Вадим Сыромясский

Жук

Друзья наши меньшие! Мы перед вами в неоплатном долгу.

Еще до войны жил в нашем дворе большой обаятельный пес по имени Жук. Старший брат соорудил ему высокий деревянный терем, на фоне которого наш Жук выглядел как боярин при дворе. Блестящая слегка курчавая шерсть, большая красиво поставленная голова с высоким лбом и удивительно умными каштановыми глазами придавали его облику неповторимый шарм и, можно сказать, интеллект. Своих хозяев и всю ребятню нашей округи он встречал приветливым взглядом своих умных каштановых глаз, крутил хвостом и повизгивал от удовольствия. Но к вечеру становился серьезным служакой и всю ночь гулко и басовито гавкал, наводя страх на непрошеных гостей, которые сходили с проходящих поездов и отправлялись на поиск чем поживиться в садах и сараях мирян.

Жук любил детей и с нетерпением постоянно ожидал, когда его пригласят с ними повеселиться. Наконец наступал вечер, во дворе собиралась ватага соседских ребят, выходила из дому моя мать, снимала ошейник и отпускала пса поразмяться перед ночной вахтой. Любимым его занятием было догонять кого-то из ребят и сдирать у него башмак. Если это ему удавалось, он бросался наутек, и вся ватага летела с гиканием и криками вослед к большому удовольствию обеих сторон. Набегавшись вдоволь, он делал вид, что оставляет башмак на дороге, и призывал нас его забрать. Затем стороны менялись ролями. Ватага устремлялась куда-то по дороге, а сзади, стараясь не отстать от компании, весело катился большой черный пес. Наконец звучала команда “отбой”, и собаку сообща тащили к ее любимому жилищу. Жук спокойно ожидал, когда ему наденут ошейник, крутил хвостом, смотрел своими добрыми и умными глазами школьного учителя на окруживших его детей и как бы говорил им: “Ну как мы сегодня славно погуляли с вами, ребята!”

Война никого не обошла своим вниманием. Когда она докатилась до нашего дома, в ожидании ночных бомбежек железнодорожного узла, вся наша семья уходила на ночь к родственникам на дальние Бугские хутора. Жука отвязывали и на его попечение оставляли дом и все находящееся в нем нехитрое добро. Дверь не закрывали, так как мародеры все равно высаживали окна и двери в поисках брошенного людьми имущества.

В один из солнечных июльских дней наша семья возвращалась домой из ночного бегства. Впереди шагал наш главный мужчина, мой 12-летний брат, мама держала на руках недавно родившуюся мою сестру, у нее в ногах путался я, и завершали шествие бабушка и наша тетка. Когда мы вошли в свой двор, в калитке появились двое военных в необычной форме.

-Мадьяры,– вполголоса сказала мать. Им что-то надо.

Это были венгерские офицеры. Оба высокие подтянутые, вылощенные и высокомерные, в своих красивых серо-голубых мундирах они двигались замедленно и театрально, как будто находились на подиуме показа мод. На животе у них матово поблескивали желтые кобуры с маленькими пистолетами, которые потом мальчишки будут называть дамскими. Приближаясь, разглядывали нас жесткими и холодными взглядами, как обычно смотрят на подозрительный неодушевленный предмет. Подойдя вплотную к матери, первый блеснул черными блестящими как у ворона глазами, расстегнул кобуру и по-птичьи резко сказал:

-Юде, партизан?

Мать встрепенулась и от страха за детей и волнения начала объясняться с ним на ломаном русском:

- Никс юде! Мы не есть партизан! Мы здесь живем. Киндер, понимаете, киндер?

Не обращая внимания на объяснения, офицеры поднялись на крыльцо и, пропустив вперед хозяев, зашли в коридор. Держа руку на рукоятке пистолета и продолжая талдычить свое “юде – партизан”, первый кинжальным взглядом матерого оперативника изучал окружающую обстановку и тем же взглядом давал понять, что остальным делать дальше. Второй сохранял позу человека, который вынужден все это наблюдать по необходимости. Когда ведущий офицер задержал свой указующий взгляд на большом деревянном сундуке у стены, мать поспешно сказала:

- Леня, открой!

Брат открыл тяжелую крышку, и грозному нашему пленителю предстала пыльная куча всякого хлама, который накопился здесь за многие годы. Он брезгливо поморщился и раздраженно носком сапога толкнул дверь в большую комнату. Она была полупустая, в левом дальнем углу стояла кровать, справа у стены стоял старый сервант. Под кроватью лежал Жук и предупредительно рычал при каждом движении вошедших. Когда мать с детьми и офицеры прошли в комнату и остановились у двери, она жестами попыталась показать, что здесь тоже нет ничего интересного. Вдруг черноглазый остервенело произнес свое “юде – партизан”, вытащил свой малогабаритный пистолет и замахнулся ним матери в лицо. В это же мгновение из-под кровати выскочил Жук и бросился на обидчика. Так же мгновенно офицер развернулся и дважды выстрелил в собаку. Жук завизжал и, царапая пол, попятился под кровать, оставляя кровавый след от прострелянной лапы.

Разрядивший свою черную энергию и, очевидно, удовлетворенный уроком своей стрельбы офицер на какую-то долю застыл в нереши-тельности. В это время его коллега произнес на своем наречии фразу, которая, судя по выражению его лица, звучала бы как “брось ты это дело к черту”. Он торопливо вернул пистолет на свое штатное место, и они как два колеса одного механизма важно и невозмутимо удалились.

Пуля навылет прошила Жуку лапу в самом низу, поэтому рана оказалась не такой серьезной. Мы сделали ему перевязку и оставили в квартире до выздоровления. Затем вернули его на цепь в его любимый терем. Очевидно чувствуя всеобщую обстановку оккупационного угнетения, он теперь покорно сидел на цепи и лаял как-то извинительно и не громко. Ушли в прошлое наши набеги. Когда я приносил ему что-нибудь съестное, он как прежде звенел цепью, повизгивал и вращал хвостом. А когда я отходил, клал морду на передние лапы и провожал меня лукавым взглядом своих удивительных каштановых глаз.

Серой чередой потекли невыносимо тяжелые дни вражеской оккупации. Враг надолго закрепился на захваченной территории и воссоздавал на ней рабовладельческий строй. Угнетению и унижению подвергалось все живое на этой земле.

Однажды зимним солнечным и морозным утром мы позавтракали, чем бог послал, и суетились в своем узком теперь о четырех стенах жизненном пространстве. По забору стучал палкой староста нашего квартала. Он сообщал о приказе военного коменданта сдать в течение дня всех собак на сборный пункт во дворе городской больницы.

- Что же делать? Что же делать? - потерянно повторяла наша мать. – Потерпим до обеда, может быть пронесет.

Но после полудня явился участковый полицай и сообщил о том, что по указанию гестапо каждый, кто не сдаст собаку к 17-00, будет расстрелян на месте вместе со своей собакой.

- Леня, надо идти, - обречено выдохнула мама.

Брат долго сидел молча, потом встал, взял поводок и вышел во двор. В доме воцарилась тяжелая тишина. Все опустили головы и не смели поднять глаза друг на друга.

На утро постучали соседи и позвали брата получать мыло. Через час томительного ожидания скрипнула дверь. На пороге стоял мой брат. В двух протянутых руках он держал какой-то жалкий обрывок старой газеты, в которую были завернуты два больших черных с перламутровыми разводами куска мыла. А по щекам его катились крупные слезы.

Вадим Сыромясский

Ботики

Нувозможно забыть то, о чем не хочется вспоминать.

В этом состоит жестокость нашей памяти.

Прогремели салюты победы, улеглось народное ликование и началась огромная титаническая работа по восстановлению всего разрушенного, оценке колоссального ущерба, нанесенного агрессором, выявлению злодеяний, совершенных сатанинской машиной истребления людей на нашей земле.

Невдалеке от нашего дома находилось просторное здание бывшей конторы плодокомбината, обнесенное высоким кирпичным забором. В этом здании при оккупации располагалось гестапо. Подходы к зданию усиленно охранялись. Жители близлежащих домов испуганно рассказывали соседям, что они постоянно видят, как туда привозят людей, и никогда не видят, чтобы оттуда уходил кто-нибудь живым. По ночам до нашего дома доносились автоматные очереди и глухие одиночные выстрелы.

И вот теперь, через месяц после освобождения, солнечным и прохладным майским утром, на бывшей территории гестапо проводились работы по эксгумации жертв фашизма. Все подходы были перекрыты милицией. Люди были встревожены и угнетены происходящим. Как всегда это бывает при дефиците информации, бродили слухи и фантастические домыслы. Знающие люди говорили о том, что во дворе гестапо вскрывают захоронение группы молодежи, которых по доносу предателя взяли во время прослушивания передач советского радио.

Я присоединился к группе ребят, которые взялись разведать, что там происходит. Садами и огородами мы обошли оцепление и взобрались на кирпичный забор бывшего гестапо. Наши детские души уже достаточно ожесточились за время войны, но то, что мы увидели, потрясало и приводило в ужас самых закаленных. Поперек двора аккуратно была вырыта длинная яма, вдоль которой в ряд стояло несколько десятков гробов. В полной тишине люди, работающие внизу, выполняли свою скорбную задачу, не обращая внимания на нас и не разговаривая между собой. Они добывали из ямы трупы и разные предметы и укладывали их на землю рядом с гробами. Затем труп укладывали в гроб, а рабочий с большой лопатой собирал все оставшееся и осторожно высыпал туда же.

С краю ближе всего ко мне еще на земле лежала девушка. Совсем юная, маленькая, как подстреленный воробышек. На ее лбу ветер шевелил серый завиток волос. На ногах у нее были надеты блестящие резиновые ботики с никелированными застежками на боку. Майский солнечный луч отражался и играл на этих застежках. Когда ее начали укладывать, мне вдруг стало ее нестерпимо жалко. Я спрыгнул на землю и побежал, куда глаза глядят. Все мое существо сотрясали рыдания, и ручьями текли слезы.

Эта ужасная картина запечатлелась в моем сознании на всю жизнь. И теперь, где бы это ни было, когда я вижу женские ботики с застежками на боку, я невольно отвожу взгляд в сторону, и в моей памяти всплывают события давно минувших дней.

Вадим Сыромясский

Вилли

Доброта человека проявляется не в том, что он не может

обидеть другого, а в том, что он может простить другому обиду.

В соответствии с постановлением городской управы половина нашего дома отводилась под нужды германской армии, а хозяева были обязаны обеспечивать порядок и обслуживание посылаемых на постой военных. Вся наша семья ютилась в смежной меньшей по размеру комнате. Солдаты обычно приходили шумной гурьбой, приводили себя в порядок, мылись, стирались, тащили с кухни еду, баловались шнапсом и гудели за полночь. Через сутки или двое они исчезали, и на их место приходили следующие.

Постепенно дети привыкли к этому шуму – гаму и приспособились спать большей частью днем. Мама старалась все время быть при нас и меньше всего появляться на глаза нашим постояльцам. Основным нашим парламентером по связям с противником была бабушка, которая понимала их язык, особенно с ними не церемонилась, но аккуратно выполняла возложенные на нее управой обязанности. Она отважно бурчала и часто повторяла вслух свою сакраментальную фразу “варвары проклятые’’ или говорила что-нибудь похлестче. Они не понимали языка, но чувствовали отчуждение, с дьявольской ухмылкой кричали “матка, матка!” и выразительными жестами показывали, что они отправят ее на небеса. Но однажды случился прокол. Целую неделю у нас квартировали два высоких чина, один полковник, а второй чином видно пониже. Полковник был похож на датчанина, коренастый, крепко сложенный с квадратным лицом, ярко рыжей шевелюрой и глазами как у быка на корриде. Его напарник был тоже плотно сложенный с лицом не выразительным, как будто стертым резинкой. Держались они важно и подчеркнуто высокомерно. К их приходу на плите грелась большая кастрюля воды для вечернего туалета и чайник для традиционного чаепития. Они, не спеша, с чувством своего арийского превосходства разворачивали колбасы и сыры в блестящих обертках, долго и обстоятельно чавкали, вели за чаем вполголоса какие-то бесконечные разговоры и уже за полночь переходили к водным процедурам.

На этот раз регламент менялся. Они пришли навеселе, поужинали с бутылкой шнапса, расслабились и позволили себе немного культурно отдохнуть. Они расположились в наших дедовских венских стульях за столом друг напротив друга, положили ноги на стол и, не взирая на присутствие бабушки у плиты, начали состязание, как бы это деликатней назвать, на громкость одного неприличного звука. При этом они продолжали неспешную беседу. Моя бабушка, которая в молодости служила экономкой в очень приличной еврейской семье, пришла в крайнее негодование. Она выбегала в коридор, чтобы произнести свое “ах, вы сволочи проклятые!” и по пути взять практически, уже ненужное ведро с углем, возвращалась и гремела конфорками. Рыжий полковник невозмутимо вполголоса сказал своему коллеге:

-Встань и надень кастрюлю с плиты на голову этой старой ведьме.

Услышав это, бабушка с несвойственной ее возрасту оперативностью исчезла из поля зрения и, прейдя на нашу половину, с опаской ожидала дальнейшего развития событий. Эпизод этот в последующем часто обыгрывался и служил поводом для насмешек над старым человеком.

Однажды к нам прибыла особо шумная компания молодых и бесшабашных завоевателей. Они приглашали к себе приятелей со стороны, устраивали пирушки, громко до неприличия коллективно смеялись и пели свои бравурные песни. Среди них выделялся один, уже не молодой, подчеркнуто уравновешенный и грустный солдат. Он не принимал участия в общем веселии, сидел в сторонке на своей кровати и делал вид, что сосредоточенно что-то читает. Улучшив момент, он заходил на нашу половину, садился на стул, долго смотрел на детей и с потемневшим лицом уходил к себе. Его поведение оставалось загадкой для всей нашей семьи.

Как-то днем он заскочил в дом, покопался в своем ранце, затем зашел к нам и положил на кровать добротное солдатское одеяло, знаками объясняя, что это он принес для детей. Тронутая вниманием и обеспокоенная происходящим, мать попыталась выяснить, что же это происходит. Так как он не знал ни слова по-русски, пришлось ей максимально мобилизовать свои скудные познания в немецком и в основном полагаться на международный язык жестов. Наконец пошла информация и комментарии к выразительной жестикуляции. “Он говорит, что его зовут Вилли. Он рабочий. Работал слесарем на большом заводе. У него есть жена и много детей, мал мала меньше. Он сейчас покажет, какого они роста Война не нужна. Нужно любить детей.”

Тут вступает в разговор бабушка:

- Ну и ехал бы к своим детям, а наших бы оставил в покое.

Мама выступает в его защиту и просит бабушку понять, что его желание не может ничего изменить, но по всему видно, что он хороший человек.

Вилли настороженно смотрит в глаза говорящих и, опасаясь, что его могут неправильно понять, хватает с лежанки мешок и наглядно демонстрирует свою политическую позицию. Он забавно изображает, как бы он посадил в этот мешок Гитлера и Сталина, крепко завязал и бил бы их палкой. Все это выглядит весело и убедительно. И стена настороженности и недоверия исчезает. Его последующие приходы становятся желанными и окрашенными в цвета сочувствия и солидарности.

Окончательную точку ставит вечернее событие. Вечеринка входила в стадию апогея. Разгоряченные молодые ландскнехты пили на брудершафт. Из малогабаритного лампового приемника гремела музыка триумфаторов. Внезапно с вокзала донеслась беспорядочная автоматная стрельба. Они по команде похватали свое оружие и полураздетые помчались к месту происшествия. Остался только на своей кровати Вилли. Когда захлопнулась дверь, он встал и переключил приемник. На той же ужасающей громкости раздалось “говорит Москва”, и Левитан своим трагическим голосом начал читать сводку новостей и перечень населенных пунктов, временно оставленных нашей армией. Присутствующие в доме, которые уже год не слышали родного радио, были в трансе от проникающего в душу голоса диктора и дерзости поступка нашего нового друга.

- Вилли, зачем вы так рискуете,- с дрожью в голосе проговорила мать.

Но он настойчиво держал руку на кнопке, пока не стукнула калитка, и послышался говор возвращающихся солдат.

На завтра вся эта компания, не замечая хозяев, быстро собрала свои вещи и покинула дом, оставив им самый большой за всю историю войны беспорядок. Вилли поспешно зашел на нашу половину, попрощался со всеми и жестами показал, что ему грустно с нами расставаться, но труба зовет.

После этого у нас в семье еще долго обсуждали этот удивительный случай. События военного времени вытесняли из памяти мысли о прошлом, и этот эпизод постепенно уходил на задний план. Если кто-то и заводил разговор на эту тему, то мать только печально замолкала или говорила о том, что этого человека, наверное, уже нет в живых. Но однажды, месяца три спустя, он появился в доме, нервный, возбужденный с какой-то необъяснимой печатью обреченности на лице. Он торопливо зашел к детям, недолго постоял, наклонив голову, положил на стол коробку солдатских галет и теперь надолго исчез из поля зрения.

Но судьбе было угодно подарить нам еще одну, теперь уже последнюю встречу. Это произошло через год, когда лавина нашествия быстрым темпом покатилась назад, на запад. К нам на постой прибыла группа солдат. Среди них был Вилли. Это были уже не те бесшабашные ребята. Усталые, немытые, потрепанные войной и угнетенные своим позорным бегством они уже не смотрели на нас насквозь и свысока и где-то в глубине души видно рассчитывали на снисхождение. Вилли свободно, не оглядываясь на своих сослуживцев, общался с нами, подолгу сидел около детей или рассказывал о своей службе. Он служил шофером грузовика и возил на передовую солдатам обеды. С искрометным юмором, используя ложки и вилки, он рисовал картину встречи прошлой ночью с советскими солдатами и обыгрывал свое позорное бегство. Его ослепили на дороге две наши автомашины, он свалился в кювет и, благодаря возникшему замешательству, сумел развернуться и унести ноги. Он так быстро удирал, что его никто не мог догнать. Во всей этой браваде просвечивалась тоска и безысходность, осознание того, что им из этого котла уже не выбраться.

В последний раз он уехал на задание ночью в понедельник, а сегодня была уже среда, но он не появлялся. Мать несмело подошла к солдату с нашивкой на рукаве и спросила, где Вилли?

- Вилли нет,- ответил солдат. И красноречивым жестом показал, что он уже на небесах.

Вадим Сыромясский

Оккупанты

Апофеоз любой войны – жертвы, разрушения,разочарования

и запоздалое открытие, что все совершенное абсурдно,

бесчеловечно, жестоко и ошибочно.

Армия покинула город, и люди почувствовали себя брошенными на произвол судьбы. С тревогой ожидался приход оккупантов. Дело шло к вечеру, а ситуация оставалась неопределенной.

В поисках убежища наша семья отправилась на Бугские хутора. По дороге к нам присоединился Иван Ракома, наш квартирант. Это был странный уже в летах человек, на психику которого окружающая обстановка видно подействовала не лучшим образом. В последнее время он где- то скрывался, избежал призыва в армию, и вот теперь пристроился к бегущим женщинам и детям, приняв на себя роль опекуна и руководителя.

Когда мы прибыли на хутор, нам порекомендовали обратиться к бабе Лене, у которой хата на краю хутора была еще свободна.

- Проходьте, проходьте,– гостеприимно говорила баба Лена, препровождая нас в большую комнату, которая служила для селян клубом и культурным центром. В центре стоял большой бильярд, а на стене висел писанный маслом портрет Сталина.

- Вы что с ума сошли,– засуетился Ракома – Это надо немедленно убрать!

- А чого, – невозмутимо ответила хозяйка. – Нехай высыть.

Но бдительный наш куратор действовал решительно. Он притащил лестницу, снял портрет, демонтировал бильярд и с нашей помощью вытащил все это в огород. Затем мы выкопали глубокую квадратную яму, перекрыли ее всякими подручными стройматериалами, сверху положили столешницу бильярда, портрет вождя и все это присыпали землей. В яму опустили злополучную лестницу. Таким образом, убежище, в котором нам предстояло провести предстоящую ночь, было готово принять своих обитателей.

Наше первое участие в мероприятиях Великой Отечественной было дополнено впечатляющим зрелищем воздушного боя над Бугом Маленький и верткий истребитель со звездами на крыльях отчаянно сражался с мощным, быстроходным, но менее маневренным самолетом противника. Наш летчик демонстрировал головокружительный пилотаж: крутил петли, пикировал и резко возносился ввысь, в то время как его противник действовал прямолинейно, жестко и непрерывно вел огонь из пулеметов. Наконец они разлетелись в стороны, развернулись и пошли в лобовую атаку. В последнее мгновение наш поднырнул под брюхо немцу, пулеметной очередью поразил его и, прижимаясь к земле, быстро скрылся за холмами Кантокузовки. Вражеский самолет, прочертив в небе черный шлейф, упал в плавнях за Бугом.

Нашему ликованию не было предела.

- Ай да ястребок! Ты видел, как он здорово поднырнул? Нет, вы скажите, как он здорово все рассчитал! – выкрикивали мы, перебивая друг друга. И в голосе людей слышалась надежда, что мы еще сумеем постоять за себя и накажем обидчика.

Но это был последний повод для ликования и радости перед бесконечной и страшной полосой оккупации.

Наступила темная безлунная летняя ночь. Ракома нагнетал обстановку панического страха. Ему чудилось, что немцы обязательно будут двигаться огородами, и что нам обязательно надо укрыться в убежище. Нужно спасать детей. Этот довод окончательно сломил волю несчастных женщин, и они потрясенные царившим вокруг кошмаром, стали собирать детей. Гуськом, стараясь не нарушать тревожную тишину ночи, мы двинулись к своему убежищу. Когда последний из беглецов опустился вниз по лестнице, выяснилось, что в этой нашей яме мы можем находиться только в вертикальном положении. Но потрясение и страх были велики, и поначалу никто не роптал на отсутствие комфорта. В одночасье все потеряли возможность ориентации в пространстве и обратились в один тревожный и всепоглощающий слух. Где-то далеко вверху возникал вибрирующий похожий на стон надрывный гул. Перемещаясь в пространстве, он возрастал и снова затихал где-то в глубине неба. Это шли на восток стаи нагруженных бомбовозов. Следом наступала гнетущая тишина, наполненная шорохами южной ночи. “Они идут!”- возбужденно бормотал Ракома, поднимаясь на одну ступеньку и вглядываясь в темноту ночи. Все вздрагивали в ожидании, но никто по наши души не приходил.

Любое нагнетаемое напряжение достигает своего предела, и наступает состояние насыщения. Страх отступает, и люди начинают осознавать нелепость своего положения. Дети толклись, наступали друг другу на ноги и искали точки опоры, чтобы как-то прикорнуть. Бабушка, припертая к стене, стонала “ой, ноги мои, ноги!” “Тише!”- шипел на нее Ракома. Наконец она громко, никого больше не опасаясь, произнесла:

- Ваня, зачем вы придумали для нас эту пытку? Я больше не могу терпеть!

С этими словами она сползла вдоль стены, села на землю и резко вытянула свои измученные артритом ноги между ног остальных стоящих. Взрослых начал душить истерический смех.

Моя мать решительно придвинулась к лестнице и громко произнесла:

- Действительно, какого черта мы сидим в этой яме? Идемте в дом, и будем ждать. Что будет, то будет!

²

На завтра утром они пришли. Солнце стояло уже высоко, обещая знойный день. Со стороны города послышался мощный натужный гул, и через некоторое время в мареве пыли и дыма появилась колонна из десяти тяжелых танков. По накатанной грейдерной дороге они подъехали к околице хутора и дружно остановились. Открылись люки, и на броне появились танкисты. Вся эта картина носила театральный оттенок и демонстрировала торжество победителей. Воодушевленные и преисполненные чувством превосходства, в своих черных от головы до пят добротных мундирах, сверкая белозубыми молодыми улыбками, они производили впечатление гоголевских чертей, упавших с неба на эту грешную землю. Жители хутора выходили со своих подворьев и выстраивались на тротуаре вдоль колонны танков. Они настороженно с опаской разглядывали пришельцев. Те, в свою очередь, тоже изучали аборигенов, обменивались взглядами, улыбались, и что-то вполголоса говорили. В толпе встречавших несколько человек держали миски с уродившими в этом году крупными сливами и какими-то еще дарами природы. Они несмело приблизились к танкам и жестами приглашали освободителей откушать. Те переглядывались и вроде бы не против были попробовать. Но тут прозвучала резкая команда, готовые соблазниться отстранились и изобразили вежливый интерес к хлебосолам. В толпе пронесся ропот: “Им не разрешают принимать угощение!” Какой-то смельчак вполголоса провозгласил: “Вали домой миски, миряне!”

После небольшого замешательства прозвучала команда, черно-мундирные черти попрятались в люках, взревели моторы, запыхтели дымные выхлопы, и бронированная армада двинулась дальше знакомиться с поверженными славянами.

А на дороге стоял разделенный на две составные части народ: перед кюветом стояли еще не сломленные и готовые к испытаниям люди, по ту сторону на проезжей части растерянно стояли со своими мисками несостоявшиеся коллаборационисты, в душах которых кипела ненависть к тем, кто оказался свидетелем их позора.

²

Когда мы вернулись в город, там уже хозяйничала новая власть. На заборах висели приказы военного коменданта, вводился комендантский час, объявлялась всеобщая трудовая повинность. Проводились облавы на евреев.

Буквально через день вся наша округа переживала тяжелейший моральный стресс. В полдень по центральной улице гнали колонну евреев. Их вели на расстрел в песчаный карьер за городом. Вид у них был обреченный, покорные судьбе они шли семенящей заплетающейся походкой, как будто торопились навстречу своей гибели. Как это бывает в малых городах, среди них было много знакомых по делу или просто по случайным столкновениям в жизненных обстоятельствах. Перечисляя их имена, родные сокрушались и не могли поверить, что это вообще возможно. Но их разум не мог воспринять еще одно обстоятельство. Сбоку колонны с винтовкой наперевес шел Коля Кравчук, недавний приятель моего брата и непременный участник хулиганистой уличной команды. Он был пришлый с дальних улиц, и его меньше других знали наши родители. Но он производил впечатление более взрослого, сдержанного и предусмотрительного в своих действиях мужающего парня.

- Вот так Коля,– не могла успокоиться симпатизирующая ему тетка Флора. – Такой был с виду добрый и воспитанный.

- Вот тебе и Коля, добрый,– с ненавистью произнесла ее сестра. – В тихом болоте черти водятся!

²

Инженерная часть срочно прокладывала узкоколейку между совхозом “Зеленый гай” и находящимся в нашем районе плодокомбинатом. Вскоре на путях затарахтел небольшой дизель, а в рационе наших постояльцев появились бумажные стаканчики с джемом. Первыми постояльцами в нашем доме были два молодых интеллигентных военных инженера. Они вели себя очень предупредительно и, возвращаясь поздно вечером на ночлег, переступали на цыпочках, чтобы не потревожить спящих в соседней комнате детей. Уже хлебнувшие горя и страха наши женщины смотрели на них с умилением как на чудотворные иконы.

Параллельно узкоколейке прокладывалась с применением паровозного шлака капитальная дорога к товарной станции. Строили эту дорогу наши военнопленные под присмотром очень старого на вид солдата с ружьем. Он уставал прохаживаться, садился на скамеечку и, опершись на свое оружие, задумчиво наблюдал за тем, как трудятся его подопечные. Пользуясь моментом, засевшие в саду деда Мешкова женщины и дети начинали бросать пленным вареную кукурузу и другие продукты. Солдат досадливо вставал, грозил пальцем в сторону забора и, не выпуская винтовку из рук, с помощью пантомимы показывал, что ребята наедятся, у них будет большой живот, и они будут плохо работать. Ага, сообразили самые догадливые, это он дает нам понять, что нужно подождать обеда. Действительно, как только прогудел гудок на заводе, охранник встал, взял свое ружье под мышку и медленно пошел вверх по дороге, делая вид, что он ничего не замечает. Женщины опрометью бросились на дорогу и начали опорожнять свои узелки и сумки, причитая “бедные наши мальчики!” Ровно через три минуты солдат поворачивался, брал ружье на изготовку и, делая страшное лицо, покрикивал: “Бистро, бистро!” Эта игра продолжалась до самого окончания строительства дороги.

Дорога получилась добротной и долго еще служила после освобождения. Она являлась также железным доводом наших доморощенных философов, что наши люди под хорошим присмотром могут очень и очень не плохо работать.

²

Подходило к концу жаркое лето. Первое лето оккупации. Лето, омытое жаркими слезами матерей, лето высохших надежд и полной безысходности. Молодежь массово угоняли на принудительные работы в Германию. Прощание было хуже смерти.

Два раза в неделю к железнодорожному вокзалу подгоняли товарный состав, оборудованный под перевозку скота. Усиленные наряды полиции оцепляли привокзальную площадь. Ребят подвозили на открытых грузовиках из города и близлежащих деревень. Под конвоем их разгружали и строили группами у каждого вагона. С жалкими узелками в руках, как нахохлившиеся птицы, они жались друг к другу и старались не подавать виду перед толпой их родных, близких и просто сочувствующих горожан, стоящих по другую сторону оцепления. Время от времени они бросали полные отчаяния и муки взгляды на дорогих им людей и дорогое им небо, с которым они прощались надолго, а, может быть, и навсегда. Звучали отрывистые команды, экзекуторы споро и уверенно, с жестокой неотвратимостью исполняли свою черную работу. Вокруг стоял стон и рыдания безутешных матерей.

Подали локомотив, зашипела присоединенная тормозная система. Объявили посадку. Под присмотром полицая с ружьем каждая группа быстро погрузилась в вагон. Ребята побросали свои узелки и, держась за дощатый поручень, выстроились в проеме вагона. Девушки прятались в угол, размазывали слезы по лицу, и появлялись снова в проеме, пытаясь изобразить прощальные улыбки своим родным. Прозвучал резкий и противный свисток локомотива. Поезд тронулся и, набирая скорость, расставался с перроном. Дети кричали слова прощания с родиной и родными. Привокзальную площадь огласил раздирающий вопль отчаяния.

Оцепление взяло в окружение провожающих и начало их вытеснять через узкий проход в парке на дорогу в город. Они шли, как будто тащили свое тело по ненавистной земле, сломленные и убитые горем, проклиная все на этом свете, и эту землю, и это небо, и этого глухого к их горю бога.

²

Дело шло к глубокой осени. Зарядили моросящие дожди. Холодный ветер гудел в остывшем дымоходе и выносил из жилья остатки тепла. Все, что можно было сжечь, уже сгорело. А переохлаждаться и болеть никак нельзя, потому что на медицинскую помощь никаких надежд.

Мать приходила с работы, и мы засветло торопились на окраину в посадки собирать хворост. Она завязывала себе большую охапку, а потом делала мне маленькую и крепила мне на плечи. Я гордо вышагивал впереди и про себя декламировал некрасовское “откуда дровишки?” Когда мы проходили мимо воинской части, солдаты громко и обидно для меня смеялись, указывая на меня пальцами. Потом они переключались на мать и грубо с ней флиртовали. Мать нагибалась ко мне и шептала: “Сынок, постарайся идти быстрее.” Я пригибался к земле и изо всех сил перебирал ногами. Солдаты переключали свое внимание на меня и весело улюлюкали. Но мы уже были на безопасном расстоянии.

²

Пришла суровая необычно морозная зима. Было позднее утро воскресного дня, через замерзшие толстым слоем окна светило багровое неласковое солнце. Мы как можно позже повылазили из-под одеял, одели все теплое и нетерпеливо ожидали какой никакой воскресной кормежки. Мать с утра ушла на рынок, чтобы на свои скудные оккупационные марки купить у крестьян немного съестного нам на неделю.

Наконец она вернулась, поставила свою сумку, и, тяжело дыша, в изнеможении опустилась на кровать. Глаза ее блуждали, и она беспрерывно повторяла:

- Ужас, ужас! Вы не представляете, какой это ужас! Это не люди, это изверги! Боже мой, я, наверное, схожу с ума!

Мы все собрались около матери, и каждый старался, чем мог ей помочь прийти в себя. Через какое-то время она собирается с силами и рассказывает, что с ней приключилось на рынке.

У центрального входа на рынок была установлена виселица. На ней висело несколько мужчин. У крайнего справа, самого молодого и светловолосого, голова склонилась на грудь, и упавшая прядь волос прикрывала лицо. Большие ступни ног касались земли и примерзли к подтаявшему снегу. Когда мать еще на несколько шагов приблизилась к воротам, ее будто поразило молнией – это был Юра Скрыпник, душа компании и постоянный участник вечеринок в нашем доме. Он здорово играл на гитаре, задушевно пел русские романсы и очень красиво ухаживал за моей мамой. Слушая это, бабушка обессилено опустилась на стул, а мать, раскачиваясь и устремив потухший взгляд в одну точку, повторяла одну и ту же фразу:

- Вы не можете себе представить! На улице такой мороз, а он босой, и ноги примерзли к земле.

²

Первая зима оккупации была суровой и затяжной. Люди разбирали заборы, жгли кое-что из домашней утвари. И одновременно страшно экономили, чтобы как-то дотянуть до весны. Рискуя жизнью, тащили со станции паровозный шлак, а если удастся, то и уголек. В коридоре у нас была закопана в землю большая железная бочка, в которую летом мать с братом предусмотрительно засыпали пшеницу, доставшуюся нам в результате массового разграбления горящего на станции вагона. Эта золотистая и пахнущая дымом пшеничка была хорошим подспорьем на всю зиму, как нам, так и находящимся в глубоком подполье на чердаке нескольким рябым несушкам.

Судьба подарила нам еще одно счастливое обстоятельство. Гитлер проводил экономический эксперимент и отдал в управление Антонеску Одессу и прилегающие территории. Таким образом, мы оказались в румынской оккупационной зоне. Германская армия и администрация отошли в сторону и дали своему кампаньену возможность порулить.

По центральной улице двигалась какая-то средневековая, времен Сервантеса, армия. Большие лохматые лошади тащили крытые повозки с воинским реквизитом, а следом нестройно шагали колонны плохо одетых без боевой выучки солдат. Наши знатоки из числа местных молдаван, разъясняли, что повозки эти называются каруцами, а лошади валашскими тяжеловесами. Сама форма этих новоявленных завоевателей подозрительно желтого цвета напоминала скорее одежду сельского жителя. Особенно плохо были экипированы солдаты. В легких ботинках и пилотках в тридцатиградусный мороз они имели довольно жалкий вид. Улыбку также вызывали артиллерийские орудия, которые тащили четверки этих самых валахов с еще большими волосатыми копытами.

Однажды мы стали свидетелями одного довольно забавного случая. По центральной мостовой двигалось какое-то большое румынское воинское подразделение. Замерзшие солдаты, в легкой одежде и обуви с опущенными на уши пилотками, шли, пританцовывая и согреваясь неуставными движениями. Колонну обогнала легковая машина и остановилась в голове. Из машины вышел генерал в теплом пальто и в фуражке с непомерно задранным верхом. Он был небольшого роста и очень коротконогий, но фуражка делала свое дело. В целом он напоминал задиристого поросенка из известной сказки. Звонким генеральским голосом он драил командира, ведущего подразделение. Затем он снял кожаные перчатки и пружинящей походкой на своих коротких ножках подошел к голове колонны и, двигаясь дальше, хлестал перчатками по щекам каждого левофлангового. Окончив свое воспитательное мероприятие, он сел в машину и покатил дальше.

Этот случай быстро стал достоянием всего города. Побежденные сразу почувствовали ослабление режима и позволяли себе разные вольности. Пышным цветом расцвела спекуляция. Свободные от дежурства румыны приспособились ездить ночными поездами в Одессу, и привезенные оттуда товары и продукты реализовывали на местной толкучке. Охранники на товарной станции воровали уголь и выменивали его у местного населения на продукты или просто горячую пищу. Мальчишки привокзального района становились на обочину дороги и перед марширующим воинством читали дерзкое четверостишие:

Антонеску дал приказ:

Всех румынов – на Кавказ.

А румыны – ласэ, ласэ,

На каруцы, и ла акасэ.

Как-то в наш дом зашли два молодых рослых румынских солдата. В своей одежонке они были сизыми от холода. Глазами они говорили, что просят немного отогреться.

-Ну вот, начинается, – начала ворчать бабушка.

- Ты же видишь, какие они несчастные, – вступилась за оккупантов моя сердобольная мать.

В это время один из солдат при попытке снять свою нахлобученную пилотку отломил примороженную верхнюю дужку уха, взял ее в руку, и взглядом теперь спрашивал, куда это выбросить. Все засмеялись, и обстановка разрядилась. Молодость брала верх. Эти молодые крестьянские парни отогрелись, почувствовали тепло очага, шутили и смеялись, как будто они пришли в гости к старым приятелям, а не к побежденным и поверженным. Они сняли со стены гитару, что-то тренькали и явно тянули время. Наконец они поняли, что их время истекает, засуетились и как-то бочком двинулись к выходу, оставляя в смущении хозяев. Когда мать закрыла за ними калитку и вернулась в дом, обнаружилось, что нет гитары. Потом обнаружилось, что исчез лежащий на столе многопредметный складной нож – любимая вещь нашего где-то сражающегося хозяина дома.

А еще пару дней спустя поздно вечером в дверь кто-то постучал. После долгих русско – румынских переговоров, дверь была открыта, и мы увидели тщедушного румынского солдатика, у которого ноги подкашивались от большого мешка с углем. Он быстро затащил мешок в комнату, прикрыл дверь и уселся у хладеющей печки. Всем своим видом он показывал, что очень устал и как ему хорошо у печки. Потом пантомимой он изобразил, как он убегал на своих кривых ножках от патруля. Это растопило лед сомнения, всем стало ясно, что назад он свой мешок уже не понесет. Мать пыталась ему втолковать, что платить ему нечем. Тем же международным языком он объяснил, что ему достаточно погреться у печи и поесть чего – ни будь горячего. Закипел чайник, чем бог послал, накрыли ему стол. Прощаясь, он изобразил, что в следующее дежурство он придет с таким же мешком.

- Я – Василь,– сообщил он на прощание. – Ноапте буне!

Принимать такие дары было страшно и тревожно, но соблазн был велик.

И родные мои пошли на риск.

В доме стало тепло, у детей перестало течь из носа, отошла на задний план проблема, где взять топливо. Было страшновато, но все уже смирились с этой тревогой и каждые три дня с благодарностью ждали солдата с тяжелым мешком. Он приходил, как к себе домой, грелся у печки, возился с детьми и смешно изображал, как его мама оставила в поле, а свинья пришла и отгрызла ему нижнюю губу. Все бы хорошо, но назревал продовольственный кризис. Солдата становилось нечем кормить. И тогда после долгих прений и сомнений было решено пустить под нож кормильцев детей – наших несушек.

