Jump & Back

или

невероятное путешествие

Велимира Сподобского

 

Оглавление

 

• Jump & Back или невероятное путешествие Велимира Сподобского

 

• Словарь слов вышедших из употребления

 

• Словарь слов в употребление вошедших

 

 

Часть II

 

…а кто тут сейчас главный? - запинаясь, проговорил он.

- Великий князь - Иоанн IV…

- Грозный, что ли!? - Глаза Сподобского всё больше округлялись.

- Нет, Малой, младший, то есть. Прозвище Грозный носил его отец, Иоанн III, за то, что был справедлив, но к врагам Русской Земли беспощаден… Да что с вами? Почему вы так взволнованы?

- А он жив, отец его, Иван этот III?

- Нет, уже три года, как нас покинул, Царство Небесное! - Василий Никифорович перекрестился.

- А год, год сейчас какой!?

- 7019 от сотворения мира и 1508 по Рождеству Христову. - Да что с вами, право? Успокойтесь.

- В 1505 году царем должен был стать Василий третий, по крещению Гавриил, кажется, - отец Ивана Васильевича Грозного. Что с ним?

- Тихо! Вы с ума сошли! - шёпотом произнёс хозяин. - Даже думать не смейте об этом имени, тем более, с подобной нумерацией. Да за это знаете что? За это страшно подумать, что сделают! - он перевёл дух. - Младший сын покойного ныне Великого князя находится в глубокой опале вместе с женой, и детей у него нет - брак бездетный. Но это поразительно! Боже мой, вы правы, он должен был царствовать, если бы наследник умер, но государя удалось вылечить. Представьте, как мне важно было знать, что изменилось в ходе моей истории, но как тогда вы узнали о событиях, которые не должны были произойти, неужели заговор!? Но кто!? Все противники, возможные и даже предполагаемые, устранены или бежали…

- Василий Никифорович, мне кажется, мы с вами из разного времени, - уныло проговорил Сподобский.

- Извините за, возможно, неуместную иронию, уважаемый Велимир Игнатьевич, но это мы выяснили при первой нашей встрече.

В его голосе чувствовалось раздражение.

- Все труды насмарку! Когда попал сюда, мне пришла в голову мысль, что я могу что-то изменить, не для себя, потому что обратно уже не собирался, а вы мне говорите - семьдесят лет. Уму непостижимо, чудовищно! - отставив еду, он шумно встал, повалив столец на котором сидел, и нервно заходил по комнате.

- В 1490 году появилась возможность - поползли слухи о болезни наследника. Пробиться ко двору человеку без роду-племени было совсем непросто, но к тому времени я лечил здесь уже многих и как "лекарь" приобрел немалую известность, вот знакомства и помогли …

Велимир закивал в ознаменование того, что за отрезок времени, разделяющий эпохи, собственно, мало что изменилось, а Василий Никифорович, многозначительно разведя руками, продолжил:

- Великий князь, государь Иоанн III Васильевич был тщеславным человеком, жадным до гордости за свой народ, и после тяжелых раздумий решил отдать предпочтение, так сказать, отечественной медицине. Не посмотрел на то, что княгиня Софья, имевшая на него сильное влияние, сама выписала Византийского лекаря, маэстро Леона. Представьте, этот самонадеянный эскулап пообещал излечить подагру, "камчюгу", как ее сейчас называют, прижиганием склянками, "будто не было", но царевичу становилось хуже. Царь долго смотрел мне в глаза, и не знаю, что он там увидел, но при всех присутствующих вдруг ласково так произнес: "Будь по-твоему, но берегись!", - и тут же отдал приказ взять Леона под стражу.

Упал я тогда в ноги государю и, заверяя в том, что был, есть и буду его верный холоп, умолил говорить только с ним, ссылаясь на тайные методы лечения и на то, что только его великокняжеская воля может обеспечить скорое выздоровление. Никаких, конечно, тайных методов не было, кроме одного, но без помощи царя действительно не было никакой возможности справиться. Дело в том, что подагру в шутку ещё называют болезнью аристократов, имея в виду излишне высокое качество жизни. А именно: энергетически насыщенное питание, недостаток физической нагрузки на фоне злоупотребления алкоголем. Вследствие вышеуказанных причин, возникают многочисленные нарушения обмена веществ, и в суставах, в основном больших пальцев ног, начинают расти кристаллы мочевины - жуткие боли, отеки и прочая, прочая…

Василий Никифорович немного успокоился, но ему всё ещё не хватало дыхания, и речь была сбивчивой. Подняв столец, он снова сел, наполнил стакан фруктовым квасом и выпил залпом.

- Так вот, молодой человек, больше всего на свете мне нужны были для царевича строгая, немилосердная диета, почти сугубый пост, да Помощь Божья, поскольку лечение сулемой и ртутной мазью, по методу "мистро Леона", осложнили болезнь до крайности. Все это я и сказал государю, когда остался с ним наедине. Сначала, конечно, думал, что пришел мне конец. Представьте себе высокого худого жилистого человека с блуждающей зловещей усмешкой на губах, любившего (возможно, несколько манерно) повертеть в руках какое-либо изящное оружие. А этот его взгляд из-под густых бровей! М-да - специальная тема для отдельной истории. Скажу только, что иные девицы и особенно придворные дамы, которых он, мягко говоря, не жаловал, при случайной встрече от взора его иной раз лишались чувств. Вот так-то, юноша.

Василий Никифорович глубоко вздохнул и, не давая возможности вставить слово, опять стал рассказывать.

- Ты что же, пес, - кричал князь, - царевича подобно холопу питать собрался - жидкой водицей да капустой из Коломенского?! Что за лекари собрались?! Один склянками жжёт, другой голодом морить вздумал. Признавайся, кто подослал? Сей же час срублю голову твою поганую, как кочан, и зимы дожидаться не буду!

- Твоя воля, говорю, Великий Государь, да только не выйдет по-другому - отравят царевича ртутными мазями и будут на Руси великие беды. Поверь, князь, мне Иван Иванович дороже всего. Жизни не пожалею, лишь бы здравствовал.

Долго мы ещё пререкались подобным образом. Помогло, видимо, то, что была в его характере одна черта - любил он против себя возражения, иногда даже жаловал тех, кто ему перечил. Вот и со мной вдруг осекся, опять внимательно посмотрел и зловещим шепотом произнес: "Убедил. Но если не справишься, казнь будет тебе лютая, а вылечишь - не забуду, награжу по-царски. Теперь иди и не медли больше. Если кто мешать будет, говори, что царь приказал, даже самого царевича не слушай. Грамоту нашу получишь. Помогай тебе Бог".

Василий Никифорович замолчал и погрузился в глубокие раздумья. Видимо, вспоминал то, как пришлось бороться ему с домочадцами и прислугой, которые использовали любую возможность, чтобы подкормить княжича чем-нибудь вкусненьким, называя лекаря "изувером" и "иродом". Да ещё помогла аптечка с инструментом, которую он захватил из своего времени. Впоследствии они много раз возвращались к этой истории, и доктор подробно рассказывал о том, как лечил царевича, как вскрывал нарывы, образовавшиеся вследствие запущенной болезни, готовил отвары, выводящие яды из организма, напичканного соединениями ртути, и дошел до того, что самолично изготовил несколько необходимых растворов для инъекций, попутно насаждая основы гигиены среди дворовых и понятия стерильности в общении с больным.

Месяц царственный отец не беспокоил практически не спавшего по ночам врача, и когда неожиданно нагрянул в сопровождении очень похожей на Бабу Ягу мужиковатой деспины Софьи, уже появились первые положительные результаты - царевич встретил их сидя и в веселом расположении духа, даже сумел скрыть неприязнь к мачехе.

Наконец, у Велимира появилась возможность объяснить самоотверженному доктору, что в их общении возникла путаница и, возможно, успокоить его тем, что в будущем не всё для него потеряно, но собственное настроение Сподобского от этого не улучшилось.

- Василий Никифорович, когда я сказал, что из другого времени, имелось в виду время параллельное …

- Что? Как это, ах да, припоминаю - Саша говорил мне что-то о множественности вариантов. Саша - это мой друг, который вернулся, - Сподобский кивнул в знак того, что помнит. - Но как это получилось? Что же вы раньше-то…? Вот почему у вас ничего не меняется! Значит не всё потеряно!?

- Для вас - наверное, а вот для меня - не знаю…

- Ну, что вы, Велимир, ни в коем случае нельзя отчаиваться, надо думать, искать причину. Ведь вы же попали сюда, значит, и обратный путь существует. Эх, как не хватает Саши - он бы определенно нашел решение. Послушайте, а нельзя ли его каким-то образом разыскать, при помощи вашего прибора.

- Не пашет он, я уже говорил, - вяло возразил Сподобский.

- Ну да, это же очевидно, определенно не пашет…, - доктор на секунду задумался. - Жаль, иначе можно было бы, ну, мне так кажется, найти…, - с видом человека, высказавшего некомпетентное мнение, он опустил голову и только изредка поглядывал на собеседника. - Вы подумайте ещё, и вообще, давайте отложим разговор до утра: мне, пожалуй, тоже нужно поразмыслить - и, встрепенувшись, поспешно добавил: - Надо срочно увеличить количество занятий по русскому языку…

***

С того дня минуло уже полгода, потом еще полгода, один месяц и ещё несколько дней. Велимир добросовестно кормил холдер, который привык к своему хозяину и с удовольствием принимал грубоватые ласки, от которых любое животное его размера лишилось бы жизни. Он даже научился издавать новые звуки, похожие на мурлыканье - по всей видимости, несколько волосков Сократа, были усвоены биосиликоном.

Каждый день Велимир ломал голову над задачей, которая всё больше казалась ему неразрешимой. Он сделал предположение, что по какой-то причине не может сосредоточиться и послать четкое мысленное распоряжение, но, вспомнив, как легко система общалась с ним в самом начале, отбросил эти мысли. Некоторое время назад, восстанавливая по минутам, он вспоминал день прибытия, дольше, чем обычно, задержавшись на происшествии у въезда в город.

Велимир не любил вспоминать эту стычку, при мысли о которой сразу начинало чесаться ухо. Вот, опять. Он наклонил голову и потер ушибленное место. Неожиданно в правом нижнем углу появилась и замигала красная точка, несколько увеличилась и застыла, как бы в ожидании. Так-так, и в тот вечер точно так же - замигала и пропала совсем. Велимир посидел немного без движения и затем принялся ожесточенно тереть ухо в надежде на то, что нашёл, наконец, причину поломки. "Сейчас, сейчас я тебя расшевелю, ты у меня заработаешь, как миленькая". Но, несмотря на все усилия, точка внезапно исчезла, даже не мигнув на прощание. Ухо горело, у Сподобского не было сил даже выругаться.

"Что же тебе надо?! - думал он. - Почти полтора года я сижу здесь, готов уже получить черный пояс по этому татаро-монгольскому садомазохизму, овладел, наверное, всеми видами холодного оружия, из лука с тридцати шагов в яблоко попадаю, а с этой штукой сладить не могу. Правду говорят, что всякому овощу своё время - небось, любой мальчишка из будущего, не задумываясь, запустил бы её в ту же секунду, а я бьюсь, бьюсь - и все без толку".

От невеселых мыслей оторвал Юсуф - настало время конной прогулки. Несколько месяцев назад учитель решил, что Велимир готов сесть в седло Индрика¹- так Велимир сам назвал коня, подаренного ему Василием Никифоровичем. Толчком для такого решения послужили несколько строк из Голубиной книги, которую среди прочих Велимир нашел в хозяйской библиотеке. "Когда Индрик-зверь разыграется, вся вселенная всколыбается"…

Никогда бы не пришло ему в голову читать нечто подобное в начале двадцать первого века, где его друзья, равно как и сам он, довольствовались электронной книгой, которую неторопливо начитывал занимающемуся своим делом, почти безразличному к тексту слушателю, хорошо, если профессиональный, актер. Но что-то, не вдруг, но постепенно изменилось в его сознании. Проснувшись однажды, он ощутил вокруг себя ни много, ни мало, течение времени, вернее, изменение его качества. Оно больше не торопило его, не диктовало невероятный по объёму список обязанностей, из которого требовалось выбрать (загадка сфинкса), а затем выполнить сию секунду только самое необходимое.

Он понял, почему в оставленной им реальности не слышал птиц. Причина, по его мнению, крылась не в том, что пернатых становилось всё меньше - их было достаточно, просто, чтобы их заметить, надо было перейти в иное состояние, требующее солидных затрат того самого времени, наверстать которое уже не удалось бы. Какой бы бредовой ни казалась эта мысль, он всё больше верил в то, что по неизвестной причине в его эпохе произошел сдвиг и время больше не помощник и не друг человеку, а подобно раздраженному армейскому начальнику гонит куда-то и придирается по мелочам.

Настал ли момент, чтобы понять, или же его измученная сверхскоростями душа с радостью принимала благодатную среду, но в то утро всеми крупицами своего существа он почувствовал биение пульса всего живого в едином ритме с сердцем мироздания.

Как в напичканном сантиментами стишке, солнце светило ярче, изумрудно зеленела трава, и не надо было "остановиться и оглянуться", чтобы заметить, как хитро косит глазом Индрик, замышляя очередную шалость со своим всадником. Современник космических побед сказал бы: "Мне кажется…", а Велимир, находясь в этом мире, был уверен, что они полюбили друг друга, и ох, как трудно будет расставаться с могучим животным, так гордо и бережно несущим его на своей переливающейся мышцами спине.

Но несмотря ни на что, он не мог позволить себе принести столько горя своим близким. А может быть, они уже выплакали глаза и не ждут результатов розыска, поскольку "дело" без вести пропавшего Велимира Игнатьевича Сподобского давно пылится в милицейском архиве…

Он должен вернуться, во что бы то ни стало найти решение, запустить программу и появиться в тот же день и тот же час, и тогда ничего не произойдет, просто ничего не будет - никакого исчезновения. А что, если это уже не его родители, то есть его, конечно, но другие, такие же, а те, у которых он убил душу, будут жить где-то в будущем, на мгновение впереди, никогда уже не улыбаясь. Но нет, он не хотел об этом думать, он решил, что ничего не произошло, поскольку его ещё нет, о его существовании не подозревают в том продвинутом обществе - стало быть, и не беспокоятся. Иначе невозможно, иначе нет места собственной жизни, и останутся только неоплаченные долги да неисполненные обязанности и ещё чувство огромной, неискупимой вины.

Стелящимся галопом уносил его Индрик по полю вдаль от Заречья. Где-то сзади, еле поспевая, выбивалась из сил кобыла Юсуфа, и Велимир почти слышал, как ругается новоиспеченный христианин только его пониманию доступными терминами, определяя её зоологический подвид как шайтан-ехидна.

Предвкушая удовольствие, Велимир направил коня в небольшую лощину, поросшую по склону миниатюрным, пёстро окрашенным ранней осенью леском. Индрик всхрапнул и, немного подгибая задние ноги, спустился на дно старого оврага. Оставалось подняться, пересечь рощицу: тогда он спрячется за деревьями - пусть Юсуф поищет. Сподобский прекрасно понимал: для опытного воина это сущий пустяк, но захотелось поозорничать. Он издал негромкий условный возглас и пустил Индрика наискосок по склону. Пулей вылетели они наверх и, обрывая шуршащую листву, углубились в перелесок. Еще немного - и забрезжило за ветвями прозрачное осеннее небо.

Велимир пригнул голову, уклоняясь от низко растущей ветки и вдруг, прямо под ногами Индрика, заметил свежие следы чужих неподкованных копыт. Он уже миновал деревья и, придержав коня, огляделся. Его давно услышали, он понял это по тому, как два всадника, скакавшие метрах в ста прочь от него, колотили ножнами своих низкорослых лошадей, принуждая бежать их как можно быстрее. Остроконечные, с опушкой шапки завершали образ, не оставляя никаких сомнений - татары! Но зачем они здесь, почему убегают!? И тут, несмотря на расстояние, он заметил некую странность в одной из удаляющихся фигур - поперек лошади лежало нечто, очень напоминающее человека.

Действительно, многое изменилось в Велимире. Последний раз он дрался в третьем классе и долго ходил с фонарем под глазом, наблюдая по утрам в зеркале изменения его цвета, и никогда, даже в самых смелых своих мечтах не отправился бы в погоню за двумя свирепыми, как дикие вепри, кочевниками. Но все это осталось в далеком будущем.

Отпустив поводья, он криками подгонял Индрика, который, в общем-то, и не нуждался в понукании. Дремавшие до поры инстинкты, заложенные в теле могучего коня многими поколениями боевых животных, получили, наконец, возможность осмыслить своё истинное предназначение. Раздувая ноздри и вытянув шею, Индрик, прижав уши, почти летел над землей, истребляя копытами наполовину засохшие степные былинки.

Расстояние сокращалось. Скакавший ближе к Велимиру, свободный от ноши всадник резко развернулся в седле и, не сбавляя скорости, выпустил в него стрелу, которая взвизгнула возле уха оперением и, не найдя жертвы, потерялась далеко позади. Одновременно со звуком в глазах забегали беспокойные строчки, льющиеся непрерывным потоком с обеих сторон, предупреждая об опасности и умоляя, как и в прошлый раз, разрешить конфликт, применив грамотную дипломатию. Обнаружившая себя программа, насколько успел уяснить для себя Велимир, упрекала его в халатном отношении к уникальному оборудованию и ещё раз напоминала о своей высокой стоимости.

