ГОРИЗОНТЫ А.РОДИОНОВ
Витрина сверкала всеми огнями вечерней улицы, отражая трёхцветку светофора и жёлтые фары проносящихся мимо авто.
Подсвеченная изнутри мягким зёлёным светом, она запечатлела одноразовой съёмкой, пятящуюся спиной, по ходу движения, девушку, зачарованно вытаращившую карие глазищи на куски материи, еле прикрывающие пластиковые холодные плечи манекенов.
Она завидовала даже им, этим твёрдым большим куклам, ничего не умевшим и не знавшим, но уже успешным и шикарным.
Устав пятиться, она тяжело вздохнула и попыталась принять естественное тротуарному потоку положение. Вспомнив об опущенном вниз и всего пару раз укушенном мороженном, всё ещё оглядываясь на зелёную витрину, она подняла забытую сласть до уровня лица и обнажила мелкие белые зубки.
В тот момент, когда голова доворачивала к мороженному и зубки готовились хищно клацнуть, что-то сильно толкнуло руку и навалилось всей тяжестью.
- Вы что? - зубки, промахнувшись, лязгнули и глазищи резко сузили амбразуры век.
- Нет, это вы что?! - воскликнула сверстница счастливой владелицы мороженного, возмущённо пытаясь заглянуть себе за плечо и провожая взглядом отлипшую белую массу, с характерным звуком шмякнувшуюся у её ног и забрызгавшую матерчатые кроссовки.
Четыре карих глаза взглянули - брудершафт, и первый иноходец воскликнула:
- Нечего задом наперёд ходить, гони двадцать рублей - за мороженное, я всего один раз укусила!
- Ну, ты наглая! Испортила мне платье, кроссовки и ещё деньги требует! - возмутилась более пострадавшая особа и раскрыла для убедительности глаза пошире, показав, что разрез век у неё тоже не совсем азиатский.
- Смотреть надо под ноги! Гони мороженное корова, а то…
- Что - а то? - прищурилась снежная сладкая баба и вдруг зашептала: Мороженное говоришь, тебе? Пошли!
Резко развернувшись, она мужским шагом кинулась к ближайшему киоску, несколько удивив бывшую владелицу сладости и заставив поспешить за широко шагающей ответчицей.
- Какое? - отвернувшись, спросила без вины виноватая, остановившись у витрины облезлого железного куба.
- Вот это! - палец ткнул в муляж, с двадцатирублёвым ценником.
Получив мороженное у продавца, терпила медленно его раздела и воткнула со всего маху в блестящее наглаженное платье стоящей напротив девчонки.
Никак не ожидавшая такого исхода девушка, тупо наблюдала, как расплывается жирное масляное пятно, на её единственном дорогом платье! «Сто баксов!!!» Она весь год копила на это платье и теперь усиленно соображала, отмоется ли пятно. Устав думать, она замахнулась на отпрянувшую противницу и вдруг горько заплакала, чем вызвала у той непритворное удивление и некоторое сочувствие: узкие щели на симпатичном, но злом сейчас лице, раскрылись успокоившимися мидиями и тоже наполнились влагой, прочертив мокрую дорожку на модном батнике, всплакнувшем по когда-то девственному тылу.
Две великовозрастные дурындулы рыдали, упорно глядя друг на друга сквозь мутный солёный поток, не замечая удивленных взглядов, обходящих стороной прохожих.
Света, первая (та, что была второй) перестала плакать и полезла в сумочку за платком.
- Ты где живёшь? Рядом?
- Далеко, на Спортивной! - Лена тоже полезла за своим платком и раздумывала с чего начать: с глаз или платья!
- Пошли! - грубо обронила Света и повернулась к ней спиной с остатками мороженного.
- Куда? - всхлипнула Лена и отковырнула платком с груди, сладкую лепёшку.
- Ко мне! Надо же привести себя в порядок, у меня вечером свидание; совсем кстати! - она криво усмехнулась.
- А у меня нет! - опять решила всхлипнуть Лена, но, натолкнувшись на холодный взгляд, передумала.
* * *
Полумрак коридора резко сгустился за хлопнувшей дверью квартиры. Наступив на что-то твёрдое, Лена потеряла равновесие и воспользовалась шансом ещё раз отведать утраченную вкусность, губами и носом воткнувшись в спину Светланы.
- Опять лампочку не купил! - зло воскликнула та и вытерла своим платком нос новой знакомой. - Две недели без света в коридоре, а ему хоть бы что!
- Кому, брату?
- Да нет, папаше! Ничего вокруг не видит, кроме своего компьютера!
- А ты чего не купишь? - Лена удивлённо взглянула на хозяйку.
- Я? - Света пожала плечами, - А чёрт его знает! Некогда… наверное! - она прошла в комнату и повернулась к гостье. - Проходи, не стесняйся, дома никого! Отец работает допоздна, а бабушка на даче - у подруги.
Нюхнув воздух пропитанный волокардином, Лена подумала, что у неё дома пахнет похоже, только сердце шалило у матери, а у бабушки отшалило три года назад.
- Раздевайся, я сейчас простирну быстро и над газом высушу, через час будем, как новые. А ты включай телек, можешь чай сделать, поройся на кухне, что-то я проголодалась на нервной почве. - Света улыбнулась в первый раз, и в комнате стало светлее.
Критически, но оценив по достоинству, она осмотрела ладную фигурку Лены и удовлетворительно цокнув языком, исчезла в ванной.
