Юрий Сергин

 

ИИСУС ХРИСТОС и ДЬЯВОЛ

 

 

ДВАДЦАТЬ  ВЕКОВ  СПУСТЯ

 

                                                        Глава первая. ПЛОД

 

Хм-ррр… Хм… Хм-рррр… Хм-рррр… 

Я рыба. Живу в аквариуме, могу плыть, куда захочется, хоть в другую Вселенную, но не хочется, поэтому просто плавно кручусь на месте и переворачиваюсь. Тёплая вода медленно обтекает мои бока. Жабры жадно дрожат, беззубый рот широко открывается, большими глотками проглатываю застоялую, но совсем не мёртвую воду,  выплёвываю её, лениво шевелю парусом хвоста и плавниками и не схожу с места, не схожу с места, не схожу...

Я лягушка. Меж моих пальцев тонкие кожистые перепонки. Мне кажется, я в состоянии шевелить пальцами, но почему-то ничего не получается. Только перепонки смятой кожицей сжимаются, как паруса в безветренную погоду, но не опадают – ведь кругом не воздух, а жидкая субстанция – моя естественная среда обитания. И дышу я не носом, а кожею, которая мыльным пузырём отрывается от позвоночника, рвётся на свободу, но, поднявшись на микроскопическое расстояние, застывает, дрожит и безжизненно опадает на коленчатый вал позвоночника, чтобы через секунду вновь с прежним отчаянием взметнуться вверх.  

Я змея. Мне не нужны ни руки, ни ноги, ни лапы, ни плавники. Конечности несовершенных созданий мне ни к чему. Я сам – большая подвижная совершенная конечность, которая завораживающим холодом пробегает по телу, запах свободы бьёт в ноздри, я прогибаюсь и… и… и… и… и…и…

Я не рыба, не лягушка и не змея. Я амёба. Примитивное одноклеточное существо. Меня силой впихнули в воздушный шарик, сжали в беспомощный комок и с головой залили какой-то жидкостью вроде оливкового масла. Так меня оставили в одиночестве на долгое-долгое время. И я плаваю по бесконечному кругу вокруг своей оси и вижу в этом какой-то смысл, а потом извлекаю оттуда бессмыслицу; осознание этого не даёт покоя, навязчивые воспоминания подсказывают, что это уже я когда-то пережил, и от этого ещё горше, потому что хочу вырваться, освободиться, распрямить затёкшую спину и осмотреться… И вспомнить: когда

Хм-ррр… Хм… Хм-рррр… Хм-рррр…

Когда? Нет, нет ответа. В отчаянии переворачиваюсь, ударяю хвостом, пальцами, плавниками, тупой змеиной рожицей в пружинистую стенку воздушного шарика.

 

* * *

– Ой, – испуганно выдохнула Маша. Ладошка дёрнулась – и сразу к сердцу. Губы задрожали, язык прикипел к нёбу, капельками пота охолодило лоб. А изнутри вдруг вырвался жар, что даже в глазах потемнело, стало душно до немоготы. Дыхание сразу сделалось лишним, второстепенным, главное – новый толчок… или спазм… Или что это такое? Нет ничего томительнее ожидания. Ну, давай же ещё, ещё, я же знаю: ты внутри меня. Не таись, подтверди, что не ошиблась, не показалось, что это – именно ты, новое, неизведанное, таинственное, а не то – застарелое, чёрное.…Ой, мамочки, боюсь, боюсь…

– Что, опять? – тут же напряглась мать. На утомлённом, поношенном лице – тревога, искренняя, но уже и застарелая, поношенная, как и само лицо. 

Маша ресницами смахнула зарождающуюся слезинку, вроде как легонько, но и напряжённо вздохнула раз, и другой, ещё раз прислушалась к себе и сказала неуверенно:

– Нет, всё хорошо, мама.

– Точно? – спросила мать.

– Не тревожься, мама, не сердце это… – безуспешная попытка успокоить.

А через мгновение, удостоверившись ещё раз и почти сомнений лишившись: нет, совсем не сердце. Теперь совсем уже успокоилась, смогла даже улыбнуться. Это совсем другое, сказала  про себя, мне ли не знать как начинаются сердечные приступы: и в глазах меркнет, а в груди – чёрные всадники чугунными копытами по промозглой земле: вот это что такое… А в этот раз – не так. Больно, конечно, и страшно, но… сквозь темень видела же и солнышко, и тепло от него, и лучики прямо в глаза; а даже и не зажмурилась. И вроде как и не испугалась. Да, совсем даже не испугалась. Только сердечко напряжённо – тук, тук, вроде как стучится кто: ждите, мол, скоро приду. И не бойтесь. А я и не боюсь. Я тебя жду, и люблю уже…

– Может, скорую вызовем? – выспрашивала мать.

– Нет, нет. Не нужно.

– Точно?

– Да.

Маша выдержала пытливый, тревожный взгляд – такой уже привычный, почти до равнодушия. Уже им обеим. Они обе за долгие годы привыкли к Машиному врождённому пороку сердца, а больше того привыкла мать, и уже смирилась, вот только простить себе этого не могла, поэтому по любому, даже самому незначительному поводу замучивала заботой, излишней словесной суетой. Маша, конечно, любила мать, и жалела её, и чувствовала перед ней себя чуточку виноватой – за то, что ненарочно сконцентрировала её интересы и заботы вокруг себя, но и устала от излишней опеки, от ахов и охов, от бесконечной заботы через усталость и привычку.

А ещё, глядя, как мать расточает слёзы в телефонную трубку, злилась и даже злорадствовала: так тебе и надо, нечего было глупость совершать восемнадцать лет назад, когда забирала меня из родильного дома: ведь врачи же предупреждали… Кто теперь виноват? Только сама.

– И всё-таки я скорую вызову, – привычно заводила себя мать, не отрывая взгляда от Машиного лица, страстно ища в нём подтверждения правильности своей неусыпной заботы.

– Не нужно, мама.

– Пусть ещё раз осмотрят, – настаивала. – Новое назначат обследование.

Вот уже и телефонная трубка в руке. И палец уверенно нащупывает круглый вырез на диске под знакомым ноликом. Но Маша в этот раз успела: рычажок вдавлен, а из трубки на всю прихожую – тревожные короткие гудки. Мать удивлена безмерно.

– Не надо, мама, – ещё раз повторила Маша и, стараясь успокоить, произнесла как заклинание. – Не сердце это.

И подействовало:

– А что тогда?

Мать поверила и продолжала не верить, как в проклятье живущая Машиным недугом, но и уверенная, что дочка ей союзница в этом; а тут вдруг сопротивление оказала: непривычно. И настаивает же:

– Мамочка, ну правда: не болит больше сердце… Уже много дней не болит. Больше месяца. Ты же знаешь: я бы сама сказала.

Да, сказала бы, это правда. Но почему сегодня всё не так? Что-то новое появилось в Машином поведении, незнакомое.

– Машенька, но ты такая бледная.… Почему ты меня обманываешь?

– Я говорю правду, мама, – казалось бы, всё сказала, а тут вдруг вырвалось то, о чем и не думала, лишь мгновение назад родилось, но как убедительно! – Всё закончилось, мама. У меня больше никогда не будет болеть сердце. А то, что бледная… Это совсем другое. Ты не знаешь… Это… это…

Хоть сжимала мать крепко телефонную трубку, а не удержала, да и вообще не услышала, как та стукнулась о столешницу. Лишь машины слова прожгли сознание, прорываясь к мозгу, чтобы неудобно улечься там, на занозистой полочке, да ворошиться, да мучить потом, и не давать больше жить как прежде.

– Я беременна, – сказала Маша, мигом из  девочки превратившись в женщину. Разве такому не поверишь?

 

* * *

Тук-тук. Тук-тук. Кто стучится? Хм-рррр… Хм-рррр… Может, я лягушка? Ведь у меня есть уши, и я слышу стук. Тук-тук. Тук-тук. Это вовсе не я, нет. И это даже не внутри меня. Это снаружи. Такой приятный, убаюкивающий стук, доносящийся откуда-то сверху: из-за пружинистой стенки воздушного шарика. Я слышу, а значит: я не амёба. Я лягушка. Хорошо.

 

* * *

Обошлось без сцен. Мать даже не спросила, кто отец ребёнка. В смысле, будущего ребёнка, конечно. А зачем спрашивать, когда и так всё ясно. Нет никаких сомнений, что это – тот чёрненький-кучерявенький, что в последний раз заходил два дня назад, (а впервые – месяц тому, и они с Машей почти целый день оставались одни в комнате). Одни. И я, мать, вроде бы опытная уже, жизнь прожившая, оставила их наедине, даже ни на секунду не встревожившись, что может между ними произойти. Где были мои уши, сердце, глаза? О чём вообще думала? Что на меня нашло? Дурман какой-то.

Да, симпатичный, да, воспитанный. Вежливый. Знаю ведь, что нельзя доверяться первому впечатлению, но тут – цветы! И подарил именно мне, словно глаза застлал. Зачем подарил? Нарочно, чтоб впечатление произвести? Несомненно, но ведь и я тоже не вчера родилась, знаю все эти штучки. Но отчего-то цветы приняла, а детей оставила… Дочь на какой-то букетик променяла. А он-то: видит, что мамаша совсем от цветов ошалела, и рад стараться, напакостил – и в кусты! Вот где он сейчас, где? Негодяй, сколько дней не показывается. И не придёт уже. Знаем мы этих кобелей. Машин папаша такой же был. И этот…ухажёр… ничем не лучше. Сделал своё – и бросил девчонку. Одну-одинёшеньку. Да уже оказывается и не одну. Ох, кто бы мог подумать! 

Как он назвался-то? Йосик. Еврейчик. Все они, евреи, такие. Натопчут, нагрязнят, и поминай как звали. Цветы его завянут и забудутся, а ребёнок останется. Сиротой-безотцовщиной. Ах, Маша-Машенька, сама же ещё ребёнок, неразумный, беззащитный. Ну подумала бы: какие дети? Болеешь же. Две операции, три месяца в году – по больничным палатам. Какой тут ребёнок! Не выдюжишь, ведь и себя, и ребёнка погубишь. И меня следом за собой в могилу утянешь. Вот так ты мне платишь за всё, что я тебе сделала? Недосыпала, недоедала, жизнь свою так и не наладила, променяла всё, что могла иметь, на бессонные дежурства у больничных коек. И вот благодарность. Думаешь, мне внучки не хочется? Ещё как. Но я же понимаю: нельзя. Нельзя тебе рожать, ну никак… С такой болезнью не шутят.

 Я спасу тебя! Я, мать, пойду ещё на одну жертву – и спасу тебя. Пусть я никогда не стану бабушкой, а ты матерью, но зато ты останешься со мною, а уж я-то тебя в обиду не дам, позабочусь о твоём здоровье… Аборт. Пусть жестоко – мне ли, матери, не знать – но другого выхода нет. И быть не может. Маша не должна рожать. По крайней мере, теперь. Вот когда вылечится – и надежда есть, ведь не случайно же врач недавно сказал, что начался процесс ремиссии – вот тогда и родит – хоть двух, только рада буду. Тогда-то пусть и замуж выходит. Хоть за кого, хоть за своего еврейчика. Если, конечно, он вернётся. Но он не вернётся. Что-то мне подсказывает, что он ушёл навсегда. Как машин отец когда-то. Материнское сердце не может обманывать. Оно и не обманывает.

 

* * *

Месяц назад доктор сказал:

– Если сравнивать данные двух последних кардиограмм с более ранними, налицо явное смещение импульсивной шкалы в сторону положительных показателей. Безусловно, какие-либо выводы делать преждевременно, необходимо взять повторные анализы, но можно сказать, что здоровье вашей дочери находится в удовлетворительном состоянии, болезнь перешла в регрессивную стадию. С учетом того, что такого процесса мы не наблюдали уже достаточно продолжительное время, можно предположить коренную регрессию… Впрочем, не будем спешить с выводами…

Доктор был доволен, и не скрывал этого, мать тоже, а Маша ничего не знала: она привычно в тот день дожидалась в коридоре районной поликлиники, пока мать беседовала с кардиологом. Накануне к Маше применили какую-то новую методику лечения, основанную на электромагнитных излучениях, и результат превзошёл все ожидания. Выйдя из ординаторской, мать аж светилась от счастья: ещё бы, Машеньке стало явно лучше. Но, как уже выше говорилось, этой замечательной новостью она с дочерью не поделилась, хотя и очень хотела: чтобы не сглазить.

 

* * *

Хм-рррр… Я не лягушка. Потому что у меня длинный хвост. Правда, он почему-то не сзади, а спереди, растёт из живота, и очень мешает плавать и переворачиваться, но это ничего не значит. Это лишь подтверждает, что я не лягушка. Может, всё-таки змея?  И скоро мои неуклюжие, скукоженные лапки отпадут за ненадобностью? Куда же тогда они денутся? Будут плавать рядом и мешаться? Но тут и без них тесно. Может, они распадутся на мелкие кусочки или вообще растворятся в жидкости, напоминающей оливковое масло? Очень, очень бы хотелось… Хм-рррр… Хм-рррр…

 

* * *

Проснулась Маша поздней ночью как от толчка. Распахнула глаза – и сперва ничего не увидела: сплошной мрак. И тишина.

Секунду лежала, собираясь с мыслями.

А может, позвал кто? Конечно! Ребёночек, что жил внутри неё! Это он пихнул ножкой и сделал ей больно. Нет, нет, совсем не больно. Наоборот, приятно. Правда. Сделай так ещё разок, пихни, я нисколько не боюсь. Ты же меня вылечил: как ты появился, моё сердце перестало наливаться болью, чугунная тяжесть, стискивающая обычно правое плечо и лопатку, рассосалась вдруг и исчезла. Вот и сейчас тело лёгкое, как пёрышко, так и подмывает выпорхнуть из-под одеяла, проскользить лучиком к окошку, одёрнуть тяжелую штору и убедиться в том, что это не привиделось мгновение назад – от чего и проснулась – а действительно так и есть: хоть ночь на дворе, а окно светло – люминесцентно. И свет этот не искусственный, не мёртвый, он – настоящий, живой, телесный. Так и хочется обратиться к нему с тем единственным вопросом, на который действительно нужно получить ответ. Но он опередил, заговорил первым, сам. Голос ласковый, заботливый, отцовский:

Как себя чувствуешь, Машенька?

Хорошо. Почему прячешься от меня? Выйди.

Я останусь тут. Я уже рядом с тобой. Ты знаешь, кого носишь под сердцем?

Да. Ребёнка.

Знаешь, кто отец его?

Ты. Ты? – вот он, вопрос, на который нужен ответ. А ответа нет – молчание. Тогда ещё раз, по-другому: Кто ты?

У меня много имён. И нет ни одного.

Откуда ты?

Издалека. Изблизка.

Но откуда, откуда? Не с другой же планеты!

Не с другой. И не с этой.

Кто мой ребёнок? И каким он  родится? Таким, как и ты?

Таким, как и ты.

Но я – человек. А ты – свет. Кем будет он?

Твоим сыном.

 

* * *

Она стояла за едва приоткрытыми дверьми и слышала всё. Она была уверена, что Маша разговаривает с кем-то во сне – и вроде бы волноваться не о чем – но испугалась не меньше, чем сердечных приступов. Она слышала каждое слово, произнесённое Машей, но только догадывалась, какие могут быть ответы, которые слышать не могла.

Разумеется, мать и не думала подслушивать. Просто проходя мимо машиной комнаты, она чуть приоткрыла двери, чтобы прислушаться к дыханию спящей дочери – многолетняя привычка искренне заботливого человека, на плечах которого здоровье больного ребёнка – услышала машин голос, и первое, что пришло в голову: собеседник действительно существует. Более того, он находится сейчас в комнате, рядом с Машей. Эта мысль лишь царапнула по сознанию и тут же забылась, но неприятный осадок остался, что заставило вновь заволноваться: если бредит, значит, опять хуже стало, значит, ошибся доктор, никакая это не ремиссия, а лишь временное затишье перед новым приступом. И приступ в этот  раз такой сильный, что дочь провалилась в бессознанье, соединённая с реальным миром лишь случайными фразами – так срывающийся в пропасть в отчаянии протягивает трясущуюся ослабевшую руку к тому, кто рядом, кто может помочь. А кто рядом, кто? Удивительно ли, что мать помимо своей воли стала прислушиваться к Машиным словам и давать ответы на её непонятные – и такие понятные – вопросы к неизвестному собеседнику – к ней самой.

– Почему прячешься от меня? Выйди.

Я не прячусь, доченька, с чего ты взяла? Я так волнуюсь, переживаю. Тебе опять стало хуже. Вот и заговариваешься – раньше такого никогда не было… А может, и про беременность ты… Скажи мне правду: ты ждёшь кого? 

– Да. Ребёнка.

Ах, Машенька, Машенька. Ну почему со мной не посоветовалась? Я же тебе не чужая…

– Ты. Ты? Кто ты?

Я? Мама твоя.… Не узнаешь меня?

– Откуда ты?

Господи, что значит – откуда?

– Откуда, откуда? Не с другой же планеты!

Машенька, да приди же в себя! Я же твоя мама, не узнаёшь?

– Кто мой ребёнок? И каким он  родится? Таким, как и ты?

Таким, как и я. Таким, как и ты!.. ЧТО Я ГОВОРЮ!!! МАША, МАШЕНЬКА!!!

– Но я – человек. А ты – свет. Кем будет он?

– Бредит же, бредит! Господи, что я стою?! – мать испугалась так, как, наверное, только в тот день, много лет тому назад, когда у Маши случился первый сердечный приступ, как потом выяснилось, не такой уж и опасный по сравнению с последующими. Маша тогда училась в первом классе, радостная вернулась с занятий и, вдруг прервав беззаботный щебет, сошла с лица и схватилась за сердце. А мать, хоть подсознательно и готовила себя на протяжении нескольких лет к этому – ведь врачи-то ещё при рождении предупреждали – чуть сознание не потеряла от страха. Несколько секунд испуганно всматривалась в белую маску, сменившую вдруг беззаботную дочкину мордашку, и повторяла лишь как заклинание: «Вызвать врача, вызвать врача…». Вот и теперь случилось то же. Несколько секунд ступора – а потом энергичные действия. Теряя на ходу шлёпанцы, она побежала в сумрак прихожей, где на журнальном столике блёкло мерцал четырёхугольник телефонного аппарата.

 

* * * 

Время идёт, а лапки так и не отпадают. Не выпрямляются, но и не отпадают. Наверное, я опять ошибся. Я не змея. Кто же тогда? И почему живу в аквариуме? Или внутри воздушного шарика? И слышу откуда-то сверху – бесконечное тук-тук. И мучаюсь различными загадками. И отпихиваю длинный шланг, который почему-то называю хвостом, хотя он растёт из живота, точнее из пупа, а потому никак не может быть хвостом. Нужно придумать ему новое название.… Например, пуповина. Вот так. Стоп!

Я думаю… Думаю! Кто я такой, который умеет думать и придумывать названия?

 

* * *

Цок-цок, цок-цок.

Это часы.

Цок-цок, цок-цок. Цок-цок, цок-цок. Цок-цок, цок-цок.

А это уже сердце. Мать нервно ходит по коридору: от входных дверей до дверей, ведущих в Машину комнату. Ни звука – лишь часы и сердце. Беспокойное сердце в её груди. Биения Машиного сердца она не слышит (минуту назад заходила в комнату, прислушивалась – дочь спит – дыхание глубокое, ровное – а будить не решилась: вдруг хуже сделает?), но не сомневается: если в ближайшее время врач не приедет, оно остановится и… Нет, лучше об этом не думать, не накликать беду. 

Чтобы не думать о плохом, чтобы промежуток между двумя ударами сердца – часов – не казался таким долгим, решила переключиться, выгнать из головы нехорошие мысли.   

Не получилось, забилось в висках ещё тревожнее: болеет Маша, бредит.... И её слова о ребёнке – тоже плод разыгравшейся фантазии. Ясно же: нет ребёнка, и никогда не было. Новый приступ болезни после непродолжительной ремиссии сказался таким необычным образом – изменил представление о реальности.   

И вдруг – новая мысль: и заболела-то она потому, что парень её бросил. Так сильно переживала разрыв, молча вынашивала (даже со мной не поделилась – кольнула обида), что болезнь обострилась, а в голове всякие фантазии зародились. Да где же застряли эти проклятые врачи?

Только подумала – щебет входного звонка. Двери настежь распахнула, не спрашивая, кто. И так ясно.

На пороге – высокий смуглый мужчина в белом халате. Хмуро кивнул на тревожное «Здрасьте», прошёл как в свой рабочий кабинет: сейчас тут он хозяин. Поинтересовался на ходу: 

– Где больная?

– Вот тут, в этой комнате… – и жалобно, ища сочувствие и предупреждая одновременно. – Без сознания она. 

 

* * *

Уже много позже, когда врач уехал и совсем рассвело, когда Маша проснулась и опять, как и вчера, стала уверять, что у неё с сердцем всё в порядке, мать вдруг подумала: а ведь и сама вела себя... странно. Почему-то, как только врач приехал, напрочь забыла о том, что Маша сердечница, состоит на учёте в районной поликлинике, перенесла две операции. В общем, всё, о чём должна была сообщить ещё с порога. Но не сообщила, лишь обмолвилась один раз, да и то – походя, как бы между прочим. Это потом, конечно, всплыло, рассердило, но что толку? Врач был странный, но и она сама – не лучше. Нелепая ситуация, посудите сами: 

Вошли в комнату, включили ночник. Казалось, Маша спала.  Но она не спала, мать была в этом уверена. Она вглядывалась в бледное лицо дочери и не могла сдержать слёз. Видите, доктор, ей плохо, сделайте же что-нибудь.

Врач снял с покрывала безвольную машину руку, нащупал пульс. Скосил глаза на часы. Делал это буднично, не торопясь. Мать это раздражало. За свою жизнь она всяких врачей повидала, этот ей не нравился.

Маша дышала тихо-тихо. И не просыпалась. Если бы спала, то давно бы проснулась, подумала мать.

– Что скажете, доктор?

– Очень слабый пульс, – чуть помедлив, ответил тот и нерешительно вынул из чемоданчика бутылёк с прозрачной жидкостью. Долго отвинчивал колпачок, ещё дольше смачивал ватку. В ноздри ударил сладковатый запах нашатыря. Матери сперва показалось, что такие действия врача неправильны, нелепы, но потом вдруг успокоилась, замирилась. А тут и Маша несколько раз глубоко вздохнула, выныривая из омута беспамятства. Мать тут же протиснулась к кровати, а врач отодвинулся глубоко в тень.

– Всё хорошо, милая. Всё уже позади, слышишь?

– Что со мной? – тихо спросила Маша.

– Ничего страшного, – ответил из тени доктор. – Вы потеряли сознание.

– Во сне?

Доктор не ответил, лишь пожал плечами.

– Отвезёте нас в больницу? – спросила мать.

– Нет, – сказал доктор. – Зачем?

Он опять склонился над чемоданчиком.

– Не уходите, доктор, – вдруг попросила Маша.

Мать удивилась. И всполошилась снова:

– Болит что-нибудь?

– Как себя чувствуешь, Машенька? – ласково улыбнулся доктор. Свет от лампы наплыл на его лицо – чернявое, горбоносое. Мать отвела от него раздражённый взгляд.

– Хочу спать, – утомлённо произнесла Маша.

– Спи, девочка, – сказал доктор.

– А вы не уходите, побудьте со мной.

Доктор склонился над ней, она уже почти спала. Но, погружаясь в сон, вдруг вспомнила о важном, спросила:

– В моём положении такое часто случается?

Доктор промолчал. А дурман в сознании матери опять дал осечку, с губ сорвалось:

– У неё врождённый порок сердца.

– Это не важно, – заверил доктор, и тревога опять отхлынула.

– Нет, вы не понимаете, – еле заметно улыбнулась Маша и, кажется, даже глаза приоткрыла, чтобы взглянуть на мать. – Я совсем не это имела в виду, мама, – и снова доктору. – Я беременна.

– Поздравляю.

– Я не знала, что можно во сне потерять сознание.

– Можно, – сказал доктор.

– Конечно, теперь я и сама понимаю… А ребёнку от этого хуже не станет? – спросила тревожно.

– Нет, не тревожься.

– Вы знаете, кто отец моего ребёнка? – спросила опять Маша, но не для того, чтобы услышать ответ, а самой ответить, – Его отец – свет. То есть не свет, конечно, а…тот, кто за ним скрывается. Может быть, инопланетянин? 

– Маша! – не выдержала мать. – Ну что ты говоришь такое?

– Но это правда, мама, – Маша уже полностью проснулась.

– Тебе это только приснилось. Дурной сон, понимаешь?

– Не приснилось, не приснилось, – капризно, как маленькая, настаивала Маша. – Я разговаривала с ним.

– Нет, ты со мной разговаривала!

– Но тебя же не было в комнате.

Мать хотела ещё что-то сказать и…захлебнулась ответом. Конечно, не было. Она отвечала, стоя за дверьми в коридоре… Она вообще ничего не говорила! Она отвечала молча!

– Мне пора, – оборвал затянувшуюся паузу доктор, – Отдыхайте и скорее выздоравливайте. 

– Спасибо вам, – сказала Маша.

В коридоре мать сказала, сделав скромную попытку вырваться из дурмана нелепости:

– Вы не можете так просто уехать.

– Почему же, – едва заметно усмехнулся доктор.

– Вы же сами видите, что она бредит.

– Ничего страшного, – сказал доктор. – Перечитала фантастических книжек или телевизор пересмотрела. Да мало ли.

– Но она уверена, что беременна.

– А она беременна?

– Не знаю, – растерялась мать. – А вы можете это выяснить?

– Я не гинеколог.

– Жаль.

– Да уж… До свидания.

– До свидания, – сухо попрощалась мать и плотно закрыла за доктором дверь. Теперь она была по-настоящему раздражена. Она опять вспомнила того парня, что приходил к Маше, и сурово поджала губы.

Он вернётся. Обязан! И вот тогда… Она обо всём доведается. Может, он действительно…Ох, и негодяй. Негодяй.

 

* * *

М-мммммммм… М-мммммммм… М-мммммммммм… Трааа-аааа… Хм-ррррр…

А я и в самом деле умею думать. Почему, если я не рыба, не лягушка и даже не змея? Может – летучая мышь? Ведь ноги мои почти всё время находятся вверху, головой же перевёрнут вниз. А воздушный шарик, заполненный оливковым маслом – естественная среда обитания, предназначенная исключительно для летучих мышей… М-ммм… У меня нет крыльев. Жаль. Я кто-то другой. Снова придётся думать. Или нет – вспоминать. Да, именно так. Ведь всё время я только и делаю, что вспоминаю, кто я. В конце концов, не может же быть, что никто. Не верю. Ну! Ну! Вспоминай! Хоть что-то. Или кого-то, с кем встречался в прошлом. А прошлое – было, я в этом уверен, оно – как скользкая тень, неуловимо, но осязаемо, постоянно присутствует за спиной и в памяти. И в этом прошлом было нечто такое, что не даёт мне покоя, не позволяет спокойно жить в нынешней среде обитания – внутри воздушного шарика, в этом прочном мешке, вверху которого безостановочно постукивает

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.

И этот звук мне определённо нравится, поэтому я не позволю ему остановиться. Ведь мне под него так чудесно думается. Я знаю: под это сладкое постукивание я, в конце концов, вспомню о себе всё. 

 

* * *

Наполняя спящую тишину подъезда скрипом резиновых подошв, доктор быстро спустился с третьего этажа, белой тенью скользнул по двору и пересёк узкую полоску тротуара. Водитель машины Скорой помощи – Михалыч, добродушный сорокапятилетний дядька – тут же распахнул глаза, как будто и не дремал, и предупредительно приоткрыл дверцу с пассажирской стороны кабины.

– Чё там? – поинтересовался.

– А-ааа, – махнул рукой доктор. – Ложный вызов.

– Шутники-ёпть, чёрт бы их…

– Нет, вроде. Утверждают, что вообще не вызывали.

– Хм… Ёпть, – не поверил водитель. Предложил, впрочем, небрежно:

– Может, ментов вызовем? Ну, по инструкции-то…

– У нас и без того проблем завались, – не одобрил доктор и поторопил. – Ну, поехали что ли?

– Как скажешь, – проворчал Михалыч, заводя двигатель.

 

* * *

К Маше она вошла поздним утром. Тихонько открыла двери и заглянула в комнату. Окно было прикрыто плотной шторой, а поверху ещё и завешано верблюжьим одеялом, поэтому в комнате царил сумрак, несмотря на то, что на улице давно уже рассвело. Впрочем, из окна в щели пробивались лучи света, длинными яркими лентами прорезающие комнату в нескольких местах. Мать сделала несколько неуверенных шагов и остановилась. Теперь она находилась рядом с лучом, барьером, стоящим между ней и дочерью, которая спала в дальнем – затемнённом – углу комнаты. Мать неуверенно протянула руку, задержав её в центре луча. Миллиарды пылинок, которые до этого сонно скользили по лучу, мигом взорвались, взметнулись и мощным потоком помчались в сторону окна. И одеяло, словно бы сшибленное этим потоком, вдруг ожило, зашевелилось, поскользило и глухо рухнуло вниз, обречённо охнув и вдавившись в пол. Солнечные лучи мощным залпом ворвались в комнату, залив её ярким, раздражающим, щекочущим светом. Всё проснулось.   

– Кто здесь? Ты, мама? – испуганно подняла голову с подушки Маша.

Мать, сама напуганная неожиданным падением одеяла, поспешила успокоить:

– Я, доченька… – приблизилась и спросила, стараясь быть весёлой (так решила накануне). – Как себя чувствуешь?

Но Маша молчала, была явно не в духе.

– А что без настроения?

 И получила отпор:

– А должна?

– Почему нет?

– Хорошо, – Маша прикрыла глаза, откинулась на подушку. – У меня замечательное настроение.

– Вот и умница, – мать чувствовала, что дочь сейчас взорвётся. Так и случилось:

– Не говори со мной так, – закричала Маша. – Ненавижу, когда ты так говоришь!

– Машенька, успокойся, пожалуйста.

Да разве успокоишь человека, обиженного недоверием:

– Ты не веришь, не веришь мне!

– Верю, Машенька.

– Нет! Я же слышала, о чём вы с врачом разговаривали. Зачем он приходил сюда?

– Ты плохо себя чувствовала.

– Я спала. Я просто спала.

– Ты разговаривала сама с собою. Бредила.

– Я чувствовала себя прекрасно. Ты следишь за мной.

– Маша, ты меня обижаешь.

– Думаешь, что я с ума сошла, да? Думаешь, что я придумала всё?

– Господи, да о чём ты?

– Я беременна! Понимаешь, беременна! – и жалобно, – Ну почему ты не хочешь мне поверить?  

– Я верю, но… Может, с врачом посоветуемся?

– Хочешь показать меня психиатру?! – испуганно отшатнулась Маша.

– Нет, конечно, – перепугалась и мать, не выдержала: заплакала. Прижала дочь к сердцу – Ну скажи честно… Это он?

– Кто?

– Тот парень, что приходил к тебе, – мать нарочно не назвала его по имени.

– Йосик? Ха-ха-ха! Конечно, нет.

– А кто?

– Я не знаю, – сказала Маша.

– Но ты же считаешь, что беременна… Ты должна знать. Или…

– Но я на самом деле не знаю, – покачала головой Маша. – Только предполагаю.

– Так скажи же мне! – взмолилась мать.

– Инопланетянин, – прошептала Маша.

Мать тяжело вздохнула:

– Машенька, ты же взрослый человек…

– Это правда, мама. Отец моего ребёнка не Йосик.

– Тогда кто-то из его друзей, да?

– Да нет же! Я же ни с кем, кроме Йосика, не встречалась. Я бы тебе рассказала.

– Вы… спали с ним? – спросила мать.

– Господи! Конечно же, нет.

– Почему тогда решила, что в положении?

– Я просто знаю это.

– Но как ты можешь знать, если никогда и ни с кем…

– Я не сказала, что ни с кем.

– Так значит, кто-то всё-таки был?

– Был, – ответила Маша. – Инопланетянин.

 

* * *

Мать решила так: пусть дочь думает что угодно, но последнее слово останется за врачом. Пусть специалисты решат, беременна ли она. Нет – так и камень с души. А – да, если всё-таки да…

Гинеколог сказал:

– Три месяца беременности. Поздравляю.

– Три месяца? – ужаснулась мать. – Но…

Она была уверена, что Маша не могла так долго скрывать от неё знакомство с Йосиком. Не могла! Иначе, это была бы не её дочь!

– Вы уверены, доктор?

– Ох уж мне эти мамочки-мамулечки… Конечно, уверен. Три месяца. Да что это с вами? А-аа… Ну, не переживайте. Знаете сколько теперь матерей-одиночек? Вырастите ребёночка и без отца.

– Да-да… Но скажите, доктор, можно сделать…э-э…

– Аборт? Нет, – лицо врача тут же стало сухим, злым. – Уже поздно. И не советую. Ведь у вашей дочери сердце больное? Нет, категорически запрещаю. Как доктор.

 

* * *

Сидя одиноко возле окошка в полумраке кухни, мать пришла к двум возможным вариантам: или найти адрес родителей и серьёзно поговорить с ними, или, если и это не поможет, обратиться  в милицию. А что ещё остается? Не сидеть же, сложа руки.

Второй вариант – милицейский – ей нравился больше. Потому что в первый она не очень-то верила. Ведь известно: яблочко от яблоньки недалеко падает. Родители будут отчаянно защищать своего сынка, это уж наверняка… Наверняка предложат деньги – все евреи так поступают. Думают, откупятся – и взятки гладки. Думаете, вам всё дозволено? Ничего, мы тоже не дураки. Это только вы нас за дураков держите. А мы тоже на кое-что способны!

 

* * *

Голубое-голубое небо.

Тёмно-голубое море.

Белые кучерявые облака.

Невероятно жёлтый песок.

Хм-ррррр…

В море живёт рыба. Но я не рыба – нахожусь не в воде.

В небе кружат легкокрылые птицы. Но я не птица – стою на песке.

В жёлтом песке водятся змеи. Но я не змея, потому что не рою норы.

Босоногий, я пятками погружаюсь в горячий песок и подставляю лицо порывам тёплого ветра.

Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет.

Я не человек.

Я не человек: я знаю больше, я видел больше.

Пока я не могу вспомнить, что знаю и видел. Я живу, запакованный в воздушный шарик, вдыхаю воздух через пуповину и плаваю в оливковом масле. Но уже вижу голубое-голубое небо, тёмно-голубое море, белые кучерявые облака и невероятно жёлтый песок… Хм-ррррр… Хм-ррррр… Хм-ррррр… Хм-ррррр…

 

* * *

В прихожей опять механической птичкой тренькает звонок.

– Кто там?

– Добрый день, а Маша дома?

Двери открыты. Тёмный коридор. Человеческая тень. Кучерявость, знакомые черты.

Пришёл. Пришёл. Пришёл. Пришёл. Пришёл. Пришёл.

– Проходи… Йосик, правильно?

Снова цветы? Нет уж!

– Спасибо, Йосик. Ой, какие красивые!

– Это вам… А Маша у себя?

– Да-да… В своей комнате. Подожди на кухне, она скоро выйдет.

Пока букет ставила в вазу, несколько раз тяжело вздохнула, чтобы успокоиться, привести мысли в порядок. Хоть и была взволнована, нашла несколько секунд полюбоваться кроваво-чёрными лепестками роз. Потом прошла на кухню и стала спиной к окну, напротив гостя, чтобы солнечный свет из окна падал ему в лицо: ведь так все делают, когда хотят выведать правду: чтобы не пропустить не одной мысли, тенью мелькнувшей в его глазах.

– Когда в последний раз у нас был? Недели две назад? – спросила, когда гость разместился именно так, как она хотела.

– Где-то так.

– Да, две недели… А сколько нового…

– М-мм? – Йосик бросил вопросительный взгляд. Но пока – ничего такого, чем бы выдал себя. Пришлось уточнить:

– Например, кое-что стало известно о твоих отношениях с Машей.

И – опять реакция такая, что не выдал себя. Только всё более растущее удивление. Хитрец.

– Маша была у гинеколога.

– Что вы хотите сказать? – удивлению уже и предела нет, уже и защищается. – Мы же с ней ни разу не…

– Ну-ну, не горячись. И имей мужество признаться, – мать так и источала из себя презрение.

– Ерунда какая-то…

– То есть отказываешься? – разве она хоть на секунду сомневалась, что будет по-другому?

– От кого? От Маши? – закипал он.

– И от Маши тоже!

– Почему я должен от неё отказываться? Я же не скрываю: Маша мне нравится.

– Приятно слышать, – ущипливо произнесла мать, но напор не ослабила, – И что дальше? 

– А что дальше?

– От ребёнка всё-таки отказываешься?

– От кого? – глаза Йосика блеснули, сделались скользкими, масляными, это матери очень не понравилось. Врёт, подумала она и повторила:

– От ребёнка.

– От какого ещё ребёнка?

– От твоего!

Он уже и вскочил порывисто, чтобы протестовать или выбежать, но… Тут что-то случилось с ним, мать даже и не поняла. Не то что сломался, смирился, признался, но словно в мгновение ока – повзрослел на десятилетия, набрался мудрости. Посмотрел на неё задумчиво и подтвердил – истину:

– Мария беременна.

Так странно – непривычно, по-взрослому – назвал её: Мария. Словно и не о дочке её, Машеньке, говорил. Может, он действительно ничего не знал? – мелькнула мысль. И гнев тотчас стал отступать, таять, и терзало: может, зря она так с ним, будущий зять, всё-таки.

– Ты удивлен? – спросила.

– Она так и сказала, что отец – я?

– Нет, – смутилась мать. – Но ведь не трудно и догадаться.

– Как знать, – усмехнулся он.

– Что ты имеешь в виду? – тут же насторожилась.

– Она может и не знать, кто отец ребёнка, – сказал Йосик.

Да что же это такое? – так и впилась глазами в собеседника. И тут вдруг мелькнула догадка: так он же…пьяный?

А он спросил:

– Где Мария?

«Её нет, уходи», – пыталась сказать, но вдруг произошло то, что и пару дней назад, когда приезжала скорая: умиротворилась, стала мягче воска.

– Маша в своей комнате, – покорно прошептала. – Иди, она тебя ждёт.

 

* * *

Маша сидела на незаправленной кровати, опершись на пружинно-топкую подушку, подтянув ноги почти до подбородка, и задумчиво смотрела в окно, в то самое место, откуда ночью доносился загадочный голос. Ей казалось, что обладатель этого голоса и теперь где-то рядом, может быть, всего в нескольких метрах; иногда ей даже чудилось, что она слышит его тихое ровное дыхание, и радовалась этому, приветливо улыбалась, готовая встретить желанного гостя. Она не замечала, что это вовсе не чьё-то таинственное дыхание, а лишь тихонечко шуршит штора, еле заметно колыхаемая ветерком из раскрытой форточки. А если бы даже заметила, отмахнулась бы, потому что знала: присутствие – это вовсе не движение, а ощущение близости; именно такое чувство она и испытывала.

Йосик вошёл к ней в тот момент, когда она уже хотела заговорить с незнакомцем, поселившимся несколько дней назад в её комнате. Она приветливо улыбнулась, чтобы позвать его, уверенная, что он откликнется… Но Йосик опередил, заговорил первым, уверенный, что улыбка, вспыхнувшая на Машиных губах, относится к нему.

– Здравствуй, Маша.

Она вздрогнула, бросила на него испуганный взгляд. А когда узнала, улыбнулась и ему, хоть и особое, чарующее настроение, увы, тут же ушло. Стало обычно, буднично, серо.

– Ох, это ты, Йосик. Как дела?

– Спасибо, а у тебя?

– Так себе, – пожала она плечами.

– Я тебе не помешал?

– Нет, присаживайся. Просто я ещё не проснулась.

– А мне показалось, что ты без настроения.

– И это тоже, – призналась Маша.

– Есть причины?

– Причины погрустить всегда найдутся. Так ведь?

– Да…

Недолго помолчал, пытаясь сосредоточиться. Маша не мешала.

– Я только что разговаривал с твоей матерью, – решился, наконец, Йосик.

– Она ничего не понимает, – сказала Маша. Йосик рассеяно потёр лоб.

– Она говорит, что ты и… я… В общем, она обвиняет меня…

– Но я-то тебя ни в чём не обвиняю, – Маша успокаивающе прикоснулась к его руке.

– Я что-то сделал не так, чем-то тебя обидел? – спросил Йосик.

– Нет, конечно. Ты замечательный, правда, – сказала Маша. – А мать не слушай и не обижайся: в последнее время она сама не своя. Просто столько на неё навалилось. И ты тут совсем ни при чём. 

Ещё пауза. Йосик опять неловко молчал, думал о чём-то. Маша слушала тишину. А ещё минуту спустя Йосик вдруг воспринял всё. Ответ был очевиден, и он уже не спрашивал, не предлагал, он говорил то, как повелевали ему чувства:

– Мне придётся обмануть твою мать, – сказал он.

– К чему такие жертвы? – усмехнулась Маша. – Нас же с тобой ничего не связывает.

– Это уже не важно. Я просто должен это сделать.

– Делай, – сказала Маша. Ей было безразлично.

– Я пойду? – спросил Йосик.

– Да, – сказала Маша. – Иди.

Он склонился над ней, холодно поцеловал в щёку и исчез за дверьми. Маше захотелось спать. Она закрыла глаза и уснула.

 

* * *

– Я отец этого ребёнка, – честно глядя в глаза матери, сказал Йосик.

– Я так и знала, – облегченно выдохнула мать.

– Завтра мы подаём заявление в ЗАГС, – сообщил Йосик.

На душе стало теплее, тревога улеглась, хотя тут же вхлынула новая: если регистрация – то и свадьба, значит, и хлопот не оберёшься. Впрочем, эта тревога – радостная…

– Сколько же лет-то тебе? – спросила у будущего зятя.    

– Двадцать два, – ответил Йосик. – И не смотрите на меня так: я действительно решил жениться.

Ещё бы ты этого не сделал, подумала мать.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Когда вышел на улицу и жадно схватил ртом глоток свежего воздуха, он, словно пьяный, потряс головой и пробормотал:

…что за ерунда зачем я это сделал я же не люблю её и не думал никогда жениться  а тут ещё с ребёнком да с чужим зачем я это…

Он потёр виски, в которых гудело до боли, и рассеянно побрёл к автобусной остановке. 

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Выворачивая из-за угла, он вдруг обратил внимание на человека, который вовсе и не смотрел на него. Сидел на скамейке и из газетного кулька кормил диких голубей: наклонялся чуть, низко опускал руку, касаясь асфальта, а голуби подбегали, подпархивая, и сами выхватывали из кулька хлебные крошки. Йосик был уверен, что никогда в жизни не встречал этого человека, но, увидев раз,  понял, что он – именно тот, кто даст ответы на все вопросы.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Йосик пошёл ему навстречу.

 

* * *

Хм-рррр… Хм-рррр…

Наконец-то!

Я вспомнил всё о себе!!!

Словно в цветном сне увидел мир, в котором когда-то жил.

Как давно это было!

Но именно тогда я видел

Голубое небо

Безграничное море

Засушливую пустыню

Я видел мир и принадлежал ему

И он принадлежал мне

Я был его властелином

А он был властелином моим

Я делал то, что делал

Но думал то, что хотел

Я смотрел на людей

И подвергся искушению величия

В какой-то миг

Я сравнил их с

Рыбами,

Лягушками,

Змеями и

Амёбами.

Я возомнил себя сильным, великим и непобедимым.

Я был в пустыне

Был на берегу моря

В горах

И среди людей.

И с какого-то времени перестал считать себя человеком.

Нет мне за это прощения!

 

Что из этого я выдумал, а что является правдой?

 

 

                    ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ.

РЕБЁНОК

 

 

                                        Глава первая

 

Меня пытались убить дважды. Как это случилось в первый раз, я совершенно не помню – был слишком мал, и об этом впоследствии рассказал мне отец, а я чуть позже расскажу вам. А второй случай произошёл в Египте, двадцать лет назад, именно в тот день, когда отец оставил меня на одной из аллей фруктового сада – единственной достопримечательности, которой гордились все жители нашего маленького селения. Сейчас-то я понимаю, что фруктовый сад занимал не такую уж и огромную территорию: четыре параллельных аллеи, соединяющие нашу деревеньку с подножием Горы, до которой прогулочным шагом можно было добраться за пятнадцать-двадцать минут. Да, он был невелик, но мне, двенадцатилетнему, казалось, что сад огромен и прекрасен, и в нём растут особенные деревья, которые и плодоносили по-особенному – сочно-сладко. Конечно же, я заблуждался: глаза мальчика видят окружающий мир отнюдь не таким, каким он является в действительности. Увы, пространство, окружающее нас, обладает досадным свойством с годами сужаться, изнашиваться. Теперь-то мне совершенно ясно: в нашем саду росли самые обыкновенные апельсиновые деревья, яблони и груши, а плоды их были ни сколько не слаще любых других плодов с любого другого дерева, хоть бы и у вашего дома. Но это понимание пришло много позже, а в те годы фруктовый сад я считал одним из самых красивейших мест на свете, за исключением, конечно, пирамид. Мне нравилось прогуливаться с отцом по его тенистым аллеям, зачерпывать глиняным кувшином воду из родника, что бил из-под корней древней яблони, маленькими глотками пить ледяную воду и смотреть на других людей – моих односельчан – которые тоже прогуливались тут: ведь никто, кроме нас, мальчишек, по этому саду не бегал, взрослые всегда передвигались ровной степенной ходою вне зависимости, спешили ли по делам или же просто отдыхали. Обычно в саду было многолюдно – именно из-за традиции никуда не спешить, но иногда выпадали и такие дни, что ни на одной из четырёх аллей не было никого, и аллеи замирали. Именно в такой «тихий час» мы и оказались с отцом в саду. И он увидел у тропинки большущий точильный камень, неизвестно как оказавшийся там, и тут же забыл о цели нашего путешествия, и приказал мне сторожить драгоценную находку, а сам поспешил в деревню за помощью: точильный камень он намеревался сегодня же перенести в мастерскую. 

Спросите, зачем отцу понадобился этот камень? Вопрос праздный и отвечать на него неинтересно. Ведь мой отец был плотником, и этим всё сказано. Каких только инструментов, требующих заточки, не было расставлено и развешано по углам и стенам его вместительной мастерской. А сколько лежало на верстаке! Рубанки, топоры, стамески, фуганки. Мальчишкой я часами просиживал в его мастерской, любовался, как отец ловко орудует своими инструментами, и мечтал, что когда-нибудь я и сам буду не хуже владеть ими; так не сталось. Конечно, точильных камней у отца было достаточно, но не такой замечательной формы – найденный в саду камень словно специально был предназначен для того, чтобы его выщербинками, выпуклостями и выемками безо всяких усилий затачивать различные поверхности – это и заставило отца изменить первоначальный план. Впрочем, не впервые за сегодняшний день. Вот отсюда и выплывает второй вопрос, который, несомненно, куда интереснее первого: почему в тот день мы с отцом оказались в саду? Ведь с утра мы и не думали никуда идти: отец спешил выполнить срочный заказ, ему в тот день было не до прогулок. Да и я свободным временем не располагал: нужно было помочь и по хозяйству матери – наносить воды, и покормить скотину, да ещё и убраться в мастерской отца, что тоже являлось моей прямой обязанностью. Казалось, ничто не предвещало нарушение намеченных с утра планов. Но они изменились таким же удивительным образом, как и появился точильный камень на том месте, где вчера ещё его не было. Просто в то время, когда мне нужно было выносить мусор, отец, вместо того, чтобы взяться за рашпиль, вдруг отложил его в сторону, стряхнул мелкую стружку с кожаного фартука, а потом и вовсе развязал и снял его, повесив на деревянный колышек возле верстака. А потом позвал меня и сказал:

– Давненько, сын, не поднимались мы на Гору.

– Да, отец, – обрадовался я. Вот это была новость! Действительно потрясающая. На Гору мы поднимались с ним достаточно редко – не более двух раз в год. И всегда – планировали заранее, уже с утра знали, что пойдем: психологически готовились, даже в этот день не занимались домашними делами. Из дома выходили обычно после обеда, чтобы успеть подняться на вершину и спуститься назад до заката. Не спеша шли через фруктовый сад, у подножья Горы останавливались, минуту – а то и дольше – отдыхали. Собственно, это и не гора была вовсе, а высокий-высокий холм, на который мы поднимались долго, почти два часа. Отец взбирался первым, но и обо мне не забывал: когда я отставал – дожидался; когда мои ноги заплетались от усталости – протягивал сильную руку и помогал идти; единственное, что он не разрешал – это останавливаться, мы поднимались наверх, не дозволяя себе ни секунды отдыха, и в этом заключалась, пожалуй, вся трудность нашего восхождения. Поднявшись в первый раз на вершину Горы, я понял, почему так поступал отец. Этим он внушал мне: чтобы заслужить прекрасное, нужно приложить для этого все усилия. И когда мы поднимались второй, и третий, и следующие разы, я эти усилия прикладывал, стараясь не показывать свою усталость. Хоть ноги и подгибались и тянули к земле, во рту пересыхало, в голове гудело, но я крепко сжимал губы и молча шёл за отцом след в след. Иногда казалось: вот сейчас упаду и покачусь вниз, сбивая кустарники и камни, захлёбываясь пылью и слезами. Иногда казалось: уже падаю, ещё мгновение – и буду лежать изломанным, покалеченным трупом у подножия Горы. Но этого никогда не случалось. Никогда. И я думаю, не могло случиться: хоть отец и шёл впереди, он всеми клетками своего сильного тела чутко чувствовал, в каком состоянии я нахожусь, если бы я действительно был на грани падения – он бы мгновенно ринулся вниз, подхватил и спас бы меня. 

Впрочем, руку он подавал всегда, какой бы раз мы с ним не поднимались. Самая верхушка этого огромного холма представляла собой ровную, словно бы стёсанную топором площадку, на которой свободно можно было поместиться только вдвоём. Но чтобы на неё взобраться, нужно было ухватиться за высокий валун и подтянуться. Отцу валун был по пояс, мне же он был по шею. Я подтягивался, но.…Вот тут-то и приходил на помощь отец: его сильная рука подхватывала меня за шкирку и возносила на площадку. Теперь, чтобы увидеть пирамиды – самое прекрасное, что мне в те годы доводилось видеть – оставалось сделать самую малость: забраться отцу на плечи – ведь я был ниже его на три головы, и даже когда вставал на цыпочки, видел лишь заострённые верхушки пирамид. Отец знал, ради чего я затрачивал столько усилий (мы оба, конечно, но больше всё-таки я), он подхватывал меня на руки и усаживал на загривок, как малолетнего, но я совсем не возражал. Ведь только так можно было отодвинуть горизонт и увидеть как на ладони три удивительные пирамиды. Я долго смотрел на них, не в силах оторвать взгляда. Я видел, как солнце жёлтым цветом закрашивает серые грани пирамид, и удивлялся той силище, которая смогла сотворить такое чудо, и гению, выдумавшего его. Я спрашивал об этом отца, но он молчал; ведь и он приходил сюда для того же, что и я – удивляться и зачаровываться. А став чуть постарше, я ещё понял, что он поднимался на такую верхотуру, чтобы слушать тишину. 

Так мы стояли почти не шевелясь час или два, а потом отец ставил меня на землю и мы спускались вниз (спускаться – не подниматься), шли фруктовым садом, изредка срывая налившиеся соком яблоки и груши, и переступали порог нашего дома за несколько минут до темноты. Несколько часов я находился под впечатлением, жил сам не свой, с друзьями не игралось, метла и щётка валились из рук, но ни отец, ни мать замечаний не делали, понимая моё состояние. А спустя ещё короткое время, я приходил в себя, но всегда новый: обогатившийся увиденным. Оставалась лишь одна неосуществленная мечта: увидеть с Горы заход солнца. Меня интересовало, куда же прячется солнце на то время, когда смеркается, когда, как сказал поэт, месяц тусклым серебром плачет в твою ладонь? Сколько раз я умолял отца остаться на вершине до захода солнца и увидеть всё собственными глазами, но отец никогда не соглашался, объясняя тем, что в сумерках с горы спускаться небезопасно. Впрочем, я и сам это понимал. Но как всё же хотелось.

Уже полтора года мы не поднимались на Гору. Трудно сказать почему: то ли чтоб слишком частое созерцание красоты не приелось, то ли заели будни и наши сердца перестали нуждаться в прекрасном… а то ли потому, что отец постарел, и ему уже тяжело было совершать нелегкий подъём. Я уже подумывал, не пойти ли мне туда одному – на встречу с Великими пирамидами, но не решался; в конце концов, ведь это было не только частью моей души, но и отцовской, более того, именно он поделился со мной этим счастьем; идти же туда без отца значило украсть у него те крупицы счастья, что он, уже поделившись со мной, оставил и для себя. Только для себя.

Теперь вы понимаете, почему я обрадовался, когда отец снял фартук и сказал, что сегодня мы идём смотреть пирамиды. Конечно, я был счастлив! А вы бы на моём месте? Когда же чёртов камень, попавшийся нам по дороге, заслоном стал на пути к мечте, я очень расстроился; и это было так отчётливо написано на моём лице, что обычно суровый и сдержанный отец дружески потрепал меня по плечу, успокаивая:

– Не расстраивайся, сын. Мы обязательно ещё увидим пирамиды.

– Конечно, – чуть не плача, ответил я. – И тишину послушаем.

– Что? – удивился отец.

– Ну, тишину послушаем. Мы же всегда это делаем.

– Да, – сказал отец, о чём-то задумался, потом решительно покачал головой. – Нет, тишину мы слушать больше не станем. Завтра же поднимемся на вершину и дождёмся заката…

– Ох! – от неожиданности я даже подпрыгнул, напрочь забыв о том, что только что горевал.

– Да, именно так! – продолжал отец. – Мы дождёмся заката, и я расскажу тебе о том, почему мы живём на чужбине, в Египте.

Моему удивлению не было предела. Я не помнил случая, чтобы отец что-то обещал наверняка, да и был так словоохотлив. Обычно он молчал сутками, говорил кратко и лишь по делу и никогда – никогда – никому ни о чём не рассказывал. Тем более о прошлом нашей семьи. Много лет мы жили тут, в этой красивой песчаной стране, а точнее – в маленькой деревушке, что сливалась фруктовым садом с подножием огромного холма, всеми называемого Горой. Жили, как говорится, и не тужили, хотя, конечно, помнили, что являемся чужеземцами, едва ли не изгнанниками. Подробнее я не знал – родители о той жизни предпочитали не распространяться, но, иногда перехватывая их скупые реплики, кое о чём всё же догадывался и бог весть что фантазировал себе, благо, что с воображением всё было в порядке. Вообще, я пребывал уже в том возрасте, когда юноши начинают считать себя взрослыми, в то время как родители принимают их ещё за детей, поэтому отца своего я уже перестал обожествлять, как делал это в детстве, хоть и уважал, и уже имел смелость сравнивать его с другими мужчинами, и с собой, в частности. Так вот, я считал, что мой отец – отличный мастер, конечно, заботливый отец, но… как бы вам сказать… личность неяркая что ли, несмотря на обладание таинством созерцания пирамид. Каково же было моё удивление, когда я услышал от него такие слова:

– Не расстраивайся, сын. Завтра ты увидишь, как умирает солнце.

– Умирает? – поразился я. – Но почему?

– Потому что с утра оно снова должно родиться, – сказал отец и, удаляясь, скрылся за стволами деревьев.

Я никогда раньше всерьёз не думал о смерти. Может быть потому, что был слишком мал, чтобы замечать её, а вернее потому, что просто не верил в её существование, будучи уверенным, что всё живое не умирает, а куда-то уходит, так далеко, что я, малыш, просто не в состоянии увидеть. Но всё равно оно где-то существует; думал, вот подрасту – и разгадаю загадку смерти, отыщу тот предел, дальше которого прятаться невозможно: там-то все и собрались, ушедше-умершие. Поэтому я не поверил, что солнце может умереть. С другой стороны, эти слова произнёс отёц, а он, как я уже говорил, был не пустословом и не фантазёром. И тут я отчётливо осознал очевидную истину: солнце, которое я вижу сегодня, умрёт через несколько часов, и завтра я его уже не увижу. А увижу другое солнце – очень похожее, но совсем другое, не сегодняшнее. И то солнце не будет помнить ни меня, сидящего на точильном камне, ни отца, бегущего за помощниками в деревню, ни миллиарды других людей и животных, чем-то занимающихся сегодня. Завтрашнее солнце взойдёт чистым, беспамятным, будет накапливать знания обо всех нас, но лишь до вечера, до заката. А потом – тоже уйдёт, уступив место новому, которое начнёт свой путь с чистого листа. Такой ход событий мне показался несправедливым: в чём же тогда смысл кратковременной жизни, если идущему за тобой приходится всё начинать заново? Или всё-таки не заново? Может, если уж не всё, то хотя бы часть знаний передаётся, и завтрашнее солнце всё-таки будет помнить меня сегодняшнего? Сколько же солнц пережил я за свои двенадцать лет? Сколько за это время информации обо мне накопилось солнцами? Сколько знает обо мне вчерашнем солнце нынешнее? На последние два вопроса я ответить не мог, а вот на первый – вполне, поэтому принялся считать.

Я досчитал до шестисот шестидесяти шести, пока со счета меня не сбил ворон. Он громко и хрипло каркнул, зашелестел крыльями и подпрыгнул на ветке апельсинового дерева, что росло напротив через аллею, в метрах пяти от меня. Он был большой, чёрный, старый и невероятно тяжёлый – крупная ветка под его весом прогибалась, готовая вот-вот сломаться. Я схватил камень и бросил в него.

Я видел: камень летел точно в цель, и ворону, при его-то дряхлости и избытке веса, явно не поздоровилось бы, если бы камень, не долетев до цели, вдруг не рассыпался в пыль. Я удивился, но не растерялся: тут же схватил другой камень и послал его вслед первому. Но рассыпался и этот. А следом за ним и третий. Я оглянулся в поисках очередного камня, нашёл, схватил его и уже замахнулся, ища глазами ворона, но тот исчез, а я едва не упал, потеряв равновесие, когда сдерживал бросок: ведь мог попасть в человека, который стоял напротив, почти на том же месте, что мгновение назад – ворон.

Человек был высок, худощав и чёрен. Он мрачной тенью нависал надо мной, заслоняя собою свет. Я лишь мгновение смотрел на него, потом отвёл взгляд. Первым моим желанием было – убежать; так напугал меня незнакомец – лишь долг охранять отцовскую находку не позволил мне так и сделать. А он воспользовался этим, подошёл ко мне ближе; я отступил на шаг и выронил камень, хотя мгновение назад крепко сжимал его в руке. Он сделал ещё шаг, я опять отступил и упёрся спиной в глыбу точильного камня. Дальше отступать было некуда. А незнакомец извлёк свою руку из-под плаща, покрытого серо-красной пылью, и прикоснулся к моему подбородку, повернув мою голову так, чтобы наши взгляды встретились – я увидел огненные вспышки в его зрачках, словно молнии во время грозы, и поспешно отвёл взгляд.

– Зачем кидаешься камнями, мальчик? – спросил он, и по голосу его я вновь убедился, насколько он опасен.

– Я не хотел, честное слово, – залепетал я. – Я метил вовсе не в вас, а в старую птицу. Вас я вообще не видел.

– Это тебя не оправдывает, ты мог поранить меня.

– Но я честное слово не видел вас…

– Я мог бы вырвать твою руку и бросить на съедение шакалам! И если ты сейчас же не извинишься, клянусь, я так и сделаю, – пригрозил он.

– Простите, простите, я больше не буду!!! – закричал я, ни на секунду не сомневаясь в его словах.

 – Ну-ну, – оскалился он, но голос смягчил. – Не кричи. Я тебя прекрасно слышу. И прощаю.

Он отпустил мой подбородок. Но отойти от него я всё равно не мог: мешал камень за спиной.  Я посмотрел ему за плечо.

– Кого ты там ищешь, мальчик? – тут же насторожился незнакомец.

– Птицу, – сказал я. – Ту птицу, в которую кидал… Она улетела.

– Как знать, – произнёс незнакомец и опять спросил. – Зачем ты кидал в неё камнем?

– Ну… не знаю, – смутился я и вдруг вспомнил. – Она мне помешала считать.

– Вот как! Что же ты считал?

– Сколько солнц я пережил.

Мне показалось, он побледнел, а рука его снова потянулась к моему подбородку. Я представил, как он вцепится в меня и начнёт сдавливать. Я отшатнулся и мысленно возопил о помощи.

– И сколько же ты насчитал?

– Я не досчитал. Птица каркнула и…

– Сколько ты насчитал солнц, мальчик? – переспросил незнакомец.

– Шестьсот шестьдесят шесть, – пролепетал я. Он улыбнулся:

– Думаю, этого будет достаточно.

Он был страшен, но и загадочен. Когда он наконец-то отодвинулся, перестав прижимать меня к камню, я смог внимательнее его рассмотреть. Вся одежда его была пропитана дорожной пылью, отчего он казался очень уставшим, каким-то поношенным. Ещё мгновение – и я вовсе перестал его бояться. Он сидел рядом, облокотившись на глыбу отцовского камня, и утомлённо глядел на аллею. Я уже не понимал, почему вначале так испугался его. Ведь его реакция была вполне естественной: я действительно едва не зашиб его камнем. Теперь он мне казался утомленным путником, пусть странноватым, но вполне обычным. Чёрные пропылённые одежды о многом говорили. Видно было, что он прошагал не один десяток километров, прежде чем присесть отдохнуть рядом со мной.

– Кто вы, – спросил я, – и куда держите путь?

Ответил он странно:

– Я  Поводырь.

– Чей? – спросил я.

И он ответил:

– Твой.

Конечно, он сумасшедший, подумал я. И я тоже, если ещё хоть на секунду останусь здесь.

Он легко прочитал мои мысли и предупредил:

– Не вздумай убегать. Я не шучу: я действительно твой Поводырь.

– А отец? – спросил я.

– Что – отец?

– Разве он не поводырь мне?

– Отец? – прищурился незнакомец. – Кого ты имеешь в виду?

– Ну, знаете ли! – рассердился уже я.

– Не обижайся, мальчик, – рассмеялся он. – Я пошутил. Конечно, сейчас он твой поводырь. Но поверь мне, наступит время, и ты станешь его поводырём. Я же твоим останусь навсегда. 

Его таинственные ответы ставили меня в тупик. Я не знал о чём говорить с ним, а он не спешил уходить, загадочно смотрел на меня, едва ли не подмигивал, навязывая свои правила игры. И я, сам не знаю почему, стал подыгрывать ему. Я спросил, строя догадки:

– Вы останетесь жить в нашей деревне?

– О, нет! Я не намерен стеснять вас. Я не из тех, кто злоупотребляет гостеприимством. Вот мы встретились с тобой сегодня – и достаточно. Но это не значит, что мы никогда больше не встретимся. Более того, если хочешь, мы можем видеться хоть каждый день – всё зависит только от тебя.

– Зачем? – насторожился я.

– Понимаешь, – сказал он, – со временем у тебя будут накапливаться вопросы – так со всеми бывает, на которые никто не сможет дать ответы. А я смогу.

– Спасибо, я как-нибудь сам.

Незнакомец рассмеялся:

– Вижу, ты не доверяешь мне!

– А почему я должен вам доверять?

– Я же объяснил: я твой Поводырь.

В его голосе было столько недоумения, настолько очевидным представлялось ему то, что скрывалось от меня, что я вдруг поверил ему и спросил:

– И где же нам встречаться?

– Да хоть где! – воскликнул незнакомец. – Хотя бы вот тут!

И он указал на дерево, на ветке которого несколько минут назад сидел ворон.

– Та птица, в которую я кидал камни, – спросил я, – она принадлежит вам, да?

– Нет. Это я и был.

Он так сказал, а я тут же поверил. Без каких-либо доказательств.

– Извините.

– Ты уже извинился.

– Расскажите о себе? – попросил я.

Он усмехнулся:

– Со временем ты многое обо мне узнаешь.… Впрочем, никогда меня не поймёшь.

– Тогда расскажите обо мне. Ведь наша встреча не случайна, так ведь?

Он снова отказал:

– И про себя ты дознаешься в своё время. И не от меня. Есть другой, который откроет тебе глаза.

– Кто он?

– Живёт он далеко отсюда, в царстве Иудейском.

– Я не знаю такого царства, – удивился я. – Где это?

– Разве твой отец не рассказывал о стране, в которой ты родился?

– Что-то рассказывал, но… – я смутился, ведь на самом деле это была неправда. – Но я никогда не слышал от него ни имён, ни названий.

– А как же он называл ту местность? – спросил незнакомец.

– Родина, – пожал я плечами. – Просто родина.

– Тоже неплохо, –  одобрил он и добавил:

– Сегодня, мальчик, я расскажу тебе историю о человеке из той страны, которую твой отец называет родиной.

 

Тринадцать лет назад Некто пришёл к Захарии и сказал слово, и голос его журчал как ручеёк после тёплого летнего дождя, и лицо его сияло как утреннее солнце в погожий день, но в глазах его сверкали ночные молнии.

«Ты должен иметь сына, – сказал он Захарии. – И ты его будешь иметь».

Захария, конечно, не поверил ему, и на то у него были веские причины: ведь он был слишком старым, чтобы иметь детей.

«Увы, – сказал он. – Никогда у меня не будет сына».

«Думай, что хочешь. Но умрёшь ты не бездетным», – предупредил его Некто.

«Вот это вполне возможно, – согласился Захария, женатый на молодой. – Но этот ребёнок никогда не станет моим духовным наследником, поскольку одной ногой я уже стою в могиле».

«И всё-таки ты назовёшь его своим сыном».

«Перед людьми – может, и назову, но не перед самим собой. Это исключено».

«И перед собой тоже, – заверил его Некто. – Ведь он станет не только наследником твоего имущества, но и твоих мыслей».

«Всё в жизни случается, но я не доживу до того дня, чтобы проверить истинность твоих слов».

«О, тебе совсем не обязательно ждать, когда он вырастет. Достаточно лишь будет взглянуть на младенца, и ты всё поймёшь».

«Это ты сказал», – вздохнул Захария.

«Итак, ты мне поверил», – улыбнулся Некто.

«Нет, – ответил Захария. – Ведь я слишком стар, чтобы иметь детей».

«Иногда возраст – не помеха».

«Как знать».

«Ты требуешь доказательств?» – нахмурился Некто.

«Нет. Зачем? – пожал плечами Захария. – Я же ничего у тебя не прошу».

«Вот зануда! Так жизнь тебя ничему и не научила, – рассердился Некто. – Хорошо же, будут тебе доказательства…»

«Не нужно».

«Не перебивай!»

«Но я действительно…»

«МОЛЧИ, старик! Теперь ты будешь МОЛЧАТЬ до тех пор, пока твоя жена не родит этого ребёнка!»

После этих слов Некто исчез, словно мираж в пустыне, а глупый Захария, за мираж и принявший его, долго смеялся своим циничным старческим смехом, но от души насмеяться так и не смог, потому что голос его с каждой секундой всё слабел, слабел, пока не исчез вовсе. Словно рыба, старик хватал воздух беззубым ртом и тяжело дышал. Теперь свои мысли он мог выражать только глазами, но его сумасшедший взгляд говорил лишь о том, что он так и не поверил предсказанию. Более того, не успело закатиться за горизонт солнце того дня, а он, упёртый, уже вбил себе в голову, что голоса лишился исключительно потому, что слишком много лет прожил на белом свете.

 

– Вот так был наказан отец того человека, которому суждено открыть тебе тайну твоего рождения, – нравоучительно произнёс незнакомец, взял меня под локоть и помог закарабкаться на верхушку точильного камня, куда забрался и сам.

– Выходит, – сказал я, – Некто вовсе не обманывал Захарию?

– Конечно же, нет!  

– За что же тогда Захария был наказан?

– Не наказан, а проучен, – поправил незнакомец. – Чтобы тот понял: даже на закате жизни человеку нельзя становиться циником.

– Разве недоверие – это цинизм?

– Цинизм – это отрицание непонятного.

– Ты хочешь сказать, что слова, произнесённые Некто, так и остались для Захария непонятыми?

– Именно так.

– Что же в них непонятного? Видимо, он действительно был уже слишком старым, – сделал я вывод. – Или чрезвычайно дурным.

– Ты так говоришь, потому что тебе всего двенадцать лет, – снисходительно усмехнулся незнакомец.

– Нет, нет! – не согласился я. – Так я говорю потому, что не циник и не отрицаю непонятного!

Мой ответ угодил моему собеседнику. Он блеснул ровным рядом белых зубов и похлопал меня по плечу; мне было приятно.

– Впрочем, мой рассказ не совсем полон, – произнёс он. – Наверное, я ввёл тебя в заблуждение.

Он откровенно играл со мной, как кошка с мышью, но я по молодости не понимал этого и с искренней страстью реагировал на каждый поворот его мысли.

– Значит, всё это неправда?!

– Самая что ни на есть правда. Некто действительно лишил Захарию возможности говорить…

– Ага! Всё-таки лишил!

– Но всего лишь на девять месяцев.

– А потом? Потом-то что было?

