Николай Шугайлов

 

 

 

 

                                                   Чёрточки

 

 

 

 

Зябе моей

 

 

 

мальчики басом желают мультфильмов, огня и конфет

 

Я – майка!

 

Запах вспаханной земли и клубничного ветра. Я еще не хожу в школу, но это не считается – бабушка Нюра везёт на дачу, «помогать». Участок похож на чертеж сложного механизма: ни одной неровности, срыва в разметке. Ни одной выбивающейся из плана линии. На идеальные грядки через забор завистливо смотрят соседи.

Вечером, упахавшись, собираемся ужинать под навесом. Деда Толя тянет сверху тертое полотнище, раскладывает стол, вешает лампочку, вокруг которой весь вечер танцует мошкара. Бабушка Нюра ставит сказочные продукты, которые, конечно, «только свои». Настигает смесь запахов с усталостью, закатного солнца с полынью, света с ледяной водой. Я таскаю упругие огурцы со стола, неизменно попадаясь, и бабушка небольно бьет по рукам. Деда Толя крутит приёмник, украдкой выпивая и тоже попадаясь. Он слушает одинаковые радионовости, а потом, из динамика меня смешит песня «Я-майка!».

Время не движется. Журчит треснутая мелодия, бабынюрин голос командует: «Марш к умывальнику!» И я уже тридцать лет иду мыть руки.

 

 

 

 

 

 

 

 

шепчет в старом парке ля минорном

пьяный Чарли Паркер. и на чёрном

будто полночь, лбу смеётся жилка.

 

мини-бар-блюз

 

контрабас тяжело отбивал ритм о тусклые купола колоколен между висками колыхался жёлтый туман от найденного в скрипучем холодильнике джеймесона и ведь он всегда предпочитал выдержанный яд а здесь в кандалах хриплого калифорнийского фортепьяно странно встретившегося с излучиной загнивающей в камышах каменной реки вдруг наткнулся на пузатый флакон с простецкой наклейкой за которым последовал шкалик джина и голубоватая слеза пшеничной баритон принялся за вторую серию он не думал о завтрашнем дне и не думал о том временном отрезке что достался ему в качестве настоящего момента он думал о прошлом сделавшем его пленником обстоятельств не отосланных кому-то писем (и даже пленником ненаписанных писем) о прошлом где росли дочки и медленно старела единственная любимая женщина не подарившая блюза и второго шанса а может быть третьей или четвертой попытки он когда-то часто повторял пока все не потеряно не потеряно ничего а вот сейчас на границе четвертого куплета и четвертого стакана и пятого десятка он точно понял что именно всё и потеряно хотя есть еще несколько строчек пара музыкальных фраз долгий закат и старый гостиничный холодильник он не мог точно определить точку своего невозврата потому что не было такой точки он не вернулся в собственное будущее по скользкой как ноябрьская мостовая плоскости и сейчас уже точно знал что не вернётся никогда сладковатая мысль о добровольном эффектном финише пришла сама собой он выбрал старый город с перламутровыми улицами выбрал гостиницу с дурацким названием и песню с открытым концом теперь он уверенно допивал жизнь неудачника и готовился перейти в область чистых иллюзий и некрасивых заупокойных слов с лживым рефреном он принял пива с невкусным российским коньяком успел кивнуть прятавшемуся за круглый крест солнцу и заснул вместо того чтобы умереть так бы хотелось разобраться с неприятностями многим но удалось только ему по настоящему талантливому человеку and I die a little more on each stvalentines day remember that I promised I would write you these blue valentines blue valentines blue valentines

 

 

 

 

 

 

 

 

судьи ей поставили «шесть-ноль»,

и осужденные ему – стакан чифира

 

Кресло-Кролик-Чебурек

 

У Кресла выделялись татуированные синим кисти. Чебурек боялась этих тяжелых рук. Кролик внимательно разглядывал Чебурек - она ему сразу понравилась.

Железные двери закрылись. Машина поползла вперёд и внутри стало трудно дышать.

- Бухенвальд, блин, - проскрежетал Кресло.