"Вот оно что, - с ехидцей подумал Сподобский. - Ладно, мы с тобой потом выясним отношения, а пока не мешай, вдруг действительно что-нибудь сломается". В ту же секунду экран очистился, и в самое время, поскольку искусный лучник уже тянулся за следующим смертоносным снарядом. Он на мгновение открыл лицо, и… мелькнула окладистая русая борода. Вот тебе раз! У Велимира не было времени удивляться неожиданному маскараду - они поравнялись.

Развернув саблю, которую, скрывая до последнего момента, держал у ноги, он резко рубанул обушком лезвия. Удар пришелся по шапке, немного выше лба. Человек охнул и, роняя лук, вывалился из седла. Некоторое время лошадь, развернувшись боком, волочила его по земле, будто пыталась освободиться от всадника, нога которого запуталась в стремени, потом остановилась, тяжело раздувая бока и косясь на неподвижного хозяина.

Лицо поверженного противника показалось знакомым, но преследователь был целиком занят вторым похитителем, который изо всех сил охаживал то бока лошади, то связанную жертву своей зачехленной кривой саблей. В том, что похищенным был человек, не оставалось никаких сомнений - из мешка, крепко обвязанного вверху и внизу грубой веревкой, слышались приглушенные рогожей угрозы, проклятия и такие изощренные ругательства, что о значении некоторых из них Сподобский мог только догадываться. Причудливо блуждающую в стрессовой ситуации мысль также позабавило отсутствие в известных словах буквы "Ё", не вошедшей еще в употребление.

Далее события разворачивались стремительно. Захрапев, Индрик рванулся вперед и, навалившись на круп выбивающейся из сил косматой лошадки, впился зубами в плечо наездника. Запрокинув голову, тот обратил к Сподобскому искаженное гримасой ужаса и боли лицо и, потеряв равновесие, рухнул прямо под копыта коня. Велимир узнал его - он не мог забыть эту огненно рыжую, нахально выставленную вперед бороду - вот и свиделись.

Догнав обезумевшую, потерявшую седока, такую же ярко окрашенную, как и волосы наездника, лошадь (какая гармония!), Велимир подобрал поводья, и они наконец остановились. Далеко позади погонял свою гнедую Юсуф, награждая злополучное средство передвижения непереводимыми эпитетами. Связанный на некоторое время затих, но ненадолго - вскоре он уже активно двигался внутри импровизированного кокона.

- Развяжи…, сними с лошади, - кричал пленный, перемежая свою речь отборной бранью. - Отцу скажу, сука…, пес, холоп вонючий! Сам казнь придумаю… палками по глезнам… до смерти! Своими руками оскоплю! До самой зимы в яме сидеть будешь! Ничего не пожалею, как у гуся зоб твой поганый жирной пищей набивать буду, чтоб захлебнулся ты, нечестивый, в собственном гомне, стерво!

"Господи! - ужаснулся Сподобский, - да кто же это там? Может зря я его спасал!?".

- Эй! - робко позвал Велимир, - потерпи, сейчас помощь подоспеет, развяжем, а то конь рассвирепел, боюсь, укусит кобылу твою, а она и так еле на ногах стоит, еще придавит.

- А ты кто таков!? Говори имя - бесермен или православный, отвечай сей час!!! - срываясь на визг, закричал связанный.

…Наконец-то Юсуф принял поводья, быстро вбил в землю штырь и привязал лошадей, пока Велимир распутывал веревку на шее тяжело дышащего пленника, отплевывающегося от попавшей в рот рогожи. Потом, уже вместе, они разрезали путы на ногах и осторожно сняли рогожу.

Взору Сподобского предстал молодой человек, вероятно, почти ровесник, с красным, натертым грубой тканью лицом. Ноздри его раздувались, глаза метали молнии. Велимир обернулся к Юсуфу, но тот, упав на колени и пригнув голову, так прижался к земле, что, казалось, готов был сквозь неё провалиться. Недоумевая, Сподобский на всякий случай отвесил низкий поклон.

- Будет кланяться, освободи руки! Или ослеп!?

Велимир недовольно покосился на пышущего гневом и презрением юношу, но тот ничего не заметил - его внимание было приковано к лежащей в нескольких десятках метров фигуре рыжего оборотня - ополченца. Спустя мгновение бывший пленник посмотрел на свои растертые в кровь запястья, поджал губы и на непослушных ещё ногах как мог быстро направился к поверженному врагу. Судя по предыдущим высказываниям, Сподобский подумал, что увидит сейчас самую жуткую сцену в своей жизни, но против ожидания, тот начал очень бережно осматривать своего похитителя.

- Юсуф, - тихо, не меняя позы, позвал Велимир, - Юсу-уф, кто это? Вижу, ты знаешь…

- Царевича это, царевича - великая господина, о Аллах; Господина наса Исуса Христоса, - отплевываясь от травы, прошептал татарин, прижимая голову еще плотнее к земле.

- Живой, - услышали они радостный голос княжича, - вылечу. Лучших лекарей найду, один-то известен!

Он радостно поспешил ко второму, который так и лежал на спине, раскинув руки, крепко прикованный за ногу к своей лошади. Велимир подтолкнул Юсуфа, и они также приблизились к распростёртому на земле телу, где Юсуф снова пал ниц, ещё глубже зарывшись лицом в пожухлую траву.

Царевич присел и осторожно сдвинул надвинутую на глаза шапку. На голове, наискось, спускаясь на лоб, багровел налитый кровью рубец, злоумышленник не шевелился. Настроение наследника престола резко переменилось.

- Сдох! - со злобой выдохнул он. - Сдох, собака! - Вскочив на ноги, он принялся в бешенстве пинать неподвижное тело, повторяя один и тот же риторический вопрос. - Ты почему сдох!? Почему!? Почему!? - кричал он дискантом, размазывая грязь и слёзы по воспаленному лицу.

Онемев от удивления, стоял Велимир, наблюдая дикую сцену. Но вот, один из беспорядочных пинков достиг чувствительного места и спутник рыжебородого вздрогнул и глухо застонал.

- Ой, и этот…, и этот - оба живы! Услада неизреченная - теперь потешимся, - простодушно делился он радостью, улыбаясь и всхлипывая одновременно. - Эй, боярин, - вскричал княжич, - скачи за своими, да коня не забудь достойного или мыслишь на клячах этих меня трясти?!

- Я тем временем с игрушками своими побуду - постерегу, а холоп твой пусть их повяжет. Слышишь, ты, пес, вставай, хватит землю жрать, успеется, пока послужи мне, не одному твоему хозяину исправным слугой государю быть, пришел и твой черед. Вязать-то умеешь? - он в упор уставился на Юсуфа. - Вижу по рылу твоему бесерменскому, что мастер… Да начинай же, сучье вымя, удавлю!

Велимир уже минут двадцать скакал во весь опор. Проезжая Заречье, он отметил примерное место нахождения будущей шаболовской телевышки и через короткое время достиг подворья Василия Никифоровича.

Напуганный Юсуф, опутывая бывших похитителей, заодно обследовал их члены и в восхищении цокал языком, определяя урон, нанесенный противнику его учеником.

Как всякий наставник, слегка принижающий успехи воспитанника, он втайне испытывал великую гордость за подопечного. Юсуф полностью погрузился в свои блаженные мысли, но это было неважно - для того дела, которым он сейчас занимался, хватало одной спинномозговой памяти. Несмотря на то, что руки его всё ещё дрожали, каждая петля и новый узелок, производимые потомственным торговцем живым товаром, оставляли всё меньше надежды для злодеев, лишая их последнего шанса на освобождение.

 

 

***

Очень жарко, но ничего не поделаешь, теперь во что бы то ни стало надо стоять здесь в ожидании события, которое изменит всё. Вытащив из-за пояса большой льняной плат, он сделал вид, что вытирает лицо, ткань для этого совершенно не годилась, но ничего, зато не порвётся… Тележка и жбаны брошены посреди площади - теперь они не нужны. Его жизнь либо круто изменится, либо закончится сегодня же.

Он обернулся и посмотрел на митрополичий двор - три каменных кельи с подклетями. В голову лезла всякая чушь. Например, он никак не мог вспомнить, сколько раз этот самый двор горел - два или больше? Взгляд остановился на "Святых воротах" - пока никого не видно, а должен появиться митрополит со своей свитой, тогда можно будет ждать и ЕГО появления. Важно не ошибиться. Движения должны быть точными и быстрыми. Как назло, много народа, хотя… было бы мало, злоумышленник и не показался бы.

А вот и владыка Симон… Теперь надо ждать шествия со стороны великокняжеского дворца и выбрать место собственной дислокации, и тут также нет права на ошибку.

Всё же почему такое событие, как покушение на жизнь князя Василия-Гавриила, не нашло отражения в летописях, ведь заговорщики постарались, продумали каждый шаг для того, чтобы событие прозвучало в веках, ужаснув своим кощунством. Задумать цареубийство в день Преображения Господня, нанести удар не только по Княжескому Дому, но по всему Православию. Доказать, убедить всех в несостоятельности Нового Завета: смотрите, мы это сделали, и никто нас не наказал, не покарает и впредь.

"Копячася в сонмы, поострялись на многие стремления и на великое земли неустроение, нетишину хотячи ввести, мятеж велик и расколу в Святей Божьей церкви".

Доказать, что святыни - просто картинки, куски дерева и металла, а не подобает же рукотворение почитать за святыню. Так говорили ретивые последователи ереси и глумились над святыми крестами, вязали их на нечистых птиц: "…Ворон де летает, а крест на нем вязан деревян, а ворона де летает, а на ней крест медян. Ино таково наругание: ворон и ворона садятца на стерве и на калу, а крестом по тому волочат", и, указывая на то, повторяли: "Вот смотрите: никто же меня не наказал, не покарает и впредь".

Некоторое время назад, в разговоре с Прохором, он умолчал о многом. Этого говорить нельзя. Нужно молчать о том, как Иван III, очарованный обходительностью и книжными знаниями новгородских ересиархов, переселил ко двору многочисленную компанию, так сказать, "просветителей". А также и о том, почему лишили сана митрополита Зосиму. Человек, стоящий на страже Православия, уличен в пьянстве, мздоимстве и, как говорят, содомском грехе - кощунственно! Если так, то активно потворствовать распространению ереси кощунственно вдвойне. Плодородная почва для крамолы.

Как ни прискорбно, есть к чему прицепиться: "Попы-то по мзде поставлены, а митрополит и владыка по мзде же ставлены"; "ядят и пьют с пияницы и взимают от них злато и сребро и порты дерут от живых и мертвых". Если таковы духовные учители, то каково же искушение для верующего?! Никто сейчас не наказал, не покарает вовеки.

Были борцы с ересью, есть и сейчас, но ему много легче, он точно знает, кто есть кто, и сумеет поставить все точки над "и". Подобно священному Геннадию, "яко лев пущен бысть на злодейственые еретики,… ногты своими растерзая тех скверныя утробы, напившаяся яда жидовскаго, зубы же своими сокрушая, и растерзая, и о камень разбивая".

Очень давно, еще в далеком теперь будущем, думая о потере Божьего Рая, он сделал для себя вывод, что банальное кувыркание в эдемских кустах не есть главная цель, это лишь безотказная приманка, таящая в себе нечто более значительное и коварное, связанное с проблемой непослушания, непокорности; с бездумным использованием Божественного дара самостоятельного выбора. Сделать не так - просто для того, чтобы по-другому и во что бы то ни стало. Отказаться от Божественной эволюции, извлекающей человека из мерзости греха, созидающей духовное существо, отвергнуть Бога во имя сиюминутных перемен…

О-хо-хо… Столько прекрасного заложено в человеке Господом, и как метко всё изгажено забавной сладострастной змейкой, посеявшей только одно малюсенькое семечко греха, но, как видно, на благодатной почве…

Он начал поспешно осматриваться, поскольку заметил первые фигуры, отделившиеся от дверей государевой резиденции. "…Когда поравняются, чтобы вместе пройти в Успенский собор…". А где они поравняются? До икоты запуганный Прохор услышал многое, но, как всегда, не хватало какой-то мелкой, но необходимой детали для того, чтобы быть более уверенным в успехе предприятия. Как угадать, где сойдутся?!

Стоп! Эта церемония происходит не в первый раз, значит, люди должны занять места, чтобы и не мешать проходу (иначе стража применит силу не задумываясь), и, в то же время быть как можно ближе к месту событий.

Он отошел немного в сторону и сразу увидел то, что было нужно. Все правильно. Именно в этом месте и произойдет встреча. В своём желании получить хоть что-то у власти, представленной сегодня сразу в двух ипостасях, стоявшие плечом к плечу люди очерчивали своими телами дорогу до самых дверей храма. Теперь нельзя было терять ни минуты, тем более что он заметил ЕГО. Если не знать о том, что должно произойти, никто не обратил бы внимания - незаметный человек, впрочем, даже слишком. Стараясь не привлекать внимания, он начал несуетливо, но настойчиво пробираться к тому, кто также ждал судьбоносной встречи.

Как раз вовремя. Не успел митрополит ответить благословением на поклон государя, как с больной, якобы, руки лиходея была сброшена повязка, и блеснули лезвия коварного двухстороннего кинжала. Всё произошло быстро. Даже стража не успела отреагировать, только заголосила убогая карлица, стоявшая по левую руку. Они были уже рядом, и когда злодей ринулся вперед, он опередил его всего на один шаг, но этого было достаточно.

Не обращая внимания на перекошенное злобой лицо цареубийцы, он, не мигая, следил за побелевшими от напряжения пальцами, просунутыми в прорезь между двумя смертоносными лезвиями. Оказавшись на пути наёмника, он закрыл собой молодого Князя, не исключая возможности нападения на себя сзади, - стражники могли не разобрать, кто есть кто. Но нужно всего несколько мгновений - просто промелькнуть между ними - злодеем и предполагаемой жертвой; кроме того, он давно решил рискнуть.

Игра стоила свеч - в своей жизни он не встречал людей, которым выпадала возможность попасть в прошлое и изменить ход истории, и он не хотел упустить такой шанс. Извести будущую революционную заразу на корню, уничтожить ростки первородного хамства - вот дело, ради которого стоило рисковать всем.

Попасть на самый верх, добиться власти, вернее, возможности влиять на власть имущих и работать, работать не покладая рук, - выявлять, разыскивать, изолировать от общества любым способом. Бороться с ними их же методами - насаждать доносительство во всех его видах. Неинтеллигентно, господа офицеры? Плевать! В конце концов, интеллигенция в первую очередь ответственна за октябрьский переворот.

Он не снимал вины и с себя. Русский интеллигент… Когда-то это было высокое для него звание, настолько высокое, что он даже считал нескромным причислять себя к этому слою общества. Теперь же всё изменилось…

"Вот их-то и нужно выводить в первую очередь, "…таяхуся яко же змиеве в скважине …", - думал он. - И как бы глупо это ни выглядело, выводить именно сейчас, в самом начале шестнадцатого века, когда их единицы, а он знает, где искать".

Он заранее вынул из-за пояса свой большой платок и, вытирая лицо, незаметно обернул его вокруг ладони, оставив свободным достаточно длинный конец. Два года - немалый срок, только бы не подвели мышцы, отвыкшие от подобной акробатики.

Кого же молить о помощи в таком страшном деле? Если он прав, то, конечно же, Бога, а он уверен, что истина на его стороне. Не обращая внимания на взметнувшиеся в удивлении густые брови великого князя, на то, как отшатнулся его сын и, побледнев, замер внук Димитрий. Не замечая, как всплеснула руками деспина Софья, и стиснула зубы любимица народа, вдовая княгиня Елена, он молниеносным движением, действуя подобно китайской гимнастке с лентами, накинул свободный конец платка на оружие. Плотная ткань, наткнувшись на острие, дважды обернулась вокруг руки, сжимавшей кинжал. Теперь осталось только, уходя в сторону, рвануть платок на себя, одновременно делая замах для удара.

Действия были настолько необычны, что повёрнутый на девяносто градусов, потерявший равновесие противник какое-то мгновение пребывал в растерянности, но этого хватило для того, чтобы, отпустив платок, нанести основанием ладони прямой сокрушительный удар в переносицу. Содрогнувшись всем телом, убийца закатил широко открытые глаза и рухнул лицом вниз, пронзая грудь лезвием, созданным чьим-то извращенным умом. Вздох удивления и ужаса прошел по первым рядам толпы, превратился в ропот на её окраинах и вернулся к месту событий оглушительной тишиной.

Первым пришел в себя митрополит Симон. Ситуация, не подобающая сану, заставила его круто развернуться и поспешить в свои покои в сопровождении перешёптывающихся иподьяконов.

Князь скользнул взглядом по мёртвому телу и внимательно посмотрел на одетого в крестьянское платье, ладно сложенного человека, застывшего в земном поклоне у его ног.

- А ну, в железо его, - вскричал опомнившийся начальник стражи, и ничем не примечательный голос показался очень знакомым. - А ты, Микита Данилыч, расспроси его потом хорошенько, уж не подельник ли он… того, ну…, этого?

Несколько стражников кинулись было в готовности рьяно нести государеву службу, но остановились, повинуясь властному жесту.

- Встань! Откуда и чей будешь? - царь с интересом рассматривал странного незнакомца, своей внешностью не подходящего ни к одному сословию. Никакого намёка на дородность - жилист, мускулист. Одет как крестьянин, в то же время осанка и манера держаться…, да что там манеры - невероятная ловкость, которой не видел он не только у лучших кулачных бойцов, но и у наемных поединщиков, а он и тех, и других повидал немало.