 

Когда жена его, Елисавета, родила ребёнка, сердце Захарии уже отсчитывало последние удары. Ведь к тому времени оно было уже таким изношенным и ссохшимся, что даже он сам не слышал его. Лишь слабое с присвистом дыхание указывало на то, что дряхлый Захария ещё жив. Все девять месяцев он молчал, убеждённый в том, что стал не только немым, но и глухим. Конечно, он слышал человеческие голоса, но не верил, что слышит их и на самом деле. Он считал, что его утомлённый мозг сам составляет за людей предложения и связывает слова между собой. Когда кто-то обращался к нему, он лишь слабо улыбался и бессмысленно смотрел куда-то вдаль, мимо человека, как бы показывая, что не только разучился говорить и слышать, но и видеть. Вот такой он был вредный старик. Можно было хоть битый час орать ему на ухо, размахивать руками перед его носом, Захария никак не реагировал, сидел себе и тихо улыбался, мол, говори – не говори, а я всё равно тебя не слышу, потому что знаю: это не настоящий твой голос, а лишь нашёптывания Дьявола…

 

– Ха-ха-ха! – рассмеялся собеседник. – Может, он был не таким уж и дураком, а?

– Не отвлекайтесь, рассказывайте, что было дальше! – умолял я. Эта история брала меня за душу.

 

Подошёл срок, и Елисавета родила. Не успел ребёнок увидеть свет и откричать свой первый плач, его завернули в чистую холстину и отнесли к постели Захарии – тот к тому времени уже и подниматься не мог. Казалось, ещё мгновение назад ничто не могло поколебать его твердой уверенности, что всё вокруг – лишь плод его старческой фантазии. Но едва плачущего ребёнка поднесли, веки старика дрогнули, складки на морщинистом лице разгладились, сухие губы разжались. В выцветших глазах его промелькнула искорка разума! Он понял, что слышит и видит. Но это не главное. Он понял, что теперь может говорить! 

И он сказал:

«Ты, младенец, рождён для того, чтобы стать пророком, потому что даже я, выживший из ума старик, услышал твой плач, и дрогнуло моё, казалось бы, ни во что не верящее сердце. Сын! Я тебя слышу! И верю!»     

 

– Итак, он назвал его своим сыном? – воскликнул я. – Признал его?

– Совершенно верно.

– Но на самом деле, конечно же, не являлся его отцом? Настоящим-то отцом был Некто?

– Ты смышлёный мальчик, – потрепал мои вихры незнакомец.

– Так он или всё-таки кто-то другой? – прищурился я. – Например, ты?

– Ну-ну, не балуй, – посуровел незнакомец. – Или ты, как и Захария, разучился верить?

– Я пошутил, – сразу отступил я.

– Мне ты веришь? – спросил незнакомец.

– Верю, – сказал я.

– Верь, – сказал он, – И никогда об этом не пожалеешь.

– Но ты так и не сказал самое главное, – напомнил я.

– Что ещё? – нахмурился он.

– Как назвали того младенца?

Ещё мгновение назад незнакомец сидел со мной бок о бок на камне, но пронёсся вихрь времени – и вот он уже напротив: чёрные пылающие глаза вонзил в мои зрачки, а руки положил на плечи и стиснул больно. Не пошевелиться и глаз не отвести.

– Иоанн, – отчётливо прошептал он. – Запомни это имя: Иоанн.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Скажете: привиделось мне это. Мол, сомлел и заснул в тенистой аллее под раскидистым деревом, пока ждал отца. И увидел сон. Я бы согласился с вами, но… Ведь я ни на секунду не закрывал глаза: просто не до того было. Как уже рассказывал, я увидел старого ворона, раскачивающегося на ветке дерева, бросил в него три камня, не попал, а когда целился четвёртым, мне показалось, что ворон исчез, а вместо него появился чёрный человек. Задерживая замах, я потряс головой – и наваждение исчезло: я вновь отчётливо увидел ворона, тяжело хлопающего крыльями. Но он уже сидел не на ветке, а парил над моей головой, стремительно падая вниз. Я почувствовал резкую боль – то его острые когти вонзились в моё плечо, разрывая одежду и плоть; я закричал, а ворон закаркал, глухо забил крыльями, приподнял меня над землёй и бросил вниз. Я упал и затрясся от страха, ничего не видя вокруг, кроме чёрных глаз ворона и острого жёлтого клюва, нависшего над моей головой. Ворону достаточно было одного удара, чтобы размозжить мой череп на куски. Я представил, как моя голова раскалывается, бело-красные ошмётки забрызгивают всё вокруг. Я заорал ещё громче, замахал руками и изо всех сил ударил камнем, который до сих пор сжимал в ладони, по чёрной голове ворона. Гигантская птица отшатнулась назад, успев харкнуть мне в лицо кровью…

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Или нет? Может, вот так было:

…Я видел: камень летел точно в цель, и ворону, при его-то дряхлости и избытке веса, явно не поздоровилось бы, если бы камень, едва не долетев до цели, вдруг не рассыпался в пыль. Я удивился, но не растерялся: тут же схватил другой камень и послал его вслед первому. Рассыпался и этот. А следом за ним и третий. Я оглянулся в поисках очередного камня, нашёл, схватил его, замахнулся и кинул, интуитивно помня то место, где мгновение назад находился ворон. Камень уже был в полете, когда я посмотрел и ужаснулся: ворон исчез, но на месте его стоял человек.

Человек был высок, худощав и чёрен.

Реакция у него была отменная: он успел уклониться; камень, летевший точно в голову, лишь царапнул по щеке, содрав кусок кожи. Незнакомец стёр кровь краем плаща, насквозь пропитанного красно-серой пылью, выхватил из-за пояса длинный острый кинжал и двинулся на меня.

– Я нечаянно, нечаянно, простите меня! – кричал я, отползая за камень.

– Как ты посмел бросить в меня камень, щенок! – сквозь зубы цедил незнакомец, приближаясь.

– Не сердитесь! Пощадите!

– Негодяй, я убью тебя.

– Пощадите, пощадите, – дрожали мои онемевшие губы.

Но кинжал уже был занесён. Я упал наземь, зажмурился, приготовившись к неминуемой смерти, … и услышал доносящиеся издали голоса людей, среди них – и голос моего отца.   

– Отец, спаси, спаси меня!!! – закричал я что силы.

Но отец был далеко, а лезвие кинжала – совсем рядом: вот оно, перед глазами, сверкает на солнце. Ещё мгновение – и оно пронзит мою плоть.

… Страх чёрной волной залил мой мозг…

Так, может, именно в этот момент мне привиделось то, о чём я вам уже рассказал? Или не привиделось, а произошло на самом деле? Ведь вместо того, чтобы убить меня, незнакомец  произнёс:

– Пусть это послужит тебе уроком. Живи, но помни: я рядом, я всегда рядом. Я – твой Поводырь. До конца, до самой твоей смерти. 

И улетел, превратившись в большого чёрного ворона.

Я лежал в пыли, едва живой от пережитого. Подоспевшие люди шумной толпой обступили меня. Отец сжимал меня в объятиях и смачивал щёки солёными слезами. А я смотрел в небо и отчётливо слышал, как где-то за облаками глухо бьют воздух тяжёлые крылья и стонет эхо хриплым вороньим карканьем. 

 

Но взметнулся ещё раз вихрь времени, и вместо угрозы услышал я другие слова, произнесённые беззлобно:

– Предложение остаётся в силе, мальчик: захочешь увидеться – приходи сюда в любое время, я буду ждать у этого камня.

И кинжал из руки исчез, и на губах – улыбка.

 

Помни, обо мне, я твой Поводырь!

 

 

 

 

 Глава вторая

 

Отец отнёс меня домой и рассказал матери о случившемся, по крайней мере, ту часть, что видел сам. А что он, собственно, видел? Лишь большого чёрного ворона, который налетел на меня, острыми когтями разодрал одежду и расцарапал плечо? Самое главное – чёрного человека с кинжалом – он не застал, а потому так и не проникся ужасом случившегося. Конечно, он переживал и жалел меня, но особых эмоций не проявлял: ведь довольно часто случается, что птицы налетают на людей, особенно на мальчишек, разоряющих их гнёзда. А когда родители промыли мою рану и внимательно осмотрели, то вообще почти успокоились, потому что рана оказалась совсем не глубокой. Можно сказать, царапина. Да она и не болела вовсе. Впрочем, подняться с постели мне всё равно не разрешили. Мама смочила плечо какой-то пахучей жидкостью, приложила лекарственные листья и на какое-то время оставила меня в покое. Я попытался уснуть, но не смог: всё думал о незнакомце, превращающегося в птицу и зачем-то пугающего меня смертью. Чем больше думал об этом, тем сильнее сомневался: может, незнакомец и не собирался меня убивать, а лишь запугивал, проверял на крепкость? Но зачем, зачем? Откуда он вообще взялся и почему назвался моим поводырём? Почему я сразу в это поверил? И что за странные намёки о моем будущем? Мол, некто Иоанн расскажет мне же обо мне и… И что?

Вопросов накопилось много, и ни на один из них я не находил вразумительного ответа. А мне в ту пору было всего двенадцать лет, поэтому, несмотря на потрясение и последовавший за ним упадок сил, я уже через час беззаботно спал, не думая ни о чём, и никакие вороны и чёрные незнакомцы с кинжалами мне не снились. Утром же я проснулся совершенно здоровым и бодрым. Даже о вчерашних событиях вспомнил не сразу.

С утра первым делом отец осмотрел моё плечо и был очень удивлён, что никаких следов, даже царапин, не осталось. Всё за ночь зажило, кожа была ровной и гладкой. И плечо не болело. Отец задумчиво почесал за ухом, поцокал языком, но ничего не сказал. Вышел из спальни и о чём-то пошептался с матерью. Слов я не разобрал, но суть уловил: он наказывал собрать наш обед в походную сумку! И это меня несказанно обрадовало, так что, выждав момент, я стрелой вылетел из постели. Ведь я опасался, что из-за вчерашнего отец передумает и сегодня подниматься на Гору, как обещал.

Не передумал. Ближе к обеду отец молча перебросил через плечо сумку с продуктами и наказал мне следовать за ним. Он шёл чуть впереди, молчалив и торжественен. Словно совершал особый ритуал. Да он и совершал его: готовился послушать вечное молчание Великих пирамид.

А я и рад бы присоединиться, тоже настроиться на торжественность, но не мог: только вошли во фруктовый сад, воспоминания о вчерашнем так и навалились, что я ни о чём другом уже и думать не мог. Мне казалось, вот сейчас из-за того или этого дерева чёрной тенью выскользнет незнакомец с кинжалом в руке и бросится на меня. И как бы я не убеждал себя, что это маловероятно – хотел бы убить, убил бы вчера, да и отец рядом, защитит – никакие убеждения не помогали. Я с усилием двигал ногами, жалея о том, что до Горы нет обходной дороги – только эта, через сад – а то обязательно уговорил бы отца обойти это проклятое место. 

А в том, что это место проклято, меня уже и убеждать не нужно было. Вот оно, отмеченное глыбой точильного камня! Во вчерашней суете так и забыли об этом камне, оставили. А сегодня он уже никому и не нужен был, в том числе и отцу: тот легко прошёл мимо, даже и не заметив его.   

У меня так не получилось. Потому что ворон сидел на верхушке этого камня. Сидел, чистил жёлтым клювом запылённые перья и ждал меня. КАК И ОБЕЩАЛ. Увидев его, я готов был бежать прочь, но ноги сделались ватными, непослушными. Я вцепился в отцовскую руку, чтобы остановить его, показать на ворона и рассказать обо всём, что случилось вчера, но отец словно и не замечал меня – шёл себе вперёд, и меня тянул за собой. Так мы и преодолели эти несколько метров – вдоль точильного камня, на котором сидел ворон. Он делал вид, что совершенно не обращает на нас внимания, занят ковырянием в перьях, даже спрятал голову под оттопыренным крылом. Но я-то знал, что он притворяется, в любую секунду может превратиться в жестокого убийцу и напасть на нас. 

Птица уже осталась за спиной, а я всё ждал: сейчас раздастся хриплое карканье и глухое хлопанье крыльев вдогонку. Я то и дело оглядывался, стараясь не выпускать птицу из виду. Но мы удалялись, а она продолжала сидеть на месте, занимаясь своими делами. Наконец мы удалились достаточно далеко от опасного места; толстые стволы плодовых деревьев отделили нас глухою стеной.

Быстрым шагом мы миновали последние деревца упирающегося в подножие холма сада, отец остановился, вскинул голову и посмотрел на вершину. Она тупым конусом уходила в голубое безоблачное небо.

Как я уже говорил, обычно отец поднимался первым. Но в этот раз всё изменилось. То ли потому что я вырос и стал сильнее, то ли история с вороном (или разговор с его человеческим воплощением, что точнее) изменила меня. Я не стал дожидаться, когда отец приготовится к подъёму, даже не приостановился, когда проходил мимо него. Я первым ступил на узкую тропку, извилисто ведущую на вершину, отец же последовал за мной. Я слышал его дыхание за спиной, стук подошв сандалий о камень и думал: вот и исполняется пророчество Поводыря – «наступит день, и ты станешь поводырём отца своего».

 Вот этот день наступил.

 

* * *

Не чудо ли: по крутому склону поднимаюсь я с лёгкостью, словно прогуливаюсь по травянистому лугу, я не чувствую ни напряжения, ни усталости, ни утомления, наоборот, с каждым шагом набираюсь сил, которыми наливаются мои мышцы. Ноги стали пружинистыми, мощными, как у молодого жеребца. Мне бы встрепенуться и побежать вверх по тропинке, перепрыгивая через камни и валуны, взметнуться на вершину Горы и застыть в могучем великолепии. Впервые в жизни я чувствую себя не ребёнком, зависящим от помощи взрослого и более сильного, но мужем, готовым самому оказать помощь.   

Вот за спиной моей идёт отец. Старается не подавать виду, но он устал: его выдают тяжёлое дыхание и крупные капли пота на загорелом лбу. Я не ускоряю шаг только потому, что отец отстанет, а я этого не хочу: ведь мы вместе поднимаемся на Гору и вместе должны вступить на Её вершину. 

 

* * *

С замирающим сердцем я посмотрел в ту сторону, где Великие пирамиды отпечатались в моей памяти, но и где находились вечно. Я боялся разочароваться: ведь я стал старше, сильнее, я встречался с моим Поводырём, после разговора с которым моё прежнее представление о жизни дало трещину. Так, может, и пирамиды не произведут на меня того желанного впечатления, что производили раньше?

Я посмотрел.

И удивился: мне не надо теперь забираться на загривок отцу, чтобы увидеть пирамиды в их полном великолепии, а не только их верхушки, как бывало раньше. За полтора прошедших года, что не поднимались мы на вершину, я подрос достаточно, чтобы видеть пирамиды с высоты своего собственного роста.

И обрадовался: хоть и изменился я, но чувства остались прежними. Восторг! Восторг и умиротворение испытал я и в этот раз. Воздух был чист и свеж, я глотал его, словно воду из источника, и напивался им. Солнце стояло высоко над головой, заливая всё видимое мною тонким слоем позолоты. А пирамиды тупыми наконечниками дырявили горизонт и навевали особое настроение: хотелось восхищаться и одновременно размышлять о вечном и неземном.

И обнадёжился: ведь малое желание – подняться на Гору – исполнилось, но большое-то – ещё нет. Ведь вчера отец обещал: поднимемся и дождёмся здесь заката. Наконец-то я увижу куда, умирая, уходит солнце. 

И загрустил: а важно ли теперь мне это знать? За прошедшие сутки я неожиданно повзрослел, и многие детские вопросы больше не волновали меня.  В том числе и про солнце. Поводырь дал понять мне: не важно, сколько солнц ты переживёшь и сколько из них запомнят тебя, главное – чтобы ты не забывал о них, чтобы твой счёт солнц стал не только набором цифр, но и суммой знаний и опыта. Как видите, не такое уж и откровение, но для меня, тогдашнего двенадцатилетнего, это стало одним из главных – и первых – открытий в жизни.     

 

* * * 

Мы долго стояли на вершине высокого холма

Отец слушал тишину

А я прислушивался к себе

И грустил

И обнадёживался

И радовался

И удивлялся

И не мог выбрать то чувство

Которое казалось мне истинным

Отождествляющим

Меня нынешнего

Меня вчерашнего

Меня будущего

 

* * *

– Сынок, я обещал, что мы дождёмся заката, и обещание своё сегодня исполню.

– Это уже не важно, отец.

– Но мы всё равно останемся тут до заката, не возражаешь?

– Нет, отец, ты ведь тоже этого давно хотел, правда?

– Да, сынок.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

Слушаем тишину

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Почему ты смотришь на пирамиды и словно не видишь их, отец?

– Потому что на самом деле я на них и не смотрю.

– А куда же ты смотришь?

– Дальше, за горизонт.

– А что там?

– Наша родина.

– Ты видишь её?

– Вижу, и нет.

– Сколько лет мы уже живём в Египте, отец?

– Двенадцать.

– Сколько нам ещё жить тут?

– Нисколько. Завтра утром мы уезжаем.

 

* * *

– Завтра? – удивился я и словно бы стряхнул с себя сон. Опять увидел пирамиды, солнце, горизонт. Вдруг осознал, что поднялись мы на Гору в последний раз, и грустно стало.

Я крепко сжал сильную отцовскую натруженную руку, спросил:

– Разве нам здесь плохо? Куда мы спешим?

– Спешим? – отец грустно улыбался, ещё дослушивая тишину. – Мы тут, на чужбине, уже двенадцать лет. Просто пришла пора возвращаться домой.

– Но куда мы поедем, отец? Ведь у нас тут и дом, и хозяйство, и друзья.

– И там тоже есть и дом, и друзья. Настоящий дом, сынок, и настоящие друзья.

– Где же находится наш настоящий дом? – не отставал я. – Как называется та земля?

И ответил отец, скупо и торжественно:

– Галилея.

А я даже на вкус попробовал это слово, посмаковал – сладкое. Такой и должна быть родина. И обрадовался к тому же: а ведь незнакомец-то обманул меня, сказав, что моя родина – Иудея. Уличённому в малой лжи, можно ли доверять ему в большем? Выходит, не поводырь он мне вовсе, а обманщик, самозванец! Как груз с плеч свалился: не верю больше ему, не верю!

– Галилея, – заворожённо повторил я за отцом. – Кто живёт в этой неведомой стране?  

– Наши братья и сестры, – убеждённо произнёс отец.

– Почему же раньше ты не рассказывал мне об этом? – упрекнул я.

– Мне казалось, что ты слишком мал, – казалось, он и сам себя упрекает.

– И даже ни разу не назвал страну, где я родился.

– Я думал, что мы никогда туда не вернёмся, – продолжал оправдываться отец.

– Но сейчас всё изменилось. Почему?

Я думал, он ответит тривиально, мол, ты повзрослел и так далее. Но он меня удивил. И напугал. Он ответил:

– Потому что вчера тебя пытались убить.

 

* * *

Те два дня, отодвинутые ходом минувшего двадцатилетия и ещё двумя тысячами лет, но так и не присыпанные прахом времени, оказались самыми значимыми, самыми яркими днями моего далёкого детства. Много было совершено открытий в те короткие сорок восемь часов, но главное открытие я до сих пор храню как талисман, как жемчужину, как самое бесценное богатство.

И это, конечно, не почти мгновенное взросление, произошедшее благодаря встрече с незнакомцем, и не его уверения в том, что он – поводырь мой (а так на самом деле и случилось). Это и не исполнение детской мечты – увидеть заход солнца с вершины холма – что, конечно, повлияло на моё мировоззрение, хоть и незначительно, ведь я всего-то избавился от одной мечты и тут же приобрёл другую, какую уже и забыл: нормальное свойство не только двенадцатилетнего подростка, но и вполне взрослого мужчины. Нет, другое знание я приобрёл, за что и благодарен судьбе.

Я открыл для себя удивительный мир: Внутренний Мир Другого Человека.

Ведь я раньше рассуждал как: вот существую я, человек, мальчик. Я состою из каких-то увлечений и интересов. Внутри моей головы бурлят мысли. Может быть, они кому-то и не интересны, но это, хоть и досадно, но совершенно не важно. Главное, что они интересны мне. Они делают меня индивидуальностью, Личностью в Единственном Числе. И эта Личность, то есть я, вполне допускает, что вокруг живут такие же индивидуальности. Но! Мне-то, Личности, по большому счёту, это совершенно безразлично. Куда больше меня интересует моя собственная персона, моя индивидуальность. Я-то знаю, что мой внутренний мир богат и разнообразен, а про ваш – я ничего не знаю. Поэтому он мне представляется более тусклым, менее значимым, чем мой.

Так я считал довольно долгое время, пока не понял: ведь и абсолютное большинство других людей думают так же. Они для меня – бесцветные личности, но и я для них – бесцветный. Мой удивительный внутренний мир их совершенно не интересует, равно, как и меня не интересует их удивительный и богатый внутренний мир. Вот так мы и живём, соседи и друзья, братья и сёстры, отцы и дети, уважая себя и пренебрегая другими. 

Отец открыл мне глаза на ближнего, на ЧЕЛОВЕКА РЯДОМ. Конечно, не с первой попытки. Брешь пробил ещё вчера, когда заговорил об умирающем солнце. Заставил удивиться: ого! так и мой отец не сухарь, не посредственность, не бесцветность, он тоже личность, способная создавать образы! А сегодня он сказал всего одну фразу – и моя философия разрушилась, как песчаная крепость от дуновения ветра. 

Я-то думал, он ничего не знает.

Я-то думал, он ничего не чувствует.

Я-то думал, он ничего не видел.

Может, и не видел глазами, но увидел сердцем, увидел – и почувствовал, и понял всё. 

Он произнёс эту фразу – тебя вчера пытались убить – и моя песочная крепость легко рассыпалась, я припал к его руке и расплакался.

Скажете: постстрессовый синдром.

Нет, крушение философии.

 

Я люблю тебя, отец!

 

* * *

Казалось бы: мир познан, хватит на сегодня!

Так нет, на – получи ещё: 

– Тебя пытались убить дважды, – сказал отец. – Первый раз это случилось на твоей родине. 

– Поэтому мы и бежали сюда, в Египет?

– Да, – сказал отец.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Кому я мешаю, кто меня так ненавидит?

 

* * *

– За что меня хотят убить?

– Не знаю, – вздохнул отец. Не смиренно, но отчаянно.

– В детстве меня пытался убить тот же человек, что и вчера?

– Не думаю, – покачал головой отец. – Впрочем…

– Так это был он?

– Не знаю.

– Вспомни: высокий, худой, весь в чёрном. Он?

– Вполне может быть, – согласился отец. – Нам с твоей матерью он назвался Идущим с Востока.

 

Тот день не сулил ничего дурного. Ведь и начался-то вполне удачно: после долгого перерыва в работе, я, наконец, нашёл нового заказчика – жену пекаря, которая захотела иметь на кухне большой шкаф для посуды. Хоть в этот день я ничего и не мастерил, но очень устал: ох, уж эти капризные женщины, властительницы кухонь! Им то это не так, то другое. Долго торговались, сходились и расходились, заключали договор и снова разрывали его, в конце концов, сошлись в конфигурации шкафа, сорте дерева и цене; вот аванс получен, и я возвращаюсь домой.

Хоть путь и не близок – полчаса быстрого пешего ходу – и устал от спора с болтливой женщиной, но настроение всё равно прекрасное. Иду себе, вышагиваю по пыльной дороге, напеваю песенку, цикады с полей мне подпевают, а подыгрывает – приятное позвякивание монет в кошеле. 

Домой пришёл, когда уже совсем стемнело. Жена, Мария, с порога встречает – в глазах немой вопрос. Да, отвечаю веселым взглядом, теперь у нас и деньги есть, и работа. Обрадовалась несказанно. Опустилась на колени, обняла меня за ноги. Ну, я таких глупостей не люблю. Помог подняться, поцеловал в лоб, отправил за дитятей присмотреть. Она сделала вид, что обижена, но вижу – довольна.

Я хоть и хмурый на вид, нелюдимый, а человек на самом деле добрый. И вместо того, чтобы жену свою в строгости держать, как наказывал отец, балую её. Бывает, сам и за продуктами на базар схожу, и полы подмету, разве что обед не готовлю. И ничего в этом зазорного не вижу. А ещё люблю приобнять жену, склониться вместе с ней над колыбелькой нашего первенца и любоваться, как он спит, во сне губками причмокивает. Вообще сынок у нас замечательный, спокойный. У других вон – ночи напролёт орут, выспаться не дают. А наш сынок не такой. Вечером Мария его покормит, от груди оторвёт, а он и спит уже себе. Всю ночь напролёт так ни разу и не проснётся. Спит себе, не шелохнётся, лишь губками почмокивает, мамкину сиську, значит, и во сне видит. Лишь под утро завошкается, захнычет, но тихонечко так, словно бы извиняется: простите, мол, что бужу, но очень уж кушать хочется. Вот такой у нас сынок. Как же не любить его? 

Вот и этим вечером, едва отужинали – и к дитятке нашему, обнявшись, пошли. Гляжу на него, обнимаю жену, радуюсь: вот какой денёк выпал удачный: и работёнку приобрёл, и завтра о хлебе насущном думать-гадать не надо, деньжата имеются, прокормимся.

Стелиться уже собрались – завтра подниматься чуть свет, работа-то не ждёт – а тут вдруг стучится кто-то в двери. Жене сделал знак – не спеши открывать, а сам задумался: кого это на ночь глядя принесло? Добрые люди так поздно в гости не ходят. Да и нет у нас таких знакомых – кто в гости-то. То есть запросто, без приглашения. А вот злой человек – этот может. Прослышал, небось, что я аванс получил от пекарихи, вот и задумал лихое. Не-ет, думаю, отпирать не буду. А тот всё стучится. Хоть и настырно, но не по злому, просяще: тук-тук, тук-тук. Да что же, думаю, так недоверчиво я к людям-то? Ведь как я к ним, так и они ко мне! Успокоил жену поцелуем, подошёл к дверям, спрашиваю:    

– Кто там?

– Открой двери Идущему с Востока, добрый хозяин, – слышу искренность в голосе. – Не дай ночь провести в поле на съедение диким зверям, предоставь приют блуждающему страннику.

Как отказать? Сжалось моё сердце, приоткрыл двери, стараюсь рассмотреть лицо. А ведь темно, ничего не видно. А он и сам понимает: лицом под лунный свет подставляется. Вижу, хоть не наше обличие, тёмное, но злости и хитрости в нём нет. Распахнул шире двери, впустил странника.

Вот он вошёл в комнату, предстал в свете лучины. Чёрный, высокий, худой. Закутан в посеревший от въевшейся пыли плащ. В руках мешок, видавший виды, но крепкий, залатанный. Мария как глянула на него – вздрогнула. Да и у меня сердце ёкнуло – ох, не пожалеть бы. А вошедший, почувствовав, что на сердце у нас, спешит успокоить, улыбается:

– Спасибо, что доверились словам чужестранца, не отказали в приюте. Мир и достаток в ваш дом.

После таких слов как не накормить человека? Всё по давней традиции: и руки-ноги ему обмыли, и накормили тем, что себе на завтрак оставили. А он – благородный человек – видя, как мы живём, рыбу, хлеб и вино разделил на три порции, одну придвинул к себе, а две предложил Марии спрятать на завтрак; она отказалась, но страх из её глаз исчез. Да и я успокоился.

Вот поздний ужин позади, хоть наше вино и слабое, водой изрядно разбавленное, а всё же легонько ударило в голову, после выпитого захотелось и поговорить. Я уж было настроился расспросить чужестранца: откуда он, куда держит путь, какие повидал земли и каких людей повстречал, как вдруг услышал из задней комнаты – малыш-то наш заворочался, вроде как просыпаться задумал. Вот новость-то! Я и о гостеприимстве забыл, впереди Марии ринулся к малышу – не заболел ли? Да нет, не горяченький, лишь перевернулся на бочок, лёг поудобнее – и дальше спать.

– Первенец? – слышу. Гость-то, оказывается, за спиной стоит, на спящего малыша смотрит. Не понравилось мне это. Нахмурился. А он словно бы и не замечает, расспрашивает:

– Как назвали?

Мария ответила, но слышу по голосу – довольна, что гость внимание к ребенку проявил. И что, думаю, мне всё хмурится-сторожится? Ведь он уже и не знает, как отблагодарить нас за гостеприимство, за хлеб и вино.

– Вы не представляете, как я благодарен вам, дорогие люди, за то, что не испугались нежданного ночного гостя и распахнули двери своего уютного жилища, – говорит и тянется к своему мешку. Уходить собрался? Нет, развязывает, долго копается в содержимом, достаёт оттуда разные вещи. Смирну, ладан, ещё что-то. Наконец вынимает большой пакет, протягивает мне:

– Держи, хозяин, это подарок от меня.

– Нет-нет, – отказываюсь. – Ты в гостях у меня, ты попросил у меня ночной кров, мне ли брать с тебя подарки!

– А подарок вовсе и не тебе, – смеётся. – А твоему ребёнку на рождение. Не смеешь отказать!

И суёт прямо в руки. Что ж, некуда деваться, взял. А пакет-то оказался тяжёлым – вес не по размеру. Выскользнул из рук – и прямо под ноги. Краешек обертки разорвался, а оттуда золотые монеты посыпались! 

Смотрю – глазам своим не верю. Мария тоже – так и застыла. А гость продолжает смеяться, похлопывать по плечу. А меня при виде такого богатства – сроду столько не видал! – аж колотит всего. Отшатываюсь:

– Нет, не возьму, и не уговаривай!

– Говорю же: бери! – настаивает незнакомец.

– Нет-нет, – бормочу, другие слова и забыл, вылетели из головы.

– А я говорю: бери! – незнакомец уже и сердится, яркие молнии в чёрных зрачках сверкают. – Не тебе, говорю, подарок, а ребёнку твоему.

Сгрёб из-под ног выпавшие монеты, сложил обратно в пакет, сунул мне в руки.

– Всё, и на этом разговор окончен. Спать хочу!

Мария засуетилась, быстро собрала ему постель. А я стою на месте, застыл, прижимаю к груди тяжёлый пакет и чуть не плачу. Спасибо тебе, щедрый незнакомец, за то, что не побрезговал нашим гостеприимством! Спасибо тебе, сын, за то, что родился! Спасибо тебе жена моя, Мария, за то, что родила!

 

– Господи, что творят шальные деньги с человеком, пребывающим в постоянной нужде! – грустно усмехнулся отец. – В тот вечер я был сам не свой. Я так доверился незнакомцу, щедрым жестом избавившим нас от вечной нужды, что утратил элементарное чувство предосторожности. Он уже и спать давно лёг, а я всё бродил по дому как очумелый и возносил ему хвалы. Помню, стоял возле твоей колыбельки, смотрел, как спишь, и рассказывал тебе сказки, выдуманные тут же, о твоей богатой, беспечной жизни – мечта каждого бедняка.

Отец крепко сжал мою руку в сильной шершавой ладони и ненадолго замолчал, задумчиво глядя вдаль. Он заново переживал чувства двенадцатилетней давности, и я ему не мешал. До меня лишь доносились то сожаление о случившемся, то волны радости тех давно прошедших минут. Слабо, но улавливал и букет других сильных переживаний – страх, гнев, раскаяние – но объяснить их пока не мог, ждал, когда отец сам расскажет обо всём.

 

Недаром говорят: бесплатный сыр бывает лишь в мышеловке. Лёг спать я самым счастливым человеком на свете, а утром, дрожа от страха, бежал всем семейством, ища спасения на чужбине. Наскоро собирали вещи, грузили скудные пожитки в повозку. Солнце ещё не достигло зенита, а мы уже  были далеко от дома. Огромное расстояние было преодолено, но предстояло преодолеть ещё больше. Наш путь лежал на юго-запад, в места недостижимые для людей царя Ирода. К тому времени я уже не сомневался, что человек, пришедший к нам под видом путешественника с Востока, на самом деле был его слугой. Недаром люди говорили: ходят по стране люди Ирода и убивают малых детей! А я, глупый, не верил, считал, что это  россказни, досужие вымыслы. Вот ведь, пока на собственной шкуре не испытаешь…

Той глубокой ночью едва не случилось ужасное: моего новорождённого сына пытались убить! И кто?! Странник, просивший накануне приюта! Чужестранец, разделивший со мной скромный ужин! Злодей, прикинувшийся щедрым меценатом!

 

– Проснулся я как от толчка, будто разбудил кто. Распахнул глаза и вижу: стоит над твоей колыбелью незнакомец и сжимает в руке длинный кинжал! Лунный луч скользит вдоль лезвия, преломляясь в блёклых переливах холодного металла. Вот уже отведена рука, сейчас кинжал взметнётся в смертельном полёте и пронзит сердце невинной жертвы!  

Но я опередил его. На счастье мои рабочие инструменты лежали под рукой. Среди них – и топорик, который частенько использовал по хозяйству. Но теперь он пригодился для другой цели. Мгновение – и топор летит в голову злодея, ударяет его обухом и сбивает с ног. Ещё мгновение – и я уже стою между твоей колыбелькою и распростёртым на полу телом.  

 

* * *

– А кинжал? Вот он, – сказал отец и неспешно развязал узелок на вороте своей рубахи. Ещё с малых лет помню: сижу на отцовских коленях и играюсь с чёрным длинным мешочком, что всегда висел на его груди. Отец никогда не расставался с ним, даже на ночь не снимал. А вот теперь снял, и как будто лишился части собственного тела. С усилием, резким рывком разорвал шов и вынул кинжал с острым тонким лезвием. Мне достаточно было одного взгляда, чтобы узнать его.

– Это оружие ты взял из рук незнакомца?

– Нет, – сказал отец. – Дело в том, что... Когда я встал между твоей колыбелью и ним, лежащим на полу, кинжал был зажат в его руке. Я отлично это помню. Если бы на этом всё и закончилось, поверь мне, я ни за что не решился бы взять этот кинжал. Но ты захныкал, и я бросился к тебе. К счастью, с тобой всё было в порядке, а тут и Мария, мама твоя, подоспела. Я оставил тебя на её попечение и снова повернулся к телу. Но… оно исчезло. На полу валялись топорик и вот этот кинжал. А негодяй, покусившийся на твою жизнь, исчез. Может быть, он лишь притворялся убитым, а как только я отвлёкся, тихонечко встал и ушёл? Почему тогда бросил своё оружие? Я много над этим думал, но так и не нашёл разумного объяснения. А кинжал взял по трем причинам. Во-первых, пусть напоминает, что случившееся той ночью мне не привиделось. Во-вторых, оружие под рукой не помешает. Особенно нам, бедным изгнанникам. А в-третьих, чем бы я доказал тебе, что я ничего не выдумал, что всё сказанное мною – правда?

– Но я тебе и так верю, отец, – воскликнул я. – Мне не нужны никакие доказательства!

Отец ласково потрепал меня по плечу и прижал к себе. Спустя какое-то время я сказал: 

– Тебе ничего не привиделось, отец. Всё, что случилось тогда – правда. И это я могу доказать.

И я подробно рассказал ему обо всём, что произошло со мной вчера.

 

* * *

Солнце подрезанным красным диском втыкалось в горизонт. Внизу и сзади нас, у подножия горы, где псевдомирной жизнью жил фруктовый сад, уже смеркалось. Я ещё раз посмотрел на умирающее солнце и подумал, что ничего невероятного и загадочного в заходе нет, грустная будничность. Больше мечтал – увидеть. А увидел – и отвернулся с равнодушием.

– Пора возвращаться, отец, – сказал я и решительно направился туда, где уже господствовал сумрак. Когда спустились вниз, стало уже совсем темно. Мы шли в темноте по аллее. Чёрные силуэты деревьев надвигались на нас, пытались напугать. Я старался не думать о вороне, но – думалось. Теперь в его способности принимать различные образы я нисколько не сомневался, равно как и в его существование. А ещё он умел изменять воспоминания о прошедших событиях, манипулировать нашей памятью. Отец признался мне:  

 

А иногда мне кажется, что не так всё происходило, память изменяет мне. Кинул я топор, а он не долетел до негодяя, рассыпался в прах. Человек же смотрит на меня, издевается. Ну что, мол, много ли ты этим добился? Тебе не одолеть меня, не застать врасплох. Деньги за сына твоего уплачены – ты их получил. Теперь он мой. Но я пока не возьму его, подожду. А чтобы помнил, не забывал, что должок передо мной имеешь – держи этот кинжал и храни его. И смеётся, меча из глаз молнии. Подбросил кинжал, тот вспыхнул, перевернулся несколько раз в воздухе и вонзился в перила колыбельки, всего в двух пальцах от твоей головы.

 

Эти слова тоже являлись свидетельством. Теперь мы углублялись во мрак фруктового сада – за очередным, но последним ли?

Спросите: свидетельством чего?

Того, что судьба моя крепко-накрепко связана с его судьбою, и куда бы я не убегал, где бы не прятался, мне всё равно не избежать горькой участи – быть ведомым того, кто назвался моим Поводырём.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Вот и свидетельство, кто бы сомневался:

Лежит в ямке за точильным камнем, тускло поблёскивает в свете полной луны. Нет, я не ошибся: этот кинжал как две капли воды был похож на тот, что двенадцать лет хранил на своей груди мой бедный отец. 

– Так и есть, точная копия, и не отличить, – подтвердил он, держа в руках оба кинжала. С удивлением покачал головой, даже на вес сравнил – одинаковые. Протянул мне:

– Держи, сынок. Теперь они твои.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Отец, когда это случилось, ворона ты не видел?

– Ворона?

– Да. Большого такого, чёрного.

– Нет, сынок, не видел. А может, и видел, да уже не помню. До ворона ли мне тогда было: нужно было собирать наше добро и быстрее уезжать. Я боялся, что придут люди Ирода и убьют нас.  

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

А я знаю: ворон и в тот, и в этот раз находился рядом. Когда прятал под одеждой кинжалы, ясно слышал хлопанье тяжёлых крыльев в ночи. Скрытый темнотой, он видел всё: как мы возились под камнем, как рассматривали кинжалы, как едва ли не бегом уходили из сада.

Он видел, как ранним утром мы покидали Египет.

 

 

 

 

Глава третья

 

Долгий изнурительный путь по песчаным дорогам Аравии напрочь убил во мне чувство внимательного наблюдателя, поэтому свой рассказ о путешествии в Палестинские земли сокращу до минимума. Естественная мальчишеская любознательность – видеть и запоминать всё, что случилось, даже самое незначительное, и удивляться этому – притупилась уже на второй день нашего однообразного, скучного пути. Потому что ничего, ровным счётом ничего не происходило. Мы ехали, колёса скрипели, мулы стучали копытами, нас догоняли и обгоняли караваны, ржали верблюды и кони, отец молчал. Краткие остановки на водопой также мало способствовали пробуждению фантазии. Всё тысячу раз уже виданное и познанное – в первый же день, а таких дней было много, однообразных и скучных, несмотря на то, что это было моё первое путешествие в осознанной жизни. Ведь и у того оазиса, и у этого, и в этой деревне, и в следующей имелся такой же водопой, у которого останавливались такие же путешественники, уставшие и запылённые, какие повстречались нам и вчера, и неделю назад, и встретятся завтра и послезавтра. Едва ли не на вторые сутки пути игра в путешественника мне совершенно разонравилась.

Зато у меня было достаточно времени думать. Я много думал о моём Поводыре и рыскал глазами по сторонам: не летит ли ворон, не идёт ли чёрный высокий человек? В каждой пролетевшей птице я подозревал его, в каждом встречном старался угадать знакомые черты. Тщетно. Если Поводырь и следовал за нами, то скрывался тщательно. А потом я и про него думать забыл – устал. И вообще, для меня он ассоциировался лишь с прежней жизнью – фруктовым садом, горой, пирамидами. Вернее, с чёрным пятном из той мирной и спокойной жизни, с которой мы так резко и неожиданно порвали, которую оставили в прошлом, и которая с каждым днём пути отдалялась и потихоньку забывалась. Ничем не дающий о себе знать, забывался и Поводырь. Лишь однажды – уже на седьмые сутки пути – воспоминания о встрече с Поводырём ярко всколыхнулись во мне: на привале, в очереди за водой, я повстречал человека, который сказал, что Иудея и Галилея – соседние территории одной страны – Палестины, поэтому для иудея обе они являются родиной. Мама же пояснила, что отец мой родом из Галилеи, я же был рожден в царстве Иудейском. Стало быть, подумал я, напрасно я уличал Поводыря во лжи; вовсе он и не лгал мне. Вот и ещё одно свидетельство в копилку собранных накануне отъезда. И ещё будут?

Отец, как я уже говорил, всю дорогу молчал. Вообще, все эти дни он был ещё более хмур и молчалив, чем обычно. Он вроде бы как и не замечал нас с мамой, лишь время от времени, по крайней необходимости, отдавал короткие приказы – покорми мулов, сходи за водой, собери дрова и разведи костёр – да и то в основном жестами, а не словами. Я подумал, что он сожалеет о том, что накануне отъезда разоткровенничался со мной, и даже понимал его: ведь своей откровенностью он переложил на мои детские плечи тяжкий груз, не подвластный и каждому взрослому. Лишь подъезжая к Хеврону, то есть уже будучи на родине, в царстве Иудейском, отец вдруг заговорил так, словно мы снова  очутились на вершине Горы.  

– Скоро мы приедем в самый прекрасный и удивительный город в мире. Ничто на свете не может сравниться с ним.

– Даже пирамиды?

– Пирамиды, удивительны, слов нет. Но и они ничто по сравнению с этим городом.

– Что же это за город? – удивился я.

– Иерусалим, – ответил отец.

– Да я же уже слышал о нём! – поспешил сообщить я. – Про Иерусалим мне рассказывал один человек у оазиса.

– Что же он рассказывал? – проявил осторожный интерес отец.

– Он сказал, что в своей жизни он много путешествовал, много повидал, но лишь один город завладел его сердцем. Он сказал, что бывал там, где чёрные люди живут в чёрных городах, а жёлтые люди в золотых, он видел серых людей в городах, состоящих из пыли, видел города, которые круглый год утопали в весенних садах, жил в домах, выложенных из камней цвета ясного неба, бродил по улицам, брусчатка которых пылала огнём заката. Но сердце его отдано другому городу. Стены этого города зачаровывают своей первозданной белизною, а люди, живущие в нём, даже и в будние дни носят белые одежды. В этом городе всё напоминает о первозданности и непогрешимости – и дома, и дворцы, и деревья, и театр, и, конечно же, храм. Любой чужестранец, впервые прибывающий туда, тут же осознаёт, сколько грехов он совершил за свою жизнь и, преклонив колена, раскаивается. А раскаявшись, очищается – то атмосфера Великого города оказывает на него благотворное влияние.

– Да, это Иерусалим, – согласился отец. – Так можно рассказывать только про этот город. Скоро ты и сам, сынок, убедишься, что благородный человек, рассказавший это, нисколько не покривил душой. Уверен, и ты полюбишь этот город с первого же взгляда и на всю жизнь.

Я верил отцу. Я спросил:

– Мы останемся жить в нём?

Отец тяжело вздохнул, склонил голову и покачал головой:

– К сожалению, нет.

– Но почему? Ты же хочешь, я вижу!

– Так что ж с того? Нет, сынок, нет. Иерусалим – замечательный город, это правда, но в нём мы сможем остановиться только как гости, да и то ненадолго. Лишь отдохнём, купим еды на дорогу и отправимся дальше на север.

– Куда?

– Туда, где безопасно. 

Теперь стала понятной причина его многодневного молчания. Вовсе отец и не сожалел, что откровенничал со мной! Его хмурое молчание – это результат сильных переживаний: вдруг незнакомец, пришедший когда-то ночью в его дом, и вправду остался жив и сбежал? Вдруг он действительно человек царя Ирода? Вдруг нас до сих пор ищут в царстве Иудейском, хоть Ирод сам уже и умер, и едем мы сюда не во спасение, а на мученическую смерть? Поэтому, конечно, в Иерусалиме оставаться опасно – рано или поздно узнают, донесут, схватят! Так может не заезжать в Иерусалим, обминуть объездной дорогой?

Или объездные дороги столь же опасны?

Или всё это – страхи, не имеющие под собой основы? Может, никто и не ищет семейство плотника Иосифа?

Вот почему молчит отец. Ищет и не находит ответы на мучившие вопросы.

За весь следующий день отец не проронил ни слова. Чем ближе мы подъезжали к Иерусалиму, тем более замкнутым он становился. Когда мама о чём-либо спрашивала его, он лишь раздражённо перёдергивал плечами, и она тут же испуганно прикрывала ладошкою рот, отстранялась и украдкой бросала в его сторону вопрошающие взгляды. Необходимо напоить мула – отец молча брал кувшин и, пряча взгляд, протягивал в мою сторону; я тут же убегал к источнику. Вот в таком настроении мы и приближались к Иерусалиму.

А наутро мы увидели его!

Вздымающийся над вечными холмами, могучий город сверкал первозданной белизной, омытый лучами едва родившегося солнца. Пальмы, сосны и лавры, густой зеленью разбросанные по долине Энном, казались крохотными и незначительными на фоне огромной неприступной стены, опоясывающей город белым кольцом. А над этой стеной, выше которой, казалось бы, и быть ничего не могло, ещё и выше вздымались гигантские купола дворцов и храмов. 

Мы остановились на пригорке и долго любовались великолепием города, молча поражались его мощью и величием. Спустя какое-то время, когда настал час двигаться дальше – по широкой дороге к южным воротам – я прошептал, переполненный впечатлениями:

– Как бы мне хотелось посмотреть на этот город с Горы, как на пирамиды!

А отец, словно сбросив с себя груз сомнений, очищенный душою лишь лицезрением стен Великого города, рассмеялся, приобнял меня и пожелал:

– Пусть сбудется твоя мечта!

Ему ли было не знать, что великое открывается только с высоты горной вершины.

 

* * *

Несмотря на то, что следующим утром нам предстояло двигаться дальше, времени полюбоваться Иерусалимом у меня оказалось достаточно. Миновав ворота, мы долго ехали по улицам, и я не терял времени даром – пялился по сторонам во все глаза. Вот идёт торговец с корзиной на голове, вот молодая женщина несёт кувшин, вот стайка детишек возится в пыли, а вот и шествует богатей, окружённый бдительной стражей. А вот ещё люди, и ещё, и ещё, и ещё. И все такие разные, особенные, индивидуальные. Людей – множество, такого количества и не видал за всю свою жизнь. Но каждый держит себя с достоинством, даже самый последний бедняк. Никуда не спешит, дефилирует уверенной поступью. Ещё более достойно, чем жители нашей деревни во время прогулок по фруктовому саду.

Богатые кварталы мы обминали стороной. Где-то далеко по левую руку остались дворцы Ирода и Маккавеев – так увидеть их и не пришлось, а вот вдоль стены театра  проехали, но никаких особых ощущений я не испытал: ведь никогда в театрах я не бывал, а то, что рассказывал отец, не впечатляло. Наконец, остановились в скромной гостинице неподалёку от северных ворот; на ближайшем рынке купили хлеб, рыбу и фрукты и, наверное, запёрлись бы в своих комнатках до утра (отец и до сих пор опасался быть узнанным, хотя никто на нас не обращал ни малейшего внимания), но наш бедный мул потерял подкову, и пришлось срочно гнать его в район, где проживали кузнецы. Благо, это было близко. Я уговорил отца взять меня с собой, с неохотой тот согласился, и скоро мы уже были в кузнице. Отец рассматривал  и выбирал подковы, переходил от мастера к мастеру, долго торговался, в общем, совсем забыл обо мне, а я – о нём, увлеченный своими мальчишескими впечатлениями. Не заметил и сам, как отстал, наблюдая сцены то в одной, то в другой кузнице (а вот подковывают статного красавца скакуна!), а потом, догоняя, и вовсе свернул не в тот переулок, потерялся. Выспрашивая у встречных дорогу, опять свернул не туда, потом снова и снова, пока не вышел к ступенькам храма, и только тут успокоился, потому что понял, где нахожусь: проезжая к гостинице, видел этот храм, так что дорогу отсюда найти смог бы. Успокоенный этим, решил ненадолго здесь остаться и осмотреться.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

В огромной полутёмной прохладе зала видел я трёх старцев, сидящих на полу. Поглаживая длинные седые бороды и не обращая ни на кого внимания, они о чём-то беседовали, а я, стараясь оставаться незамеченным, подошёл к ним как можно ближе и прислушался. А когда услышал, о чём они говорили, почувствовал вдруг странное волнение, и в груди застучало сердце. Ничем не унять это гулкое сердцебиение: чем дольше говорил первый старец, тем тревожнее сердце стучало:

 

Несколько лет назад случилось чудо в Вифлееме. Я был свидетелем его.

Уже тогда я был немолод, но ещё полон сил, даже способен был за старшего ходить в ночное, являясь примером для молодых. Вот как-то после водопоя вывели мы хозяйский табун в поле, стреножили коней, а сами расположились под овражком и приготовили дровишки для костра. Но не успели даже огонь разжечь, как сами собою вспыхнули поленья, поползло пламя вверх, ярко освещая окрестности. Миллиарды искорок взметнулись в ночное небо, обожгли его. Застонала темнота от боли, рассеялась, уступив место дню. Светло стало, солнечно, вот только солнца не видать. Спряталось в белом молозиве, в какое вдруг превратилось небо. Как только лучи невидимого солнца коснулись земли, увидели мы человека, плывущего над землёй – прямо в нашу сторону. Остановился рядом, на нас глядит, а мы – на него, безмолвные и испуганные. Нам бы бежать, но ноги не движутся, тело не слушается. Вот подплывает человек ещё ближе и говорит, не раскрывая рта – а каждое слово слышно:

– Радуйтесь все, живущие на земле!

Только что появился на свет тот,

Кто и не человек вовсе,

Но человек внешне,

Поскольку рождён женщиной,

Не познавшей мужа,

Но не грешницей,

Ведь познана  самим Творцом,

Кто вдохнул жизнь и в неё,

И в её мать

И в праматерь всех матерей.

Да, рождённый сегодня – не человек,

Но и не животное,

Хоть и положен в ясли, 

Не потому что виновен в этом,

А потому что так решили

Те, кто знает Истину.

Радуйтесь же, люди!

Пусть этот день

Навсегда останется в вашей памяти

Помните о нём:

И целуйтесь –

Этим вы целуете небо,

Откуда Он явился к вам

И куда должен уйти. 

Такие слова говорил он, и из-за голоса его медными звуками пели трубы, которым вторил людской хор, а где-то вдалеке счастливо смеялись женщины и малые дети, а старики одобрительно переговаривались, мужчины радовались, весело щебетали птицы, но мы не видели никого, лишь человека, парящего низко над землёй, да ещё чудилось, что с неба сыплются зелёные лепестки, но на самом деле мы их тоже не видели. Мы слышали голоса, пение труб, и не переставали удивляться чуду, которое всё продолжалось и продолжалось, хотя человек уже и удалился от нас, уходя дальше и дальше и повторяя уже сказанное ранее. Он шёл по земле, не касаясь её, в сторону Вифлеема, а за ним тянулся по траве подол долгой одежды такой белизны, какой не видел даже Иерусалим.

 

Старик замолчал, закрыв глаза, давая этим понять, что рассказ окончен, а я подумал: что так взволновало меня в его рассказе? Уж не название ли упомянутого города? Отец говорил, что и я родился в Вифлееме, именно оттуда мы бежали в Египет. Больше того, этот город мы проезжали вчера (там-то отец и рассказал, почему и запомнилось название). Каких-то особенных чувств он во мне не вызвал: крохотный пыльный городишко, каких за путешествие повидал с десяток. Дом, в котором мы жили когда-то, уже давно был продан другим людям; отец не показал мне его.

Теперь на Вифлеем я посмотрел по-другому. Смутные подозрения зародились в глубине души, но разбираться пока не стал. Я взволновано слушал рассказ второго старца:

 

Истинно: жил и живёт ребёнок не от человека, но человеком рождённый. От бед защищает его высшая сила, от земных разочарований – люди, окружающие его. Говорят, очень скоро он придёт в Иерусалим и войдёт в этот храм, чтобы узнать правду о себе. Но на самом ли деле переступит нога его порог этого храма, узнает ли он правду? Этого мне знать не дано, зато могу засвидетельствовать: человек, увидевший его, никогда не был пойман на лжи, хотя многие ему и не верили. Человека того звали Симеон.

А случилось это очень и очень давно, когда я был моложе даже этого мальчика, что стоит рядом с нами.  

 

Кровь ударила мне в лицо после этих слов, стыдно стало, но я не отступился, продолжал стоять на своём месте и внимательно слушать, хотя и делать вид, что мне и дела нет до их разговора. Тем временем старик продолжал:

 

Симеон же и в те далёкие времена был старше меня сегодняшнего, разменявшего уже восьмой десяток. Днями напролёт сидел он на скамейке у дверей своего дома, оперевшись подбородком на клюку, такую же старую, как и он. Невзирая на дождь или яркое солнце, не покидал он своего места. Соседи так привыкли к нему, что порой даже не замечали и забывали здороваться, и он молчал, а то и смотрел сквозь человека своими странными вечно слезящимися глазами. Некоторые даже поговаривали, что  старик уже умер давно, под палящими лучами солнца превратившись в мумию, и в качестве доказательства размахивали перед его лицом руками; он не реагировал. 

Я жалел старика. Поэтому, приступая к выполнению ежедневных родительских наказов, не забывал и о Симеоне, с раннего утра брал у его ног кувшин, привязывал парой к своему, перекидывал через спину мула и гнал ленивое животное к ближайшему источнику, чтобы наполнить кувшины свежей прохладной водой. В нашей тупиковой улочке я был едва ли не единственный, кто проявлял внимание к старику – остальные только подтрунивали над ним, а заодно и надо мной. Чему же удивляться, что друзей – одногодок у меня не было. Кто сдружился со старостью, тому нет места среди молодых. Может быть, поэтому Симеон хоть как-то реагировал на меня, можно сказать, даже дружил. Иногда разговаривал – голос у него был тихий, дребезжащий – но редко. Больше говорил я. Рассказывал о своих мечтах, жаловался на обидчиков, делился проблемами. Симеон был молчаливым, но внимательным слушателем. За это я был ему благодарен.

Больше всего, что поражало меня в его внешности, это слёзы, постоянно текущие по его щекам. Даже яркое солнце не успевало осушать их. Сверкающие капли заполняли его прищуренные глаза и стекали извилистыми дорожками, оставляя за собой белые руслица на загорелой морщинистой коже. Старик плакал не останавливаясь, даже во сне. Может быть, поэтому я так жалел его. Однажды я спросил:

– Дедушка Симеон, почему ты плачешь?

Я и не рассчитывал на скорый ответ: старик если и отвечал, то редко сразу же после вопроса. Но в этот раз он молчал слишком долго, может быть несколько часов, а то и целый день. Я уже почти и забыл, о чём спрашивал, когда получил неожиданный ответ:

– Потому что я завидую людям.

Отец учил меня никогда и никому не завидовать, поэтому ответ старика покоробил меня. Я даже подумал, что было бы лучше, если бы он вообще не отвечал, и упрекнул:

– Чему завидуешь?

На этот раз Симеон ответил без промедления:

– Каждый человек, живущий в нашем городе или проходящий по нашей улице, необычайно счастлив в отличие от меня. И вовсе не потому, что вы, соседи и прохожие, молоды, сильны, можете передвигаться без клюки и так далее. Не в передвижении счастье. Я завидую вам, потому что вы должны умереть.

– Ну ты даёшь! – рассмеялся я, не ожидавший такого ответа. – Нашёл чему завидовать. И если уж на то пошло, то тебе ли искать такого «счастливчика»? Если смерть – это подарок, то тебя  он ждёт едва ли не в первую очередь.

– Ах, если бы так, – вздохнул Симеон и заплакал ещё горше.

– Что ты хочешь этим сказать? Что переживёшь даже меня? – в ту пору я был очень молод, а потому собственную смерть считал событием весьма и весьма отдалённым, даже почти невероятным. Ведь я же тогда не знал, что не человек, а Господь отсчитывает секунды человеческой жизни.

– Кто знает? – сказал Симеон. – Может, я переживу не только тебя, но и твоих детей, и детей твоих детей.

– Что за ерунда!

– Так бессмертный я, – поделился своей печалью Симеон.

– Бессмертный? – я даже подпрыгнул от восторга. – Вот это да! Но тогда тебе вообще не о чем горевать. Ты же счастливейший среди счастливых!

 – Я тоже так думал триста три года тому назад, когда узнал об этом. Но теперь я уже давно так не думаю.

– Но почему?

– Вечная жизнь, – ответил старик, – это проклятие. Проклятие за грехи. Все мы вышли из земли и должны уйти в землю. Этого требует наша душа.

Я задумался и думал несколько дней. Так и не согласившись с Симеоном, спустя неделю спросил:

– Значит, ты никогда не умрёшь?

На что получил неожиданный ответ:

– Почему же? Умру.

– Но ты же говорил, что бессмертный!

– То не я сказал, – произнёс Симеон, – а отчаяние, что овладело мною. А умереть? Очень на это надеюсь. Хотя надежды, к сожалению, совсем уже не осталось.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду?

Тогда-то Симеон и поведал мне, что много лет тому назад было пророчество, что не будет ему успокоения в смерти до той поры, пока собственными глазами не увидит младенца, рождённого человеком, но не человеком зачатого. Как водится, в пророчество он, конечно, не поверил, но убедился, что далеко не всё способен человек охватить собственным пониманием, пока не похоронил своих детей, внуков и правнуков. У него было достаточно времени, чтобы поверить в Высшую силу, разочароваться в людях, потерять интерес к жизни и научиться прощать ошибки. За долгие столетия он побывал во многих странах, повидал много народу, миллионы младенцев, но так и не был одарён смертью. Последние сто лет Симеон отчаялся в поисках и, разочарованный, нашёл пристанище тут, на пороге ветхого домика в тупиковой улочке, куда редко заглядывают чужие. Ибо решил: если не может повстречать человека, который принесёт ему облегчение, пусть же мучение жизнью продолжается вечно, как наказание за когдашнее безверие.

Уже спустя многие годы я понял, что Симеон несколько преувеличивал своё отчаяние повстречать такого человека. Видели бы вы, с какой надеждой загорались его глаза, когда на нашей тупиковой улочке появлялся незнакомый человек! Симеон всем корпусом подавался вперёд и ждал, что сейчас их взгляды встретятся – и он, счастливый, упадёт замертво. Но напрасно. Годы шли, а Симеон всё жил.

Конечно, когда он рассказал мне свою печальную историю, я не поверил: был слишком мал, чтобы верить в такое. Более того, решил, что старик окончательно сошёл с ума. Даже отшатнулся от него, стал реже с ним общаться, хотя за свежей родниковой водой для него ходил регулярно. Старческий маразм – вот от чего страдает Симеон, а не от вечной жизни, думал я. Пройдет ещё месяц – другой, и старик умрёт, как умирают все старые люди. Но годы шли, у меня выросли усы и борода, волосы на голове моего отца поседели, вскоре и у меня появились дети, а потом и внуки, а Симеон всё сидел и сидел через дорогу напротив нашего дома. За минувшие десятилетия он совсем не изменился, разве что щёки выбелило слезами, да седина сделалась совсем жёлтой. В день, когда умер мой отец – а тот прожил сто два года – я понял, что Симеон сказал мне правду.

 

Старец подавился слюной, и долго хрипло кашлял, а когда, наконец, откашлялся и отдышался, тот, который рассказывал первым, спросил:

– Где же теперь тот старик?

Рассказчик с изумлением посмотрел на него (мол, неужели не понятно, я же уже всё рассказал), но ответил:

– Так умер он. Несколько лет назад и умер.

– Значит, он увидел-таки того младенца? – опять взволнованно спросил первый.

– Наверняка, – убеждённо произнёс второй. – В противном случае жил бы и до сих пор. 

В последний год своей жизни, пояснил старец, Симеон так отчаялся ждать смерть у крыльца своего дома, что нашёл силы встать и снова отправился на поиски того единственного ребёнка, которого ему предсказано было увидеть. Долго бродил по сёлам и городам, пока, наконец, не пришёл в Иерусалим.

– И умер в тот же день как раз на ступеньках вот этого храма.

 

* * *

А то, что рассказал третий старец, не новой историей оказалось, а пересказом уже известного мне:

 

«Вижу, вижу, станешь ты не просто человеком, но наречёшься пророком Всевышнего, ибо будешь идти перед Господом, чтобы приготовить ему дорогу, дать его народу знания о спасении через отпущение грехов их, благодаря сердечной милости нашего Бога, которое подняло Солнце на высоту, чтоб осветить тех, кто в темноте сидит да в тени смертной, чтобы направить наши стопы на дорогу мира. И соберёшь вокруг себя иудеев, и укажешь им на того, кто выше тебя, первого среди первых, и умрёшь страшной смертию за пророчества свои, так как не существовало ещё человека с такими острыми глазами, какой способен был бы узреть в человечьем теле нечеловеческую сущность».

 

 – Вот вам пророчество старика, склонённого над колыбелькой только что родившегося сына. Произнеся это, он умер, но люди, которые слышали его, передали другим слово в слово, а те другим и другим, и так шло, пока я сейчас не рассказал вам, а вы – ещё дальше.

– Да, я тоже слышал об этом человеке, – подтвердил второй старец. – Но, кажется, это не Симеон был вовсе, а другой, и ребёнок – не тот, которого все ждут и которого Симеон увидел.

– Совершенно верно, – согласился третий. – Я рассказал вам о другом старике, и имя его…

– Захария, – вдруг сорвалось с моих губ.

Старцы тотчас обернулись в мою сторону, согласно закивали головами.

– Да, именно так. Захария, – подтвердил рассказчик. – Слова эти он произнёс после девятимесячного молчания, в день, когда его жена родила сына. Мальчик, скажи нам, как назвали ребёнка?

Старцы пристально смотрели на меня. Но пристальнее всех – третий. Он откинул седые космы со лба и выскользнул из тени, под прикрытием которой до сих пор находился. Несмотря на седину волос и морщинистость кожи, я сразу узнал его. Он выглядел старым, но глаза не изменились. В чёрных зрачках яростно сверкали грозовые молнии.

Я попятился назад, к выходу.

– Куда же ты уходишь, мальчик? Назови нам его имя!

– Иоанн! – крикнул я, словно оголил душу.

Через мгновение я уже нёсся по узким улочкам Иерусалима, натыкаясь на прохожих, пугая женщин, сердя мужчин, подныривая под лотки торговцев, сбивая корзины, отрываясь от стайки увязавшихся мальчишек и собак. Не прошло и десяти минут, как я оказался у дверей гостиницы. Мать с отцом, бледные как смерть, стояли на пороге.

 

* * *

– Где ты был? – кричал отец.

– Мы думали, ты пропал! – причитала мать.

– До могилы нас довести хочешь? – сердился отец.

– Разве так можно! – упрекала мать.

– Сказано же было: ни на шаг не отставать!

– Ремня захотел?

– Ты у меня доиграешься!

– Вырастили на свою голову!

– Такой большой, а слов не понимаешь!

– Родители для тебя не авторитет?

– Где шатался, куда пропал?

– Мать все глаза проплакала!

– Никакой совести!

– Без ужина останешься!

– Никакой надежды на тебя!

– Век с тобой мучаемся!

– Ну-ка, марш в комнату!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Так где ты всё это время был?

– В храме.

– Где?

– В храме, отец.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Мама, до отъезда в Египет вы с отцом привозили меня в Иерусалим?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Просто так.

– Да, привозили.

– И в храм носили?

– И в храм.

– Почему же ты никогда об этом не рассказывала?

– Потому что… Не знаю… Спроси у отца.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………… 

 

– Отец, когда я сказал, что был в храме, мне показалось, что ты расстроился.

– Нет, сын, совсем не расстроился… Просто вспомнил.

– О чём?

– Да так… Неприятное.

– Связанное со мной?

– Нет, нет.

– А с кем?

– Ни с кем. Так просто.

– Ну, расскажи, отец. Пожалуйста.

– Тут, собственно, и не о чем рассказывать. Просто когда ты был совсем маленьким, мы приехали в Иерусалим, зашли в храм и…

– И что, отец?

– На наших глазах прямо на ступеньках храма умер человек. Только что стоял рядом, но вдруг покачнулся – и упал. Умер. Едва не сшиб с ног мать, держащую тебя на руках.

– Ну зачем мальчика расстраиваешь? – осудила мама отца.

– Нет, нет, – я постарался её успокоить.

– Не расстраивайся так, – сказал отец. – Тот человек совсем старый был. Я бы даже сказал, древний.

 

Симеон, ты меня увидел?

 

 

 

 

 

                             ЧАСТЬ ВТОРАЯ. 

ВЗРОСЛЫЙ

 

 

                                           Глава первая

 

Нарицательным примером рационального использования отпущенного нам Богом времени может послужить удачная карьера моего соседа и бывшего товарища Никодима.

Впервые мы встретились с ним двадцать лет назад, сразу по приезду в Назарет. Мы ещё повозку разгружаем, вещи перетаскиваем, отец под мастерскую помещение присматривает, а Никодим уже на нашем подворье крутится, группке соседских мальчишек рассказывает, кто мы такие да откуда. Отец шугнёт его, а он, словно дворняжка, отбежит на пару шагов, а через минуту опять всюду свой нос суёт. Не понравился он мне тогда – уж больно пронырливый. И самоуверенный.

Чуть позже многие таланты Никодима открылись мне. Например, что он ни с чьей стороны не терпел конкуренции. Среди равных он всегда назначал в лидеры себя, а со старшими стремился быть ровней. Когда мой отец решил из плотников переквалифицироваться в столяры, оборудовал столярку и стал принимать заказы на изготовление мебели, ему понадобились подмастерья: так уже через месяц старшим стал Никодим, а я, сын Иосифа, довольствовался тем, что оставалось – стружку убрать, инструменты сложить.  

Никодим был старше меня всего на два года, но достиг гораздо большего. В двадцать лет он уже открыл собственную мастерскую и вовсю там заправлял, я же продолжал ходить в помощниках у отца. В двадцать пять он переманил к себе почти всех наших клиентов, подкупив их виртуозным изготовлением своих фирменных буфетов и стульев, у меня же тогда даже табуретки получались через одну. В тридцать он содержал уже четыре мастерские и лесопилку, а я подумывал: не сменить ли профессию, чтобы прокормить маму и себя, отец к тому времени уже умер.   

К тридцати двум годам моя жизнь сплошь состояла из одних «не». Не женат. Не богат. Не умею, не знаю, не владею, не в состоянии себе позволить, не, не, не, не....

Кто оказался виноват в моей несостоятельности? Отец, промолчавший всю жизнь? Лишь пару-тройку раз снизошёл он до откровенности со мной, своим сыном, да и то под настроение. Когда мне исполнилось шестнадцать, мы сделались с ним совершенно чужими. Уже не существовало никакой общей тайны, которая объединяла бы нас. Пирамиды остались далеко в прошлом. Разговоры об Иерусалиме не поощрялись, на мои многочисленные предложения поехать туда он никак не реагировал. Вообще, как мы переехали в Назарет, отец очень сильно изменился: стал ещё более замкнутым, неразговорчивым. Общением с матерью пренебрегал. На меня практически не обращал внимания. Ближе всех ему стал Никодим. Конечно же, я ревновал, но вернуть отцовскую любовь плотницкой сноровкой – а именно через неё, как мне казалось, вела дорожка к его сердцу – я не мог; повторюсь, плотницкими и столярными талантами я не обладал. Так, может быть, отец своей чёрствостью, невнимательностью, безразличием принудил меня замкнуться в себе, спихнул с дорожки жизненного успеха?

Согласен, суждение весьма категоричное, более схожее на обвинение юноши-максималиста, чем зрелого мужчины. Но я так действительно думал, и всего несколько лет назад. А теперь так не думаю; объяснение своим «не» я ищу в самом себе. Ищу и нахожу. Вот, например: 

 

Я не хочу  приспосабливаться, лицемерить, угождать.

В каждом конкретном человеке хочу видеть неповторимую  личность.

Я убеждён, что нельзя подавлять волю человека. Достучаться до его души можно только через разум.  

 

Это и есть те три занозы, которые мешают мне жить как всем нормальным людям. Поэтому мои «не» бесконечны.

Я не могу

торговать и торговаться, уговаривать и оговаривать, обманывать и притворяться, отворачиваться и источать лесть, шептаться за спиною и возносить хвалу, лизать пятки и задирать нос, интриговать и искать выгоду, лгать, кривить душой, унижаться и унижать, выпячивать грудь и нарушать данное слово, предавать и продаваться, лебезить, оскорблять, топтать, давить, наушничать, клеймить, подстрекать, интриговать, возноситься, слюнтяйничать, презирать... …………………………………………………………………………………………………………………….

Я просто не хочу это делать.

 

Поэтому любое предприятие, начатое мною, обречено на провал.

Поэтому к своим тридцати двум годам я ничего в жизни  не добился.

А вы сами-то когда-нибудь видели успешного человека с такими комплексами, с набором таких ужасных «не могу» и отвратительных «не хочу»?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

А ведь есть ещё и – Ворон, мой Поводырь!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Последний раз он дал о себе знать в храме, появившись в облике старца. С тех пор прошло двадцать лет – пора бы и забыть – но нет, не забывается. Более того, чем старше я становился, тем сильнее крепла во мне уверенность: настоящая встреча с Поводырем ещё не состоялась, она  впереди.

И ещё я помнил имя: Иоанн. Тот, кто расскажет мне обо мне.

 

* * * 

С Иоанном было проще: ведь для меня это было только имя, не более. Нечто абстрактное. Можно и пофантазировать: кто он такой, как выглядит, как будут развиваться с ним отношения и будут ли вообще? Можно думать об этом день, два, неделю, строить различные догадки, но со временем это надоедает. Мне, например, надоело. Об Иоанне я вспоминал, но редко, очень редко. Чаще – не вспоминал.

Что он мне? Ну, придёт. Ну, расскажет...

Он – такой же кораблик, плывущий по реке Времени. Такая же игрушка в руках Поводыря. Такая же, как и я. Очень хочется тому столкнуть нас лбами; а сопротивляться мы не можем – не в силах. Так что, думать постоянно об этом, печалиться? А о неизбежной смерти мы часто думаем, постоянно ли горюем, что умереть предстоит?