Теперь в доме витал как в добрые старые времена запах крепкого куриного бульона, который приводил окружающих в полуобморочное состояние. Наш Василь блаженствовал, разглагольствовал у плиты и чувствовал себя победителем в этой проклятой войне. Но, как говорится, сколько веревочке не виться, а конец будет. Вскоре немцы поняли, что их партнер по разбою скоро разворует все ими награбленное, и вернули свое управление.

Наша лавочка закрылась. Но мы пережили страшную первую зиму оккупации. А впереди было еще два года испытаний и лишений.

Жареная картошка

Судьба не терпит промедления и не афиширует своих намерений.

Она неистощима в своей изобретательности, непредсказуема,

изощрена и, как правило, лишена сострадания.

В старом одесском дворе на втором этаже скрипучей деревянной веранды поселились две приезжие студентки медицинского института. Занимали они маленькую комнатушку справа, хозяева жили в большой комнате слева, и объединял их небольшой тесный общий коридор. Хозяйка была приветливой женщиной, типичной представительницей среднего класса трудовой Одессы. Она была уже не молодой, но еще не старой женщиной с проседью в темных волосах и карими внимательными глазами. Можно предположить, что доставившие девчонок на поселение родители доверили ей присматривать за ними в процессе овладения медицинскими знаниями.

Вскоре к девушкам стал приходить двоюродный брат одной из студенток, тоже студент, политехник. Сначала редко, а потом все чаще и чаще. Он всегда находил повод для своих визитов, забрать там чего-нибудь или передать своим родителям, был любезен и приветлив с хозяйкой, быстро овладел симпатией второй сожительницы, и вскоре они все стали его воспринимать как общего родственника.

Приходил он всегда ближе к вечеру и уходил, не очень задерживаясь, потому что девчатам нужно было рано вставать. За тонкой дверью их комнаты слышался смех и щебетание девчонок. Гость был неистощим на всякие смешные истории из своей колхозно-студенческой практики или недавней школьной жизни. В связи с полярностью их профессиональной ориентации они не вели подобно своим согражданам нудных разговоров о производственных проблемах, не мыли белых косточек своих вождей и руководителей. Темы их разговоров носили легкий гуманитарный характер, крутились вокруг бесконечного числа милых мелочей жизни, проблем и потрясений, из которых в результате и складывается наша жизнь. Это сближало, давало выход их молодой энергии и рождало симпатии.

Чернявая подвижная Тома лукаво поглядывала на гостя и смеялась своим коротким заразительным детским смехом. Студент ловил взгляд ее карих лучистых глаз, и они оба почти физически ощущали, как их сердца заряжаются энергией высокого потенциала. Хитрая сестрица не претендовала на особое к себе внимание и исподволь подкладывала хворост в разгорающийся костер.

В конце марта сестра пригласила брата и его друга сокурсника на день рождения. Ребята сбегали с утра в баню, отсидели усиленный послеколхозный режим лекций и вечером без обеда натощак явились в гости. Пир уже был в разгаре, за столом витийствовал отец именинницы, старый руководящий волк. Наливались штрафные славянские стаканы. Мать робко заметила:

-Ребята наверное голодные. Надо бы им немного поесть сначала.

- Знаем мы этих голодных студентов,– заявил папаша и подал налитые стаканы.

Приятель, крепкий организмом и уже поднаторевший в питейном деле, принял игру. Они шумели со стариком, пили за всех грешных и праведных. И к концу вечеринки были хороши.

А братца бес попутал. После стакана натощак у него судорога свела челюсти, и началось сильное головокружение. Он изо всех сил старался что-нибудь заглотить из того, что ему подвигали сочувствовавшие, но попытки раздвинуть челюсти вызывали приступы тошноты и головокружения. Он понял, что до свадьбы ему не дожить, но больше всего его страшила перспектива опозориться перед предметом своего преклонения. Она озабоченно заглядывала ему в глаза и пододвинула бутерброд с маслом и икрой. Героическим усилием он откусил кусок и пытался его заглотить. Наконец она произнесла спасительное “можно, мы выйдем на воздух?” Они вышли на веранду. Он прислонился к деревянной колоне и пытался вдохнуть поглубже. Она склонилась к нему и прошептала:

- Тебе, наверное, очень плохо?

- Не то слово!

- Бедненький мальчик, – выдохнула она, прижалась к нему всем телом и склонила головку ему на грудь.

У бедного студента сердце готово было выскочить из своего штатного места, а головокружение достигло критической отметки. Природа несколько обделила нашего героя физически, но подарила ему сильную волю. Он этим воспользовался в свой час испытаний. Еще крепче прижал к себе свое сокровище и прошептал:

- Сейчас мне лучше уйти к себе. Не волнуйся, я дойду. Передай извинения гостям. Жди – я приду!

Впервые в жизни, испытывая такую алкогольную контузию и такое смятение чувств, он с трудом добрался до своей койки в общежитии и переносил муки, не поддающиеся описанию. Когда он ложился на спину, кровать и все окружающие предметы кружились и валились в бездну как в терпящем бедствие самолете. Когда же ему удавалось повернуться на бок, наступало секундное облегчение, после которого кровать становилась вертикально, приступала тошнота, и все горело внутри. Всю эту беду усилием воли и некоторыми профилактическими мерами ему удалось преодолеть только к середине следующей недели.

Когда он снова появился на заветной веранде, его сопровождали сочувственные взгляды, и никто не вспоминал о случившемся. Пламя возникших чувств горело ровно и сильно. Чтобы не мешать девушкам учиться “на стипендию”, он прибегал из общежития поздно вечером и желал им доброй ночи. Потом они выходили на веранду, становились у резной деревянной колоны и долго и жадно целовались. Она слегка пружинисто сопротивлялась и отвечала на ласки всем жаром своих упругих губ. Временами она задыхалась в поцелуе и тогда колотила его кулачками в грудь. Они беззаботно смеялись, выравнивали дыхание и снова устремлялись друг к другу. Наконец ему напоминали о времени, он поспешно говорил “пока”, отбегал до лестницы, потом возвращался назад и исполнял свой самый затяжной поцелуй. Это стало их ритуалом.

Естественно, такое положительно стрессовое состояние не могло продолжаться бесконечно, и требовало своего разрешения. Жизнь – это не одни поцелуи. Можно сказать также, что одни поцелуи – это тоже не жизнь. Их жизнь, как у всех, сопровождали трудности, проблемы, потери и приобретения, но все это проходило как-то стороной, параллельно их беззаботному общению. На ее лице временами можно было заметить тень озабоченности, сомнения и даже некоторого охлаждения. Наш герой, как человек не по годам ответственный, тоже временами спрашивал себя, его ли это вариант, и готов ли он к решительным шагам, если дело к тому повернется? И не находил ответа, потому что не ощущал в себе того категоричного состояния, которое он испытывал перед прыжком с опоры парома в реку Южный Буг.

Как-то он обратил внимание, что на лестнице веранды ему встречается один и тот же чернявый парень с недобрым каким-то волчьим взглядом. При случае он спросил ее:

- Что это за босяк встречается мне на вашей лестнице?

- Да так, один знакомый,– безучастно ответила она.

Она серьезно занималась спортивной гимнастикой и работала уже по программе мастера спорта. Иногда она приглашала на соревнования со своим участием. Он гордился ее достижениями. Но никак не мог свыкнуться с тем, как она, исполняя свои фляки и соскоки, небрежно бросает на маты и перекладины свое такое дорогое ему тело. Находясь в кругу ее партнеров – профессионалов, он испытывал их, в принципе естественное, отчуждение.

Подошла к концу летняя сессия, и они готовились разъехаться каждый на свою узловую станцию к родителям. В последнее воскресенье, когда сестра уже уехала к себе домой, они встретились и поехали на пляж в Аркадию. Стоял жаркий безоблачный июль. Солнце палило нещадно. Блики солнечных лучей отражались от слегка волнующейся поверхности моря, больно резали глаз и создавали картину необъятной водной феерии. На пляже уже с утра не было живого места, и они устроились на коврике у самой воды. Спасаясь от спеки, подолгу сидели в воде. Он поддерживал ее на плаву, а она делала вид, что не умеет плавать. Затем они садились на коврик, и он снимал капельки морской воды с ее ресниц. Ему хотелось расцеловать ее в соленые губы, но в их пуританскую эпоху общество относилось к таким вольностям в общественном месте крайне негативно. Плюс к тому, рядом с ними в шезлонге сидела средних лет полная дама и, зажав спичку в зубах, быстрым движением глаз фиксировала каждое их движение. Очевидно, на нее нахлынули воспоминания о ее нереализованной молодости.

После полудня, когда жара стала окончательно нестерпимой, они надели свои одежды на влажные еще купальники, поднялись в гору на остановку трамвая и своим номером 5 покатили в обитель на скрипучей веранде. В вагоне они сели друг против друга и разомлевшие от жары и обессиленные морским купанием всю дорогу разговаривали глазами.

Когда они поднимались к себе, хозяйка проводила их долгим внимательным взглядом. Тома сказала: “Я пожалуй разденусь и немного подсохну. Ты тоже можешь это сделать, у тебя мокрое пятно на брюках.” Они сняли верхнюю одежду и повесили на стульях. Хозяйка в это время демонстративно чем-то гремела в коридоре. Его подруга легла навзничь на свою железную кровать и закрыла глаза. Он присел на край кровати и как зачарованный не мог оторвать глаз от ее красивой фигурки, обтянутой влажным купальником, обворожительных девичьих грудей, вздымающихся в такт с ее дыханием. Все его существо охватывала волна желания, противостоять которой уже не было никаких сил. И вдруг он почувствовал внутри себя острую кинжальную боль, перед глазами стояло лицо его девушки с застывшим взглядом, а вдаль в бесконечность уходил светящийся луч, на который было нанизано бесконечное число сковородок с ручкой, доверху заполненных жареной картошкой. Какой-то шуршащий голос произнес: “Это твоя жизнь!” Из оцепенения его вывел стук хозяйки в коридоре.

Придя в себя, он резко встал и чужим раздраженным голосом сказал: “Тома, я лучше пойду к себе. Эта жара. И хозяйка твоя сегодня меня окончательно забодала. Встретимся вечером.”

Быстро спустился вниз, завернул в ближайшую бадэгу, выпил стакан холодного и приторного вишневого крюшона и по раскаленному асфальту направился к себе в общежитие. По дороге он прокручивал в памяти впервые в жизни посетившее его видение и мучительно искал ему объяснения. Он никогда не видел сны в цвете и был слабоват по части объемного воображения. А здесь все так выпукло, ярко и все в желто – оранжевой палитре. Милый его сердцу образ был несколько искажен, в глазах проскальзывало что-то недоброе. И эта ерунда с жареной картошкой!

И тут в его памяти всплыл эпизод, который как-то вязался с последним предметом. Недели две назад она спешила на лекции, быстро поджарила картошку и предложила вместе пообедать. Картошка оказалась в высшей степени не вкусной и, плюс ко всему, частично не прожаренной. Он старательно ее поглощал и при этом, шутя, подумал: “Если мы поженимся, неужели она будет меня кормить такой картошкой?” Ему даже хотелось озвучить эту шутку, но он вовремя остановил себя, подумав, что это может ее обидеть.

Таким образом, какая-то нить прослеживалась, но все оставалось непонятным и загадочным.

Она сдала сессию первой, и он провожал ее на вокзале перед отъездом домой на каникулы.

- Ты представляешь, мы целый месяц, то есть, целую вечность не будем видеться! Будешь писать мне письма?

Она лукаво улыбается:

- Не буду. Я буду о тебе думать.

Закончив свои дела, он приехал домой и вскоре написал ей письмо. Не находил себе места, мучался, не находя себе применения и отбиваясь от доброжелательных шуток близких, которые, конечно же, были информированы о его увлечении. Пытался на листках из школьных тетрадей писать стихи. Но получалось по-детски наивно и возвышенно. Рвал их на мелкие части и выбрасывал в мусор. Наконец пришло письмо. Она писала, что жизнь ее протекает однообразно и скучно, вся в домашних заботах. Дома она вяжет и поливает цветы. Папа работает, мама по-прежнему болеет. А на станции никаких особых событий не происходит. Письмо было написано в неискушенно детском стиле и никаких любовных излияний не содержало. Он был рад письму, но что-то не давало его душе покоя.

Еще через неделю он пошел на вокзал, посмотрел расписание московских поездов туда и обратно и уяснил, что на станции Шевченко в его распоряжении будет четыре часа. Купил билет и через три часа был на месте назначения. По интуиции нашел интересующий его двухэтажный дом, зашел во двор, и в это же время из подъезда вышла она и начала двигаться в его направлении.

- О, ты откуда?

- Я из оттуда, - попытался пошутить он и осекся.

Она была чем-то подавлена и не рада его появлению. Лицо ее было печально, а вся фигура как бы скомкана. Безучастным голосом она сказала:

- Пойдем в дом. Ты, наверное, устал?

Они поднялись на второй этаж и вошли в квартиру. Тем же безучастным голосом она объявила:

- Мама, познакомьтесь, это Эдик.

Ее мама, интеллигентная и вся какая-то домашняя женщина, посмотрела на него долгим и печальным взглядом, каким обычно смотрят долго болеющие женщины, и ничего не сказала. В доме на какое-то время повисла гнетущая тишина, как будто только что вынесли покойника. Наконец она сказала: “Давай пройдемся.”, набросила на плечи кофту, и они вышли на улицу. Долго, до самого поворота на центральный проспект, шли молча. Потом она подняла голову и с деланным вызовом произнесла:

- Ты знаешь, я выхожу замуж.

- Допустим, не знаю. Так кто же он?

- Понимаешь, были именины. Было поздно. И вообще, о чем мы говорим?

Сердце его рвалось на части, и мысли смешались в голове. Он смотрел на ее жалкий вид, на ее опущенную голову и готов был простить все, что угодно, и принести любые жертвы, только бы она подняла голову и посмотрела ему в глаза. Он сделал неловкую попытку стать у нее на пути и встретиться с ней взглядом. Она плотнее запахнула кофту спрятанными под ней руками и тихим, каким-то чужим, не допускающим возражений голосом, произнесла:

- Я уже все решила Ничего уже не изменить. Давай я проведу тебя до вокзала.

Все бы было бы еще ничего, но его убило это “проведу тебя до вокзала’’ в повелительной форме, и он начал осознавать, что с его стороны тоже будет трудно что-то изменить в этой ситуации. Обида и злость уже сковали его сердце. Молча, они дошли до вокзала, порывисто и не вкусно расцеловались и расстались навсегда. Ему не хотелось никого видеть и никого слышать. Было одно желание, ударить кого – ни будь по физиономии. Он зашел в купе, положил на столик билет и приготовился нагрубить проводнику. Но тот не пришел до конца путешествия.

Судьбе было угодно устроить им еще одно свидание.

Через два года после окончания института наш герой шел с женой по центральной улице Симферополя, куда они приехали на отдых. Впереди по другую сторону улицы он заметил пару молодых людей, шедших им навстречу. Девушка шла чуть впереди, склонив голову набок, как будто она что-то искала на асфальте. За ней чуть поодаль шагал высокий светловолосый парень. Когда они сблизились, наш бывший политехник крепче прижал локоть своей жены и сказал:

- Посмотри, по той стороне идет девушка, с которой я встречался до тебя.

- Вижу. По той стороне идет девушка, с которой ты больше не встречаешься.

²

Прошло еще много, много лет. Наш бывший студент стал примерным семьянином и уважаемым человеком. И иногда, под настроение, вспоминал эту скрипучую веранду в старом одесском дворе, и это ослепительное море в Аркадии, и эту обворожительную девичью грудь под влажным купальником как не состоявшийся праздник жизни.

Вадим Сыромясский

Курортный университет

Люди могли бы жить более счастливо и спокойно,

если бы постоянно не искали себе врагов.

Молодого и успешно начинающего Малахова свалила почечно-каменная болезнь. Он пролежал месяц в больнице. Мучался от адских болей в боку и от безысходности своего положения как раз в тот момент, когда открывались прекрасные перспективы. Ни диета, ни таблетки, ни грелки существенно не помогали. Пришлось брать горелую путевку и ехать в зимнюю пору на курорт в Трускавец.

Предстоящая поездка в страну обреченных и не теряющих надежду страшила его неизвестностью и отсутствием у него навыков и знания правил поведения в этой стране будущего обитания. Постижение экстерном ее суровых законов проходило не без нравственных и моральных потерь.

Прибыл он в санаторий поздним вечером. Впереди уже стояло несколько человек, судя по разговорам, старожилов, которые знали более короткие пути от станции. За столиком в фойе сидели три оживленные, без комплексов и не первой свежести, дамы. Пока дело дошло до приемного окошка, он уже прошел их внешний досмотр. Утром, когда он добрался до назначенного ему обеденного стола, там уже сидели и весело улыбались знакомые нам дамы. Церемония знакомства и принятия в семью предельно непринужденна: откуда, по какому поводу, где уже лечился, и что это дало. Ваше семейное положение, партийность и социальное положение абсолютно никого не интересует. Правда, проводятся тесты на ваше отношение к партии любви. Поражает свобода нравов и непринужденные беседы о том, о чем в обществе здоровых людей не принято вслух говорить. Дамы за столом, не смущаясь, говорят о мочеиспускании, запорах, задержках, лечебной урина терапии и прочих не весьма приятных вещах. Попавший сюда впервые святоша благородно восстает против того, как они легко бросаются в объятия друг друга. Но когда пообщаешься поближе с этими обреченными на страдания людьми, измученными процедурами и исполосованными ножом хирурга, начинаешь понимать их жажду хотя бы еще немного пожить нормальной человеческой жизнью. И хочется перед ними извиниться, что ты их поначалу принял за тех, что жируют у моря. Когда разговор заходил об излишнем цинизме проходящих курс лечения на водах, Малахов вспоминал своего страдальца соседа по койке. Ему вспороли живот по диагонали и добыли из правой почки камешек размером с голубиное яйцо. Потом послеоперационная реабилитация. А через три месяца обнаружилось, что на том же месте образовался камень того же размера и конфигурации. Ну что, скажите, можно было ожидать от этого человека, каких утонченных чувств и культурных выражений?

Дамы за столом могли обсуждать и цинично комментировать вчерашний случай у бювета. Молодой и красивый парень выпил свою кружку нафтуси, и у него начались мучительные позывы. В смятении он зашел за близлежащий куст и начал расстегивать брюки. А следом в его почке сорвался со своего места острый камешек и начал свое движение наружу, травмируя нежные внутренние ткани и вызывая спазмы и адскую рвущую боль. Забывши про свои расстегнутые брюки, издавая глухой нечеловеческий стон, парень полз на коленях к лечебному корпусу. Отдав должное трагикомичности увиденного, женщины встрепенулись и запричитали: “Боже, и за что такая кара этому молодому красавцу, ведь у него еще вся жизнь впереди?!”

Через неделю дамы, избравшие Малахова и, можно сказать, направившие его на путь нравственного и физического излечения, уезжали к себе во Львов. Их провожали и несли чемоданы два добрых молодца из соседнего корпуса. Как оказалось, они несли и свои чемоданы, покидая санаторий на неделю раньше и, решив завершить свой курс лечения в городе Львове.

Малахова оставили на попечение еще одной львовянки, у которой оставалось три дня до окончания курса. Это была приятная в обращении моложавая и весьма интеллигентная женщина. Она была сдержанна на фоне царившей здесь обстановки “все равно война”. Беседовать с ней было очень приятно и интересно. Своими спокойными и взвешенными рассуждениями она как бы возвращала человека в мир жизненных ценностей и надежды. По профессии она была врач терапевт. И привела ее сюда такая же беда, как и у Малахова, с теми же объективными показаниями. Диагноз: камни в почках, а на рентгеновских снимках никаких камней. Она профессионально объяснила ему, что такое возможно при нарушениях в работе системы обмена веществ в организме. При этом из потока жидкости, которую фильтрует почка, выпадают кристаллы солей и минералов. Эти кристаллы оседают на слизистую поверхность почки и вызывают ее раздражение и спазмы, которые перекрывают каналы мочеиспускания и вызывают мучительные приступы болей. Болезнь коварная и практически пожизненная. Но с ней можно успешно бороться, если соблюдать режим жизни и питания и принимать вовнутрь настои, которые способны растворять и выводить из организма эти самые кристаллы.

Малахов был восхищен гениальной простотой и ясностью услышанного. Четко вырисовывалась перспектива его дальнейшей жизни и где-то в глубине души укреплялась уверенность в том, что ему не надо будет ложиться под нож хирурга. Он с содроганием вспоминал уже пройденный путь лечения: обезболивающие инъекции морфина, бесконечные анализы, рентген и садистская процедура проникновения катетером в почку, которую уролог весело называл “армянской шуткой”. Забегая вперед, скажем, что по возвращению домой с минеральных вод “без видимых изменений” он расскажет все жене. И эта энергичная женщина поставит всех на ноги и найдет тот спасительный настой, который даст Малахову возможность нормально существовать на многие годы, соблюдая разумные ограничения.

А в данный момент наш увлеченный слушатель продолжал осваивать университетский курортный курс, который условно можно было бы назвать “Развитие курортного самосознания на фоне объективных показателей болезни”. Прогуливаясь по еловым аллеям страны обреченных, они беседовали со своей партнершей по недугу на бесконечное число тем, которые могут интересовать человека, переступившего свой тридцатилетний рубеж. Сожалели, что наступившая оттепель не даст возможность прогуляться в горы на лыжах. Их взаимная симпатия нарастала как снежный ком. И не известно, чем бы все это закончилось, если бы ей не пришлось уезжать через эти оставшиеся светлые несколько дней.

Острый и любознательный ум Малахова, который привык работать постоянно и с полной нагрузкой, разгоряченный новыми впечатлениями и дискуссиями, требовал дополнительного топлива.

И нашел себе факультативный курс, который условно можно было бы назвать “Проблема национальной неприязни людей в условиях их всеобщего благоденствия”.

Дело в том, что Малахов, ежедневно посещал прописанный ему душ Шарко. Эта водная процедура заключалась в том, что в круглый зал с цементным полом выпускали группу голых мужиков, а две молодицы, сидящие на балконе, поливали их из брандспойтов поочередно то горячей, то холодной водой. Предполагалось, что это укрепляет их мускулатуру и восстанавливает функции, погубленные оперативным вмешательством и лекарствами. Что касается функций, то тут никто не возьмется утверждать что-то определенное. Не вызывало сомнений лишь то, что данная процедура напрягала нервную систему и лишала на определенное время возможности уснуть. Это подтверждалось практикой. Во время исполнения своих профессиональных манипуляций девушки вели неспешный разговор. Так как своими голосами они старались перекрыть шум брандспойтов, то их голоса были хорошо слышны в раздевалке, где после процедуры находился Малахов. Вот эти ежедневные разговоры и составили содержание выше упомянутого курса и вызвали тяжелые размышления курсанта.

- О, вже збились в кучу чортовi москалi! А ну, Вандо, пiддай ïм гарячоï водички!

От неожиданности мужики поднимают вверх руки и защищают лица. Потом они успокаиваются, вспоминают о назначении экзекуции и подставляют под струю свои чресла и потерявшие функцию члены. А Ванда старательно разгоняет их по площадке.

- Чуеш, була у недiлю на базарi. Москалiв понаïхало, тьма! I усе хапають,хапають, не пiдступишся нi до чого.

- Ага, i пруть, i пруть тi грошi. Чi вони там ïх кують, дiяволи?

- Оце мiй Iван надумав поïхати до Росiï трохi за зиму грошей пiдзаробить. Повесни мабуть строïться почнемо.

- Еге ж! Вiдпустиш – не догониш.

- Ото ж. Думаю.

- Бачила, Ванька Криворучко привiз собi бiляву Наташку? Народила йому тих чертенят рижих, а зварити путевого борщу не угарна.

- Е, що буде, те буде. Може вуйко Василь пiдможе? Вони тепер з вуйнею при грошах. Приперли якусь технiку з Росiï, валять лiс i вiдправляють в якесь Запорiжжя. Улiтку був з профсоюзом у Нiмеченнi. Каже, германцi живуть добряче. А нашого брата не дуже жалують.

- А ти чула, баба Палашка ïздила до Москви. Привезла своïм дiвчаткам усякого добра. Черги, каже у них страшеннi. Тiльки i чуеш: проходите, кто следующий?

- Да, i всi бiжать кудись як оглашеннi. Хiба вспiнеш за цими кацапами проклятими!

- Света, а ну пiддай гарячоï отiй малявi скраю. Бач, недiлю тому приïхало таке зелене i ледь живе, а тепер жопою крутить, попригунчик!

Чернявая Света припечатывает попрыгунчика к стенке, держит его какое-то время под напором струи, а затем перекрывает краны.

- На цьому усе, закриваем лавочку. У нас на сьогоднi ще двi групи.

- Прослушав это практическое занятие, Малахов, возбужденный и одновременно обессиленный процедурой, медленно поднимается в гору к себе в корпус, пытаясь упорядочить одолевающие его вопросы и найти на них какие-то ответы. Прежде всего, его одолевает вопрос, где корни, почему эти люди испытывают такую глубокую неприязнь к единокровным братьям своим? Почему их раздражает русская речь? Почему их больше устраивало, если бы деньги им приносили китайцы или малайцы? Почему им невдомек, что в этом краю нет других богатств, кроме их елок, и все их благосостояние зависит от того, что принесут им эти хворые и несчастные? Почему они лишены элементарного сочувствия к страданиям живого существа? И, наконец, почему эти здоровые, кровь с молоком, женщины не говорят о том, что радует душу и сердце, почему они не радуются своему здоровью и возможностью дышать чистым воздухом гор?

Вопросы наворачивались, как снежный ком, а Малахов не мог найти на них вразумительного ответа, несмотря на то, что уже успел дважды окончить Университет марксизма.

Вадим Сыромясский

Школа нравственности

Малый грех и мелкие прегрешения – от Сатаны.

Большой грех и неверные шаги – это уже наши достижения.

Уходя утром на службу и заканчивая завтрак у окна, я постоянно наблюдал одну и ту же картину. На мусорной площадке высилась гора отходов и картонных ящиков из-под масла, которые с вечера сбрасывали от соседнего гастронома.

В одно и то же время к этому мусорному террикону подходил мальчишка лет десяти, такой серый и взъерошенный как воробей. Он как бы прицеливался, а потом с остервенением начинал пинать и крушить ногами эти ящики. Когда все ящики теряли свою объемную форму, он дико озирался, и после этого старался втоптать их в асфальт. Разрядив свою черную энергию, он как-то сникал и с отрешенным видом уходил вглубь двора.

Наблюдая эту безрадостную картину, я с горечью думал о том, что ждет впереди такого молодого начинающего вандала? Чьи-то слезы и небо в клеточку. И еще я думал о том, что все эти нынешние великовозрастные рецидивисты, бандиты и насильники в своем юном возрасте проходили школу и сдавали зачеты на свою мерзопакостность, вешая кошек в подъезде, срывая телефонные трубки, вспарывая сиденья в троллейбусах и поджигая кнопки в лифтах. Юные стервецы и злоумышленники к зрелости становятся мерзавцами и предателями. Как показывает многовековый опыт человечества, внушить им добрые чувства ни молитвой, ни воспитанием не удается. Есть только один путь противостоять злу: не дать ему подняться, остановить преступную руку, упредить коварный замысел.

В памяти всплывают эпизоды далекого детства. С высоты пережитого они смотрятся более рельефно и не так безобидно, как это казалось раньше.

Еще совсем малым я кручусь возле компании приятелей моего старшего брата – моего кумира. Я хочу, чтобы они приняли меня в свою игру и угостили меня семечками подсолнуха. Они мне говорят: закрой глаза и открой рот. Я доверчиво это исполняю. Они забивают мне рот шелухой и врассыпную разбегаются. Я горько плачу, потому что меня предали те, кого я сильно люблю.

В период оккупации малые сорванцы, завидев марширующую роту солдат, выстраиваются вдоль дороги и срывающимися голосами громко декламируют продукт местного фольклора:

Раз, два, три –

Мы большевики.

Мы фашистов не боимся,

Пойдем на штыки!

Затем они как стая воробьев срываются и бегут прятаться в переулок.

Их великовозрастные напарники действуют более изощренно. Они собираются утром у выставленных вдоль дороги и ожидающих отправки по железной дороге подбитых и горелых немецких танков и самоходок. Выставляют дозор и с огромным риском для жизни лезут в эту бронетехнику, чтобы там нагадить ненавистному врагу.

Здесь мы видим извечную двойственность суждений. Со стороны одних – это, безусловно, подлость. Но с другой стороны – это, можно сказать, гражданская позиция.

В День победы, в обстановке всеобщей радости и ликования, группа сорванцов нашего переулка, пролезла во двор к тетке Флоре и всыпала в ее еще не остывшую печь пригоршню винтовочных патронов. Патроны очень эффектно хлопали, из дымохода при этом как из вулкана вылетали облака дыма и пыли. Умудренная опытом тетка спокойно сказала своему деду Луке:

- Не выходи во двор. Эти стервецы снова насыпали в печь патроны. Будет теперь тебе работа.

Однажды старшие мои товарищи привлекли меня к участию в одном подлом деле. В полдень на станцию прибывал московский поезд. Толпа сошедших с него пассажиров со своими чемоданами и узлами устремлялась в узкий проход станционного парка и вытекала оттуда непрерывной живой рекой. Люди торопились в город, чтобы успеть на уходящие в это время в соседние районы автобусы.

Перед приходом поезда мои жестокие приятели протянули вдоль узкой калитки парка телефонный провод и замаскировали его. Отойдя на безопасное расстояние, дождались, когда появилась голова потока пассажиров, натянули и закрепили провод. Из-за высокого забора мне было видно, как, оторвавшись от основного потока, энергично двигался здоровый высокий мужчина с огромным деревянным чемоданом на плече. На всем ходу он зацепился ногой за провод и следом за своим чемоданом всем телом грохнулся на землю. Мне видно было его крупное лицо. Каким-то обреченным взглядом он смотрел то на раскрывшийся чемодан, то на дорогу в город, и по всему его виду можно было определить, что он потерял надежду успеть туда, куда он так торопился. Потрясенный случившимся он еще не осознал, что ему сделали подлость, и, судя по всему, проклинал себя за нерасторопность.

И вдруг я, наблюдавший эту картину и принимавший участие в этом недобром деле, проникся глубоким сочувствием к этому несчастному человеку, осознал всю низость нами содеянного. Вся моя душа горела от стыда и раскаяния, и в эту минуту я понял, что никогда в жизни не позволю себе повторить что-либо подобное.

Как известно, особой изобретательностью и безжалостностью отличаются проделки учащихся, начиная со школы и кончая университетами и курсами повышения квалификации.

В каком-то классе у нас появилась приехавшая из Одессы старенькая и очень интеллигентная учительница. Она приходила на уроки в каком-то необычном для того времени шерстяном костюме крупной вязки. Бросала печальный взгляд на не вытертую доску, брала сухую тряпку, постепенно сверху вытирала доску и на чистых участках красивым почерком писала задание по математике на сегодня. К концу этой операции от осыпавшегося на костюм мела и белого под пенсне носа, она становилась похожей на состарившуюся снегурочку. В этот момент кто-то из негодяев восклицал: “Зинаида Николаевна, можно я пойду намочу тряпку?”

“Да, пойдите”, – потерянно говорила она, и оба сидящих за партой срывались и бежали в туалет. Мокрой тряпкой она вытирала руки и приводила в порядок свое пенсне. Затем, по отработанной своей методике, она останавливалась на определенном расстоянии от доски, снимала пенсне и, заложив руки назад, начинала разбор написанного на доске. Успевающим ученикам этот метод нравился, и они втягивались в игру. Те же, кому это было не интересно, свинчивали с авторучки колпачок и с помощью пипетки капали чернила в оба стекла зажатого в руках пенсне. Закончив разбор, она двигалась к учительскому столу и в это время обнаруживала совершенную пакость. С моей второй парты было видно, как она вздрагивала, бочком прислонялась к столу и старалась привести в порядок пенсне, не привлекая внимания класса. Эта интеллигентная корректность пробуждала уважение и сочувствие к старому и беззащитному человеку!

На углу улицы Ленинской стоял старый полоумный еврей и торговал семечками. Он расстелил на земле какую-то затрапезную подстилку и высыпал на нее весь свой товар. Хриплым и картавым голосом он непрерывно каркал:

- Жагенные семачки! Бегите жагенные семачки! – тем самым отпугивая последних, кто мог купить у него эти “семачки”.

В час дня на улицу устремлялся поток учащихся соседней школы. К продавцу подходило несколько ребят и, ставши в каре, они по команде бросались к куче семечек, хватали, кто, сколько смог, и разбегались в разные стороны.

- Что ви делаете? Что ви делаете? – возмущался продавец. Но его грабители уже были далеко.

На следующий день картина повторилась, но продавец решил предпринять упреждающие меры. В руках он держал блокнот и карандаш. Когда они начинали грабеж, он потрясал блокнотом и угрожающе восклицал:

- Хорошо, хватайте, но ми вас запишем!

Характерно, что никто из взрослых, не остановил мародеров и не надрал уши этим будущим приватизаторам. А бедный еврей, говорят, вскоре умер.

Мне же на всю жизнь запало в память это “запишем”. Когда в своих делах я попадал в безвыходную ситуацию, то, шутя, говорил “запишем”, и те, кто не знал, о чем речь, не понимали юмора.

А теперь, дорогой читатель, пройдемся по аллеям нашей памяти и посмотрим, чем заканчиваются наши невинные детские грехопадения.

Мой отец имел неосторожность выразить неудовольствие тем, что его молодую жену выперли из очереди за хлебом. По доносу соседа железнодорожника в тридцать седьмом году ему пришили антисоветскую пропаганду и дали десять лет поражения в правах и столько же на поселение в Сибири.

Участник нашей уличной команды Колька Кравчук пошел в полицаи и с карабином наперевес вел убивать в карьере толпу местных знакомых ему евреев.

Когда я был на втором курсе института, в дирекцию пришло письмо с рекомендацией исключить меня как сына врага народа. Но наступила хрущевская оттепель, и пронесло. А горечь осталась, потому что сделали это не очень дальние родственники.

Наш сосед Никитин пошел на повышение и поехал в Одессу директором засолочной базы, которая поставляла квашеную капусту для нужд армии. Его недовольные одесские коллеги нагадили в бочки с капустой и отправили в какое-то элитное подразделение на Дальний Восток. После расследования директора сняли и дали ему десять лет строгого режима.

Когда меня назначили руководителем довольно крупной лаборатории, один из моих молодых оппонентов попал в вытрезвитель и назвался там моей фамилией. Документы пришли в партком, и пошло – поехало.

В период разгула горбачевской гласности большой лентяй и свободный художник Петро Забава написал в обком партии на меня донос о распитии с сотрудниками его лаборатории алкоголя и подаче завышенных отчетных показателей. Работала комиссия, которую возглавляла очень суровая дама. Ничего не подтвердилось. Но вместо извинений потребовали писать унизительные объяснительные записки. Система жаждала жертвоприношений. И она их получила.

Руководитель опальной лаборатории, красавец и благороднейший человек, вскоре скоропостижно умер. Его унесла как раз та болезнь, по причине которой он никогда не принимал алкоголя. Автор этих строк, который всю жизнь посвятил сплочению руководимого им коллектива, был стерт перестройкой. А Петро Забава, не в силах выдержать глухого отчуждения коллектива, уволился и подался в свободные предприниматели.

Приведенный сюжет в какой-то мере отражал складывающуюся в стране расстановку сил. Призванная из партийного запаса суровая дама воспрянула духом и готова была ломать человеческие судьбы, вышибать людей из седла, невзирая на их достоинства, заслуги и положение в обществе. Призванные для работы в ее комиссии представители технической интеллигенции и среднего руководящего звена были либерально настроенные люди, которые жаждали перемен и в глубине души надеялись потеснить господствующего чиновника. Они были польщены тем, что впервые в жизни были замечены такой высокой инстанцией и были привлечены к такому ответственному делу. В своих действиях они были не уверенны и постоянно колебались, как маятник Фуко, от опасения сделать подлость до не способности на гражданский поступок. Именно эти недавние средние ученики и беспринципные наблюдатели вскоре своей растерянностью поставят целую страну на грань катастрофы. Безответственные классики кино, когда оно еще оставалось важнейшим из искусств, объявят провокационный по своей сути лозунг: “Так дальше жить нельзя!” И не скажут людям, как же можно. Пройдет не так много времени, и они на практике увидят, как можно жить на шестьдесят гривень в месяц, что по тогдашнему курсу составляло около пятнадцати американских долларов.

Я был назначен на должность в отсутствие директора комбината. Возвратившись с лечения, какое-то время он относился ко мне нарочито строго и считал необходимым при каждом случае подчеркивать, что я еще слишком молод, чтобы иметь свое собственное мнение. Мои старшие товарищи тоже переживали некий синдром зависти и соперничества. Однажды я докладывал в кабинете директора по поводу работы, которая выдвигалась на соискание Ленинской премии. Рядом со мной за столом расположился начальник производства со своими бумагами и попросил у меня ручку, чтобы что-то там исправить. Я протянул ему свою красивую импортную ручку, и тут мне было предложено начать доклад. В обстановке приподнятой благожелательности со стороны присутствовавших коллег я доложил текстовую часть и перешел к чертежам. Предполагая использовать свою ручку в качестве указки, я скосил взгляд в сторону взявшего мою ручку и шепотом сказал: Иван Васильевич, дайте мою ручку. И тут директор с неожиданной злостью вдруг громко произнес:

- Какую ручку?! Не давать ему ручку! Пусть знает, что к директору нужно ходить со своей ручкой!

Я в смятении пытаюсь пояснить, что моя ручка находится у моего соседа, но директор не хочет слышать, и сверлит меня злым острым взглядом. Коллеги несмело пытаются меня поддержать, но их тоже не слушают. И тут мой взгляд падает на руку начальника производства, которой тот старается прикрыть лежащую на столе ручку. С отчаянием рядового Матросова я хватаю его за руку и гневным взглядом призываю в свидетели директора со словами “это моя ручка”. Директор меняет тон и миролюбиво говорит: “Продолжайте”. Я заканчиваю доклад без прежнего вдохновения. Мой мозг болезненно сверлит один вопрос: почему директор ничего не сказал этому предателю Ивану Васильевичу?

После окончания института мы с моей юной супругой были на свадьбе у моего хорошего школьного товарища. Там же присутствовал неотразимый лейтенант от авиации – самый лучший друг моей романтической юности. Он пригласил мою жену на танец и, прижимая ее к своему любвеобильному сердцу, предложил: “Брось ты к чертовой матери этого своего Володьку и поехали со мной в Уссурийский край. Там все очень красиво, и ты такая красивая!” Так как по гороскопу моей жене было предписано мучиться все предстоящие полсотни лет со мной, то это лестное предложение не было принято. Но это дало ей основания всю жизнь попрекать меня, какие мои друзья предатели.

