ОСЛЕПЛЕНИЕ

 

 Душно. Жаркие дни в городе тянутся годами в адском пекле. Когда Катерине нужно на улицу, она едва перебарывает искушение выйти совсем голой. Совсем, без единого кусочка ткани. Но условности побеждают. Упругие ягодицы упаковываются в легкие шорты, небесно-голубой топик обтягивает маленькие груди, а корона бейсбольной кепочки украшает водопад золота ее волос.

 Девушка шестнадцати лет на прогулке в курортном городе. Красивая девушка. Загорелые ножки топчут горячую брусчатку тротуара. Лето нынче жаркое как никогда. Заголовки газет пестрят градусами Цельсия. Отдыхать в курортном городе – одно, жить в нем – другое. Наглые взгляды скучающих туристов клеятся к ножкам Катерины. Мастера спортивного ухаживания то и дело подруливают, чтобы узнать время или местоположение городского информатория.

 Катерине самой скучно. Все надоедливо повторяется каждое лето уже два года. Меняется лишь возраст назойливых поклонников: от робкого юнца, впервые провожавшего ее за руку, до загорелого атлета, с которым она протанцевала вчера весь вечер. На пути домой атлет полез целоваться, один раз у него получилось, потом Катерина отбилась сумочкой.

 Сегодня наискучнейший из скучных дней. Впереди нудные часы в обществе старой тети за чашкой чая. «В твоем возрасте следует быть осторожнее, дорогая». И тиканье ходиков на стене, отсчитывающих столетие за столетием.

 Повернув за угол кирпичного здания районной администрации, Катерина наткнулась на драку. Молодой человек сцепился с тремя хулиганами прямо под окнами управы. Другой дороги не было, и Катерина решила вернуться за угол и подождать, чем закончится драка. Сама она местной шпаны нисколько не боялась. На жаре движения дерущихся казались ей замедленными, словно на экране телевизора при покадровом воспроизведении. Удар в живот, отмашка, снова удар. Парень смачно залепил одному из хулиганов. Второй подсек его, и поднялась пыль. Попинав жертву, хулиганы не спеша удалились. Путь свободен. Проходя мимо стонущего парня, Катерина остановилась. Скучно. Почему бы не поговорить с незнакомцем? Предлогом стал поданный платок, чтобы вытереть кровь с лица. Парень встал, отряхнулся, умело скинув с себя приставшую грязь. Его зовут Павлом. Столичный студент на практике.

 Мягкий бархатистый голос. Чистое красивое лицо. Вежливые деликатные манеры. Катерину не удивило раздражение шпаны. Конечно, приняли за педика. Сама она на таких хлыщей натыкалась каждый день. Но этот был какой-то другой. Твердые нотки в речи. Волевой взгляд. Обходительность, но без подобострастия. Катерине интересно. И ножки в летних туфельках сами несут вслед за юношей в городской парк.

 Забыта нудная тетка. Время идет с бешеной скоростью. Павел увлеченно рассказывает о себе, о жизни в Москве. Там тоже полно хулиганья. Но скоро их вычистят с улиц. Катерина с сомнением качает головой: «Кто?». Сам Павел и его друзья. У него тысячи друзей, настоящих верных друзей по всей стране. Придет скоро их время. Сейчас у Павла ничего нет, но впереди блестящее будущее, успешная карьера. Катерина понимает, что это вздор, но ей и самой уже хочется верить в сказку.

 Вечер наступает быстро. Коммуникатор Катерины парень небрежно пишет на тыльной стороне ладони. Следующая встреча? Почему бы не сходить в клуб в субботу? Отлично, он позвонит.

 

 Прохладно. С моря дует чуть сыроватый ветерок. Пляж потихоньку пустеет: объявлено штормовое предупреждение. Катерина не уходит. Сегодня последний вечер. Павел обещает вернуться, но она знает, что огни столицы манят его, словно болотные духи, и никогда не отпустят от себя. И ничто не удержит его с ней: ни юное прекрасное тело, ни манящий взгляд загадочных черных глаз, ничто.

 Час, другой. Павла нет. Катерине уже слышатся теткины ходики. Он ушел, забрав у нее все: и первый восторг плотской любви, и нежное трепыхание в груди, и сладкий вкус губ, и часы тепла под сенью деревьев. Не будет последней прогулки.

 Ветер задувает сильнее. От пляжа ноги несут Катерину прочь. Как сорванный лист, гонимый ветром, она летит по окраинным улочкам города. Вот и укромная бухточка ее детства: маленькая, уютная, берег изрезан острыми скалами, потому и пустынная. Что-то в груди стало холодно, горло запершило, слезы высохли, едва пролившись. Стройные ножки ранятся о камни, пробираясь к воде. В сердце острый крючок: кто-то из моря дергает леску, тянет в холодную воду. Дальше, дальше, медленнее, так, чтобы рыбка не сорвалась, подсекай!

 Холод вдруг сменяется теплом. Страх закрадывается в душу. Надо заснуть, иначе ничего не выйдет. Рыбак ждет. Свет потихоньку меркнет.

 Тьма изменилась. Она не исчезла, но появилось нечто новое. Ощущение тепла. Свежий приятный воздух. И тишина изменилась. Появились шорохи. Что-то шуршит. Слабо гудит. Катерина хочет открыть глаза. Открыла. Нет, не получилось: темно. Открыла еще раз. Опять темно. Память услужливо выдает картинку бухточки. Она умерла.

 - Мама, мамочка! – Найти теплое, живое, мягкое, доброе. А может просто ночь, и плотно зашторены окна?

 Скрипучий голос из тьмы:

 - Проснулась. Позови, что ли?

 Кто это? Шлепки по твердому. Волна воздуха, атмосфера меняется, а потом все как прежде. Дверь. Открылась и закрылась. Она жива. Катерина шарит руками. Постель.

 - Где я? Откройте шторы!

 Смущенный сухой кашель. Быстрый шепот. Читают молитву. Шлепки по твердому. Все громче и громче. Снова дверь.

 - Нет никого. – Зевок. – Обедают.

 Шепот пропал. Скрип койки. Господи, господи! Быстрый дробный стук каблучков. И как вихрь тепла:

 - Катенька, солнышко!

 - Мама!

 

 За окном шуршит дождик. Совсем чуть-чуть шуршит, только подчеркивая тишину в доме. Катерина одна. Первый раз за долгие месяцы. Она сидит в кресле и воображает свою комнату. Залита ли она светом или наполнена мягким сумраком? Стоит ли кресло, как прежде, между шкафом и софой или его отодвинули к окну? Как прежде. Катерине нужно сделать 8 шагов во тьме на шуршание дождя, чтобы дотронутся лбом до холодного стекла. Значит, как прежде. Как в те далекие времена, когда телевизор и радио не были для нее одинаковы.

 Она полюбила радио. Часами вращала регулятор настройки, отыскивая последние уцелевшие станции и погружаясь в мир звуков, главный для нее теперь мир. Катерина отказалась изучать азбуку Брайля. Ей мечталось, что теплые добрые пальцы доктора коснутся ее глаз, и мир звуков вспыхнет мириадами красок солнечного света. Главное – помнить свет, никогда не забывать его. Иногда ей казалось, что она уже не помнит света. Злость и страх охватывали ее тогда. Она то изводила домашних, то плакала тихо, беззвучно, чтобы не спугнуть ненароком грядущее чудо.

 Мягкий ворс ковра нежно щекочет подошвы ног. Чуть холодные гладкие подлокотники кресла. Тишина и шуршание. Новый звук добавляется в тишину. Это котенок ползет к креслу, намереваясь ухватить что-то неведомое, может быть, ногу хозяйки, но по пути передумывает, и звук меняется: теперь слышится едва заметный шелест удаляющихся кошачьих лапок.