Думаем?

Горюем?

 

* * *

Поводырь – вот о ком мои думы. Вот кто не позволил мне стать настоящим плотником, продолжателем дела моего отца. Вот кто сделал мои руки неловкими для рубанка, сохраняя меня для чего-то другого – для будущего. Вот кто ради достижения своей цели пойдёт на всё. Вот кто убил старцев Симеона и Захарию, первого пытая долгой жизнью, а второго – вынужденной немотой. Вот кто, не присутствуя лично, уже двадцать лет ведёт меня по жизни. 

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Только моя истерзанная душа знает, сколько раз я вспоминал встречи с Поводырём, нисколько не сомневаясь в том, что они действительно были, хоть часто возникало желание переубедить себя в обратном: мол, всё это детская выдумка, ужасный сон, привидевшийся душной ночью. Сколько раз Поводырь мне снился! И каждый раз я видел его с кинжалом в руке, лезвие которого застыло в миллиметре от моего сердца. Я всегда просыпался за мгновение до решающего смертельного удара и долго лежал в темноте, успокаивая дыхание и вытирая со лба холодный пот. Первые годы жизни в Назарете я ждал, когда же он придёт – прилетит – и приведёт с собой Иоанна. Но время шло, а его всё не было. Я ждал, а его не было.

Кинжалы, подаренные мне Поводырём через отца, я хранил. Много лет лежали они под моей кроватью, завёрнутые в промасленную тряпицу. Доставал я их редко, но не для того, чтобы полюбоваться или поиграть, а для того, чтобы сменить высохшую промасленную тряпку на новую: кинжалы я берёг для того, чтобы убить Поводыря, когда тот, наконец, появится. Я его ненавидел!

За что, спросите? За то, что он зародил в моей душе сомнение: отцом ли мне был плотник Иосиф?

 

* * *

Имею в виду, настоящим ли отцом он мне был? Этот вопрос я задавал себе часто, особенно после его смерти. Приходил к нему на могилу, долго сидел у изголовья памятника и спрашивал:

Отец! может, ты отвернулся от меня вовсе не потому, что я оказался бездарным плотником и неспособным учеником? Может, это для тебя было совсем не важно? Подумаешь – не плотник. Мог бы отдать меня в гончары, водоносы, пекари, строители, сборщики налогов, наконец! В чём-то я себя обязательно бы проявил. Но ты и пальцем не пошевелил, чтобы помочь мне выбрать свою стезю. 

Так, может, причина в другом: ты узнал, что я не сын тебе, не твоя родная кровь? Когда жили на чужбине, я был маленький – и ты мирился, закрывал глаза. Но вот вернулись на твою Родину, в твой город – и былая измена вспомнилась, боль обиды ожгла твоё сердце с новой силой, а меня – неродного, прижитого – возненавидел? Ведь я своим существованием напоминал об оскорблении, нанесённом тебе твоей женой, моей матерью. Не желая больше мириться с этим, ты вычеркнул меня из своей жизни!

Меня, кто искренне любил тебя, кто восторгался тобой, кто полюбил тебя ещё сильнее, когда ты поделился со мной тайной своей души, приведя на вершину Горы полюбоваться пирамидами и послушать тишину. Меня, кто полюбил Иерусалим только потому, что и ты любил его!

 

* * *

– Я понимаю тебя, отец, – сказал я, склонивши голову над его могилой. – Ты ни словом не обмолвился о том, что я не родной тебе. Ты лишь замкнулся в себе, с головой нырнул в океан собственных переживаний, до конца жизни так и не вынырнув оттуда. Ты утонул в своём горе. Но я всё равно люблю тебя и ни в чём не обвиняю. Мне не в чем тебя обвинить. Ни тебя, ни кого-либо другого. Не виноват никто, что так сложилась жизнь. Ты навсегда останешься для меня отцом, что бы ты там себе не думал. И в подтверждение искренности моих слов я принёс тебе кинжалы, которые хранил столько лет. Помнишь, один из них ты подарил мне на вершине Горы. А второй мы нашли у точильного камня. Ты отдал их, сказав, что отныне они принадлежат мне. И я взял, хоть не нужно было: ведь ими пытались меня убить. А теперь мне кажется, что и не меня вовсе. Кинжалами этими на самом деле пытались убить тебя – ведь не столько я, сколько они напоминали тебе о прошлом, о том, что ты никак не хотел выбросить из памяти: дни твоей молодости, когда судьба свела тебя с Идущим с Востока.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Лежат кинжалы на могиле отца моего, плотника Иосифа, как символ раскаяния

Моего?

Твоего?

Перед кем?

как символ признания

Кого:

Тебя?

Меня?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Хватит плакать, мой мальчик, вытри слёзы. Не уподобься Иосифу, тебе не в чем упрекнуть себя.

Его тёмная рука лежала на моём плече, но я даже не повернул голову в его сторону, не удивился. Ведь ещё много лет назад он предупреждал: наши дороги пересекутся. Они пересеклись на могиле моего отца.

– Пришёл за мной? – спросил я.

– Да, – сказал Поводырь. – За тобой.

– Иоанн с тобой?

– Нет, мой мальчик, нам предстоит найти его. Идём?

 

Нет, не время ещё. А время:

 

– Ты обманул меня!

– Я тебя ненавижу!

– За что ты пытался меня убить?

– Зачем ты убил моего отца?

– Зачем сделал несчастной мать?

– Зачем лишил меня детства?

– Для чего я тебе нужен?

– Что ты ко мне привязался?

– Убирайся туда, откуда пришёл!

– Где ты пропадал эти двадцать лет?

 

* * *

– Вспомни хорошенько: я ни разу не солгал тебе, ненавидеть меня – твоё право, убить тебя даже и не пытался, а кинжалами лишь пугал – чтобы крепче запомнил встречу, и отца твоего не убивал – он умер своей смертью, к матери твоей даже и не приближался, и разве несчастным было твоё детство? не ты мне нужен, а я тебе, да-да, я – тебе, а что не приходил так долго – ты и сам во мне не нуждался…

– Ты же говорил: только позови – и приду!

– Вот ты позвал – я и пришёл. Ну что, выговорился – легче на душе стало? Вот видишь. Пошли, пошли, мой мальчик. Я отведу тебя к Иоанну.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Куда мы идём?

– Туда, где течёт Иордан.

– Иордан большой. Где искать Иоанна?

– В районе Иерихона.

– Где это?

– Приблизительно там же, где и Иерусалим.

– Я снова увижу Иерусалим? – взбодрился я.

– Увидишь! – каркнул Ворон. – И ещё не раз. Последний раз ты увидишь его с вершины горы.

– Как Великие пирамиды, – прошептал я. И вспомнил: когда-то я и сам хотел увидеть Иерусалим с вершины горы, и отец пожелал исполнения моей мечты.

Итак, благословляешь, отец?

– Да будет так, – сказал я. – Идём!

 

* * *

Я расскажу тебе об Иоанне,

Чтобы при встрече ты узнал его, как и он тебя.

Он рождён быть Оком, чтобы видеть то, что другой не может:

                                         Тебя

И Перстом, который укажет на кого другой внимания не обратит:

                                      На тебя

Он – единственный среди людей,

Кто знает в лицо, хоть ни разу не видел:

                                         Тебя

Он – единственный,

Кто знает  голос, хоть ни разу не слышал:

                                        Твой

Тысячи и тысячи людей прошли мимо него,

Тысячи и тысячи голосов донёс ветер до его ушей,

Но ещё ни разу он не вздрогнул,

Ни разу не изменился лицом,

Не раскрыл глаз –

Ведь никто не заинтересовал его.

Потому что он ждёт…

 

* * *

– Меня, он ждёт меня, – покачал головой я. Мне стало вдруг жалко Иоанна, потому что почувствовал в нём родственную душу.

– Да, он ждёт тебя, – сказал Поводырь. – И не будет ему покоя, пока вы не встретитесь. И будет жить, пока не увидит тебя.

Как и Симеон, подумал я и спросил:

– Сколько ему лет?

– Он твой ровесник.

– Такой молодой, – удивился я и снова вспомнил древнего старца Симеона.

Вырвалось помимо воли:

– Выходит, он не так уж долго и страдает…

И тут вдруг треснуло пространство, разорванное серой молнией, застыл ход времени, заледенела жизнь. А Поводырь ударился оземь и превратился в Ворона, а потом обратно, и опять, и опять. В человеческом облике подошёл ко мне, заглянул в глаза, вывернул душу, спросил:

– Хочешь избавить Иоанна от страданий?

– Хочу, – сорвалось с губ. А в висках застучало: или нет? Ведь молод ещё Иоанн, не знает, что такое настоящие страдания…

А ты знаешь?

Думаю, да.

Знаешь?

Н…н-е-ет.

Действительно, откуда ты можешь знать?

Что ты можешь знать о настоящих страданиях, болях, муках? С отцом общего языка не нашёл? Так это не мука вовсе, а недопонимание. Плюс вечный конфликт отцов и детей. Никодим удачливее оказался? Так ты сам же и нагородил себе частокол из табу! Жизнь, говоришь, не удалась? Так ты и пальцем не пошевелил, чтобы исправить ситуацию…

 

– Сколько ему лет?

– Он твой ровесник.

– Такой молодой? Выходит, он не так уж долго и страдает…

 

О, лицемер! И хочешь, чтобы такому поклонялись народы, доверяли тайны несчастные, плакались немощные, жаловались голодные…?

Тебе ли осуждать меня, Ворон? Это ты посеял в моей душе сомнения!

 

Мы долго шли. Я долго думал.

«Я не могу торговать и торговаться, уговаривать и оговаривать, обманывать и притворяться, отворачиваться и источать лесть, шептаться за спиною и возносить хвалу, лизать пятки и задирать нос, интриговать и искать выгоду, лгать, кривить душой, унижаться и унижать, выпячивать грудь и нарушать данное слово, предавать и продаваться, лебезить, оскорблять, топтать, давить, наушничать, клеймить, подстрекать, интриговать, возноситься, слюнтяйничать, презирать…»

Что там я ещё не хочу делать? 

 

Ворон летел над моим левым плечом, гулко хлопая крыльями.

– Почему Иоанн? Почему именно он должен указать на меня?

– Это всё его отец! – прокаркал Ворон. – Это он напророчил ему такое будущее.

– Но кто в уста отцу вложил эти слова? – допытывался я.

– Да никто! Он сам и вложил. Сам придумал искалечить жизнь своему ребёнку.

– Может быть, он так поступил, потому что знал, что Иоанн не является его родным сыном?

– Трудно сказать. Доподлинно известно лишь: плач новорождённого Иоанна убедил его в том, что он не глухой и не немой. Если уж умирающего циника – а вспомни, я когда-то тебе рассказывал, Захария был старым закоренелым циником – убедил Иоанн, то наверняка и многих других убедит в чём угодно. Вот так, думаю, старик подумал и произнёс своё пророчество.

– Но кому это нужно? – продолжал допытываться я. – Зачем кого-то убеждать?

– Как зачем? – удивился Ворон моему непониманию. – Человечеству нужны идолы. Люди нуждаются в символах. И они хотят время от времени одни символы заменять другими. Без этого их жизнь лишена смысла. Им давно уже не терпится воочию увидеть сына того, кого они любят и почитают.

– Так в чём же дело? – спросил я и насторожился: как бы опять не остановился ход времени, не потрескалось пространство, не засверкали серые молнии. Ведь я уже понял – речь-то идёт обо мне, и мне было лестно.

Но ничего в этот раз не произошло. Ворон отвечал как ни в чём не бывало:

– А в том, что скажи ты сам им об этом – мол, вот он я, пришёл тот, кого вы ждёте – они просто не поверят. Люди тебе не поверят, да-да. Сам ты их ни за что не переубедишь.

– А Иоанн?

– Иоанн переубедит.

– Почему? Чем он лучше?

– Потому что он такой же, как и они, – прокаркал Ворон. – Он человек.

– А я?

– Что – ты?

– Он человек, а я кто?

– Ты? Чтобы получить ответ на этот вопрос, ты сейчас и идёшь к Иордану. Там ждёт тебя Иоанн, который тебе – и людям – скажет.

 

* * *

Зачем мне идти к Иордану? Зачем встречаться с Иоанном? Зачем он мне нужен? Теперь я и без него знаю, кто я. Я твой сын, Ворон. Я твой сын, Поводырь!!!

– Ка-аррр! – презрительно раздалось над левым плечом. И я засомневался: так ли уж прав я? Ничего, подумал я, встреча с Иоанном всё решит. Увидев меня, он скажет правду. Он-то знает её наверняка.

– Ка-аррр! – выплюнул Ворон, и я снова не понял, что означает его ответ. С подозрением покосился на него. Нет, не отец он мне. Я сын того, кто послал его. А он лишь мой поводырь, мой слуга.

– Ка-аррр! Ка-аррр! Ка-аррр! Ка-аррр! Ка-аррр! Ка-аррр! Ка-аррр!

Куда поведёшь меня, Поводырь?

 

* * *

– Да, я хочу освободить Иоанна от страданий, – убеждённо произнёс я.

 

* * *

Чем ближе мы подходили к Иордану, тем чаще встречали людей, которые продвигались в том же направлении. Кто-то шёл в одиночку, кто-то с приятелем, иногда попадались и группы по пять-шесть человек. Но не больше. Многолюдных толп, какие часто встречались до того, как миновав Гай, мы повернули на Восток, к побережью Иордана, больше не попадалось. И по характеру все эти люди оказались очень схожими: неприветливые, подозрительные, неразговорчивые. Они резко отличались от тех, с кем мы коротали дорогу первые сутки пути: например, та весёлая компания, к которой мы присоединились, выйдя из Назарета. Они направлялась в Иерусалим, были сердечны и доброжелательны, и мне стоило немалых усилий, чтобы удержаться от согласия ехать с ними; они искренне приглашали. Люди же, бредущие к берегу Иордана, нам в попутчики не навязывались и нас присоединиться не приглашали. Так и шли мы маленькими группками, но больше поодиночке, по одной дороге и в одном направлении, выбивая из-под ног пыль, которую ветер поднимал столбом и уносил в пустыню.

Недружелюбная особенность попутчиков удивляла меня.

– Нечему тут удивляться, – ответил Ворон. – Ведь они направляются туда же, куда и ты.

– К Иоанну? Но зачем?

– Чтобы он взглянул и увидел их.

Изумлению моему не было предела.

– Все они хотят освободить его от страданий?

Ворон рассмеялся:

– Такого у них и в мыслях нет. Они лишь хотят быть тем, кто человеком рождён, но не от человека. Проще говоря, они хотят быть тобой.

Я даже растерялся поначалу, не знал что сказать.

И опять почувствовал: ответ-то Ворона мне льстит. Ох, непрочен мой забор из табу.

– Но… разве они не знают, что это не они?

– Абсолютное большинство прекрасно знает.

– И всё-таки идут?

– Конечно.

– Но почему?

– Потому что Око может ошибаться. Вдруг Иоанн совершит ошибку и укажет не на тебя, а на другого? Например, на того прыщавого юношу, который обогнал нас минут пять назад. Возможно такое? Вполне. Вот тогда все и будут считать Мессией его, а не тебя. 

– Но это же несправедливо!

– Что поделать, – пожал плечами Поводырь. – Такое случается сплошь и рядом. Тот, кто достоин – остаётся в тени, а тот, кто оказался в нужном месте и в нужное время – снимает сливки. А может и наоборот. Так было и так будет всегда. Что делать, мир несовершенен.

Своими разглагольствованиями он старался увести меня в сторону. Но я не поддался, спросил:

– Что Лже-Мессии эта ошибка даст? Власть? Деньги?

– И власть, и деньги, – согласился Поводырь. – Но ещё и славу. А это важнее!

– Наивные люди! – воскликнул со смехом я. – Разве они не знают, что слава недолговечна. К Иоанну приду я, и слава самозванца лопнет как мыльный пузырь!

– Ну, это ещё неизвестно, – рассмеялся и Поводырь. И если мой смех был напускным, выдавленным, то его – искренним, беззаботным. Так по-разному мы смеялись. Как ночь и день. Как свет и тьма.

– Тут ведь очень важно быть первым, – пояснил мой спутник.

– Даже так?

– За первым всегда остаётся преимущество обратиться к народу и пожаловаться на обидчика.

– Но ведь он лгун!

– Что ж с того? – пожал плечами Поводырь. – Чем отличается ложь от правды?

– Ложь – это то, что можно опровергнуть, – говорил я и верил. – А правду – нельзя.

– И правду можно. Причём правду-то гораздо легче опровергнуть. Правда нуждается в защите, а ложь нет. А часто бывает и так, что любое правдивое слово таковым является лишь до того момента, пока оно защищается ложью.

– То есть ты хочешь сказать, – горячился я, – что если кто-то обманом займёт моё место, то всё равно на нём и останется независимо от того, приду я или нет?

– Именно так, – сказал Поводырь. – Останется до тех пор, пока ты обманом не вернёшь его себе.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Ах, с каким самозабвенным отчаянием я упал бы в дорожную пыль, протянул бы руки к небу и запричитал бы, размазывая по щекам грязь и слёзы:

Господи! Почему ты сотворил этот мир, в котором господствуют ложь и жадность, обман и низость, ненависть и грязь! Кому такой мир нужен? Где, в каком краю найти приют честному человеку, к кому обратить молитвы свои, куда идти за защитой униженному и оскорблённому? Кто защитит его?

Ещё неделю назад я сделал бы это, не сомневайтесь. Я бы стонал, терзаемый душевной болью, слёзы так и текли бы из глаз моих, пыль, поднятая падением, клубилась бы над головой.

Но я этого не сделал. Слишком большая брешь была пробита в частоколе моих вчерашних табу, слишком глубоко слова Поводыря проникли в мою душу.

Упади я в пыль – и ведь вороном закружит он над моей головой, рассмеётся скрипучим смехом! И будет прав.

От осознания этого мурашки пробежали по коже. Я разозлился, схватил из-под ног горсть песка и со всей силы швырнул его в Ворона. Тот кружил над моей головой и хрипло каркал. Прочитал мои мысли и теперь смеялся? Или только показывал, как это выглядело бы, если бы я поддался секундному порыву упрекнуть Бога?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

…Я кидал и кидал и

песок ударяясь в ветер

рассыпался

летел назад

сухим колючим дождём

хлестал по лицу

забивался в ноздри и рот

лишившись сил

я упал на дорогу

и затих

ворон

опустился мне на спину и сказал

ПОДНИМАЙСЯ

СОЛНЦЕ УЖЕ СКЛОНИЛОСЬ НАД ГОРИЗОНТОМ

А НАМ ЕЩЁ…

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– …перебираться на другой берег, – мягко произнёс Поводырь.

 

* * * 

Я поднял голову и удивился, обнаружив, что нахожусь не на пыльной дороге, пролегающей через пустыню и горные гряды, а на берегу широкой-широкой реки, шире какой и не видал никогда.

Иордан дышал и дрожал своим могучим серым телом: непреступен барьер, непреодолима преграда. Но лишь он отделял нас от Иоанна. Тонюсенькой полоской виднелся противоположенный берег, но не жёлтым он был – не песочным, не зелёно-травянистым, а серым, подвижным, бурлящим, как и воды Иордана. Но не воды то были, а люди, тысячи и тысячи людей, собравшиеся в одну подвижную массу на том берегу. Это были люди, которые пришли к Иоанну. Кто-то надеялся опередить меня, но таких было меньшинство, большая же часть – уже отвергнутые; испытав свою судьбу, они почему-то не разошлись по домам, остались.

– Хотят взглянуть на того, кем надеялись стать сами, – пояснил Поводырь.

– Чтобы убить.

– Нет, чтобы прославить. И преклониться.

– Своему сопернику?

– Уже не сопернику.

– Зачем им это?

– Они люди.

– Ну и что? Мне же это не нужно.

– Конечно. Ведь прославлять-то будут тебя.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Спустя  неисчислимый промежуток времени он добавил:

– Тебе не понять их, людей.

– Я жил среди них больше тридцати лет, – не соглашался я, но и рассматривал человечество уже как бы со стороны. – И все эти годы ничем от них не отличался.

– Неправда. Отличался и знал это. Ведь ещё в детстве, при нашей встрече, я говорил тебе. Конечно, ты не поверил тогда, но в храме кое-что мне удалось тебе доказать. Ты уже давно понял, что не такой, как все, что ты особенный. Поэтому и не стремился, как все человеки, делать карьеру, ведь тебе это совершенно не нужно было. Ты тихо жил и тихо ждал, когда придёт твоё время. Дожидаясь его, ты напридумывал себе массу табу, чтобы отличаться от людей, чтобы быть лучше и выше их. Поскольку ты особенный, себя наделил лучшими качествами, людям же оставил худшие. Прошло совсем немного времени – и ты поверил в это. А ещё немного спустя, стал осуждать их за недостатки, которыми сам же их и наделил…

Мне было стыдно, но я не перебивал: Поводырь был прав, теперь-то я понимал это. И даже немного легче на душе стало: вот, наконец, я и очищен от своих «не».

 

– …………глубже себя осознаёшь избранным, тем больше отличаешься от людей. И тем меньше понимаешь их………………………..

 

– А что бы случилось, если бы я не встретил тебя, Ворон?

– Это невозможно.

– Ну а всё-таки?

– К чему гадать? Ведь это из области невероятных предположений.

– Прошу тебя, ответь!

– Это так важно?

– Скорее, интересно.

– Ну что ж… Если бы наша встреча по какой-то невероятной причине не состоялась, то, – он секунду помолчал, видимо, перебирая варианты, и, наконец, выбрал. – То сейчас ты был бы одной из песчинок в огромной безликой толпе, что на том берегу. 

– Получается, всё зависит от знания?

– Нет, всё зависит от самосознания и… Иоаннова перста.

 

– Перста Иоанна, – повторил Поводырь. – Идём, Иоанн тебя давно уже ждёт.

 

* * *

 Смачивая ноги в пенистых волнах прибоя и смахивая ресницами с глаз волнистую рябь поверхности Иордана, я признался Поводырю, что не умею плавать.

– Ничего страшного, – каркнул Ворон. – Взбирайся на меня!

Я даже представить не смог, что останется от птицы, если усядусь на неё – чёрный блин из перьев в мокром прибрежном песке? Хотел было рассмеяться, но смехом и подавился, когда увидел огромный жёлтый клюв, нависший над моей головой. Мигом вспомнилось далёкое детство, случай у точильного камня – и отшатнулся, представив, как этот клюв с треском раскалывает мою голову…

– Взбирайся же, ну! – каркнул Ворон-великан, обдав меня тухлым запахом изо рта. Как ни странно, но этот тошнотворный запах вдохнул в меня мужество. Поскрипывая голыми пятками о поверхность огромного крыла, специально спущенного, чтобы я смог взобраться по нему на спину четырёхметровой птицы, в доли секунды я очутился на загривке ворона и насмерть вцепился в жёсткое оперение. Ещё мгновение – и мы круто взметнулись ввысь.

Страх танцевал в позвоночнике, рот наполнялся кисло-сладкой слюной, челюсти сводило немотой, зуд щекотал затылок и копчик – вот как боялся я высоты. Казалось, не удержусь, поддамся порывам ветра, соскользну, упаду в мутные воды Иордана.

…не соскользнул…

…не упал…

Немножко успокоился, заставил себя расплющить глаза… и тут же словно в пропасть заглянул: увидел далеко под собою серо-голубую гладь реки, которая с высоты оказалась не такой уж и широкой, простилающиеся по краям реки оба берега, а дальше – жёлтые полоски пустыни и жёлто-коричневые цепи гор, уходящие далеко за горизонт. Снова всё во мне сжалось, но вместе со страхом проник в душу и восторг: от полёта, от возможности видеть землю со стороны. Невольно позавидовал Ворону – вообще всем птицам – вот какое счастье им даровано! Такая тайна с вершины горы, хоть самой высокой, не откроется. А Земля наша вот какая, оказывается: жёлто-коричнево-зелёная и безграничная. И бесконечно одинокая. Огромная глыба, заполненная горами, реками, пустынями и полями. На прекрасном теле Земли даже не видно людей, населяющих её. Но вот ведь: надоело им жить без того, кто, сидящий на загривке гигантского Ворона, приближается сейчас к ним, потому что, видите ли, нужна людям всей Земли какая-то идея, а вернее – носитель её. Ждут люди его – Мессию, Христа – и вот я лечу к ним, лечу!

 

* * *

Господи, даровал ли ты мне право такое: почитать себя за Мессию?

 

* * *

а между тем земля быстро-быстро приближалась наплывая чёрными скалами гораздо быстрее чем тяжёлые взмахи огромных крыльев ворона сейчас мы вопьёмся в неё и размажем кровавыми пятнами свои хрупкие тела о твердь прибрежья останется от нас лишь горстка перьев да обломки костей…………………..………но вдруг опять в глазах мелькнули яркие лучи солнца заголубело небо тень скал осталась внизу уплывая всё ниже и ниже мы высоко парим сначала большими кругами потом всё уже и совсем узкими кольцами плавно безопасно спускаемся вниз на землю на землю и 

 

* * *

Итак, я в людской массе, которая сверху казалась серым варевом из копошащихся тел, теперь же – внизу, вровень с ними – множеством индивидуумов-самозванцев, которых можно отстранить, если мешают пройти – а они мешают, мешают. Расталкивая их, побежал в ту сторону, где на возвышенности сидел человек, одетый в длинную рубаху из верблюжьих волос. 

Ноги его скрещены, подсунуты под себя, на голых острых коленях безвольно сложены кисти рук, спина сгорблена и придавлена невидимой ношей к земле, заросшая густыми волосами голова утопает в кольце раздвинутых рук – подбородком во впалую грудь. Это Иоанн.

Не глядит на людей, а всех видит: вот они идут бесконечным потоком, приближаются из Ниоткуда и уходят в Никуда, лишь на мгновение вклиниваясь в астрал Иоаннов, в котором каждый невольно старается задержаться, тая слабую надежду быть узнанным. Но никто не привлекает внимание Иоанново, не за кого зацепиться его внутреннему взору, пока не приблизился я, смущённый его особенностью смотреть, не поднимая головы. Вдруг спит? Вдруг пропустит? Вдруг не узнает?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Вздрогнул.

Приподнял поникшую голову.

Смахнул волосы со вспотевшего лба.

Мутная пелена спала с глаз.

Протянул слабую руку.

Прикоснулся костлявым пальцем.

 

Тихо, неуверенно прошептал:

– Ты?

 

 

 

 

                                        

  Глава вторая

 

Словно неподъёмный камень взвалили на спину – так воспринял я взгляд толпы. Десятки тысяч любопытных…………………………….

враждебных завистливых обожествляемых влюблённых ироничных сомневающихся преклоняющихся отчаявшихся надеющихся

……………………….пар глаз толкнули меня в спину, прямо на Иоанна, но я устоял, не пошатнулся. Нашёл в себе силы сдержать толчок, распрямиться, усмирить порыв дикого, сумасшедшего давления. Чувствуя каждой клеточкой незащищённой спины вонзённые булавки взглядов, я склонился над Иоанном, взял его под локоть, помог подняться, встать вровень со мной.

– Ну, узнал? – спросил. – Теперь тебе хорошо?

Я искренне надеялся, что сумел облегчить его муки. Искал подтверждения в его взгляде и, кажется, нашёл. В его уставших от многолетних поисков меня глазах я увидел облегчение и радость. Наши взгляды встретились лишь на мгновение, а потом он посмотрел на людей, окружавших нас огромным кольцом, и выражение его глаз не изменилось, взор его оставался таким же радостным и облегчённым. Сказал он людям:

– Я узнал его. Он пришёл. Пришёл тот, кого хотели вы видеть. Смотрите же – вот он!

Он смотрел в народ, но перст уверенно указывал на меня. И я чувствовал, как отношение толпы ко мне меняется; те взгляды, которые были враждебны – теплеют, тают, подчиняются воле Иоанна; недоверчивые – успокоились, сомневающиеся – поверили, влюблённые – полюбили, надеющиеся – обрадовались, отчаивающиеся – собрались духом, обожествляющие – воспарили. Абсолютное большинство людей теперь боготворило меня, и я совсем уже их не боялся, я их полюбил также, как и они меня: в один миг, во мгновение, в долю секунды.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Но не долго наслаждался я триумфом. Один-единственный взмах чёрного вороньего крыла – и стёрта многотысячная толпа, как будто и не было её. Пустынный песочный берег, переходящий в серую воду и коричнево-зелёные хребты предгорья. Теперь остались на берегу Иордана мы вдвоём – я и Иоанн.

И сказал я ему:

– Рассказывай.

Я принёс ему облегчение, теперь его очередь. Он склонился передо мной, поцеловал руку и назвал, кто я есть:

– Ты сын Божий.

 

* * *

Я сын Божий?

Даже теперь, спустя две тысячи лет, в точности не могу передать те чувства, что овладевали тогда мной. Я понимал, что Иоанн не лжёт, не смеётся надо мной, но всё равно не мог себя заставить поверить ему. Перед глазами промелькнула вся моя жизнь – тысячи дней и ночей, огромное количество встреченных людей, миллионы слов, произнесённых мною и ими – и без труда обнаружил десяток подтверждений правдивости Иоанна. Сколько было сказано о моей избранности, уникальности, исключительности, сколько прямых намёков! Я их слышал, подстраивался под них, выделял себя, от людей отстранялся, но придавал им совсем другое значение.

Я давно понял, что не сын плотника Иосифа.

Догадался, что и не сын Поводыря.

Уверенно шёл к тому, что родитель мой – некто, кто выше человечества.

Но не думал, что Бог – мой отец.

Я ведь думал, что мой отец – …

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Дьявол! – каркнул Ворон силой в тысячу голосов и рассмеялся, без радости радуясь. 

– Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!

Но от моего отчаянного вопля не задрожала земля, не загремел гром, не засверкали молнии.

Такова была расплата за чувство неуверенности, поражения, обиды, что испытал я, узнав кто мой настоящий отец. Не снимая с себя вины, обвинил я Поводыря:

– Это ты виноват!

– В чём? – удивился тот. – В том, что ты принял меня за посланника твоего Отца? Так то правда. Я и есть Его посланник. Я привёл тебя к Богу, твоему Отцу. Или обвиняешь в том, что принял меня за посланника Дьявола? Напрасно. Я не давал тебе ни малейшего повода думать так. Ни словом, ни намёком.

Ни словом, ни намёком. И это тоже была правда. Я сам себе напридумывал: меня обманул чёрный камуфляж Поводыря, его навязчивое стремление превращаться в ворона, его внутренний антагонизм светлому, белому, ангельскому. Я сам причислил его к дьяволову племени, забыв, что чёрное – это и есть идеальная белизна.

Но главное не в этом. Главное заключается в том, что причислив себя к надчеловеческому, мне понравилось ощущать себя таким, мне это льстило, доставило удовольствие. Без особого сопротивления согласился я стать учеником того, кого не мудрствуя причислил к посыльным Сатаны, признал его верховенство над собой и преодолел в этом – неверном – направлении немалое расстояние. Ведь и табу-то мои так легко порушились только потому, что я и не думал сопротивляться, более того, испытывал наслаждение, когда мои искусственные «не» с лёгкостью отлетали в сторону. Я с удовольствием катился по наклонной – ведь всего час назад я уже и людей презирал – пока не упёрся в глухую стену – в познание, чей сын я на самом деле и… что? Почувствовал разочарование, обиду, обман…  

Что дальше?

 

Меня мучило, корёжило, выворачивало:

Я хотел стать сыном Дьявола

Нет, нет.

Я почти стал им

Нет, нет.

Я не оправдал надежд своего Отца

Нет!!!

Я разочаровал Его

Нет!!!

Да, я разочаровал Его

Нет!!! Нет!!!

 

– Нет? Ты уверен?

– Да!

– Хочешь увидеть Отца?

– Да!!

– Хочешь покаяться?

– Да!!!

– ТОГДА ОБЕРНИСЬ И ПОСМОТРИ!

 

* * *

Прибрежный ландшафт растворился в густоте клубящегося пространства, которое стало всем, что окружало, стало единственным реальным миром, а я находился внутри него, утопающий по колено в ненадёжном эфирном безземелье. Вроде бы один был тут, да уже и не один: обернулся – а из тумана выступил объём, преобразовался в человеческий силуэт и материализовался.

 

* * *

Вот седой человек, по-отечески смотрит на меня –

любит.

И я его люблю: ведь это Отец мой! А подойти не смею –

предал.

Каюсь! Каюсь!!!

А Он протягивает руку, манит к Себе.

Приближаюсь. Люблю. Умоляю:

– Прости!

– Поднимись с коленей, сынок. Ни в чём ты не виноват.

– Виноват, виноват.

– Нет, ведь ты не знал Истины.

– Я должен был догадаться. А я… я за сына Дьявола  себя принимал.

– Глупости это. Ведь теперь-то не принимаешь?

– Нет, Отец, не принимаю.

– Вот видишь.

– Но я хотел…

– Но теперь-то не хочешь?

– Нет, Отец. Но я презирал…

– Но теперь-то не презираешь?

– Прости меня, Отец!

– Хорошо, сын. Если тебе это так необходимо…

– Да, Отец. Необходимо.

– Прощаю.

– Спасибо, спасибо, Отец.

– Ты славный сын.

– Я недостоин таких слов.

– Достоин.

– Я Тебя недостоин.

– Достоин.

– Но я шёл к Тебе не прямой дорогой, как должен был. Извилистой.

– Нет, ты шёл, как вели. Дорогу выбирал не ты. Дьявол.

– Кто?

 

– Дьявол, – сказал Бог и пояснил:

– Твой Поводырь.

 

* * *

Клубящуюся белизну пространства прорвала тень чёрного крыла Ворона на равные две части, одна из которых – правая – осталась прежней, облачно-молозивной, и в ней господствовал мой Отец Бог, а вторая – левая – наполнилась ночным мраком, и в ней находился тот, кто под именем Поводыря привёл меня сюда: Дьявол, вечный враг моего Отца.

Вот он стоит, смотрит на меня, ухмыляется: да, это я, твой Поводырь. Дьявол. Да, ошибался ты, когда принимал себя за моего сына, но ведь и обо мне думал, когда сыном Поводыря называл себя? Да, не моим сыном ты оказался, но и я – не ангелом, этаким замаскировавшимся под ворона кудрявым мальчиком с крылышками. Ведь таким ты ангела представлял? Таким должен быть Тот, кто привёл  тебя к Богу?

 

– Ты, Дьявол, привёл меня к Богу?

– Да, я.

– Но почему именно ты?

– А почему бы и не я?

– Но ведь вы же враги! Или нет?

– Враги. И что?

– Твоя задача – увести меня от Бога, а не наоборот!

– Всё верно.

– А ты привёл.

– Да.

– Так почему?

– Ты не понимаешь?

– Нет.

– Действительно не понимаешь?

– Нет, нет.

– А ведь всё очень просто…

 

– Меня об этом попросил Бог, – сказал Дьявол.

 

* * *

Ты, Бог, мой Отец, поручил Дьяволу привести меня? Своему заклятому врагу, своему антагонизму, своему вечному сопернику! Ведь тем самым Ты подверг смертельной опасности жизнь Твоего сына! А знаешь ли Ты, что он дважды пытался меня убить? Знаешь ли Ты, что он весь долгий путь к Тебе искушал меня? Знаешь ли Ты, что он с первой же нашей встречи ломал мою незрелую детскую душу, вбивая клин между Тобой и мной? Почему Ты поступил так?

 

– Так было нужно, – ответил Бог.

– Кому?

– МНЕ.

ТЕБЕ.

ЕМУ – ДЬЯВОЛУ.

И ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ.

 

– Не понимаю!!! – закричал я.

 

                       * * *

Многие уверены, вот и ты, что мы с Дьяволом смертельные враги. И это так на самом деле. Он – Тьма, Я – Свет. Он – Зло, Я – Добро. Он – Мука, Я – Блаженство. Он – Отчаяние, Я – Надежда. Мы антагонизмы, и ничего с этим нельзя поделать. Да, враждуем. Но и дополняем друг друга. О каком бы добре ты мечтал, если бы не изведал зла? К какой бы справедливости стремился, если бы не испытал несправедливость? Уже многие столетия мы сосуществуем, удерживая мир в балансе наших страстей. Исправляем друг у друга ошибки. Но и стремимся исправить друг друга. Перетянуть на свою сторону. Действительно, почему бы мне не сделать Дьявола добросердечнее, жалостливее, снисходительнее? Тысячи и тысячи раз я старался объяснить ему, что такое Любовь, Милосердие, Добро. Но он не понимал. Словами Дьявола не исправить. Может, собственным примером? Я совершал добрые дела, но Дьявол оказался нерадивым учеником.  И вот я решил: пусть научится Доброте через Испытание. Я не буду ему составлять противовеса, препятствовать, нивелировать Зло. Пусть сам решит, как поступить, какой выбор сделать, какое принять решение. Например, поднимется ли у него рука убить ребёнка? Не абстрактного – человеческого, не своего – это тоже не выбор, а моего – сына Бога? Сына того, с кем он живёт по соседству многие тысячелетия? Сможет он убить моего сына или что-то остановит его? Если сможет – значит, и это не метод, и этим не исправить его, а нет – вот и нашлось место для капли Добра в его недобром сердце. Конечно, я рисковал, но Дьявол поддался! Он не смог тебя убить в первый раз! И получил за это награду: стал твоим Поводырём! Не смог убить и во второй раз – и я разрешил ему привести тебя ко мне! Он дважды пытался убить тебя, и дважды становился милосердным! Понимаешь, что это значит? Лишь одно: ему можно доверить собственного ребёнка….

 

Твой Отец обхитрил меня. Я принял его вызов потому, что хотел наказать и проучить: не доверяй даже соседу, не поворачивайся к нему спиной. И главное: не искушай. Не задумываясь убил бы тебя, если бы… Если бы в этом был какой-то смысл. Но он отдал мне оружие убийства – три кинжала, и жертву – тебя, ребёнка. И сказал: убивай! Убей моего сына, если можешь. Я не стану защищать его, он в твоей полной власти! Но помни: это мой ребёнок, это моя плоть и кровь! И я подумал: я совершил тысячи убийств, но не потому что мне этого хотелось, а потому, что Бог стоял на защите моих жертв. Я спас тысячи приговорённых Богом к смерти, но только потому, чтобы досадить моему сопернику. И вот передо мной ты – крошечный обоссанный мальчуган – действительно беззащитный, на самом деле приговорённый, реально никем не защищаемый. Убить – просто, но во имя чего? Убью – угожу Богу, оставлю жить – перевоспитаюсь. Перевоспитаюсь? Чушь! Я отшвырнул первый кинжал – и этим сделал одолжение Богу. И уже приготовился ко второй попытке, как полагал, последней, но твой отец схитрил – отдал тебя в ученики мне. Зачем же мне теперь убивать тебя? Не лучше ли вырастить, не лучше ли воспитать помощником себе. Как это чудесно: сын Бога – помощник Дьявола!

 

Пусть твой помощник, но и мой. Он поможет нам понять друг друга, сблизит. Он исправит тебя, уже исправляет. Дважды ты хотел убить моего сына – и не убил. И вовсе не потому что поступал против моего желания. А потому что поступал согласно желанию своему. Ты не хотел убивать – ни в первый, ни во второй раз. И не убил. Не хочешь убивать и в третий раз, так ведь, Дьявол? 

 

Пожалуй. Я же говорю, ты перехитрил меня. Ты взял верх, я отступаюсь. Вот третий кинжал. Отдаю его твоему сыну. Бери, Иисус, кинжал твой. Третий, последний.

 

Я взял кинжал. Повертел его в руках, осмотрел. Близнец тех двух, что остались на могиле плотника Иосифа…. Моего отца. И этот бы кинжал присоединить к той паре, но… далека могила.

Впрочем… Отец здесь. Мой настоящий Отец здесь.

Вот:

Мелькнула в клубящейся белой мути серебряная сталь лезвия и исчезла в ногах Бога. Долг выполнен, брошен смертоносный клинок, как символ дьяволова поражения. А Дьявол даже бровью не повёл.

 

* * *

– Почему Дьявол не убил меня, Отец?

– Потому что он тебя полюбил.

– Нет, это неправда. Он не знает что такое настоящая любовь.

– А ты знаешь?

– Я любил…плотника Иосифа, когда считал его своим отцом.

– Ты сказал – любил. А когда узнал, что он не отец тебе?

– Я всегда его любил.

 

– Мгновение назад ты даже не знал, как назвать его: по имени ли, отцом ли? Это разве любовь?

– Я и сейчас не знаю. Ведь трудно назвать другого отцом, если настоящий Отец рядом стоит. Но я всё равно люблю его. Тебе ли не знать?

– Я знаю. Этим лишь хотел показать тебе: ты способен на чувства. Но мне в этом отказываешь. Но и я способен. И я полюбил тебя, как сына.

 

– Слышишь, сын! Дьявол о Любви сказал! Разве это не свидетельство того, что ты – мой настоящий сын? Ведь именно ты растопил его каменное сердце. Прекрасно: от этого мир становится только добрее. Дьявол, я побеждаю, побеждаю!!!

 

 

* * *

Бог-Отец радуется, а я упрекаю:

– В соревновании с Дьяволом Ты рисковал моей жизнью.

– Да, – ответил Бог. – Ведь я ВСЕХ ЛЮБЛЮ

ОДИНАКОВО.

– Но я же Твой сын!

– Быть Моим сыном – не значит иметь привилегии. Это значит быть первым среди первых. Быть равным среди равных. Твоя жизнь – не привилегия, а ответственность передо Мной и людьми. Твоя цель – донести до людей Мою Благую весть, донести Веру, Надежду, Любовь.

– Прекрасно! И решил начать с Дьявола!

– Конечно. И вы оба преодолели это испытание: ты остался жив, Дьявол познал, что такое Любовь. Заставь его познать, что такое Вера и Надежда – и мир навсегда изменится в лучшую сторону. Люди станут жить в любви и доброте. Прекратятся конфликты и войны.

 

 

Бог-Отец радуется, а я сомневаюсь:

– Что мне делать дальше, Отец?

– Жить.

– Как? Как раньше – не могу. По-новому – не умею.

– Иди к людям и расскажи правду.

– Я и сам её не знаю.

– Её не нужно знать. Её нужно почувствовать.

– Значит, всё, что я думаю о Тебе – правда?

– Конечно, сын.

 

 

Бог-Отец радуется, а я познаю:

– Где Иоанн, Отец?

– Иоанн выполнил свою миссию. Он умрёт.

– Это несправедливо, Отец!

– Заступаешься за него? Похвально. Но ответь: зачем теперь ему жить?

– Чтобы просто жить.

– ПРОСТО ЖИТЬ не дозволено никому.

– Разве жизнь от начала и до конца должна быть наполнена смыслом?

– Другого не дано. Это правило. Ему подчинено всё. Моя жизнь. Дьявола. Твоя.

– Значит, когда я выполню свою миссию – людям донесу правду о Тебе – умру?

– Сначала донеси её.

– Не так уж это и сложно! – воскликнул я.

 

 

Отец-Бог объясняет, а я понимаю:

– Вспомни: ты видел тысячи и тысячи людей, идущих к Иоанну. А ведь это всего лишь крохотная горсточка по сравнению с теми, с кем тебе предстоит встретиться и поговорить. Иоанн сидел на одном месте, а люди шли к нему. Тебе же придётся идти к людям. Поэтому не думай о смерти: впереди у тебя целая жизнь!

– Я не боюсь смерти. Я боюсь не успеть.

– Успеешь.

– А если нет, если всё-таки нет?

– То, что не успеешь, доделают твои ученики. Поэтому начни с поиска учеников.

– Смогу ли я научить их тому, что и сам произнести не могу?

– Не нужно знать, нужно чувствовать. Слова тебе знакомы. Назови их!

– Вера? Надежда? Любовь?

– Вот видишь, теперь ты сам знаешь чему учить. Верь в Меня, Надейся на Меня, Люби Меня. Проникшись этими чувствами, и люди поймут, что любить нужно не только Бога, но и ближнего своего.

– Всё так просто, – прошептал я.

– Это истина. А истина всегда проста.

 

Бог-Отец радуется, а я восхищаюсь:

– Ты вдохнул в меня силы, Отец!

– Замечательно. Так и должно быть. Ведь я же твой папка.

– Отец, я иду к людям!

 

* * *

– Ты идёшь не один, – остановил меня Бог. – Я дам тебе спутника и поводыря.

– Кого?

– Его, – сказал Бог. – Дьявола.

– Он выполнил свою миссию, – ответил я. – Мне он больше не нужен.

– Зато ты нужен ему, – пояснил Бог.

 

– Дьявол, хочешь идти со мною?

– Когда-то я уже сказал тебе: я твой Поводырь.

– Нет. Ты – Искуситель.

– Так что ж? Защищайся. Борьба с искушением и есть очищение.

 

– Отец, я не хочу с ним идти.

– Должен. Только ты можешь освободить человечество от Дьявола. Он уже полюбил тебя, а через тебя полюбит и человечество. И Дьявол исчезнет.

– Я не верю в это, Отец.

– Взгляни на него, сын: ты пробудил в нём Любовь. Благодаря тебе взошло в его душе семя Доброты. Скажи ему: «Иди за мной!», и он пойдёт. И люди будут тебе за это благодарны. Оттолкнёшь – и он возненавидит тебя, как меня ненавидит, а люди так никогда и не избавятся от мук и страданий.

– Не отдавай меня ему, Отец!

– Хватит! Хватит, сын. Я хочу, чтобы он пошёл с тобой!

 

– Твоя воля, – прошептал я, и холодная сталь кинжала, брошенного мною к ногам Бога как знак поражения Дьявола, обожгло мою грудь: то Ворон праздновал свою победу. Дьявол опустил руку на моё плечо. Я не смахнул её.

– Идём же, – прошептали мои губы.

И мы пошли. Я даже не оглянулся. Я знал, что белый туман рассеялся, материализовав серо-жёлтое побережье и коричнево-зелёные склоны холмов; на пригорке никого не было. Бог ушёл вместе с туманом, оставив меня один на один с Дьяволом.

– О ком задумался, сын Божий? – спросил он.

– Об Отце.

– И что же ты о Нём думаешь?

– Кто кем из вас двоих манипулирует: Бог тобой, или же ты Богом?

– А может, Он – тобой? – спросил Дьявол.

 

 

                                                                                     Глава третья

 

…и вот мы в бескрайней аравийской пустыне, где раньше не бывал никогда, но какую издалека видел, когда много лет тому назад возвращались домой из Египта.

Сколько идём? Месяц? Год? Столетие? Вечность?

Сколько пройдено километров? Два? Три? Миллион? Миллиард?

Сколько солнц сменилось над головой? Ни одного.

Остановилось время? Осталось на небе последнее солнце? Самое яркое, жгучее, злобное. Вобравшее в себя память о ненависти тысяч безжалостных поколений. Злобой стреляющее в нас.

Где оазисы? Где миражи?

Ничего: лишь песок, отвратительный жёлтый песок, куда ни глянь – лишь песок и песок. Не за что зацепиться глазу; даже стык между пустыней и небом не горизонтом стал, а песочным безбрежьем.

Уже вечность мы бредём по пустыне, которая началась сразу за Иорданом, и которой нет конца. Запасы хлеба с водой давно закончились, да и не было у нас никаких запасов: лишь фляжка – горло смочить, хлебная корка – утолить лёгкий голод. 

Есть уже не хотелось. Желудок сжался, усох – не до еды. Несколько дней назад поймал ящерицу, хотел съесть – вырвало. Страшно хотелось пить. Сосал пальцы на руках, прокусывал до крови, думал – напьюсь. Теперь на пальцах язвы, рот в ссадинах и волдырях, слюна сохнет. Внутри – жгучий очаг, какая слюна?

Считать дни я бросил когда-то давно. Последняя цифра была семнадцать, а может сто двадцать восемь. Как-то увидел тень слева – подумал: Дьявол, спросил: какой день уже в пути, молчит. Пригляделся – не Дьявол это, а моя тень. Короткая такая, серая, волочится за мною, тянет упасть на горячий песок, ноша неподъёмная.

Даже тень усохла под лучами палящего солнца.

Солнце – громадное, в полнеба. Такому всё под силу. Плавит и песок, но больше – меня. Скоро вся влага вытечет из меня – и в песок, в песок. Останусь – узкой полоской из воды и крови, а в самом конце – моя крошечная сморщенная мумия: как точка под восклицательным знаком.

А может, и нет. Может, вся моя влага соберётся в тень – как в бурдюк. Наполнится, потемнеет, разбухнет. А потом, насытившись и проголодавшись снова, всосёт и каждую косточку, каждую клеточку моего ссохшегося тела.

Где же оазисы? Где мира…

В пустыню мы вошли вдвоём: я и Дьявол. Он шёл всё время рядом, а потом вдруг исчез, и я остался один. А потом появилась моя тень и стала глодать меня. Я спросил у тени ты кто, она промолчала, а я ответил я тень разве не узнаёшь меня?

Дьявол привёл меня в пустыню, я же помню. А потом исчез, и я один шёл и шёл, неизвестно куда и зачем, с бархана на бархан, с бархана на бархан где же оазисы где ми…

А потом я раскрыл глаза и увидел огромное пекучее солнце над головой. Это солнце увидел я. Это солнце. Вместе с лучами солнца сухие песчинки влетали в рот, а я не выплёвывал: сосал, вдруг – влага? 

Присутствие влаги отсутствие тени

Плавятся плавятся дни и недели

Мёртвое солнце холодный песок

Дьявол со мною я одинок… 

Где миражи оазисы где пятьдесят восемь тысяч двести тридцать один пятьдесят восемь тысяч двести тридцать два пятьдесят восемь двести тридцать три пятьдесят восемь тысяч тридцать четыре пятьдесят восемь тысяч двести тридцать два пятьдесят восемь тысяч двести тридцать три пятьдесятвосемьтысячдвести тридцать четыре пятьдесятвосемь двеститридцатьчетыре восемь тысяч двеститридцатьчетыре пятьдесят восемьтысяч двеститридцать четы…это шаги мои шаги шаги мои шаги шаги двести пятьдесят три пятьдесят два пятьдесят

Вечность мы шли пустыней которая начиналась сразу за Иорданом и не было ей конца запасы воды давно давно давно давно давно уже закончились а я страшно хотел пить и готов был пить собственную кровь вот и сосал указательный большой мизинец безымянный средний все пальцы на левой и правой руках и кровь уже выходила из под ногтя сладкая такая кислая такая кровь выходила била фонтаном в горло я пил и пил и ты пей пейиты а потом спрашиваю у него сколько дней мы идем а он не отвечает  или отвечает тихо не слышно сказалчтотоянепонялиненадо  а солнцевысушило желудок и естьнехочу только пить авоти дышать немогу песокпесокпесокпесок во рту сосу а потом прихожу в себя потомучто чувствую рядом кто-то открываю глаза но никого кроме Дьявола не увидел кого же испугался, подумал, и сразу решил что именно присутствия Дьявола и испугался Вспомнил вдруг, что до этого момента искренне считал, что нет рядом. Точнее, есть, но не как мой Поводырь, мой спутник, а как тень, моя собственная тень. Вспомнил как я падал полз на корячках с ума сходил от усталости и жары с ума сходил искал миражи падал искал миражи а потом ах х-рррра полз полз и всё это происходило только со мной Дьявол же находился рядом и наблюдал как я страдаю я от усталости и дикой жары ах ах х х х х х-ррррах х х х х-рррра хм-ррр… Хм… Хм-рррр… Хм-рррр… я рыба живу в аквариуме могу плыть куда захочется хоть в другую вселенную но не хочется поэтому просто плавно кручусь на месте и переворачиваюсь тёплая вода медленно обтекает мои бока. Жабры жадно дрожат, беззубый рот широко открывается, большими глотками проглатываю застоялую, но совсем не мёртвую воду, выплёвываю её, лениво шевелю парусом хвоста и плавниками и  не схожу с места, не схожу с места, не схожу… Я лягушка. Меж моих пальцев тонкие кожистые перепонки. Мне кажется, я в состоянии шевелить пальцами, но почему-то ничего не получается. Только перепонки смятой кожицей сжимаются, как паруса в безветренную погоду, но не опадают – ведь кругом не воздух, а жидкая субстанция – естественная среда обитания. И дышу я не носом, а кожею, которая мыльным пузырём отрывается от позвоночника, рвётся на свободу, но, поднявшись на микроскопическое расстояние, останавливается, дрожит и безжизненно опадает на коленчатый вал позвоночника, чтобы через секунду вновь с прежним отчаянием взметнуться вверх…Я змея. Мне не нужны ни руки, ни ноги, ни лапы, ни плавники. Конечности несовершенных созданий мне ни к чему. Я сам – большая подвижная, совершенная конечность, которая завораживающим холодом пробегает по телу, запах свободы бьёт в ноздри, я прогибаюсь и… и… и… и… и…  

Я не рыба, не лягушка и ни… разу он не протянул мне руку, чтобы помочь, не произнёс ни слова. Он шёл – высокий, мрачный, чёрный – всегда на полшага позади и подталкивал меня в спину злым взглядом. Поэтому-то и казался мне тенью потому-то и испугался я и задрожал что ожидает меня опустил голову на ладони закрыл глаза а он всё молчал не говорил я он молчал молчал я ждал а он молчал тут-то я возомнил себя сильным, великим и непобедимым.

Я был в пустыне

Был на берегу моря

В горах

И среди людей.

И с какого-то времени перестал считать себя человеком. Но он должен был заговорить первым. Я прислушивался к тишине, его не слышал, но слышал себя – своё хриплое дыхание – а потом до слуха донеслись тихое шептание песка, напевы ветра и постанывание воздуха, поднимающегося кверху ступеньками горячих потоков.

Наконец я услышал и это:

– Спрашиваешь, сколько дней мы в пустыне?

А я молчал, ничего не спрашивал. Мне было грустно и одиноко. Я чувствовал себя как выжатый лимон – ничего ни от тела, ни от души не осталось, лишь сморщенная кожурка – валяется в дорожной пыли, которую десять раз отпнули прохожие и ещё десять – копыта мулов… 

– Сорок дней. Сорок. Вот столько мы уже находимся здесь, в пустыне, без воды и еды, под лучами палящего солнца, – говорил Дьявол, а далёкий ветер в такт подпевал его голосу, песчинки мелкой пылью оседали на его волосах, лице и плаще. – За всё это время ни одной крошки хлеба, ни одной капли воды не попали тебе в рот. Если бы ты был человеком, ты бы умер. Но ты не человек. Можешь возразить, что ты и так знал это. А я скажу: нет, до конца, до самой последней клеточки мозга не знал. Где-то внутри тебя сидела заноза человеческая. Ведь ты слишком много времени провёл среди людей как человек, как один из них, хотя я столько раз давал тебе понять, что ты особенный, избранный, не такой. Я привёл тебя к Богу, как тот и просил, но этого было недостаточно, нет. Нужны были ещё доказательства, которые напрочь и навсегда убили бы в тебе все сомнения. Мы вошли в пустыню и пробыли тут сорок дней. Ты до сих пор слышишь, что я говорю, и видишь меня.

Я услышал, как прошуршали его одежды, увидел его лицо, склонённое надо мной. Я понял, что лежу на песке, утомлённо смотрю в небо, рассматриваю далёкое яркое пятнышко солнца и слушаю, как передвигаются под порывами ветра миллиарды песчинок: дышит пустыня.

– Не обижайся, мой мальчик, – произнёс Дьявол. – Ведь я не только твой Поводырь, но и Учитель: вспомни, так сказал твой Отец. Теперь я спрашиваю тебя: хочешь ли ты пить?

Я хотел. И я бы ответил, но совсем не чувствовал своих губ. А ещё через мгновение почувствовал: такие они были потрескавшиеся, шершавые; с трудом я разлепил их.

– Хочу.

Сильными руками Дьявол обхватил меня за плечи, помог приподняться, позволил опереться спиной на свою грудь. Правой рукой придерживал меня, а левой пошарил по песку, подобрал первый попавшийся камень, поднёс к моим губам.

– Возьми его в рот, мой мальчик.

Я сделал так, как он сказал.

 

Наконец-то я нашёл оазис, который тщетно искал все эти пронизанные жаждой бесконечные дни! Не камень это оказался – а живительный источник влаги: потоки прохладной, необычайно вкусной воды хлынули в рот, наполнив мой мозг картинками пустынного рая: зелёные пальмы, раскидистые кипарисы и голубая–голубая вода вокруг. Большими жадными глотками я глотал эту воду. Казалось, ничего вкуснее в жизни не пробовал, казалось, не напьюсь никогда, но вот и не хочется уже пить, вот уже и напился, вот уже и лишнее… 

 

Выплюнул камень, захлебнувшись водным изобилием, брызги изо рта полетели на горячий песок, не долетая, испаряясь в пекле воздуха. Подавился, закашлялся. И только теперь дошло: ведь обыкновенный камень держал во рту. Обыкновенный. Почему столько дней умирал от жажды, почему сам не додумался?

А Дьявол читал мои мысли, смеялся:

– Утолил жажду?

Ему уже не было нужды придерживать меня, я мог сам сидеть: прежняя сила возвращалась. А Дьявол опять спрашивал:

– Есть хочешь?

Да, теперь я и сам почувствовал сильный голод. Желудок выворачивало в судорогах, изнутри сжимая меня в объятиях. Без колебаний я взял ещё один камень из рук Дьявола, зажал его в ладонях, почувствовал, как смягчается каменная твердь, как наполняется жизнью безжизненная форма. И вот уже не камень, а большой кусок хлеба держал я в руках, удивляясь такому чуду и радуясь: я сделал!

Дьявол молча наблюдал, как я ем хлеб, улыбался, радуясь за меня, подбадривал вкушать ещё и ещё, был терпеливым и заботливым.

 Когда последние крошки были съедены, когда голод и жажда были утолены, когда силы вернулись ко мне, когда зароились вопросы в голове, только тогда Дьявол прикоснулся к моему локтю, заглянул глубоко в глаза – как нырнул вовнутрь меня – и спросил:

– Теперь ты понял?

И я честно ответил:

– Объясни ещё.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

…и вот мы на вершине высокой горы, у подножия которой – далеко внизу – раскинулся роскошный сад, в котором росли пальмы, груши, апельсиновые деревья, кипарисы и яблони. Конечно же, я узнал его. Мне не нужно было даже смотреть на него, я узнал бы его и с закрытыми глазами. Это был тот самый сад, в котором было столько играно-переиграно, а яблок, апельсинов, бананов и прочего столько едено-переедено. Это был тот самый сад, в котором сломя голову носилась только неразумная малышня, взрослые же – и те, кто к ним себя причислял – хаживал по его тенистым аллеям только степенным шагом. Это был тот самый сад, в котором росли самые вкусные на свете фрукты, в котором пели самые звонкоголосые на свете птицы, где тень была по-настоящему прохладной, а вода из родников слаще мёда. Это был тот самый сад, в котором когда-то давным-давно человек по имени Иосиф нашёл огромный точильный камень на том месте, где ещё вчера росла лишь зелёная травка, захотел перенести его в свою мастерскую и ушёл за помощниками, оставив охранять находку своего сына. Это был тот самый сад, сад из моего детства, где, увлечённый подсчётом солнц, я встретился с Дьяволом, стоящим теперь рядом со мной на вершине Горы, с которой в далёком детстве мы с отцом любовались Великими пирамидами и слушали тишину. Когда-то мы специально взбирались на такую верхотуру, чтобы совершить ритуал омовения наших эмигрантских душ, но это было так давно, и так много событий произошло с тех пор, что мне этот ритуал больше не требовался, а тот, кто поделился им со мною, уже давно нашёл успокоение в могиле, в своей родной стране, в своём родном городе. Я не имел права без него любоваться пирамидами – их заострённые вершины крепко сцепляли наши сердца до тех пор, пока они находились рядом – вон там, ближе горизонта – но как только мы уехали отсюда, отодвинув пирамиды далеко-далеко за горизонт, сцепка ослабла и, как мне долгое время казалось, исчезла. Теперь, с вершины Горы, мне приятнее было смотреть на фруктовый сад, вспоминать до щемоты в сердце своё детство – своё радостное, счастливое, безоблачное детство – чем глядеть на пирамиды и обвинять кого-то в том, что они оказались недостаточно волшебными, недостаточно всемогущими, чтобы на года – и года – объединить нас с отцом, моим человеческим отцом, в тёплый союз родственных душ. Этого не произошло, и сейчас, стоя спиной к пирамидам, я сильно сожалел об этом. 

 

– Не плачь, – сказал Дьявол. – Ты ни в чём не виноват.

– Я знаю, – сказал я.

– Поплачь, – сказал Дьявол. – Я нарочно тебя привёл сюда.

– Знаю и это, – ответил я.

– Видишь, как больно выдавливать из себя человека.

– Больно.

– И как трудно становиться богом.

– Я не стану им.

– Станешь, – пообещал Дьявол. – Куда же ты денешься?

 

Когда все слёзы были выплаканы, когда сожаление о несделанном отошло на второй план, когда Дьявол в очередной раз доказал, что он не враг мне, а друг, мой старший товарищ, мой Поводырь и Учитель, я перевёл взгляд на пирамиды и долго-долго смотрел на них, вспоминал, какими их видел когда-то, но больше – какими представлял в детских фантазиях. Разумеется, пирамиды были сооружены из камней, но представлял я их алмазными, а чаще – золотыми. Вот такими: яркими, сверкающими, завораживающими, переливающимися драгоценной желтизной. Как жаль, горевал я в детстве, что на самом деле пирамиды не такие. Лишь лучи заходящего солнца способны превратить их в драгоценность, да и то на очень короткое время. Но это опять же было лишь детским предположением, допущением, ведь любоваться пирамидами в лучах заката я не мог, поскольку отец всегда уводил меня с Горы раньше.

Как жаль, подумал я и сейчас, но вдруг…

Вдруг лучи заходящего солнца окрасили треугольные грани пирамид в глубокий тёмно-жёлтый цвет, такой яркий, что солнечные лучи, падающие на них, ожили, налились силой, отразились от гладкой поверхности и, озарив вспышкой окрестности, ударили по моим глазам, и я зажмурился и отвернулся. Впрочем, секунду спустя, пряча глаза от прямого света под козырьком ладони, снова смотрел на них и поражался:

– Боже ты мой! Они же из золота. Пирамиды сделаны из золота!

– Из самого что ни есть настоящего, – подтвердил Дьявол.

– Но как же так? О таком я только в детстве мечтал.

– Как видишь, иногда мечты сбываются.

– Невероятно! Мне это снится!

– И сны становятся явью.

– Нет, нет! Это обман зрения. Мне это только кажется.

– Нет, Иисус, – сказал Дьявол. – Не кажется. Ты видишь их на самом деле, и они золотые. Ты сделал их такими.

– Но как, как?

– Думай, сын Божий, – сказал Дьявол.

 

…но не думалось мне,

а удивлялось:

вот пирамиды из золота острыми клыками

жуют горизонт

и мешало,

отвлекало удивляться,

уводило в глубь времени:

вот цветущий фруктовый сад, что у подножия горы

зовёт в детство

вот бы взмахом чёрного крыла смахнуть это и то

это и то, что мешает проложить дорогу

между давно забытой мечтой и безвозвратным

прошлым…

 

И я попросил Дьявола:

– Помоги мне.

Честно попросил:

– Объясни ещё.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

…и вот мы на крыше самого высокого здания, расположенного в городе, который я тут же узнал, хоть и не был в нём двадцать лет. Когда-то, находясь под впечатлением рассказов взрослых, этот город увиделся мне лучисто-белым, первозданно-чистым, идеальным и совершенным. Городом, где очищаются людские души, облагораживаются сердца, отпускаются грехи. Так я считал довольно долгое время, пока не повзрослел. Идеал Иерусалима с годами несколько померк, снивелировался, подогнался под мировоззрение взрослого, но не усреднился: всё равно я считал этот город одним из лучших, одним из великих, почти совершенным. Я не восторгался Иерусалимом, как это делали многие и многие, но признавал его равенство великим городам, о которых знало человечество.  

И вот теперь я стоял на крыше Иерусалимского храма и сверху смотрел на город, любовью к которому пылал плотник Иосиф, мой человеческий отец, но так и не поделился ею со мною, как поделился тайною пирамид. Видимо, его чувство к Иерусалиму было не в пример более интимным, чем чувство к пирамидам. Или к тому времени, когда мы подъезжали к этому городу, я был гораздо старше того мальчугана, которого он водил на вершину Горы и закидывал себе на плечи, чтобы я смог увидеть то, что видел он. Я был уже юношей, когда впервые увидел Иерусалим, и внешностью всё меньше становился похож на плотника Иосифа. Отец это видел, и всё сильнее замыкался в себе, не допуская в свою душу – меня – никого.

С крыши храма открывался вид почти всего города, лишь окраинные районы, что у южных ворот, таяли в дымке тумана, и я видел, что Иерусалим совсем не белый, как мне представлялось давным-давно, а пёстрый, как и любой другой город. Серые, жёлтые, коричневые пятна крыш пестрели повсюду, от одного края стены, охватывающей кольцом город, до другого. Местами крыши домов подступали так близко друг к другу, что сливались в однообразное месиво, едва разбавленное зеленью сосен, кипарисов и пальм.

Отсюда, с крыши храма, мне показалось, что люди, живущие в Иерусалиме, задыхаются от нехватки воздуха, суеты и тесноты: так компактно они проживали, так близко друг к другу располагались их дома, так тесно было их душам, требующим свободы.

– Не свободы, – произнёс за спиной Дьявол.

– Что?

– Говорю, не свободы требуют жители Иерусалима, а чуда.

– Какого чуда? Что я им могу показать?

– Кинься головой вниз, – предложил Дьявол.

 

Только теперь я понял, что разговор с Дьяволом продолжается уже давно: всё то время, что я блуждал взглядом по крышам Иерусалима и выковыривал из себя остатки человеческих комплексов. И разговор шёл о Боге, о Дьяволе, обо мне и о людях.

 

Тут ты услышал правду о своём рождении. Тут ты познаешь себя и сделаешь выбор.

Какой?

Выбор сына Бога и ученика Дьявола:

С КЕМ ТЫ? 

Мне кажется, этот выбор я уже сделал, когда встретился с Отцом-Богом.

Не спеши, Иисус. Тогда ты давал ответ Богу, теперь должен ответить себе. Только самому себе и никому другому. Но чтобы ответ был правильным, тебе придётся ответить и на мои вопросы.

Почему?

Потому что я твой Учитель. Учитель и Поводырь. Так сказал твой Отец.

На какие вопросы я должен ответить?

На те, которые я уже задал: почему камень превратился в хлеб? Почему пирамиды стали золотыми?

Потому что я сын Божий.

Это лишь часть ответа.

Разве этого мало?

Я же сказал: это часть ответа.

Хорошо. Потому что я сын Бога и твой ученик. Ты этого ждал?

Мне кажется, ты неосознанно произносишь эти слова.

Но я действительно не понимаю: какой ещё ответ хочешь получить? Объясни ещё раз.

Я дважды объяснял. Объясню и третий. Подойди к краю крыши. Посмотри вниз.

 

Я посмотрел. Внизу, на площади внешнего двора храма, собралась огромная толпа: тысячи людей, запрокинув кверху головы, молча смотрели на меня, стоящего высоко на карнизе, а я глядел на них и тоже молчал, потому что энергия, исходящая от толпы, была иной, чем та, что я чувствовал на берегу Иордана, когда Иоанн указал на меня. Тогда они глядели на меня как на очередного конкурента, а потом – как на божество. Тогда им достаточно было лишь видеть меня, теперь – уже нет; они ждали от меня поступков. Действий. Неважно, верили в меня или нет, все они ждали от меня чуда. 

 

 

Я не смог бы это сделать без тебя.

Что? Повтори?

Я не смог бы без твоей помощи превратить камень в хлеб, а пирамиды в золото.

Нет, Иисус. Это неверный ответ.

 

 

– Что хотят от меня эти люди? – спросил я, отойдя от края.

– Ты уже знаешь: чудо. Они хотят увидеть чудо.

– Какое чудо? Что я им могу показать?

– Кинься головой вниз, – предложил Дьявол.

– Ты смеёшься?

– Вовсе нет.

– Я же разобьюсь, – сказал я.

– Нет, ты останешься живой.

– Глупости.

– А ты попробуй.

Искушение было велико, но я не поддался. Дьявол подталкивал меня в спину своей улыбкой, провоцировал сделать шаг в пустоту, я же только склонился над обрывом крыши, но не для того, чтобы прыгнуть, а чтобы ещё раз посмотреть на людей, ждущих от меня чуда.

За то короткое время, что я отвлёкся на разговор с Дьяволом, настроение толпы изменилось. Теперь внизу сгрудились уже не молчаливые наблюдатели, а люди, отстаивающие своё право на лицезрение чуда. Многие что-то невнятно кричали, продвигаясь всё ближе и ближе к стенам храма; кто-то показывал на меня пальцем, выкрикивая: «Это тот, на которого указал Иоанн», другие просто требовали: «Чуда! Чуда!», а я представил, что произошло бы, если бы находился сейчас не в безопасности наверху, а среди них, на площади, если бы нас не разделяла высота здания? 

 

 

И всплыл из недавнего прошлого разговор

с Отцом-Богом:

«Смогу ли я научить их тому, что и сам произнести не могу, лишь чувствую?

– Эти слова тебе знакомы. Назови их!

– Вера? Надежда? Любовь?

– Вот видишь, теперь ты знаешь сам чему учить. Верь в Меня, Надейся на Меня, Люби Меня. Проникшись этими чувствами,  люди поймут, что любить нужно не только Бога, но и ближнего своего».