- О, Горизонт - такой же, как у нас! - Лена любовно погладила старую полировку ящика и нажала кнопку…
Щёлкнув восемь раз, она ничего не нашла интересного, но каналов на ПТК больше не было. Скользнув безразличным взглядом по тяжёлым пыльным полкам, забитым разноцветными корешками изданий и стопками журналов, она снова затрещала переключателем каналов. Смотреть было нечего - вообще, везде - или говорили, или рекламировали дорогие затычки. Ладно, будем смотреть тренажеры, может кто-нибудь, когда-нибудь…
* * *
Света выскочила из ванной и загремела на кухне: сначала табуретом, потом посудой. Через пять минут она появилась с подносом уставленным чайными принадлежностями и горкой сладких сухариков.
- Что, ты смотришь рекламу, не надоело? - она споро разлила в чашки и птичкой подлетела к телевизору.
- У нас такой же - Горизонт! - кивнула Лена.
- Да? Класс! Старьё, я его почти не смотрю! - переключив канал, Света поймала какой-то концерт и упала в кресло. -
- Ни фига себе, Барбара Стрейзанд… её редко показывают, между прочим, давай помолчим!.. - перебив гостью, но не обидев, она дослушала песню и повернулась к Лене. - Извини, просто я очень люблю эту певицу. Кстати, собираюсь поступать на вокальное отделение в «Гнесинку». Блин, сколько же нужно учиться, чтобы так петь? Понимаешь, вроде бы и голос не сильный, но какой кураж, душа, мастерство! - она подложила Лене сухарик и вгрызлась в свой… - Ну, а ты куда собираешься? В школе ведь учишься ещё?
- Ага!.. Не знаю, пока не думала, но тоже, очень хочу в звёзды пролезть, ну в смысле петь! Я, говорят, хорошо это делаю! - Лена макнула сухарь в горячую жидкость и шумно обсосала…
- А кто говорит? Ты к специалистам обращалась? - Света внимательно посмотрела на торчащий изо рта гостьи обсосок.
- А зачем? Девки говорят, маманя… тоже! - поставив чашку на блюдце вверх дном, Лена улыбнулась. - Ну что там, не высохло ещё?
- Наверное, высохло, щас поглажу! - Света вскочила с кресла.
- Не надо, я сама! - Лена тоже поднялась.
- Нет уж, позволь мне! - засмеялась бойкая девчонка. - На правах хозяйки, так сказать!
- Ну, как знаешь! - кивнула Лена и снова села.
Они добро попрощались, обменявшись номерами телефонов, обслюнявив щёки друг другу и Лена в выглаженном чистом платье выпорхнула на свободу: в сиянье неоновых реклам и запаха остывающего асфальта.
Её тело стало вновь разворачиваться спиной к спешащим навстречу прохожим и глаза разбежались по прозрачной амальгаме смысла жизни. Но ничьё мороженное не ударило ей в спину и лишь взгляды уже никуда не спешащих парней, удобно устраивались на шагающих им навстречу - голых зовущих икрах.
* * *
- Такой же! - она погладила свой Горизонт по ореховому шпону и включила.
- Что, такой же? - спросила мать, выйдя из туалета. - Ты о чём? - она внимательно присмотрелась к трём извивающимся, почти обнажённым, прекрасным телам на тускнеющем от старости экране.
- Горизонт говорю, такой же, как у моей знакомой! Телевизор! - Лена тоже сосредоточилась на происходящем в ящике. - Во класс, певицы! Шепчут что-то, а какой успех! Так, завтра записываюсь на шейпинг; я тоже буду звездой! - она медленно встала. - Голос конечно хорошо, но фигура!.. - ещё раз взглянув на телевизор, она покачала головой, - Нет, всё-таки мой Горизонт другого поколения!
ВЕКОВУХА
Большая металлическая и страшно шумная стрекоза, не боящаяся ни жары, ни мороза, непонятно где и когда закончившая свои метаморфозы, распугав малых зверушек и холодостойких пичуг, присела на покрытый белой панамкой снега пригорок и приятно заткнулась…
Два человека, в серых «алясках» с волчьими воротниками, запрыгали вокруг ёлки – царицы, ростом с девятиэтажный дом и защёлкали своими «NIKON», слепя фотовспышками, затвердевшую на ветке ели ушастую сову. Затем они измерили жужжащей рулеткой талию зелёной царицы и, вскарабкавшись на борт своей стрекозы, улетели, вновь наполнив холодную тишину Юкона дьявольским шумом.
- Ну и везёт тебе соседка! - завистливо прошумела огромными хвоистыми лапами ель, стоящая рядом с избранницей, ничем в красоте ей не уступающая и даже на полметра выше. Но неделю назад её нижняя лапа, обломилась под тяжестью снега, изуродовав идеальный абрис треугольной формы и шанс стать звездой года, был утрачен в пользу счастливой соседки. - Эх, если бы не моя лапка… - снова горько вздохнула она и, качнув зелёной шубкой, заплакала будущим янтарём.
А избранница не верила своему счастью и застыла корабельной мачтой, растопырив в шоке шершавые шишки, то ли желая показать и подарить их прожорливым клёстам, то ли защищаясь от чьего – либо неожиданного нападения, либо завистливой энергии. Она искоса взглянула на вздыхающую рядом подружку, на её обломанную у самой земли ветвь, торчащую белой обнажённой древесиной открытого перелома, и осторожно стряхнула накопившийся у себя в том же месте снег.
Учиться на чужих ошибках наставлял трёхсотлетний дуб, выстукивая морзянку падающими желудями и рассказывая всему лесу страшные истории о хлебопашцах, когда-то вырубивших всё вокруг, кроме него - ещё молодого, но уже мощного и толстого. Если бы не аборигены - малимуты, то и выросшего на этом месте леса не было бы. Они убили пришедших аграриев, сожгли их дома и выбили посевы.
Остальное завершили три стихии: ветер, дождь и солнце.
Через тридцать лет стройные ели вновь вознесли вершины к стальному зимнему небу, окараулив крепкий разлапистый дуб, однообразными зелёными мундирами.