 Тишина. Мечты о любви, мечты о будущем. Кажется, что они разгоняют тьму. Ослепнув, Катерина с удивлением обнаружила у себя мечтательность, ранее ей совершенно не присущую. Иногда она мечтала, что Павел узнает о ее несчастье. Виделось по-разному. То он мучался угрызениями совести, не решаясь показаться ей на глаза, то приезжал и на коленях вымаливал прощение. Но Павел не таков, и Катерина знала это. Было в нем что-то смутное, холодновато-рассудочное, что-то, превращавшее обыкновенные человеческие эмоции, в какие-то механические, но завораживающие рефлексы. Он даже целовался расчетливо как-то, стремясь отдать только необходимый минимум ласки и впитать максимум приятных ощущений.

 Теперь ей было все равно. Павел вспоминался только в мстительно-болезненных мечтах. Главным героем снов наяву стал благородный доктор. Высокий, сильный, с чистым и ясным взглядом, врач возвращал ей краски мира. Возвращал не просто так, не во имя долга, а чудом любви.

 Вначале ее лечила женщина. Потом на смену ей пришел пожилой доктор с грубым насмешливым голосом. Много раз Катерина хотела просить мать сменить врача, но почему-то боялась. Доктор должен был появиться сам, без поисков с ее стороны, иначе (она это точно знала) разрушится что-то важное, цельное, и зрение не вернется никогда.

 Котенок все же добрался до кресла и принялся ластиться к ногам Катерины. «Катенок» - вспомнилось ей смешное прозвище, данное одним из поклонников-одноклассников. Они были у нее два раза в больнице: строго официально, с цветами, подарками и классным руководителем. Теплые казенные слова. И шепотки, шепотки в стороне…

 Дима, толстый добродушный увалень, молчал. Она кожей ощущала, лежа в палате, что молчат только двое: он и учительница. Остальные шептались едва слышно.

 Дима приходил еще и еще. Нет, он не навязывал своего общества, также как не делал этого в школе, где Катерина его просто не замечала. Не навязывал. Но она знала, чувствовала, что он появится всегда, когда ей это понадобится. Сам придет, даже звать не нужно. Придет с остро-прохладными апельсинами, длинно-сладкими конфетами, ярко-пахнущими цветами. Он мог долго сидеть рядом, слушая радио, потом заявлял, что ему надоело, и читал вслух.

 Вдруг Катерине захотелось, чтобы он пришел сейчас, сию же минуту. Она гнала его через дождь, подталкивала нетерпеливой мыслью. И нисколько не удивилась, услышав 4 коротких звонка: условный сигнал его появления.

 

 Забор шершаво ложился в ладонь, но удержать его было невозможно. Самой бы удержаться на ногах. Одна рука удерживала деревянную ограду, другая цеплялась за горячую Димину ладонь. Катерине стало смешно.

 - Он не упадет, просто качает ветром. – объяснял Дима. Становилось еще смешнее.

 - Как мы смотримся вдвоем на улице, а? – спросила Катерина веселым шепотом. – Хорошая пара?

 Она нутром ощутила Димину натянутую улыбку. Теперь Катерина часто чувствовала мимику как звуки, как запахи. Она боялась спросить, каковы на самом деле жесты людей, их улыбки, да и кто бы смог рассказать ей это? Когда родные, близкие люди радовались или грустили, она вспоминала мысленно, как это видела в прошлом, словно смотрела кадры голографического фильма.

 Они сидели на скамейке во дворе ее дома. Кругом ни души: слишком мерзкая погода. Дима отнял руку. Катерина забеспокоилась.

 - Что такое?

 - Ничего. – Рука вернулась.- Ты смотришься превосходно.

 Внезапно она все поняла. Просто до смешного. И она уже знала, что могла бы ответить на воображаемый вопрос. Но это, если правду сказать. Что-то острое мешало ей вздохнуть свободно, какая-то странная смесь благодарности, страха, жалости, еще чего-то неясного.

 - Лето бы скорее. – сказала она помолчав. – На пляж хочу.

 Потом, уже дома, ей вспомнился Павел. В первый раз у них было ночью на пляже возле клуба. Натанцевались вволю, ощущая бешеное и сладкое напряжение тел друг друга. Она отдалась легко, это было словно продолжением танца. Могла бы она так с Димой? Нет. Более того, она понимала с омерзением к себе, что прозрей сейчас, и Дима снова станет не нужен. Нет, конечно, будут улыбки, теплые слова при встрече. Только сами встречи станут редкими и случайными.

 Мать включила телевизор. Голос диктора со стены бесстрастно комментировал какую-то массовую драку в столице. Десятки людей собрались в центре города и напали на религиозное шествие какой-то секты. Катерина осторожно встала и пошла в свою комнату. Решение созревало медленно.

 

 Он жарил сосиски на свежесрезанных заостренных палочках над углями большого костра, пил пиво. Катерина закуталась в плед и прилегла на одеяло по другую сторону костра. Дима забрел в воду, окунулся, постоял, глядя в ночное небо. Полегчало. Свобода на мягком песке, рядом вздыхает море, и холодные звезды отражаются в темной воде. 

 - Тихо как! – сказала Катерина. – Каждый шорох слышно, не то, что в городе. 

 - А море? – Дима вернулся к костру. – Кушать будем. 

 - А море не мешает. Я слышу весь мир здесь. А в городе все глушит шум. И еще стрекот какой-то. Частый-частый.  

 Покончив с едой, он облизал губы, побродил вокруг. Катерина доедала сосиску.

 - И часто ты слышишь этот стрекот? – Дима тоже расстелил одеяло и улегся, накрывшись пледом. 

 - Часто. 

 - Я тоже слышу. Потому и стараюсь бродить в таких вот местах. Тут ничего такого не слышно. 

 - Что бы это могло быть, по-твоему? – Катерина старалась, как всегда, уловить интонации его голоса, складывая по ним воображаемую картину его внешности, мимики, ловя невидимые улыбки и гримасы. 

 - Не знаю. Может, волны какие-нибудь. Только редко кто их слышит. Один мой дружок услыхал, так подумал, что обкурился. А я вот думаю, что это похоже на твою слепоту. 

 - Почему? – Катерину покоробило от того, как он говорил о ее болезни. 

 - Понимаешь, когда начинаешь слышать то, что не слышат другие или теряешь зрение, ты как бы выпадаешь из общего ряда, покидаешь толпу, уже не можешь быть таким как все. Люди сами по себе, а ты сам по себе. Слушай, тебе не холодно? 

 Катерина приподнялась, опираясь на руки и согнув левую ногу в колене. Ей почуялось изменение интонации в словах Димы. 

 - Холодновато, – согласилась она. – Ты утащил меня так быстро, что я даже куртку не взяла. 

 - Погреемся вместе? – Дима сказал все настолько просто и естественно, что Катерина устыдилась своих догадок. 

 - Конечно. Перебирайся ко мне с одеялом и пледом. 

 Когда связанная с перемещением возня завершилась, Катерина перевернулась на бок и положила на себя Димину руку. Он обнял ее. 

 - Мне думается, что мы чего-то не видим очень важного. – Дима сместил руку ей на бедро. – Я верну тебя домой, а сам поеду в Сибирь к друзьям. 

 - А почему в Сибирь? И почему меня домой? – Катерина напряглась, ожидая продолжения. Она сама и не знала, хочет ли следующего шага, но решила, что позволит его. 

 - Мне будет трудно заботиться о тебе и себе одновременно. Тебе лучше вернуться домой, устроиться со школой. А я буду работать. 

 - Почему в Сибирь? 

 Дима сместил руку с бедра к груди, поправил плед и строго сказал: 

 - Там собираются все, кто слышит стрекот. Мне об этом Аня сказала. Там пока стрекот не слышен даже в городах. 

 - Я тоже слышу. Возьми меня, – попросила Катерина. Она сплела руки на груди и с какой-то отрешенностью ждала ответа. 

 - Возьму, может быть. Все равно здесь нас ждет только психушка. От этого стрекота можно сойти с ума запросто – Он обнял ее. – Давай спать. 

 Среди ночи он разбудил Катерину, лаская ей грудь, и прошептал в ухо: 

 - Можно? Мне очень хочется. Но если ты против, я не буду. 