Отец, о чём Ты говорил? Неужели за столько тысячелетий Ты так и не понял: не нужна людям любовь, людям нужно чудо! И ради этого они готовы пойти на всё. Вот внизу они, твои люди! Выкрикивающие что-то, требующие. Сплошной стеной продвигающиеся в никуда. Вот уже передние плотно прижаты к стенам храма, а задние ещё напирают. Выдержит ли камень давление стены из живой плоти? Не снесёт ли разъярённая толпа храм, в который пришли добровольно, ища под его сводами защиты и утешения? 

 

– Боишься? – спросил Дьявол.

Что ж, я действительно испугался бурлящей фанатизмом толпы, но догадался, что Дьявол спрашивает не об этом, а о прыжке вниз, и ответил:

– Зачем же я буду прыгать?

– Значит, ты до конца так не осознал своих возможностей. И поэтому снова спрашиваю: почему камень превратился в хлеб? Почему пирамиды стали золотыми?

Мне показалось, что теперь знаю, и ответил:

– Потому что я лишь хотел этого, а ты сделал так, чтобы желание исполнилось?

– Ты уже близок к пониманию, Иисус, – улыбнулся Дьявол, взял меня под локоть и снова подвёл к обрезу крыши. – Посмотри на них! Вот они, люди, перед тобой. Каждый из них виден как на ладони. Для них ли ты сделал это – превратил камень в хлеб, а пирамиды в золото – или для себя?

Ответ лежал на поверхности:

 

Я, сын женщины и Бога,

Способен на многое:

Могу из камня извлечь воду

Могу камень превратить в хлеб

И золото

Я могу сотворить Чудо,

НО

ЕСЛИ ДЕЛАЮ ЧУДО  ДЛЯ ДРУГИХ:

ДЛЯ ЛЮДЕЙ

 

Я, сын женщины и Бога,

Не способен ни на что:

Не могу из камня извлечь воду

Не могу камень превратить в хлеб

И золото

Я не могу сотворить Чудо,

Становлюсь совершенно бессильный

ЕСЛИ ДЕЛАЮ ЧУДО 

ДЛЯ СЕБЯ

 

Таким создал меня Отец-Бог

По своему образу и подобию:

В этом моя СИЛА,

В этом моя СЛАБОСТЬ.

 

Вот поэтому я пошёл с тобой. Поэтому согласился стать твоим Поводырём.

Значит, вовсе не я превратил камень в хлеб, а ты…

Нет, это сделал ты. Я лишь помог тебе: ведь в пустыне мы были вдвоём, от голода и жажды ты спасал не только себя, но и меня.

А золотые пирамиды?

Ты их такими сделал: в память о  плотнике Иосифе.

 

– Если бы я послушал тебя и прыгнул с крыши, погиб бы? – спросил я.

– Разумеется, нет, – улыбнулся Дьявол. – Ведь ты это сделал бы не ради себя, а ради людей внизу. Ведь они требуют от тебя чуда. Разве это не чудо: упасть с высоты и не разбиться?

– Если и чудо, то так себе, – сказал я.

– Что правда, то правда, – рассмеялся Дьявол.

– А если бы никого не было внизу?

– Разбился бы, – заверил меня Дьявол.

 

Мой Отец имеет тот же недостаток, что и я?

Ты – его сын. Он поделился с тобой Своей божественной сущностью.

Получается, он беззащитен перед тобой! Это несправедливо.

Вовсе нет. Ведь я тоже не идеален.

Какой же твой недостаток?

Бог не может сотворить чудо для Себя. Я же наоборот: не могу творить чудеса для других. Только для себя.

Так воспользуйся этим: победи Бога.

Это невозможно. Не станет Добра. Нарушится Баланс. Мир погибнет.

Но если победит Бог, произойдёт то же самое.

Нет.

Почему?

Потому что Он никогда не победит.

Но ведь Он считает, что ты добрее стал, не убив меня. Зло выходит из тебя.

Так Он только считает. И пусть.

 

– Иисус, – сказал мне Дьявол, – я ответил на все твои вопросы, а ты на мои. Теперь пришло время сделать выбор: с кем ты? С Богом, этим опасным мечтателем, решившим перевоспитать меня, которого перевоспитать невозможно, поставил под угрозу твою жизнь – жизнь собственного сына, и всё это ради того, чтобы погубить мир, который сам же и создал? Или всё-таки со мною, Дьяволом, твоим Учителем и Поводырём, который прилагает немало усилий, чтобы удержать мир в стабильности, согласии и равновесии? 

 

 

В какой раз уже склонился я над обрывом крыши, чтобы зачерпнуть чувства из бурлящей людской толпы внизу, сверить со своими мыслями и прийти к какому-то решению. На этот раз толпа бушевала, как море в ненастную погоду: возмущённый рёв эхом разливался по площади, нёсся по улицам Иерусалима и, ударяясь о городские стены, обратной волной возвращался, многократно усиленный узкими туннелями улочек и перекрёстков. И то, что доносилось до моего слуха, совсем не радовало: утомлённые ожиданием, люди не просто требовали от меня чуда, они угрожали… Хотя, что они могли сделать мне? Или могли?

Они могли забраться на крышу храма, схватить меня и сбросить вниз.

Они могли растерзать меня, разорвать на куски, бросить мой труп на съедение собакам.

За что? – спрашивал себя я. – Ведь я же ничего им не сделал!

И тут же отвечал: Именно за то, что ничего не сделал.

Бог послал меня научить их Любви, Доброте, Терпимости, донести до них Веру… Но нужно ли им это?

Нужна ли им Божья благодать?

 

* * *

Я был искренним перед собой и не чувствовал предателем Бога-Отца, когда сказал:

– Дьявол, я сделал выбор.

– И?

– Я пойду с тобой.

 

* * *

– Я не сомневался в тебе, мой мальчик, – улыбнулся Дьявол.

– Но вниз прыгать всё равно не буду, – вымучил я шутку.

– И не нужно, – сказал Дьявол. – От тебя сейчас требуется лишь одно: чудо.

– Нет, – сказал я. – Не могу.

– Люди ждут.

– Я же сказал: не могу.

– Иисус, – сказал Дьявол, – сегодня ты уже столько раз смотрел вниз на толпу, что и с закрытыми глазами сможешь описать каждого из этих тысяч. Кто запомнился тебе, кто запал в душу?

– Никто. Я их всех…

Боюсь?

Ненавижу?

Презираю?

– …запомнил, но в душу не запал никто. Потому что они собрались здесь, чтобы убить меня. Они же меня ненавидят!

– Нет! Не ненавидят! Все они тебя любят!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Да, Иисус, люди внизу тебя любят, – произнёс Дьявол. – Ведь они так долго ждали тебя, мечтали о твоём появлении. А теперь малого просят от тебя: сотвори чудо! Докажи, что ты – тот, кого они столько лет ждали. Что Иоанн не ошибся, что ты, именно ты – сын Бога. 

Я задумался.

Я прислушался к гулу толпы.

И понял, что ничего в нём враждебного и опасного нет, наоборот: я настроен враждебно по отношению к людям. А они не требовали, а просили, не настаивали, а умоляли; пришли на площадь, чтобы посмотреть на меня, придвинулись к храму вплотную, чтобы стать ко мне ближе.

Дьявол взглядом подтверждал: правильно же, правильно!

– Я вижу, – сказал я, – на площади много обиженных, униженных, оскорблённых, скривдженных, беспомощных, несчастных.

– Да, таких очень много.

– Я вижу здоровых телом, но больных духом.

– Да, да!

– Я вижу немощных и калек.

– Да, они нуждаются в тебе, Иисус.

– Мне их жалко, но что я могу сделать?

– Помоги им!

– Как?

– Вылечи! Вылечи их, Иисус!

 

* * *

Вы хотели увидеть Чудо? Вот же оно:

 

Я перешагиваю за обрез крыши, но не падаю, как все ожидают, в ахнувшую толпу, а на секунду зависаю в воздухе, а потом медленно-медленно спускаюсь вниз – парю прямо в центр высвобожденного людьми клочка земли. Как бы эмоции, переполняющие людей, не толкали их приблизиться ко мне, никто даже не смеет пошевелиться, не переступает невидимый барьер в четыре-пять метров, разделяющий нас. Все застыли в восхищении: вот и начались чудеса, и в радостном ожидании: то ли ещё будет.

Все, кроме маленького скрюченного человечка, который сперва тоже пялился во все глаза и молчал, раскрывши рот, но быстро пришёл в себя, выделился из толпы, сделав пару несмелых шагов вперёд, а потом дико засмеялся, подпрыгнул, упал на землю, задрыгал ногами и принялся глотать пыль горстями. Все молча наблюдали за ним и за мною: как-то я отреагирую на такое?

Ничем не выдавая своих чувств, я ждал когда сумасшедшему надоест глотать пыль. Когда ему надоело, он принялся выкрикивать что-то совсем непонятное. Я не предпринимал никаких попыток успокоить его, хотя понимал, что время не на моей стороне. Чем дольше он будет кричать и ломать комедию, тем сильнее заведёт толпу: а та снова озлится и двинется на меня. Мне повезло: сумасшедший быстро выбился из сил, смятой тряпкой рухнул в пыль и затих. И тогда я сказал:

– Подойди.

Этой-то фразой я и перетянул зрителей на свою сторону. Когда сумасшедший посмотрел на толпу, ища поддержки, он не нашел её: симпатии были на моей стороне, ведь я не испугался его диких танцев и криков, а вошёл с ним в контакт, а значит – предвидятся ещё новые чудеса.

Я не обманул их ожиданий. Я сам приблизился к сумасшедшему и опустил руку на его грязные нечёсаные волосы. А тот, словно бы и ждал этого, поднялся на колена, прижался к моей ладони лбом и заскулил как побитая собака.

Мне не нужно было глядеть на него. Я вообще не видел ни его, ни тысячи людей, окруживших нас. В моём сознании возник образ молодого, сильного, умного, разумного и, главное, верящего в меня человека: такой, каким должен был стать этот сумасшедший и стал бы им, если бы благоприятно сложились обстоятельства. Этот образ плавно выплыл из моего сознания и материализовался в полупрозрачную фигуру, которая зависла над сумасшедшим и зябко дрожала в воздухе едва видимым туманом. Никто не видел этого, кроме меня. Я же взглядом заставил войти зыбкий силуэт через плоть моей руки в голову стоящего передо мной на коленях, наказал ему почитать и любить Бога и сына Его и разрешил подняться.

Взгляды наши встретились – он сам страстно желал этого, и мне интересно было – и я понял: вот он, новый мой раб, новый искренний мой последователь. Вот он – целует мою руку, опустившись снова на колени. Вот он – слова шепчет, но многие и многие отчётливо слышат:

– Спаситель, спаситель. Спасибо тебе. Наконец-то ты пришёл. О, люди! Знаете, кто перед вами? Царь наш. Наш спаситель. Радуйтесь же, ведь видите сына Божьего, Господа нашего.

Потом он опять упал на землю, прямо мне под ноги, и я долго стоял, скоро забыв о нём, наслаждаясь замечательным зрелищем: многотысячная толпа становилась на колени и с обожанием взирала на меня.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Нескоро я отошёл от них, уверенный, что ни один из них не бросит мне в спину камень.

 

* * *

А ушли мы с Дьяволом так: поднялись в воздух и проплыли над головами молящихся. Никто и не заметил: взоры всех были обращены на то место, где меня уже не было.

Пересекая долину Кедрона, Дьявол подмигнул мне:

– Видишь, что значит иметь меня в качестве Поводыря?

– И быть при этом сыном Бога, – подхватил я.

И мы дружно рассмеялись. 

 

 

 

 

                                                    Глава четвёртая

 

Ох, недолго же длилось веселье. Может, для кого-то всё, что произошло в Иерусалиме, и в порядке вещей, не стоит и думать об этом, а для меня – так через край: переполнило, прорвало.

Уже не радуешься? – надсмехалась Совесть.

Не радуется, признавался я, хотя Самомнение настаивало на своём:

Победил, победил! 

Дозволено ли мне, сыну Божьему, испытывать радость от победы над слабым человеком?

А почему бы и нет?

Я же сам человеком рождён, уже и забыл?

Но всё равно я не человек.

Поэтому-то мне и грустно.

Да, грустно мне. Но и не только. Мне стыдно.

Ах, ему, видите ли, стыдно!

Да, ведь я похвалялся собственной силой.

Но ведь ничего дурного при этом не делал. Наоборот: вернул разум сумасшедшему.

Но вынашивал мысли плохие: не его спасти, а себя. И смотрел на него, как на раба. Разве так можно?

Конечно! Только так и можно.

Я силою своей наслаждался!

И правильно делал. Мне есть чем гордиться.

Нечем.

Нет, есть чем. Я – сын Божий.

Это не причина для гордости. Быть сыном Бога – огромная ответственность.

Я  разве не имею права такого – гордиться тем, что сделал?

Нет, не имею.

А я думаю, что имею!

Не имею! Ведь не от любви к сумасшедшему, вылечил я его, а чтобы завоевать доверие толпы.

Что же в этом плохого?

То, что доверие завоёвывал не для того, чтобы спасти их, а чтобы спастись самому!

– Если бы ты хотел спасти себя, – услышал я голос Дьявола, – то никакого чуда не получилось бы! Ты спас человека…

– Не смей влезать в мои мысли! – закричал я. – Слышишь! Не смей, не смей!!!

 

К тому времени мы уже далеко отошли от Иерусалима, продвигаясь прямиком на север. За спиной остались Гай и Вефиль, Силом и Сихем. Холодный ветер, гулявший в эту ночь по Самарии, заставлял ёжиться даже в тёплой одежде. Холодно было снаружи, но и не теплее внутри: в душе моей. Грустно свесив голову, обминая камни, попадавшиеся на дороге, брёл я за Дьяволом и не замечал его, вообще о нём забыл, целиком уйдя в себя, пока он не напомнил о себе, вклинившись в мои мысли.

– Не смей! – крикнул я ему. – Никогда так больше не делай!

– Хорошо, не буду, – сказал Дьявол. – Мне просто стало тебя жалко.

– И не смей меня жалеть!

– И жалеть не буду. Обещаю, – сказал Дьявол.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Ох и ох: 

Разве сын Божий не имеет права гордиться своими делами?

Не дела это. А шутовство!

Нет же: я сумасшедшего вылечил.

Лишь для того, чтобы заставить себя бояться.

Не бояться, а уважать. Они должны меня уважать.

Ничего они тебе не должны.

А я говорю: они должны меня уважать!

Хорошо. Но только за добрые дела.

Дело было доброе.

А цель злая.

Ложь! Ложь!

Правда, говорила Совесть.

 

Как же мне не стонать и не вздыхать, не клясть себя за гордость и неуважение к людям, которым обязан нести только доброе: ведь я же сын Божий, в меня они верить начинают или уже верят.

Как же мне не проклинать себя за выгнутую в гордыне спину, властный взгляд, заносчивую ухмылку?

– Если бы Отец мой узнал, что я чувствовал, когда сотворял чудо, он бы осудил меня, – наконец поделился я отчаянием с Дьяволом.

– За что? – рассмеялся тот. – За то, что Он и сам по столько раз на день испытывает?

– Отец? Нет! – воскликнул я. – Не верю! Не верю! Ты лжец!!!

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Ну зачем же так, прошептал Дьявол. Знаешь же, что не я лгу тебе. Знаешь же, что я искренен с тобой.

Он прошептал, а я подумал – не о Боге, а о людях, что видел на площади:

Не ты первым начал, они сами своим враждебным отношением спровоцировали тебя. В конце концов, ты никого не обидел, никого не обманул, никого не убил. Наоборот: ты ВЫЛЕЧИЛ. И… немножко заставил их поверить в тебя.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Глубокой ночью, греясь у разведённого костра, Дьявол сказал:

– Ладно, Иисус, хватит уже мучить себя. Не твоя вина, что ты такой. Ты лишь создан по образу и подобию. И ссориться нам ни к чему. Ложись-ка лучше спать.

– Нет, – сказал я. – Не лягу. Я должен искупить свой грех.

– Каким же образом? – поинтересовался Дьявол.

– Я должен вернуться к людям и вылечить их от всех болезней, – убеждённо произнёс я.

– Ах, это, – сказал Дьявол. – Нет проблем. Завтра с утра и приступим.

– Нет, я хочу сейчас!

– Ну, сейчас так сейчас, – вздохнул Дьявол, дунул на костер, и тот исчез. И наступила настоящая ночь.

 

* * *

На окраине большого села стоял дом с чёрными окнами. Мы постучались в двери, но никто не ответил, мы постучали громче – и опять никто не ответил, тогда я толкнул двери – и они открылись. Мы вошли в большую тёмную комнату – в ней никого не было. Чёрные силуэты мебели нас не интересовали.  Мы прошли в другую комнату – поменьше – и в правом углу на высокой кровати, застеленной несвежим бельём, увидели старую женщину. Она умирала.

Я присел рядом и посмотрел на неё.

Старуха лежала ко мне лицом: вроде бы спала, но она не спала, хоть и глубокое хрипатое дыхание вырывалось из её груди. Голова лежала на твёрдой подушке, едва склонённая на бок. Из уголка рта по впавшему подбородку стекала слюна. Нос потерял форму, чуть свесился на бок. Бледно-розовое лицо казалось бледнее выцветшей от времени подушки. Седые распущенные волосы  обрамляли лицо как маску. Жизни в ней оставалось чуть-чуть.

Она была похожа на беспомощного ребёнка, захваченного врасплох концом жизни. Ещё вчера она была полна забот – маленькая, подвижная труженица, несущая на своих плечах многочисленные обязанности: постирать, подмести, накормить, зашить, приготовить, да мало ли? Она и не болела никогда, а если и болела, то никто не знал об этом, кроме её самой: весь день на ногах, вся жизнь в заботах. Вот и вчера весь день пробегала, кучу дел переделала. А к ночи, когда угомонилась, легла, закрыла глаза, но, как не устала, ещё долго уснуть не могла: всё думала о завтрашнем, не зная, что завтра у неё уже не будет.

Как не будет? А вот и нет! А я на что? Будет, обязательно!

Я и представил её такой, какой она была: бодренькой старушкой, нашедшей удовольствие в труде. Образ сформировался быстро, материализовался в воздухе, и я…

 

Иисус, не спеши, прошептал Дьявол. Правильно ли ты представил себе эту женщину? Такой ли она была? Такой ли ей хотелось быть? Не навредишь ли ей, возвращая жизнь? А если она устала заботиться все дни напролёт и трудиться, не покладая рук? А если она вообще не была такой, какой ты её представил? А если ей жизнь уже не в радость? А если она рада смерти?

 

Нет, сказал я Дьяволу. Да, сказал я образу, тот вплыл в тело умирающей женщины, совместил линии и штрихи с контурами её тела, втаял. Я приказал женщине подняться. Она открыла глаза, дрогнувшими ресницами смахнула с лица бледность, посмотрела на меня без удивления, а потом испугалась – но не меня, а собственной нерасторопности:

– Ох, чего ж я лежу-то? Гостей полон дом…

Бодро выскользнула из-под одеяла, радушной хозяйкой предстала пред нами. Вот такой она стала, такой я её сотворил.

Усаженный на почётное место за столом, смотрел я на Дьявола, а он на меня. Он не подавал виду, но я-то знал: надсмехается. Впрочем, я не обижался. Посматривал на суетящуюся старушку и улыбался, вполне довольный своей работой.

А Дьявол, оказывается, вовсе не надсмехался. Он молча упрекал меня: если уж начал – продолжай, не останавливайся на полпути. Я не понимал. Тогда он показал, что нужно ещё сделать:

– Хозяйка, – обратился он к женщине. – Как себя чувствуешь?

– Спасибо, дорогой гость, замечательно.

– А вчера как?

– Вчера? – удивилась женщина вопросу, но ответила. – Если откровенно, то не очень. Голова болела, в пояснице ныло. Но сейчас, слава Богу, всё прошло. Сон вылечил.

– Не сон, хозяйка, совсем не сон, – сказал Дьявол и указал на меня. – Его благодари. Он тебя вылечил, он спас тебя от смерти. Он продлил твою жизнь.

Она вздрогнула: поверила ли, удивилась ли?

Поверила:

– Это ты, – прошептала, опустилась передо мной на колени.

– Я, женщина.

Она опустилась ещё ниже, поцеловала мои ноги, потом поцеловала пол у моих ног. Я не останавливал её, но и не заносился, как на площади возле храма. Мне было жалко эту женщину. Я был рад, что продлил её жизнь. А что целует ноги – так уж устроены люди, и мне не искоренить это в них.

Потом я спросил её:

– Много ли, женщина, жителей в вашем селе?

– Очень много, – ответила она. – Село-то наше большое.

– А много ли больных и калек?

– И больных и калек много, – сказала женщина. – И сумасшедших, и немощных, и безногих, и горбатых и много всяких других.

– Веди всех сюда, – приказал я. – Скажи: пришёл сын Божий, лечить будет.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Пока ждали, сказал Дьяволу:

– Спасибо, что помог, но можно было и не раскрывать, кто я такой: и так бы вылечил.

– Ну-ну, Иисус, не скромничай. А как же завет Отца-Бога: нести людям веру в Него?

– Сегодня я не веру несу, а грех свой искупаю, – произнёс я.

– Одно другому не мешает.

– Но будет ли это искуплением греха? – горько усмехнулся я. На что Дьявол ответил:

– Сын Божий, не будь таким самоуверенным; не думай, что люди добровольно обратятся к тебе за помощью, если не будут знать, кто ты, кем называешься. Они придут к тебе со своими болезнями и язвами именно потому, что ты сын Божий и никто другой. Если вылечишь – они поверят в тебя ещё сильнее, и искренне, а нет – так лжецом обзовут, скинут с трона, на который сами тебя возвели. Вылеченный тобою – вот твой искренний сторонник, он и сам поверит, и другому свою веру в тебя и Бога передаст. Ты столько лет живёшь среди людей, а, кажется, до сих пор и не понял: больше всего на свете люди преклоняются перед Силами Небесными и врачами, которые умеют лечить или когда-то умели. Ты – тот и другой в одном лице. Лечи, твори чудеса, приобретай сторонников. Они создадут тебе славу. Они разнесут о тебе добрые вести. Они убедят других, что именно ты – сын Божий. Они искренне и с охотою сделают это, ведь они – твои друзья. Создай их сам, вылечив, но и открывшись, кто ты есть. Создай себе друзей, а враги появятся сами.

 

Вот он сказал это, а я обрадовался: всё же на моей стороне Дьявол, он мой первый друг. Прав был Отец-Бог: положительно я на него влияю, значит – исправляется, значит – мир лучше становится. А то, что искушает, так на то он и Дьявол: не может без этого. Искушает, а не понимает сам, что от того я ещё крепче становлюсь, увереннее.

Спасибо, Отец, что дал мне его в Поводыри: ведь он ведёт меня не только по дороге жизни, но и по пути понимания Тебя.

С лёгким сердцем и радостью встретил я женщину, вернувшуюся из села.

 

* * *

– Я собрала больных и немощных, – сказала женщина.

– Хорошо. Пусть заходят.

– Их слишком много, Спаситель.

– Ничего, места всем хватит.

Первым вошёл человек без правой ноги на костылях. Его звали Лука, ногу он потерял на стройке. Не отрывая от меня взгляда, в котором читались испуг и надежда, он прохромал в дальний угол комнаты и остался там. Следом за Лукой вошла Марфа, женщина средних лет, потерявшая обе руки на пожаре. К ним присоединилась слепая от рождения девушка по имени Мария. А за ней шёл горбатый Матвей – в далёком детстве родители уронили его в погреб. Безносый Симеон, последовавший за ним, стыдливо прикрывал дыру на лице нечистой тряпицей. Одноглазый Андрей помог занести в комнату носилки с умирающим Азором: накануне вечером того завалило камнями. Андрею помогали Илья, Иуда и еще один Илья: все они были больны: чахотка, рак крови и язва желудка. За ними вошли две Марии, обе проститутки и обе больны гонореей. Оголива внесла своего больного ребёнка, имени ещё не имеющего, от рождения лишённого разума. Они были первыми, кто вошёл в комнату, за ними последовали многие и многие: горбатые, увечные, больные различными болезнями, слепые, беспалые, лишайные, однорукие и безногие, умирающие и страдающие. Все они вместились в маленькой комнате. Всех я их принял и узнал по именам, всех знал, как лечить. Каждого я приветил улыбкой, каждому дал надежду на исцеление. Их болезни и болячки не переплелись в моём сознании в один клубок, каждому недугу я нашёл место в своём сердце, каждому отвёл полочку и подобрал нужный рецепт.

Нуждающихся в лечении и спасении людей оказалось гораздо больше, чем мог вместить этот дом, но удивительным образом всем нашлось место, все вместились в одной комнате, даже в середине осталась небольшая площадка – для меня. Я дождался, когда за последним вошедшим закроются двери, внимательно посмотрел на людей, каждому заглянул в глаза. Все они, все до последнего, смотрели на меня с такой надеждой, питали ко мне такое доверие, что я уже и засомневался: смогу ли помочь каждому, получится ли?

 

Откуда в вас столько веры в мои способности? Почему слепо поверили, что я вас вылечу?.. А может, вы и не верите совсем, а только надеетесь? Значит, хоть немножко, чуть-чуть совсем, но сомневаетесь? Хорошо! Значит, не совсем ещё превратились в слепых рабов, окончательно не умер в вас дух свободы!

Не верьте! Не надейтесь на меня, люди! Пожалуйста. Именно это предаст мне силы, не позволит пренебрежительно относиться к вам, а наоборот, буду уважать вас, считать своими товарищами и друзьями. Не рабы мне нужны, а друзья. Не слепая толпа почитателей, а сознательные последователи. Иначе… Иначе то, что я сейчас начну делать, не искуплением будет, а шутовством. Никто этого не хочет: ни вы, ни я. Вы нуждаетесь в лечении, а я в искуплении. Поэтому не верьте слепо в меня, люди, и  всё у нас получится!!!

 

Распростёр я руки над головами людей, закрыл глаза, сосредоточился. Почувствовал, как задрожали пальцы, по телу пронёсся вихрь озноба. Заболели глазницы, утонул в гуле мозг. И возникли яркие образы. Я мысленно прикоснулся к каждому из стоящих передо мной и приступил к лечению.

 

У Матвея была сломана рука. Я её срастил. У Захарии был рак крови. Я очистил его кровь. У Левия был выбит глаз. Я вернул ему глаз. У Иисуса, моего тёзки, была язва желудка. Я залечил его язвы. Ребёнок Оголивы был безумен. Я вернул ему разум. Мария была слепа. Я вернул зрение Марии. У Азора был перелом позвоночника. Я срастил позвоночник. У Воза болел зуб. Я вылечил зуб. Садок не имел двух пальцев на правой руке. Я нарастил ему пальцы. У Иоанна была грыжа. Я вправил грыжу. У Марфы не было рук. Я нарастил ей руки. У Иорама была язва на щеке. Я залечил язву. У Симеона не было носа. Я отрастил ему нос. У Авиуда был рак прямой кишки. Я убрал раковые клетки. У Асы была выбита коленная чашечка. Я вправил её. У Давида на голове был лишай. Я убрал лишай. Мария была бесплодна. Я дал ей возможность рожать детей. Елиаким был слеп. Я заставил его видеть. У Салмона был рак желудка. Я вылечил его. У Иорама был радикулит. Я распрямил его спину. У Ахима отнялись ноги. Я научил его ходить. У Андрея была гангрена. Я вылечил его. Ахим страдал от астмы. Я вылечил его. Аса был без ноги. Я вылечил его. Тот мужчина истекал гноем. Я вылечил его. Этот мужчина был без кисти. Я вылечил его. Этот мужчина страдал от геморроя. Я вылечил его. Та женщина была бесплодна. Я вылечил её. И та женщина была бесплодна. Я вылечил её. Мужчина был слепой. Я вылечил его. Мужчина был импотент. Я вылечил его. У мужчины был рак. Я вылечил его. У мужчины была язва. Я вылечил его.

У мужчины была рана. Я вылечил его. У мужчины был паралич. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У ребёнка была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У ребёнка была рана. Я вылечил его. Человек был болен. Я вылечил. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У ребёнка была рана. Я вылечил его. Человек был болен. Я вылечил. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У ребёнка была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У ребёнка была рана. Я вылечил его. Человек был болен. Я вылечил.

Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил.  Человек болел. Я вылечил. Человек болел. Я вылечил. Человек болел. Я вылечил. Человек болел. Я вылечил. Человек болел. Я вылечил. Человек болел. Я вылечил. Человек болел. Я вылечил.

Ещё один болен. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё одна больна. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё одна больна. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё одна больна. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил.

Всё.

У кого не было рук – у того выросли руки. У кого не было глаз – прозрели. Кто болел раком – исцелился. Кто имел кровоточащие язвы – выздоровел. Кто не мог ходить – пошёл. Кто был сгорбленным – стал стройным. Кто глухим – услышал пение первых петухов. У кого горлом шла кровь – смог петь песни. Тот, кто умирал – остался жив. Заросли язвы, срослись кости. Кто надеялся на меня – не разочаровался. Люди стали красивыми, молодыми, сильными, здоровыми. Никого не обошёл, вылечил всех.

 

Увидев это, я постарался улыбнуться каждому из них, получив в ответ вспышки радостных эмоций, но уже не мог на них реагировать, хотя знал, что люди отвечают мне верою, показывая это плачем и почтительным опусканием на колени. Я не хотел этого, но у меня уже не оставалось сил поднимать их. Перешагивая через сгорбленные спины, вырывая ноги из робко, но настойчиво цепляющихся рук, я вышел на улицу и вздохнул полной грудью. По серому предрассветному небу уплывала на восток чёрная туча. Мне захотелось верить, что это не туча вовсе, а болезни и грехи, выгнанные мною из тел и душ тех людей, которые искренне поверили мне с самого начала, и тех, которые нашли в себе силы мне не поверить – и тем самым помогли совершить чудо. Впрочем, теперь верили и они.

 

* * *

С краешка свесив ноги, Дьявол сидел на уплывающей туче и спрашивал меня оттуда:

– Ну что, Иисус, искупил грех? Теперь ты спокоен?

– Почти, – ответил я.

– Что ещё? – поинтересовался Дьявол.

– Осталось ещё одно дело.

– О, конечно. Я догадываюсь. Иоанн?

– Да, – ответил я.

– Его ты не сможешь спасти, Иисус, – вздохнув, произнёс Дьявол.

– Я, сын Бога, и не смогу?

– Нет, не сможешь.

– Почему?

– Он приговорён к смерти.

– Я спасу его.

– Сегодня на рассвете его казнят, – сказал Дьявол.

– Нет! – крикнул я.

– Так решил твой Отец.

– Я уговорю Отца.

– Пустая затея, – сказал Дьявол, да я и сам знал.

– Тогда я пойду наперекор Его воле.

– У тебя ничего не выйдет.

– Ты мне поможешь!

– Нет, – сказал Дьявол.

– Помоги мне!

– Нет, – повторил Дьявол. – Ведь и я хочу, чтобы он умер.

– Так кто из вас хочет его смерти: ты или Бог? – крикнул я так, чтобы и Отец услышал.

 

Но если и услышал, то промолчал. А Дьявол отозвался:

– И я, и Он.

– Ты лжёшь! – воскликнул я.

– Иисус, – произнёс Дьявол. – Хватит уже, а? Почему ты постоянно пытаешься поймать меня на лжи? Всё время обвиняешь в чём-то. Ведь я же честен с тобой. И ни разу не давал ни малейшего повода сомневаться в моих словах. Но почему-то наше с тобой общение не выходит за пределы порочного круга: ты постоянно требуешь, чтобы я доказывал казалось бы очевидные вещи, а я их доказываю. Ты со мной соглашаешься, а потом опять, по новой, начинаешь уличать. Считаешь, что я хитрю, пытаюсь увести тебя от Бога, сделать своим сторонником? Но это же несерьёзно, Иисус! Я давно уже не спорю с твоим Отцом, не соревнуюсь с ним. Мне этого не нужно, понимаешь?

– А что тебе нужно?  

– Мне? Много чего. Вот хотя бы – помочь тебе. Ведь Бог поставил перед тобой неосуществимую задачу: исправить людей, сделать их чище, лучше, благороднее. А ведь это фантазия, Иисус. Как ты можешь это сделать, если Он сам за столько тысячелетий ничего сделать не смог?! Ведь он создал людей так же, как и тебя: по своему образу и подобию. Невозможно исправить то, что является твоей сущностью.

– Если это невозможно, как говоришь, чем же ты мне поможешь? – усмехнулся я.

– Да хотя бы постараюсь объяснить, – сказал Дьявол. – Вот как сейчас.

– Ты не убедил меня.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Хорошо, – после небольшой паузы произнёс Дьявол. – Я ещё раз попробую доказать тебе. Итак, ты полагаешь, что Бог неправ, приговорив Иоанна к смерти? Ты считаешь, что нужно оставить его жить, после того, как он свою миссию на земле выполнил? Я докажу тебе обратное. Вернее, он сам это докажет. Я предоставлю тебе возможность встретиться с Иоанном и поговорить.

– Успею ли? Ты же сказал, что сегодняшней ночью его казнят.

– Успеешь, – сказал Дьявол. – Протяни-ка руку.

Я протянул обе руки к небу, Дьявол склонился с тучи и крепко ухватил меня за запястья. Рывок – и я оторвался от земли, высоко взлетел и через мгновение сидел на туче бок о бок с Дьяволом. Грязно-жёлтыми и тёмно-зелёными квадратиками проплывала под моими ногами земля.

 

* * *

Кто управляет этим миром, ты или Бог?

Посмотри вниз: он весь под тобой – и сам поймёшь.

 

* * *

Я смотрел на землю, смотрел на заходящую луну и восходящее солнце и спрашивал:

– Кто казнит Иоанна?

Дьявол отвечал:

– Ирод, царь Галилейский.

– За что?

– Иоанн обвинил Ирода в том, что тот захотел жениться на жене своего брата. Иоанн сказал, что Ирод грешит перед Богом.

– Правильно сказал.

– А Ирод и не отрицает этого.

– Но всё равно хочет его убить?

– Во-первых, не он. Ирод лишь оружие. Судьба Иоаннова предрешена вовсе не им, ты же это знаешь. А во-вторых, да, хочет. А почему бы и нет? На день своего рождения Ирод сказал женщине: «Проси, что хочешь». И она ответила, что было вложено  ей в уста, но и то, что она сама хотела: «Дай мне голову Иоанна». Как видишь, желания всех участников удивительным образом совпадают.

– Ну, почему Ирод хочет убить Иоанна – ясно: осуждал царя. А женщина-то за что его ненавидит?

– За то же самое: осуждая Ирода, он осуждал и её. Её в первую очередь. К тому же Иоанн своими разговорами не давал ей возможности спокойно и без скандалов уйти от прежнего мужа и выйти за любимого.

– Но она же всё равно добилась своего. Зачем же убивать?

– Она же женщина, – пояснил Дьявол и рассмеялся. А я понял так: всё же не Отец-Бог виноват в грядущей смерти Иоанна, а эта женщина… Как звать-то её?

– Иродиада, – подсказал Дьявол.

– Вот-вот. Получается, не Ирод убьёт Иоанна, а Иродиада.

– Нет, – усмехнулся Дьявол. – Именно Ирод.

И, перехватив мой удивлённый взгляд, пояснил:

– Убивает не тот, кто умоляет казнить, а тот, кто разрешает.

Но тут я был абсолютно не согласен с Дьяволом.

– Нет, – убеждённо произнёс я. – Именно тот, кто умоляет.

 

* * *

Туча мягко опустила нас на землю и заколыхалась в предрассветье. Мы находились посередине тюремного двора, рядом с глубоким обезвоженным колодцем, служащим темницей для преступников, которых приговорили к смерти. На дне этого колодца томился Иоанн. Я хотел опуститься к нему вниз, но Дьявол придержал за рукав, сказав взглядом: не спеши, захочешь спуститься – спустишься, а пока говори свободно отсюда, кому не предназначено, тот не услышит.

Я осмотрел пустынный двор: действительно, ни души, хотя откуда-то и доносился храп: спала охрана. Я склонился над краем колодца, вдохнул сырой заплесневелый воздух из глубины и прошептал:

– Иоанн? Как ты?

Глубоко внизу с надеждою звякнули цепи, эхом завибрировало обрадованное дыхание. А следом – и голос, слабый, измученный, но радостный:

– Ты всё-таки пришёл, Спаситель! Я так ждал тебя. Я нисколько не сомневался. Молился и не сомневался: придёшь обязательно, как только освободишься. Ведь забот-то у тебя много, ох-ох. Но я молился, и ты пришёл. Ты ведь пришёл за мной, да?

– За тобой, Иоанн, – прошептал я.

– Спасибо, спасибо, Спаситель, – заплакал от радости Иоанн.

– Я попробую спасти тебя, Иоанн, – пообещал я, решив так и сделать.

– Спасибо, спасибо. Я всегда в тебя верил.

Если бы Дьявол принялся отговаривать меня, я бы прыгнул в колодец и освободил Иоанна. Но Дьявол не предпринимал ни малейшей попытки остановить меня. Он стоял напротив, едва различимый в тумане лунного света, скрестив руки на груди и глядя на меня без всякого выражения. Хоть бы усмехнулся, хоть бы губы насмешливо поджал. Нет, он просто стоял и смотрел, сливаясь с тенью, но не растворяясь в ней. Не ухмылялся, не исчезал – молчал, полуприсутствовал.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Наверное, какая-то часть драгоценного времени была безвозвратно утеряна, потому что когда я оторвал взгляд от Дьявола и склонился над чёрной дырой колодца, чтобы спрыгнуть и спасти Иоанна, я услышал его голос и понял, что говорит он давно: уже и охрипнуть успел, а я и не слышал, только теперь прислушался.

 

……………….……человек ничего принять не может, пока ему с неба не дастся. Тысячи тысяч мне свидетели, что говорил: я – не ты, но посланный перед тобою. Кто имеет невесту, тот жених. А свидетель жениха, что стоит рядом и слушает, лишь радуется голосу его. Вот такая радость и происходит. Тебе должно расти, а мне – уменьшаться. Кто сверху приходит – тот над всеми. Кто приходит из земли – тот земной, и говорит по земному. А кто с неба – тот над всеми, и что ты видишь и слышишь – о том и свидетельствуешь – хоть то свидетельство пока не принимает никто. А кто же принял свидетельство твоё, тот и подтвердит, что Бог прав, поскольку кого Бог послал, тот и Божьи слова произносит – ведь ему Бог без меры отмеряет. Отец любит Сына, даёт ему всё – тебе то есть. Кто верит в Сына – тот имеет вечную жизнь, а кто в Сына не верит, тот и жизни не увидит – гнев Божий обращён к нему………………….

 

Иоанн так и не узнал, что слова свои он заканчивал в одиночестве. Не дождавшись окончания проповеди, я подтолкнул Дьявола, тот всё понял и подсадил меня на пролетающую тучу.

Нескоро Дьявол спросил:

– Что же, Иисус, спасать передумал?

– Не нужно, – сказал я. – Отец-Бог прав: Иоанн свою миссию выполнил.

– Так вот и жил бы, – моими же словами ответил Дьявол.

– Нет. Нельзя.

– Почему же?

– Потому что Иоанн не знает, что миссия его выполнена, и продолжает проповедовать. Я пришёл уже давно, а он всё проповедует.

– Ну так что?

– Он рассказывает о том, каким я должен быть или каким я, наверное, был, но не о том, каким я стал. Ведь всё меняется, и я тоже. А проповедь Иоанна остаётся неизменной, словно бы закаменела.

– А ты не думал, что он рассказывает вовсе не о том, каким ты был или какой ты есть, а каким тебя хотят видеть люди?

– Может быть. Но я-то другой.

– Да, ты другой, – согласился Дьявол. – Но кого это интересует?

– Меня, – ответил я.

– Твоё мнение не имеет значения. Я же уже говорил: каким тебя хотят видеть – вот что важно.

– Нет, имеет, – сказал я.

 

Имеет: Иоанн, сумасшедший пророк, оказывающий решительное влияние на людей, выдумал меня, и теперь всем рассказывает кто, а вернее – что – я есть. А я другой, другой! Ещё и сам не знаю какой, но уже не такой, каким меня предлагает людям Иоанн. Наши дороги когда-то пересеклись, но уже и разошлись.

 

 

– Теперь ты понял, почему он должен умереть? – спросил Дьявол.

– Да. Чтобы не успел изменить мнение обо мне.

– Тебе его жалко?

– Очень жалко. Очень.

Но наравне с другими вынесен и мой  приговор:

 – Он должен умереть.

 

 

* * *

Каким ты видишь себя, Иисус?

Лучшим, Отец.

 

 

Глава пятая

 

Вот ведь, две тысячи лет не вспоминал о приговоре, что был вынесен Иоанну, а теперь вспомнил – и стыдно стало: ведь не Бог, не Дьявол, не Ирод с Иродиадой виновны были в его смерти, а я. Именно я. Тем, что не вмешался, отстранился, услышал в словах Иоанна угрозу, да-да, угрозу. Ведь в своих проповедях он откровенно запугивал людей: мол, не признаете Иисуса за сына Божьего, Бог рассердится и накажет. Я слишком любил своего Отца, чтобы позволить людям считать, что Он жестокосердный. Я и сейчас так думаю: Бога можно принимать каким угодно: наивным, простодушным, мудрым, опытным, но не жестокосердным. Нет в нём такого, ни капельки. Уж мне ли не знать, Его сыну? Но Иоанн во имя благой цели – рассказать обо мне людям – решился на подлог, обман: не примете – накажет, мол, Бог. А может, и не обманывал вовсе, а сам в это искренне верил. Теперь это уже и не важно. Но я услышал эти слова – и удрал, бросил Иоанна, хоть мгновение назад собирался спасти.

А придуманные потом оправдания, мол, такой я или не такой, каким видит меня Иоанн или хочет видеть – всё это не больше, чем слова, так сказать, подогнанная под определённую цель теоретическая база. Цель же заключалась в следующем: Иоанн должен умереть, потому что Бог хочет, Дьявол не против, я вынес приговор, а Ироду с Иродиадой суждено его исполнить. И не важно, в какой последовательности происходили события, важно лишь то, что случилось: Иоанн был казнён, хоть, конечно же, смерти не заслуживал. Это я сейчас только понимаю, когда исправить ничего невозможно. 

Среди людей, оказавших на меня влияние, Иоанн занимает одно из первых мест. Точнее – третье. Второе место – за плотником Иосифом, моим человеческим отцом. О том, кто занимает первое место, пока умолчу – всему своё время. Сейчас разговор – и, надеюсь, последний – об Иоанне.

 Две тысячи лет назад этот разговор так и не состоялся, хоть и должен был, и имел я для этого отличного собеседника – Дьявола. Потом, когда земной путь мой был закончен, и на небесах для этого было достаточно времени. Но и там не случилось: не хотел я признаваться Отцу, что, вынося приговор Иоанну, по-ребячески глупо пытался защитить его. Конечно же, Бог не нуждался в моей защите, но я тогда этого не понимал.

И вот теперь впервые веду разговор обо мне и Иоанне с вами, людьми двадцать первого столетия от моего рождества. И вот что хочу я сказать вам: до той, последней, встречи с Иоанном я был совсем другим. Может, немножко наивным, совершающим не совсем обдуманные поступки, в чём-то ошибающимся. Но то был истинный я, Иисус из Назарета, сын Марии и Бога. Я жил по мною же выдуманным правилам и поступал так, как подсказывала совесть. А приговорил Иоанна – и вера, оптимизм, радость, ощущение ритма жизни, всё это осталось в прошлом. Вместе с болезнями и грехами исцелённой мною горстки людей была унесена тучей далеко в невидь и моя искренность, моё настоящее я.  

Почему я стал другим? Потому что Иоанн поверил в меня так, что решился на подлог, на обман или самообман, что в принципе одно и то же, а я не разглядел в нём это, обвинив и приговорив. Но виноват ли он в том, что хотел видеть меня таким, каким хотел? Не он первый, не он и последний. Ведь смерть его ничего не изменила: что только люди не напридумывали про меня в дальнейшем. Но я всех простил, а – самого преданного, Иоанна – нет. Он пытался выдать меня за идеал, непогрешимость, эталон. Ну и выдавал бы! Ведь это только облегчало мою задачу донести людям Любовь Бога, Веру и Надежду в Него. Но меня это не устраивало. Мне хотелось и выполнить задание Бога, и остаться самим собой. Но в отстаивании самого себя совершил роковую ошибку: и сам изменился, и верного соратника лишился.

Люди двадцать первого века, я вкладываю в ваши руки по камню: бросайте в меня!

 

* * *

…Как же я забыл? Один разговор с Дьяволом об Иоанне всё-таки состоялся. Это произошло спустя, наверное, недели две-три. Всё это время я неустанно лечил, лечил и лечил людей, почти до полного изнеможения. Потом Дьявол чуть ли не силой увёл меня на берег Галилейского озера, и мы отдыхали. Целыми днями купались, загорали и ничего не делали. Там-то я и выплеснул из себя последние капли жалости к Иоанну. Вот что я сказал:

– Иоанновы деды, прадеды и прапрадеды задолго до моего рождения предвидели мой приход, вложив в мои уста те слова, которые хотели услышать, в голову мою – свои собственные мысли. Так был создан Иисус, сын Человеческий. Не я, а тот, кого хотели видеть они, глядя на меня. Поэтому я говорю одно, а они слышат другое: то, что хотят услышать, то, чего ждут от меня. Чем же мне, настоящему Иисусу, не нравится моя человеческая копия? Иначе говоря: что мне не понравилось в словах Иоанна? В конце концов, он же не отрицал, что я сын Божий. Наоборот, выделял меня: «Кто с неба приходит – тот над всеми». Обо мне это? Да. «Человек ничего принять не может, пока ему с неба не дастся» – и я так же думаю. Чего же я испугался, услышав это?

Дремлющий рядом Дьявол отвечал:

– Иоанн рассказал о тебе так, как подсказывала ему генная память. Или каким бы ты мог стать, если бы сложились определённые обстоятельства.

Это была правда, и я не спорил. Хоть и мог бы. Например, обвинил бы Дьявола в том, что он своими поучениями отдаляет меня от того образа, в каком хотят видеть меня люди. Но дело в том, что я не был уверен, что это делает именно Дьявол. А если я сам? Или Отец-Бог? Может, и Богу тоже не нравится мнение людей обо мне, и он нарочно послал меня к ним, чтобы разубедить, показать каков я есть на самом деле? В таком случае, я был прав, вынеся приговор Иоанну. Или нет?

– Да, Иисус, нелёгок наш путь, – произнёс Дьявол. – Вот так мы и идём к постижению Истины.

И нарисовал в моём сознании картинку: холодное, бездушное, молчаливое существо, бредущее по бескрайней пустыне, не обращающее внимания на жизнь, свет, солнце. Угадай с одного раза: кто это? Он хотел меня развеселить и отвлечь от горьких мыслей об Иоанне.

Удалось: на две тысячи лет забыл я про Иоанна, который так сильно повлиял на меня, что занял в списке третье место.

 

 

 

* * *

Хотел умолчать, но теперь решил: расскажу, чтобы уж быть искренним до конца. На пляж Галилейского озера Дьявол привёл меня отдыхать, но и не только. Именно там я должен был найти своих учеников: ведь я и так запозднился, Бог-Отец предупреждал, что этим я должен заняться в первую очередь. Но увлечённый то Выбором, то Искуплением, то Приговором, я совсем об этом забыл. И, конечно же, Дьявол – а для чего же ещё Бог навязал мне его, как не управлять мною – напомнил:

– Настало время искать учеников, Иисус.

Млея в усыпляющих лучах послеобеденного солнца, я не без укора произнёс:

– Лучшим учеником мог бы стать Иоанн. Ведь он искренне верил в меня.

– Вряд ли, – хмыкнул Дьявол.

– То, что он верил? – я готов был рассмеяться, до того нелепой показалась его реплика. Но Дьявол опять начал поучать, ставить меня на место. В последнее время он делал это всё чаще и чаще. Это раздражало.

– То, что он был бы лучшим учеником, – сказал он.

– Так что же? Не он ли говорил всем, что меня нужно слушать только потому, что я сын Божий?

– Говорил, да, но дело не в этом. А в том, что он сам считал себя твоим учеником.

– Вот видишь!

– Он считал себя первым учеником. Более того, первым из первых. И, кроме того, он был человек. А у людей существует старая добрая традиция: первые ученики, как правило, отрекаются от учения Учителя и создают своё, независимое. То есть, сегодня – ученик, а завтра – соперник. Хочешь, чтобы у тебя появился соперник?

– Да я уже с ним встречался, да не с одним, – усмехнулся я. – На берегу Иордана.

– Нет, Иисус, – покачал головой Дьявол. – Это были не соперники, а претенденты. Среди людей соперником тебе мог стать только Иоанн. И стал бы, наверняка. Но…судьба распорядилась иначе, да, Иисус?

– Так по какому принципу мне подбирать учеников, если не по вере в меня? – спросил я. 

– Думаю, ты должен брать в ученики не тех, кто мечтает им быть, а тех, кто молча ждёт от тебя…

– Чуда?

– Слово.

– Какое слово?

– Какое можешь сказать только ты, – ответил Дьявол.

 

Вот теперь действительно всё. И хватит об Иоанне.

 

* * *

Итак, первых своих учеников я повстречал на Галилейском озере, но не на пляже, где мы вторую неделю отдыхали и восстанавливали силы, а на середине озера: там, где рыбаки сетями ловили рыбу. Я не сразу обратил на них внимание, подумаешь, чёрная крохотная точка на голубом плёсе, мало ли я повидал их за последнее время? Дьявол указал мне на неё:

– Гляди, там Пётр и его брат Андрей. Они твои первые ученики. Конечно, можешь дождаться, когда они причалят к берегу, но…

– Нет, – сказал я. – Встречусь с ними сейчас же.

Легко поднявшись на ноги, я стряхнул с одежды прилипшие песчинки и быстрым лёгким шагом направился прямо к воде.

Я нарочно пошёл один. В последнее время я чувствовал, что присутствие Дьявола меня раздражает, его бесконечные советы утомляют, а желание всунуть всюду свой длинный нос просто бесит. Я понимал, что причина вовсе не в Дьяволе – я добровольно загрузил себя работой, сильно устал, переутомился и, видимо, ещё не до конца отдохнул, вот и раздражаюсь, ищу выход негативной энергии, срываю зло на том, кто рядом – но ничего не мог с собой поделать. Посудите сами: два с лишним месяца Дьявол ни на шаг не отходил от меня, не давал возможности побыть в одиночестве, отдохнуть душой от его общества. И всё время поучал, поучал... Я устал от него. Я потратил немало душевных сил, чтобы сдерживаться, выглядеть спокойным. Ведь я был уверен, что взрыв эмоций ровным счётом ничего не даст. Дьявол тут же приведёт тысячу аргументов, убеждая меня, что я неправ, а прав именно он, что мне невероятно повезло с ним и тра-та-та, тра-та-та… Невыносимо!

Я шёл и думал: если он и сейчас последует за мной, я его обязательно, обязательно прогоню. В конце концов, хватит с меня опеки. Я не малое дитя, не нуждаюсь в няньке. Я взрослый человек и…

Он не пошёл. Он словно почувствовал моё настроение и остался на берегу, хоть наверняка и не спускал с меня глаз.

Вот так и случилось, что я впервые в одиночку шёл совершать Чудо.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Делая первые шаги по узкой полосе прибоя, я чувствовал, как моё тело становится лёгким, почти воздушным. Так и подмывало подпрыгнуть вверх, чтобы улететь с порывом лёгкого ветерка. Но нет, не летелось, хоть стал таким лёгким, что даже пятки не проваливались в мокрый песок; даже следов я за собой не оставлял. Так и ступил на воду: оказалось, что она твёрдая, мне и не продавить её. Сделал шаг, второй, третий. Дно под слоем прозрачной воды всё удалялось, а я оставался на поверхности, не способный ни утонуть, ни взлететь в воздух. Так и шёл, едва покачиваемый на волнах: вверх – вниз, вверх – вниз. Утонуть я не боялся, хотя плавать умел плохо. Ведь не для достижения собственной цели шёл я по воде, а ради человечества. Ученики мне нужны были, чтобы донести до людей правду обо мне. Так сказал Бог, и я верил Ему.

Чёрная точка, едва различимая с берега, к которой я шёл, увеличивалась, с каждым шагом становилась всё больше и больше, пока не превратилась в лодку с сидящими в ней рыбаками: их было двое, я знал их по именам и чувствовал, что всё сказанное мной, навсегда запомнится ими и будет передаваться из поколения в поколения не только как семейное предание, но и как учение о Боге, его сыне и наших необычайных возможностях. Хождение по воде – это безусловное доказательство моей избранности, исключительности, божественности. Это мой главный аргумент, думал я, равно как и слова, которые мне предстоит сказать им.

Я подошёл к ним совсем близко, прежде чем они заметили меня. Конечно же, они испугались, ещё бы! Андрей – тот, что помладше – бежать даже ринулся, едва не свалившись за борт: так был напуган. Пётр – тот покрепче был, остался на месте, хоть испугался не меньше; лишь посеревшие губы да пульсирующая жилочка на лбу выдавали в нём страх. Он превратился в камень и, не отрываясь, смотрел на меня.

Я успел: схватил Андрея за шиворот, втащил обратно в лодку, бросил брату на колени. Но и это Петра не сдвинуло с места:  сидел как истукан и смотрел на меня, глаз не отрывая.

– Не пугайтесь, Пётр и Андрей, – ласково произнёс я. – Не напугать я вас пришёл, а…

 

...с собой позвать. Нет ничего страшного в том, что не поймали сегодня вы ни одной рыбины. Последний раз вы вышли на рыбалку. Для чего вам рыба? Кушать? Не думайте про еду – я накормлю вас. Для продажи? Не думайте про деньги – я награжу вас. Жить не можете без рыбалки? Так не только в рыбалке или охоте на зверей удовольствие человек получает. Идёмте со мной – и познаете то, о чём не ведали никогда…

 

Именно это я хотел сказать, но не успел: вдруг серая тень мелькнула над головой – то Пётр, неожиданно придя в себя, решил набросить на меня сеть. Я отреагировал мгновенно, отпрыгнул в сторону, сеть рассекла воздух, погрузилась в воду, порожней возвратясь назад. А Пётр, видя, что попытка не удалась, решил ещё раз попробовать. Размахнулся, кинул  сеть и поймал, правда, не меня, а брата своего Андрея.

Всё произошло в одно мгновение: раз, два – и Андрей в сетях, а Пётр стоит рядом, от досады чешет затылок и даже не пытается помочь брату высвободиться из пут. Разве после такого упомнишь, о чём говорил? Тут и смех разобрал меня. Стою, покачиваюсь на волнах, смеюсь и говорю, что в голову придёт. Успокаиваю:

– Ах, Пётр, Пётр, ты прямо как настоящий ловец… человеков. Вот и брата поймал в сети. Ай да улов! Вот только не ты первый его: я-то первее. Сначала я не дал ему из лодки выпасть, а потом уже ты – сети накинул. Так что отпусти. Помоги ему выпутаться из сетей.

 Пётр зыркнул на меня, но ничего не сказал. Достал нож, разрезал сеть, помог Андрею высвободиться. Пока он это делал, я наставлял:

– Греби-ка к берегу, Пётр. Вытаскивай на сушу лодку, но не сворачивай сети. Они ещё тебе пригодятся. Сам ты выбрал свою судьбу, поймав человека. Теперь тебе годами это делать.

Рыбак отбросил в сторону нож, брата отправил на корму, а сам занял место гребца, повернувшись ко мне спиной. Заскрипели в уключинах вёсла, заплескалась волна: лодка медленно направилась к берегу. Я шёл следом, подставляя лицо освежающему ветру и брызгам. За всю дорогу мы не проронили ни слова.

 

* * *

Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Разудалый хохот Дьявола до сих пор стоит в ушах, но я давно простил его: ведь именно благодаря его хохоту моя душа освободилась от всего негативного, что накопилось за последние недели.

Да и Дьявол-то смеялся вовсе не на до мной, а над рыбаками, которые улепётывали от нас с такой прытью, что только пятки сверкали. Только подошли к мелководью, как рыбаки бросили и лодку и снасти, выпрыгнули прямо в воду и побежали, даже не оглядываясь. Я кричал им вслед, просил вернуться, но напрасно, только голос сорвал. Вскоре они были так далеко, что уже и не вернуть.

 Вот тут-то Дьявол и засмеялся. Я молча подошёл к нему и наотмашь ударил по лицу. В свой удар я вложил весь гнев и раздражение, что накопились. Я попал точно в цель, но и промазал: тёмное хохочущее лицо Дьявола оказалось бесплотным, рука прошила насквозь голову, чуть сместив и размазав её очертания по воздуху, но цели так и не достигнув: в мираж превратился Дьявол, а потом и вовсе растаял. Мгновение спустя он очутился за моей спиной, я же по инерции развернулся, едва не упав, но сумел удержаться и нанёс ещё один удар. На этот раз я оказался проворнее, но мне опять не повезло: Дьявол не исчез, а наоборот, превратился в камень, в который и врезался мой кулак. Острая боль пронзила руку по локоть, а Дьяволу хоть бы что: стоял и смеялся. Невзирая на боль, я снова кинулся на него и стал молотить до изнеможения. Бил и чувствовал – устаю, но и он уступает: под ударами тело его мягчеет, превращается в живую плоть, становится восприимчивым к боли, как ваше или моё.

Через усталость, изнеможение и немоготу, бил я его и выплёвывал ошмётки обиды:

 

Говоришь, Отец мой позёр? А сам-то ты кто? Говоришь, Он мастер комедии ломать? А ты, ты? Утверждаешь, что всё знаешь, умеешь? Так на, гад, получи, получи, получи……….

……………………………………………………………………...………………………………………………………………………………………

 

Вот так я был исцелён от накопившегося раздражения. Упав в изнеможении и выкрикнув всё, что наболело, я очистился, и вновь всё встало на свои места:

Бог – мой Отец.

Дьявол – мой Учитель и Поводырь.

А я… Я послушный сын и прилежный ученик.

 

С тех пор Дьявол никогда больше надо мной не смеялся.

 

* * *

– Иисус, – сказал мне Дьявол. – Настало время искать учеников.

Мы сидели на берегу Галилейского озера. Погода стояла скверная, с озера дул сильный ветер, осыпая нас холодными брызгами. Я ёжился в тёплом плаще и смотрел то на серо-белые барашки волн, то на тёмные рваные тучи, быстро проплывающие по небу. Дьявол тронул меня за плечо и указал на чёрную точку, болванившую далеко на поверхности озера: то была рыбацкая лодка.

– Гляди, там Пётр и его брат Андрей. Они и будут твоими первыми учениками. Конечно, можешь дождаться, когда они причалят к берегу, но…

– Нет, зачем же напрасно терять время, – сказал я. – Пойдём, прямо там с ними и поговорим.

– Может, ты сам? – спросил Дьявол.

– Нет, – сказал я. – Ты должен мне помочь.

– Хорошо, – согласился Дьявол. – Идём.

Мы шли прямо по воде и не тонули. На волнах нас подбрасывало вверх, словно совершали великий полёт, аж дух захватывало, хоть ноги и не отрывались от твёрдой поверхности воды; а потом вдруг резко опускало вниз – казалось бы, до самого дна – вот ещё чуть-чуть, и накроет набегающей волной, но нет! И опять поднимало вверх – летим! И опять вниз – сквозь землю проваливаемся!

 Вот так мы и шли, пока не приблизились к рыбакам. Время от времени меня что-то беспокоило, но я не мог понять что. Я глядел на Дьявола и молча благодарил его за то, что он помогает. Ведь он действительно помогал мне: превратился в огромную рыбу, блеснул серебряной чешуёй и скрылся в глубине. Я остался один на один с рыбаками, но совсем ненадолго.

Вот Пётр начал медленно выбирать сети. Я видел, как снасти натягиваются, слышал, как ветер звенит в них. Дотянув наполненные рыбой сети до борта, Пётр окликнул брата, тот кинулся на помощь, и они в четыре руки перевалили улов в лодку. Среди всякой рыбёшки впечатляюще засеребрились упитанные бока гигантской Рыбы-Дьявола. Она шлепком упала на дно лодки, сильно ударила хвостом, подпрыгнула, качнув лодку, что та едва не зачерпнула воды, и затихла у ног Петра.

– Ого, брат, какой сегодня у нас улов, – обрадовано воскликнул Андрей.

– Ага, я никогда и не видал такой большой рыбы!

Они засмеялись, но ветер отнёс их голоса в сторону, а я услышал другой голос – голос Дьявола, который говорил только со мной, для рыбаков же он лишь беззвучно захлёбывался воздухом.

 

Так что ты говорил про ловлю людей? Браво, Иисус, неплохая идея. Вот только поймали они в этот раз не человека, а Дьявола. Как им понравится такой улов?

 

Вот тут-то я и понял, что беспокоило меня. Только произнёс Дьявол фразу про ловлю людей, и я тут же вспомнил: вещий сон же мне приснился нынешней ночью - как я ходил по поверхности озера, разговаривал с Петром и Андреем – рыбаками, которых видел сейчас перед собой. Тот сон заканчивался плохо: кажется, мы подрались с Дьяволом, а рыбаки убежали.

Голова разболелась, я массажировал виски.

 

Что ты задумал?

Ничего. Просто эти рыбаки мне нравятся. Особенно старший - Пётр. Посмотри, какая гордая осанка, какой мужественный подбородок, какой честный взгляд. Он рождён быть лидером. Не удивлюсь, если он станет первым из твоих учеников. Я прошу за него: сделай его своей правой рукой, Иисус, не пожалеешь.

Посмотрим.

А брат его? Взгляни-ка на Андрея, Иисус! Конечно, он не такой красавец, но духом сильнее, да и честен, что тоже немаловажно. И преданности в нём не занимать. Мозг его чист, как белый лист бумаги: что напишешь, таким он и будет. Вот настоящие ученики твои, Иисус!

 

 

– Веди их к берегу, – сказал я Дьяволу. –  Там я вас встречу.

Сделал шаг – и очутился на побережье.

 

 

 

* * *

…Вот улов так улов! С детства рыбачим на Галилейском озере, но такой рыбы ещё не видали. И никто из других рыбаков не видел, уж можете мне поверить. Сом, карп, угорь, кефа, теляпия – это без проблем, всё это уже сотни раз ловлено-переловлено, видано-перевидано. Но огромная рыбина с жёсткой сеткой серебристой чешуи и тёмными разводами по плавникам и хвосту, –  такая впервые попалась в сети. Не верите мне, спросите у Петра. То-то разговоров будет, когда принесём её в деревню. Все жители соберутся, рассматривать начнут, удивляться и завидовать. Такую рыбину в пищу употреблять нельзя – только на базар, на продажу. Сколько же за неё запросить? Ладно, там посмотрим.

Молодец брат, не растерялся, когда она своим хвостищем ударила: наступил на неё ногой, прижал ко дну лодки. Надо бы и веслом её оглушить, да ладно, живой дольше сохранится. Вот только накроем её мокрой тряпкой – и скорее к берегу, пока не уснула…

 

…И куда Андрей спешит? Носится с этой рыбой, как курица с яйцом. Ни выдержки тебе, ни терпения. Вместо того чтобы помочь – лодку на берег вытянуть и перевернуть, вёсла уложить, сети разложить на просушку – схватил рыбу за хвост и тянет дальше от воды. Эх, молодо-зелено! А ещё рыбак называется: где это видано улов на солнцепёке оставлять? Совсем голову от радости потерял. Да оно и понятно: такого улова у нас отродясь не было… А рыба, гляди-ка, живая ещё: бьётся хвостом…О-па! Не больно тебе, Андрей? Гляди-ка, как заехала – точно синяк будет! Но ничего, терпи, рыбка-то она, знаешь ли… Давай-ка её весёльцем по башке…

 

…Держи её, Пётр, держи…

 

…Не мешай, Андрюха,.. О-па…

 

…За жабры, за жабры её…

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

И сказала Рыба человеческим голосом:

– Оглянитесь, люди! Видите на берегу человека, приближающегося к вам? Не узнаёте его?

Рыбаки посмотрели на берег и увидели человека, приближающегося к ним.

– Кто это? – спросил рыбак по имени Пётр.

– Кто это? – спросил рыбак по имени Андрей.

– Это сын Божий, – сказала Рыба.

– Да, мы узнаём его! Это сын Божий! – воскликнули Пётр и Андрей.

– Вы правы. Это сын Божий, – подтвердила Рыба.

Заплакали Пётр и Андрей, опустились на колени, спросили у светлоликого человека с грустными глазами, приблизившегося к ним:

– Это ты, сын Божий?

– Да, это я, – ответил…

 

…я. Рыбаки стояли передо мной на коленях, чуть поодаль сидел Дьявол и отряхивался от налипшего на одежду песка. С озера дул сильный, пронизывающий ветер, он трепал наши одежды и уносил в сторону голоса, так что о чём говорили мы, было очень трудно разобрать: что им, этим бедным рыбакам, что мне, в полный рост стоящему перед ними.

– Мы давно ждали тебя! – прокричал Пётр.

– Что? – не расслышал я.

– Это действительно ты? – перекрикивая ветер, спросил младший рыбак.

– Сомневаешься?

– Не слышу!!!

– Хотите быть рядом со мной? – прокричал я, стуча пальцами себе в грудь.

– Хотите – что?!! – переспрашивал Пётр, но я видел, что он не отказывается.

Спросил я:

– А не отречёшься?

– Что?

– Не отречёшься, спрашиваю?

– Громче говори, не слышу! – старался Пётр перекричать вой ветра и шум прибоя.

– Не отречёшься от меня, спрашиваю!!!

– Не слышу, ничего не слышу! – пожаловался Пётр и беспомощно развёл руками.

– Ладно, – крикнул я. – Потом поговорим…

 

…поговорим с вами о Боге, небесном Отце моём. А пока же идите в свою деревню и расскажите всем, что видели. И среди тех, кого встретите, выберите самых преданных и верных и приведите сюда, я вас тут буду ждать.

Так сказал рыбакам сын Божий, помог собрать им улов и наказал отнести улов в деревню и раздать рыбу бедным людям, а наутро вернуться на побережье с самыми преданными и верными, кто любит Божьего сына как Бога и готов пойти к нему в ученики, абы познать Великое учение о…

 

* * *

Мне опять приснился тот же сон, что и прошлой ночью. Опять я дрался с Дьяволом, но теперь точно знал почему: каждый удар, что наносил ему – отдавался в голове словами, произнесёнными мной,

а боль, что пронизывала до локтей руки, являлась словами его. Вот какая получалась беседа-драка:

Говоришь, Отец мой позёр? – мой удар.

Да, говорю! – боль в руке.

Утверждаешь, Он мастер комедии ломать?

Да, утверждаю – больно!

А сам-то ты кто?

Я Дьявол, Иисус. Я противоположность Богу.

Нет, ты позёр!

Иисус!

Нет, ты комедию ломаешь!

Иисус! Ты же встречался с Ним в самый важный момент своей жизни. Кого ты увидел перед собой, Иисус?

Отца своего – Бога.

Не ври хоть самому себе!  Ты видел шута!

Нет!

Ты видел шута, Иисус!

Нет!!!

Вспомни: ты подумал: всё, что видишь, напоминает фарс…

Не помню.

Потому что не хочешь помнить.

Почему ты всё время пытаешься оттолкнуть меня от Бога, Отца моего?

Мальчик мой, пойми же наконец: я тут ни при чём. Своим поведением, позёрством Он сам отталкивает тебя. Уже оттолкнул!

 

Больно, ох как больно: 

 

М-ммммммммммммммммммммммм….

Прав ты, знаю. Мне горько это осознавать. Но не надо меня мучить, терзать и выворачивать душу наизнанку. Ведь не для того я согласился путешествовать с тобой.  Хоть, ты меня часто и раздражаешь, но ты мне нравишься. А Бог, хоть и мой Отец… Нет, нет. Почему судьба столь несправедлива? Ведь и я когда-то был по-настоящему счастливым! Когда?

Когда ошибочно, но искренне считал себя сыном моего спутника. Этого противного, циничного, надоедливого, вечно поучающего… Когда считал себя сыном Дьявола. Вот когда.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

А сон-то мне приснился такой:

 

Рыбаки, которых я привёл с озера, улепётывали от нас с такой прытью, что только пятки сверкали. Только подошли к мелководью, как рыбаки бросили и лодку и снасти, выпрыгнули прямо в воду и побежали, даже не оглядываясь. Я кричал им вслед, просил вернуться, но напрасно, только голос сорвал. Вскоре они были так далеко, что уже и не вернуть. Вернулся я к Дьяволу и сказал:

– Всё, нет больше у меня учеников.

– Не расстраивайся, Иисус, – произнёс Дьявол. – Утром они вернутся.

– Не вернутся.

– Вернутся. И не одни, а ещё и людей с собой приведут. Среди них учеников и выберешь.

 

Проснулся вдруг ночью, лежал, смотрел на луну и не мог понять: то ли я привёл Петра с Андреем на побережье, то ли Дьявол? То ли ушли они в деревню добровольно, то ли убежали, меня испугавшись? То ли вернутся рыбаки завтра утром, то ли других искать учеников? То ли смеялся надо мной Дьявол, то ли нет? Дрались ли мы или мне только хотелось этого? Ненавижу я его или…

Что приснилось мне, а что было явью?

 

– Я Путь его, Иоанн, а ты – его Перекрёсток.

– Нет, Боже. Ты – Цель, а я всего лишь временная развилка.

– Как думаешь, какую дорогу он выберет: ту, что Я предложил, или ту, что Дьявол?

– Это не важно, Боже. По какой бы он не пошёл, всё равно придёт.

– Каким и куда?