Может, из ратников? Но тогда кто-кто, а он-то уж должен был слышать о чудесных воинах, которые совершенно безоружными выходят победителями в схватках с наемными убийцами, причем те и пальцем не успевают пошевелить. Голова не брита, стрижен по-крестьянски - волосы недлинные, но своих опальных он и так помнил отлично, хотя и делал вид, что забыл имена. Кроме того, удивляло то, что речь незнакомца была по-книжному, неестественно правильной. - Как зовут?

- Василием, Государь, - отвечал он, не поднимая глаз. - Василий, Никифоров сын, из Беловых, - больше ничего не помню.

- Как узнал о крамоле? - царь, наклонил голову и лукаво прищурил глаза. Он не упустил из внимания фразу, свидетельствующую о частичной потере памяти, но не стал отвлекаться: сейчас это не было главным.

- Не знал я, - не моргнув глазом, соврал бывалый конспиратор. - Когда стоял рядом, заподозрил неладное - злодей все время повязку на руке теребил, а когда Его Высокопреосвященство из покоев показался, человек этот узелок на тряпке развязывать стал. Остальное ты видел, Государь.

Князь Гавриил стоял, напряжённо прислушиваясь к разговору, который вел его отец. Почему так интересовал его этот человек? Почему он, Божиею милостию будущий Царь и Великий князь Василий Иванович, всея Руси Самодержец Владимирский, Московский, Новгородский…, далее шел длинный перечень городов, земель, стран, чей он будет Царь, Государь и Великий князь, да и иных государств Государь, Повелитель и Обладатель, не хочет, вдруг, отпускать от себя какого-то оборванца? Конечно, только что он, возможно, спас ему жизнь, рискуя своей собственной, но все должны поступать именно так: жизнь за Царя - великая честь.

Наградить достойно да и отправить восвояси. Но нет, непреодолимо тянуло к этому человеку, будто была известна незнакомцу какая-то заповедная тайна, обладать которой князь желал страстно и познать которую страшился, будто бы от неё зависело будущее всего государства. Да ещё отдалось в голове и бросилось кровью в лицо имя спасителя, грозя грядущему будущим тезоименитством своим и предрекая неведомую, возможно, страшную судьбу.

- Говоришь ладно… - великий князь никак не мог отделить ложь от правды. До сих пор ему это удавалось легко - никто не выдерживал его пристального взгляда, этот же держался уверенно: либо он действительно говорил правду, либо виртуозно лгал. Живя в окружении придворных, на первое он не надеялся, но и альтернативу принимать не хотелось. Скорее бы решиться на что-то. Может, на самом деле, в оковы его? Объявить заговорщиком да в острог, только содержать особо, чтобы приехать и говорить. Говорить обстоятельно, запоминая всё, потому что каждое его слово на вес золота…

Наваждение! Царь еле заметно вздрогнул и, удивляясь собственным мыслям и словам, торжественно произнес.

- Православные! Только что на этом месте был повержен злодей, искавший погибели вашего Царя. Ибо желать смерти наследника царского престола то же, что лишать жизни его родителя.

Покусившись на жизнь своего государя, уподобил он себя даже не Каину, но самому врагу рода человеческого - сатане во злобе его и зависти. Потому и правосудие Господне свершилось сей же час, избрав карающей десницей своею светлого воина, вложив в члены его такую силу, такие умение и стремительность, что и оружнику было не одолеть безоружного.

Он обвел удовлетворенным взглядом онемевшую от его пламенной речи толпу и продолжил.

- Князь Гавриил, сын мой, подойди. Ныне явил нам Господь чудесное спасение твое, потому тебе и жаловать, избавителя. Подумай, как сделать это лучше, а что до милостей…, - он сделал паузу и повернулся к Белову, - Поживешь пока, Василий, у Микиты Данилыча. Береги его, Микитка.

- Встань, Василий Никифорович, - снова обратился он к Белову, успевшему уже во второй раз (вполне достоверно изобразив подобострастие) упасть на колени, - и служи своему Царю так же верно и далее.

- Прав государь, прав наш батюшка царь, - набирая силу, гудела толпа. - Многая Лета!

Иоанн III резко развернулся, и процессия поспешила покинуть ристалище. За Царем, не разбирая дороги, последовало волнующееся людское море, чуть было не затоптав спасителя.

Все стихло, остались только Белов, Микита Данилыч да ещё несколько стражников убирать мёртвое тело.

Он подождал немного, пока медлительный Микита, собравшись с мыслями, наконец, изречёт: "Ну, пойдём, что ли, домой?", - и зашагал вслед за ним навстречу грядущим переменам.

***

Приняв от Акулины прокипячённый хирургический инструмент, Василий Никифорович проводил осмотр пленённых злодеев, попутно оказывая им первую медицинскую помощь. Неохотно подчиняясь требованиям царевича, который проявил к действиям доктора живой интерес, он скупо комментировал свои действия, стараясь не перегружать речь медицинскими терминами.

- Сейчас надрежем кожу и выпустим кровь; это избавит раненого от лишних страданий… - Он поднял скальпель, который, поймав лучик солнца, заблистал полированной поверхностью. Когда доктор для большей устойчивости возложил левую руку на плечо связанного по рукам и ногам пациента, лежавший подобно мертвому соратник красной бороды вдруг страшно округлил глаза и забился в каком-то невероятном припадке ужаса, издавая заткнутым ртом глухие стоны.

- Благослови хотя бы кляп вытащить, царевич, что же это за лечение такое?!

- Нет на это моего позволения - так режь собаку!

- Не бойся, - глядя в глаза пленному, вздохнул Василий Никифорович, - больно не будет.

- Как так!? - с обидой вскинулся наследник, - отчего же не будет!? А вот как я батюшке пожалуюсь!? Да разве ты мастер после этого!?

- Я лекарь, стало быть, с помощью Божией, мастер избавлять людей от боли. А иных мастеров, княжич, у тебя и без меня в достатке.

- Молчи! - взвизгнул царственный отпрыск. - Слышали дерзостей твоих довольно! Не любишь меня! Никто не любит! Деспина Софья ковы строила! Отраву подливали - не удалось, так зарезать хотели… Один дедушка был за меня, говорил: "если батюшка помрет, тебя, Димитрий, на Царство буду венчать, по Византийскому чину как Царя истинного"!

Тем временем Василий Никифорович, не обращая внимания на приглушённые кляпами вопли, уже приступил к операции. Это не ускользнуло от внимания княжича, и он, стиснув зубы, со злобой толкнул доктора под локоть, но, вероятно, имевший уже печальный опыт придворный врачеватель, величаво уклонившись, диверсии не допустил.

- Не балуй, княжич, - с поклоном произнес доктор, - сам же приказывал лечить. Что, если умрет? Меня винить будешь или как?

Заскрипев зубами, наследник сделал несколько шагов назад и поравнялся с Велимиром. Он тяжело дышал, и было заметно, что ищет возможности выплеснуть своё раздражение на первого встречного. Сподобский не знал, как вести себя в подобной ситуации, и на всякий случай сделал вид, что внимательно наблюдает за действиями Василия Никифоровича.

Тем временем, бывший заведующий медпунктом советской сельской школы, ставший за годы своего пребывания в "средневековье, опытным военно-полевым хирургом", закончил делать надрез и ловко подставил комочек сфагнума, моментально впитавший в себя кровь из обширной гематомы. Затем, окунув специально приготовленный для этого лоскут мягкой байки в какой-то отвар, обмыл кожу вокруг небольшой ранки и, не жалея мха, сделал перевязку. "Хорошо влагу впитывает: в двадцать пять раз больше своего веса. Кроме того, если воспаление, то гной не застаивается, а оттягивается дальше от раны", - обмывая руки в свежем отваре, заметил Василий Никифорович и приступил к осмотру главного похитителя.

Рыжебородого сильно трясло, и он, не владея собой, издавал глухие, прерывистые стоны. Василий Никифорович повернулся.

- Прикажи развязать, князь, этот так не выживет.

Царевич насупился и нехотя кивнул. Тотчас путы были разрезаны. С одеждой пришлось поступить так же - попавший под коня разбойник дико кричал даже от малейших прикосновений, причинявших, по-видимому, невыносимую боль. Бегло осмотрев пострадавшего, Василий Никифорович, помимо множественных ушибов и ссадин, нашел переломы двух ребер, руки, голени, и тут взгляд его упал на плечо рыжего заводилы.

- Святые угодники, - он в растерянности повернулся к Сподобскому.

Велимиру показалось, что доктор пристально смотрит ему в рот и, густо покраснев, пробормотал:

- Индрик укусил - конь, которого вы мне подарили, потому этот с лошади и свалился…

Всё еще удивляясь, Василий Никифорович вернулся к процессу лечения, а Димитрий Иоаннович неожиданно развеселился. Он громко, с удовольствием хохотал и, выбивая дружеским похлопыванием пыль из плеч Велимира, стоявшего рядом, пообещал пожаловать коню золотую сбрую.

Начались приготовления к наложению гипсовых повязок. Трудами Василия Никифоровича эта процедура уже никого почти не удивляла, но по-прежнему вызывала неподдельный интерес. Как он сам рассказывал, в начале было нелегко, особенно с отвердевающим компонентом.

Однажды, желая угодить лекарю, родственники больного принесли самое лучшее, что могли себе представить. Не подозревая подвоха, Василий Никифорович быстро наложил намоченные в древнем строительном материале бинты. Потекли дни, когда же подошло время полного выздоровления, начались по-настоящему серьёзные проблемы. Сделанный на совесть раствор непозволительно долго застывал, зато в конце положенного срока так отвердел, что пришлось приглашать каменотёса, который подобно Микеланджело в течение недели отсекал по крупицам всё лишнее.

Пришлось самому, на базе "парижской штукатурки²", изготовить материал, не уступающий, а в некоторых случаях и превосходящий медицинский гипс. Он получился более пористым, легким и лучше пропускал воздух, позволяя коже дышать.

Василий Никифорович держал рецепт состава в строгом секрете, и вполне понятно, что вскоре внимание присутствующих целиком приковал к себе большой медный таз с водой, который под руководством Акулины принесли дворовые мужики. Улучив момент, когда придворный травматолог стал укладывать туда подготовленные заранее пересыпанные белым порошком бинты и присутствующие, затаив дыхание, плотно окружили место действия, Велимир незаметно вышел на подворье.

***

Он точно знал, что должен сделать, но старался не думать об этом, забивая голову посторонними мыслями - важно было сохранить фактор неожиданности.

Сосредоточившись на том, что ищет уединенное место, Велимир дошел до частокола, которым был обнесен двор. Наконец, взгляд его остановился на большой, необходимой в случае осады куче камней, среди которых имелся один с гладкой плоской площадкой наверху - в правом нижнем углу виртуального экрана замерла, изнемогая от неизвестности, кровавая точка.

"То, что надо!", - мрачно улыбнулся Сподобский. Он взял один из булыжников, взвесил его в руке и, собрав весь негатив, накопившийся за день, достал джампер и положил его на импровизированную наковальню. "Мне терять нечего", - с обреченной злобой начал внутренний монолог Велимир. - И, если ты не заработаешь, разобью к ядрене фене. Кроме того, вскоре, вероятно, получу должность при Дворе да и останусь - теперь не пропаду. Итак: раз, два, три!" - он с силой ударил булыжником по камню рядом с джампером.

Ему действительно показалось, что он уже ненавидит это маленькое подобие гидры с вылезающими сладострастными щупальцами. "Демонстрационная версия! - подумал Сподобский, - теперь релиз!". Неожиданно в нём вскипело самое настоящее негодование. Он вспомнил, насколько бережно, даже трепетно заботился о холдере, как восхищался этим, с позволения сказать, оборудованием, отплатившим ему чёрной неблагодарностью. В глазах потемнело от обиды и, сжав побелевшие от гнева губы, он замахнулся…

Велимир остановил орудие кары в нескольких миллиметрах от мигающего рисового зёрнышка - все, что осталось от максимально сжавшегося джампера. По экрану плавно перемещалось знакомое сообщение о десятикратной потере мощности. "Это всё, что ты хочешь мне сказать? Хорошо же, в третий раз, думаю, не промахнусь!".

"Компания "Джамп энд бэк" считает необходимым предупредить о высоких штрафных санкциях за умышленную порчу оборудования!".

"Ах, вот как!? А кто же мне говорил об устаревшем устройстве, неужели почудилось?".

"Успокойтесь, помните, что нервные клетки в вашем случае не восстанавливаются. Предлагается решить конфликт более дипломатично".

"Почему программа не реагирует на команды?".

"Доступ к данной информации блокирован для клиента".

"Ах, так!?".

"Остановитесь, ваши мыслеобразы пугающе убедительны - в случаях отказа пользователя следовать инструкциям предусмотрено наказание в виде временного лишения возможности консультаций".

"Временного!? Да ты полтора года была как мёртвая, я чуть было не погиб по твоей милости! - Велимир кипел от негодования. - Нет, всё же следует растереть тебя в порошок!".

"Согласна на компромисс!".

"Никаких компромиссов - работаешь по первому требованию, иначе…, - Велимир покачал в руке булыжник. - И не вздумай шутить со мной, никакой самодеятельности - расплющу! И ещё… погубишь меня - пропадешь сама: потеряешься во времени и сгниешь вместе с голодным холдером. Будешь работать плохо - сдам компании, а там тебя, как пить дать, подвергнут утилизации, со мной же ждёт долгая творческая жизнь - выбор за тобой".

Сообщения не последовало. Вместо этого джампер увеличился до нормальных размеров и в знак согласия энергично зашевелил всеми щупальцами.

Возвращение Велимира не осталось незамеченным, но объяснять ничего не пришлось - царевич Димитрий был в хорошем настроении и много шутил (если так можно сказать), намекая на слабый кишечник Сподобского. Велимир тактично улыбался, думая о том, что наследник дурно воспитан.

Стол был уже накрыт - Василий Никифорович давал импровизированный обед в честь княжича. По его словам, угощение ожидалось скромным, но Димитрий, против ожидания, не стал возмущаться, а удовлетворенно закивал. Оказалось, что ест он довольно мало. Несмотря на неукротимый нрав и взрывной характер, он внял советам придворного доктора и, видя перед собой печальный пример отца, вынужденного держать строжайшую диету, порой даже голодать, не чревоугодничал, чем вызывал недоумение у боярства, а у некоторых его представителей - откровенное недовольство. Несдержанность и максимализм молодого наследника играли ему плохую службу, а периодические высказывания о введении в государстве всеобщего диетического питания воспринимались угрозами и производили панику среди знати, привыкшей почитать дородность синонимом благодетели.

Вообще, этот молодой человек был полон сюрпризов, например, за столом он неожиданно проявил себя как тонкий политик. Произнеся небольшой спич, он упомянул о геройском поступке Велимира, сказав, что "аще же люди подобны… не пояти супостату… державы крепкыя…". Далее его слова, мало отличавшиеся от подобных высказываний двадцать первого века, показались пресыщенному информацией Сподобскому весьма банальными, хотя и звучали на древнерусском несколько основательнее.

Человек, посланный Василием Никифоровичем сообщить о чудесном спасении наследника престола, вернулся в сопровождении десятка придворных и слезливого дядьки - воспитателя высокородного отпрыска с младенчества. Воспитанник на причитания чадолюбца ответил великодушным воздыханием и сказал, что де "один ты меня и жалеешь, Офонька".

Офоньке было, по меньшей мере, лет семьдесят - в ответ на ласку он безнадежно разрыдался и стал вытирать слезы и пот, струившийся по лицу, попутно сморкаясь в тот же огромный, видимо, носовой платок. Бояре, желавшие показать, что также в поте лица служат государю, поспешили достать и свои платки, чтобы приложить их к сухим глазам.

Не обошлось без княжеского летописца, которому было строго наказано записать всё со слов непосредственных участников. "И тут интервью берут…", - подумал Велимир. Он скупо рассказал о том, как заметил злоумышленников, как отбил царевича у злодеев, и благодарный писец удалился расспрашивать Юсуфа. Интервьюировать князя Димитрия было абсолютно ни к чему, так как его роль, пронизанная стойкостью и особым героизмом, априори являлась основой повествования, а с учётом тёплых слов в адрес спасителя приобретала выгодное благородное обрамление.

Когда царевич определил место для Велимира одесную подле себя, никто из присутствующих даже не помыслил о том, что Сподобский (по крайней мере, ему так показалось) кого-либо подсидел. Напротив, все оказывали ему почести, и никто не спрашивал, кто он и откуда появился, хотя было очевидно, что нестерпимое любопытство мучило всех.

Князь Иоанн был недоволен решением сына остаться в гостях после столь волнующих событий и настаивал на прибытии во дворец, но в конце концов смягчился и разрешил, послав всё же к подворью доктора солидную стражу, на всякий случай.

Приступили к трапезе, которую дипломатичный Василий Никифорович организовал, по мнению Велимира, на широкую ногу и сильно поскромничал, намекая на её скудость.

Настало время Чаш Государевых - по сути, тостов о здравии и величии князя Иоанна, пить нужно было до дна. Еще раз пересчитав придворных, Велимир пришел в замешательство - он хорошо запомнил злополучное "утро после казни". Но, к счастью, за столом не оказалось ни грамма хмельного - княжич не только не чревоугодничал, но и не пьянствовал. Теперь слова Василия Никифоровича больше не казались Велимиру пьяной шуткой - сухой закон, свирепствовавший в государстве, по мнению большинства, был принят благодаря стараниям царственного отрока, внимавшего наставлениям доктора о здоровом образе жизни.

