  лет      занимаюсь  расчетом   теплот  смешения   и    не  верю  в  возможность    оценивать  их  с  той   точностью,  с которой   делает  это   Шура.  Липой  попахивает….

Гиновский  доктор  вздрогнул и   задумался.  И  тут  же  позвонил   Шуре.  Пытал  его   долго  и  с пристрастием.  И  утомил   Шуру   настолько, что  тот  был  вынужден  прервать   разговор:

-  Вот  телефон, спросите  Борьку. Он  дипломированный,  прокомпостированный  кандидатским  дипломом  квантовый  химик Модель  мою  хорошо  знает.  Спросите  его  -  можно  ли  ее  считать  квантово - химической…

Шура, конечно,  очень   рисковал,  вводя  Борьку.  Борька  его  модель  не переваривал  и  морщил  нос  при всяком ее  упоминании,  поскольку  в  его,  Борькину,  башку   залетело  когда-то  представление:  Шура  пытается  обосновывать   полуэмпирику...  И эта  идея  никак  не  уживалась  у  Борьки   с  другой   установкой:  обосновывать  полуэмпирику  нельзя.  Сколько  Шура   ни  пытался  освободить    башку друга от,   как он  говорил,  квантовохимической  дури,  ничего  у него  не  получалось...

-   Твой   Хартри – Фок,  тот,  которого    ты  нагло  называешь  расчетом  из  первых  принципов,  это  разве  не  полуэмпирика?

-  Нет,  дурак,  -  отвечал  Борька.

-   И это ты, сукин  сын,  говоришь  мне,  который   отлично  знает,   что в  твоем    Хартри   с     Фоком   без  всяких  обоснований  используется тупейший   из тупейших    полуэмпирический  прием:  недиагональные  члены   двухчастичной   матрицы  плотности  записываются    как  полусумма  диагональных… Там  константу  подгоночную  надо  ставить.  А  вы,  подлецы, нагло  ставите  знак  равенства.  Падла  ты,   ясеневская   и  квантовохимическая  и  больше  никто,  раз  не  хочешь  этого  признать…

  Эту  проблему  они   частенько  обсуждали  на  Страстном    и  всегда в  таких  тонах.  Но  когда  Шура   начинал  излагать   свою  концепцию   эффективного   заряда,  построенную  на   аналогии  последнего  с  химической    активностью,  Борька  свирепел  настолько,  что  начинал  петь  «Тамару»…

     Была   у  него    в  заначке  такая   песня  -   цензурными   в  ней  были  только  предлоги.  Причем  пел  Борька  эту  песню  всюду,  не  делая  никаких  поправок  на  ситуацию.

-  Чтобы   заглушить  этот  бред,  -  объяснял он…

Минут   сорок  гиновский    доктор     пытал    Борьку,  но  выцедил  из  него  все-таки  фразу:

- Да,  квантово-химическая…

    И  гиновский  доктор  успокоился.  То, что  Шура  не  туфтит, он  не  сомневался -  порукой   тому  были  две   диссертации, выброшенные   Шурой  в  корзину.   Но  он  боялся     публичного  разоблачения  Шуры,  как дилетанта,  как   неумехи   с претензиями.  Опасался,  что    втянул  в  авантюру   сначала  своего  игэмовского  друга,  а  затем  и   академика… 

По  просьбе  гиновского  завлаба Борька      приперся  на  Шурин  семинар  в  Кристаллографии.  Чтобы,   в  случае  необходимости,  публично  произнести   эту   фразу… Борьке  очень не  хотелось    там  светиться.  У  него    практически     уже   была  готова   докторская.   А  ее  экзотическая   тематика   -  метод  функционала   плотности  -   требовала  серьезного  фона,  а  не  Шуриной,   как  он говаривал,    дешевки… 

- Баран, ты,  самовлюбленный  и  безмозглый,   -  отвечал ему       в  таких  случаях  Шура.  Ты    лучше  вспомни   свой  кандидатский  диссер -   та же  дешевка, если  не хуже…

  Гиновский  доктор   успокоил   тогда   Борьку,   сказав,  что  воспользуется  его     помощью   лишь  в  крайнем  случае,  если  темные  силы  пойдут    на  Шуру   в  лобовую…  Но   темные   силы   промолчали.  Семинар   посетил  академик,  и     они,   видимо,  решили:   раз   посетил -  значит поддерживает…  Семинар,  мол,  дело  десятое  - подождем  до   защиты.  Там  и  посчитаемся,  если     этот    субъект      доползет   до  нее…

  Сразу  же   после  семинара  Шуре  и  сообщили,  что  кандидатский минимум  придется  пересдать,  а  заодно   и  сдать    университетский   курс  по  физической химии. Шура   и  глазом  не  повел, хотя  эти  новости   были  для  него  полной  неожиданностью… 

 

    Полистав    врученные   ему программы,  Шура     решил,  что  готовиться    к  экзаменам не  будет:

  -   Если  я   сделал  эту  работу,  то     я   должен  знать  достаточно,  чтобы  такие экзамены   сдать.  И  нечего  мне  суетиться….

   Но  чтобы  успокоить  свои  домашних Шура, усаживаясь  вечером  у  телевизора,  теперь   подкладывал  под  себя      талмуды     по  кристаллографии  и   физической  химии -  пусть  знания, хотя  бы  таким  образом,  но  впитываются...

    Кандидатский минимум  он  сдал  на  четыре.  Его  ответами  комиссия  была     явно  недовольна,  но    зато  он продемонстрировал  столь  высокую  технику  владения      элементами  симметрии(  даже  такими  гнусными,  как   инверсионная   ось  третьего  порядка),  что  комиссия  решила  его   больше      не  мучить. 

 

Получив  этот  «хор»,  Шура  тут  же  направился   в   Менделавку.   Заведующий  кафедрой   физической   химии    оказался  на  месте,  сразу  же  его  принял  и,  ознакомившись  с  сопроводительной  цедулей,   долго,  чуть  склонив   голову  на  бок,   смотрел  на  Шуру,  всем  своим  видом   подчеркивая:  а  я  думал,   что  подобные  дураки   уже  давным- давно  перевились…  И  только,  когда    Шура  спросил,  а  можно ли    сдать  экзамен  прямо   сейчас,    зав. кафедрой  торопливо отвел   свой   взгляд   и уже  отдельным   движением  выровнял  положение  головы:

  -  Ну  что  вы  так, горячитесь…К    тому  же у  меня    сегодня   весь  день     расписан.  Давайте  недельки   через   две.  Посмотрите  книжки,  освежите   кое- что  в  памяти…

   Освежать   Шура   ничего  не   стал,  но   за  день  до  экзамена          Киреева  все-таки  полистал  - те  разделы,  которые   хорошо знал.   В     частности, вывод   изобарического  и изохорического  потенциалов  из   уравнения   второго начала термодинамики,   записанного   в  дифференциальной   форме…  

  Эти   потенциалы  и   были    первым    вопросом   на  следующий   день..   Шура  не  только   их  вывел  с  помощью   преобразования  Лежандра, но  даже  предложил     профессору    вывести   какой-нибудь  специфический    потенциал,  например,  при   постоянном  содержании  одно  из  компонентов…

-  Спасибо,   спасибо,  как-нибудь в  другой раз, -  испуганно      ответил   зав.кафедрой.  И  снова  долго  смотрел  на  Шуру,  слегка  склонив  голову.

  Второй  вопрос  -  физические  методы   в  химии.  Здесь    Шура   начал   с  квантовой  химии.  И   наговорил  такого,  что   у   профессора появилась  легкая  испарина    на  лбу и он,  прервав  Шуру,   поблагодарил    его    за  сообщенную  информацию  и сказал:

  -  Здесь   вы  разбираетесь  прекрасно, мне   было очень  интересно  выслушать  все это.  Переходите  к   третьему   вопросу.