 Катерина повернулась к нему лицом, секунду помедлила, потом обняла его и тихо разрешила: 

 - Раздень меня. 

 Было очень странно. Все ощущалось как-то по-новому. Сначала она пробовала двигаться, реагируя на прикосновения, ориентируясь на дыхание, но потом поняла, что получается невпопад и лучше просто лежать, подчиняясь мягким Диминым рукам. Изредка она просила его поцеловать грудь или сделать еще что-либо особенно приятное. А потом все исчезло, она, словно распростерлась в воздухе, летела как птица над зеленым лесом опаляемая летним солнцем. Солнце было все ближе, а Катерине хотелось обнять весь лес, впитать в себя все его соки, малейшее дуновение ветерка, малейший шорох листвы. Она и окунулась, ухнула с высоты в свежесть зелени, в тень леса. 

 Все прошло, затухло. Вернувшись, она ощутила потное тело Димы, услышала его учащенное дыхание. Потом прошло и это. Она приподнялась на руках, позволяя легкому ветерку остудить ее разгоряченное лицо. 

 - Оденься. Пойдем, погуляем по берегу,- предложил Дима. – Все равно теперь не уснем, утро близко. 

 - Ты иди. Я полежу. 

 - Ты как? – немного смущенно спросил Дима. 

 - Ничего. Все было очень хорошо. – улыбнулась Катерина. 

 - Может, и не следовало этого делать.  

  - Почему?

 Он встал и зашагал вокруг угасшего костра: 

 - Подловато все выглядит. Ты ведь меня не видишь. Как-то непривычно, будто обманул кого-то, даже не тебя, а себя. 

 - Ты слишком много рассуждаешь. Будь проще. Мы живые и молодые люди. Если тебе так будет легче, считай, что помог бедной слепой девушке. 

 - Красивой девушке. Будь ты дурнушкой, разве я бы стал…помогать? 

 Катерина села. И соврала: 

 - Не знаю. Но знаю, что хочу быть с тобой рядом. И раньше хотела. Не вижу тебя, но хочу принадлежать твоим звукам, запахам, касаниям. Твоим, только твоим. 

 Он поднял ее на ноги. 

 - Солнце восходит. 

 - Опиши его.- попросила Катерина. – Так, как умеешь. 

 Он притянул ее за подбородок и поцеловал. Потом еще и еще. 

 - Теперь знаешь, какое оно? 

 - Знаю. 

 - Тогда завтрак, и поедем ему навстречу. 

 Он исчез на мосту. Они шли, взявшись за руки. Вдруг послышался противный стрекот. От неожиданности на секунду Катерина оторвала от Димы руку. И нет его уже. Только редкие машины шелестят шинами. Одна из них тормознула: сердобольный водитель решил помочь слепой девушке. Чудо случилось: он ехал в ее город. И высадил ее у самого дома. 

  Душно. Жаркие дни в городе тянутся годами в адском пекле. Когда Катерине нужно на улицу, она едва перебарывает искушение выйти совсем голой. Совсем, без единого кусочка ткани. Но условности побеждают. Упругие ягодицы упаковываются в легкие шорты, зеленый топик обтягивает маленькие груди, а корона бейсбольной кепочки украшает водопад золота ее волос.

  Девушка шестнадцати лет на прогулке в курортном городе. Слепая девушка. Загорелые ножки топчут горячую брусчатку тротуара. Лето нынче жаркое как никогда. Заголовки газет пестрят градусами Цельсия. Наглые взгляды скучающих туристов старательно обходят Катерину.

 Сегодня наискучнейший из скучных дней. Долго тянутся нудные часы в обществе старой тети за чашкой чая. Дима пропал бесследно. В милиции заявление приняли, но дежурный долго испытующе глядел на Диминого отца, как будто пытался выпытать действительно ли тот не в курсе, куда подевался его сын. Взгляд этот был столь пронзителен и красноречив, что у бедного папаши напрочь пропало всякое желание беспокоить милицию по таким пустякам. Катерина отвлекается, слушая телевизор. Скучные люди говорят о скучной политике. Над ухом нудно брюзжит тетка. Ужасно хочется вырваться на улицу. И стрекот, стрекот кругом. Никто его не слышит кроме нее.

 Катерина пробовала звонить Диминой приятельнице - Ане. Но по набранному мамой номеру ответил сухой мужской голос, сообщивший, что Аня уехала в Сибирь. Последняя ниточка оборвалась.

 И вот у Катерины никого больше не осталось кроме мамы и тети. Ночами ее преследовал надоедливый стрекот. Днем к стрекоту прибавлялась жара.

 Она почти уснула у телевизора, когда раздался пронзительный звонок. Тетя прошаркала тапочками. Скрипнул ключ в замочной скважине. Послышался мягкий бархатистый голос Павла. Бешено заколотилось сердце. Кровь запульсировала в висках ощутимыми толчками. Катерина приподнялась с кресла.

 Зрение вернулось внезапной вспышкой. Закрутились перед глазами расплывающиеся цветные пятна. Когда картинка стабилизировалась, Катерина увидела входящего в комнату Павла. Его жвала двигались быстро-быстро, как бы норовя ухватить что-то и немедленно отправить по полуметровой узкой глотке в многолитровый желудок. Осторожно ступая длинными суставчатыми ходовыми конечностями, молодое насекомое вошло в комнату. Вслед за ним вползло старое. Горло Катерины перекрыло. Взгляд судорожно метался по комнате. Телевидение передавало репортаж с какого-то заседания. В длинном зале на креслах сидели насекомые, нажимали кнопки и стрекотали, надоедливо и привычно стрекотали.

 

 

 

 

История городского стражника

 

 День выдался беспокойный. С утра гоблин вертелся волчком по всему кабачку, наводя порядок после ночной попойки троллей. Горничные и официанты сбились с ног, собирая осколки глиняных пивных кувшинов и обглоданные бараньи кости, вытирая кровь со стен и расставляя перевернутую мебель.

Потом гоблину пришлось долго ругаться с поставщиком оркского пива, привезшим настолько перекисший товар, что он бы заставил поперхнуться даже вчерашних троллей.

 - Побойся богов, Браккар! Пиво отменное, первый сорт! – бил себя копытом в грудь кентавр.

 - Отменное? Конечно, отменное, если после него все клиенты отменят пьянки в моем заведении, Архим! – не менее горячо отстаивал свою правоту кабатчик.

 Дело чуть не дошло до драки. Гоблин побежал за мечом, а кентавр схватился за плеть, которой подгонял сам себя на длинных переходах. Спорщиков разнял проходивший мимо по своим делам крестьянин. Он и выступил судьей в споре. Хлебнув пивка, селянин жутко сморщился и закашлялся ужасно, но ответил, что напиток годится в употребление. Правда, добавил он, по вкусу это пойло придется разве что огнедышащим собакам с берегов Серного озера. Пришлось Архиму скинуть по золотому с каждого бочонка, а гоблин согласился принять продукцию оркских пивоварен. «И вправду, - подумал он. – А вдруг собаки с берегов Серного озера захотят пропустить стаканчик-другой у меня в кабачке?».

 Наконец с заходом солнца заявился один из троллей и принялся орать благим матом. Когда на шум выбежал хозяин заведения, тролль поднес к его лицу огромный кулачище и потребовал вернуть украденные ночью вещи.

 - Немедленно, – с достоинством ответствовал Браккар. – Сразу же, как уплатите по счету за выпитое, съеденное и разбитое.

 Разъяренный тролль замахнулся было на гоблина, но тут же успокоился, увидев вынырнувшую из погреба могучую фигуру отца Гюнтера. Бывший жрец Солнечного Бога недвусмысленно помахивал здоровенной дубиной из ствола мертвого дерева, той самой, что обломала ночью бока некоторым из собратьев тролля. Бросая косые взгляды на вышибалу, тролль осведомился сколько с него причитается. Гоблин молниеносно поиграл костяшками на счетах и запросил 15 серебреников. Таких денег у тролля не нашлось, и он снова нахмурился. Но непререкаемый авторитет отца Гюнтера заставил его смириться. Взяв с гоблина слово не продавать вещи до уплаты долга, тролль удалился.