– Твоим сыном, к Тебе.

 

Я не мог слышать этого разговора, и он мне не снился. Но они, несомненно, говорили, Отец-Бог и Иоанн, взирая на меня с небес, пока я лежал в ночи и смотрел на бледный лик луны.

 

* * *

Они пришли ранним утром, как и было велено, и привели с собой ещё человек сорок, которым было наказано выстроиться вдоль, а я прошёл мимо каждого и каждому заглянул в глаза. Многие смотрели на меня с сомнением, некоторые с неприкрытым любопытством, кое-кто с обожанием и надеждой, но лишь четверть – с желанием познать: что я за человек? Того же знать хотелось и мне самому, их-то я и выбрал: Иакова Заведеева и Иоанна, брата его, Филиппа и Варфоломея, Фому и Матфея, Иакова Алфеева и Левея, Иуду Искариота и Симона Кананита; всего десять, а с Петром и Андреем – двенадцать.

– Остальные пусть возвращаются в деревню, – сказал я.

Никто не шелохнулся, все остались на месте.

Пётр сказал:

– Учитель, они не пойдут, пока…, – и замялся в нерешительности.

– Ну же, продолжай, – подбодрил его.

– Когда мы звали их идти с нами, они спрашивали: «Зачем?», а мы отвечали: «Сын Божий зовёт вас», а они спрашивали…

 

– Откуда же мы можем знать, что он именно тот, за кого себя выдаёт? – усмехались многие из собравшихся. Был поздний вечер, люди после тяжёлого дня возвращались по домам: кто с рынка, кто с рыбалки, кто с пастбища. Останавливались возле Петра с Андреем только из любопытства: уж больно невероятную весть принесли братья: мол, у озера завтра утром всех сельчан ждёт сын Божий, о котором в последнее время много слухов ходило – лечит людей от всяких болезней.

– Это не знать, в это просто поверить нужно, – говорил Андрей.

– Ну уж! – усмехались люди. – Столько проходимцев нынче развелось!

– Не проходимец он! – горячился Андрей. – Точно вам говорю!

– А ты откуда знаешь? Почему мы должны тебе верить?

– Мне можете не верить! Ему поверьте!

– А ему почему?

– Потому что он сын Божий!

– Вот опять за здорово живёшь! Ты-то откуда это знаешь?

– Не только я, но и брат мой знает.

– И ты, Пётр? Скажи: правду говорит твой брат?

– Да, люди, правду он говорит.

– Странные вы какие-то, братья, – удивлялись люди. Кто-то отходил, не желая тратить попусту время. Кто остался, услышал отчаянную просьбу Петра:

– Если сомневаетесь, приходите завтра на рассвете сюда. Мы отведём вас к сыну Божьему. Он…

 

 

– …покажет вам Чудо». И вот те, которые пришли. Теперь они хотят видеть, – закончил Пётр. Замолчал, а глаза договаривали: если бы я не пообещал им, никто бы не пришёл. Я-то тебе верю, мне и без чуда ясно кто ты, но они – они-то не знают…

– Ты всё правильно сделал, Пётр, – сказал я. – Будет им чудо.

 

– Будет вам чудо! – крикнул я в толпу.

 

– Знаю, – сказал я, обращаясь к каждому, в том числе и к ученикам своим. – Пришли вы сюда, чтобы собственными глазами удостовериться: настоящий сын Божий я или обманщик. Знаю, сердца и души ваши готовы открыться и принять меня, но для этого и я должен сделать шаг вам навстречу. Знаю, не доказательств от меня ждёте, а чуда. Я покажу его вам.

Толпа выдохнула, потеплела, расслабилась. Мне не трудно было ею управлять. Я спросил:

– Есть ли среди вас больной, кто хочет спасти не только тело, но и душу?

Толпа зашевелилась и выплюнула сморщенного человечка, покрытого язвами. Немало за последнее время я таких повидал и вылечил. Привычно прикоснулся к его темени, когда он без всякого принуждения опустился подле меня на колени.

– Веришь? – спросил я.

– Верю, – ответил он.

– Да очистятся твои душа и тело, – приказал я, и тотчас же все болячки с тела и коросты с души этого человека сами собой сковырнулись и ссыпались. Даже не взглянув на творение рук своих – ведь я знал, что и на этот раз всё получилось – отпустил я его, но он не ушёл, а на корячках пополз ко мне. И толпа тоже рухнула, поползла. Я остановил ползущий поток – ведь это так просто, буднично. Я им приказал:

– Встаньте и идите. И никому не рассказывайте, что тут видели.

Они встали и пошли. Все, кроме двенадцати учеников, которые мною были выбраны, потому что должны были рассказать мне, кто такой я есть на самом деле: Божий сын или ученик Дьявола?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Я устал, – признался я Дьяволу.

– Ты же отдыхал.

– Я устал лечить, – уточнил я.

– Приелось? – спросил Дьявол, сочувствуя.

– Я устал от однообразия, – ещё уточнил я.

– А я? – усмехнулся Дьявол. – За тысячи-то лет.

– Я не просто устал. Мне это опротивело.

– И другое тоже со временем опротивеет. Всё становится противным со временем, – философски заметил Дьявол.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Впрочем, – заметил он, спустя много километров. – Пора бы уж и внести в нашу жизнь некоторое разнообразие. В конце концов, ты же не лекарь.

– Вот именно.

– Идём, Иисус!

– Куда?

– Как куда? Туда, куда и идём: творить чудеса!

 

 

 

 

Глава шестая

 

Рыбацкая деревня, в которой жили Пётр и Андрей, располагалась в паре километров от Химнерефа, на самом берегу Галилейского озера. Мы же направлялись в Капернаум, а это всего полдня пути на северо-восток прогулочным шагом. С утра стояла солнечная погода, день обещал быть жарким, а с озера поддувал слабый ветерок – навевал прохладу, поэтому мы не отходили далеко от берега, шли и никуда не спешили, решив прибыть на место не раньше полудня, там и отобедать. Определённой цели у нас и не было – почему, собственно, Капернаум? С таким же успехом мы могли отправиться в любое другое место, например, повернуть на юг и идти в Магдалу или даже Тивериаду, но кто-то из учеников предложил Капернаум, и все согласились. Я, разумеется, не возражал. Зачем? Место не имело значения. У меня была другая цель: показать ученикам и людям настоящие чудеса, и я мысленно готовился к этому. Да, чудеса… Вот только какие? Я спросил у Дьявола, он лишь пожал плечами:

– Придёт время, сам поймёшь.  

– Как же я пойму, если даже не догадываюсь, что должен делать, – говорил я. – Надо же как-то подготовиться.

– К чуду подготовиться невозможно, – улыбался Дьявол. – На то оно и чудо. Твоя задача: внимательно следить за всем, что происходит вокруг, и в нужный момент показать, на что способен. Я уверен, ты справишься с этим.

– А как я пойму, что это тот самый момент?

– Поймёшь, – убеждал Дьявол.

– А вдруг не смогу?

– Сможешь. Ведь ещё совсем недавно ты не знал, что умеешь лечить людей. А время пришло – и ты вылечил тысячи. А ещё раньше и не подозревал, что способен превращать разные предметы в пищу и драгоценности.  Но понадобилось – и камень превратил в хлеб, а пирамиды в золото. Знал ли ты до этого, что способен на такое? Нет. Вот и сейчас не знаешь, а подойдёт время – и всё прояснится само собой.

Дьявол почти убедил меня, но в душе я всё равно испытывал сомнения. Ведь все прежние чудеса я совершал без учеников – у меня попросту их не было. Я совершал чудеса, так сказать, от чистого сердца, совершал, потому что совершалось, а теперь – для чего? Чтобы показать – и доказать – ученикам: смотрите, мол, какой я, внимайте и запоминайте! Я буду кому-то помогать – а в противном случае чудо просто не получится – а двенадцать пар глаз тем временем внимательно наблюдать за каждым моим действием и… что? Не учиться же? Как я могу научить их делать то, что и сам не знаю, как оно получается? Я же не фокусник, я сын Бога. Для чего мне ученики нужны? Чему я могу их научить?

– Дьявол, для чего Бог наказал мне собрать учеников?

– Чтобы они засвидетельствовали деяния твои.

– Но это могут сделать и другие люди.

– Могут и обязательно сделают, – согласился Дьявол. – Но ученики сделают это намного убедительнее.

– Почему?

– Потому что они призваны засвидетельствовать не малую толику твоих деяний, а всё или почти всё – что увидят собственными глазами, пока пребывают рядом с тобой. Поэтому не отталкивай их, Иисус. Они твои уста. Они твоя память. Именно они расскажут потомкам, каким ты был на самом деле. Ведь именно этого ты хочешь, Иисус?

– Да, именно этого, – подтвердил я. – Но смогут ли? Разглядят ли во мне того, кто я есть, а не того, кого хотят видеть?

– А это зависит только от тебя, Иисус. И от того, какие именно чудеса ты собираешься совершать, – сказал Дьявол и замолчал на долгое время.

 

* * *

Мы шли и шли, и так без конца. Вот уже и вечер наступил, пора бы Капернауму десять раз появиться, а ничего похожего: лишь озеро и побережье. Много километров отмерили мы, но ландшафт оставался неизменным: справа – гладь озера, впереди и слева – песок, редко перемежающийся с зелёными полянками и серовато-коричневыми пригорками. Унылое однообразие ландшафта утомляло и настораживало. Туда ли идём? Там ли мы находимся, где думаем? Где поселения? Где люди? Рыбаки? Сколько ещё идти?

Вопросов накопилось много, но ни на один не находилось ответа. Я много раз спрашивал Дьявола: «Что происходит?», обвинял его: «Твои проделки! Всё это не случайно», но Дьявол как в рот воды набрал, волочился рядом и делал вид, что не слышит. Я снова злился на него.

Ученики хоть и не роптали, но всё чаще и чаще посматривали на меня: уверен ли я, что мы идём туда, куда надо? Не сбились ли мы с дороги?

Что я мог им на это ответить? Я и сам себе задавал те же самые вопросы.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

К вечеру сильно похолодало. Солнце тонуло в озере и агонизировало пожаром зари; рыбаки Пётр и Андрей сказали, что это к шторму. Мы разбили привал хоть и на берегу, но далеко от черты прилива. Как выяснилось ночью, это нам мало помогло: ветер с озера подул такой сильный, что холодные брызги всё равно долетали до нас и мочили. Мокрые насквозь, мы лежали под открытым небом, прижавшись друг к другу спинами, чтобы согреться, и дрожали от холода; разумеется, никто не спал. Я слушал, как воет ветер, шумит прибой и постанывают мои спутники; впрочем, никто открыто не жаловался. Проведя с ними целый день, я сделал вывод, что удачно сделал свой выбор: все они оказались скромными людьми, без колебаний признавшими во мне лидера, но и выбравшими старшего меж собою. Конечно же, им оказался Пётр. Если они хотели спросить меня о чём-то, обращались сначала к Петру, а тот уже – ко мне; когда это произошло в первый раз, я им сказал, что нет нужды так поступать, каждый вправе обратиться ко мне напрямую, ведь все мы равны перед Богом, даже самый грешный из нас. Они вежливо выслушали, но в другой раз опять поступили по-своему; я не стал их попрекать за это. Пётр тоже редко ко мне обращался первым, ждал, пока я сам не заговорю. Конечно, это сильно отдаляло нас. Неловкость в общении я списывал на то, что мы были мало знакомы. Но я пока решил оставить всё как есть: придёт срок – и всё встанет на свои места.

Возле давно погасшего костра, под порывами сильного ветра, кутаясь в сырой неуютной одежде, лежали они парами, а я – отдельно, тринадцатый, хоть тоже в паре с Дьяволом, но для них – один; ведь я давно понял, что моего Поводыря они не видят. Впрочем, какой теперь он мне поводырь?

 

Какой ты мне Поводырь, Дьявол? За целый день пару фраз произнёс, и то – как одолжил. А теперь и вовсе делаешь вид, что ничего тебя не касается. Молчишь, словно тебя и нет с нами.

Спишь? Повернулся спиной и спишь? Не слышишь? 

Отлично! Просто замечательно! 

Тьфу!!!

 

Всю ночь с озера ветер сырость приносил, а под утро и вообще дождь начался. Туч понагнало от края до края: затянуло всё небо; не серое оно даже, а чёрное. И не поймёшь: то ли день наступает, то ли ночь продолжается. Сечка быстро сменилась проливным дождём, тут уже и не до отдыха: после бессонной холодной ночи поднялись мы и обречённо побрели на север. А куда спешить: всё равно уже промокли насквозь, а укрытия и не видно. Какое-то время месили песок вдоль побережья, всё высматривали: вдруг что-то появится, большая лодка на берегу или рыбацкая хижина. Увы, берег оставался пустынным, неприветливым, слякотным. Дул сильный пронизывающий ветер, мы мёрзли в своих мокрых насквозь одеждах, вдыхали пропитанный водой воздух, но упорно шли вдоль берега, прямо у самой кромки: ведь мы уже сутки ничего не ели, а волны нет-нет да выносили на берег глушённую рыбу; мы её подбирали и складывали в заплечные мешки, чтобы было чем подкрепиться на привале. Когда еды насобиралось достаточно, свернули с берега, решив найти где-нибудь укрытие, развести костёр, утолить голод и, главное, переждать бурю. Но удивительно: чем дальше мы отходили от озера, тем сильнее задувал ветер…

Скоро он стал порывистым, шквальным. И направление изменил: уже дул не с озера, а в обратную сторону, прямо нам в лица. Не позволял и шагу ступить. Мы вязли в его мощных потоках. Шквал валил нас на колени, сшибал с ног, словно бы выдавливал обратно к озеру. Сопротивляясь ветру, мы топтались на месте, меся грязь и безуспешно хватаясь за кустарники, толкали друг друга в спины, тянули за руки – всё напрасно. С какого-то момента мы не могли продвинуться ни на шаг. Чем отчаяннее мы сопротивлялись, тем сильнее становился ветер. Он был нам явно не по силам, и скоро мы уступили, совершенно выбившись из сил. Повернувшись к ветру спинами, мы побежали назад, подгоняемые его порывами, запинаясь, падая и поднимаясь из грязи,  прямо к озеру, к бровке воды, которая встретила нас холодными брызгами.

Едва придя в себя и отдышавшись, мы кое-как поднялись и, растянувшись долгой цепочкой, обречённо поплелись куда-то вперёд… или назад?… Вдаль.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

и там ветер и там шторм и там дождь

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

К вечеру, когда огромная чёрная туча проглотила бледный диск солнца, мы увидели большую лодку, которая лежала на мокром берегу, перевёрнутая кверху дном. К этому времени мы совершенно выбились из сил, брели по побережью как привидения, то и дело падая от усталости и толчков ветра. Мы даже не сразу обратили на неё внимание: уже давно не смотрели по сторонам, лишь под ноги себе, лишь в спину впередиидущему. 

Лодка стала нашим спасительным кровом на ночь: все четырнадцать вместились мы, тесно прижатые друг к другу мокрыми окоченелыми телами.            

 

* * *

Хотелось пить, но есть хотелось сильнее. Утолить жажду можно было и из ручейков, что бежали по стенкам лодки, стекали в лужицы. А есть хотелось даже не потому, что проголодались, а больше от обиды: когда днём боролись с ветром, потеряли все мешки с рыбой. Жалко. Костёр, конечно, не развести – негде, да и нечем – но могли бы ведь и сырую…

Ещё хотелось спать. Это чувство было даже сильнее жажды и голода. Некоторые и спали, разомлевшие и плотно сжатые соседями, а я никак не мог уснуть: больно врезался в позвоночник костлявый локоть Дьявола, который опять оказался моим соседом. И он опять раздражал меня. Ведь не только молчал, но и мешался: занимал место и в без того стеснённом пространстве. Ведь мог же превратиться в птицу или змею, улететь или зарыться в песок: и ему хорошо, и нам чуть просторнее. Но он нарочно оставался в человеческом обличье, невидимый никем, кроме меня.

 

Не делай вид, что ничего не слышишь, Дьявол! Ты же знаешь, о чём я думаю: уйди, исчезни, оставь меня в покое! Дай отдохнуть хоть пару часов, выспаться, набраться сил!

 

Он молчал и не шевелился. А я измучил себя раздражением, угомонился и наконец-то провалился в забытьё. Во сне кто-то сказал мне:

– Ты и сам можешь позаботиться о себе и учениках!

И я проснулся.

Было темно, холодно, тесно, сыро и пахло человеческим потом. Стараясь не разбудить спящих, я вылез из под лодки. Снаружи сеял колючий мелкий дождь. Ветер чуть ослаб, но всё равно пронизывал до костей. Волны угрожающе бились о берег.

Я посмотрел на озеро и увидел…

 

свет

исходящий из глубины озера

спокойный убаюкивающий белый

рождённый высшей силою

и мною

несёт покой уют и умиротворение

приглашает в царство доброты

доброты и любви

любви и почитания

почитания и уважения

уважения и приюта

всем путникам

страждущим

 

 

 

свет

широким лучом падающий с неба

ласковый усыпляющий белый

сотворённый мною

и высшею силой

несёт умиротворение уют и покой

зовёт в царство любви

любви и доброты

доброты и уважения

уважения и почитания

почитания и приюта

всем путникам

страждущим

 

…волны, серо-белыми барашками бегущие к берегу; тучи, свинцовым покрывалом нависшие над озером; тень луны, скользящая в редких просветах между тучами; дождь, колючими штрихами рассекающий зыбкое пространство…

 

* * *

Я понял, что должен сделать.

 

* * *

Подбежав к перевёрнутой лодке, служащей кровом для моих учеников, я кулаками стал стучать по её днищу и кричать, стараясь перекричать ветер:

– Выходите, выходите оттуда! Хватит прятаться!!!

Они проснулись, заворошились, с большой неохотой стали вылезать. Собирались вокруг меня, согнувши от холода спины, сморщившись и сжавшись. Прятались от дождя и ветра под непросохшей одеждой. Капли воды бежали по их волосам и лицам. От холода пальцы на руках сами собой сжимались в кулаки. Глядели на меня и молча спрашивали: зачем потревожил, выгнал под дождь и ветер? – и первым из них Пётр.

– Ученики, друзья мои, – сказал я. – Вы устали и замёрзли, вымокли насквозь и голодны, хотите спать и согреться. Под лодкой холодно и сыро, но гораздо лучше, чем снаружи. Я всё знаю и понимаю вас. Но всё равно говорю вам: не переждать нам здесь непогоды, не будет здесь тепла и солнца, пока не отправимся в путь. 

– Но ночь же на дворе, – робко напомнил Пётр.

– Да, ночь. Но опять же говорю: дню больше тут не быть, и солнцу не греть, и ветру не утихать. 

– Так что же нам делать?

– Идти.

– Вчера мы целый день шли. И позавчера тоже.

– Мы не туда шли, – сказал я.

– А куда надо? – спрашивали ученики.

– Туда, – сказал я и показал на бушующее в шторме озеро.

– Но мы там погибнем, учитель! – нестройным хором воскликнули ученики.

– Нет, не погибнем, – произнёс я. – Только там мы найдём спасение.

– Я много лет живу возле этого озера, – произнёс Пётр. – Но такого шторма не упомню. И при лучшей во много раз погоде я никому не посоветовал бы выйти в открытую воду. Там ждёт верная смерть.

– Нет, мы выживем, – сказал я. – И наоборот, погибнем, если останемся здесь. Видите: ветер крепчает, дождь усиливается. Утром непогода ещё разгуляется, если останемся – до вечера не дотянем.

– Ты мне веришь? – спросил я и заглянул Петру в глаза.

– Ты сын Божий, тебе виднее, – произнёс Пётр. Он хотел мне поверить.

– Ученики! – обратился я ко всем. – Помогите перевернуть лодку и спустить её на воду. В ней мы и отправимся в путь!

Они смотрели на меня, на Петра.

Пётр сказал:

– Он наш учитель. Делайте, как он велит, – и первым вцепился в борт лодки.

 

Спасибо тебе, Пётр, что поверил в меня.

 

Ученики медленно присоединились к нему, дружно налегли, и вскоре лодка была перевёрнута. 

 

Спасибо вам, ученики, за то, что поверили в меня. Ведь вы могли отказаться, покинуть меня, разбрестись по миру или вернуться в деревню. Никакой ветер не остановил бы вас, никакой дождь не задержал. Но вы остались, авансом поверив мне, ещё ничем не доказавшему свою Божественную сущность.

Спасибо вам, Пётр и Андрей, Иаков Заведеев и Иоанн, Филипп и Варфоломей, Фома и Матфей, Иаков Алфеев и Левей, Иуда и Симон – ученики мои, мои апостолы.

 

Глухо хлопнув днищем о мокрую гальку, лодка качнулась высоко поднятыми бортами и застыла, словно приросла, глубоко погрузившись килем в песок и едва не придавив тёмную змейку, юркнувшую вбок.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Я оглянулся. Дьявол исчез.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Лодку на воду! – крикнул Пётр и первым навалился на корму.

Ветер задул ещё сильнее, люди прилагали немалые усилия, чтобы толкать тяжёлую двенадцатиместную лодку по мокрому песку и гальке к воде, да ещё против ветра. Но они упорно делали свою работу, погружаясь в песок едва ли не по колена, обдирая руки о занозистые борта, падая от усталости и снова поднимаясь. На этот раз они победили стихию. Лодка медленно продвигалась, оставляя позади себя месиво из песка и грязи; ямки быстро заполнялись дождём.

Когда нос лодки оказался в воде, штормовая волна ударила в него, приподняла лодку, толкнув назад, но тут же и вытянула чуть вперёд, немного развернув вправо, левым бортом к прибою. Следующая волна ударила с не меньшей силой, едва не опрокинув лодку, но люди удержали её, и даже сумели немного повернуть носом к волне. Навалившись, они протянули лодку по отмели, придерживая на взлёте каждой набегающей волны, сноровисто управляя ходом. Потом некоторые из нас – семь человек – забрались на борт и сели на вёсла, а остальные ещё толкали, следуя за лодкой, пока глубина им не стала по грудь. Тогда мы помогли им забраться, они расселись, дружно налегли на вёсла под громкие команды Петра, и лодка, рассекая высокие волны, стала медленно удаляться от берега.

Волны выбивали скрип из бортов, брызги окатывали нас со всех сторон. Лодку раскачивало так, что, казалось, ещё чуть-чуть, и она перевернётся. Но вот ещё волна, и ещё, а мы всё плыли  

 

туда где я видел свет

 

вперёд, держа наш курс строго против волны, к середине озера. Ученики усердно гребли. Промокшие, уставшие, отчаявшиеся, они последние силы вкладывали в борьбу со стихией. Мне было их жалко, но я ими гордился. Я только готовился сотворить чудо, а они уже сотворили его.

 

* * *

В том месте

Где свет исходил из глубины озера

И широким лучом падал с неба

Я встал во весь рост

Подставил лицо дождю

Набрал полную грудь воздуха

И приказал:

УЙМИСЬ, СТИХИЯ

 

Улеглась на дне муть, вода в озере поголубела, а тучи на небе сжались в комочки и последними каплями утонули в прозрачном озере. Яркое солнце высушило воздух, теплотой наполнило пространство, а ветер – ласковый, дружелюбный, приветливый – причесал наши кудри и бороды.

Как хорошо-то стало!

Благостно.

 

* * *

А вот и Дьявол – тут как тут.

Не хочу его видеть.

Говорит.

Не хочу его слышать.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

– Молодец, Иисус.

– Ты всё правильно сделал.

– Ты усмирил стихию.

– Ты сотворил Чудо.

– Ты доказал, что достоин быть окружённым учениками.

– Посмотри же на них!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Я посмотрел и увидел:

Пётр улыбался, Андрей взирал на меня с обожанием, Иаков Заведеев плакал от счастья, Иоанн молился, и Филипп с Варфоломеем молились, Фома и Матфей удивлялись, Иаков Алфеев и Левей восхищались, Иуда восторгался, Симон сползал на колени.

И все, перебивая друг друга, говорили:

– Спасибо тебе. Мы не сомневались, что не позволишь нам погибнуть. Мы верили в тебя даже тогда, когда перестали верить самим себе. Веди же нас за собой, наш Учитель, мы последуем за тобой след в след, и будем славить тебя и благодарить.

 

– А ты сомневался? – спросил я Дьявола.

– Конечно, нет. Я верил в тебя. Просто…

– Что?

– В какой-то момент подумал: не рано ли оставил тебя принимать решение самостоятельно?

– Когда подумал? Когда прятался под лодкой или когда в змею превращался?

Он не расслышал иронии, ответил:

– Гораздо раньше. Когда ты пытался изменить свою судьбу, отходя от берега. Мне показалось, что ты забыл в тот момент, кто ты.

– Я не забыл.

– Я и говорю: показалось. Теперь ты доказал, что нет. Поэтому и хвалю.

– Большое спасибо, – сказал я, не испытывая ни капли благодарности.

– Не за что.

 

Я ненавижу тебя, Дьявол! Ты бросил меня в самый трудный момент: в момент поиска единственно верного решения. Ты отстранился, сделал вид, что тебя не касается! Как ты смел!

 

– Ругай меня, мой мальчик. Ты заслужил. Ты доказал, что имеешь на это право. Я ведь всего лишь твой Учитель. Я научил тебя творить Чудеса: теперь ты можешь это делать. Я твой Поводырь. Я веду тебя. Но ты выбираешь дорогу.

– Я не ругаю. Но мне обидно.

– Я знаю.

– Я не нуждался в помощи…

– Я знаю, Иисус.

– Но нуждался в добром совете.

– Знаю, всё знаю.

– Если знаешь, почему не посоветовал?

– Я посоветовал.

– Как?

– Дал знак.

– Какой ещё знак?

– Мой знак.

– Какой?

– Свет, исходящий из глубины озера.

 

* * *

Ученики дружно гребли, лодка скользила по ровной глади, над головами кружились крикливые чайки, погода стояла прекрасная. Мы с Дьяволом сидели на корме и чуть ли не впервые за годы нашего знакомства беззаботно болтали.

– Прекрасная работа, – хвалил он, поводя рукою вокруг.

– Спасибо. Хотя это только моё первое Чудо.

– Ну, не первое… Но и не последнее.

– Но настоящее-то – первое!

– Настоящее – первое, – подтвердил Дьявол.

– Если бы не первое – получилось бы лучше.

– Без сомнения.

– А так – ошибок много.

– Каких же?

– Ну, например…, – я на секунду задумался, потом выпалил. – Шторм, гроза, волны, молния, гром. Лодка далеко-далеко от берега. Нас заливает водой. Мы уже почти тонем. Ученики плачут и молятся. В тот момент, когда над нами зависает девятый вал, я говорю: «Стоп» – и полный штиль.

– Так почти и было, – сказал Дьявол.

– Нет, не так, – не соглашался я. – Мы не тонули, даже не думали. Когда отплыли от берега, вообще оказалось, что шторм не такой уж и сильный.

– Угу, – сказал Дьявол.

– А могло быть и так, – продолжал я. – Ученики уже плачут, дрожат, прощаются с жизнью. А я сплю себе на корме, словно не слышу ни их криков, ни воя ветра, не замечаю качки и брызгов волн. Ученики бросаются ко мне, умоляют: спаси, погибаем! Наконец, я просыпаюсь и…

– Замечательно. Почему не использовал?

– Не подумал как-то, – вздохнул я. – Да и жалко мне стало людей. Такими они казались мне бедными, несчастными, измученными.

– Нет, Иисус, – произнёс Дьявол. – Ты не похож на своего Отца.

– Это почему?

– Потому что Он никого и никогда не жалеет.

– А ты?

– А я жалею. Сколько раз говорил уже – я Его противоположность. Он любит – я ненавижу, Он наказывает, я прощаю, Он не жале…

– Прекрати, Дьявол!

– Ладно, – сказал он. – Командуй сегодня мной. Ты заслужил. Вон какое Чудо совершил.

Но я уже не хотел разговаривать. Я отвернулся и посмотрел на приближающийся берег. А Дьявол нашёптывал:

 

Хочешь сотворить настоящее Чудо – не о человеке думай. Смотри только на себя. Увидь себя со стороны. Каждое твоё движение должно быть выразительным, красивым. Людям это нравится. Очаруй их. Привлеки их. Используй их маленькие человеческие слабости. Играй свою роль так, чтобы они тысячелетиями помнили о тебе…

 

* * *

Два знака видел я:

От Дьявола: свет, исходящий из глубины озера,

И свет, падающий широкой полоскою с неба –

То от Бога, Отца моего.

 

* * *

Поздним вечером причалив к берегу, мы оставили лодку в заливе и направились по тропинке вверх – на вершину холма, откуда открывался прекрасный вид: зелёная  равнина, обрамлённая холмами, ближе к озеру переходящими в изъеденные гротами скалы. Но не это главное. Главное то, что мы увидели стены большого города.

Никто из моих спутников не узнавал его, лишь  Андрей сказал, что это наверняка не Капернаум, в котором он неоднократно бывал, и предположил, что это может быть Магдала. Матфей не соглашался. Впрочем, нам было абсолютно без разницы, как этот город назывался, главное – наконец-то мы вырвались из плена безлюдья, вернулись в цивилизацию. Нас даже не смутило то, что городские ворота уже закрывались на ночь и ближайшие несколько часов предстоит провести вне стен уснувшего города. Наступит утро – и мы ворвёмся в шумный поток городских улиц, насытимся людским многоголосьем, разорвём оковы гнетущей потерянности. В общем, вернём себе тот мир, к которому уже привыкли. Но это будет завтра, а сегодня нам ещё предстоит решить, где провести ночь. Самым разумным решением было бы вернуться на побережье, развести костёр и поужинать рыбой, которую мы наловили за день в достаточном количестве. Но суеверие мешало моим спутникам: вдруг вновь станем заложниками разбушевавшейся стихии, и пережитое повторится? Поэтому решили так: к озеру не возвращаться, но и в подступах к городу не ночевать, чтобы не ввести в искушение лихих людей. Мало ли: хоть никаких ценностей мы не имеем, но они-то этого не знают, а защитить себя мы тоже не можем. Хоть нас много, но мы не вооружены. Оставался последний вариант: идти к скалам и укрыться в одной из пещер, которые были видны даже отсюда. Так и сделали.

 

* * *

– Бесноватый, – вырвалось вдруг.

– Что, учитель? – переспросил Пётр.

– Бесноватый на кладбище, – повторил я. – Он уже ждёт нас.

– Где?

– Там, – показал я. – Впереди.

– Может, вернёмся? – забеспокоился Пётр.

– Нет.

– Он опасен?

– Очень, – сказал я.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Узкая едва приметная тропинка, по которой мы шли, утыкалась в старое заброшенное кладбище, в этот душный мир безвременья. Жёлтый липкий туман сползал со скал и вязко оседал на древние могилы. Даже быстро наступающая темнота не могла вытиснуть этот туман: он лишь едва темнел, жался к земле, давил могилы, заползал в гроты.

 

Может, вернёмся? – спросил я Дьявола, как минуту назад спрашивал меня Пётр.

Бесноватого боишься?

Нет. Тех, кто внутри него. Демонов.

Не бойся, они не причинят тебе вреда. Они знают, кто ты.

А что подумают ученики?

Что и думали всегда: ты – сын Божий.

Но может ли сын Божий демонов изгонять?

Почему нет?

Управление демонами – твоя прерогатива.

Ты – мой ученик. Значит, и твоя тоже.

Но они-то этого не знают.

А зачем им знать? Главное – кого и что они увидят.

Ты хочешь сказать, что…

Да-да, демонов они не увидят.

А кого?

Бесноватого, кого же ещё?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Узкая тропинка петляла меж каменных надгробий и скал, в которых были выдолблены пещеры и гроты. Некоторые надгробья были разрушены, провалены вглубь, некоторые составлены вдоль скал; там и разрушались от времени. Серые могильные плиты, мёртвые скалы и хищные пасти пещер застыли в вязком воздухе, который был склеен из сгустков тумана. Время остановилось, застыло. Мы шли, вторгались в мир Вечности; своим осторожным присутствием, опережая время, мы вплывали в него. Навстречу бесноватому. А он – навстречу нам, расталкивая клубы бурлящего тумана.

 

* * *

Он вылез из дальней пещеры, высушенный, словно мумия; жёлтый, словно покойник. Грязный, лохматый, во рванье. Ноги и руки закованы в ржавые цепи; отзываясь на каждое его движение, они устало позвякивали.

Словно побитая собака выплыл он из тумана и остановился на безопасном расстоянии.  

– Кто вы и откуда? – спрашивал, а цепи звякали. – Что вы тут делаете, кого ищете?

– Успокойся, мы не причиним тебе вреда, – ответил Пётр, сделав шаг вперёд.

– Оставайся на месте, человек, – предупредил бесноватый и угрожающе затряс цепями. – А лучше убирайся! Все убирайтесь! Это моя территория.

– Мы не причиним тебе вреда, – повторил Пётр. – Разреши лишь пройти.

– Нет, ни шагу больше! Хоть всю ночь уговаривайте – не пропущу! Я не знаю вас, убирайтесь. Или оставайтесь на ночь, – вдруг захохотал он, придя в восторг от новой мысли. – Разбирайте гробы. Тут их много, на всех хватит!

– Тьфу на тебя!

– Ага, испугались! – страшно рассмеялся бесноватый и снова затряс цепями. Вдруг, прервав смех, застыл, пригнулся, внимательно рассматривая что-то в пустых руках Петра. – Что ты там прячешь? Нож? Ага! Ну-ка, не балуй!

– Нет у меня ничего, – успокаивал его Пётр, но бесноватый уже не слушал.

– Уйди прочь, уйди прочь, убийца! – визжал он. – Зарезать…ой-ой-ой…хочешь? Ага! Ага-ага-ага… Ну, режь! Режь, да-да, режь, но помни: не меня режешь, а свинью. Да, свинью, её, свинью!!! Хрю-юююююююю!!!

Упав на четвереньки, он закружился на месте, как собака, стараясь ухватить себя за несуществующий хвост. Он ойкал, хрюкал, мяукал, издавал нечленораздельные звуки, прерывая всё это диким смехом, переходящим в рыдания. Ученики испуганно смотрели на него и неосознанно отступали назад. Мне это надоело, и я приказал бесноватому:

– Поднимись и подойди ко мне.

Тот вмиг прекратил визжать и крутиться, застыл, низко опустил голову и пожаловался:

– Не могу, никак не могу. Я свинья и могу передвигаться только на четвереньках. Вот так!

И пополз на корячках – по кругу, по кругу: показал, как может это делать.

– Поднимись, я сказал!

Бесноватый вздрогнул, испуганно втянул голову в плечи и осторожно, как будто впервые, оторвал ладони от земли. Неуверенно, медленно поднялся на ноги и с диким восторгом посмотрел на свои ладони.

Он был не таким, как все. Его тяжело было лечить. Он не слушался, сопротивлялся. Я прилагал немалые усилия, чтобы контролировать ситуацию.

– Подойди ко мне, – приказал я.

Он сделал несколько неуверенных шагов. Цепи глухо позвякивали.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Не помню.

Невероятно трудно было, но я переламывал его, возвращал ему разум. Демоны вихрем кружили вокруг него: я их ждал и вот увидел, наконец-то они вынырнули из ночи и тумана. Их чёрные лохматые тела извивались в диком танце. Но некоторые уже выпадали из круга – это я их вышвыривал. Они падали и с удивлением и опаской глядели на меня. Я же только в полглаза приглядывал за ними – я был сильнее; мой взгляд был обращён к бесноватому.

– Давно здесь живёшь?

– Вчера тут был. И позавчера. А дальше не помню.

Демоны кружили, я отмахивался от них.

– Сколько тебе лет?

– Не помню.

Демоны хищно выли: боялись. Потому и стонало древнее кладбище, ухал филин, всполошилась воронья стая. Ученики схватились за головы.

– Эй, вы! – крикнул я демонам. – Оставьте этого человека в покое!

Они хохотали, хрюкали и мяукали всё громче. Ученики страдали от боли в головах, зажимали виски ладонями: нестерпимо! Холодным потоком налетел ветер, разогнал ночь и туман, но и людей пригнул к земле, травой постелил. Ученики кричали, перекрикивая друг друга и ветер. Гоготали демоны, каркало вороньё, выл ветер, стонали могилы. Кладбище гудело.

– Спаси, спаси нас, учитель! – плакали ученики. – Уведи нас отсюда!

Я смотрел на всё это и слушал.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Ввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввв-вю-юююююююююююююююююююююююююююю

ююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююю…

Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!!

А-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!!!!!!!!!!!

Учитель, спаси, спаси, спаси, спаси, спаси, спаси, спаси, спаси, спаси, спаси-ииии, спаси-ииии, спа… сииии…

Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Демоны, оставьте его в покое!

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Вввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввввв-юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Громче, громче! Они ничего не слышат!

Демоны! Демоны!!

Громче!!!

ДЕМОНЫ!!!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– ДЕМОНЫ!!! – из глубины сознания раздался мой собственный голос, такой властный, страшный, сильный, могучий, что…

 

Чёрные лохматые существа застыли в корявых позах, повели в мою сторону свиными рылами.

– ОСТАВЬТЕ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА!!!

 

…шный, сильный, могучий голос, что я и сам чуть не испугался.

Никто этого не заметил.

– Не можем мы, сын Божий, – сказал демон с длинными закрученными в баранку рогами. – Нам нужен сосуд – чьё-нибудь тело. Покажи в кого вселиться, и мы отдадим тебе этого человека.

 

* * *

Взмыв ввысь, я увидел всех:

Бесноватый.

Я. Дьявол.

Пётр, Андрей, Иаков, Иоанн, Филипп, Варфоломей, Фома, Матфей, Иаков, Левей, Иуда, Симон.

 

Спустился пониже, посмотрел ещё:

Филипп, Варфоломей, Иуда, Фома, Матфей, Иаков…

 

Взгляд вернулся, зацепился за одного из них. Опять скользнул. Опять вернулся.

 

…Он выглядел маленьким, слабым, болезненным. Когда шли вдоль озера – еле поспевал за нами. На привалах падал обессиленный. Я долго не мог запомнить, как его зовут. Сейчас помню: Иуда. Иуда Искариот. 

Я часто спрашивал себя: почему выбрал его в ученики? До сих пор у меня нет ответа на этот вопрос. Так может, для этого? Может, чтобы демонам отдать?

 

* * *

Я хотел, но не отважился. Первый и единственный раз в жизни я испугался своих учеников. Отдай одного из них – и они никогда мне этого не простят. Они подумают, что при случае я всех их предам. И…

 

* * *

Зыркнул Дьявол, я за ним. И увидел: мелькнула между могильных плит чья-то тень. Крикнул я демонам:

– В него вселитесь! Быстрее!

Не глядя, прыгнули они всем скопом в ту сторону, куда я указал: и там завизжало, заныло, захрюкало. Потом тишина установилась, а через минуту – шорох: из-за могильной плиты выползал кто-то.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Человек, которого демоны оставили в покое, внимательно посмотрел на меня и спросил:

– Кто ты?

– Наш учитель, – ответил за меня какой-то из учеников.

– Я последую за тобой, куда бы ты ни направлялся, – сказал человек.

– У меня уже есть ученики, – покачал я головой.

– Я буду твоим слугой.

– Нет, ты останешься здесь.

– Но тут же кладбище. А я живой.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Все так и ахнули: из-за могильной плиты показалась злобная морда сумасшедшего поросёнка.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

 

– Ты будешь жить в этой пещере и присматривать за поросёнком, – наказал я.

– Хорошо, – вздохнул человек. – Ты вернул мне разум – тебе и решать мою судьбу. Я остаюсь тут.

Поросёнок завизжал.

– Присматривай за скотиной, – сказал я. – Помни: вам теперь жить вместе.

– Слушаюсь, господин, – покорно склонил голову человек.

 

* * *

Я отпустил его, и он ушёл, унеся с собою частичку меня. Я осмотрелся и только сейчас заметил, что уже рассвело. Ученики стояли позади. Одиннадцать пар глаз взирали на меня с обожанием. И лишь одна – с благодарностью. Он знает, подумал я.

Видел?

Пусть.

Я усмехнулся.

Пусть знает, кто я такой и на что способен.

 

 

 

 

                                                             Глава седьмая

 

Числом тринадцать увидела нас охрана с высоких каменных стен Магдалы, когда стояли мы у ворот города, хотя на самом деле нас было четырнадцать вместе с Дьяволом, которого мог видеть только я, Иисус Христос, сын Божий. Было раннее утро, всего полчаса прошло, как мы покинули кладбище, но я уже чувствовал себя смертельно уставшим – сказывались и бессонные ночи, и борьба с непогодой, но главное – демоны, изгнание которых вымотало меня до основания. На ногах я держался лишь благодаря лихорадочному зуду, который ночью вселился в мой мозг. Я весь был слеплен из усталости и ошмётков впечатлений, которые и не позволяли свалиться на землю и забыться глубоким сном прямо сейчас. К тому же при учениках делать этого не хотелось: ведь они, хоть и устали, но шли – шли за мной покорно и безропотно. Нельзя было проявлять при них слабость. И я держался из последних сил. Мне было тридцать два года, когда-то я был сильным, молодым и здоровым, но в то раннее утро мне казалось, что если я сейчас же не доберусь до постели и не усну, то не доживу и до утра.

Конечно, я ошибался, и дальнейшие события доказали в который уже раз, что выносливости молодому организму почти нет предела. Но когда мы подошли к воротам ещё спящего города и обнаружили, что они заперты, у меня началась истерика. Впрочем, не в миг. Сначала я старался оставаться вежливым и смиренным. Вместе с учениками и Дьяволом стоял я под высокими стенами города и слушал полусонные покрики часовых. Я приблизился к деревянным воротам и постучал.

– Кто там ещё? – из-за ворот глухо донёсся недовольный голос, скрипнули петли на решётчатом оконце, и в четырёхугольнике крошечного проруба возникла настороженная физиономия молодого безусого охранника.

– Открывай! – сказал я ему и представился. – Путешественники.

– Подождёте, – подозрительно разглядывая нас, сказал охранник. – Ещё не время.

– Открывай! – потребовал я, а он захлопнул окошко и рассмеялся.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Я кричал, он посмеивался в ответ, а я злился, и от этого кричал ещё громче и злился ещё сильнее. Ему надоело слушать мои крики, и он ушёл. Я стал бросаться в ворота камнями. Часовой вернулся и предупредил, что если я не прекращу буянить, он спустит на меня собак. Я нарочно злил его, бросал ещё камни, а напоследок несколько раз пнул ворота ногой. Потом вернулся к своим спутникам и присел рядом. Кулаки были сбиты в кровь, болели. Но злость прошла. Осталась одна усталость.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Второй охранник появился чуть позже. Выглянул, потому что любопытно стало: что там за буян? У него было доброе лицо резвого толстяка. Я попросил:

– Открой ворота, добрый человек. Мы не спали несколько ночей и очень устали. Позволь пройти в город.

Но и этот охранник оставался непреклонным.

– Дождитесь шести часов, и ворота будут открыты для всех.

– Мы вымокли и проголодались, пусти.

– В городе в это время всё равно не найдёте еды. Все ещё спят.

– Мы замёрзли, охранник.

– Отойдите от стен города и в поле разведите костёр, – посоветовал он. – Я на вашем месте давно бы так и сделал.

Но я не слышал его добрых советов.

– Человек, неужели в твоём сердце нет ни капли сочувствия? – вопрошал я.

– Ох, – сказал он. – Надоел же ты мне.

– Пусти!

– Нельзя.

– Ночь-то уже закончилась!

– Вот и не кричи. Недолго ждать осталось.

– Открой!

– Э-эх, – отмахнулся он и захлопнул окошко.

Я в сердцах сплюнул и отвернулся.

 

* * *

Ну что, сын Божий, теперь знаешь, что такое власть?

Какая он власть? Бессердечный охранник – ещё не власть.

Ошибаешься. Он-то и есть настоящая власть.

 

– Слушай, Дьявол, преврати его в пыль! – попросил я.

– Не могу, – усмехнулся Дьявол. – Кто тогда откроет нам ворота?

– Кто-нибудь другой, – сказал я. – Мало ли добрых людей.

– Нет, Иисус. Никто в этом городе тебе не поможет.

– Не верю! Неужто ни у кого из жителей этого города нет сердца?

– Ну почему! – сказал Дьявол. – У многих и многих. Магдала – мирный, гостеприимный город. Скоро ты и сам в этом убедишься. Кстати, тот охранник, с которым ты только что разговаривал, прекрасный семьянин и замечательный отец. Жена его очень любит, дети души в нём не чают, а соседи уважают за трудолюбие и хозяйственность. К тому же он часто ссужает им и никогда не напоминает о возврате долга. Многие этим пользуются, деньги долго не возвращают, но он всё равно не отказывает и в следующий раз. Он считает своим долгом помогать ближнему.

– Вот видишь, – сказал я. – Даже такой не открыл нам ворота.

– И не откроет, пока не придёт время.

– Потому что он лицемер, – сказал я. – Перед соседями и женой лицемерит, а на нас отыгрывается. Накажи его!

– Ну что ты заладил: накажи, накажи, – поморщился Дьявол.

– Да, потому что я устал и хочу спать.

– Это не причина, чтобы потерять выдержку.

– Причина, и ещё какая, – разозлился я, уловив в его голосе наставнические нотки. – Накажи часового, Дьявол. Ведь не впустив меня, он не впустил и тебя. Неужто это тебя не обидело?

– Конечно же нет, – пожал плечами Дьявол. – Во-первых, он мне не помеха. Захочу – и пройду в город без его разрешения. Во-вторых, если на всё, что делают люди, я буду обижаться…

– Ты себя не уважаешь, – сказал я.

– А ты себя, – парировал он и, не дав мне опомниться, продолжил. – Да, я мог бы превратить его в пыль, но не превращу. Никогда. Именно потому, что себя-то как раз и уважаю. А вот ты себя не уважал, когда умолял его отворить ворота.

– Не умолял, а требовал.

– Не требовал, а умолял.

– Да, умолял, – разозлился я. – Потому что устал и голодный. И хочу спать!

– Ты – сын Божий.

– Ну так что? Сыну Божьему нельзя уставать?

– Уставать – можно. Умолять – нельзя! Ты не должен забывать, кто ты такой, – сказал Дьявол.

 

Но и человек должен знать своё место.

Он и знает. Просто не догадывается, кто  ты.

Мог бы и узнать. Другие же узнают!

Иисус! Ему достаточно и того, что уже знает!

Что он знает? Что?

Что сын Бога, желая зайти в город, не будет швыряться в ворота камнями и устраивать истерику.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

За истерику нужно расплачиваться.

Сначала – раскаянием:

Напрасно Бог-Отец отправил меня к людям. Не могу я их исправить. Не справляюсь.

 

Потом – поисками виновного:

Я пришёл, чтобы раскрыть им глаза, научить верить и любить… Но я не хочу – НЕ ХОЧУ – делать это! Они плохие ученики, они ничего не понимают! Вот – охранник на городских воротах: говоришь, он даже взяток не берёт, людям оказывает помощь. Но даже он не узнаёт меня, а значит, и не верит!

Брось, Иисус. Ты сам не понимаешь, что говоришь.

Но это правда!

Это – самообман. А всё оттого, что ты стал заносчивым. Остановись. Успокойся. Ты выбрал не ту дорогу, Иисус.

  

А затем, когда нашёл – обвинением:

Вот это да! И это я слышу от Дьявола, моего Учителя и Поводыря?! Каждое твоё слово, каждый твой поступок  заставляют меня сомневаться в твоей искренности. Сначала ты промариновал нас в холоде и сырости на побережье: ведь ветер, отпихнувший нас к берегу – это твоя работа, я сразу это понял; потом заставил провести ночь на кладбище в компании с бесноватым и твоими послушными слугами – демонами; а теперь ещё и защищаешь недостойного человека, который возомнил о себе невесть что только потому, что держит в кармане ключи от городских ворот. Да ты же лицемер и лгун!

 

И вот – искусил Дьявола:

– О-хо-хох, – тихонечко рассмеялся он, грустно покачивая головой. – Похоже, ты соскучился по правде? Имею в виду, настоящей правде?

– Я ещё не слышал её из твоих уст!

– Как говорится, всему своё время.

– Пустая болтовня.

– С тобой стало трудно разговаривать, – Дьявол предоставил мне последний шанс отступить, но я понял его неправильно: решил, что он уходит от прямого разговора.

– Со мной?

– Да-да, с тобой, Иисус.

– Опять выкручиваешься!

– Что ж, – сказал Дьявол. – Ты сам этого за…

 

…хотел.  Хотел правду – будет тебе правда. Расскажу тебе про…

Про кого?

Про тебя.

Ох, напугал! Последнее время, я только и делаю, что слушаю про себя.

Я расскажу тебе такое, о чём ты ещё не знаешь.

Ну-ну.

Я расскажу тебе о том, как ты умрёшь. Слушай.

 

* * *

«Слушай»

– эхо ударилось о каменные стены города и катапультировало в сторону озера.

Пропело Галилейское озеро:

«Слушай»

 

                         * * *

Ты умрёшь ранним вечером, в шесть часов,

 

– прорёк Дьявол, даже не стараясь придать голосу торжественности или грусти. –

 

И за минуту до твоей смерти темнота опустится на землю и окутает холм, на вершине которого будут стоять три креста, на одном из которых – среднем –  распят будешь ты. Ты умрёшь, но ещё три долгих часа будет царствовать ночь на том холме, и только спустя это время солнце сможет пробиться сквозь пелену ночи, и наступит день – в то время суток, когда на земле всегда царила мгла. Но ты этого уже никогда не увидишь, потому что будешь мёртвым.

 

– Когда это случится? – прошептал я. Била дрожь: я излечивался от усталости, переутомления, всплеска эмоций и мании величия.

 

– Ты заранее узнаешь этот день. Однажды проснувшись рано утром, ты посмотришь на восходящее солнце и поймёшь, что оно последнее. А потом подсчитаешь количество прожитых солнц от того дня, когда впервые встретился со своим Отцом, и узнаешь своё число, но будет уже поздно, слишком поздно, чтобы повернуть время вспять. Это солнце будет освещать дорогу – жёлтую, песчаную, ведущую к городу, рядом с которым ты родился. Глядя на неё, ты вспомнишь этот город таким, каким представлял его в детстве. Ты узнаешь его по белоснежным башням и домам, и белым одеждам его жителей – а скоро и увидишь их, идущих по этой дороге к тебе. Увидишь и поймешь, что белые одежды они носят для того, чтобы скрывать под ними чёрные мысли, червяками роящиеся в их затуманенных головах. Среди людей ты узнаешь и одного из своих учеников. Он и не будет скрываться: пойдёт первым, ведя за собой остальных, и будет приветливо улыбаться. Но ты не поверишь этой улыбке, а может, даже и не заметишь её, потому что твой взгляд будет прикован к тем, кого он приведёт с собой: в их глазах ты увидишь ненависть, злость, страх и жажду крови. Твоей крови, Иисус.

 

– Меня предаст один из моих учеников, – я едва смог пошевелить языком.

– Да, – произнёс Дьявол. – Он продаст тебя за тридцать серебряников.

– Но почему? Я обижу его? Наврежу?

– Я не могу ответить на твой вопрос, – подумав, ответил Дьявол. – Вроде бы и не навредишь. Но ведь не в этом дело. За свою короткую жизнь ты никому не принесёшь большого вреда. Обидишь? Если только мыслью, взглядом? Но не словом, нет. Но ведь и мыслью обидеть можно. Или уже обидел? И он уже, сам не подозревая о том, вступил на путь предательства? Ты лишь бросил один неосторожный взгляд, отметил его, а он уже затаил обиду, и она сидит в нём и гложет, хочет вырваться наружу, да ещё не знает как…

– Я знаю, о ком ты, – сказал я. – Это Пётр?

– Я не стану называть имён, Иисус, – покачал головой Дьявол. – Сам найдёшь, если захочешь.

– Это может быть только Пётр, – упёрто повторил я. – Или… Андрей.

– Или Яков, Варфоломей, Иоанн или любой другой из твоих учеников.

– Нет, – сказал я. – Только кто-то из этих двоих.

Дьявол молчал, я настырно повторял:

– Только они могут предать меня. Ведь ты, именно ты выбрал их. Остальных выбирал я.

– Это что-то меняет?

– Да, – убеждённо произнёс я.

 

Хорошо, Иисус, прошептал Дьявол мне на ухо, да будет так: Пётр тоже предаст. Но не им приведены будут люди в белых одеждах, прикрывающих чёрные мысли. Если хочешь, я расскажу тебе и о Петре, но чуть позже. А пока слушай о себе. Не вся правда ещё рассказана.

 

– Стоит ли? – вздохнул я. – Что может быть горше того, что ты уже рассказал?

– В чём дело? – усмехнулся Дьявол. – За последние несколько минут ты вдруг изменился: перестал со мной спорить, обвинять в неискренности, ловить на лжи. И даже в истерике не бьёшься. Что с тобою, Иисус?

– Честно говоря, я не думал…

– А! Ты надеялся жить вечно?

– Не вечно, но… Ведь всё-таки я сын Божий.

– Но рождённый-то человеком, – напомнил Дьявол.

Я помолчал немного, вспоминая.

Сказал:

– Двадцать лет тому назад в Иерусалиме я зашёл в храм, в котором находился и ты, и там услышал рассказ о человеке, который прожил не одну человеческую жизнь.

– Да, – подтвердил Дьявол. – Его звали Симеон. Но он жил для того, чтобы засвидетельствовать твоё рождение. А тебе зачем так долго жить?

– Отец-Бог отправил меня с великой миссией…

– И ты выполнишь её, – сказал Дьявол. – Ты умрёшь.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Ты умрёшь, сказал Дьявол.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

– А как же – Вера, Надежда, Любовь? – воскликнул я. – Всё это оказалось неправдой?

– Брось, Иисус. Я давно уже тебе говорил: всё это пустые слова. И ты прекрасно это знаешь. Что же хватаешься за них, как за соломинку? Твоя миссия иная: смерть на кресте. Бог отдаёт тебя в жертву.

– Но почему?

– Потому что так нужно, – убеждённо произнёс Дьявол.

– Кому?

– Ему.

– Моему Отцу? Или тебе?

– Ему, – ухмыльнулся Дьявол. – Конечно же, Ему.

– Как же так? Я же его сын!

– Иисус, – сказал Дьявол. – В первую очередь ты – пешка в вечной шахматной партии между твоим Отцом и мною, между Добром и Злом.

– Я не пешка!

– Хорошо: ты ферзь. Но всё равно ты – фигура на шахматной доске под названием мир. И тобою ход уже сделан.

 

А знаешь, отчего твой Отец Бог продолжает партию, Иисус?

Отчего?

Чтобы не позволить мне, Дьяволу, управлять  миром так, как мне того хочется.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Ну, ну! – закричал я. – Рассказывай дальше! Что произойдёт потом, когда люди в белых одеждах подойдут, а палец ученика–предателя упрётся в мою грудь?

 

Нет, Иисус, он не станет тыкать в тебя пальцами. Он подойдёт и поцелует тебя в губы. И ты – слушай! – ты тоже ответишь ему поцелуем. Почему, спрашиваешь, не оттолкнёшь, не попытаешься защититься? Оттолкнёшь, как же без этого? - но позже. Сначала поцелуешь. Ведь этот поцелуй станет избавлением, единственным выходом из тупика, в который ты сам себя загоняешь, задавая себе вопросы, на которые нет и не может быть ответов. Ты осознанно придёшь к этому поцелую, но это не значит, что не испугаешься! Вовсе нет! Скованный страхом перед будущим, которого, по сути, у тебя уже не будет, крепясь из последних сил, чтобы не упасть в беспамятстве, ты произнесёшь, еле шевеля онемевшими губами:

– Ну что, предатель, сладок ли ядовитый поцелуй?

И только после этого оттолкнёшь его. Несмотря на сковывающее твои мышцы бессилие, толчок окажется довольно чувствительным: предатель упадёт на землю, но быстро придёт в себя, вскочит на ноги и закричит, зовя на подмогу:

– Хватайте его! Хватайте! Вот он – колдун, самозванец и развратник!..

 

– Погоди… С какой стати он будет так называть меня? Какой же я колдун?

– А разве нет? – удивился Дьявол моей наивности. – Всё, что ты делал и ещё сделаешь, очень похоже на колдовство. Всё зависит от того, под каким углом посмотреть.

Немного подумав, я произнёс:

– Хорошо, согласен. Для глупцов может я и колдун. Но я же не самозванец! Не сам же я на весь мир провозгласил себя сыном Божьим. Это сделал Иоанн – такой же человек, как и они сами. Что же, они уже и своему не верят?

Дьявол ответил:

– Прежде всего, не забывай, что Иоанн уже мёртв. Ему верили, пока он был жив. Даже в верности тебе через него присягались. Но люди не привыкли долго уважать покойников. Пусть сколько угодно они заверяют друг друга, что о покойниках плохо не говорят, нас-то с тобой им не провести. Мы-то знаем, что они постоянно нарушают это правило, которое сами же для себя и установили. Так частенько бывает: не пройдёт и полгода со дня смерти героя, а на его могилу вылит уже не один ушат грязи. Ты же знаешь, Иисус, мнение Иоанна мало чего значит уже и теперь – иначе Ирод поостерёгся бы казнить его – а ко дню твоей смерти – и подавно ничего значить не будет. Вот и ты пока ещё пользуешься популярностью: тебя все любят и к тебе благоволят сильные мира сего, но пройдёт какое-то время – и ты надоешь, приешься. Мода на тебя пройдёт. Интерес к тебе иссякнет. И тебя с лёгким сердцем назовут самозванцем.

– Что ж, – кивнул я. – И это вполне вероятно.

– Вот я и ответил на твой вопрос, – сказал Дьявол.

– Не до конца, – напомнил я. – Он ещё назовёт меня развратником.

– Ах, это, – усмехнулся Дьявол. – На это ты сам найдёшь ответ, дай срок.

 

* * *

– Продолжай, – сказал я и снова приготовился оплакивать свою судьбу.

 

Десятки рук потянутся к тебе – сначала осторожно, а потом всё смелее и смелее – но ты, зная своё будущее, даже сопротивляться не станешь. Или не сможешь, право, не знаю. Физическая и духовная вялость овладеют тобой. То же касается и твоих учеников. Им бы броситься на помощь, отбить тебя – нет, они будут лишь стоять и испуганно смотреть, как тебя, безвольного, вытянут из их круга и, толкая в спину, как скотину погонят к городу. Учеников твоих никто и пальцем не тронет. Покинутые всеми, они будут стоять и испуганно смотреть на удаляющуюся толпу, уводящую тебя, единственного и любимого учителя, от них навсегда. И хватит о них, Иисус, они не стоят большего.

Тебя будут гнать по дороге вдоль долины Энном, и чем ближе вы будете подходить к городским воротам, тем сильнее и ожесточённее твои пленители станут избивать тебя: ведь ты совсем не будешь сопротивляться, и это их раззадорит. Тебя будут бить не только по спине, но и по голове, рукам и ногам. Кровь ручьями будет течь по твоему лицу, заливая глаза и ноздри, нечем будет дышать; ты будешь падать наземь, лицом прямо в пыль – она, смешавшись с потом и кровью, покроет почти всё твоё истерзанное тело толстой красно-коричневой коркой, которая будет причинять тебе мучительную боль, когда засохнет и начнёт отколупливаться. Но это произойдёт чуть позже, а пока кровь ещё свежая, она обильно вытекает из ран, из старых и новых, и тебя гонят по пыльной дороге в город мечты твоего человеческого отца. И в ход идут не только кулаки, но уже и дубинки, палки, пики, вожжи – всё, что попадается им под руки. Но и это только цветочки по сравнению с плетьми, которыми отстегают тебя, когда приведут в город: после этой пытки ты долго будешь находиться между жизнью и смертью, не чувствуя боли уже только потому, что твоё истерзанное тело станет одной сплошной болью. Любое движение станет адом, мукою. Тебе будет казаться, что если хоть пальцем шевельнёшь – умрёшь от боли. Но когда пинками тебя заставят подняться, ты не только не умрёшь, ты поднимешься и сделаешь несколько неуверенных шагов. Кнутами тебя заставят подлезть под поперечину креста, который будут держать двое охранников, а когда опустят его на твою искалеченную спину, ты упадёшь под его тяжестью, но тебя будут хлестать и пинать до тех пор, пока ты не повторишь попытку. В покое тебя оставят лишь на короткое – а тебе покажется такое долгое – время: пока сможешь самостоятельно нести крест к месту казни, но это продлится недолго: скоро ты упадёшь и тебя снова начнут бить. Тебя будут бить все, кому захочется, а тот, кто не дотянется – будет плеваться. К тому времени, когда ты взойдёшь на Голгофу, твоё лицо будет представлять собой месиво из крови, грязи, пота, слюней и соплей.

 

– За что такие унижения! – вздохнул я. – Я не выдержу!

– Выдержишь, – пообещал Дьявол. – Теперь ты заранее знаешь, что тебя ждёт, поэтому выдержишь всё. И удары в лицо, и порку, и пинки, и плевки, и укусы истеричных женщин, и крик беснующейся толпы. Ты и смех в спину выдержишь, Иисус. А это смех особого сорта: издевательский, унижающий, растаптывающий человеческое достоинство. Он даже хуже плевков. Всё выдержишь, Иисус, всё.

– Нет, – сказал я. – Я же сын Божий: поднимусь в воздух и пройду над их головами.

– Ты не сможешь приподняться даже на высоту пальца. Весь путь до Голгофы ты пройдёшь по земле, – сказал Дьявол.

– Даже ты от меня отречёшься? – повернулся я к нему.

– Нет, – ответил он. – Я не отрекусь от тебя никогда. Ведь я же твой Поводырь.

 

Чёрным вороном я буду кружить над толпой и хрипло каркать. Я буду очень стараться, чтобы ты услышал меня. Поверь, совсем не легко будет перекричать гвалт разбушевавшейся толпы. Но я очень постараюсь и докричусь до тебя. Ты услышишь моё хриплое карканье и позовёшь меня на помощь, но никто не услышит твоего отчаянного крика. Глухим к твоей боли останусь и я.

 

– Всё-таки ты предашь меня.

– Нет, – повторил он. – Я доведу твой путь до логичного конца. Я единственный из твоих спутников, кто останется с тобою до последней секунды твоей жизни.

– Вот почему много лет тому назад ты не зарезал меня: чтобы увидеть, как меня убивают люди!

– Да, Иисус, – сказал Дьявол. – А ты чего ожидал? Чтобы я, Дьявол, оставил тебя в живых?

– Но ты же вернул мне третий кинжал!

– Он был мне больше не нужен. Ведь кинжал – детская игрушка по сравнению с хищной толпой человеческих существ.

– Ты обманул не только меня. Ты обманул Бога!

– Конечно! – сказал Дьявол. – В конце концов, кто Он такой, чтобы я был верным Ему?

– А Он, между тем, доверился тебе, поручив сопровождать меня.

– Напрасно. Это очередной раз доказывает, что Он наивный и доверчивый до крайности. Хуже ребёнка, честное слово. А за наивность нужно расплачиваться. Ведь не я, а Он сделал тебя разменной монетой. Вот и пусть теперь расплачивается – тобой.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Никогда мне не понять тебя, – сказал я.

– Рассказывай, что будет дальше, – сказал я.

 

Казнь твоя, Иисус, будет вполне законна: какими бы страстями не бушевала толпа, избивающая и ведущая тебя в город, она не посмеет чинить самосуд и отдаст тебя в руки Пилата, правителя Иудейского. Это говорит о том, что даже разъярённая толпа вполне самоуправляема. А вот Пилат под давлением толпы приговорит тебя к смертной казни, что указывает на то, что и толпа управляет индивидуумом: ведь твой Отец пришлёт ангелов, которые в голос будут умолять освободить тебя, но Пилат не изменит своего решения, прикрывшись мнением толпы, словно щитом.

– Я сделаю так, как решит народ, – ответит он и, по сути, поставит в этом деле точку. Разумеется, он не доверяет народу и никогда не доверял, как и любой правитель, но, следуя многовековому опыту, сошлётся на него. Ведь не им выдумана лицемерная фраза: «Мнение народа – моё последнее слово».

 

– Ещё один предатель, – презрительно усмехнулся я. – Ему ли не знать, как можно при желании управлять толпой? Когда индивидуум чего-нибудь хочет, он обращается к толпе со словами: «Дайте мне!», и получает всё, что нужно. А когда не хочет, но обстоятельства заставляют, говорит: «Люди, хочу знать ваше мнение», и глупые люди опять танцуют под его дуду. Разве этого Пилат не знает? Знает, и ещё как! Но не воспользовался этим, отдал меня на растерзание.

– Не отдал, а отдаст, – поправил Дьявол. – Ведь всё это только произойдёт.

– После твоего рассказа для меня уже произошло, – ответил я.

– Ну и напрасно. Тебе ещё жить.

– С чем жить?

– А вот с этим:

 

Когда ты взойдёшь на Голгофу и упадёшь на землю, придавленный тяжёлым крестом, охранники уже не станут бить тебя, лишь приблизятся и буднично снимут с твоей спины крест. Потом поднимут тебя за руки и за ноги и положат на крест сверху. Руки раскинут по поперечинам, расправят ладони и вобьют в них гвозди. То же и с ногами: их прибьют к основному столбу. Боли ты уже не почувствуешь. Впрочем, и страха тоже. Ты будешь безразличен к происходящему. Да и жизни-то в тебе к тому времени почти не останется. Но даже если бы ты и кричал, то никто бы и не понял, что кричишь от боли: многие остались бы равнодушными к твоим мукам, а кто-то бы и обрадовался: мучайся, самозванец! Никто не пожалеет тебя, все вокруг будут только ненавидеть: тебя, ничего плохого им не сделавшего.

 

Он замолчал. Молчал и я. Испытывал ли я ненависть к людям, которые скоро осудят меня на казнь? Которые убьют меня… Не знаю. Порою мне казалось, что Дьявол нарочно всё выдумал, чтобы напугать меня: напугать и победить. Но вот вопрос: нужно ли ему это? Нужно ли Дьяволу, чтобы сын Божий с обожанием относился к нему?

Нужно! Нужно – хотелось ответить.

На то он и Дьявол.

На то я и сын Божий.

Зачем он рассказал, как я умру? Он же знает, что теперь я смогу обмануть смерть – по крайней мере, такую, какой он её описал – изменив свою жизнь.

Или не смогу?

Может, он предупреждал меня?

Почему?

Боюсь ли я смерти?

Боюсь.

Может, Бог прав: находясь рядом со мной, Дьявол искупает свои грехи? Может, этот рассказ – и есть искупление Дьявола?

 

* * *

– Ты обещал рассказать о Петре, – напомнил я Дьяволу, откатнув большим пальцем ноги круглый камешек. – О том, как он предаст меня.

– Ну, предаст – это громко сказано, – улыбнулся Дьявол. – Скорее отречётся. Причём трижды.

– Предаст, отречётся – какая разница? – поморщился я.

– А ты послушай сначала, а уж потом делай выводы.

 

Пётр – единственный из учеников, кто последует за твоими мучителями в Иерусалим и, пряча лицо, будет ждать приговора над тобой у притвора Соломонова. Там-то его и узнают в первый раз. Это произойдёт именно в тот момент, когда Понтий Пилат, правитель Иудейский, вынесет тебе приговор, а именно – обратится за советом к жаждущей крови толпе. К Петру подбежит сумасшедшая женщина с грязными нечёсаными волосами, вцепится ему в бороду и закричит громко, восторженно:

– Ага! Вот ещё один! Я видела его в окружении самозванца! Бейте, бейте его!

Петра тут же схватят, как и тебя пару часов назад, и он уже приготовится умереть, согнувшись от боли палочных ударов, но тут вмешается случайный прохожий. Он пропихнётся сквозь толпу, схватит Петра за грудки, притянет к себе и, брызжа слюной, спросит угрожающе:

– Ну, сволочь, знаешь самозванца?!

Пётр увидит у своего носа огромный кулак – загорелый, дрожащий от напряжения, потный – и бледные губы его помимо воли прошепчут:

– Нет, нет… Не знаю. Не знаю я этого человека…

 

– А ты, сын Божий, как повёл бы себя на его месте? – как бы между прочим поинтересовался Дьявол.

– Трудно сказать, – подумав, честно признался я.

– Значит, согласен, что отречение и предательство – не одно и то же?

Я не ответил.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Ты сказал, Пётр отречётся от меня трижды, – напомнил я.

– Другие два раза мало будут отличаться от первого, – отмахнулся Дьявол, а я зацепился:

– Нет, что-то здесь не так… Не верю, что один человек может разогнать озлобленную толпу. Как он смог спасти Петра, да ещё трижды?

– Вот так, смог.

– Что это был за прохожий? – потребовал я. – Отвечай, я имею право это знать.

– Во-первых, не был, а будет. Во-вторых, конечно имеешь. Ведь если я не скажу, ты напридумываешь невесть что, да ещё Петра прогонишь, а это будет несправедливо. Ведь он ни в чём не виноват. Всему виной – если то вообще вина – ты! Да, да, Иисус, ты, – сказал Дьявол, перехватив мой удивлённый взгляд. – Ты спасёшь Петра. Ты услышишь его молитву и пришлёшь избавителя ему на помощь: ведь ты сын Божий и можешь творить чудеса для других, но не ради себя. Ты прикажешь преданному тебе человеку, который будет находиться неподалёку от толпы, спасти Петра – и он, наделённый тобою способностью управлять людьми, вырвет его из цепких рук и отведёт в безопасное место. Впрочем, в тот день редкое место в бурлящем Иерусалиме  будет безопасным, поэтому Пётр ещё дважды попадётся на глаза рыскающих по городу безумцев, и оба раза выбранный тобою человек спасёт его. Кстати, отвечая на твой вопрос: это будет бесноватый с кладбища, которого ты вылечил сегодняшней ночью.

