Перевод в «Белый лебедь»

 

Получив по приговору суда пятнадцать лет особого режима, Сергея Крутова сначала отправили во Владимирскую тюрьму для отбытия первых пяти лет. Тяжелая статья и систематические нарушения режима: играл в карты, переговаривался с другими камерами через решетку, на прогулке бросился на охранника, оскорбившего сокамерников и другие нарушения – все это крайне усугубляло его пребывание в централе и уменьшало шансы на спокойную отсидку первой пятилетки от общего срока.

Начальник тюрьмы и глава оперчасти, приняли Крутова без особого восторга, пообещав в дальнейшем «веселую жизнь». Подержали его немного в общей камере и за регулярные нарушения определили на год в одиночку. Уголовная статья за убийство начальника оперчасти колонии раздражала и приводила в бешенство администрацию тюрьмы, действуя на них, словно красная тряпка на быка. За дерзость и ненависть к людям в форме, Крутов постоянно «огребался» от местных «урядников» холодными карцерами – тюремками. Первые три месяца отдыхал душой и приводил мысли в порядок, хотя порой от одиночества не находил себе места. Когда скука изрядно поднадоела, принялся за написание стихов на тюремную тематику, но надзиратели часто проводили обыски и забирали исписанные листы. Такое положение злило Крутова, и он особо дерзил тюремщикам, за что снова попадал в карцер. Сергей поднимался в пять утра и занимался зарядкой, чтобы поддерживать себя в надлежащей форме: до изнеможения приседал и упорно отжимался от пола. Проблесками в тягостном однообразии были ежедневные часовые прогулки в уличном боксе, да еще чтение книг отвлекало от мрачных мыслей и будоражило сознание, унося его мысленно на волю.

Как-то Сергею передали из соседней камеры две интересные книги, и он снова почувствовал, как его затягивает в этот увлекательный мир приключений, ведь в детстве и юности, он очень много читал. Не всегда Крутов переступал закон, был и такой период в его жизни, когда он не был знаком с разгульной жизнью. Его родители, работая учителями и, имея педагогическое образование, надеялись увидеть в нем полезного для общества человека. Но судьба распорядилась иначе, бросив в объятия друзей с уголовным прошлым. Подростком угодил в спецшколу за серьезные преступления, за которые после четырнадцати лет уже отправляли в воспитательную колонию. За злостные нарушения режима и за совершенное преступление, комиссия перевела Сергея из спецшколы в зону для малолетних преступников. Затем получил еще два срока, и началась его разгульная жизнь. И вот, докатился до особого режима, получив пятнадцать лет с помощью какого-то майора, не то инспектора УГРО, а может, комитетчика. Судили его в большей степени по показаниям трех свидетелей, хотя Крутов отрицал свою вину в убийстве.

Варвара Филипповна – библиотекарша, время от времени приносила интересные книги. Крутов в основном читал приключенческие романы. В тюремной библиотеке числилось несколько книг писателя Дюма, зачитанные заключенными, как говорится, до дыр.

Бывало на прогулке, слышатся перекрикивания из одного бокса в другой.

– Это, пять-один, когда добьете «Графа Монте-Кристо?».

– Серый, чуток осталось, завтра через Варвару загоним.

– Смотрите, протянете, я тогда «Графиню Монсоро» в другую хату передам.

– Не-не! Крут! В натуре загоним. Братан, нам в первую очередь, как добазарились.

         Как-то Варвара Филипповна принесла Сергею книгу, написанную Робертом Штильмарком о благородных пиратах, называлась она «Наследник из Калькутты». Крутову прежде не попадался этот приключенческий роман. Он «проглотил» книгу за полтора дня и вдобавок получил от библиотекарши рецензию на книгу, из которой узнал, что автор написал произведение, отбывая срок в ГУЛАГе. Крутова поразило мастерство Штильмарка, из романа он вынес главные замыслы автора: стремление к свободе и непокорность власти.

Однажды Крутова вызвал начальник оперчасти для беседы и начал прощупывать на предмет «стойкости», не изъявит ли воровской авторитет желание после отбытия восьми месяцев в одиночке отойти от своих принципов и отказаться от идеи. Крутов счел для себя подобное предложение оскорбительным и запустил начальнику в лицо выразительный плевок. Простить такой наглости и дерзости заключенному начальник оперчасти не мог и, брезгливо утерев лицо, вызвал наряд контролеров. Он тоже принял участие в избиении Крутова. Били ощутимо, не сдерживая себя в силе, затем отправили в камеру в полуобморочном состоянии и бросили прямо на пол.

Отлежавшись после побоев, Крутов ни на минуту не забывал об оскорблении и усвоил для себя одну вещь: авторитетный вор обязан нанести ответный удар, иначе оперчасть распространит по всей тюрьме информацию, что законник смирился с обидой. Отколов от деревянного шкафа две большие щепы, изготовил заточенной ложкой острые штыри. Дождался дня, когда заступит на дежурство офицер, принявший участие в его избиении и, обманув, попросил открыть кормушку. Старший лейтенант, не подозревая подвоха, присел на корточки и в этот миг, острая щепа, пропоров щеку, вошла ему в рот. Обезумев от страха, контролер с воплями носился по коридору, не подпуская к себе никого. Когда в камеру к Крутову ворвалась команда тюремных надзирателей, у всех на глазах он вогнал себе в живот деревянный штырь.

Впоследствии, лежа в больничной палате, Сергей отказался писать объяснительную, но начальнику тюрьмы твердо заявил, что не успокоится, пока не доберется до главного оперативника централа. Начальство, грозившее возбуждением уголовного дела, вынудило Крутова объявить голодовку и отправить жалобу прокурору по надзору. Дело прекратили, потому что Крутов требовал наказать группу контролеров за нанесение побоев, но по выходу из больнички законника вновь отправили в карцер, якобы за нарушение режима.

Администрация Владимировского централа могла в два счета расправиться со спесивым вором, на вооружении у нее были разные методы: могли поместить в другую камеру и, создав нетерпимую обстановку, удушить его посредством наемного «урки». Или, к примеру, подмешать в еду одно средство, вызывающее острую дифтерию, и если вовремя не принять меры, болезнь перерастет в дизентерию, от которой человек медленно и мучительно угаснет. Но авторитет Крутова с каждым днем возрастал, и значительный нажим на него оперативной части, мог закончиться волнениями или массовыми голодовками. Порой администрация тюрьмы поражалась продажностью своих сотрудников, ведь осужденные, закрытые в камеры, отправляли на свободу сотни жалоб о плохом содержании в централе. Официальным путем, жалобы очень редко покидали спецчасть. Бывало и так, что «челобитная», попав к нерадивому прокурору, часто оказывалась на дне мусорной корзины, а остальные жалобы каким-то странным образом доходили до конкретного адресата и порой прокурорские проверки досаждали тюремную администрацию.

Давление на Крутова со стороны начальников прекратилось, они опасались, что законник осуществит задуманное, тем более угрозы, что убьет главного опера и перережет весь наряд контролеров, распространились по всей тюрьме. Об этом докладывали в оперчасть тайные осведомители, разбросанные по разным камерам. Реакция со стороны начальства последовала быстро: на уровне управления, особым заседанием сотрудников УИТУ, было принято решение – Крутова, как особо-опасного рецидивиста и приверженца воровской идеи, основательно изолировать от остальных заключенных и направить по этапу в другую тюрьму с более жестким режимом содержания.

 

К самому хвосту состава, перевозившего багажный груз, был прицеплен Столыпинский вагон, в котором поместили вора-законника Крутова и направили этапом к месту временного пребывания – Соликамскую тюрьму ВК-240/2. Для Сергея не было секретом, что представляет собою данный острог. Если судить с официальной точки зрения, то власти называют его ЕПКТ[1], куда со всего союза сгоняют воров-законников, определенных осужденных, отрицающих режим содержания и воров-рецидивистов. Заключенные же называют тюрьму по-своему – всесоюзный БУР[2]. Название данной тюрьмы – «Белый лебедь». Кто присвоил такое название этому жесточайшему в союзе острогу? По этому поводу существует несколько версий: стены тюрьмы выкрашены в белый свет и два корпуса, словно два лебединых крыла, разведены в разные стороны. А может, оттого, что во дворе разместился памятник великолепным птицам. Или еще одна версия: некоторых арестантов конвоиры заставляют передвигаться, согнувшись, как говорится, в три погибели, что придает им схожесть с лебедями. И действительно, с прибытием других заключенных, тюрьме дается новое определение.