Царевич Димитрий из своих рук налил спасителю морса и улыбнулся. Странно, но когда они встретились глазами, Велимир, если бы не слышал собственными ушами страшных проклятий и угроз, никогда не поверил бы, что этот сероглазый человек с добрейшей улыбкой способен на какую-либо жестокость.

Вскоре Сподобский прочувствовал сполна, насколько всё непросто в Ивановом царстве. Находившийся справа от него тучный боярин, чьё место он теперь, по всей видимости, занимал, улучил момент и, когда князь увлёкся беседой с боярином левосторонним, налил в кубок героя какого-то довольно крепкого напитка. Пришлось выпить…

Велимир строго по протоколу о хороших манерах "отер уста" краем скатерти и испытующе посмотрел в утопающие на лоснящемся лице глаза соседа. Елейная улыбка растянула губы доброхота, восседавшего в величественной позе. Он еле заметно покивал огромной бородой, всем своим видом давая понять, что с ним не пропадёшь.

Тщетно Сподобский пытался, образно говоря, поймать услужливого соседа за руку, дабы остановить безобразие - через пару восхвалений он опять чуть не поперхнулся, глотнув из чаши горькой настойки…

Мимо проносились обрывки фраз, издалека задевая хмельной разум. Поблескивая скулами, удовлетворенно покачивал бородой-опахалом его угодливый виночерпий.

- … Дай Бог, здрав был Царь государь наш, князь Великий Иван Иванович на Многия Лета…

- … а с нашим государем царевич Димитрий и с бояры…

- … и с христолюбивым воинством, и с доброхоты…

- … а кто ему, государю, добра хощет, были бы здравы и спасены на Многия Лета, и в домы их всякоя благодати…

- … подай же ему, Господи, государю, чего у Господа Бога желает благих…

- … а государя рука высока была бы над всеми супостаты: от латыньства, от бесерменства и от всех врагов…

- … и глаголим единогласно: "Сотвори, Господи, по Милости Твоей, и даруй многое благоденьство царю нашему, государю нашему, князю Ивану Ивановичу"…

Застольный заговор раскрылся внезапно. Велимир, заедающий очередную чашу заячьей ножкой, неожиданно громко икнул. Царевич вздрогнул и обернулся. Тут он и заметил руку, подносящую тайный сосуд к бокалу Сподобского, у которого уже не было сил, чтобы перекладывать сказанное на современный ему русский.

- Аз сплю - сердце бдита. А ну, Дорофейка, подай-ко!

В наступившей тишине повеяло зловещим спокойствием. Пойманный с поличным, ковщик неловко привстал, протягивая хмельное зелье. Совершавший до этого момента величавые движения наследник вдруг стремительно вскочил и, перегнувшись через стол, запустил пятерню в роскошную бороду боярского дитяти.

- Ах, ты единец блядивый! Аще како не ведаешь, искуситель коварный, яко от пияньства ох и убожие злое привязуется. Албо не зришь, агнца невинного пред лице твое окаянное, аль залиты зраки твоя, злыдень пьяньчивый, - размеренно выговаривая озорнику, княжич в ритм чеканным фразам все сильнее дергал его за волосы, и в такт увещеваниям щелкали зубы стоящего в полупоклоне Дорофея.

- О ком молва в людех? О пианици. Кому оханье велико? Пианици. Кому горе на горе? Пианици! Пианици! Пианици! - экзекутор без предупреждения разжал кулак, и грузный Дорофей завалился на лавку, чуть было не стянув скатерть со стола.

- Воистину писано: "Свиния бо аще где не внидет, да рылом тычет", - княжич стряхнул на пол пучок бороды, застрявший между пальцами. - Посадить Дорофейку при дверех! Поди вон, холоп - нет нужды в тебе боле!

Трудно сказать, что подумал Велимир. Возможно, его некстати рассмешила бурная сцена, или он посочувствовал униженному при всех Дорофею, неизвестно. Первое, что услышал его незащищенный от боли мозг, был женский голос.

- Кречет наш, Велимирушка, яко умаялся, супостаты побиваху…, - и прохладное прикосновение шелковых пальцев к воспаленной голове. Голос напомнил что-то, и он простонал, еле ворочая языком.

- Мама, мама, я не хотел, я нечаянно… Дай попить, пожалуйста.

Легкие шаги, шорох одежды и долгий вздох, а вместо ответа хриплый голос Юсуфа:

- У, шайтан пьянивый!

Разум с трудом вникал в смысл разговора. Разгорающееся чувство вины было частично погашено размеренным голосом Василия Никифоровича. Смысл произнесённого сводился примерно к следующему: Велимир действительно не был виноват.

Доктор был почти уверен, что Дорофей умудрился каким-то образом подсыпать "дурману в питие", и если бы царевич вовремя не вмешался, то неизвестно, чем бы все закончилось. Он попросил положить капустный лист на голову больного и назвал помощницу Настей. Велимир приоткрыл один глаз. Сверкнула ослепительная вспышка, вызвав новый приступ боли, но хватило мгновения, чтобы понять - это была она, та самая девочка из будущего, повстречавшаяся в прошлом.

- Как красиво, - шептал непослушным языком Велимир. - Анастасия…

Он снова заснул, и его больше не мучили кошмары, в которых необъятный Дорофей настырно пытался сесть на грудь.

***

Пробежало несколько месяцев, и у Белова появились две по-настоящему жалованные монеты по две деньги каждая, которые он поспешил нашить на рукава нового дорогого кафтана - милости так и сыпались на него. Он по-прежнему жил у Микиты Данилыча на Зарядье, но всё говорило о том, что скоро появится свой собственный дом.

Сегодня, впрочем, как и в остальные дни, с завидным постоянством в гостях отец Досифор. Протопоп слывёт грамотным, начитанным человеком. Микита Данилыч - добрым учтивым слушателем, имеющим завидную особенность: забывать на следующий день всё, о чем говорилось накануне, если это не имеет отношения к Государевой Службе. Посему в воздухе привычно витал бы пространный, не имеющий желания зацепиться за что бы то ни было разговор. Но что-то произошло между батюшкой и его крупной, даже по сравнению с Микитой Данилычем, протопопицей, и под видом наказа рабу Божьему Микитке, собиравшемуся вскорости жениться, он без купюр раскрывал тайны женского коварства.

- А се о злых женах! - он приподнял указательный палец и сделал многозначительную паузу, обводя присутствующих горящим взглядом.

Начался Рождественский Пост. На столе дары прошедшей осени: ягода различная, яблоки моченые, овощи соленые, но отец Досифор большой любитель грибной ухи, и чтобы грибы были белые, сушеные, но не громыхали бы, как бубенцы скоморошьи, прости Господи, а вот как сейчас - мягковатые. Такие и вымачивать сильно не надо. Дух от них нежный: ещё хранит память о молодых ельничках, о штрихах кипенно-белых берёз в тяжелых дубравах, пропитанных вяжущим ароматом прелой листвы.

"Эх, отче, еще бы картошечки! Однако, терпение, по крайней мере, лет на двести, а вот сметанки можно будет добавить, но после поста…", - думал Белов. Он неспешно вкушал бульон, щедро сдобренный морковью и вспоминал свою мать, благодаря которой свято уверовал в то, что вкусовые качества блюда находятся в обратной зависимости от количества полезных ингредиентов.

Отец Досифор был сильно не в духе. Отцепив свою старую серебряную ложку от пояса, он хмурился и, казалось, что благодушие исходит от него только в те моменты, когда ароматный дымок, струящийся из миски, достигает обоняния.

- Что есть злая жена? Сеть утворена, прельщающи человеки в сластех: высокыма очима намизающи, ланитома склабящися, словесы чарующи, ризы повлачащи, ногама играющи.³ В доброте женьстей мнози погыбоша⁴.

Протопоп с умилением съел еще немного супа и, отложив ложку, отломил хрустящей корочки вместе с липковатой мякотью ржаного свежеиспеченного хлеба, внимательно съел и продолжил:

- Жены борзее собе не поимай, не аки господинъ ей будеши, но она аки госпожа ти будет.

Он опять положил ложку, горько призадумался, осторожно почесав кожу на лице, откуда редко росла борода, и сокрушенно произнёс.

- Зваху некоего на позор играния облезиян, он же рече им: "Имам дома облезияну — жену злообразну!"

- Ух, ты, хы-хы-хы, - беззвучно рассмеялся Микита Данилыч, сотрясая светлицу. - Вот так отче!

Проворная ложка отца Досифора безжалостно щёлкнула охальника по широкому лбу.

- Эх ты, попа осмеяти, то-то диво. Смотри, не зевай, ибо много помочи бесу въ женских клюках.

- Прости, отче, не гневайся! - Микита Данилыч почесал покрасневшее место. Вероятно, ему было неприятно продолжение сегодняшней беседы, и, желая перевести разговор на другую тему, он, умоляюще посмотрев на Белова, вдруг спросил:

- Василий Никифорович, будь любезен, не таи - замучило любопытство. Поведай, в какой битве ты рану свою получил.

- И то правда, а то я всех уже заучил, хотя некоторым от того пользы могло быть и более, - отец Досифор покосился на хозяина дома. - Сказывай, герой ты наш, спаситель Отечества. Вся Москва знает, только что не вопиет камнями крепостных стен своих. По слухам, молодой князь не устает вещать о подвиге твоем, - он понизил голос. - Но не единственно от того радость, что обрел он защитника и великого воина: соперник и ковщик его главный - царевич Димитрий - с того дня в подозрении вместе с матерью его, княгиней Еленой, - протопоп перешел на шепот. - Любимица-то народная о жидовской ереси главная печальница - гнездо ехидны, злобесия прибежище …

Микита Данилыч хотел было возразить, мол, не опальная ещё, а значит, протопоп слишком много на себя берет и, стало быть, может поплатиться за свое нынешнее женоненавистничество, но тот не заметил округленных глаз последнего царского гридня.

- А всему виной дьяк государев, некий Федька Курицын. Побывав в папских странах, следующих латинству, искусился прелести западной, нарекаемой "ранезанз", и вернулся, источая из собе смрад ереси, а некоторыма вдыхаима яко вони нежнейшия - так-то и свел волк злобесный вдовицу, горлицу нашу, в жидовство…⁵

- Эх-хе-хе, не преставися Великий князь Иоанн Младой, не попустил бы сраму. Царство Небесное, - он перекрестился, увлекая присутствующих. За одно только великое стояние на Угре светлая память вовек. Ужо сотворил бы нехристям обрезание широкое от педогогоны их поганыя, аккурат по самыя выи.

Протопоп расходился, казалось, он забыл уже о посте и, рискованно размахивая ложкой как орудием казни, раз от разу ужесточал наказание, вместо улик подкрепляя обвинения все более обидными для еретиков сравнениями.

Вспомнив о просьбе Микиты Данилыча, Белов решил прекратить тираду отца Досифора, слишком уж подверженного аффектации. Вместе с тем, более удобного момента для раскрытия своих планов найти было трудно.

- Что ж, любезный Микита Данилович, все мы помечены врагами нашими. Думается, у тебя больше моего, да страшней наберётся, а только-то и разница, что у меня на виду, - перед тем, как солгать, он устало вздохнул и продолжил.

- Помню какие-то обрывки из детства: большой терем, много людей, долгие морозы зимой. Помню смутно, что какой-то старый дядька учил меня сидеть в седле, как я потом охотился уже подростком. Но как только стараюсь представить отца или мать либо какие-то подробности, то голова болит сильно. Самое последнее, что не забывается - пожар. Люди чужие (единоверцы и татары), жестокая сеча - тогда-то, наверное, и ранили. Потом бегство, овраг какой-то, и больше не помню ничего. Очнулся в Коломенском, там меня Филат, Царство ему небесное, и подобрал…

Надо же, попал пальцем в небо! Иначе как понимать рассказ Микиты Данилыча?

- А что вы думаете?! Вот, будучи ещё отроком, слышал я от батюшки, как, готовя охоту для государя, решил он поставить в лощине короба с зайцами, ну, чтобы выпускать их на потраву, если не хватит тех, которые на воле. Овраг этот, сами знаете…, - он замялся, подбирая слова. - В общем, ничего хорошего там нет - нечисто, одним словом.

Протопоп побледнел, и все перекрестились.

- И вот, только он спешился да собрался спуститься, вдруг видит: снизу вроде бы дым как пыхнет, и загромыхало, затопало, разговорилось разными голосами. Оглянулся батюшка, а товарищи его далеко. Только не подумайте, родитель мой пугливым никогда не был: один на медведя ходил, и тут не испугался: притаился за кустом и ждет. Шум все ближе - разговор различает, только непонятно, что за язык, а уж кто-кто, а он-то при дворе пообтесался и, хотя сам не говорил, но иноземную речь на слух определял и сразу мог сказать, откуда человек, а тут, сколько ни слушает, никакого толка.

Наконец, ровным строем выбегают из оврага неизвестные воины, человек пятнадцать: шлем с гребнем, щит круглый, на груди латы вроде бахтерца, только на ремнях. Внизу рубаха по колено, поверх перья железные, а дальше на голые ноги странные сапоги надеты, сплетенные из ремней. Высыпали на поляну и стоят, озираются, словно никогда на свет белый не выходили. Заметили, наконец, основной батюшкин отряд, старший прокричал что-то, и, хотя выглядели они изнуренными, все, как один, к бою приготовились. Но поздно, да и сражаться особо им было нечем - вроде и не нож - долог да широк, но и не меч - коротковат, у нас с тех пор таких в тереме два было, чего ими только не делали: одних лучин, верно, воз накололи. Ну, так вот…

Ни копий, ни луков. Правда, бросили умело несколько сулиц (все, что было), ранили одного егеря. Остальные налетели вихрем, стрелами, копьями, саблями всех положили. Пока батюшка от кустов добежал, ни одного в живых не осталось. При дворе у государя тогда изографом Дионисий был с сыновьями, он множество изображений видел, Священную историю знал, как свои пять пальцев, прости, отче, - протопоп вздернулся и потянулся за ложкой, но раздумал: рассказ интересен, к тому же Микита предусмотрительно повинился.

- Так вот, когда ему начального воина привезли на показ, сказал, что одет он, подобно солдатам Пилатовым, тем, что Христа на его же, Пилатовом, подворье истязали…

При этих словах Досифор и Микита, увлекая Белова, бросились на колени и долго молились. Когда улеглась горечь невосполнимой утраты, перемешанная со стыдом за собственные мысли и деяния, недостойные спасительной жертвы, протопоп, утирая рукавом слёзы, поднял своих собеседников, и Микита Данилыч подвёл черту:

- Я ведь это к чему?! - он набрал воздуха. - Если их занесло так далеко (это же какие времена - страшно подумать), а если так, тогда может и ты, Василий Никифорович, посредством волшебства из неведомых времен сюда попал? Не колдунами ли были те чужие люди? А если не так, почему ты их вспомнить не можешь?

Все без устали стали совершать крестные знамения. Белов поддержал компанию: от греха подальше - такое да к ночи … Захватив инициативу в беседе, не давая больше возможности развивать бесконечную тему, он как можно незаметнее перешел к главному и поделился, наконец, своими соображениями по поводу заговора и того, что ему стало известно и каким образом.

***

Несколько дней прошло, прежде чем для Велимира снова засветило солнце, и понемногу он стал поправляться. Теперь место подле него всецело принадлежало Акулине, которая без устали заботилась о больном, убаюкивая на ночь невообразимыми рассказами о Лукоморье. Называя его Ивановым царством, описывала многочисленные чудеса, а также грозные победы. По её словам, именно из-за Уральских гор совершили древние русичи поход на Царьград, поставив струги свои на колёса, под красными парусами понеслись посуху, в отместку за пропавших послов безжалостно уничтожая на своём пути даже женщин и малых детей. Они почти взяли крепость, но мольба горожан к чудотворному образу Богородицы спасла столицу христианского мира от разрушения.

Но это было, когда лукоморцы уже почти превратились в варваров, а задолго до этого Иваново царство было полно величия. Он с удивлением слушал о табличках, полных учёной премудрости, о чудесных блюдцах, в которых отражались дальние страны, и о летающих колесницах, запряженных огненными конями. И изумлялся тому, что здесь это никого не удивляет.

Передавали, что Юсуф был очень недоволен: прекратились конные прогулки, и он, как всякий наставник, беспокоился о том, что перерыв в занятиях и, тем более, болезнь отбросят его ученика далеко назад, а ведь он был так близок к совершенству.

Как только Велимир встал на ноги, он первым делом посетил своего богатырского коня. Индрик обрадовался, но решил сделать обиженный вид: "Почему так долго не приходил"? Демонстративно отвернувшись от своего хозяина, будто от нечего делать он легонько бил землю копытом, издавая тихое возмущенное ржание.

Облокотившись на изгородь, Велимир молча протянул принесенное с собой яблоко. Конь покосился глазом - угощение соблазнительно поблескивало на ладони румяным глянцем. Выдержать паузу, олицетворяющую полное презрение к "бренным ценностям мира сего", Индрику удалось в течение целых десяти секунд, после чего ладонь опустела, лакомство было принято, обиды прощены, и суровый воитель, удобно поместив свою гордую голову на плече друга, тщательно пережёвывал сочную мякоть.

- Проморгала, болярин, - послышалось сзади вместо приветствия. - Протопопа Досифор проповедь говорила "зелие пьянивое обретаеши - живот теряеши".

- Ладно тебе, Юсуф, сам знаешь, не виноват я!

Несмотря на невероятный прогресс, эту военную игру Велимир проигрывал - татарин неизменно заставал его врасплох.

