ГОЛУБАЯ ЛЕДИ

                                           

1

                                                                  

               Голос стал забываться, но слова, фразы помню.  

            

           Зайка, ты несправедлива ко мне. Упрекаешь, что вмешиваюсь в твою жизнь? Уже вмешалась? Неправда, ты меня совсем не слышишь. И не кричи, а послушай, о чем я тебе твержу,  чуть ли не ежедневно, -  будь самостоятельна, живи так, как тебе хочется. Поступай по-своему, так, как ты сама хочешь. Не знаешь, чего хочешь? А ты помечтай, как в детстве было. Не верю, что не мечтала. Никогда не поверю. Я с детства мечтала танцевать, ложилась на диван, закрывала глаза и… Вот и танцую и счастлива. Да, счастлива.

     

            Но я не любительница танцев. Может, и любила в далёкой юности. Теперь нет. Эти заманивающие движения бёдрами – сплошной обман. Никуда они не заманивают. Девочки влюблены в самих себя, в свои упругие ягодицы, в свои торчащие грудки. Девочки оглаживают тонкие талии и требуют одного, - чтобы ими восхищались. Я уже проходила, когда позволяла себе всего лишь легкое, почти незаметное прикосновение, -  и больше не хочу истеричных воплей, злых слов, угроз и шантажа. Знали бы эти девицы, как я их презираю.

           Заводят, конечно. Но моя Ирина,  несмотря на то, что воображала себя последовательницей Айседоры Дункан, танцуя протест против всемирной мафии,  экологической катастрофы, а также изображая надвигающийся ледниковый период, - заводила сильнее.

           Да, сильнее. Но где она? Куда ее дели? Кому она помешала? Жила себе, иногда мучилась, но в основном мучила меня, иногда восхищала, редко правда, - была и вдруг пропала.

           Радоваться бы, - теперь я единственная хозяйка большого дома, и сад  размерами с приличную рощу принадлежит мне и только мне.

          Сижу  в её любимой комнате, вдыхаю запах её любимых французских духов, напоминает Красную Москву времен моей бабушки, в окружении дорогой  мебели из антикварного магазина и вместо радости, - сбылась, казалось несбыточная мечта, трясусь от страха. Ирины не стало, теперь не стать моя очередь. Чудится злобный прищур, звериная хватка, - он здесь, совсем рядом, он преследует меня, -  маньяк не отступит, пока не настигнет. Скорее бы, устала бояться и представлять, как его пальцы ползут по горлу, сжимаются, удар железом обрушивается на меня, хруст, кровавая пелена, - обручем охватывает головная боль, ноет сердечная мышца, - трудно дышать, я задыхаюсь. Он здесь, в шкафу, под кроватью, за дверью.     

            Прислушиваюсь, - тишина, лишь шорохи листвы в саду и далёкий гул большого города. Привычные звуки, а я схожу с ума.

 

         С чего? С ума? Виктор, послушай анекдот, Зайка считает, что у нее ум есть.

         Красота, девочка моя, в уме не нуждается, так что не расстраивайся и не приписывай себе лишних недостатков. Ты мечтай, золотко, о хорошем мечтай. И чтобы никаких Эль – эльфов и гадалок с экстрасенсорными способностями. Кто у тебя ещё был? Напомни их имена, тех, кто попользовался тобой и взамен ничего. Ведь так? Одна я думаю о тебе. Мало я забочусь, киска-крошка? Что бы ты делала без меня, девочка, со своей красотой и полной беззащитностью.

 

         В мутно желтом тумане антикварного зеркала ничего не просматривается кроме застывших в ужасе глаз. Неестественно расширен зрачок, - мишень или дуло?

         Диалектика, маменька, диалектика, - голос дяди, пародирующий скороговорку первого вождя в сане языческого бога. – И дуло может стать мишенью.

          Рука трясется, кровавыми пятнами разливается вино – кислятина. Говорят, желчь гонит. Будем здоровы.

          Туман немного рассеялся, дверь, отраженная в зеркале, приоткрылась, - нечеткий силуэт, лицо лишь угадывается. Привидение? Тени колышутся, тянутся ко мне, -  обман зрения, ведь я дверь плотно закрыла. В моём положении пистолет не помешал бы. Но где его искать?

            Я и раньше не знала, даже не догадывалась, куда она его прячет. Ни денег, ни драгоценностей, ни пистолета. Понимай, как хочется, - или её ограбили и убили, или она сама сбежала. Сама себя ограбила и сбежала? Тогда она сошла с ума.

            Обойдусь без пистолета, никогда не стреляла и теперь уж не научусь, денег тоже не надо, дядя обеспечил долларовым счетом.  Жаль бриллиантов, Ирина умела их выбирать. Хранила в шкатулке, доверчивая была, смеялась, что за всю жизнь так и не нажила врагов. Врагов не нажила, кто ж тогда убил её? Может, сама грабителей привлекла? Дядя говорил,  бриллианты стоят нехилого особняка с евроремонтом, а она не снимала перстни, даже копаясь в земле. Но мне отказывала каждый раз, когда я просила перстенек на вечерок.

           

        Даже не проси, Зайка. Твоим пальчикам нужны тонкие колечки с маленькими камешками. Смотри  на  мои руки. Не нравятся? Мне тоже. Поняла, зачем перстни? Не пугать людей, как Виктор шутит, иной раз его шуточки меня раздражают, а отвлекать от некрасивых рук. Блестящие штучки привораживают не только ворон, мужчин тоже.

 

           Может, она сбежала? Я  надоела, и она кинула меня. Как кидала раньше. А еще раньше изгнала нас с матерью отсюда.

          Пусть, не изгоняла, пусть, уговаривала нас остаться,  сами ушли, по воле матери, не захотевшей жить рядом с ней. Ушли в ее квартиру, надеялись, ненадолго. Но сюда вернулась я одна. Мать не вспоминала, не говорила о ней даже когда заболела, когда поняла, жить осталось недолго. Не знаю, простила  она Ирину или нет.  Меня, прощать? – невинный взгляд, - за что? Виктор сам сделал выбор, женился на мне. Наталье предложил самые лучшие комнаты, не захотела, кто же виноват в этом.        

         Временами кажется, что так всегда было, так, как сейчас, и я давно уже одна. Сижу в кресле, в её комнате и сомневаюсь, была ли она в реальности? Или снилась? Всю мою долгую  жизнь снилась. Если быть точной, с  того момента, когда  вошла в ванную следом за мной. От мыла, которое она несла на ладони, и от её волос исходили незнакомые, одурманивающие запахи. Вода текла на её платье, на волосы, но она медленно и нежно касаясь, намыливала моё тело, опускаясь всё ниже и ниже.

           Она встала на колени, тогда ещё ярко рыжие волосы облепили её голые плечи. Я и не заметила, как она разделась.

           После того случая  долгое время  мои тайные мечты были связаны с её жилистыми, по-мужски сильными и по-женски нежными руками. Никогда раньше не думала о ней, о её характере, привычках, только руки.

            И вдруг она, утверждавшая, что любить возможно только живое существо, помешалась не на мужчине, не на кошке или собаке, а на детски инфантильном голубом цвете.

           Символично,  но если бы она была мужчиной или, допустим, исполняла мужскую роль. Да, бывало, но  с привычно повторяющейся оговоркой,  - учти, Зайка, мне мужчины нравятся больше. Зачем тогда она полезла за мной в ванну? Сколько мне тогда было? Десять, одиннадцать, не больше.

          Грех этот я ей давно простила. Поверила, так, ради шутки полезла.  К чему тогда голубой период? Что она хотела этим сказать? 

           Бывает, увлекает какой-то цвет. Стараешься, подбираешь под него обувь, одежду. Но чтобы так, чтобы мебель, ковры, даже имени присвоила цвет: «Зовите меня Голубой Леди.  Я так хочу».

           Она часами полулежала в кресле на лужайке у дома, и её большая и умная голова с пышной прической надолго запрокидывалась в небо.

 

         Представь, Зайка, кругом все, жуть как прекрасно, небо, колокольчики. Я, ты, -  все кругом небесно-голубое.  

 

            Как бы мы различали друг друга? По запаху? 

 

           Ты все буквально понимаешь. У каждого цвета миллионы оттенков, -  ты светлее, я темнее, ближе к фиолетовому.

 

            Не носила она фиолетовых оттенков, только  незамутнённая голубизна одежд. Никаких примесей: ни зеленого, ни серого, ни красного. Это сейчас её халатики, пеньюарчики, сарафанчики и прочая, покрываются винными пятнами. Красное, смешиваясь с голубым, приобретает цвет багровых глаз на шторах.

             Не помню, чтобы она когда-то так плотно зашторивала окна, даже с Владом не пряталась. Дядя любил гулять вечерами в саду и мог увидеть любовника в её спальне, но она отмахивалась, когда я напоминала об этом.

 

            Окна закрываю даже днём. Живу в багровом полумраке, но не хочу быть мишенью,  хотя узор, напоминающий выпученные, миллион раз повторяющиеся бычьи глаза, действует на нервы.

            Она хотела менять шторы, даже приобрела новые: голубых птиц, напоминающих журавлей, по серебристому полю. Хвасталась, что по всему свету гоняла мужа, чтобы он достал ей голубых птиц и достал. Привёз не то из Китая, не то из Японии, - она путалась, может, привирала.

           Начать поиски или подождать, когда она вернётся? Зайдет в комнату, как ни в чём не было, поцелует меня и скажет:  «Всё прекрасно, Зая, зря волновалась». Потом увидит пустые бутылки: «Спиваешься, Зайка, начинать день с рюмки, даже очень хорошего коньяка, тревожный симптом».

              Я стану оправдываться,  - пью для расширения сосудов, где-то слышала, хотя и не понимаю, зачем их нужно расширять.

            Ирина качает головой и молчит. Дядя пародирующей скороговоркой так и сыплет умными словами. Непонятно, почему для меня,  женщины, возврата в трезвую жизнь нет. Только вход без выхода. Ну, допустим, я не мужчина, поэтому ближе  к природе, зачем спорить с дядей. Что из этого следует? О спившихся тигрицах или волчицах мне не приходилось слышать. Дяде тоже.  

        

           Что ж ты, профессор, не можешь Зайке объяснить толково, так, чтобы она прекратила пить хотя бы до обеда. Что ж ты, козел, не в состоянии объяснить элементарного!

         

       Они ссорятся, я уползаю в свою кладовку. А когда выползаю, неприятно удивляюсь, они помирились. Действуют такими же методами, какими действовали мы с Ириной против него -  сидят в беседке до темна, приходят в дом с шумом и смехом и, не заходя в гостиную, поднимаются наверх в её комнату.

          Я прислушиваюсь, и чудится мне ритмичный скрип кровати.

          Всю ночь скрипит кровать, я понимаю, что так не может быть, они давно спят, но ведь слышу.

          Они прячутся от меня как от чумной. Наконец, дядя стучит в дверь моей кладовки. Очередная коробочка с французскими духами. Я закидываю её в шкаф на верхнюю полку, с трудом удерживаюсь не швырнуть в окно, на пол, в него, наконец.  

          Дядя в очередной раз ужасается убогости обстановки, пытается выманить меня и поселить в гостиной, но я кричу: «Оставьте меня в покое!»  И зажимаю уши, чтобы не оглохнуть от собственного крика.

         Я любила своего дядю, но ненавидела Ирининого мужа. Кто виноват, что мой дядя и муж Ирины одно лицо.

         Она первая не выдерживала, врывалась без стука, размахивала бриллиантами перед моим лицом и кудахтала о своем дурном влиянии. Шумно рыдала, причитала, что споила меня и никогда себе этого не простит, гореть ей в аду. Для неё каяться и обливаться слезами, лишь повод обнимать и гладить мое тело. С каким удовольствием она ползала передо мной на коленях и слюнявила мою руку. Но как редко доставляла мне истинное наслаждение.

 

             Эгоистка ты, кинула меня, оставила в полном одиночестве, чтобы потом оправдаться, да, ушла, но ради меня, ради моего спасения бросила дом, но не забыла прихватить деньги и драгоценности. А ты спросила меня, каково оставаться одной в огромном доме?  Не верю, что сама ушла. Ты не такая бросать нажитое добро, на короля Лира  не похожа. Где ты прячешься? У соседей? Наблюдаешь за мной в бинокль? Или тут, поблизости, из дядиного кабинета спускаешься вниз, в кладовку, скрипишь ступенями и ешь то, что я готовлю?

          Умеешь скрываться, - ешь мало, так, что мне незаметно, но пьешь по-прежнему много и не пьянеешь, иначе бы уже попалась, - ты пьяная буйная. Спишь в кладовке, на моем диване, укрываешься старым, пахнущим сыростью пледом грязного цвета.

            А ты знаешь, мне понравилась нежно-голубая постель. Яркая голубизна притушена белым узором на подушках и покрывале. Хотя я бы предпочла розовое.

  

         Будто пелена с глаз, столько раз смотрела на  подушки, и только сейчас заметила, что замысловатый белый узор изображает четыре лилии.

           Лилии – символ насильственной смерти.

           О, боже, змея! На подушке змея!  Твердая и шершавая.

           Нет, не змея, почудилось, это шнур от торшера.

           Когда- то  Ирина шла впереди меня по узкой тропинке и вдруг замерла, приложив палец к губам. У самых её ног неторопливо ползла змея, поблескивая пятнистой шкуркой. Уже потом, когда опасность миновала, она сказала.                       

 

           Со мной ничего не случится, Зайка, - я не любимая дочь, но всё же  мать  постаралась защитить, -  заговорила меня. Так что берегись, даже в мыслях не желай мне плохого. Мирись со мной, Зая, потому что я буду жить долго.

 

           Живи, не жалко, долго живи, мне то что, раз нравится.

 

          Да, нравится, очень нравится, хорошо у нас, Зайка, ты только посмотри, подойди к окну, я часами стою и смотрю, как колышется от ветра листва, будто зелёное море. Ты посмотри, как такую красоту не любить. Я раньше больше всего море любила. Но оно принадлежит всем, а этот густо заросший, мало ухоженный сад принадлежит мне. Ни с чем несравнимое чувство полного обладания, – моё!

 

           «Ё» нутряное, до самой прямой кишки. Она поднимает резко руки и касается многоярусной люстры – хрустальный перезвон.

          Теперь с высоты второго этажа плотная зеленая масса,  как засасывающая морская пучина, пугает шелестом, шуршанием,  шепотом, тяжелым дыханием. Треск веток под чьими-то ногами.

          Она всё говорит. Голос монотонный, какой-то нищий, будто выпрашивающий.

         

        Со мной ничего не случится, Зайка. Я ушла от своей судьбы, затерялась, фиг меня теперь найдешь. А знаешь почему? Есть такая книга о  потустороннем мире, называется Книгой судеб. Мы в ней все записаны, все поколения, каждый человек, с датами рождения и смерти. Представляешь, ты только родилась, а в книге уже записано, когда умрёшь. Мне цыганка нагадала недолгую жизнь. Умру, сказала она, через три года от несчастного случая. Три года уже прошли, и четыре. И пять, а я все живу, я обманула свою судьбу. И знаешь, как? Сменила имя. Меня ищут на странице под названием «Ирина», а, я теперь по паспорту Леди Владимировна. Были бы деньги, любое желание исполнится.

 

           Как трогательно она умоляла признать её Леди, краснела, заискивающе заглядывая в глаза, пыталась доказывать.

 

       Я сама себя сделала, Зайка. Сама. Витя появился, как награда, когда меня можно было уже считать старой девой, - она долго и весело хохотала, - старой девой, ха-ха-ха, мне было сорок три, и я никогда не была замужем. Представляешь, сколько во мне и в Викторе, тоже ни разу не женатом, накопилось ласки.

 

        Она закатывала глаза, запрокидывала голову и мечтательным голосом рассказывала, как он на белом коне, она легкой походкой впорхнула на переднее сиденье. В её руках тотчас оказался букет её любимых колокольчиков, ромашек, хризантем, астр или сирени в зависимости от того, в каком месяце это происходило.

 

       Как сейчас помню, было это первого мая, июля, августа, сентября, в одетом золотом  октябре. Он спросил, не балерина ли я. Я ответила, танцую, он попросил стать его учительницей танцев. Он попросил меня, - она прижала ладонь к своей  маленькой  груди, сутулясь еще больше, - научить танцевать вальс, пригодится. У него тогда было  всё кроме любимой, - Ирина скромно опускала глаза, и ещё сильнее горбилась.

 

         Романтическая история менялась лишь в деталях. Но правдоподобнее другая история о том, как он так к ней воспылал, что тут же поимел на переднем сиденье. Она торопилась на работу и остановила его машину.  

         Про переднее сиденье верю, но, думаю, что дядю поимела она.  В состоянии лёгкого опьянения она много врала, но  эйфория проходила быстро, и тогда настигала тоска по несбываемому. В этом состоянии она говорила правду, ничего кроме правды. Вот и рассказала банальную историю о том, как охотилась на крупного зверя, долго охотилась,  приблизилась на расстояние протянутой руки, и тут же завалила. Дядя в неволе прожил недолго. Она же не чувствовала за собой никакой вины. Любила говорить о судьбе и предопределенности.  Её  белоснежная прическа  начинала трястись от страха, глаза неотрывно смотрели в самый темный угол светлой комнаты.

       

        Меня там, - она кивала на потолок, знают под именем Ирина, но я, грех то какой,  крестилась второй раз. Ты меня считаешь легкомысленной?

    

        Леди не имя, это звание. Так нельзя.

 

          А Христос? Имя или звание?

         

        Только Ирина была способна сравнивать себя с Христом, лишь бы оправдаться. Разве могла она долго печалиться. Удивительное жизнелюбие.

       Я  любила её, грешницу. Слезы выступали от умиления, когда моя любимая старушка старалась выглядеть молодой. Сдержаться было невозможно, я бросалась ей на грудь, но она не всегда  позволяла, бывало, отталкивала.

        Да, я её ненавидела. Ненавидела потому что страдала, страдала и ненавидела, хотела её смерти. Кто меня осудит за это? Чувства переполнялись и выплескивались, как огненная лава, сжигающая все, с чем соприкасалась.

        Каково жить ожиданием, высматривать, прислушиваться, даже принюхиваться к запаху духов? Слышать её смех где-то в саду и воображать, что там делается.    

       

      Безжалостный, многократно умноженный глаз пугает. Но страшнее сумеречный сад и два тополя – великана. Между ними прогнившая скамья. Там я в последний раз видела Ирину с Владом. Она совала в его рот огурец с грядки, оба смеялись. На следующий день она исчезла, кажется, её уже не было утром. Или вечером? Или ночью?