  И  услышал   совсем  уж  неслыханное:

-  К  третьему     вопросу   я  переходить  не  буду,  поскольку  нечего   по  нему  не  знаю…

  Химической   кинетики,  а  третий  вопрос  был  именно   по  ней,   Шура,  действительно,   не знал.  И   более  того  - знать  не   хотел     этой  полуколичественной   дребедени…

Профессор, как  будто  ожидал  такой ответ:

-  Так  что,   и…  списать  что ли  неоткуда   было?

-  Да  как-то неудобно.  Да  и  зачем?…

Тут   профессор  еще раз  посмотрел на  Шуру -   внимательно   и  долго,  слегка  склонив   голову  на  бок,     и  сказал:

- Ну  ладно. За  первый  и  второй   вопрос   ставлю  вам  по  пятерке,  за  третий  -  два.  В  среднем же  -  четверка.  Твердая.

И  почему-то  счел  нужным  улыбнуться… 

Шуре,  можно  сказать,  повезло.    В девяносто  девяти   случаях  из  ста   ему,  наверняка,  бы  сказали:

-  Ах, ничего  не  знаешь,  так  будь   добр   узнай  и тогда приходи…

Но Шура, как-то  сумел  перетянуть   профессора  на  свою  сторону. Возможно,  он, действительно,  показал   не  стандартные  знания   по  двум  первым  вопросам,  и   тот  согласился,   что       кинетика   Шуре,  и  в  самом  деле,  не  нужна...

  К  тому  же, Шура столь  стремительно  пошел  на  сдачу   экзамена,   что  Сергей   Вадимович  не   успел,  возможно,  отмобилизовать  свои  ресурсы… Но,  когда  Шуре вскоре     пришлось  второй  раз  посетить   Менделавку,   Сергей  Вадимович    был  готов, и      Шуре  было  показано,  что  такое    серьезная   разведка   боем...

   Дело  в том,  что     при защите   диссера     нужен   был    отзыв  передового   предприятия,  которое  должно  было  обоснованно  показать,  что   без  результатов, полученных  в  диссере  оно,  это  предприятие,  жизни  дальнейшей   своей  не  чает...  Неизвестно  почему  ( то ли  Сергей  Вадимович  после   успешного   экзамена   по физхимии    рассвирепел  и   поспособствовал  направлению  Шуры  на   такое предприятие,  где     из  него  в   двадцать  минут     могли,  в  принципе, сделать  отбивную;   то ли  с  юмором  у  секретаря   ученого  совета института Кристаллографии   отношения  не  сложились…),  но  так  или  иначе   в качестве  передового  предприятия    Шуре  назначали   Кафедру  Физики   во  все  той  же   Менделавке..  И  там  его,  судя  по  всему,  ждали...

 

  Шура  понял  это     через  пять  минут  после  начала     доклада   -  его  прервали  и    по  вопросу   было  ясно,  что  без  участия   Сергея  Вадимовича    здесь  не  обошлось. Один  из  сотрудников  кафедры  оказался   большим    знатоком    как  раз    той  методики, которая  была  столь  любима   Сергеем  Вадимовичем  и  которую  Шура   закрыл  для   себя   как  совершенно   бесперспективную   несколько   лет   назад   -    ему   снова  напомнили    о  работах   М.  из  Израильского   химического    журнала…    Шура  был   настроен    очень решительно  и   свою  позицию:  все  эффекты   химической связи в  рентгеновских  спектрах    находятся  до  первого  рефлекса,  - похоже,  отстоял.  Заведующий    кафедрой,  он  же  член  ученого   совета в  Кристаллографии   на    семинаре  постоянно   не  присутствовал: зайдет,  минут  пять  послушает  и  снова  уйдет.  Но  судя  по всему,   с  доводами  Шуры  согласился  и от  имении    передового    предприятия  неотрицательный    отзыв  на  Шурин  диссер  подписал…

 

                                                        11

 

      По странному   даже  для   Шуры  стечению  обстоятельств защита  была  назначена   на  22   июня.  Шура  был  1941  года  рождения,  да  еще  июльский.

  Защиту   Шура  ожидал  без  видимого    волнения.  Правда,    один   момент   его  все-таки  беспокоил:  он  опасался,  что  на  защиту   припрется  Борька  и,  когда  Шура   начнет   излагать  свои  представления  об  эффективном  заряде,  не  выдержит  и прямо    на  ученом  совете   запоет  «Тамару».  В  том, что  Борька  может  это  сделать,   Шура   не  сомневался.  Он  помнил    их  поездку  в    Чимкент…

   Борька, конечно,   был  очень  осторожным  человеком  -  он   очень  любил  свой  еще    не написанный   докторский  диссер.   Подготовка  и  защита    его      была  для  него    задачей   не  только    научной,  а экзистенциальной.  Это  был  гамлетовский  вопрос  для  него. Защищать -  не  защищать   так  и  звучало:  быть  иль  не   быть…  Он  несомненно  выстраивал   какие-то   экстраполяции  в  будущее.  Не известно   прикидывал  ли,    как  будет  сидеть  на  нем   шапочка  академика,   но  то,  что он   очень  неплохо  будет  глядеться  в  кресле  завлаба,  Борька знал  точно.

  Отсюда    его   осторожность,  его   озабоченность  своею  репутацией  -    его  демонстративное  нежелание  не  только  разобраться  - слушать  все  эти,  как  он выражался,  Шурины  бредни.

  Но  в   то же  врем   Борька  был    человеком  с  воображением  и,  следовательно,   мог     при  определенных  обстоятельствах     выскакивать  из  рамок. Причем  опять-таки  демонстративно,  с  вызовом и  оттягом -  без  раздумий  о   последствиях. Воображение  подсказывало  ему: «  А  вот  сегодня,  плюнь  на  все  и  иди  туда»…  И  Борька  плевал  и  шел.  И  выкидывал  такие   коленца,  что  даже  Шура, в  принципе  не признававший  никаких   внешних  рамок,   тогда говорил:   «Ну,   ты   даешь…»

   Шуру в  Чимкент заманил  Борька,  который    был  одним   из  идеологов   нового  направления  в  квантовой  химии -  метод  функционала  плотности  -   и  который   вознамерился   провести, ни мало  ни  много,  всесоюзный   семинар  по этому   методу.   Все  крупные     русские научные  центры  затею  похерили  на    корню -  их   насторожила  экзотика  замысла,  восторженный   блеск  в  глазах  Борьки  и    высокочастотные,  приближающиеся   к  ультразвуку  обертоны  в  его   голосе.  Тогда он  саданул  в  юго-восточном   направлении,  но  Киргизия, Узбекистан,  Таджикистан    многозначительно  промолчали.  Однако,   откликнулись    друзья  степей  казахи.  Не  столичные,  правда,  да  Чимкент  -  тоже   город  не  из  последних.

Борька  и  Шуре  предложил:

- Съездишь,  послушаешь…  Может   что  дельное  услышишь   из  того,  что  я  пропущу…

Вилен   заявление  о командировке  подписал:

-  У  тебя там,  доклад?