 

Дрожащим голосом произнесёт Пётр, приготовившись умирать:

– Нет, нет… Не знаю. Не знаю я этого человека…

А бесноватый нахмурится:

– Да? А вот свидетели утверждают обратное. Что на это скажешь? Люди-то врать не станут. Идём со мной, разбойник, там разберёмся!

Схватит за шиворот и, небрежно расталкивая толпу, поволочёт за собой. И никто не выступит против, не поинтересуется: а по какому, собственно, праву? Все подумают: раз поступает так, значит ему позволено. Некоторые даже одобрительно скажут:

– Так его! Отведи куда следует, бродят тут всякие.

И разбредутся кто куда: кто-то и искать других подозрительных. А бесноватый отведёт Петра подальше от толпы и в тихом переулке отпустит, указав безопасную дорогу. А тот, очумелый от испуга и круговорота событий, даже не поблагодарит за спасение, испуганно убежит. Бесноватый же последует за ним. Так произойдёт и во второй раз. А в следующий и последний раз, продираясь сквозь толпу, идущую следом за тобою к Голгофе, Пётр, который к тому времени уже трижды отрёкся от тебя и трижды по твоей воле спасённый, спросит у бесноватого:

– Кто ты такой? Почему преследуешь меня?

– Я твой друг. Я трижды тебя спас, – ответит бесноватый.

– Нет, – покачает головой Пётр. – Ты спас меня только в первый раз. А во второй и третий – я сам хотел умереть, но ты опять вмешался.

– Почему не дорожишь жизнью, чудак? – спросит бесноватый.

– Потому что я предал своего учителя, и за это хочу умереть.

И бесноватый скажет:

– Не предавал ты его, Пётр. Иначе бы он не наказал мне спасти тебя.

После этих слов Пётр спохватится, начнёт расспрашивать, узнавать, как случилось, что ты отправил его спасти неверного ученика, но бесноватый лишь махнёт рукой, вырвется из толпы и навсегда покинет Иерусалим: вернётся к Галилейскому озеру, на старое кладбище, присматривать за безумным кабаном.

 

– Я всегда знал, что моя судьба, равно как и судьба моих учеников, заранее предопределена, – вздохнул я. – Вот только кем: тобой или Богом?

Дьявол не ответил. Да я и не надеялся. Я знал и так: конечно им, Дьяволом. Ведь если бы Богом – Дьявол давно бы упрекнул Его в этом. И меня.

 

* * *

Почему так грустно

Мне, сыну Божьему?

 

 

 

 

                                 

Глава восьмая

 

Вот и ворота нараспашку, а я не заметил. Город ожил, выдохнул потоком людей, потоком и вдохнул. Затопали ноги, заскрипели повозки, зацокали копыта: все мимо, мимо. Тот спешит, другой тоже, и третий за ними. Идут: сотня прохожих туда, сотня обратно. А я сижу в пыли на обочине дороги в окружении учеников, вглядываюсь в лица и слушаю рассказ Дьявола… Вот он уже и закончен.

Рассказ закончен, а людскому потоку и конца не видно. Я вглядывался в лица людей

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

 губастый, тонкобровый, с тремя подбородками, одноглазый, щербатый, ещё один кривой, чахоточный, сытый, притворяется, что сытый, весёлый, хитрец, дурак, а вот и умница, глубоко несчастный, рогоносец, балагур, скупец, рубаха-парень, юный нахал, склочница, красавица, завистница, прелюбодей, матрона, лгун, ушастый, хвастун, нищий, нищий, нищий, друг семьи, вор, торговец, торговка, однорукий, повитуха, беспалый, веснушчатый, слуга, прелюбодей, фантазёр, жадина, охранник, охотник, рыбак, нищий, нищенка, толстогубый, рогоносец, скотовод, дурак, глупец, дурак, учёный юноша, фантазёр, одиночка, гончар, толстощёкий, грудастая, косой, беззубый, хромая, похотливая

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

и пытался изменить своё отношение к ним. Но как бы я не старался, ничего не получалось. В их внешности и манере поведения я надеялся отыскать нечто такое, что выдавало бы их природную враждебность. Ждал, что у этого, например, за сонным взглядом прячется страсть убивать; этот  рассказывает приятелю, как весело провёл ночку с шаловливой соседкой, а сам так и рыщет взглядом: кого бы унизить; эти двое заигрывают с девицами, а сами тщательно скрывают ненависть к ним; та женщина сюсюкает над ребёночком подруги, а в душе борется с желанием задушить его. Но как не вглядывался, как не проникал в их сокровенные мысли, ничего подобного не находил. Некоторые ещё досыпали и вообще ни о чём не думали, но таких было меньшинство, в основном же людей одолевали мелкие, малоинтересные и однообразные заботы: как бы прокормиться и прокормить семью, как бы меньше сделать и больше заработать. Почти никаких эмоций и страстей. Людской поток двигался мимо, и мало кто обращал на меня внимание. Все спешили по своим делам и никого – никого – не касалось, что всего в двух шагах от них на песке сидит тот, кого они ждали тысячи лет и кого сами же убьют спустя какое-то – короткое – время. Где же, в каком месте зарождается та непонятная злость, которая заставит их совершить это? В голове, в сердце?

 

* * *

– Ну вот, – услышал я и поднял голову: надо мною, сидящим, возвышался толстощёкий охранник - тот, который не пустил нас в город. Карие глаза его запутались в весёлой сеточке морщинок, улыбка расчесала рыжую всклокоченную бородёнку. – То ломится в запертые ворота и кричит, как сумасшедший, то даже не шелохнётся, когда можно войти…

Я заглянул в него: и в нём не было никакой злобы.

Я поднялся, стряхнул пыль с одежды и направился к городским воротам.

– Эй, чудак-человек, – крикнул вдогонку охранник. – Тебе есть куда идти-то?

Я молчал.

– Мне кажется, тебе здесь негде остановиться, – крикнул охранник. – Я прав?

Я повернулся к нему. Он улыбался.

– В этом городе тебя никто не ждёт, – говорил охранник, приближаясь. – И тебе всё равно куда идти, правильно?

– Ну и что? – ответил я.

– Ты устал и нуждаешься в отдыхе. Я могу тебе помочь.

 

Иисус, не отталкивай: он искренне хочет помочь тебе.

Спасибо, он  уже «помог», не пустив в город.

То было одно, а сейчас совсем другое. Не веришь: ещё раз загляни ему в душу. Что ты там видишь?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Я тебя слушаю, – произнёс я.

Охранник обрадовано засуетился:

– Иди этой улицей до серого двухэтажного здания, потом поверни налево, и через два квартала сверни в переулок. Не бойся, это совсем недалеко. Там ты увидишь небольшую, но очень уютную гостиницу. Спросишь Филиппа, скажешь, что Иисус прислал.

– Тебя Иисусом зовут? – вот я почти уже и оттаял. – И меня.

– Вот, тёзка, и ступай туда, – улыбнулся охранник. – Филипп встретит тебя как родного. Как моего лучшего друга.

– Я не один, – сказал я, указав на учеников.

– Не беда! – воскликнул тезка. – Места всем хватит.

Он проводил нас до поворота, нахваливая знаменитые на весь город братово гостеприимство и невесткино поварское искусство, а когда, наконец, отстал от нас, я сказал Петру:

– Если хоть половина, что он рассказал – правда, то нам необычайно повезло.

– Будем надеяться.

– Или поищем другое место для отдыха?

 

Что тебя не устраивает, Иисус?

Ничего. Всё нормально.

Опять охранник покоя не даёт?

А что он мне? Охранник как охранник. Я заглянул ему в душу и убедился, что он действительно добрый человек. Всё, что ты о нём рассказывал – правда. Он даёт соседям в долг и любит свою семью.

И  гостиница его брата самая лучшая в городе. И дешёвая к тому же.

Да, и он от чистого сердца предложил нам в ней остановиться. И не только нам, но и многим. А Филипп, конечно, не просит брата, дежурящего у городских ворот, искать для него клиентов, и тот не получает за это проценты. 

Ну-ну, Иисус. Не глумись. Или ты обвиняешь его в этом?

Я обвиняю его лишь в том, что два часа назад он не пустил нас в город.

Мы уже обсуждали это. 

Но я так и не понял, когда он был настоящим: тогда или сейчас?

И тогда, и сейчас. Но это только две грани его души. Есть ещё и третья, и четвёртая, и пятая, и много других. И везде он настоящий. Так уж устроены лучшие из людей.

А худшие?

И худшие так же, только граней у них поменьше.

Ладно, Дьявол, ты меня убедил. И чего на самом деле я к нему привязался? В конце концов, он не из тех, кто поднимает на беспомощного руку.

И опять ты ошибаешься, Иисус. Он тоже из тех. Как, впрочем, и любой из нас.

Ты хочешь сказать, что и он тоже…

Да, и он окажется среди тех, кто погонит тебя на Голгофу.

И тоже будет избивать?

Да.

Не понимаю.

 

Или не хочу понимать?

Или...

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Так куда идём, учитель? – спросил Пётр.

– Как куда? В гостиницу.

– К Филиппу?

– К Филиппу.

 

* * *

Хлестнул я Дьявола упрёком:

– Какое право имеете вы – ты и Бог – делать из меня жертву?

– Никто из тебя жертву и не делает, – удивился Дьявол. – С чего ты взял?

– Как не делаете? Заранее решили, как и где я умру!

– Ничего подобного. Это ты сам решил.

– Я?

– Конечно. Твоя судьба в твоих руках. Ты сам идёшь на Голгофу. Добровольно.

– Лжец!

– Нет, Иисус. Я не лжец и ты не жертва.

– Разве приговорённый к смерти не жертва? – рассмеялся я.

– Пока не опустился топор палача – нет.

– Он уже опускается: отсчитывается число солнц моей жизни.

– У тебя ещё есть время.

– Но его мало.

– Вполне достаточно, чтобы сделать выбор.

– Какой?

– Кем прийти на Голгофу: сыном человека или сыном Бога?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Вцепился Дьявол в моё плечо и развернул лицом к толпе, траурно выходившую из-за ближайшего поворота. Плач, вздохи и стоны уплотняли воздух, давили на сознание. Скорбящие лица и чёрные одежды цеплялись за наши взгляды, притягивали.

– Видишь, – сказал Дьявол. – Умер человек. Совсем молодая женщина. Но и она ещё не жертва, пока тлен не охватил её тело.

– Недолго же осталось ждать.

– А вот это ещё вопрос, – усмехнулся Дьявол.

– Что ты имеешь в виду?

– Лишь то, что сейчас ты подойдёшь к покойнице и оживишь её, – произнёс Дьявол.

Между тем, траурная процессия поравнялась с нами. Я подошёл к гробу с телом. Покойница оказалась совсем молодой и очень красивой; смерть не успела исказить черты её лица, лишь мраморная бледность кожи указывала на то, что жизни в этом теле уже нет.

 

Вот и мне предстоит умереть молодым! И мне также лежать в гробу, правда не таким красавцем, а израненным и в кровоподтёках, но это уже значения не имеет. Будет ли кому оплакать мою смерть? Ученикам? Но они разбегутся кто куда, попрячутся. Дьяволу? Тот уже и сейчас ждёт не дождётся, когда я умру. Богу? Но не Он ли отправил меня к людям, заранее зная, чем всё закончится? Вот и получается, что некому грустить обо мне, некому оплакивать мою преждевременную гибель.

Смерть! Ты ужасна! Я тебя ненавижу! Отойди прочь! Если не я, то пусть эта девушка, что лежит в гробу, девушка, которой не довелось за свою короткую жизнь ни повидать ничего, ни полюбить, ни родить ребёнка, пусть она увидит белый свет и после моей смерти! Может она поплачет надо мною, когда увидит, что люди со мной сотворили!

 

И произнёс я громко:

 

ОТКРОЙ ГЛАЗА

ЖЕНЩИНА  

ПОДНИМИСЬ

И ПОСМОТРИ НА ТОГО

КТО НЕ ХОЧЕТ

ТВОЕЙ СМЕРТИ

 

Веки покойницы дрогнули, открылись большие карие глаза, ещё мутные от смерти. Забегали зрачки в отчаянной попытке: за кого бы зацепиться? И зацепились за меня.

 

 

* * *

Все, кто провожал её в последний путь, испуганно разбежались, и ученики столпились у поворота, в метрах пятнадцати. Остались мы вдвоём: я и она - живая, лежащая в гробу.

-Где я?- спросила.

-На улице,- сказал я.

-Как я здесь оказалась?

-Это неважно.

 

– Ты умерла, а учитель вернул тебя к жизни, – крикнул Пётр, делая попытку приблизиться, но я наказал ему оставаться с учениками.

 

– Я умерла? – удивилась она и задумалась. Она и думала красиво: на её лице я не заметил ни одной морщинки запоздалого страха.

– Всё уже позади, – сказал я. – Дай руку, я помогу тебе опуститься на землю.

Движение руки элегантно, воздушно, волшебно. Нежная ладошка легла в мою ладонь – беззащитно и доверчиво. Ладошка оказалась легче пушинки. Я поцеловал кончики её пальцев, попутно заметив, что могильная синь из-под ногтей почти исчезла. Я притянул к себе девушку, обнял.

– Как тебя звать? – спросил я.

– Мария, – ответила она. – Мария Магдалина.

– Хочешь остаться со мной?

– Хочу, – прошептала она искренне.

– Навсегда?

– Навсегда.

– Но у меня ничего нет, – сказал я. – У меня нет дома и мало денег. Одежда, что на мне – вот и всё, что имею. Я бедный путешественник.

– Мы будем путешествовать вместе.

– А что скажут твои родители?

– Что они могут сказать? – прошептала она. – Ведь я же умерла.

– Ты жива, Мария.

– Я знаю. Но я жива для тебя, а для них умерла.

– Ты не боишься меня?

– Нет.

– Но ты же совсем меня не знаешь.

– Узнаю.

– А если я тебе не понравлюсь?

– Ты мне уже нравишься.

– Мария, ты прекрасна.

– Да? Я тебе нравлюсь?

– Я без ума от тебя.

– Скажи это мне.

– Я без ума от тебя, Мария.

– Правда?

– Да, Мария, я люблю тебя.

– Я тебя тоже люблю.

– Ты пойдёшь со мной?

– Мы же это уже решили.

– Ты пойдёшь со мной до конца?

– В нашем путешествии не будет конца. Только начало.

– Ты так думаешь?

– Конечно. Ведь я же люблю тебя.

– А если всё-таки будет?

– Нет.

– А всё-таки?

– Нет, любимый, не будет.

– Никогда?

– Никогда.

– Чего же тогда мы ждём? – улыбнулся я. – Идём?

– Идём, – сказала она.

И мы пошли куда-то вперёд, не касаясь ногами земли. Мария умела ходить по воздуху не хуже меня.

 

* * *

Ещё с детства, со времён возвращения из Египта на родину, я помнил: гостиницы все как одна похожи друг на друга. Суетный дом, при нём – широкое подворье. Вой вьючных животных, ржание лошадей, нахальная несговорчивость возниц, зазывная навязчивость игроков в кости, грязная закусочная, глумливый смех распутных женщин, драки и сварки, безразличие обслуги, и, наоборот, беззастенчивая льстивость, убогие клетушки для сна, очереди за водой, мелькание вечно озабоченных постояльцев, деловитость вчера прибывших, растерянность прибывших сегодня, облегчённая весёлость наконец-то отъезжающих. Чем-то подобным представлялись мне и Филипповы владения. Каково же было моё удивление, когда обнаружилось, что это не так. Дом брата охранника Иисуса внешне ничем не напоминал гостиницу, он совсем не отличался от уютных жилых домов; чувствовалось, что за этими дверьми уставшего путника ожидают покой и отдых.    

В тенистом зелёном дворике у входа средних лет женщина подрезала виноградную лозу. Пётр спросил её:

– Здесь ли живёт Филипп?

– А вы по какому делу? – поинтересовалась женщина, не отрываясь от работы.

– Нас охранник городских ворот Иисус прислал, – объяснил Пётр.

– А, так вы постояльцы! – поняла она. – Подождите минутку.

Она скрылась в доме, ученики поснимали заплечные мешки, поставив их у ног, я обнял Марию, Дьявол прошептал:

– Ну что, Иисус, а ты сомневался, идти ли сюда.

– Ещё неизвестно: по карману ли нам такой отдых?

– По карману, не переживай, – улыбнулся Дьявол.

– Почему он так поступает? – задался я вопросом. – Имею в виду охранника. Почему он отправил нас сюда? Ведь мог же выбрать людей более состоятельных. Почему, Дьявол?

– Потому что он хорошо знает людей и направляет сюда не тех, кто кичится богатством, а тех, кто умеет быть благодарным.

– Но какая выгода ему от нас? Видно же, что у нас нет таких денег, чтобы достойно отблагодарить.

– А ты не подумал: может, он просто нас пожалел?

– Вряд ли, – покачал я головой. – Таких как мы, тысячи.

– Или стыдно стало, что в город не впустил?

– Ты так думаешь?

– Нет, конечно, – усмехнулся Дьявол.

 

Охранник изменил своему правилу выбирать состоятельных и благонадёжных и отправил нас сюда только потому, что разглядел в тебе, Иисус, нечто особенное: ему показалось, что ты принесёшь ему удачу. И брату, разумеется. Только поэтому мы здесь. Так что отдыхай, Иисус, но и думай, как отблагодарить. От тебя этого уже  ждут.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Ученики поснимали заплечные мешки, поставив их у ног, я обнял Марию и спросил:

– Тебе нравится тут?

– Да, милый, очень.

– Хочешь здесь остаться?

– Только с тобой.

– Конечно со мной.

– С тобой хочу.

– Я тебя люблю.

– Правда?

– Да, милая.

– Ты меня сильно любишь?

– Больше всего на свете.

– Это как?

– Больше голубого неба, ярких звёзд, ласковых облаков, грустной луны, раннего солнца, чистого воздуха, предрассветного моря, пения птиц…

– Правда, милый?

– Правда, правда.

– Ох, как сильно ты меня любишь.

– Нет, ещё сильнее.

– Ещё?

– Да. Нет таких слов, чтобы я мог выразить мою любовь.

– Нет или не знаешь?

– А может, не знаю. Или нет…

– Всё равно скажи.

– Я люблю тебя как зелёную травинку, как росинку на ладошке, как весенний дождик, как осеннюю листву, как утренний ветерок, как утреннюю дрёму, как вот этот цветочек, как сладкую виноградинку…

– Спасибо.

– За что?

– За то, что так меня любишь. И знаешь, что я тебе скажу?

– Что?

– И я тоже тебя люблю.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Женщина вышла не одна – с худым невысоким человеком, похожим на Иисуса лишь рыжими волосами да сеточкой вокруг карих глаз. Это был Филипп, хоть он и забыл представиться, когда увидел всех нас.

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть…четырнадцать! Ого, сколько вас!

– Твой брат сказал, что места всем хватит, – пояснил Пётр.

– Места-то хватит, – задумчиво произнёс Филипп, – а вот…

– За оплату не беспокойся. Не обидим.

Филипп с сомнением покачал головой, покосившись на наши потрёпанные одежды, но потом махнул рукой:

– Ладно, брату виднее… Проходите.

Мы вошли в дом.

Я опасался, что будем чувствовать себя здесь бедными родственниками, но прошло несколько секунд, и Филиппово лицо подобрело, приветливая улыбка обратилась к каждому из нас.

– Располагайтесь, дорогие гости. Мой дом – ваш дом.

– Спасибо. Мы отблагодарим.

– Не стоит об этом и говорить. Располагайтесь и отдыхайте.

Жена Филиппа – дородная матрона – распорядилась, и старая служанка развела нас по комнатам: учеников в две большие, нас же с Марией, опытным взглядом мгновенно определив влюблённых, – в отдельную маленькую, большое окно в которой, нерасшторенное ещё с ночи, пропускало редкие пучки света в прохладный сумрак помещения…

– Ах, эта комнатка такая уютненькая, такая милая, – воскликнула Мария, закружилась и через мгновение уже оказалась в моих объятиях.

– Давай здесь поселимся навсегда.

– Давай, – сказал я.

– Или нет. Лучше будем жить долго-долго, пока не надоест, а потом уйдём путешествовать.

– И заберём учеников с собой.

– Кого?

– Учеников. Тех людей, что пришли со мной.

– Почему ты так их называешь? – спросила Мария.

– Потому что они называют меня учителем, – ответил я.

– Чему ты их учишь?

– Всему помаленьку.

– Ну чему, чему?

– Вере, Надежде, Любви.

– Ты их учишь любви? – Мария была в восторге.

– Да.

– Научи меня! – воскликнула она.

– Хорошо.

– Прямо сейчас.

– Здесь?

– Да, в этой комнате.

– Хорошо!

Она прильнула ко мне, стала ласкаться, говорить всякие глупости, а я ей; потом я её поцеловал, потом ещё и ещё. Голова приятно кружилась, губы что-то шептали между поцелуями. Никого кроме нас не существовало в этом мире, да и мир тоже уплыл куда-то, куда несли нас страсть и головокружение.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

потом мы долго лежали она не хотела спать щекотала то язычком то мизинчиком тут и там но затем уснула а я не спал хотя очень очень очень устал не спал потому что думал о ней о себе об учениках о боге и дьяволе о том как жить дальше и куда идти и что делать она спала а я вполуха слушал её ровное дыхание и думал о том что бы с ней было сейчас если бы мы случайно не встретились

 

Мраморная белизна кожи уже налилась бы трупной синевой, лицо сделалось бы одутловатым и рыхлым, щёки бы провалились, веки восковой скорлупой обтянули бы глазницы, подбородок утонул бы в шейных складках, а нос вытянулся и заострился. Её чёрные шёлковые волосы потеряли бы форму, смялись и пожухлой травой легли бы на саван.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Милый, ты здесь? Ты спишь?

– Да? Что?

– Мне страшно, милый?

– Что случилось? Почему ты дрожишь?

– Обними меня!

– Подвигайся ко мне, малышка.

– Обними меня крепче.

– Вот так?

– Ещё крепче!

– Вот так?

– Да, ещё чуть-чуть. Вот, именно так.

– Что случилось?

– Кажется, мне приснился плохой сон.

– Расскажи.

– Я не помню.

– Ты сильно испугалась?

– Да, очень сильно.

– Бедненькая.

– Скажи, ты меня любишь?

– Очень.

– И всегда будешь любить?

– Всегда.

– И никогда со мной не расстанешься?

– Никогда.

– И я тоже.

– Что?

– Буду любить и никогда с тобой не расстанусь.

– Я знаю, девочка. Ну что, теперь тебе не страшно?

– Уже нет. Только не отпускай меня.

– Я тебя не отпущу.

– Я буду с тобой всегда-всегда.

– Я знаю.

– Потому что я люблю тебя.

– И я тебя.

– Потому что мне приснилось… Мне приснилось, что я умерла.

– Это просто плохой сон.

– Я знаю. Но в какой-то момент мне показалось, что это произошло на самом деле.

– Нет, тебе это только приснилось, – сказал я.

– Очень плохой сон.

– Да, очень.

– Не оставляй меня.

– Не бойся, малышка, не оставлю.

– Мне кажется, скоро нам предстоит расстаться.

– Это невозможно. Я этого не допущу.

– Да, сделай так, чтобы мы оставались друг с другом всегда.

– Я сделаю. Обещаю.

– Поцелуй меня.

– Вот так?

– Ещё!

– Так?

– Ещё! Ещё!

– Так?

– Ещё! Ещё! Ещё!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Сидя у окна и расчёсывая свои чёрные прекрасные кудри, Мария посмотрела на меня, лежащего на кровати в полудрёме, улыбнулась и негромко произнесла:

– Спасибо тебе.

– За что?

– За эту уютную комнатку, за прекрасный день. За урок – за любовь…

– Ну, – довольно улыбнулся я. – Наверное, я не очень хороший учитель.

– Ты замечательный учитель. Ты первый учитель из учителей.

– Не может быть, – я был счастлив.

– Да-да, самый лучший и самый первый.

– Тогда ты самая лучшая и самая прекрасная из учениц.

– У тебя было много учениц?

– Конечно, нет. Ты первая.

– Обманщик.

– Нет-нет, я говорю правду.

– Я тебе не верю, но всё равно приятно слышать.

– Но я действительно не обманываю тебя.

– Ты такой смешной.

– Нет, правда! Хочешь, докажу?

– Как?

– Иди ко мне.

– И что?

– Ну подойди, увидишь!

– Вот, подошла…

– Ещё ближе.

– Ближе не могу.

– Почему?

– Ты меня схватишь.

– И что?

– И повалишь на кровать.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Давай проверим.

– Давай…

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– …А я только что расчесалась…

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Так как насчёт урока?

– Какого?

– Ты же говорил, что ты учитель, правильно?

– Да.

– Ну вот: учи меня.

– Учить?

– Да, учи!

– Чему?

– А чему ты учишь? Что ты там говорил?

– Вере, Надежде, Любви.

– Вот-вот. И учи.

– Любви? Или Вере?

– Да-да.

– Или Надежде?

– Да-да-да…

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Ну вот, уже вечер. Нас зовут на ужин.

– Может, не пойдём?

– Не пойдём.

– Или пойдём?

– Нет, не пойдём.

– Или всё-таки пойдём?

– Ты хочешь кушать?

– Нет.

– И я.

– Тогда идём?

– Идём!

 

* * *

По скрипучим деревянным ступенькам мы спустились вниз и прошли в просторную комнату, посередине которой размещался стол, уставленный различными яствами. Ученики уже собрались вокруг стола, но не садились, ждали нас. Мы с Марией заняли место во главе стола.

Ужин был весёлым и шумным. Вино оказалось крепким, вкусным и неразбавленным, его было много и под хорошую закуску. Все быстро опьянели, и мы с Марией одни из первых: всё-таки сказывалось, что мы почти не спали. Хозяева то и дело наполняли наши бокалы, меняли блюда, и очень скоро мы стали шуметь, целоваться и громко смеяться. Мария смеялась громче всех, но смеялась красиво. Я отталкивал любого, кто тянулся к ней целоваться. Только я имел на это право.

Потом я спросил её:

– Мария, чем ты занималась до того, как мы с тобой встретились?

– Ты хочешь это знать?

– Да.

– Это так важно?

– Нет. Просто интересно.

– Тогда не спрашивай.

– Хорошо, – сказал я.

Я отвернулся, отвлечённый репликой Андрея, что-то ответил ему, но за шумом застолья даже не услышал собственного голоса; да и неважно это было: разговаривая с Андреем, я краем глаза косился на Марию и удивлялся, почему она не хочет говорить о своём прошлом.

Почему скрывает? Не доверяет мне? Но я же люблю её – я тысячу раз уже это ей говорил.

– Мария?

– Да, милый?

– Ты меня любишь?

– Конечно.

– Почему тогда не до конца откровенна со мной?

– Что?

– Я говорю…А-аа, – махнул я рукой, прочитав в её глазах испуг и решив больше не расспрашивать. Она тут же прильнула ко мне, спросила:

– Что с тобой, милый? Я чем-то обидела тебя?

– Нет.

– Я же вижу.

– Ты меня не обидела.

– Не обижайся.

– Я совсем не обижаюсь.

– Я же вижу, что ты обижаешься.

– Не обижаюсь.

– Обижаешься.

– Нет.

– Обижаешься.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Хорошо, – сказала она. – Я отвечу. До нашей встречи я была блудницей.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Теперь ты прогонишь меня?

– Ты предлагала мужчинам своё тело?

– Не только мужчинам, но если приходилось, и женщинам. Теперь ты прогонишь меня?

– Я не хочу, чтобы ты возвращалась к той жизни.

– Хорошо. Но теперь ты меня не любишь.

– Ты не поняла: я не хочу, чтобы ты даже вспоминала о той жизни.

– Не буду. Но ты меня не прогонишь?

– Нет. Оставайся.

– Ты меня уже не любишь.

– Люблю.

– Нет, я же вижу. Мне, наверное, нужно уйти.

– Если ты уйдёшь, то…

– Что?

– Я тебя прошу: не уходи.

– Но ведь ты меня не любишь.

– Люблю.

– Нет, я же чувствую.

– Я люблю тебя, Мария.

– Раньше ты это говорил не так.

– А как?

– Не знаю. По-другому.

– Так же.

– Нет, по-другому. Нежнее, страстно.

– Я люблю тебя. Вот так?

– Нет, всё равно не так.

– А как?

– Ещё нежнее.

– Я люблю тебя.

– Вот так! Хорошо, я останусь. Но с одним условием. Ты больше никогда не будешь попрекать меня. Я сама знаю, что я плохая, но ты ни словечком…

– Ты хорошая.

– Вот видишь: ты опять!

– Я же только сказал…

– Нет! Ты же пообещал!

– Но я…

– Молчи. Просто молчи.

– Хорошо.

– Или нет. Поцелуй меня. Сюда. Сюда и сюда. Вот так. И не попрекай, слышишь! Никогда не попрекай меня.

 

* * *

– Я рассказала о себе всё, – прошептала Мария, склонив голову на моё плечо и засыпая. – Теперь ты.

– Что?

– Рассказывай о себе.

– Что рассказывать?

– Всё. Например, кто ты и откуда. И кто эти люди, которые ходят за тобой и называют своим учителем?

– Это мои ученики.

– Ну да, ты говорил. И чему ты их учишь?

– Я же рассказывал тебе.

– Да, прости, я забыла. А, вспомнила: вере и надежде, да?

– Да. Любви, Вере и Надежде.

– И как?

– Что?

– Тебе нравится их учить?

– Не знаю. Наверное, нравится.

– Я тоже хочу быть твоей ученицей.

– Хорошо, будешь.

– Продолжай дальше.

– О чём?

– Я же уже говорила: рассказывай о себе. Также честно и откровенно, как это сделала я. Кто ты?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Кто ты? – спросила Мария и я честно ответил:

– Иисус Христос, сын Божий, предречённый умереть.

Она поверила без лишних вопросов, только взглянула на меня и слёзы выступили на её глазах.

– Когда ты умрёшь, я поцелую, и ты сразу оживёшь, – сказала она.

– Я не смогу.

– Я же смогла.

– А я не смогу.

– Ты мне веришь?

– Да, но…

– Верь мне.

– Верю, милая. Ты добрая. Спасибо тебе. Ты меня действительно успокоила.

 

* * *

– …да ты умрёшь, я поцелую и ты сразу оживёшь, – сказала Мария, но я был слишком пьян, чтобы воспринять её обещание всерьёз. Я покачал головой и произнёс:

– Ты не сможешь.

– Считаешь, что я недостаточно сильно люблю тебя? – обиделась она.

– Не в этом дело. Просто…Ты человек.

– Ну и что?

– А я нет.

– А кто ты? – удивилась она.

– Я уже говорил, – сказал я.

– Извини, – сказала она. – Здесь шумно, я не расслышала.

– Я сын Бога.

– Да, теперь я понимаю. Странно…

– Что?

– Что ты сын Бога и что мы встретились.

– Ты не веришь мне?

– Верю.

– Нет, не веришь.

– Верю, – сказала Мария.

Я с трудом поднялся на ноги и крикнул пьяным ученикам:

– Замолчите!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Тихо! – перекричал я застольный смех и разговоры. Ученики  с трудом угомонились, с трудом сконцентрировали внимание на мне. Я хотел их попросить, чтобы они сказали Марии кто я, уж если она не верит моим словам, но тут вино ударило в голову, меня повело, и я еле устоял на ногах, зацепившись взглядом за растрёпанную бороду Петра. Свесив голову на грудь, мой первый ученик спал.

– Пётр! – позвал я.

– Тут я, учитель, – проснулся Пётр.

– Любишь меня, Пётр? – с усмешкой спросил я.

– Люблю, учитель, – без колебаний ответил тот.

– По-настоящему?

– Конечно!

– И чем докажешь?

Тот ответил под уважительное молчание других учеников, а я только рассмеялся:

– Преданностью своей? Вот как! Все мы бросаемся словами, не зная наверняка своего будущего. И даже не подозреваем, на что способны. А ведь настанет день и ты, Пётр, трижды отречёшься от меня.

– Не может быть! – запротестовали ученики. – Он лучший среди нас!

– О чём ты говоришь, учитель? – прошептал Пётр. – Не понимаю.

– Ладно, – вздохнул я. – Не бери в голову.

Хотел уже сесть на место, но увидел Филиппа, хозяина этого гостеприимного дома, брата охранника городских ворот и моего тёзки Иисуса, окинул взглядом ломящийся от яств стол, пьяненькие лица учеников, вспомнил уютную комнатку наверху, где с Марией мы провели день, и сказал:

– Друг мой Филипп! Ты хороший и добрый человек. Я хочу отблагодарить тебя.

– Не нужно! – улыбался он, будучи пьян и щедр.

– Скажи, чего тебе не хватает?

– У меня есть всё.

– Ты хорошо встретил нас, – настаивал я, – и я хочу отблагодарить. Говори, не стесняйся.

– Говори, говори, – потребовали ученики. – Так нужно.

– Хорошо, – сказал Филипп, радостно вспыхнув озорными глазками. – Мне нужно много…

– Идём с нами, – перебил его Варфоломей, – и получишь больше.

– Да, идём, идём, – обрадовались ученики.

– Спасибо, друзья, – сказал Филипп, – но я не пойду.

– Напрасно, – сказал Андрей.

– Да, напрасно, – хором обиделись ученики.

– Чего же ты хочешь? – спросил я.

– Хочу много хлеба и рыбы, – сказал Филипп.

– Хлеба и рыбы? – переспросил я. – Зачем?

– Продам – станет ещё больше, – объяснил Филипп.

– Разумно, – сказал я.

– Молодец! Дело говоришь! – закричали ученики.

– Я дам тебе хлеб и рыбу… – сказал я.

– Дай, дай ему, – поддержали пьяные ученики.

– …дам столько, что накормить можно будет многих и многих…

– Пять! Пять тысяч человек! – счастливо кричали ученики.

– …но мне нужно с чего-то начать, – произнёс я и, перехватив удивлённый взгляд Филиппа, попросил. – Принеси мне сколько-то хлеба и рыбы.

Он рассмеялся, но сделал кому-то знак и тут же принесли и поставили на стол пять караваев хлеба и две рыбины.

Продираясь сквозь пелену винного тумана, я сконцентрировался на лежащих передо мною продуктах и

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

На том месте, где мгновение назад лежали караваи, выросла огромная гора из свежего хлеба, ещё горячего, словно только что из печи. А с потолка посыпались живая рыба: и щуки, и сомы, и карпы, и угри. Всё к нашим ногам, и на стол, и на головы, и под смех, и под пьяные выкрики. Кто-то успел выбежать из комнаты, а кто-то и нет: так и остался под рыбным дождём и хлебным горообразованием. Когда комната наполнилась под завязку, что продукты стали вываливаться из окон во двор, я сказал «Хватит», и сотворение чуда прекратилось.

 

 

 

 

                                  Глава девятая

 

Понял сразу, как только проснулся: уже давно день. Долго лежал, не раскрывая глаз, прислушивался к гулу голосов на улице и не решался пошевелиться. Вообще хотелось провалиться сквозь землю: до того было стыдно за вчерашнее. Я помнил почти всё, и от этого ещё горше становилось. Ведь если помню я, значит, помнят и другие, и сейчас рассказывают друг другу и осуждают. Даже смеются. Вот со двора доносится громкий смех – не надо мной ли?  

Голова болела и пить страшно хотелось, а запах разлитого вина и портящейся рыбы  только усугублял. С отвращением вспомнил, как носился вчера по комнате, ловил падающую с потолка рыбу – ещё живую, трепещущуюся – раздавал всем, кто попадался, смеялся и…

Не стоило раскрывать глаза, чтобы убедиться, что я вчера натворил здесь. Куда не глянь, повсюду дохлая рыба вперемешку с хлебом и битой посудой. Стол замусорен, стулья опрокинуты, воздух спёрт и насыщен винным перегаром. Это всё моих рук дело. Вот такое «чудо» я сотворил, вот так «отблагодарил» гостеприимного хозяина.

А ведь вчера и успел ещё напакостить: обидел Марию. Схватил в охапку, бросил в тот угол, пытался надругаться. Она сопротивлялась, отчаянно отталкивала, но я заламывал ей руки, требовал подчинения, покорности, грозился применить силу и уже применял её… Что было дальше? Не помню или не хочу помнить?

 

Выныривая из омута сна и погружаясь в омут душевных терзаний и нечистой совести, не поворачивая головы, я глянул в тот угол, где вчера пытался силой овладеть Марией, и ничего не увидел, кроме пылинок, танцующих в четырёх узких лучах света. Лишь за ними различил тёмный силуэт: Мария?

 

Её здесь нет, сказал силуэт голосом Дьявола.

Где она? Наверху, в комнате?

Её вообще здесь нет. Я её отослал.

Куда?

Подальше с глаз твоих.

Верни её.

Нет.

Верни!

Вы уже простились.

Врёшь!

Смотри!

 

Мария Магдалина спала, а я, присев рядом, долго глядел на неё, спящую,  а потом аккуратно взял на руки и перенёс в нашу комнатку, что наверху, опустил на кровать и стал нежно целовать её в щёки и губы; она морщила носик, улыбалась и отвечала на мои поцелуи, хоть и продолжала спать; но когда я хотел отойти, она не отпустила меня; взявшись за руку, она притянула меня, я лёг рядом и стал гладить её, ласкать бедра и груди; она ответно гладила и целовала меня; и вот мы уже без одежды любим друг друга, единственные на весь мир и счастливые, наконец-то нашедшие друг друга в многовековой потерянности.

Потом я ей сказал прощай; она сказала иди ты выбрал свой путь иди к своей цели; я не предложил ей пойти со мной, да она бы и не пошла, она всё понимала, ответы на все невысказанные вопросы она прочла в моих глазах; лишь напоследок спросила меня……………………………………………………………………………

       …………………………......... и я ответил…………………………………

 

 

– Что это?

– Таким запомнила тебя Мария, – ответил Дьявол.

– Зачем?

– А ты хочешь, чтобы она запомнила тебя другим: пьяным, наглым?

– Ты это нарочно показал, чтобы пристыдить меня?

– Да.

– Тебе это не удалось. Я как-нибудь сам разберусь.

– Поздно, её здесь уже нет, – сказал Дьявол.

– Верни её!

– Она не нужна тебе, сын Божий.

– Не лезь в мою личную жизнь!

– У тебя не может быть личной жизни, Иисус, – сказал Дьявол. – Личная жизнь только мешает таким, как ты. Одевайся и пойдём: нам ещё многое нужно успеть.

– Я не двинусь с места, пока не увижу её!

– Не упрямься, сын Божий, – уговаривал меня Дьявол. – У нас нет времени, да и не о чем спорить. Впереди нас ждут важные дела.

– Меня ничего впереди не ждёт, – отрезал я. – Разве что смерть.

– И смерть нужно встретить достойно.

– Если верить твоим словам, мало кто из живущих встретит свою смерть более достойно.

– Что правда, то правда, – произнёс Дьявол. – Но согласись: этого мало. Мало умереть достойно, нужно ещё и достойно прожить. Тебе, например, нужно пройти свой земной путь так, чтобы после твоей смерти о тебе слагали легенды. Это твой долг, твой крест, твоя судьба. Для этого ты послан Отцом-Богом.

Он был прав… И я обещал – Богу-Отцу…

Я поднялся с мешка, на котором лежал, и осмотрелся. В комнате было так, как я и представлял: месиво, разруха. В том углу мы с Марией занимались любовью. Сейчас там стоял Дьявол.

Ногой я подцепил дохлую рыбину и отпихнул её в кучку других.

– Не понимаю, – сказал я. – Что на меня вчера нашло?

– Бывает, – пожал плечами Дьявол. – Ты устал, нужна была разрядка.

– И Мария – разрядка?

– Наверное. Но ответь сам: я же не могу заглянуть в твою душу.

Я ответил, но спросил о другом:

– Это твоя работа?

– Что?

– Рыба и всё прочее, – поморщился я.

– Нужно же было как-то выручать тебя, – пожал плечами Дьявол.

– Мне стыдно перед хозяином.

– Ну вот, – сказал Дьявол. – Начинается.

– И перед учениками стыдно.

– С учениками мы как-нибудь разберёмся, – сказал Дьявол. – Что же касается хозяина…Вот.

Он порылся в складках чёрного, пропитанного дорожной пылью плаща и вытащил оттуда туго набитый кошелёк. Взмахом руки очистил краешек замусоренного стола, бросил туда деньги. Они, очищая меня от грехов, звякнули.

– Думаю, это окупит если не всё, то многое, – сказал Дьявол и повернулся к выходу. – Идём.

Здесь больше нечего было делать, и я пошёл за Дьяволом.

 

* * * 

Оказалось, спутники мои уже давно проснулись и приготовились к отходу. Они стояли во дворе, вблизи тенистого садика, где вчера женщина собирала виноград. Заплечные мешки учеников, как и вчера, были сложены на земле, возле их ног. Ярко светило солнце – и вчера тоже. Спутников было тринадцать вместе с Дьяволом – ровно столько, сколько их было, когда подошли вчера к Филиппову дому. Но не всё повторялось, дублировало вчерашнее. Вчера я был не один, и я был другой. Сегодня я тосковал по Марии, моей любимой, которая обещала вернуть меня к жизни.

 

* * *

Из головы не выходил дешёвый трюк с рыбой и хлебом. Мне было противно за себя, но одному не хотелось нести эту ношу, поэтому обвинял и Дьявола:

– Зачем ты помог мне? Видел же, что это всего лишь пьяная выходка.

– Ты должен уметь отвечать за слова, произнесённые в любом состоянии.

 

Ты мой ученик, и моя обязанность поправлять твои ошибки.

Это была не ошибка, а дурь.

Не дурь, а обыкновенное чудо.

Всё равно не нужно было вмешиваться. А если бы я решился… Ну, не знаю…Например, разрушить храм? Тоже бы вмешался и помог?

Непременно.

Конечно, я же забыл – ты мой Учитель и Поводырь. И твоя святая обязанность помогать мне. Исполнять глупые пьяные причуды и выставлять на посмешище.

Не создавай нелепые ситуации – и некого будет обвинять.

Не вмешивайся куда не просят – и никто тебя обвинять не будет.

Вот и поговорили.

Вот и поговорили.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Вот твоя сущность, Дьявол: когда прошу тебя о помощи, ты делаешь вид, что не слышишь. Когда не надо – вмешиваешься и делаешь из меня шута. Так и с Богом.

Ты мне надоел. В следующий раз выкручивайся сам.

Следующего раза не будет.

Хотелось бы верить.

Да уж поверь.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Я раскусил тебя: вином и женщинами ты пытаешься искусить меня!

Не говори глупостей. Не я заставил тебя напиваться. И не я кричал Марии в пьяном угаре: «Не смей сопротивляться! Если ты проститутка, то твоя первейшая обязанность угождать мужчинам, покорно исполнять все наши желания!»

Я это кричал?

Кричал. И не только это.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Хватит! Хватит! Прекрати!

Не напоминай мне!!!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Ну всё, всё, Иисус. Наконец-то хмель выходит из твоей головы, – подбадривал меня Дьявол и ошибался: голова гудела, ныла, раскалывалась. А с совестью было и того хуже. 

«Как я рад, что Дьявол отправил Марию. Надеюсь, там ей лучше. Ведь там нет меня – того, который поклялся любить и смертельно обидел её. Хорошо, что её нет со мной: она где-то там, где ничего не помнит. Так лучше нам обоим», – вот так я успокаивал совесть, и ведь помогало!

И с больной головой я решил проблему: чего уж проще – сотворить чудо?

 

* * *

Но решение пришло не сразу, сначала мы повернули за угол и опять увидели приближающихся людей. Так же, как и вчера, они были грустны. Но хоть не траурны: ведь на этот раз дорогу нам пересекла не похоронная процессия, а свадебная. Вон и жених с невестой – самые весёлые: ведь их счастье веселит; остальные хоть и делают вид, что радуются, но не очень получается: не задорно, не разгуляйски. Вот молодёжь заводит свадебную песню – да что-то в такт и слишком правильно, вот и не веселит.

– Что случилось? – спросил я их. – Почему только вид делаете, а не веселитесь?

– Такая уж свадьба у нас, – ответили мне.

– Свадьба – так радуйтесь! Или не милы молодые друг другу?

– Они встретились и слюбились  как голубок с голубкой.

– Может, не приехал дорогой гость, которого очень ждали?

– Все гости собрались и каждый с подарком.

– Так в чём же дело?

– Потому что нет у нас того, что позволило бы нам от души веселиться и быть любезными жениху с невестой.

Я ещё не понимал, но был близок.

– Чего же вам не хватает? Свадьба – сама по себе радость.

– Правильно говоришь, чужестранец, но неправильно рассуждаешь, – отвечали мне. – Ведь у кого сухо во рту – не поёт, у кого холодно на душе – не танцует, у кого трезво в голове – не веселится.

– Так у вас нет вина! – воскликнул я.

– Увы, чужестранец, нет.

Дальше всё было просто. Поняв, что не хватает им – для веселья, а мне – для снятия тяжести с души и боли в голове, спросил я у людей, которые пели без радости:

– Есть ли у вас вода?

– Конечно, – ответили мне. – Но она не обладает свойством согревать душу, лишь утоляет жажду.

– Несите воду – и увидите.

Очень скоро, передав из рук в руки по цепочке, поставили они передо мной пять полных вёдер чистейшей родниковой воды. Я склонился над каждым и с каждого отпил по глоточку. Растеклось крепкое вино по венам, совесть и боль в голове отпустили;  вздохнул я облегчённо и отошёл в сторону.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Мы были уже далеко, когда раздались восторженные крики:

– Вино! Вино!

– Друзья, попробуйте! Этот человек превратил воду в вино!

– Не может быть!

– А ты попробуй!

– Вот это да!

– Волшебство!

– Не волшебство, а чудо!

– Кто этот человек, превративший воду в вино?

– Я знаю, знаю!

– И мне рассказывали о нём!

– И мне!

– И мне, и мне, и мне!!!

– Да, это он. Это…

Я шёл и улыбался. Мне стало легко и весело: ведь доброе дело сделал. Вскоре за спиной остались створки городских ворот с охранником Иисусом на карауле; старое кладбище мы ходко обминули стороной и приблизились к Галилейскому озеру, где в тихой гавани нас дожидалась лодка.

 

* * *

Перед тем как дать команду ученикам грузиться и отчаливать, посмотрел я каждому в глаза и вдруг задумался:

 

Ни разу ученики не спросили меня, как мне удаётся творить чудеса. Но почему? Верят без объяснений? Или… просто не видят их? Может всё, что я сделал и делаю – лишь плод моего воображения, мои фантазии? А на самом деле, в реальной жизни, не было ни одного из чудес? Ведь ни разу они не дали оценку моим действиям, поступкам, творимым чудесам. Что они подумали, когда я демонов изгнал из бесноватого? Какое впечатление произвело оживление Марии? Как не совестно вспоминать о вчерашнем чуде с рыбой и хлебом, но каково их мнение? Почему промолчали, когда я воду превратил в вино? А усмирил бурю? А ходил по воде?

А может, были всё же чудеса, да только они – мои ученики – не способны их воспринять, как не способны видеть Дьявола? Хоть они и пребывают постоянно рядом, повсюду сопровождают меня, но на самом деле находятся в другом мире и нас разъединяет огромное, непреодолимое расстояние? Поэтому я делаю одно, а они воспринимают другое, я говорю им о вере в Бога, а они…Что слышат и видят они?

 

– Что же вы молчите, ученики? – не выдержав, спросил я.

– Мы обдумываем, – за всех ответил Пётр.

– Что вы обдумываете?

– Мы видели, как ты одним словом успокоил шторм. Видели, как одним прикосновением ты поднял покойницу из гроба. Мы были свидетелями того, как бесы вышли из тела человека и вселились в тело свиньи. Это тоже было делом твоих рук. Потом из пяти хлебов и двух рыб ты сотворил столько еды, что хватило бы накормить пять тысяч человек. Наконец, ты воду превращаешь в вино. Если бы нам это рассказали, всему или многому мы бы не поверили. Но мы собственными глазами всё видели и не сомневаемся, что это действительно сделано тобой…

Пётр замолчал, нерешительно глядя себе под ноги.

– Ну, – подбодрил я его. – О чём хочешь спросить? Спрашивай.

– Учитель, мы долго думали, но так и не определились: почему тебе такое под силу?

– Я думал, вы поняли это, когда ещё пошли со мной, – растерянно произнёс я. – Я сын Божий…

– Это ясно, – поспешил заверить меня Пётр, что в этом он лично нисколько не сомневается. – Но…по силам ли то, что мы видели, даже сыну Божьему?

– А почему нет?

Я видел, такой ответ не удовлетворял Петра. Да и во мне вызвал сомнения: что если вовсе не я, а Дьявол (ведь рыбу и хлеб – он же, сам признался, так почему бы и не другое?) сотворяет все эти…

– Ну, говори же! – воскликнул я. – Договаривай до конца!

Пётр попятился, испуганно пряча взгляд. Но я не дал ему уйти:

– Не бойся! Спрашивай, что думаешь!

И он спросил:

– Божья ли сила сотворяет всё это?

Ответ лежал на поверхности, и я, кажется, уже знал его.

Но и Пётр знал? И ученики?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Вот Дьявол выглядывает из-за петрова плеча, ухмыляется:

Ну, Иисус, что скажешь на это?

 

А что я мог сказать?

Только в очередной раз обвинить:

Ты, Дьявол, виноват во всём!

Какой же я был наивный!!

Даже простые люди раскусили тебя!!!

Вот почему ты пошёл со мной:

Делаешь вид, что помогаешь,

А на самом деле вызываешь недоверие ко мне!!!

 

ТЫ ЗАСТАВИЛ ЛЮДЕЙ С НЕДОВЕРИЕМ ВОСПРИНИМАТЬ ЧИСТОТУ ПОСТУПКОВ СЫНА БОЖЬЕГО И ЭТИМ ПОШАТНУЛ В НИХ ВЕРУ В САМОГО БОГА

 

* * *

– К сожалению, – ответил Дьявол, – ты снова ищешь причину не там, где нужно.

……………………………………………………………………

 

– Обо мне они даже и не догадываются, – сказал он. – Меня они даже не видят.

……………………………………………………………………

 

– А вот ты, – улыбнулся Дьявол, – постоянно рядом с ними и, что называется, на глазах.

 

Докажи им, что ты чистый, и мысли твои чисты – И МОИ ИСКУШЕНИЯ РАССЫПЯТСЯ В ПРАХ ПРЕД СЛОВОМ БОЖЬИМ. нУ! ДОКАЖИ!

 

И он исчез. А я остался. Один на один с людьми, от убеждённости которых зависела вера тысяч и тысяч других людей не только в меня, но и в Бога.

Глядя в глаза учеников, я понял, что последнее слово даже в божественных вопросах остаётся за ними, людьми. И мне, сыну Божьему, приходится оправдываться перед ними.

 

* * *

И взмолился я, с тоской глядя в небо:

 

Отец мой!

Явись и убеди их в искренности чувств Твоих!

Скажи им, что я, и только я –

Твой единственный сын,

Я посол Твой,

Что появился на свет с благородной целью:

Донести до людей

Твоё Понимание,

Твою Точку Зрения

И Твою Любовь ко всем живущим,

Кого Ты сотворил Собственными руками и волей.

Несчастные, они усомнились в Тебе –

Дьявол смутил их разум –

Они забыли

Что такое настоящая Вера,

Которая растет не с фактами и доказательствами, а

Благодаря искренности поступков и устремлений.

 

Трижды был Ты прав,

Когда отправлял меня к людям,

Поручив напомнить им, что

Кроме зла и зависти

Есть ещё и Вера, Надежда, Любовь –

И это выше!

Выше!

Люди забыли об этом,

И не хотят вспоминать, потому что

Это накладывает на них ответственность

За дальнейшие поступки.

Живущие инстинктами,

Люди забыли, что

Бог – не только Тот, Кто их создал,

Но и Душа их,

И Мысли их,

И Дела их.

Так появись и

Усовести их, потому что

У меня на это уже не хватает сил.

 

Чем больше я доказываю им, кто я,

Тем меньше они верят мне,

Сомневаясь не только в моих словах,

Но и в каждом моём действии, поступке.

Они не способны отделить плотское от духовного.

Божье от дьяволова.

Их души превратились в камни!

Они боятся пошевелиться,

Они уже пытаются рассуждать о тленности души!

И я, Твой сын, не могу переубедить их в обратном.

Чего ожидать от человечества, которое

Потеряло веру?

Апатия, пьянство, похоть и блуд – вот

Четыре Идола, каким они ежедневно и еженощно

Поклоняются.

Моего присутствия уже недостаточно, поскольку с

Посланцем они не считаются,

Советника отталкивают,

Друга забрасывают камнями.

 

Явись, Отец, и скажи им

Своё Слово,

И пусть оно станет последним,

Решающим.

Чтобы вернуть человечество к вере,

Нужна Твоя Сила,

Твоё Присутствие,

Твоё Слово.

Явись, Отец,

Услышь горький плач Твоего сына.

Помоги мне, наконец, выяснить:

Кто я есть? На чьей я стороне и

Чьи желанья выполняю?

Сказав правду обо мне,

НАЗВАВ меня,

Ты дашь силу – мне,

И веру – этим

Двенадцатирым!

 

 

* * *

Сбылось: заволокло небо серым от горизонта до горизонта, заморосил тёплый дождик – и в озеро, и на холмы, и в скалы. Всюду, но не там, где мы. Над нашими головами образовалась в небе солнечная площадка, в середине которой плавало кудрявое облачко. Оно медленно опускалось вниз, прямо на нас. Вот уже и солнца не видно – одно сплошное облако над головою. И когда оно всосало нас, расширив мир до необъятия клубящегося молозива, я облегчённо вздохнул и подумал, что моя казнь – не такая уж и предрешённость, как уверял Дьявол. Всё же есть Сила, способная защитить меня от паутины, сплетаемой Дьяволом. Сберечь, спасти, снять с креста.

 

И раздался голос, исходящий отовсюду, всеохватывающий, всюдупроникающий:

 

ЭТО СЫН МОЙ!

ЕГО СЛУШАЙТЕ!

 

Закрыл я глаза…

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Меня слушайте!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

а когда снова открыл, то облако уже исчезло, и дождик отморосил. Было тепло и солнечно. С озера дул нежный ветерок. Волны шелестели о песчаный берег. Лодка покачивалась на волнах. Ученики стояли на коленях передо мной, а на мне оказались новые белые одежды. Было свежо и уютно.

– Ну, – спросил я. – От дьявола ли поступки мои?

– Нет, учитель, – ответили ученики в голос. – Поступки твои от Бога.

– Станете ли и дальше сомневаться?

– Мы верим тебе.

 

* * *

– И я верю вам! – счастливо улыбнулся я. – И с этой минуты мы всегда будем вместе, как одна семья, как братья: вы и я.

– Мы не можем, – обрадовано заплакали ученики, – Ты возвышаешь нас, недостойных. Не брат ты нам – мы не смеем. Ты отец, а мы твои малые дети!

– Нет! Нет! – горячо запротестовал я. – Мы братья! И ничто больше не разъединит нас. Мы будем вместе путешествовать, лечить больных, творить добро, нести веру в Бога, рассказывать о Любви, Вере, Надежде. У меня не будет от вас секретов, а у вас от меня: ведь вы видели моего Отца, слышали Его Голос, внемли Его Слову. Вам он вернул убеждённость, а мне уверенность. Мы были грешниками, Грешны и сейчас, но исповедались – и часть грехов искупили. Остальные искупим добрыми делами. Я научу вас всему, что умею сам. И вы равными со мною станете, разделив со мною, если не судьбу, то мысли и устремления.

Преисполненный чувством, я подошёл к ученикам и каждому помог подняться с коленей. Делал я это с превеликим удовольствием.

Вот так я старался порвать с прошлой жизнью, направив стопы свои от Дьявола к Богу.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Прочь, Князь Тьмы!

Идет Сын Человеческий!

 

 

 

 

                                  Глава десятая

 

Счастье коротко, но каждое мгновение его тем и ценно. Вот и я до сих пор помню каждый миг своего недолгого счастья – отчетливо, ясно:

 

Вот спускаем лодку на воду.

Я вместе с моими братьями-учениками – и счастлив.

Вот отплываем от берега.

Сижу на корме и смотрю вдаль, туда, где водная гладь вливается в гладь небесную – я счастлив.

Вглядываюсь в небо. Хоть оно чистое, голубое, но я настороже. Я должен – нет! – я обязан быть внимательным: ведь Дьявол где-то рядом, он просто так не отступится, не оставит нас в покое. Невидимый теперь и мне, он наверняка кружит сейчас вокруг лодки и нагнетает северный ветер или вызывает смерч. Заметив неладное, я должен предотвратить беду, перехватить и свести на нет дьяволовы замыслы. Я тревожусь: сумею ли спасти моих учеников-братьев – но и этим я счастлив тоже.

Ещё я счастлив был тем, что, наконец, освободился от Дьявола и мог самостоятельно определять свой путь, а значит, и свою судьбу. Теперь я уверенно мог сказать, что каждый последующий шаг – мой, каждое предпринятое действие – моё, каждое решение будет принято исключительно мною. Пусть я не знаю, куда мы плывём – но нас выведет ветер, а не дьяволов совет; пусть впереди меня ждут ошибки и жертвы – но это будут мои ошибки, за которые никто не станет меня укорять, кроме меня самого, и это будут искренние ошибки, совершённые во имя человечества и Бога.

Ещё я счастлив был тем, что почувствовал уверенность в своих силах. Это казалось важным: ведь не стану больше сомневаться, мучить себя и страдать. Повод, естественно, будет, а страдание – нет. Потому что душевные муки мои – это дьяволовы искушения.

 

Сколько доброго я успел бы уже переделать, если бы Дьявол не увязался за мной! Скольким бы больным оказал помощь! Скольких немощных успокоил бы! Скольких несчастных осчастливил бы! Скольким бесчестным вернул бы совесть! Конечно, всё это я непременно теперь сделаю, но ведь это будет завтра, но, увы, не вчера, когда люди были больны безверием на целый день меньше!

 

Я был счастлив, что нашёл силы дать оценку самому себе, вчерашнему: я слишком полагался на Дьявола и слепую судьбу и очень мало думал о людях. Такого больше не случится, нет. Не допущу! Чудеса должны не только помогать людям, но и облагораживать их, впечатлять и вдохновлять на добровольные пожертвования самих себя во имя углубления Веры.  Суть чудес не в визуальном эффекте, а в духовной пользе, так как ощущения, которые возникнут у свидетелей чуда, являются определяющими в дальнейшем отношении их ко мне. Почему ученики стали сомневаться в моем Божественном происхождении? Потому что увидели пару чудес (рыба с хлебом, превращение воды в вино), которые преследовали плотские интересы, но не духовные. Они были эффектны, зрелищны, но не более: а в душе-то что оставили? Пепел? Гарь?

 

Вот что! Я знаю, что должен сделать! Я должен повторить все чудеса, которые уже сотворил, но без Дьявола, без его негласного вмешательства. Самостоятельно. Чтобы это были Чудеса, совершённые не ради эффекта, а во имя Отца моего небесного!

 

И не успел я так подумать, как увидел впереди землю – серый холм, выплывающий из тумана. Это была земля, на которой никогда не бывал; но ведь и там живут люди, правда? И тоже ждут моего прихода. И тоже жаждут чудес.

 

Чудес Исцеляющих Душу и Открывающих Дорогу к Богу!

 

Да будет так!

 

* * *

Причалили мы не сразу: сначала долго плыли вдоль берега, с каждой минутой поддаваясь гнетущему настроению, которое вдруг навалилось на нас. Виною тому была огромная мрачная гора, вершиной уходящая в заоблачность. Подножие горы примыкало к самой воде скалистыми рваными обрывами – не подплыть, не подступиться, не высадиться. Тень, падающая от горы, была чёрной, холодной, враждебной. Она словно предупреждала нас: убирайтесь, это не ваша земля, нечего вам тут делать. Ученики тоже чувствовали враждебную атмосферу, источаемую каменным исполином, но не решались высказать свои мысли вслух, лишь время от времени поглядывали на меня. Впрочем, особенно не тревожились: знали, что я в случае беды защищу их. И чем дольше мы плыли, огибая неприступный берег, тем увереннее становился я: вот и попали именно туда, где нас больше всего ждут. И враждебность, источаемая горой, первое тому подтверждение. Там, где земля пропитана злобой и ненавистью, не может быть счастливым человек, а значит, он нуждается в помощи как никто.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

А когда выплыли, наконец, из холода тени исполинской горы, так сразу и нашлось, где причалить: вон же тихая гавань, идём туда!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Причалили – и тут же к горе, снова под её давящую на сознание тень. Не хотелось, но сердце подсказывало – так надо. И точно: совсем недалеко, у покатого подножия, от берега с противоположенной стороны, увидели мы людей. Необъятным лагерем расположились они в этом мрачном месте: с детьми, жёнами, повозками, домашним скарбом, мулами и лошадьми. Их было очень и очень много, но все они уместились под падающей на них тенью.

Мы медленно приближались. Я впереди, мои спутники – отставая на шаг. Кроме тени, что-то ещё раздражало, мучило. Что? Потом понял: тишина. Впереди было столько народу – можно заселить целый город! – и тишина. 

Странная, дикая, нечеловеческая тишина.

Невероятно.

Подозрительно.

Страшно.

Подойдя ближе, я понял причину и задрожал от волнения.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

ЛЮДИИИ…ЛЮЮЮЮЮЮДИИИИИИИИИИИИИИИ… ЛЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮДИИИИИИИИИИИИИИИИИИ… ЛЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮДИИИииИИИИИИИ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

 

Кто сидел, кто стоял, кто лежал на вечно остывшем песке, но все они как две капли воды были похожи друг на друга. Мужчины, женщины и дети, старики и старухи, высокие и низкие, узкие в плечах и ширококостные, бородатые и безволосые, все они, несмотря на кажущиеся внешние различия, были удивительно похожи на мертвецов. Да по сути они таковыми и являлись: истёртая ветром и песком жёлтая кожа упруго обтягивала их кости; свалявшиеся, давно нечёсаные их волосы трепыхали под порывами ветра, а у многих волосы местами и выпали, оголив мёртвую плёнку кожи; обветшалые обноски едва прикрывали их скелетообразные тела; худые ноги, согнутые в коленях, окостенели в долгой неподвижности; губы обесцветились, ссохлись, потрескались; глаза впали в провалы глазниц. И это их объединяло. И это их обезличивало. Когда-то они были людьми… Но теперь?

 

ЛЮДИИИ…ЛЮЮЮЮЮЮДИИИИИИИИИИИИИИИ… ЛЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮДИИИИИИИИИИИИИИИИИИ… ЛЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮДИИИииИИИИИИИ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

 

Они молчали. Они глядели на меня – видели – и молчали. И в этом молчании я услышал и вой ветра, и лай собак, и ржание лошадей, и скрип колёс, и цокот копыт, но, увы, не услышал человеческого голоса. Шуршал песок, шелестела листва, но я не обращал на это внимания. Дико выли животные, но я оставался глух к их стону. Молчали люди – их были тысячи, но они молчали – а поэтому стояла такая гнетущая тишина, что я едва не совершил непоправимую ошибку, приняв их за мёртвых. Приглядевшись, я понял, что ошибаюсь: от мертвецов они отличались тем, что ещё умели смотреть. И они смотрели на меня. А я на них: усыхающих, стоящих – сидящих – лежащих, давно и безнадёжно ищущих того, кто бы мог помочь им обрести утерянное, а может быть, и такое, чего никогда не имели…

Они не могли ходить, двигаться, шевелиться. Они не могли говорить. Но меня не нужно было уговаривать. И не нужно было подталкивать им навстречу. Я сам приблизился к ним.

Я первым сделал  шаг вперёд.

 

* * *

Я сделал шаг и столкнулся лицом к лицу с некогда молодым человеком, а теперь высушенной древней мумией. От толчка он пошатнулся и рухнул на землю, а я склонился над ним, порываясь поднять, но вовремя понял, что не стоит этого делать: только причиню вред. Он настолько ослаб и исхудал, что лишнее движение могло оказаться смертельным. В какой-то миг мне показалось, что он и действительно мёртв, но, приложив руку к его щеке, почувствовал в нём едва теплящуюся жизнь и задумался: как же помочь ему? И не только ему – им всем? Они не мертвы, чтобы оживлять их, и не больны – чтобы лечить… А что?

Я погладил лежащего человека по лбу, убирая растрёпанные, лезущие в глаза волосы, скользнул взглядом по его неморгающим, затуманенным глазам, пытаясь найти в них ответ. Но в глазах не было ответа – их уже застилала пелена смерти – и мой взгляд упал на его губы – иссушенные, бескровные, ниткообразные. И вот губы-то мне и сказали…

Они дрогнули – еле заметно, почти невидимо, но я увидел. Припал ухом к его губам: слушаю, говори! Он долго не отвечал, то проваливаясь, то с моей помощью выныривая из объятий смерти, но я не отчаивался: ждал, ждал…

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Одновременно произнесли они:

 

Тот, кто был жив и стоял за моей спиной, вчерашний рыбак, а ныне мой ученик Пётр. Он лишь горько вздохнул, а я услышал:

– Боже, как же они оголодали.

И умирающий выдавил из себя, с трудом шевеля онемевшими губами:

– Голод.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Оголодали, голод – сказали они хором, и я понял: накормить несчастных нужно! Вот оно, единственное верное. Вот и выпала возможность исправить прошлое: повторить ещё раз чудо, за которое стыдно.

Я повернулся к ученикам и крикнул:

– Хлеба! Принесите ему хлеба! Им всем! – указал я на лагерь голодных. – Быстрее!

– Учитель, – сказал Пётр. – У нас нет столько.

– Несите, сколько есть!

Они вынули из мешков буханки, разложили передо мной. Я посчитал: их было  семь. Я зажмурился, напрягся и… ничего не получилось. Что-то мешало.

Что? Тысячи голодных глаз? Но я же для них стараюсь, им хочу помочь! Почему не получается?

Я повернулся к ним спиной. Постарался забыть о них. Представил лежащие на земле булки хлеба.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Семь булок, чуть подсохшие, но ещё вкусные, питательные.

Семь булок серого хлеба, манящие поджаренными корочками: «Съешьте нас!»

Семь булок, взятые учениками со вчерашнего стола, где хлеба, благодаря мне – и Дьяволу – было столько, что хватило бы прокормить и пять тысяч чело…

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Я выдохнул и вытер пот со лба. На булки даже не посмотрел: ведь внешне всё так же и осталось, их ровно семь, ни больше ни меньше. Но только внешне. На самом деле изменилось всё: ведь чудо удалось.  

– Возьмите этот хлеб и раздайте голодным, – сказал я ученикам.

Иаков Заведеев, Варфоломей, Иуда, Матфей, Пётр, Андрей и Фома взяли по булке каждый. Пятеро других остались с пустыми руками.

– Что ещё у нас есть? – спросил я.

– Ничего, кроме рыбы.

 

…………..И тоже остаток вчерашнего чуда……………..

     

– Несите пять штук.

С ними я сделал то же, что и с хлебом – и отдал пятерым. Когда каждый из учеников имел в руках пищу, я поднялся с коленей и произнёс:

– А теперь идите. Перед каждым преломите хлеб и рыбу, и каждому дайте столько, сколько он съест. Не жалейте – теперь всем хватит.

 

И разошлись ученики

Обходя с хлебом и рыбою

Голодных людей

И каждому отламывали по куску хлеба

И куску рыбы

И каждый ел сколько мог

Или сколько хотел

И каждому требовалось разное количество

Кому-то и маленького кусочка хватало

Кто-то съедал пять и шесть рыб

А кто-то приходил в себя

Оживал

От одного лишь запаха

Душистого хлеба

И аромата жареной  рыбы

Но каждый одинаково вёл себя

По возвращении из мира Теней

Получал от ученика ломоть

И присоединялся

Обходил своих

И раздавал хлеб и рыбу

И так продолжалось весь день

До позднего вечера

Пока каждый

Из семи тысяч

Не получил свою долю

Ту которую сам хотел

А когда никого из голодных не осталось

И все были накормлены

Посмотрели ученики на рыбу и хлеб

И удивились

Ведь осталось пищи ровно столько

Сколько и в самом начале

Ровно семь булок хлеба

И пять рыбин

 

* * *

Вот, собственно говоря, и всё: на этом и закончились моя псевдосамостоятельность, мой самообман, моё короткое счастье. И произошло это вполне логично, вот так:

Сначала я наблюдал, как люди возвращаются к жизни, и искренне радовался за них, и гордился. Но чем больше было накормлено людей, чем пристальнее вглядывался я в их лица, тем отчётливее замечал странность: они должны были улыбаться, радоваться, но не улыбались и не радовались. Все как один, они оставались равнодушными к происходящему. А ведь так не должно было быть: по крайней мере, они должны удивляться. Но люди, съев предложенные им хлеб и рыбу, совершенно спокойно, с непонятной отрешённостью принимали свой ломоть для раздачи другим, шли и раздавали. Но нисколько не удивлялись, что краюха хлеба, от которой они отламывали, не уменьшалась, а рыбий хвост, который они подавали голодным, появлялся в их руках снова и снова. Такое их невнимание не просто настораживало, оно пугало меня.

Это подтолкнуло меня на размышления о сути чуда.

 

Почему люди не хотят верить в чудо, если оно спасло их? А если верят, то почему воспринимают его как очевидное, обыденное?