Завершим наш экскурс по волнам памяти эпизодом из школьной жизни, который имел свое развитие в течение долгих сорока пяти лет. В восьмом классе пришел к нам преподаватель немецкого языка, ставший до окончания школы нашим классным руководителем. Легендарная личность и педагог высокой пробы. Для создания необходимой рабочей атмосферы в классе он начал изучать индивидуальные особенности наших сложных характеров, и для этого ему понадобилось всех пересадить по-новому. Моим соседом по парте оказался чернявый еврейский мальчик. Он старательно учился, претендовал на звание отличника и очень обижался, если что-то делалось не так, как он планировал. Материал он заучивал путем многократного повторения и относился ревниво к тому, что мне многое удавалось схватывать на лету.

Шел урок немецкого языка. Преподаватель увлеченно рассказывал о существующих диалектах немецкого, подкрепляя рассказ своими личными впечатлениями из жизни в Берлине перед войной. Он задавал нам по ходу урока элементарные вопросы и давал возможность ответить тому, кто первый поднимет руку. Мне нравилась эта игра, и я азартно тянул руку, каждый раз опережая своего соседа. Ответив, я довольный с размаху садился за парту. Во время очередного “wie heist du?” я вскочил, быстро ответил и собрался совершить свою быструю посадку. В это мгновение мой озлобленный сосед подставил мне под заднее место свою ручку с пером типа “рондо”. Раздался треск и вопль. Последовала медицинская помощь. Класс неодобрительно гудел. Преподаватель взмахивал руками и неоднократно сокрушенно вопрошал:

- Доля, как ты смог, как ты смог?!

Обидчик мой замкнуто молчал, и на лице его не видно было каких-либо признаков раскаяния. В последующем нас рассадили. Я скоро забыл обиду и зла не держал. Он же до конца школы держался особняком, как по отношению ко мне, так и по отношению ко всему нашему дружному коллективу. Он был единственным, кто не принимал в последующем участия в юбилейных встречах выпускников.

И вот, сорок пять лет спустя, я сижу в московской квартире одной из моих соучениц, и мы обзваниваем своих соратников, окопавшихся в столице и пригородах. Она мне говорит: “Хочешь, я вызову сейчас Фишмана, у него, наконец, пошли дела в гору в его академии?”

Я беру трубку и с радостью в голосе кричу:

- Данил, это ты?

- Да это я, Доля Фишман, который в школе всадил тебе перо в задницу! – произнес он каким-то не совсем добрым голосом и захихикал. Потом он мне поведал, что воюет со своими женами, которые настраивают против него дочерей, что старшая дочь живет в Германии и учит его жить, и что вообще ему очень не хватает времени. На этом он остановился, очевидно, полагая, что эта подноготная больше всего меня интересует.

- Ну ладно, пока, – сказал я и положил трубку. – Доля в своем амплуа, торжественные встречи отменяются.

Мы посмеялись, и моя подруга с высоты своей женской мудрости заключила:

- Шутки шутками, но обрати внимание на то, как однажды содеянное не доброе дело может взять нас за горло и не отпускать до гробовой доски!

Вадим Сыромясский

Бессонница

Светлая грусть – это сожаление о том, чего бы хотелось, что ожидалось и не пришло. Одновременно это доброе, душевное сочувствие тому, кто тебе дорог и тобою любим.

“Сладость есть во всем, что не сбылось”, - сказал Михаил Лермонтов.

Вадим Антонович Сермяжский, кандидат наук, изобретатель и организатор производства вышел на пенсию. Жизнь как лошадь на скаку приостановилась и выбросила его из седла на землю. Привыкший всю жизнь пришпоривать лошадь в своей погоне за жар – птицей он вдруг оказался на твердой поверхности и с недоумением озирался вокруг, не зная, куда же теперь себя приспособить. Проснувшись утром, он с замиранием сердца вдруг обнаружил, что больше некуда спешить, что больше его никто не ждет и что больше он никому ничего не обязан. В его привыкшем к постоянной работе мозгу ощущался звенящий вакуум от исчезнувшей необходимости планировать каждый последующий шаг. И бриться теперь можно было, так сказать, натощак, не принимая самых важных решений и не вылавливая самых удачных мыслей. Как у человека, которого выбросили из поезда на ходу, сжималось сердце о судьбе оставшихся там вещей, о покидающих его и уносящихся в даль людях, о невозможности принять участие в их проблемах и заботах. Слегка задевала честолюбие мысль о том, что теперь они будут прекрасно обходиться без него, и двигаться вперед, и находить новые решения. И была печаль, что его не согревают больше сочувствующие и ободряющие взгляды уважаемых, любимых и выращенных им людей.

Конечно, с другой стороны была семья, дом, дорогие ему существа, и возможность, наконец, уделить им внимание.

Чтобы не дать себе расслабиться, он засел за компьютер и стал упорно работать над своими старыми научными материалами и дневниковыми записями. В результате вскоре появились две книги, одна тяжелого и одна легкого жанра. Неумолимо хотелось их издать. А это уже большие заботы. Походы в университеты, работа в редакциях. Общение с интеллигентными людьми и обаятельными женщинами. Жизнь возвращалась! Ненароком он даже подумал о том, что надо было раньше бросить свой хилый бизнес и большие заботы, связанные с ним.

Творческий подъем и растревоженное художественное воображение даже вдохновили его на небольшой поэтический сборник для двух внуков, которых к пенсии подарила ему младшая дочь. Этим поэтическим даром бог его наградил, очевидно, в виде компенсации за отсутствие тяги к домашней работе и творческого подхода к работе на огороде.

Ему стали сниться какие-то длинные и запутанные сны, связанные либо с родным предприятием, либо с отчим домом. Разворачивались монтажи и наладки, шли бесконечные оперативки, наплывал образ сурового директора. Появлялись образы ушедших родственников, дорогих ему людей, картины раннего детства и тревожной молодости. И все это подталкивало к мысли о том, что неплохо было бы написать небольшие мемуары и оставить их на память детям и внукам.

В последнее время он стал замечать за собой все возрастающую странность. Его тянуло к молодежной аудитории. Доставляло удовольствие на улице и в транспорте наблюдать броских и обаятельных женщин, особенно чернявых, стройных и изысканно одетых штучек, которыми изобиловал Правый берег. Ему нравилось слушать их веселые разговоры и смех, если только это не носило вульгарного звучания. Иногда он ощущал до неприличия явную в его возрасте тягу к общению с предметом его обаяния. И как раз в эти минуты приходило осознание своей возрастной категории, ограниченных возможностей, несоответствия интересов, почти физической отстраненности от того, к чему влекло, и с чем не было уже перспективы соединиться. И были до смешного наивными и лживыми телевизионные сказки о том, что возраст не помеха.

Как-то в крепкий мороз в троллейбус вскочило юное создание. Стройная чернявая девушка в брючках, курточке и легких вязаных перчатках пританцовывала и отчаянно дула на кончики пальцев.

- Что, замерзли пальчики?

- Да-а!

Ну, давай их немного погреем.

Весело улыбаясь, она доверчиво протянула ему обе руки. Он их энергично растер, подышал и вернул хозяйке. Она в ответ благодарно улыбнулась и отошла к поручню.

- Ну, что, стало лучше?

- Да-а! – и сверкнула черными своими глазами.

Через две остановки она энергично двинулась к выходу, быстро наклонилась к его уху и громко прошептала “спасибо”, сверкнув на прощание улыбкой.

“Ну, вот разгорячилась, – подумал он. – Как мало нужно человеку для полного счастья!”

²

Вслушиваясь в шум колес, он думал о своем недавнем визите в университет. Его пригласили на заседание философского клуба. Шла дискуссия о восприятии реального и ирреального. Присутствовали приглашенные от городских общественных организаций, гости из областей Украины, священнослужители и студенты. Докладчица от кафедры зачитала доклад, который изобиловал штампами и стереотипами недавнего прошлого и демонстрировал растерянность сегодняшней философской мысли перед реалиями происшедших в обществе сдвигов. Она потопталась по заблуждениям марксисткой философии и провозгласила необходимость возврата к воззрениям Маха, Авенариуса и Гегеля. Сам процесс изложения выглядел несколько комично. Она периодически заглядывала в записи и скороговоркой излагала свои домашние заготовки. Когда же дело доходило до цитат, она картинно закатывала свои серые выпуклые глаза и декламировала их наизусть, грассируя голосом в тех местах, которые она считала особенно важными для понимания окружающими излагаемого нею предмета. Вызывало недоумение, что среди призванных на помощь глубоко мыслящих по данной теме мужчин не было ни одного представителя текущего столетия. Отрываясь от текста, она безуспешно пыталась объяснить себе и другим сущность ирреального, его взаимосвязь с реальным. Она сообщила о своей все возрастающей приверженности к богу и своих поисках ответа в божественной сфере. Всю ответственность за торжество зла и творящегося в мире беспридела она возлагает на науку и естествознание, которые в своем прагматизме и отходе от божественного начала привели человечество к пропасти и нравственному вырождению.

Когда начались вопросы к докладчику, Вадим Антонович послал ей записку: “Заслушав Ваш доклад, прихожу к заключению, что, если женщина приемлет иррациональное, не отвергает рациональное, да еще и понимает все с первого взгляда, то ее следует целовать.”

Она прочла записку, кисло улыбнулась и положила ее на край стола.

В прениях выступил представитель церковной епархии. Молодой, с редкой курчавой бороденкой, он еще недостаточно окрепшим голосом перечислял догматы христианской веры, источники зла и пути борьбы с ним с помощью углубления веры, сокрушался по поводу нравственного и морального падения общества и исследовал их корни с точки зрения богословия. В конце он выразил свою солидарность с мыслью о вредоносности науки, которая отрывается от божественных установлений.

Выступило несколько преподавателей философских дисциплин высших учебных заведений. Они витиевато мудрствовали, не готовые отчалить от уютной и привычной гавани, созданной трудом их всей предшествующей жизни, и не созревшие к тому, чтобы решительно отправиться в тера инкогнита принципиально нового мироощущения.

Импозантная приезжая дама пропагандировала очередную секту морального обновления граждан на основе их коллективного общения и солидарности устремлений. Она развернула кипу ватманов с разноцветными фигурами, окружностями и квадратами, разящими стрелами и кабалистическими знаками. По всему было видно, что она предполагала окончательно сразить слушателей этими своими изобразительными средствами. Но не простая по составу аудитория не выразила ни малейшего интереса к демонстрируемой графике и продолжала вежливо слушать докладчика, демонстрируя толерантность настоящего собрания.

В заключение дискуссии слово было предоставлено молодому поколению. Вадим Антонович сидел в конце большого стола в окружении этого молодого поколения и с интересом следил за его реакцией во время дискуссии. Руку подняла плотно сложенная темноволосая девушка и заявила о том, что она хочет изложить собственное видение обсуждаемой проблемы. Говорила она с достойными подражания спокойствием и достоинством. Грамотная речь, глубоко эшелонированная логика рассуждений сразу обратили на себя внимание. Зал затих и все внимание переключил на выступающую. Логика ее рассуждений была проста, доказательна и не лишена прямолинейной крестьянской мудрости. Она говорила о том, что воспринимает реальное и ирреальное, как стороны единого процесса в природе, и не допускает возможности их существование вне взаимосвязи. Божественное она воспринимает как верхний уровень в иерархии природы. По мере своего становления человечество приближается к более глубокому пониманию того, что еще недавно казалось непостижимым и загадочным. Религия и наука – это две стороны нашего познавательного процесса. Религия – это то, что мы интуитивно предчувствуем, ожидаем и на что возлагаем надежды. Поэтому религия пропагандирует все лучшее, возвышенное и не допускает хулу. Наука – это то, что мы знаем точно и доказательно.

Поэтому она не понимает, зачем противопоставлять науку религии. Каждый идет своим путем. Но бог в каждом един.

- Какая умница и какая независимая работа мысли! – подумал он про себя. – Поднимается племя молодое!

При этом он вспомнил свои философские изыски, категоричные суждения, самонадеянные утверждения и самодовольные афоризмы, и ему стало как-то не по себе. Каким-то новым взглядом он посмотрел на окружающие его молодые лица, на их доступный только им разговор глазами, на их исполненные уверенности позы и одухотворенные глаза и всем своим существом почувствовал противоестественность своего присутствия здесь. Угнетало отсутствие с их стороны живого интереса к нему хотя бы как реликту чего-то уже ушедшего.

- Бери шинель, пошли домой, милок, – сказал он себе, собрал свои бумаги, поблагодарил организаторов за приглашение на эксклюзивный буфет и быстро спустился вниз.

Долго не было транспорта, дул холодный влажный ветер, и что-то ныло в правом боку.

²

В последнее время то ли от творческих перегрузов, то ли от наплыва воспоминаний его начала одолевать бессонница. Он начал замечать, что творческий подъем и работоспособность возрастали в период растущей луны и шли на убыль при убывающей луне. В полнолуние уходило вдохновение, и одолевал физический дискомфорт.

Была полная луна. В окно спальни как огромный желтый фонарь испускало свое сияние ночное светило. Шторы, занавеси на окнах, все предметы на рабочем столе, подсвеченные этим золотым сиянием, теряли свои очертания и реальные объемы. В желтом сиянии все было зыбко, неустойчиво и нереально. Господствовал душевный дискомфорт, тревога, сомнения и неуверенность в будущем. Ночные шорохи, шумы и потрескивания бытовой техники больно ранили слух и напрягали нервную систему.

Он ворочался в постели, глубоко вздыхал, и ничего не мог поделать с терзавшей его бессонницей. Уже перестала шуршать загружаемая в баржу щебенка на причале, уже отгремел салют в ночном клубе, уже вернулся, лязгнув дверью, влюбленный сосед, а сон все не шел. Следуя мудрым рекомендациям, он вытянулся на постели, расслабил свои члены и произнес заклинание: я отключаюсь и засыпаю, приятная истома охватывает все мое существо, я засыпаю. Но не тут то было. Его эго отказывалось выполнять приказания, а в голове было пусто как в желудке нищего. Устав бороться с этой напастью, он щелкнул выключателем транзистора.

Сквозь шорох и потрескивание эфира тонкой вибрирующей струной звучала космическая мелодия – пел Демис Руссос. Истерзанную бессонницей память охватила теплая волна воспоминаний. Осень восьмидесятого года. Кисловодск. Уезжающие домой коллеги приглашают на прощальный ужин. Шикарный фуршет, стол ломится от аппетитных бутербродов, огромных янтарных груш, мандаринов и апельсинов, немыслимого размера гроздей прозрачного розового винограда. Естественно, водка, шампанское. Приходят две дамы, разделившие все тяготы отдыха его друзей. И, наконец, появляется блестящая пара невыносимо интеллигентных молодых людей. Говорят, они работают в посольстве в Иране, считалось, что они супруги. Они приносят с собой еще редкий в те годы портативный магнитофон с танцевальной музыкой. Гость идет походкой беспечно отдыхающего человека, но его цепкий взгляд профессионала фиксирует каждую деталь интерьера. Чуть поотстав, за ним следует дама. Она одета в изысканного покроя костюм, в меру полновата, выразительные серые глаза излучают доброту и благожелательность. Все подходят к столу, открывается шампанское, снимается напряженность знакомства, звучат шутки и веселый смех. Включают магнитофон, звучит пронизывающая душу и наполненная светлой грустью мелодия песен Руссоса. Гость притрагивается к руке своей спутницы и говорит вполголоса:

- Ты помнишь, мы его слушали в Афинах?

Она лукаво улыбается и делает гримасу:

- Да, такой черный, страшно толстый грек!

Затем они подходят ближе к столу, он садится на стул и, не спеша, ест розовые виноградины, а она стоит рядом, улыбается и наблюдает за танцующими парами. Вадим Антонович смотрит на нее из глубины комнаты и чувствует, как его словно магнитом притягивают и это как у польских красавиц высокое чело и эти завораживающие лучистые глаза. Она чувствует к себе интерес, принимает игру и время от времени поглядывает в его сторону. Их взгляды пересекаются где-то в разделяющем их пространстве и накаляют атмосферу как при электрическом разряде.

Как только зазвучала мелодия неподражаемого “Гуд бай, май лав, гуд бай”, он решительно шагнул вперед и пригласил ее на танец. Она с готовностью протянула ему свою горячую сухую руку, он деликатно взял ее за талию, и они двинулись в ритме танца. Она великолепно чувствовала мелодию и трансформировала ее в грациозное движение своего тела. Он мобилизовал все свои способности, чтобы поддержать этот резонанс движения и восприятия музыки. Они парили в пространстве и обменивались благодарными взглядами довольные друг другом. За все время танца они не произнесли ни слова. Говорили глаза:

- Спасибо, я от Вас в восторге!

- Спасибо, мне с Вами тоже хорошо!

Когда мелодия окончилась, он провел ее на место. При этом они встретились взглядами с ее партнером по отдыху. У последнего было такое выражение лица, как у человека, у которого взяли поглядеть любимую скрипку. Было ясно, что повторные приглашения на танец были бы не уместными.

Компания еще немного пошумела и начала расходиться. Он медленно шел по крутому подъему в свой корпус и думал о том, что сегодня судьба подарила ему возможность прикоснуться к чему-то высокому и прекрасному, какое может быть в отношениях мужчины и женщины. Это ощущение он сохранил в себе на долгие годы.

И вот теперь эта грызущая бессонница. Эта угнетающая неустроенность на склоне жизни. Эта истекающая из глубин эфира беспредельная тоска по безвозвратно ушедшему:

Прощай, моя любовь, прощай!

Меня, моя любовь, не забывай!

- Ну, что ж, – сказал он, обращаясь к самому себе. Прощай любовь! Прощай. Спасибо за визит.

Выключил транзистор, задернул штору, повернулся к стенке и укрылся одеялом с головой.

Вадим Сыромясский

Рыбалка

Наша память всегда приукрашивает прошлое.

И чем дальше уходит горизонт, тем более светло

и красочно высвечивается аура милого сердцу

безвозвратно ушедшего.

Мы с моим приятелем Юрой Кургиным все лето проводили на рыбалке. Было бы, наверное, более правильным, если бы мы сказали, что я у него был приятелем и младшим партнером по этому увлекательному делу. Он был старше по возрасту, серьезным и глубоко увлеченным человеком. Он учил меня чувствовать и понимать природу, дарил мне на день рождения самые длинные в нашем городе бамбуковые удилища, практически демонстрировал, как привязывать рыболовные крючки замысловатой двойной восьмеркой и как сворачивать – разворачивать снасть и не поймать самого себя на крючок. По каким-то непостижимым, только ему известным признакам, он умел обнаруживать рыбные места и места скопления земляных червячков. Короче, это был поэт своего дела.

На этот раз мы запланировали спортивную ловлю голавлей. Как выяснится далее, дело это не простое и доселе не известное нашей местной рыболовецкой общественности.

Как только небо начало сереть, а восток еще не обозначился зарей, Юра уже в полной экипировке стоял у моего окна и деликатно постукивал. Заряженный еще с вечера рано встать я подхватился с постели, освежил лицо и, дожевывая завтрак на ходу, предстал перед моим гуру в полной боевой готовности. Учитель в этом отношении был строг и любил встречать зарю уже на берегу. Должен заметить, что воспетая в устном фольклоре и печатных произведениях рыбная ловля “на зорьке” страдает некоторым непрофессионализмом отображения. Безусловно, ранний подъем, развитие сюжета, когда “вокруг еще все спит”, и каждый шорох наполнен таинственным содержанием, торжественное пробуждение природы создает у сидящих с удочками у воды людей душевный подъем и чувство сопричастности к прекрасному. Но то, ради чего они сюда пришли, то есть, жор и потеря бдительности у рыбы, с одной стороны, и начало ее истребления на основе коварного обмана, с другой, начинается несколько позже. Рыбка, как и все на свете, любит стряхнуть с себя сонное оцепенение, и попрыгать навстречу поднимающемуся светилу. А к еде она приступит тогда, когда солнце будет светить под определенным углом, и она сможет определить наверняка, кого можно сегодня съесть. Активный клев будет продолжаться часов до одиннадцати, а потом как отрежет, и возобновится где-то далеко за полдень. Но в промежутке настоящий рыбак не позволит себе ни на йоту расслабиться, и будет упорно ожидать свой счастливый случай. О том, чтобы искупаться, позагорать или чем-нибудь развлечься, не может быть и речи. Он сюда не за этим пришел.

Таковы мои наблюдения того, что касается рыбной ловли на реке Южный Буг в годы становления моей юности и прохождения школы воспитания чувств.

Итак, поеживаясь от утренней прохлады, мы быстрым шагом двигались по пустынным улицам города, которые в этот предрассветный час выглядели особенно неухоженными, серыми и неприветливыми. Эта картина серого на сером угнетала сознание, и мы стремились побыстрее вырваться туда, где торжествовали свет и краски. Чтобы сократить путь, мы вышли к плавням и по узкой тропинке устремились к реке. Но так как солнцу еще только предстояло съесть утреннюю росу на траве, то в короткий час наши брюки уже можно было выжимать от влаги. Они неприятно прилипали к телу, бил озноб, и предательски тряслись челюсти. Чтобы согреться, мы бежали вприпрыжку и тем самым приближали час свидания с берегом и предметами нашего азарта.

Прибыв к заранее облюбованному месту, мы быстро забросили донные удочки и сосредоточились на ожидании утренней поклевки. Справа незримо ощущалось присутствие тех, кто пришел раньше нас, и уже находился в нирване. Все замерло в ожидании зари. Посредине реки по быстрому течению бесшумно двигались пучки зеленой куги и золотистой соломы – последствия ливневых дождей в верховье. Остатки ночного тумана белыми хлопьями плыли над водой, цеплялись за выступающий из воды камыш и таяли на глазах. Одинокий аист задумчиво стоял на одной ноге в дальних плавнях и никак не мог решить “быть или не быть”. Где-то далеко, далеко за излучиной реки пыхтел движок водокачки, и его отдаленный шум как бы сливался с господствующей над рекой тишиной и лишь слегка напрягал слух, обостряя состояние всеобщего замирания и ожидания.

Небо на востоке быстро светлело, становилось ярким и прозрачным, как будто подсвеченное мощными светильниками из-за горизонта. По берегу пробежал легкий прохладный ветерок, зашуршал в камышах и вызвал веселую рябь на только что зеркальной поверхности воды. Над линией горизонта появилась верхушка красно раскаленного диска, и вокруг него заплясали языки пламени, как будто кто-то вздувал необъятных размеров горн. Красно – оранжевый пожар постепенно уступал место свечению белого каления, и, наконец, на горизонт выкатилось дневное светило во все своем блеске и великолепии. Стая диких уток вырвалась из камышей, на большой скорости пронеслась над водой и взмыла высоко в небо. Из воды выпрыгивали крупные рыбины и с шумом плюхались плашмя обратно. Вся зеркальная поверхность реки покрылась кругами расходящихся поверхностных волн – это радовалась солнцу мелкая рыбешка.

День настал!

Рыбаки, не спеша, вытаскивали из воды свои снасти, меняли наживку и снимали с крючка, кому что бог послал. В нашем садке вскоре тоже заплясали небольшие окуньки, бычки и подлещики.

Вскоре из-за камышей показалась плоскодонная лодка, на веслах которой сидел кряжистый с белой окладистой бородой старик. Это был известный всему берегу дед Кочуржинский – в недавнем прошлом машинист паровоза, а в молодости участник Цусимского сражения. Звеня уключинами и хлопая веслами по воде, он направлял свой утлый челн против течения к заветной песчаной впадине, где водились великолепные жемчужные бугские песчаные бычки. Сегодня он собирался дать предметный урок нам и сидящим невдалеке соседям. Поравнявшись с нами, он бросил якорь и выставил веером вдоль правого борта свои короткие донные удочки. Не прошло и десяти минут, как у него начался бешеный клев. Он энергично подсекал свои удочки и одну за другой вытаскивал на свет божий сверкающих на солнце необыкновенно подвижных рыбок. Брошенные в садок они поднимали такой плеск и шум, как будто в корыте купался резвый ребенок. Иногда на удочку цеплялось сразу по три бычка, и они с натягом и треском извлекались из глубины. Это вызывало тихий стон сидящих на берегу у своих снастей и ревниво наблюдавших все происходящее на быстрой воде.

- Дед, на что ловишь сегодня?!

- На червячка, ребята, на червячка!

- Небось, с вечера закрыху поставил?

- Нет, видно любят они меня больше. Не переживайте, братцы, ваша рыбка еще не проснулась после вчерашнего. Ждите терпеливо, она придет.

- Деда, может, вверх подашь свою посудину? Нет сил уже смотреть на тебя.

- Не, я сегодня до обеда – и по домам.

Мы с улыбкой слушаем этот диалог, имея в виду, что еще один урок сегодня за нами.

Когда солнце уже хорошо подсушило траву от утренней росы, мы бежим в поле и ловим в специальные коробочки кузнечиков. Эта операция вызывает оживленную реакцию работающих на уборке помидор молодых девчат. Но мы знаем, что делаем!

Начинается операция “голавль”. Прежде всего, нужно заметить, что голавль – это интеллигентная, пугливая и осторожная рыбка. Жить она предпочитает в быстрой и чистой воде. По природе своей она хищник. Питается она мелкой рыбой и в больших количествах поедает падающих на воду или обитающих на поверхности насекомых. Для этого у нее приспособлена пасть: широкий рот с мелкими и очень острыми зубами и лопаточкой изогнутая кверху нижняя губа – для удобства собирания с поверхности воды насекомых. Внешне она имеет характерные для хищников обтекаемые формы и очень энергична в борьбе за существование. Все это доставляет удовольствие при ее ловле.

Как уже упоминалось, для охоты на голавля используется длинное легкое удилище с тонкой прозрачной леской и легким поплавком из гусиного пера. Выбираем исходную позицию в том месте, где течение огибает кусты ивняка и камыша и выносит на быстрик все, что может плавать. С удилищем на перевес в правой руке и кончиком лески с наживой в левой, крадучись, осторожно заходим по пояс в воду. Выбираем свое положение так, чтобы тень от вас и удилища падала в сторону, противоположную течению. Отработанным заранее движением забрасываем леску так, чтобы воды первыми достигли наживка и грузик, а затем плюхнулся поплавок. В этом и только в этом случае голавль увлечется погоней за наживой и не обратит внимания на падение поплавка. Теперь поплавок, увлекаемый течением, движется влево, и мы перемещаемся синхронно с ним. Крючок с наживкой в это время движется ко дну, и за ним устремляется голавль, начиная игру. В это время все внимание должно быть привязано к поплавку. Поплавок как бы спотыкается и мгновенно становится “на попа”. В этот момент необходимо удержать себя от инстинктивного желания дернуть удилище, иначе все пропало. Рыба взяла наживку, но еще не прокусила до конца. Именно сейчас наступает момент наивысшей концентрации внимания. Рыба прикусила наживку, загнала себе крючок и делает резкий рывок, чтобы освободиться. Поплавок мгновенно уходит в воду. Нужно уловить начало этого движения и сделать короткий рывок вправо, чтобы крючок вонзился в челюсть, а не в костистое небо. Если вам это удалось, рыба на крючке. Стремясь уйти на глубину, она туго натягивает леску, удилище изгибается в дугу, а вы в руке ощущаете толчки, синхронно с которыми бьется ваше сердце. Не давая леске ослабиться и поднимая ее все время вверх, чтобы не дать рыбине развернуться, сосредоточенно пятимся к берегу. Когда вы уже на суше, наступает еще один важный момент. Как только добыча стала видна сквозь толщу воды, нужно энергичным пружинистым рывком выбросить ее на берег. И теперь бегом бросаться к ней, заключать в свои объятия, извлекать крючок и отправлять ее в садок. Промедление тут смерти подобно. Рыба хорошо чувствует воду и двумя – тремя подскоками может вернуться в родную стихию. А потерять рыбу, которая была в твоих руках, в прямом и переносном смысле, значит подвергнуть себя самому большому огорчению, на которое только способно наше сознание.

Вот таким вот способом за полтора – два часа беготни в воде и на суше мы наполняем свою корзинку отличной рыбой. К полудню солнце становится в зените, и рыба прекращает свою игру. В пылу азарта мы еще какое-то время утюжим воду, а затем сдаемся здравому смыслу. Собираем снасти, обедаем, отдыхаем.

Но если кто-то думает, что настоящие рыболовы способны покинуть берег в средине дня, тот глубоко заблуждается.

Отдохнув, мы сворачиваем снасти и отправляемся вниз по течению на понтонный мост ловить верховодку уклейку. Рыбка эта неблагородного сословия, и кормится всем, что упадет с чужого стола. Она привыкла к шуму и движению, и ее не пугает грохот проходящего транспорта и скрип креплений понтонов. Суетливой стаей она мечется у края понтона и хватает все, что падает в воду. Ловим мы ее на крючок самого малого размера с мухой на острие. Занятие это не связано с большим эмоциональным подъемом, но полезно с точки зрения медитации и отключения от потока каких-либо мыслей в голове. Пойманная рыбка будет использована как добавка к ухе и как угощение коту Ваське.

Пресытившись этим занятием и отдохнув духовно, мы вспоминаем, какой был у нас однажды клев у опор разрушенного в войну старого моста, и воодушевленные надеждами отправляемся туда. Это ниже по течению и почти у самой пристани.

Располагаемся и забрасываем удочки, стараясь соблюсти диспозицию той памятной рыбалки. Но проходит час, другой, а результатов нет. Погода явно меняется. Помутневшее, но жаркое солнце нагнетает духоту. Чувствуется, как в атмосфере нарастает напряжение. Быть грозе.

Наконец из-за Кантакузовской горы появляются быстро плывущие тучи. Они краем захватывают наш берег и изливают теплый короткий летний дождь. Мы прячем одежду под камни и, спасаясь от дождя, с удочками на перевес заходим поглубже в воду. Нас питает тайная надежда, что в грозу, как это бывало, вспыхнет в рыбьем царстве жор. Но состояние атмосферы сегодня к этому не располагает.

Угрожающе черная тяжелая туча нависает над головой и закрывает полнеба. Она быстро движется на восток в сторону Болгарской горы, а на землю опускается свинцово-серый мрак. Вдруг между тучей и землей проскакивает ослепительно белая вспышка, раздается потрясающий треск расколотого огромного ореха, и следом громовые раскаты всего поднебесья. В связи с запаздыванием реакции нашего зрения и слуха после белой вспышки на какое-то мгновение я вижу еще красную полосу, разделившую небо на две части и слышу этот ужасный треск как при работе электросварки. Потрясенный происходящим я в ужасе втягиваю голову в плечи и, стоя по пояс в воде, стремлюсь прижаться к земле. Со скоростью молнии в сознании проскакивает мысль, что в грозу стоять в воде опасно. Это, как всегда, наши запоздалые прозрения в критический момент!

- Молния ударила в церковь! Церковь горит! – раздались по всему берегу наполненные волнением и мистическим страхом голоса очевидцев.

На самой высокой точке Болгарской горы, где стояла церковь, к небу взметнулся столб черного дыма, а затем на его фоне заполыхало пламя, как будто кто-то зажег огромную, до неба, свечу. Минут через десять пламя погасло, а на том месте, где была церковь, нам был виден закопченный остов стены в белых клубах поднимающегося с земли пара.

- Видно, сильно прогневили бога наши братья болгары, –сказал старый рыбак и перекрестился, покидая берег.

Потрясенные происходящим и уже не настроенные на продолжение охоты, мы тоже собрали свои снасти, подсушились и направились в обратный путь, домой.

На краю береговой полосы сидят в кружок рыбаки ветераны. Они уже, видно, причастились, курят и обсуждают события дня.

- Как рыбалка, ребята?

- Кое-что есть, – спокойно отвечает Юра.

- Ну, показывайте, не стесняйтесь!

Мы подходим ближе и открываем свою корзинку. Наступает небольшая рекламная пауза.

- Где это вы? В каком месте? На какую наживу? На удочку? Не может быть!

Объясняем, ничего не скрывая, свою технологию. Блеск в их глазах притухает. Они чувствуют, что не в коня корм. Хороша рыбка, но требует спортивной формы.

- Ну, молодцы хлопцы. Шагайте до дому, вас уже там заждались!

Мы выходим на дорогу и быстрым шагом устремляемся к городу. Вечереет. От прохлады и избытка озона очень хочется есть. Впереди по обочине, не спеша, едет повозка, доверху груженая луком. Возница поощряюще смотрит на нас. Мол, берите, сколько надо. Мы приближаемся к повозке и выбираем по самой крупной луковице. На ходу очищаем ее и с хрустом съедаем, проливая небольшие слезы. И чувствуем прилив сил, утоление голода и жажды. И тут же осознаем, что в этот наполненный событиями день, делаем открытие, которое может заинтересовать Нобелевский комитет. Из него следует, что голодный человек, поглощающий лук репчатый, испытывает следующие впечатления:

1. Запах, как обычно;

2. Вкус сладкий;

3. Жжение во рту мобилизующее.

Лук репчатый следует поглощать натощак без соли, хлеба и, разумеется, сала.

Воодушевленные и не уставшие мы прибываем домой и, расставаясь, делим крупную рыбу по-братски. Мелочь Юра оставляет мне, так как его мама прекрасно играет на рояле, но терпеть не может чистить рыбу. А моя мама это делает ловко и умело, с особым удовольствием, когда улов приношу я.

Я захожу в свой дом и наблюдаю картину, которую можно было бы озаглавить “Очень ждали”. Вся семья в сборе. Отчим вернулся из поездки, уже умытый и в чистой одежде, сидит за столом и вместо ужина читает газету. Дети с шумом набрасываются на корзину с уловом. Зажигаются сразу два керогаза, и начинается священнодействие. В процессе готовки рыбы идут комментарии по ее отлову. Оживленно обсуждается сегодняшнее происшествие в изложении городских средств информации и в моем, как непосредственном свидетеле пожара.

В разговорах время проходит незаметно, и вот всех приглашают к столу. Дом наполняется ароматами свежей жареной рыбы, салата с зеленым луком и специально приготовленного к этому случаю традиционного тертого пирога с вишневым вареньем. Дети хрустят жареными сладкими бычками. Обсуждаются достоинства голавлей за нежное без мелких костей мясо и особенности охоты на них.

Все оживлены, довольны, счастливы.

Дети первыми отправляются спать. Родители уходят на веранду перекурить и еще раз обсудить события дня.

Я допиваю свой чай с пирогом, добираюсь до чистой крахмальной подушки и засыпаю глубоким и спокойным сном праведника и победителя.

Вадим Сыромясский

Яйца вкрутую

Черт свое возьмет.

Эта история относится к тому периоду в жизни нашего общества, который можно было бы назвать великой депрессией. Или, если не пользоваться чужой терминологией, большим безумством и лицемерием. Высокообразованные люди провозгласили: так дальше жить нельзя! В генной памяти большого количества ожидающих перемен зазвучал рефрен их революционных предков: безумству храбрых поем мы песню! А масса людей с обязательным средним образованием и таким же средним кругозором пришла в движение: весь мир насилья мы разрушим, а затем…

Что станет затем, нам еще предстоит узнать и увидеть. А тому, что происходит сейчас, мы стали очевидцами и невольными участниками. На пороге столетий мы стали свидетелями самой странной и самой парадоксальной революции в истории человечества. Как и всякая революция, она жаждала крушения господствующей власти. Но в отличие от всех предыдущих не имела четко обозначенной цели, формирующих сознание масс лозунгов и хоть каким-то способом обоснованных программ. Глухо и не внятно нам предлагалось “жить, как люди”. Все исподволь инспирируемые действия строились на негативе. Все историческое прошлое некогда великой страны и все ее знаковые фигуры преданы анафеме. Ответственность за недавнее революционное прошлое возложена на ныне здравствующую массу людей пенсионного возраста, то есть, тех, кто родился в тридцатые годы прошлого столетия и вынес на своих плечах голодовки, репрессии, войну и советский ренессанс шестидесятых годов. Всем им вкруговую назначена одинаковая трудовая пенсия, которая не может обеспечить физическое функционирование человеческого организма, и присвоено уничижительное звание “бабки и дедки”. Без суда и законного обоснования государством реквизованы их трудовые сбережения в рублевом исчислении. В противовес вековым усилиям собирателей русских земель страна расчленена на независимые территории. Выброшены на помойку идеи социализма и социальной справедливости. Объединенный труд, который позволил нам подняться на две опоры, признан заблуждением. Индивидуум, как социальный элемент, возведен в абсолют. Он больше не является “винтиком” и может больше не задумываться, что функционирует как звено единой социальной цепи. В противовес Библии Организация Объединенных Наций провозглашает концепцию защиты прав человека в отрыве от его обязанностей как субъекта природы и общества. В этом плане возникает сомнение, вправе ли даже такое высокое собрание политиков, как ООН, присваивать себе возможность определять границы свободы того, кого не они создавали и предназначение которого не им известно?

Общественно – политический коллапс Советского Союза вызывает удивление современников и выдвигает вопросы, над которыми будут мучиться грядущие поколения. Была великая восставшая из руин страна. Было все: золото, алмазы, нефть, вся таблица Менделеева, плодородные земли, мощная энергетика, развитое машиностроение, боеспособная армия с непостижимым уму оружием массового поражения, образованный и в среднем неплохо обеспеченный народ, восходящая культура. И все это в один момент рухнуло. Что же это было? Колосс на глиняных ногах? Вавилонская башня? Плохо спроектированная несущая конструкция или Пизанская башня? А, может, это было преддверие Мирового торгового центра в Нью-Йорке?

Возникает также вопрос, как на этих развалинах и на этом пепелище оказались невредимыми те, кто недавно стоял у руля?

Ну, пусть над этим ломает голову история, а мы спустимся вниз и посмотрим, что там происходит. Народ жует сникерсы и запивает спрайтом. Профессор математики и недавний разработчик советской противоракетной системы летает чартерным рейсом в Египет, закупает там фурнитуру для кожаных курток и торгует нею на толкучем рынке. Толпы интеллигентов заполняют дворцы культуры, чтобы приобщиться к сеансам целительницы и провидицы Христины. Владельцы своих любимых “Жигулей” объезжают стороной оборудованные техникой центры техобслуживания и ищут приют в гараже дяди Пети, вечно замасленного и виртуозно рихтующего на колене деформированные детали. Газеты без зазрения убеждают читателя, что в Америке один фермер кормит пять американцев. Депутаты городского воспитания в Думе и Верховной Раде врукопашную борются между собой за право вручить крестьянину землю. Они при этом забывают отдать ему все, что принадлежит земле: технику, культуру земледелия, недвижимость, топливо, удобрения. Но они теперь несказанно счастливы, что крестьянин может свободно продать принадлежащий ему пай, а тот, у кого есть деньги, сможет его свободно купить. Что-то подобное, кажется, при царе Александре третьем уже было. История все-таки не всех учит!