«Белый лебедь» – это последнее пристанище самых отпетых уголовников страны», – так выражается тюремное начальство, принимая очередных, этапированных осужденных. Для «спецконтингента» – это был не просто тюремный острог, а место, где существовал земной ад, и создали его не потусторонние «черти», а реальные, обыкновенные люди, служившие в системе МВД.

 

Здесь власти решили напомнить бродягам[3]

Про Ад на земле, где сгорает душа

И выстлав в крови все пути бедолагам

Сплоченную веру на части круша.

 

Там белые стены, снаружи на воле,

И лебеди в камне застыли навек

Стоят во дворе, они тоже в неволе,

Как тот – сотворивший их человек.

 

Четыре зэка на двенадцать квадратов,

В глазах настороженность, на сердце тоска

Здесь пытки и ломки в почете у гадов,

Которых в «прессхату» согнали сюда.

 

«Белый лебедь», отмечен крестами

В былом лихолетье, свой след начертав,

Где Вася «Бриллиант» был удушен ментами

Корону свою, так властям и не сдав.

 

Забудем на время все распри и ссоры

Помянем несломленных духом людей,

Не многие в жизни бродяги – бесспорно,

Дожили до наших, безоблачных дней.

 

После 1980 года по указу генерал-майора Сныцерева, возглавившего управление УСОЛЬЛАГа, был создан транзитно-пересыльный пункт при ИТК-6, начальником которого был майор Голованов. Это был своеобразный концентрационный, советский лагерь для перемещенных уголовных преступников, где рецидивистов, воров-законников и преступных авторитетов отделяли от основной массы заключенных.

Лесных «командировок» по Советскому союзу насчитывалось множество и заключенных этапировали в разных направлениях, иногда они пересекались в Пермском крае, в городе Соликамске, попавшего под проект «исправления» злостных нарушителей режима содержания. Генерал Сныцерев, являясь создателем «Белого лебедя» со злой иронией называл тюрьму – «профилакторием». Два крыла тюрьмы отличались друг от друга внутренним содержанием. В одном помещали закоренелых преступников, отрицающих порядки и режим, а в другом заключенных-транзитников, временно остановившихся в Белом лебеде» и ожидающих отправки в другие области СССР. Три месяца – такой срок был установлен для «исправления».

Сныцерев держал на контроле действующий тюремный персонал, но не в рамках закона, а внедрял в практику недозволенные методы воздействия на сознание человека: издевательства, пытки, голодомор – обезжиривание. Не забудется его любимая фраза: «Помыть, побрить и отыметь!». За садизм заключенные прозвали генерала – «Архитектором», а кто-то из арестантов, отрицающих порядки «Белого лебедя», метко окрестил его – «Шницелем».

«Профилактику» правонарушений проводили очень жестко: людей раздевали до трусов и выгоняли в прогулочный дворик на мороз. Активисты из числа заключенных, такие как «Морда» – завхоз санпропускника, «Сельский» – комендант пересылки и «Мороз» – нарядчик, избивали людей деревянными киянками или тормозными шлангами до полусмерти. Знаменитый прогулочный бокс функционировал круглый год. Летом по двое суток держали на жаре, а зимой на холоде, пока заключенные не попросят пощады. Отказывали в пище, в табаке. Издеваясь, обливали холодной водой. Загоняли в подвальный санпропускник и били – это было излюбленным местом для «исправления» осужденных. Не исключались и такие случаи, когда вновь прибывший осужденный не пришелся по вкусу начальству тюрьмы и его отправляли в штрафной изолятор, где после «маринования» в карцере, переводили в «адское» помещение «Белого лебедя». Именно таким образом начиналось «исправление» заключенного, которого ожидали в камере сломленные, бывшие воры, согласившиеся работать на администрацию тюрьмы. Ломали руки и ноги, подвешивали в мешке или на веревке, морили голодом, зверски избивали, но самое страшное – переводили из статуса мужика в роль обиженного, а иными словами, просто насиловали.

Оперативная часть содержала таких заключенных на свои средства, создавая привилегии, покрывала их преступления, но начальник пересыльной тюрьмы Голованов, опасаясь ненужных толков со стороны высшего руководства УИТУ, доводил до сведения «зэков-отморозков», чтобы они калечили непокорных так, дабы довозили их до больнички, а не давали им подыхать в «Белом лебеде».

Страх, ужас и муки переполняли сердца людей. За время открытия данного «профилактория», администрация своей жестокостью сломала более сотни воров-законников. Через застенок транзитно-пересыльного пункта прошло множество заключенных, побывавших в ужасных обстоятельствах. Грязь, мрак, клопы, вши и болезни, дополняли нечеловеческие условия, заставляя людей безропотно подчиняться власти генерала – самодура и его заместителя начальника режимной части полковника Лизунова. Результаты «исправления» радовали управление УСОЛЬЛАГа, ставившее в пример тюрьму «Белый лебедь», опыт которой перенимали другие «командировки»: в Красноярском крае, в республике Коми, в Архангельской области. Черная «слава» об адской тюрьме быстро облетела лагеря и тюрьмы страны. Многие воры-законники и заключенные, отрицающие режим содержания, не вполне были уверенны в крепости духа. Под любым предлогом они увиливали от перевода в тюрьму «Белый лебедь». Ведь не секрет, что некоторые воровские авторитеты кончали жизнь самоубийством. Все прекрасно понимали, что их ждет, но изменить события, практически было невозможно.

Вот и Крутову в некоторых пересыльных тюрьмам доводилось из первых уст слышать разные истории об адской тюрьме. Иногда в транзитных камерах ворам-законникам и заключенным, побывавшим в «Белом лебеде», удавалось пересечься. Они рассказывали о настоящей «ломке» уголовных авторитетов и других зеках. Как «гнули» и «ломали» воров, заставляя отречься от братства. Одни под пытками отказывались от воровской идеи, другие писали воззвания, что станут жить честно и работать на государство, призывая остальных осужденных не противиться советскому строю. Затем такие «меморандумы» администрация колонии зачитывала перед строем заключенных, где ранее содержался сломленный вор.

Люди, побывавшие в разных переделках, сравнивали ужасное положение в «Белом лебеде» с существованием животных, например – крыс. Эти крупные грызуны живут стаями, помогают друг другу, защищают и при возможности, забирают раненых с собой. Но они поедают друг дружку, если находятся в «неволе», где им угрожает опасность или голодная смерть. В советском государстве тюремная система применила этот метод на деле и занялась «перековкой» воров, превращая их в безропотную, рабочую силу. А принцип расшатывания воровского движения заключался в том, что самых отъявленных законников сажали в одну камеру и методично создавали невыносимые условия. Это называлось: «Два медведя в одной берлоге не уживутся». Выдерживали только сильные, как и крысы, «поедая» друг друга, а в конечном результате выскакивал с такой «перековки» только волевой, сильный духом арестант, который потом не страшился даже самого «черта». Но это еще было половиной беды, практиковались пресскамеры, в которых укомплектовывались сломленные воры, подписавшие соглашение работать на администрацию тюрьмы.

Крутов готовился тщательно к предстоящей «ломке», он знал, что оперативная и режимная части и обязательно подыщут ему «особую» камеру или спустят в санпропускник, где его – вора-законника попробуют «уговорить» отказаться от воровской идеи. В таких обстоятельствах полагаться на собственные силы может только сильный духом, умный и дерзкий человек, способный дать отпор беспредельщикам-зэкам, прислуживающих тюремному начальству. Но тщательный обыск исключал пронос в тюрьму острорежущих предметов, и рассчитывать придется только на силу и ловкость рук и ног. Но и это не факт, когда три-четыре человека одновременно навалятся, значит, нужно оружие для защиты.