 Наступление вечера позволило Браккару вздохнуть посвободнее. Карлик Легмо удалился в свою каморку, а его место за стойкой, зевая и покряхтывая, занял ночной бармен – вампир Люкар. Большой зал трактира потихоньку наполнялся обычными посетителями - крестьянами из окрестных деревень и ремесленниками из пригорода, забежавшими на пару часов выпить несколько кружек пива «вырви глаз». Люкар глотнул свиной крови из фляжки, подавил отрыжку и принялся ловко жонглировать разнообразной посудой, торопясь утолить жажду своих клиентов.

 Подбив недельный баланс в гроссбухе и отдав необходимые распоряжения повару, Браккар отправился на привычную вечернюю прогулку: через двор мимо отца Гюнтера, дремлющего на лавочке, по дороге и в рощу к холмам. Печальные звезды тускло мерцали в просветах пелены облаков. Серебряный серп луны слегка покачивался, опираясь на вершины холмов. Деревья вели неспешную беседу, перешептываясь о ведомых лишь им самим преданиях старины. Изредка какой-нибудь лесной зверь забредал в рощу, и тогда деревья начинали возмущенно шелестеть листвой, осуждая вторжение чужака. На Браккара они не сердились: он был их давний знакомец.

 В глубине рощи гоблин увидел жертвенник – продолговатый бурый камень, растущий из земли. Браккар подошел к камню и развернул сверток со скромными приношениями духам земли. Окропив жертвенник вином, он оставил на нем хлеб, немного сыра и мяса, затем лег на землю и помолился. Алтарь был его личным местом, никто больше сюда не ходил, да и духам земли в Стране мало кто уже поклонялся.

 Вернувшись к кабачку, гоблин заметил существенное прибавление клиентуры: помимо трех крестьянских кляч у коновязи теперь стояли семь великолепных черной масти боевых коней с белыми пятнами на левом боку. Серебристые чепраки с рунами Белой Звезды ясно указывали на принадлежность жеребцов к конюшням местной эльфийской аристократии. Гоблин поспешил в заведение, чтобы лично проследить за обслуживанием родовитых гостей.

 Впрочем, спешка его оказалась излишней. Старший официант Мартин, худющий тонкокостный старик, уже усадил эльфов за большой стол в глубине зала вдалеке от стойки и теперь стоял навытяжку, принимая заказ.

 - Найдется в этой дыре пара бутылок приличного вина? – холодно, не скрывая презрения, спросил темноглазый эльф в бархатном зеленом камзоле. Очевидно, он был за старшего в компании.

 - Эбенсийского красного не желаете ли? – невозмутимо произнес Мартин.

 Эльф прищурил глаза, недоверчиво покачал головой и вдруг лукаво подмигнул товарищам:

 - Неси! Поглядим, что вы подаете приличным посетителям!

 Приглядевшись к эльфам внимательней, Браккар забеспокоился. Все они были достаточно молодые, лет по сто-двести, не больше. Молодые аристократы частенько пошаливали тайком от родни, устраивая дикие кутежи по отдаленным трактирам. Как правило, такие загулы ничем хорошим не завершались. Беспокойство гоблина усилилось, когда он осознал, что эльфы одинаково причесаны «в узел» и носят черные шелковые плащи. Все это были внешние признаки принадлежности к Братству. А от Братства гоблинам и оркам добра ждать не приходилось.

 Браккар повернулся было к выходу, чтобы разбудить отца Гюнтера, но крепкая рука успокаивающе похлопала его по плечу: священник-расстрига уже был рядом.

 Тем временем, Мартин вернулся с вином и хрустальными бокалами в форме тюльпанов. Он ловко разлил вино по бокалам, не выпуская из рук подноса, и с церемонными поклонами стал расставлять их перед клиентами. Вожак молодчиков схватил бокал и к удивлению гоблина залпом вылил себе в глотку его содержимое.

 - Фиу-фьюить! - присвистнул Гюнтер. – Кабы сам не видал, ни по что бы не поверил!

 Эльф тем временем поставил бокал и победно улыбнулся. Его товарищ, сидевший справа, хотел было что-то сказать, но тут эльфа как-то скрутило, он поперхнулся и закашлялся. Закапали крупные слезы.

 - Что вы мне подсунули!? – прохрипел эльф и положил ладонь на рукоять меча.

 - Эбенсийское красное надо пить маленькими глотками, смакуя чрезвычайно терпкий букет. – монотонно проговорил Мартин. Старый официант многое повидал за долгую жизнь и его не могла выбить из колеи такая мелочь как эльфийский аристократ, не умеющий пить эбенсийское красное.

 Продолжая хрипеть и булькать горлом, эльф потянул меч из ножен. Его товарищи вскочили со своих мест и обнажили клинки. Только один из них остался сидеть, порываясь что-то сказать, но остальным было не до него. Отец Гюнтер решительно оттер гоблина в сторону и двинулся навстречу дебоширам.

 - Берегись! – крикнул из-за стойки Люкар. – Эльфийская сталь!

 Куда там! Гюнтер замахнулся дубиной на одного из эльфов…и протяжный стон раздался в зале. Это кричало на секунду ожившее мертвое дерево. Клинок с хлюпаньем разрезал твердокаменную дубину пополам. Следующим движением хулиган намеревался пронзить горло вышибалы, но пока он изящно и по всем правилам выворачивал кисть, Люкар метнул ему в голову бутылку «вырви-глаза». Эльф дернулся, увертываясь, и промахнулся. Бутылка, разбилась о стену, осыпав ближайших посетителей брызгами и осколками стекла. Те потихоньку стали продвигаться к выходу. Только самые пьяные остались на своих местах. Им было уже все равно, бутылка разобьется над головой или под кабачком начнется извержение вулкана.

 Люкар сделал головокружительный кульбит, выпрыгнув из-за стойки, и приземлился рядом с Гюнтером. В руке у вампира блеснул стилет. Вожак эльфов тем временем рубанул наотмашь, стремясь отделить голову незадачливого старшего официанта от его тощего тела. Старик однако извернулся ужом и прикрылся подносом. Гоблин рванулся в Малый зал за мечом, но его остановил прогремевший вдруг как раскат грома окрик:

 - Пре-екра-атить!

 Окрик прозвучал так властно и уверенно, что эльфы замерли. Остановились и не успевшие прошмыгнуть на улицу посетители. От одного из столиков в центре зала к ним шел высокий молодой эльф в легкой кольчуге. Серебряная пряжка его пояса была выполнена в форме скрещенных мечей и свидетельствовала о принадлежности владельца к офицерскому составу городской стражи.

 - Назовитесь, недостойные! – потребовал офицер.

 Первым пришел в себя главный забияка.

 - Я – Эрт Эалла, младший лорд и наследный владетель здешних лесов, – кичливо произнес он.

 - Здесь не лес, а вольная земля, – отрезал офицер.

 - Назовись и ты, воин, будь вежлив! – процедил Эрт, бросив на офицера презрительный взгляд.

 Офицер вздрогнул. Кажется, он слегка растерялся, но тут же опомнился и с достоинством ответил:

 - Меня зовут Эдран. Эдран, капитан городской стражи. И эти места тоже входят в мой участок.

 Эрт Эалла нехорошо улыбнулся.

 - Подлый бастард! – младший лорд продолжал выцеживать слова как капли сока из лимонной корки. – Ты не смеешь даже смотреть на вождей клана, не то, что обращаться к нам!

 Эдран прищурился. Гоблин сообразил, что в его имени отсутствует указатель клана, а значит эльф принадлежит к немногочисленному содружеству Вольных Стрелков – потомству отщепенцев, предателей и преступников, изгнанных в разные времена из эльфийского общества.