- Нет,  так  послушать  умных  людей…

 

     Чимкент  поразил   их  в  первый  же  вечер.  Они  отправились   в  ознакомительную экскурсию, зашли  на  рынок  и  выйти  оттуда  уже  не  могли…

  Рынок  в этом   славном  городе  по все   периметру   был  огорожен   пивными   ларьками -  автоматами.   Они  стояли  по   окружности на  расстоянии  10-  15  метров. И  если  ты  выходил  из  такого  ларька  и  шел  в  любом направлении,  то  обязательно  натыкался  на  очередной     ларек. И   метался  человек  в  этом  кольце, как   пинг-понговый   шарик …  Московский  же  любитель  пива   был просто  обречен  на  такие метания… 

Только  к  полуночи   друзьям  удалось   найти   брешь и  выбраться    из  огненного   круга.  Они  никак  не  могли  уснуть  в  ту  ночь -  такое  сильное  впечатление  произвела   на  них  великолепная    оправа,  в  которой   существовал   чимкентский   рынок.

 Но  едва  только  Шура  заснул,    зазвучал…  гимн   Советского  Союза. «  Война»     была первая  мысль  Шуры  -   спросонья  он  принял  гимн  за «Вставай   страна  огромная».  Но  продрав  глаза,   увидел  Борьку  в      пестрых,  явно    нерусских   трусах  канареечного     цвета( нормальные  люди  в  те  времена  носили   черные,  в  крайнем  случае,  синие  )  вытянувшегося  перед  включенным   приемником…

-  Ты   чего  это, -   спросил  Шура,   когда  они     ехали  на  семинар.

-  Тебе,  малохольному,  этого  не  понять

-  Но  все-таки

-  В  партию по  весне  мне  вступать,  очередь  подходит…

-  Ну  и  что…  Гимн-то  причем?

- Я  же говорил -  не  понять  тебе…

- Но  все-таки…

-  Волю, волю  тренирую, бестолочь…

-  А-а-а…

  Наверное, перебрали  вчера,  - подумал  Шура... Но    все  повторилось.  Вечером    они  снова   пытались  вырваться из  кольца,  а  в  шесть  утра  Борька  вновь  тренировал  волю.

  Ясное   дело,  что   подобный режим    мало  способствовал   тому,  чтобы   слушать  всякое -  разное  про  Киржница  и   его  поправки  к  кинетической   энергии.  И  Шура  не  слушал  -  он  мирно дремал,  уронив  голову  на  грудь.  Но  Борька  не  мог  позволить   себе  такой   роскоши  и поскольку,  судя  по  всему,   волю  он  тренировал  давно  -  спал,  не  сгибая   шеи  и  не  закрывая   глаз.  Когда  же   пришло  время   его   доклада,  он  в целом   твердой   походкой  взошел  на  трибуну и,  уцепившись руками в  борта ее,  прочитал  свой  доклад  - как  стихотворение.  Шура  потом  специально  подходил    к  трибуне -  там были   явные  отпечатки Борькиных  ногтей. Воля  у  него  была,  и  в  самом  деле,  неземная.

  Семинар  незаметно подошел  к  концу   и всех  его участников,   а  было  их  человек   двадцать,  гостеприимные  казахи  пригласили  на  прощальный банкет.  И  не в какой-нибудь  паршивый  ресторан, а  в  частный  дом.   Стол  был  потрясающий.  Одни   мужики. Женщины  лишь  подносили  блюда  и  тут же  растворялись  в  воздухе.  Тост  следовал один   за  другим.  Уже  выпили  за все,  что   только  можно,   включая  первую  и  вторую  поправку  к  кинетической  энергии.   И  тут,  сидевший   слева от   Шуры  Борька    наклонился  к  нему    и,  кивнув  подбородком  в  сторону   стола,   прошипел:

  -  Смотри,  что  делают,  суки…

   Шура    вгляделся   в  стол  и  мгновенно   все  понял.  Он не  придерживался   Борькиных  экстремистских   взглядов -  тот  считал,  что   соотношение   выпивки  и закуски    на  нормальном  столе   не  должно   сильно  отличаться(  в  денежном  выражении)  от пропорции     два  к одному …  Шура   считал,    что  и   фифти-фифти    вполне   допустимое   соотношение-  главное,  чтобы  не   было    явного  смещения   в    пользу  закуски.  Небольшая, но  имевшаяся  у  него   практика   игры  в «  Тигр    идет»(  невинное   развлечение  геологов  на  камеральных  работах)    приучила  его к  этому  требованию …  Здесь же  намечалось  явное  и  очень  сильное   смещение: закуска  была  столь   мощной   и  добротной, что  выпивка,  действительно,   таяла  на  глазах…

  Через  минуту  Борька  еще раз  наклонился к  Шуриному  уху:

- Хочешь, я   разгоню  их в  миг.

  И  на   молчаливый  вопрос  Шуры  - как?  -   добавил:

-  Тамару  спою.

   И  Шура  понял,  друг  его  находится   в  одном   шаге  от   полной  ликвидации     своей   научной   карьеры.  Готовясь  к  венцу   карьеры,  он так  воспитал  свою    волю,  что   готов  был   сделать  этот   шаг.

-  Притормози, -  прошептал  в  ответ  Шура, -  дай     я   лучше  их разгоню. И  встал.  Борька    глядел   на  него  с   восторгом:

  -  Вот  это  друг…  Неужто  запоет,  -  думал  он.

Но Шура    петь  не  стал -  он    произнес   тост:

   - Вы,  наверное,  обратили  внимание  на  определенные  странности   моего  поведения  на  этом  семинаре:  доклада  я  не  делал  и  все  заседания  мирно  продремал.  Но  семинар  закончился  и   мне,  пожалуй,  есть смысл   положить  конец  вашим  недоумениям.  Дело  в  том,  что  я  представляю  на  этом  семинаре  -  здесь    Шура  сделал  паузу  и    внимательнейшим    образом  обвел  присутствующих  глазами    -  Комитет  государственной     безопасности…  Всем   вам  известно,  как     наше  ведомство  относится  к  инакомыслию  -  в любых  его  проявлениях.  Ведь  недаром  в кабинете нашего шефа висят  два   портрета.  Первый, это,  понятное дело,  Феликс  Эдмундович. Второй  -  Пушкин.   И  когда  у  шефа     кто-то спрашивает,  а  почему  Пушкин-то,  он  всегда  с  простодушной   улыбкой  отвечает:  « Ну  как  же,   ведь  это  он  первый  сказал: «Души  прекрасные   порывы»…

  Так  вот,  едва   только  Киржниц  опубликовал  свою  первую  статью,  у  нас   и  был  организован  подотдел   под  названием  «  Метод  функционала  плотности».  Мы   следим,  мы  все    читаем…  Могу   обрадовать  вас:  каждый  из  здесь  присутствующих  пребывает    в нашей   картотеке  и  давно.  Потому  и  предлагаю  тост.  Пусть сгинут  наши   враги  и  пусть  уже    в первом    квартале наступающего   года  будет  получено  выражение   для  третьей  поправки     к  кинетической  энергии…

 Шура,  конечно,    рассчитывал  на  смятение  в   рядах  участников  застолья  и надеялся,  что  человека  три -  четыре  незаметно  исчезнут.  Но  он  никак  не  ожидал,  что     на  его  тост   стол  ответит  массовым  бегством -  уже  через  десять   минут     их  за  столом  осталось  четверо  и    удельное   соотношение   выпивки    и  закуски резко отодвинулось от  критического…   У покидавших  же  застолье    мгновенно  обнаружились   дела  -  у  всех  очень  срочные.

 

    Шура   навсегда  запомнил   тот блеск    Борькиных глаз  -  «Хочешь  я  разгоню    их  ».     Что-то    подобное  он   видел    лишь однажды   -  в  глазах    питбультерьера  перед   его   броском    к   горлу  замешкавшегося  на  мгновение    соперника  по  собачьему  поединку…

   Так   что  Шура  допускал:  Борька  может  запеть  свою  «Тамару». Но  успокаивал   себя:

 -  Запоет, так  запоет -  куда  от  этого  денешься.