- Тебе жарко? - спросил Кролик у Чебурека.

Она кивнула.

- Может, я помогу тебе там…- Кролик замялся. – Ну, когда приедем…

- Спасибо. Нас же разведут по разным сторонам. – Она картинно закатила глаза. – И мне уже никто не поможет.

Машину качнуло и Чебурек оперлась на мягкое кроличье плечо. Кресло выругался.

- Угораздило же на старости лет! Жизнь, мля…

- А сколько вам дали? – поинтересовалась Чебурек.

- Что дали – всё моё, - огрызнулся Кресло. – И хмырь этот в галстуке от меня не скроется!

- А правда, что больше пятнадцати минут там, на «просеке», выдержать нельзя? – снова спросила попутчиков Чебурек. - Говорят, люди просто сознание теряют.

- Старайся двигаться экономно, береги силы. – Кролик говорил со знанием дела. – Я буду подходить ближе и попробую часть твоей зоны обработать…

- Как тут жопой не крути, а придётся померти! – заключил Кресло.

В этот момент машина остановилась.

- Спасибо, - тихо произнесла Чебурек, глядя на Кролика. – Может, потом увидимся?

Кролик радостно покачал огромной ушастой головой.

- Смена начинается в полдень, - командовал на площади потный менеджер в пёстром галстуке. – Кресло стоит в начале пешеходной зоны, Чебурек в противоположном конце, Кролик работает по всему бульвару. Больше движения, азартней вовлекайте прохожих в наши активности…

Он говорил не останавливаясь, но три человека в смешных костюмах думали о своём.

 

 

 

 

 

 

 

 

однажды, за добрую горсть динамита, продашь, но не купишь полуденный вдох

 

Снег для Кфар-Гилъади

 

Груши в Кфар-Гилъади цвели дико и пахуче. Карп закрыл глаза. Пирамидки высветленных, сладких лепестков обволакивали медовым паром - Карпу нравилось ни о чем не думать в такие минуты.

- Э-э! Разве рыбу солят сырой? Так ее губят безо всякой человеческой жалости!

Понтий опять шумно спорил за кулинарию, остальные его, как обычно, «без всякой человеческой жалости», дразнили.

- Я же на море вырос, - гремел «Биг» Саша, пряча смех. – Рипуса сырым в соль макнёшь - не закусь – чудо!

- Саша! В рот тебе рипус! За какое море ты тут мне воюешь?!

- За наше за мёртвое!

Под грушами разливался гогот, а Понтий досадливо трясся складками организма.

- Ржёте и ржёте! С вами разве можно нормально беседовать?! Нет, нельзя с вами беседовать нормально. Э-э-э, дикари и есть! – вздыхал толстый Понтий и чесал лысину.

Карп вдыхал липкий аромат и вертелось в пустой голове: пусть так будет долго.

Взрыв дёрнул отдыхавших во фруктовом саду за невидимые верёвочки. Понтевский, Саша и остальные рассыпались по периметру, подчиняясь рефлексу, ни разу за десять лет их не подводившему. Обстрел будет недолгим – сержанту Карповичу нужно засечь точку на том берегу и скорректировать ответный огонь. К своей третьей войне он хорошо научился это делать.

На полевую батарею в Кфар-Гилъади волнами опускался рваный, пахнущий домом снег.

 

 

 

 

 

 

 

 

Приобретены билеты до остановки пустой.

Входишь в трамвайное лето: «Что у вас? – Проездной»

 

452-083

 

- А я верю в счастливые билеты. У меня сестра так загадала и замуж вышла.

- Ты хочешь за меня выйти замуж?

- Очень хочу! Сделай мне красивое предложение!

- Здесь? В трамвае?!

- Прямо на ходу, чтобы все нам завидовали. Но сначала съедим половинки билета. Сколько там получилось?

- Одиннадцать с каждой стороны.

- Ой! Сегодня же одиннадцатое число! Точно сбудется. Ешь!

- Ем.

- Жуёшь?

- Жую.

- Ваши билеты, товарищи пассажиры.