 - Мой король, блаженной памяти Эллар, вернул нам все права свободных общинников и даровал нашей гильдии привилегии клана, – подрагивающим от гнева голосом сказал офицер. – Но это к делу не относится. Я – капитан городской стражи, и приказываю вам сложить оружие и следовать за мной в караульное помещение!

 - Заткнись, ублюдок! – Эрт Эалла перешел на шипение. – Ни один клан не признал ваши привилегии! Ты – бастард, бастардом и умрешь! Отправляйся вслед за своим безумным королем! – Эльф решительно двинулся на Эдрана.

 - Ты недостоин целовать даже подошвы сапог моего короля! – неожиданно спокойно произнес Эдран. – Ты арестован! Не усугубляй свою вину сопротивлением!

 Капитан отступил на шаг и выхватил оружие. Все замерли, пораженные увиденным.

Даже в неярком свете трактирных лампад офицерский рунный меч сиял необыкновенно ярко. Это был один из немногих мечей, созданных магами Ордена для последней битвы с Властелинами. Не было в мире оружия прочнее и надежней.

 - Конец баллады, – сухо прокомментировал ситуацию отец Гюнтер.

 К чести аристократа, он не отступил, хотя и понимал ясно свое поражение. С гортанным боевым криком младший лорд бросился на Эдрана, выделывая мечом сумасшедшие финты.

 Коротким скупым движением кисти офицер перерубил эльфийский клинок. Рунный меч запел в предвкушении крови. Спутники Эрта бросились было к своему господину на выручку, но их остановил резкий голос капитана стражи:

 - Стоять! Или он умрет! – Острие клинка замерло у горла аристократа.

 Неизвестно, чем бы дело обернулось, уж больно были взбудоражены эльфы, если бы в эту минуту на пороге кабачка не появился патруль – десятеро молодых увальней, совсем недавно призванных на службу прямо от сохи, под началом раздраженного сержанта-гнома. Стражники неуклюже держали длинные пики, а гном потрясал огромной для его роста секирой.

 - Так, это чего такое!? – заорал гном. – Это барагозить вздумали, убежав от мамочки!?

 Тут гном узнал в одном из участников стычки своего капитана, вытянулся в струнку, что в реальности выразилось в подтягивании живота, и заорал еще громче:

 - Равняйсь!

 Стражники бестолково затоптались на месте, мешая друг другу.

 - Отставить! – скомандовал Эдран. – Потом доложитесь. Берите этих сосунков и отправьте в караулку. Под суд пойдут, голубчики!

 Эльфы побросали мечи. Убедившись, что их вождю ничего не грозит, они предпочли арест схватке с городскими стражниками.

 Гоблин вздохнул с облегчением. Он уже начал опасаться кровопролития, причем более серьезного, чем вчерашняя драка троллей. «Как кстати подоспел патруль!» - подумал кабатчик. Тут ему припомнилось, что благодаря репутации отца Гюнтера, городская стража обычно не посещает его трактир с проверками, а приходит лишь по вызову, чтобы забрать скрученных вышибалой хулиганов. Кто же вызвал их в этот раз?

 Браккар недолго терялся в догадках. Вслед за стражниками, лукаво улыбаясь, в кабачок вошел карлик Легмо. Он махнул гоблину, понаблюдал как стражники вяжут эльфов и снова отправился спать.

 - Вот проныра! – восхитился отец Гюнтер, осушая корчагу пива, выдернутую из-под носа у какого-то дремавшего пьянчуги.

 Отдав необходимые указания сержанту, Эдран подошел к трактирщику и обратился к нему с такими словами:

 - Уважаемый, я приношу извинения за поведение моих соплеменников. Прошу вас составить опись причиненных убытков и подать в городской суд для взыскания с этих мерзавцев.

 - Пустое! – гоблин махнул рукой. – Проще будет послать счет старому лорду и получить десяток золотых без сдачи.

 - Вам виднее, – Капитан приложил кулак к сердцу, прощаясь.

 - Обождите. – В глазах гоблина промелькнули озорные искорки. – Не желаете ли распить со мной бутылочку эбенсийского? Так давно не приходилось сталкиваться с нашим братом ветераном! Я совсем обрюзг в этой дыре!

 - Вы участвовали в войне? – удивился эльф.

 - Старший офицер 2-го Особого полка Приграничного легиона, – отчеканил Браккар, прижав ладонь к сердцу. – Рунное оружие Ордена и 500 золотых премии за битву с Властелинами.

  - Лейтенант  Королевской центурии, – представился эльф. – То есть тогда лейтенант, а теперь уже капитан. Правда, городской стражи. – добавил он, горько усмехаясь.

  -  Меч у вас получше моего, – сказал Браккар, увлекая офицера за собой в Малый зал. Тот не успел опомниться, как расстался с кольчугой, повесил меч на стену рядом с хозяйским и очутился у камина в мягком кресле из медвежьих шкур с бокалом вина в руке. Сам гоблин предпочел настойку змеиного корня. Когда Мартин принес блюдо с медовыми хлебцами и сушеными рыбными палочками, эльф окончательно размяк.

 - Вы, я смотрю, совсем недавно в нашем городе, – сказал гоблин, прихлебывая напиток. – Раньше я вас не видел в своем заведении.

 - Да, я недавно прибыл. Новый монарх распустил Королевскую центурию. Поскитался полгодика, и нашел-таки теплое местечко! – улыбнулся эльф. - А что, живя в вашем городе, никак нельзя уклониться от посещения этого кабачка?

 - Уважаемым жителям никак нельзя! – отрезал трактирщик. – Ведь это лучшее местечко во всей округе. Где еще за одним столом могут встретиться мэр и сапожник из предместья? Только у меня! Что там в округе, это лучшее место в Стране!

 Эльф рассмеялся, отпил вина и потянулся за хлебцами. Рукав его камзола задрался, обнажив взору Браккара черную татуировку в виде треугольного щита со скрещенными под прямым углом стрелами. Гоблин похолодел. Рука его непроизвольно заскребла у пояса в поисках отсутствующего оружия. Эдран заметил это, но спокойно откусил хлебец, и лишь прожевав его, обратился к Браккару:

 - Вы, кажется, обеспокоены, знаком на моей руке?

  - Признаться искренне, обеспокоен, – смущенно проговорил гоблин. – Ведь это же символ Братства. И, если бы я своими глазами не видел произошедшее в зале…

  - Это действительно символ Братства, – прервал его эльф. – К сожалению он неуничтожим. Когда-то, будучи совсем юнцом, я имел несчастье вступить в Братство. Будь у нас чуть больше времени, я несомненно рассказал бы вам поучительную историю моего избавления от миражей эльфийскости. – Последнее слово Эдран выговорил с такой нескрываемой иронией, что сразу разжег любопытство всегда охочего до чужих рассказов гоблина.

  - Вы куда-нибудь торопитесь? – спросил он у эльфа.

  - Вообще-то нет. Мое дежурство завтра вечером.

  - Знаете, а ведь здесь, в Малом зале моего заведения, я обычно расспрашиваю проезжающих путешественников и узнаю от них разные примечательные истории. Может быть, и вы поделитесь со мной чем-нибудь в этом роде?

  Эльф кисло улыбнулся, но согласился. Гоблин принес еще вина, медовых лепешек, и стражник начал рассказ.

 - Много лет прошло с той поры, много битв прогремело, но мне помнится все так, будто случилось только вчера. Будто только вчера я был совсем молод и нищ как храмовый пес, а мой народ был загнан Хозяевами в унизительное ярмо. Каждый выживал как мог. Я родился Вольным Стрелком, а значит должен был платить за свой хлеб кровью. Ужасное это дело – быть наемником без рода и племени. Рано мне пришлось пролить первую кровь врага. Сердце мое ожесточилось.

 В ту пору Братство только зародилось и еще не окрепло, не замкнулось в эльфийских кланах. Наоборот, старики с недоверием смотрели на юнцов, звавших эльфов стать господами мира. Братство тогда охотно принимало к себе всех эльфов. А я всегда мечтал вернуться к моему народу. Каждый Вольный Стрелок об этом мечтал. Братство предлагало нам равенство с кланами, пусть призрачное, но равенство! Ведь в Братстве могли состоять любые эльфы. Долгими зимними вечерами посвященные Братства искушали меня рассказами о грядущем господстве эльфов над миром. Радужные картины открывались перед моим взором. Меня не пришлось уговаривать долго. Через месяц я принял первую ступень посвящения.