 

                                      12

 

   Двадцать   второе    июня  в   тот   год   выдалось  холодным, ветренным – нелетним.  Шура    к   тому  же    не  выспался.  Вечером  приезжал  Борька –  помогал  готовить    банкет.  Шура  заявил, что   банкет состоится  в  любом  случае  -  и в здравие    и  за  его  упокой.  Они  чего-то  делали -  то,  что   их   просили,  и  под  работу  незаметно  уговорили две   бутылки  сухого  вина.  Борька  даже  призывал  к  благоразумию:

-  Может  не  стоит вторую-то.  У  тебя же  доклад  завтра…

 - Ты  за  меня  не  беспокойся, -  отвечал  Шура.  -  Главное,  чтобы  ты    Тамару  в  институте  Кристаллографии  не  запел...

- А  это, как  сложится….  Что   нести    будешь….  А  то  и запою….

  Потом  Шура    долго  гладил  брюки.  Марли   в  доме не оказалось -    гладил  через   газету.    Она все   время  подгорала, и  брюки  получились  непонятно  какие. Одни могли  назвать  их  вполне глаженными,  другие   согласились бы  с  тем,  что     утюгом  к  ним  не  прикасались  никогда.   Осмотрел  Шура  и  свой  свитер.  В  принципе  его  можно  было  бы    и  простирнуть.  Но   мысль,  что,  скорей  всего, он  не  высохнет,  уберегла  его  от  этого  подвига…

 

  Защита началась  так, как   начинаются   все  защиты  -   с  доклад  претендента.  Когда   пошли  вопросы,  сразу  же активизировался    один  из  членов  ученого  совета,    профессор  и     физмат доктор   с  ласковой,  но   ничего  хорошего  не  сулящей   фамилией  Инденбом.  Видно  было,  что  автореферат  ничего,  кроме  раздражения,    у  него  не   вызвал  и   потому  щели  в  Шуриной    модели  он  искал  активно  -  с  упоением.  Унялся   профессор  лишь  после    седьмого  вопроса.      Задал  свой  вопрос    и   академик.     Очень активен   был  и  еще  один    физмат доктор    и  тоже  с     очень  обнадеживающей  фамилией -  Чернов.

  Затем  читали   отзывы  на   автореферат  и   от  передовой   организации.   Два  замечания     передовой  организации   Шура  с  вызовом    отверг.  Что  же  касается    авторефератов,  то     решительно     не  согласился   с замечанием  какого-то   пижона,  который   сетовал    на  избыток  общих  рассуждений   в  диссере.

- Работа   методическая,  сказал   Шура,  построена  от  общего  к  частному,  и  потому   общие  положения  и  их анализ  -  неизбежны...

      Тандем  Черновых    не    оставил   без  внимания   Шурины   дерзости,   и     имела    место   короткая,  но  резкая  перепалка  по  вопросу  о  переносе  заряда при  образовании  химической  связи.  Шура      был  неумолим    и  настаивал,  что    речь  идет о  деформации  атомов,  и эффективным  зарядом  моделируется   именно  она…

   Потом  пошли  оппоненты:  Сергей   Вадимович   и гиновский  доктор.

 

  Отвечая   на   замечания   первого  оппонента  Шура  категорически   не  согласился   с   его   утверждением     о   наличие  некой  смысловой  связи     между  эффективным  зарядом    и  ионностью:    квантовохимической  основы   для  разделения   энергии  связи на  ковалентную  и  ионную  составляющую   просто   не  существует … 

  Это привело   Сергея Вадимовича,    судя    по  всему,   в   бешенство,  и  он  ринулся  в  драку  -    тут    же.   Настаивал,  что  следует  различать  квантовую  химию  и    энергетическую   кристаллохимию,   хранить   и  беречь   аппарат  последней,  а  не  выплескивать  ребенка  вместе  с  водой...

Потом   стенографистка   скажет  Шуре:

  - Я  двадцать  лет  стенографирую  здесь …  И  впервые  - оппонент      выступал  на  защите  второй  раз…

 

   Гиновский   завлаб   был  благожелателен,  хотя, естественно,  и у  него    оказались  замечания....  На  одно  из них  Шура  счел  нужным ответить   -  во     все    той  же  непреклонной  манере.  Он  не  согласился, что  при   перенормировке   теряется   физический  смысл   квадрата  волновой  функции, строго  заявив,  что  просто   вероятность   превращается  в    эффективную  вероятность…

  -  Ох, Букин, - вспомнил    тут  Шура  о   своем   гиновском  дружке.  -   Зачем    только   я     пивом  его поил    в  Домжуре.      И  потчевал  бутербродом  с  борщом   -   была  в  те   времена  там    такая  фирменная   закусь.   Ведь   это  же Букин   -  кто  еще  в  ГИНе   мог вставить   в   отзыв такую   гадость …

  В   целом   Шура  был  пока     доволен  собой   -  ни  один     вопрос     из  равновесия  его   не  вывел… Но  он  не  знал  пока       главного  -   о    подготовленном          жестком,  резанном    ударе…

  Когда  была  объявлена   дискуссия,  первым  вызвался   все тот  же  человек  с    веселой   фамилией   Инденбом.    И      Шуре  сразу  стало понятно,  что   Сергей   Вадимович      к  его    защите   подготовился   хорошо  и  на  разных  фронтах.      Инденбом     начал    с  реверанса  в  адрес  энергетической   кристаллохимии,  а  Шуре  трудно  было  представить  доктора  физмат  наук,  который    по  своей   воле,   в  твердом  уме  и  здравой  памяти   вдруг вспоминает  о какой-то  там   энергетической   кристаллохимии…

  Выпрямившись  после  реверанса,  Инденбом  сразу же  приступил   к   энергичному изничтожению  главных  принципов  Шуриной  работы,  которые  были  заданы     как  постулаты.  И,  как  всякие  постулаты,   были   потому  беззащитны.  Доводы   Инденбома не  воспринимались  как  убийственные  - от  них  вполне   можно  было   просто   отмахнуться:

-   Мол, это   постулаты,  дорогой   товарищ  -  они    приняты  на  веру.  Вы   можете    не  принимать  их   -  вводите   другие  и  стройте  на них    свою  модель.  По  результатам    и   будем    оценивать  постулаты…

   Но   растоптав  исходные  принципы  и  с  презрительной  усмешкой  высказавшись   о  полуэмпирических  параметрах,    Инденбом охарактеризовал   Шурин  диссер,  как   «интересные  поиски,   которые не  дали  результатов».  И  заявил  в  конце:

-  Я  буду  голосовать  против    и членов   ученого  совета    призываю  последовать  моему    примеру.

 Следом  выступил  еще   один  доктор,  но  уже  химических  наук. Он  был   настроен более  мирно,  но  господина  с  веселой   фамилией  все-таки поддержал.

  Шура  к   такому  повороту   событий   готов  не  был  -  он  даже  не допускал     возможности  такого   поворота.   Он  даже  слайды,  на  которых  воспроизводился   вывод    модели, с  собой не  взял.

  Было    понятно,   что  Инденбом   в  отношении  Шуриного   диссера   определился   не  сегодня  и  не  здесь.  Его   явно попросили   сбить  гонор  у  этого  самоуверенного  типчика,   и  он  легко  это  сделал.

 И хотя  в себя    Шура пришел    быстро,      сил  схлестнуться  с    Инденбомом    в     прямом    поединке  ему,  видимо,  не  хватило.   Не  был  он  готов  и  промямлил   в  ответ  что-то весьма  и  весьма  неопределенное…. 