       Холодно, но до пледа не дотянуться. Неужели вставать? Страшно, вдруг кто-то там, за спиной? Незаметно пробрался в комнату.

     Острые розовые тени расползаются по стенам и потолку. Как я раньше не заметила, что ночник тоже  в форме лилий. Четыре розовых лилии. Кого ты хотела похоронить здесь, Ирина? Себя?

       Выключить его навсегда. Немного протрезвею и выброшу все символы насильственной смерти, иначе сойду с ума.

       Ночник погас. Потустороннее вмешательство, или  сама справилась?

      Спасительной полной темноты, почему-то не наступило. Сквозь узкую щель между шторами пробился свет. О, боже, она вернулась! О боже, как я хочу ее видеть! Слышу шаги, её шаги, мерный стук. Не приближается и не удаляется.

       Дошло, это не шаги, это  кровь пульсирует в венах. Чудо ее явления отменяется.

       В моем нетрезвом состоянии удивительно, что я раньше не забывала выключать свет на веранде. Она же летняя кухня. И зимой тоже кухня, потому что другой нет.

        Путь вниз и вверх по темной скрипучей лестнице, ожидание смертельного удара в спину, - измучили меня. Я замерзла от долгого стояния босиком на продуваемом полу, устала, но зато протрезвела.

        Поднялась с кресла, принявшего форму моего тела, перелегла на постель. Утонула в белых лилиях.

 

          Чудятся глаза, круглые и белые, в середине не зрачок, а черная, пульсирующая точка, гипнотически притягивающая, всасывающая как болезнь, как последняя черта перед смертельной пустотой. Страх обрел реальность знакомого, но давно забытого человека.  Восточный разрез глаз, - мерцают зловеще желтым прищуром плотоядного хищника.

           Ненависть сжимает тело до дрожи, до боли в мышцах.

   

       Я устала, видимо, уснула, и приснилось, что сплю, и во сне брожу по лесу с нескончаемой круговертью деревьев.

           Выхода не было, -  деревья кружили, заманивая во тьму и болото.  Туда, где прячется Черный человек.

         В нашем доме о нём, естественно, не говорили. Но это не значит, что я его забыла. Он был, он есть, он вернулся и следит за мной как тогда, в далёком детстве.

 

                                                                        2

                        

          С рассветом багровые глаза порозовели, а голос, якобы бормотавший за стенкой, усилился и стал узнаваемым, - диктор читал теле новости.

          Не помню, чтобы включала телевизор. Но  многое из того, что делаю, проходит мимо сознания, поэтому не удивилась, когда обнаружила себя внизу, на первом этаже, в руке измятая бумага в клетку со смутными вкривь и вкось символами. Нет, не символы, -  фраза из детских букв перевертышей, написанных желтым фломастером. Почерк слабоумной девицы, живущей по соседству.

        «Здравствуй» – услышала я  знакомый голос, увидела в окне  голые толстые ноги, обхватившие ветку соседской вишни у самого забора, и поняла, если  не убью Ксению, покалечу наверняка. Имею право, ибо мой дом моя крепость.    

         Окно поддалось с трудом. Непонятно от чего, от свежего воздуха или резкого рывка, буквы встали на место. «Я всё знаю» – вот что было написано  в зеркальном отражении. Смысл фразы отозвался нервным покалыванием в кончиках пальцев, обручем сдавило голову, и я забыла, что поклялась не пускать слабоумную не только в дом, но чтобы она и близко не подходила к моей калитке.

       Она и не подходила. Я давно её не видела. Очень давно.  

         - Хочешь ко мне?

         - Хочу, - она неуклюже сползла с дерева, задрался подол, обнажив загорелые бедра и белый живот зрелой женщины, исчезла за каменным забором и через мгновение явилась в летнем не по сезону платье с грязным подолом, гнило зубой улыбкой,  ковыряя в носу. Глаза желтые в крапинку. Летом были без крапинок.  Хитрая, прикидывается дурочкой, в самом деле, всё понимает.

       Я тоже улыбнулась ей, стараясь расположить к себе. Она почувствовала момент, стерла улыбку,  верхней губой прикрыла нижнюю и стала сосать её как конфетку.

         - Вот  что я нашла, Ксеня. Это ты подбросила? Такие красивые желтенькие буквы, здорово получилось. Скажи мне, что означает «Я все знаю».

      Улыбка пропала, лоб надвинулся на маленькие злые, ставшие тусклыми глазки, губы сжались. Не захочет, не скажет, упрямая. Пройдет совсем немного времени, забудет и даже в хорошем настроении не вспомнит, но придумает. Все, что происходит вокруг, плавится в котле её буйной фантазии и превращается в непредсказуемые формы.

        - Конфетку хочешь?

        - Шоколад в квадратиках? Целый дворец из шоколада с розовой крышей и  молочной машиной? Нет, не молочной, другой, серебряной, на ней дядя  приезжал к тёте, - она ткнула пальцем в сторону калитки.

       - Путаешь, у дяди не было серебристой машины. Ты правильно сначала сказала, цвет молочный.

       - Не у того дяди, вон его окна, вон там, рядом с твоими. Его уже нет, я молилась  за него, когда он умер. Другой дядя был, я его видела. Больше не скажу,  надоело. Ты мне обещала сладкого, а не даешь, я обиделась.

      - Ксеня, ты куда? Какой дядя? Я не поняла. Давай договоримся, ты мне скажешь,  что означает записка, и я тебе дам конфетку, много конфеток. Но сначала объясни, что значит «всё знаю». Сладкое нужно заслужить.

     - Ты мне надоела.

   Спокойно, только не спугнуть её, спрячется, до ночи не найду. Прячется в кустах, роется в мусоре, высматривает. Может, и высмотрела.  Могла видеть. Если видела, проговорится. И захлопнется железная дверь за мной уже не во сне, а наяву.

     Зачем она мне тут? Как случилось, что она снова у меня? Не хочу! Гнать и не пускать!

     Прогоню, придет время, но не сейчас, сейчас нужно постараться выпытать, что ей известно, тот ли смысл  вложила в пугающее меня «всё»? Или пустяк, не стоящий внимания, например, подсмотрела, как я танцую или прыгаю по дорожкам сада. Даже если голая. Ну, и что, - в нашей усадьбе такая традиция. Как, например, для кого-то ходить в баню перед Новым годом.

           - Ксеня, а Ксеня, ты не сердись, ты только скажи мне, чем я тебе надоела?

          - Я фантазирую, а ты мешаешь.

          - Давай поговорим. Что за дядя, я не поняла.

          - Ищи меня.

     Так я и знала, она бежит прямиком туда, к яме, давно уже превратившейся в гору мусора. Господи, спаси меня, хоть я в тебя не верю. Нет, свернула, скрылась в зарослях крапивы, вымахавшей вровень с малиной. Ага, вот дурочка и  накололась, выползла, на четвереньках добралась до скамейки,  стянула плед и завернулась в него.

   Плед в саду уже не удивляет, я не хозяйка в собственном доме.

          - Ищу, уже нашла. Ксеня, я вижу тебя.

          - Ну, так иди ко мне, разрешаю. Садись тут, рядом со мной. Слушай сказку.  Мишка бежал и в лужу угодил, сладкого ему не дали, мышки в барабаны стучат, пусть мне сладкого дадут, тогда встану. Ребеночка хочу, не разрешаешь, купи шоколадку. Я что-то знаю, как расскажу-у-у-у-у-у-у. Теплым тепло кругом, жила-была маленькая девочка, красивенькая. Платьишко пышненькое,  волосы длинные и бант на всю голову, красный, и бабочка, много бабочек. Ребеночка хочу-у-у-у-у-у-у-у-у.

   Ирины нет, она бы посмеялась, послушав, как сюсюкающая под маленькую девица брачного возраста требует от меня сделать ей ребёночка.

 

          Вот видишь, Зая, что получается. Ты слишком добрая, Зайка. С ними нельзя так, чернь любит палку. Ты ей конфетку, завтра она потребует две и будет уверена, что ты ей должна. Им весь мир должен, только они ничем никому не обязаны.

 

      Дурочка завывает, жутко, по - звериному.

          - Не вой, Ксеня,  вставай, земля сырая, ночью дождь прошел, простудишься.

          - Не встану, не хочу.

          - Пойдем, пирожное дам.

          - А сладкую воду?

          - Выбирай одно из двух, то и другое дорого.

      Ну, зачем я ее поднимаю. А хоть бы простудилась, что с того, надоела, может, поворовывает, не видела, но подозреваю. Наряжается в мои одежды, ходит по грядкам в вечерних туфлях, оставляет глубокие следы. Говорят, слабоумные работящие. Что-то не видно. Или она не слабоумная? Кто же она? Смотрит хитро, следит за мной с видом, знает, но не скажет. Неужели психиатр ошибся с диагнозом? Слабоумные так не смотрят, она сумасшедшая.

 

                                                                     3

 

         Дождь льёт сплошным потоком. Так даже лучше, смыло Ксению, - её тень и голые пятки перестали мелькать у калитки. Улица опустела, и никакая соседка не прошипит в лицо или в спину, да такое, что встреча со змеями-драконами уже не пугает. Шипеть они умеют, -  гадюки ядовитые. Ирину тоже доставали. Мы вдвоём с ней, редкое единодушие,  уговаривали дядю отсюда выбраться, чтобы не встречать нищих и озлобленных соседей, - средств бы хватило построить не один дом на хуторе.

       «С новыми русскими? – возмущался дядя, - Нет уж, я со своим народом, был, есть и умру здесь». Что и сделал.

       Он был с народом, а мы кто с Ириной? Не народ? Тогда кто же?

       Найти зонтик – невероятное везение в доме, где давно никто не наводил порядка. Хотя бы привидения этим занялись: ночами завывали, днями порядок наводили. Но они не любят хозяйством заниматься. Какие люди в доме, такие привидения.

         На фоне ночных страхов холодная вода за шиворот бодрит и заставляет двигаться, даже бежать по лужам, не разбирая дороги, как в счастливом детстве.  В то время, когда мы жили в тесной квартирке,  дядя мечтал о большом доме, и когда собиралась вся семья, доставал свою заветную папку с вырезками из журналов и фотоальбомов зданий девятнадцатого века с колоннами  прочими архитектурными излишествами. Мечтал о своей усадьбе. Сбылось, дом получился солидный, но без излишеств, - дядя торопился со стройкой. В такой стране всякое может случиться.

         Но всё же самое прекрасное время было, когда мы  все, -  я, мама,  отец,  дядя,   собирались за круглым столом  в нашей хрущёвке и обсуждали будущую усадьбу. Уставшее лицо матери озарялось светом, появлялся румянец, она смеялась, и я была по-настоящему счастлива. 

                                                       *          *            *

      Магазин  порадовал, покупателей нет, есть всё, что мне надо, и даже  мои любимые оливки. Дождь всё льёт. Я бегу, не глядя по сторонам,  и слишком поздно замечаю, -  кто-то большой и темный торчит перед калиткой. Вот он, Черный человек, - сон в руку. Ирину бы сюда, перестала бы смеяться над моими страхами и называть фантазёркой.

        Куда теперь сворачивать? Прямая улица, ни закоулков, ни поворотов. Бежать назад? Слишком поздно. Стучать в чью-то калитку? Нет, лучше смерть.

         Рядом  с ним дурочка в красной курточке, кажется, впервые я рада её видеть у своей калитки. 

          Черный человек откинул капюшон, - странно, как я могла не узнать нашего гениального музыканта, нашего толстяка, три в одном, нашего  Геннадия.

          Пусть жрёт всё, что отыщет в доме, даже мои любимые оливки, пусть оставляет меня голодной, я согласна, потому что он не Черный человек. Всё бери, ешь, поправляйся, не жалко.

 

            «Генка, как ты можешь нажираться перед концертом!  Я для всех жаркое готовила. Гости придут, чем  кормить буду? Я говорю, а ты не слушаешь, продолжаешь жрать  сало с хлебом. Что так  толсто режешь и хлеб и сало? Не  хватало еще  лука. Дыхнёшь со сцены, зрители разбегутся.

          Ну что с тобой делать, чудо ты гениальное, пожалуйста, ешь, раз тебе это необходимо, - два часа сидеть на сцене в обнимку с инструментом не просто. Но если бы ты поинтересовался, как смотришься из зала. Сидишь на сцене во всем черном, держишь на коленях черный баян, - и всё это на темном фоне. Со сцены видны только жирно поблескивающие щеки, - не лицо с глазами и носом, а жопа хорошо упитанного человека. Над тобой зрители смеются.

 

         Она не права, я слушала его концерт. Как он играл! Человек-оркестр, - шептала слушательница за моей спиной. Пальцы музыканта мелькали над клавишами как трепетные крылья бабочек в голубом пространстве. Он  играл на сцене два отделения с небольшим перерывом,  убыстряя и убыстряя темп, специально так музыку подбирал,  и когда ведущий  объявлял, что концерт окончен, слушатели не вставали с мест. Его вызывали на бис, и он не отказывался, играл без устали. Ирина громко шептала мне на ухо:

         - У, дьявол, что он с нами делает, какая сила, какая мощь, богатырь!

     Да, виртуозность, да необыкновенная легкость исполнения, - талант, поддакивала я, а она добавляла, - талант непостижим нормальными людьми, и, слава богу, а то бы не ходили на концерты.

 

      Он уехал неожиданно,  слава не кормит, приходится нырять за уловом в глубинку.  

      Не похоже, чтобы он из глубинки вынырнул. Лицо загорело не под северным солнцем. Можно и облобызаться, - загорелая кожа приятно пахнула морем.

          - Не ждала?

          - Не ждала. Тебя следователь вызывал.

          - Повесткой?     

          - Нет.     

          - Значит, приглашал. Я ведь уезжал.     

         - Ага, в глубинку, не забыла.   

         - Приглашай в дом, хозяйка.

        - Я не следователь приглашать.  

     Он боком протиснулся в калитку. За ним шмыгнула дурочка, на крыльце достала чистые вязаные носки, предусмотрительная, помнит, что её босую в дом не пускаю.

         - Корми, хозяйка.

         - Может, ещё и денег попросишь?

         - Выпей, добрее станешь,  с утра трезвая, вот и злая. Может, в картишки перекинемся?

        - В доме покойной? И сорока дней не прошло, а ты в картишки.      

        - Ирину ищут, надеются найти. А ты знаешь точно, что она покойница. Сама  проговорилась, я тебя не заставлял, – сказал он, довольно потёр руки, оседлал  табурет и потянулся за хлебом и банкой варенья.

     Варенья, соленья, маринованные грибочки. Грибочков жалко, сама бы съела да забыла про них. Побросала в кипящую воду плохо промытую картошку, сойдет ненасытному борову. Поставила на стол большую миску помидоров с огурцами. Но этого ему мало, придется расставаться и с оливками и с любимым сыром.

             Дорого обходится, много в нем плоти, а плоть кушать хочет. Это душа должна делиться, иначе зачерствеет. А плоть не умеет, отдаёт лишь то, что ей самой не нужно.  Генка патологически жадный, даже конфеткой не поделится, - вот и мучается запорами.

 

       Он жрал и не насыщался, будто наедался на всю оставшуюся жизнь. Обожрётся когда-нибудь и умрёт, как его мать, проглотила прописанные от болей в спине сто таблеток сразу. Что мелочиться по одной три раза в день. 

       Дурочка сидела в сторонке, опустив голову, рассматривала носки с дырками. Он же плотоядно облизывал кроваво красные губы, ковырял в зубах, чего раньше не позволял себе. Раньше, при Ирине часто и старательно стирал пот с лица всегда чистым и отглаженным носовым платком. При мне можно и грязным, и вонючим, и в зубах ковырять.

       Запах прокисшего пота смутил меня, даже сломил, лишил воли. Нет, не страх, я устала бояться, но где-то там, в глубине зазвучала предостерегающая мысль: их двое, а я одна.

       Геннадий отрыгнул, ковырнул в зубе, прополоскал рот чаем и обыденно, будто о картошке или картишках, сказал:

           -  Ты убила Ирину.

       Смысл фразы дошел не сразу.

           - С чего ты взял? Где доказательства?–  горло сдавило от ужаса,  ему всё известно.

       Он кивнул на Ксению. Она шептала себе под нос, кажется, не обращая никакого внимания на нас.

           - Если договоримся, обойдемся без суда. Недорого возьму. Всего пятьдесят  тысяч американских и расходимся.

          - У меня нет таких денег, и никогда не было.

         - Продашь что-нибудь.

         - Но мне тут ничего не принадлежит.

         - Как хочешь. Подумай, я не спешу.

     Он встал, пошел к выходу, следом побежала Ксения. Она забегала вперед, отставала, догоняла, наконец, пристроилась рядом и просунула свою ладонь в его кулак. Кулак раскрылся и захватил не только руку, плечо, но и всю её без остатка. 

         - Да, вот еще что, - он не оглянулся, а повернулся тяжелым телом,   глыба неповоротливая, - не вздумай ее выкопать, мы следим за тобой.

      Кто мы? Сколько их? Двое, трое? Дурочка не в счёт, зачем она ему. Немалыми деньгами запахло, - помощники найдутся. Я даже знаю одного, кого сама в дом привела.   Случайно познакомилась с Ники, так его Ирина окрестила, не  из мира искусства,  все предыдущие жуть какие талантливые.

       С чего-то я  решила, за деньги Ники сделает всё, о чём ни попрошу. Так, наверное,  и было бы. Но зачем я  согласилась спать с ним? Этого не надо было делать. Измучила его, себя, не выдержала, сорвалась на ерунде, сейчас и не вспомню, на чем конкретно,  плюнула в  лицо. Он  схватил меня больно за руку, потащил к тополям, насильно посадил на скамью и сказал:

             - Хочешь Ирину  убить?  Я тебе не помощник. Ошиблась, девушка, я не по  этим делам.

       Убить их всех? Чтобы не мучили. Но это не выход, серия убийств, будут множиться улики, свидетели, фоторобот, меня найдут,  схватят, будут судить.

        Так что мои враги пусть живут.

 

        Под глухой стук в калитку, тяжёлый и неизбежный как судьба,  медленно двинулась к финалу. Но не дошла, калитка распахнулась, и передо мной явилась толстая грудастая тетка в длинном атласном халате цвета зелёнки с золотистыми переливами. Удивила аккуратная, только что из парикмахерской прическа. Лицо красное, обветренное, из-под густых бровей выглядывают любопытные голубенькие глазки. 

         - Извините, помешала, но муж говорит, я должна рассказать вам, раз до сих пор ее не нашли. Я тут живу, рядом, через два дома, - женщина поняла, что не знаю её.