Министерство госимущества реализует то, что поступает от властей в распродажу, и строго следит за тем, чтобы оно попало в руки тем, кому надо. Это называют приватизацией. Приватизированное по сходной цене добро, оказавшись вне контроля, разворовывается. А оставшиеся в руках государства предприятия задыхаются от финансового удушья. Выброшенные за борт общественного производства и не потерявшие самообладания люди ищут спасения в нише мелкотоварного производства и индивидуального бизнеса.

Созданное в предперестроечные годы для нужд изобретателей предприятие “Инновация” приватизируется, а затем приобретается командой “дальнобойщиков”, осуществляющих автоперевозки за рубеж. Отторгнутая группа творческих работников организует самостоятельную фирму и пытается в одиночку бороться за выживание. В состав дружного коллектива входят люди, прошедшие школу жизни на крупных предприятиях и не привыкшие пасовать перед невзгодами. Они вспоминают романтический девиз своей молодости и берут его на вооружение: “Бороться и искать, найти и не сдаваться!” Коллектив цементируют три жизнерадостные женщины, готовые исполнять все, что поручит директор, и все, что может быть полезным и приятным окружающим их мужчинам. Последние были готовы на любую трудную работу, которая бы способствовала укреплению фирмы и давала бы возможность что-то приносить в семьи. А пока много нести в семьи не удавалось, то сотрудникам приходилось приносить с собой банки с огурчиками – помидорчиками по случаю именин или других каких христианских торжеств. Но зато песни пелись от души, проникновенно и до самозабвения. Загнанные нуждой люди старались сплотиться и жить заботами друг друга. На первых порах очень помогали связи, которые имели руководители фирмы по старым местам своей трудовой деятельности.

Однако героические усилия наладить материальное производство и продвинуть новации в области техники не дают ожидаемых результатов. Заказчик линии по производству строительного кирпича бесследно исчезает. Предприятия, для которых была разработана прогрессивная технология очистки оборотных стоков, оказываются неплатежеспособными. Эффективное изобретение, позволяющее снизить в десять раз токсичность выхлопных газов отечественных автомобилей, не заинтересовало Управление защиты окружающей среды горисполкома. Выручают лишь коммерческие операции по поставкам предприятиям присадок и герметиков.

Схема реализации этих операций умиляет простотой и оригинальностью замысла. Под обязательства исполнителя обеспечить поставку в недельный срок заказчик производит предоплату. На следующий день с банковского счета фирмы – исполнителя переводится договорная сумма за товар по цене изготовителя, а разница остается на счете как доход исполнителя. Вечером того же дня в Киев или Донецк выезжает ударная бригада, которая в срок или досрочно через 3 – 4 дня доставляет необходимые заказчику материалы. Схема надежна, но не долговечна. Как только заказчик обнаруживает возможность получать товар непосредственно от изготовителя, солнце заходит.

В один из солнечных летних дней фирма получила крупный заказ на поставку присадок к топливу и маслам, которые производила одна киевская фирма под звучными названиями “Адизол” и “Золотой озерол”. Как обычно, на выполнение ответственных заказов выезжал коммерческий директор Станислав Иванович Коробец и его неизменная помощница Валя, которая заведовала материальной частью и всеми остальными хозяйственными нуждами фирмы. Люди они были без претензий, веселые и безотказные. Станислав Иванович был уже в летах, на жизнь никогда не жаловался, но с моложавой своей женой жил врозь на разных квартирах. Это накладывало определенный отпечаток на его взаимоотношения с женской половиной. Валя уже одной ногой переступила свой средний возраст, но сохраняла молодой задор и оптимизм. Их совместные поездки всегда были окружены всякими веселыми приключениями и озорными домыслами, которые они с охотой сами подогревали. У Станислава Ивановича был один возрастной недостаток, над которым он посмеивался сам и позволял потешаться другим. Дело было в том, что он многое забывал сделать.

В этот день он, как обычно, с утра прибыл на службу, оформил оплату в банке, тщательно проверил по списку, что нужно было сделать перед отъездом и какие документы взять. И после обеда отправился домой готовиться к отъезду. За ним увязался молодой сотрудник, который готовился самостоятельно выполнять такие поездки. Этот стажер своими назойливыми вопросами отвлекал коммерческого директора от основных предотъездных мероприятий и сыграл роковую роль в дальнейших событиях. Время прижимало. Станислав Иванович выдавил стажера за двери, схватил свой саквояж и помчался к киевскому поезду на станцию “Запорожье Малое”.

На станции “Хортица”, как и было договорено, в поезд подсела Валя. Она вихрем ворвалась в вагон и сходу защебетала:

- Добрый день, Станислав Иванович! Накрывайте стол. Я вот казанок закутала в шерстяной платок, приготовила вам горячей картошечки.

Станислав Иванович остолбенел, округлил глаза и трагически произнес: “Яйца!”

- Ну, вот, вы, как всегда, со своими шутками!

- Валя, я забыл на плите кастрюлю с яйцами. Они там где-то еще варятся!

Они бросились за помощью к начальнику поезда, но тот заявил, что связи у него нет, а на ближайшей станции Марганец слишком короткая стоянка. Так что надо ждать станцию Никополь. Лев по гороскопу Станислав Иванович рвал и метал, но до Никополя ничего предпринять не мог. Сердобольная Валя смотрела на него взглядом матери Терезы и не находила слов утешения. Картошка медленно остывала.

Наконец показался Никополь, и заскрипели тормоза. Станислав Иванович в сопровождении начальника поезда помчался к диспетчеру вокзала и после короткой схватки заполучил телефон. Он набрал номер главного бухгалтера Светы, которая имела привычку засыпать раньше курей, и попытался кратко изложить ей оперативную обстановку. Но она не желала врубаться и склонная к скабрезностям затянула:

- Станислав Иванович, какие могут быть яйца в столь поздний час?

- Света, слушай внимательно. Я звоню из Никополя. Я забыл на горящей плите кастрюлю с вареными яйцами. Ключ от квартиры у моей сестры Аси. Звони ей, и бегом спасайте квартиру!

Привыкшая к самостоятельным действиям Света не стала будить своего мужа, быстро созвонилась с Асей и назначила ей место встречи. И пустынная в этот поздний час торговая стометровка могла наблюдать необычную картину: впереди мчалась маленькая круглая женщина, а за ней старалась не отстать грузная под полтора центнера пожилая задыхающаяся от скорости крайне чем-то озабоченная напарница.

Когда они ворвались в подъезд, там уже хорошо пахло сероводородом. Квартира заполнялась черным тягучим дымом, а на плите на огне стояла совершенно сухая кастрюля, в которой покоились три черных обугленных яйца. Квартира была спасена.

Коммерческий директор провел в поезде тревожную ночь и по прибытии на киевский вокзал пулей бросился к телефонной будке. Позже Валя с гомерическим хохотом будет рассказывать, как она спотыкалась и не могла догнать шефа.

Эта веселая история во времена экономической стагнации обыгрывалась во многих вариациях и дала возможность причастным людям хорошо посмеяться.

Вскоре коллектив собрался на квартире Станислава Ивановича, чтобы отметить наступающий Новый год. В связи с положительными экономическими показателями был хороший стол. Женщины получили подарки. Звучали здравицы и добрые пожелания. Немного захмелев, пели мелодичные и душевные песни. И, наконец, Валя предложила:

- Ну-ка, Станислав Иванович, расскажите людям, как вы варили яйца!

Спектакль был разыгран в лицах при участии действительных участников событий и захмелевшей публики, допускавшей нескромные уточнения и реплики с мест. Участники событий чувствовали себя героями и старались наиболее выпукло отобразить комическую сторону происшедшего. На гребне творческих импровизаций родился стихотворный вариант, который породил новую волну веселья. Его решили назвать “Ария Станислава”.

Слезу роняю в “Адизоль” – не в песок.

Никто не знает, как мой путь одинок.

Живу без ласки, боль свою затая,

Всегда быть в маске – судьба моя!

Сижу за ширмой как последний сурок

И в командировках коротаю свой срок.

Тащу чемоданы, все на свете кляня,

И только Валя не забудет меня!

Будь проклят дважды тот зеленый вагон.

Бегу как заяц на пустынный перрон.

Спасайте яйца и чертог от огня,

Лишь только Света пожалеет меня!

Как больно сердцу – жестокий урок,

И не нагнуться – ослабить шнурок.

Душа страдает – слышу песнь соловья,

Лишь только Люба приголубит меня!

Я возвращаюсь – все за праздничный стол.

Налейте бокалы – я слезой окроплю

“Золотой озерол”.

После стихов, аплодисментов авторам и остатков юмора компания испытывает необходимость подкрепить силы духовные и физические. Звучат тосты, предвещающие конец веселого мероприятия. Задушевно и проникновенно исполняется “Прощай, любимый город”, и все вдруг в одночасье вспоминают, что им куда-то пора.

Гостеприимный хозяин провожает всех до городского транспорта. На тротуар выплескиваются остатки остроумия. Хулиганит Света: “ Станислав Иванович, берегите яйца!”

Пустеет стоянка транспорта. Все разъезжаются в разные стороны, чтобы вернуться к своим проблемам, своим застарелым радикулитам и геморроям, неустроенным детям и неуживчивым невесткам, своим неоплаченным счетам за коммунальные услуги, всеобщей неустроенности жизни.

Станислав Иванович медленно шагает через освещенную торговую стометровку в свою холостяцкую обитель, и в его душе царит какое-то просветление и одновременно опустошенность.

Вадим Сыромясский

Отец

Болезни и беды близких и дорогих нам людей – кара небесная

и тяжелый крест, который мы несем терпеливо и безропотно,

уповая лишь на божескую милость

Со своим отцом я встретился и познакомился, когда мне было двенадцать лет. В один из холодных мартовских дней сорок восьмого года он неожиданно появился в нашем доме. Приземистый, немного сутулый, с жесткой щетиной совершенно седых волос и нервными желваками на скулах его лица. Одет он был в какую-то сплошь серую одежду, и за плечами у него была матерчатая такая же серая котомка. Он возвращался в дом, который был когда-то его домом. Возвращался, отбыв от звонка до звонка десять лет поражения в правах, так и не зная за что.

Нужно отдать должное советской власти. Она не играла в азартные игры в амнистию и досрочное освобождение. Даже в самые критические для себя моменты она находила возможность оторвать от нужд фронта средства и людские ресурсы, чтобы содержать за решеткой своих оппонентов или даже подозреваемых в этом грехе ненадежных элементов.

И вот теперь, отбыв положенное, отец пытался занять свою жизненную нишу и наладить свой быт. Внешне родители вели себя сдержанно и достойно. Для отца освободили большую комнату, а вся наша большая семья разместилась в двух меньших комнатах. С отчимом они, можно сказать, почти подружились, часто после ужина сидели на крылечке, курили, и, видно, искали выход в этой не простой ситуации. Сама эта картина очень умиляла соседей и обитателей переулка. Первое время даже обедали вместе. Отец ходил на рыбалку и приносил достаточно много рыбы. Затем он брал инициативу в свои руки, потрошил рыбу и готовил “настоящую уху”. На попытку матери почистить пару картошек он громко возмущался:

- Какая может быть картошка? Это же будет уже не уха, а суп!

Он колдовал, вываривал мелочь, отцеживал, добавлял какие-то выверенные количества пшена, специй и под конец опускал туда отваренную отдельно крупную рыбу. Получалось действительно все очень вкусно и впервые в жизни. Я внимательно следил за каждым движением отца и вслушивался в его необычный для нас русский говор. Особенно мне нравилось смотреть, как он ловко ел мелких бычков. Он не вытаскивал, как обычно, костистый хребет рыбешки, а брал ее за голову, откусывал всю тушку и аппетитно хрустел, пережевывая ее вместе с косточками. Нужно отметить, что, несмотря на цингу и десять лет Заполярья, у него прекрасно сохранились зубы. Когда на это обращали внимание, он шутил и говорил, что все дело в том, что он в детстве много ел квашеной капусты.

Отец предпринял попытку восстановить свою семью. На что мать ответила категорично: возврата уже быть не может, у нее есть муж и от него двое малых детей. Он промолчал и к этой теме больше не возвращался. В связи с этим я вспоминаю его письма матери из заключения в предвоенные годы. Они читались в семье вслух, я фиксировал их в своей памяти и пытался осмыслить их содержание по мере своего возмужания. Отец писал, что надежды на его скорое возвращение нет, и убеждал свою молодую жену устраивать свою жизнь ради сохранения детей. Еще он сообщал, что ему ничего не надо, но, если есть возможность, прислать луку и чеснока, потому что они погибают от цинги. Такие посылки отправлялись. И вот теперь, возвратившись, он стал заложником собственных советов и не смог устоять от предложения, в реальность которого сам не верил. Мать предложила подумать о том, как сообща помочь двум его сыновьям стать на ноги. На это он ответил жестко и раздраженно:

- Я уже никому не собираюсь помогать! Кому смог, я уже помог. И мне тоже помогли.

Эта сгоряча высказанная позиция создала многолетнюю отчужденность сына Леонида, которому тяжело пришлось пробиваться в жизни.

Теперь вся его любовь и все его внимание доставалось мне, самому младшему его сыну. Я со скрытым восхищением наблюдал, как он, не в пример другим, энергично и виртуозно делает все, что попадает ему в руки: чинит свои китайские брюки и куртку, из множества мудреных грузиков, японских крючков, катушек и сменных поводков создает невиданные рыболовные снасти с длинными составными бамбуковыми удилищами, готовит себе разнообразную еду. Он берет меня на рыбалку, и по дороге мы ведем бесконечные и очень интересные беседы.

Однажды мы собрались на ночной лов сома в районе Вознесенской гидроэлектростанции, которую он десять лет назад строил, и еще хорошо помнил заповедные рыбные места. Целый день шла волнительная и оживленная подготовка. Готовились переметы на двадцать крючков, донные удочки с огромными остро заточенными крючками для сома. Для него же готовилась спецнаживка: жареные воробьи, каким-то образом пойманные отцом. Наше возбуждение передалось матери, которая когда-то была активным рыболовом. Она с улыбкой посматривала в сторону жареных воробьев, на что отец с жаром всем объяснял, что для сома первейшее дело – это лягушки и жареные воробьи.

После полудня на следующий день мы уже были на месте событий. Моему взору, привыкшему к низким степным берегам нашей реки, предстала действительно великолепная картина. Справа от нас река вырывалась из теснины крутых почти отвесных гранитных скал и широко разливалась на обширном усыпанном валунами и небольшими скалами пространстве. Еще ниже по течению находился перекат с каменистым песчаным дном. Струи воды на перекате хрустально сверкали на солнце и издавали нежный серебряный звон. У этого переката мы и расположили свой бивуак. Снарядили свои длинные удилища и до вечера на перекате ловили рыбу внахлыст. Занятие это азартное и очень увлекательное, так как за каждым забросом есть поклевка, и есть подсечка. Ловится в основном белая рыба – любительница чистой и быстрой воды. Попадалась также хрустальная рыбка с короткими усиками, которую отец называл маринкой. В общем, к вечеру мы были уже с рыбой.

Поужинав, мы снарядили снасти на сома и перемет с большим количеством крючков, на который отец возлагал какие-то особые надежды. Посидели на камнях и обсудили некоторые вопросы рыболовного искусства. Затем, когда ночь уже окончательно вступила в свои права, он соорудил мне в ложбинке постель, оставив себе какую-то легкую куртку. Я лег поудобней и сосредоточился на охвативших меня необыкновенных ощущениях. От земли шло еще дневное тепло, все вокруг было наполнено таинственными шорохами и приглушенным шепотом, звенел и потрескивал перекат. Опрокинутый надо мной огромный купол южного неба загадочно сверкал скоплением звезд и созвездий. Казалось, что кто-то огромный и непостижимый разместил их с тайным умыслом донести до нас определенную информацию, а мы никак не можем ее распознать. Мне казалось, что все эти разбросанные в определенной закономерности по небосклону точки, подобно точкам в книге Брайля несут информацию, которую нам еще предстоит познать. И еще мне казалось, что где-то там записана и моя судьба. Тепло моего ложа расслабляло, и разум охватывал сон. Я засыпал с ощущением чего-то большого и важного в моей жизни и чувством радости от присутствия рядом дорого мне человека.

В течение ночи отец несколько раз вставал и ходил проверять снасти. Я каждый раз открывал глаза и тут же снова засыпал. Как только начало сереть, и от реки потянуло прохладой, мы одновременно встали и отправились вместе проверять снасти. Наши аппетитные воробьи оказались нетронутыми, а на перемете болталось несколько рыбешек, не достойных нашего внимания.

На протяжении долгой обратной дороги отец рассказывает мне историю наших предков по его отцовской линии и о происхождении нашей фамилии. Испокон века они занимались кустарным производством и селились по профессиональному признаку в рабочих слободах. Жили они в северной российской глубинке. Наш пращур преуспевал в колесном деле и поэтому носил прозвище Колесникова. Его сын Степан организовал свое дело и положил начало объединению умельцев по выделке кож. Поэтому его уже кликали Сыромятником. У этого Степана была большая многодетная семья, и обедать они садились за большим круглым столом. Из города отец привозил голову сахара, которая подвешивалась на шнуре к потолочной балке. Когда приступали к чаепитию, каждый мог несколько раз лизнуть эту голову. Если кто-то это делал раньше старших, то получал по лбу. Как мы видим, наши предки умели почитать старших не в пример нынешнему поколению нигилистов и циников. Наш семейный клан в революционные годы уже носил официальную фамилию Сыромятниковых. Они теперь перебрались поближе к городу. В семье моего отца было четыре брата: два белых и два красных. Когда они оказывались одновременно в родительском доме, мать их прятала на чердаке и в подвале, чтобы они не перестрелялись в пылу революционной полемики.

Отец как-то обошел вопрос, как мы стали Сыромясскими. Об этом мне рассказывала мать. Когда отец был в польской эмиграции по делам партии социал-радикалов, ему выправили паспорт на польский манер. О своем участии в революционных событиях он ничего не сообщал, а я корректно об этом не спрашивал. Дело в том, что эта тема была запретной в нашем доме. С одной стороны это диктовалось мерой предосторожности, с другой, стараниями матери объединить всех своих детей вокруг единого нашего кормильца и воспитателя. Иногда в сердцах она могла мне сказать:

- Ну, и упертый ты, каким был твой батька! – и на этом разговор об отце заканчивался.

Во время наших долгих пешеходных странствий отец много рассказывал о своей лагерной жизни. Видно, ему нужно было выговориться, чтобы освободить память от теснивших ее воспоминаний. Иногда это принимало характер болезненного бреда или разговора с самим собой. С другой стороны, он старался построить свой рассказ так, чтобы последний был доступен его юному слушателю. А слушатель весьма успешно справлялся со своей миссией: молча, с широко раскрытыми глазами впитывал информацию и старался идти в ногу с человеком, привязанность к которому росла с каждым часом.

В состоянии глубокой отрешенности отец вспоминал ужасы и беспридел одесского следственного изолятора, где ни в чем не повинные люди, впервые попавшие в ловушку изощренного следствия, теряли свой человеческий облик и ради избавления от мук и в поисках собственного освобождения шли на самооговор, унижения, предательство. Потерявшие самообладание люди тянули за собой в бездну цепочку своих близких, друзей и просто знакомых. Затем неправый суд и жестокий приговор. Этап. Тайга, мороз, лесоповал. Массовая гибель заключенных от суровых условий, цинги и болезней. Бесчеловечность тюремной системы. Борьба людей за выживание. С особой горечью он говорил о судьбе женщин в заключении. О том, как они боролись между собой за право мыть полы в административных тюремных помещениях и там отдавались любому негодяю за кусок хлеба. В последнее время своего пребывания в заключении отец был привлечен к работе по приведению в порядок тюремной документации. Там он наткнулся на свое личное дело. В папке было две бумаги: приговор суда и письмо его первой жены, где она подтверждала его причастность к партии эсеров. Доноса соседа – железнодорожника, который фигурировал при следствии, почему-то не было.

Пройдет какое-то время, и видный русский писатель Александр Солженицын напишет свою нашумевшую книгу “Один день Ивана Денисовича”. Я буду ее читать, и мне будет казаться, что некоторые эпизоды он позаимствовал из того, что рассказывал мне отец. Но будет также видна и разница. Писатель подчинил свое повествование задаче нагнетания ненависти к конкретным ответственным за содеянное людям и преданию анафеме созданной ими системы. Мой отец рисовал картину трагедии и не осознавших ее истоки беззащитных людей. Писатель использовал факты надругательства над живыми людьми и нагнетал их страдания в своем повествовании с целью повергнуть своих политических противников. Непосредственный участник событий рисовал то, чему он оказался свидетелем, говорил о своих страданиях и муках окружающих его людей и оставлял слушателю право и возможность судить. В этом была разница.

Отца взяли летом тридцать седьмого года в чисто бытовой обстановке. По делам службы он остался ночевать на своей строящейся гидростанции и вернулся домой ранним утром следующего дня. Не застав свою молодую жену дома, он отправился на вокзал, где она в это время обычно стояла в очереди за хлебом. Там он застал свою жену в слезах. Она отлучилась из очереди, чтобы присмотреть своего годовалого ребенка, и теперь ее не принимали в очередь. Отец в сердцах произнес:

- Пойдем домой! Черт побери, работаешь тут день и ночь, а жену из очереди выбрасывают!

На следующей неделе в субботу он остался на станции порыбачить и в воскресенье на дежурной машине возвращался домой с огромным вырезубом. У ворот его, как всегда, встречала жена с сыном на руках. В это время к ним подошли двое в штатском и жестко распорядились:

- Следуйте за нами, вот ордер на арест. Жена пусть принесет завтра в управление госбезопасности полотенце и принадлежности.

В свидании с мужем в местном управлении, а затем и в областном отказали, и они расстались на долгих десять лет.

Теперь, возвратившись в свое разоренное гнездо и глотнув воздуха свободы, отец с присущей ему энергией искал пути возвращения к нормальной человеческой жизни. Он устроился на завод, а затем перешел на работу главным бухгалтером в дорожный ресторан. Вокруг него постоянно вращались какие-то люди. Появился постоянный приятель с необычно странной фамилией Карма. Он заходил за отцом до работы или после и, ожидая, преданно смотрел на него своими маленькими как у мышонка блестящими глазами. Иногда они выпивали стопочку – другую.

Этот самый Карма познакомил отца со своей соседкой по дому, проживающей в одиночестве Варварой Семеновной. Вскоре наш дом наполнился ее щебетанием и громким счастливым смехом.

- Алексей Степанович! – восклицала она, и в ее голосе можно было услышать: я хочу быть вашей, дорогой мой человек.

- Варвара Семеновна! – вторил ей отец, и в его голосе можно было услышать: вы мне очень по душе, сударыня.

Мать хорошо знала раньше эту женщину и в разговоре называла ее просто Варвара, всей интонацией давая понять, что она не видит в ней особых достоинств. Никто ничего не имел против нее, но всех как-то раздражала ее всесокрушающая инициатива. Она приходила вечером, шумно что-то делала по дому, готовила ужин и даже пыталась мыть мне в миске теплой водой ноги и угощать козьим молоком. Последнее меня тоже очень не устраивало. После ужина отец провожал ее в обитель ее одинокую. Все дело шло к тому, что на нашей территории рождается новая семейная ячейка.

Наконец папа и его новая пока подруга делают попытку убедить меня перейти к ним жить. После вечернего визита я возвращаюсь на свою законную половину дома и встречаю настороженный взгляд матери. Как-то нехорошо ухмыляясь, отчим говорит:

- Ну, и что, ты теперь будешь пить козье молоко? – и я вижу, как ему не хочется расставаться со мной, его постоянным собеседником.

В глубине души я понимаю, что тут и думать не о чем. Но все-таки мучаю себя, моделируя два предложенных мне жизненных пути. Затем принимаю решение и сообщаю его во время очередного похода отцу. Он воспринимает это спокойно и говорит:

- Ну, что же, ты уже достаточно взрослый и можешь сам выбирать, что для тебя будет лучше.

События развивались по ускоренному сценарию. Уже шли разговоры о скором переходе на постоянное жительство к отцу его избранницы. Они уже вынашивали планы перепланировки своей части дома и не посчитали нужным согласовать это с постоянно проживающими. Появление двух хозяек в доме предвещало грозу.

Но гром грянул с другой стороны. Где-то в первых числах марта, то есть, в годовщину возвращения отца, в утренний час мы обсуждали план на будущий выходной. Отец собирался на работу и на ходу давал мне какие-то указания. В это время отворилась дверь, и в комнату без стука и приветствия вошел капитан службы безопасности. Мы его знали в лицо. Он проживал на несколько домов выше по нашему переулку и обращал на себя внимание своей внешностью ярко выраженного брюнета и медленной и уверенной походкой американского шерифа. Точно также, с достоинством и широко расставляя ноги, ходила по переулку его дочь Ира, ярко цыганская внешность которой не оставляла меня равнодушным.

Капитан, не говоря ни слова, бросил выразительный взгляд на отца и прошел к старому затрапезному серванту. Он поочередно открывал дверцы и двумя пальцами брезгливо перелистывал документы и служебные бумаги хозяина. Формально это, очевидно, означало обыск. Через пару минут он поднял свои красивые цыганские глаза и вполголоса сказал:

- Собирайтесь и следуйте за мной.

Отец на какое-то мгновение окаменел, затем встрепенулся, подошел ко мне, положил руку мне на голову и спокойно сказал:

- Прощай, сынок, теперь мы с тобой больше не увидимся.

Его выслали на поселение в город Красноярск. Через год Варвара Семеновна продала свою хату и уехала к отцу. Там они бедствовали и пытались как-то обустроить свое жилье. Но вскоре наш старший брат ускоренно окончил Московский строительный институт и, отказавшись от московской прописки, взял направление на стройку коммунизма в городе Ангрен в Узбекистане при условии вызова туда отца. Его не остановили дружеские и официальные предупреждения об опасности такого шага. Но все сложилось благополучно. Отец переехал и пошел работать на строительстве последней в своей жизни электростанции. Они получили стандартный дом с небольшим фруктовым садом в живописном месте у подножия горы. Вдоль садовой ограды мирно журчал горной водою арык, навевая покой и умиротворение.

Однако судьбе покой не снился. Ввиду материальных затруднений, связанных с моим будущим обучением в институте, мать по совету недобрых людей посылает отцу запрос на алименты. Возмущенная другая сторона делегирует брата с задачей продажи части дома и выплаты за счет этого требуемых денег. Неправедный районный суд, возглавляемый советчицей, конечно не находит основания для удовлетворения иска. Мать, морально подавленная единственным в своей жизни крупным прегрешением, отказывается от своей претензии. Но мир в этой семье уже нарушен. А между нами, тремя братьями по отцовской линии, надолго поселится отчуждение.

Через какое-то время старший брат уедет на три года в Афганистан строить Джалалабадскую оросительную систему и оставит на присмотр старикам своего сына Олега. По возвращению он получит престижную работу в Ташкенте и, еще не успев обосноваться там, потеряет сына, который погибнет под колесами автомобиля.

Отец выйдет на пенсию и в 1958 году умрет от рака в возрасте семидесяти лет. В том же году мать получит извещение Николаевского областного суда о том, что уголовное дело Сыромясского Алексея Степановича прекращено из-за отсутствия состава преступления.

Пройдет еще много времени, которое лечит раны. Старшие мои братья возобновят переписку, которая закончится переездом Леонида в Ташкент в связи с необходимостью лечения шахтерского ревматизма в теплом и сухом климате. Со временем они займут весомые позиции в высотном строительстве и сооружении столичного метро. И настанет день, когда я прилечу по служебным делам в узбекскую столицу, и состоится наша долгожданная встреча.

Горячим солнечным утром мы с Всеволодом на машине отправились в Ангрен. Постояли у дома и арыка, где жил наш отец, а затем поднялись в гору, где на плоском погосте в чужой земле покоятся они вместе с внуком. Окружают их могилы скромные обелиски со славянскими именами строителей коммунизма, которые остались здесь навеки. Греет их жгучее южное солнце, и освежает постоянно прохладный ветер с гор.

Вечером мы собрались на семейный ужин. Пили за встречу и вели неспешный задушевный разговор о делах наших, необыкновенно корректно и целомудренно обходя острые моменты нашей прошлой жизни. Суетилась старенькая и согбенная Варвара Семеновна, неоднократно повторяя, как был бы рад отец видеть нас вместе. Всеволод принес магнитофон с записью голоса отца. Сильным и чуть надтреснутым голосом отец пел свою любимую песню:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

В его голосе слышалась глубокая тоска и солидарность с переживаниями этого неприкаянного бродяги, этого изгоя, которого не жалует судьба. Это был проникновенный рассказ человека, который на своем горьком опыте познал суровые реалии диких степей, и цену этому золоту, и тяжесть этой сумы на плечах.

Когда он закончил петь, в комнате воцарилась тишина. Каждый из нас переживал это внутри себя, и каждый видел по-своему, как этот бродяга берет лодку и о родине что-то поет. Затем мы, не сговариваясь, в три голоса негромко запели эту отцовскую песню. Леонид вел мелодию уверенным и жестким басом. Всеволод вторил мягким сдержанным баритоном, в котором слышалась мудрость жизни. Я как самый молодой брал верхние ноты неплохо поставленным тенором, и сквозь печаль у меня непроизвольно прорывался жизнеутверждающий мотив.

Присутствующие женщины не пели. Сдерживая слезы, они растроганно смотрели на нас, и на их лицах можно было прочесть одну и туже мысль: какие же они похожие и одновременно разные эти его сыновья.

Вадим Сыромясский

Хозяин реки

Мы приходим в этот мир, чтобы вскоре умереть.

Но до последнего мы должны совершить нечто,

достойное звания человека. Если это не состоялось,

так стоило ли приходить?

Серая предрассветная мгла рассеивается и светлеет, готовясь к встрече по-летнему яркого, горячего и самоуверенного солнца. Но город еще спит. По пустынной, усаженной акациями и шелковицами улице движется импозантного вида старик. Он шагает тяжело и уверенно, всей ступней опираясь о землю, подавшись корпусом вперед, отчего его узловатые натруженные руки как бы зависают и движутся впереди своего хозяина. Несколько суровое, застывшее, загорелое и благородное лицо украшают окладистая бабочкой белая борода и сильно поредевшая когда-то буйная шевелюра. Одет он в рубаху на выпуск, легкие холщовые брюки и кирзовые рабочие ботинки. Это спешит на рыбалку достопримечательность города и герой Цусимского сражения дед Кочуржинский. Рядом с ним молодо пружинисто и уверенно шагает юноша лет пятнадцати. Если присмотреться со стороны, то можно заметить, что в его походке и жестикуляции есть много от стариковского. Незнакомые люди думают, что это внук, но на самом деле это его сын, поздний и последний его любимец. Они идут на рыбалку, чтобы поддержать материально свое многочисленное семейство.

Не сбавляя шага, они преодолевают широкий пустырь, венчающий пригород, и выходят на бесконечно длинную улицу, проходящую вдоль края обрывистого речного берега. Там, где между домами высвечивается разрыв, означающий спуск на край городского пляжа, они останавливаются и стучат удилищем в левые ворота.

- Ваня, открой, хозяин реки пожаловал, – приятным благожелательным голосом говорит женщина из глубины дома. Заспанный Ваня выносит из сарая лодочные принадлежности: тяжелые весла, якорь с цепью, черпалку.

Они берут все это с собой и по крутому спуску сходят вниз к воде, где привязаны лодки рыбаков. Тяжелые деревянные плоскодонки, просмолены и проконопачены еще ранней весной и готовы к эксплуатации на весь летний период. Они не протекают, но стараниями диких пляжников стоят наполовину заполненные водой. Когда все уже готово к отплытию, сын, подражая интонациям отца, говорит:

- Александр Захарыч, давай я сяду на весла!

- Нет, сынок. Солнце уже высоко, давай я с божьей помощью.

Он садится на весла и короткими сильными гребками профессионального матроса выводит лодку на середину реки и устремляет ее против течения. Мерно звякают уключины, и гулко вторят им удары весел по воде, как будто кто-то включил речные куранты. Засуетились рыбачки на берегу: хозяин реки уже проследовал, а у них еще не все готово. Группа девчат с сапками не хочет идти на паром и ждет оказию. Задорная дивчина кричит во всю силу своих молодых легких:

- Деда, возьми меня на тот берег!

Дед улыбается в бороду: эх, взял бы я тебя милая, да годы не пускают.

- Мы торопимся и не можем вас взять, – вступает в разговор польщенный вниманием молодой.

- А я с тобою не поеду! – раззадоривает молодица.

- Ну, что получил? – весело смеется старик.

Впереди в узком месте реки показался паром. Сейчас он с группой людей собирался причалить к правому берегу, а потом вернуться и забрать автомобиль и оставшихся людей на левом берегу. Чтобы проскочить под канатом, когда он будет в натянутом состоянии, нужно было поторопиться, и старик налег на весла.

- Привет, Захарыч, смотри, не протарань мне посудину!

- Все будет нормально, главное, ты не лезь мне под колеса!

При деловых рекомендациях с правого и левого берега старик благополучно преодолевает препятствие и выгребает на широкую воду. После парома река широко разливается по равнине, до самых холмов вдалеке образуя плавни и заливные луга. Отмели чередуются с глубокими песчаными лагунами, в которых обитает добротный бугский бычок.

Они прибыли к месту ловли первыми, и это обстоятельство радует старика. Он с удовольствием выбирает место якорной стоянки, подгребает несколько выше против течения, и пока якорь опускается на дно, лодка попадает в намеченную точку. Забрасываются удочки, сразу же начинается активный клев. Они поочередно вытаскивают трепещуюся и сверкающую на солнце рыбу, каждый из них весь поглощен процессом, и им не до разговоров. Правда, госпожа Удача отдает предпочтение опыту. Несмотря на абсолютно идентичные условия, старик чаще таскает крупного бычка или дубли. Он сочувственно что-то советует сыну, но ситуация не меняется.

Постепенно прибывают другие лодки, они приветствуют хозяина реки и советуются, где им лучше бросить якорь. Дед, шутя, выговаривает им за опоздание и доброжелательно советует, как это лучше сделать. Где-то за полчаса собирается целая эскадра плоскодонок, и окружающий эфир наполняется шорохами, вздохами и стенаниями, как будто все эти люди занялись сексом. Иногда эту идиллию омрачают нецензурные умозаключения. Это означает, что крупный бычок вернулся в среду обитания, или туда же последовала вся снасть.

К полудню клев прекращается, и напряжение сбрасывается. Рыбаки разворачивают свои пакеты и начинают обедать. Старик разворачивает на корме любовно упакованный его женой набор: порезанный хлеб, сало, яйца вкрутую, зеленый лук и на закуску порезанная на уголок молдавская плачинта с тыквой. Они жуют, довольные жизнью, друг другом, хорошим уловом, теплым солнечным днем и благодарные своей заботливой матери.

По традиции час отводится на перекур. Молодой не курит. Он садится верхом на нос лодки, опускает ноги в воду, плещется и своими темными дальнозоркими глазами наблюдает, как на двух дальних холмах, сплошь покрытых цветущими маками, гуляет ветер. Картина выглядит необычной и удивительной, потому что по странному стечению обстоятельств один холм покрыт красными маками, а второй ярко желтыми. При каждом порыве ветра упругая волна пригибает красные цветы, а затем как бы подпрыгивает и весело бежит по желтому полю. Парень, не отрываясь, долго смотрит на это чудо, и мысленно пытается представить себе картины своего ближайшего светлого будущего. А еще его душа теплеет, когда он вспоминает эту озорную сероглазую девчушку, у которой возникают две ямочки на щеках, когда она задорно смеется и растягивает слова с длинным русским “о”. Она с военными родителями прибыла с Курил в конце прошлого учебного года, и ее посадили на свободное место на задней парте.

Старик как обычно, полулежа, устроился на корме, свернул цигарку и расслабился. Он неподвижно смотрит на бегущие от борта лодки небольшие волны, и по всему видно, что мысли его сейчас где-то очень и очень далеко. Возможно, он видит в этих волнах своих друзей – товарищей, покидающих их легендарный крейсер “Дмитрий Донской”, который через минуту – другую скроется в пучине морской. Тех, кто держался на плаву, подбирали японские катера и доставляли на их военный корабль в качестве военнопленных. Год в японском плену, затем Порт Артур и возвращение на родину. Нет, он не в претензии к японцам, к русским пленным они относились нормально и кормили хорошо. А что еще нужно русскому, кроме доброго отношения да хороших харчей!

А может, в его сердце еще не остыла обида на родную власть, которая его с пристрастием допрашивала, почему работал на паровозе во время оккупации. А что было делать? Как можно было содержать семью из пяти своих детей и трех внуков? Все это вынес на своих плечах старик!

А уж совсем худо стало в голодные сорок седьмой и сорок восьмой годы. Дети начали пухнуть от голода, особенно младшие. Тогда он достал свое старое охотничье ружье, собрал кое-как боеприпас и отправился ранним утром туда, где собирались стаи ворон. Здесь можно было снять птицу с первого патрона. Из этих несъедобных птиц приспособились варить бульон. Он был черный и отдавал неприятным запахом. Зато позволял сохранить жизненные силы детей.

Однажды, возвращаясь ранним утром с дежурства, он увидел на краю дороги падшую лошадь. Остановился, опустил на землю тяжелый железнодорожный сундучок, в котором обычно был ужин, а на обратном пути немного угля для домашней топки. Постоял в нерешительности, потом достал свой финский нож и отрезал большой кусок мякоти. С сожалением выбросил уголек и заполнил сундук мясом. Домашним он поведал легенду о том, что ему удалось выгодно обменять уголь на говядину.

Внезапно старик встрепенулся, затуманенный взгляд его прояснился, и на лице заиграл привычный озорной прищур.

- Ну, что, сынок, продолжим наше благое дело?

Они заново расставили снасти и продолжили лов уже в замедленном послеобеденном темпе. Время от времени удилище вздрагивало, и на свет божий извлекалась очередная жертва неосмотрительности. В промежутке между поклевкой они вели неспешную беседу, связанную с их житейскими проблемами. Сегодня они должны вернуться раньше обычного. Впервые за последние годы вечером их семья соберется в полном составе. Приехали из столицы две замужние дочери, отменила вечерние встречи молодежь.

Воодушевленный ожиданием этого события старик шутил, суетился и поторапливал самого себя. На обратном пути он сидел на корме и корректировал действия сына на веслах:

- Полный вперед! Чуть право руля! Табань, табань левым веслом и заворачивай на край пляжа, не теряя скорости! Молодец!

Быстро собрав принадлежности, они двинулись вдоль берега к своему крутому подъему. Проходя мимо компании девушек, которые с интересом смотрели им в след, старик зажал в своих крепких зубах кончик извивающегося земляного червя и сделал выпад в их сторону, раскрыв объятия. Со смехом и визгом компания разбежалась во все стороны.

- Ох, деда, накажем мы вас по всей строгости за такое поведение, – пыталась дерзить чернявая обитательница верхней улицы.