  

Но  именно  в  этот  критический  момент     Шуру    решительно  поддержали.  И  не кто-нибудь,  а   член  ученого  совета  и   зав.  физической   кафедрой  из  Менделавки.  Он  не   принял    Шуриной   трактовки    эффективного    заряда,  но  признал,  что   Шура  самобытен  -  хотя     и   ломится  в  открытую  дверь…   Затем  ругнул термин  « энергетическая   кристаллохимия», заявил,  что  диссер Шурин  находится  посередине  между  докторской  и  кандидатской  и     призвал  голосовать    «за»…

   А  дальше    вообще  начались   чудеса   -   в  дискуссию   стремительно  вклинился   Сергей   Вадимович.   Шура   был   уверен,  что     после  брани  в  адрес   энергетической   кристаллохимии    тот выступит    обязательно, но  он  и  допустить  не  мог   тех  слов,  которые   были   произнесены    после   ответа  на   брань.    А  Сергей   Вадимович,       имея  в виду  Шурины  попытки  оценивать   энергию связи  в  окислах,   говорил,  что  мы не  знаем    в  мировой  литературе  аналогов подобного  рода.   Шурины же  оценки   энергии  смешения    в  твердых  растворах   он   назвал  рекордным   - мол, подобное     квантовохимическим  методами    было   вообще  достигнуто     впервые.     Шуру  аж  в     жар      бросило,  когда  он  услышал    всё это   -  так ему   стало  стыдно  за  свои  подозрения  в   адрес   Сергея  Вадимовича…

И  импровизация Сергея  Вадимовича   была  только  началом.  Выступивший  следом  еще  один  доктор    химических  наук   призвал  оценивать  не  только  дискуссионность  работы,  но     и  диссертанта.   И  выдал  совсем уж  неожиданный   комплемент  в  адрес  Шуры.   Сегодня,  мол,   у  нас   редкая  по  своей  остроте   защита.  Диссертант  не  согласился   ни  с  одним  замечанием. Кроме  того,  он  показал чрезвычайно  большую  эрудицию…

Еще   кто-то    хвалил   подвижничество Шуры -  протестовал против   реакционного  отношения   к  его  работе.   Даже    доктор  Чернов,  хотя  и   поплевал   очередной   раз   на  Шурин  диссер,  но  признал,  что   дискуссия   его   вразумила,   и  он  готов   расщедриться  на  белый   шар  при  голосовании.

  Все   было  уже  ясно -  человек  с  веселой   фамилией  Инденбом   остался    в  одиночестве.  И  его новое выступление,  где  он  пинал теперь  не  только   Шурин   диссер,  но  и       ученый   совет,   повлиять   уже не  на  что      не   могло.  К  тому  же  академик, выступивший  последним,    тоже  призвал  голосовать  «за».

Шура  к   тому  времени  уже  окончательно   пришел  в  себя  от   полученной зуботычины   и,   когда   ему   было    предоставлено     последнее   слово,   был   краток  и  дерзок: 

-   Я  мог  бы  свое  ответное  слово  построить  на  основных  положениях    своего доклада  в  надежде на   то,  что  мой  главный  оппонент  выслушает       теперь    меня  более   внимательно   и  убедится,  что  он  не  прав.  Но  поскольку   такой  возможности  мне  предоставлено  не  будет,    остается  одно:   поблагодарить всех  присутствующих    за  внимание.

Результат голосования     был  феерическим: 16  -  за,  2  -  против, 1  бюллетень   оказался  испорченным.

  Потом  был   банкет.  Гуляли   у     Шуры  дома  и  с  размахом. Гость  шел    солидный,  налитой.   Шел   непрерывным  потоком.  И  только    четыре  человека  удержались  в  этой  круговерти  до  финала. Это  сам Шура,  его  друг  Борька, его  друг  Граф  и  его  руководитель Леня.   Они   так  и  встретили  рассвет  23  июня:  сидя  на   шкафу (  потолки в  Шуриной   квартире  позволяли такую  роскошь ) ,    обнявшись,   они   пели  популярную  в  то  время  в  геологических  кругах  песню:  « Прощай,  родная   моя,  дорога  снова  вдаль  зовет  меня…»

Догуливали    и  на  второй  день.  Был    и  день  третий.  Но  его   Шура  почему-то  не   любил  вспоминать...

 

                                            13

 

Шурины  страдания   на  этом,  однако,  не  закончились.    Приблизительно   через   полгода из  ВАКа   пришло приглашение  попытаться   еще      раз защитить диссер    -   теперь  на  экспертном  совете  ВАК а.  К  уведомлению   был  приложен  отзыв  черного оппонента -  жесткий, отрицательный,  не  оставляющий  никаких  надежд…           

  Шура    сразу  же  связался  с   Борькой.  Тот  перезвонил   тут же  -  всего  лишь   пять  минут  потребовалось  ему,  чтобы   узнать   фамилию    черного     оппонента  -  настолько  могущественны   были  связи  Борьки  в химическом  мире   Москвы.  Автором   зубодробильного  отзыва  оказался   тот  самый   неуловимый  доктор  химических  наук,  которого  когда-то    Сергей  Вадимович   в течение  почти года  не  мог  уговорить   явиться  на семинар,  посвященный   Шуриному   преддиссертационному  докладу   в  ГЕОХИ.

  Шура   без  труда  разобрался   в  системе  аргументации   черного и  накатал  на  пяти   машинных  страницах  убедительный,    как  ему  казалось, отлуп.. И   даже  украсил    его    выводом:  рецензия  предвзята  -   цель   угробить   диссер   господствует    в  ней.    

 

Шурина  ситуация   была     стопроцентно  безнадежной.  Он   понял  это    сразу же.  Первой   в  чистилище   вошла какая-то  дама  из  Узбекистана.  Ее  вывели оттуда  через  пять  минут  -  в  слезах и  диком  волнении.    У   ваковских   костоломов,  видимо,  не   было  и  малейшего  сомнения,  что  и  в  случае  с  Шурой    они   уложатся  во  все   те же   пять  минут.  Их  интересовал, конечно,   не   столько  Шура,     сколько  докторский    совет  института  Кристаллографии.    Прихлопнуть   этого  самоуверенного  типа,  посмевшего   в  грязных  геологических  сапогах  вступить  на  лощеный   паркет   высокой   химической  науки,  и  стегануть     ученый совет  одного  из    ведущих  академических  институтов… Чтобы   другим  неповадно   было  принимать  к  защите   всякое   дерьмо… План,  скорей  всего,   был  именно  таким. 

   От   ученного   совета    в  ВАК     приехал   завкаведрой    физики  из  Менделавки.  Академик,  выбирая   кого послать, так,  видимо,  и  рассудил:  ты нас  на  стадии     подготовки  к защите  от него    не    уберег  -  вот    и    оправдывайся   теперь  в  ВАК е...

Но  сам  завлаб    встретил   Шуру  очень приветливо  и  они,  видимо  успокаивая  друг  друга,   долго   трепались  на  отвлеченные   темы  -  все   то   время  пока  экспертный   совет,  разобравшись  с  узбечкой,  что-то напряженно   обсуждал  за  закрытыми  дверьми.

  Наконец  их  пригласили.   В  просторной   комнате   стояли  два  длинных  стола,  за  которыми  и  восседали    члены   экспертного   совета.     Между   столами  с  одной   стороны  за небольшим  столиком сидел  председатель  совета,  рядом  с ним -  доска  на козьих  ножках.  С  другой  стороны  -   располагалось    лобное   место  -  на  него  и  вступил   Шура.