 Эдран отпил вина, заел лепешкой и продолжил:

 - На следующий после посвящения день мастер моей гильдии – а я входил в гильдию Караванных Стражей – отправил меня с отрядом охраны каравана, направлявшегося в Неведомые Земли – не такие уж и неведомые к тому времени. Гномы первыми разведали пути к становищам варваров, а вслед за ними и другие народы стали торговать с ними. Эльфы тоже включились в торговлю. А что было делать? Жить надо, налоги Хозяевам платить надо… Вот и посылали, скрипя зубами, гордые старейшины кланов своих слуг в Неведомые земли. Лорды заделались крупными купцами.

 Караваны обычно составлялись так. В приграничные селения съезжались торговцы разных народов, объединялись на время пути, вскладчину нанимали охрану и пускались в путь-дорогу, помолившись всем богам. И в этот раз на исходе зимы вереницы повозок потянулись вдоль Мертвых гор в Неведомые земли.

 В нашем караване ехали почти только одни эльфы. Везли в основном контрабандную древесину и другие дары Леса. Самые отчаянные торговали луками, которые высоко ценились варварами, но были запрещены Хозяевами.

 Поездка прошла на редкость удачно. Мы почти без приключений добрались до варварских становищ, в неделю распродали товары и приготовились в обратный путь. В ночь перед отъездом со мной приключилось несчастье.

 Мы находились в стане одного из варварских вождей, известном своим необыкновенным храмом. В храме этом стоял говорящий идол, коему поклонялись все варварские племена без изъятия. Чужеземцам настрого воспрещалось входить в храм и лицезреть идола. На свою беду я немного выпил в тот вечер и поспорил с товарищами, что проникну в храм и полюбуюсь на варварское божество. Это я проделал без труда, но на выходе был схвачен жрецами.

 По законам варварских племен я должен был умереть, если только кто-либо не пожелает выкупить мою жизнь и свободу, уплатив в пользу храма сорок золотых. Утром перед отправлением каравана меня вывели к купцам и объявили об этом.

 Сорок золотых! Тогда для моих соплеменников это была огромная сумма, годовое содержание целой семьи. Никто не смог бы выкупить меня в одиночку. Да никто и не захотел. Ведь я был отщепенцем, безродным бродягой. Так они и стояли, пряча глаза, и даже не попытались собрать деньги со всех торговцев, хоть это и предусматривалось караванным уставом.

 Я уже почитал себя мертвым и готовился предстать перед солнечным Элмосом, когда из толпы вышел один орк-купец и попросил варваров подождать немного. Вслед за тем он стал подходить к другим купцам и просить их вложить деньги в мой выкуп. Я стоял ни жив ни мертв. Это было поразительно! Вооруженный до зубов свирепый орк упрашивал эльфов спасти меня от неминуемой смерти. А эльфы…Эльфы отворачивались. – Последние слова Эдран произнес с нескрываемой горечью.

 - А потом, потом, когда стало ясно, что никто не заплатит, орк начал ругаться. Он поносил меня последними словами, называл глупцом, юным сыном лягушки и иными обидными прозвищами. А когда поток проклятий иссяк, орк достал громадный кошель и отсыпал варварам 40 монет – все, что у него было.

 Я был спасен. Спасен мерзким орком, жрущим как свинья, плюющимся, где ни попадя. Я подошел к нему и назвался его вечным рабом, потому что моя свобода перешла к орку вместе с моей жизнью. Он выпучил глаза и заорал, что я могу убираться к демонам на зубы, а он видеть больше не может такого дурака и слюнтяя. Так я обрел свободу.

 Эльф замолчал. Молчал и гоблин. Потом приоткрылась дверь и заглянул Мартин.

 - Половина ночи, хозяин, – осторожно напомнил официант.

 - Посидим до утра, - предложил гоблин. – Расскажете мне о ваших походах. Еще вина и лепешек, Мартин!

 Под утро, наговорившись всласть о разбитых черепах и полученных за это наградах, эльф засобирался домой, чтобы выспаться перед дежурством. Браккар проводил его до порога кабачка. Небо очистилось и потихоньку бледнело, готовясь к  прогулке солнечного бога. За оградой двора послышался шум – это местные мальчишки возвращались с ночной рыбалки. Среди них был внук Мартина, Кирен. Гоблин велел ему разбудить Легмо, пока Люкар не испарился прямо за стойкой.

 Эдран приложил кулак к сердцу и направился в сторону города. Но не успел он пройти и двадцати шагов, как чуть не был сбит с ног ватагой Кирена. Проказник разбудил карлика, вылив через окно на него кувшин воды, и теперь спасался бегством вместе с сообщниками.

 Гоблин стоял на пороге кабачка, встречая медленный восход Элмоса, и видел как неслись в рощу маленькие гоблины и орки, а впереди, задорно хохоча, бежал их заводила, Кирен. Дети влетели в рощу со страшным шумом, мешая деревьям говорить. Деревья не рассердились на мальчишек: они были их давние знакомцы.

 

 

 

ПОСЛЕДНЯЯ МОГИЛА

 

    Я прихожу на поселковое кладбище каждый год двадцатого сентября. Здесь покоится вся моя семья: папа, мама, тетя, сестры. Некогда процветающий промышленный поселок давно заброшен, последний житель уехал отсюда 15 лет назад. Я – единственный, кто навещает могилки и приводит их в какой-то мало-мальски приличный вид.

   Кругом тишь да гладь да божья благодать. Шумят лишь таинственные темные леса, с каждым годом все ближе подступающие к поселку. Передовой отряд леса, ползучий цепкий кустарник с какими бледно-голубыми цветами, уже опутывает крайние дома. Цветы его пахнут деликатно и тонко. Аромат почти неуловим и напоминает запах свежего только что постиранного белья.

  Я рву бледно-голубые цветы и собираю букеты. Один букет на могилу папе, один – маме,  большой букет тете, она любила такие большие охапки цветов. Сестрам по букетику на могилку.

   Я не успел положить букет на последнюю могилу. Метрах в тридцати от нее у покосившейся дощатой ограды кладбища стоял человек. Обыкновенный такой крепкий белобрысый парень в плотной куртке спортивного покроя рыл землю новенькой острой лопатой. Яма уже углубилась на полметра, не меньше. Сперва показалось, что передо мной гробокопатель, но парень работал в углу кладбища, где не было ни одной могилы. Стоял он спиной ко мне и с таким самозабвением трудился, что не обратил никакого внимания на мое появление. Заинтригованный, я приблизился и окликнул его.

   Белобрысый аж подскочил. Еще бы он не подскочил, если по идее на семнадцать километров кругом не должно быть ни души. Я приблизился. Парень стоял в настороженной позе, лопату держал черенком вверх. Его крупное веснушчатое лицо выражало крайнюю степень удивления.

  - Ты чего тут творишь? – спросил я, сократив дистанцию до трех-четырех шагов.

  - Копаю, не видно, что ли? – огрызнулся парень.

  - Да вижу, что копаешь. А уважать покой мертвых тебя мама с папой не научили?

  - Почему же не научили? Научили. Только я могилки-то не копаю.

  - А что копаешь-то?

  - А тебе, не все ли равно? – снова огрызнулся белобрысый, но в этот раз поспокойнее. Его глаза, пошарив в окрестностях, убедились, что я с собой никого не привел, а в потенциальной драке один на один на стороне землекопа был больший вес и лопата в руках.

 - Не все равно. Здесь у меня мама лежит, папа…

 - Говорю же: могил не трогаю, - парень поменял тон на примирительный, но сквозь напускную мягкость голоса явственно пробивались нотки раздражения.

 - Трогаешь – не трогаешь, а на кладбище рыться нехорошо.