Шум винтов разбудил старика, и он медленно раздвинул ветви, мешающие видеть происходящее…
Он заметил движение избранницы, аккуратно стряхивающей снег, и понял почему, в душе похвалив ученицу. Но сейчас этого не нужно было делать, он это знал - она нет.
Желудей не было, и простучать морзянку он не мог. Призвав на помощь приятеля - ветра, дуб шумно замотал ветвями, привлекая внимание неопытной красавицы.
- Не отряхивай снег, пусть обломится лапа, так будет правильно! -
молча кричал он и яростно мотал голыми узловатыми руками.
- Как он рад за меня, настоящий друг, не то, что рядом растущая неудачница! - подумала избранная и вновь встряхнула шубку, избавляясь от тяжёлого белого покрывала.
- Что ты делаешь дурёха!? - стенал дуб, отчаявшись донести хоть каплю разума до уверовавшей в свою исключительность пятидесятилетней девчонки. - А всё вы! - он злобно взмахнул ветвями, выгоняя из своих одежд стаю нахохлившихся рябчиков. - Всё склевали, обжоры, теперь нечем простучать телеграмму!
- А о свиньях он забыл! - вздыхали, улетая, рябчики, обиженно оглядываясь.
- Как он не справедлив!
- Это уже старческий маразм!
- И хамство, обычное хамство!
Погалдев окрест, стайка уселась на внука кряжистого ворчуна, решив далеко не улетать и надеясь на скорую смену настроения главного прибежища.
А старый дуб, закрыв глаза, мучительно думал, как спасти Ёлку!.. Он жил давно и знал всё на свете, потому что всегда отличался любознательностью, за три сотни лет изучив языки мира… и даже человечьи.
Пожилой белоголовый орёл, тоже полиглот ввиду почтенного возраста, говорил ему летом, что их региону выпала честь: подарить в этом году рождественскую ель – Папе - Римскому, что наступила их очередь.
- А как же Green Peace? - спросил удивлённый дуб, сознавая, что задал дурацкий вопрос.
Орёл понимающе кивнул и сказал, что сам в недоумении… Потом, он что-то говорил об уничтожаемых китах, Красной Книге и многом другом, что умаляло гибель какой-то там ёлки, да красивой, большой, да… возможно даже царицы, но просто ёлки!
- И что, Папа примет такой подарок? А как же заповедь: «Не убий!»? Она ведь живая! - воскликнул дуб и в негодовании хрустнул деревянными мускулами. - Об этом знает любой школьник, весь цивилизованный мир пользуется искусственными ёлками и этим удовлетворяется!
- Да уж!.. - поддакнул белоголовый символ страны и тоже развёл в сторону крылья. - Бойся данайцев дары приносящих! - продекламировал он и высокомерно взглянул на старого приятеля.
Но взгляд птицы не обидел мудреца, он знал, что орёл иначе не может, такова его природа, так устроены его глаза.
- Истинно, не соблюдающие заповеди, дарят первосвященнику убиенную ёлку, словно приносят жертву! Дикари! - дуб тяжко вздохнул. - Как они недалёки и в тоже время изощрённы: летать к другим планетам и не понимать, что с травинки начинается твоё будущее и будущее твоих детей, ведь что посеешь, то и пожнёшь! Сами придумали столько мудрости, что подстать римским Гениям могли бы охранять и дом, и очаг и всё остальное!..
Несогласный шум перьев перебил красноречивое негодование мудрого дерева:
- Нет, ты не прав дуб… они тупы, безнравственны и жестоки! Вся мудрость человеческая создана лишь несколькими более развитыми особями.
- Ничего себе несколькими! - возразил дуб.
- В процентном сравнении - лишь мизерное количество способно к передаче какой-либо мудрости потомкам. Помнишь, «ПИР» Платона «Гении - посредники между Богом и людьми», но их катастрофически мало, они тоже вымирают, и люди восхваляют оных уже после смерти, сами же уморив! После смерти можно хвалить! чего покойнику завидовать!?
- Ну ладно… пусть Папа не «зелёный», но ведь уже совсем белый! Он что не понимает, что принимает? - дуб озадаченно почесал спину чёрной веткой.
- Да… голова уже как у меня! Может и не понимает!.. Слишком стар! - орёл гротескно, повернул голову влево, затем вправо.
- SUPER STAR! Ему каждый год приносят жертву! - горько воскликнул дуб и откинулся назад под порывом согласного с ним ветра, подслушивавшего разговор двух друзей.
- И когда! - не выдержав, воскликнул ветер. - На Рождество Сына Божьего!
- Какое ханжество! - скрипел дуб.
- Мракобесие! - клёкотал орёл.
- Безнравственность! - подвывал ветер.
* * *
Рёв винтов, незнакомый и не похожий на вчерашний, разбудил дремавший лесной массив.
Огромный грузовой вертолёт тяжело плюхнулся на знакомую нам поляну и, отрыгнув юрких двуногих в надоевших всем оранжевых куртках, хищников, слава Богу, замолчал.
Тишина недолго баловала нежные уши местного населения и взорвалась прощальным жужжанием бензопилы (к счастью не «Дружба»; это название вообще убило бы всё сущее цинизмом идиотов) и вновь взлетевшим грузовиком.
- Я - самая красивая! - Ёлка сигналила шишками своему другу и учителю - дубу, вертя зелёной шубкой, на голых тёмных ветках, словно Наоми Кэмпбел.
А старый дуб плакал и шептал:
- Они будут туземцами танцевать вокруг твоего засыхающего трупа, дурочка, и ты не познаешь радости признания и поклонения.
- Я самая лучшая в мире, самая большая и красивая из всех рождественских ёлок! - сигналила шишками Ёлка и не жалея разбрасывала их вокруг кроны.