     Я, действительно, вижу ее впервые. Чего-то такого ожидала, - соседи обычно не дремлют, подслушивают и подсматривают круглосуточно.  Не могла Ирина исчезнуть без свидетелей. Она не такая.

        - Работа, дом, хозяйство, не вырваться, так и не собралась к следователю. Муж  ругает, сколько можно тянуть. Вчера вечером решила, все, завтра, то есть сегодня, обязательно зайду к вам посоветоваться, нужно ли встречаться со следователем, – она увидела клумбу с хризантемами. – Какая красота! Какие нежные оттенки  голубого и сиреневого!  Я тут живу, через два дома, - повторила она, - вас помню ещё маленькой. У вас на макушке был огромный бант, розовый. Вы тут жили с мамашей и Виктором втроем. Как жаль, ваш отец совсем молодым  умер. Молодых очень жалко. Ирина уже после его смерти тут поселилась, и вы  с мамашей съехали. Не помню, кто первый придумал, Ирину вся улица Голубой леди называла. Ей это подходило.    

       - Да, да, голубой плащ-разлетайка, голубые туфли.      

       - Сумка и перчатки белые. Неужели с ней несчастье случилось?

      Я пожалела, что не осталось ни одного пирожного. Женщина с такими габаритами обрадовалась бы сладкому, может, поговорили бы, например, о внуках или далёкой молодости. Наверняка  до сих пор сохранила подростковую влюбленность в бывшего соседа по дому или по парте. Свежий маникюр, - за собой следит, Ирине понравилась бы. А мне нет. Ущипнуть бы её за необъятный зад. Я почувствовала, что неуместная улыбка расползалась по моему лицу,  

            - Пока не нашли ни живой, ни мертвой. И никаких версий по этому поводу у следствия нет. Одни фантазии и необъяснимые факты.  Вот, например, почему исчезли ее перчатки, - целая коллекция, на все времена года. Часть одежды, включая белье, тоже исчезла. Но если её ограбили и убили, почему остался очень дорогой костюм из голубого шелка, расшитого натуральным жемчугом? И никаких следов. Так не бывает. Что-то должно оставаться. Следы двоих: жертвы и преступника. А тут ничего.

          Женщина достала чистый носовой платок и скорбно высморкалась. Её глаза покраснели,  она часто-часто моргала, но слёзы так и не полились.

             - Муж ругается, почему я не иду. Все некогда. Разве я знала. Думала, её нашли. Ольга, соседка, сбила с толку. Дом ее на углу улицы, недавно встретились,  она мне говорит, видела Ирину, когда та шла с корзинкой на рынок. Она всегда с  корзинкой на рынок ходила. В домашнем цветастом платье, ромашки по голубому полю.

          -  Когда?                      

          - Ольга говорит, двадцать третьего сентября. Ирину тогда уже искали, милиция в каждый дом стучалась, фотографии показывали. Ольга говорит, сильно перепугалась, будто привидение увидела. Но у нее память никудышная. В молодости  пила много. Теперь за ум взялась, но памяти нет, все путает.  Ирину видела, но почему в платье? В тот день холодно было, и дождь с утра моросил, - женщина помолчала и тихо, почти шепотом продолжила. -  Одно я точно знаю,  Ирину  видела двадцать второго вечером. И ничего не путаю, потому что у меня день  рождения двадцать первого, родственники собрались, сестра с мужем, сватья,   кум с кумой,  времени не было выглядывать в окно.

       Не помню ни двадцать второго, ни двадцать третьего. Или не хочу помнить?  Со мной бывает: чего не хочу, того не помню.

    Женщина нервно оглянулась на калитку и продолжила:

          - Не подумайте, что слежу за соседями. Но тем вечером ждали  племянника,  накануне был на работе, не смог приехать в мой день рождения. Мы его ждали на следующий вечер. Понимаете? На своей машине должен был приехать. Вот почему я выглянула, фонари не горели, но светила луна, и я разглядела серебристую машину, длинную такую. Племянник говорит, Мерседес. За рулем  мужчина сидел, в возрасте, седоволосый. Я его ещё летом видела, он тогда

       остановился  немного в стороне от вашей калитки, ближе к нашему дому. Тогда  фонари горели. Не подумайте, что подсматривала за соседями. Я ждала племянника, выглянула раз, потом еще раз, удивилась, что машина стоит,  мужчина на месте водителя, Ирина чуть в стороне в длинном светлом плаще.  Это она, я узнала её.    

        - Какой он из себя? Описать сможете? – в серебристую машину я поверила сразу, о ней дурочка уже  говорила.  

        - Как же, смогу. Разглядела. Он вышел из машины и проводил Ирину до калитки.

          Не знаю почему, но я когда его в первый раз увидела, разволновалась. Муж запомнил,  я ещё сказала,  богатая вдова и без охраны  да еще разными мужчинами   увлекается. Ну, вы понимаете, о чем я подумала. Муж знает, подумаю о плохом, обязательно случится.

    Началось. Страна экстрасенсов и колдунов, а также ведьм и ведьмаков. А Ирина улетела на метле на Лысую гору.

     Она прочитала мои мысли, действительно, может, и с обидой в голосе сказала:

          - Что мне вам рассказывать, вы ведь здесь, при ней живете. Вам должно быть

            лучше всех известно, где она.

      Женщина отставила слоноподобную ножку в тапке с желтеньким бантиком и воинственно сложила руки под грудью.

           - Все же опишите его, - настаивала я, -  ради Ирины, ради её спасения.

           - Раз нужно следствию, – смягчилась она, - мужчина солидный на вид, мне  показалось, с серьезными намерениями. Я еще подумала, глупо, если она с  молодым танцором останется. В её возрасте нужен защитник, а не любовник.  Мужчина похож на богатого иностранца. Ухоженный. Причёска аккуратная,  волосок к волоску. Такая стрижка больших денег стоит.   

         - Да, не наш. Обязательно передам следователю, сами не беспокойтесь, если

            нужно, он вас вызовет, – я потянулась к калитке, слишком поспешила и снова

           совершила ошибку.   

        - А разве вы сами его ни разу не видели? – она опять подозрительно смотрела на

          меня.

        - Работаю, очень занята, учительница русского языка и литературы в старших

          классах, - врала я, надеясь, что она проверять не станет. Зачем рассказывать, что давно не работаю, проживаю дядины нехилые денежные накопления. – В тот день, когда пропала Ирина, ездила на кладбище к родителям.

     Кстати, давно не посещала родителей, пора бы.

              - Красивая была пара. Вашего отца видела, когда дом только начинал строиться. А когда он умер, мы думали, что Виктор на вашей мамаше женится. Она ему больше подходила, чем Ирина. Но не судьба. Строили,  строили дом, а достался чужой женщине.     

             - Кто вам такое сказал? – спросила я, понимая, куда она клонит, и не сумела

               скрыть раздражения. - Мне принадлежит, мне по праву, дядя с отцом строили,

                я единственная наследница по праву. Естественно, Ирине тоже кое-что                 принадлежит, дядя её не обидел. Но разве мне выгодна её смерть, если набегут многочисленные родственники, которых я никогда не видела. Полно племянников,  наверняка Ирина не всех знала.

         Зачем соседке знать, что умершая единственная сестра Ирины была бездетная и одинокая. Всю жизнь писала рассказики о природе. Где-то валяется ее книжонка, недосуг прочесть, да и что интересного в описаниях природы. Её звали Натальей, она казалась мне очень старой и неинтересной. Сентиментальная глупышка, обожавшая младшенькую, - ах, какая тонкая душа у Ириночки, такая ранимая, такая нежная, как её прекрасные колокольчики. Ах, садик, ах, цветочки, ах, Ирочка.

   Когда я посадила пион, и он зацвел, Ирина впала в истерику, в её саду нет места вульгарной безвкусице. Как же, хрупкая натура, тонкая душа, за лошадиной внешностью.

         - Ох уж эти племяннички, устала я от них. Приедут, всю грушу обдерут и уедут,             ни спасибо, ни до свидания. Ждут нашей смерти. Дом у нас с мужем хороший, сад ухоженный. Вы вот что, не обращайте внимания на Ольгу, она мозги давно пропила, болтает, что вы убили Голубую леди, но ей никто не верит.

       Женщина постояла, будто ожидая, я снова пожалела, что не осталось ни вина, ни пирожных.

       Она повторила, чтобы я не обращала внимания на болтовню Ольги, и удалилась неожиданно легкой походкой для ее полной фигуры.

        Стерва, фактов никаких, иначе муж не послал бы её ко мне, а вызвал милицию. Все её подозрения – плод богатого воображения.

        Солидного мужчину придумала. Не могло быть солидных мужчин у Ирки. Был у нее один такой, мой дядя, её собственный муж, редко бывал дома, - делал деньги, а если бывал, добирался до кабинета и не выходил оттуда, отдыхал. Потом заболел. Ирина бегала с подносом вверх-вниз по ступеням, пока не надоело. Наняла медсестру и забыла о страдающем от болей, умирающем муже.

       Только за погубленную дядину жизнь стоило ее убить.  

       Стоило, стоило, - я закрыла глаза и увидела ее долгое тело, мускулистую спину, плоский живот, бей, Зойка, бей со всей силы, можешь ногой пнуть, мне не больно. 

       Не могла я быть её  убийцей. Да, хотела, мечтала, чтобы её не стало, но не сделала этого.

       Боюсь, что сделала. Могла сделать своими или чужими руками. Слишком часто вдруг прихожу в себя не там, где должна быть, где себя помнила. Сидела на лавочке под тополями, сидела так, а  проснулась среди ночи в кресле и увидела в зеркале бесконечную череду голых, женских тел.  

       Или я оборотень? Полуволчица – полуженщина.

   Проснулась, а изо рта кровь течёт на пол. Лужа. Чья кровь? Моя или чужая?

   Жаль, не проверила, может, вино разлилось из бутылки.

   Помоги мне, Ирина, помоги. Я запуталась.

         

         Помогу, но учти, Зоя, в последний раз.

 

                                                                    4

                                                    

       Тихий стук, будто скребётся кто-то. Моя совесть? Или Ирина?  Её душа зовёт, хочет говорить со мной. Зовёт туда,  где спрятано тело,   нужно спешить, пока она просит, - воля умершей должна быть исполнена.

      Страшно, но хотя бы глянуть  и убежать. Может, её уже вырыли и теперь ждут, когда я встану, чтобы арестовать меня. Ждут, когда я оденусь? Но вряд ли, с убийцами они не церемонятся.

       При Ирине не было этого противного скрипа ступеней,  при ней звучала музыка, -  барабанный  ритм. Со временем я к нему привыкла.

       Крыльцо тоже скрипит под ногами. Ведь просила Ирина мраморные ступени, но дядя любил босым прогуливаться по дому, спускаться в сад и гулять по утренней росе.

       Кто-то незваный стоит у кучи мусора.  А мне не страшно. Дома, в четырёх стенах страшно, а здесь простор, здесь сад, здесь и умирать не страшно.

        Ха, дурочка! В желтом платье. На подоле грязь, с дерева по стволу сползала. Срубить дерево, немедленно. Эй, слуги!

          - Ты куда? Куда прорываешься? Что у тебя в кармане? Опять дурацкая  записка? Не кусайся, дрянь! Не пущу, не смей, стой у клумбы!

     На удивление послушная, не шевелится. Резко взмахиваю рукой перед её лицом, не вздрогнула, почти не дышит.

     Она делает шаг в сторону, подбирается к дому, почти бежит, пусть бежит. Я легко догнала её, идём рядом, по ступеням, на пороге кухни пропустила её вперед, она остановилась у холодильника и приказала:

          - Сладкого давай!

     Уверенная в себе шантажистка. Слабоумная, сумасшедшая или прикидывается? Разве что-то разберёшь в этом гладко-пухлом личике с мелкими чертами  и настороженным взглядом желтых глаз.

         - Дам тебе конфету, только одну, - я поводила пальцем перед её носом. Она не шевельнулась.          

        - Пирожное, – сквозь сжатые зубы произнесла она и ткнула пальцем в белый бок холодильника.

   Мучительно хочется схватить за плечи, пнуть под зад, столкнуть со ступеней, - так, чтобы она рассыпалась на кусочки, развеялась по ветру, но не двигаюсь.

         - От пирожных толстеют. Толстых замуж не берут.         

         - Глупости говоришь. Неправда. Хочу ребеночка. Видишь? две тети с тазиком, тети  стирают, бантик в воздухе плывет. Мышки. Много мышек: мама, папа, детки. Два хомячка играют в ладошки. А вон птица, большая-пребольшая, по небу летит, на ней бог сидит. Дедушка на корове, ноги свесил, корова бежит, корни  деревьев мешают бежать, корова падает, за корни ухватилась. Нет, не мешают, а помогают. Ледяная сосулька, на ней два волка с зубами привязаны. Корова полетела вниз головой, над ней бабочки летают. Хрюшка выглядывает из  своей норки. Русалочкин друг проплыл, его дом на облаках. Видишь? А я вижу.

    Она достала из кармана плотно сложенную бумагу, развернула, -  цветная иллюстрация из журнала. Потёртости на сгибах не мешают рассмотреть юное весёлое, удивительно знакомое, удивительно родное личико.

     Детски припухлые веки, как будто она недавно проснулась после долгого и безмятежного сна, высоко поднятые тонкие брови, чистой синевы глаза, маленький, слегка вздёрнутый нос и особенно улыбчивый рот с полной нижней губой напомнили теперь уже недосягаемую Эльвиру.  

           - Знаешь, почему на небе звезды? Война скоро будет. А мне эта тетя больше   всех нравится.

          - Мне тоже.

 

      Звучит музыка и  голос, полный силы и желания. Песенка так себе, попса. Но как исполнялась певицей под  собственный аккомпанемент на пианино!

       То была песнь любви, но я не обольщалась, Эля, Эльвира, мой маленький Эльф, моя Фея и не скрывала, что влюбилась в кривоногого футболиста Пашу.

        Её  обычно слабенький голосок творил чудеса,  под окнами собрался далеко не сентиментальный народ заводского района. Эльвире рукоплескали, а я сидела в углу дивана и страдала от  безнадёжной любви к ней. Сердце разрывалось от жалости к себе и страха, вот она встанет и навсегда уйдёт.

        Но в тот вечер она не ушла, осталась со мной до утра, -  ей тоже было мучительно остаться в одиночестве. Паша не мог, когда хотела Эльвира, вырваться из дома, -  разводиться не собирался.

 

       Она знала, прекрасно знала, что я влюблена в неё давно и безнадёжно, с тех самых пор, когда  сидела в школе на уроках и смотрела на её профиль. Фоном  было изменчивое небо, - она обычно садилась у окна.

         Элю просили, уговаривали остаться после уроков петь, танцевать, или   играть в волейбол, - я шла одна домой  и  ждала её.  Время делилось на встречи и ожидания.  

          Ей надо было влюбиться в женатого мужчину, чтобы я, наконец, смогла прикоснуться к ней всем своим телом, ощутить, как плоть ее чутко  отзозвалась.  То, чего я желала так долго, случилось. Наивностью я не страдала и понимала, что со мной она всего лишь репетирует роль нежной  и сексуальной, так сказать, генеральная репетиция перед премьерой. Всего лишь репетиция, - я попыталась оттолкнуть её, лучше не надо, давай останемся на расстоянии протянутой руки. «Разве тебе плохо со мной, Зоя?» - удивилась она.

           Потом она забыла обо мне, прибегала, конечно, по привычке, лезла в холодильник, ложилась на мой диван, подолгу сидела перед зеркалом и уходила к ненавистному Паше.

           Паша бросил её. Она пришла утром,  голодная, полезла в холодильник, достала шампанское, икру лосося, - я специально держала консервы, потому что устала готовить и выбрасывать еду, не дождавшись её, - и впервые скороговоркой проговорила, что любит меня одну.

          Я еще не знала, что Эля попалась на мелкой краже, украла у Пашиной жены плохонькое колечко, но золотое с микроскопическими бриллиантами.

 

          Она уходила и возвращалась. Но лучше бы нам разбежаться, чтобы не повторялся ужас моего положения, - она возвращалась, когда  безнадежно влюблялась. Она ласкала меня, воображая, что я это он, её недосягаемый обожаемый мужчина. Она страдала, а я всё же была счастлива. Счастье – миг, и я его не пропускала.

         Самцы надоедали очень быстро, - ничего удивительного, она продолжала любить своего единственного Пашу. Он бросил спорт, старел, лысел, много пил и от жены не уходил.

       Она почти поселилась у меня, спала на моём диване, а я шептала её загорелому, гладкому, без единого пятнышка, прекрасному телу, что мы всегда будем вместе. Я буду ждать, я дождусь, я сильная.

        Как мы любим сами себя обманывать. Куда делась моя любовь к Эльвире, когда  ухоженная,  с длинной русой косой до пояса  Стефания пригласила меня к себе в гости. И я пошла, не раздумывая, и в первый же вечер мы,  голенькие, лежали на её ковре, потому что диван  скрипел и разваливался под нами. Она хихикала, никогда в жизни не слышала такого скрипа от своего дивана.

       Кто бы мог подумать, что мне встретится девственница.

       Ей тоже хотелось любви, хотелось заменить Эльвиру сейчас и немедленно.  Что ж, она могла оценить мои чувства раньше, когда я ещё названивала Эльвире  весь рабочий день по телефону на секретарском столе Стефании. Иногда звонила Эля,  Стеша бежала ко мне в отдел в противоположном конце коридора,  я по стуку её каблуков догадывалась,  но не шла навстречу, а наслаждалась  видом  благовестницы. Она хорошо разобралась в наших с Эльвирой отношениях.

         Мой маленький Эльф, моя Эльвира оказалась не единственной богиней, но без неё  у меня не было бы Стефании.

 

        Мы со Стешей взяли очередной отпуск и выходили из её комнаты только за продуктами. А моя покинутая Фея – Эльвира вступила в законный брак.       

       Её коротконогий муж  походил на пень от векового дуба. Фея, как и положено ей, в белом,  парила высоко над ним.

        В сук вырос, - смеялась она, я делала вид, что не понимаю.

 

       Ирина удивилась, услышав мой разговор по телефону, склонила голову набок, прислушиваясь к звучанию.

 

       -  Ты, сказала, Фея? Странное имя, сказочное. Эльф? Ах, Эльвира. Может, мне взять это имя? Ты уже к нему привыкла.

         Я  рассмеялась, какая из Ирки с её внешностью старой  девы могла получиться Фея.

 

        Ещё до замужества Эля позвонила и сообщила, что беременная, точно не знает, от кого, и мечтает о дочери. Ни один из претендентов не вдохновлял её на замужество из-за материальной несостоятельности, - ей светила роль  матери- одиночки.