 - Ой, да отстань, мужик! – копатель видимо окончательно убедился в моей безвредности и, отмахнувшись от меня как от надоедливой мухи, продолжил свое занятие.

  Я отошел на некоторое расстояние и продолжил наблюдать за ним. Подул холодный осенний ветер. У нас он дует странно: то изредка порывами, а то вдруг целый день полощет почти зимней стужей зеленые еще ветви деревьев. Так прошло минут десять. Белобрысый остановился передохнуть и снова взглянул на меня.

  - Так и будешь стоять? – спросил он беззлобно.

  - Буду, - подтвердил я.

  - Ножки не устанут?

  - Не устанут.

  - Ох, и надоедливый ты, дядя. Своих, что ли, пришел навестить? – парень сделал жест, как бы обводя рукой кладбище.

  - Точно. А ты все-таки скажи, зачем копаешь. Может, помогу. Я тут вырос, в этом поселке.

  Парень прищурился. С минуту он будто раздумывал и колебался, а потом махнул рукой:

 - Твоя взяла! Расскажу, хотя помощник из тебя никакой в таком костюмчике. Ишь, вырядился: и пиджак, и галстук, и брючки! Да и не нужны мне помощники! Но расскажу, расскажу!

   Он бросил лопату, подошел ко мне и протянул широкую крепкую пятерню заскорузлых пальцев:

 - Будем знакомы! Виталик!

   Я представился и пожал протянутую руку.

 - Значит, Игорь Александрович? Холодная же у тебя рука! Замерз, наверное? У меня тут в кустах термос с чаем. Сейчас принесу, глотнем горячего.

  Настроение Виталика, похоже, способно было поворачиваться как флюгер на ветру. Он разлил чай в белые пластиковые стаканчики. Мы присели на корточки, и некоторое время молча пили, наполняясь теплом.

   - В общем, капище тут находилось языческое. Лет еще восемьсот назад жертвы приносили. Человеческие, - добавил Виталик, наливая себе новую порцию чая.

   - Для чего приносили? – спросил я.

   - Чего?

   - Жертвы, говорю, для чего приносили?

   - Божков своих кормили. Был у них тут один. Звался так, что и не выговоришь. Он у них вроде бы за вечную жизнь отвечал. Дарил самым верным бессмертие. Некоторых оставлял сторожить свой покой. Типа призраками делал. Ему было положено каждый год человека в жертву отдавать. Живьем, гады, закапывали.

   - Ну ладно, а ты-то что ищешь здесь?

   Виталик хитро прищурился.

   - С человечком жертвенным вещички разные закапывали. Так сказать, археологические артефакты. У них внизу система коридоров, где этот божок типа обитал.

   - Ты, выходит, археолог? – ухмыльнулся я.

   - Вроде того. Там, - Виталик махнул рукой в сторону поселка. – Там у меня лагерь в одном из домов. Машина опять же есть недалеко. Я тут надолго обосновался.

   - Ну, копай, копай, - я поднялся. – Побуду тут до вечера. Каждый год здесь день провожу.

   - Побудь, конечно, - щедро разрешил Виталик. – Только потом не болтай никому. Я с братвой местной из райцентра договорился и участковый тоже в курсе. Так что, не обессудь. Проболтаешься – здесь и закопают, - неожиданно жестко закончил Виталик.

   Я проболтался на кладбище до вечера. Перед уходом снова подошел к яме, чтобы попрощаться с Виталиком. Он врылся в землю уже метра на четыре.

   - Смотри-ка, Игорь Александрович! – парень встретил меня радостным возгласом. – Я до плиты каменной докопался!

   Я заглянул в яму. Виталик восторженно подпрыгнул на ровной твердой поверхности, присыпанной еще небольшим слоем земли. Внезапно плита бесшумно ушла в сторону и ноги Виталика оказались в воздухе. Он успел крикнуть два раза – первый раз коротко и удивленно, а второй громко и страшно – прежде чем исчез в подземных глубинах, а плита встала на место.

  Я прихожу на поселковое кладбище каждый год двадцатого сентября. Здесь покоится вся моя семья: папа, мама, тетя, сестры. Поселок давно заброшен, последний житель уехал отсюда 15 лет назад. Я – единственный, кто навещает могилки и приводит их в какой-то мало-мальски приличный вид.

   Кругом тишь да гладь да божья благодать. Шумят лишь таинственные темные леса, с каждым годом все ближе подступающие к поселку. Передовой отряд леса, ползучий цепкий кустарник с какими бледно-голубыми цветами, уже опутывает крайние дома. Цветы его пахнут деликатно и тонко. Аромат почти неуловим и напоминает запах свежего только что постиранного белья.

  Я рву бледно-голубые цветы и собираю букеты. Один букет на могилу папе, один – маме,  большой букет тете, она любила такие большие охапки цветов. Сестрам по букетику на могилку. Хороший букет я собираю для безымянной могилки Виталика, засыпанной мной в прошлом году. Последний букет как обычно несу туда, где на мраморном столбике черными буквами значится:

 

ПРОХОРОВ ИГОРЬ АЛЕКСАНДРОВИЧ

1942 – 1991

 

 

СНЕЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

 

  День заканчивался. Метель утихла. Бледное солнце все плотнее укутывалось в одеяло тумана и валилось в белую постель на западном горизонте. Впрочем, Саша не знала, что солнце ложится спать на западе. Трудно ожидать обязательного знания подобных вещей от пятилетней девочки. Нет, конечно бывают такие умные девочки, которые знают все и про запад и про восток. Саша тоже была умной девочкой, и мама конечно читала ей когда-то что-то и про запад и про восток и про север и про юг. Но сейчас Саша не могла вспомнить об этом, не могла подумать о том, чтобы вспомнить. 

  Сашины мысли беспорядочно путались под влиянием клубка острых и непреодолимых желаний. Саша устала. Саше хотелось есть. Саше хотелось пить. Саше было холодно, и она очень хотела к маме. Все это месиво желаний, требующих немедленного удовлетворения, представлялось накладывающимися друг на друга образами жарко натопленного дома, накрытого новогоднего стола и теплых маминых рук.

  Между тем, от самолета девочка отошла за пять часов на целый километр. Взрослому человеку иногда трудно понять, что заставляет ребенка делать те или иные вещи. Кажется глупым отходить от самолета, упавшего в лесу в метель, отходить в холод и непроглядную тьму. Разум, обрывки школьных уроков и телепередач подсказывают удалиться от самолета на безопасное расстояние, но сохранять его в пределах видимости, оставаться на месте и ждать спасателей, которые непременно прибудут в скором времени. Все-таки самолет не иголка в стоге сена. Так поступил бы здравомыслящий взрослый человек, но не ребенок.

  Саша и думать не думала о спасателях. Она хотела домой, к родителям. Минут за двадцать до катастрофы сопровождавшая ее тетя Галя перегнулась через Сашино кресло и указала в иллюминатор: «Теперь мы пролетаем над твоим домом!». За окном виднелись лишь облака.  Саше было непонятно почему они летят дальше, раз дом уже так близко, но она не спросила тетю Галю. Тетя не нравилась ей. Поэтому, когда Саша очутилась целехонькой в переломанном и искореженном салоне аэробуса, набитом трупами пассажиров, ей не стало жалко тетю.  Девочка вообще не поняла, что тетя умерла, а не спит крепким сном, каким, бывало, засыпал отец после очередной двухнедельной вахты. Просто было холодно и страшно от вида крови и вывернутых наизнанку тел. Саша решила уйти домой от этого страшного и холодного места. Дом по ее представлению был совсем близко.

   Она вышла в метель. Шубка на кроличьем меху и кроличья же шапчонка плохо прикрывали тщедушное детское тельце от морозного ветра, хлещущего липкими и обжигающе-колючими хлопьями снега. Будь у Саши термометр и умей она им пользоваться, он показал бы - 4 градуса.