- Через две недели ты будешь самым большим в мире веником, девочка моя! - рыдал дуб, и слёзы стекали по его морщинистой коре ледяными сосульками.
Бензопила завизжала пронзительно и впилась акульими зубами в нежную плоть избранной.
- Какая ужасная боль! - вскричала она, выбросив вперёд руки- ветви и став ещё пушистее в предсмертной агонии. Её крик всё ещё сливался с усиливающимся от напряжения визгом пилы, и большое стройное тело повисло на тросах, под взмывшим вверх вертолётом.
- Прощай, девочка моя! - утирал слёзы дуб и горько мотал чёрной кроной. - Древние герои, лучшие из лучших осознанно шли на смерть, принося себя в жертву Богам. - Он снова всхлипнул, подумав, что даже ему не пришлось этого видеть, так давно это было. - Да и светлые они были тогда… люди! Или теперь?
И кто их Бог?
АЛЬБЕРТ РОДИОНОВ
Декабрь 2003
АЗ ЕСМЬ НАРОД
Тихое красное солнце изменило окрас неба, прячась за его край, и ещё курчавый ягнёнок, боднув мамино вымя, тонко проблеял:
- Похоже…
- О чём ты, сынок? - мама подвинула сосцы ближе к ребёнку.
- Закат… на шерсть соседнего стада, - ягнёнок шумно зачмокал жирным молоком и прикрыл длинные ресницы.
- Да-а-а, - болезненным бельканто задумалась мать. - Зато наши спины похожи на утреннее небо. Я утро люблю больше - роса, сочная прохладная травка, оранжевое солнце ещё не печёт, красота… - она снова посунулась к дитю и устало прикрыла веки.
Круторогий красавец баран не мог заснуть. Время пришло, тестостерон будил в его венах, уставшую за день кровь и честолюбивые мечты. Невольно подслушав семейный разговор, он усмехнулся:
- Через неделю продадут тебя соседу, и тоже будешь носить солнышко на спине.
- А я не захочу и всё! - ягнёнок приоткрыл глаз.
- Тебя и спрашивать никто не будет! - снова хохотнул круторогий.
- Это почему ещё? - второй глаз ягнятки открылся уже шире, но пить молоко он не перестал.
- Потому что ты быдло! - круторогий вздохнул и отвернулся к ограде загона.
- А мама говорила, что я будущий баран, сейчас, пока, ягнёнок! Правда, мам? - будущий баран ткнул маму в живот тупой мордочкой.
- Быдло - значит - скот, мы все скотина, все, кого люди держат ради шерсти, шкур и мяса, - безразличным голосом мекнула мать и прижала копытцем любопытного сына. - Спи, все умирают когда-то, это закон! Но нам повезло, мы тонкорунные овцы и наша шерсть стоит больших денег, поэтому резать нас, человек не спешит.
Рядом, через пару спящих туш, кто-то зашевелился, и молодая ярка возмутилась:
- Всё вы врёте, я сама слышала, как вожак говорил, что мы великий народ, что мы способны за одно лето сделать лысой долину, проложить дороги в трудно проходимых зарослях, что в Австралии мы победили всех травоядных: неуёмной жаждой жизни, приспосабливаемостью и всеядностью.
- Всё это так, - вздохнул круторогий, - но мы не есть народ, а вожак просто стар и хитёр, вот и заигрывает с массами. Мы скотина! Быдло!
- Ладно, докажи, если ты такой умный и смелый, что рискуешь быть несогласным с самим вожаком, - ярка, не поленясь, поднялась на тонкие ножки и подойдя к уткнувшемуся рогами в копыта барану, упрямо наклонила голову.
«Хорошенькая!» - баран скользнул взглядом по изящной голове, тонким острым копытцам и сказал:
- Посмотри на чём я лежу… - он подождал, следя за её зрачком. - Ну, что?
- На земле!? - удивилась ярка.
- Нет, милая, на говне! А говно и земля не одно и то же! - баран приподнялся на передних ногах и с его длинной шерсти посыпались прилипшие катышки. - Гадить под себя может только скот! Люди - народ - гадят в специально придуманные ёмкости, смывают дерьмо водой, затем брызгают пахучим воздухом, в общем, делают всё для того, чтобы реже встречаться с собственными испражнениями, - он взглянул на молодуху, но в её глазах не разглядел удивления. - Ладно, пойдём дальше… - он задумался… - Народ, то есть люди, не побежит очертя голову за своим вожаком, если тот прыгнет в пропасть, потому что каждый - индивидуальность - homo sapiens - человек разумный. А ты… ведь прыгнешь?
Ярка вытянулась всем стройным тельцем и гордо проблеяла:
- Я за вожаком… хоть в омут!
- Вот и я о том же! - усмехнулся круторогий. - Ну а кусочек сочной полянки уступишь завтра, вот ей, например? - баран мотнул рогами в сторону мирно посапывающей матери.
- Ещё чего, мне расти нужно! - обиделась ярка. - А ты уступишь… ему? - она кивнула безрогой головой в сторону внимательно слушающего их беседу ягнёнка.
- Правильно задан вопрос, молодец! Потому что мы скотина, главное для нас - урвать, урвать раньше, быстрее других, ибо урвут они, если ты не поторопишься.
- А что у людей по-другому? - ярка, наконец, недоверчиво покосилась карим глазом.
- Не слушай его! - старая облезлая овца подползла ближе и облегчилась грудкой круглых какашек. - Идеалист! «Не сотвори себе кумира!» говорил кто-то мудрый и старый. Люди так же гадят под себя, об этом мне рассказывал один беглый горный козёл. Он говорил, что в зоопарке, он был там - в заточении, люди, где стоят, там и гадят… совсем, как мы - съест пирожок - бумагу под ноги, выпьет пива - отойдёт в близрастущие кусты и пописает. И в городе также - в выходные - словно на свалке. А в местах массового отдыха… - овца брезгливо сморщила жёсткие губы. - Мы если на навозе и спим, так он хоть натуральный и однотонный, и очень быстро всасывается в почву, а у них вся жизнь на помойке. Так кто они? Вот!