       Впервые она была в моей власти, и я воспользовалась этим. Она чувствовала себя очень плохо из-за токсикоза и, обессиленная своим состоянием и долгими разговорами, сказала, - будет так, как скажешь ты, Зоя.

      Она никогда не играла в куклы, я это хорошо помню, но мечтала о ребёнке, о  дочке с каким-то замысловатым именем. Забыла. Что-то вроде Вероники, Виолетты. Умоляюще смотрела на меня, сама себя уговаривала, сама себе обещала, - родится дочка.

                          

         За ней закрылась дверь, потом была реанимация, она потеряла много крови, я дежурила круглосуточно возле неё.     Её спасли, но вскоре появился жених, её будущий убийца. 

         Так и не узнала, кто сказал на её похоронах, - такие долго не живут. Потом пыталась узнать, но не смогла. Никто не слышал этих слов кроме меня. Я тогда многое слышала, думала, схожу с ума, но обошлось.

         Обошлось ли?

        Я часто вспоминаю её  с короткой стрижкой, такой, какой она мне  нравилось, -  открывались изящные ушки, длинная шея, тонкие черты лица, и никакой косметики.

        Она любила блестящую мишуру. Ирина тоже любила. И ей тоже шла мишура, несмотря на унылую внешность старой девы с нездоровой кожей, - бледные щеки и красный нос, надвинутые на выпуклые глаза лохматые брови, большие уши. Но удивительно совпадали силуэты, будто по одной выкройке делались: широкие плечи, прямая спина, узкие бедра и крепкие ноги с развитыми мышцами любительниц летнего и зимнего спорта и танцев до утра.

          Я где-то сбоку, иду следом за стремительной упругой походкой мускулистых ног. Стараюсь тоже, держу спину, но быстро устаю, плечи опускаются, взгляды прохожих скользят мимо.

         Эля не уставала, держала спину,  казалось, ей всё равно, кто идёт рядом, кто смотрит на неё. Ирина вся в движении, - коснуться сережки в ухе, проверить, на месте ли, забежать вперед, размахивать руками перед моим носом, строить глазки проходящим мужчинам и обнимать меня за плечи.

 

        Не осталось ни капли вина, даже если налить воды и хорошенько встряхнуть, вода не порозовеет, уже встряхивала. Пила с утра, по инерции, стоит бутылка перед глазами, почему не выпить. Но когда сильно захочется, фиг найдёшь. Начинаю понимать мужиков, глотающих всё подряд и даже духи. Умереть от французских духов?

 

        Если смерть – самый сильный аргумент, то непонятно, в чью пользу. Может, Фея мстит за то, что я не позволила ей рожать? 

        Но я ведь тоже страдала, когда стало ясно, что её лишили материнства, и не повторила своей ошибки, - теперь у Стеши дочь растёт, и мужа она себе нашла. Кто виноват, что он у Голубой леди в спальне очутился.

       И нужно было именно Владу жениться на Стеше.

        Разве я позволила бы любовнику Ирки поселиться здесь,  в доме умирающего дяди? Она боялась этого, потому что помнила, как я в ярости била и крушила коллекцию хрустальных зверюшек.

      Но  явился Влад, и я промолчала, чем сильно удивила Ирину. Откуда ей было знать, что я радовалась: муж Стефании  изменяет ей.

      Стеша бредила мужчинами из мира искусств, могла найти художника, певца,  на худой конец, а нашла танцора из театра оперы и балета. Удивительное совпадение: Ирке он тоже понравился.

 

         - Опять Ксеня, у моей калитки? Охрана, да? Слушай, дай мне эту картинку.  Дай, а? Я тебе подарю ту, что на стене висит, в раме. С рамой подарю, называется  «Девочка на шаре». Пикассо голубого периода.  Девочка на тебя похожа, а мужчина – вылитый Геннадий.        

          - Нет, мне не нравится. Мне эта нравится. Скажи, что я на неё похожа.      

          - Впрочем, не надо,  не дари, не хочу.

 

     Могильный холмик, черная плита, золотом имя Эльвира и две даты рядом, ушла из жизни совсем молодой. Не Фея, потому что Феи бессмертны.

 

       Вы теперь обе невидимые для меня, надеюсь,  рядом, наблюдаете за мной. Изредка снитесь, чтобы напомнить о себе. Можете не напоминать, я вас не забываю.

        Ирина снится фоном, в сторонке, проходит мимо и не оглядывается. Только одежды меняет. Зачем мне демонстрация  одежд?  Мне надо знать, кто её убил.

      

        Ты, Эльвира, знаешь, чья рука поднялась на Ирину, ты видела с небес. Оттуда   земля, мы и   наши желания как на ладони.

        Помнишь, как ты пришла во сне? Почему-то я встретила тебя на улице моего детства, где ты никогда не ходила, а я бежала следом и спрашивала, кто виноват в твоей смерти. Ты мне сказала:  «Какая теперь разница, на небесах это не имеет значения, а впрочем, как хочешь, Зоя, можешь выяснять».

        Выяснять я не стала, и так все ясно. Все как обычно:  убийца на свободе.

       

          Если ты видишь меня, ответь, почему сказала, что  теперь все равно?

        Помнишь  нашу последнюю встречу, не во сне, наяву?  После свадьбы ты позвонила мне, и я пришла. Так просто отбросить долгие годы наших с тобой отношений, несмотря даже на то, что в моей жизни появилась Стефания, я не могла. Ты же могла, ты  устранялась, выпадала из наших отношений, когда я тебе не нужна была. Будь у тебя счастливый брак, ты бы забыла обо мне.

        Мы сидели на кухне в  квартире твоего мужа. Выглядела ты плохо, -  сгорбилась на стуле, пряча от меня  заплаканное лицо в красных пятнах и, делая вид, что не слышишь  комментариев твоего мужа по моему поводу, - зачем у него в доме еще одна воровка и без горючего.

       Он размахивал руками, будто молотил кого-то, подтягивал тренировочные штаны, сползающие с большого живота, и брызгал слюной мне на грудь.

     Если бы у меня был пистолет, я бы застрелила, его, не раздумывая.

       Я подбирала слова, чтобы посмачнее ответить, но урод на кривых коротких ногах как вкатился, так очень скоро укатился в комнату с механическими голосами. Залёг на диван смотреть телевизор.

       Мы пили чай в кухне, ты шептала, что изменяешь ему, что совсем скоро уйдешь, - на глазах преображалась. Спина выпрямилась, лицо помолодело, я видела тебя такой, как привыкла, - загорелой, румяной, улыбчивой.  Твоя изящная ножка  приятной тяжестью легла на моё бедро.

        Появилась надежда, но трудно верилось, что ты уйдешь из богато обставленной квартиры. На твоих пальцах переливались радужным блеском кольца. Грудь прикрывали золотые цепочки высокой пробы.

 

       Что ни делается, делается со смыслом. Портрет француженки в руках дурочки – подсказка. Вот только какая? Привет с того света? Думай, Зайка, думай, одними чувствами не проживешь.

      Француженка улыбнулась припухлой нижней губой, на миг показалось, что она мне подмигивает.

      Ксеня аккуратно сложила картинку и сунула в карман.

         - Тетя, а, тетя, ты мне скажи, почему меня дразнят хризантемой? Я  расстраиваюсь.

         - Разве плохо, если с цветком сравнивают.

        - Я замуж скоро выйду. Ты подаришь белое платье? – Она опустила глаза и   стала ковырять носком рваного тапка грядку с укропом.

    Может,  уже  подженились на лужайке моего сада?

        - Зачем тебе толстый? Он тяжелый.

        - Нет, он красивый.      

        - Ты его обнять не сможешь.           

        - Не хочу обнимать, хочу замуж.         

        - Без объятий детей не бывает.

        - Бывает.           

 

     Он не скажет, раньше скрывал, сейчас тем более будет молчать. А мне мучиться, был или не был Геннадий с Ириной.

      Её выпуклые глаза блистали как новогодняя мишура. Первая новогодняя ночь вместе. Надеялась, вдвоем посидим за праздничным столом, помянем дядю. Я утыкалась в её шелковое плечо, а она нашептывала:

 

          Он гений, он выразит в музыке  наше время и нас с тобой. Он понимает меня так, как я сама себя не понимаю. Он  напишет гениальную музыку, он себя покажет. Его сумасшедшая сестра Магна  – знак судьбы, залог его будущих успехов. Так устроено природой: где в роду сумасшедшие, там и гении. С природой не поспоришь: сестра была обречена  на безумие,  как только родился брат.

       Гений творит не только для настоящего, но и  для будущего. Вот тебе, например, хотелось бы что-то делать для будущего? Тебе,  уверенной в том, что ты сытой будешь и завтра и послезавтра и до самой смерти? То-то, мне тоже на хрен не нужно будущее. Мне и сейчас  хорошо.

 

        Я вторила ей: «На хрен не нужно. Только настоящее, здесь и сейчас. Немедленно». Я лобызала её, такую умную, она отворачивалась и продолжала о нём, гениальном музыканте.

 

         Последняя бутылка портвейна из старых запасов опустела. Слишком быстро.  Ирина бродит  там, внизу,  время от времени появляется за моей спиной,  сопровождает.  Иногда роняет бутылку, выдёргивает шнур из розетки, переносит меня из дома в сад, потому что добровольно я не выйду, не оторвусь от кресла и зеркального отражения иногда плотно закрытой, иногда  приоткрытой двери.  Зовет куда-то. Мне и здесь, перед зеркалом, хорошо. К креслу я уже привыкла, да и оно привыкло тоже, приняв форму моего тела.

         Кто мне скажет, какое сегодня число? Спросить у дурочки? Вот и она.

            - Ксеня, ты сегодня нарядная, белые босоножки, красное платье, ах какой оранжевый бант в волосах! Правда, не по сезону, - сейчас осень, а ты оделась как летом.

        Она юродивая, для неё не существует ни жары, ни холода. И она способна видеть привидение. Вот почему я встречаю её на тропинке, ведущей к Ирине. Когда-нибудь  пройду её до конца. Но не сейчас.      

           - Подари мне  на свадьбу белое платье. Как у твоей тёти, я видела. А тёти не стало.

           - Зачем? Он на тебе не женится.

        Она замерла, опустила голову. Сгорбилась, стараясь казаться меньше, но ненадолго, выпрямилась, лукаво улыбнулась, как француженка на картинке,  и побежала по дорожке, изображая шаловливую девочку. И, правда, ребенок, никогда не станет взрослой, даже в старости. Но срок её недолог, время такое – даже нормальным сложно выжить.

         Фигурка полненькая, с животиком, а ручки-ножки тоненькие, шейка вот-вот переломится, - жаль её, зря крутится среди нас.

         У куста пиона остановилась, что-то достала из кармана, зажала в липком кулачке, раскрыла ладонь, приманивая меня. Ярко сверкнул на солнце красный рубин. Кольцо дешевка, позолота местами стерлась, но камень настоящий. Тот, что Ирина подарила сестре Геннадия, несчастной Магде.

           - Где нашла?

           - Не скажу, потому что ты злая.

           - Его тётя носила. Кольцо есть, а тётя умерла.

           - Умерла там? – дурочка махнула в ту сторону. Знает, где Ирина лежит.

          - Нет, не там. Кольцо принадлежала сестре Геннадия. Понимаешь? Он убил сестру, и кольцо подарил тебе.

          - Врёшь, неправда, ты всё врёшь.

       Вру, она права. Странное состояние, будто что-то горит внутри,  пот течет по спине, жарко, пахнет гарью.

       Вина бы хоть немного, помянуть несчастную Магду.

       Почему её мать, простая женщина, сильная, здоровая, назвала свою дочь Магдалиной? За какие грехи так назвала?

       Магда любила сладкое и отказывалась от Ирининых несъедобных подарков.  И вдруг обратила внимание на перстень с рубином. Глаз с него не сводила, смотрела умоляюще, прижимая руки к груди.

       Ирина схитрила, камень настоящий, но сам перстень никакой не золотой. Она умела вовремя схитрить, уже давно заметила, что Магда не сводила глаз с перстня, краснела, бледнела, тряслась нервной дрожью.

      Жаль было дарить золото, вот и вставила моя тетушка красный рубин в грошовое колечко. У нее наверняка был знакомый ювелир.

      Сама не понимаю, как  сцену дарения приняла за посыл любви, - может, спасет безумную, ведь понимала, - ярко красное возбудит гостью, а это опасно для её здоровья.

       Геннадий привозил Магду в воскресенье  утром, Ирина поднималась очень рано, чего с ней не бывало со школьных времен. Гостья оставалась до вечера. Но дважды или трижды, не помню, Геннадий давал вечерние концерты, Ирина оставляла Магду в своей постели до утра. Потом жаловалась, девица фригидная, ничего не понимает в сексе, всю ночь, даже во сне, жрёт конфеты. Спит и ест. Ты такое видела?

       Иркины увлечения редко заканчивались добром. Злая она и ничего кроме зла не способна сотворить. Из-за неё случилось то роковое   воскресенье, кровь несчастной Магдалины капала с черной крышки пианино, расплывалась рубиновыми пятнами на белых розах светлого ковра.

       Невинная душа была погублена, походя, не отказывающей себе ни в чём бабёнкой.   Ирка  переживала, очистится или нет ковёр. Очистился, она свернула его и запрятала, решила сменить   голубым, уже присмотрела в магазине.

         Потом призналась, - лечащий врач-психиатр предупреждал, никакой музыки и никаких романсов, приступ случится неожиданно. Стоя передо мной на коленях, пьяная Ирина каялась, - подло поступила, ведь врач предупреждал, но любопытство сильнее её, хотелось посмотреть на приступ эпилепсии, не видела. Пойми, Зайка, ни разу не наблюдала. Жизнь наша скучная, вот и срывает крышу.

         Ирина каялась и оправдывалась: «Ты, Зайка, знаешь меня отлично и любишь за то, что такая я, безудержная, если чего захочу, добьюсь. Мне бы только захотеть».

         А я, глупая, радовалась, как она в образе любящей матери кормила пирожными и шоколадными конфетами заметно толстевшую Магду. Сама же сидела на диете, прыгала перед зеркалом, демонстрировала передо мной подтянутый живот, похудевшие бёдра.

         Надо было вмешаться, но мне нравилось, как она, затянутая в  концертное платье из черного бархата, подчеркивающее стройность фигуры, садилась за пианино, раскрывала ноты, Магда вставала рядом, и они начинали петь дуэтом «Расцвели хризантемы в саду». Ирина умолкала, продолжая играть, Магда пела одна сильным голосом, достойным итальянской оперы. Лицо её краснело от напряжения, она уставала, голос начинал фальшивить, срываться, мелкой дрожью вибрировало её полное, как говорила Ирина, роскошное тело, я предчувствовала недоброе. Но Ирина отмахивалась, даже сумасшедшим не запрещено развлекаться. Как же, думала она о Магде, развлекалась сама, а я не понимала происходящего.

        Но как бы цинично Ирина не вела себя с  сумасшедшей, воскресные музыкальные вечера облагораживали нашу жизнь, мы не пили ничего кроме крепкого чая, и не ссорились.

         Магда пела, смеялась, кружилась по комнате, обнимала меня, прижимаясь горячей грудью, мягким животом, я тоже раскрывала объятия, неприятно ощущая её дрожащее тело.   

         Несчастье случилось на безобидной, глупее не придумаешь, песенке: «Расцвела сирень в моём садочке». В наивные слова Магда вкладывала слишком много страсти. Получалось, действительно, забавно, и мы этим пользовались, развлекались зрелищем как в театре.

         Тот ожидаемый и вдруг неожиданный приступ я никогда не забуду, - нечеловеческий вопль, услышанный дядей на втором этаже криком подбитой чайки, - Магда упала, ударившись головой об угол пианино, судорожно забилась всем телом. Я бежала, оставив Ирину наедине с несчастной.

 

         Она так и не собралась в больницу, Геннадий бывал у сестры и злорадно нам сообщал, что после удара головой Магда превратилась в идиотку.

        Он просил денег на уход за сестрой. Разве Ирина могла ему отказать.

         Думаю, деньги осели в его кармане, хватило на поездку греться на солнышке у самого синего моря.

           

        Я знаю, как это было, знаю с самого начала, с того момента, как поняла, она не вернется.

        Это Геннадий. Он спрятал Ирину, зарыл в куче мусора, сухих сорняков и обрезанных еще весной веток. Он ждал случая. Я знаю, потому что тоже ждала. Но он опередил меня.

        Не сомневаюсь, что было именно так. Гений опасен для нормальных людей. Мы для него незначительны, докучливы и надоедливы, мы для него прах, - стряхнул и дальше пошёл. 

        Остается только переживать чувство глубокого  удовлетворения в связи с тем, что при разных целях наши планы совпали. 

 

          Дядя пригнал мужиков с лопатами копать яму, чтобы сбрасывать мусор, а через год два из него получится классный чернозём, вот тогда мы посадим каштан. Съедобный. Ты, Зоя, ела когда-нибудь жареные каштаны?

        Яму вырыли на совесть, в человеческий рост и даже глубже. Вот будет простор каштановым корням. Дядя надолго уехал, звонил по телефону, тревожился, конечно,  за Ирину, про меня обычно забывал. Звонил,  предупреждал, чтобы его драгоценная Леди не таскалась вечерами по саду в обычном для неё состоянии подпития.

        Зачем нам надо было туда таскаться, - ни скамеек под деревьями, ни самих деревьев кроме кустов сирени. Хотя нет. Что-то смутно припоминаю. Что-то, связанное с этим местом.  Ирина в длинном платье, обтягивающем прямую спину и аккуратные ягодицы, в руке фужер с шампанским, - сверкание бриллиантов и хрусталя. Ах да, фужер полетел в яму, я попыталась броситься вниз, Ирина схватила меня за талию, шепча, - только со мной. Я хочу тебя, Зая.

         Она любила экзотические места. Но почему яма с мусором? Или это было в другом месте? У каньона,  в Мексике. Или нет, у обрыва на Кавказе. Но мы с ней ни в Мексике, ни на Кавказе не были.

         Ирина пошатывалась на краю земли в вечерних туфлях и длинном платье нежно-голубого шелка, упала бы, если бы Виктор не подхватил её. Она сказала ему с неожиданной для меня злобой:

 

         - Даже не надейся, Витенька, я тебя переживу, так что зря стараешься, могилку роешь. Как бы тебе первому туда не лечь.

 

        Геннадий в тот момент был рядом с нами. Он был всегда рядом. Дяде нравилось, когда он был рядом, - это было заметно. И когда Геннадий отставал, дядя нервничал, требовал, чтобы мы не спешили, толстяку противопоказаны физические нагрузки, опасно для сердца.