Поздно вечером, как в былые времена, в тесной двадцатиметровой квартире родителей собралась вся их семья. Вкусно пахло жареными бычками, каким-то домашним печением, в узкой кухоньке – прихожей что-то еще дожаривалось на горячей печке. Уже подняли тосты за встречу, и квартира наполнилась шумом общения. На старом затрапезном диване восседал старик рядом со своей дородной сверкающей молодыми глазами и чуть-чуть сдавшей в последнее время Катенькой. Он держал в руках гитару, под которую они только что спели несколько старых задушевных песен. Стоик по жизни, матрос с героическим прошлым, ветеран – паровозник, хозяин реки он расслабился от выпитого хмельного, радости встречи и со слезами на глазах растроганно смотрел на всех своих выросших и таких добротных ребят. В углу как всегда расположилась старшая дочь Валентина со своими тремя чернявыми внуками, выросшими без отца. Рядом солнечная, единственная в семье светлая, интеллигентная Рая. Добротная, в мать, черноглазая Клава. И два плотных по-отцовски чуть сутуловатых сына.

Не вытирая слез, дед смотрел на эту свою гвардию и про себя шептал:

- Мы победили невзгоды! Мы выжили, ребята, слава Всевышнему!

В порыве чувств старик раскрыл своим детям многолетнюю тайну с падшей лошадью. И никто его не упрекнул, и никому не стало при этом плохо. Они были признательны своему самоотверженному отцу. А дочери никак не могли успокоиться:

- Папа, как ты мог, столько лет отягощать душу этой страшной тайной?

На утро все разбежались поучаствовать в Первомайской демонстрации. По многолетней традиции на демонстрацию дед ходил один. Он долго и тщательно наводил красоту: брился, расчесывал свою шикарную бороду и подправлял черные, не седеющие брови. Затем надел новую подаренную дочерьми рубаху, форменный всегда новый костюм железнодорожника и взял в руки сучковатую собственного изготовления трость. Рукоятка этой трости была выполнена в виде тщательно отполированной большой фиги.

Опираясь на свою трость, он шел по тротуару, а шагающие по проезжей части в колонне железнодорожники громко приветствовали его:

- Привет, Захарыч! Слава паровозному ветерану!

- Привет, привет, ребята! Слава, – бормотал он про себя и показывал им свою трость.

Вадим Сыромясский

Дважды герой

“Самое странное в чудесах то, что они случаются”. Г. Честертон

С лета сорок пятого года началась массовая демобилизация, и поезда московского направления, следующие из Одессы, были заполнены молодой и жизнерадостной массой возвращающихся домой победителей.

Стоянка поездов на узловой станции Вознесенск составляла 30 минут, и это обстоятельство способствовало бурному развитию овощного базара на привокзальной площади. Или, как говорили местные жители “базарчика”, оставляя приоритет за большим районным рынком. По потокам жителей этого провинциального города, ручьями сбегавшими к приходу каждого поезда, можно было проверять часы. В 11-30 приходил московский поезд, в 14-00 – ростовский и так далее. И подобно приливу и отливу большое число людей, нагруженных дарами садов и огородов, а также произведениями собственного кулинарного искусства, заполняли территорию привокзального рынка, а мобильные их подразделения брали в осаду вокзал и весь перрон. Постепенно это изначально коммерческое мероприятие превратилось в некий культурный форум. К приходу поездов, особенно вечерних, на вокзал устремлялась прилично одетая молодежь, не определившиеся в жизни яркие дамы, строго обмундированные служители железнодорожного ведомства, степенные ветераны, желающие поглядеть на суету жизни и пропустить рюмку в кругу приятелей. По красочности и оживлению это событие могло соперничать с Сорочинской ярмаркой, но по регламенту было ближе к блиц – турниру, где каждый располагал тридцатью минутами поездной суеты для реализации своих замыслов.

С какой-то необъяснимой никогда не увядающей торжественностью на большой скорости поезд прибывал на вокзал, приветственно свистел и угнетающе скрипел тормозами. Дружно открывались двери вагонов, и как в детских автоматах в них одновременно появлялись обмундированные, при погончиках, проводницы. И следом на перрон вытекала масса оживленных, кое-как одетых пассажиров, желающих пополнить свои запасы съестного и кипяченой воды. В мгновение ока они рассасывались по ларькам, ресторанам и заполняли “базарчик”. Молодые, истосковавшиеся по домашнему ребята набрасывались на огурчики – помидорчики, пили свежую с золотистой корочкой ряженку и подслащенное медом теплое молоко, брали в дорогу лоснящиеся от масла плачинты, домашнюю колбаску и вареные яйца. Нетерпеливые выстроились в цепочку за пивом и водкой. Люди посолиднее и очевидно при деньгах просочились в ресторан и торопливо вкушают от цивилизации, тревожно поглядывая то на местных сирен, то на большие окна ресторана, где еще были видны вагоны их поезда.

Предупреждения станционного радио остаются не услышанными. И только когда зашипит отпущенная тормозная система, поезд как огромный пылесос засосет всю эту массу покупателей вместе с их покупками. А все оставшиеся на перроне будут с грустью смотреть на удаляющийся последний вагон и недоуменно спрашивать самого себя: что же это было минуту назад? Базар подсчитывает доходы и потери и на время замирает в ожидании следующего поезда.

Оживленно и всенародно обсуждаются происшествия и курьезы рынка. Шустрые ростовские ребята расплатились с подслеповатой старушкой рисованными советскими деньгами. Молодой светловолосый солдатик заглотил баночку ряженки и только после этого вспомнил, что деньги у него иссякли. Огромная и крикливая как гусыня баба Марийка перекатывалась на своих коротких ногах по переулку и взывала его обитателей в свидетели своему горю. Она соблазнилась и купила у компании молодых босяков по дешевке две банки американской тушенки. Теперь она потрясала этими банками, которые предательски стучали содержимым, и взывала к силам небесным. Знатоки утверждали, что внутри галька с черноморского побережья. Женщины переулка, которые недолюбливали бабу за ее жадность и острый язык, сдержанно отводили глаза и не расходовали себя на взрывы сочувствия. Мужики с деловым видом исследовали банки, и пришли к единодушному заключению: работа по укупорке и пропайке выполнена на высоком профессиональном уровне. Бедной бабе Марийке оставалось взывать к самому богу, но он в это время видно тоже был занят более важными делами.

В один прекрасный теплый летний день московский поезд прибыл без опоздания, без нарушения регламента свершился еще один цикл рыночной экономики. В результате сложившейся конъюнктуры в карманах нарождающегося советского среднего класса осела определенная денежная масса, грубо искажающая исповедуемую государством концепцию “равной оплаты за равный труд”. Точно по расписанию локомотив дал прощальный свисток, и определенный объем местной продукции покатил за пределы республики. По переулку прошествовала группа прибывших пассажиров. Чередой разошлись по домам торгующие люди с остатками нереализованной продукции. И, наконец, неторопливо с достоинством академика прошагал к себе наверх серб Вуятович с большими корзинами своего, рассчитанного на все поезда, качественного молочного товара.

И в этот самый момент к калитке нашего дома подошел рослый светловолосый мужчина и деликатно постучал. Одет он был в офицерскую летную форму, но без головного убора. На груди у него был закреплен большой блок орденских планок, расшифровать которые мог бы только большой военный специалист.

Мать несмело приблизилась к калитке и спросила, в чем дело?

- Понимаете, я отстал от московского поезда. Зашел в ресторан выпить пива и не заметил, как поезд ушел.

- Ай, ай, какая беда, – запричитала мама. И как же теперь быть? Вещи, конечно, остались в вагоне?

- Да, вещи, к сожалению, уехали. И документы, и ордена, и награды. Но ничего страшного, их встретит в Москве моя сестра. Я ей уже позвонил. Хозяюшка, можно, я у вас немного передохну и приду в себя?

- Конечно, конечно! Проходите в дом.

Гость расположился за столом у абажура на бабушкиной половине дома. Он пил чай и не спешно рассказывал о себе. Он служил в истребительной авиации. Полковник. Дважды Герой Советского Союза. Первую Звезду получил под Берлином, вторую – в японской кампании. Весь изранен. В подтверждение он закатывал рукав своего кителя и показывал, как под кожей сидят еще не извлеченные пули. Я вместе с взрослыми осторожно приблизился к его рукам, но щупать пули не решился. Их хорошо было видно на глаз в форме продолговатых бугров на теле. Еще он говорил о том, как его самолет сбили японцы. При этом он получил травму головы. На не естественно бледном лбу выше правой брови действительно виднелся провал, по краям которого выпирала кость. Во время рассказа лицо его искажала гримаса боли и страдания. Он сказал о том, что к вечеру у него обостряется болезненное состояние, для устранения которого нужно принимать меры. Из бокового кармана достал коробку типа портсигара для папирос и, щелкнув запором, открыл ее.

Морфий, – обречено выдохнула мать и выразительно посмотрела в сторону бабушки.

Он, не спеша, заполнил шприц, смазал руку и ввел иглу себе в вену. Глаза его стекленели, и взгляд терял осмысленность. Но рассказ свой он не прерывал, хотя речь все больше становилась похожей на бред. Он отдавал кому-то команды, пикировал и маневрировал, предостерегал от захода японца слева, стонал от ранений и боли.

- Что же нам теперь делать? – сокрушалась мать.

- Как что? – спокойно парировала бабушка. – Не выгонишь, ты же видишь, в каком он состоянии!

- Вам постелить на ночь? – робко предложила мать.

- Да, пожалуй, уже поздно.

На утро он проснулся рано, привел себя в порядок и принял предложенный ему завтрак. Затем он поинтересовался, где в этом городе находится центральная аптека. Этот вопрос особенно взволновал мать, так как уже неделю ее младшая дочь металась в жару от сильнейшего приступа ангины. Она не смело попросила помочь реализовать выписанные врачом и возвращенные аптекой рецепты.

- Обязательно поможем, – уверенно заявил наш герой и отправился в город.

К полудню он вернулся с большим пакетом медикаментов, среди которых были его наркотики и дефицитный в те времена красный сульфидин. Вечером у ребенка была уже нормальная температура, и счастливая мать смотрела на нашего благодетеля благодарным взглядом и не знала, чем еще ему можно угодить.

За ужином он сообщил, что ему необходимо подождать, пока его московская сестра передаст через проводников московского поезда его документы и деньги на обратный проезд. А пока эта операция задерживалась, он, как это стало обычным, вставал рано, приводил себя в порядок и отправлялся по всяким высоким городским инстанциям. К обеду он возвращался с разными подношениями от благодарных герою жителей районной столицы: дефицитных продуктов питания и даже редких в те времена детских распашонок. Однажды его коллега герой труда председатель гремевшего на всю страну совхоза преподнес ему два огромных золотистых карпа, выращенных в совхозном водоеме.

Моя мать, не склонная к посиделкам и целиком посвятившая себя своим детям, делилась о возникших в нашем доме проблемах только с самыми близкими людьми. Однако информация расползалась с невероятной быстротой, и вся общественность переулка уже находилась в крайнем напряжении, анализируя мельчайшие подробности, исходившие от нашего двора.

Наша деловая тетушка Елена, муж которой числился в первых строках районной табели о рангах, поначалу отнеслась к событию в нашем доме довольно скептически и говорила, что ей не нравятся эти фокусы. Но когда ее номенклатурный муж принес известие, что нашему постояльцу на среду назначил встречу первый секретарь горкома, она резко изменила ориентацию и давала понять, что она была бы не против познакомиться с ним лично. Закавыка состояла в том, что для встречи именитых гостей города, номенклатура устраивала пирушки в теткином доме, подальше от лишних глаз и под предлогом отведать каких-то необыкновенных тортов “Наполеон”. И теперь проглядывалась перспектива знакомства с героем в непринужденной обстановке.

После встречи с первым секретарем наш гость пришел озабоченный и попросил у меня блокнот. В этот блокнот он что-то записывал и, судя по выражению лица, напряженно анализировал. Во второй половине дня к нему явились какие-то женщины, он их внимательно выслушивал и что-то фиксировал в своем блокноте. На вопросительный взгляд матери он объяснил, что его сестра работает в Московском центральном универмаге и готова оказать помощь в приобретении по льготной цене дефицитных в то время ковров. Теперь, когда по одному стали прибывать некоторые зажиточные обитатели переулка, цель их визита уже не составляла тайны. Бабушка и мама недоверчиво переглядывались друг с другом, но на фоне массового воодушевления тоже не устояли. Конечно, их финансовый рейтинг еще не позволял мечтать о коврах, и они сделали скромный заказ на дефицитные гречку и сахар. Мать сбегала к своей начальнице по бухгалтерии и взяла кредит под небольшие проценты. К вечеру, незадолго до приема морфия, явилась тетушка Елена. Они долго и задушевно о чем-то беседовали, и, судя по тому, как часто гость брался за ручку, заказ был солидным как по сумме, так и в номенклатуре.

За вечерним чаем наш гость и благодетель говорил о том, что он постарается как можно быстрее вернуться из столицы, и продолжит свою работу с местными властями.

На утро он позавтракал, не спеша, сложил в пакет свои медикаменты, блокнот и перевязанную шпагатом пачку денег. Затем он, по-английски не прощаясь, ушел на вокзал к московскому поезду.

В нашем провинциальном городе его еще долго вспоминали как загадочную личность и как дважды героя.

P.S. Как звали и где установлен бюст нашего героя мы не можем сообщить, так как сами этого не знаем.

Литерный поезд

“Горе должно высекать искры, а не источать влагу”. Айрис Мердок

Один раз в неделю на станцию прибывал литерный ростовский поезд. От обычного он отличался тем, что в хвосте у него были прицеплены два пассажирских вагона, оборудованные для перевозки заключенных. На окнах этих вагонов были прилажены решетки из металлических прутьев, через окна можно было увидеть, что все купе тоже были зарешечены такими же прутьями. С первого взгляда можно было подумать, что это передвижной зверинец. Соединяющий вагоны тамбур был таким же образом зарешечен.

Когда состав останавливался, тюремные вагоны оказывались за пределами станционной посадочной площадки и располагались напротив спортивной площадки привокзального парка. Сразу после остановки вокруг вагонов занимал свои места взвод оцепления местных внутренних войск.

Толпа прибывших из района родственников заключенных, а также любопытствующих граждан, теснилась в пределах спортплощадки, соблюдая дистанцию от оцепления. Одни надеялись увидеть знакомый силуэт при перемещении заключенных внутри вагона и пытались захватить удобную позицию для наблюдения Другие пришли попрощаться с теми, кого сегодня будут отправлять из местной тюрьмы. Иные оказались невольными свидетелями происходящего события. У многих в руках были небольшие свертки и узелки, которые они надеялись чудом передать своим близким. Но практически это удастся очень немногим.

Лязгнули затворы, открылась дверь одного из вагонов, и на ступеньках появился офицер – распорядитель мероприятия. На крайних площадках вагонов заняли свои места солдатики – узбеки из дорожной охраны, вышколенные служаки в добротном обмундировании с чистыми подворотничками и надраенными сапогами. Прижимая свои блестящие автоматы, они пытались изобразить отрешенность от всего происходящего и одновременно свою неприступность. Но временами они поднимали блестящие как у скворцов на ветках темные раскосые глаза и с интересом поглядывали в сторону волнующейся толпы. Их торжествующая молодость, ухоженность и беззаботность воспринимались как-то вызывающе противоестественно на фоне всеобщей угнетенности и безнадежности.

Задним ходом к вагонам подъехал черный ворон, из него высадили группу осужденных. Они сгруппировались в тесный круг, который взяли под ружье охранники. В подготовленной к отправке группе была преимущественно молодежь, и, несмотря на всю безнадежность их ближайшего будущего, на их лицах не видно было ни раскаяния, ни обреченности. Их вызывали по одному. Названный со своим узелком бежал трусцой до ступенек вагона, и как только он скрывался за дверью, вызывали следующего. В толпе раздались причитания и рыдания матерей. Громко выкрикивал и буянил находящийся среди людей умалишенный, но на него не обращали внимания ни охрана, ни окружающие. Это был прилично одетый, плотно сложенный моложавый мужчина, которого можно было принять за учителя, агронома или колхозного бухгалтера. Вся его внешность говорила о том, что еще недавно он был нормальным здоровым человеком.

Машина исправительной системы работала четко и неумолимо. Через щель в тамбуре, соединяющем два вагона, было видно, как бегают с бумагами из одного вагона в другой люди в офицерской форме – это поездная бригада принимала по акту от отправителя его живой груз. Наконец, все формальности были окончены, шумно закрылись двери вагонов, лязгнули запоры, и отошло в сторону оцепление. И в самый последний момент в окне вагона мелькнул профиль кого-то из одесских заключенных, которого узнали терпеливо ожидающие этого момента родственники. Толпа непроизвольно подалась к вагону, но поезд уже отходил от перрона, и все, кому не повезло, обречено и обескуражено смотрели ему в след.

После некоторого замешательства люди спохватились и торопливой массой потянулись через аллею станционного парка в город к своим отходящим автобусам. Толпа обтекала бегущего с ними сумасшедшего. Возбужденный общим оживлением он орал, ужасно выл от боли, размахивал кулаками и громовым речитативом кого-то проклинал и от чего-то предостерегал. Но жалкие со своими узелками и передачами, обиженные и озлобленные на все на свете люди уже были не способны видеть чужую беду.

Вадим Сыромясский

Кисло-водский роман

Любовь – клинический случай. Это болезнь на уровне подсознания.

У многих она проходит легко как ветрянка или насморк. У людей

эмоциональных и глубоко чувствующих это тяжелый недуг, который

при осложнениях оставляет рубцы и незаживающие раны.

При благоприятном течении к зрелому возрасту болезнь плавно

переходит в вялотекущий абсцесс сознания, который доставляет

человеку радость и приятные воспоминания.

Преодолев тяжелую и затяжную болезнь, я снова почувствовал возможность радоваться жизни, и меня неудержимо тянуло к красотам неповторимой Кисловодской долины. Мой шеф, который предпочитал, чтобы его ближайшие помощники уходили в отпуск одновременно с ним, не выдержал осады и подписал мое заявление.

Вместе с тем он отказал в этом моему коллеге, начальнику производства, который по своим общественным связям уже добыл себе путевку в престижный санаторий имени Орджоникидзе. Благодаря такому стечению обстоятельств я заполучил путевку, о которой можно было только мечтать.

Неожиданно все складывалось наилучшим образом. После серии следующих друг за другом нравственных и физических испытаний судьба решила отдохнуть на мне и подарила небольшой праздник жизни. Воодушевленный и воспрянувший духом я рисовал себе картину уединения и общения с осенней кавказкой природой, испытывал чувство признательности к уберегшим меня от ножа врачам, а также бесконечной благодарности моей жене, самоотверженно вытащившей меня из ужасной западни.

Солнечным и светлым октябрьским днем я прибыл к месту отдохновения души. Санаторий находился в самом высоком и живописном месте кисловодского парка. Все здесь говорило о высоком статусе и неординарности заведения. Устремленное в небо здание главного корпуса в архитектурном стиле торжествующего социализма, высокие потолки холлов и вестибюлей, гулкие и пустынные коридоры, чопорные и напоминающие палубу корабля столовые. Ухоженная, подстриженная и вычищенная до блеска территория. Закрытые для публики спецкорпуса для нерядовых представителей общества: членов правительства, космонавтов и членов их семей. На крыше одного из корпусов за высокой изгородью обустроена площадка для отдыха, где изолированные от общества люди загорали в шезлонгах и как-то замедленно перемещались. В потоке движущихся на терренкуры отдыхающих можно услышать разные, не всегда лицеприятные, суждения об отшельниках. Мне это тоже напоминало содержание в свободной вольере медведей в Берлинском зоопарке, и где-то в глубине души теплилось сочувствие к этим ограниченным в свободе людям. Гордостью каждого отдыхающего являлась возможность пройтись по тропе Косыгина. От главного корпуса уходили три дороги, которые каждый отдыхающий волен был избирать по своему усмотрению. Главная дорога вела в лесопарк к аллеям и терренкурам, в Долину Роз и дальше вверх и вверх до Олимпийского комплекса. Вторая дорога резко опускалась в центральную зону отдыха, где располагались основные санатории города, торговые и культурные заведения. Именно здесь находилась главная аллея, где в свободное от процедур время курортники имели возможность примериться друг к другу. Третья дорога головокружительным серпантином спускалась в жилую часть Кисловодска.

Таков был внешний антураж того, что мне предоставлялось на ближайшие двадцать четыре дня. Обходительная женщина администратор определила мне место в номере на двоих в глухом коридоре на первом этаже. И, слава ей и хвала, забыла о моем существовании на предстоящие десять дней, таким образом подарив мне вожделенное одиночество. Сосед по столу также не докучал мне своим участием. Он целиком был поглощен какими-то своими делами и иногда игнорировал обед. Как правило, к обеду к нему приезжал на автомобиле “Волга” приятель, директор кубанского конезавода. Он привозил разные мясные и рыбные деликатесы и выпивку. И, пренебрегая великим русским обычаем пить на троих, они соблюдали предосторожность и потребляли это все вдвоем, к великому моему удовлетворению. За трапезой они вели бесконечный разговор о посещении конезавода дочерью Брежнева со свитой столичных и местных корреспондентов. Директор конезавода смаковал подробности и, многозначительно подмигивая в мою сторону, говорил, что Галина хорошо знает толк в лошадях и корреспондентах. Мол, на кого положит взгляд, тому уже не отвертеться. Тема эта к тому времени была значительно заезженной и не вызывала особого интереса. Только глядя на эту парочку, я вспоминал некрасовское:

“Люди холопского звания

Сущие псы иногда”.

Незабываемо приятное впечатление оставило общение с ведущим врачом. По-матерински мягкая и внимательная женщина перечитала мою медицинскую карту, поинтересовалась, чем болел и как лечился, долго и подробно исследовала мой еще не изношенный организм. Посоветовала, как лучше использовать возможности курорта и как лучше питаться: главное, радуйтесь, дышите полной грудью и слушайте себя. Посетовала на тяжелую экологическую обстановку в промышленном районе моего проживания. Оказалось, что во время войны она работала в военном госпитале в нашем городе. Шутя, я заметил, что живущие под этим солнцем, наверное, самые здоровые люди. Она в ответ огорченно усмехнулась и сообщила, что именно здесь самый высокий процент хронических заболеваний. Лечебный эффект кисловодской чистой, но разряженной и бедной кислородом атмосферы, в том, что у человека как у выброшенной на берег рыбы мобилизуются защитные функции на короткое время лечения. Постоянное же пребывание в условиях кислородного голодания истощает организм и вызывает хронические заболевания. Поблагодарив доктора за советы, я уходил преисполненный намерениями самого решительного свойства.

В своем санатории я обнаружил прекрасную библиотеку и с жадностью набросился на то, до чего у меня не доходили руки дома. Подобрал я себе на предстоящие три недели книги по истории науки, поэзию и короткую прозу. Было вдохновение, шла рифма, и рождались не самые плохие в моей практике стихи, философские умозаключения и эссе. Кроме того, вырисовывалась теория волновых процессов в деформируемых твердых телах.

Поднимаясь рано утром, я устремлялся на ближайшую горку делать дыхательную гимнастику. Затем завтрак и главное дело кисловодского исцеления – пеший поход по долинам и по взгорьям. В своем гордом одиночестве я старался посетить старые приглянувшиеся мне места, особенно глухие аллеи, закоулки и тупики. Долина Роз в этот раз показалась мне какой-то печальной и заброшенной. Неухоженные кусты никли и подсыхали, а увядающие цветы беспомощно клонились к земле и увядали, как бы предчувствуя грядущие неурядицы в жизни людей. Уже чувствовалась запущенность во всем этом большом хозяйстве, не работала подвесная дорога, замирал общепит. По знакомой тропинке я зашел на хозяйственную территорию парка и собрал в пакет ягод боярышника, терна и шиповника. Конкурентов, как в прошлые годы, у меня не оказалось. Двигаться я старался против потока пешеходов. Это давало мне возможность изучать людей по мере нашего сближения, естественно, отдавая должное внимание красивым в движении и веселым девушкам. Забравшись подальше, я поворачивал назад и быстрым ходом спускался вниз к бюветам, выпивал свою порцию нарзана, немного задерживался около лермонтовского Демона и затем спешно поднимался в свою поднебесную на обед. Загнав себя в оболочку уединения, я воспринимал все, что вокруг двигалось, смеялось и звенело, как параллельно существующий мир.

Иногда я ограничивался прогулками в культурной части парка и наблюдал жизнь здешних завсегдатаев. Как всегда на скамейке в начале аллеи сидел со своей моложавой спутницей известный всей стране политический теле обозреватель. Он явно демонстрировал окружающим свое обрюзгшее, похожее на огромную оплывшую свечу тело, и, развернув двумя руками полногабаритную газету, что-то там изучал. Его необыкновенно привлекательная и внешне интеллигентная спутница, несколько отстранясь от развернутой газеты, сидела на скамейке c абсолютно отсутствующим взглядом. Я же не мог оторвать взгляд от этого вызывающего обаяния и искренне сочувствовал его наглядной невостребованности. У меня даже мелькнула мысль, что для того, чтобы развеселить эту царевну лебедь, можно было бы пожертвовать столь дорогим для меня одиночеством. Но между нами пролегала слишком большая полоса отчуждения.

Уединившись в послеобеденное время в своей келье, я с удовольствием читал, предавался размышлениям и кое-что писал.

По вечерам в нашем заведении проходили развлекательные мероприятия. В полуосвещенном мрачноватом вестибюле играл эстрадный оркестр. Контингент отдыхающих не вызывал особого энтузиазма. Блеклые и не выразительные люди этого заезда в основном, очевидно, были родственниками тех, кто владел возможностями. Они держались скромно и непритязательно. Танцевали в основном женщины, мужчины созерцали и жались к стенам. Через какое-то время с верхнего этажа спускались две пары профессиональных артистов, которые здесь тоже отдыхали. Оркестр исполнял румбу, и они с вызовом и каким-то остервенением танцевали, оттесняя публику к стенам и безраздельно господствуя в центре. Отведя душу и продемонстрировав мирянам, как это нужно делать, они веселой ватагой покидали вестибюль и отправлялись туда, где есть веселая жизнь. А оставшиеся, смущенные блеском и виртуозностью профи, потихоньку расходились по номерам.

Временами нас баловали своим присутствием знаменитости. Выступал отдыхающий в соседнем санатории непревзойденный Махмут Эсамбаев. Веселым и озорным речитативом он повествовал о своей жизни, начиная ранним детством и кончая общением с монархами и сильными мира сего. По ходу повествования демонстрировал фрагменты из танцев мира, которые он осваивал в процессе развития своей большой и содержательной жизни. С детской непосредственностью и легким юмором он сообщал зрителям, что является обладателем самой полной в мире коллекции государственных наград, званий и титулов. Наглядная демонстрация уникальных способностей танцора, сопровождаемая доступным и увлекательным повествованием, оставляла неизгладимое впечатление. Все было прекрасно, убедительно, необыкновенно. И зал отдавал должное этому легендарному человеку.

Пела под гитару Жанна Бичевская. Само содержание ее песен и проникновенная манера исполнения задевали самые чувствительные струны души слушателей, обостренному восприятию которых способствовала вся окружающая обстановка. Прекрасная акустика небольшого зала, близость общения слушателей и исполнителя создавали неповторимый эффект единения и взаимовоздействия. В зале бушевала буря эмоций, блистали молнии признательности и восторга, гремел гром оваций. И, наконец, наступал тот момент, когда аудитория захватывала инициативу. Мужчины, большей частью убеленные, вставали и, стоя, долго и благодарно аплодировали. Для певицы наступал тот звездный час, когда публика служила ей своим признанием и дарила ей те вожделенные мгновения счастья, которые ожидает каждая творческая натура. Она грациозно раскланивалась, сверкала очами и теперь уже не по регламенту, а от души и сердца отдавала все, на что была способна. И, наконец, в изнеможении обе стороны расставались тепло и радушно.

Подобно Жанне Д’Арк, поднявшей пламя Парижа, воодушевленная певица соскакивала со сцены в зал и покидала его по центральному проходу, шурша всеми своими одеждами и прощаясь взглядом со всеми, как со старыми знакомыми. И каждый присутствующий здесь имел возможность запомнить на всю оставшуюся этот праздник жизни и этот, ставший ему дорогим, образ. С выражением глубокого удовлетворения люди, не спеша, покидали зал.

Все было бы хорошо, но с некоторых пор я стал ощущать, что меня начал тяготить этот размеренный и как бы законсервированный стиль жизни. Окрепшее на природе мое существо требовало движения и простого человеческого общения. И на завтра после ужина я решительно направился на перекресток наших трех дорог и выбрал ту, которая вела вниз на аллею знакомства и встреч. Там уже был на боевом посту мой ангел – хранитель. На углу нижнего санатория у самого начала аллеи стоял с дамой мой коллега по работе и, размахивая руками и пританцовывая, что-то весело ей рассказывал. Она скептически поглядывала на него снизу вверх, посмеивалась и держала себя подчеркнуто независимо. Увидев меня, он воодушевился и громко произнес:

-Ага, ты уже прибыл! А это Аля, прошу любить и сопровождать. Извините, меня ждут. Утром я уезжаю домой.

Он двинулся навстречу появившемуся в дверях мужчине, и они оба исчезли в толпе гуляющих.

- Итак, я готов сопровождать, если дама позволит.

Она насмешливо смотрит мне в глаза и быстро произносит:

- Дама позволит.

Я предлагаю прогуляться по аллее и потом зайти в клуб отдыхающих, который здесь называют клубом пенсионеров. Она соглашается и продолжает испытующе поглядывать на меня. Мы заходим в клуб. Там играет музыка. В тесноте и духоте люди танцуют. Сообщаю, что я умею танцевать что-нибудь медленное, она наклоняет голову и говорит, что тоже предпочитает спокойные танцы. Ожидаем, когда закончится лихая пляска, а затем движемся в ритме танго, целомудренно соблюдая дистанцию между собой. Отступает скованность первого знакомства. Время от времени обмениваемся улыбками, и в наших веселых взглядах можно уже прочесть: вы мне интересны. Она ниже ростом, и ей каждый раз приходится запрокидывать ее аккуратную головку. Благодаря моему преимуществу в росте я бросаю взгляды более непринужденно и незаметно. Далее чувствуется, что она грузновата, и в движении плохо ведет мелодию. Начиная осознавать, что танцы – не наше амплуа, как-то одновременно выражаем желание подышать свежим воздухом, и покидаем это гостеприимное заведение, чтобы больше в него не вернуться никогда. Выходим в прохладную звездную ночь, чтобы начать наши длительные прогулки и бесконечный диалог.

Я интересуюсь, давно ли они знакомы с моим коллегой по работе? Она улыбается и говорит, что с прошлого года. У них были соседние балконы. Мужики пьянствовали, гремели бутылками на балконе и непотребно ругались. На этой почве они познакомились и имели беседы. Она в свою очередь интересуется, кем он у нас работает? Не склонный обсуждать своих друзей и близких я увожу разговор в сторону и говорю о том, что его ожидает большая политическая перспектива. Она укоризненно качает головой и как бы про себя произносит:

- Кого мы выбираем?

К этому вопросу мы еще не раз будем возвращаться. Обмениваемся краткой информацией о своих домашних делах и больше об этом не говорим.

У меня жена и две взрослых дочери, все благополучно. У нее муж – преподаватель военной кафедры и взрослая дочь. Когда она говорит о муже, чувствуются жесткие нотки, которые дают основание думать, что тут не все идеально.

В первый вечер своего знакомства мы допоздна гуляем, наслаждаемся прохладной южной ночью и много говорим. Я пытаюсь изображать этакого отвязанного студента. Она же возвращает нашу беседу в русло взаимного интереса, заразительно смеется, воспринимая мой юмор и одновременно тактично давая понять, что она уже не девочка в платьице белом. Непроизвольно я забредаю в область своих профессиональных интересов, останавливаюсь на ходу и говорю:

- А это Вам, конечно, не интересно.

-Что Вы! – восклицает она. – Говорите, все так интересно, я внимательно слушаю Вас дальше.

Как известно, мужской половине населения присуща одна слабость: они готовы полностью довериться женщине, которая их слышит и принимает всерьез их пристрастия и приоритеты. В этом плане я не представлял собой исключения и глубоко заглотил наживку.

К концу прогулки я уже знал, что моя спутница сибирских кровей, окончила университет, увлекается художественной литературой и поэзией. Вопрос о своей работе она как-то обходила стороной.

Попрощались мы у главного корпуса ее санатория. Не доходя до угла здания, она остановилась и сказала:

- Нам пора уже отдыхать. Дальше я добегу сама. Приходите завтра после завтрака к Красным Камням, если вы свободны и вас не раздражает собеседница.

- Не раздражает, – в тон ответил я и отправился к себе на верх.

На завтра, в назначенное время она энергичной походкой приближалась к Красным Камням. В спортивном костюме, с копной светлых непокрытых волос и лучезарной улыбкой серых смешливых глаз.

Мы поприветствовали друг друга, и тут я заметил, что по аллее в нашем направлении движется серьезная дама, с которой у меня не было желания увидеться. Это была заместитель секретаря парткома нашего предприятия по идеологии. Я сказал об этом своей спутнице и несколько провокационно заметил:

- Как же я не переношу этих руководящих партийных дам!

Моя спутница сверкнула лукавым взглядом и, спустя некоторое время, спросила:

- Чем же они вам досадили эти партийные дамы?

- Властностью, отсутствием души и лживостью поступков, – отрапортовал я.

-Так вот, я как раз та, которых Вы так не любите. Я работаю в обкоме в отделе школ и учебных заведений.

- Батюшки светы! Я об этом догадался с первых минут нашего знакомства. Бог меня наказывает. Впервые я встречаю партийную даму, которую готов терпеть до конца сезона.

- Перестаньте паясничать, Вы, циник и женоненавистник! Нечего теперь оправдываться!

При этом она смотрит на меня своими светлыми глазами как на чудо, и я понимаю, что сейчас она готова мне простить любые идейные заблуждения.

Она шагает быстро и уверенно по узкой дорожке терренкура, а я двигаюсь, чуть поотстав, чтобы вписаться в профиль дорожки. На ходу пытаюсь продолжить партию героя курортного романа:

- Значит, Краснодарский обком. Это вы нам подкинули нашего нового генсека, который отчаянно борется за чистоту наших нравов и лишает нас последнего удовольствия напиться до потери сознания?

- Если серьезно, то у нас в части чистоты нравов было очень строго. При этом он очень предан своей супруге.

- Не следует заблуждаться. Знаю я ваших обкомовцев не по наслышке! Люди есть люди. Они всегда найдут дорогу к тому, что хочется, особенно, если оно запретно. А когда велики соблазн и возможности его реализации, тем более.

Она наклоняет голову, какое-то время молчит и затем тихо говорит:

- Пожалуй, Вы правы. Люди всегда найдут окружную дорогу.

При этом чувствуется, что она имеет в виду конкретных знакомых ей людей, а, может быть, и самою себя.

Так, беседуя на разные темы, мы поднимаемся до намеченной точки, а затем бодро сбегаем вниз к начальной позиции. При этом на всех уступах и виражах я подаю ей руку и в короткий миг этих рукопожатий чувствую ответную реакцию, которая вызывает волнительную вибрацию всего моего существа.

И тут меня понесло, как говорится, безудержно. Стараюсь превзойти самого себя в философии и острословии, вспоминаю какие-то стихи, во всю эксплуатируя обожаемого моего Григория Поженяна. Она отвечает поэтическими выдержками из более поздних произведений советских писателей. Временами я отваживаюсь и озвучиваю “на пробу” кое-что, только что рожденное из-под моего пера. Шаловливо улыбаясь, она умиленно смотрит на меня так, как будто мы только что выиграли билет в романтическое путешествие, и говорит:

- А это что-то новое, но до боли знакомое. Какие красивые слова!

Не чувствуя бега времени, увлеченные и воодушевленные, мы быстро освоили все нижние маршруты, обсудили массу интересующих нас тем и незаметно перешли на ты. На мое предложение опуститься в город и немного морально разложиться она возразила: “У нас так мало времени для общения с природой. Неужели тебе здесь плохо?” Если бы я сказал “плохо”, то конечно был бы не прав. Но в глубине души меня, дорожившего своей свободой, что-то все таки смущало во всей этой истории.

На пятницу мы наметили дальний поход до Олимпийского комплекса. Вышли пораньше, быстрым темпом преодолевали спуски и подъемы, любовались прекрасными картинами, над которыми так искусно потрудилась природа. И, наконец, выбрались на нормальный уровень земли из этой, по сути, живописной ямы. Побродили по унылому и заброшенному Олимпийскому комплексу, съели по мороженому и под холодным степным ветром стали ожидать начала работы подвесной дороги. Наконец загудели канаты, и звякнул вагон, поднятый из прекрасной Долины роз. Его заполнила толпа уже пресыщенных впечатлениями путешественников, и, качаясь из стороны в сторону, мы медленно поплыли вниз над впечатляющим ущельем. На полпути кто-то из бывалых начал рассказывать, что год назад именно в этом месте кабина оборвалась и рухнула в ущелье. Внизу об этой катастрофе свидетельствуют несколько поваленных деревьев. Пассажиры сгрудились у окна, стараясь увидеть эти самые поваленные деревья. В этот момент наш вагон жалобно тренькнул и завис над пропастью. После небольшого замешательства два ремонтника, незаметно приютившиеся в углу, расстегнули свои сумки с инструментом, открыли какие-то люки и, поколдовав с креплениями в “открытом космосе”, оживили наш вагон.

Мы благополучно причалили к станции Долина роз, и группа слегка взволнованных путешественников как стая жужжащих шмелей высадилась на твердь земную.

- Ну вот, – затянул я, собираясь выдать сентенцию из области черного юмора.

- Не надо, – прошептала она и приложила руку к моим губам.

Когда мы прощались до вечера, она попросила, чтобы я не приходил сегодня к своему заветному углу.

- Я приду сегодня сама после восьми на площадку у вашего корпуса.

Еще не было восьми, а я уже вышагивал по периметру площадки у парадного входа санатория. Она как вихрь появилась из темноты и решительно направилась в мою сторону. “Разве таким трудовым маршем ходят на свидания,” – мелькнуло у меня в голове, и я принял позу ожидания. Когда она приблизилась, я не увидел женщину, с которой провел безмятежную неделю. До крайней степени раздраженная и удрученная, как будто ее только что исключили из партийных рядов, она сбивчиво и как-то ожесточенно объясняла, что утром за ней приезжает муж, и она, не добыв два последних выходных дня, должна срочно возвратиться на работу.

- Все было так прекрасно и так быстротечно! – пропел я, пытаясь сохранить лицо.

- Люди, люди, – потерянно повторяла она и затем, решительно тряхнув своей красивой головкой, бросила в мою сторону, – прощай и будь снисходительным к руководящим дамам!

Направилась к крутому лестничному спуску и исчезла как приведение.