Несколько дней и ночей он стачивал о бетонный пол рельефные изображения на двадцатикопеечных монетах, превращая их в гладкие металлические бляшки. После этого на каждой пробил гвоздем по два отверстия и заточил края, сделав острыми. Если крепко зажать такую бляшку между главным и указательным пальцем, она превратится в опасное оружие, способное вскрыть вены не только себе, но и повредить противнику горло. Крутов размял кусок хлеба до тестообразного состояния и добавил пепел от сигареты, отчего вся масса приняла черный цвет. Закатал в тесто по отдельности пять блях, предварительно просунув в отверстия две спички. Когда тесто основательно затвердело, обточил бляшки, напоминавшие по своей форме пуговицы, и отполировал до блеска. Пришил пять пуговиц к куртке, которую разрешалось иметь среди личных вещей. Бывалые люди подсказали ему, как «В Белом лебеде» можно проскочить ФЛОКС[4], заплатив хорошую сумму кое-кому из тюремной охранки. Несмотря на тщательнейший отбор среди сотрудников тюрьмы, в каждой смене надзирателей находились типы, не брезгующие мздой, через которых удавалось пронести в камеры запрещенные предметы.

Этап пришел поздно ночью, на улице стоял сильный мороз. Пока держали в клетке-отстойнике, а затем перевели в прогулочный бокс, начали отмерзать руки и ноги. Заключенные стали возмущаться. Вот тут-то и появились жлобы из хозобслуги и навздежку вывели несколько недовольных заключенных. Всех повели в санпропускник, расположенный в подвале за двумя мощными дверьми. Первым показал свое умение избивать людей, завхоз санпропускника, по кличке «Морда», шел слух, что он занимался восточными единоборствами и отрабатывал приемы на осужденных. Другие активисты взяли в руки деревянные киянки. Били жестоко, стараясь угодить по коленным и локтевым суставам, чтобы люди от боли теряли сознание. Крутову перепало от «Мороза» – коменданта пересылки и его приятеля «Сельского», с которыми он сцепился сразу же, как только попал в санпропускник. Сергею удалось избежать сильных ударов, прикрывшись вовремя мешком, но без ссадин все-таки не обошлось, резиновым шлангом досталось по лицу и шее.

К тому времени, солдаты из охраны, выстроившись в два ряда, прогоняли заключенных сквозь строй пинками и ударами дубинок. Так продолжалось до тех пор, пока последний осужденный не покинул прогулочный бокс и не попал в санпропускник.

Затем был душ, обжигающий горячей водой и резко переходящий на холодную. Все, что имелось в мешках-сидорах: табак, сигареты, туалетные принадлежности, забрали. Позволили взять немного махорки, предварительно отмерив одной миской. Началось распределение по камерам, и некоторые заключенные угодили в знаменитую 17-«Ж», самую, что не наесть, «исправительную».

Полковник Лизунов, начальник режимного отдела Усольского управления, чуть ли не каждый день встречал этапы и, поигрывая знаменитым кистенем, грозился лично выбить дурь из головы заключенных. Те, кто отведал кистеня, знают, что такое проломленный череп или ужасные кровоподтеки на ягодицах. С особо-опасными, полковник проводил индивидуальные беседы, перед тем, как определить их в камеры.

 

Истязание под видом исправления.

 

Крутова завели в кабинет и приказали стоять смирно перед начальником. Просмотрев личное дело Сергея, Лизунов обратился с вопросом:

– Крутов, тебя на свободе таким нарисовали или во Владимирской тюрьме авторитетом стал? Смотрю, в карцер неоднократно попадал за разные нарушения. Ты смотри! У него еще нападение на офицера. Крутой что ли?! Или ты только по фамилии такой?

         – Ты давай по существу, начальник, не надо мне твоих гнилых заездов. Сесть можно?

         – Постоишь, не рассыплешься. Надеюсь, ты понял, куда прибыл и что тебя ожидает, если не укоротишь свой блатной гонор?

         – Мечтать не вредно.

         Лизунов от удивления вскинул брови и замотал головой от наглости заключенного.

         – Тебе мало перепало в санпропускнике или ты еще хочешь добавки? Так я устрою тебе такую профилактическую встречу…

         – О, да. Когда семеро на одного, – перебил Крутов полковника, – это ты называешь профилактикой?

         – Я сейчас позову нашего знаменитого «Морду», он с тобой один на один поговорит.

         – Да не гони ты пургу на ночь глядя. Уфаловать[5] меня собрался, завязывай сразу, ничего не выйдет.

         – Знаешь Крутов, когда я разговариваю с такими отребьями, как ты, то иногда находятся не до конца падшие. Я таких перевидал сотнями, и многие ползали на коленях, прося пощады, чтобы я помог им и убрал из камеры, где их грозились превратить в девок.

Крутов усмехнулся:

         – Это ты малолеткам причесывай, я на твои мульки не поведусь.

         – Значит, разговора у нас с тобой не получится?

         – У вора с мусором?!

         – Ну, гляди, мое дело предложить…

         – А мое отказаться, – перебил его Крутов.

– Интересно, кто поручился за тебя, когда принимали в свою шайку воров?

– Ага, щас, так тебе и сказал, облезешь и неровно обрастешь, – Крутов продолжал держаться устойчиво.

– Мне нужно определиться, в какую камеру тебя направить, может ты самозванец, с тебя спросят авторитеты, а администрации потом отвечать за тебя.

– Слышь, ты, что под Сныцеревым на цирлах бегаешь, базар фильтруй! Я похож на узбекскую тюбетейку, чтобы твою шнягу проглатывать?

Лизунов поднял брови от удивления.

– Крутов, да ты оборзел в корень! Совсем страх потерял?

– Начальник, ты мне по ушам-то не езди, я же вижу, как ты мне слюнтявку проталкиваешь. Хочешь меня на стремном базаре поймать?

– Фу! Да перестань ты корчить из себя блатного, говори по-человечески. Отвечай на вопрос, кто тебя положенцем назначал?

– Ленька Брежнев. Слышал о таком босяке? – не моргнув, съязвил Крутов.

– Знал, знал! – ехидно ответил Лизунов, – теперь я точно знаю, в какую камеру тебя запереть.

– В какую?

– У меня там собрано звено из отличников производства, норму каждый день перевыполняют, – ухмыльнулся полковник.

– А не боишься, что я дезорганизую это звено и сделаю его неработоспособным.

– Да, пожалуй, я вижу наглости тебе не занимать. Ну, что же, как говорят: «цыплят по осени считают». Я тебя последний раз предупредил, будешь корчить совершенного вора, отправлю на спецпост, из карцера вылезать не будешь.

– Все, начальник заканчивай базар.

Лизунов, злобно сверкнув глазами, поднял телефонную трубку и вызвал наряд контролеров. Через несколько минут дверь открылась, на пороге кабинета стоял ДПНК Суханов и еще несколько охранников в форме.

         – Капитан, уведи этого! – отдал приказ полковник.

– Куда его, в одиночку? – спросил Суханов.

– Много чести будет, если каждую «воровайку» будем в отдельную камеру сажать, ведите его в двадцатку. Повторный шмон и никаких личных вещей не отдавать, пусть каптерщик выдаст ему робу «поприличней», – ехидно ухмыльнулся Лизунов, – да, вот еще что, увидишь лейтенанта Микулинского, скажи, чтобы зашел ко мне.

– Э-э, что за дела?! Курево со сменкой верните, – возмутился Крутов,– я уже шмон прошел, и баул мой проверили.

– Что стоим, приказ ясен?! – строго спросил Лизунов ДПНК. Крутова вывели из кабинета, и повели по коридору.

– Слышь, старшой, – обратился вор к Суханову, – в двадцатке, что за публика сидит?

– Рот закрой!

– Что ты понтуешься, не надорвешься же, если скажешь, – дерзил Крутов.

Капитан отстегнул от пояса дубинку и угрожающе произнес:

         – Еще одно слово…

Крутов замолчал, поняв, что шутить с ним не намерены. Помещение, в которое определил его полковник Лизунов, считалось «пресскамерой», закрепленной за оперативной частью. Конечно, Крутов не знал о статусе сидевших в ней заключенных. «А ведь мне говорили, что днем менты в хатах нары к стене пристегивают. Странно, почему здесь опущены?», – подумал Сергей, бегло осматривая камеру. Три двухъярусные шконки разместились вдоль стен, небольшой стол, две лавки и параша – туалет, располагался справа в углу камеры.