- Пошла отсюда старая ведьма, как тебя ещё не съели, наверное, желчи в тебе много, вот и живёшь!? - баран недовольно нагнул голову, но сдержался.
- Возможно, я не против, потому, что давно перестала быть овцой, а если и быть ею, так у Харуки Мураками, люди этого вполне заслуживают, - старушка прилегла поудобнее, не обращая внимания на набычившегося барана. - Насчёт - «урвать» тоже сказки: животным у них нужно бы поучиться - только травку и оставляют - тем, кто победнее; да ведь человек на одной траве не проживёт, ему ещё белок нужен. И в пропасть они легко прыгают, особо не задумываясь: выберут себе главного, самого круторогого барана, он им наобещает, что там, на дне, манна небесная, нужно только затянуть поясок и прыгнуть, вот они и валятся туда всей толпой, что наши овцы, да ещё друг друга отталкивают. А ты говоришь: народ! Народ - звучит гордо! Народ - это когда себя не только любят, а уважают! Уважаешь себя, и другие тебя уважают, раз есть за что, и знать тебя начинают и историю твою и достижения. А просто бить себя в грудь, жить, как скотина, но кричать о национальном достоинстве… Я думаю… не верно, можно даже сказать: глупо!
Старая облезлая мудрость, шевельнула ушами и снисходительно посмотрела на притихшего круторогого; что он там думал, понять было сложно, если конечно лень, но она, с некоторых пор, перестала лениться думать, и многое открывалось легко и доступно, словно ждало и говорило:
- Ну… давай…
И пригорюнившийся баранчик был прозрачен для неё, как бегущий поодаль ручей, и ярочка, уже выдавшая их в своих мыслях вожаку, тоже была знакома. Только ярочка не знала, что тестостерон - в круторогом, за ночь мог совершить резкую парадигму, и всё изменилось бы для него… но не для стада. Старая овца знала, что завтра у них будет новый вожак, а старый вскоре пойдёт под нож и мудрость первым эхом отзовётся в испуганных глазах ярки.
* * *
- Вы великий народ! - круторогий высоко поднял окровавленный лоб и осмотрел уже своё стадо. - Я поведу вас на сочные луга, мы прогоним оранжевоспинных; хватит им наслаждаться сочной травой в то время, когда наш многострадальный, я повторю: великий народ, голодает. Мы создадим новую экономику, она будет настолько экономной, что мы перестанем экономить и заживём, как наши братья в Австралии. К чёрту кенгуру, к чёрту кроликов - зажрались! Да здравствует великий овечий народ! Даёшь сочные пастбища истинному гегемону, долой оранжевоспинных!..
Дружное блеяние вторило новому вожаку, в дружной уверенности и надежде на лучшее, как всегда забыв - в который уже раз. На другом берегу реки, творилось нечто похожее: тоже было шумно, но окровавленными рогами размахивал старый баран, ему видимо удалось отбить посягновение на трон.
Два потока потянулись вдоль реки, выедая зелень и стремясь сойтись на косе. Там можно было перейти на другой берег.
Вожаки первыми ступили на мокрый песок, и прожорливый народ столпился в ожидании…
- Вы занимаете свой берег не по праву! - воскликнул круторогий и молодой.
- А вы свой, тоже не по праву! - мудро отвечал бывалый.
- Значит бой! - хорохорился молодой.
«Я уже подустал» - думал пожилой, но цокал копытами и гнул к земле огромную витую кость. - Давай иначе решим проблему, - он нашёл выход, включив оставшиеся не сотрясёнными мозги.
- Что ещё? - небрежно спросил круторогий и разбил острым копытом камень – голыш.
- За излучиной - пропасть! Одновременно прыгаем и смотрим - за кем пойдут народные массы.
- Правильно! - согласился молодой. - Выигравший объединит оба стада!
- Верно! - старый вожак с оранжевым пятном краски на спине согласно мотнул тяжёлой головой.
Они разошлись в разные стороны и, рванув с места, поскакали к шумящему своей бездной водопаду.
Стада недоверчиво зашевелились, и словно разгоняющийся локомотив набрали скорость, покатившись оранжево - голубой рекой за несущимися быстрее ветра вожаками.
Два мускулистых тела, достигнув края пропасти, взвились вверх… У них было время, силы, место для разбега и они перелетели на край, торчащего из ущелья каменного столба, крепко расставив на его спине узловатые ноги и наблюдая за быстро приближающимся двуцветным потоком…
Водопад окрасился в знакомые нам оттенки и долго ещё, внизу, река несла дохлые тушки, поворачивая к солнцу то оранжевыми, то голубыми спинками.
- Ну а обратно? - голос с материка, заставил вожаков поднять головы, и они увидели старую овцу, единственно уцелевшую и с укором смотрящую на них.
- А ты, почему не прыгнула? - возмущённо, хором возопили главные бараны. - Что, самая умная?
Овца по привычке съёжилась от начальнического окрика и мелко заблеяла:
- Та вы шо, разве ж можно? Просто не успела… - она осмотрела одиноко выступающий над бездной камень, приютивший двух прыгунов и, оценив ситуацию, уже другим тоном, проговорила:
- Для разбега, территории у вас нет. Вертолёт за вами не пришлют, и не надейтесь, вы всё же быдло, а аристократы вас уже приметили… - она подняла голову и долго смотрела под крыло огромного белоголового орлана, клёкотом сзывавшего собратьев на нежданный фуршет. - Ну, прощайте вожаки, а мне пора - чабаны, небось, с ума сходят!