- А вы кто?

- Я – кондуктор.

- А…А мы случайно один билет съели.

- Случайно съели билет?

- Он был счастливый. Знаете, это когда цифры…

- Я знаю, что такое счастливый билет. И знаю, что кто-то из вас должен заплатить штраф.

- А можно мы просто выйдем, прямо вот здесь. Денег на штраф все равно нет. Пожалуйста!

- Вообще-то, нельзя. Но, поскольку большей глупости, чем съесть проездной, не выйдя из трамвая, я придумать не могу, берите, девушка, своего кавалера и всего вам доброго.

- Спасибо большое!

- «Осторожно, двери закрываются…»

- Ладно, предложение я буду делать на остановке.

- Тут здорово! Тебе будет удобно стать на колено под козырьком.

- Ага. Витрина вон отличная. Давай грохнем на счастье? В честь одиннадцатого сентября?

 

 

 

 

 

 

 

 

И шептали тихо выбранное имя, заблуждаясь в лабиринтах интонаций

 

Да-Нет

 

- Как говорит моя Люда, «давай делать это шаг за шагом». И, знаешь, работает! Я сколько раз уже замечал, что, чем чётче ты раскладываешь всё для себя, тем меньше ошибок по жизни. А человек же дико любит ошибаться! Дико!! Вот давай, покажи мне, как идут часы. Ну? Показывай, махай руками, не бойся. Ага, видишь?! Ты крутишь рукой по часовой стрелке, так? А для меня же это движение против часовой! Понял, да? В итоге – оба правы и оба запутались и вообще едем в разные стороны. Мы – люди, я имею, в виду – можем все перепутать. «Вчера» и «завтра» дети путают? Путают. «Да» и «нет» путают как последние болгары. «Спасибо» и «пожалуйста» наоборот у них получается. Ну, там «больше» и «меньше». Знаешь, что странно? «Мама» и «папа» не путают даже самые маленькие. Как-то сразу у них психологический захват происходит и концентрация на священных вещах. Только за счет такой вот концентрации, скажу тебе, мы можем не растерять самого главного, самого нужного нам в жизни, самого…М-да…

И как, ответь мне, я мог Людку Викой назвать, а?! Как?!!! Викой!!! Ты подумай! Даже ведь имена нифига не похожи! Да и сами разные как «да» и «нет». Скажешь нет?

 

 

 

 

 

 

 

 

В ладонях курит жирная синица, прочёсывают ночь шальные пули

 

Не обижайся – я пошутил

Пьеса

 

На сцене два человека. Первый сидит, свесив ноги со сцены, массирует правое плечо.

 

Первый. О чем ты думаешь?

Второй. Про чай с молоком. Почему-то очень сейчас хочется горячего чая с молоком. Не знаю даже…Вроде бы и не люблю я его, как-то с лимоном всегда больше нравилось. И вот тебе – приспичило.

Первый (морщась). Не принято у нас. Покурить могу дать, а вот чаи гонять времени нет.

Второй (улыбается). Куда вы все так торопитесь?

Первый. Да работы много…

Второй. Ну так и сделали бы перерыв, посидели с блюдцами, баранки бы погрызли.

Первый. Слушай, если больше не о чем, кроме чая этого дурацкого, так может я просто с тобой закончу и другими займусь? Я не нанимался ерунду слушать – и так тошнит от вас.

Второй. Ты ж сам спросил! Я и рассказал честно. Чего тебе еще делать? Дыши да слушай.

Первый. Я спросил для порядка, откуда ж знать-то, что тебя так поведет. Последний раз спрашиваю: курить будешь?

Второй. Да не курю я!

Первый. Бросил?

Второй. И не пробовал никогда. Мне бы чаю с молоком…

Первый. Пошел ты на хер со своим чаем! Все. Точка. Не стану я с тобой больше разговаривать.

 

Первый резко встает и уходит в кулисы.