Пять пар глаз вперились в Крутова, когда он вошел и задал вопрос, куда положить небольшой вещмешок. Не услышав ответа, Сергей поздоровался и вновь спросил:

– Братва, куда шмотки бросить.

– А ты кто? – спросил его здоровенный амбал. Похоже, он был в хате главшпаном, потому как все сокамерники взглянули на него, как бы спрашивая: «Что делать с вновь прибывшим?».

– Погоняют – Крутом. С Владимирской меня пригнали. Три года в положенцах отходил, к семье подвели в Новосибе.

– Кто поручился? – спросил здоровяк – «Лось», он и был на тот момент главным в камере.

– Паша Гром, Аркан и Мераб. Эти кликухи вам о чем-нибудь говорят?

– Что ты лепишь? Аркан уже боты завернул, – окрысился на Крутова «Святоша», подручный Лося.

– Да жив он! Это мусора его похоронили.

– А нам другую рассказуху о нем подогнали, мол, развенчали твоего корешка и приговорили на краевой сходке.

– Верите этой шняге?! Аркан, босяк еще старой закалки, у него корешей по всему союзу разбросано, каждый уважаемый вор за него свое слово скажет.

– За что купили, за то и продаем. Я о Громе наслышан, он в Восточной Сибири воровскими делами заправляет. А где твои шмотки, чего-то у тебя сидор дохленький? – улыбаясь, спросил Лось.

– Режимник, зараза, приказал, чтобы мне баул не отдавали после шмона. Сука, решил меня на прочность прощупать.

– А кто такой? – спросил Лось.

– С управы, «Лизун».

– Крутой мент, с ним лучше не встречаться, слыхал, как он зэковские жбаны своей плеткой рихтует?

– Рассказывали.

– Ну и как, промацал он тебя на прочность? – спросил, ехидно улыбаясь «Святоша», – смотрю, рожа у тебя поцарапана. Бился, что ли с кем-то?

– Это, братва, может, представитесь, а то я в непонятке, с кем веду базар.

– Потом узнаешь. Хата путевая, не зафоршмачим. У тебя филки есть? Попробуем твой баул вернуть, – предложил Лось.

Крутов кивнул и, взяв алюминиевый таз, стоявший под бачком для питья воды, установил его на каменный выступ параши. Засунул два пальца в рот и вызвал рвоту. Сокамерники заулыбались: с подобной «примочкой» им приходилось сталкивать не раз. Бывалые арестанты умело сворачивали деньги кубиком и заглатывали перед обыском, а затем, вызывая рвоту, освобождали свой желудок от надежно укрытых денег.

Крутов поднял со дна таза пять кубиков и, осторожно промыв под краном, присел к столу. Бережно, чтобы не порвать, развернул двадцатипятирублевые купюры, что в целом составило: сто двадцать пять рублей.

– Сколько надо, чтобы зарядить ментов?

– Пока полтинника хватит, – ответил Лось.

– Что значит пока?

– А я тебе не мусор, чтобы таксу устанавливать, сколько затребует, столько и отдашь, если тебе шмотье[6] дорого.

Крутов не стал спорить, пусть будет так, ведь в мешке сигареты, папиросы, да куртка с ценными «пуговицами».

         Вечером, когда объявили отбой, Сергей свернул матрац «Сутяги» и перебросил на верхние нары.

         – Ты что в натуре, блатнее меня, что ли?! – возмутился Сутяга.

         – Не дорос еще до нижних нар, поспи наверху немного, – усмехнулся Крутов. Сутяга с видом побитой собаки посмотрел на главшпана, ища поддержки, но Лось в ответ состроил грозную мину[7].

На следующий день, пришедших с прогулки заключенных ожидал вещмешок, принадлежавший Крутову.

«Однако все у них заточено с ментами», – подумал Сергей. Первым делом он достал одежду и, убедившись, что пуговицы на месте, скинул с себя казенную, застиранную до белизны робу и надел черный костюм из репсовой ткани. Выложил папиросы, сигареты и поделился с сокамерниками, отложив им по одной пачке.

– Кидай всю куреху на общак, все равно отоварки еще скоро не увидишь, – предложил Лось.

Крутов выложил папиросы и сигареты на стол, оставив в мешке две пачки.

– Что, в натуре кроишь, выкладывай все, –  ехидно прошепелявил Сутяга, видимо желая отомстить Крутову за вчерашний инцидент с местом. Сергею надоел этот шестерка с его «умными» речами, и он резко одернул:

– Ты это мне говоришь?! Чудо брыластое! Упал на лавку, и не суй свой шнобель в мой сидор.

– А не много на себя берешь, Крут? Следи за базаром, – Лось поднялся, за ним подскочили с мест остальные сокамерники.

– Лось, не надо наезжать на меня не по делу. Уйми свою пехоту, пока им бошки не отрихтовал. Я вам что, сявка какой, чтобы на меня полкана спускать. Лось, ты мне что, решил за падлючие действия шестерки предъявить?! – Крутов поднялся из-за стола, – О-о, я вижу, у вас ко мне претензии накопились. Что базар нужен? Сдается мне, что не по понятиям арестантов принимаете. И вообще, кто вы такие?

Лось сощурил глаза и, выпятив нижнюю челюсть, развязно произнес:

– Завтра узнаешь, вор сибирский, – и гневно зыркнув на сокамерников, добавил, – разбежались по нарам, а то сейчас мусора запикуют[8].

         Крутов, дождавшись отбоя, лег на нижнюю шконку и отвернулся лицом к стене. Незаметно открутил две пуговицы и надкусил: затвердевшее тесто рассыпалось на мелкие части. Сергей приготовил две заточенные бляшки и, делая вид, что заснул, всхрапнул несколько раз.

Неожиданный удар по затылку заставил его вскочить на ноги, при этом он ударился лбом об уголок верхнего яруса. Перед глазами все поплыло, но времени, прийти в себя окончательно, совершенно не осталось. Он заметил, как три сокамерника, тесня друг друга, подходят к нему. Они что-то держали в своих руках. Крутов догадался о завернутых в полотенце кружках, наполненных солью. Резко оттолкнув от себя двух беспредельщиков, он моментально переместился на верхний ярус. Святоша размахнулся и что есть силы, ударил Сергея по ноге. Сильная боль пронзила тело. В глазах опять помутнело. «Вот теперь ясно, что это козлячья прессхата», – размышлял Сергей, перепрыгивая на соседние нары, но внизу его поджидал Лось с алюминиевым тазом в руках.

Времени на раздумье не осталось.

– Ну, суки! – выкрикнул Крутов и спрыгнул со второго яруса на беспредельщиков. Первому досталось Святоше: Крутов нанес ему удар заточенной бляшкой под левый глаз и располосовал при этом щеку. Кто-то успел ударить Сергея тяжелой кружкой по левому плечу. От боли закружилась голова, и прежде, чем свалиться на пол, успел зацепить еще одного гада, распоров ему шею с левой стороны.

         Когда надзиратели, заслышав шум и крики в камере № 20, открыли дверь, их взору предстала нелицеприятная картина: Крутов лежал на полу, избитый до крови, а трое сокамерников продолжали пинать его по всему телу. Двое сидели на лавке и, стянув с постелей простыни, пытались унять кровь, сочившуюся из глубоких порезов. Тюремщики приказали Лосю и Сутяге уволочь потерявшего сознание вора в отдельную камеру, служившую карцером и бросили на холодный бетонный пол.

         Наутро Крутова посетил полковник Лизунов и, стеганув скорчившегося вора своим знаменитым кистенем по ягодицам, усмехнулся и с издевкой проронил:

– Двоих наших работников ты вывел из строя, но спешу тебе сообщить, что сегодня придет нарядчик «Мороз» и «занарядит» тебя в третью смену на работу. Выходить никуда не нужно, тебя  снабдят всем, что необходимо для выполнения нормы. Не сделаешь, продлю срок пребывания в карцере.

Зло, ухмыляясь, Лизунов вышел из камеры. Сидя у себя в кабинете полковник отчитывал смену контролеров, принявших Крутова в пересыльную тюрьму.

– Несносные, где ваши глаза были, когда осматривали его вещи, как он мог пронести острые предметы?

– Товарищ полковник, мы самым тщательным образом осматривали Крутова и его вещи. Даже заставляли присесть раз десять. Не мог он пронести в камеру «заточки».