Потрясенный и обескураженный происшедшим я отправился в свою обитель, прилег на спину и долго бездумно пребывал в таком состоянии. Трагедии я не видел, – банальное курортное приключение, – но все же на душе было пакостно, с неприятным привкусом. Два последующих выходных дня, свободных от процедур, я снова бродил по безлюдным местам, посетил торговые ряды в поисках сувениров для моих домашних. Подолгу с сувенирным кувшинчиком в руках стоял в нарзанной галерее и наблюдал, как люди изобретательно священнодействовали, поглощая сказочно живительную влагу.

В понедельник утром в ожидании времени назначенной мне процедуры я направился прогуляться и заодно продумать одну посетившую меня идею. Ноги несли меня через центральную площадку к пустынной аллее в районе хозяйственных построек. В это же время со скамейки, скрытой огромным кустом роз, поднялась женщина и направилась мне навстречу.

- Аля! Какими судьбами?

Нервно и сбивчиво она объяснила, что приехала на один день завершить какие-то служебные дела. Местные друзья горкомовцы помогли с транспортом и местом в гостинице “Кавказ”. Если будет желание, мы могли бы встретиться в шесть вечера у гостиницы. Желание у меня было, но, если честно, без прежнего вдохновения.

Мы встретились в шесть вечера и долго бродили, безуспешно пытаясь восстановить прежний стиль общения. Она изнемогала от внутреннего напряжения, незаметно вздыхала и как будто задыхалась от недостатка воздуха. На коже измученного посеревшего лица ярко выделялись крупные желтоватые веснушки. Одета она была по-дорожному: твидовые в темную клетку штаны и крупной вязки кофту, которые очень рельефно подчеркивали все недостатки ее тяжеловатой фигуры. Боже, куда же она девалась эта веселая, жизнелюбивая и неистребимая Аля?!

Понимая, что стал причиной всех этих потрясений, и одновременно не отбрасывая возможности ее домашних и служебных неприятностей, я лихорадочно искал выхода. Она приняла мое предложение зайти поужинать в ресторан “Кавказ”. Зал в это время был пуст, и нас бросились обслуживать обе присутствующие там официантки. Моя спутница отнеслась безучастно к выбору блюд, и я выбрал из предложенного небогатого ассортимента все, что мне показалось съедобным. “Для аппетита” было отвергнуто, из горячительных я заказал себе кофе по-турецки. Она с отвращением смотрела на все эти ухищрения восточной кухни и никак не могла определиться, с чего же начать. Волнение передалось мне, и я, как на больничном субботнике, тщательно расчленял шницель-биток, который не собирался есть. Официантки с интересом наблюдали за нами из своего наблюдательного пункта. Через некоторое время черноглазая задержалась около меня и с улыбкой сказала: “Покормите свою даму. Она у вас дрожит и ничего не ест”. Если бы я знал, как это сделать! Пришла на помощь Аля:

- Пойдем отсюда к чертовой бабушке!

Когда мы вышли, уже хорошо завечерело, и в свои права вступила в отсутствие солнца холодная октябрьская ночь. Быстро окоченели, и она предложила мне зайти в гостиницу погреться. Мы поднялись в одиночный номер на втором этаже. Окно было открыто со дня, поэтому температура в номере мало отличалась от наружной. Но ветра не было. Номер, претендующий на люкс, но звездочками не помеченный, отличался суровой изысканностью: глинистого цвета обои, полутороспальная кровать с двумя тумбочками у изголовья, шкаф, два стула и тусклый светильник под потолком.

- Подожди, – резко сказала она, и в мыслях у меня мелькнуло: нас не просят – нам повелевают.

Вернулась она минут через пятнадцать с высокой бутылкой натурального болгарского вина и жестко поставила ее на тумбочку. ”Mesket Karlovo”, прочел я на этикетке, – мое любимое вино. Она подошла к окну, я приблизился и взял ее холодные влажные руки. В этот момент компания черноволосых аборигенов с диким гиканием зашумела внизу у нашего окна. С остервенением задернув штору, бедная женщина в изнеможении опустилась на кровать и облокотилась на подушку.

- Присядь, пожалуйста, – попросила она и прикрыла веки, как это делают люди, когда их мучает нестерпимая внутренняя боль.

Я присел на стул рядом с кроватью, тоскливо поглядел на ее страдальческое лицо, одинокую бутылку вина, тусклый источник света под потолком и окончательно понял, что сейчас никакая сила и никакие моральные побуждения не заставят меня прикоснуться к этим серым в темную клетку ее штанам.

- Думаю, будет лучше, если я отправлюсь сейчас в свою обитель, – сказал я, поднимаясь со стула.

- Да, так будет лучше, – еле слышно прошептала она в ответ.

Дул холодный пронизывающий осенний ветер и гнал по асфальту сухие шуршащие листья. Вокруг господствовало жутковатое безлюдье. Редкие тусклые фонари вырывали для себя ограниченные объемы пространства, не в силах одолеть кромешную все заполонившую тьму. О каких-то транспортных услугах не стоило и мечтать. Когда я, остывший и лишенный способности о чем-то думать, добрался до своего санатория, он встретил меня глухим молчанием. Как загадочный сфинкс он высился в темноте, и не один огонек не оживлял его преисполненную достоинства архитектуру. Не мерцал светильник и в каптерке подвижной дежурной, которая обычно за умеренную плату пропускала загулявших отдыхающих. Сегодня она абсолютно отсутствовала, и никакие мои сигналы бедствия не действовали. Видно, она вылетела в трубу по своим делам.

Пораскинув умом, я решил, что единственное мое спасение находится на железнодорожном вокзале, куда я, не раздумывая, немедленно отправился. Вокзал, архитектурно оформленный в виде помпезного ангара, сверкал избытком светильников и радушно принимал загулявшую публику. К моему приходу в зале уже было достаточно много людей, изображавших встречающих и провожающих. Я присоединился к ним и благополучно дождался рассвета.

Позавтракав и немного передремав, снова отправился на встречу со своей Дульсинеей.

- Ну, как ты уже лучше себя чувствуешь?

- Да, все нормально. А ты как?

- Я, как всегда, в лучшей форме.

Это была святая ложь – спасательный круг всех влюбленных.

Всю дорогу до Минеральных Вод мы в основном молчали. Каждый был в плену собственных мыслей, и, встречаясь взглядами, смущенно улыбался. В конечном пункте наш автобус припарковался рядом с краснодарским, который уже прогревал двигатель. Аля поспешно вскочила на подножку своего автобуса и наклонилась в мою сторону, чтобы сказать слова прощания. Но коварный азиат-водитель резко нажал на газ и заскрежетал передачей. Уже на ходу она неумело, – губы трубочкой, – поцеловала меня наискось, и дверь звонко захлопнулась.

Возвращаясь к себе, я не обращал внимания, как прежде, на красоты природы, и непрерывно прокручивал в памяти события последних дней. Когда я видел себя в роли некоего курортного Казановы-банкрота, то весь сотрясался от сардонического, болезненного смеха. Одновременно мне было искренне жаль эту энергичную и умную женщину, которую судьба так безжалостно выбила из колеи и выбросила на обочину на крутом повороте.

²

На следующей неделе я уже был у себя дома. Поставил чемодан в прихожей. Прижался щекой к щеке моей жены, обнял и почувствовал ее упругое податливое тело. А она в этот момент, наверное, подумала: “Бедняжка, как он соскучился по дому!”

Вадим Сыромясский

Отчий дом

Наши родные и близкие – это люди, которых мы должны любить, уважать и сочувствовать им. Любить и уважать – потому что это наши корни. Сочувствовать – потому что их взгляды, суждения и желания отличаются от наших.

Наташе и Гале

Так сложилось, что всю свою сознательную жизнь я испытывал тягу к моему родному дому и всегда находил возможность завернуть туда хотя бы на денек, будь это командировка, отпуск или возвращение из дальних странствий. Причиной тому была моя романтически окрашенная юность, неизбывная любовь к родному краю, душевные отношения с моими родителями и близкими, а также пожизненная привязанность к моему школьному братству.

В молодые годы становления и жизнеутверждения неудержимо хотелось поделиться своими достижениями с дорогими мне людьми и не без доли тщеславия доложиться глубоко уважаемому моему учителю и наставнику о том, что его старания не остались втуне. Настоящим праздником души стали встречи с разлетевшими по всей стране друзьями, товарищами и предметами сердечной привязанности.

Родительский дом постоянно гудел как улей и с готовностью принимал каждого, кому нужен был кров и успокоение души. Сначала подрастали и покидали родное гнездо дети. Потом в обратном направлении нестройным клином потянулись журавли, которые несли бабушке и дедушке желанных внуков. На все лето мы забрасывали родителям своих девчонок и таким образом становились здесь частыми гостями. Внуки также незаметно выросли, а родители наши постарели и загрустили в опустевшем и притихшем доме.

Когда мы с женой появлялись на пороге, дом оживал. Извлекалась из хранилища белоснежная подкрахмаленная постель, открывались припасенные на этот случай банки вишневого варенья, только в железнодорожном магазине приобретался необыкновенной белизны и вкусовых качеств вознесенский хлеб. Само собой разумеется, измученные своими заботами и напряженной работой, мы плохо выглядели и поэтому должны были съедать все, что подавалось на стол. Пока женщины суетились на кухне, мы с дедом по старому, сохранившемуся еще со школьных лет обычаю, вели серьезные беседы о событиях внутри страны и за рубежом.

Наступал вечер. Мы возвращались из гостей или прогулки, и нас ожидал вечерний чай, который по традициям этого дома всегда затягивался до глубокой ночи. Родители усаживались поудобней, покуривали свой любимый “Беломор” и извлекали из нас подробную информацию о нашем житье-бытье. Затем подавалась подробная информация о том, кто из моих друзей за время нашего отсутствия посетил наш дом, кто в последнее время брал билеты на московский поезд и кто, возможно, еще сейчас гостит у родителей. Мама особенно интересовалась, как устроились и где живут девочки, с которыми я учился, и которые бывали в нашем доме на молодежных вечеринках. Нужно признаться, что эти девочки на наших юбилейных встречах выглядели уже солидными матронами. Но для наших родителей мы продолжали оставаться мальчиками и девочками. Мать смотрит на мои осеребрившиеся виски и с грустью говорит:

• Боже мой, мой сын уже седой!

Подробно анализируем события, свершившиеся за время нашего отсутствия в жизни переулка. Кстати, в связи с бурным строительством решением городского совета он переименован теперь в улицу Коминтерна, что не оставило равнодушными его старожилов. На фоне сооружаемых помпезных фазенд наш некогда квадратно солидный дом уже не смотрится так солидно и скромно выглядывает из-за высокого штакетника, сооруженного прошлым летом зятем Василием. С пугающей поспешностью уходят в небытие старые, казалось, неистребимые обитатели и приходят новые люди, которые приносят с собой новый колорит жизни. С присущим ей жестким юмором мама сетует:

- Кажется, только начал жить, а уже надо собираться за пути к Рыдванскому (так звали старого управителя городского кладбища). Только и слышишь, то одного потаскали за пути, то другого, хорошо еще, что теперь отказались от этого ужасного духового оркестра.

Поспешно ищем более мажорную тему и тут обнаруживаем, что уже третий час ночи. Старики идут на веранду курнуть по последней, а мы отправляемся на покой.

²

Моя последняя встреча с отчимом состоялась летом семьдесят четвертого года. Я возвращался с международной конференции в Берлине и на день заехал проведать родителей. Еще совсем не старый и, как говорят по-украински, кремезный он страдал циррозом печени – результат регулярного использования таблеток, с помощью которых медицина боролось с отечностью его ног.

Мы сидели на веранде, где в течение дня он лежал на топчане, и пили чай. Я в подробностях рассказывал о своих зарубежных впечатлениях, и он меня слушал с каким-то напряженным заторможенным взглядом. Временами взгляд становился совершенно безжизненным и как бы направленным в другое измерение, сквозь и мимо меня. Все предвещало непоправимую беду.

На следующий день я уехал к себе домой. А через неделю его не стало.

На поминальном обеде присутствовали родственники, соседи и какие-то незнакомые мне люди, среди которых были женщины с Бугских Хуторов, где когда-то проживали наши дальние родственники по бабушкиной немецкой линии. Когда я в соответствии с отведенной мне ролью произнес поминальный тост, одна из сидящих за столом напротив хуторян с фанатичным, полыхающим взором темных глаз перегнулась ко мне и громко зашептала:

- Это не ваш папа. У вас был другой папа, это он построил этот дом.

Я взял ее за руку и вполголоса сказал:

- Успокойтесь, я знаю, кто мой папа. Этот дом строил мой дед Константин, а деньги ему на это давал мой отец Алексей Степанович. Но завершить он это дело не смог, потому что его арестовали по политическим мотивам.

Женщина отпрянула, и над ней взяли шефство ее спутницы. Но она до конца поглядывала на меня своим обжигающим и угнетающим душу взглядом. Этот взгляд еще долго будет преследовать меня, вызывая недоумение и смутное беспокойство.

Мать тяжело перенесла потерю, часто жаловалась на сердце и тихо говорила:

- Разве можно это понять – потерять человека, с которым ты прожил целую жизнь?

К этому я мог бы добавить: прискорбно навсегда расстаться с человеком, который с малых твоих лет был уважительным и внимательным твоим слушателем и лучшим в мире собеседником.

Со временем мать смирилась со своим одиночеством и всей душой прикипела к тому дому, где без перерывов прошла вся ее долгая нелегкая жизнь. На наши предложения поселиться на выбор у кого-нибудь из ее детей, она с лукавой улыбкой отвечала:

• Я хочу жить там, где я буду хозяйкой.

Пока позволяло здоровье, она приезжала к нам на зимние месяцы. Но как только начинало припекать мартовское солнце, собиралась в обратную дорогу. На наши просьбы хоть раз побыть дольше до лета, она возмущенно восклицала:

• А как же я оставлю без присмотра мой дом?!

Все понимали, что организовать присмотр за домом на какое-то время – не проблема. Все дело было в том, что она тяготилась нашими высокими этажами, тосковала по милому ее сердцу дому на нулевой отметке, возможностью похлопотать по хозяйству и подышать свежим добротным воздухом.

Со временем мы смирились с тем, что наша мать, как говорится, стала не выездной. А меня по-прежнему летом и осенью как магнитом тянуло в родные края. Ну, а если человек очень что-то хочет, то он всегда найдет способ это реализовать.

В этот раз я двигался по научным делам в милую Одессу, и, естественно, сделал остановку у родного гнезда. Попросил остановить автобус у переулка, открыл калитку и бесшумно проник в дом. Мать была чем-то занята у плиты в своей маленькой кухне.

- Ага, явился – не запылился! Нет, чтобы мать заранее предупредить, я бы хоть что-нибудь приготовила.

• Нет проблем. Могу же я матери сделать сюрприз?

• Можешь, можешь. Ты всегда был на выдумки горазд.

Я привожу себя в порядок с дороги, а на плите уже что-то шипит и журчит.

Сидим за столом под висячим абажуром. Мать, не спеша, курит. Я поглощаю жаркое, а она следит, чтобы я “хоть немного поел чего-нибудь жирненького”.

- Ну, как поживают твои девочки? Как там жена твоя ненаглядная, все крутится и на работе, и дома? Ты бы ей хоть больше помогал. – Я пользуюсь моментом и задаю давно созревший вопрос:

- Ма, скажи честно, ты не сразу ее приняла, когда я привел ее в наш дом? Помнишь, они с отчимом сходу подружились, и он, не знавший в жизни сантиментов, приносил ей из поездки полевые цветы? А ты была с виду несколько сурова.

- Сынок, ты должен понимать, что женщина по-особому любит своего сына. Сначала как мать свое дитя. А затем как женщина самого дорого на свете своего мужчину. И сильно ревнует к другой женщине

- Все понятно, и когда оно все позади, приемлемо. Видно, до конца дней я не разберусь в тонкостях своего гарема!

Мы подробно обсуждаем текущие дела переулка: кого уже отнесли за пути, а кто начинает здесь новую жизнь. У матери два соседа. Верхний, черный грек Вася, которого мать уважительно называет на Вы. И нижний, словоохотливый и добрячий хохол Васька. Так мать называет его за глаза, потому что он грубиян и матерщинник. А вообще вся округа независимо от возраста называет его дядя Вася. Оба они очень сердечные и общительные люди. Грек Вася, недавний таксист, вышел на пенсию и на машине поехал отдохнуть в Крым. Оттуда он привез себе молодую жену, и теперь они со своей законной Аней, женщиной суровой на вид и на десять лет опередившей своего супруга, делят имущество. Но все по благородному: жене и дочке он оставляет огромный дом с любовно выращенным садом, а себе берет автомобиль и какое-то не объявленное имущество. Встречаясь у водоразборной колонки на меже между огородами, мама укоризненно говорит: “Что же это Вы так, Вася?” Он смеется одними своими черными греческими глазами: “Такая судьба, тетя Миля!”

В эту встречу мы почти не говорим о моих приятелях: мать уже почти ничего не помнит. Она огорчается в своей грубоватой манере:

- Склероз замучил, черт его подери! Уже начинаю путать, где ваши дети, а где мои.

Заканчиваем трапезу, и она предлагает:

• Пройдись по саду, как ты это любишь делать.

Брожу по дорожкам и на каждом шагу ощущаю следы запустения и печали. Покосился и переехал на новое место деревянный туалет, который я когда-то соорудил под настроение в далеком десятом классе. С тех пор он уже не раз менял место дислокации. Под домом лежит распиленный на дрова высоченный абрикос дичка, на который мы в детстве лазили через крышу дома за особо крупными плодами. Исчезли три великолепных абрикосовых дерева под сараем. Зато появились и красуются посреди огорода две яблоньки и груша.

- Вот, посадила весной,– комментирует мама,– думаю, может доживу до первых плодов. Да, кстати, вот собираюсь написать вам завещание на дом, чтобы вы потом не перессорились без меня. Да никак дочку не допрошусь.

Как всегда, я пресекаю эти разговоры:

- Мать, мне неприятно это слушать. Разберутся твои дети, когда придет время. А сейчас живи и радуйся.

Чтобы поставить точку, ухожу в малинник поклевать осеннюю ягоду.

С замиранием души жду вечера. А вечер здесь необыкновенный! Чистый прохладный воздух дает возможность ощутить глубину пространства. На совершенно темном своде небесном мерцает неисчислимая масса звезд, как будто стая сверкающих крыльями бабочек улетает в бескрайнее пространство. И вокруг тишина. Всеобъемлющая и всепроницающая. Безмолвен горизонт над далекими Кантакузовскими холмами, не шелохнется листок в саду, темной волной ветвей обхватившем дом. И над всем этим тихо всплывающий огромный диск луны. Эта картина вызывает такое эмоциональное напряжение, что начинаешь слышать звон в ушах и удары собственного сердца. И хочется сказать: какая звонкая тишина!

Густой лунный свет как прозрачный пар окутывает деревья и придает им какие-то причудливые сказочные очертания. Загадочный рисунок на диске заставляет работать фантазию. Я вспоминаю, как в детстве мы собирались в такие лунные вечера на пригорке у соседнего дома, и соседские девушки постарше рассказывали страшные истории. Особенно волновал миф о том, что картина на диске изображает, как вилами брат убивает брата. Когда приходило время расходиться, я с дрожью в коленках бежал к замкнутой двери дома и, пока мне открывали, с опаской поглядывал на небесную картину. Сегодня мы уже достоверно знаем, что встретить на луне с вилами можно разве что американцев. Но следует также признать, что холодный лунный свет и поныне тревожит душу человека и вызывает мистический страх и недобрые ожидания.

Когда уже хорошо темнело, и в воздухе чувствовалась прохлада, на линии горизонта за далекими Кантакузовскими холмами можно было наблюдать атмосферное явление, которое привело бы в состояние возбуждения любого уфолога. От кромки земли отрывалось эфемерное слабо светящееся образование и, непрерывно изменяя свою округлую форму, вибрируя, поднималось к небу. Временами этот неопознанный летающий объект в процессе изменения формы подобно амебе делился на две неравные части. При этом верхняя отделившаяся часть, меньшая по объему, резко ускорялась и исчезала из поля зрения в темноте пространства.

Вся эта впечатляющая картина не вызывала у меня мистических состояний и тревоги, потому что мне была понятна ее природа. Все объяснялось просто. Нагретая за день и покрытая слоем несгоревшего авиационного топлива и масел взлетно-посадочная полоса была источником испарений, облака которых поднимались в океане прохладного окружающего воздуха, окислялись и светились холодным пламенем. В результате изменения своего состава и объема светящееся парогазовое облако творило чудеса в театре природы.

Настроившись на романтический лад, я садился на скамейку и слушал знакомую с ранних лет вечернюю симфонию звуков.

Вот послышался отдаленный быстро нарастающий гул, перестук колес, визг тормозов – это пришел московский поезд. Что-то зашипело, свистнуло и задышало – это поезд отправился по назначению.

Как в кузнице бухающий звук, дрожь в земле, металлический звон – это отправился в сторону Одессы тяжеловесный состав, который тащат два локомотива в голове, и страхует в хвосте третий – толкач. Через некоторое время, трень-трах, трень-трах – это возвращается толкач, который помог тяжеловесу преодолеть людмиловский подъем.

Длительное время со стороны станции слышно свисток-трах-бах, свисток-трах-бах, а затем тук, тук, тук – это маневровый локомотив собирает сборный поезд, а затем обходчик молоточком проверяет целостность вагонных колес.

Глубокая тишина и затем трах-тах, трах-тах, трах-тах – это примчалась вечерняя одесская электричка.

Поздно. Пора спать.

К полудню следующего дня собираюсь продолжить поездку и в полной экипировке с дипломатом в руках выхожу на улицу. Мать, опечаленная, как-то по-старушечьи повязанная платком, стоит в калитке и растерянно произносит:

- Ну, вот! Они всегда так: не успели приехать – и уже собираются уезжать.

Я стараюсь держаться бодрячком и обещаю вскоре еще приехать. К своему забору в футбольных трусах, по-утиному переваливаясь, подплывает могучий дядя Вася и проявляет солидарность.

- Що, тетя Мiля, поразбiгались дiтки? Вадiчок, ти хоть не забувай маму. Бачиш, як ми тут живем – доживаем. Оце, бач, пiшов на пенсiю i тепер торгую на углу сигаретами i всякою, прости господи, дрiбеденью. На жизнь не вистачае.

И вдруг он всхлипнул, и с белесых его ресниц скатились две скупые мужские слезинки и потекли по морщинистым щекам.

- Отаке. Ну, целуй маму и передавай привет твоiм дiвчаткам. Такi були добрi дiвчата. З ними дуже любив гулять на станцii дядя Володя, свiтла йому пам’ять.

Я распрощался со стариками и быстро зашагал прочь, а душа моя была полна смятением и тревожными ожиданиями.

Это была последняя встреча, когда мама была еще здорова. Она умерла в девяносто третьем году в возрасте 84 лет.

Исполнив все необходимые процедуры, мы заперли дом и ворота и поручили уход и наблюдение за усадьбой нашей сестре, пока не настанут определенные законом права на дальнейшие действия. Прошло некоторое время, и бесхозной усадьбой начали интересоваться мародеры. Тогда мы, здравствующие законные наследники, решили, что дом нужно продать.

Через год я приехал, чтобы принять участие в оформлении купли – продажи. Наш покупатель – приятный и интеллигентный педагог, преуспевший в бизнесе, сделал все, чтобы облегчить нам осуществление этого скорбного и неизбежного шага. Оформив все необходимые бумаги и формальности, мы зашли в первое попавшееся кафе, выпили шампанского и расстались довольные друг другом. В один миг оказавшиеся бездомными, опустошенные душой мы молча отправились на ночлег в квартиру сестры.

Вечером, после коллективного ужина, я долго томился и не находил себе места с таким чувством, как будто совершил какое-то подлое дело. Наконец, незаметно исчез и медленно зашагал в сторону нашего переулка. Уже сгустились серые сумерки, и проданный дом сиротливо стоял за высоким забором, а с наружной стены на улицу смотрели пустые бельма закрытых ставнями окон. Верхним коньком крыши он как бы выглядывал из-за забора и укоризненно смотрел мне в глаза.

Я опустил голову и тихо произнес:

• Прости нас, друг, великодушно. Видишь? Такая жизнь.

Вадим Сыромясский

Молодость

Познавши очарование любви, человек начинает понимать, что все красоты и блага земли он готов принести ей в дар. В нем также растет ощущение, что никакие преграды не могут помешать ему исполнить этот порыв и желание.

Антоше

Вечерним поездом в плацкартном вагоне возвращался с последней производственной практики без пяти минут инженер, а пока еще студент-политехник. Все складывалось пока без проблем, и ним овладело беспечно-лирическое настроение, какое могут позволить себе только учащиеся дневной формы обучения.

Его единственная спутница, пожилая женщина, забившись в угол, торопливо поужинала и напряженно ожидала возможности отправиться на покой. Он погулял, пока она улеглась, и теперь сидел на нижней полке, беззаботно покачивал ногой и прокручивал в памяти подробности своего близкого знакомства с огненным металлургическим производством. Его привлекала огненная стихия, внутренняя напряженность, масштабность и постоянно витающая опасность этого рода человеческой деятельности. И не смущали неблагоприятная экология, запыленность, загазованность и даже смерть на рабочем месте, свидетелем которой он оказался в прокатном цехе. Он чувствовал властное веление судьбы и готов был отказаться от лестного предложения на общественную работу в столице. Будущее ему виделось в какой-то мере уже предопределенным. Его тягу к стихиям, очевидно, можно было объяснить тем, что по рождению он был Овен. Но в его время люди больше полагались на свои внутренние побуждения и интуицию, и относились с большим предубеждением к изысканиям астрологов. Как многие люди его поколения он слушал свое сердце и подчинялся его велениям.

Его вольные мысли прервал скрежет тормозов и приглушенная возня в тамбуре. Вскоре в проходе с сумкой на плече появилась обладательница сверкающих обаянием серо-голубых глаз и непринужденно спросила:

- Здесь свободно?

Он перестал качать ногой и, придав своему голосу значительность, ответил:

- Да, если у Вас имеются соответствующие проездные документы.

- Имеются.

- Тогда садитесь напротив. Я держу Вам место от самого Запорожья.

- Я даже не знаю, как Вас благодарить!

- Если позволите, я заброшу ваш багаж наверх. Благодарить не надо, это входит в мои обязанности.

- Если можно, поставьте мою сумку так, чтобы я ее видела.

- Ага, оскорбление недоверием. Этим страдают многие женщины.

- Прошу прощения, но я хотела бы быть уверенной в своем ближайшем будущем.

- Я готов стоять до утра на страже вашего будущего, если Вы ответите мне взаимностью.

- Слушай, тебя, видно, не переговорить!

- Факт нелицеприятный и на столько же очевидный.

Они дружно посмеялись, и дальнейшее путешествие продолжали как два близких, давно знакомых товарища. Их роднила молодость, общность интересов и могучий магнетизм природы.

Он сбегал к проводнице, растормошил ее и уговорил нагреть чаю в связи с чрезвычайными обстоятельствами. Затем торжественно появился с двумя стаканами в блестящих подстаканниках, пачкой печения “Привет” и двойным сахаром в фирменной обертке.

- Наш ресторан приносит извинения, но после полуночи он может предложить только чай в прикуску.

Они с удовольствием пьют чай, хрустят печеньем и через кромки стаканов ловят веселые взгляды друг друга.

- Да, я хочу задать тебе вопрос. Как говорят в Одессе, зачем ты едешь? За знаниями или за счастьем?

- За каким там счастьем? – печально говорит она. – Еду сдавать сессию в педагогический. Я учусь заочно на филологическом факультете.

- Ага, а в Одессе ты когда-нибудь бывала? Нет. Ну, тогда считай, что ты еще нигде не бывала и ничего путного не слышала. Приезжай в Одессу, и я тебя сразу поведу на Привоз. Там ты пройдешь такой курс филологии, что твои преподаватели попадают прямо на экзаменах от колик в животе.

- Да, я хотела бы побывать в Одессе, – тихо говорит она. – Но у меня очень болеет мама, и я не могу ее надолго оставить. Кстати, папа у меня был инженером, как и ты.

Они замолкают, какое-то время каждый думает о чем-то своем. Затем они возобновляют диалог, и говорят, говорят, как бы торопясь напиться из чистого источника в преддверии скорого расставания.

- Ты, наверное, постоянно ходишь в Оперный театр?

- Бываю, но предпочитаю оперетту.

- Ой, я тоже очень люблю оперетту! Небось, часто видишь Водяного?

- Да, каждую субботу. На базаре.

- Вот, видишь, как тебе везет! А на нашей периферии главное увлечение – это кино. Вспомни, как еще недавно люди душою жили на героических фильмах и поэмах любви. А теперь повалили на зарубежную мелодраму. Тебе понравились картины с участием Лолиты Торрес?

- А, эта “сердцу больно”. Ребрам моим было больно в очереди за билетами. Сюжеты конечно простенькие. Но сама Лоллита, ее грудной голос и задор – это конечно класс! Должен тебе сказать, что мы живем в век кино. Заметила, в заголовках американских фильмов – студия “XX век – Фокс”? Но ничто не вечно. Похоже, что кинематограф уже обречен – его слопает телевидение. Вот когда восторжествует обыватель с газетой на диване! Напрягаться ему придется только для того, чтобы хлопать ресницами

- Я представляю, как плохо будет студентам. Вы ведь сейчас только то и знаете, что убегать с лекций, чтобы посидеть в кино.

- Почему же? Можно погулять с интересной девушкой по Приморскому бульвару. Это как-то даже более романтично выглядит. И одновременно мозги проветриваются. Но хочу тебе сообщить, что самое веселое время у студента – это уборка урожая и военная подготовка.

- Уборка урожая – это мне понятно, но что может быть смешного на военных занятиях?

- Сейчас я тебе изложу небольшой и не секретный эпизод. В начале лета мы проходили офицерскую стажировку в действующих в Молдавии частях. Скажем так: в N-ском мотомеханизированном полку на окраине Кишинева. Обстановка была очень напряженная. С одной стороны баловался наш друг Чаушеску, с другой разгоралась большая война на Среднем Востоке. Наша страна демонстрировала свою мощь и проводила полномасштабные учения своих войск. В этой обстановке руководители нашей стажировки и командиры подразделений, к которым мы попали на выучку, решили продемонстрировать за короткое время практики все тяготы воинской службы.

Одели нас в бывшую в употреблении солдатскую форму. Кому что досталось: кому длинная, кому короткая шинель, а кому гимнастерка ниже колен.

Теперь представь себе такую картину. Отрабатываем мы ночную операцию по разведке и захвату населенного пункта взводом средних танков. Утюжим целую ночь степные дороги, ямы и овраги, и в качестве командиров по рации координируем действия смежных подразделений. На рассвете выстраиваем свои три грозные машины вдоль проселочной дороги, наш бравый майор выводит подразделение на построение и с пристрастием начинает разбор выполнения боевого задания. В низину, где мы расположились, опускается предрассветный туман, тянет прохладой, а вся наша компания в разнокалиберных шинелях и нахлобученных на уши пилотках напоминает стадо приведений, пританцовывающих на дороге. Через полчаса разбора мы начинаем терять способность что-нибудь понимать в саркастически окрашенном докладе майора. И в это самое время из-за бугра появляется пароконная телега, на которой пожилой молдаванин с женой везет, с утра пораньше, на базар продавать помидоры. Сохранивший в памяти картины прошлой войны, он с тревогой и изумлением на лице останавливает лошадей и о чем-то переговаривается с женщиной. По всему видно, что картина с грозной современной бронетехникой и толпой обшарпанных приведений никак не укладывается в его сознании. Немую сцену разрешает своим комментарием наш майор, который знал наизусть абсолютно все русские матерные выражения. Лицо молдаванина озарил свет постижения истины, он облегченно вздохнул и тронул своих лошадей.

За все время рассказа девушка не сводила своих лучистых смеющихся глаз с лица студента и в конце, звонко рассмеявшись, заметила:

- Я поняла, что защита у нас надежная. С юмором.

Польщенный студент собирался поведать еще более смешную историю, как он сдавал зачет по поражению цели из танковой пушки, но в это время по вагону раздался клич:

- Прибываем на станцию Луганск, приготовьтесь к выходу!

- Ой, мне надо торопиться, чтобы успеть на последний автобус в город.

Как пораженный громом и молнией он в смятении достает ее сумку и тихо говорит:

- А я собирался рассказать тебе еще много смешных историй.

- А я собиралась еще долго тебя слушать.

Они торопливо протискиваются по вагонному проходу, и он с болью сердечной смотрит на веселые кудряшки на ее затылке. Она молча берет свою сумку, подает ему руку и с сожалением в голосе произносит:

- Прощай, веселый спутник! Кстати, как тебя зовут?

- Мама называет меня Вадик.

- А меня все называют Мариной.

- Будь счастлива, Марина, пусть бог даст тебе глубокие знания!

Она бежит вдоль поезда и скрывается в ближайшем переходе.

-Что парень загрустил? – спрашивает пожилая проводница.

- Вам хорошо говорить, а я, может быть, потерял кошелек, полный бриллиантов.

- Ладно, ладно. Становись ближе. Видишь? Вон шагает по перрону твой кошелек с брильянтами.

Поезд отправляется, и он с грустью провожает глазами эту станцию Луганск и удаляющуюся одинокую фигурку на перроне.

- Постой тут и охладись немного, – говорит проводница и захлопывает дверь.

Он прислоняется лбом к холодному стеклу и сокрушенно думает: и почему я такой не удачливый? Погодя он заходит в вагон и, разминаясь в узком проходе с проводницей, спрашивает:

- Тетя, вы мне не посоветуете, как красиво броситься под поезд, в котором ты уже едешь?

- Проходи, курский соловей, всю ночь прощебетал. Ложись, немного поспи. Дорога дальняя.

Он проходит к своей полке, берет спальные принадлежности и, расстилая, со злостью в голосе напевает:

Сердцу больно!

Уходи – довольно.

Мы чужие,

Обо мне забудь.

Вадим Сыромясский

Тетя Люба

“Мы все в гостях у жизни”. Дж. Стайнер

Мы жили по соседству. Наш дом стоял в самом начале переулка, а их по другую сторону на пригорке. Их дом, длинный и неказистый, напоминал скорее деревенскую хату с невысокой двухскатной крышей. Еще более их жилье приближало к деревенскому обличью то, что внутри были необычные для города прохладные глиняные полы, укрытые домоткаными коврами. Жили в этом доме две семьи, которые возглавляли две родные сестры, известные в округе как тетя Юля и тетя Люба. Были при них еще два мужа, оба Николаи, которые выполняли свою функцию как-то тихо, скромно и без претензий. Оба они служили по железнодорожному ведомству, о чем свидетельствовали их форменные мундиры. Внешний вид их подворий, заборов и огородов красноречиво говорил о том, что наши соседи к домашнему хозяйству особого пристрастия не имели. По мягкому произношению согласных звуков можно было судить, что они имеют белорусское происхождение. В этой семейной конфедерации командовала энергичная и горластая Юля, а внутренний мир поддерживала спокойная и уверенная в себе Люба. Не высокого роста, плотно сложенная и без претензии во внешности, она внушала симпатию и уважение своими горящими как угли темными внимательными к собеседнику глазами и какой-то загадочной, быстро исчезающей улыбкой. С ее мнением считались оба Николая, и притихала стайка уличных мальчишек, в которой бегал и ее сын Борис. Возможно, что ее деловому авторитету способствовало то, что она занимала какую-то должность в конторе депо по ремонту локомотивов. Поэтому женщины нашей округи выясняли у нее все волнующие вопросы, связанные со службой их мужей и находили успокоение, когда возникали стрессовые ситуации.

Тетя Люба и моя мать поддерживали дружеские отношения и, несмотря на свои еще молодые годы, обращались друг к другу вежливо на Вы. Встречались они обычно под вечер у калитки нашего дома – днем было не до разговоров. А рядом крутились мы с Борькой, ее сыном, унаследовавшим спокойный нрав своих родителей, моим надежным товарищем в детские и ранние юношеские годы.

В начале каждого месяца мама с тетей Любой отправлялись в деповскую кассу, чтобы в героической борьбе за место в очереди получить зарплату своих скромных и не боевитых мужей. Проблема заключалась в том, что касса за один раз получала не всю причитающуюся зарплату, и те, кто не заполучил ее сразу, имели основание поволноваться. Нашей многодетной семье зарплаты хватало дней на десять, а остальные дни протекали при скудном питании и вожделенном ожидании первых чисел. Получив долгожданные деньги, мама старалась побаловать своих изголодавшихся птенцов, а денежный дефицит снова незаметно возрастал, обещая новые испытания в конце месяца.

Грянула война, и страна призвала на защиту от врага наших кормильцев. Оставшиеся без опоры женщины, старики и дети еще больше сплотились в лихую годину.

Я вспоминаю суровую зиму первого года оккупации. В нашем доме жарко натоплена печь, и вкусно пахнет поджаренными семечками подсолнуха. Ожидаются гости. Презрев суровые запреты комендантского часа, они короткими перебежками форсируют переулок и с улыбками нашкодивших детей заходят в наш дом. Шумно снимает напряжение властная и суровая тетя Флора, бабушкина сестра. Ее почему-то никто не называет бабушкой. Для всех она молодая и не стареющая тетя Флора. Она является со своей дочерью. К моему огорчению моего лучшего приятеля деда Луку они оставили стеречь дом. Тихо и незаметно появляется тетя Люба. Все усаживаются вокруг стола в удобные венские кресла – наследство моих прародителей. На стол подают мешочек еще горячих, с пылу, с жару, семечек. По установившейся уже традиции к этому угощению больше ничего не подают. Потому что нечего, и потому что в этом есть какой-то особый шарм войны.

Моему старшему брату это собрание не интересно, и он рано укладывается спать. Таким образом, я остаюсь единственным представителем сильного пола на этом девичнике.

Пользуясь случаем, дамы ведут откровенный, на грани, разговор. При этом они непрерывно посылают в рот семечки, щелкают и выплевывают в подол лузгу, изысканно прикрывая губы рукой. Я с восхищением наблюдаю, как это делает тетя Люба. Говорит она тихо и быстро, быстро, без пауз, как будто строчит из мелкокалиберного пулемета. Создается впечатление, что делает она это, не открывая рта. Одновременно кончиком языка она выталкивает шелуху в конец рта, и та непрерывным потоком попадает в подол. В итоге, когда говорит тетя Люба, мне приходится слегка напрягать слух, что не проходит мимо внимания строгой тети Флоры.

Мать увлеченно и интересно рассказывает о жизни с моим отцом на Урале в каком-то загадочном городе Верхняя Тура, где они строили объекты нарождающегося социализма. Для меня было особенно интересно, что в этой самой Туре были деревянные тротуары. Но ходить по этим деревянным тротуарам было опасно, потому что вокруг свирепствовал голод, и обезумевшие люди набрасывали петлю на прохожих, затягивали во двор, убивали и затем торговали этим мясом на базаре.