 

Второй (устремляется вдогонку). Погоди! Слышь, постой. Не обижайся – я пошутил. (сцена пуста; зрители слышат постепенно удаляющийся голос Второго) Пошутить уже нельзя? Всё – я не буду больше. Клянусь – вот в жизни больше никогда не пошучу…

 

За кулисами раздается выстрел.

Выходит Первый. Протирает правую ладонь мятым платком. Вынимает папиросу.

 

Первый (обращается к зрителям). Огня нет ни у кого? Нету? Что ж за день сегодня?

 

Сплёвывает. Уходит.

 

Занавес.

 

 

 

 

 

 

 

 

ангел-хранитель, что робот - в конце сказки штампует сноски

 

Полуангел-полурусский

 

Встал без посторонней помощи. Прошлёпал на кухню. Выглянул и прислушался к дворникам. Хмыкнул. Почесался. Вынул из холодильника молоко. Налил. Медленно потянул в себя. Задумался о судьбах мира. Понял, что ноги замерзли. Сел на табуретку. Табуретка прилипла. Встал. Огляделся. Влез на табуретку с ногами. Неожиданно упал на бок. Ушибся. Встал. Пнул табурет. Отбил палец. Прыгал некоторое время. Ругался. Долил в стакан. Огляделся. Влез на стол с ногами. Сел по-турецки. Стол прилип. Выглянул. Прислушался к дворникам. Задумался о судьбах мира. Допил молоко. Потянулся. Чем-то хрустнул в области крыльев. Пошевелил суставами. Мягко шлёпнулся на каменный пол. Выглянул. Остался доволен сегодняшней судьбой мира. Поднял свои перья. Выбросил в пластмассовое розовое ведро. Прошлёпал. Лёг на живот. Сложил крылья. Сладко уснул счастливым.

…Люди спешили на работу.

 

 

 

 

 

 

 

 

которое уж море по колено, не носят ноги выходить на бис

 

Зюйд-Вест

 

Соседа по детскому подъезду звали Агафон. Это был тускло выбритый дядька с неявной работой и крашеной женой. Больше всего Агафон любил траву. Не ту, что у дома, а ту самую траву. Агафон часто рассказывал пацанве, что где-то в песках есть железный корабль, который он найдет, загрузит анашой, поставит на рельсы, докатит до моря и уплывет на зюйд-вест. Двигать по воде он планировал до тех пор, пока не кончатся трюмные запасы. Дальше, за пределами фантазии, для Агафона существование смысла не имело.

Жизнь, как любят выражаться писатели, нас всех раскидала по закоулочкам. От контактов с кирпичной стеной разлетелась в пыль не одна мощная идея. Агафону везло не больше, чем его взрослевшей аудитории: побила и бросила жена; работой он никогда не дорожил; страна кренилась как ржавая палуба. Но Агафон год за годом тихонько дудел и звякал, изображая, как ему казалось, пароходную рынду. Капитанский мостик сосед не покидал до заката, тихо качаясь на собственной волне.

«Скорую» вызвали, когда запах стал жутким. Агафон повесился в ванной на змеевике - нарядился в драную тельняшку и захлестнул шею проводом от радиоприёмника. Наверное, перед тем как согнуть колени, подумал о счастливчике, которому теперь достанется его осиротевшая мечта. И улыбнулся.

 

 

 

 

 

 

 

 

глядят и глядят -

смелей, акробат!

 

Так-то

 

В понедельник нечётного числа случилось Ивану повести здоровый образ жизни. Часы, щекоча запястье, врали про полдень, когда Ивана ударила по лбу вывеска «Шаурма горячий! Куры гриль в лаваше». Потирая шишку, Иван вывихнул большие пальцы и ступил на эскалатор метро. Здесь пробегавший гражданин чемоданом, вроде бы, сломал Ивану колено. Обескураженный Иван резко сложился и заработал прострел в поясницу. При этом голова Ивана коснулась плеча юной особы, которая, испугавшись, брызнула ему в лицо из баллончика. Иван ослеп, чихнул, но не наружу, как обычно, а внутрь, получив асфиксию, остановку сердца и, кажется, тонзиллит. В плохом настроении Иван, доковылял до перрона, где решил со здоровьем завязать.