– А это что, по-вашему? Хрен на постном масле! – Лизунов бросил на стол две заточенные бляшки, – кто вернул Крутову вещмешок?

Контролеры пожимали плечами.

         – Так, кажется, я знаю, кто это сделал, найдите сейчас же Боровко и быстро его ко мне. Вот гаденыш, опять за деньги мешок вернул, – вспылил режимник.

Надзиратели стояли, переминаясь с ноги на ногу, и виновато глядели на начальника, они так и не могли объяснить полковнику, как заключенному удалось пронести в камеру острые предметы.

 

         Крутов лежал с закрытыми глазами, стараясь, не делать лишних движений, от которых по всему телу пробегала невыносимая боль. От засохшей крови вокруг ран, стягивало кожу. Особенно болел затылок. Сергей нащупал приличную гематому, образовавшуюся от удара кружкой. Не хотелось ворочать мозгами, но ему пришлось сосредоточиться: теперь стало ясно, о какой работе говорил режимник и о каком выполнении нормы он предупредил. Если Крутов не согласится взять в руки «кайло», тогда его начнут методично ломать, и не исключен такой вариант, придушат и лишат мужской чести. Это, казалось ему, недопустимым! Единственное, что успокаивало, три заточенные пластины находились на куртке, видимо надзиратели в спешке не успели разобраться, чем Крутов оборонялся.

Скрутив пуговицы, Сергей освободил их от затвердевшего теста. Осмотрел небольшую камеру, тускло освещаемую лампочкой, железный стол, забетонированный ножками в пол, такая же табуретка. Нары пристегнуты к стене. Окно наглухо закрыто железным листом. Стал запихивать одну из заточек между железными уголками нар. Долго не мог найти щель, но, в конце концов, спрятал. Вторую бляшку положил на пол в самый угол камеры и, собрав ладонью пыль с пола, припорошил. Третью бляшку специально положил в карман куртки, догадываясь, что «урядники» скоро прибегут с обыском.

 

         Лизунов, повертев в руке заточенные круглые пластины, пристально вгляделся и вдруг его озарило. Он тут же позвонил по телефону и пригласил к себе оперативного работника. Лейтенант Микулинский явился через две минуты. Полковник, протянув бляшку, спросил:

– Как ты думаешь, на что похоже?

Опер осмотрел пластину и, заметив два отверстия, предположил:

– Да вроде, как бы пуговица, только железная…

– Лейтенант, возьми людей, и быстро бегите в карцер. Обыщите Крутова, излазьте кругом, возможно, вам удастся еще отыскать пластины.

 

         Крутов вовремя спрятал три бляшки. Дверь с грохотом открылась и первым делом надзиратели приказали ему раздеться до трусов. Превозмогая боль, он снял с себя одежду и вышел в коридор. Оперативник с брезгливостью осмотрел тело Крутова, «разукрашенное» множеством синяков и кровоподтеков и потребовал спустить трусы и присесть несколько раз. Сергей подчинился и, опираясь о стену, присел, но подняться не смог, от боли перехватило дыхание, видимо были сломаны ребра. Контролеры тщательно проверили всю одежду, и нашли одну пластину в кармане штанов, а другую удалось обнаружить на полу в углу камеры. Микулинский, рассуждая логически, что на куртке должно быть пять пуговиц, допытывался у Крутова, где он спрятал последнюю. Не получив ответа, ударил два раза по ребрам, как раз в то место, где по всему боку расползлась синева. Сергей охнул от боли и, хватая ртом воздух, зашелся в кашле. Болезненный вид арестанта нисколько не смутил оперативника. Через этого «воспитателя» прошло столько законников, что очередной воровской авторитет не тронул его «луженые» нервы. Крутова заволокли в камеру и оставили раздетым на ледяном полу.

Лизунов остался доволен осмотром карцера, но пожурил оперативника, что не нашел последней пластины, хотя, как рассудил он вслух, она могла оторваться во время потасовки в двадцатой камере. Но осмотр «пресскамеры» не принес желаемого результата, пуговицу так и не удалось обнаружить.

         После объявления его отбоя во всех камерах и в том числе в карцере, опустили нары, и Крутов с блаженством растянулся на широких железных пластинах, обдавших холодом его тело. Снял с себя куртку и укрылся с головой. Края подоткнул под бок, но холод все равно доставал, не давая заснуть. Часто переворачивался с боку на бок, постанывая от боли. Нагрев немного своим дыханием воздух под курткой, на какое-то время погрузился в дремоту. Очнулся и первым делом вспомнил, что с ним приключилось. Нащупал бляшку между уголком нар, затем долго возился с ней, стараясь достать. Положил на виду, чтобы воспользоваться без промедления. Снова задремал. После пробуждения, подумалось: «Не дать этим тварям наброситься скопом. Налягут вчетвером, а пятый… Такой позор, только смерть смоет. Надо быть на стреме». Наконец, он крепко заснул. Пробудился от холода, край куртки откинулся, оголив спину. Вспомнил привидевшийся сон: сосновый лес, деревянный дом, окруженный забором. Вот он спустился в подвал и увидел на топчане человека. Да, да – это была Екатерина. Бледное лицо, под глазами темные круги и слезы на глазах. Она протянула руку, прося о помощи, но Сергей повернулся и ушел. «Катя… Что же ты приснилась мне? Неужто во мне совесть заговорила. А ведь все верно, я сейчас испытываю тоже самое, что и она: унижение и бессилие! Тогда я мог помочь ей, но побоялся пойти против Аркана. Жалко ее, мне она понравилась. Сейчас мне тоже, как и ей, никто не поможет. Пойду конца…» Последние мысли растворились, словно в тумане, сон снова одолел Сергея.

Проснулся Крутов оттого, что кто-то крепко сдавил его за горло пальцами. Благо, мышцы на его руках были крепкими, недаром во Владимирском централе отжимался от пола сотню раз, потому желание выжить оказалось сильнее боли, схватив кого-то за запястья рук, с силой отшвырнул от себя.

Активист «Морда», ударившись об угол железного столика, глухо зарычал и, отскочив к двери, приготовился к новому броску. «Мороз», размахнувшись тяжелой дубинкой, ударил Крутова. Сергей успел выставить руку, и дубинка прошлась вскользь. Подскочил «Морда» и, оттолкнув в сторону «Мороза», приняв стойку, собираясь нанести удар. Крутов опередил его на доли секунды и, зажав бляшку между пальцев, бросился на активиста. С размаху он полоснул «Морду» по шее. В горячке завхоз сразу не понял, что произошло, но увидев у Крутова заточку, схватился за шею и с диким ревом бросился из камеры. Увидев разъяренного зэка с заточенной платиной, нарядчик «Мороз» метнулся за своим корешем.

Контролеры, размахивая дубинками, все ближе подходили к Крутову, рассчитывая добить. Сергей, расставив широко ноги, приготовился защищаться и громко гаркнул:

– Что, мусарня драная, взяли?! Крови моей захотели? Нате!

Крутов полоснул себя заточкой по венам. Кожа расползлась в стороны, обнажив белые мышцы. Кровь фонтанчиком брызнула из широкой раны. Крутов продолжал неистово пластать заточкой по руке. Затем полоснул себя по груди сверху вниз. Чтобы закончить экзекуцию, оттянул кожу на брюшине и с силой произвел два надреза. Второго раза было достаточно, чтобы мышцы на животе разошлись. Раздалось шипение и в тот же миг, запузырившись, из раны пошла кровь.

Навидавшись на своем веку всяких «концертов» с участием заключенных, контролеры, оторопели и отступили. Никому не хотелось стать жертвой разъяренного вора-законника. Крутов не чувствовал боли, он пребывал в состоянии эйфории и, зловеще улыбаясь, наслаждался бездействием тюремщиков. Он сделал один шаг, переступив порог камеры, но пришедший в себя «Морда», гикнув во весь голос, нанес ему сильный удар ногой в лицо. Крутов упал. Несколько ударов дубинками довершили истязание, Сергей потерял сознание и замер, уткнувшись лицом в пол.