        Садовник обрезал ветки деревьев, яма быстро наполнилась, и куча мусора росла вширь, захватив грядки с картошкой. Пришлось протоптать новую дорожку к теплице.

         Кто-то ведь  роется в мусоре, разбрасывает ветки  до самого крыльца и под окнами кухни-веранды.

        Непонятно, зачем она уволила садовника. После смерти дяди сначала  исчез Геннадий, поехал в далёкие края, потом уволился садовник. Но садовника успешно заменил Николай. Николай ушел, а вслед за ним ушла Ирина. Что из этого следует? Убийца тот, кто остался? Или права Ирина, не надо было деревья обрезать?

 

         Подойди ко мне, к окну подойди, встань рядом, полюбуйся, отсюда, сверху, наш сад как живой. Он и есть живой. Ты помнишь, чтобы раньше в нашем саду обрезали  ветки, даже сухие? Никогда, ни одной ветки никто не обламывал. Никому не надо было, даже садовнику. Теперь посмотри туда, вон туда, на тополя. Там моя душа. Серебрится на солнце.  Два имени, два дерева, - всё сходится...  Хотя бы одно дерево засохнет, или его срубят,  меня  не станет. Ты, пожалуйста, следи, чтобы никто не ломал даже засохших веток. Сегодня сухие, завтра зацветут, зазеленеют.  Пока деревья живут, и я живу.

 

        Я тогда долго смеялась. А, ведь, правда, этим летом  большой тополь, тот, что повыше, засох окончательно. И что теперь? Верить в эту чушь? Ирина чего только не сочинила о себе, а мне верить?

       Геннадий убил, больше некому.

       Может, мы ошиблись в нём, может, он любил свою сестру и отомстил за неё?

       Разве можно   заметить хоть какие чувства в малоподвижной туше с лицом, заплывшим жиром. Непрерывно  жующий рот, кровавая улыбка людоеда, изредка проглядывает черный глаз и таращится на еду.

       Ксения смотрит на него куриным глазом и бросается то за тряпкой, то за ножом, то за вилкой или ложкой, подаёт ему,  а он ест и облизывается, глядя на молоденькую и свеженькую девицу.

       Гений-безумец и слабоумная вместе Ирину убили. Наверняка вдвоем действовали. У дурочки сильные руки, - обезьянкой взбирается по веткам дерева все выше и выше.

       Что за глупость,  что за блажь - Геннадий в нашем доме. Держал нас под гипнозом: Ирина ходила на его концерты, дядя без него не садился за стол. Даже я попыталась  влюбить в себя этого самородка из глубинки. Начиталась Набокова и увидела в нем подобие гениального шахматиста, непонятого окружающими нормальными людьми. Черт-те что мерещилось, смешно даже вспомнить, - Геннадий казался несчастным, непонятым, преследуемым Ириной с её капризами и сменой настроения. И я решила спасти, защитить, любовь ему подарить. До любви не дошло бы, но дружбы захотелось. Пригласила его в лучший ресторан, заказала такси, но он предпочел идти  пешком, покажет мне хорошее место, лучше не бывает.

      Думала, посидим, поговорим. Купилась на то, что он всерьез подготовился к свиданию, как на концерт - был в белой рубашке с галстуком, черном костюме, благоухал парфюмом. От дорогого ресторана отказался, привёл меня в  пивнушку с запахами конюшни.

      Лучше было не смотреть по сторонам, чтобы не портить себе аппетит. Тут и Ксеня явилась, следом за своей багроволикой бабкой. Геннадий не сводил со старухи глаз, даже жевать перестал. И было на что посмотреть. Она подошла к стойке и долго развязывала веревку, подпоясывающую то, что когда-то называлось драповым  пальто. Ухватилась за узел зубами, вернее, одним единственным зубом, торчащим изо рта. Задрала юбку, под ней оказались лыжные шаровары цвета зеленки в мазутных пятнах, подпоясанные мужским ремнём, залезла в штаны, пошарилась в неприличном месте, достала деньги, купила дорогой армянский коньяк, сунула его туда, откуда достала деньги, и удалилась с веревкой, свисающей изо рта. Геннадий  поманил Ксеню пальцем,  погладил ее по головке и сказал:

           - Хорошая девочка, - она встала рядом и не двигалась, чего-то ожидая, - иди, - улыбнулся он ей,  она послушно повернулась и вышла из бара.

           - Нужно было ее чем-нибудь угостить, - заволновалась я.

          - Сама может зарабатывать, - сказал он и изящным движением пальцев изобразил, каким способом.

        Я поняла, что он не Набоковский герой.

       

     Давно Набокова не читала. Перечитать бы, но где искать. Помнится, Ирина взяла книгу почитать перед сном, позже сказала,   Лужин – чушь, - и не нашла никакого сходства с Геннадием. 

        

                                                                    5

 

     Сижу в её любимом кресле,  смотрю на небо,  слегка подсвеченное осенним солнцем.  Синий цвет бодрит, дает освежающую прохладу.  Там теперь Ирина, моя Леди, мой добрый ангел – защитница. Она  простила меня. И оправдала, ведь я  вырвала её из плена греховного мира и ускорила переход к вечности. Правда, сама  пока туда не тороплюсь и постараюсь, чтобы никто не ускорял событий моей жизни.  Пусть они меня боятся. Единожды убившая, убью и дважды и трижды.

      Говорят, что убиенные души преследуют, протягивают свои костлявые руки. Ах, вы мои миленькие скелетики, преследуйте, сколько влезет.

       Догнали? И что теперь? Пожалуйста, входи в меня душа  Ирины, входи, вместе мы сильнее. Вместе радуемся блистательным, хрупким, хрустальным миром ослепительной комнаты жены миллионера. Лилии нежно розовым светом заливают мои руки, постель, повторяются в зеркале, отражаются в затейливых статуэтках.

 

         Зайка, осторожнее, ну, пожалуйста, не разбей ничего. В прошлый раз ты тут побуйствовала. Помнишь, освобождала меня из мещанского плена? Песню пела, помнишь? «И за борт её бросает в набежавшую волну». Виктору пришлось снова заполнять пустые места. Помотался, хрустальных лебедей нигде не нашел, скупил ещё раньше, ещё тогда, когда я упала на всё это великолепие, надрались мы тогда с тобой. Смотри, хрустальный ёжик. Нравится? Не урони, Зайка, ёжик мне самой  не  нравится. Но согласись, тонкая работа, рыбки тоже бы  неплохо, но рыб ты разбила. Теперь ёжик на полке.

       Знаешь, чем Леди отличается от просто женщины? У Леди нет стремления к разрушению. Оно отмирает ещё в детстве муштрой. А мне пришлось в зрелом возрасте ломать себя.

 

      Угу, тренировалась исключительно  перед зеркалом и в постели с мужчинами.

       Зеркало на потолке не пробовала, Зайка? Здорово возбуждает.

       Ирина старалась  угождать дяде, но долго не могла  привыкнуть  к его хрупкому мирку, разбивала вазы, фужеры, лебедей, рыб, - млекопитающих и пресмыкающихся, земноводных и летающих.

        Всё это меня  раздражало и сильнее всего бормотание стихов Северянина, - дядина привычка со времен моего детства к концу его жизни стала для меня невыносимой. Шампанское в лилию, ананасы в горшок с кашей, закусываем салом. Надоело, дядя. Твой бормочущий голос надоел. Стихи изящные, разве спорю, но хочется простого, например, картошки в мундире к шампанскому.  Сухое, - запомни, дядя,  я пью кислое. Сладкий сироп надоел ещё в детстве.

          «Тебя поили, Зоя, не сиропом, а сиреневым киселём, в детсадике. Щечки у деток приобретали цвет киселя. Я протестовал против твоего помещения в детсад. Но брат волновался, что ты не научишься общаться. Так и не научилась».

         Я, дядя уже давно зрелая женщина, внешне не такая, как внутри. Я беззащитная, а ты считаешь - грубая.

       

        Дядя стоял возле полок с полотенцем через плечо, переставлял статуэтки, наслаждался звоном хрусталя и фарфора,  протирал чашки-тарелки, подносил к окну рюмки, дышал на них, -  превращался в скучного желчного бухгалтера.

 

            - Скажи, Ирина, почему он,  сильный, надёжный,  поместил тебя в эту клетку?  Что ни шаг, хрупкое изделие. Ходишь по комнате как по минному полю.    

        Самым ужасным было неустойчиво  изогнутое, вернее, свёрнутое набок из обоженной глины творение, надо понимать, - ваза для цветов.  Ирина задвигала его в угол,  затыкала черное горло   скорее палками, чем ветками. Дядя выдвигал вазу  в центр комнаты и совал в хищно раскрытую пасть весной ромашки, летом розы, осенью хризантемы.

        Ни дядя, ни Ирина не обращали особого внимания на действия друг друга. Дядя выдвигал каракатицу, совал в пасть букет цветов, Ирина задвигала, цветы помещала в одну из хрустальных ваз, забыв влить воду.

       Я даже не ожидала, что ваза легкая, - бросила её вслед уходящему Ники, просто так бросила, чтобы успокоиться, и  попала.            

     

        Ирина влюбилась в простого мужика  с уголовным прошлым.

       Она стояла перед ним  в длинном атласном одеянии и кокетничала:  «Можно называть вас Ники?»  Он показал белые зубы, заржал и стал ещё сильнее походить на блатного. Водила Ники по саду  и хрипло ворковала  - маленькая девочка с прокуренным голосом.  И требовала, чтобы все вокруг тоже радовались жизни.

           -  Почему тебе, Зайка, невесело? Почему грустим, а? Скажи, что мне сделать,  чтобы ты не печалилась.   

            - Застрелись, - ответила я ей.       

            - Боли боюсь. Вот если бы меня кто убил….

           - Согласна? Разрешаешь?        

           - Да, - ответила она и пошла от меня походкой Голубой леди.         

      Леди уходит с Ники, я  остаюсь с Владом,  увожу его в сад, подальше от дома, чтобы никто не мешал говорить о Стефании. Ирина считает неприличным вести  разговоры о жене своего любовника. Спать с чужим мужем позволено, а вспоминать о его жене недостойно леди.

 

          Я хвалю Стешу за ум и красоту, Влад соглашается , да-да, с женой ему повезло, - срывает кислое  яблоко с  дерева, подкидывает высоко вверх, но поймать не успевает.

           - Вот вы где? Не смей срывать яблоки, это мой любимый сорт, не смей! –

             визжит разъяренная Ирина, - подслушала наш разговор. Я глажу её по щеке, тереблю за ухо, целую в губы, -  мир и дружба. Влад  лишний. Николай до самого вечера работает в саду.

       Но такое редко случалось. Как я мечтала, чтобы она испытала то же, что и я,  когда ей хорошо с мужчиной, а меня  будто нет рядом. Я есть, но она меня не видит. И я теряю ощущение собственного тела, рассыпаюсь на кусочки,  становлюсь  пустым местом. Смотрюсь в зеркало и вижу что угодно, только не себя. Наконец, сквозь туман обиды проявляются глаза, но лучше бы не видеть застывший ужас. Отшатываюсь от зеркала. Но ужас долго преследует меня, пока какая-нибудь Ирина не наложит руку на моё плечо и не прошепчет в  ухо: «Я люблю тебя, Зайка».

 

       Да, ладно, что уж, я отомстила ей и скоро успокоюсь. Надо чаще смотреть на небо, и всё будет хорошо. Убийством Ирины я искупила родовое проклятье. Из-за него дядя женился на женщине, недостойной его. Неужели он не догадывался, что жена ему неверна?

      Проклятье было, иначе, как понять,  зачем ему Ирина, если рядом была моя изящная от природы золотоволосая мать. Он ведь любил её.  

             - Если женюсь когда-нибудь, только на такой, как ты, Наташа, другой мне не  надо, на другую я не соглашусь, - говорил дядя, нежно поглаживая мамину  руку, и отец не ревновал его.

        Отец не ревновал, зато я  волновалась, лезла под дядину ладонь, только бы он не касался мамы. Маму не отдам, мама моя.

       Отец поднимал меня, кружил по комнате, и я видела светлую пышную мамину прическу, дядину лысину, - и все взрослые кроме отца казались мне меньше ростом.

 

         Мама часто повторяла, - такие разные братья и такие дружные.  Кудрявый, светло-русый отец не походил на лысого дядю.  Отец был уверен в себе, но мама шутила, женщины любят лысых сильнее, потому что эгоистки и не прощают  мужчинам кудрявых волос. 

  

       Ирка, стервь, делала намёки на какие-то тайны…

 

….Ты, Зайка, или прикидываешься или ничего не понимаешь. Не удивлюсь, если думаешь, что я его опоила, околдовала, под гипнозом в загс привела…

       

         В её колдовство я теперь не верю. Колдуны себя в обиду не дают, иначе, зачем им колдовство.

         Знала бы она, с каким злорадством я выметаю из комнаты осколки. Как взрывается хрустальная ваза и рассыпается, расцвечивая пол в  радужные цвета, стоит смотреть. Благо, ваз хватает. А еще лучше грохнуть букетик из розовых лилий. Запустить в него бутылкой. Но жаль красного портвейна.

         Да, опустилась, да, пью портвейн и отказываюсь от коньяка. Но коньяк почти мгновенно и надолго отключает сознание, -  в моем положении потеря бдительности смертельно опасна. Портвейн  наоборот, проясняет затуманенную голову. Белый действует быстрее, - голова проясняется уже от второй рюмки. Красный медленнее, но  основательнее, - умнею, самой себе на удивление. Правда жизни в том, что Геннадию нужна живая Ирина.

         Зачем ему убивать? Из-за денег? Ирина намекала, что он ей дороговато обходится. Но  достаточно, если бы он отплатил ей посвящением, допустим,  концерта для баяна с оркестром. Если бы ничего не посвятил и не отдал  деньги, ничего бы не случилось. Ирина не любила напоминать о долгах. Вернее, быстро о них забывала.

 

         До появления девиц мне  не приходила мысль убить Ирину. Не было еще Влада, мы  осваивали голубой период её жизни. Вдвоём искали новую мебель с голубой обивкой, меняли её гардероб.

         Какое счастье было ездить с ней на примерки, привозить обновки сюда, в эту комнату, касаться, поглаживать, крутиться перед зеркалом, рассматривая себя и подругу, восхищаться и падать вдвоем в постель как есть в нарядных туфлях.

      

        Я была не против забора в два человеческих роста, воображая, как мы с Ириной будем бегать по дорожкам сада, предаваясь любви на зеленых лужайках. Но когда поняла, что наш каменный забор растёт вверх ради учениц современных танцев, решила, убью её, зарежу, и рука моя не дрогнет.

       Она набрала вялых и ожиревших, явно перезревших девиц, благоговейно внимающих ей, обещавшей стройность и полный успех у мужчин. Но зачем для этого девицам обнажаться,  как на нудистском пляже, и прыгать на зелёных лужайках нашего сада? 

         Наступила зима, и они запрыгали в гостиной. Грохот прыжков  вразнобой,  под Иринины крикливые команды,  отзывался во мне головными болями. Она не обращала внимания, - подумаешь, ревную. Что моя ревность по сравнению с её мессианской ролью сделать неуклюжих девиц обаятельными и привлекательными. Даже Айседора Дункан не бралась за такую сверхзадачу.

 

         Получается! Зайка, я счастлива! У меня получается. Даже самая неспособная Танюшка познакомилась с мальчиком. Красивый мальчик, я рада за неё.   

- Возрадуемся все дружно.  Дядя болен, ты не забыла об этом?

- Нет, не забыла. Но он радуется тому же, чему радуюсь я. Он рад моей радости.

- Обо мне ты подумала?    

- Конечно, думала. Если исполнять твои желания, мы бы с тобой из постели не вылезали, - ненасытная ты моя.           

 

        Девицы после танцев подолгу сидели на кухне, пили чай и слушали Ирину.

 

      Мой Виктор святой, таких больше нет. Он рыцарь, а я прекрасная дама. Вы не представляете, девочки, он меня целует от макушки до кончиков пальцев на обеих ногах, каждый миллиметр моего тела.

 

       Только Ирка способна была измерять любовь в миллиметрах. Она закатывала глаза и восхищенно говорила, как её муж был всю жизнь предан науке, легко защитил докторскую, работает над профессорской, но урывками, потому что приходится ездить на симпозиумы и попутно делать новые открытия. Я её поправляла, - над профессорской не работают, так как это звание, которое дядя  получает после защиты докторской диссертации. Но она забывала, снова повторяла о профессорской.

        Ходили слухи, что дядя купил дипломы и звание. Он, действительно, начинал работать в научно-исследовательском институте, не то физиком, не то биологом, сделал открытие, об этом я слышала в далёком детстве, защитил кандидатскую. Что касается докторской, может, и защитил, -  я тогда не жила с ними.    

         Дядя заболел внезапно, еще утром шутил с нами, потом ушел в свой кабинет, -  ни я, ни Ирина не услышали зова. И когда вечером Ирина заглянула к нему, он был без сознания.       

   

        Мы  сидели в обнимку на её кровати.  

      

    Зая, это невозможно, я не хочу, что за жизнь такая, мне страшно, Зайка. Поцелуй меня, больно целуй, взасос, до синяков, кусай, разрешаю. Положи руку на грудь, выше, сюда, где тоска завелась. Чувствуешь, как бьется сердце? У меня, наверное, инфаркт. Зая, ты меня слышишь? Не спи, не оставляй меня одну.

          

         Она первая достигла оргазма, я услышала её стон и через мгновение перестала ощущать свое тело.

        Не помню более счастливого периода нашей жизни. Девицы исчезли. Дядя лежал в больнице, и мы с ней вместе навещали его.

        Дядя вернулся, и в нашем доме появился Геннадий. Я глупо порадовалась, с девицами покончено навсегда. Даже шутила, где Геннадий, там нет места больше никому, только хозяевам.

        Вряд ли дядя заметил смену декорации, если и натыкался на толстяка,  только радовался, что перед ним не визжащая голая девица.

 

         Неужели убила? Холодной  осенней ночью заманила  к яме, ставшей кучей мусора, потом, когда с ней покончила, тело завалила ветками.

          Расчленить труп и по кускам вынести из дома я отвергла сразу, - не для моих нервов.  Вернее всего убила ударом по голове и сбежала. Куда делось орудие преступления? Куда делась Ирина? Ничего не помню. Заклинило. Пусть обвиняют,  я буду на всё отвечать: « Не помню».

          Но как они догадались? Глупость дорого обходится, придётся им платить.