- Эхма, - вздохнул расстроенный учитель, - Юсуфка что…, Юсуфка холоп…, Юсуфке всё ладно. Целая год Юсуфка учить, чего знать, показать?! Болярина ныне герой, болярина батыр⁶ - первый царевича друг - целая двух мухортых побивал, чуть что - пир - мёд-пиво! Запомни, болярина, третий раз чашу к губам поднесёшь - быть тебе квасником. Вся кобыла под хвост, так вот!

- Всё - кобыле под хвост, - неожиданно для себя поправил Велимир и улыбнулся.

- Смеятися над Юсуфка, - он с укоризной посмотрел на Сподобского. - Смейся болярин - Юсуфка бусурман, Юсуфка глупый, а Юсуфка видит, - бывший кочевник перешел на шепот, - Юсуфка Псков знать, Литва знать, Казань знать, откуда ты… никогда не знать. Василий Никифор давно знать, хорошая человек - лучше никого не знать - часто мытися учить, а откуда он… не знать. Одно знать: откуда Василий Никифор ходить, оттуда также ты, болярин. Только не ведать, как говорить…, - он, тяжело дыша, посмотрел на опешившего Велимира, - тебя потом родить.

Сподобский смотрел на своего военного инструктора, изо всех сил пытаясь скрыть волнение. Было непонятно, великое ли прозрение осенило потомка Чингисхана или же простая случайность расставила исковерканные слова, сложив из них истину. Все замерли. Индрик, прядая ушами, посматривал на собеседников.

- Теперь прикажи пороть Юсуфку, Юсуфка терпеть, зато правда сказать!

Наконец Велимир овладел собой.

- Ты что, Юсуф, зачем так говорить?! Никогда больше про порку не заикайся, не оскорбляй меня - я тебе не хозяин, а ты мне - не холоп. И откуда бы я ни был - не враг я тебе, а верный друг и покорный твой ученик. И пьяницей я не стану, не каркай, но в одном ты прав, хотя об этом не сказал ни слова - слишком уж я невнимательный, поэтому и тебя не слышу, когда сзади подходишь, и от других подвоха не жду - все мне вокруг добрые люди. Вот, боярский дитятя Дорофей таким добрым казался, а отравы в пьяное зелие подлил, собака. И ведь когда? Скажи на милость! - он умоляюще посмотрел на Юсуфа, мол, хватит уже.

- На хмельной муж вся козни зрят, - ехидно процитировал тот игумена Досифора, но на сей раз, как говорится, для порядка, поскольку взгляд его стал заметно мягче. - Ништо, болярина, наверстаем! Теперь иди… Василий Никифор посылать - для твоя весть из Кремиля…

- Надеюсь, добрая…, - насторожился Велимир.

Он направился к хозяйскому терему. Стояла тихая погода, и было слышно, как вслед ему все еще ворчит Юсуф.

- Добрый, добрый весть… тому, кому хмель - друг любезная.

***

Всё было подготовлено, и молодой князь Гавриил, втайне от отца, пожелал сам схватить заговорщиков. Обитатели подворья засветло на ногах. Микита Данилыч взволнован: он лично проверяет, всё ли готово к приему высокого гостя. Неизвестно, пожелает ли князь пройти в терем? Скорее всего, нет - каждая минута на счету, но угощение, достойное царского отпрыска, должно быть.

Много лет прошло с тех пор, как Белов последний раз сидел в седле, особенно в таком неудобном, как это. Собственно, седло само по себе было бы и ничего, но посадка с поджатыми из-за коротких стремян ногами была для него очень неустойчивой. Кроме того, уздечка накрепко прикручивалась к мизинцу, и он по-настоящему боялся, что лишится пальца, стоит лошади пожелать этого.

Улучив свободную минуту, он, как мог, удлинил ремни, стало удобнее, но всё равно как-то непривычно. С плеткой получилось гораздо лучше. Выпросив у стременного Микиты Даниловича сыромятного ремешка, он переделал крепление на запястье и сразу почувствовал себя увереннее.

Скептически наблюдая за приготовлениями Белова, Микита Данилович вдруг заметил:

- Вот смотрю я на тебя, Василий Никифорович - нездешний ты…, - он задумчиво посмотрел на "горе-кавалериста".

- Так что же? Я этого и не скрываю, - Белов, улыбаясь, пожал плечами: недавно всё выяснили, и опять…

- И не шпион, потому что ни один подзиратай не стал бы при мне упряжь на немецкий манер перекраивать.

- Не знаю, что тебе и сказать. Уж если ты, который все видел, шпиона во мне подозреваешь…

Василий Никифорович остановился и посмотрел на собеседника.

- Отец Досифор не зря про коварство ереси говорил, поскольку заговорщикам не так уж и надо реформу в религии проводить, вернее надо, но не из-за того, что они такие все поборники правды, свято верующие в истину, якобы следующую за ними. Настоящая цель - внесение смуты и раздора между людьми. И тем, кто это затеял, всё равно, кто у нас в душах воцарится: Магомет, Будда - все едино. А ещё лучше, чтобы опять идолы - так проще, можно объявить безбожным диким народом, а потом огнём и мечём нести свет истины на нашу заблудшую землю…, - он посмотрел на Микиту и понял, что тот верит ему, всецело захваченный пафосом речи, но ничего не понимает. "О, Боже, - подумал Белов. - Что же будет?!".

- А кто такая эта Будда? - Микита Данилыч был потрясен познаниями своего постояльца.

- Так ты что же, Микита Данилыч, Офонасия Никитина не читал, про Индею? Хождение за три моря? Вспомни! - Белов сделал удивленное лицо.

- Ну, протопоп говорил что-то …

- Вот там про Будду и говорится, что, мол, Бог это у них - индусы в него веруют и поклоняются. Очень, кстати, интересное у них любомудрие - соблазнительное…, о перевоплощении. Живы будем, расскажу.

- И протопопу расскажешь?

- И ему. Отчего не рассказать, если ещё не знает?

- Василий Никифорович, - Микита Данилыч выглядел сконфуженным, - а ты всё же откуда - никак не пойму?

И действительно, он как-то не подумал об ответе на прямые вопросы, откуда, кто, зачем пришёл? Надеялся, что примут за своего? Не вышло - еще полжизни надо потратить на то, чтобы научиться этому выговору, а так - немец.

Отвечать не пришлось - в сопровождении вооруженных до зубов двадцати пяти стражников прибыл князь Гавриил. Совсем ещё темно, но княжич не избалован утренней негой. Ни свет, ни заря, а он уже в седле. Поводья накрепко привязаны к мизинцу. Конская плеть, два колчана со стрелами, третий с тугим луком. У пояса сабля, изукрашенная лучшей персидской бирюзой, а в рукоятях булатных ножей, искусно вырезанных из рыбьего зуба и охваченных серебром и золотом, по кусочку афганского, темного, как южная ночь, азурита.

Охота! Нет ничего более привлекательного для великого князя - настоящая необоримая страсть, ради которой будущий государь готов на всё. Он знает в ней толк и у него имеется всё необходимое для этого чарующего действа. Не только потому, что в нём течёт царская кровь, и он скоро будет первым человеком в собственном государстве, взойдя на престол как Василий III. Ещё и от того, что давным-давно батюшка его царственный об этом позаботился. Распахнулись ворота широкого подворья Микиты Даниловича, и под крики привратника, оглашающего великую радость, дорогие гости проследовали за ограду.

Сопровождающие разъехались в разные стороны, давая дорогу князю, и Микита Данилыч помог ему спешиться.

- Здрав буди, Великий князь, - он, как и все, застыл в низком поклоне.

- И тебе здравствовать, Микита, - заметив стоящего у частокола Белова, князь заулыбался. - Василий, друг мой, подойди, дай обнять тебя. Бесценна служба твоя - такую крамолу вывел на белый свет. Вот сегодня, благодаря тебе, изведем ересь раз и навсегда, - Белов поклонился, и князь, повернувшись к Миките Данилычу, спросил:

- Как живёте здесь, не нужно ли чего?

- Храни тебя Бог, Гавриил Иванович! Живём благодаря молитвам и заботам твоим, и всего у нас вдоволь. Не желаешь ли и ты чего с дороги?

Ответ так и застыл на губах князя. "Факелы, вижу факелы, множество", - донеслось со сторожевой башни. Они кинулись к лестницам… Если бы не очевидная опасность нападения, то картина, увиденная ими, могла бы показаться красивой. В глубоких предрассветных сумерках, под небом, окрашенным в оттенки серого, ближе к горизонту мерцали, пропадая в ложбинах и появляясь на буграх, приближающиеся огоньки. Их было не так уж и много, но всё же в два, а то и в три раза больше, чем тех людей, которых Микита Данилыч мог поставить на стены, даже если прибавить к ним стражников княжича.

- Говорил тебе, Микитка, живи в Кремле, а ты всё: "воняет, воняет"⁷, - передразнил Микиту Данилыча князь, - а теперь что делать будем?! - не дожидаясь ответа, он почти кубарем скатился вниз, и уже через секунду было слышно, как напутствует гонца, отдавая своего ахалтекинца и направляя его за подмогой.

***

Велимир нашел Василия Никифоровича в светлице, но не одного, а в компании с княжеским вестником. Пришлось приветствовать гостя и хозяина дома по всем правилам. Прежде чем что-то сказать, он вышел на середину комнаты; кланялся, крестясь на образа и повторяя: "Господи, помилуй"! Затем они долго держались за руки, кланялись друг другу, заглядывая в глаза и определяя, чей поклон ниже, всем своим видом показывая, что поклониться ещё и ещё сущий пустяк. Проделали это раза три или четыре, после каждой новой попытки целуясь, по православному обычаю, троекратно. Наконец, со словами "дай Бог здоровья" гонец поклонился в пояс Василию Никифоровичу и, обратившись к Велимиру, неожиданно громко вскричал: "Приготовляйся, ибо призван будеши пред лице государя"! После чего, повторив поклоны и крестные знамения, снова пожелал всем здоровья, и Василий Никифорович проводил визитера до лестницы…

Они недолго были в одиночестве. Не успел Василий Никифорович вернуться, как доложили, что прибыли гонцы великого князя. Гонцов было трое (к ним пришлось выйти навстречу), поодаль на пригорке шевелилась небольшая толпа сопровождающих. Как только открылись ворота, один из пришедших, державший сафьяновую подушку на вытянутых руках, поклонился в пояс, демонстрируя чудеса пластической акробатики, и нараспев обратился к Василию Никифоровичу каким-то неестественно-тревожным от старания тенором.

- Великий государь Иоанн Иоаннович, Божией милостию, Царь и Государь всей Руси, Самодержец Владимирский, Московский, Новгородский, Царь Астраханский, Государь Псковский и Великий князь Смоленский, Тверский, Югорский, Вятский и иных, государь и Великий князь Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский и всея северные страны Государь, Повелитель и Обладатель, спрашивает, здоров ли ты?

- Дай, Господи, здравия крепкого Великому князю. По милосердию Божию и милости Великого князя, вполне здоров.

Повернувшись всем корпусом и, совмещая удерживание подушки на одном уровне и поклон в пояс, гонец на сей раз возопил к Велимиру.

- Великий государь Иоанн Иоаннович, Божией милостию Царь и Государь всей Руси, Самодержец Владимирский, Московский, Новгородский, Царь … Повелитель и Обладатель, спрашивает, здоров ли ты? - Не мудрствуя лукаво, Сподобский с поклоном повторил слова своего наставника. Гонец набрал воздуха и, что было мочи, прокричал.

- Великий государь Иоанн Иоаннович, Божией милостию Царь … Государь, Повелитель и Обладатель, прислал тебе, Велимир, сбрую золотую для твоего коня.

На сей раз он так истово исполнил поклон, что в позвоночнике опасно хрустнуло.

Велимир снова пожелал здоровья и, поблагодарив, принял (также в поклоне) царский подарок. Освободившись от ноши, княжеский посланник, не меняя позы, сделал несколько шагов назад, и пришла очередь второго гонца, который до сего времени стоял в стороне, удерживая в руках такую же подушку красного сафьяна, на которой покоился солидный фолиант в кожаном переплете. От натуги в голосе этого вестника также звучали тревожные интонации, к которым не к месту примешивались еще и угрожающие нотки.

- Великий Государь… Повелитель и Обладатель спрашивает…, - Велимир отдал должное терпению Василия Никифоровича.

- Великий… Повелитель и Обладатель шлет тебе преблагоутробный боярин, лекарь многопетый, Василий, сын Никифоров, Белов, дар бесценный: многоцелебный фряжский травник.

Велимиру показалось, что на сей раз благодарность доктора была искренней. Когда книга была принята и с осторожностью передана дворовым, вперед выступил третий вестник, ведущий под уздцы двух прекрасных коней. Повторилось всё снова и в той же последовательности. Сначала гонец обратился к Василию Никифоровичу и попросил разрешения поклониться Велимиру. Затем, поклонившись, спросил о здоровье от имени государя, дождался ответа и возгласил:

- Великий государь… (и тому подобное), прислал тебе, премногославный Велимир, коня с седлом и уздою и другого коня из своей конюшни.

Далее следовало напутствие, в котором, между прочим, говорилось, что великий князь, равно как и великокняжеский отпрыск, желают, чтобы Велимир поступал с конями так, как считает нужным. Кроме того, к церемонии прибавилось оглашение и частичная демонстрация достоинств животных. После чего пришедшие удалились с поклонами да восвояси.

Наконец-то седла и сбруи заняли подобающие места, а кони отправлены в стойла. Василий Никифорович и Велимир уселись в светлице, и хозяин открыл было рот, чтобы начать светскую беседу, как вдруг прибежал привратник и кланялся на все четыре стороны, каждый раз повторяя: "Гонец государев, гонец государев"…

Впустили гонца, но ничего нового не узнали, хотя у Велимира поначалу ещё теплилась надежда, что приглашение отменили. После выхода на середину, армрестлинга и справки о здоровье прозвучала всё та же фраза, а именно: "Приготовляйся, ибо призван будеши пред лице государя!

Остаток дня они провели в молчании - пропала охота вести разговор. До самого вечера, с перерывами от пятнадцати до тридцати минут, их посещали государевы послы различного ранга, донося одну и ту же радостную весть. В дополнение вдруг заработала программа и, решив, вероятно, не отставать от энергичных придворных, начала комментировать все торжественные посещения - большого труда стоило Велимиру снова не обругать назойливого виртуального гида.

Поздно вечером они в молчании выпили чай и разбрелись, обессиленные, по своим покоям. Велимир выставил раму, распахнул ставни и вдохнул пахнущий грибами и травами залетевший в оконце лесной ветерок. В помещении подтапливали, и вполне можно было не затворять проём, но он побоялся гнева Акулины, - экономия дров. Сподобский нехотя вернул всё на свои места и вздохнул - как хорошо было летом! Тот же ветер, доносящий аромат прелой листвы и тенистую прохладу берёзовых рощиц, свободно навещал его комнату, будоража по ночам воспоминаниями о туристических походах несуществующего в будущем Велимира.

Странно всё-таки: находясь в прошлом, он помнит всех своих закадычных друзей, а его, наверное, не помнит никто, даже родители, которые сами ещё не родились. Странная мысль… Где он мог слышать такое, не сам же придумал, в конце концов. Программа! Спросить у программы. Он сосредоточился, и ответ не заставил себя ждать. Собственно говоря, ответа как такового не было, просто небольшое сообщение, в котором говорилось, что прецедента, подобного настоящему, ещё не было, и информации нет. Что касается обычного режима, то в этом случае "турист" возвращается в то же время, и вопроса, стало быть, не возникает.

"Сдвиг! Опять этот сдвиг! Как от него избавиться? - Снова вопрос к программе: - сдвиг ли создал параллельное время, или оно существовало независимо? - Опять нет данных. - Как вернуться в точку отправления?". "Такого опыта не существует, введите теоретическую базу".

Велимир с сердцем пожелал кое-что Биллу Гейтсу. Побежали строчки: "Замечание неполиткорректно, поэтому программа будет…". "Я тебе закроюсь", - мрачно подумал Велимир и представил себе увесистый булыжник. "… Продолжена, хи-хи-хи", - пошутил тот, кто сидел в джампере.

***

Белов, как говорится, держал руку на пульсе: он регулярно навещал своего "тайного агента" и хорошо знал, что заговорщики, хотя и понесли урон, но не сдались, и, предчувствуя скорую погибель, готовились биться насмерть. Из рассказов Прохора он знал, что его бывший хозяин жаждал отмщения холопу, разрушившему планы столь уважаемой и родовитой публики. Место нахождения Белова не было секретом, и ковщики, считая его шпионом, памятуя о немоте и связанном с нею притворстве, думали, что он подслушал какой-то разговор именно в доме волостеля. Приговор был вынесен, и все только ждали удобного момента для приведения его в исполнение. Но все же такого откровенно наглого нападения он не ожидал. А может быть это всё же татары? Хотя нет, - для татар слишком маленькая компания.

- Будить всех! - голос Микиты Данилыча заставил вздрогнуть Белова.

Никто давно уже не спал: и стар, и млад - все, кто ещё мог держать в руках оружие и кто мог быть чем-нибудь полезен, высыпали на подворье. Хотя, люди старались как можно меньше шуметь, исполняя приказы своего хозяина, тишина закончилась. "Мужчины - на стены, разобрать топоры, сабли, пики, сулицы. Всяк бери то, к чему более приучен. Женщинам - запалить костры, греть котлы, отрокам - таскать воду на кипяток. Быстрей, родимые", - спустившись, Микита Данилович уже бежал к князю.