 

         После того, как Крутова выписали из санчасти, полковник Лизунов периодически целый месяц сажал в карцер непокорного вора. Режимник из управления, работая с тюремными оперативниками, тщательно изучил личное дело заключенного и нашел небольшую зацепку, с помощью которой решил своеобразным способом пошатнуть авторитет Крутова среди авторитетных осужденных. По мнению работников управления, воры старой формации подходили к черте, за которой заканчивалась их долгая деятельность. На смену старым ворам приходили молодые, «замешанные» на другой закваске, имевшей называние – коммерция и становились непосредственными участниками «затирания» былых понятий. И, как рассуждал Лизунов, именно в такую среду входил Крутов. Для «беседы» нужен был кто-то из старых воров. Лизунов подыскивал кандидатуру.

         Давление на Крутова не дало положительного результата, только пострадали завербованные оперчастью агенты. Двоих с опасными ранами пришлось отправить в тюремный лазарет и наложить швы. Завхоз санпропускника чудом избежал смерти, еще чуть-чуть и вор вскрыл бы ему яремную вену.

В третьей декаде июня полковника Лизунова пригласил в свой кабинет начальник пересыльной тюрьмы майор Голованов. Среди нескольких сотрудников в форме, полковник увидел генерала Сныцерева.

– Знакомься Лизунов, – Сныцерев представил полковнику незнакомого мужчину в штатском костюме, – это товарищ Ярцев, прибыл из Москвы, интересуется нашими достижениями в установленном режиме и конкретно, осужденным Бабушкиным.

– Это, которого Бриллиантом кличут, – Лизунов протянул руку и поздоровался с Ярцевым, – таких тварей давить нужно, чтобы не распространяли свою воровскую заразу среди заключенных.

– Отчасти с вами согласен, – кивнул московский гость, – товарищи офицеры, я думаю, что нет особой необходимости объяснять вам, что за тип этот Бабушкин и каких он придерживается убеждений. По поводу данного вора я уже разговаривал с генералом Сныцеревым и предупредил, что в КГБ и в главном управлении ИТУ заинтересованы, чтобы этот отрицательный элемент не возвращался в колонию, а остался в вашем учреждении. Но, прежде мне необходимо побеседовать с Бабушкиным и с его помощью попробовать изменить острую ситуацию, возникшую в воровской среде. В общих чертах опишу вам следующую картину: после призыва Хрущева, покончить с ворами в союзе, с каждым годом их становится меньше, но они продолжают крепко держать власть в своих руках, я имею в виду в некоторых лагерях и тюрьмах. Влияние на осужденных таких воров, как Бабушкин, пожалуй, огромно, и потому принятое решение в министерстве внутренних дел и в том числе в КГБ, расколоть до основания воровское движение в стране и покончить с уголовными авторитетами, действует безотказно. Но существует другая угроза от этого «Бриллианта» и подобных ему воров, придерживающихся старых понятий, они тормозят осуществление реформы в исправительной системе. Бесспорно, они – настоящие вожаки среди многих осужденных, содержащихся в колониях и тюрьмах и необходимо еще жестче бороться с преступностью и изолировать блатных от простых работяг. На данный момент в комитете возник интерес к Бабушкину в связи с переделом сфер влияния воров. Как вам известно, грузинские воровские кланы и славянские, имеют много общего, но в связи с воровским собранием в Кисловодске многие кавказские воры перетягивают на себя одеяло, и постепенно уходят в коммерцию. В то же время славянские воры, такие как Бриллиант, Гром и прочие, не придерживаются новых взглядов своих собратьев и принципиально отстаивают собственные интересы в воровском мире. С политической точки зрения нам необходимо еще глубже вбить клин между этническими группировками и заставить воров начать между собой войну. Опираясь на авторитет Бабушкина, мы продолжим реформирование системы и завершим ваш проект по исправлению, даже самых отъявленных преступников. Если Бриллиант не захочет принять наши условия, то для него остается один выход – строжайшая изоляция, а если и это не поможет, то… – Ярцев намеренно создал паузу, чтобы каждый из офицеров докончил его мысль по-своему, – надеюсь, я понятно изъяснился?

Офицеры согласно закивали. Сныцерев обратился к начальнику режима:

– Полковник Лизунов, совместно с оперативным отделом, обеспечьте встречу товарища Ярцева с осужденным Бабушкиным. Я так себе думаю, что от результата этой встречи будет зависеть дальнейшая судьба вора…

– Иными словами жизнь Бриллианта будет зависеть от его согласия сотрудничать с органами КГБ, – дополнил Лизунов.

– Особо не рассчитывайте на лояльность Бабушкина – этот «Чапаенок» не поддается в решении вопроса помощи администрации, считаю, такую затею тупиковой, – высказался оперуполномоченный Микулинский.

– Как ты его назвал, Чапаенком? – спросил удивленно Лизунов.

– В личном деле вычитал, Бабушкина в детстве так называли…

Ярцев, видя, что тема разговора начинает меняться, перебил сотрудников:

– Я все-таки попробую навязать Бабушкину свою точку зрения в том, что политический вопрос не должен касаться воровского сообщества. Уголовный мир в своей ипостаси никогда не должен пересекаться с политическим, тобишь диссидентским движением в союзе. Нам не нужна головная боль в этом вопросе, все должно иметь четкое разграничение: уголовный элемент пребывает в своем стойле, а политически « подкованные» строго в своем. Не хватало еще, чтобы уголовники за время пребывания в колонии, поднаторели в этом вопросе. Мне нужен один из авторитетных воров, который придерживается новых веяний в воровском движении, я хочу свести его с Бабушкиным и путем прослушивания, разобраться в их взглядах на сегодняшнее положение в стране среди преступников. У вас есть такой на примете? – спросил Ярцев начальника тюрьмы Голованова. Майор перебрал в уме несколько осужденных и, взглянув вопрошающе на Лизунова, предложил:

– Крутов, как раз должен подойти. Крепкий тип, мы пытались сломать его упрямый дух, но в этом плане он оказался устойчивым. Его можно только физически уничтожить. Правда, он сейчас в карцере «загорает», но для такого серьезного дела его можно перевести в двухместную камеру, где у нас размещено оборудование для прослушивания.

– Хорошо, майор, как только я проведу беседу с Бабушкиным, позаботьтесь, чтобы они встретились в этой камере, – отдал распоряжение сотрудник КГБ.

 

После обеда полковник Ярцев находился в кабинете начальника тюрьмы. Раздался стук в дверь и офицер, дежуривший в корпусе, ввел пожилого мужчину, прихрамывающего на одну ногу. Ярцев из-под лобия взглянул на Бабушкина и строго сказал:

– Представься, как полагается по форме.

– А я не у тебя в пехоте служу, – устало ответил осужденный, – лучше пригласи сесть, а то у меня нога болит.

– Отбили во время профилактической беседы в санпропускнике?

Бриллиант ехидно улыбнулся и ответил соответственно:

– Раз ты в курсе, начальник, что тогда спрашиваешь.

– Ладно, Бабушкин садись, – предложил Ярцев и пододвинул пачку папирос, – закуривай.

– Благодарю, но у меня свой табачок.

– Тебя правда, кто-то побил, что у тебя с лицом? – спросил полковник, делая вид, что не знает, как бугаи из хозобслуги совсем недавно «перевоспитывали» Бриллианта.

– Стар я уже, голова закружилась, ударился вот о шконку.

– Хорошо же ты ударялся, ладно бы один раз, а то ведь столько ссадин на лице. Может, помощь нужна, так я накажу твоих обидчиков…

– Как-нибудь обойдусь. Чего хотел, начальник?

– Давай сразу с тобой договоримся, я приехал из столицы и мой интерес к тебе возник не на пустом месте. Для понимания и взаимного уважения, Владимир Петрович, можешь называть меня Семеном.

– Начальник – так будет проще и короче. Так чего ты конкретно от меня хочешь?

– Мне необходимо, чтобы мы с тобой пришли к согласию в одном очень важном вопросе.

– Слышь, начальник, поговаривают, здесь все серьезные разговоры пишутся, – сказал таинственно Бриллиант, крутя в воздухе указательным пальцем, – не думай, что я клюну на вашу очередную «закидушку» о смене своего статуса.

– А зачем писать? Если мы договоримся, то все останется между нами.

– Дуру не гони, начальник, я этой гребенкой уже с малых лет не чешусь. Лучше скажи, с какой ты «конторы», а то я не вижу, как ты ко мне подкрадешься на мягких и пушистых лапках? – усмехнувшись, спросил Бабушкин.