И, знаете, - отпустило.

 

 

 

 

 

 

 

 

Переплетён телячьей кожей тяжёлый перечень признаний –

Всё, что могло случиться с нами, Но не случилось.

Зря, похоже.

 

День-другой

 

Кто конкретно первым встречает солнце? Дворник? Безумец? Астроном? Он понимает, что по команде: «Рассчитайсь!», - его номер первый?

Как устроен мир человека в три года? Откуда и чем начинается граница наших миров? Какого она цвета? Почему она есть – граница? Где сейчас старые игрушечные солдатики, останки непобедимой и благодарной армии? Кто из пластмассовых героев пережил однополчан и до сих пор на что-то способен?

Сколько еще случится хороших дней? Сколько дней потребуется забыть? Чей взгляд замёрзнет вдруг среди августовской жары? Чей полетит дальше, не заметив и не подарив даже пушинку надежды? Куда полетит этот взгляд?

Что получится, если составить рассказ из одних вопросов? Который из них уравновесится ответом? Какой ответ это будет? Изменится ли космос узнавшего ответ? Кем почувствует себя тот, кто давно все ответы вычислил и систематизировал? Безумцем? Астрономом? Пластмассовым героем?

Когда внутри уляжется глупое беспокойство?..

 

 

 

 

 

 

 

 

бабочка села

огромная жизнь – сплошной

день рождения

 

Кто-то за поворотом

 

Вы спрашиваете про удачу? Я правильно понял? Тут ведь сложно сказать – кому сколько надо, вы согласны? Я, например, вырос в Таганроге. Такой пыльный приморский городок. Была там улица Ленина и на ней было ателье. Полуподвал, скрипучая дверь и манекен, которого старый портной выставлял каждое утро на мостовую; даже зимой, даже в непогоду этот пластмассовый товарищ торчал на улице Ленина со своей протянутой ладонью. Так повелось, что местные жители стали класть в руку манекена мелкие деньги. Пошутил кто-то – всем и понравилось жертвовать. На манекен даже приводили посмотреть приезжих родственников; такая достопримечательность, за неимением лучших.

Однажды в ателье приехал шить костюм солидный человек при галстуке. Гражданин был под шофе, манекен ему подмигнул и клиент сунул в пластмассовую руку 25 рублей. Это, скажу вам, считались деньги! «Гуляй!», - сказал щедрый заказчик и, довольный, исчез.

Мой одноклассник Колька тут же схватил сизую купюру и рванул наутёк. Ему казалось, что он поймал судьбу за бумажный краешек. Из-за поворота выскочил молоковоз и затормозить не успел. Колька, знаете, даже не испугался – так и лежал на асфальте с широко открытыми счастливыми глазами.

Манекен после этого пропал. Жизнь стала какой-то очень взрослой… И костюмы я не ношу. Мне в них неуютно.

Вы не выходите сейчас? Моя остановка…Удачи вам, молодые люди.

 

 

 

 

 

 

 

 

тебе бы мне стоит отдать след, оставленный птицей

 

text-only

сотню метров в секунду теплый ветер играет в прихожей распугал мандариновые облака каждым выдохом жду ее вновь непохожей непохожей на ту что была так прозрачно близка сотню лет за секунду только в сущности глупое дело надрываться вот так наугад напоказ  я смотрю на тебя не дыша обалдело от числа облаков глупых лет цвета ветра и  глаз

 

 

 

 

 

 

 

 

Вечереет. Баю-бай, Зеон. Дуры рулят - Dura lex sed lex

 

Из-за дверей

 

Человек невероятного роста звался Никандр. И Никандр смотрел на жизнь под совершенно невообразимым углом. Всегда, заслышав криминальную сводку, Никандр плакал по убиенным, распугивая граждан стандартного размера. Он в переполненном вагоне находил вовсе не человекомассу, а каждого отдельного пассажира, вывихнутого попутчиками в похожую на осеннее дерево фигуру; жалея собратьев, Никандр улыбался, чем вызывал у народа неизменную мысль: дурачок.