Потрёпанная жизнью индивидуалистка, явила растерянному взору баранов свой тощий облезлый курдюк и затрясла им подальше от места пиршества сильных мира сего, ворча потихоньку:
- Паны бьются - у хлопов чубы трещат!
Альберт Родионов 2005 А БЫЛ ЛИ МАЛЬЧИК? А.РОДИОНОВ
- Внимание!.. Мотор!.. - закричал осипший злой голос, прорываясь сквозь плотный диффузор кашне, узнаваемо искажённым тембром.
- «Преодоление» - девять, дубль три!.. - плоская доска хлопнула капотом такси. Такие такси он помнил ещё с детских тёплых времён: шашечки на автомобиле «Победа» рисовали с торца капота, и плоская дощечка так похоже гавкнула верхней, разрисованной чёрно – белыми квадратиками, челюстью, что ему стало грустно.
- Детство моё постой, не спеши, погоди… - тихонько запел он песню - ровесницу шахматных «Побед».
На съёмочной площадке, упорный, нет даже упёртый в желании подвига детина, срывая голос в свете софитов, рассказывал окружающим, что он способен совершить на спортивной олимпийской арене, и что его желание побеждать не сломят никакие трудности и отсутствие материально-технической базы… Он будет тренироваться прямо здесь - на берегу замёрзшей реки, при двадцатиградусном морозе и добьётся своей Победы!
- Зачем тебе «Победа»? - подумал режиссёр постановщик о своём сокровенном, плотнее закрывая кашне треугольную дырку меж широких лацканов пальто. - На раритет пока не тянет, а вообще… просто старьё! «Мерседес», пожалуй, был бы более почётной наградой за победу на Олимпиаде!
Он вдруг резко вскочил и его сиплый голос вновь оттолкнул кашне на груди, порывом нагретого лёгкими воздуха:
- Лёша, куда ты бросаешь эту палку, я ведь говорил, что камера не проследит полёт в ту сторону, рельсы не позволяют и сугробы эти дурацкие… Бросай вдоль реки, и мы всё правильно снимем, - он значительно взглянул на оператора. - Делай формат Витя, а то уволю на хрен!
«Нашёл палку! - обиделся Завмат - так прозвали завхоза Борю, заведующего, естественно, не только хозяйственной, но и материальной частью. - Тысячу долларов заплатили мастеру; скручивается, как биллиардный кий, летит, как ракета; с таким спортивным снарядом всегда будешь при своей Победе! - «Завзятый матюгальник» по привычке выматерился, вспомнив
кургузую легковушку - весом с маленький грузовик.
- Мотор!.. «Преодоление» - десять, дубль - четыре!.. – сто шестнадцатый раз сегодня пропищал уставший голосок.
Деревянный капот «Победы» привычно щёлкнул и Лёша, скинув собачью доху на снег, выскочил в трусах и, сверкнув белой гусиной кожей, грамотно побежал вдоль реки, отведя назад руку с длинным спортивным копьём.
- Бросай! - закричали все.
Но Лёша был профессионал и бывший спортсмен: он даже когда-то играл за сборную школы в волейбол, затем, поступив в ГИТИС, занимался body building(ом), как и большинство молодых актёров.
Новое поколение актёров быстро осознало, на примере американской киноиндустрии, что красивое мощное тело, это постоянная, стабильная востребованность, «даже, если ты не Станиславский».
Поэтому Лёша медлил с броском, желая сильнее разогнаться и размахнуться…
- Бросай! - снова закричало общество, и стальной спортивный снаряд стрелой рванулся в небо…
- Э-эх!.. - выдохнуло общество, когда копье, пробив лёд, сделало на прощание попкой.
- Штука утонула! - взвыл Завмат и закрыл лицо руками. - Ну, бляди, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи… вы мне за всё заплатите! - устало выдохнул он в колючие варежки из шерсти собственной болонки.
* * *
Они расположились на бетонном парапете, разбив и подстелив картонные ящики и дружно, с аппетитом, трескали чипсы, запивая «выбором молодёжи», в котором растворялось всё, кроме детских желудков.
- Володя, а ты чего не ешь чипсы? - спросила девочка испачканными картофельной крошкой губами и вытерла промокший носик грязной дырявой варежкой.
- Наш генерал, что-то задумал! - пошутил мальчик, ровесник девочки - лет двенадцати, с взрослым взглядом и щуплой детской фигуркой. Он громко отрыгнул и бросил пустую бутылку «пепси» на замёрзший песок пляжа.
- Да, задумал! - весело откликнулся старший - третий и, шутя, дал лёгкий подзатыльник мальчишке.
- Тя чё, клинит? - недовольно отшатнулся тот и поправил вязаную шапочку.
- А там ведь мелко! - Володя, парень в возрастной группе - до двадцати пяти, тоже щуплый, ничем не выделяющийся, с простым русско-мордовским лицом и серыми грустными глазами, в возбуждении вскочил с картона и оверлоком зашагал вдоль парапета.
- Точно! - с ходу догнав мысль генерала, воскликнул мальчик, водя глазами за синусоидной дорожкой старшего товарища.
- А наверно, это копьё дорогое!? - подтягивалась мыслью девочка, ускоренно высыпая из пакета в рот, оставшиеся крошки чипсов.
- Конечно! - радостно воскликнул Володя, не удивившись сообразительности своих товарищей.
Он привык к ней - их сообразительности, и принимал её, как неизбежное. Без неё им было не выжить в равнодушно серых джунглях огромного мегаполиса.
Летом они мыли машины и неплохо зарабатывали, но львиную долю у них отбирали, и однажды, Володя попытался разобраться с рабской зависимостью младших друзей… потом месяц лежал в больнице с сотрясением мозга и переломом трёх рёбер и голени.