– Разговор у нас с тобой пойдет о государственном интересе, значит, сам должен догадаться.

– Надо же, вот и гебисты от меня чего-то захотели. Ладно, и с такими судьба сталкивала. А теперь давай поконкретнее, чего надо?

Ярцев достал из портфеля пачку бумаг и, найдя нужный листок, протянул Бабушкину.

– Прочти.

Бриллиант поправил очки с мощными плюсовыми стеклами и, не смотря на плохое зрение, разобрал напечатанный текст.

– Эх, начальники, а не закатать ли вам губу. Ты хочешь, чтобы я согласился с этим воззванием и помог советским зэкам стать безропотным стадом.

– Ты еще не разобрался, как следует в сути этого документа, а уже делаешь выводы.

– Здесь и дураку понятно, что ваше чека роет яму, в которую хотят спихнуть весь воровской мир союза.

– Интересно, и чего же конкретного ты там увидел?

– Ты хочешь, чтобы я – авторитетный человек, обратился к ворам и братве с предостережением, не ввязываться в политику страны. А не ваши ли начальники строят эту политику, чтобы одни «боговали» а другие сидели на «голохреновке». Начальник, хочешь, популярно объясню, что я увидел в твоей бумажке.

– Только давай без матов.

– Вы держите заключенных в лагерях в «черном теле» и забиваете им мозги нудной политинформацией, что все они живут в цветущей стране. Но вы строите политику так, чтобы вся эта масса, получая коммунистическую жвачку, не могла ее выплевывать, а проглатывала и усваивала в мозгах. Люди выходят из тюрьмы забитые, отупевшие, насквозь пропитанные вашей пропагандой. Все ценности в вашей политике – это неспособность соображать, лень и беспредел. Вы не хотите и не можете договориться с ворами, потому ломаете их, чтобы превратить послушное стадо. Но мы пока еще в состоянии сдерживать братву и поддерживающих нас мужиков, потому что умеем договариваться. То, что ты предлагаешь мне, расколет воровское сообщество окончательно и начнется беспредел, о котором я упомянул. Я знаю, зачем вы нас сюда сгоняете со всего союза, вам надо установить свой порядок в зонах, а мы мешаем. Ваша гнилая система стоит у черты, и один хороший кипишь в какой-нибудь зоне, поднимет всех людей в лагерях. Вам не остановить это, попомни мое слово, начнутся бунты. Вы замыслили провести реформы и захотели изменить людское мышление, но никогда не признаетесь, какими методами действуете. Ведь сущность закоренелого вора изменить вы не можете, вы только способны сломать его убеждения, потому что ваши законы созданы для скотов, а ваша верхушка никогда не будет их соблюдать.

– Ты так категоричен…

– Как и ваша никчемная система.

– Значит, ты не хочешь помочь заключенным?

– Нет! Я не хочу подыгрывать вам в этой партии. Вы опасаетесь, что воры и советские зэка станут сочувствовать диссидентам и повернутся задом к вашим начальникам-коммунистам. Вы поставили не на ту лошадку, я даже не стану смотреть на вашу наживку, а не то, чтобы ее заглатывать. Вы и так держите нас за быдло и хотите, чтобы мы лизали ваши сапоги, да принимали непреложную истину, которой нашпиговываете наши мозги. Вот такой мой ответ твоей чека. Доволен?

– Я примерно догадывался, что ты ответишь именно так. Может, не будешь спешить и подумаешь…

– Я же сказал – нет! Все начальник, базара больше не будет, можешь заказывать похоронную команду.

– Ты что, помирать собрался?

– Ты знаешь, я свое пожил и мне не стремно перед людьми. Я даже буду горд, если внемля моим наставлениям, братва и мужики выйдут на свободу самостоятельными в своих убеждениях и выплюнут «советскую жвачку». «Белый лебедь» – это мой последний причал, чувствую, с этой тюряги меня вперед ногами вынесут. Ваша система сделает так, как было задумано, но если все же это случится, пусть решение воров и братвы будет на их совести, участвовать в ваших интригах я не буду.

– Владимир, или как тебя еще зовут, Василий, своими рассуждениями ты напоминаешь мне старых, большевистских руководителей, они были такими же убежденными и непоколебимыми…

– Как некоторые воры-законники? – перебив, спросил Бриллиант.

– Ишь, размечтался. Нет, пожалуй, я говорю о предателях революции, которых ожидал не минуемый расстрел.

– Я ведь не глупый и твой намек понял. Все начальник, завязывай этот базар и вызывай конвой.

– Возьми папиросы, – предложил Ярцев пачку «Беломорканала».

– У меня свои, – сощурившись презрительно, ответил Бриллиант и, дождавшись дежурного офицера, направился к выходу.

 

Встреча с Бриллиантом

 

Сергея Крутова с самого утра подняли на ноги и вывели из карцера. Каптерщик-зэк принес мешок с личными вещами, и Крутов догадался, что сейчас его переведут в другую камеру. Вот только в какую, снова к беспредельщикам-отморозкам?

– Командир, куда меня? – спросил Сергей у старлея.

– В седьмую.

– На «спецпост?» Там же двушка.

– А тебе не надоело в одиночке куковать?

– Да, обрыднуло уже.

– Крутов, я смотрю, ты поспокойнее стал, видимо пребывание в карцерах тебе на пользу пошло.

– Не угадал, скорее мудрее я стал.

– Так может, за хорошее поведение и освободят досрочно, – хохотнув, высказался старший смены.

– Мечтать не вредно, – ответил Крутов, а сам подумал: «В натуре, что-то я спокойно с ментами разговариваю, обычно они меня раздражали. Наверное, устал. Сейчас бы упасть на матрац, да суток трое, чтоб никто не кантовал. Отоспаться вволю, чтоб бока заболели. В натуре, как здесь тепло. Я уже стал забывать, какой бывает теплая хата».

Крутова завели в узкую двуместную камеру и закрыли дверь. На единственной шконке, на нижнем ярусе лежал пожилой мужчина, судя по внешнему виду он был немого суховат и казался уставшим и немощным. Сергей поздоровался, и представился:

– Меня Крутом погоняют, зовут Серегой, – он протянул руку арестанту.

– А меня зовут Васей Бриллиантом, – ответил вор и подал руку.

Крутов в изумлении уставился на сокамерника.

– Вася Бриллиант?!

– Крут, я уже слышал о тебе. Выходит, ты и есть Громовский протеже?

– Верно, Пашка за меня особо поручился. Аркан с Мерабом меня тоже поддержали.

– Знаю всех, пересекались. С Громом общался тесно. Серега, я здесь недавно, братва до меня еще не достучалась. Столкнулся я здесь со здешними порядками… Актив здесь прикормлен управленческими мусорами, слишком б…ский, разбушлатились черти, совсем страх потеряли, – Бабушкин потер ушибленную скулу, на которой красовалась багрово-синяя гематома. Поднялся со шконки и присел на краешек постели.

– Так, тебя тоже, – Крутов задрал полу куртки, обнажив торс, находящийся в жутком состоянии: от левого плеча наискосок тянулся к животу багровый шов. В области печени располагался едва затянувшийся рубец. На боках синяки уже начали проходить, но до сей поры отливали желтизной.

– Вижу, что вскрылся. А кто на тебя наехал?

– В «двадцатке» кумовья пять шакалов собрали, двоих я успел «пошинковать». Набросились скопом, запинали твари… В карцере, эта мразь – «Морда» добавил, чуть челюсть мне не раскрошил.

– Вот гнида! – воскликнул Бабушкин, – он меня с какими-то быками в санпропускнике «отметелил». Ты прокурору жаловался на этот беспредел?

– Я считаю это беспонтовым занятием. Здесь в «Лебеде» генерал «Шницель» всем прокурорам – прокурор.

– Я никогда не жаловался на этих б…й, это ниже моего достоинства. Другое дело, когда главные мусора с комиссией в зону нагрянут, вот тут-то и надо открыто высказываться о беспределе, чтобы высшим мундироносцам было стремно перед своими подчиненными. Серега,

не было у тебя желания сдаться? Ведь выдержать такие мучения…

– Покоя хотелось, тепла, нормального общения с братвой. Но желания сдаться… Нет, не было.