Еще Никандру казалось, что люди могут стать лучше, если чуть-чуть приподнимутся над потоком дурных задумок, ларьков и бетонных поребриков. Поэтому он иногда неожиданно подсаживал какого-нибудь человека подмышки. Мужчины в такие минуты визжали и брыкались, дамы ажурно падали в обморок.

Несколько раз Никандра били, но не смертельно и, можно сказать, вовсе без последствий.

А умер человек невероятного роста от заражения крови – доктора сражались с аппендиксом и внесли инфекцию. Поскольку Никандр не шумел, его не лечили правильно. Когда негабаритный больной опочил, к телу в анатомический театр долго водили юных студентов.

Часто сквозь затворенные двери театра прорывался смех и аплодисменты.

 

 

 

 

 

 

 

 

представил либретто и – вдруг потянуло в микрорайоны

 

Продержаться еще чуть-чуть

 

Алёха в оранжево-сизом сентябре работать не имел абсолютно никакой возможности. Солнце играло в преферанс; карты прохладных окон оставляли робкую надежду новичкам. Множась в витринах, он не успевал добраться до конторы в границах будней.

Потом - зима. Хрусткая, дурацкая пора. От холода и особенно льда работать просто не получалось. Снаружи режет минус пятнадцать – внутри тепло и липко. И капельки пота скользят по позвоночнику наперегонки. Пальто, шарф, перчатки. Нет, Алёха не умел так быстро перестраиваться.

Весной любые ноги женского абриса вводили его в транс и поиск. Мнилось всеобщее дамское снисхождение и раскинувшаяся конечностями, мягкая доброта. Приливы мелодраматизма мешали сосредоточиться. Алёха работал исключительно над собой.

Июнь - август. Обжигающий отпуск, всегда кажущийся бесконечным, но верные предчувствия уже не обманывают пустыми обещаниями. Он собрал бутылки и волю в кулак; решил продержаться еще чуть-чуть. До сентября.

И к чему, собственно, тратить лепестки единственной жизни на исполнение чужих, неприятных желаний? Правду сказать – западло.

 

 

 

 

 

 

 

 

в дверь никто не бьет

ожидая объятий

стучу в барабан

 

а во-вторых

 

во-первых, признание в тишине: дышать умея переставать на несколько теплых декад, я, грешный, немытый, мог бы гордится огромным, нечеловеческим счастьем, беспредельным, как самая что ни на есть распоследняя полноводная чудо-река, счастьем жестким, будто лодочник, не разменивающийся на «здрасьте!» и вот она прекратилась - ничья, заповедная тишина, обитательница окраин, на месте, не могущем быть пустым, намертво утвердился механический вопль, крик пробитой навылет души, так, вполне может статься, над Авелем плакал Каин крик, не значащий в шумном и каком-то промокшем мире практически ничего, а, во-вторых, тут ори не ори - все решится на раз-два-три

 

 

 

 

 

 

 

 

Парадокс параллельных линий -

Мы встречали друг друга везде

 

Мини-юбка

Пьеса

 

На сцене скамейка. На скамейке сидит мужчина грустной наружности – в длинном плаще, в шляпе и под черным зонтом. Он сутулится и хмуро крутит головой. В противоположных концах сцены, у самых кулис расположены высокие, как у волейбольного судьи, кресла. В креслах парень и девушка – совсем юные и светлые. Звучит атональный джаз.

 

Парень. Выйдешь?

Девушка. Такая погода, я даже не знаю.

Парень. Сколько можно так сидеть? Давай, спускайся – я соскучился.

Девушка. Ладно. Только зонтик надо найти…

Парень. Зачем тебе зонтик! Хочешь на этого чудака быть похожей?!

Девушка. Он тут с утра сидит, как гриб какой-то мокрый…

Парень. Прямо хочется его напугать – в ухо крикнуть: «Эй! Дождь кончился!»