Руководство стройкой проживало в специальных охраняемых коттеджах. Отец ежемесячно ездил с отчетами в Москву и Харьков и привозил ящики с консервами и другой снедью. Так что руководящая колония от голода не страдала и, более того, периодически устраивала пирушки в квартире моих родителей в связи с тем, что отец был большим мастером по части пельменей с рыбопродуктами. А еще, наверное, потому, что у него была молодая и неотразимо красивая жена.

Однажды они очень развеселились и захмелели до потери адекватности. Жена директора стройки и приятеля моего отца, стареющая львица во втором браке, увлеклась моложавым финансистом. Они периодически уединялись в коридоре как бы по нужде и возвращались в несколько большем возбуждении, чем это бывает при алкогольном синдроме. Директор Карпухин сидел разомлевший за столом, не обращал внимания на проделки своей супруги и, выкатив глаза как у быка на корриде, говорил любезности молодой хозяйке и пытался приобнять ее за талию.

- Сергей Аполлинарьевич, так нехорошо получается, мне просто стыдно, выпустите меня из-за стола!

Она обеспокоено ловила взглядом отца, который как затравленный зверь метался на кухню, гремел посудой и встречными стульями. Но увлеченные брачными играми приятели больше не замечали его присутствия. Наконец, он разъяренный как тигр грохнул кулаком по столу и изрек:

- Моя жена – не проститутка, и у меня не дом свиданий! Прошу вас всех оставить мой дом!

На утро он подал своему директору заявление на увольнение и с семьей уехал на родину жены, где его ждала не лучшая судьба.

Затаив дыхание, я внимательно слушал рассказ матери, и во мне росло и ширилось чувство гордости за смелость и решительность моего отца, о котором мне почему-то мало рассказывали. Сейчас уже трудно сказать, было ли уже тогда у меня зрелое понимание того, о чем говорилось, или оно пришло позже по мере накопления житейской мудрости и трансформации в моем сознании информации, сохранившейся с того времени. В конечном счете, это не так важно. Но мне кажется, что у меня в раннем возрасте сформировалось не обычно взрослое понимание жизни.

По окончанию рассказа матери почтенное общество долго его в деталях обсуждало. Когда прозвучало бранное слово, в гневе оброненное моим отцом, пуританская тетка Флора кинула взор в мою сторону и, полушутя, сказала матери:

- Что ты его балуешь? Дай ему по заднице и отправь спать! Видишь, как он навострил уши?

Мать светло улыбнулась, положила руку на мою голову и прижала к себе. Это меня окончательно утвердило в намерении дождаться конца этих посиделок и ритуала моего укладывания спать.

А женщины тем временем начали обсуждать “это”. Птичье по звучанию чужестранное слово секс тогда еще не вошло в наш быт. И люди пользовались более дружественным нашему уху и более объемным по содержанию понятием “это”. Тетя Флора и мама считали, что “это” не должно быть самым главным и единственным в семейной жизни. Они как бы спокойно к этому относятся. Тетя Люба сверкнула своими черно-угольными глазами и озорно заметила, что она согласна с ними, но и очень не против “этого”. Дискуссия на эту тему, очевидно, продолжалась бы еще долго, но иссякли семечки, а то означало: пора по домам!

Крадучись, гости потянулись к своему жилищу, а мать озабоченно наблюдала в окно, когда зажжется свет в их домах.

Так, общаясь и разделяя горе и редкие радости, люди помогали друг другу выжить в лихую годину оккупации.

И вот, уже незадолго до освобождения наша округа была встревожена историей, которая стала страшной тайной всего переулка. Тетя Люба приютила у себя беглого раненого нашего солдатика. И прятала его где-то в подвале, кормила и выхаживала. Постепенно люди привыкли к этой новости, и старались не шуметь, чтобы не накликать беды.

Но не прошло и несколько месяцев, как прогремела, как гром с ясного неба, новая сенсация: темной ночью домой вернулся законный муж Николай. Он вырвался из окружения под Харьковом и путем страшных лишений и потери человеческого облика добрался до родного дома. Его тоже надо было прятать от дурного глаза, кормить и выхаживать. И все это – на плечи хрупкой и выносливой русской женщины!

К счастью ранней весной пришли наши, и начал функционировать военкомат. С помощью добрых людей тете Любе удалось последовательно передать родной советской армии двух физически реабилитированных и пригодных к строевой службе солдат.

Судьба второй раз уберегла Николая от вражеской пули, и он вернулся домой с первой волной демобилизации живой и здоровый, хотя и несколько морально подавленный. Я был свидетелем, как он с застывшим от ужаса пережитого взглядом рассказывал собравшимся у нашей калитки соседям о своей одиссее. Их, новобранцев, бросили в пекло, выдав винтовку каждому третьему. Эту жалкую армию взял в окружение немец и начал методически ее истреблять. На короткое время в кольце образовалась брешь, в которую устремились обезумевшие безоружные люди. Кому повезло, те вырвались из кольца и рассеялись по украинской земле. А большинству не повезло, и они остались лежать в этом проклятом богом и людьми страшном котле.

В благополучные годы, когда воспоминания о войне начали отходить в область предания, всегда стройный и сухощавый Николай подобрел, повеселел, но во взгляде его по-прежнему чувствовалась грусть и тень тяжелых воспоминаний. Выходя на прогулку вечером, они с тетей Любой останавливались у нашей калитки, и она со своей загадочной улыбкой и как бы по-родственному спрашивала:

- Ну, как, учишься в институте? Скоро будешь инженером? А мой Борька в этом году заканчивает финансово-экономический техникум. Как жаль, что вы теперь почти не встречаетесь.

Прошло еще не мало времени, и мы на все лето стали отправлять детей на поправку к родителям, стараясь побыть с ними часть своего отпуска. И как всегда, улучшив момент, нас приветствовала тетя Люба:

-Не забываете маму? Хорошие у вас девочки, веселые. А как жизнь в Запорожье? Мама говорит, что ты уже вышел в большие начальники. Помню, в голодное лето к вам во двор забрела цыганка и все уговаривала маму, что сын ее будет генералом. И вот, теперь, видно, к этому идет.

Слушая ее, я заметил, как она стеснительно старается обойти обращение ко мне на “ты”, и все у нее получается как бы во множественном числе. Пытаясь снять неловкость, я говорю:

- До генерала еще далеко, а до пенсии близко. Вот уже дослужился до лейтенанта запаса. Тетя Люба, а вы помните, какой я был в детстве противный пацан?

- Что ты, что ты? Ты в детстве был не по годам рассудительный мальчик. Нашим мальчишкам мы все ставили тебя в пример.

Теперь она легко, даже с удовольствием, говорит мне “ты”, а я себя с радостью ощущаю соседским мальчишкой. Мы еще долго после этого говорим, и она все сверкает своей неповторимой улыбкой.

Последний раз я был в родительском доме в сентябре, проездом в очередную командировку. Как обычно, мать кормила меня с дороги вкусным обедом. Мы сидели за столом у окна, она курила, следила, как я отделяю жир от мяса, и держала отчет о делах стариковских. Через окно я заметил, как одиноко бредет по улице страшно постаревший и осунувшийся Николай, и спросил:

- А как там наша тетя Люба?

Мать опечалилась и тихо сказала:

- Нет больше твоей тети Любы. В начале лета они надумали чинить крышу. Она подавала на крышу ведро с горячей смолой. Ведро опрокинулось ей на грудь. Она скончалась в больнице, не приходя в себя.

Вадим Сыромясский,

Смерть вождя

Каждый человек есть вселенная, которая

с ним родилась и с ним умирает; под каждым

надгробным камнем погребена всемирная

История. Генрих Гейне

Пронзительно холодным мартовским утром людям сообщили официально о том, что они уже знали в течение последних трех дней. Умер Сталин. Ушел из жизни великий тиран, вождь и учитель масс. Скончался от старости и недостаточности функционирования органов человек, которому удалось удержаться на Олимпе власти до последнего своего часа.

Страна замерла в ожидании разрешения своей судьбы здравствующими соратниками вождя. Дальнейшие события покажут, что соратников у тирана не было. А еще выяснится один потрясающий исторический парадокс. В грандиозном государстве, воздвигнутом им на основе энтузиазма массы людей, не окажется ни одного достойного человека, готового принять эстафету и ценой своей жизни постоять за честь державы. Подобно агротехнике обработка общества политическими гербицидами вместе с сорняком вытравила молодые всходы, все, что имело несчастье обладать выраженной индивидуальностью. Выжила посредственность, стойкая к суровым условиям существования и угнетения личности.

Политическая пропаганда раскручивала маховик. На радио и страницы печати хлынул неиссякаемый поток информации, казалось, заготовленный заранее. Радио непрерывно транслировало классические траурные мелодии. Под непомерно огромными заголовками подавалось жизнеописание почившего в бозе и другая сопутствующая информация. Поклонники, ставленники и недавние противники телеграфировали фарисейские соболезнования. Именитые академики от медицины, ознакомившись с внутренностями вождя, своими подписями подтверждали, что он, оказывается, страдал на протяжении жизни тяжелыми недугами, а смерть наступила “в результате необратимых изменений, не совместимых с жизнью”.

Если бы речь шла о рядовом обитателе земли, то было бы достаточно сказать: умер от старости. Но великие люди требуют почестей до и после. Они не могут покидать нас по причине какой-нибудь тривиальной язвы желудка. И для них придумывают легенду поинтересней. Поданная в научной форме с латинской фонетикой и транскрипцией в массовой печати она приводит рядового читателя в благоговейный трепет.

Что бы ни говорили объективные писатели, а вместе с ними друзья и недруги социализма, страна в массе своей встретила весть о кончине вождя без московского ажиотажа. Событие это уже ожидалось, и многие признаки уже свидетельствовали, что оно неумолимо приближается. Страна как бы замерла на вдохе, и на лице ее можно было прочитать одну общую озабоченность: что нас ждет завтра? Эта озабоченность, как мне представляется, берет начало от девятнадцатого съезда партии, где вождь и учитель выступил с неожиданно короткой, в газетную передовицу, ставшей прощальной речью. Составитель этой речи, несомненно, был выдающимся стилистом. Он сумел вложить в нее то, что нравилось вождю – бахвальство нашими достижениями – и одновременно рискнул озвучить устами тирана прощальную ноту: мавр сделал свое дело, а вы будьте готовы следовать по проложенной мною дороге. По всему было видно, что докладчик глубоко удовлетворен тем, что только сам произнес, с отцовской улыбкой переждал бурные и несмолкаемые аплодисменты в свой адрес и бодрой походкой отправился на свое место в президиуме съезда, которое находилось в верхнем ряду и отделялось от остальных рядом пустых, никем не занятых, кресел.

Краткий и лишенный афористичности доклад несколько разочаровал любителей цитат и глубокомысленных заключений кумиров. Наша школьная преподавательница истории, у которой можно было заработать отличную оценку за две цитаты и пять дат, тоже была озабочена этим обстоятельством, но быстро нашла выход. Она предлагала нам конспектировать и запоминать здравицы в честь юбилея вождя, которые публиковались в печати и озвучивались на радио каждое утро. С этими здравицами пропаганда явно перегибала за пределы здравого смысла, а общество настраивалось на ироничный лад, за которым могла последовать эпидемия анекдотов. По этому поводу я вспоминаю реакцию нашей бабушки, которая своими острыми замечаниями не давала спуску ни нашим, ни чужим.

Как-то утром она шинковала капусту за большим столом и слушала, как из черного диска репродуктора непрерывным потоком изливались эти злополучные здравицы. Наконец наступил предел ее терпению, и она озвучила свое кредо по этому вопросу:

-Чтоб вы там повыказились! Надо же: наше солнце, луна, светоч мира! Поставили бы вы его раком и целовали бы его в задницу.

Здесь мы должны принести глубокие извинения читателю за оскорбление слуха литературной грубостью, но таков глас народа – прямолинейный и нелицеприятный. Но это были отдельные вспышки прозрения. В среде советской интеллигенции и борцов идеологического фронта преобладало поклонение культу вождя, которое усилиями маленьких людей доводилось уже до полного абсурда. Та же обожаемая нами за доброту душевную Любовь Вениаминовна требовала, чтобы мы в письменных работах по истории слово товарищ, стоящее рядом со словом Сталин писали с большой буквы.

Будучи сыном репрессированного отца и активным общественным деятелем в школе, я мучительно пытался осмыслить противоречивость действительности, в которой рос, и противостоять сомнениям, одолевавшим мое сознание. В это печальное, холодное и неуютное утро я шел в школу, чтобы принять участие в организации школьных траурных мероприятий. Как комсомольскому лидеру мне предстояло наравне с преподавателями и старшеклассниками стоять в почетном карауле у портрета вождя. Я шел по не обычно пустынной в этот час центральной улице города и терзал себя безответными вопросами: почему я не испытываю это как личную утрату, почему к моему горлу не подступает комок, как это бывало при потере близких людей, почему я ощущаю фальшь в шумящей официальной пропаганде и отсутствие в ней простого человеческого сострадания? Меня сильно смущало также поведение моих учителей и наставников, которые изображали вселенскую скорбь перед лицом начальства, и быстро переключались на смех и шутки, оказавшись за пределами служебной обстановки.

В конце длинного и плохо освещенного школьного коридора над дверью директорского кабинета висел большой окаймленный черным крепом портрет вождя. Рядом – склоненное знамя школы. Подход к кабинету преграждал ряд установленных поперек коридора столов, на которых стояли горшки с цветами, собранные со всей школы. В образовавшемся проходе, слева и справа от портрета, с черными траурными повязками на рукавах стояли в почетном карауле учителя и старшеклассники. Каждые двадцать минут караул сменялся. Дежурные девочки снимали повязки и готовили к выходу следующую пару. По другую сторону от столов, тихо перешептываясь, стояла толпа учащихся, служащих и учителей. Периодически часть скорбящих выходила наружу, а их место занимали следующие по очереди классы.

Пришло время, мне надели повязку, и я, внутренне мобилизованный, занял свое место слева от портрета. Сосредоточив все внимание на том, чтобы не моргать и не шевелиться, без мыслей и чувств, я стоял в скорбной и напряженной позе, лишь краем глаза отмечая, что происходит вокруг. Через какое-то время дверь директорского кабинета тихо отворилась, и к столам вышла наша директриса, а сопровождавшие ее две молодых учительницы остановились в дверном проеме. Уже не молодая, но стройная и подтянутая строгая классная дама, она подошла своей пружинистой походкой к барьеру и страдальческим и одновременно строгим своим взглядом потребовала абсолютной тишины. Шорохи и покашливания прекратились, и коридор замер в напряженном ожидании. Театральным жестом она сложила руки и простерла их к застывшей аудитории:

- Друзья мои, – произнесла она трагическим сдавленным голосом и вдруг начала заваливаться на бок. Молодые учительницы подхватили ее под руки и повели в кабинет.

- Воды! – громко скомандовал парторг.

Все десять минут замешательства в коридоре я старался сохранить неподвижной свою позу и лишь изредка обменивался взглядом с моим правым напарником, которому было лучше видно, что происходит за дверью кабинета. Судя по спокойному выражению его глаз, в кабинете ничего страшного не происходило. А мои ноги начали затекать, и от эмоционального возбуждения предательски начал подергиваться правый глаз. Наконец, дверь кабинета медленно открылась, и в ней появилась директриса. Она знаком дала понять своим помощницам, что больше не нуждается в посторонней помощи, подошла к барьеру и глубоким значительным голосом произнесла заготовленную речь “об огромном горе, постигшем нашу страну”.

Как начнет потом выясняться, большое горе уже давно постигло нашу страну, и еще большее ожидает в будущем. Опомнившись, мы начнем понимать, что смерть вождя – не одномоментное явление, а растянутое во времени разрушение легенды вокруг его имени и сопутствующее этому разрушению тяжкое похмелье на пиру безоглядного восхваления и слепой веры.

А пока политбюро решило имя вождя увековечить, а тело забальзамировать и выставить на обозрение в мавзолее вместе с телом его бывшего соратника по борьбе Ленина. Этот беспрецедентный в истории человечества эксперимент по созданию коммунальной усыпальницы для вождей пролетариата вызвал сомнение в сознании большой части нашего общества. Это сомнение укреплялось и росло по мере оглашения все новых и новых фактов и документальных их подтверждений.

В то беспокойное время, когда уже в открытую обсуждалась необходимость выселение из мавзолея недавно поселившегося там вождя, я находился в длительной командировке в столице. Не только из любопытства, но и по соображениям, которые не подлежат обсуждению, я счел необходимым для себя посетить это место. Сравнительно короткая цепочка посетителей, в основном иностранцев, неспешно двигалась вдоль кремлевской стены и, минуя солдат почетного караула, исчезала в дверях мавзолея. Двигаясь в шеренге, вы поднимаетесь наверх и видите два стеклянных гроба, выше – генералиссимус, ниже – вождь пролетариата, затем спускаетесь по лестнице вниз, боковым зрением провожая одного и другого, и направляетесь к выходу, унося с собой образы и общую картину увиденного. Бросается в глаза резкая неодинаковость этих людей, какая-то противоречивость их внешнего облика. Властный, громоздкий и не скромно для данного места яркий в своем мундире генералиссимус. Оставляют неприятное впечатление видимые вблизи тщательно уложенные и искусственно зафиксированные прическа и усы. В далекой перспективе фигура Ленина, в которой угадывается верткий и подвижный интеллигент, заметно усохший в своем цивильном одеянии. Возможно это оптический эффект, но мне кажется, что костюм у него толи поношенный, толи припыленный. Глядя на них обоих, я вспоминаю историю. Нижний, как известно, обратился к съезду с завещанием быть осторожным по отношению к верхнему и не доверять ему всей полноты власти. Верхний, как известно, с азиатской невозмутимостью призвал соратников по партии и весь народ следовать заветам Ильича, когда тот уже лежал в мавзолее.

И вот теперь они оба лежат здесь. Такие разные. И так сильно задолжавшие перед историей по своим делам. Дух генералиссимуса мечется в этой гранитной цитадели. А смерть вождя еще долго будет будоражить воображение людей, судьбами которых играл его злой гений.

Вадим Сыромясский

Кофейный синдром

Теплый июльский день. В сквер около дома дочь приводит возвратившихся с моря наших внуков, двойняшек. Соскучившись по этим неистощимым непоседам, пытаюсь выполнить все их прихоти и желания. Мы по очереди, а потом все вместе катаемся в лифте. К ужасу радостной мамы, одевшей ребят во франтоватые дорогие костюмчики, срываем с дерева и едим перезревшую отчаянно черную шелковицу. Затем воровато скрываемся за домом и умываем под краном раскрашенные руки и физиономии. Но номер не проходит – на одном костюме остается предательское пятно. Получаем предупреждение и переключаемся на интеллектуальные игры, пытаясь создать из пластмассовых наборов для полива цветов, подручных предметов и сухих веток некие архитектурные формы, где присутствуют воображаемые любимые лампы и светильники. Увлеченный творчеством главный архитектор садится в пыль своими новыми непревзойденными штанишками и заставляет дочь снова оторваться от сообщения бабушке, что нынче нового на Азовском море. Наконец оставляем женщин наедине и отправляемся на край сквера к глубокому бетонному колодцу, чтобы послушать эхо и заодно покататься на качелях. Через два часа подвижных игр ребята устают и просятся домой пообедать. Мы с бабушкой поднимаемся на свой этаж, принимаем легкий обед и выпиваем по чашке крепкого кофе.

От общения с родными существами на душе тепло, в голове светло, а все существо пребывает в состоянии легкой эйфории. Только физическая усталость во всех членах влечет меня к дивану. Открываю Бунина и начинаю читать его рассказ “Молодость и старость”, не испытывая никакого желания к послеобеденному сну. В это время мне на грудь вскакивает любимец кот Барсик, устраивается поудобнее, чтобы начать церемонию целования. Ему мешает книга, он толкает ее мордашкой и заставляет меня книгу отложить. Я закрываю глаза и замираю в неподвижности, ощущая легкую тяжесть и тепло живого существа. Кот мирно мурлычет и нежно вжимается всем своим телом в мою грудь. Я при этом сам себе думаю: спать не буду, полежу, пока коту надоест, и продолжу чтение. От выпитого кофе в голове необыкновенно ясно, и нет дремы, которая обычно возникает при засыпании.

Потеряв чувство времени, не открывая глаз, слышу, как кот спрыгивает на пол, растягивается как обычно на ковре и умиротворенно мурлычет. Не буду спать, думаю я, полежу немного и встану. Я вижу себя как бы со стороны. Вокруг головы появилось стягивающее болевое кольцо. Но мысли ясные, как бы противостоящие сну. Ощущение необычного движения в пространстве и растворения в расширяющемся объеме. И, наконец, что-то препятствующее этому и повелевающее к пробуждению. Это великий аккуратист Барсик громко требует внимания в связи с необходимостью смыть за ним унитаз. Энергично поднимаюсь и исполняю свою постоянную обязанность. Освобождаюсь от сонного оцепенения и, возвращаясь на место, с удивлением обнаруживаю, что часы показывают на один час и десять минут больше. Раскрываю Бунина и читаю до конца рассказ “Молодость и старость”.

Вадим Сыромясский

Лука Данилович

В этом мире достаточно радости и любви. Проблема только в том, что достаются они не каждому.

Он был мужем сестры моей бабушки. То есть, моим двоюродным дедом. Мы с ним очень нежно и душевно дружили. Он всегда уважительно беседовал со мной, позволял просматривать его книги и копаться в деталях, связанных с его телеграфной службой. А я ему платил обожанием и глубоким сочувствием, когда ему выговаривала его суровая супруга тетка Флора. Как я это теперь понимаю, он был великим подкаблучником, и в этом плане пользовался сочувствием всех наших родственников и близких соседей. Благодаря его интеллигентности и внешней обаятельности все окружающие, независимо от возраста и положения в социуме, называли его Лукой Даниловичем. И только в узком кругу, тоже независимо от возраста, женщины называли его Лукой, и даже Лукой Мудищевым, когда речь заходила о его мужской незащищенности. Его собственные дети относились к нему с любовью как к доброму и покладистому отцу, но, пребывая в обстановке непочтительности со стороны матери, тоже допускали непочтительно обидную тональность. Это резало мне слух, и где-то в глубине души мне было обидно за моего кумира.

Внешне Лука Данилович демонстрировал образец службиста старой закалки. Сухощавый и подтянутый, в форменной тужурке с петлицами службы железнодорожной связи, в неизменной темно синей фуражке пружинистой походкой следовал он на службу. А я наблюдал за ним со стороны с завистью и желанием иметь такую же красивую форму. Часто он ходил в плавни собирать зеленую ряску для своих уток и приглашал меня составить ему компанию. Дорога была длинная. Не спеша, мы шли вдоль железнодорожного полотна и обсуждали массу интересных вещей. О природе грозовых облаков, молнии и громе, об электромагнитных волнах. Он мне объяснял, как работает на железной дороге только что появившаяся система централизации, блокировки и связи, к созданию которой он имел непосредственное отношение еще во время службы в Кишиневе. С улыбкой смущения говорит о том, что он с товарищем первым предложил систему телефонной связи на транспорте, но Маркони первым ее запатентовал, и теперь считается автором. При этом я не испытываю неприязни к Маркони, но одновременно мое сердце наполняется гордостью за высокий уровень деятельности моего старшего друга и товарища. И где-то в самой потаенной глубине собственного сознания ощущаю тягу к работе, связанной с первооткрывательством.

Началась война. Два сына ушли на фронт, а дочь с мужем – офицером службы безопасности потерялась где-то на просторах страны. И остались дед Лука со своей строптивой Флорой одни в большом доме на углу переулка. Пришли гитлеровцы и первым делом начали налаживать транспорт. А некоторое время спустя Луку Даниловича повесткой вызвали в Городскую управу. Все родственники замерли в тревожном ожидании.

- Мне приказали с завтрашнего дня приступить к работе по старому месту службы. Учитывая наши обстоятельства, другого выхода нет.

Выбора не было, пришлось идти работать, как это сделали многие, чтобы сохранить жизнь и кормить детей. Некоторые сделали это по собственному выбору: взяли в руки оружие и повернули его против своих, подались в лютые приказчики или жалкие лакеи. А некоторые, как наша любимица Верочка Евстратьева, устроились в Управу и, рискуя своей молодой жизнью, спасали от угона в рейх сотни молодых людей, выписывая им ложные свидетельства о рождении. У некоторых в результате сложились более благоприятные материальные условия, и в их сторону с завистью и ненавистью смотрели те, кого давила нужда.

Лука Данилович исполнял свои обязанности по привычке аккуратно, но излишней инициативы не проявлял. Исчезли только его молодцеватая подтянутость и служебный шик. Он сразу как-то постарел, сник и осунулся. С работы он возвращался медленной тяжелой походкой, весь погруженный в свои тяжелые думы. Мимо его взгляда не проходили недобрые взоры завистников. Вдумчивый аналитик и по натуре немного паникер он понимал, что все это должно плохо кончиться.

После бесконечно долгой оккупации пришла, наконец, победа. Власть наводила порядок и призывала к ответу тех, кто активно сотрудничал с оккупантами. Старик переживал, паниковал и маялся в тревожном ожидании. Его пригласили тогда, когда уже казалось, что все расставлено по своим местам. Въедливый оперативник задавал вопросы, которые звучали как утверждения, и как бы невзначай несколько раз повторял “люди говорят”. Подавленный старик перестал давать пояснения, и обречено ждал приговора.

Через неделю стало известно, что за пособничество оккупантам инженер Сердюк подлежит выселению на неопределенный срок в северные районы страны. Местом его проживания был определен город Серов на северном Урале, а уже на месте ему определили место работы на металлургическом заводе. Сломленный морально и не приспособленный к самостоятельному быту он жил в рабочем общежитии и слал родным письма, полные тоски и отчаяния. Время делало свое дело, родные постепенно свыкались со сложившейся ситуацией и все реже писали отцу ответные письма. Вернулась из эвакуации его дочь с ребенком. А следом демобилизовался из органов ее муж и с помощью старых друзей начал активное продвижение по служебной лестнице. Они опасались, что судьба отца может помешать стремительной карьере зятя, и по этой причине практически прекратили контакты с опальным отцом.

Покинутый и забытый близкими Лука Данилович окончательно замкнулся и впал в жесточайшую депрессию. Его уральские друзья и ближайшие сотрудники глубоко переживали трагедию и всеми силами пытались отвлечь от переживаний и чем можно помочь в это и для них не легкое время. Наконец, они собрались все вместе и написали коллективное письмо на родину старика. Как-то смирившаяся со своей судьбой тетка разволновалась, охала, ахала и взывала к своей родне: “Что же я теперь буду делать?!” Молодежь угрюмо молчала и обменивалась репликами: “Как не во время папа поднял эту панику!”

А драгоценное время, когда еще что-то можно было предпринять, неумолимо уходило. И настал день, когда пришла телеграмма с сообщением, что Лука Данилович находится при смерти в связи с покушением на самоубийство.

В Серов срочно выехала дочь и застала страшную картину. На больничной койке лежал почти не узнаваемый ее отец, старый, потерявший волю к жизни, и по его щекам катились крупные слезы. Массивная повязка на шее скрывала протяженную, но неглубокую рану от уха до груди, которую он нанес себе острой бритвой. Он с трудом открыл глаза и тихо прошептал:

- Прости меня, дочка. Я так много горя доставил всем.

Предприимчивая и решительная в критических ситуациях дочь подняла на ноги медицину и руководителей всех рангов. В результате принятых мер старик ожил, и дело пошло на поправку. Оставив отца на попечение его верных друзей, Елена скорым поездом отправилась в Москву искать правду. Там она упала на колени перед нашим родственником, занимавшим значительный пост в Госплане и по женской линии состоявшим в родстве с Григорием Ивановичем Петровским. Этот советский функционер обычно избегал слишком тесных контактов с родственниками, проживавшими на оккупированной территории. Но сейчас он проникся всем трагизмом сложившейся ситуации, внимательно и участливо выслушал Елену и решительно заявил:

- Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы вернуть его домой. Поживи немного у нас.

Трудно сказать, что подвигло его на такие решительные шаги. Возможно, он вспомнил свою тревожную молодость, когда его, молодого блестящего инженера горной академии при щегольском мундире, схватили революционные солдаты и устроили ему допрос с пристрастием. В процессе допроса они его шесть раз водили в овраг на расстрел. После второго раза он полностью поседел и таким остался на всю жизнь. Все шесть раз он упорно отрицал все, что они ему пытались инкриминировать, и этим спас себе жизнь. Возможно, сейчас в нем проснулось высокое гражданское чувство.

Как бы там ни было, прошло какое-то время, и Елена уехала на Урал со всеми документами, необходимыми для освобождения отца.

Вся округа ждала его возвращения. Суетилась тетка Флора, гладила простыни и в десятый раз подметала в прихожей. Бдительные соседи даже заметили, что она во дворе приняла ванну в своем большом оцинкованном корыте. В нашем доме тема возвращения была главенствующей всю прошедшую неделю. Мама прикладывала руку к сердцу и сокрушенно говорила:

-Я не представляю, как мы теперь будем смотреть ему в глаза.

И вот, пришел вечерний московский поезд, и сопровождаемый под руку дочерью Лука Данилович вошел в свой дом после долгой разлуки. Страдальчески безучастным взглядом больного ребенка он смотрел на всех окружающих и непроизвольно прикрывал рукой огромный малиново-красный шрам на шее. Дочь распорядилась ограничить всякие контакты и обеспечить отцу абсолютный покой. Так долго, шаг за шагом, приходил он в себя, пока искра жизни снова не появилась в его глазах.

Прошло уже много времени после этих событий, когда я приехал к себе домой на каникулы. Вышел на крыльцо и увидел Луку Даниловича, который, стоя напротив нашей калитки, сосредоточенно занимался подвязкой хмеля на заборе своего сада. Я приблизился и громко произнес:

- Доброе утро, Лука Данилович!

Он повернулся ко мне вполоборота, и лицо его озарилось светлой улыбкой

- Здравствуй, Вадик, – произнес он тихо, как-то смутился и, еще немного повернувшись, продолжил заниматься своим делом. Переполненный желанием окунуться, как прежде, в беседу я остановился в нерешительности и затем подумал: еще не время.

Но судьба распорядилась иначе. Это была наша последняя встреча.

Вадим Сыромясский

Никитины

Жестокая и, как всегда, поучительная история.

Мы жили по соседству. Наш сад отделяла от их сада легкая символичная проволочная изгородь, поэтому мы имели взаимную возможность наблюдать за жизнью друг друга. Но близких отношений, несмотря на долгие годы сопредельного существования, не было. Соседи были выходцы из российской глубинки, разговаривали на окающем русском наречии и за тридцать лет жизни на Украине не произнесли ни одного украинского слова. В ответ местные жители, которые тоже не очень преуспели в украинском, называли хозяйку соседнего дома бабой Никитиншей смолоду и до конца дней ее, так и не узнавши ее настоящего имени. Дед Никитин, строитель по профессии, внешне был похож на типичного русского мастерового, уверенного в себе и не дающего спуску другим. Колючий взгляд из-под насупленных бровей, крепко сжатые губы и волевой чуть перекошенный рот говорили о его готовности в любой момент дать взбучку тому, кто не ловко выполнил заданную работу. Вели старики замкнутый образ жизни. Не сидели по вечерам на завалинке у своих ворот и не участвовали в общественной большой стирке. Обедали они обычно всей семьей в летней кухне, а в теплое время года во дворе за большим столом под вишней.

Когда их сын Ноник, Ананий, значит, привел в дом подвижную черноглазую Нину, обстановка изменилась в лучшую сторону, особенно после того, как по обе стороны границы стали появляться дети. А родители, двигаясь к старости, держали себя в строгости, как и прежде. И, как это давно повелось, мамы стращали своих, не желающих есть и спать чад, что вот придет баба Никитинша, и будет худо. Если у ребят залетал во двор или огород футбольный мяч, то доставать его решался только самый смелый и отважный из них, на которого не действовали словесные угрозы и проклятия.

Когда началась война, за день до вступления оккупантов, немецкий самолет сбросил в огород соседей две тяжелых авиационных бомбы, взрыв которых срезал половину их дома и разметал его в щепки. Вся дружная семья в это время обедала в летней кухне, и благодаря этому все остались живы. В скором времени после этого события дед Никитин пришел в себя и, к всеобщему удивлению, устроился работать прорабом в фирму, которая занималась восстановлением путевого хозяйства на железной дороге. По сути, это была та же организация, где он работал до войны. В работе он оставался таким же требовательным и придирчивым, но людей не обижал, и они платили ему своим старанием. Оккупанты заметили старательного приказчика и, очевидно, неплохо ему платили в оккупационных марках. Доказательством тому служили ударные темпы, с которыми восстанавливался разрушенный дом. Когда дом приобрел свой первозданный вид, Управа реквизировала большую часть его площади для размещения офицеров вермахта. Старики разместились в небольшой комнате в доме, а молодежь обосновалась в летней кухне.

Теперь за большим столом под вишней обедали хозяева, а вечером на ужин собирались постояльцы. Они прибывали точно к назначенному времени, чинно рассаживались по своим местам, укладывали в ровную линию на отдельной скамье свои помпезные фуражки, расстегивали воротнички и отработанным движением руки поправляли свои светлые арийские прически. Подавали на стол, в стопочки разливался шнапс. Звучала непринужденная вполголоса беседа, смех и веселые тосты, характерные для мужского общества.

Возбужденная Нина краем глаза наблюдала это великолепное собрание элитных самцов и, как бы в крайней необходимости, курсировала между летней кухней и родительской комнатой в большом доме. Старая свекровь при этом раздраженно ворчала:

- Что ты шастаешь тут как неугомонная?! Сидела бы лучше нишком у себя в сенцах и не гневила бога.

Переживающая после своих тридцати пору буйного созревания ее спелая вишня – невестка совершенно не собиралась огорчать создателя, но и не могла противостоять тому могучему инстинкту, который он даровал ей в процессе осуществления своего замысла. Спесивые завоеватели, вышедшие из той же мастерской создателя и подверженные тому же инстинкту, с интересом поглядывали на сексапильную в движении чернобровую славянку и одними только взглядами провоцировали ее присесть на край их стола. Она отводила глаза и находила убежище в обществе своей строгой свекрови.

Таким образом, драматическая ситуация в этом небольшом коллективе развивалась в критическом направлении. Как утверждают электрики, если разность потенциалов непрерывно возрастает, то неизбежно наступит пробой изоляции.

В один очень темный летний вечер, когда луна находилась в критической фазе, а с постояльцами была передышка – одни уже уехали, а другие еще не заехали, – бабка Никитинша домывала скопившуюся посуду, дед отлучился по своим делам, а молодежь была занята собой на летней кухне. Звякнул запор на калитке, и на освещенной дорожке, показался офицер из местных, который был частым участником вечерних встреч и знал секрет запора на воротах. Он был в дымину, дрезину и дупель вместе взятые пьян. В руках он держал какой-то презент и, балансируя им, пытался сохранить равновесие. Галантно изобразив реверанс, он несколько развязно изрек:

- Guten Abend, Matka! Wo ist Nina?

Зря старался визитер: из всей этой тирады старуха уловила единственное знакомое ей слово.

- Какая Нина, мил человек? У Нины есть собственный муж и дети. Ты меня понял: малые дети?

Он оперся двумя руками в стол и, глядя бабке в глаза своим замутненным взором, пытался ей популярно – по буквам – объяснить:

- Я есть германски официр.

- Это хорошо, – перебила его старуха, – что ты официр, быстрее поймешь. Плохо только то, что ты набрался до потери соображения. Ну, с кем не быват, выпил – и иди своей дорогой, а нас оставь в покое.

При этом она выразительно смотрит в сторону ворот. В воспаленном сознании гостя закипает пьяная обида: он здесь персона нон грата и, более того ему указывают на дверь. Он ожесточенно бормочет свое “rusicshe Schwein” и вдруг с дьявольской улыбкой начинает приближаться к старухе.

- Что ты удумал, стервец? Да я тебе в матерь сгожусь! – испуганно и возмущенно залепетала она.

Но разъяренный зверь был полон решимости исполнения своего замысла и пытался прижать несчастную женщину к стенке дома. Она в свою очередь пыталась задним ходом попасть в дверь своей комнаты и закрыться изнутри на крючок. Но он упредил ее маневр, подставил под дверь сапог, втолкнул несчастную в комнату и набросил крючок, когда сам оказался внутри. Послышалась возня и звуки отчаянной борьбы.

- Что же ты делаешь, мерзавец?! Я умираю, о боже! Сеня помоги мне, Сеня!

Бесконечно долго она стонала и страшным звериным, утробным голосом периодически выдыхала это свое “помоги мне, Сеня”. Но во дворе было пусто, дед только приближался к родному дому, Ноник побежал на станцию в комендатуру, а Нина дрожала от страха в дверях летней кухни.

Старик метался по двору, не зная, что предпринять. А отчаянные вопли его жены рвали его душу на части. Наконец, он принял решение, метнулся в сарай и взял свой заточенный плотницкий топор. Одним профессиональным движением он вскрыл дверь, шагнул в темноту комнаты и коротким, сильным ударом с затылка раскроил голову насильника на две равные части. Что-то хрюкнуло, всхлипнуло и затихло. С обезумевшими глазами старик прислонился к косяку двери и выпустил из рук окровавленный топор.

В это время к воротам подъехала машина с караулом. Одним взглядом оценив обстановку, дежурный офицер сделал несколько выстрелов в воздух, после чего у ворот остановились еще две машины с солдатами. Они действовали буднично и уверенно, по одним глазам угадывая, что имеет в виду дальше их командир. Завернули в плащ – палатку тело бедолаги любовника и погрузили в одну машину. В другую пригласили старика вместе с орудием смерти. Помогли привести в порядок окровавленную Никитиншу и проводили ее в летнюю кухню. Здесь дежурный офицер столкнулся с Ниной, метнул на нее короткий заинтересованный взгляд и взял под козырек, как бы прощаясь со всеми присутствующими. Машины взревели моторами и умчались по назначению. А в усадьбе Никитиных залегла тревожная, пугающая и липкая тишина.

Все соседи провели тревожную ночь и весь следующий день, со страхом ожидая возмездия со стороны оккупационных властей. Но все было тихо. А через день появился дед Никитин, который с потерянным видом бродил по своей усадьбе. А еще через день он вышел на свою работу, и все пошло своим чередом.

Почему все произошло так и не иначе, осталось загадкой, не разрешенной по сей день.

После освобождения территорий от оккупации наши власти обычно привлекали к ответственности тех, кто скомпрометировал себя сотрудничеством с оккупантами. Были основания ожидать, что к такой ответственности привлекут приказчика Никитина. Но шло время, его никто не беспокоил, и он подавленный и нервозный, прогуливался, заложив руки за спину. И вот в один, скажем, не очень прекрасный день, железный дед Никитин умер. Человек, который за всю свою долгую жизнь ни разу не был у врача, взял и умер. И оставил нам еще одну загадку

Вадим Сыромясский

Новогодняя ночь

В ряду непостижимых наших способностей – симпатия с первого взгляда.