  Имевшуюся в кармане шоколадку девочка скушала почти сразу же, спрятавшись от метели за раскидистой елью. Утопая в  снегу и поминутно падая, сбиваемая порывами ветра, Саша шла туда, где по ее представлению находился ее Дом, маленький двухэтажный домик на окраине крохотного поселка. Мысль о доме неудержимо влекла ее прочь из леса в горы в сторону от дома прямо противоположную.

  Саша была смелой девочкой. Она не боялась ни пауков ни мышей ни темноты ни даже одиночества на долгое время. Но, когда солнце приготовилось лечь спать, а дом все не показывался, смертельно уставший и замерзший донельзя ребенок заплакал. Но и то: Саша не зарыдала и не заголосила как какая-нибудь размазня, а просто пустила слезу от обиды и пару раз всхлипнула.

  Лес словно бы отозвался на ее плач, и, застыдившись своей морозной суровости, поспешил расступиться. Сашиному взгляду открылась большая заснеженная поляна, а на поляне лицом вниз лежал  снежный человек. Кругом него кое-где валялись поваленные деревья и нелепыми черными холмиками разбросались бредово изогнутые куски покореженного твердого пластилина.

  Про снежного человека Саше читала мама. Она часто читала дочери непонятные взрослые книжки. Не целиком конечно, а маленькими кусочками. Саша — девочка любопытная и приставучая. Увидит заманчивую картинку на обложке и пристает: мама, ну почитай, а? И не отлипнет от маминых коленок и ручек пока мама не сдастся и не прочтет что-нибудь. Так однажды она прочитала Саше немножко и про снежного человека.

  Это был совсем крохотный кусочек текста из дешевенькой брошюры, одной из тех брошюрок, в которых из года в год печатаются все одни и те же сюжеты и которые можно купить в любом газетном киоске на любой достаточно крупной железнодорожной станции. В таком крохотном кусочке текста, прочитанном вслух только для того, чтобы отвязался наконец несносный ребенок, не нашлось места описанию снежного человека и Саша потом додумала его сама.

  Теперь девочка увидела снежного человека воочию. Он оказался именно таким, каким представлялся ее воображению: длинные рыжие волосы, ослепительно-белая кожа, на бледном лице ни кровинки будто сделан из наичистейшего снега. Лишь иная одежда отличала лежащего перед Сашей от снежного человека ее грез. В фантазиях Саша одела своего снежного человека в диковинный комбинезон из воображаемой светящейся ткани,  тонкой как паутинка и прочной как железо. Сейчас человек был одет только в самые заурядные желтые шорты.

  Она вошла на поляну, чтобы спросить у снежного человека дорогу домой. Вблизи куски пластилина неожиданно сменили цвет на коричневый с серебристым отливом. Саша не сразу осознала, что пластилин просто засветился в вечерней туманной мгле. Она подошла к снежному человеку и тут только поняла, что он так же неестественно вывернут, как и тела пассажиров самолета. Девочка сняла крохотную вязаную рукавичку, осторожно прикоснулась к белой коже и отпрянула словно прикоснувшись к раскаленной плите. Снежный человек оказался холодным как ледяная скульптура.

  Но он, тем не менее, был жив. С каким-то запредельно болезненным полустоном-полурычанием человек перевернулся на спину, открыв Саше живот, развороченный багрово-синими рваными ранами. Снег под человеком потемнел от крови.

  Снежный человек открыл глаза. Они оказались узкими ярко-красными щелочками без ресниц. Саша заглянула в них и поняла, что именно ей следует делать дальше. Медленно будто во сне ребенок стал шарить по поляне, методично обыскивая каждый квадратный метр сугробов. Целью поисков был особенный синий куб пластилина с красными кнопками.

  В воображении своем Саша видела куб в мельчайших подробностях поэтому поиски не заняли много времени. Она обнаружила его на краю поляны под мохнатой лапой поваленной ели. Куб был увесист хоть и размером с кулак Сашиного отца. Поднять его не было никакой возможности. Девочка рывками потащила куб к снежному человеку. Тот следил за ней, скосив свои щелки.

  На продвижение куба ушло минут десять. К концу пути Саша окончательно выбилась из сил. Последним рывком она втащила куб в зону досягаемости левой руки снежного человека и растянулась на снегу, жадно глотая холод. Снежный человек пробежался пальцами по клавишам куба. Куб задрожал, закачался из стороны в сторону как игрушка-неваляшка и подлетел вверх метра на три. Поднявшись, он раскрылся подобно цветку, превратившись в плоскую пластину и быстро-быстро стал расти в размерах. Когда пластина стала такой длинной и широкой, что закрыла небо над Сашиной головой, ее рост остановился. Помедлив несколько секунд, пластина начала превращаться обратно в куб. Синие грани стремительно опустились в снег и пошли дальше, пробиваясь сквозь сугробы к мерзлой земле.

  Прошло еще несколько минут. Холод, вдыхаемый Сашей, стал мягче и уже не резал горло подобно кинжалу. Она отдохнула, и человек беззвучно позвал ее. Девочка подползла к нему, заглянула в красные глаза и вновь поняла, что требуется сделать.

  Снег таял, обнажая невесть откуда взявшуюся нижнюю грань куба. Саша погрузила руку в этот тающий рыхлый снег и нащупала под тонким слоем холодной водицы твердую поверхность. Она, ни секунды не колеблясь, растопырила пальцы и впилась ногтями в найденную опору. Та удивительно легко подалась, собравшись вершиной небольшого бугра в сжатом кулачке девочки. Твердость пропала, на смену ей пришла пластилиновая мягкость. Саша любила и умела лепить из пластилина. Прошло совсем немного времени, и задуманное воплотилось в диковинный предмет — шар с просторной дырой посредине. Саша ущипнула шар и легкими движениями пальчиков вытянула из него узкую палочку. Еще несколько нежных прикосновений — и палочка превратилась в длинную прозрачную трубку. Она  протолкнула конец трубки между губ снежного человека и вернулась к шару. 

  Когда девочка просунула голову в отверстие шара, ее одолел внезапный сон. Шар бесшумно сомкнулся вокруг Сашиной шеи. По трубочке побежала красная жидкость.

  Пока снежный человек пил кровь, Саше снился чудесный сон. Она шла по солнечной летней улице и ела вкуснейшее на свете клубничное мороженое в розовой обертке. Солнце грело все сильнее, а мороженое становилось слаще и слаще.

  Когда человек напился крови и раны его затянулись, Сашин сон оборвался, но она не проснулась, а провалилась в темное забытье без видений. Долг благодарности за спасение требовал от человека сделать лучший подарок. Человек осторожно вынул ее из шара, положил на пол. Затем он вернулся к шару и быстрыми умелыми движениями вылепил  из него еще несколько трубок. Он закрепил их во рту и носу Саши, а одну, завершавшуюся маленькой иголкой, ввел девочке в вену на правой руке.

  Метель взыграла сразу после крушения поэтому поисковые вертолеты поднялись в воздух лишь через пять часов. Еще два часа ушло на поиски обломков самолета. Сашу обнаружили сразу в снегу неподалеку от правого крыла. Ребенок спал в уютной снежной норке. Торопливый осмотр врача вызвал у спасателей вздох облегчения: никаких признаков обморожения, никаких травм. Только две странные ранки на шее да след от укола на правой руке.

  Сашу погрузили в вертолет, из вертолета в мотосани, из саней в койку районной больницы, где уже дожидались родители. Из больницы ее выписали на второй день.

  Саша рассказала маме все, что с ней приключилось в лесу. Мама поступила мудро, сделав вид, что поверила в реальность причудливого сна дочери. Своим удивлением по поводу Сашиных фантазий она поделилась с прикрепленным к семье психологом и получила от специалиста исчерпывающе ясный ответ о воздействии стрессовых ситуаций на детское воображение.

  Сашина жизнь потекла по прежнему руслу, предначертанному судьбой и родительской волей. Изменились мелочи: в поселке стал часто болеть скот и домашние животные, а Сашиной мечтой неожиданно твердо и навсегда стала профессия врача и работа на станции переливания крови.