- Гавриил Иваныч, уезжай от греха. Пока они далеко - не видят. Боюсь, не выстоим, тогда не дай Бог в живых остаться. Собственной шкурой чувствую - заговорщики это. Никого не пощадят.

- А ты не бойся, Микитка, - Белова поразила перемена, произошедшая с княжичем. Еще пять минут назад - мальчишка, собирающийся получить удовольствие от нового приключения. Теперь же - зрелый муж и полководец, готовый ко всему. - Не так уж я и прост, как могло показаться: у Тайницкой башни дожидаются приказа верные мне люди более трёхсот оружников. Часок продержаться - только и всего. Кстати сказать, Василий, тот третий заговорщик, которого ты узнать не мог, начальником государевой стражи оказался…

- Поди ты…! - потерял чувство реальности Микита, и тут же бросился в ноги наследнику, - Прости, государь!

- Не государь ещё! И не время в ногах валяться. Проверь лучше своих людей.

Но люди, хорошо понимавшие, что единственная возможность выжить сейчас - сложить усилия ради одной только цели: защитить друг друга - не нуждались в понукании. Поскрипывали коромысла, разгорались костры под наполненными уже объемистыми котлами, выстреливая в темно-серое небо снопами искр, хотя бы немного знакомые с военным искусством занимали места на стенах.

Впрочем, стен, доступных неприятелю, имелось всего две: усадьба Микиты Даниловича, представлявшая собой в плане неправильный вытянутый пятиугольник, как огромный корабль, рассекала водную гладь, тремя сторонами обрываясь кручей в небольшое озеро, переходившее в непроходимое, простиравшееся на несколько верст болото, подёрнутое корочкой молодого льда.

Охраняемые стены были сработаны на славу: во всем чувствовалась рука человека, знающего толк в фортификации. Глубоко вкопанные просмоленным концом сосновые бревна заканчивались затёсанным остриём в трёх саженях над землёй. По всей длине частокола, прерываясь только над воротами, устроены были галереи-гульбища, крытые ломаной односкатной тесовой кровлей, откуда бойцы имели возможность поражать неприятеля, находясь в относительной безопасности. Как уже говорилось, Микита Данилыч страстно был увлечён военным делом, и разного рода изыски и новшества не обходили его стороной. Так, например, его гарнизон был оснащён дюжиной, хотя и не нового, но всё же диковинного оружия. Поджидая нападавших, в спешном порядке устанавливали затинные пищали. По нескольку раз проверяли, как зацепилось гаком своим (небольшое у Микиты) двухметровое орудие. И ведь не шутка при таком калибре - сорвись крюк с тына, тогда если не сломает ключицу, то уж со стены сбросит наверняка, а там до родной утоптанной землицы никак не меньше семи аршин.

- Федька! - крикнул Микита Данилыч. - А ну, тащи диковину, устроим ей испытание.

Спустя несколько минут из хозяйского терема выбежали два подростка, сгибавшиеся под тяжестью обитого кожей футляра.

В нём находилось поистине целое богатство: колесцовая аркебуза и всё необходимое для произведения выстрела - пули, пыжи и даже настоящий зернёный порох.

Больше всех обрадовался Белов. Изнывая от собственной бесполезности, он, наконец, почувствовал уверенность в том, что с этим агрегатом никто, коме него, лучше не справится.

Давно, будучи мальчиком лет пятнадцати, он имел опыт общения с подобным оружием. Отдыхая летом у своего деда - небогатого помещика, но увлечённого собирателя древностей он, пользуясь вседозволенностью, облюбовал допотопный, как тогда казалось, арабский карабин и с успехом охотился с ним на всякую мелкую дичь. Неважно, что ружьё не имело никакого отношения к Америке. После прочтения произведений Фенимора Купера ни о чём другом думать не хотелось, и он на всю катушку подражал жизни североамериканцев, перевоплощаясь то в диких могикан, то в меткого пионера Натанаэля, поражавшего из своего оленебоя цели, находившиеся на невероятном для подобного оружия расстоянии.

Хотя в сравнении с тем, что лежало в коробке, его карабин мог бы быть воспринят как трёхлинейка, аркебуза была уже почти привычным оружием с удобным прикладом и с приспособлениями для прицельной стрельбы.

Скрепя сердце, несмотря на всю свою доброту, доверял Микита Данилыч сокровище чужим рукам и давал последние наставления.

- Василий Никифорович, ты ключик-то не забудь, он вот сюда вставляется, а пружину не перетягивай, а то сломаешь.

- Подъезжают, - донеслось со стены, и все устремились к своим местам.

Пробегая мимо ворот, Василий Никифорович увидел, как приготавливают поднятую над въездом деревянную решетку, выбивая лишние клинья и оставляя только один с привязанным к нему канатом. Показалось, что ближайший котел имеет некую хитроумную связь с воротами, но некогда было думать об этом именно сейчас.

Рядом с ним на галерее встал дед Арефий - опытный лучник лет шестидесяти. Пока Белов пристраивал тяжёлое оружие в бойнице, он, иронически прищурив и без того узкие от бесконечных медов прорези тяжелых век и поглядывая на непривычные приготовления, издавал какие-то неопределённые, но страшно ехидные звуки. А когда Белов, вставив ключ, стал заводить пружину запального колесца, тот и вовсе развеселился, сказав непонятно к чему: "Всякое чрез меру - пакостно!"

***

Утро принесло нечто новое. Только они успели одеться, как пожаловал очередной посол от царя.

- Готовься, - заверещал он, - сегодня будеши пред лицем государя.

Это незначительное изменение привычного уже набора слов вселило надежду. И в самом деле - терпеливо выслушав всего лишь ещё двух посланцев, наконец-то…

- Приготовляйтесь, ибо идут за вами знатные люди!

И трех часов не прошло, как в ворота с силой постучало сразу несколько человек. Надо добавить, что служба привратника, показавшаяся Велимиру такой беззаботной поначалу, теперь, в связи с описываемыми событиями, представлялась вредной для здоровья профессией.

Шутка ли сказать, бедолаге приходилось в течение двух дней делать вид, что он не знает знакомых до последней морщинки людей, и грозным голосом спрашивать у них, кто такие и подобру ли поздорову пожаловали. Затем стремглав нестись в покои хозяина и класть поклоны по всем сторонам света, возвещая "великую радость". Увы, этого требовал протокол церемонии, поэтому "паки и паки", превозмогая боль в спине, в общем-то не старый ещё привратник бежал сломя голову в светлицу.

На сей раз гости были действительно родовитые: князь Семён Ряполовский и боярин Григорий Морозов, в окружении дворян. Василий Никифорович, а за ним и Велимир кланялись князю и не поднимали головы, когда тот начал говорить.

- Великий государь Иоанн Иоаннович, Божией милостию Царь … (он прочел полный титул, скрупулёзно выговаривая каждое звание) желает, чтобы вы прибыли к нему тотчас. - Не теряя времени, все проследовали к воротам, где царских гостей ждали уже оседланные Юсуфом лошади. Сам Юсуф держал под уздцы подаренного ему коня, и радости, и гордости его не было предела.

У ворот их встретила довольно большая толпа людей, а также солдат, которые проводили гостей ко дворцу и, не доезжая приличного расстояния до лестницы, дали понять, что пора покинуть седла. Остальной путь они проделали пешими - никто, кроме царя, не имеет права подъезжать близко к ступеням.

Закончив восхождение, осложняемое советниками великого князя, которые, занимая каждый свою ступеньку, задерживали шествие, подавая руки, целуясь, кланяясь и повторяя: "великая честь". То, что происходило, не было типичным для двора Иоанна Младого, но любовь к сыну и чувство великой благодарности, которое царь испытывал к спасителю единственного наследника престола, вызвали желание устроить прием, равный по значимости приему иностранных послов.

Чем ближе к тронной зале приближались Велимир и Василий Никифорович, тем значительней встречались особы, тем меньше почестей оказывалось приглашённым.

Распахнулись золочёные резные двери, и открылось просторное помещение, у противоположной стены которого возвышалось царское место.

Оказавшись внутри, князь Ряполовский и боярин Морозов отошли в сторону и остановились, делая вид, как и остальные, что ранее не имели ни малейшего понятия о существовании Василия Никифоровича и тем более Велимира, хотя всего несколько минут назад вели вполне оживленную беседу. Вместо них на середину комнаты выступил совершенно незнакомый гостям советник и, выказывая удивительную осведомленность, представил обоих по очереди, завершая фразу словами: "Великий государь наш Иоанн Иоаннович, дворянин Василий сын Никифоров Белов бьет тебе челом". Закончив первый этап, советник пустил ту же фразу по второму кругу с небольшим прибавлением: "Великий государь наш Иоанн Иоаннович, дворянин Велимир сын Игнатов Сподобский бьет тебе челом за твою милость". И в ознаменование приезда и, принося благодарность за подарки и почести, царские гости, встав на колени, кланялись в ноги, касаясь лбом холодного мозаичного пола.

Сидя на возвышении с непокрытой головой на фоне стены, блистающей гармонией линий и великолепием красок, сошедших с кисти великих изографов, князь благодушно взирал на совершавшуюся церемонию и, казалось, ждал момента широким жестом пригласить званых гостей на пустовавшую скамью против себя. Но дружеская беседа откладывалась на некоторое время, поскольку середину залы уже занял царский чтец.

Поклонившись до земли государю и положив также поклоны по обе стороны, стоящим от него князьям, советникам и родственникам, он приблизился к царю и стал по левую руку. Тут же ему на золотом подносе подали свиток, оказавшийся главой летописи, посвященной "чудесному избавлению многопетого царевича Димитрия Иоанновича от полону поганова".

Помимо того, что ожидалось узнать, особо сильное впечатление производил абзац, где описывалось, как "онемели телесныя уды бесерменския, индо и не шелохнутся, устрашася свирепова гнева Чада Государева, да и обомлехося бысть".

Безусловно, рукопись должна была занять заслуженное место среди памятников литературы, но оставалась непонятной роль Сподобского в этих драматических событиях. Получалось, что "оные злодеи зело взору страшного и мерзкого лица", побросав "вострые сабли", уже сдались на милость княжича, когда ни с того, ни с сего внезапно налетел, как ураган, "удалой Велимир" - "одного саблею изрубил", другого "комонем" искусал и его же копытами истоптал. Однако это не вызвало недоумения в публике: либо все блестяще читали между строк, либо на самом деле описанный хулиганский поступок, недостойный, между прочим, доблестного воина, коим был Сподобский многократно назван, воспринимался боярами как подвиг.

Все присутствующие одобрительно загудели, послышались рукоплескания.

- Подойди, Василий, подойди, Велимир, - произнес Иван Иванович. Они подошли. Царь по-очереди подал им руку, - подобру ли поздорову ты ехал? - спросил он у каждого.

- Дай Бог, чтобы ты был здрав на Многие лета, я же по милосердию Божию и по твоей милости, здоров, - отвечали они, младший после старшего. И, наклонив голову, государь указал рукой на скамью.

Некоторое время велась ни к чему не обязывающая беседа. Конечно, открыто смотреть на самодержца - верх неприличия, но, изредка поднимая глаза, Велимир все же сумел разглядеть визави. Князь производил приятное впечатление. Был он худощав (но это, скорее, из-за диеты, которой неукоснительно придерживался), обладал приятной без лишних движений жестикуляцией. На продолговатом лице, обрамленном небольшой, рано седеющей бородой, выделялся прямой, правильной формы нос. Все в облике царя было ладно и почти предсказуемо, и только небольшие серые глаза, полные мудрости и смирения неизлечимо больного человека, создавали небольшой диссонанс с жесткой линией рта. Впрочем, это могло и не иметь прямого отношения к характеру, а быть следствием того, что ему часто приходилось терпеть жестокую боль.

После того как светские формальности были соблюдены, Иоанн поднялся со своего места.

- Бояре! Дворяне! Сегодня мы воздаем великие почести людям, которые, видит Бог, в полной мере достойны этого. Одному за то, что храбростью своей заслужил и большего, другому - за беззаветную верность, которую, несмотря на невзгоды, он хранит вот уже много лет, - царь переступил с ноги на ногу, было заметно, что, несмотря на лечение, стояние даётся ему все еще с трудом. - Велимир, откушай нашего хлеба-соли вместе с нами! И ты, Василий - всегдашний дорогой у нас гость, обедай со мной! - он повернулся и тихо сказал что-то одному из дьяков, затем быстро удалился через боковую дверь. Получив указания, тот вышел на середину комнаты, поклонившись на все четыре стороны, и, совсем не удивив при этом Велимира, срывающимся от старания голосом оглушительно прокричал:

- Вставайте! Пойдем в другой покой!

***

Неприятель приближался. Уже достаточно рассвело, но атакующие не гасили своих факелов. У них, конечно же, была на то веская причина. Белов уже мог сразить выехавшего вперёд всадника, но команды не поступало, и он терпеливо ждал. На его взгляд, дожидались непонятно чего, так как толпа вооруженных людей (человек около двухсот) остановилась на расстоянии лучного перестрела, как ни в чём не бывало освещая всё сборище факелами и представляя собой невероятно удобную мишень. От толпы отделились четыре всадника и подъехали к ограде. Один из них, сливаясь цветом своей выпирающей клинообразной бороды с загорающейся рассветной зарёй, смиренно возопил.

- Эгей, почтенные хозяева!

- Что желаешь, добрый человек? - послышалось со стены.

- А ворота отопри?! - волостель шмыгнул носом и утерся рукавицей.

- А тебе пошто?

- Хочу изменников на суд предать: немого холопа беглого свово, стража неверного, забывшего службу государя истинного Димитрия-внука да лжекнязя - выблядка византийского, врага истинной святей веры праотцев наших, - выдай всех купно. А тебе бы ничто не грозит…, - он опять громко потянул носом: видно, не выспался да немного подстыл.

- Помилосердствуй, муж праведный, таких и не имаем вовсе, - голос отвечавшего изобиловал издевательскими нотками. - Токмо гостит у нас чадо государево - княжич Гавриил, в Великом княжении во Пскове Великий же князь, да благородный человек, Василий из Беловых, об иных и не ведаем, понеже все здесь - верные слуги Царя, Государя нашего Ивана Васильевича, Обладателя и Повелителя.

Теперь стало понятно, чего ждали осаждавшие… Восток уже пылал, и в ярко окрашенном воздухе Белов увидел, как на пригорок позади сбившихся в кучу бунтовщиков поднимаются две верховые лошади, понукаемые всадниками. Густой пар вырывался не только из разгоряченных легких, но, выдавая крайнее напряжение, окутывал мокрые спины животных, повисая облаком в морозном декабрьском воздухе.

Преодолев, наконец, трудный подъем, они уже увереннее пошли по ровной местности, волоча за собой тяжёлое, в полтора обхвата, длинное бревно с закруглённым основанием, конец которого оставлял в кроваво-красном неглубоком снегу яркую чёрную борозду.

Вряд ли ожидание обещало быть долгим. Белов взял пороховницу, насыпал затравку на полку, плотно прикрыл её крышечкой и придвинул драгоценный нюрнбергский замок.

- Ну ладно, - выказывая ложное смирение, высморкался волостель. - Тогда мы ворота ваши порушим? Ага?

- Попытай удачу. Прежде же возгри подбери от греха, ползко не то…

Взрыв хохота почти заглушил голос волостеля, который обернувшись к своим людям, крикнул: "А ну, навались!". Смешки раздавались и с вражеской стороны, однако человек двенадцать, спешившись и поплевав на рукавицы, дружно взялись за вбитые в бревно поперечные рукояти-колья и трусцой побежали к воротам. Дед Арефий молниеносно выхватил из колчана стрелу, и, красноречиво выпучив на Белова обрамленные, как часто бывает у любителей хмельного, нежно-розовыми веками глаза, заговорщически произнес:

- Слышь, новик, ты которые с бревном - тех не бей, пусть их бегут собе. Чуешь? - Белов без лишних слов кивнул в знак согласия.

Ну, вот и началось… Командовавший обороной Микита Данилович еле заметно взмахнул рукой, и раскаленные шелыги, тлеющие фитили бесцеремонно коснулись лепешек мякинного пороха, и все замерли в ожидании возможного, но совсем не обязательного выстрела. Белов выбрал себе мишень и запустил машинку.

Издевательски медленно, в сравнении с привычным для него оружием, заработал бесценный часовой механизм. Поднося быстро вращающееся рифленое колесико к зажатому в курке пириту, наконец, поползла в сторону крышка, открывая затравку, и вот уже невозможно разобрать, где сноп пушистых искр, а где пороховая вспышка.

Несмотря на все приготовления, выстрел произошел неожиданно: нешуточная отдача больно ударила в плечо, но тот, кого наметил он своей жертвой, получил в грудь круглую в полвершка пулю и тут же вылетел из седла, мелькнув в воздухе сапогами.

- Ладно вышло, - не удержался от комментария Арефий, пускающий стрелу каждые десять секунд, - убо же сице, до вечери паче одного супостата положим.

Белов не обращал внимания на ретроградство старого воина, кроме того, всё вокруг давно пришло в движение. Несущие таран набрали скорость и, приближаясь к воротам, готовились уже встретить их сопротивление, когда Микита Данилович скомандовал, и через блоки были подняты засовы.

От мощного удара тяжёлые створки неожиданно легко распахнулись, и теряющие равновесие первопроходцы ворвались в узкий коридор, образованный с двух сторон деревянными решётками. В тот же момент соскочила с последнего клинышка третья решётка, ворота позади снова захлопнулись, и нарушителям неприкосновенности частного жилища, оказавшимся в западне, оставалось только в ужасе наблюдать, как, набирая скорость, на них летит, раскачиваясь на цепях, огромный котёл с кипятком. Ещё только мгновенье - и мучения обезумевших от боли, невидящих обваренными глазами людей прерваны копьями защитников подворья.