    Не потому ли, что они разуверились в чуде не только как в уникальном явлении, но и вообще сомневаются в его существовании? Вполне возможно, но не таким должен быть ответ: ведь я опять обвиняю, а должен-то оправдывать. Иначе к чему размышления, терзания, поиски истины? Отец-Бог отправил меня к людям не для того, чтобы я вынес им приговор: для этого достаточно просто не противостоять Дьяволовым проискам. Нет, здесь, среди людей, я должен разобраться, найти ответ на вопрос: почему понадобилось Богу отправлять меня к людям? Как случилось, что люди разуверились? В каком месте находится та дверь, через которую мне нужно войти в их души, чтобы рассказать о Вере, Надежде, Любви? И существует ли та дверь? И что я должен сделать, чтобы войти в неё, когда найду? Поможет ли чудо? Или необходим совсем другой ключик? Или…

Или дверь вовсе и не заперта? И дело не в том, что люди утратили доверчивость к универсальному ключу к их душам – чуду, а во мне, исключительно во мне?

 

Я ещё раз взглядом ощупал лица сосредоточенных на раздаче хлеба и рыбы людей и удостоверился:

 

Дело-то не в них, а во мне! 

Вчера я сотворил чудо: насыпал гору хлеба и вылил рыбный дождь. Конечно, не без помощи Дьявола, как он сам в этом признался. Но задумка-то была моя! Дьявол лишь эффектно преподнёс чудо, творил же я сам!

Сегодня  хлебом и рыбою, что остались от вчерашнего чуда, я накормил семь тысяч человек. Значит, и тут без Дьявола не обошлось. Опосредованно, но он имеет отношение и к этому чуду.

А как я совершил его? Ведь будучи сыном Бога, я не могу творить чудеса для себя, только – для людей. Но почему, когда я думал о людях, чудо не получалось, а как только отвернулся, выкинул из головы все мысли, в том числе и о людях, оно  удалось?

Не потому ли, что, прогнав Дьявола, на самом деле я и не думал прогонять его? Не потому ли, что, внешне наслаждаясь его отсутствием, в тайне я был уверен: он где-то близко и поможет мне?

 

* * *

Вот что я понял:

Всё то время,

То короткое время,

Названное мною счастливым,

На самом деле и являлось таковым –

Счастливым –

Но не потому, что я освободился от Дьявола,

А потому, что породнился с ним:

Всё это время

ДЬЯВОЛ НАХОДИЛСЯ ВО МНЕ.

 

 

* * *

Поняв и осознав это, я позволил себе мысли страшные, бессовестные:

 

Людям Бог и не нужен вовсе, разве только для того, чтобы поболтать о нём, порассуждать о вере в Него, покичиться друг перед другом: вот, мол, мы какие – добропорядочные, веротерпимые, грехоискупающие: в общем, правильные. Люди прибегают к любым ухищрениям, лишь бы уклониться от настоящей, искренней, всепоглощающей Веры в Бога.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Чтобы доказать мне это, Дьявол и согласился на путешествие со мной.

Но не только это. Ещё и:

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Люди не верят и не хотят  – ладно. А что же Бог? Неужто Он такой – какой? наивный? – что не видит этого? Неужто не понимает, что все его проекты по переустройству мира к лучшему – обречены, потому что на пути их стоит глухая стена отчуждения, выстроенная людьми по воле Дьявола?

Видит. Но не всё. Лишь то, что хочет.

Например, видит, что не верят. Поэтому и послал меня.

Но не видит, что не хотят верить. Или тоже видит, но не признаёт? Из-за упрямства или по наивности? Впрочем, это уже неважно. Ведь увлечённый идеей изменения человечества к лучшему, Он перестал замечать очевидное: не Он уже властвует над людьми, а Дьявол. Люди живут по законам, придуманным Дьяволом, привыкли так жить и не нуждаются в ничём ином.

 

* * *

И я сказал тому единственному, кто этим утром откликнулся на мою мольбу и разговаривал со мной и учениками, спрятавшись в тумане облака:

– Выходи: я знаю, что ты во мне. Хватит прятаться.

И Дьявол вышел.

 

* * *

– Значит, это не Бог был, а ты! – как обвинение бросил я.

– К сожалению, – сказал Дьявол.

– Меня Он не слышал?

– Слышал.

– Тогда почему не откликнулся?

– Помешали другие дела.

– Какие?

– Более важные, – ответил Дьявол.

– Какие важные дела могу быть у Него, если Его сын молит о помощи?

– Мало ли дел у Бога?! – пожал плечами Дьявол. – Ведь Он постоянно занят усовершенствованием мира. То одно изобретёт, то другое. Что-то творит, улучшает.

– Но как Он не понимает, – отчаянно воскликнул я, – что не нужно ничего выдумывать…

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Не нужно ничего выдумывать! – крикнул я в небо. – Помоги мне – и мир изменится, станет лучшим!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Да, – подумав, сказал Дьявол. – В чём-то ты прав. Получается, и я, выступив в роли твоего Отца, внёс свою лепту в Божье дело. Так сказать, постарался улучшить мир.

– Нет, – отрезал я. – Миру от этого стало только хуже.

– Это почему же? – он сделал вид, что обиделся. – Я же убедил твоих учеников, что ты сын Божий и все твои поступки Им одобрены.

– Да, и они поверили, – вздохнул я.

– А ты недоволен? Ты же сам этого хотел. Теперь они без сомнений и колебаний будут служить Богу. Разве это плохо?

– Плохо, – убеждённо произнёс я. – Потому что Божье Слово исходило не от Бога, а от тебя.

– Ну так что?

– Ты обманул их…

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Обманул, так обманул, – согласился Дьявол и улыбнулся. – Но не переманил же их на свою сторону, верно?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– То, что ты обманул людей, – сказал я, – не такая уж и беда: и до этого ты вводил их в заблуждение много раз. Но ты обманул и меня…

– А вот тут ты не прав, – перебил меня Дьявол. – Сам обманулся! В отличие от людей, ты встречался со своим Отцом, знаешь Его голос, Его манеру разговаривать. Припомни: я же не очень и старался подделаться под Него, даже голос почти не менял, но ты даже не усомнился. А между тем, у меня и в мыслях не было обманывать тебя: в очередной раз я лишь пытался помочь. И, между прочим, помог.

– Лучше бы не помогал.

– Ну-ну, это ты сейчас так говоришь.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

А может, вовсе не помочь ты мне хотел, а, Дьявол? – спросил я. – А в очередной раз ткнуть носом: вот, мол, какой твой Отец: даже в трудную минуту остаётся в стороне, делает вид, что ничто Его не касается?!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Мне ли открывать тебе глаза, – покачал головой Дьявол. – Они давно уже открыты и всё видят. И мысленно ты давно уже сделал вывод из увиденного. Осталось лишь произнести вслух, но ведь никто этого от тебя и не требует…

– Ну почему же? – ожестокосердился я. – Если так нужно, я могу произнести и вслух: Богу нет дела ни до людей, ни до меня. Вот, этого достаточно? Или продолжить, порадовать твой слух, утешить твое самолюбие? А теперь… теперь…

 

* * *

– Почему всё так просто до примитивности: пока Бог занят своими делами, ты потихоньку управляешь миром? Просто тошнит от такой простоты.

– Ты разочарован, – с пониманием произнёс Дьявол.

– Да.

– В тебе нет сил…

– …нет желания…

– …нет сил и желания и дальше выполнять наказ Бога.

– Зачем? В этом нет никакого смысла.

– Нет, – согласился Дьявол, – если ты уже понял, кто такие Бог, люди, Дьявол, и что нас всех связывает. Если ты разгадал Загадку Жизни.

– Значит, на этом всё? – вздохнул я. – Моя миссия выполнена?

– А тебе ещё хочется жить? – спросил Дьявол, грустно улыбнувшись.

– Хочется.

– Понравилось?

– Н…нет, – подумав, ответил я.

– Вот ты и понял, что жизнь – не такая уж и приятная штука.

– Жизнь сама по себе замечательна, – покачал я головой. – Но жить, зная то, что знаю я…

– Да ничего ещё ты не знаешь, – махнул рукой Дьявол. – Только догадываешься. Ты лишь приподнял краешек занавеса, увидел кусочек жизни, совсем крохотный…

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Нет, Иисус,

Ты ещё не всё увидел,

Не всё обдумал,

Не всё понял:

Рано тебе уходить!

Не взошло твоё последнее солнце!

Живи!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Но я не хочу!!! Я не хочу с этим жить!!!

– С чем – с этим? Со Знанием Истины? Так ты её и не знаешь. И ещё неизвестно, узнаешь ли вообще. Может, тебя разочаровало окружение, общество, и ты не хочешь жить с кем-то? С кем? С Богом? Так ты и не живёшь с ним: Он на Небесах, занят своими делами, о тебе даже и не вспоминает – а ты на Земле. А здесь Бога нет: тут есть я, есть ты и есть люди.  Со мной вопрос решён – я твой Учитель и Поводырь, никуда тебе от меня не деться. С людьми? Но ты с ними ещё и не жил: так, лишь пообщался едва. Между тобой и всем миром существует глухая стена, которую ни люди, ни ты не можете проломить, да и не пытаетесь. Даже учеников своих ты держишь на непреодолимом расстоянии: почти не замечаешь их. А они бредут за тобой, как тени, как привидения – и это устраивает и их, и тебя. Все для тебя чужие…

– Не все, – перебил я.

– Что?

– Не все, – сказал я. – Есть один человек, кто не чужой мне.

– Один? – усмехнулся Дьявол.

– Один, – подтвердил я.

– И кто же?

– Мария Магдалина, – ответил я. – Я хочу её увидеть.

 

* * *

– Увидишь, – вздохнув, пообещал Дьявол.

– Когда?

– Когда захочешь.

– Я хочу сейчас.

– Можно и сейчас, – сказал Дьявол. – Но как же быть с учениками?

– А что? – пожал я плечами. – Ты же сам сказал: мы чужие, между нами стена…

– Поэтому хочешь их бросить?

– Я хочу увидеть Марию. Я виноват перед ней.

– Но если бросишь учеников, будешь виноват и перед ними.

Он был прав. Но я очень хотел увидеть Марию, чтобы извиниться и вернуть любовь. Ученики в этом деле мне не нужны.

– Что же делать? – растерянно произнёс я.

Дьявол ответил:

– Я могу помочь тебе.

– Ты? – я схватился за его предложение, как за спасительную соломинку. – Но каким же образом?

– Я отведу их на вершину этой Горы и расскажу то, что они хотят услышать от тебя.

 

* * *

Я им расскажу про Веру, Надежду и Любовь.

Ты, Дьявол, будешь говорить с ними об этом?

Почему бы и нет?

Что ты об этом знаешь?

А ты?

Я пока мало что знаю о таких вещах.

Зато знаю я.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Ты? Знаешь? Тогда чем же ты отличаешься от Бога?

Тем, что отзываюсь на просьбы о помощи.

 

* * *

– Я пойду с тобой, – сказал я Дьяволу. – Хочу услышать, что ты скажешь людям.

– Не доверяешь? – усмехнулся он. – Так я и не претендую. Можешь вести их сам и говорить всё, что тебе кажется правильным.

– Доверяю, но… Всё-таки мы пойдём вместе.

Дьявол долго изучающе смотрел на меня. А я на него. Но мы вовсе не боролись взглядами. Мы постигали друг друга: какими мы стали в последние десять минут?

– Хорошо, мы пойдём вместе, – наконец произнёс Дьявол. – Я буду говорить, а ты, если посчитаешь нужным, поправишь меня.

 

* * *

…И все были накормлены

Посмотрели ученики на рыбу и хлеб

И удивились

Ведь осталось пищи ровно столько

Сколько и в самом начале

Ровно семь булок хлеба

И пять рыбин

 

Мы с Дьяволом стояли лицом к Галилейскому озеру и спиной к Горе, под которой постигали радость жизни накормленные нами люди. Ветерок с озера шевелил волосы, они приятно щекотали уши и лоб. Прибой нашёптывал сказочку про тишину и покой – а людской гомон за спиной, наоборот, нарастал, становился всё громче, громче, и скоро перерос в мощный гул сытых людей, ищущих выхода застоявшейся энергии.

– Мы сделали, как ты велел, учитель, – сказали подошедшие ученики.

– Не было ли недовольных и обиженных? – поинтересовался я, хотя знал, что были – как же без них? – но ученики хором ответили:

– Не было.

– Все ли без страха и недоверия приняли еду из ваших рук? – спросил я, опять зная ответ, и услышал обратное:

– Все, как один.

– Вот они и отведали моего тела, – сказал я.

Ученики не поняли, но молча ждали пояснений.

– Хлеб – моё тело, вино – моя кровь, – как мог, объяснил я им тайну чудес, но они опять ничего не поняли, словно мы говорили на разных языках.

Едва установившаяся между нами связь накануне чуда была прервана. Кто в этом виноват?

Дьявол?

Или я?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Дьявол – обманул, выдав себя за Бога.

А я решил бросить их. Уйти к Марии.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Идите за мной, – сказал я ученикам, и уже сделал шаг к Горе, но остановился, оглянулся, произнёс:

– Нет, за ним идите.

И показал на Дьявола, стоящего рядом. И ученики впервые увидели его.

– Идите за ним, – повторил я громче и увереннее. – Он скажет вам всё, что нужно.

– А ты, учитель? – спросил Пётр.

– И я пойду с вами, – сказал я и утопил тоску в голубой глади Галилейского озера.

                                                                  

 

 

                                 

Глава одиннадцатая

 

Скользя подошвами сандалий по влажной земле,

Цепляясь расцарапанными в кровь пальцами

За острые края камней,

Защищая глаза от песка,

Разлетающегося под порывами ветра,

Шатаясь от усталости,

Изнемогая от жажды,

Теряя сознание от жары,

Истекая потом,

Тысячи и тысячи раз проклиная себя

За душевную слабость и

Сожалея о принятии скороспелого решения,

Поднимался я на Гору

След в след за последним из своих учеников.

 

Я поднимался на Гору и вспоминал подъём на другую – Гору из далёкого моего  детства, когда вот также – скользя, цепляясь, защищая, шатаясь, изнемогая, теряя и истекая – поднимался наверх и думал, что сорвусь, не выдержу, упаду, но всегда покорял вершину. Впрочем, тогда было легче: ведь я, поднимаясь, не сожалел ни о чём. Наоборот, радовался подъёму: наверху меня ждала встреча с Великими пирамидами, которые долгие годы магнитом притягивали к себе. Да и отец всегда находился рядом, и в случае опасности, готов был оказать помощь. Теперь отца рядом не было, а на помощь моих нынешних спутников – этих тринадцатерых – я не очень рассчитывал. Поэтому я просто шёл 

 

Без радости,

Без ожидания Чуда,

Без уверенности в необходимости подъёма,

Не как ведущий

И не как ведомый,

А как наблюдатель:

Что-то там произойдёт,

Касающееся вроде бы меня

И уже ко мне отношения не имеющее.

 

Я шёл и скупо констатировал реальность и фантазии на этом отрезке времени и пространства:

 

Высоко над головой парит птица.

Из-под подошвы вылетел камушек и покатился вниз,

Зацепляя и срывая другие,

Всё большие и большие камни:

И вот уже внизу: пыль, грохот, дрожь – лавина.

Пропасть черна и бездонна.

Порыв ветра: ноздри и глаза забиты пылью.

Отхаркиваюсь, промаргиваюсь и

Крепко держусь за выступы

Сбитыми в кровь ладонями.

Ветер и оползень тянут к краю бездны.

Я умываюсь своим потом,

Размазываю по лицу грязь и

Прорываю тугой, как натянутая простынь,

Воздух – делаю свой

Три тысячи восемьсот двадцать первый

Шаг наверх. А за ним – ещё. Ещё. Ещё. Ещё.

Выше и дальше – от пропасти, от земли.

Выше и дальше – к небу.

Где высоко – но уже совсем близко – парит птица.

 

Пришли.

Вот она Крыша Мира – только протяни руку.

 

* * *

И только оказался на вершине, как по инерции стал поворачиваться в ту сторону, куда в детстве смотрел много раз, стоя на вершине другой Горы: туда, где были пирамиды. Вдруг понадеявшись на Чудо, я на мгновение забылся и вырвал свой разум из настоящего, захваченный вихрем времени, переместился в безвозвратное прошлое: и увидел!

 

…Отодвинулся горизонт, и встали как на ладони три удивительные пирамиды. Воздух был чист и свеж, я глотал его, словно воду из источника, и напивался им. Солнце находилось высоко над головой, заливая всё видимое мною тонким слоем позолоты. А пирамиды тупыми наконечниками дырявили горизонт и навевали особое настроение: хотелось восхищаться и одновременно размышлять о вечном и неземном.

 

Всего лишь на мгновение я проникся тем настроением, которое испытывал в детстве, глядя на пирамиды, но и этого мига хватило, чтобы сравнить с настоящим и испытать горечь потери: нет уже ни того настроения, ни того воздуха, ни тех пирамид. В другой стране и в далёком прошлом осталось это – кому, для чего? И ведь возвращать-то бесполезно: можно, конечно, приехать в Египет, найти тот холм, который жители расположенной рядом деревеньки называли Горой, взобраться на вершину, увидеть пирамиды… Но как вернуть отца? Как вернуть детство? Как вернуть настроение?

«Да ведь и нет в этом нужды, – подумал я, выкарабкиваясь из провала времени. – Зачем мне, сыну Божьему, тосковать о том, что мне уже и не принадлежит? Те впечатления и ощущения – не мои: они принадлежат сыну плотника Иосифа. Я же только пользуюсь ими, временно взяв на прокат тело и память этого человеческого мальчика».

 

* * *

…Память о пирамидах целиком принадлежит ему и его Отцу, плотнику Иосифу. Моя же реальность – эта Гора, которая выше их горы раз в пять, но с которой ничего не видно: лишь подвижные поля из облаков, проплывающие не над головой вовсе, а под ногами, да островки голубизны: то ли небо, то ли вода Галилейского озера – сверху и не разберёшь. И на вершине моей Горы находится не мальчик с отцом, а небольшая группа из четырнадцати, двенадцать из которых – люди, опрометчиво доверивших свои судьбы паре странных существ, одно из которых – Дьявол. Мой поводырь, мой Учитель. А теперь – и их: ведь им собраны они в круг и из его уст слушают то, что обязан был сказать я:

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете; давайте и дастся вам: мерою доброю, утрясённою, нагнетённою и переполненною отсыплют вам в лоно ваше…

 

Вслушивался я в эти слова и понимал: опять прав Дьявол. Говорил он то, что необходимо: ведь слушая его, и мне совестно становилось – и я тоже виноват. Перед собой и всеми, с кем суждено было встретиться. За тридцать три года я так и не научился прощать, и сурово сужу, и часто осуждаю, и гоню себя вечною дорогою упрёков. Не способный разобраться даже в собственных чувствах и поступках, я безоглядно навешиваю ярлыки на окружающих и человечество в целом, которое, кстати, тоже нисколько не знаю и не понимаю, но уже осуждаю и упрекаю. Отстранившись от людей, отгородившись от них непробиваемой стеной лжепредставления о себе самом, успокоив совесть неверными выводами, сделанными из частностей и условностей, в какой-то момент я позволил себе стать судьёй над ними – а имею ли я такое право, хоть и сын Божий? Имею ли я право осуждать не только людей, но вообще кого бы то ни было, в том числе и Дьявола? Что, в сущности, я знаю о нём? То, что он рассказал о себе? Но он и не рассказывал ничего. То, что думают о нём люди? Но это их мнение – а где моё? На протяжении всего нашего путешествия он мне только помогал, а я, воспользовавшись помощью, не благодарил, а лишь осуждал его. Более того, трижды я прогонял его, и на третий раз он ушёл, но не для того, чтобы оскорбиться и со стороны подглядывать на ошибки неблагодарного ученика, а чтобы вернуться и раскрыть мои ослеплённые предубеждением глаза. Да раскрыл ли и теперь? Надолго ли меня хватит оставаться верным учеником? Много ли сказанного им приму без сомнений и колебаний? Долго ли ещё его мнение буду сопоставлять со своим, а точнее, и не со своим вовсе, а Боговым, которое, кстати, тоже надумано мною. Ведь мнение Отца своего я, как и многое, не знаю наверняка: ни разу не слышал от Него, лишь – от людей. Но и о Дьяволе – от людей тоже. И это мнение оказалось ложным. Так, может, и о Боге мнение людей не соответствует действительности? Может, прав Дьявол, показывая мне Отца с той стороны, с которой мне хоть и не неприятно смотреть, но другой-то ведь нет! Вот она, основная задача Дьявола: показать мне истинное Лицо Бога! А я, вместо того, чтобы подойти поближе и внимательно Его рассмотреть, убегаю, прячусь за собственными сомнениями, мечусь в непостоянстве и гоню, гоню от себя единственного учителя, которому стоит верить. Гоню, вместо того, чтобы исповедаться и попросить его никогда не оставлять меня. Ведь жизнь доказала, что Дьявол оказался совсем не тем, кем я его поначалу считал и каким его считают несчастные люди, списывая свои собственные промахи и ошибки на Дьяволовы происки. Я оказался слепцом… Таковым и до сих пор являюсь, но чувствую – слабенький лучик истины коснулся моих зажмуренных глаз, и я вроде бы разглядел что-то, но… разглядел ли?

 

Но вам, слушающим, говорю: любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас. Ударившему тебя по щеке подставь другую; и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку. Всякому, просящему у тебя, давай, и от взявшего твоё не требуй назад. И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними.

 

 

…Разглядел ли? А может, всё-таки Дьявол хитрит и играет со мною? Почему я должен ему доверять, полагаться на его слово? Он отталкивает меня от Отца, пользуясь тем, что сам находится рядом, а Бог – на Небесах, занятый делами, гораздо более важными, чем ежесекундные советы и поддержка Своего слепо бредущего сына. Почему, собственно, Он должен опекать меня? Потому что Он отец? Но ведь и я – Его сын. На Нём лежит ответственность передо мной, но и на мне – перед Ним! Бог не опекает меня, потому что доверяет: как сыну, как взрослому человеку, как посланцу, как носителю Его воли. А я, вместо того, чтобы черпать силы в неиссякаемом источнике – ответственности перед Отцом-Богом, Его доверии – плутаю кривыми дорожками, какими ведёт меня Дьявол, всё дальше уводя от Бога и людей. Отец! Слышишь ли Ты меня? Видишь ли Ты, что происходит сейчас? Дьявол вместо меня читает людям проповедь, а мы – мы оба! – лишь со стороны наблюдаем и не вмешиваемся! Правильно ли это? Так ли должно быть? Может, вмешаться, сказать ученикам, что слова его лживы и неправильны? Но ведь они правильны и нелживы! Или Ты так не считаешь? Если Дьявол – Твой антипод – произносит эти слова, то Твои слова – а значит, и мои –  должны быть обратными, не такими:

 

И если любите любящих вас, какая вам за то благодарность? ибо и грешники любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? ибо и грешники то же делают. И если взаймы даёте тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность? ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым. Итак, будьте милосердны, как и Отец ваш милосерд.

 

…Не такими, если не такими должны быть слова, то почему сижу и слушаю их? Почему не вскочу и не закричу во весь голос: «Не слушайте его, он лжёт!»? Что останавливает? Почему скромно сижу в стороне, склонив голову? Да потому что нет никакой разницы – правду он говорит или нет. Он может обманывать, хитрить, быть искренним, честным – это всё не важно. Ведь истина всё равно останется вне понимания, хоть и каждое слово будет услышано. И не Дьявола будут потом вспоминать они, а меня, сидящего в стороне и вместе со всеми слушающего проповедь: не Дьявол, а я их учитель, мне и нести ответственность перед людьми за слова, произнесённые в моём присутствии и мною не оспоренные.

 

Всякий, приходящий ко Мне и слушающий слова Мои и исполняющий их, скажу вам, кому подобен: он подобен человеку, строящему дом, который копал, углубился и положил основание на камне, почему, когда случилось наводнение, и вода напёрла на этот дом, то не могла поколебать его, потому что он основан был на камне. А слушающий и не исполняющий подобен человеку, построившему дом на земле без основания, который, когда напёрла на него вода, тотчас обрушился; и разрушение дома сего было великое.

 

* * *

Слушая проповедь из уст Дьявола, вот что я ещё понял:

Людям совсем не важно, Кто пришёл к ним со словами Истины. Я, Бог, Дьявол, кто-то другой. Все мы являемся лишь переносчиками Истины. Молчит Бог – значит, скажу я. Молчу я – пусть говорит Дьявол. Это совсем не важно. Как не важно и то, Что мы говорим: истину или антиистину. Потому что слова, произносимые нами – лишь оболочка того, что люди хотят услышать. В любое слово, сказанное нами, они вкладывают Свой Смысл, Своё Понимание. И услышат они лишь то, что хотят, а не то, что говорим мы. Я был отправлен Богом к людям лишь потому, что люди хотели услышать Свою Истину, востребованную их сознанием, а не увидеть и тем более не услышать меня. И умру я не потому что Дьявол хочет моей смерти, а потому что люди её хотят: ведь миссию свою к моменту моего распятия я выполню, Востребованные Слова будут произнесены, зачем же ещё нужен переносчик?

 

А, поняв это, горько мне стало:

За что же страшной смертью предстоит умереть мне? За то, что не совершал, а лишь оставался молчаливым свидетелем? Ведь Востребованные Слова произносит Дьявол, а мне же оставляет расплату за них?

…………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Хватит, сказал я Дьяволу, встав с камня.

Хватит, ты сказал достаточно, теперь моя очередь.

 

Ну что ж, произнёс Дьявол, уступая мне место.

Если знаешь, что говорить – говори.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Вот что сказал я:

 

Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими.

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.

Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно  злословить на меня.

Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас.

Вы – соль земли.

Вы – свет мира.

 

* * *

И когда проповедь была прочитана, и мы с Дьяволом стали едины в её авторстве, сказал я ученикам:

– А теперь идите к людям и расскажите им всё, что знаете. Идите в Иудею и Самарию, Идунею и Сирофиникию, Фиминию и Сидонию, идите на мою родину Галилею, и повторите то, что услышали от меня, – на мгновение я запнулся, затем продолжил, указав на Дьявола, – и от него. Всё, что услышали вы сегодня – это для вас. Это и есть вами Востребованные Слова. Больше мне сказать нечего. Идите.

 

И они ушли.

Я долго провожал их взглядом, гуськом спускавшихся с крутой скалистой Горы, пока последний из них не исчез за туманом проплывающего мимо облака.

 

* * *

Я глядел им вслед и думал: «Вот и всё, оборвана нить. Следующий раз, когда мы встретимся, среди этих двенадцатерых будет один предатель, но поскольку я не знаю, кто он, недоверие буду испытывать к каждому». 

Горько было осознавать, что человек, которому я не причинил никакого вреда, решится на предательство, но я не сожалел, что отпустил сегодня его на встречу с теми, кто уже замыслил моё убийство. Ведь за недели совместных странствий я понял, что мы никогда не сблизимся, не станем друг другу братьями по духу, как бы я не старался; да я и не очень старался.

Я глядел им вслед и хотел, чтобы мы не встретились никогда – и это было нормальное желание человека, который не хотел умирать. Но я знал, что желание моё не исполнится: ни Бог, ни Дьявол не позволят этого. Ведь они и существуют только для того, чтобы исполнять прихоти людей: раз захотели те смерти сына Божьего, то так тому и быть.

И ещё мне грустно было оттого, что проповедь, произнесённая Дьяволом и мной, осталась в памяти человека, которому предначертано навести на меня убийц. И этот человек не только запомнил её, но и понёс её к людям. Неужели эта проповедь не проняла его, не изменила?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Или как раз таки, и изменила?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Они хоть что-то поняли из того, что было сказано? – спросил я.

– Что-то – несомненно, – сказал Дьявол. – А разве по их глазам ты сам не понял?

Я вспомнил, как ученики смотрели на меня, когда я говорил им свою часть проповеди: искренне внимали, душою воспринимали, сердцем впитывали. Да и Дьявола слушали внимательно: и его слова стали для учеников откровением.

– Вот-вот, – сказал Дьявол. – Нет никаких сомнений, что они донесут до людей твои слова.

– И твои тоже.

– Нет, Иисус. Я тут ни при чём. Это твои слова: тебе поручено Богом сказать их, ты и сказал. А я лишь помог.

– Помог – и отошёл в сторону, – сказал я. – Как всегда.

– Как всегда, – улыбнулся Дьявол, хотя я и не шутил.

 

* * *

– Им не поверят, – сказал я, когда мы спускались с горы. – Ни один человек, находящийся в здравом уме, им не поверит. Что значит: любите врагов, подставьте щёку и так далее? Нужно обладать высокой нравственностью, чтобы согласиться с этим. Люди же в основной массе другие. Жестокие, бессердечные, мстительные.

Я даже остановился, поражённый открытием:

– Теперь я знаю, за что они разопнут меня: именно за эту проповедь. Значит и ученикам, когда те начнут проповедовать, достанется. Их просто побьют камнями.

– Может, побьют, а может, и нет, – сказал Дьявол. – Зависит от того, насколько убедительны будут их слова. А уж даром убеждения я их наделил.

– Что ты имеешь в виду?

– Теперь они умеют лечить и изгонять демонов, – сказал Дьявол. – Ну что ты стоишь, догоняй!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Ну, чем ты опять недоволен?

– Всё нормально.

– Да нет уж, выкладывай.

– Мне кажется, это не самая лучшая идея: наделить моих учеников даром изгнания бесов.

– Почему? Они будут рассказывать о тебе, и в качестве доказательства правдивости своих слов, лечить людей.

– И чем же тогда они будут отличаться от меня?

– Тем, что они люди, а ты сын Божий.

– И они, по большому счёту, тоже Божьи дети.

– Ещё они твои ученики.

– Вот-вот: ученики. А я их учитель.

– И что? Любой учитель стремится как можно лучше обучить своих учеников.

– Но какая-то граница должна же быть!

– Почему бы учителю не гордиться, если ученик достигнет тех же результатов, что и он сам?

– Дьявол, ты сам себе противоречишь, – сказал я. – Не ты ли говорил, что недопустимо, когда ученик становится лучше своего учителя. Как только это произойдёт, ученик тот час создаст свою школу, где станет преподавать иное учение, часто отличающееся от учения своего учителя. Между прочим, этими словами ты оправдывал моё предательство Иоанна, помнишь?

– Как же, помню, – произнёс Дьявол. – И повторю сейчас: всё верно. Но, во-первых, не бери на себя то, чего никогда не было: Иоанна ты не предавал. А во-вторых, тут речь о другом идёт: твои ученики не сами научились изгонять бесов, и не ты их этому научил. Я наделил их таким даром.

– И кто тебя просил?

И Дьявол ответил:

– Твой Отец. Бог.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Прекращай прикрываться именем моего Отца! – кричал я. – Ни Он, да и ни я – мы не ширмы, за которые можно постоянно прятаться!

– А я и не прячусь, – веселился Дьявол.

– Нет, прячешься!

– Я лишь помогаю вам.

– Мы не нуждаемся в твоей помощи!

– Не нуждались бы – не звали.

– А я и не зову.

– Зато позвал Бог. Ведь Он попросил меня стать твоим Поводырём и Учителем.

– Только для того, чтобы исправить тебя!

– Это Он тебе так сказал.

– А тебе?

– А меня он попросил проследить за тобой и, в случае чего, помочь достойно выйти из трудной ситуации. Что я и делаю.

– А мне кажется, что ты, прикрываясь просьбой Отца, вмешиваешься в дела, которые тебя не касаются. Причём постоянно.

– Опять хочешь прогнать меня? – как бы между прочим поинтересовался Дьявол.

 

* * *

Этим вопросом он хотел усмирить меня, подчинить своей воле, но я не поддался, я спросил его так же – как бы между прочим:

– А ты, конечно, тут же воспользуешься шансом в очередной раз проучить меня?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Вот мы и рассмеялись, каждый по-своему:

Я – радостно, почувствовав, что попал в точку.

Он – весело, хоть и был уязвлён.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Молодец, Иисус. Вот ты и научился управлять своими эмоциями.

– Это потому что у меня хороший учитель, – тут же бросил я наживку.

– Уж не собираешься ли ты превзойти меня? – он ухватился за неё.

– Собираюсь, – подсёк я.

– Вот и замечательно, это мне по душе! Я рад! – зацепился он за крючок, и я начал изматывать добычу, чтобы не сорвалась:

– Ещё бы тебе не радоваться, ты можешь себе это позволить. Ведь знаешь: если я одержу победу, то совсем ненадолго.

– А ты попробуй!

– Нет, нет. Ни к чему.

– Испугался?

– Нет, чего мне бояться?

– В чём же дело?

– Я же сказал: нет смысла.

– Почему?

Всё, я его поймал и измотал. Теперь он мой:

– Потому что состязание с тобой и моя победа – пустая, никчёмная трата времени. Бессмыслица. Мы оба знаем, что я скоро умру. Так почему бы не поиграться со мной, а, Дьявол? Что, я не прав? Ты провоцируешь меня на состязание, а сам думаешь: пускай перед смертью немножко потешит своё самолюбие, пусть даже на какое-то время станет ровнею мне. Всё равно же это долго не продлится: ты вечный, а меня – на три гвоздика и…Куда, Дьявол? На Небеса? В компанию к моему Отцу?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Вот он, мой улов: Дьявол-Рыба, представшая некогда перед рыбаками Петром и Андреем. Лежит у моих ног, жадно хватает ртом воздух:

– Ты неправильно меня понял…

– А как же я должен был тебя понять?

– Я просто…

– Да, да? Очень интересно.

Дьявол вздохнул, грустно покачал головой:

– Ладно, Иисус, извини. Клянусь, не буду больше тебя поучать. Я был неправ, относясь к тебе со снисхождением. Ты не такой, как твой Отец. Ты достоин моего уважения.

 

* * *

Нет, так просто не отвертишься. Я должен тебе сказать всё, что вынашивал в душе долгие годы. Слушай!

Когда я ещё не знал, чей я сын, но уже догадывался, что плотник Иосиф не мой родной отец, то, наслушавшись твоих рассказов и рассказов старцев из храма, подумал, что я – сын Дьявола. Твой сын, понимаешь? И очень сожалел, что это не так, когда узнал правду. Я возненавидел тебя. Вот почему не хотел вместе с тобой идти к людям. Я ненавидел тебя за то, что ты – не мой отец. Ведь я всегда мечтал о таком отце: сильном, мужественном, мудром. Именно таким ты мне тогда казался. Но прошло время, я узнал тебя лучше и понял, что ошибался. Во-первых, ты оказался вовсе не таким, каким я тебя выдумал. То, что казалось мне силой, выявилось позёрством, что мужественностью – показухой, что мудростью – цинизмом. А во-вторых, я понял, что для тебя слишком много чести иметь такого сына, как я. Твои настоящие дети – обыкновенные люди. Причём, чем примитивнее они, тем больше они подходят на роль детей. Твои истинные дети: те, кто жрёт, пакостит, урывает, ворует, убивает и угнетает себе подобных. Вот их-то тебе в удовольствие поучать и направлять. Такого человека ты бережёшь и лелеешь.  А человек, который находится в постоянном духовном поиске, для тебя опасен: ведь рано или поздно он поймёт, что ты на самом деле собой представляешь, и отторгнет тебя с твоей дешёвой философией, которая, кстати, и гроша ломаного не стоит.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– М-да, – сказал Дьявол, усмехнувшись. – Смотрю, ты развил целую теорию. Теорию и плохом Дьяволе, искушающем и уводящем за собою худших представителей человечества, в то время как лучшие его представители путём самосозерцания и размышлений неуклонно приходят к Богу, отчего становятся лучше и чище.

– Представь себе, да.

– Глупости это всё, – сказал Дьявол.

 

Глупости, потому что примитивные люди, хоть они и послушная глина в руках, мне не нужны. Наоборот, они нужны Богу: ведь именно за их душами Отец послал тебя. А мыслящих и размышляющих приводить не надо, они сами придут. Вот только вопрос: к кому? К Богу? А что он им может дать? Душевный покой? Так человеку, находящемуся в вечном поиске, он ни к чему – скучно, душа киснет. Веру? Для чего нужна она стремящемуся к познанию? Вера только тормозит, мешает. Познание – это поиск, а поиск – это сомнение, которое основано на безверии: это аксиома, признаваемая всеми. Надежду? На что? Зачем вообще надеяться, если слепо веришь? Любовь? Тут я спорить не буду, в трактовке любви с Богом согласен: без любви никуда, хотя и она – двигатель чувств, а значит, вызывает в людях нравственные колебания, которые Богу ни к чему, а вот мне – в самый раз. Иисус, ты не задумывался над тем, почему я так долго вожусь с тобой, терплю все твои выкрутасы? Только лишь потому, что ты не такой, как твой Отец: ты находишься в постоянном поиске, и мне это нравится. Бог отправил тебя на Голгофу, а я же помогаю тебе придти туда с беспокойной, мечущейся душой и с ощущением прожитой жизни, а не смиренным агнцем с одной затвердевшей извилиной в голове, как того хочет твой Отец.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Но как же люди?

– Идёт вечная борьба между Богом и мной. И не стоит, Иисус, впутывать сюда людей.

– Но вы же боритесь за их души.

– Зачем они нам нужны? Люди давно уже поделены между нами. Причём, каждый человек в отдельности. В каждого при рождении Бог вкладывает душу и по смерти её забирает. И каждому я даю во временное пользование разум.

– За кого же вы тогда боретесь?

– Ни за кого. Просто боремся – и всё. Соперничаем. В этом и заключается смысл нашего существования.

– А я? Зачем тогда вам нужен я?

– Богу – для того, чтобы тебя убить. А мне – для того, чтобы смерть твоя была наполнена смыслом. 

 

* * *

Спустившись с горы, я спросил:

– Ответь, Дьявол, а был ли вообще Бог в тот день, когда ты привёл меня к нему?

– Почему ты задаёшь такой вопрос? – он был искренне удивлён.

– Ты вселился в тучу, выдав себя за Отца, когда ученики усомнились во мне, – объяснил я. – И, подозреваю, на горе, когда ты читал проповедь, ученики видели не тебя, а меня…

– Нет, Иисус, нет, – покачал головой Дьявол. – Бог действительно существует, и ты действительно с ним встречался. Если бы не было его, то не было бы и меня. Моё существование – прямое доказательство существования Бога.

– Значит, всё это, – я показал рукой вокруг, – правда?

– Да, – ответил Дьявол.

 

– В последний раз ты спустился с горы живым, – на прощание сказал он. – Следующий раз тебя ждёт дорога в один конец: предстоит лишь подняться, неся на спине деревянный крест, на котором тебя распнут.

 

 

 

 

Глава двенадцатая

 

У подножия Горы мы расстались: Дьявол превратился в ворона и улетел на Восток, на прощание рассказав, где искать Марию и пообещав вернуться через какое-то время вместе с учениками, а я направился по пыльной юго-западной дороге, которая спустя пять дней вывела меня к маленькой деревушке – цели моего путешествия.

 Марию я встретил у родника. С кувшином в руках она стояла у журчащего ручейка, что отбивал радугу и стекал по каменному каскаду в оточенный со всех сторон зеленью пруд.   

Я подошёл к ней и сказал:

– Здравствуй, Мария.

Она не слышала моих шагов и вздрогнула, едва не выронив кувшин. Оглянулась, посмотрела на меня, локтем смахнула намокшую прядь волос с глаз, спросила тревожно:

– Кто ты?

– Не бойся, Мария, я твой друг.

Какое-то время мы глядели друг на друга: она изучающе, а я – с надеждой: вспомнит ли? Нет, она меня забыла.

Я любовался ею – точёная фигурка в оболочке семицветья радуги – и сожалел: неужели придётся всё начинать заново? А потом вспомнил, как мы простились, и обрадовался – лучше уж заново…

– Мы когда-то встречались, незнакомец?

– Нет, – солгал я. – Никогда.

– Откуда же ты знаешь, как меня зовут?

– Просто угадал.

– А-а, – разочаровано произнесла она.

– Я увидел тебя и подумал: такую красивую девушку могут звать только Мария.

– Вообще-то мне не нравится моё имя, – улыбнувшись, сказала она.

– Почему?

– Так многих зовут. Я очень жалею, что меня назвали Марией.

– Так же зовут и мою мать.

– Вот видишь, – сказала она. – Куда не глянь – везде одни Марии.

Я взял кувшин из её рук. Сделал глоток. Вода была холодная, сладкая.

Пил и чувствовал на себе изучающий взгляд.

– Мы действительно нигде не встречались? – спросила она.

Память быстро возвращалась к ней. Это хорошо или плохо?

– Я тебе кого-то напоминаю?

– Может быть.

– Кого?

– Человека из моего сна.

– Вот как?

– Да, ты мне снился недавно. Я сначала сомневалась, а теперь поняла: это был действительно ты. Как тебя зовут?

– Иисус, – сказал я.

– Вот видишь, я права: человека из моего сна тоже звали Иисус.

– Расскажи мне, – попросил я.

Она выхватила кувшин из моих рук, повернулась боком.

– Нет, – сказала. – Это мой сон. Что ты ко мне привязался? Шёл, вот и иди своей дорогой.

Она всё помнит, подумал я и почувствовал, как краска стыда заливает моё лицо.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Ты куда идёшь?

– За тобой.

– Я иду домой.

– Хорошо.

– Я тебя не приглашала.

– Я знаю.

– Зачем тогда идёшь?

– Я хочу поговорить с тобой.

– О чём?

– О нас.

– Нам не о чем разговаривать.

– Я хочу…

– Да?

– …извиниться.

– За что?

– Я виноват.

– Вот как?

– Когда мы расстались…

– С тобой расстанешься!

– Я был пьян и…

– Не понимаю, о чём ты.

– Честное слово, я не хотел…

– Отпусти руку, на нас смотрят.

– Пусть.

– В нашей деревне незнакомцы не хватают девушек за руки.

– Прости меня, Мария.

– Отпусти!

– Я не хотел тебя обидеть, прости.

– Отпусти же! Ну!

– Ведь я же любил тебя.

– Я сейчас закричу!

– Я и теперь люблю тебя!

– Думаешь, меня некому защитить?

– Я всегда тебя любил.

– Если хочешь знать, у меня есть братья и…

– Я тебя искал.

– Кто ты такой, в конце концов?

– Прости, что искал долго.

– Ты сумасшедший!

– Я знаю, что сильно обидел тебя…

– Да о чём ты?

– Мы скверно расстались…

– Мы никогда с тобой не встречались!

– Никогда?

– Никогда!

– Но как же…

– Ты мне приснился.

– Приснился?

– Да, представь себе.

– Расскажи.

– Хорошо, только сначала отпусти.

– Давай я понесу кувшин.

– Оставь кувшин в покое… Поставь его на этот камень.

– Вот так?

– Да… Ты такой странный. Во сне ты был совсем другой.

– Хуже? Лучше?

– Нет, просто другой.

– Это был плохой сон?

– Почему ты так решил?

– Ты испугалась, когда увидела меня и сейчас убегала.

– Нет, это был хороший сон. Только…

– Да, Мария?

– Только очень-очень грустный.

– Расскажи.

 

* * *

– Собственно, и рассказывать-то нечего, – грустно улыбнувшись, произнесла Мария. – Это был короткий сон. Правда, очень яркий, как будто наяву всё происходило. Наверное, поэтому и запомнился. 

 

 

Мне приснилось, что я умерла. Я лежала в гробу, а вокруг собралось много народу: родственники, знакомые и незнакомые. Все плакали. А я лежала и удивлялась: зачем плачут? Ведь я же и не умерла вовсе, просто прилегла отдохнуть. Я хотела сказать им это, но не смогла: губы не слушались, словно бы и не мои. Тогда я решила распахнуть глаза, но опять не смогла. Зато легко выпорхнула из своего тела и сверху зависла над толпой. И увидела собственные похороны: вот я, лежащая в гробу, а вокруг плачущие люди. Мне их стало жалко, а себя почему-то нет, и я заплакала вместе с ними, но не над собственной смертью, а жалея их, оплакивающих мою смерть.

Потом я увидела группу людей, приближающуюся к нам. Их было четырнадцать, но внимание я обратила только на двоих – остальные казались мне серыми тенями, сквозь слёзы я едва различала их.  Двое  же резко выделялись среди остальных. Один был высокий, чёрный, окутанный пропитанным пылью плащом. Он мне не понравился. Вторым был ты.

Только вы двое смотрели на меня, парящую над гробом и плачущими людьми. Остальные глядели на меня, лежащую в гробу. Чёрный человек бросил на меня лишь короткий взгляд и отвернулся, ты же, наоборот, воспарил над землёй и подплыл ко мне. Мы встретились, и ты молча сказал:

«Бедная, бедная».

«Нечего жалеть меня, – сказала я. – Мне тут нравится. Пожалей лучше других».

Я указала на людей внизу, но ты даже не взглянул на них. Всё повторял и повторял: «Бедная, бедная».

Тогда я спросила тебя: «Кто ты?»

И ты ответил: «Иисус».

«Ты тоже, как и они, пришёл проститься со мной?», – спросила я.

«Нет, – сказал ты. – Я пришёл, чтобы вернуть тебя к людям».

«Я не хочу, – сказала я. – Мне здесь лучше».

«Так надо, – сказал ты. – Ты ещё будешь нужна мне».

«Для чего?», – спросила я.

«Чтобы своим поцелуем оживить меня, когда я умру. Как я тебя сейчас».

И ты указал пальцем вниз, где над гробом стоял ты и целовал меня в губы. Тут я почувствовала, что тело моё наливается весом, тяжелеет; я сорвалась вниз и влетела в своё тело.

 

– Вот такой мне приснился сон, – сказала Мария.

– А что было дальше? – спросил я.

– Дальше? – удивилась она. – Ничего. Я проснулась.

– Не может быть! – воскликнул я. – Потом мы отправились в гостиницу и…

Мария радостно ухватила меня за запястье, заглянула в глаза.

– Так и тебе снился этот сон?

– Это вовсе не сон, – сказал я. – Это произошло на самом деле!

– Вот как? – она тут же отстранилась от меня. – Ты смеёшься надо мной!

– Нет же, Мария. Я говорю правду!

– Запомни: я не позволю никому надо мной смеяться.

– Я не смеюсь.

– Не думай, что если я женщина, то не могу постоять за себя!

– Я так и не думаю.

– И не смей так думать!

– Я не думаю.

– И не думай.

– Я и не думаю, честное слово.

– Вот и не думай!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

 – Ты мне сказал правду? – спросила Мария.

– Когда?

– Когда говорил, что это не сон.

– Я же уже объяснял: всё это было на самом деле.

– Странно, – сказала Мария. – А я ничего не помню.

Она задумалась, глядя на кувшин с водой, который стоял на камне и разделял нас:

– Почему я ничего не помню?

– Не знаю, – солгал я.

– А, может, потому не помню, что твой сон чем-то отличается от моего, хоть и похож?

– Это был не сон, – поправил я, но она не услышала.

– Расскажи, – сказала она. – Расскажи, что приснилось тебе.

 

* * *

Я рассказал всё, как было, кроме пьяной сцены – такое не выговаривалось. Она слушала внимательно, ни разу не перебила. Когда я закончил, она рассмеялась и сказала:

– Вот видишь, это был только лишь сон!

– Почему? – недоуменно спросил я.

– Только сон обрывается ни на чём. В жизни так не бывает. В жизни у всего есть начало и конец.

– Не всегда.

– Всегда, – сказала она. – Человек рождается и умирает. Утром просыпается, вечером ложится спать. Разговор начинается и всегда чем-то заканчивается. А мы с тобой познакомились и… А как мы расстались?

Она была права. Но я не мог ей рассказать об этом. Поэтому сказал:

– Никак. Ты просто исчезла и всё.

– Как исчезла?

– Просто взяла и исчезла.

– Просто так ничего не происходит, – поучительно произнесла Мария. – Когда ты обнаружил, что я исчезла: утром или вечером?

– Утром, – с неохотой признался я.

– Как это случилось?

– Да никак! Просто однажды утром я проснулся и не нашёл тебя.

– А чем мы занимались накануне? – не отставала Мария.

– Мы? Любили друг друга!

– Да?

– Да.

– А ты не обманываешь меня? – спросила Мария.

– Нет! Нет! Нет!

– Хорошо, – сказала она. – Я тебе верю.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

 – Я тебе верю, – сказала Мария. – Твой рассказ похож на правду, хотя я почему-то совершенно ничего не помню. Но ведь есть и отличия.

– Межу чем и чем?

– Между твоим сно…рассказом и моим сном, – пояснила Мария.

– Конечно, – сказал я. – Они всегда будут. Ты – это ты, а я – это я. На одно и то же мы смотрим по-разному. 

– Отличия существенные, – напомнила Мария. – В твоём сне я не парила над гробом.

– Но ходила по воздуху, – напомнил я.

– Да, – подумав, сказала она. – Хоть по-другому, но в принципе одно и то же. Странно, что мой сон оборвался на самом интересном месте. Как бы я хотела увидеть то, что увидел и ты.

– Ты видела, – сказал я. – Просто забыла.

– Очень жаль.

– Да, очень, – сказал я.

– Значит, потом мы полюбили друг друга? – поинтересовалась она.

– Да.

– Сильно?

– Очень.

– Я была хорошая?

– Ты была замечательная, – искренне сказал я.

– Ты любил меня?

– Очень. Я и сейчас тебя люблю.

– Жаль, – сказала она.

– Что?

– Что я ничего не помню. Мне бы хотелось знать, как ты любил меня.

– Ты вспомнишь, – пообещал я.

– Но ты действительно любил меня, как говоришь? – спросила она.

– В действительности я любил тебя ещё сильнее.

– Я тебе верю, – сказала она.

– Верь, – попросил я. – Верь мне, Мария. Для меня это очень важно.

 

* * *

Мы подошли к дому, окна которого были затенены аккуратным палисадником, где заботливыми руками была разбита парочка грядок под кипарисом и молодой пальмой. По каким-то неуловимым признакам я тут же догадался, что в этом доме и жила Мария.

– Заходи, – сказала она. – Посмотришь, как я живу.

В доме было прело и душно. Скромная мебель хоронилась в полумраке углов. Контраст между внешним видом дома и внутренним шокировал, отталкивал. Хотелось скорее выйти наружу. Я удивился: что Мария делает в таком месте?

«Обязательно заберу её отсюда», – решил я, пока она провожала меня в маленькую комнатушку, где усадила за стол и велела подождать, а сама быстро вышла. Переступив порог дома, она резко изменилась: стала молчаливой, подавленной. Другой она мне нравилась больше. Я ждал долго, прислушивался к шорохам. Иногда мне казалось, что слышу голоса. Впрочем, они могли доноситься и с улицы. Дом же был наполнен болезненной тишиной, как на кладбище.

– С кем ты живёшь? – спросил я, когда Мария вернулась.

– С сестрой, – сказала она и быстро добавила, предупредив новый вопрос. – Она очень больна.

Теперь мне многое стало понятным.

– Она давно болеет?

– Давно, – ответила Мария. – Сколько себя помню, столько и болеет.

Я не знал, помнила ли себя Мария до того, как умерла, и мы с ней встретились в первый раз. Или перенеся её сюда, Дьявол вложил в её голову новую память?

– Я хочу её увидеть, – сказал я.

– Не надо, – сказала Мария. – Она больна и…

Я видел: она любила сестру и не хотела, чтобы чужие проявляли излишнюю любознательность к горю этого дома.

– Я помог многим больным и калекам, поверь мне.

– Ей ты не поможешь, – вздохнула Мария.

– Тебе же помог, – осторожно напомнил я.

– Это был сон, Иисус, – с нажимом произнесла она. – Всего лишь сон. А больная сестра – это явь. Это моя жизнь, мой… крест…

Она заплакала, спрятав лицо в ладонях. Я молча ждал, пока она проплачется. Когда слёзы стали подсыхать на её глазах, сказал:

– Всё-таки будет лучше, если ты проведёшь меня к ней.

– Да, – сказала она и вздохнула, оставаясь сидеть.

Я ждал.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Хорошо, – сказала она.

Мы сидели друг напротив друга.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Только не обманывай её, – попросила Мария. – Если начнёшь обманывать…

– Я не обману.

Она долго смотрела мне в глаза.

– Я помогу ей, – пообещал я.

– Она – мой единственный родной человек на всём белом свете, – наконец произнесла Мария.

– Да, я понимаю.

– Пообещай, что не навредишь ей.

– Обещаю.

Опять – долгий изучающий взгляд.

– Хорошо, идём, – сказала Мария и встала.

Я пошёл за ней.

 

* * *

Одёрнув занавеску, что уединяла больную и разделяла большую комнату на две половины, Мария подвела меня к исхудалой женщине, лежащей неподвижно под серым одеялом. Кожа на её лице была дряблой и жёлтой, как корка перезрелого лимона, но в глазах кроме смертельной усталости и зависти к здоровью других, я разглядел и страстное желание жить. Это была женщина огромной силой воли; другой на её месте, приключись с ним такое, давно бы уже сдался; она же сопротивлялась. Она долго смотрела на меня в упор, изучая, потом перевела взгляд на Марию.

– Это тот человек из моего сна, о котором я тебе рассказывала, – пояснила Мария.

Больная закрыла глаза и отвернулась к стене.

– Пошли, – прошептала Мария. – Она устала и хочет спать.

– Нет, ты иди, – сказал я. – Я останусь ненадолго.

– Пойдём, пойдём, – прошептала Мария. – Ты же обещал.

– Я обещал, что помогу ей. И я хочу это сделать. Но для этого мне нужно остаться с ней наедине.

Мария стала настаивать на своём, но тут вступилась её сестра.

– Пусть останется, если хочет, – еле слышно прошептала она, и Мария с неохотой уступила. Когда она вышла, я присел возле больной.

– Как тебя зовут?

– Марта, – сказала она.

– Давно это с тобой случилось?

– Зачем спрашиваешь, если ты тот, за кого себя выдаёшь? – хмыкнула она и попыталась улыбнуться: получился оскал.

– Ты мне веришь?

– Посмотрим.

– Я тебя вылечу, – сказал я.

– Многие пытались, – сказала она.

– Я тебя вылечу, но сначала хочу поговорить с тобой.

– О Марии? – догадалась она.

– Она давно с тобой?

– Она моя сестра, – прошептала Марта.

– Нет, – покачал я головой. – Так дело не пойдёт. Ты же прекрасно знаешь, что она не твоя сестра, и я это знаю.

– Похоже, ты не такой простачок, каким кажешься, – сказала она, не глядя на меня.

– Да и ты тоже не так проста.

Она вздрогнула, бросила на меня испуганный взгляд, отвернулась, потом опять посмотрела, вычислив во мне недруга.

– Зачем ты пришёл? – спросила она.

– Ты знаешь.

– Тебе действительно нужна эта девочка?

– А тебе?

– За мной она ухаживает, – сказала она. – Ты же знаешь, я не могу самостоятельно передвигаться.

– Скоро сможешь, – пообещал я.

– Я люблю её, – сказала Марта. – Как младшую сестрёнку. Как дочь.

– А я люблю как женщину.

– Она появилась в моём доме внезапно, и я сразу полюбила её, – сказала Марта.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Ещё три года назад я была цветущей, здоровой, весёлой. Я могла петь, танцевать, смеяться. Я могла делать всё, что вздумается, ведь к тому же я была молодой вдовой и богата. Мужчины как мухи липли ко мне, и это доставляло мне неописуемое наслаждение. Я была самым счастливым человеком на свете и радовалась каждому прожитому дню. Я любила людей, окружающих меня, любила соседей и была приветливой с незнакомцами. Если и грешила, то только чуть-чуть. Да и является ли грехом желание одинокой женщины хоть немножко скрасить своё одиночество в компании приветливых галантных кавалеров? Не осуждай меня за это: даже ты не имеешь на это право; только я – ведь это я, вчерашняя певунья и скакунья, лежу теперь без движения, не в состоянии пошевелить ни руками, ни ногами; а я себя нисколько не осуждаю!

Какой бы удивительной не казалась жизнь, как бы ты не радовалась ей и не ценила, но всё равно она очень банальна: всех нас одолевают, по сути, мелкие заботы, а интересы наши примитивны и однообразны. Мы просто хотим жить и пользоваться определённым набором благ. Когда нам хорошо – а нам хорошо, когда мы здоровы – нам кажется, что мы избранные, особые. Мы думаем, что беды и несчастья, от которых страдают соседи, нас не касаются и никогда не коснутся. А если вдруг произойдёт невероятное, и ты вдруг упадёшь, то, конечно же, найдёшь в себе силы подняться. Ведь это так просто: упал, поднялся, потёр ушибленное место, а через какое-то время и забыл об этом. Вот и я однажды так упала, но не поднялась. Очень старалась, прилагала все усилия, звала на помощь, но… Врач потом говорил, что мне невероятно повезло: многие умирают, сорвавшись, как я, с обрыва, с пятиметровой высоты – прямо на камни. Моё везение заключалось в том, что я могла дышать, думать, видеть и говорить, но совершенно не могла двигаться. Первое время я была в отчаянии: без конца ревела, не хотела жить; окружающие люди не уставали успокаивать меня. Потом люди ушли, и я их понимаю: кому понравится сносить истерики неподвижной калеки? Я же, как ни странно, успокоилась.

А потом опять впала в отчаяние. Это происходило несколько раз: то пыталась примириться с новым образом жизни, верила обещаниям врачей и шарлатанов, потратив на них всё своё состояние, то уговаривала служанку (единственного человека, кто остался подле меня) покончить со мной: задушить подушками или отравить. Вскоре я надоела служанке, и она тоже ушла. Я осталась одна и приготовилась к смерти. Два дня я провела в этой комнате, провонявшей моими нечистотами и испорченной едой, два дня я молила Бога даровать мне быструю смерть, время от времени впадая в забытьё, и мне снилась моя прежняя лёгкая, беззаботная жизнь. На третий день появилась Мария.

Она появилась в моём доме внезапно, и я сразу полюбила её. Не знаю, откуда она взялась; я её спрашивала, но она только удивлялась моим расспросам, плакала от обиды, что не верю ей, жалела меня, подозревая, что я от болей и страданий сошла с ума, и говорила, что она младшая сестра моя и всю жизнь провела со мной в этом доме. Я не стала разубеждать её: сестра так сестра, лишь бы не ушла никуда, как остальные. Целыми днями она занималась хозяйством, приводила дом в порядок, пела за работой, забыв, что в доме больная – и я за это и сердилась на неё и одновременно была благодарна: ведь она скрашивала мою неподвижную жизнь, которой со временем я стала дорожить, передумав умирать в тот момент, когда впервые увидела её. Она вернула меня к жизни, и за это я ей благодарна.

Вечера мы проводили вместе: перед сном она приходила ко мне и рассказывала о том, что сделала за день, кого видела  и о чём мечтала. Я её почти не слушала, а если слушала, то не запоминала. Что нового, необычного она могла сообщить мне, калеке, которая за годы неподвижного существования передумала обо всём тысячи раз? Мне просто нравилось слушать её голос, нравилось, как она нежно прикасалась к моей бесчувственной руке: её пальцы наверняка тёплые и мягкие. Она рассказывала, голос её журчал, слова нанизывались на ниточку, я умиротворённо засыпала, забыв о болях, которые в последнее время стали мучить меня. Но один рассказ я всё же запомнила: Мария пересказывала приснившийся ей накануне сон, в котором она умерла, а некто –  выясняется, что это был ты – подошёл и оживил её. Я много думала об этом сне, о чудесном появлении Марии в моём доме, и решила: не сон это вовсе, а память о реальных событиях, что произошли когда-то, и о которых Мария забыла. Я так почувствовала. И испугалась, что память к ней вернётся, она увидит, что я никакая ей не сестра. И что сделает? Уйдёт? Конечно, я в этом не сомневалась. Ведь она ухаживает за мной не потому, что жалеет, а из чувства родственного долга. И говорит, что любит, только поэтому. Память вернётся, и она покинет меня. А что ждёт меня? Смерть? Но я не хочу, не хочу!

Когда она ввела тебя в комнату и сказала кто ты, я поняла, что предчувствия не обманули меня. Ты пришёл, чтобы забрать её, и я тебя за это ненавижу.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Я вылечу тебя.

– И заберёшь Марию?

– Да.

– Тогда не надо.

– Мария тебе дороже, чем здоровье? – удивился я.

– Я не хочу её терять. Я привыкла к ней.

– Когда-нибудь она вернётся к тебе, если захочет, – подумав, сказал я.

– Если ты не уведёшь её за тридевять земель.

– Нет, – сказал я. – Я уведу её. Но совсем недалеко. И не сегодня.

– А когда?

– Не знаю, – сказал я.

– А пока не ушёл, останешься здесь?

– Да, если ты не возражаешь.

– Возражаю, – сказала она. – Но ведь ты меня не послушаешь и всё равно останешься. Кто станет слушать калеку, даже в её собственном доме?

– А вот этим мы сейчас и займёмся, – сказал я и опустил ладонь на её свалявшиеся волосы.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Иисус, сын Божий! Господин мой!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Мария, Мария, сестра моя!

– О, Марта, дорогая моя Марта!

 

* * *     

Спустя несколько дней мы с Марией лежали на кровати в её комнатке, и девушка, накручивая локоны на пальчик, спрашивала:

– Какой я тогда была?

– Когда?

– Когда мы с тобой встретились впервые.

– Ты так и не вспомнила?

– Нет.

– Ты была красивой.

– Такой же, как и сейчас?

– Такой же.

– Или лучше?

– Такой же.

– Я совсем не изменилась?

– Все мы меняемся со временем.

– Значит, я стала хуже?

– Лучше.

– На много?

– Вот на столько.

– Я же серьёзно спрашиваю!

– Тогда на столько.

– Нет, с тобой нельзя серьёзно разговаривать.

– Тогда давай поспим. Хоть маленько.

– Давай.

 

– Ты уже спишь?

– Да.

– А ты меня любишь?

– Люблю.

– Сильно?

– Да.

– Так же, как и раньше?

– Сильнее.

– А какая комната лучше: моя или та, что была в гостинице?

– Твоя.

– Чем же она лучше?

– Она твоя.

– Тебе нравится моя комната?

– Очень.

– И мне тоже очень.

– Давай спать.

– Хорошо.

– Спи.

– Сплю.

 

– Ты не хочешь со мной разговаривать?

– Я сплю.

– Как хочешь.

– Не сердись.

– Я не сержусь.

– Вот и хорошо.

 

– Спасибо тебе.

– За что?

– За сестру.

– Ты уже тысячу раз говорила это.

– И ещё хочу сказать.

– Хватит уже.

– Не хватит. Ты спас Марту, и мы обе благодарны тебе за это.

– Мне это ничего не стоило.

– Это неважно. Мы тебе очень благодарны.

– Хорошо.

– Что хорошо?

– Всё. Что вылечил, что благодарны.

– Ты смеёшься надо мной?

– Нет.

– А мне кажется, что смеёшься.

– Смеюсь.

– Ах так! Спи!

– Уже не хочу.

– А я хочу.

– А я уже нет.

– И не целуй меня.

– Хорошо.

– Я сказала, не целуй.

– Угу.

– Ты и раньше был такой настырный?

– Ага.

– Не понимаю, за что я любила тебя?

– За то, что настырный.

– Мне это нравилось?

– Очень.

– Мне и теперь это нравится.

– Правда?

– Правда. Будь еще немножко настырным. Я этого хочу. Очень-очень.

 

* * * 

Ещё спустя несколько дней я спросил:

– Пойдёшь со мной?

– Ты собираешься уходить? – отстранилась она.

– Придёт время, и мне нужно будет уйти, – постарался я объяснить.

– Почему?

– Потому что так надо.

– Кому надо?

– Всем.

– Кому всем?

– Людям.

– Мне нет дела до всех.

– И тем не менее, это так, – вздохнул я.

– Я ненавижу людей, – сказала Мария. – Они отбирают тебя у меня.

– Я тоже не хочу с тобой расставаться, – сказал я. – Поэтому и зову с собой.

– Куда тебе надо идти?

– Пока не знаю. Вероятно, в Иерусалим.

– Я там никогда не была. А ты?

– Был.

– Правду говорят, что там очень красиво?

– Не в красоте дело, – сказал я. – Это удивительный, особый город.

– Расскажи мне о нём.

– Не могу, – подумав, сказал я. – Не знаю таких слов, чтобы описать его. Этот город очень любил мой отец.

– Вот ты уже и рассказал чуть-чуть, – сказала Мария. – Теперь расскажи, что о нём говорил твой отец?

Я начал вспоминать, но вспомнил лишь ощущения. Но чьи они были: мои или плотника Иосифа?

– Не помню, – сказал я.

– Вспомни, – попросила Мария. – Это очень важно.

– Для кого?

– Для тебя, – сказала она, и я вдруг вспомнил.

– Это случилось давным-давно, когда мы возвращались из изгнания на родину. Дорога петляла меж холмов, а потом вдруг вывела на один из них, и с вершины его нам открылся удивительный город с белыми стенами, окружённый зеленью сосен и лавров. А над стеной, выше которой, казалось бы, и быть ничего не могло, ещё и выше вздымались гигантские купола дворцов и храмов. Это был кристальной чистоты город. Мы вдыхали запахи, исходящие от него – и это были чудесные запахи первородной чистоты и изначальной непорочности – и выдыхали всё плохое, что накопилось в нас: мелкие заботы, усталость, раздражение. Так мы стояли долго и молчали. И лишь когда почувствовали, что очистились и готовы въехать через городские ворота, только тогда двинулись дальше – вниз по холму и по извилистой дороге, что пролегала вдоль долины Энном.

– Как красиво ты рассказываешь об Иерусалиме, – сказала Мария.

– Мой отец такое чувство к этому городу пронёс через всю жизнь, – произнёс я.

– А ты?

Я вспомнил, чем должна закончиться последняя моя встреча с Иерусалимом, и сухо ответил:

– Я не очень похож на своего отца.

– Не хочешь об этом рассказывать? – почувствовав перемену настроения, спросила Мария.

– Нет, – сказал я.

– Хорошо, не рассказывай. Я больше не стану расспрашивать.

Она обиделась. Через какое-то время я опять спросил:

– Так ты пойдёшь со мной или нет?

– Не знаю, – сказала Мария. – Я хочу, но и…

– Боишься оставить Марту?

– Да, – сказала она. – Пойми меня.

– Я понимаю.

– Нет, ты не понимаешь.

– Понимаю. Но я люблю тебя, а не Марту.

– А я вас обоих, – сказала Мария.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Вспомни, о чём я просил тебя, – сказал я.

– Когда? – спросила Мария.

– В твоём сне.

– О чём?

– Вспомни, вспомни.

– Хорошо, – с неохотой произнесла Мария. – Ты сказал, что пришёл, чтобы вернуть меня к людям; а я сказала, что не хочу; а ты сказал, что я буду нужна тебе; я спросила, для чего; и ты ответил… 

– Вот-вот, что я ответил?

– Ты ответил, что я нужна тебе для того, чтобы своим поцелуем оживить тебя.

– Вот видишь, ты всё прекрасно помнишь.

– Но это же всего лишь сон! – воскликнула Мария.

– А выздоровевшая Марта – тоже сон? – спросил я.

– Нет, не сон, – сказала Мария. – А то, что ты говорил мне – сон.

 

* * *

– Я не хочу, – сказала она. – Не хочу с тобой идти, потому что там мне предстоит выполнить то, о чём ты просил меня.

– Не хочешь?

– Да, потому что я люблю тебя.

– Тогда ни о чём не думай, просто выполни мою просьбу.

– Но я могу её выполнить только в одном случае: если ты умрёшь.

– Ты поцелуешь – и я оживу.

– Нет, – покачала она головой. – Такого, к сожалению, не бывает.

– Бывает, – сказал я.

– Если только во сне, – сказала она.

– Ещё неизвестно когда мы по-настоящему живём: когда спим или когда бодрствуем, – задумавшись, произнёс я.

– Всё просто, – сказала Мария. – Сейчас, например, мы не спим, а когда ты меня оживил – я спала.

– А может, сон – сейчас? – предположил я. – А когда ты меня, мёртвого, поцелуешь и я оживу – это и будет настоящая реальность?

– Может быть, – сказала Мария. – Но я не хочу этого.

– Чтобы я ожил?

– Чтобы ты умер, – сказала она.

– Но ведь ты же меня оживишь, – улыбнулся я.

– И буду помнить тебя мёртвого.

Секунду помолчав, добавила:

– Как ты меня сейчас – мёртвую.

 

* * *

– Нет, нет! И не проси! – сказала она. – Я тебя люблю, очень-очень! Но никуда и ни за что не пойду с тобой. И тебя не отпущу. Мы будем жить здесь – и никто из нас никогда больше не умрёт.

Она упорно стояла на своём. Я не настаивал. Подумал: когда ещё придёт Дьявол за мной? Может, придётся ждать годы? Время переубедить её ещё есть.

Я ошибался. Число отведённых мне солнц неумолимо уменьшалось.

«Кааррр-ррр», – однажды услышал я и понял, что напрасно себя тешил надеждами.

«Кааррр-ррр», – крикнул ворон, и я понял, что скоро опять собираться в дорогу.

«Кааррр-ррр», – услышал я над головой и увидел учеников, возвращающихся из дальних краёв.

 

 

 

 

Глава тринадцатая

 

Они кругом расселись возле меня, все двенадцать, и смотрели, как повзрослевшие ученики: с благодарностью за наставничество, но и с гордостью за собственные поступки, совершённые ими уже после того, как мы расстались. Ни с одним из них меня так и не связала дружба, мешали обстоятельства и постоянное присутствие Дьявола, но всё равно каждому в тот день я был рад, каждый из них был мне по-своему дорог. Они сидели в том же порядке, что и ходили когда-то за мной, парами: Пётр и Андрей, Иаков и Иоанн, Филипп и Варфоломей, Фома и Матфей, Иаков Алфеев и Фадей, Симон и Иуда – все двенадцать, вернувшиеся из путешествий по разным странам и безошибочно нашедшие дорогу в деревеньку, о которой никогда и не слышали раньше, но в которой их ждал я. Все они, кроме одного, пришли сюда с одной целью: рассказать о том, как прославили в чужих землях меня и моё дело; лишь один вернулся, чтобы привести меня к убийцам, которые уже ждали. Я боялся встречи с этим одним, но и ему был рад: его приход приближал неизбежное, о котором я уже и думать устал.