Я в свои тридцать лет был назначен на должность руководителя службы автоматизации и механизации металлургического завода, и таким образом стал самым молодым руководителем в ранге начальника цеха. Мой новый статус позволял мне участвовать в оперативных мероприятиях, которые проводило высшее руководство завода, а также выступать от имени предприятия на различных партийно-хозяйственных форумах за его пределами. Мое назначение произошло в отсутствие директора – он в это время находился в Крыму на излечении по случаю микро инсульта – и носило оттенок некоего демарша со стороны молодого главного инженера и набирающей силу его команды.

По истечению времени, необходимого для реабилитации после его директорской болезни, он вернулся к делам бодрый, здоровый и посвежевший. На появившиеся в его отсутствие ростки либерализации он смотрел с олимпийским спокойствием, и уверенной рукой вскоре все вернул на круги своя. На мое появление он вначале никак не реагировал. Но впоследствии, имея в виду определенные успехи моей службы, занял позицию жесткого отца – воспитателя, который выводит в люди проявившего резвость теленка. Наблюдавшие этот спектакль на лезвии ножа мои добрые друзья и покровители в кадрах в течение двух лет держали меня в исполняющих обязанности и только после какой-то высокой комиссии, обнаружившей нарушение закона, подготовили приказ сразу на целую компанию гуляющих в исполнении обязанностей.

Постепенно складывались правила игры, которые устраивали обе стороны. В своих докладах об успешно разрешенных производственных проблемах мы неизменно отдавали пальму первенства руководителю и нагло утверждали, что в своих конструкторских решениях следовали его указаниям. Старик смягчался и умиротворенно ворчал:

- Вот вы всегда так, молодые. Вам пока не подскажешь, не расскажешь, вы не возьметесь за дело. Ну, вот я еще поработаю немного – и уйду на пенсию. Что вы тогда будете делать?

Как все диктаторы, он наивно полагал, что с его уходом все рухнет, пропадет и рассыплется в прах. Как правило, в такой ситуации я не находил нужных слов и своим молчанием как бы солидаризировался со своим наставником.

В течение долгих лет директор начинал диалоги со мной с традиционной фразы: “Вот, вы молодой человек…” И все сразу становилось по своим местам. Коллеги посмеивались, молодой экстремизм упреждался. Как это было характерно для государственной машины в целом, в директорской команде за все время его правления не было ни одного молодого выдвиженца. Это можно было бы объяснить боязнью конкуренции абсолютной властью, но мне кажется, что наш честолюбивый лидер больше всего боялся молодых насмешливых глаз в моменты, когда он учил нас жить.

Все проходит. И молодость тоже. Однажды в пятницу во время очередного недельного рапорта директор докладывал о своем участии в большом совещании, которое проводил боготворимый им Косыгин. Когда речь пошла о техническом прогрессе, он неожиданно поднял меня и, адресуясь ко мне лично, начал втолковывать, какое большое значение придает наш премьер внедрению новой техники. На мою попытку вставить фразу, что мы движемся в этом направлении, он нервно прервал меня и с ожесточением произнес:

- Вы уже не такой молодой и малоопытный, чтобы не понимать, какую грандиозную задачу ставит перед нами наше правительство. То, что мы сегодня с вами делаем, это не тот масштаб, я бы сказал, ограниченное понимание тех сдвигов, которые ожидает наше производство.

После этой фразы все присутствующие повернулись в мою сторону и сочувственно заулыбались по поводу моей ушедшей молодости. А у сидящего напротив моего коллеги и хорошего товарища, уже не молодого, но недавно пришедшего на руководящую должность, заплясали чертики в глазах. По всей видимости, оживление в аудитории не прошло мимо внимания руководителя, и он, человек твердых правил, до конца нашей совместной работы больше никогда не напомнит о молодости или неопытности и все больше будет сокращать дистанцию в должностной субординации.

И вскоре произойдут последующие события. В канун Нового года мне позвонит старший диспетчер завода и сообщит, что я включен в состав ответственных дежурных по заводу в праздничные дни, а посему не должен отлучаться за пределы города, а также должен сообщить телефоны, по которым меня можно найти во время праздника. А за день до праздника мне сообщили, что директор заменил первого по списку коммерческого директора на мою фамилию. Так что этот знаменательный новый год мне предстояло встретить в главной диспетчерской завода. Оказанное мне доверие щекотало самолюбие, а предстоящая ответственность вызывала глубокое волнение. Плюс к этому позвонила корреспондентка заводской газеты и сообщила, что она планирует материал о самоотверженном труде диспетчеров и поэтому Новый год будет встречать вместе с нами. Кроме того, она хотела бы пополнить информацию о достижениях в области разработки и внедрения новой техники.

Очевидно, для полной ясности читателю следует напомнить, что в прошлые времена повсеместно была распространена практика дежурства в праздничные дни ответственных руководителей, в обязанности которых входила помощь действующему персоналу в случае чрезвычайных обстоятельств и оперативная информация всех уровней государственной структуры. Таким способом государство страховало себя от происшествий и сбоев производства, а сотни оторванных от праздничных столов ответственных партийных функционеров и госслужащих куковали за дежурными столами и молили Бога, чтобы в их дежурство ничего не случилось. Надо думать, что эти мольбы доходили по назначению, а нелепая по замыслу и организации система срабатывала вследствие активизации синдрома бдительности.

Что же касается нашего спецкора, то мы должны ее представить как непримиримого борца с рутиной и несправедливостью в масштабах нашего предприятия. Смелая и независимая в пору своего профессионального становления, видная и временно свободная дама она не тушевалась перед руководителями любого ранга и ранила их самолюбие тем больнее, чем больше они пытались продемонстрировать свое мужское превосходство. Прекрасно владея словом и репортерским искусством, она была неистощима на эмоционально окрашенные и возбуждающие интерес опусы. Особенно ее увлекали тема технического прогресса и среднего возраста интеллигенты, которые его творили. Так как она была готова отражать любую волнующую тему, то любой глубокий специалист мог обнаружить в ее репортажах торчащие уши поверхностного дилетанта. Как заметил один не обойденный ее вниманием коллега, ее сочинения сильно пахли духами. И под патронажем этой дамы мне предстояло провести самую ответственную в моей жизни новогоднюю ночь.

К восьми вечера я прибыл в диспетчерскую и принял свой пост за столом старшего диспетчера. В пространстве между мной и главным пультом управления кипела предпраздничная суета. Начальники основных цехов и отделов приоткрывали дверь, чтобы бросить прощальный взгляд на диспетчера и получить его молчаливое согласие отбыть по домам. Первые помощники и заместители директора курсировали по коридору, чтобы не пропустить момент, когда директор покинет свой кабинет, и можно будет хлопнуть дверкой их персональных машин.

Наконец, в половине девятого директор вышел из приемной и направился в диспетчерскую. Он приблизился к пульту диспетчера и вполголоса дал какие-то последние указания. Затем повернулся в мою сторону и сказал:

- А вы проследите за отгрузкой продукции и сбросом порожняка.

Уже у двери он общим кивком ко всем присутствующим попрощался, и весь собранный и сосредоточенный на каких-то своих мыслях отбыл на отдых. Никаких поздравлений и пожеланий – сегодня мы на работе.

Озадаченный я перелистал все записи в журнале за последние годы, но ничего похожего на мое поручение не нашел. Диспетчер, не отнимая двух телефонных трубок от головы, участливо поглядывал в мою сторону, и, как только появилась возможность, посоветовал:

- Позвоните дежурному министерства. Там сегодня дежурит ответственный работник транспортного управления, он как раз будет заниматься вашим вопросом.

Дежурный по министерству приятным голосом представился и поприветствовал меня тоном человека, который рад любому живому звуку в этой пустыне. Он посоветовал мне обращаться к нему в случае необходимости и докладывать о нештатных ситуациях.

К счастью нам не пришлось обращаться к нему за помощью – мы с диспетчером справились с поставленной директором задачей самостоятельно. Как выяснилось, это была одна из главных ночных забот диспетчера, и этот старый волк непроизвольно подключил меня на всякий случай себе в помощники.

Дежурил сегодня бывший диспетчер доменного цеха, человек большого опыта, хорошо знающий директорский стиль управления и коротающий эти беспокойные ночи в диспетчерской завода ради какой-то эфемерной надбавки к пенсии. Он периодически прикладывал руку к беспокоившей его печени, морщился и артистически парировал попытки ушлых цеховых диспетчеров навесить ему лапшу на уши. Отшив очередного хитреца, он цветисто поругивался и глазами призывал в свидетели свою помощницу оператора Надю. Та, не отрываясь от записи в журнал, прыскала от смеха и укоризненно поглядывала на своего старшего коллегу. В бешеном ритме диспетчерской ночи это давало им минутную разрядку и облегчение.

Как только появилась пауза, диспетчер сообщил мне, что в конце рабочего дня в прокатном цехе травмировался наш наладчик, и теперь срочно надо определиться, сколько он будет болеть. Если до трех дней, то травма считается не учитываемой министерством, о ней не нужно будет докладывать в суточной сводке, а также на недельном рапорте у директора. В самый последний момент перед отправкой сводки позвонил, наконец, мой помощник и сообщил, что врач считает рану не опасной, а пострадавший обещает выйти через три дня. Та же ситуация происходит с рабочим ремонтного цеха, и его начальник висит на телефоне, тоже надеясь на прощение грехов.

В двадцать один час прислушиваюсь к министерскому докладу диспетчера: учитываемых травм и аварий нет. Слава богу, пронесло.

Если честно, то авария была. Уже вторую смену не работал аварийно остановленный рудный перегружатель, но начальник ремонтного цеха заверил, что к утру он аварию ликвидирует. А теперь дневная бригада ремонтников ушла на отдых, прошло больше трех часов, но смена не появлялась. И все ремонтные начальники как в воду канули. Диспетчер скрипел зубами, хватался за свою печень и обрывал их телефоны.

В двадцать два тридцать по домашнему телефону доложили обстановку на данный момент главному инженеру. Вопросов не было. Диспетчер ухмыльнулся какой-то своей мысли и положил трубку на аппарат. Мельком глянул на большой циферблат часов и, ласково глядя в сторону оператора, произнес:

- Надя, через пятнадцать минут докладывать шефу, а ты еще царапаешь химанализы. У тебя что, руки замерзли?

- Не руки, а мозги расплавились, Андреич!

- А это да. В нашей профессии это случается.

Без пяти минут одиннадцать диспетчер завертелся в кресле и попросил:

- Возьми телефоны на себя, а я тем временем напою шефу ситуацию.

Долгих сорок минут он зачитывал результаты химических анализов по пяти доменным печам, температурному режиму, загрузке печей топливом и исходным сырьем, времени выпуска металла, составе и температуре выпускаемого шлака и многим другим, сугубо специфическим показателям доменного процесса. Затем он в общих чертах охарактеризовал основные показатели других подразделений завода. На поставленные шефом вопросы последовали краткие и исчерпывающие ответы диспетчера.

Все. Докладчик расслабленно откинулся в кресле, и как гроссмейстер, который сделал запланированный ход и стал хозяином на игровом поле, задумался, что ему предпринять дальше. До утра, если не случится что-то совсем сверх ординарное, он стал единственным распорядителем этого огнедышащего метал-лургического монстра.

Для неискушенного слушателя могло показаться уму не постижимым, для чего человеку, который собирается отойти ко сну, нужен этот сонм технических показателей, которые непрерывно изменяются, и к утру, к моменту его пробуждения, примут свои новые непредсказуемые значения. Но здесь шла игра сродни русской рулетке. На следующий день при анализе положительных показателей ночной работы, директор будет учить доменщиков и остальных причастных, как надо грамотно вести процесс производства чугуна. Если же будут получены неутешительные и позорные результаты, что случалось сплошь и рядом, то директор при всем народе организует жестокое избиение нерадивых доменщиков и наглядную демонстрацию всем присутствующим, как получается плохо, когда не слушают его указаний и советов. В этом плане часто перепадало и плохо сориентировавшимся диспетчерам.

Пока наш Дмитрий Андреевич находился в раздумье, скрипнула дверь, и в диспетчерскую вошла неуместно воодушевленная специальная корреспондентка заводской газеты. Она как-то излишне радостно произнесла свое “здравствуйте товарищи” и засверкала своими большими и неотразимыми темными глазами.

- Здравствуйте, – за всех ответил диспетчер, что в его тональности звучало как “только вас тут не хватало”.

- Я не буду отвлекать вас от работы и потихоньку присяду вот там у окошка.

- Присаживайтесь.

Как бы опомнившись после минутного расслабления, он схватил трубку давно и настойчиво звонившего телефона и начал затяжную войну с диспетчером транспортного цеха по поводу срыва отгрузки холоднокатаного металла.

Алла Андреевна, корреспондент, ненавязчиво поглядывала на каждого из нас, прислушивалась к нашим разговорам и что-то помечала в своем блокноте.

Время приближалось к полуночи. И когда телефоны окончательно осатанели, зазвучали кремлевские куранты. Алла открыла свою сумку и извлекла из нее бутылку шампанского и конфеты. В необычной для этого места ситуации все немного растерялись: принимающая сторона была совершенно не готова к встречному жесту. Оператор, удерживая трубку в левой руке, правой шарила в тумбочке и извлекала на свет стаканы и чашки индивидуального пользования. Алла взяла свою бутылку, сняла обертку с горлышка, затем передумала и передала ее мне: мол, пусть эту операцию исполнит двигатель технического прогресса. Я как обычно открутил проволочный крепеж на бутылке и в ожидании, когда окончится праздничный спич, на мгновение потерял бдительность. Последовал хлопок, пробка сильно стукнула в только что обитый финскими плитами потолок и, отразившись, затарахтела по клавишам пульта диспетчерского управления. Содержимое бутылки прекрасного артемовского разлива густой пенистой струей вырвалось из горлышка и низверглось на страницы диспетчерского журнала. Все кроме меня начали успокаивать друг друга, что ничего страшного нет, и журнал до утра просохнет.

Мы торопливо выпили за Новый год, новые успехи и, пожелав друг другу счастья, возвратились на свои места. Наша гостья еще немного посидела для приличия и затем откланялась.

На душе было не уютно. Я чувствовал себя так, как будто вылил бутылку чернил на белое платье невесты. Сидя в своем углу, писал всякую ерунду в журнал ответственного дежурного и время от времени поглядывал в сторону оператора. Она тоже временами поднимала голову от своего журнала, ободряюще смотрела в мою сторону, и в ее глазах читалось утешительное: не волнуйтесь, коллега, все будет нормально. Мне было видно, как она ладошкой расправляет страницу и не без труда делает свои записи, и тревога нарастала. Наконец, я встал и подошел к ее пульту. Состояние журнала не оставляло никаких надежд. Намокшие нижние страницы подпитывали верхнюю, а последняя по мере усыхания морщилась и сокращалась как шагреневая кожа. Не могло быть и речи о том, чтобы с этим документом идти утром на доклад к директору. Еще больше расстроенный я вернулся на свое место и начал лихорадочно соображать, что же тут можно предпринять. При этом мой рассеянный взгляд уже не покидает пульта оператора. Через какое-то время бесплодных раздумий я замечаю, как Надежда, не отрывая трубки телефона от левого уха, наклоняется и правой рукой выдергивает из нижнего ящика новую амбарную книгу. Она укладывает ее рядом с подпорченным журналом и начинает запись сначала, одновременно внося оперативные данные в старый журнал. Конечно, написать журнал заново – не бог весть, какая сложная задача. Но решиться на то, чтобы в оставшееся до утра время вести параллельно два журнала, не отрываясь от оперативной работы, это, конечно, был подвиг. Я это осознал и проникся еще большей симпатией к этой отважной женщине. Ее демарш не прошел мимо внимания диспетчера.

- Надя, – сказал он строгим голосом, – я тебя убью, если ты мне не положишь утром на стол новый журнал.

-Когда мне предлагают: кошелек или жизнь, я выбираю жизнь, – пошутила она, и все дружно заулыбались.

Часы пробили час нового года. А рудный перегружатель стоял без движения, и ремонтники не подавали признаков жизни. Ситуация становилась критической.

- Ну, что смелая девушка, будем будить господина главного механика?

- Будем будить супругу.

- Алло, здравствуйте! Это диспетчер завода. Анатолий Васильевич дома?

- Да, он сейчас отдыхает.

- Дайте ему, пожалуйста, трубку,– голосом, не допускающим возражений, изрек диспетчер.

Послышался шорох, вздыхания и недовольное ворчание, а через минуту прозвучал бодрый, по-бабьему злой голос механика:

- Я вас слушаю, Дмитрий Андреевич.

- Анатолий Васильевич, докладываю, работы по ремонту рудного перегружателя прекращены вчера в шестнадцать часов, телефоны ваших помощников не отвечают. Ситуация становится критической.

- Ладно, – коротко бросил главный и положил трубку.

Вскоре вышел на связь заместитель главного механика по ремонтам и молодым веселым голосом затараторил:

- Андреич, высылай дежурку на проспект Металлургов, буду по домам собирать архаровцев!

Они явились шумной возбужденной толпой, разобрали оставленную предшественниками амуницию и, прогремев по коридору, ушли в ночь и мороз оживлять перегружатель.

Пользуясь относительным затишьем, диспетчер взял сигареты и вышел в коридор покурить. Надежда вздохнула и тихо проговорила:

- Не уважают и не жалеют люди друг друга.

Пока диспетчер отсутствовал, мы, войдя в непосредственный зрительный контакт, побеседовали на разные случайные темы, а когда он вернулся, снова сосредоточились на своей работе. Диспетчер вольных разговоров не поддерживал, а на вопросы отвечал коротко и односложно.

Заняв свое место у пульта и, сняв трубку, он долго слушал чей-то доклад. По его голосу и репликам я понял, что разговор идет о какой-то неприятности. В течение всех предыдущих часов он относился к моей миссии скептически и старался не загружать меня обычными оперативными подробностями. Но сейчас он обратился ко мне как уполномоченному руководства предприятия и доложил, что на дальних отвалах сошел с пути шлаковоз и перекрыл путь для продвижения составов. Было видно, что он придает серьезное значение этой аварии, озабоченно несколько раз запрашивал доменного диспетчера, но тот каждый раз сообщал, что прибывшие специалисты не могут справиться с возникшей проблемой. Наконец, он обратился к своей боевой советчице:

- Ну, что, Надя, доложим своему начальнику?

Он имел в виду старшего диспетчера – в недавнем прошлом начальника транспортного цеха, переведенного в диспетчеры за какие-то производственные упущения. Тот незамедлительно прибыл, как всегда смеющийся и жизнерадостный, абсолютно не удрученный тем, что его подняли с постели.

Втроем мы отправились в громыхающей и холодной летучке к месту происшествия. Стоял необыкновенно крепкий мороз, и по путям гулял пронизывающий северный ветер. На путях, слабо подсвеченных качающимися на ветру фонарями, накренившись, мрачно высилась громада шлаковоза, доверху заполненного жидким горячим шлаком. На некотором расстоянии пыхтел маневровый тепловоз, который транспортировал шлаковоз. Вокруг суетились тени озабоченных, замерзших на ветру людей. Подъехав, мы присоединились к ним, и старший диспетчер несколько самоуверенно дал рекомендации, как действовать дальше. Под колеса шлаковоза заложили башмаки и какие-то хитроумные накладки, тепловоз пришел в движение и сильно ударил по тележке. Шлаковоз несколько сдвинулся с места, сошедшие с рельс колеса перекатились и еще больше ушли в мерзлую землю. Окоченевшие от холода эксперты теряли способность что-то соображать и начали давать противоречивые рекомендации. Конец дискуссии положил диспетчер доменного цеха:

- Надо звать Николая.

- Да вот, он уже идет по путям, – с радостью в голосе, вылезая из-под шлаковоза, сообщил мастер пути.

К нам подошел неказистый небольшого роста мужичек в не пропорционально большой шапке – малахае. Он поправил свою шапку и скептически произнес:

- Шо, не слухае зараза? Сейчас мы ее попросим.

Он полез под шлаковоз, долго там возился, прилаживая свои приспособления, и страшно матерно ругался. Затем он вылез наверх и скомандовал машинисту:

- Сдай назад. Еще. Еще немного. Вот это в самый раз. А теперь гони вперед.

На средине пути он весь собрался и злым командным голосом заорал на машиниста:

- Гони, я тебе сказал!!!

Машинист прибавил скорости и, закрыв глаза, всей массой своего локомотива врезался в тележку шлаковоза. Послышался протяжный как крик отчаяния скрип колес. Шлаковоз дернулся вперед, качнулся вправо и всеми своими колесными парами встал на рельсы. Из-под корки подстывшего в ковше шлака вырвались синие языки пламени, а порывом ветра нам в лицо снесло облако горячей пыли.

Пробормотав что-то невнятное в наш адрес, мастер своего дела поправил малахай и, по-английски не попрощавшись, ушел в темноту ночи. Собравшаяся группа людей, обескуражено улыбаясь, разошлась по своим делам. Старший диспетчер дал своему доменному коллеге какие-то строгие указания. А мы, продрогшие насквозь, вскочили в свою летучку, которая, отчаянно раскачиваясь и подпрыгивая на наледях, понесла нас к теплу цивилизации.

В диспетчерской нас ожидал кипящий чайник и заботливо разложенное нашей хозяйкой угощение на три персоны из остатков диспетчерского ужина. Без особых эмоций диспетчер расправился со своим чаем и молча включился в работу. Мы же с Надеждой еще немного задержались за столиком – чай то был горячий. Она заботливо подливала заварку и по глазам пыталась угадать, достаточно ли сахару. Наша взаимная симпатия становилась заметной невооруженным глазом. Пусть простит нам господь это невинное увлечение на рабочем месте, поскольку мы были молоды, и наша кровь не хотела слышать голос нашего рассудка. Закончив трапезу, мы торопливо навели порядок на диспетчерском столике и вернулись к делам. Проходя мимо ее рабочего места, я заметил, что на столе уже лежит один свежий диспетчерский журнал. Теперь, переходя к очередной записи, она будет лукаво поглядывать в мой угол: зря волновались, товарищ.

В пятом часу утра особенно тяжело бороться с дремой. Тело расслабляется, и сознание брезжит в ожидании. Именно в это время раздался долгий и настойчивый звонок транспортного диспетчера.

- Андреич, у нас ЧП. На станции Восточная под поезд попал человек. Состав сдавали задним ходом в прокатный цех под погрузку.

- Человек жив?

-Какой там? Пополам.

- Наш? Чужой?

- Похоже, чужой. Ага, вот несут документы. Не наш, с поселка, сокращают себе мужики путь в город, а заодно и жизнь.

- Ну, Ваня, действуй по отработанной схеме, у тебя это не в первый раз. Вызывай скорую и всех остальных.

Диспетчер торопливо берет сигареты и спички и идет в коридор покурить.

- Волнуется, – говорит Надежда, – а ему нельзя волноваться. У него своих проблем достаточно.

Около шести начинается всеобщее оживление, просыпаются телефоны, забегают по пути в свои службы ранние начальники. Сознание освобождается от тягостного ожидания – ночь позади.

В семь прибывает диспетчерская смена. Они пришли на час раньше, чтобы соратники побыстрее могли попасть в свои новогодние семьи. Операторы сдают дела, и сменщица говорит Надежде:

- Ну, беги уже домой, тебя там заждались.

Она торопливо одевается и уже в дверях говорит всем “до свидания” и в последний раз весело улыбается в мой адрес. Несколько замешкавшись, я отвечаю “до свидания” в уже закрытую дверь и начинаю осознавать, что буду не против, если в следующий раз меня снова определят в ответственные дежурные.

В восемь пятнадцать в коридоре послышались знакомые тяжелые шаги – прибыл директор. Занятый какими-то важными делами он против обыкновения не приглашает диспетчера на доклад, и мы томимся в ожидании до десяти утра.

Наконец оживает прямая связь, и мы отправляемся в приемную.

- Посидите здесь, – говорит мне Дмитрий Андреевич, – если понадобится, я вас приглашу.

Минут через двадцать томительного ожидания он появляется в дверях с охапкой не сложенных своих бумаг и на ходу бросает мне:

- Зайдите к директору.

Я захожу и, стоя, замираю у стола. Директор изучающе смотрит на меня и спрашивает:

- Как, все в порядке?

- Да, – отвечаю я, – ночная отгрузка продукции прошла нормально…

- Я знаю, – прервал он меня. – Вы свободны, можете идти.

Лучше бы он меня ударил или хорошо отругал! С чувством какой-то болезненной неудовлетворенности иду на свой любимый чешский трамвай и усаживаюсь у окошка с надеждой подремать. Но сон не идет, ночное возбуждение не дает умиротворения. В состоянии полудремы с закрытыми глазами я прокручиваю события прошлой ночи и задаю себе болезненный вопрос: почему в нашей жизни все устроено так, чтобы человеку было плохо?

На спинке переднего сидения кто-то острым ножом вырезал большую полосу светлого дерматина. А на обнажившейся металлической основе какой-то неуч черным фломастером пляшущими каракулями начертал: “Здесь были Алик и Юля” и римскими цифрами – дату. Каждый раз, когда трамвай резко тормозил, я открывал глаза, и при виде этого художества у меня возникало острое желание дать по башке этому вандалу Алику.

Вадим Сыромясский

Юзик

Жизнь человека – это миг, за время которого совершается много ярких событий и необыкновенных приключений.

Холодной осенней ночью он как тень промелькнул по переулку и осторожно постучал в дверь знакомого ему дома.

- Кто там? – послышался изнутри тревожный женский голос.

- Эмилия, открой. Это я, Юзик.

- Юзик, – изумленно протянула женщина и начала открывать ночные запоры.

Когда отворилась дверь, и он предстал в свете мерцающей керосиновой лампы во всем своем страшном облике, она в смятении отшатнулась:

- Боже, боже, что с тобой, Юзик, и откуда ты пришел в эту лихую годину?

- Сейчас, сейчас я все расскажу. Мне бы попить немного воды, – прошептал он смущенно и растерянно.

- Вода у двери, сейчас я подам кружку.

Он зачерпнул полную кружку из ведра, стоящего на скамейке у двери, и начал жадно, едва сдерживая себя, пить эту драгоценную влагу. А она, затаив дыхание, следила, как судорожно двигался его кадык и дрожали руки с побелевшими от напряжения пальцами. Утолив жажду, он в изнеможении опустился на стул, помолчал и затем сообщил:

- Я пришел из Херсона. Пешком. Около трех недель ночами и по околицам. Еще немного, и силы мои иссякли бы. И вот я здесь, – улыбнулся он болезненной, виноватой улыбкой.

- Ой, какие сейчас могут быть разговоры? Присядь на диван и немного приди в себя. А мы с мамой пока нагреем воды и соберем что-нибудь поесть.

Оставшись наедине, он с волнением осматривал комнату, где не раз бывал в годы своей молодости. Его родители польского происхождения были близкими друзьями семьи моего деда Константина, и он был в юности частым гостем в нашем доме. Его имя было Юзеф. Но бабушка, знавшая его с младых ногтей, называла его как в детстве Юзиком. Это имя как-то прижилось, и для всех, кто бывал в нашем доме, он оставался Юзиком независимо от своего возраста. Когда подросли дочери деда Константина, в его доме собиралась веселая молодежная компания, которую ребята между собой, шутя, называли клубом трех сестер. Они пели под гитару, танцевали и шумно веселились. Юзик, как более взрослый, скромно держался в сторонке, подпевал, а иногда брал гитару и не сильным красивым баритоном пел трогающие душу красивые мелодии. Его сердце уже принадлежало средней сероглазой Миле – моей будущей матери. Но судьба делала свое дело. Родители выдали свою дочь замуж за солидного сорокалетнего интеллигента, который увез ее на Урал. Юзик стал редким гостем в этом доме, а потом женился и уехал жить в город Херсон.

Сидя сейчас на мягком диване, он отчаянно боролся с охватывающей его дремой, похожей на обморок. В коридоре гудели два керогаза, и суетились женщины, торопясь приготовить ему все необходимое. По выработавшейся уже привычке, он фиксировал малейшие шумы и шорохи, по которым мог составить для себя картину происходящего за закрытыми дверями.

Прошло какое-то время, и он уже умытый и одетый в просторные одежды отчима сидел за столом и взглядом хищного зверя смотрел на стоящую перед ним еду. На его измученном лице как в кино отражалась титаническая внутренняя борьба: не торопись, не хватай мясо, оставь немного на потом, жуй-жуй, теперь можешь немного попить!

Когда эта борьба закончилась, он пришел в себя и сиплым, подсевшим голосом, какой бывает у долго молчавших людей, поведал свою историю.

Его, как хорошо знающего немецкий, оставили в оккупированном городе во главе так называемой группы оповещения. В задачу группы входила информация разведки о положении в городе, которую они передавали через связного. Радиосвязь исключалась. Все члены группы устроились на такую работу, которая позволяла многое видеть и слышать. Люди, привлеченные для выполнения такой рискованной операции, оказались смелыми, надежными и осмотрительными. Это обеспечило возможность довольно длительной и продуктивной работы конспиративной группы.

Но война есть война. Войны без предателей не бывает. Их выдал бывший сотрудник, привлеченный к работе в качестве курьера. Опытные конспираторы в какой-то момент потеряли бдительность и излишне доверились ранее знакомому им человеку. А он, в свою очередь, осознав содержание и огромный риск выполняемой задачи, потерял самообладание и сходил с ума от страха перед последствиями, которые ожидали его и его семью. Вычислив недостающие детали организации, он пошел на прямое предательство.

Их вовремя предупредили о готовящейся предстоящей ночью облаве на их дома и квартиры. Впервые группа собралась в полном составе для обсуждения плана действий в создавшейся критической ситуации. После жаркой дискуссии приняли предложение школьного учителя всем с семьями укрыться в песчаных катакомбах за чертой города. До войны он серьезно занимался историей этих катакомб и хорошо знал схему их расположения. Было решено, что он с десяти вечера будет встречать семьи беглецов на перекрестке дорог и сопровождать до входа в подземелье. Каждая семья покидает город по указанному ей маршруту. Пароль: “Куда ведет эта дорога?” Был определен крайне ограниченный набор вещей первой необходимости, который мог нести каждый, не возбуждая к себе интереса прохожих. Это была одежда, предметы детского обихода, медикаменты, соль, спички, масло растительное для питания и освещения и так далее.

Беглецы благополучно покинули город и прибыли к заветному перекрестку дорог. Отсюда они сопровождаемые учителем по узкой и скользкой тропе спускались в овраг и через узкий проход в поросшей кустарником стене проникали к новому месту своего пребывания. Разговаривали скупо, шепотом, что придавало всему происходящему дополнительную таинственность и ужас. Семьи расположились в боковых ответвлениях тоннеля при мерцающем свете огарков свечей, захваченных предусмотрительным проводником у себя дома. Лишний груз пока оставили в центральном проходе. Мужчины составили график дежурств по охране подходов к убежищу, и на пост отправился первый дежурный. Эта предосторожность была уместной еще потому, что по городу ходили леденящие душу рассказы о ночной жизни катакомб. Первая ночь прошла в крайнем напряжении и вместо отдыха принесла изнеможение психики попавших в западню людей. Матери суетились над перепуганными детьми, отцы беспокоились за одних и других. Но это было только начало большой и продолжительной трагедии.

Постепенно сформировался быт и распорядок жизни поселенцев. Днем они не выходили наружу, детей выводили подышать свежим воздухом только вечером, при этом тщательно убирали следы своего пребывания на подходах к тоннелю. Жили коммуной, разделяя общие проблемы и небольшие радости этого замкнутого мира. Мужчины обнаружили вертикальную щель наружу и пристроили к ней нечто вроде камина. Это решало проблему приготовления пищи, правда, только в темное время, чтобы не видно было дыма. Это же позволяло осуществлять вентиляцию жилых помещений и приток свежего воздуха в холодные ночные часы. Был настоящий праздник, когда в окрестности был обнаружен небольшой источник пригодной для употребления воды. Для занятия детей расчистили большую нишу, в которую через отверстие в потолке в полдень проникал солнечный луч. Здесь по очереди дежурили женщины, а жена учителя проводила занятия и читала курс выживания. Поначалу были большие проблемы с посудой для приготовления пищи и ее хранения, но они вскоре разрешились. В пищу широко использовались травы и растения, растущие вокруг, они же сушились и заготавливались на зиму.

Морально и психически доводили до изнеможения замкнутость пространства и гнетущая тишина, особенно тех, кто здесь находился постоянно. В мертвенную тишину оврага лишь временами доносились звуки большого города, а иногда грохот автомобиля, разгружающего на краю оврага мусор и отходы. Возникал соблазн пополнить хозяйственные нужды тем, что уже было не нужно другим, но женщины категорически возражали, опасаясь заразы в своем жилище. Определенную моральную разгрузку получали мужчины – добытчики. Они ночью покидали лагерь и добирались до намеченного населенного пункта. Там они в укрытии дожидались утра, и как только начинал функционировать рынок, вливались в людской поток. На рынке они выменивали обручальные кольца, серьги и все, что еще сохранилось ценное, на муку, соль и другие предметы крайней необходимости. Дефилируя по рынку, они надеялись решить еще одну важную задачу: встретить посредника Центра. Но удача им улыбнется случайно только через долгие три месяца.

А время шло. Теплое и благодатное лето клонилось к своему концу. Неумолимо приближалась дождливая и простудная осень. Иссякали окончательно ценные вещи. Приходила в полную негодность обувь защитников – добытчиков. Детей одолевали насморки, ангины, болезни глаз и ушей. И настал час судьбоносных решений.

На совете присутствовали все, независимо от возраста, пола и места в иерархии. И единодушно решили уходить до холодов. И началась тщательная подготовка и разработка плана бегства. Вскоре улыбнулась удача: во время очередного рейда добытчиков в поселковом магазине встретился посредник. Он доложил обстановку руководству и принес решение: семьи в виде беженцев идут самостоятельно в дальние села к родственникам или по указанным адресам. А боевые единицы, доставив семьи по назначению, пробиваются в Новый Буг и Вознесенск, где еще действовала наша агентура.

Прощание было коротким и драматичным. Каждый понимал, что видит дорогого ему человека возможно в последний раз. Дойдут не все. Учитель подорвется на мине на подступах к родному селению. А обаятельную Галочку задержит патруль на переправе, и ее отправят на принудительные работы в Германию.

Юзик благополучно доставил жену и малую дочку на дальний хутор к ее родственникам и, чтобы не вызывать подозрений, в ту же ночь пошел дальше по направлению к городу Вознесенску, придерживаясь берегов реки Южный Буг.

И вот он здесь, и просит приютить его на пару дней, до того, как он с помощью общей знакомой в управе Верочки попытается получить документы, а, может быть, и работу.

Задержался он не на пару дней, а на две недели. Но все закончилось благополучно. Он получил документы и место работы пекарем – кондитером в городской пекарне.

Мать предложила ему остаться у нас и поселиться в свободной пока гостиной. Он с радостью согласился, и в нашей жизни появились некоторые просветы. Он отдавал в семью, наверное, всю зарплату и часто приносил свежий пахучий хлеб. А иногда являлся немного раньше, лукаво улыбался и вытаскивал из-за пазухи пахнущие ванилью и блестящие глазурью булочки в виде голубей. Мать испуганно выговаривала ему, зачем так рисковать, а мы торопливо уничтожали улики преступления обожаемого нами дяди Юзека. Он смотрел на наши благодарные физиономии и успокаивал:

- Ничего страшного. Пусть дети хоть немного порадуются.

Так как рабочий день у него длился двенадцать часов, то на работу он уходил рано и возвращался после восьми вечера, то есть, после комендантского часа, что являлось предметом треволнений ожидавших его хозяев. Иногда он задерживался надолго и влетал в дверь возбужденный, как будто ему только что удалось уйти от преследования. В свои выходные дни он старался все время находиться в доме и находил для этого разные занятия: занимался с детьми, много читал или что-то мастерил по дому. Особенно он смущался, когда его приглашали к столу, и уверял, что он уже сыт. В таких случаях в бой включалась бабушка, уличала его в этом милом обмане и усаживала кушать. Однажды на эту тему произошла курьезная история, которую еще долго потом будут вспоминать в нашем доме на торжествах и пирушках.

Как-то Юзик пришел с работы намного раньше обычного. В приподнятом настроении он суетился, гладил рубашку, долго брился и усмирял свою непослушную жесткую седеющую шевелюру. Бабушка терпеливо наблюдала эти капитальные приготовления и, наконец, пригласила его обедать.

- Спасибо, тетя Аня, но я сегодня приглашен в гости на девять вечера, и мне что-то кушать не хочется.

Бабушка поворчала, но настаивать не стала.

Из гостей он вернулся поздно, где-то после одиннадцати, когда все уже улеглись спать. И вопреки обычному не отправился бесшумно в постель, а позвякивал посудой у плиты.

- Ага, – победно провозгласила бабушка, – в гостях не покормили!

- Да как-то не пришлось, – смущенно ответил он. – Мне бы чайку стаканчик.

Чайком не обошлось, и он уговорил еще половину казанка кукурузной каши, заправленной жареным на подсолнечном масле луком. Пожелав доброй ночи, бабушка назидательно заметила:

- Когда ты приглашен в гости, подкрепись слегка на всякий случай дома.

Став крылатой, эта фраза часто повторялась при соответствующих обстоятельствах в тяжелые и голодные годы.

С течением времени всем становилось ясно, что наш постоялец выполняет опасную миссию. Но по молчаливому согласию эта тема оставалась запретной, и никто никогда не попытался ее нарушить. Особенно это проявилось, когда гестапо казнило выданную провокатором подпольную группу молодежи.

Юзик не мог скрыть волнения, переживал, мучился и порывался немедленно перейти на другую квартиру, чтобы не подвергать нашу семью смертельной опасности. Но мать категорично не соглашалась, полагая, что это может вызвать дополнительные подозрения.

Конец переживаниям положило победное продвижение нашей армии. Поздним мартовским вечером сорок четвертого года город был освобожден. На утро Юзик исчез и не появлялся в течение дня. К вечеру, когда уже начались серьезные волнения, он появился улыбающийся, в полном военном обмундировании, и сообщил, что утром его часть уходит в сторону Одессы.

После позднего обеда мы толпой собрались у крыльца нашего дома. Прощание было задушевным и эмоциональным. Радостным, потому что пришла свобода. Грустным, потому что было больно расставаться. Печальным, потому что впереди была еще война и неизвестность.

- Спасибо вам за все, – растроганно произнес Юзик и по русскому обычаю трижды расцеловал каждого. При этом он каждый раз забавно поправлял свою солдатскую пилотку, к которой так шла его добрая и светлая улыбка.