 

  Нужно    сказать,  что   Шура  учел  опыт   своей   защиты   и  отмобилизовался    предельно   -   был   готов на  беспощадную  драку.  Он   понимал,  что   серьезно  здесь  его  не   воспринимают.  Но он   знал  то,  чего  не  знал  никто  из присутствующих:  его  работа  имеет  хорошо продуманную,  а   главное  внутренне   непротиворечивую   структуру.  В  ней  была  масса  внутренних   связей.   Отдельные   из  них   можно  было  разрушить  с  помощью  тех  или  иных   аргументов,  но  включались  другие   и   структура   держала   удар  -  не  рассыпалась.    Все   это  очень  усиливало   концепцию,  которую  он  отстаивал  в  диссере.  Ее   можно   было  не  принять,  как  ее  не принял  на  защите   человек   с  веселой   фамилией  Инденбом,  но  ее   было  очень  сложно  разрушить.  И  от   Шуры   в  этой   ситуации   требовалось  по  существу   одно:  не  забывать об  этой   особенности  своей  работы  -  не  усомниться  в  ней.

  И   Шура   сразу  же  показал,  что      расправиться   с  ним,  как  с  узбечкой,   не  получится.

-  Вот  доска,  вот   мел. В  вашем  распоряжении   пять  минут.  Объясните   нам -  что  такое   энергетическая   кристаллохимия,  -начал  процедуру   изготовления  из  Шуры  отбивной   котлеты председатель   совета.

    Шура  и  с  места  не  двинулся,  он  даже  не  глянул  в   сторону   доски.  Он  выдал  всего  лишь  одно  предложение,  правда  длинное,  которым   и  ответил  на  заданный  вопрос. И  добавил:

-  Я,  надеюсь,   уложился   в   пять  минут?   Могу  ли    я присесть?

Возможно,  подобной    дерзости  в  этих  стенах  не  слышали   никогда.  Шура   явно перехватил  инициативу.  Пусть  легкое,  но  замешательство,  он в   стане  противника   почувствовал. Стул  ему,  во  всяком  случае,   взять  позволили…

  А   дальше    были  пятьдесят   минут   перекрестного   допроса. Едва  Шура  закрывал  рот,  отвечая  на  один  вопрос,  как   без  всякой  паузы,  звучал   новый.  Шура  только  голову   успевал поворачивать -  слева  направо, и  справа  налево.  Но  они   не  продавили  его   не по одному   вопросу.  И  первым  это   понял  председатель -  на  пятидесятой  минуте  он  решительно   остановил  дискуссию:

-   Мы   пошли   по  кругу,  вопросы    стали  повторяться…

  Шуру  и  представителя    ученого  совета  попросили  удалиться…

  -   Что   вы  наделали,  что  вы  наделали  -  бросился  к   Шуре   завлаб…  Зачем  вы   ввязались     с  ними  в   теоретические   споры… Неужто  вы  не понимаете,  что,  как бы  вы  ни были    правы,  они  никогда,  по  статусу  своему,   с   вами  не   согласятся…

  Он  был  очень  взволнован.  Спор эти  пятьдесят    минут   шел  на  темы   квантовой  химии, тонкостей   которой  заведующий   кафедрой  физики  мог     не  знать   и,  следовательно,  не  мог    оценить   Шурину   аргументацию.  Но  одну   приятную    вещь   он  Шуре   успел    сказать:

-   Я  вас   третий  раз  сегодня   слушал  и,  скажу    честно,  я   начал,  кажется  понимать,  наконец,   вашу   идею  с  эффективным  зарядом  и  внутриатомным   переносом.   Вы  знаете,  она    не   пуста  -  она  определенно  не  пуста.    Но   уж  больно  неординарна -  пугает.

  Поговорить,   как  следует,  им    не  дали  - позвали  на  оглашение  приговора…

 

Результаты   голосования    были   фантастически  прекрасны:    восемь-  шесть  в пользу  Шуры.

Оглашая  их  председатель,  естественно,  поплевал  на  диссер-  приблизительно  в  том  ключе,  в  котором  на  него  плевали   в  Кристаллографии.  Но  мы,  мол,  не  хотим,  чтобы  вы,    при  своих    способностях    вести  дискуссии,  тратили   время  на  переработку  диссера.  Так  что   даем   вам  степень.

   Шура  выслушал  все  это,  поморщился  и  пошел  к  двери.  Возле нее  остановился,  повернул  голову и  сказал «Всего   доброго» …

  

Месяца   через  три   его  пригласили  в   Кристаллографию   для   вручения  диплома.  Шура    это   приглашение проигнорировал.  Не  откликнулся    он   и  на    второе   -   дождался зачем-то третьего, а второе ликенулся    и  на   пригласили  В  Кристаллографию   для  поагодарности  пошел  к  двери.дрой  физики  мог     и  не   

получив  диплом,   тут  же  направился   к   директору  своего   института.

- Вот,  Вилен  Андреевич,  события  развернулись  все-таки  по оптимистическому  сценарию -  защитился  и  даже   через  ВАК  пробурился.

 Прежде   Вилен     говорил ему   неоднократно: « Нет,  Шура, нет,  не  верю  -  до  твоей  защиты   мне   не  дожить».  

  Сказал  он  свое  «нет»    и на  этот   раз:

-   И  не  проси,  под  такую  тему     научного  сотрудника    я  тебе  не  дам…  И    вообще   я  не понимаю  тебя.       В  математической  группе     у  тебя  полный  порядок  -  как  в  прусской   казарме  накануне   смотра.  Какого   рожна   тебе  еще надо.  Занимаешься,  чем  хочешь.  На  работу  приезжаешь,  когда   хочешь.  И  помощники  у   тебя,  в  принципе,  есть,  хотя   мне  известно,  что  для   своих   дел    ты  их    не  используешь…  Нет,  нет…. Пусть  все  останется  как  есть.

 

  Все,  что  говорил  Вилен  было   чистой   правдой -     Шуре,  действительно,   не  на что  было  обижаться.  Группа   у  него     много  времени  не  отнимала. А   помощник   для   той   работы,  которую  он  для   себя  задумал   на  очередные     лет  десять,   ему  в  общем-то     и не  нужен   был.  Но Шура  рассчитывал,  что    теперь-то   после двух   выброшенных   диссеров  и  защиты   везде,  где  только  можно,     третьего,   к  его  работе  в  институте   отнесутся,  не  как  к    забаве,  а    серьезно...  Само   это  отношение  для   Шуры  ровным  счетом  ничего  не  значило   -   в  том  смысле,  что  никак  не  влияло.     Возможно,  он  просто    устал,  и  ему  нужно  было     сменить  обстановку -побездельничать   где-нибудь  месяца   два.  Но,  скорей   всего,   на   его  состояние  оказывала  влияние   ситуация   выбора,  в   которую   он    незаметно  погружался  уже   давно -   завершение    диссертационной  эпопеи     лишь    сделало ее    очевидной.  А   выбор   был  таков.   Либо  впрягаться   на  десятилетие   в    ярмо    без   каких  либо        шансов   на   успех: продолжить     работу  на  том  же   направлении  в     границах     той   же  концепции   химической   связи, но  начать   практически   с  нуля  -  с  новой  программы.  Либо  кардинально    сменить  род  занятий  -  включиться   в   те    дела,  которые    незаметно  «понагнало   из-за   синей  горы».  И     здесь    уже  начать  с  чистого     листа…

Если  бы  Вилен   сказал: «  Да, Шура,  готовь    того,  кому   передашь  группу   и   доклад   для  ученого  совета  о  той  программе,  которую   ты   собираешься   развернуть», Шура,  конечно   бы,   впрягся  и  без  раздумий.