На галереях также не сидели без дела: прозвучал уже второй, непредсказуемый во времени залп гаковниц, и несколько человек как ветром сдуло с лошадей. Горящие факелы летели на сухую древесину со всех сторон. В некоторых местах горела кровля. Белов забил верхний пыж, произвёл необходимые манипуляции и на сей раз выстрелил в человека, который, чувствуя себя в недосягаемости, крутил лебёдку, натягивая тетиву самострела. Пуля, пробив ногу всадника, сразила насмерть и его лошадь. Арбалетчик дико закричал от боли, откинулся в седле и тут же был придавлен упавшим на него мёртвым животным. К сожалению, несли потери не только нападавшие: два оборонщика были застрелены арбалетными болтами в голову через бойницы.

Лишенные тарана злоумышленники непрерывно пускали стрелы, летели они и со стены, некоторые даже сталкивались в воздухе. Не так молниеносно, но беззвучно проносились, брошенные с ремешка сулицы, пронзая насквозь подвернувшуюся жертву. Дед Арефий без устали натягивал и отпускал тетиву, иногда приговаривая: "Вот не любо мне коней калечить, а приходится. Чтоб вам повылазило - никак не навоюетесь!". Повсюду алели на снегу пятна крови. Прогорела кровля над небольшим участком галереи, во избежание пожара её сбросили во двор - лишившись защиты, тут же погибло ещё несколько бойцов.

Белов заряжал. С каждым выстрелом, казалось, всё быстрей вращается заводное колёсико адской машинки - почти как детский паровозик с часовым механизмом. Совсем как в летнем тире, падали казавшиеся плоскими скачущие мимо фигурки, всё больше крови впитывал в себя снег, всё настойчивее штурмовал неприятель порозовевшие уже стены.

Закончился кипяток, и те, кому случилось быть обваренными, из милосердия добиты своими. Всё меньше остаётся защитников, а враг всё наглее. Ранен в левое плечо Микита Данилыч. Не так просто удалить наконечник с шипами, поэтому обломить древко покороче - единственное, чем можно сейчас помочь.

Сколько же они ещё продержатся без помощи? Осталось всего пять пуль, дальше придётся заряжать рубленым свинцом, завёртывая каждый кусок в тряпочку для плотности, а это трата драгоценного времени.

Князь нервничает, хотя не подает вида и сражается наравне со всеми: молодость - груз прожитого не давит на плечи и впереди - вечность. Хотя в его случае ситуация несколько другая: никогда не забыть ему подстрекательство матери на захват власти и опалу от родного отца, которому, в общем-то, тоже не сладко. В таком возрасте трудно делать выбор между сыном и единственным внуком, оставшимся после первенца: еще несколько лет назад энергичный, трезвомыслящий человек на глазах превращается в рухлядь - одутловатого пьяницу, не знающего запретов и не признающего врачей, равно, как и их советы.

Что-то с глухим стуком уперлось в частокол, и Василий Никифорович прервал свои размышления. Осаждавшие поняли, что кипятка больше не предвидится, и, приставив непонятно откуда взявшиеся три грубые лестницы, карабкались по ним на стену.

- Ага…, - сказал дед Арефий и взял в руки увесистый ослоп.

Белов также хотел принять участие в рукопашной и потянулся за саблей, но Арефий его остановил.

- Ты стреляй… Пока и сам с усам, - пользуясь тем, что участки с лестницами не обстреливались неприятелем, он, навалившись грудью на дубину, положенную на тын, со скучным видом наблюдал, как, удерживая саблю в зубах, карабкается по неудобным перекладинам первый штурмовик. Несмотря на занятый рот, здоровый, лет двадцати пяти, по всей видимости, задиристый малый, указав своему товарищу на Арефия, не удержался от колкости.

- Уф ты! Пофматфи, Твифон, гвиб-бовофик. Гы-гы-гы!

- Ишь ты! - поддержал тот однополчанина. - Ему уж гроб тесать, а он по полу плясать.

- Гвустит! Фяш я иво газвефелю! - он попытался взять саблю, и вдруг, подняв на Арефия глаза, с глупым видом произнес:

- Ой, пимевзла…

- Во-во, - открыл, наконец, рот старый воин и опустил дубину на бумажную шапку удальца.

Охнув, тот отпустил руки и, съехав вниз, счистил всех, кто находился позади. Дед Арефий повернулся к Белову, забивающему в ствол последнюю пулю.

- Вот тебе и Трифон - с дуба спихан. Однако и подмоге самое время…, - опять перегнувшись через тын, он посмотрел на копошащуюся внизу компанию, и громко добавил: - Ездил в пир Кирило, да подарен там в рыло.

…Обещанного войска пока не видно. Подворье несёт потери; уже встали в один ряд с бывалыми рубаками неумелые отроки и самые отчаянные из женщин. Некогда уже отстреливаться - все больше сатанеет враг в желании во что бы то ни стало покорить, подмять под себя, поживиться возможной добычей. Длинными жердями опрокинуты приставные лестницы оказавшиеся лишь необъяснимой военной хитростью. Вместо них, как по команде, заброшены на тын крюки с цепями и веревками, и по ним, пренебрегая опасностью, взбираются во множестве обезумевшие от ярости люди, жаждущие отмщения своих товарищей, забыв, что только час назад они сами незвано пришли к этому дому.

В некоторых местах враг уже на галерее, и дед Арефий не противится тому, чтобы Белов, стоя с ним спина к спине, рубил подаренной ему саблей направо и налево падающих во двор супостатов. Там пока еще только мертвые тела недруга, добитые пиками, кольями, топорами и всем тем, что попало под руку дворовым людям, но враг все прибывает, и скоро будет тесно на скользком от крови помосте.

И вот, когда силы уже на исходе и кажется, что не будет спасения, где-то вдали, отдаваясь слабой дрожью под ногами, пока еще не ясно, но с каждой секундой все определённее, подкрепляемая гулким звуком конских копыт, звучит надежда, а вскоре и уверенность в победе и скором избавлении от напасти.

Вот уж чего не ожидал агрессор, так это нападения с тыла - волостель даже не выставил посты, но теперь было уже поздно: с гиканьем, топотом ворвались на пригорок три сотни княжеских латников, безжалостно рубя саблями, расстреливая из самострелов и луков, добивая копьями. Не прошло и четверти часа, как за оградой не осталось ни одного живого, и только трупы да кровь напоминали о недавнем сражении. Те, кто успел преодолеть ограду, скоро были либо убиты, либо сдались на милость князя - несмотря на героизм защитников подворья, это всё же была его победа.

Гавриил ликовал. Улыбался измученный болью, но счастливый Микита Данилович. Обнимались Белов и дед Арефий, поздравляя друг друга то ли с победой, то ли с избавлением. Вот уже осматривают рану Микиты, и княжич сокрушается, что нет при Дворе ни одного даже захудалого лекаря: всех перевел батюшка, казнив одного за другим.

Но подождите, подождите - что-то не так, где же бывший волостель, беглый ныне господарь? На лбу Василия Никифоровича выступила испарина. Несмотря на усталость, Белов бросился в конюшню и вывел своего осёдланного ещё утром коня. Подойдя к Миките и князю, он остановился.

- Позволь сказать, Гавриил Иванович, - он подождал, пока удивленный его сборами князь кивнул. - Микита Данилыч, сделай, как скажу, - озноб начал уже сводить зубы раненого.

- Говори.

- Прикажи, чтобы вскипятили побольше самой чистой воды в серебряной посуде, а отдельно пусть кипятят чистое полотно, также отдельно острые небольшие ножи да щипцы, и пусть найдут самого крепкого вина, - он повернулся к кухаркам. - Еще приготовьте макового сонного отвара, и Богом молю, дождитесь меня - стрелу не трогайте, только разденьте и рану кипяченой водой обмойте вокруг.

- Да! Чуть не забыл: также кипятить с ножами нитки белые шелковые и серебряную иглу.

Последнее пожелание вызвало замешательство у Микиты, но Князь кивнул: мол, найдем. Белов был уже далеко от подворья, когда вдруг вспомнил про кипячёную воду и понадеялся, что догадаются её остудить перед тем, как пустить в дело.

***

Присутствуя на пиру, Велимир понял, с каким трудом давалось Великому князю придерживаться вынужденного аскетизма - столы ломились от блюд, одно изощреннее другого. В связи с чудесным спасением наследника был отменен обычный скудный рацион придворной кухни и разрешены хмельные напитки для всех желающих, чему бояре, в большинстве своём, были очень рады.

Князь жаловал почетным гостям хлеб и соль со своего стола и рассылал угощения всем пирующим. Вносились целиком зажаренные цапли и лебеди, укрытые своим роскошным оперением, сохраненным хитроумным способом. Громадные осетры, фаршированные икрой, торжественно проплывали на серебряных подносах мимо столов, поставленных по кругу. Зайцы, гуси, утки верченые. Жаворонки, перепела, тетерева запеченные. Глухари, набитые скворцами, наполненными воробьиными яйцами с грибной начинкой.

Воздух залы был пропитан разнообразными ароматами специй, экзотическими даже для двадцать первого века, а их умелые сочетания побуждали принять (ну, так и быть, последнее) кушанье, несмотря на переполненный желудок. Наверное, пользуясь случаем, государь решил разом покончить со всеми "пианицами": винной карте позавидовал бы любой самый престижный, современный ресторан. Десятки сложнейших для современного уха названий! Впрочем, достаточно вспомнить оставшиеся на слуху Лафит и Мальвазию, льющиеся непрерывным потоком, чтобы понять, почему один за другим, как спелые груши, валились под столы бояре, будучи не в силах удержаться сперва от соблазна, а потом и на ногах. Их аккуратно, с почтением и поклонами уносили дьяки, сообщая, как водится, на все четыре стороны, что такой-то и такой-то, откушавши, удаляются в другие покои.

Велимир и Василий Никифорович сидели за отдельным столом, напротив государя, по правую руку от которого восседал молодой царевич, левая же сторона была вся занята братьями великого князя, среди которых одного наверняка не хватало.

Время от времени царь обращал свой взор на почетных гостей и, подозвав одного из дьяков, требовал принести то или иное кушанье. Он лично отрезал лучшую, на его взгляд, часть и, со словами "откушайте, гости", передавал серебряный поднос и золотые кубки. Действо неизменно сопровождалось инфантильными улыбками княжича. Ещё бы! Наполненные до краев прекрасные сосуды не содержали ни капли алкоголя, лишь охлажденные морсы, компоненты которых так и остались неопознанными.

Желудок Велимира был уже на пределе возможностей, когда в пространство между столами торжественно выступил дьяк и, потратив уйму времени на соблюдение придворного этикета, сообщил, что Царь… Государь… Обладатель и. т. д. "откушавши" и отправляются "в покои своя". Все, кто ещё остался (не так много), с поклонами неуверенно встали…

Не успели затвориться двери за утомившимся государем, царевич сорвался со своего места и, как ребенок, изнывающий в ожидании конца торжественной части посвящённой дню своего рождения, устремился к столу напротив. Не говоря ни слова, он схватил Велимира за рукав и, раскрасневшись от нетерпения, потянул его вон из залы.

Пребывая во внештатной ситуации, усугубляемой леностью от обилия съеденного, Сподобский не смог себе позволить сопротивляться и, передвигая ноги только для того, чтобы не упасть, устремился за инфантом. Оставшись без сопровождения, Василий Никифорович не оказался брошенным в одиночестве - князь Семён Ряполовский, залатав прореху в памяти, как ни в чем ни бывало, подсел к доктору, и завязалась непринужденная, дружеская беседа…

Они летели долго и стремительно по коридорам дворца. Впереди - княжич, сопя и свободной рукой расталкивая попадавшихся на пути бесконечных привратников, позади - Велимир, из последних сил увертываясь от них же, подобно мячикам отскакивающих от стен.

Наконец распахнулись нужные двери, и они ворвались в помещение со сводчатыми потолками и остроконечными зарешеченными оконцами. "Моя тайная комната", - не останавливаясь, сообщил Димитрий, отпустив Велимира, с разбегу прыгнул в подобие кресла будущего, обложенное сафьяновыми подушками, и жестом указал на такое же напротив.

- Ну, как тебе? Нравится?!

Конечно, нравится. После такого массированного удара по пищеварительному тракту Сподобский не отказался бы даже и вздремнуть. Он удобнее уселся на мягких подушках и посмотрел на княжича, беспокойно ёрзающего на своем сиденье. Конечно, князь Димитрий - человек непредсказуемый, но на сей раз разночтений быть не могло - существовало нечто, готовое сорваться с кончика его языка, но царевич никак не решался произнести хотя бы слово.

Который раз за день в голову пришла мысль о необычности происшествия, ставшего причиной пышного сегодняшнего пиршества. Никак не укладывалась в голове возможность похищения царского отпрыска с такой легкостью. Воображение рисовало картины моментальной погони за похитителями с участием многочисленной стражи, с которой монаршие особы не расставались ни на минуту.

Димитрий внимательно посмотрел на Велимира, открыл рот и, сделав вид, что закашлялся, встал и заходил по комнате. Чтобы как-то замаскировать своё замешательство, он выбрал из кучи оружия, располагавшейся посреди помещения, саблю восточной работы, ножны и рукоять которой были сплошь покрыты самоцветами, и, по-детски смущаясь, из последних сил сохраняя остатки монаршего величия, протянул её Сподобскому.

- На-ка, вот… Это… Наш тебе… дар… Царский, на вечную память, - Велимир приблизился, принимая в поклоне драгоценное оружие, - теперь ты мне верный друг навеки. Эх, был бы жив дедушка, да матушка не в монастыре, они тебя поистине царскими милостями осыпали бы. А еще оказаться бы прямо сейчас у моего мутьянского деда - вот кто меня больше всех любит…

- Нету больше сил возле батюшки - задушил заботою своею, матушку-голубку в монастырь заточил - якобы ереси какой-то потворствовала. Говорит, не казнил - и то хорошо, а мне всё едино, хотя и жива, да будто бы умерла - вот уже восемь лет ни одной весточки.

Велимир как-то упустил возможность существования у Димитрия второго деда и смотрел на собеседника с нескрываемым удивлением. Нечто подобное озарению промелькнуло в голове, и последовательность событий, крутясь и накапливаясь как снежный ком, обрушилась на Сподобского и, рассыпавшись в пыль, обнажила истину.

Всё было просто до пошлости: желая убежать к своему молдавскому деду, княжич договорился с доброхотами о фиктивном похищении, которое неожиданно для него превратилось в настоящее. Вот таким образом и удалось обойти государеву стражу. "Так они тебя обманули, князь?". Только не смейся, Велимир, не вздумай смеяться, иначе несдобровать…

***

Хитрый все же человек - волостель! Только такой хитрый, как он, мог выбрать момент, да так, что, если бы не Настя, о нём и не вспоминали бы несколько часов. Да что там момент!? Продержаться несколько лет на своём посту, грабить, убивать, клеветать - и все безнаказанно. И это, когда зорко следят за тобой такие же, как и ты, завидуют, ждут, когда ошибёшься. Тогда уж не надейся на милосердие: по одному навету (только бы побиться об заклад) с радостью явится другой волостель, и поведут тебя на суд, больно ударяя палками по глезнам, мимо тех, которых ты безжалостно обирал все эти годы. Вина твоя ещё не доказана, а тебя уже бьют! Что же будет, господарь ты наш, когда преступления освидетельствует отнюдь не один видец. И ведь будешь со страху ложно клясться на кресте, совершая богохульство и уверяя, что де не брал, не убивал, а только возмещал убытки, возвращая ворованное, да защищался.

Белов, не жалея плети, погонял коня в сторону Занеглимья - там провел он последние два года, стараясь облегчить жизнь девочке, которая фактически находилась в неволе у жестокого человека, понимающего добродетель только как собственное удовольствие, и две дюжины латников, а с ними и дед Арефий в неизменном своем саадаке, пополненном новыми стрелами, еле поспевали за ним.

Но не пришлось им штурмовать стены бунтарского подворья. Выбивающуюся из сил лошадку, везущую озлобленного, потерявшего последнюю надежду на спасение, ещё вчера коварного заговорщика, Белов настиг на подъезде к усадьбе. Вот уже хорошо видно, как отчаянно хлещет свою низкорослую кобылку рыжебородый волостель, озираясь на догоняющего всадника и оценивая быстро сокращающееся расстояние. Наконец они поравнялись…

- Остановись! - закричал Белов. - Сдайся на милость князя!

- Да ну?! А тебе на что? Ты-то что колотишься, пёс приблудный?! - он криво усмехнулся, даже не посмотрев на Белова. - Вот доеду и подожгу всё, чтобы никому не досталось. Ты-то, небось, первый в очереди облизываешься? Так вот, не получишь ничего: скудным был - им и останешься.

- Не нужно мне твоё ворованное добро, я о Насте беспокоюсь. Христом Богом молю - отпусти девочку.

- Да ты не тревожься, пристроил я оборвашку твою. Ныне в тепле да в любве…, - он грязно рассмеялся.

Кровь отхлынула от лица Василия Никифоровича, ещё не понимавшего в точности, что же могло случиться с ребенком, но уже потерявшего всякую надежду на какое бы то ни было подобие благополучного исхода.