Сборщик налогов, такой же бездомный пацан - но постарше, получил от него приличную зуботычину и, уходя, пообещал вернуть долг с лихвой!
Через два дня, когда он возвращался с работы, его встретили…
Очень жалко было аккордеон - немецкий «Weltmeister» - подарок жены: он стал похож на гофрированный воротник средневековой знати, застряв на голове Володи в виде головного убора.
Деньги, тоже забрали; а в тот день хорошо бросали, да и он неплохо играл. Всё было взаимосвязано: хорошо играешь - хорошо бросают, хорошо бросают - поднимается настроение - биополе распространяется до турникетов, и пальцы порхают по клавишам поумневшими чешуйчатокрылыми.
- Смотри, как топчутся у берега, дальше идти бояться, - Володя довольный неокрепшим льдом, радостно совал рукой в сторону съёмочной площадки. - Главное чтобы дырка от копья не успела замёрзнуть! Пошли, подойдём поближе и определим примерное направление.
- А я и так вижу, куда оно упало, там лёд от воды потемнел! - серьёзно заметил мальчик и указал рукой направление.
- Да, и я вижу! - забеспокоилась девочка, с сожалением расставаясь с пустым пакетом и бросая его под ноги, не замечая стоящую в десяти метрах урну.
Оглянувшись на мелкую подружку, Володя понял её состояние и, подняв пакет, кивнул на бетонный пустотелый цилиндр:
- Брось туда, и постарайся не сорить на улицах, а чипсы я ещё куплю… и пепси-колу тоже!
* * *
Лёд противно потрескивал под животом и в некоторых местах просто удивлял стеклянной прозрачностью.
Стайка молодых окуней, подставивших полосатые бока зимнему солнцу и высматривающих более мелкую, чем сами, добычу, солдатским строем грелась в белых холодных лучах. Они кинулись врассыпную, когда тень от ползущего тела накрыла их компанию, и вновь собрались подальше… глубже от надвигающейся, как им казалось, грозовой тучи.
Володя устал карабкаться по скользкой поверхности, позёмка, в данном случае - полёдка, колко била в глаза и он решил передохнуть.
Найдя прозрачное окошко в тёмный омут, он прислонился жаркой щекой к прохладному льду и чувствовал, как тает под ней… Лизнув подтаявшую плоскость и подмигнув окунькам, он собрался ползти дальше, но вдруг услышал шум за подошвами ботинок.
Мальчик полз за ним, усердно сопя и распластавшись опытным разведчиком по тонкому льду.
- Назад! Я кому сказал: назад! - зашипел Володя и сделал страшное лицо. - Ну, погоди, вылезем!..
Никому не нужный Ваня Солнцев, игнорируя приказ самого генерала, продолжал загребать по-пластунски и шмыгать сопливым носом.
- Могу пригодиться, а вдруг ты провалишься, вон, я и палку прихватил!.. - ворчливо проговорил он, и Володя заметил двухметровую доску от пляжной скамейки, привязанную к спине пластуна.
«Молодец паразит, опять сообразил! А вдруг и правда провалюсь, кто поможет? Молодец!» - он с теплотой подумал о младшем товарище и кивнул головой:
- Только медленно и очень осторожно, а палку отвяжи и толкай рукой по льду.
Дырочка давно замёрзла, но серый снег вокруг неё ещё можно было различить. Расчистив его варежками, они прильнули к прозрачному метровому окну…
Тупой конец копья торчал в полуметре под водой, и Володя достал складной нож…
Четыре сантиметра торца - выдолбленного куска, удивили и испугали своей толщиной; затряслись и сразу замёрзли руки.
Володя стал снимать куртку, затем свитер…
- Не снимай свитер, потом будет холодно одеваться, а куртку накинешь и всё, свитер дома высушишь, - солдат снова подал дельный совет своему генералу.
Когда длинная серебряная палка оказалась на льду, он испустил победный клич, спугнувший серых ворон, скучившихся по обрывистым берегам на голых ветках скучных осин.
- Ну пацаны, ну молодцы! - бодрый голос вырос низкорослой фигурой с картонных подстилок и направился к ним. - Вот… держите - на пиво... - он взглянул на Володю, - или на пепси, - его взгляд переместился на пацана, и в руке хрустнула новая бумажка ничтожного достоинства.
- Десять баксов дядя! - важно проговорил мальчик и заслонил телом Володю. - Мы чуть не утонули!
- А кто вас просил? - нервно хихикнул щедрый. - Мы бы и сами достали.
- Ага, летом, сетями в мутной воде! - вступил в разговор Володя. - Десять баксов за честную работу!
Завмат, а это был он, секунду подумал и воскликнул:
- Ладно, согласен, но дай хоть рассмотреть палку, может это просто труба алюминиевая!
Подойдя к Володе, он потянул за конец копья, но другой конец не отпускали, и он стал вертеть свой - вправо – влево, пытаясь выдернуть.
- Отпусти скотина, мы достали! - закричал мальчик и вцепился в копье, помогая Володе.
Копьё вдруг раздвоилось, и дядька упал с тупым концом в руках.
- Атас! - крикнул мальчик, и они бросились бежать с оставшимся у них острым куском…
Крупное тело преградило им путь в самый неподходящий момент, и через секунду мальчик болтал ногами в тридцати сантиметрах над землёй.
Здоровенный парень, подняв его за воротник, предложил на выбор:
- Копьё или жизнь?
- Не отдавай! - крикнул сын – полка, повиснув подбородком на верхней пуговице и приготовившись к пыткам, - Десять ба...
Но Володя, протянув копьё, тихо сказал:
- Отпустите его, пожалуйста!
Он молча молчал и поглаживал по спине маленького сильного друга, а тот тихо плакал…
Первый раз видели его слезы, и Володя, и девочка, а ситуации бывали и похуже.