          Шантажист не остановится, сколько ему не плати. Кто сказала? Кажется, Ирина.  Права, как обычно, когда не визжит истерично и не трясет белобрысой головой.

          Но что делать? Делать что? Платить?  Ники станет владельцем поместья, а я начну осваивать подвалы и заброшенные строения, прятаться от холода и ветра и ходить с протянутой рукой. Лучше смерть.

         Ники был  самой большой глупостью в моей жизни. Глупо было приводить его сюда, но еще глупее выгнать тогда, когда жить Ирине оставалось считанные часы. Или её уже не было? Не помню.

          Зачем он полез  туда? Кабачки смотреть? Какие кабачки! Я не помню, чтобы он их сеял. Не было этого, он мне врал, чтобы был предлог рыться в куче. Он не кабачки, он Ирину пытался там обнаружить.

           Может, она была ещё жива? Может, я только оглушила  ударом по затылку, когда она уходила от меня походкой Голубой Леди?  Он её  нашел и никому не сказал? Истекающую кровью оставил умирать?

          Видел или не видел? Что-то говорил, не помню, была в ярости, хотела ударить ножом в его мускулистую спину, обтянутую мокрой от пота майкой. Нож был в руке. До сих пор чувствую его тяжесть.

          Калитка дрогнула, но выдержала удара. Удар, ещё удар, хлопок, и наступила тишина.

          Наслаждаться покоем не удалось, - долго и истерично визжала Ирина.

 

         Уроды, извращенцы! Будь проклят тот день, когда я связалась с вашим семейством!

         Тебя все кинут. Все, ты понимаешь это? И я тоже. Верни его, верни немедленно, пока он не исчез.

         Или верну я.

 

          Она бежала за ним, видимо, не однажды бежала, потому что он возвращался не только в пропотевшей, выгоревшей майке, но и свитере ручного вязания. Много терпения нужно, чтобы вывязать такой сложный узор.

         Мне тебя не надо, - сказала я, и он послушно ушел.

 

         Что ты молчишь, Зоя Космодемьянская? Зачем отворачиваешься, зачем запираешься в своей кладовке? Пьёшь много, зачем? Брось, послушай меня, я тебе добра желаю.

 

          Я бы привлекала к уголовной ответственности тех, кто добра желает, не ведая сомнений, уверенных, что их добро подходит всем и каждому.

          Послушай я тебя, Ирина, продолжала бы содрогаться от отвращения.  И думать об убийстве.

        

         Он положил руку на моё  колено, погладил, обнял. Я боялась, вдруг рядом окажется нож, воткну в сердце, сначала ему, потом себе. Нож всегда оказывался рядом, но Ники следил за мной.

             - Зачем ты мне морочишь голову, лесбиянка ты, влюбленная в Ирину, - он  держал меня сзади за шею и  уворачивался от ударов моих ног и рук, - ты это зря, она счастлива с Владом. Или думаешь дождаться, когда он её бросит? Не   дождешься, потому что она нормальная баба, одна не останется.

 

         Я плакала, он держал меня на коленях, нежно гладил по волосам и слушал историю про Черного человека.

         Терпеливо слушал, мне казалось, сочувственно. Но когда я замолчала, сказал:

              - Глупышка, столько лет прошло, пора забыть историю столетней давности. Ну, изнасиловали, с кем не бывает. Из-за этого не стоит лишать себя такого кайфа.  Хочешь полечиться? Хочешь стать нормальной? Да будь рядом со мной нормальная баба, жизнь моя была бы другой.

          Его загорелое, мускулистое тело лоснилось от пота, мужской запах кружил голову, сильные пальцы нежно касались моей груди, черт побери, мне было приятно.

            - Скажи, Зоя, скажи, как ты хочешь, я всё сделаю.        

          Всё не так, не правильно, - раздражение, обида, злость на себя и на него. Мне страшно, будто над пропастью,  вскакиваю с дивана и кричу:

           - Убирайся, немедленно убирайся из моего дома!     

          Раскалывается голова, болит грудь. Он достает спиртовку с колбочками и трубочками, пыльный мешок в грязный горошек с остатками соломки и готовит успокаивающее зелье.

          Мы ложимся рядом и ловим кайф, не мешая друг другу.

          Он уходит, и мне всё равно.  Я  возвращаюсь в прошлое, в далёкое детство, к Черному человеку. Вновь и вновь переживаю, но не страх, не обиду, - пусть Николай в это верит и жалеет меня, но не знает того, как, в самом деле было, потому что я почти любила Черного человека.

          Если бы ничего не было, я бы его придумала?

          Да, почти любила, когда он подглядывал за мной, прячась за кустом акации,  шел следом, садился рядом и дрожащей рукой  тянулся к промежности. Нет, он не толкнул, я сама споткнулась о камень и упала, больно ударившись затылком.

 

        Сама посуди, Зая, как ты могла упасть на спину, если бежала и споткнулась о камень. Ты бы носом уткнулась в землю, но не затылком. Придумывай, пожалуйста, если тебе нравится, истории своей жизни, но для меня позаботься о правдоподобии, чтобы я поверила. А так не верю. Тебя в детстве недолюбили и недоласкали, вот и стараешься, придумываешь, чтобы тебя пожалели.

 

        Она не права, и любили, и ласкали. Я родилась в счастливой семье. Но и счастливая семья меня не уберегла.

 

        Путаница в твоей голове, Зайка. То ты голенькая, то в трусиках, то в сарафане. И как ты могла убежать от своих родителей? Ты, трусиха, убежала в лес, где тебя настиг черный человек. Не было никакого черного человека, это детские страхи. У кого их не было. Я боялась пауков. Найди мне ребёнка, который не боялся пауков. Не найдёшь, как ни старайся.

        Ну ладно, допустим, было, допустим, изнасиловал тебя черный человек, но почему я от Виктора об этой истории не слышала?

        

          Ирина сделала брови домиком. «Потому что ты алкоголичка болтливая», – ответила я ей.

         Только Лиля, моя забытая женщина,  поверила в черного человека. Странно, но я ни разу о ней не вспомнила.

          Напишу ей письмо, немедленно, начну так: «Пришёл  твой час, мой незабвенный цветок!  Моя спасительница».

        Слова, конечно, примитивны, но моя Лиля в университетах не училась. Она и без образования хороша.  Лиля мой двойник, зеркало, в котором отражаются мои мысли и чувства.

         Мы сидели в её тесной, захламлённой  кухне, я в углу, зажатая столом и её коленями, напротив часы отсчитывали ночь.  Я говорила о том, что устала от любви и привязанности, хочу быть свободной, и, кажется, получается принадлежать себе и больше никому.

         Она, улыбаясь, слушала меня, а я подыскивала слова на тему «Хорошо быть свободной как птица» и мучилась тем, что не знала, где ее муж и оставит ли она меня на ночь. За окном было холодно и дождливо.

          Я устала, хотела спать, и Лиля всей с той же улыбкой превосходства положила руку на мое плечо и сказала:

             - Какой ты еще ребенок.        

 

          Она шептала ласковые слова, гладило мое голое тело, промытое благоухающим мылом, и я чувствовала, как становлюсь, действительно, свободной, избавляясь от ненужных слов и навязчивых людей.       

           Рано утром явился муж, я услышала, как он хмыкнул, видимо, увидел нас, спящих в обнимку.

        

           Лиле надо обязательно написать о том, что цветок её имени –  символ насильственной смерти. Надо что-то срочно предпринимать. Советую сменить имя. 

          

           Как я торжествовала, когда она приехала сюда прошлым летом. 

          Ирина куда-то надолго уходила, платиново-голубая красавица, подтянутая, бюстом вперед сквозь штормящие волны. Возвращалась,  пахнущая степными травами и морским воздухом.

           Я делала вид, что не замечала, как её кто-то подвозил на машине к дому. Она улыбалась, удовлетворенная сучка, скорым шагом поднималась к себе и закрывалась на ключ. Ничего кроме минералки и сухариков  не ела и не спускалась в гостиную, где я в одиночестве проводила вечера. 

           Лиля явилась в полосатых сатиновых шортах на белых желеобразных ляжках, в желтой майке, прикрывающей угрожающе перекатывающиеся пудовые груди.

            Ирина в нежно-голубом пеньюаре с голубой лентой в вытравленных волосах сделала лицо и изобразила птичье щебетание:

                 - Вы экстрасенс? Как интересно! В самом деле?

            На момент они слились в полном солнечном затмении, желтая спина поглотила голубой торс, Лиля утробно расхохоталась,  солнце и луна распались. Лунный свет остался на центральной аллее, а я повела Лилю знакомить с садом.

                 - Голубая фига, - сказала Лиля, повесила на грудь банку и удалилась в  заросли собирать спелую смородину.

            На фоне солидной, попусту слов не тратившей Лилии, Ирина напомнила чириканье стаи воробьев у рассыпанной шелухи: клюнет-выплюнет-клюнет-выплюнет.….

            Лиля сняла шорты с майкой  и оказалась в тесном купальнике, - тело выпирало как перезревшее тесто.

           Белые ляжки долго мелькали в зарослях смородины. Она ела горстями черную смородину, потом удалилась на зеленую полянку и возлегла в гамак.

               - Хороша усадьба, мне бы такую, - мечтательно сказала она, покачиваясь и следя за облаками.          

          

            Что я ей скажу, когда она спросит, почему не писала, не звонила ей? Как  объяснить, что после её отъезда Ирина изменилась ко мне, я зажила как в раю, ни резких звуков, ни чужих голосов. Ангелы виделись на облаках, когда я подолгу лежала в гамаке и  смотрела в небо, находила их в узорах ковров, тюли и даже на кафельных плитках ванной и туалета. Но счастье длилось недолго.

           

            Лиля поможет обязательно поможет, не знаю, как, но с её приездом моя жизнь изменится в лучшую сторону.

            Уже меняется, уже не страшно, я даже забыла задернуть шторы, и настольная лампа под золотистым абажуром освещает меня как на сцене.

           Пусть смотрят, пусть видят, я никого не боюсь, им выгодно оставить меня в живых. Они  не только следят, но и охраняют меня. Одинокая женщина в богатом доме – мишень для преступников.

    

       Уже заполночь спустилась вниз и положила письмо на кухонный стол. Конечно, не забуду, но на всякий случай кладу на видное место.

           Просыпалась долго и мучительно под нервный стук в калитку. Лил дождь, и я, в надежде, что настойчивый стук прекратится, стала искать зонт, приглаживать волосы, даже попыталась сделать прическу и, наконец, нехотя двинулась навстречу неизвестности.

              - Ну, здравствуй, - улыбалась мне насквозь промокшая Лиля, - как ты похудела, постройнела, похорошела.

         Она обняла меня, я уткнулась в её большую грудь и разрыдалась. И мне стало хорошо. Я видела себя со стороны добрыми женскими глазами. Ах, эти женские глаза.

              - Да подожди ты рыдать, дай переодеться в сухое. Всё такая нетерпеливая.  Но только не ври, что ждала меня.

          Она увидела письмо со своим адресом, распечатала конверт, прочитала вслух: «Пришел твой час, мой незабвенный цветок, моя спасительница».

             - Могла не писать. Тебе стоило лишь  сильно захотеть, и вот я здесь. Значит, преследуют?

               Кто-то за тобой следит, значит. Я помню, ты писала, что-то такое. Нет? Не писала? Это неважно. От Голубой леди надо избавляться, - Лиля  скривилась. – Её нет, но она незримо присутствует и продолжает пакостить.  Ничего почищу, очищу все углы от нечисти. Веди   наверх.

          Она тяжело со свистом дышала за моей спиной, я же старалась задерживать дыхание в легких, чтобы она не подслушала, что у меня на душе, там, в глубине. Я ей рада, конечно, рада, теперь я не одна, теперь есть защита. Но радость куда-то улетучивалась.

             -Стой! – остановила она меня на пороге комнаты, - не входи, я первая. О! не хилая опочивальня, размерами как в каком-нибудь царском дворце. Будем  в Питере, походим по залам, посмотрим, как люди раньше жили. В такой опочивальне балы можно устраивать.  Окна  от пола до потолка. Красотища!  Мне нравится. Шторы мрачноватые, будто звериные глаза, налитые кровью.  Она случайно не любила истязать девочек? Шучу. Неплохо бы любовью здесь  заняться. Ты стой, стой, ты порог не переступай. Лучше бы кошку вперед пустить, у них нюх на нечисть.

        Жирная ленивая кошка, в сереньком домашнем халатике.

        Она хлопнула по шелковому одеялу, заглянула под кровать, в шкаф, - будто обыск делала. Я разрыдалась.

           - Зоя, что с тобой? Успокойся, всё будет хорошо, - Лиля, уже не в сером  халате, а в розовом пеньюаре, тревожно смотрела на меня, но не двигалась, торчала у окна, закрывая простор сада. Я ждала, когда она ко мне  приблизится. Но она повернулась к окну.     

           - Мне страшно. Мне плохо и одиноко.       

           - Я тут, рядом, я с тобой, - Лиля шагнула ко мне, обняла, прижала к розовой  груди из натурального шелка. Но тут же отстранилась, повернулась к  книжным полкам.    

        Внимательно рассматривала книги, наконец, достала одну и показала мне мрачно-темную, почти черную обложку с кровавыми пятнами и портретом клыкастого мужчины с выпученными желтыми глазами. Вампир? Убийца?

           - Видишь, кровавые пятна? Труп женщины. Видишь? – она ткнула в глаз мужчины. - Вот кто тебя убивает каждый день. Книг вообще не должно быть там, где ты спишь, особенно детективов. У них разрушительная энергетика. Как ты могла этого не знать?

       Она собрала книги, сложила в мешок и потащила в сад, на кучу за теплицей, подожгла. 

 

       Я уводила Лилю от места пожарища, боясь, вдруг она что-то почувствует. Иринина рука уже не раз вылезала из кучи,  как у ведьмы,  помолодевшая, побелевшая,  изящная, какой никогда не была. Не сон и не явь, что-то среднее между ними, - утренняя дремота.

 

        Но в этот раз рука вытянулась из давно отцветшего куста сирени. Я невольно схватилась за Лилю.

          - Вон там, какой ужас, смотри туда. Рука Ирины, указательный палец торчит.         

      Я сообразила, куда указывает палец, и замолчала.

          - Она и есть, ты не ошиблась. Если присмотреться, она стоит во весь рост в  голубом. Манит к себе. Хочет  что-то сказать, но ты не настроена на её волну.       

        - А ты можешь настроиться?

       - Да. Лучше в дождь. Вода отличается тем, что сохраняет структуру любого  тела и способна её воспроизводить. Гомеопаты этим пользуются.

           Я с надеждой взглянула на небо, - тучи уходили за горизонт. Пронесло. Надолго ли?

          Лиля рылась в шкафу:

              - Старьё. Ничего себе не подобрала. Голубой цвет самый нестойкий. Хотела  взять плащ-разлетайку,  но на спине выгоревшие пятна.

           Померкло царство Голубой леди, превратилось в хлам.

               - Взять нечего. А ты её расписывала, можно было подумать, ах-ах-ах! Любовник из балета явно алкаш. Зачем она жадная нормальному мужику. 

          Всё изменилось, всё не так, как раньше, когда мы сидели до утра на её кухне, ночь пролетала незаметно, мы разговаривали, и нам было интересно.

 

          Мы обе устали, на скорую руку перекусили и разошлись по разным комнатам. 

            

                                                                        6

 

          Геннадий остановился, не решаясь переступить порог кухни. Ага, учуял вкусные запахи тушеного мяса, - шедевр Лилиного кулинарного искусства.

                  - Что стоишь, принюхиваешься, садись уж, гостем будешь.   

          Лиля переоделась  в лиловое, переливающееся золотом, длинное платье.

          Он заворожено смотрел на её большую грудь, почти плоский живот, правда, ей пришлось напрячься, чтобы втянуть его, ничего, скоро устанет, уже устаёт, спина горбится под тяжестью бюста.

         Он  разглядывал  золотисто переливающуюся Лилю,  лицо его удлинилось, щеки слегка втянулись, и проявился прямой нос, бог ты мой, симпатичная родинка над верхней губой! Одобрительно улыбнулся, Лиля тоже и повернулась к плите. Ну конечно, как я не догадалась, от такого платья, закрытого  наглухо, до самой шеи,  жди сюрприза. Смело обнажена гладко белая спина, в глубоком разрезе юбки ножки, ах, какие ножки, - лучшее, что у неё есть.

          Талантливые кулинарки высоко ценят упитанных мужчин. «Хорошего человека должно быть много» – придумано ими.

          На столе появились тушеное мясо, салат, ещё салат, мой любимый с черносливом, сладкий пирог.

         Геннадий облизывался, людоедски улыбался, но так, по привычке. Меня не обмануть:  толстяк с  затуманенным взором влюбленного, равнодушно поглощал еду. Людоед без аппетита, Ирина бы не поверила, если бы сама не увидела.

        Я ковыряла в салате, погрустневшая Ксения сидела на табурете между плитой и раковиной и жевала хлеб. Про неё забыли.

          - С раннего утра торчал у следователя. Ирина пропала, и никаких следов. Ищут, найти не могут. За что им деньги платят, -  произнёс Геннадий сексуально призывным баритоном.

         - Да, положение. Подозревать можно каждого. Неужели так бывает: жил  человек и вдруг не стало, - почти в тон ему, почти баритоном ответила Лиля. 

        – У следователей должна быть версия.    

         - Версия есть. Есть, как же, сколько угодно.      

   Она улыбалась, а он запел оперным голосом: «Версия, версия» и задвигал пальцами, будто играл на баяне. Затуманенный взор, во лбу печать таланта, - сказала бы Ирина, – ничем не сотрёшь.

    Несмотря на ожирение, умудрялся сохранять  печать, к которой я привыкла и не замечала так же, как родинку над верхней губой.

    Перешли в гостиную, Геннадий сел за пианино, Лиля исчезла и явилась в золотистой кружевной накидке.  Она покружила по комнате и приняла позу оперной певицы, облокотившись о крышку пианино. Ах, как изящна, стройна, прекрасна, - читала я чужие мысли.

    Волной захлёстывала ненависть, я готова была её задушить, - ныла рука от перенапряжения.

     Геннадий перебирал клавиши, проверяя инструмент.  После того, трагического случая с Магдой, за пианино никто не садился.

    Лиля запела тихо и проникновенно: «Белой акации гроздья душистые». Голос чист и спокоен.

    Геннадий играл, Лиля пела, и им хорошо вдвоём, как будто они уже давно вместе.

    Даже Ксеня, сидящая на стуле с некрасиво раздвинутыми толстыми ногами в рваных колготках, без обычного налёта идиотизма, была печальна и казалась несчастной

    Может,  зря смеюсь над ней, может, она, действительно, способна влюбиться?