Девушка. Жалко, что он нас не слышит. Я сейчас…

 

Парень и девушка спускаются с кресел и подходят друг к другу. Звуки музыки усиливаются. Молодые люди, встретившись, начинают говорить на языке немых – руками. Человек в плаще подходит к краю сцены. Внимательно смотрит на собеседников.

 

Человек в плаще (равнодушно переводит слова парня). Мы не были вместе целых три часа и еще четырнадцать минут черно-белого кино про мир, где нет тебя. Нет твоего запаха, твоей мини-юбки, вот этой вот штуки…(переводит слова девушки) Просто был дождь. Я даже думала переодеться. В мини вообще-то прохладно… (переводит слова парня) Холод. Дождь. Звуки. Мне все время кажется, что нас намеренно растаскивают по разным углам, будто бы мы и не должны были встретится, а вот же – встретились…(переводит слова девушки) Я, наверное, свечусь в темноте, когда думаю про тебя…(переводит слова парня) Жалко, что не всегда темно. Эй, вы там, наверху! Опускайте шторы. Я хочу слышать свет.

 

Зажигается свет в зале.

 

Человек в плаще. В общем, они говорят друг другу то, что и вы говорили друг другу, или еще скажете, или может, говорите прямо сейчас. Кстати, дождь, вправду, кончился. Вам пора.

 

Человек в плаще смотрит вверх, машет рукой, как бы отдавая команду.

 

Занавес.

 

 

 

 

 

 

 

 

Любопытства не осталось.

Эпилог судьбы.

Неразменянная малость:

Быть или не быть?

 

Чау-чау

 

- Доброе утро, - сказала соседка, заводя в лифт чау-чау.

Пётр не среагировал, его знобило послевкусием свежего скандала. Сегодня он был виноват в том, что простудился, что на балконе оборвалась бельевая веревка, что дети едят всякую гадость и всегда не вовремя, что он не умеет добиваться результата, а по телеку опять футбол.

Пётр вроде бы привык быть виноватым, даже научился передвигаться под шквальным огнём супружеских претензий перебежками как по линии фронта. Но чем ближе подступала к его подъезду осень, тем сильнее хотелось Петру зашвырнуть связку ключей в реку (он ненавидел самоё это выражение "связка ключей" за невыразимое кандальное звучание: "связка...ключей...ключей от дверей...целая связка") - и переменить жизнь на противоположную.

Ежедневный топот съедал Петра. Сегодня он почему-то представлял себя пережёванным особенно тщательно: кнопка-лифт-этажи-направо-через палисадник-стоянка-автонеброскогоцвета-пробки-офис-авто-полисадник-этажи-линия фронта.

Петр давно уже обдумывал поворот не туда. Не идти к стоянке, свернуть от подъезда налево, махнуть на вокзал, взять билет на ближайший поезд очень дальнего следования.

Или как в студенчестве - автостопом к Чёрному морю. Пить вино, закусывать битыми яблоками, страдать животом и греться на камнях рядом с будущей учительницей младших классов из города Кропоткина. И бравировать тем, что - тоже ведь, как Кропоткин - Пётр.

Самое нужное - поворот.

Не думать о внешнем виде, считать время по Солнцу, потерять паспорт вместе с памятью и проснуться однажды человеком по имени, скажем, Руслан.

Налево? Направо?

Ничего ведь не надо особенного предпринимать! Даже переползать границу и вести хозяйственные споры. Пампасов навалом, сумерки простершиеся над родиной, почти гарантируют неуловимость беглецу. И тут, среди скидочных карт, чау-чау, детей, верёвок никто не станет по нему убиваться - жизнь внутри бетонных коробок чувствонепроницаема. А главное, посреди оклеенных жидкими обоями комнат останется вечное ощущение вины.

Валить лес. Ловить рыбу. Или валить рыбу и ловить лес. Пахать. Сеять. Не пахать - отрыть мясную лавку под Вологдой. Или рыбную лавку под Рыбинском. Или - спать на лавке под старым пальто. Зарабатывать гитарой. Ходить пешком. Или не ходить - сидеть под яблонями, ждать, ни о чем не думая.