– Итак, какие вести вы принесли мне? – спросил я.

– Мы обошли всю Палестину, – сказал Пётр, – и всюду рассказывали про тебя людям. Мы были свидетелями, как рассказы о тебе и твоих деяниях передавались из уст в уста, из сердца в сердце; слава о тебе летела впереди нас: нам даже и убеждать не приходилось, лишь рассказывали и рассказывали. Где бы мы не появлялись, люди уже многое знали о тебе и спрашивали: правда ли то, о чём говорят? И мы отвечали: правда, даже не сомневайтесь. И мы нисколько не кривили душой, хотя многое, что услышали о тебе, было и для нас внове; о многих твоих деяниях мы авторитетно свидетельствовали, хотя никогда их лично не видели.

– Хорошо, – сказал я, с трудом понимая, о чём он говорит. – Я хочу узнать обо всём подробнее. Начинай ты, Пётр.

– Я был в Иудее и Идунее, где рассказал о тебе большое количество историй и услышал ещё больше, но наибольшей популярностью пользовалась вот эта: 

 

 

Как-то подошёл к тебе человек и сказал:

– Учитель, скажи моему брату, чтобы он наследством поделился со мной. Я бедный, а он богатый; я больной, а он здоровый.

Усмехнулся ты и сказал:

– Нет, человек, не дано мне осуждать вас. Кто меня поставил над вами судьёю? Смотри, остерегайся всякой зажиточности – ведь жизнь человека не зависит от достатка его. Слушай, что расскажу: У одного богача в какой-то год уродилась богатая нива. Подумал он:

«Что же делать, если амбары мои малы для такого урожая?»

Думал, думал и решил: развалить старые амбары и поставить на их месте новые, более просторные. И душе своей сказал:

«Душа! Теперь у тебя много добра, на много лет хватит! Живи теперь в радости и веселии!»

Но тут явился Бог и сказал:

«Неразумный! Этой ночью душу твою от тебя потребуют. Кому останется то, что ты наготовил?»

Почесал затылок человек и понял, что умрёт, обязательно умрёт этой же ночью, потому что для себя, а не для Бога трудился. Вот так. Поэтому знай: такое случается с тем, кто собирает для себя, а не богатеет для Бога. Вот летает ворон: он не сеет, не жнёт, нет у него амбаров, но всегда он накормлен, потому что Бог кормит его. Чем же вы, люди, лучше ворона? Не плачьте о том, что будете есть, не думайте о том, во что бы одеться. Только Бог знает, что вам нужно. Ищите Царство Небесное, остальное же вам дастся.

Продавайте всё, что имеете и милостыню раздавайте. Всё имущество ваше – на небе, куда не заберётся вор и моль не залетит.

 

– Вот такие слова говорил ты, и люди с уважением внемли, – закончил Пётр.

Я долго молчал, не зная как отреагировать на его рассказ. Ученики же с надеждой смотрели на меня. И всё-таки я попытался вырваться из омута, в который они тянули меня:

– Пётр, – сказал я. – Хоть сам-то ты веришь в то, что рассказываешь?

– Верю, учитель, – ответил Пётр под одобрительный гул учеников.

– Но ведь я ничего подобного никогда не говорил.

– Не говорил, – пожал плечами Пётр. – Ну так и что? Но ведь мог сказать. Просто не выпало удобного случая.

– Ты уверен?

– Да, учитель, уверен.

– Но почему?

– Потому что ты сын Божий, – сказал Пётр. – Потому что люди давно ждут от тебя таких слов.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Пусть будет так, – сказал я вслух.

И про себя добавил:

«Пусть. Пусть. Хочет так думать, пусть думает, ведь он человек, а человеку свойственно мечтать и обманываться. В принципе, Пётр прав, хоть и ошибается в главном: не Бог кормит Ворона. Кормится тот поступками людей, детей своих».

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– А теперь рассказывай ты, Андрей.

– Я, учитель, с такой легендой по людям ходил, и они меня внимательно слушали:

 

У одного человека было два сына. Когда выросли, они обратились к отцу:

– Ты старый и слабый и не можешь больше работать. Отдохни. А нажитое тобою раздели между нами, твоими сыновьями: мы теперь будем тебя кормить.

Подумал отец и согласился, отделив каждому какую-то часть своего имущества.

Собрав всё, что причиталось ему, младший сын отправился в далёкие земли, где стал жить на короткую ногу и вскоре растранжирил всё, что имел. Опустился, бедовал, нищенствовал, потом нанялся свиней пасти. Хозяин платил ему мало, кормил плохо, работать заставлял от зари до зари, часто и по выходным, поэтому неудивительно, что младший сын скоро не выдержал и воскликнул:

– Сколько работников у моего отца имеют хлеба вдоволь, а я здесь с голоду пухну!

И отшвырнув прутик пастушонка, отправился домой, на родину.

Подходит к отчему дому. Старый отец сидит у ворот: смотрит на дорогу. Увидал сына, вздрогнул, забыв про больные ноги, побежал навстречу. Прижал к грудям, смочил исхудалые сыновни щёки слезами, поцеловал в лоб. 

Сын же, видя, как его встречает отец, раскаялся и заплакал:

– Виноват я перед Богом и перед тобой. Нет мне за это прощения. И пользоваться твоим гостеприимством не смею: я бедняк, а ты богач, не ровня мы.

Отец же только седой головой покачал, приказал слугам принести одежду для блудного сына, зарезать телёнка и накрыть богатый стол.

Между тем старший сын, который все эти годы жил с отцом, работал в поле до темноты, вернулся домой и увидел, что происходит. Вместо того, чтобы обрадоваться возвращению брата, разыскал отца и упрекнул:

– Столько лет я работаю на тебя, служу тебе, все наказы твои выполняю, а ты меня ни разу так не встретил и даже козлёночка в мою честь не зарезал.

Обнял его отец и ответил:

– Сын мой любимый. Не обижайся и не обижай меня. Ведь ты всегда со мною, и всё моё – то твоё. А брат твой был мёртвый – и стал живым, пропал – и нашёлся. Пришёл – и собрал по кусочкам моё разбитое сердце.

 

– Я всем рассказывал, что эту притчу я слышал от тебя в качестве поучения о целительной сути прощения.

– Андрей, Андрей, – с упрёком произнёс я. – Ведь никогда ты не слышал от меня ничего подобного.

– Ну так что же? – обиделся Андрей. – Но ведь мог услышать!

Я понял, почему Андрей защищает свой рассказ: он люб ему, потому что в нём говорится не просто о прощении, а о проявлении родительских чувств к младшему: ведь и он тоже младший брат – брат Петра, и он долгие годы был заслонён тенью старшего, а родительской любви и ласки хотелось не меньше, чем дарили первенцу.

– Ты прав, – сказал я Андрею. – И я не осуждаю тебя за то, что свои желания ты вложил в мои уста. Не осуждаю.

Я перевёл взгляд на остальных учеников и сказал им:

– И никого из вас осуждать больше не буду. Вы всё правильно делали, когда рассказывали обо мне людям. Ведь вы же мои апостолы, а значит и мои глаза и губы: через вас я вижу людей и разговариваю с ними. Так пусть же станет правдою то, чего никогда не было. Пусть люди запомнят эти легенды как реальные события, а притчи как проповеди Истинного Учения: так, видимо, Богу угодно.

И они, все двенадцать, улыбнулись.

И с лёгким сердцем стали рассказывать о том, каким хотели бы меня видеть.

 

* * *

Яков рассказал о том, как я не побрезговал разговором с грешниками и даже поел с ними из одной тарелки:

 

Свидетели такого якобы недостойного поведения стали возмущаться, упрекать тебя. Ты сначала слушал молча, не обращал на них внимания, но скоро утомился слушать их пустую болтовню и как бы между прочим спросил:

– Который из вас, имея сотню овец и потеряв одну, не оставит в пустыне девяносто девять и не отправится искать потерянную, пока не найдёт? А найдя, вернётся домой, позовёт друзей своих и скажет: «Я нашёл овцу потерянную». Вот и Божьи ангелы радуются и за одного кающегося грешника, чем за девяносто девять праведников, которые не нуждаются в этом. Много пользы в праведности, но ещё больше – в покаянии.

 

Иоанн рассказал притчу, якобы услышанную из моих уст:

 

У одного человека было два сына. Подошёл он к первому и сказал:

– Пойди сегодня поработай в винограднике моём.

– Не хочу, – ответил сын, но потом раскаялся и пошёл.

А человек подошёл ко второму сыну и тоже предложил ему поработать в винограднике.

– Иду, отец, – ответил тот, но никуда не пошёл.

 

– Эту притчу ты рассказал, когда тебя расспрашивали первосвященники о человеке, который указал на тебя людям: о моём тезке Иоанне, – пояснил Иоанн, – Рассказав её, ты спрашивал у спрашивающих тебя: «Который из двух исполнил волю отца?», и тебе неизменно отвечали: «Первый», на что ты говорил им с упрёком: «Иоанн пришёл к вам путём праведности, и вы не поверили ему. А вот мытари и блудницы поверили, поэтому вперёд вас идут в Царство Божие». 

 

Филипп рассказал:

 

Однажды спросили тебя:

– Что бы такого сделать, чтобы иметь жизнь вечную?

– Соблюдай заповеди, – ответил ты.

– Какие?

– Не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца и мать, люби ближнего своего как самого себя.

Задумался спрашивающий – а это был совсем ещё безусый юноша – и сказал:

– Всё это я соблюдаю. Что ещё должен?

– Если хочешь быть совершенным, – ответил ты, – продай имение и раздай нищим: на небесах будешь иметь сокровище.

Услышав такое, юноша отошёл в сторону: жалко стало ему своего имения. Ты же стал поучать нас, учеников:

– Видите: трудно богатому войти в Царство Небесное. Верблюду легче пройти сквозь игольное ушко.

 

За Филиппом слово взял Варфоломей:

– О Царстве Небесном так ты говорил:

 

Оно подобно хозяину дома, который вышел рано поутру нанять работников в виноградник свой и, договорившись с работниками по динарию за день, послал их на работу. Днём же встретил ещё нескольких праздношатающихся и их отправил в виноградник свой. Вечером же, собрав всех, кто с утра трудился и кто с полудня только, каждому роздал по динарию. Те, которые работали весь день, возмутились:

– Хозяин, почему заплатил одинаково?

Тот ответил:

– Я заплатил вам ровно столько, сколько обещал утром. А им заплатил столько, сколько хочу: это моё право. Или глаз твой завистлив оттого, что я добр? Ступай и не обижай меня!

 

– Этим ты показывал людям, что Царство Небесное – это не очередь в лавку: туда и последние будут первыми, а первые могут оказаться последними.

 

Тема Царства Небесного была явно одной из любимых. Вот и Фома поведал:

 

Однажды мы, ученики, приступили к тебе с расспросами:

– Учитель, кто больше в Царстве Небесном?

Поставил ты перед нами дитё малое и сказал:

– Если не умалитесь и не будете как это дитё, то не войдёте в Царство Небесное. А кто примет одно такое дитё во имя Господне, тот Бога принимает. Кто же соблазнит одного из малых сих, верующих в Бога, тому лучше было бы, если б повесили ему мельничий жёрнов на шею и потопили во глубине морской. Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти к ним! Но трижды горе тому человеку, через которого соблазн приходит! Если рука или нога соблазняет тебя – отсеки руку и ногу и брось от себя: лучше калекой в жизнь войти, чем с руками и ногами вверженным быть в огонь вечный. И если глаз твой соблазнит тебя – вырви и брось: лучше с одним глазом войти в жизнь, чем с двумя попасть в геенну огненную. Смотрите, не презирайте малых, ибо ангелы их на небесах всегда на виду у Отца моего.

 

Следующим по кругу сидел Матфей. Он рассказал притчу, якобы мной поведанную:

 

Как-то хозяин виноградника обнёс свой участок забором и сдал его в аренду, а спустя какое-то время отправил своих слуг за урожаем; арендаторы побили их. Опять послал он других слуг за урожаем, и тех побили виноградари. Наконец, послал он своего сына, давая понять тем самым: постыдились бы сына моего!

Виноградари же, увидев сына, сказали:

– Ага! Убьём-ка его и наследством заодно завладеем.

И убили.  

 

– И обратился ты к слушателям с вопросом: «Что сделает хозяин виноградника с виноградарями после такого?» Тебе отвечали: «Злодеев предаст лютой смерти, а виноградник отдаст другим виноградарям, которые будут отдавать урожай». Ты же образумил их, процитировав Писание: «Камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла: это – от Господа, и есть дивно в очах наших». И сказал первосвященникам: «Отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его; и тот, кто упадёт на этот камень, разобьётся; а на кого он упадёт, того раздавит».

 

Рассказ Иакова Алфеева состоял из двух частей: притчи, мной поведанной…

 

Посеяли люди пшеницу на поле своём. Когда же легли спать, пришёл враг и разбросал по только что засеянному полю дурное семя плевелы. Никто об этом не ведал, пока не появились ростки. Пришли рабы и видят: вместе с пшеницею и плевела растёт. Сказали они хозяину поля: так и так, мол, дал ты нам семена не те. А хозяин отвечает:

– Нет, рабы, семена я дал вам хорошие. Но приходил враг и разбросал по уже засеянному дурное семя.

– Прикажи, и мы вырвем плевелы!

– Нет, – ответил хозяин. – Когда плевелы будете вырывать, заодно вырвете и пшеницу: и урожай погубите. Поэтому оставьте расти вместе то и другое до жатвы. Когда же жать будете, тогда плевелы повяжите в снопы и сожгите, а пшеницу отнесите в мои амбары.

 

…и мною же истолкованной:

 

Сеющий доброе семя есть я.

Доброе семя – дети Царствия Божьего.

Плевелы – сыновья лукавого.

Поле – мир.

Враг – Дьявол.

Жатва – конец Света.

Жнецы – ангелы.

 

– Посему, как собирают плевелы и огнём сжигают – так будет и при конце света; пошлёшь ты ангелов своих за теми, кто творит беззаконие и чинит соблазны; и ввергнут их ангелы в печь огненную; донесутся оттуда плач и скрежет зубов. Зато праведники воссияют: вот так ты растолковал притчу свою!

 

А Фадей рассказал свою притчу:

 

Сеял человек зерно: иное попало на дорогу, иное – на каменистую почву, иное – среди травы, а иное – на благодатную почву.

То, что попало на дорогу – пошло на корм воронам и другим диким птицам.

То, что попало на каменистую почву – взошло, но вскоре засохло.

То, что в тернии – трава погубила всходы.

А то, что на благодатную почву – то и дало богатый урожай.

 

И вложил в мои уста толкование:

 

Ко всякому, слушающему слово о Царствии и не разумеющему, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его: вот кого подразумевает посеянное при дороге. А посеянное на каменистых местах означает того, кто слышит слово и тотчас с радостью принимает его, но не имеет в себе корня и непостоянен: когда настанет скорбь или гонение за слово, тотчас соблазняется. А посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно. Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен…

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

   

Я слушал рассказы, вглядывался в одухотворённые лица учеников и думал:

 

Почему люди охотно верят в сказки? Потому что сотворяя людей, Бог слишком много вложил в них личного? Ведь не от Дьявола же, в конце концов, эта упорная настойчивость искать защиту от суровых реалий жизни в собственных и чужих фантазиях. Дьявол вложил в человека разум, то есть сделал людей практичными, рациональными, во всём ищущими выгоду. Нашептал каждому на ухо несколько слов, и кто услышал – кинулся убивать, грабить, эксплуатировать, хулить и унижать тех, кто слабее. А тот, кто не услышал, носитель Божьей души, пришёл в мир для того, чтобы пересказывать услышанное от других и самому верить: в доброту, совестливость, вежливость, благонравие. Наслышанный о таких людях и околдованный желанием расширить их круг, Бог загорелся заранее обречённой на провал идеей: отправить к людям Своего сына, чтобы  рассказами про Любовь, Веру и Надежду тот исправил род людской.

 Почему, почему этот сын – я?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Меж тем Симон вёл свой рассказ:

 

Однажды тебя, учитель, пригласили на пир, который устроил начальник одного из городов. Гостей собралось много, а ты пришёл одним из последних и увидел, что все первые места уже заняты. И обратился к тем, кто сидел на них, с такими словами:

– Если кто позовёт тебя на свадьбу – не садись на первое место, ведь среди приглашённых может найтись и более уважаемый. Не допускай, чтобы тот, кто пригласил тебя, подошёл и сказал: «Уступи место тому-то». Садись на последнем месте, чтобы пригласивший подошёл и сказал: «Приятель, садись выше». Вот тогда будет честь тебе наравне с тем, кого с тобою позвали. Ведь кто возносится – будет подчинён, а кто подчиняется – возвышен будет.

И ещё ты сказал хозяину:

– Когда хочешь пригласить кого-то на обед или ужин, не приглашай друзей, соседей и родных. Не искушай их отплатить тебе тем же. Лучше пригласи убогих, калек, кривых и слепых – и тем возвеличишься, поскольку не имеют они ничего, чем отплатить тебе.

Услышав такое, удивился хозяин, и удивились гости. А потом и стали осуждать тебя. Ты же, мало обращая на их слова внимания, рассказал вот что:

– Как-то человек решил поужинать с друзьями и послал своего раба позвать их. Но к кому бы тот не заходил, все извинялись, говорили, что хотят пойти, но, увы, не имеют такой возможности. Кто-то оправдывался тем, что купил землю и выезжает осмотреть её. Кто-то купил только что пять пар волов, а кто-то женился, и ему уже не до холостяцких вечеринок. И вот возвращается раб и сообщает, что никто не придёт. Обиделся человек и приказал рабу собрать убогих, калек, слепых и кривых. Спустя какое-то время раб сообщил:

– Хозяин, гостей уже много, но осталось ещё одно место.

– Ты садись, – приказал человек.

А потом, зайдя к собравшимся, сказал:

– Никто из когда-то приглашённых не попробует яств с моего стола. Много позванных, да избранных мало.

 

– В какой стране ты был и рассказывал эту правдивую историю? – спросил я Симона.

– В Галилее, учитель.

– В Галилее, – повторил я и вдруг вспомнил отца, мать. – Как галилейцы встречали тебя?

– Большинство – осторожно, – честно признался Симон. – Но в одном городе приняли хорошо.

– В каком городе?

– В Назарете, – ответил Симон.

 

* * *

Что ж, это судьба, подумал я.

– Завтра утром мы отправляемся в Назарет, – сообщил я.

– Почему, учитель? – удивились ученики. – И в других городах о тебе ходит добрая слава. Почему именно Назарет?

– Потому что это город моего детства, – сказал я. – Это моя родина.

 

* * *

Я собирался отпустить учеников и уже отвернулся, чтобы уединиться, но тут тихий голос остриём кинжала ковырнул спину:

– А меня не хочешь выслушать, учитель?

Иуда, последний из двенадцати, говорил и с упрёком, и с вызовом; так и смотрел. Наши взгляды встретились: я ударился о каменную стену, проглядывающую сквозь узкие щелочки его светло-серых глаз. Уже и проник в них, увидел…

Кладбище.

Бесноватый.

Демон.

Ученики.

Иуда.

Серый неподвижный взгляд.

…и вспомнил свои колебания, длившиеся не более секунды, но такие долгие-долгие: «Может, его выбрать?»

Он видел?

Он помнил?

Не понять: спрятаны уже глаза под чашами тяжёлых век.

– Рассказывай, – сказал я.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Когда мы, ученики твои, делили меж собою земли и города, кто где хотел бы нести людям твоё слово, я выбрал самый непростой город из всех, что есть на земле Палестинской. Я выбрал Иерусалим, куда пришёл и прожил несколько месяцев. Всё это время я рассказывал людям две истории о тебе. Вот первая:

 

Однажды ты вошёл в храм, сияющий бриллиантами и изумрудами, и с непривычки зажмурился, словно от солнечного света. А когда глаза привыкли к сиянию, оглянул великолепие храма и крикнул, рассердившись:

– Наступит день, и камня на камне не останется от этого храма! Всё будет разрушено, всё погибнет!

Вздрогнули те, кто услышал твои слова, испугались и спросили:

– Когда же это случится?

И ты ответил:

– Когда вы услышите грохот грома, и начнётся война, и земля будет дрожать, и вода выйдет из берегов, и цари будут подавлять вас, рабов – отсюда и отсчитывайте часы, которые приблизят мир к Хаосу! Именно в тот день, когда разрушится храм, вас предадут отцы и многие из вас погибнут, остальные ранены будут. Иерусалим же враги со всех сторон окружат, и многие жители Иудеи спрячутся в горах. А кто за городские стены выйдет, тотчас будет убит. Ничего вы не сможете сделать, потому что будете подавлены духом.

 

Иуда замолчал. Терпеливо ждал моей реакции. Я же с трудом выдавил из себя:

– Это же не всё, верно? – голос вдруг стал глухим, сиплым.

– Нет, всё, – ответил Иуда.

– Эта история должна иметь продолжение, – сказал я.

– Его пока нет, – покачал головой Иуда.

– Тогда придумай сам.

– Я не могу, – сказал Иуда. – Не смею. Ведь это не моя история, а твоя.

– Так ты предлагаешь мне самому её продолжить?

– Нет, учитель. Я лишь хочу, чтобы ты выслушал вторую историю, рассказанную мною иудеям. Эта совсем короткая история. Это рассказ об одном из твоих пророчеств:

 

Однажды пришли к тебе и сказали:

– Спрячься, сын Божий, тебя хотят убить.

– За что? – удивился ты.

– За то, что изгоняешь демонов и рассказываешь дивные притчи.

Подумал ты и сказал:

– Делаю это и буду делать. И сегодня. И завтра. И закончу на третий день. В тот день, когда появлюсь в Иерусалиме. Поскольку увидел свет недалеко от него – и умру, глядя на город с вершины горы. Иерусалим – вот город, который заслуживает восхищения и накануне смерти. Не было таких городов и не будет. Если и умру – то только тут.

 

Я вздрогнул:

– Так это ты?

– О чём ты, учитель? Не понимаю, – удивился Иуда. Зрачки его полуприкрытых глаз помутнели, как вода в болоте.

– О тебе он рассказывал?

– Кто? О ком ты говоришь?

Я попытался сорвать маску с его лица: не получилось.

– Иди, – сказал я. – Иди в Иерусалим и передай тем, от кого пришёл, что я скоро буду. Я приду, как только закончу свои дела в Назарете.

Иуда низко поклонился и сказал:

– Как прикажешь, Учитель.

– Стой, – окликнул я его.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Дьявол, где кинжал?

Какой?

Третий, который я бросил к ногам Отца-Бога?

Откуда я знаю?

Разве ты не поднял его?

Зачем он мне нужен?

Не хитри, Дьявол.

Ладно, Иисус. Ну,  поднял. И что?

Дай мне его!

Зачем?

Дай!

Распахни рубаху, он висит на твоей шее.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Я распахнул рубашку и пальцами нащупал шнурок на шее. Рывком разорвал его. В ладонь упал серебряный кинжал – близнец тех двух, которыми Дьявол когда-то пытался убить меня. Я протянул кинжал Иуде.

– Возьми. Это тебе.

Он внимательно осмотрел оружие, аккуратно потрогал острое лезвие, восхищённо поцокал языком:

– Это очень дорогая вещь, учитель.

– Да. Теперь это принадлежит тебе.

Он попытался отказаться, но я настоял на своём. Он завернул кинжал в тряпку и спрятал в глубоком кармане.

– Теперь иди, – сказал я.

 

* * *

– Иди, – сказал я. – И не оглядывайся.

 

* * *

– Иди, иди. Ты знаешь, что должен сделать.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

 – Учитель, зачем ты отпустил его? – воскликнул Пётр. – Ведь ясно же: он замыслил что-то недоброе.

– Могу отпустить и тебя, – усмехнулся я. – Хочешь, иди.

– Нет, я останусь с тобой!

– Тогда прибереги свои советы для других.

– Но он же рассказывал такое… Он всё выдумал, сын Божий!

– Он говорил правду, – произнёс я.

– Нет-нет! Он выдумал!

– В таком случае выдумывали вы все, – сказал я. – Каждый из вас пришёл ко мне со своей выдумкой. Но я выслушал ваши рассказы и поверил. Чем ваши рассказы лучше? Почему я должен отдавать предпочтение вашим?

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Не помню, что ответил мне Пётр.

Может, и ничего.

В это время я разговаривал с Дьяволом:

Как знать, сказал я, может быть Иуда единственный, под чьим рассказом я готов подписаться. Что скажешь на это, Дьявол?

– Ничего, – ответил тот человеческим голосом.

И посоветовал:

– Ступай-ка, сын Божий, в Назарет.

 

 

 

 

Глава четырнадцатая

 

Я стоял посередине комнаты, в которой провёл последние месяцы последнего года своей жизни, и мучительно приводил в порядок разбросанные мысли: ведь больше ничего меня тут не задерживало, на сбор своих скромных пожитков мне понадобилось гораздо меньше времени. Вот с мыслями вроде бы разобрался, оказалось, что и нет их вовсе – одни эмоции – и их постарался утихомирить, но я всё равно не решался выйти. Что-то удерживало. Я знал что: привязанность. И точно знал к кому: к Марии. Я уходил и оставлял её тут. Я не хотел этого. Я так и не успел уговорить её пойти со мной.

– Ну что? – спросила Марта. Она стояла в дверном проёме, облокотившись на косяк. – Собираешься?

Она не скрывала своего торжества: Мария оставалась с ней.

– Я ещё вернусь, – сказал я.

– Может быть, – сказала она. – Но я так не думаю.

Я хотел спросить: почему не думаешь, но вырвалось совсем другое:

– Почему ты не любишь меня?

– А должна? – спросила она.

– Всё-таки я тебя вылечил.

– За это я тебе благодарна, – сказала Марта. – Но любить не обязана.

– Я понимаю, – покачал я головой. – Ведь я хотел забрать у тебя Марию.

– Она действительно стала мне сестрой, – пояснила Марта. – А может, и была всегда ею?

– Ты же знаешь, что нет.

– Уже не знаю, – сказала она. – С твоим появлением в этом доме всё  перевернулось, запуталось.

– Конечно, – сказал я. – Зато раньше всё было ясно и понятно: ты болеешь, а свалившаяся на голову сестра самоотверженно ухаживает за тобой…

– Иисус, – мягко остановила меня Марта. – Я не удерживала её подле себя. И сейчас не удерживаю.

– Извини, – сказал я. – Я знаю, ты права. Просто злюсь, что она не хочет идти со мной.

– Она хочет, – сказала Марта. – Она очень любит тебя. Но не идёт, потому что боится потерять тебя.

– Да, она говорила. Но она не понимает: если не пойдёт со мной, то мы больше никогда не увидимся. Это правда! Я и зову-то её потому, чтобы не потерять.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– То, что она принимает за сон, это действительно было? – спросила Марта.

– Было, – сказал я и усмехнулся. – Тебе ли спрашивать?

– Я спрашиваю только лишь затем, чтобы ещё раз удостовериться, – сказала она.

– В чём?

– В том, что приняла правильное решение.

– Какое?

– Мария пойдёт с тобой, – уверенно произнесла Марта.

Она что-то придумала, я видел. И ещё не зная что, уже был благодарен ей. Вот это женщина! Она меня не любила, но ради меня шла на жертву.

– Если даже не хочет? – спросил я.

– Я уже говорила: она очень хочет. Но не решается оставить меня. Поэтому я пойду вместе с вами.

 

* * *

– Я не хочу быть камнем преткновения, – сказала Марта. – Если проблема во мне, то я уступаю. Это мне ничего не стоит, честное слово. Я это делаю ради неё, потому что люблю, и ради тебя, потому что благодарна тебе. Я знаю, Мария будет несчастлива, если вы расстанетесь. Она думает, что обидит меня, если уйдёт с тобой, но это не так. Огорчит – да, но не обидит. И я подумала: если ей так тяжело расстаться с одним из нас, а мы оба хотим для неё счастья, то почему бы нам ещё не побыть вместе какое-то время? Зато Марии будет хорошо. Ты согласен?

Она ждала моего ответа. И получила его.

– Нет, – сказал я.

– Нет? – она была сильно удивлена. – Значит, ты не любишь её?

– Люблю.

– Тогда почему нет?

 

Потому что я отправляюсь в последнее путешествие.

Потому что в конце пути меня ждёт смерть.

Потому что я не верю, что поцелуй Марии оживит меня.

Потому что её живительный поцелуй – это сказка, которой я убаюкиваю свой страх.

Потому что когда она обнаружит, что поцелуй не помог, ей нужно будет куда-то уйти.

Потому что ей нужен кто-то, к кому она может уйти.

Потому что человеку в минуту потери и разочарования необходимо где-то укрыться.

Потому что ты и твой дом – её единственное укрытие.

Потому что кроме тебя у неё никого  нет.

Потому что она любит тебя.

Потому что ты любишь её.

Потому что только ты сможешь её утешить, когда она поймёт, что я умер.

И ещё миллион всяких потому что.

Что же тут непонятного?

 

Но Марта не понимала.

– Значит, ты обманывал её? – обвиняла она. – Ты просто развлекался с ней? Ты никогда не любил её? Куда ты уходишь? Куда? Там тебя ждёт другая женщина?

Несмотря на абсурдность твоих упрёков, ведь ты, Марта, права, вдруг подумал я. Конечно. Разумеется.

– Да, – сказал я.

– Конечно, – сказал я.

– Это женщина, – сказал я.

– Я так и знала! – презрительно бросила Марта.

– Конечно, это женщина, – сказал я.

 

– Её зовут Марией, как и мою возлюбленную, – произнёс я. – Это моя мать.

 

* * *

Мама, прошёл уже год, как я покинул родимый дом. Ушёл, даже не простившись. И всё это время почти и не вспоминал о тебе. А теперь, когда Симон рассказал о Назарете, вдруг вспомнил.

Виноват ли я перед тобой? Виноват.

Но ведь ты простишь.

Люблю ли я тебя? Люблю.

Хоть ни разу и не признавался в этом. И, вероятно, не признаюсь.

Хочу ли я увидеть тебя?

Очень, очень хочу. И увижу. Очень скоро.

Я виноват, люблю и хочу увидеть тебя…

 

Пусть наша последняя встреча оправданием станет моей неминуемой смерти.

Я постараюсь, очень постараюсь, чтобы это было именно так.

Это мне будет стоить многого…

…и ничего.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Я не зову вас с собой, – сказал я Марте, – потому что хочу увидеться с матерью. Она живёт в Назарете, это в Галилее. Потом я отравлюсь в Иерусалим. Вот там мы с вами и встретимся. Так и передай Марии.

– А сам не хочешь передать? Ей было бы приятнее услышать это из твоих уст.

– Нет, – сказал я. – Она будет плакать, а я не хочу запомнить её в слезах. Она мне нравится больше, когда смеётся. Поэтому скажи ей, когда мы уйдём.

– Хорошо, – согласилась Марта. – Я сделаю всё, как ты просишь.

– Спасибо.

 

– До встречи в Иерусалиме, – сказала она на прощание и пожала мне руку.

И, словно преломив в себе что-то, приподнялась на цыпочках и поцеловала меня в губы.

– А это на тот случай, – сказала она, – если всё-таки мы никогда больше не встретимся. Ведь Мария сказала мне, зачем ты направляешься в Иерусалим: ты хочешь там умереть. Она тебе не поверила, но я-то верю.

– Почему?

– Потому что ты сын Божий.

– Береги Марию, – сказал я и тоже поцеловал её.

Мы расстались.

 

* * *

А через два дня я встретился с матерью.

Для того чтобы эта встреча состоялась, пришлось выдержать изнурительный переход через выжженную пустыню и пройти по центральной улице Назарета, городу моей юности, в который двадцать с лишним лет назад привёз нас плотник Иосиф и из которого год назад увёл меня Дьявол.

Городские ворота скрипнули с безразличием, но сердце моё забилось от волнения и тревоги. В этом городе мне знакома была каждая улочка, каждая подворотня, каждый дом. Проезжая мимо знакомых домов, я мысленно здоровался с каждым, вспоминая людей, что жили в них, и случаи, связанные с ними. Воспоминаний скопилось множество, они роились в голове, вызывая бурю эмоций, но я разрешил им буйствовать всего минутку, не дольше: я не мог себе позволить сегодня такую роскошь. Меня ждала встреча с матерью.

И с назаретянами, с которыми пересеклись наши пути по дороге к центральной площади, я не здоровался, хоть и узнавал каждого. Я понимал, что тем самым обижаю их, но отводил взгляд умышленно: чтобы оправдать дальнейшее – скорое, неизбежное, к чему я приговорил себя, решившись прийти в Назарет. Я помнил всех, и многих горячо любил, но сегодня был особенный день: я должен был стать чужим для всех. Так я готовился к встрече с матерью.

И с учениками я не общался, я их просто не видел. Я шёл по городу своей юности – в толпе и один, с любовью к людям и отстранившись от каждого, погружённый в воспоминания и отторгающий их. Так я готовился к встрече с матерью.

 

* * *

Я часто прокручивал в голове: какой-то будет эта встреча? Воображение предлагало множество вариантов, но я выбрал самый правильный, самый справедливый:

 

вижу сквозь пыль  изъедающую глаза

мать свою

миг спустя после

публичного отречения от неё

ведь я произнёс громко отчётливо

и все слышали

 

^{«Нет у меня матери.}

^{Нет Ни матери, ни братьев».}

 отшатнулись люди

поражённые бессердечием

сына плотника Иосифа

 

 я  же помог им

отшатнуться

к бессердечию добавив лицемерие

 

^{«Вы – мои  братья}

^{Вы – мои сёстры}

^{Все женщины на земле – мои матери»}

Услышав это

мать

тягучей патокой

стекает вниз к земле

на колени

 распластывается в пыли

у ног детей своих и соседей

у ног свидетелей публичного позора

назаретянина

который ушёл

и вернулся чужим

 

мать

протягивает руки

натруженные, морщинистые,

ими она вынянчила меня

я их сделал такими

и за ними я не вижу её глаз и слёз,

но слышу крик отчаяния отвергнутой

оплакивающей предательство

любимого и старшего

 

^{«А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-аа-а-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-аа-а-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-аа-а-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-аа-а-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-аа-а-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-аа-а-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-аа-а-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-аа-а-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а}

^{А-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-аа-а-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-а-а»}

 

* * *

Потому и разговор мой с жителями Назарета не важен был, поскольку служил лишь предтечею к главному – к тому, зачем пришёл я в этот город. Помню лишь слова – их и мои: без эмоций, без оттенков, без выражения.

– Что знать хотите, назаретяне?

– Правду.

– Спрашивайте, и я отвечу.

– Верно ли говорят, что ты пятью хлебами накормил пять тысяч человек?

– Верно.

– А то, что воду превратил в вино?

– Да.

– А предостерегал ли от закваски фарисейской?

– Предостерегал.

– И что по субботам работаешь, когда как весь народ согласно давним заветам отдыхает?

– Работаю.

Тёк разговор, как ручей в чистом поле: жур-жур, с камешка на камень, с выдумки на быль, с правды на вымысел. Мирно. Тихо. Безмятежно. Словно и не ожидалось бури: а ведь скоро уже.

– А грозился ли храм за три дня разрушить?

– Грозился.

– И больных излечиваешь?

– Да.

– И воскрешаешь мертвецов?

– Воскрешаю.

– Бедным последнее отдаёшь?

– Отдаю.

– С нищими и убогими за один стол садишься?

– Сажусь.

– А богатых гонишь от себя?

– Гоню.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– И по воде ходишь?

– Хожу.

– И странные притчи рассказываешь?

– Да, рассказываю.

– Зачем тебе это нужно, скажи нам?

 

* * *

Я обрадовался последнему вопросу и тотчас вынырнул из ручейка: вот и пришло время сделать свой первый шаг на Голгофу. Я посмотрел в глаза Никодиму, когдашнему сопернику и приятелю, любимому ученику моего человеческого отца, плотника Иосифа, а теперь владельцу четырёх столярных мастерских и всеми уважаемому человеку, который в отличие от меня помнил и заботился о жене учителя своего, моей матери, стоящей сейчас рядом с ним по правую руку, левой удерживая стайку проворных ребятишек – Иакова, Иосия, Симона и Иуду – моих братьев младших, которые уже узнали меня, гордились (вот какой у них знаменитый брат!) и удивлялись, почему я не обращаю внимания на них – вот и сейчас смотрю в их сторону, но делаю вид, что не вижу – ни их, ни мать – нашу маму, которая тоже смотрит на меня и терпеливо ждёт, когда я попрошу окруживших меня людей обождать, а сам подойду к ней и обниму, как подобает хорошему, любящему сыну… Я посмотрел Никодиму в глаза, стараясь не глядеть в глаза матери, и ответил на вопрос, который тот задал:

– Это вовсе не мне нужно. Это нужно вам. Вам всем.

– Но мы же ничего у тебя не просим.

– Вы не просите – просят другие, – ответил я и, подумав, добавил. – Да и вы просите. Если не в голос, но мысленно.

Никодим упрямо помотал головой; и другие поддержали его:

– Никому не дано знать, о чём мы думаем.

– Дано моему Отцу. И меня Он наделил даром таким.

– Но мы знали твоего отца, – произнёс Никодим. – Он был уважаемым и всеми любимым человеком. Иосиф обучил своему ремеслу многих, в том числе и меня. Но он ни разу не давал повода даже подумать, что способен заглядывать человеку в голову и слышать его мысли.

– Плотник Иосиф не настоящий мой отец, – сказал я. – Настоящий мой Отец – Бог.

Конечно же, им было не дано это понять. Кто-то из толпы воскликнул: «Слышите! Он отрекается от отца!», но большинство молчали, многие осудливо закачали головами. Никодим приобнял мою мать за плечи, осторожно вывел её впереди себя и, глядя мне прямо в глаза, произнёс, осуждая и стараясь образумить одновременно:

– Вот твоя мать, Иисус. Посмотри ей в глаза. В них нет слёз, но это потому только, что она любит тебя и верит, что ты сейчас перед всем миром и перед ней извинишься за сказанное…

Вот и наступил момент, который я так часто прокручивал в голове. И я выплюнул из пересохшего горла слова, тысячи раз сказанные мною в мыслях за последние двое суток:      

– Нет у меня матери. Ни матери, ни братьев. Вы, люди – братья мои. Все женщины на Земле – мои сёстры и матери.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Толпа зашумела громче.

Люди, стоящие близко, отшатнулись.

Никодим смотрел на меня и не верил, что я, сын его учителя, способен на такое.

Но я старался их не видеть и не слышать.

Я смотрел в глаза матери.

В них я хотел увидеть приговор себе.

Я хотел увидеть, как умрёт в ней мать и как она превратится в обыкновенную женщину. Это с лихвой окупило бы мою скорую смерть.

Оправдало бы её.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Я не увидел того, чего так хотел.

Вместо этого я прочитал её мысли.

Она не проклинала меня.

Она сказала: «Сынок, когда же ты повзрослеешь?»

Она рассказала мне историю:

 

В молодости я часто путешествовала по разным странам и однажды оказалась в одном селении, где застала меня ночь. Я попросилась в дом старца Захарии, который любезно принял  меня и познакомил со своей женой Елисаветой. Когда я поздоровалась с ней, она как-то странно посмотрела на меня, затряслась вся и воскликнула:

– Вот ты и пришла, Мария! Да-да, это ты! Я узнала тебя: ты будешь самой знаменитой из женщин, которые когда-либо жили на земле. И вот ещё что: тот, которого мы все ждём, уже в тебе!

Я никогда не была трусихой, а в молодости тем паче. И в тот раз, конечно, нисколько не испугалась, да и увели её тут же, объяснив, что ей нездоровится. Я-то спорить не стала, хоть и не сомневалась: сумасшедшая. Но какое мне до того было дело? Мне лишь переночевать нужно было, и я переночевала. Наутро я ушла, а вскоре и вовсе забыла и о Захарии, и о его ненормальной жене.

Лишь спустя много лет я вспомнила о них. Не догадываешься, когда? Да-да, именно в тот день, когда до нашего города дошли слухи о том, что пророк Иоанн, давно бродящий по Палестине в поисках мессии, наконец-то нашёл его, и им оказался ты, мой сын. Мой старший сын, моя гордость, моя любовь.

Вот ведь оказалось, что вовсе не сумасшедшей была Елисавета, а пророчицей: узрела во мне плод твой, о существовании которого я тогда и не подозревала. Спустя несколько месяцев со дня встречи с Елизаветой, и тридцать три года назад, если отсчитывать от сегодня, родила я не просто ребёнка, а сына Божьего! И ты это мне теперь доказал!

 

* * *                                                                                   

Нет, мама, подумал я, ошибаешься ты в главном. Не сына Божьего ты родила, а воспитанника Дьявола, достойного ученика его. Ведь публично отрекаясь от тебя, я хотел чем-то оправдать свою скорую смерть, и тем самым победить Дьявола, а получилось?

Получилось совсем не так, как я придумал: ты не отвергла меня, прилюдно не назвала Антихристом, приняла на свои хрупкие плечи и ещё одну неподъёмную ношу – моё отречение, моё предательство. Молча. Неосудливо. Любя.

Мама, чем я заслужил такое отношение?

 

Она не отвечала. Она стояла и молча глядела на меня. Мои младшие братья тоже глядели на меня, прижавшись к матери. И Никодим, которого я никогда не любил и ревновал к отцу, а теперь ревновал и к матери, тоже глядел молча. И другие люди глядели на меня. Молча. Я же никому не решался посмотреть в глаза.

Так и ушёл с низко опущенной головой.

Никодим сказал вслед:

– Когда одумаешься и захочешь извиниться, приходи. Мы тебя выслушаем.

Я сделал вид, что не услышал.

Ученики молча следовали за мной.

Они не понимали, почему назаретяне не восприняли моего учения. Для них-то оно было простым, доступным и понятным. Они гордились им, как родители гордятся своими детьми. Несмотря ни на что.

Несмотря ни на что.

 

* * *

Утро последнего дня своей жизни на Земле я отчётливо помню даже и теперь, спустя два тысячелетия. Проснулся, умылся родниковой водой и поприветствовал последнее солнце: со дня встречи с моим Отцом-Богом оно было триста тридцать третьим.

Развёл костёр, поставил кипятиться воду. Сел ждать.

Пока ждал, убивал время тем, что разглядывал спящих учеников и Дьявола. Потом перевёл взгляд на огонь.

Я глядел на огонь и думал, что

 

хочу иметь собственных детей

хочу любить Марию

хочу извиниться перед матерью

хочу жить на берегу моря в одинокой хижине

хочу иметь двух-трёх надёжных друзей

и не хочу умирать.

 

А если уж суждено умереть, то

 

хочу, чтобы люди помнили обо мне:

каким я был на самом деле,

или, в крайнем случае,

каким выдумали меня ученики –

и это тоже неплохо.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

а потом я сунул в огонь прутик, отломанный от куста смоковницы, и долго смотрел, как пламя охватывает и пожирает его. Сначала прутик вздрогнул, словно живой, напрягся и немножко изогнулся; на его поверхности выступили микроскопические капельки сока. Они быстро испарились, а зелёная корочка потемнела, местами полопалась, оголив белое внутри. Наконец почернела и вспыхнула красным огнём, куда более красным, чем пламя костра. Веточка быстро занялась огнём, сначала расщепляясь, а потом и превращаясь в пепел; когда она догорела до пальцев, я бросил её в костёр.

Никто из моих спутников не проснулся, когда я встал и пошёл по дороге в сторону Иерусалима.

 

* * *

Мне так вдруг захотелось увидеть Иерусалим, пока я не предан, не схвачен, не избит. Пока свободен! Поэтому я спешил. Спешил исполнить, может быть, последнее своё желание, не такое уж и неисполнимое: вот поднимусь на этот холм, с вершины его и откроется, как в далёком детстве:

 

Вздымающийся над вечными холмами, могучий город сверкает первозданной белизной, омытый лучами едва родившегося солнца. Пальмы, сосны и лавры, густой зеленью разбросанные по долине Энном, кажутся крохотными и незначительными на фоне огромной неприступной стены, опоясывающей город белым кольцом. А над этой стеной, выше которой, казалось бы, и быть ничего не могло, ещё и выше вздымаются гигантские купола дворцов и храмов.

 

Я не успел.

Приближаясь к холму, я увидел людей – человек тридцать – которые быстро шли мне навстречу по дороге, огибающей холм. Заметив меня, они остановились, все как один, словно натолкнулись на невидимую преграду. В первом ряду я разглядел своего ученика, Иуду Искариота. Мне помог распознать его ворон, сидящий на его плече.

Вот ворон подпрыгнул и тяжело взлетел вверх, глухо хлопая крыльями. Но он не полетел в мою сторону, а поднялся высоко и стал кружиться над нами, траекторией полета прочерчивая в голубом небе огромное кольцо, охватывающее и людей, приведённых Иудою, и меня. Ни они, ни я не могли вырваться из этого кольца. Ворон кружил всё быстрее и быстрее, кольцо в небе сжималось, толкало нас навстречу друг другу. Нам ничего не оставалось делать, как  приближаться. Но я стоял на месте. Приближался только Иуда.

 

…Потом и я пошёл ему навстречу.

Нас разделяло не больше двадцати шагов, когда я смог отчётливо разглядеть его лицо. Оно показалось мне смертельно бледным, и на губах змеилась больная улыбка. Он волновался больше, чем я.

За два шага он остановился.  

 

* * *

Я первым начал:

– Ну, – подтолкнул его. – Ты же должен мне что-то сказать? Говори.

– Учитель, – голос его дрожал. – Я привёл…Людей привёл…Как ты наказывал…

– Оставь это, – поморщился я. – Люди, что за твоей спиной: они ждут сигнал?

Он дрожал всем телом. Я так и не понял, то ли от страха, то ли от возбуждения? Голова на тонкой шее болталась так, что еле распознался кивок.

– Что ты должен сделать?

– По…по…поцеловать т-т-тебя…

– Так в чём же задержка? –  усмехнулся я. – Целуй.

– Учитель…

– Ну, давай же: они ждут!

– Учитель, честное слово…

– Всё, Иуда, хватит. Все слова уже сказаны. Целуй!

– У-у-учи…

– Не говори ничего! Целуй!

Его вдруг перестала бить дрожь. Он сделал отчаянный шаг ко мне, обнял и быстро поцеловал.

На короткое мгновение его лицо закрыло от меня толпу, но я слышал, как она загудела, и гул быстро нарастал, приближался.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Я отстранил Иуду и рукавом рубашки вытер обслюнявленную щёку.

 

 

 

                                          

    ЭПИЛОГ

и ПРЕЛЮДИЯ

 

 

Несколько позже, где-то на Небесах:

 

– Теперь понял, сын, что такое Вера?

– Да, Отец. Вера – это моё  добровольное покаяние и самопожертвование.

– А Любовь?

– Любовь – это мой путь к Вере.

– А Надежда?

– Надежда – это надежда и есть: надежда в то, что выбор сделан  правильно.

– А ты, сын, как считаешь: правильный  ли сделал

 выбор?

– Я с Тобой – значит, правильный.

– А если бы не дошёл, сбился с пути?

– Всё равно пришёл бы к Тебе.

– Даже потеряв веру в Меня?

– Даже потеряв. Ведь куда не иди – всё равно придёшь

к Тебе.

– А как же происки Дьявола?

– Нет никаких происков, как и нет Дьявола.

– Как нет?

– Нет. Тут, снаружи, нет. Он внутри нас. А когда находишь Тебя – он исчезает.

– Куда?

– Не знаю, куда-нибудь.

– А вон, посмотри: не Дьявол ли это?

– Кажется, он. Но мне он больше уже не страшен. Я же

пришёл к Тебе.

– Я не сомневался, что ты придёшь.

– Спасибо, что всегда верил в меня.

– Не за что, сынок. Я же твой папка.

 

 

 

 

 

        ДВАДЦАТЬ ВЕКОВ СПУСТЯ

 

                        Глава вторая. ХРАНИТЕЛИ  ПЛОДА

 

Свадьба состоялась за два месяца до родов. Прошла весело, без досадных накладок, с песнями, танцами, почти пристойными шутками, с гармошкой, обниманиями, лобызаниями, пьяными признаниями в любви, криками горько, приглашениями в гости, клятвами в вечной дружбе, братаниями, засыпаниями в салате и прочими нашими  милыми, родными атрибутами. В общем, весёлая свадьба получилась, правильная. А всё потому, что именно Машина мать взяла организацию свадьбы в свои руки. Что касается родителей Йосика, то они в этом практически никакого участия не принимали, правда, нужно отдать им должное, деньгами вложились щедро.  Поэтому в целом мать претензий к ним не имела. Хотя они, если честно, ей не очень понравились: какие-то замкнутые, неразговорчивые, сторонящиеся.

Практически в одиночку и сноровисто решала она все вопросы. И по магазинам бегала, и ресторан заказывала, и блюда с поварами обговаривала, и спиртное закупала, и… Она с головой нырнула в предсвадебную суету и даже забыла о болезни дочери; но и та ей за прошедшие месяцы ни разу на здоровье не пожаловалась. Даже без вопросов видно было: Маша чувствовала себя прекрасно, беременность ей явно пошла на пользу. И за это втайне мать ей была признательна: ведь впервые за долгие годы она смогла отключиться от её болезни, занять себя другими заботами; хоть суетилась, она отдыхала душой.

Маше было куплено красивое свадебное платье нарочно такого фасона, чтобы беременность не бросалась в глаза. Вместо традиционной фаты купили шляпку: все знакомые и подружки в голос уверяли, что ей очень идёт. А мать и сама видела: дочка у неё просто красавица. Да и жених тоже ничего. Когда в ЗАГСе очередь свою поджидали, не могла на них налюбоваться – вот уж действительно красивая пара.

Целый месяц мать переживала: не успеет к сроку. А когда до регистрации оставался едва ли не целый день, вдруг села на стул, осмотрелась и удивилась: а ведь все уже дела переделаны. Осталось только сидеть сложа руки, томиться и ждать – когда же прозвучат те немножко корявые, но никого не оставляющие равнодушными слова:

– Мария и Иосиф, с этой минуты вы являетесь мужем и женой. Поздравляем…

Пока играли марш Мендельсона, пока обнимались и целовали друг друга, мать немножко всплакнула, жалея дочку и радуясь за неё. Потом молодые отправились кататься, а она – в ресторан, готовиться к их приезду. Спустя полтора часа, за квартал услышав гудение свадебного поезда, она выбежала на крыльцо, держа в руках рушник с караваем и солонкой. Вот молодые вышли из машины, мать сказала проходите, дорогие мои, хлеб вам да соль, и снова всё закружилось-завертелось, так что очнулась она только уже за столом, зажатая между свидетелем и каким-то лысым плотным дядькой, кажется, троюродным братом матери жениха. Наполняя её рюмку и перекрикивая смех и полупьяные разговоры, свидетель спросил:

– А вы помните меня, мамаша?

– Да, кажется… Вы же свидетель, да? – она его совершенно не помнила.

– Я же врач «Скорой помощи». Помните, к дочке вашей приезжал?

– Да-да, как же, – улыбалась мать, с трудом припоминая – вот так всё забылось. – Значит, вы – друг Йосика?

– Ага.

– Вот ведь, мир тесен.

– Конечно.

Мать выпила рюмку, события той ночи заворошились в памяти. Она спросила:

– Помните, что тогда Маша вам сказала?

– Ещё бы, – покивал головой сосед. – Что отец ребёнка – инопланетянин.

– Подумали, наверное, ну и семейка!?

– Ну что вы! И вообще, хочу вам сказать, у вас очень хорошая, а главное – разумная дочка.

– Спасибо, – ей было действительно приятно это слышать. Только не нравилось, что про инопланетянина помнил. Когда спрашивала, совсем другое в виду имела: вообще беременность. Ну да ничего страшного, почему бы и об этом не поговорить? Тем более, собеседник располагал к себе, казался ей милым, приятным. Мать напрочь забыла, что во время первой встречи он ей очень не понравился. Сегодня, в день свадьбы дочери, ей нравились все.

– Вы хороший человек, – сказала она. – Давайте выпьем за молодых!

– За Марию и Иосифа!

– Горько.

Горько! Горько! Горько! Горько! Горько! Горько! Горько! Горько! Горько!

Они целовались – её дочка и Йосик… Нежно. Дай бог, подумала мать, вам так целоваться ещё через пять и десять лет. Рано, конечно, делать выводы, но… Йосик оказался не таким уж и плохим человеком, каким она себе его напридумывала – в те дни. Она выпила – за то, чтоб всё хорошо было у молодых – бокал вина, потом ещё и ещё, потом бокал за себя – гости настаивали, а ей искренне приятно было, потом пригубила за родителей жениха, потом танцевала, потом что-то рассказывала соседям, потом соседи куда-то исчезли, и она осталась один на один со свидетелем, и с ним говорить было очень легко и приятно. Она рассказала ему многое о своей жизни, а он слушал внимательно и сочувствовал, несмотря на молодость, она стала ещё больше откровенничать и, наконец, призналась:

– Знаешь, иногда мне кажется, что он обманул меня.

– Кто?

– Йосик, Машин жених.

– Йосик? – удивился свидетель. – Обманул? Как же так?

– Вот, однажды так случилось, – уверила она.

– Я с ним поговорю. Не смеет!

– Не нужно, – сказала, хотя и была довольна: вот и заботу проявляет. – Вообще-то он честный парень, не врёт. Но однажды мне так показалось. Знаешь же, материнское сердце не солжёт.

– Совершенно верно.

– Вот видишь… А тут – он говорит мне, что именно он отец ребёнка, а я – слушаю и не верю.

– Так он что, отказывается? – удивился свидетель.

– Нет, наоборот. Так и говорит: мой ребёнок. Но что-то подсказывает мне…

– А дочка что?

– Что дочка?

– Ну что говорит-то?

Мать огорчённо вздохнула:

– Она ничего не говорит.

– Как так?

– Вот так – молчит. Я сколько раз спрашивала, а она молчит.

На глазах уже наворачивались слёзы. Свидетель успокаивал:

– Может зря вы так, а? Себя только изводите. Может, нет тут ничего, а вы…

– Я и сама тысячу раз себе это говорила. А как только подумаю: ведь дружат-то они меньше полугода, а Маше уже рожать скоро…

– Ну вот, теперь и вы о том же! – рассмеялся вдруг свидетель.

– О чём? – насторожилась мать. Но свидетель уже не сопереживал ей:

– О чём и ваша дочь той ночью. Об инопланетянах.

– Всё-таки приняли нас за сумасшедших? – огорчилась мать.

– Я вас принял за хороших, добрых людей, но…, – он задумался, подбирая нужные слова. – Запутавшихся, уставших что ли?

– От чего уставших-то? – хмыкнула она.

– Не знаю. От жизненных поворотов, наверное.

– Да, от жизненных поворотов, – покачала головой. – Это вы хорошо заметили. Жизнь –  широкая дорога,  но у каждого из нас своя тропочка. С кем-то мы идём вместе, но только вон до того поворота, – непонятно было, то ли язвит она, то ли соглашается. – Ты философ, да?

– Нет, что вы! Я всего лишь врач «Скорой помощи».

– Так ответь мне, врач «Скорой помощи», почему мне так неспокойно, когда я думаю о будущем моей дочери?

– А что вас так беспокоит?

– Всё!

– Ну а более конкретно?

– Да хотя бы вот как их имена совпали!

– Что, что?

– Мария и Иосиф – тебе это ничего не напоминает?

– Вы имеете в виду Библию, Новый завет?

– Именно это я и имею в виду!

– Ничего, – пожал плечами свидетель. – Случайное совпадение имён и не больше. Извините, мамаша, но вы слишком заморочиваетесь.

Он стал совсем чужим и отошёл, окликнутый кем-то. А мать выпила ещё один бокал и подумала: чего несу? Ох, и напилась! Уж и всякие глупости в голову лезут. Хватит пить. Свадьбе ещё и конца не видать, а я уже совсем пьяная.

Она оглянулась, чтобы сказать свидетелю, чтобы он не брал в голову и забыл, о чём она тут наговорила, но он куда-то исчез. А ещё через несколько минут и сама забыла о разговоре, захлопотанная новым и новым.

 

* * *

Тем же вечером свидетель сказал Йосику:

– Будь с тёщей поосторожней.

– А в чём дело?

– Ненужные вопросы задаёт.

– Кому?

– Да хотя бы себе.

– Задавать себе вопросы –  это её отличительная особенность, – пошутил жених.

– Она не верит, что ты – отец ребёнка, – сказал свидетель.

– Что делать, я и сам не верю, – горько усмехнулся Йосик.

– Мы уже говорили об этом, – заметил свидетель.

– Я помню.

– Не заставляй меня повторяться.

– Хорошо.

– Тебе доверена особая миссия.

– Я помню.

– Ты – хранитель, и никогда не забывай об этом.

– Да, я помню.

– Твоя обязанность – защищать плод и оберегать Марию.

– Да, да, я понимаю.

– Мать задаёт ненужные вопросы – это вредит плоду.

– Да, конечно.

– Ты должен увезти отсюда Марию.

– Что, что?

– Вы должны уехать, – повторил свидетель.

– Но куда? – растерялся Йосик.

– Не важно. Ты должен уехать и увезти с собой Марию.

– Она не согласится, – сказал Йосик.

– Согласится.

– Без матери она никуда не поедет.

– Поедет.

– Ну, раз так…

– Не откладывай. Времени у нас не так много.

– Да, я понимаю.

– Завтра же сообщи им об этом.

– Хорошо.

– Ну, до встречи.

– Да-да.

 

* * *

Два дня он вынашивал в себе, на третий, за ужином, сказал:

– Скоро нам придётся уехать.

Жена и тёща сидели напротив, обе удивились.

– Куда? – спросила тёща.

– Далеко. – И добавил скупо. – Очень.

– Маша, – мать повернулась к дочери. – Что это ещё за новости?

– Я и сама не понимаю, – растерянно произнесла дочь. – Йосик мне ничего не говорил.

– Я и сам не знал, – оправдался, как мог. – Всё было так…неопределённо.

– А сейчас вдруг определилось, да? – хмыкнула мать.

– Ну да, – сказал Йосик.

Сглаживая неловкость и подавляя раздражение, мать предположила:

– Это сюрприз, да? Вы уезжаете в свадебное путешествие?

– Йосик, ты путёвки купил? – ухватилась за соломинку Маша.

– Нет, нет, – покачал головой муж. – Я не хотел говорить прежде времени. Мы уезжаем. Навсегда.

Вот это уже действительно была новость, какую мать и не ожидала услышать. Даже не знала, как отреагировать правильно, лишь выдохнула:

– Навсегда? Да как же…

– Навсегда и…, – Йосик нашёл-таки силы не отвести взгляд. – Наверное, никогда уже не вернёмся.

– Ну, это уже слишком! – вспыхнула мать. – Ещё чего выдумаешь?

– Мама, он шутит! Ты же шутишь, Йосик?

– Нет, Машенька. Я очень серьёзен. Очень.

Но в глаза жене так и не посмотрел. Чувствовал себя отменной сволочью.

– Может, скажешь нам, куда ты собрался? – как можно спокойнее спросила мать, всем видом показывая, что он может убираться из квартиры хоть сию минуту – плакать никто не станет.

– Не я, – сказал Йосик. – Мы. Я и Мария. Вдвоём.

– А вот за неё ты не решай! – сорвалась мать. – У неё своя голова на плечах имеется. И она никуда не поедет. Слышишь? Никуда!

– Мама! – воскликнула дочь. Осуждала?

– Что – мама? – кричала мать. – Или хочешь с ним? Так бери его под ручку – и идите куда хотите! Я вас не держу. Большие уже, чтобы я за вами сопли подтирала!

– Мама, ну нельзя же так, – умоляла Маша.

– А можно дочь от матери отлучать, можно?

– Мама, он же мой муж, что ты говоришь!

– А я – твоя мать, забыла?

– Мама, успокойся, пожалуйста. Сядь на стул, и давай спокойно поговорим.

– Не о чем мне с ним разговаривать. Не о чем!

Но на стул села. Правда, к окну отвернулась, чтобы никого не видеть: только шторы в цветочек перед глазами.

– Я понимаю, что тебе тяжело такое слышать, – тихо произнесла Маша, – но Йосик – мой муж, и я поеду с ним. И не говори мне ничего, я всё равно поеду. Потому что так будет правильно. И это не предательство, мама, – упредила она возражения. – Я тебя не предаю. Я просто уже взрослая. И у меня своя семья. Своя семья и своя жизнь. Я тебя очень люблю, но…

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

Уже много позже, глубокой ночью, когда наплакались от души, наговорили друг другу много утешительных слов, не по одному разу высушили слёзы и объяснили, казалось бы, друг другу всё – прошли из кухни в комнату, бывшую машину, а теперь общую, в которой не спал Йосик, и спросили:

– Куда ехать-то надумал?

– В Израиль, – ответил тот, склонив голову.

Мать с дочкой ушам своим не поверили.

– Ох, господи, – прошептала мать.

 

* * *

Если бы она вспомнила, что, уставшая и пьяная, говорила за свадебным столом и сравнила бы с тем, что сказал Йосик, то, наверное, догадалась бы о многом. Но почему-то подозрения все забылись; придавленная скорой разлукой, мать погрузилась душой в болото, внушив себе, что впереди её уже ничего не ждёт. Всё, жизнь закончена. Дочь уезжает – и это последнее событие, последний её жизненный поворот.

Она устала от своих мыслей. Устала бесконечное число раз укорять дочь в том, что всю свою жизнь она посвятила её воспитанию, лечению её болезни, и вот теперь, когда и воспитывать-то не надо, и болезнь поутихла – что получила взамен? Вслух этого она больше не говорила – как в тот вечер проплакались, так больше к упрёкам и не возвращались – но всем видом давала понять, что обижена смертельно.

И с Йосиком она больше не разговаривала. Как поговорили тогда – на том их общение и закончилось. И с Машей о предстоящей разлуке тоже больше ни слова. Конечно, ей вовсе не безразлично было как дела с оформлением документов продвигаются – но первой никогда не спрашивала, а дочь тоже рассказывала скупо: то ли боялась лишний раз больной темы коснуться, то ли не хотела. Вообще, Маша в последнее время только и делала, что её огорчала. И с беременностью этой, и замуж не по-людски – неправильно – вышла, и про скорый отъезд заграницу – ни полсловечка. Ведь наверняка же знала о предстоящих планах мужа! Ведь тот ещё до свадьбы наверняка рассказывал, что ждёт вызова от своего израильского дядьки! И ведь молчала! Оба молчали! Скрытничали и документы втихую на выезд готовили. И не предположение это вовсе, а факт: как не прячься, а правду не скроешь – вызов уже на четвёртый день после свадьбы пришёл! А документы через неделю на руках были. Разве так бывает? Нет! Не бывает, так не бывает!!!    

 

* * *

В аэропорту она стояла в самом углу зала ожидания, такая незаметная, маленькая, уже и много старше своих лет. Но не это было главным: ещё несколько минут – и её единственная дочка поднимется по трапу в самолёт и улетит от неё навсегда.

– Не плачь, мамочка, ну что же плачешь, – успокаивала  Маша.

– Я не плачу.

– Я же вижу, что плачешь. Успокойся, прошу тебя. Всё будет хорошо. Как только прилетим, я сразу же напишу.

– Куда вы прилетите? Кому вы там нужны? – это был не упрёк, просто вопрос.

– Я же сколько раз объясняла: у Йосика там дядя живёт, на первое время остановимся у него.

– А потом?

– Как-нибудь устроимся, – успокаивала дочка. – А как только всё встанет на свои места – я сразу же прилечу за тобой. Или вызов пришлю. Вот увидишь – и трёх месяцев не пройдёт.

– Ой, Маша, Маша, – качала головой мать. – Как у тебя всё просто.

– Конечно, просто. Приедешь к нам, посмотришь, как мы живём. Ещё и порадуешься за нас, – и добавила, чуть помолчав. – С внуком встретишься. Да и вообще… Ты же ни разу никуда не выезжала.

– И не хочу. Мне и тут хорошо.

– А там тебе понравится, – никак не могла остановиться мечтать Маша.

– Откуда же ты знаешь? Ты же там не была.

– Знаю, мама, знаю.

– Ну-ну…

Горько расставаться. И дочкины сказки не радуют.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

В это же время в другом конце зала, возле окна регистрации билетов, стоял Йосик и хмуро слушал наставления человека, которого полгода назад не знал вообще, с которым однажды встретился на улице утром того дня, когда сделал предложение Маше; он и на свадьбу свидетелем напросился.

– Итак, ты всё запомнил?

– Да… Ничего сложного: прилетаем в Тель-Авив, нас встречают в аэропорту и отвозят туда, где мы будем жить.  

– Так. И выше голову! – собеседник подбадривал.

– М-мм…

– Не волнуйся, всё будет хорошо.

– Надеюсь, – усмехнулся Йосик. – А что мне ещё остаётся?

– И надеяться не нужно. Просто – верь.

– М-мм…

Человек хотел уже отойти, уже и руку пожал на прощание, но задержался, кивнул:

– Хорошо, спрашивай.

– Что? – растерялся Йосик.

– Задавай вопросы, – сказал человек. – Ну же!

Йосик осторожно заглянул в глаза собеседнику – не шутит ли? Тот не шутил, а дозволял, подбадривал даже. Только после этого спросил:

– Почему я женился на ней? Ведь я не люблю её, уважаю – да, но не люблю. И ребёнок не мой.

– Теперь он твой, – сказал собеседник. – По крайней мере, до тех пор, пока другой не предъявит на него свои права. И женился ты, потому что так захотел мой Господин.

Ответ простой, Йосик и сам догадывался о чём-то подобном. Но без него нельзя было подойти к главному:

– Так кто он, твой господин?

– Зачем тебе знать? – вильнул в сторону собеседник. – Тебе достаточно знать меня.

Йосик рассердился:

– Так может отец ребёнка вовсе не он, а ты?

В ответ – холодный, ледяной взгляд. Так и сжал всё внутри – и давит, давит.

Но выдержал. В награду – ответ:

– Нет, не я. Я не стою того. Впрочем, мой Господин тоже не является отцом ребёнка. Но он его Учитель и Поводырь.

– Но ты-то знаешь настоящего отца, да? – требовал ответа Йосик. – Если не ты, не твой хозяин, а кто-то третий, кого я не знаю… Кто он на самом деле? Не инопланетянин же, в конце-то концов!

Вот и прорвало. Вот и полезли наружу тайные страхи.

– Я рад, что ты переживаешь за жену, – сказал собеседник. – Но совершенно напрасно. Все её рассказы об инопланетянах – выдумки, и не больше. Увидишь, она родит здорового красивого мальчика, кстати, немножко похожего на тебя.

– Вот счастье-то какое! – хмыкнул Йосик, но немного успокоился. – А дальше что?

– Ничего, – пожал плечами собеседник. – Вместе с Машей будешь воспитывать ребёнка. Растить, учить.

– И ради этого обязательно нужно ехать в такую даль?

– А почему – нет?

Йосик усмехнулся:

– Как я посмотрю, ты и сам ни хрена не знаешь, а туда же – наставлять. Ладно,- махнул рукой. – К тебе лично я претензий не имею. Ты такая же пешка, что и я.

Собеседник улыбнулся. Теперь за Иосифа он был спокоен – пары выпущены. Теперь – можно и о главном.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

А тут и мать сказку захотела:

– Ох, Машенька, ну почему ты со мною так? Если уж так хочется поехать – езжай, но только роди сначала. Тут, дома, чтобы я рядом была. Ведь только я смогу поддержать тебя, помочь, если что не так. Пойми же!

– Не надо, мама, – умоляла Маша.

– Нет, надо! Надо!

Нет, не получается сказка:

– Ну почему вы делаете всё только хуже?

– Никто хуже не делает, мамочка.

– Тогда почему не хочешь, чтобы я внука увидела?

– Я же хочу, мамочка!

– Но всё равно уезжаешь…

Дикая догадка:

– А может права ты была: твой ребёнок не человек вовсе, а инопланетянин?

А Маша уже и не сдерживала слёзы:

– Нет, мама. Выдумка это. Моя глупая выдумка. Отец моего ребёнка – Йосик.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

 

– Хочешь знать, почему именно ты?

– Хочу.

– Потому что ты – еврей. И потому что зовут тебя – Иосиф.

Молчание в ответ. Смирение? Понимание?

– Иосиф… А она – Мария… Всё так просто. Почему сам раньше не догадался? Значит, это всё – правда?

– Правда, – сказал собеседник.

– Значит, Он родится. Родится!

– Конечно.

Он даже не попрощался. Махнул рукой и пошёл к жене.

– До встречи, – сказал собеседник в спину уходящему. В глубине его чёрных зрачков сверкали молнии. Он улыбался.

 

* * *

– Всё в порядке, любимый?

– Да, пойдём быстрее, уже посадку объявили.

– Ох, не спеши так. Мне тяжело за тобой.

– Извини, милая.

…………………………………………………………………

….………………………………………………………………

 

– Йосик, как ты считаешь, кто у нас родится? – спросила Мария, когда самолёт выруливал на взлётную полосу.

– Конечно мальчик.

– И я так думаю, – сказала Мария. – А как мы назовём его?

– Иисус, – ответил Иосиф.

Самолёт летел над Москвой.

 

 

 

1991,2006 г.г. Челябинск.

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/