- Ты что сделал, сволочь?! - Белов не владел собой: ему было неважно, что это оскорбительное слово пока не появилось в лексиконе русского человека. - Говори, что сделал с девочкой, мразь! - закричал он, и конь, будто безоговорочно приняв его сторону, вдруг рванулся вперед и ударил в бок пегую лошадь волостеля. Та заскользила на своих неподкованных копытах и, не устояв, упала на колени. Вылетевший из седла всадник какое-то время беспорядочно кувыркался в снегу, но потом, удачно сгруппировавшись, встал на ноги.

Оставив коня, к нему уже бежал Белов. На него страшно было смотреть: в перекошенном от горя и ярости лице не было ни кровинки. Побелевшими губами он шептал что-то невнятно гневное и не разбирал дороги, видя перед собой только отвратительную рыжую бороду, подчиняясь только одному желанию - полоснуть под ней тем, что держал в руке.

Его бывший хозяин нахлобучил на голову упавший шелом, сбросил рукавицы, съел немного снега и, вытащив саблю, сделал несколько движений, разминая, видимо, ушибленную руку. Нельзя было отказать волостелю в самообладании и выдержке. Конечно же, он понимал, что нет никакой надежды на спасение, но утащить с собой как можно больше недругов, видимо, для него было теперь важнейшей задачей.

Первый удар не достиг цели. Василий Никифорович поскользнулся, напоролся на саблю, и, если бы не бахтерец,⁸ одетый на стеганную бумажную куртку, счет волостеля пополнился бы новой жертвой. Василий Никифорович посмотрел на точащую из прорехи пеньку.

- Во как! - прозвучал издевательский голос. - Осталось взглянуть, чем у тебя голова набита, - волостель всеми силами пытался ещё больше разозлить противника, но последняя фраза, как ни странно, несколько успокоила Белова. Подъехал сопровождавший его отряд, и, увидев лица воинов, он понял, что настойчивость мятежника в желании умереть смертью храбрых - не что иное, как страх перед мучениями на дыбе да под кнутом. Видимо, рассчитывая на меткий выстрел деда Арефия, волостель на сей раз сам бросился в атаку.

Замахнувшись так, будто хотел разрубить надвое, он, не ожидая подвоха, налетел на своего противника и с выпученными от удивления глазами, не находя сопротивления, начал заваливаться на падающего назад Белова, который, вцепившись обеими руками в ворот стёганки и уперев ногу в живот ничего не подозревающего волостеля, провел хрестоматийно-примитивный приём дзюдо.

Сверкнула в воздухе сталь отлетевшего в сторону клинка. Неуклюже растопырив в воздухе руки, волостель на какое-то время повис над землёй вверх ногами, затем, продолжая переворачиваться, тяжело рухнул взнак. Белов был уже на ногах. Он прижал потерявшего ориентацию бунтовщика к земле и, размахнувшись, ударил его рукоятью сабли в голову. Волостель издал хриплый вздох удивления и потерял сознание…

Никто даже не пытался оборонять владения вора, напротив, открыв ворота, попадали ниц перед княжеским гонцом, который и провозгласил его волю: всё имущество, награбленное за годы безнаказанного произвола, объявлялось конфискованным и пополняло государственную казну. Семья заговорщика, пораженная заразой ереси, подлежала немедленному заточению в монастырь для исправления с последующим пострижением. Среди холопов провести сугубое дознание и виновных в пособничестве предать торговой казни: "женщин бить кнутом - каждой по семи ударов; мужчинам же - по десяти".

Он не слушал. Надеясь найти Настю, он всё блуждал по подворью среди мечущихся в панике людей, заглядывал в теплые ещё, но уже лишённые жизни помещения господского терема, пока не наткнулся в кухне на забитую кухарку Акулину, на которой каждое расстройство желудка неразборчивых в еде домочадцев волостеля отзывалось его плёткой - бессчетно и без разбора. Завидев Белова, она вся напряглась, и даже в тусклом свете горевшей печи стало заметно, как побледнела: провёл, наверное, хозяин работу по созданию образа немого волхователя да окудника - склизкого змия на праведном теле благодетеля.

- Акулина, где девочка? - взмолился он. - Скажи, Бога ради! - от звука его голоса та ещё больше затряслась, забилась в угол и начала креститься.

Все пережитое за день вдруг навалилось невыносимой ношей, заливая разум гневом, делая непроходимую глупость именно этой несчастной виновницей всех его бед и потерь. Забыв о всяком приличии, он первый раз в жизни закричал на женщину.

- Говори, где Настя! Шкуру сдеру скоморохам на бубны, старая дура! - Видимо что-то привычное в тираде Белова заставило Акулину очнуться от оцепенения, и, упав к нему в ноги, она завопила дурным голосом:

- Помилуй, боярин, не уберегла: продал нехристь окаянный деточку нашу бесерменам на потеху, скоро уж месяц никак…

И вдруг встрепенулась вся и накинулась, ударяя его в грудь, царапая руки о железо кованного бахтерца.

- А сам где был, ирод…, почему раньше…

Белов прижал к себе содрогающуюся от рыданий, пропахшую дымом Акулину и прохрипел сквозь комок в горле.

- Прости, прости…

А почему, и в самом деле, не пришел раньше? Побоялся погибнуть? Нет, дела государственные - остальное второстепенно. Вот и обманывал себя, успокаиваясь тем, что не поднимется рука даже такого изверга на малолетнюю. Соглашался со всеми, что момент не настал - надо ждать. Хотел, чтобы наверняка? Ну, вот и дождался: теперь она, если жива, то так далеко, что и представить себе невозможно. Татары не станут держать у себя ценный товар, перепродадут туркам, а те - в гарем втридорога. Вот он сейчас прощения просил… Если допустить на минуту, что это не просто дежурные слова учтивости, то прощения-то ему нет.

- Пойдем, я тебя выведу отсюда, - он положил руку на плечо Акулины, и, вспомнив её умение останавливать кровь, добавил: - Хороший человек ранен, надо, чтобы ты мне помогла.

Они вышли во двор. Захватив с перил свежего снега, Белов вытер горевшее лицо. Передав Акулину на попечение деда Арефия, который, не упустив случая, вставил очередную прибаутку (на сей раз что-то про добычу, которая соколу одна, а вороне совсем другая), он подошел к связанному волостелю, стоявшему посреди двора и безучастно наблюдавшему за тем, как грузят в сани, помогая оплеухами да тычками, причитающую жену и плачущих детей, и посмотрел ему в глаза. Спустя несколько секунд бывший господарь отвел взгляд, и Белову показалось, что заметил он несколько капель на его щеке. Возможно, это были частички растаявшего снега, определённо не слезы - это ведь и вовсе невероятно. Как бы то ни было, Белов, собиравшийся ещё секунду назад многое сказать своему врагу, не стал этого делать.

***

Всю обратную дорогу только и мыслей было, что о состоявшемся разговоре. Василий Никифорович, не уставая, восхищался красотами природы, Юсуф отстал, вместе с сопровождавшими их дворовыми людьми обсуждая достоинства своего нового коня. Голос доктора становился все тише, и наконец Велимир полностью погрузился в размышления.

"Как же дружить с тобой, княжич? Какой язык годится для того, чтобы объяснить, что такое пятьсот лет, и как описать тех, которые дерзнули учинить бесцеремонную шалость и нашкодить при дворе самого Царя, Государя, Обладателя и Повелителя?

Задумывался ли ты когда-нибудь, царевич, над тем, что такое время, почему оно течет всегда в одну сторону? Все наши свободы в пространстве оказываются мнимыми, так как скованы одной всемогущей линией, неумолимо влекущей нас к какой-то неведомой цели. Нельзя вернуться назад, исправить что-либо, поступить иначе. Так Богу угодно, скажет здесь любой, а ты, Димитрий Иоаннович, мог бы сказать даже лучше, например: "Устроил так Всевышний, чтобы человек учился каяться за грехи свои". Как это верно и просто! А Велимир об этом и не задумывался - в его минувшем будущем на это не оставалось времени.

Сподобский вспомнил о подушках из тончайшей кожи - как же он устал за эти несколько дней. Не выдалось ни минуты для того, чтобы привести в порядок свои мысли - снова время напоминает о себе… Впрочем, все правильно - это напоминание о тех событиях, для которых ещё не наступила пора, тем не менее, благодаря высоким технологиям двадцать пятого века, они произошли.

Теперь он человек, прокравшийся в чужую реальность, обладающий набором последовательностей будущего и, вполне возможно, не имеет права не только менять что-либо, но даже становиться наблюдателем, не побудив к действию защитные силы текущих по высшим правилам процессов. Но ведь он не из этого мира и ничего не знает о судьбе людей, которые в его отстранённой жизни давно уже являются архаизмами, а руководят и указывают путь совсем другие, более сильные, реально думающие личности. Не значит ли это, что он может находиться в этом заповедном измерении на правах аборигена и поступать, как заблагорассудится, не думая о последствиях, или эта лукавая мыслишка - все же лазейка в дела Господни с черного хода?

Неожиданно его бросило в жар - что, если знание той иной реальности, его знание, повлечет за собой необратимые и неотвратимые явления? Притянет события, уже известные Велимиру, превратив усилия Василия Никифоровича в мыльный пузырь, и переиначит историю этого непуганого мирка, созданного его благодетелем, а он сам, Велимир, станет причиной и, возможно, даже свидетелем гибели единственного здесь человека, которому он может всецело доверять…

- Велимир! Что случилось? Что за мысли вас так увлекли? Вы меня совсем не слышите. Если бы не отсутствие женщин на государевом пиру, я бы подумал, что это - любовь с первого взгляда. Уж извините за моветон, но я вас уже несколько раз окликнул, - Василий Никифорович испытующе смотрел на Велимира, который пока не хотел отвечать и решил сослаться на переедание.

***

Грозен был на царстве Иоанн III Васильевич - врагам спуску не давал. Двадцать седьмого октября - год со дня его кончины, и великая служба в церкви Михаила Архангела, где и упокоился прах Ивана Великого.

Два года прошло с тех пор, как слёг он, разбитый параличом, и все два года боролся с недугом, терпеливо вынося испытание, выпавшее на его долю, но ничто, казалось, не могло изменить его нрав - и одним здоровым глазом так смотрел иной раз, что оторопь брала. С каждым днём всё чаще впадал он в неожиданную дрёму, и тогда прислуживающие ему дворяне замирали, боясь шелохнуться, и стояли часами в ожидании, когда проснётся Его Царское Величество от неожиданно громкого собственного всхрапа.

Почти до последнего дня занимался он государственными делами и четвёртого сентября последнего своего года присутствовал на свадьбе сына, женившегося на боярской дочери Елене Сабуровой, несмотря на все попытки Белова осторожно предупредить о страшных последствиях этого рокового поступка - наследник, ставший со временем своевольным и безразличным к давним предчувствиям, был непоколебим.

Любимый внук Иоанна в опале. Прошлой зимой в заточении умерла его мать, Елена Молдавская. Теперь царит Гавриил - венчанный на великое княжение как Василий III - Великий князь и Повелитель, Государь всея Руси. А по Москве и по всей Руси, как всегда ходят слухи (воистину: "…Господь на стороне гонимого"), будто призвал Иоанн перед смертью Димитрия и покаялся пред ним, сказав, что согрешил против Бога и против него тем, что заточил в тюрьму и лишил наследства. И теперь, неустанно умоляя о прощении, возвращает всё отнятое, дабы владел венчанный на царство внук тем, что принадлежит ему по праву. Эта речь тронула незлобивого, любящего Димитрия, и он легко простил деду все обиды, но только отошел от постели умирающего, тут же коварный дядя Гавриил приказал схватить его и снова бросить в темницу.

Но это слухи, а записано примерно вот что: "Я, Иоаан, сначала благоволил своему внуку Димитрию, но он стал груб со мной. Все благоволят тому, кто хорошо служит и старается угодить своему благодетелю; нет смысла в благоволенье человеку, который груб к тебе".

Бог им судья! Белова беспокоил другой вопрос. Почему все его попытки повлиять на какие бы то ни было события не приносили желаемых результатов: всё менялось для него непредсказуемо и имело тем большие катастрофические последствия, чем основательнее продумывались те или иные его действия. Порой казалось, что личности, знакомые по трудам авторитетных историков, поступают вопреки всем устоявшимся представлениям о преданиях древности. Просто назло и только лишь потому, что Белов обратил на них свое внимание, а они, заметив соглядатайство, делают ложные ходы, чтобы запутать или дать понять, что не будет так, как хочет пришлый, чужой в этом мире человек, не его это дело - менять течение событий. Вот он, тот неизвестный грех, о котором говорила бабка Федосья. Он как-то упустил из виду, что совсем близко ходят настоящие Святые. Ложатся спать, встают засветло, чтобы творить молитву. От этой мысли становилось не по себе: говорить с живым праведником, даже смотреть в его сторону - и то страшно.

Наверняка нельзя этого делать, потому что приблизиться могут только те, которые ещё не знают, не задумываются или, не зная доподлинно, верят. Для него же табу, кощунственная ложь, великий грех и опасность быть изобличенным в этом грехе. Стоило только прикоснуться к чему-нибудь, как невозможно было узнать ещё недавно такие знакомые и привычные вехи отечественной истории. Он всё же посторонний, то есть лишний: ему здесь не место, но он попал сюда не по своей воле, и становилось досадно, что недостаточно внимательно смотрел на облака, которые бежали куда-то прочь от кремлевской стены. Казалось, был некий ответ в их порывистых движениях, похожих на предостережение. Но момент упущен: пренебрежение к подающему знаки строго наказывается - отныне можно надеяться только на себя. Теперь он думал именно так, живя в том самом месте, откуда началась его новая жизнь в прошлом.

Пользуясь своими заслугами перед государем, он выпросил в качестве вотчины пустующую землю Филатовой семьи и построил в Садовниках большой просторный дом, который до отказа наполнил людьми. Но только двое из них напоминают ему о произошедших драматических событиях: кухарка Акулина да дед Арефий - кладезь народной прибаутки, которого Микита Данилыч отпустил жить теперь у Белова.

Когда не гостит в Коломенском царь, и Белов не готовит ему охоту, они встречаются частенько, и тогда, "во смирение" протопопице, непременно приезжает на своей низкорослой кобылке отец Досифор. Он ставит посох скромно в углу. Рядом на лавку с предосторожностями укладывается широкая шляпа, похожая на гнездо большой птицы, после чего проходит в светлицу, никому не отказывая в благословении, но Акулинушке, научившейся готовить его любимый суп, оно особенное. С завидным постоянством звучат рассказы о животных, и существование некоторых, скажем прямо, весьма сомнительно, а уж о повадках… и говорить не приходится. Чего стоит одна только "змия", которая, идя на "водопой", оставляет яд свой в гнезде, "да не последи собе пьющего уморит".

Но Белов уже не так непримирим в суждениях после встречи с косматым существом. И для него возможно вполне, что далеко на северо-востоке на многие версты ледяного простора пролегла белая страна Лукоморье: здесь всем известно, что холод способствует появлению белизны. Неважно, что в его бывшем времени эти земли давно исследованы, и никакой Грустины-Лукоморья нет и в помине. А не надо было подсматривать: сглазили целую страну - всем известно, что даже грибы замеченные любопытным взглядом перестают расти. Вот сейчас ещё мало кто видел, а раз так, возможно она еще там? Слегка подернулась дымкой, поскольку подглядели сокровенную тайну и разболтали всему свету. Гневается Иван-царь - правитель всего Лукоморья, смотрит в магическое зеркало, из города Грустины наблюдая за человеческим любопытством, и дотрагивается до орлиного камня, имеющего силу сделать его, Иваново, Лукоморье невидимым - вот-вот повернёт магический кристалл против света. Эх, если б жить без дерзости да поступать по слову добрых людей, то отчего скрываться "диковинным человекам" с собачьими головами, когда святой Христофор так и изображен на всех образах.

Устрашающие ликом, чистые помыслами, они охотятся и занимаются ремёслами всё лето, а когда, заметьте, подобно лягушкам и ласточкам приходит им время погрузиться в долгий зимний сон, приносят свои товары на границу их государства, а кому нужно, тот, оставляя плату, забирает дивные сосуды, хитроумное оружие, роскошные ковры и густые меха. Но, бывает, что по весне, придя на торжище, лукоморцы находят плату недостаточной, и по поводу дальнейших мер, предпринимаемых обиженной стороной, суждения общественности расходятся во мнениях. Отец Досифор, например, считает, что они непременно смиряются. Ему, несмотря на послушный нрав и неумолимую протопопову ложку, ни на йоту не уступает Микита Данилович, так кипятится, что, кажется, вот-вот схватятся в охапку.

- Нет, воюют! Тогда случается война! - кричит, краснея от возмущения, опытный фортификатор и потирает рукой то место, где на всю жизнь остался шрам, похожий благодаря стараниям Белова, на шнуровку футбольного мяча начала двадцатого столетия.

Жить бы и жить ему в этих благодатных местах под опекой царя - прошло время, притупилась боль. Да только не дает покоя чувство вины за то, что позволил несчастью проникнуть в детскую жизнь. Сколько их здесь холодных, голодных, не имеющих имен даже у своих родителей, и всего лишь одна девочка повстречалась у него на пути, а он так и не сумел сохранить ей детства, а, судя по всему, был должен, потому что, кажется, здесь и кроется та настоящая причина, благодаря которой не утопили его вместе с Филатом.

Теперь каждый день, рискуя прослыть колдуном, крадётся он в Голосов овраг, укрываясь тряпьем, оставляя своего коня подальше от этого места.

 

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/