     Ксеню было жаль, и я отправила её домой, вложив в руки половину сладкого пирога. Попыталась  успокоить, обняла, но у калитки она оказала сопротивление, вывернулась, зашагала назад, к дому, услышала, как запела Лиля, повернула кругом и исчезла.

     Лиля пела, Геннадий играл, им было хорошо вместе, и я ушла к себе незамеченной.

     Так и не знаю, оставался он в эту ночь с Лилией или нет. Если остался, интересно бы посмотреть, как они вдвоем поместились на диване. Могли и на лужайке устроиться, им не холодно.

       Сон не приходил,   кто-то пристально смотрел на меня.  Долго раздумывала, наконец, решилась,  включила ночник. Острые розовые тени по потолку, багровые, будто налитые кровью бычьи глаза на шторах не испугали, - привычны, но огромный паук, плавающий перед глазами, разбередил детские страхи. Он был так огромен, что я подумала, не человек ли  превратился в насекомое?

      Попрощавшись с жизнью и сожалея о том, что некому завещать усадьбу, я уснула и проснулась под завывание пылесоса. Удовлетворенная Лиля начала день с уборки дома.

       Как она отнесётся к тому, что я убила Ирину?

       Геннадий снова сидел на кухне до вечера, Лиля кормила его, потом перебрались в гостиную. Музыка на меня никак не действовала, ни любви, ни ревности, ни тем более ненависти.

      Кого тут ненавидеть? -  пустота в душе. Лиля поначалу спрашивала, какую песню я хочу послушать, но вскоре забыла. Я устала, хотелось остаться одной. Быть может, Ирина даст о себе знать с того света, но гости не собирались разбегаться, им было хорошо, и я не выдержала:

              - Ген, а Ген, как жена терпит, что тебя дома не бывает?

         Он заулыбался как от комплимента, но ничего не сказал и заиграл веселый марш.

              - Ген, а, Ген, иди домой, выяснять отношения с чужими женами – не привлекательная перспектива.

         Он легко поднялся и поклонился, как не раз делал на сцене. Лиля семенила за ним, путаясь в подоле длинного платья.

         Я следила в окно, как они стояли, прижавшись животами, как Лиля склонилась над клумбой с пожухлой травой, изображая интерес к растениям, - напомнила   любительницу цветов Ирину. В походке, позах, быть может, есть неуловимое сходство, но в остальном они не похожи. Лиля мягкая, уютная, хорошо, когда рядом и любит, - любить она умеет. Неистовой в постели её не назовёшь, нет, конечно. Да еще смущает её улыбка превосходства в самые интимные минуты. Лучше не смотреть ей в лицо, лучше не видеть, как стекленеют её глаза. Но с ней уютно. Жаль, что ничего у нас в этот раз не вышло.

 

         Уже в полночь Лиля постучала ко мне и сказала за дверью, что Геннадий ушел.

         Я прислушалась, шагов не было, ждет, когда позову. Не позову.

             - Зая, можно к тебе, там, внизу пауки, огромные, шуршат обоями, мне   неприятно.      

         Эх ты, нечистая сила, пауков испугалась. Жаль её, и я разрешила.

       

             - Хорошо у тебя. Всю жизнь мечтала вот так, как ты жить в собственном   доме. Закрыла калитку и наедине с вечностью, никаких соседей, никакой навязчивой музыки как барабанный бой. Представь, вот уж много лет сосед  напивается каждое воскресенье и включает одну и ту же музыку. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, -голос, будто у певицы полипы в носу. - Однажды не включил, я волноваться  стала. Действительно, случилось, подрался, в больницу попал.

                  - Геннадий тебе не рассказывал, что Ирина вытащила его из какой-то  деревушки? Он детишек учил играть на баяне после музыкального  училища.  Семья тоже приехала, жена и два сына, Ирина их где-то пристроила. Он не рассказывал, где был, когда Ирина исчезла? Любопытно, не правда ли? Он не рассказывал, где деньги взял на  поездку? Про сестру не говорил?

                - Успокойся, Зоя, что ты так волнуешься, зачем мне это знать. Он мне ничего не рассказывал.

         Интонация голоса, улыбка превосходства подтверждали обратное. Она ходила по комнате, будто примеривалась к ней, села в кресло, огляделась, в зеркало не посмотрела, пересела к окну, - любимое место Ирины. Тело свободно раскинутое, ноги вытянуты, голова на спинке кресла, так, как любила сидеть Ирина, но не Лиля, стесняющаяся своей полноты и мощной груди.

                     - О чем задумалась, Зоя? – пропела она.

                     - О чём  думаю? О женском коварстве. Ты не постеснялась завести  роман с мужчиной в моём доме…        

                     - Значит так, значит ревнуешь. Не расскажешь ли ты мне, кто такой Ники?         

                     - Вот как? Уже доложили?  Ушел. Думаю, ненадолго. Поссорились.  Называется, притирка характеров. Всё будет нормально. Сама увидишь,  если не уедешь.       

                 -  Как же ты, мужененавистница, познакомилась с ним?  Кто  он, Ники?   Любопытно знать, что вы делали, когда вдвоём оставались? А? Стихи  читали?  

        Что мне рассказывать? Как мы варили ночами маковую соломку? Закрывались в кладовке и варили. Аппарат из трубочек, баночек и нагревателя из двух лезвий хранился в тумбочке. Ирина не догадывалась об этом. Не знаю, как бы она повела себя, если бы догадалась.

                  - Раньше между нами не было секретов, - слабым голосом произнесла  Лиля, держась за виски. – Ты теперь богатая, Зоя, приманка для мужчин,  особенно бездомных.             

                - Он меня спас, выдернул, как говорят, в последнее мгновение, из-под колес  иномарки.

               - Ничего себе. Пьяная была?

        

    Пить мы начали с пятницы. Запасы спиртного, что привёз бывший Иринин друг, служащий мэрии, закончились к воскресенью. Мы весь день ждали, может, кто заглянет в гости, Ирина звонила, но это было первое теплое майское воскресенье, и наши знакомые разъехались  на природу.

      Иркин Мерс ржавел в гараже за ненадобностью, - дядя запретил ей, нетрезвой и с похмелья ездить. Трезвой она почти не бывала после того, как перестала заниматься с девицами танцами.

          В понедельник, отчаявшись кого-то дождаться, я сама пошла в магазин. Пройти всего ничего по тихой улице, перейти дорогу и всё, но когда я ступила на переход, из-за поворота на большой скорости  выскочила машина. Николай оказался в нужное время в нужном месте, успел схватить меня сильной рукой, крутануть и прижать к себе крепко, но осторожно, как драгоценный подарок.

           - Туда ещё рано, - сказал он, ткнув пальцем в небо, и оглядел меня. - Э, да ты

             еле на ногах стоишь. Что празднуем? Свадьбу? Пойдем, я тебя провожу.    

         Он нёс сумку с бутылками, а я шла рядом, всё еще ощущая его сильную хватку. Несмотря на низкий лоб, прикрытый челкой до бровей, несмотря на мощную челюсть, - внешность неандертальца, Николай Ирине сразу понравился. Она любовно оглаживала мускулистую спину, как я вообразила, её будущего палача, и спрашивала, - неужели он одинок,  значит, свободен? Неужели нигде ни одна женщина его не ждёт? Он отмалчивался и улыбался белыми зубами.

           - Вас, мужиков, не поймёшь. Вы всегда холостые. Если так, если никто не  ждёт, оставайся. Будешь помощником садовника.     

        Ирина постелила ему в гостиной на диване. Но он сразу, как она поднялась к себе наверх, перебрался ко мне на диван.

         Я достала бутылку, поставила рюмки, но он прикрыл их ладонью.

            - Знакомимся на трезвую голову, - сказал он и приступил к знакомству.        

         Не знаю, почему, мне понравилось с ним. Но только раз. 

 

         Он будто дорвался до работы, вставал на заре и возился в саду до сумерек. Ирина звала его обедать, но он только пил чай, иногда  зелье из маковой соломки. Ел  вечером, после работы.

           Я следила за его руками, сильными, мускулистыми, и окончательно решила убить Ирину.  Может, и поделилась с ним своими планами в один из привычных сумеречный периодов. 

 

          Лиля сидела в дрёме, прикрыв глаза. От штор исходил миндальный запах.

          Если бы Ирина спряталась, я бы нашла её по запаху. Её руки сильно подкачали, неизящные пальцы, толстые и короткие, широкая ладонь и покрасневшая кожа. Она свято верила в чудодейственную силу миндального крема и постоянно пользовалась им.

          Когда мы с матерью переступили порог Ирининой квартиры почти без мебели, в нос ударил густой миндальный запах. Кроме запаха Ирина оставила  зеркала в самых неожиданных углах, кажется, кто-то подсматривает за тобой. Много ярких ламп,  желтенькие исписанные цифрами обои в комнате, где стоял её диван. Ложась спать, я каждый раз натыкалась взглядом на номера телефонов.

         Желтый цвет потемнел, часть номеров стерлась, но все равно просматривались имена и фамилии. Иногда они оживали ночными звонками, мужскими и женскими голосами, я терпеливо объясняла, что она тут уже не живет.

    

        Свою гостиную  замужняя Ирина оклеила обоями бордо с золотистыми павлинами и не позволяла никому ни писать на них, ни трогать их руками.  

               - За что бы ты её убила? – тихо спросила Лиля.

                - За мать, за дядю, за всю нашу семью,  - не раздумывая, ответила я.

    На поминках я напилась до тошноты, до рвоты. Незнакомая  женщина, пожилая, неприметная, в сером платке, их много таких  набежало, терпеливо приносила и уносила тазик, подтирала пол у кровати. Мы сидели с Ириной за столом, кто-то был третий, но не старушка, кто-то нас разнимал, кажется, я первая вцепилась в её прическу нимбом. До сих пор помню ощущение, будто вату на пальцы наматываю.

         Влада не было, она его раньше выгнала, он потом стучал в окно, но она его не пустила. Хотя нет, это я пошла на него со стулом, до самой калитки, он отступал и уговаривал меня успокоиться. Когда он исчез за забором, я испугалась, кто нас  теперь с  Ириной будет разнимать? Но ведь кто-то был третий. Кто же?

        Мы с ней остались вдвоем, обнялись, я гладила её волосы и всё прощала. Пили красный портвейн, от коньяка мне было плохо, а портвейн снимал тошноту и желудочные боли.

        Она рассуждала о том, что всё еще устроится, что счастье рядом, нужно знать места, и она их знает. Нет, конечно, не Влад, какой может быть Влад, - она брезгливо поморщилась. Она знает, где живут настоящие мужчины, она ещё удивит.

         Кого удивит, я так и не поняла, но не меня, удивляться и восхищаться я уже давно не способна. 

        Она некрасиво покраснела, кончиком носа и пятнами на шее, глаза похотливо блестели, хотелось напомнить о её возрасте. Я, кажется, напомнила, но она не обратила внимания. Мучительно хотелось сделать ей больно.

             - Ты угробила дядю, ты, ты его убила, нет, не руками, даже не отравила, своим отношением, своим невниманием убила его.

             - Как это понимать? – удивилась она.         

            - Он не бывал в твоей комнате. У тебя жил кто угодно, в последнее время Влад, а мужу нельзя было. И ты восхищалась, ах, белая кость, ах, воспитание, недаром профессор, три языка, твои ручки целовал и без стука не входил даже на кухню. Ты выдрессировала его. Но он не такой, он самостоятельный и всегда требовал, чтобы прислушивались к нему. Мой отец ни в чем не перечил ему. А ты подавила его, унизила до того, что он в собственном доме боялся лишний раз из кабинета выйти.       

       Мне не нравилось, как она смотрела, и эти брови домиком – нехороший знак. Она так смотрела, когда ловила меня на непроходимой, беспросветной глупости. И она  стала объяснять голосом, каким объясняют   ребёнку:

           - Ты ведь помнишь, от чего умер твой отец. Ты сама удивлялась, болела  мать, а умер отец. Неожиданно, от сердечного приступа. Я не знала твоего  отца, не видела. Но Виктор много рассказывал о своём младшем брате. Твой отец был талантлив, очень талантлив, светлая голова, красавец мужчина, но  попался эгоистке. Таких эгоисток, как твоя мать, я ещё не встречала. 

    Я схватила нож и пошла на неё. Она исчезла  в дядином кабинете и вернулась с общей тетрадью, исписанной мелким дядиным почерком. Стала читать о том, как мой отец работал, где только мог, чтобы содержать семью: меня и часто болевшую мать. Дядя перечислял его работы, действительно, слишком много для одного человека, еще и аспиранта политехнического института. Я ведь  помню, что он даже в нашей школе  вёл уроки физики. Ему бы защитить диссертацию, но не было времени. Дядя делал неутешительный вывод об эгоистке Наталье, погубившей талантливого человека. 

          Ирина листала страницы, находя ещё свидетельства дядиного нерасположения к матери. Рушился миф о дядиной любви к золотоволосой красавице, жене младшего брата, моей матери.

          

          Почему они меня не боятся? Дверь в кладовку не заперта, Лиля бесформенной глыбой крепко спит под тонкой простынёй. Роскошным телесам жарко. Напугать бы её, чтобы не чувствовала себя рядом со мной сверхчеловеком. Мадам, вы слишком самоуверенны, - скажу я ей и приставлю нож к горлу или достану из кармана дамский пистолет, валялся у Ирки в комнате, - напомню прописную истину, - убийца не остановится, пока его не поймают.   

          Ирина худее и выше, Лиля толще, но меньше ростом, - справилась с одной, справлюсь с другой. Не уследят ни Генка, ни Колька.

      

          Я помню, как ты, Лиля, клялась в верности. Для тебя это просто слова, много красивых слов, для меня смысл жизни. Ты понимаешь, на что посягаешь? На смысл моей жизни. Его утрата равносильна смерти. Я тебе об этом говорила, предупреждала. Слова для меня не просто звуки. Ты смеялась, ах, как ты смеялась, называла глупеньким ребенком, за это и любила. Не надо так. Люби за самое дорогое, что есть во мне. Знаешь что самое дорогое во мне? Верность.

       Ты все понимаешь, все, и должна понимать, за что я Ирину убила. За то самое. За неверность. Нельзя ей было так со мной, я слишком страдала, слишком, наступил предел, зачем жить, если так мучиться. Я ведь немногого хотела, всего лишь ласки. Если бы она хоть раз погладила, когда мне этого хотелось,  я бы не додумалась убивать её. Мне нужна была ласка, а  вместо этого она устраивала жуткие судилища. И знаешь, в чем она меня обвиняла? В безнравственности. Разве не смешно?

         Сколько лет мне тогда было? Совсем ещё ребёнок. Ирина на руках отнесла меня в ванную, поставила под душ и стала нежно гладить грудь, живот, ягодицы. Дверь в ванную оставалась распахнутой, и я волновалась, но матери не боялась. Было летнее раннее утро, мать ещё спала. Она поздно вставала. Окно её комнаты выходило на восток, и как только солнечный луч касался её лица, - это было  в  полдень, она просыпалась. В дождливую погоду она вставала к обеду.   

         Мне было хорошо, но и тревожно, я боялась, что дядя увидит нас.

          И он увидел. Но прежде я услышала его слова:  «Не делай ребёнку больно». Он стоял в дверях, подмигивал мне и  улыбался.

          После этого случая я перестала стыдиться и уже сознательно хотела её прикосновений.

           Дядя ни разу даже не намекнул о том, что увидел.

           Почему он не ревновал её? Ревновала я,  следила за ней, а она упрекала меня в том, что я не современная, опоздала родиться, жизнь разнообразная, хочется многого испробовать и повидать, верность лишняя обуза.

           «Сексуальная революция произошла в начале того века, а ты все еще из терема не выползла», - говорила она.

            И про революцию, и про терем, из которого я так и не вылезла, - всякую бредятину несла Ирина, вместо ласк.

 

               - Спишь? - услышала я Лилин голос, увидела её лоб, намазанный кремом, -  мир рушится, а она всё равно будет следить за своим лицом, правда,  эффекта никакого, - всё так же морщины.

      Вялое, желеобразное тело, желтая кожа, покрасневшие веки.

       Она склонилась надо мной и долго меня рассматривала, так долго, что я устала притворяться спящей. Не помню, когда это было, утром или ночью.

       Лиля  прошла по комнате в длинном халате маскировочной зелено-коричневой расцветки и остановилась перед зеркалом, - в розовом свете ночника казалась моложе, чем обычно.

              - Прохладно сегодня, - она помолчала, разглядывая себя. - Он ушел.       

              - К жене?       

             - Не спрашивала.        

             - Тебе всё равно?       

             - Он сказал, дурочка всё видела. Это случилось в сумерки. Не подумай, что я  тебя осуждаю. В нашей жизни каждому хочется кого-то убить. Если бы не  стало моего мужа, много проблем бы отпало.       

        Она, наконец, повернулась ко мне. Без улыбки превосходства, глаза бегают, боится, но засмеялась, хриплым голосом. Я  растягиваю мышцы лица и изображаю улыбку, вернее, широко открываю рот как перед зубным врачом. Она заметно бледнеет, до синевы, и  розовый свет не скрывает. Меня боится.

             - Ладно, живи, убивать не буду.        

        Когда-то любимая женщина села  на кровать и стала гладить меня поверх одеяла. 

            - Если будешь умницей, сделаешь, как они просят.      

            - Не надо, - я отвела её руку, - не мешай,  спать хочу.    

           - Спи, ухожу, но всё ж подумай. Свобода дороже денег.

       С вами разве узнаешь, что такое свобода, нельзя отнять то, чего никогда не было. Деньги это вино и пища, свобода? непонятно.

         Жаль прошлого, своей молодости, Лили с нормальной грудью и тонкой талией, с рыжеватой косой  и в коротком ярко зелёном платье - такой я запомнила её впервые, не помню где, и как это было. Помню её прекрасный профиль, изящные движения, ласковую улыбку. О чем мы с ней могли говорить  ночи напролет? 

        Жаль прошлого, но страха перед будущим нет.  Раз я убийца, бойтесь меня.

        С доказательствами у вас напряженка, - вот что я вам скажу. Ищите. Но я вам не помощница, потому что не помню, забыла, как это сделала. 

         Лиля тоже могла убить. Она решительная женщина, с характером, быть убийцей ей  подходит.

          Мне стало страшно, кто-то был в комнате. Я потянулась к ночнику, Лилино тревожное лицо склонилось надо мной.

             - Не пугайся, ты кричала, вот я и пришла, - сказала она, отходя от Ирининого  секретера.     