 Но  Вилен   таких   слов   не  сказал…  И  это для   Шуры    сейчас  означало одно:  надо   искать    себе   другую   синекуру,  не  здесь  в  Черноголовке,  а  где-нибудь  поближе   к  дому.

  Одним   словом, выбор    Шура   пока  отложил -  решил  искать  работу   в  Москве -  такую,   где   все,  что  требуется   сделать  за  неделю,  можно  провернуть   за  полдня.  И   одновременно  начал  писать   статью      о  той концепции  химической   связи,    которая   была    положена  в  основу   диссера. 

    Статья     была     отправлена в  «Журнал   структурной   химии»   -  в  Новосибирск. Ответ  пришел   быстро:  безымянный    рецензент     высморкался на   Шурину   концепцию  смачно  и  коротко -  на  половине страницы.  Ясно   было, что     он  и  не  пытался  разобраться.  И  хотя   новосибирский  умелец   нашлепал  на   машинке  всего  тринадцать  строк,  Шура   уловил  в  тексте  что-то   до  боли  знакомое:

-  Неужто  Борька,  сучий  потрах. Претензии   явно  в  его   стиле. Да    и машинка,  похоже   его -   «о»  и  «е»   грязные.  Вот     мерзавец,    даже  формулу  своей   рукой,  кажется,   вписал…  Хотя, нет…   -   Шура   пригляделся  к   формуле.  -  Почерк  все-таки    не  его.  Значит,  кто-то   из  его   корешей  в  Академгородке  -   такой  же,   как  он,   индуктивный   осел… 

 

                                                          14

 

   Пока      Шура  искал   подходящую    синекуру   в   Москве,  и  ничего     путного  не  находил:  то ежедневное  присутствие  необходимо,  то    не   давали  цены,  устраивающей Шуру   -  он   требовал    двести  рублей,  двенадцать  копеек,  или  ровно   двести,  если  без  стоимости  посуды…   Так  вот,   пока   Шура   искал,     произошли,     на первый      взгляд,  два  малосвязанных   события.  Сначала    во   власть    прошмыгнул    Горбачев,   а   буквально  следом  и  Борька   защитил   докторскую... 

   А   Шура  все  искал  и  искал.  А  синекура  все  не  находилась    и  не  находилась…     Окрыленный    же   успехом   Борька рыл,     теперь    уже  с  помощью  докторского  кайла,    ходы  и  траншеи   во  всех  направлениях.  Он  пребывал,  можно  сказать,    в  эйфорическом    состоянии,  поскольку,  как  вскоре   выяснилось,  ему  теперь    и  в     партию  вступать     было  не  надо  - Горбачев   со  своей   женой   такого    наворотил    за  два  года,   что  Борьке,   и  не  только   ему,   стало  ясно:  для   процветания      теперь  достаточно    партийности   и на  уровне  пионерской  организации.  Так  вот,  Борька     рыл    и    нарыл  все-таки   -  получил  приглашение(контракт  на  два  года  )   в  один  из   известных     университетов     Канады…

 

  Они  не  виделись  года  три -  считай,  с  того  момента,  как   пели  песню,  сидя  на   шкафу    у  Шуры… По  телефону   переговаривались,  а   встречаться  -  не  встречались. А  тут  Борька  предложил   встретиться  на  старом   месте,  на   бульваре:

-  Послезавтра,   старик, в  Канаду   уезжаю,  на    два  года… 

 

 Это   были  дни,  когда  над  страной   уже  во  всю  полыхало   зарево     тотальной   трезвости,   и  потому    к  Елисееву         можно  было  и  не   соваться.    Оставалось надеяться   лишь     на  Борькины стратегические   запасы.  И     тот   не   подвел -  на  немой  вопрос  Шуры(движение  подбородка  вверх)   кивнул  и  добавил:

-  Да,  не-ГДР

   Шура  знал,  конечно,  о  двух  бутылях  спирта  в    Борькином  сейфе.  Большой,  с  гидролизным  и    надписью   «ГДР».    И    второй,  можно  сказать  миниатюрной,  с     ректификатом  и   надписью  «ФРГ».   Спирт  выдавался  на  промывку   контактов   ЭВМ   и  прочего   счетного  оборудования.  Контакты, естественно,  протирали  или  продували, зато    исключительной  популярностью,   и не только  в борькином  институте, но  во   всех  институтах  академии  наук,    пользовался  напиток пятьдесят  на пятьдесят     под  названием  «Хищёнка».   Друзья   и  пили    сегодня  на    Страстном   бульваре  из  молочных  пакетов   хищёнку  ФРГ-вского   разлива.  И   беседу    вели.

-  Ты  знаешь,  что    я  никогда  не  лез к  тебе  с    оценками и  поучениями. Но  сейчас   ты  мне   можешь    объяснить, только  без  философии,  пожалуйста,  чего  ты  всем  этим   добился,  ради  чего  ты   потратил  пятнадцать  лет.  К  чему  тебе  все  это… Ты ведь  мог  защититься  еще   десять  лет  назад  и   спокойно  потом  заниматься   тем,  что   тебе  интересно,   постепенно,  шаг  за  шагом  разрабатывая  свои  идеи  и  приучая  людей  к  ним…Объясни,  я  понять  хочу.

  - Объяснять   тут  нечего.   Меня  интересовала  одна  проблема.  И    я,  как   мог,    разобрался   в  ней     и  высказался  на  этот  счет.  Если  бы  не  шел  вглубь,  не  переопределял  свою  задачу -  не  разобрался   бы…   А  я  разобрался,  и  доказательством    тому  -  8:6  в  мою  пользу  на  экспертном  совете.

-  Ну  это  ты  только  для   себя   разобрался. Ты, ведь,  отлично  понимаешь,  что  твои  идеи    никому  не  нужны, и  никто   о  них  никогда  не  вспомнит.  Химическую  связь  по-прежнему будут   понимать  так,  как ее   понимали  до  твоей  защиты.

-  Здесь, наверное, ты  прав.   Но  это   твоя  правота….   Ты  знаешь, я  тут  статью  написал -  концептуальную…  Отправил  в  «Структурную  химию».  Получил  отрицательный  отзыв.  Я  даже,  был  такой  грех,  тебя,  ненадолго  правда, заподозрил.  Но  почерк  не  твой,  успокойся… 

-  Ну  уж  это  ты  напрасно…Я    бы  свой  отрицательный  отзыв  тебе в первую  очередь   показал …

-  Да,  не  переживай…  Я   тебя  всего  минут   десять  и   подозревал-то…

   К  тому   времени   они  отпили  уже   по  половине   пакета…   И  постепенно  переключились  на  другие,  более  приятные    для  обоих  темы.

А  когда  прощались,  Шура достал   из  грудного  кармана   рукопись(это  была  статья,  забракованная  в  «  Структурной  химии»:

 -  В  Канаду,  говоришь,  едешь.  Прочти    хоть  там  на      досуге.  Достал  авторучку  ( шариковые  он ненавидел  почти  так же,  как    галстуки)    и  написал  крупно  на   первом   листе:

  «Канадоходцу   от  канатоходца»

 

 

     А  вскоре    после  Борькиного   отъезда   Шура  пропал.  В  Черноголовке  говорили,  что  уволился. Вывесил  на  дверях    объявление «ОтпИвание   Шуры   состоится  тогда-то  и  по  такому   адресу», провел  отходной   банкет  и  сгинул.

  Борька   был  в  отъезде.   Выходили  на  Графа.  Тот     же  был    краток   и  отвечал  так,  как  когда-то  в  школе   ответил  директору   на его  вопрос,  кто  разбил     стекло   в    буфете.  Все   тогда   отвечали  -  не  знаю. Граф   же  сказал: «  Знаю,  но  не  скажу»:

Кто–то  из  особых   печальников  по   Шуре   сунулся     было   в  ГИН,  к   Букину.  Но  тот   лишь   щетинился,  как  еж     и отчаянно   мотал   головой….