– Значит, в тебе сидит иной дух. Серега, а ты давно сюда пришел?

– Месяц, как пригнали. На меня режимник из управы взъелся, из карцера не выпускает. Сегодня, без всякой объявы выпустили и к тебе подсадили. Я в шоке.

– Знать, что-то мутят, нутром чую, – ответил Бриллиант и перешел на другую тему, – что в «Лебедь» тебя пригнали, понятно, многим ворам сюда путь определили. За что тебя на суд подтянули?

– За убийство зоновского опера закрыли. Пятнашку накрутили.

– О! Ты его в зоне грохнул?

– Я в несознанке.

Бриллиант понятливо прикрыл веки и, кивнув на дверь, приложил палец к губам.

– А хотя бы и так, один хрен – мусору туда и дорога. Расскажи о себе, хочу понять. Не в обиду, Крут – это для ясности.

Сергей, перейдя на шепот, вкратце рассказал свою историю, как прошел свой путь и оказался в «Белом лебеде».

– Уважаю, бродяга, есть в тебе стерженек. Вот только дела твои вольные на мысли меня наводят, что неправильно ты себе кое-какие вещи представляешь.

– Ты это о чем?

– О коммерсантах, о сборах, о поступках ваших с Арканом и Мерабом. Слухи нехорошие о вашей тройке поползли среди братвы. Аркан замарался и за это с него спросили. Но Гром на них еще за другие дела наседает – пацанов его постреляли, когда Аркана на сходняке на место поставили. Я Грому маляву отписал и поддержал, чтобы братва Аркана и Мераба отлучила от дел наших. Паша – человек правильный, он во всем разберется. А ты, как кумекаешь?

– По чесноку?

– Мне горбатого лепить не надо.

– Кое в чем неправым себя считаю.

– Дошло наконец-то.

– Мысли в одиночке всегда рождаются светлые.

– Крут, дуру не гони, в сущности человека его поступки заложены, если осуждаешь себя за что-то, значит, совесть человеческая верх берет. Чем человек ценится? Прежде всего, разумом, способностью мыслить, а не «елдой», что между ног болтается. В тыквенных мозгах никогда дельных мыслей не возникнет. Короче, если хочешь среди братвы в авторитете остаться, держись Паши Грома. Определись, наконец, с кем ты, с теми, кто молочниками заделался и коммерсантов доит или с настоящей бродяжней.

Крутов внимательно прислушивался к словам Бриллианта, не упуская ни одного совета.

– Серега, тут у меня с братвой неоднократно споры возникали по поводу… Кстати, как ты к политике относишься?

– Я туда не лезу, там болото, затянет, себя потеряю. В политике одни «слизняки» крутятся…

         – Мозгами ворочай, когда в такую тему включаешься. Политика – это людские отношения, отказаться от нее, значит, минуя эти самые отношения, продиктовать, навязать кому-то условия. Как жить, как поступать? Запомни, политика – это наши действия, направленные к определенной цели.

         – Я считаю, что внешняя политика, вообще нас – воров не должна касаться, там одни диссиденты крутятся.

         – Где ты такую лажу услышал?! Какая разница, внешняя, внутренняя политика, разве она нас не должна касаться? Поддерживать порядок среди братвы, жульманов, остальных зэков – это разве не политика? Что вы так чураетесь, почему ломитесь от нее?

         – Разве в понятиях воров заложено – заниматься политикой?

– возразил Крутов.

         – Э-э, нет. Здесь идея нужна – это как раз и есть понятия. Понимаешь, это опыт, дошедший до нас от былых поколений воров и наш взгляд на действительность. В чем, по-твоему, заключается воровская идея?

         – Думаю, наша идея – это основа воровской движухи.

         – Похоже, что так и есть, но идея, прежде всего – это борьба за свои убеждения. Для борьбы всегда нужен враг. А кто наш злейший враг?

         – Конечно же, менты!

         – А кто они такие, эти министерские прикормыши?

         – Всего лишь власть предержащие.

         – Правильно Крут, в первую очередь – это мусор, собранный с разных прослоек общества. Легавые – это те же суки, а иными словами – бульдоги, охраняющие власть. Сколько бы нам не вешали «лапшу на уши», что стоят они на страже закона, они все равно отражают сущность государственного строя. Это винтики в большом механизме системы, и если кто-то из них сделает попытку стать индивидом, его сразу же система закроет или вынесет вперед ногами. Его место займут сотни, тысячи…

         – И самое главное, что большинство людей верит, что мусора такие правильные, – отметил Крутов.

         – Ты прав, миллионы людей во что-то верят, например, в светлое будущее, – Бриллиант улыбнулся, – вот у меня мечта, чуток на воле пожить, чтобы без решеток, без наручников. У нас положение в обществе какое сложилось, если человека обидели, куда сначала идет?

         – Как пить дать, к мусорам. Хотя, каждый решает за себя, что ему ближе: мусор или вор-законник.

         – А если мы по справедливости будем судить и без резины, как принято у мусоров, то у простого человека появится выбор: разборку провести по закону или по людским понятиям. Может, они перестанут презирать воров-законников, не видеть в них ублюдков, как выставляет их перед обществом вся эта блевотная власть.

         – Вася, я согласен с тобой, мне есть, за что ненавидеть мусоров, и я убежден, что каждый из них когда-нибудь будет палачом. В отношении простых людей, может они, и побоятся применять садистскую методу, но дадут приказ, эти мусора и родную мать засекут до смерти. Они же фанатики, трусы, и беспредельщики, заглядывающие в рот вышестоящим мундироносцам.

         – Потому Серега нас и загнали сюда, чтобы бродяг, имеющих смелые взгляды, смешать с грязью. Меня сегодня один комитетчик фаловал к сотрудничеству, так я ему такую «балду в мешке» прокружил, наверно до сих пор переваривает мои слова.

         Словно догадываясь, что камера прослушивается, Бриллиант смело добавил:

– Перед Богом мы все равны, Ему решать, чей дух чище и справедливее, но уничтожать себе подобных, думаю, никому не дозволено. Потому Серега, если нам с тобой доведется дожить до воли, нам будет, о чем поговорить с братвой…

         Бабушкин не успел закончить фразу, как дверь с шумом распахнулась. На пороге стоял полковник Лизунов, за его спиной теснилась команда надзирателей.

         – Крутов, быстро с вещами на выход!

         – В натуре, вы охренели что ли?! Я еще не согрелся после ваших долбанных карцеров.

         – Тебе приказано на выход или сейчас снова в карцер загремишь.

         – Иди Серега, не собачься с ними. Они же тебя спецом ко мне подсадили, чтобы наши базары послушать. Передай братве, о чем мы с тобой говорили, пусть знают и помнят, у Васи Бриллианта хребет стальной, хрен они меня согнут.

Больше Сергею не довелось увидеться с Владимиром Бабушкиным. Через день, двадцать пятого июня по тюрьме прокатилось печальное известие, – Вася Бриллиант скончался. Причину его смерти администрация тюрьмы постаралась умолчать. Слухи о его смерти были разные: одни говорили, что его задушил наемник-убийца, исполнив приказ сотрудника КГБ. Другие рассказывали, будто «Морда» – завхоз санпропускника, избил его до смерти, а потом хвастался, что, мол, хлипкий старикашка попался, после двух ударов окочурился. Но кто-то упрямо распространял слух, озвученной начальником УСОЛЬЛАГа – Сныцеревым, будто Бабушкин поскользнулся и, ударившись головой о бетонный пол, отдал Богу душу. Даже начальник пересыльной тюрьмы Голованов, не удосужившись ознакомиться с воровским кодексом, выдвинул свою версию, будто вор покончил жизнь, повесившись в камере. Это, конечно же, было полным абсурдом: вор-законник по своим принципам, категорически не приемлет самоубийство.

Опять же, по словам заключенных, начальник тюрьмы Голованов, как только узнал о смерти Бабушкина, не знал, кому из бугаев хозобслуги целовать руки в знак благодарности, ведь вор всем начальникам, как бельмо на глазу, мешал сильно. Крепким он был арестантом, не по зубам пришелся администрации «Белого лебедя» и чиновникам из УСОЛЬЛАГа.

 

Главы из 2 книги "Путь Черной молнии".