             - Что-то ищешь? Деньги? Я сама их ищу.

            - Ну что ты, Зая, какие деньги, я хотела тебе воды подать, но стакан пустой.

      Хотела сыпануть яду, а воды не оказалось.

      Толстая Лиля выплыла из комнаты.

 

       Геннадий не пришел ни утром, ни днем.

            - Вызвали к следователю, - сказала Лиля, следя за моей реакцией.

        Не помню,  какое время суток, трудно уследить, я в Ирининой нежно-голубой сорочке, Лиля разглядывает меня.

           - Ты худенькая, молодец, Зая, а я расплылась. Мало ем и толстею.

           - Бывает, - говорю я и отворачиваюсь. Заей меня Ирина называла.

          - Узла с Иркиным барахлом не нашла, в шкафу оставляла, теперь нет. Ты  выбросила?

          - Зачем мне.

          - Куда он делся?

          - Ты экстрасенс, ты и ищи.

          - Найду, - грозно сказала она.

     Я ушла к себе, легла в постель, нащупала колоду карт под боком.

     Лиля звала Ксеню, голос её доносился из глубины сада. Пытает дурочку. Зря пытает, дурочка не брала. Брала я, но  не помню, куда барахло запрятала. Прятала от Лильки, на всякий случай, вдруг Ирина объявится, будет рада, что я сохранила её вещи.

      Лиля ходит по дому с горящей церковной свечой, говорит, от нечистой силы помогает. Если бы от шантажиста Геннадия помогло.

       Он угрожает. Она что-то объясняет, лицо её то приближается, то удаляется. Всем что-то нужно от меня. Не пойму, где нахожусь. Сыро, как в саду, но я не в саду, в Ирининой постели. Они роются и не уходят. Пусть ищут, я знаю, что денег нет. Но откуда знаю, не помню. Трудно дышать, хочется свободы.

         В руках Геннадия  расчетные книжки. Всё было оплачено до нового года, Ирина постаралась. Она никогда не оплачивала коммунальные услуги заранее. Долги копила, как и положено богатой хозяйке.

       Ирина всё до копейки сняла со своих счетов. Им об этом не скажу, незачем, следователь знает, и достаточно. 

 

        Геннадий явился к обеду в джинсах и рубашке в желто-черную  полоску. По-хозяйски огладил Лилины бедра. Ксеня преданно смотрит и на него и на неё, довольна, что не выгоняют. Все довольны. Я тоже рада.

            - Что следователь? Всё тот же или другой? – спрашиваю, потому что на меня  смотрят.

            - Всё тот же, - сказал он и потянулся за тарелкой. - Ищут какого-то, показали фоторобот. Седой, похож на иностранца.

           - Соседка заявила, она приходила ко мне.

            - Кто? – удивился Геннадий, не донес ложку до рта, так и замер.

       Я тянула время, испугался, так ему и надо.

            - Не издевайся над человеком, - вмешалась Лиля. - Не будь злопамятной, он  уже сто раз пожалел, что тебя заподозрил.

      Краем глаза я заметила, как она  ему подмигнула.

            - Женщина - типичная соседка, в халате, тапочки, прическа только из парикмахерской. Бородавка на переносице. Может, и назвалась, да я забыла.

     Зачем мне помнить. Я не следователь. Халат яркий, блестит. Дорогой, наверное.

            - Юля, - уверенно сказал Геннадий, Лиля напряглась от ревности. - В чужие дела не лезет, хорошая хозяйка. Вдвоем с мужем хозяйством занимаются.

        Лиля услышала про мужа, успокоилась, закивала, заулыбалась, такой соседке можно доверять.

        Геннадий жевал. Лиля кормила его вареной картошкой и солёными огурцами прошлогодней засолки.  Поняла, что для него неважно качество еды, главное количество.

            - Деньги нашла? – спросил Геннадий, отодвинув от себя пустую тарелку.

        Я промолчала.

            - Влада трясут. Нестыковка. Он сказал, что приехал из гастролей двадцать третьего сентября, Ирину уже искали. Приехал и пошел к Стефании. В  комнату, где он жил в последнее время, возвращаться не хотел. Пусто, еды  нет, вот и решил идти к жене. Позвонил ей, сказал, что находится на вокзале,  только что приехал, - подчеркнул Геннадий, - звонил в шесть вечера. Жена посмотрела на часы, чтобы подсчитать время его прихода. Он пришел  раньше, чем ожидала. Вот, гад, подумала, на такси стал разъезжать.

           - Откуда тебе известно, о чем она подумала? Ты с ней знаком?

       Он кивнул:

           -  Влад попался. Двадцать третьего он не мог приехать, поезд приходит в  восемь вечера. Других поездов этого направления нет. Там, где проходили  гастроли, глухое место. Пытался оправдываться, мол, машина подбросила.

             Следователь пригрозил,  будут искать шофера и машину пока не найдут. Владу пришлось  признаться, скрыл, потому что встречался с женой режиссера, - Геннадий заржал и облизнул свои красные губы.

           - Что теперь с ним будет? Выгонят из театра?

           - Не самое страшное. Он собирался отсюда уехать. Надоела провинция, хочется столицы понюхать. Но сейчас он не выездной.

            - Пока на свободе, но могут арестовать в любой момент. Если бы он убил  Ирину, давно бы исчез с её капиталами и бриллиантами. Но он не исчез, поэтому не верится в его виновность, - вмешалась Лиля, садясь рядом с Геннадием.

           - Я, по-вашему, более достойная на роль убийцы? Сообщите следователю.

          - Пусть сами ищут. Мы скажем, только, если нас спросят, - людоедски облизнулась и заулыбалась Лиля.

      Наступила тишина и продержалась до вечера. Вечером Геннадий терзал пианино джазовыми импровизациями. Я не выходила из комнаты, раскладывая пасьянс. Ничего интересного.      

      Мучила  бессонница. Тревожили могильные ямы, мрачные подземелья, пауки, ткущие паутину, -  из далекого детства вернулись страхи. Не могла я убить Ирину. Или убила, как ребенок, ломающий игрушку, весь в стихии разрушения, но потом обижается неизвестно на кого, - верните мне игрушку. Наползают из всех углов насекомые.

      Хваткие конечности тянутся к горлу,  удваиваются, утраиваются; умножаются до бесконечности багровые глаза.

   

      Утром решила не звонить следователю, может, повезёт, и он окажется на месте. Одевалась тщательно и продумано, как Мария Стюарт перед казнью. В зеркале отразилась молодая, бледная женщина, в шелковом черном костюме и сиреневой кофточке с бантом на шее, - вспомнилась Магда в сиреневом платье. Она пела романсы о несчастной любви,  мечтала о принце, и никакая Ирина не смогла её развратить.  Будем надеяться, что ни один санитар в психушке не позарился на её девственность.

          

                                                                   7

 

     Опасная тишина. Прячутся от меня? Или следят?  Пожалуй, нет.  За кустами малины мелькает её серый халат.  Пробирается туда, к яме. Или к теплице? Так и есть, сходила в теплицу, возвращается с охапкой зелени. Голос Геннадия однообразен, сплошное неразборчивое гудение. Голодный. На сытый желудок  говорит, как поёт на оперной сцене.

         Они теперь нескоро меня вспомнят, главное, не хлопнуть калиткой и не встретить Клавдию на улице. Боюсь окрика, но, кажется, не заметили. Желто-серая улица, сырая от ночного тумана, - в эту пору лучше всего сидеть дома.

          Не помню, чтобы для нас с  Ириной существовали  осенние серые дни и долгие вечера. При ней времён года  не было. Зато праздники каждый день. Теперь нескоро у меня будет праздник.

   

         Может, и следят за мной. Если следят, действуют профессионально,  - на пустой улице не спрятаться, разве что за стволами голых деревьев. Но не толстым тушам.

          Ирина покатывалась со смеху,  представляя меня в роли сыщика.

          Только однажды я следила за человеком. Это был высокий старик, похожий на хищную птицу, конечно, не догадывался, что кто-то следит за ним. Он шел стремительным шагом,  что-то бормотал себе под нос, а я почти бежала за ним и прислушивалась к фразам, не подходящим к его орлиному профилю, что-то вроде «доход-расход, дебит-кредит».

      Я шла следом,  чтобы он привёл меня к его дочери.

      Дочь старика, впавшего в  маразм, тридцатилетняя девственница,  должна была ответить за то, что сделала со мной и Стешей. Во что бы то ни стало выследить и  уничтожить её.

      Не получилось, - старик мотался по городу с утра и почти до вечера, наконец, привёл меня на вокзал, сел в электричку и уехал. Я осталась на перроне, потому что у меня не было билета на пригородную электричку.

     Пока я выслеживала старика, Стеша рыдала  на моём диване.  В её доме подростки разбили окна, и некому было закрасить исписанные губной помадой стены её подъезда. Я думала, сойду с ума. 

      Не помню имени той девственницы, но внешность запомнила на всю жизнь, - ростом  в  величавого старика, ее отца,  но фигурой похожа на  динозавра с маленькой головкой на длинной шее и слоноподобными ногами мужского размера.   Она бы затоптала меня, если бы я нашла её.

      Стены закрасили, Стеша уехала, - а я так и не поняла, зачем нужно было той девственнице поступать таким варварским способом. Может, ревновала? Кого? Стешу? 

       

      Кабинет следователя приоткрыт, чудится глухой  голос Стефании. Когда она волнуется, говорит торопливо и глухо,  сдавленным горлом.

      Маленькая и худенькая на слишком большом стуле. Косы нет, ничего, отрастёт, волосы снова заблестят, спина выпрямится, - всё поправимо, всё будет хорошо.

      Она вышла из кабинета и встала передо мной, старушка с красными прожилками на щеках.

             - Не узнаёшь? – печально спросила она. - А ты не изменилась.

        Растерялась. Не надо теряться, всё изменится, всё будет отлично, нужно чуть подождать, чтобы успокоиться и снова радоваться жизни. Я богатая, а деньги творят чудеса.  

       Что-то мешало коснуться её, обнять, прижать к себе. Ничего, пройдет.

           - Молчишь? Что ж, ты теперь богатая. Ты богатая, а я бедная. Влад уволился, совсем плохо стало. Тяжело, - выдохнула она из глубины своего тщедушного тела. - Пойдем отсюда, - сказала она и обогнала меня. Сквозь широкие в сборку у талии брюки угадывался маленький круглый задик.

        В лучах неяркого солнца  я разглядела безнадёжно сморщенную старуху с потухшим взором.

        Где  лицо, которое когда-то привлекало меня? Круто обозначенные скулы, запавшие щеки, прямой срез подбородка, придававший мужественность женскому облику, полные губы в поцелуе. Даже губ не осталось.

       Ее белое тело на пляже в середине сентября вдохновило незнакомую тетку с расплывшейся фигурой и бугристо-синими узлами вен, на прочувственную речь, - девочка отличница, все лето просидела дома с книжками. Учись, деточка, учись, - благословляла она довольную Стешу, три года как закончившую институт.        

   

       Мы вдвоём были в отпуске, отдыхали в Сочи у самого синего моря. После бурной ночи  я уходила на пляж отсыпаться под нежарким солнцем.  Она спала в номере гостиницы до самого вечера. Вечерами смотрела телевизор. И признавалась мне, что никогда еще не была так довольна, так счастлива.

        Иногда  выбирались вечером в кафе, она одевалась в строгий костюм и туфли на высочайших каблуках, чтобы удлинить коротковатые  ноги.

       Походка зависела от настроения. При хорошем настроении слегка покачивались бедра, плавно жестикулировали руки.  Но если Стеша была не в настроении, горбилась и шагала как робот на несгибаемых в коленях ногах, руки прижаты к бокам.

        Пиджак с накладными плечами делал её строгой учительницей, и когда она его снимала, превращалась в беззащитную девочку с маленькой круглой грудью.

      

        Имени её дочери не помню,  замысловатое, не то Анжела, не то Виолетта.

             - Как дочь? Взрослая, наверное, уже?

            - Варвара? Да, взрослая, - печально сказала она и склонила голову набок.

       Любящая и заботливая мать.

            - Хотелось бы посмотреть на неё.

            - Жди, придём в гости, - пообещала она.

      Я заспешила домой приводить в порядок комнату.  Она  приходит  без предупреждения и сердится, если не чисто в доме.

     

        Где мой нарядный розовый костюм? Нет серебристых туфлей. Нет ничего. Шкаф пугающе пуст.

         На туалетном столике  карандашный рисунок, - женский силуэт, красным фломастером сердце и капли крови. Внизу подпись: «Я все знаю».

        Проделки следователя. Кто-то из его помощников здесь побывал, - за мной следят. Они хотят, чтобы я сама призналась, потому что не могут найти доказательств. Я бы призналась, за этим шла, но встретила Стешу.

       Она меня спасет. Мы спасем друг друга. Она помолодеет и похорошеет. Нельзя такой старухой жить, ведь мы с ней одного возраста. Почему мы не вместе? Ирина так, увлечение детских лет. Первый сексуальный опыт. Кто-то всегда бывает первым. Но зачем за неё держаться? Зачем ждать, когда она вспомнит обо мне?

         От чего умер дядя, я так и не знаю. Почему Ирина отказалась от вскрытия? И никто не протестовал. Допустим, дядя болел, да, болел. Но лечащий врач говорил, у него крепкое сердце.

        Я докажу, что она убила мужа, докажу и буду оправдана.         

        Даже не знаю, какой срок дают за убийство.

        Где Лиля? Не видно, не слышно их. Нужно  предупредить, что я жду гостей, пусть освобождают мой дом. Варвара будет жить здесь, в комнате Ирины. Мы со Стешей займём первый этаж. Комната Ирины самая тёплая.

      А, может, ребёнка лучше внизу поселить?  Думается вяло, я устала, нужно хоть немного поспать.

      Спала тревожно, кто-то позвал, голос Лилии. Она совсем недавно наводила здесь порядок,  но  до ящиков  туалетного столика не добралась, - захламлены  Ирининой косметикой.   

       Из последних сил поднялась и вытряхнула баночки с остатками крема в мусорный пакет.  Миндальный запах раздражал,  хотелось быстрее избавиться от него.  И я понесла пакет туда, к теплице.

       Что такое? Яма пуста, нет ни мусора, ни срезанных веток, на дне узел с Ириниными одеждами. А где сама Ирина? Где её труп? На самом краю  кольцо с красным рубином, - в лучах заходящего солнца ослепил меня как прожектор.  Сквозь красную пелену привиделась белая рука, тычет указательным пальцем в меня. Неправда, не было у неё никогда таких белых рук, не было!

       Крик Стефании, - вижу её  голой  на красном ковре. Девица, похожая фигурой на динозавра, старая дева, дочь старика с профилем  хищной птицы, влетает в комнату, истерично кричит, - лесбиянки! Выбегает, кричит под окнами: «Лесбиянки!»

 

             - Зоя, проснись, всю жизнь проспишь, - тихий голос матери.       

 

            - Я сразу почувствовала, что Виктор умирает. У нас на двоих одна нервная

              система, я должна была умереть следом. Бог хранит для великих дел, -

              говорила Ирина, округляя глаза, как курица.

   «Великим делом» был муж Стефании молодой красивый Влад, черноволосый и черноглазый, поэтому Ирина обесцветила волосы, - для контраста и чтобы скрыть седину.

          Волосы её торчат в разные стороны, а я тоскую по гладкой прическе балерины.

          Поднять кольцо не удается, я чуть не сползаю в яму,  окликает глухой голос.  По тропинке от дома идет Стефания в сером брючном костюме с черной сумкой через плечо, молодая и желанная. Она близко, рядом.

             - Зоя, мне надо с тобой поговорить. Влад нашел орудие убийства. Оно у нас.

             - Ну и что?        

            - Как что? – визжит она. - Как что! Ты убила, а на Влада вешают. Нехорошо, Зоя. Не выйдет, Зоя. Зло должно быть наказано.

           - Вот оно, орудие, этим камнем я убила её, проломила череп, лови, не жалко. 

     Камень угодил  в коленку, и она чуть не упала. Раскрылась сумка, выпал пистолет. Я одним прыжком преодолела пространство и схватила пистолет. Рыдай, сучка, держись за коленку, предательница.

      Окрик со стороны теплицы, Лилия,  серая мышка в длинном халате, в миске красные помидоры. Последние собрала.

       Приближается ко мне.  Не получится,  не возьмешь, живой не дамся. Кричит Стефания, я стреляю в искаженное злобой лицо. Кровь растекается по её элегантному костюму. Вопль ужаса со стороны теплицы.

       Возле упавшего  тела белеет конверт, крупный почерк: «Любимой Зайке». Рядом фото смеющейся Ирины с гладкой прической.

       Выхватываю из конверта плотные, густо исписанные листы.

   

         « Здравствуй, Зайка! Пишу тебе аж  из самой Америки.

Письмо передаст Влад, надеюсь, сразу, как получит. Ты, моя неряшливая, моя безобразно неорганизованная девочка, даже не сообразишь дойти до почтового ящика. Даже не вспомнишь, где он у нас висит. Ну и не надо. Зато у нас с тобой есть настоящие друзья-помощники.

   Живу  в штате Калифорния на вилле моего мужа. Посылаю фото, я  на фоне любимых Томом розовых ирисов. Мужчинам надо уступать. Розовые ирисы теперь и мои любимые. 

          Прости меня, Голубок, за то, что я скрылась от тебя. Мне трудно было уезжать от тебя, трудно без твоей любви, но я должна была уехать ради нас с тобой.

        Жалею, что так долго скрывала от тебя, надеялась, догадаешься сама… Наивный мой Зайчонок, твой дядя любил мужчин и терпеть не мог женщин, как я ни старалась… И он хотел, чтобы мы с тобой… Он настоял…заставил… Мой грех, что поддалась… Он ревновал всех мужчин к нам с тобой…он меня заставил тогда, когда ты была ещё ребёнком…Я его ненавижу…

         К черту голубую леди!…Прости меня, если сможешь. Прости мой великий грех. Прости его тоже, моя девочка…теперь ты богатая наследница, я все оставила тебе…

             Жизнь наладится, ты обязательно будешь счастливой. Вот увидишь, обещаю тебе…»

             - Что ты наделала, Зоя, ах, как же ты. Разве я знала, что так получится. Мы  всего лишь хотели, чтобы ты с нами поделилась. Влад придумал, сказал,  несправедливо, тебе всё, а нам ничего. О, боже, что же мы наделали, -  Лиля  зарыдала.

      Я схватила камень и швырнула в неё, но не попала. Она не сдвинулась с места, - рыдала и повторяла, - что же мы наделали.       

     Жизнь наладится, - обещала Ирина. Но не исполнилось.

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/