Лифт скрипел на подлёте к земле как садящийся Пепелац. Соседка буравила Петра сверлышками глаз; чау-чау зевал. Пётр сжимал губы, ягодицы и кулаки.

Направо из подъезда или налево? Быть или забить? В полисадник или в пампасы? Двери открылись.

- Доброе утро! - сказала весёлая консьержка. Пётр усмехнулся и вышел на улицу.

 

 

 

 

 

 

 

 

миг перекура по пути к нирване

 

- Последний?

Пьеса

 

У стены грязного цвета на стульях сидят Энн и Рома. Оба в чём-то, напоминающем больничные халаты. Роме за 50, у него всклочены волосы. Рома не моргая смотрит вперёд. Энн в ярком макияже, за которым трудно определить возраст, разглядывает выключенный плафон. На плафоне кривой обрывок надписи алой краской: "входи". Сильно хромая, входит Сима - мужчина лет 30.

 

Сима (обращается к Роме). Последний?

Рома. Крайний, а не последний. Но теперь-то уже без разницы. Как вас зовут?

Сима. Сима. Хотя, вообще-то, я Толя.

Рома. Понятно.

Энн. Сима, у вас телефон есть?

Сима. А тут ведь...типа - не работает. Вне зоны действия (нервно усмехается).

Энн. Уверены?

Сима. Да нет. Телефон остался там, я не думаю, что...

Рома. М-да. "Не думаю, не работает, не Толя", - теория отрицания в действии.

Непросто вам придётся (морщится) Удивительно! До сих пор болит!

Сима. Да, у меня тоже болит.

Энн. Что с ней?

Сима (смущаясь). С кем?

Энн (кладёт ему пальцы на колено). С ногой, Сима, с ногой.

Сима. А...понимаете, я её потерял. То есть, я её знаю всю жизнь...она из моего двора была, только помладше. И все время старалась... ну, рядом быть, понимаете? Мы с пацанами в футбол - она мне воду в банке трехлитровой таскала. (Машет руками) От армии в больнице косил - каждый день приходила... Потом, когда все-таки забрали, писала письма такие... А я - типа, так и надо. Потом я женился, а она переехала. С женой мы непонятно как живем и, когда совсем хреново стало, я вдруг все очень ясно увидел: вот же, рядом было, письма остались, глаза эти здоровенные...

Энн (сквозь навернувшуюся слезу). Роман!

Сима (отмахивается) Да ладно! "Одноклассники", друзья-подруги - все по нулям. Пропала...я два года искал. Пусто. А тут с женой поехали. К тёще, блин! Поездом. Сутки едем. Я курю нервно в коридоре, поезд тронулся от полустанка какого-то и гляжу - она стоит с рюкзаком, в компании, смеётся! А поезд-то едет! Я крикнуть не могу - жена. Полустанок фиг знает как называется! Рюкзак у неё...

Рома (азартно) Надо было прыгнуть!

Сима. Я и прыгнул. Вот теперь с вами разговариваю. А поезд по ходу ушёл.

Рома. Роман.

Сима (досадливо) Какой там роман!

Рома (протягивает руку). Роман. Неудачно зашел в высоковольтную будку.

Энн. Энн.

Рома. В уездном городе Энн остановила ночью машину...

Сима (отводя глаза). Понятно.

Энн (энергично) Знаете, Сима, я хочу дать вам совет - как женщина и как товарищ, так сказать. Вы судьбу свою - девочку вот эту - непременно...

 

Звучит резкий сигнал. Зажигается плафон с надписью "Входи".

 

Энн (бледнеет) А... чья сейчас очередь?

Рома (встает, чешет в затылке). Ладно, ребята, я пошёл. Пока...

Рома уходит в левую кулису. Энн смотрит на погасший плафон. Сима глядит перед собой. Раздается кашель. Справа входит худой мужчина.

 

Худой мужчина (опасливо). Кто последний?

 

Занавес.

 

 

 

 

 

Вот так – в общих чёрточках…

 

 

Содержит

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

© - Н.Ш. 2009

 

 


Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/

Рейтинг@Mail.ru