  Приблизительно  через  год   досрочно   вернулся  Борька.   При   огромных   деньгах   и  исключительном  загаре -  темно-коричневом,  почти  черном.     Оказалось,  что    в  Канаде    работа    не  пошла   -   студенты   его  курса  по  квантовой химии   не  воспринимали...  Уже после  третьей   лекции        в   попечительский   совет    университета    стали  поступать    жалобы  -  мол,  понять  ничего  невозможно….  В     конце   четвертой   недели   Борьку   вызвали   в   суд  -  какой-то    гусь   требовал компенсации:   я  заплатил  деньги  за  учение, но  не  учусь,  потому  что  ничего  у  этого  русского   не  понимаю…

  -   Да  они  же   идиоты.  -  объяснялся   Борька   перед  попечительским  советом. -  У  нас   в  России   эту   часть    курса, а  она  вводная,  поймет  любой  троечник  из  самой   захудалой    сельской  школы …  А  эти…  Они   даже   десятичный   логарифм  от  натурального  не  отличают….

   Попечители     Борьку  выслушали  и  попросили быть  снисходительным:

 -    У   этих  молодых   людей     трудное   детство.  К  тому   же       единый   государственный  экзамен…  А  это  воздействует  на   интеллект    посильнее   безотцовщины   и     шотландского   виски…     И   предложили    Борьке …  передислоцироваться  на  экватор,  в  Сомали:

 - Существует,  ООН-овская   программа  по  борьбе  с  дикостью,  -  говорил   главный   попечитель. -  Она  включает,  в  частности,  и  чтение  заумных   университетских    курсов   перед   населением… Каждый  западный университет   обязан   выделить   одного   лектора.    У нас   пока   никто  не  согласился.   Может  быть,   вы  попробуете…  Там  ставки   фантастические:  сто  долларов  за  минуту   лекции…

       Борька  немного  подумал  и  согласился:

  -   Давайте. У   вас  все   равно  долго  не  протянешь -  в   петлю   полезешь  от  тоски…

   На   первую   лекцию  под  навесом    в небольшой    рощице   на   берегу    залива   собралось   человек   сто.  Все  они  были  в  набедренных  повязках    и  каждый  при  копье. Они     так   и  стояли,  опираясь  на  свои   копья.  Лица  у  всех    спокойные,  доброжелательные.   Спокойно  они  выслушали  и   Борькины   слова    о  приближении  Хартри- Фока… Но  уже  на   третьей  минуте   мимо   левого   Борькиного     уха   пролетело     копье…      И  вонзилось  в   дерево  за  его  спиной…  Борька   приостановил  свой  рассказ о  Хартри-Фоке, повернул   голову,   посмотрел  на  копье,  выдернул   его,  осмотрел  наконечник  и  резко,     с  разворота  метнул   копье   в  аудиторию…  Копье  просвистело  над  головами  студентов  и    вонзилось  в  дерево   за  их  спинами…

  Это   произвело  впечатление.  Аудитория   одобрительно    застучала  своим  копьями  о  землю.

  Борька   решил,  что   инцидент  исчерпан  и  продолжил  было     изложение  своего  курса…  Но     буквально   через  две   минуты     копье  просвистело   вновь  -  теперь  около  правого    уха…

 

 -  Кажется,  больше   тысячи  долларов    заработать   мне  здесь  не  удастся,  -  подумал   Борька.   -  Надо   менять   тактику…

  И   запел   свою  коронку    -  Тамару…

  Пел  он  ее, естественно,  на  русском.  Но  все  равно    - подчинил     себе  аудиторию  полностью.  И   всего  лишь  за пять  минут…

   А  далее    шли  скучные   месяцы   лекций   -  по   8-12   часов   в  сутки.  Дикари      вели  себя  как  послушные  котята -  даже   за  пивом  бегали.

  Борька  никогда  не  забывал  про  фраера,  которого    сгубила  однажды    жадность.  И  потому   через   полгода   решительно     попросился   у   вождя    племени   домой. С  вождем  к   тому  времени  они   были  на  корешах,    тот, похоже,  и  сам  воспринимал  лектора  как  вождя  вождей  -  настолько  впечатляющую  власть  имел  Борька  над   его подданными.  Время  от  времени они  вместе выпивали.  И  почти  каждый  вечер   беседовали.  Вождь  иногда   даже  позволял  Борьке  подержать  в  руках  свое  копье,  инкрустированное  крупными   рубинами  и  изумрудами.

  Выслушав    Шурину  просьбу,  вождь  не  просто  расстроился  -  он  запаниковал:

  - Ты  что  меня  одного  хочешь оставить  с  этими   дикарями, -  вскричал  вождь  и  замахнулся  даже  на  Борьку    своим  копьем. - Да  они  теперь  ничего,  кроме     твоей  Тамары  и  твоих  речей  про,  как  его,  функционал  какой-то,  и  слышать  не хотят.  Их  мне    теперь  буквально  пинками  приходится  гнать  на  захват  судов.

  Он  долго  уговаривал  Борьку.  Сулил   ему   тройную   ставку  за  лекции,   десять  процентов   с    каждой   пиратской   добычи    и  даже    пытался  заинтересовать  гаремом  на   двенадцать  персон.  Но  Борька   был   непреклонен:

 

-  Устал я,  Алеша (вождя  звали   Аль   Ош  и  далее  какая-то    абракадабра  звуков  из  ста), душа  истомилась. По  Шуре   соскучился. Отпусти,  старик…

  Договорились,  в  конце  концов,  на  том,  что   Борька  еще  недельку погостит  -   пока  вождь   разучивает   Тамару …

 

                            Эпилог

 

Борька   предпринял  воистину   гигантские  усилия   по розыску   Шуры. Но  все   бесполезно.  В одном   месте  ему,  правда,  намекнули, что  Шура  подался в  какую-то   глухую    на  два  двора  деревню и  занимается   там  овощеводством. В  обычном  для  него   стиле: разводит   капусту  с  морковкой    и  скармливает    их    зайцам  из   леса. Но  адрес отказались  дать  наотрез.

 

Борька  погоревал-погоревал  и,  поразмыслив,  решил   - а  ни  сварганить  ли  самому   какое-нибудь    развлечение... Такое,  чтоб   поскорее   избавиться  от  Алешкиных    денег…  И    чтоб  Шура   поддержал  -  будь  он  рядом…  

   И   Борька   решил    -   буду  брать   столицы  государств,  прежде  всего  те,  где   русские  войска     побывали…

  И    начал  брать   столицы…  Приезжал, находил     самое  возвышенное   место  в  столице,  выпивал  из  горла  бутылку привезенного  с  собой  портвейна «777»   и  тут  же  уезжал   домой…

Побывал  он  и  на  Монмартре.  Осмотрелся.  Прикинул,  где     могла   стоять   батарея    князя Волконского  и    полк   тестя  его,  князя   Раевского,  зыркнул   с  прищуром  на   шер-а-ми-жников,  рассевшихся   в «быстро»,  открытых  когда-то  казаками    атамана  Платова,  выглушил  свой  портвейн  и  поплелся  к  вокзалу…     

 

    Приходил  Борька  иногда    и  на  Страстной.  Сидел  на  спинке  лавочки  и  угрюмо хлебал  из  молочного  пакета   какой-нибудь   суперконьяк…    И  вспоминал   ту,  другую,  жизнь:

     Шура,   где  ты?...

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/