- Не плач! Летом, когда пойдёт работа, я куплю тебе копьё ещё длиннее! - проговорила девочка и обняла худенькое вздрагивающее тельце.
ГЛАВА 2
Алина Степановна - маленькая хрупкая женщина, с характерным ближневосточным носом, (что не говорило о его короткой форме из-за слова «ближне…» а как раз наоборот… ну не называть же его дальневосточным; для этноса Дальнего Востока - уже славяне кажутся носатыми) и черными, вьющимися без помощи бигудей волосами, преподавала скрипку в детской музыкальной школе. Её любовно называли Ахеджаковой - коллеги, а дочка Катя - Лией, тем более что имя подходило под укорочено - измельчённый вариант.
Ежедневно Лия Степановна слушала фальшивый скрип наканифоленных струн, издевавшихся над ней и детьми, непрофессиональным звуком, но профессиональной пыткой. Кто главный палач, сориентироваться сразу было трудно, тем более с ближневосточным философским подходом, ярко присущим, например - одесситам - струны ведь сами не скрипели, кто-то должен был это делать; струнам, может, было ещё хуже… Детей винить было тоже бессмысленно, их родителей… - может быть, себя… - вполне! В общем, виноваты были все: от мастера сделавшего фанерную скрипелку, до судьбоносного правительства, ставящего скрипки и детей - на конвейер, как трактора.
Слушая из года в год фальшивое звучание «инструмента», культурная ценность которого была равна одному гаечному ключу, а материальная - десяти, она возненавидела свою профессию и перестала доверять энтузиастам в этой области.
Тут, как назло, её любимая доця познакомилась с молодым преподавателем аккордеона - Володей.
Никакие уговоры не помогли - свадьба состоялась! Катя всегда обладала кошачьей самостоятельностью и упрямством покойного папы. Но тёща никак не могла смириться с её выбором; оказывается, она не верила коллегам уже во всём! Это несколько расстроило внутренние весы Лии Степановны, но вскоре она поняла, что недоверие – удобная защита от окружающего хищного мира и успокоилась.
Молодожёны жили бедно, но не жаловались и не просили - гордые очень! Она тоже не толстела на гроши скрипелки – сиделки, поэтому не навязывалась с помощью, ведь ханжой не была. Но стоптанные ботинки Володи, уродливым комом лезли в глаза, где бы они не встретились, и она страдала: от стыда в школе, от жалости на улице - в распутицу и от досады в коридоре своей квартиры.
Последний раз они были у неё в гостях…
Жить вместе не захотели и снимали комнату в коммунальной квартире, соседствуя с вечно пьяными и молодыми.
Она привычно мазохистски взглянула на обувь Володи и ужаснулась: рядом стояли сапоги Кати, отличавшиеся от ботинок зятя лишь ростом. В груди больно кольнуло, и закружилась голова. В коридор выглянула Катя и увидев, что матери плохо, закричала:
- Володя сюда, маме плохо! Мамочка, «скорую»?..
Они, взяв под руки, повели ослабевшую женщину в комнату и водрузили на отозвавшийся органным стоном диван.
- Не надо «скорую», сейчас пройдёт… - Лия Степановна оглядела из под приспущенных ресниц своих детей и горько вздохнула… - Доставай торт из холодильника, будем пить чай!
Торт был вкусным, и Володя довольно покачивал головой, доедая второй кусок.
Тёща смотрела на него поверх чашки и вспоминала, как хорошо он играл в переходе, она ходила его слушать туда уже три дня подряд, посылая незнакомых мальчишек бросать ему деньги: то трёшку, то пятёрку.
Первый раз: она спешила на частный урок и остановилась, услышав зрелую игру виртуоза. Не выдержав, подошла ближе, наслаждаясь живой игрой… Увиденное - поразило, убило её наповал…
Володя, дурацки улыбаясь прохожим, наяривал на аккордеоне - Моцарта - красными от холода руками.
Ей стало противно и тошно!.. Опуститься до перехода истинный музыкант не мог! Времена Мольера и Шекспира прошли! Вернее, времена, когда они жили! Их времена, как созидателей, не пройдут никогда! Только вот понятие уличный музыкант осталось далеко там, в глубине мрачного средневековья, власти инквизиции и аутодафе, с грязными шатрами и вечными дорогами, продажной любовью и пафосными репликами, и главное - с вечным презрением приземлённых успешников! Лично она!.. Лучше взошла бы на костёр, чем на паперть!
«А переход - та же паперть! - твердила она дочери, споря с ней в своём воображении. - Ну и что, что работает, что не стоит с протянутой рукой? Всё едино!» - она спорила с дочерью и боялась узнать единственное - одобрение Катей поступка Володи.
На второй день она задержалась ещё дольше, прячась за кафельной холодной стеной – сестрой - близнецом катаверной: терракты сегодня уровняли статусы помещений, уже давно сглаженные муниципальным дизайном. Она видела, как люди благодарят её зятя, как собираются группами, создавая пробки, но слушают внимательно и счастливые уходят. Не все конечно, единицы, не заглядывающие в футляр, а слушающие.
В третий раз: она привела подругу из другой музыкальной школы и с гордостью призналась, что это играет её зять! Потом она долго говорила о материальных трудностях молодёжи, тяжёлом времени и коррупции чиновников. Подруга восхищённо ахала и всё порывалась идти знакомиться, но, узнав, что Лия тут инкогнито, пошла сама и положила пять долларов в призывно раскрытый кофр инструмента.
Они уже уходили, когда подошли две гориллы и, перевернув кофр, вытряхнули его в свою сумку. Возмущённый Володя подбежал к ним и… неловко упал на пустой футляр.
Но она не подошла и увела подругу, твёрдо сжав губы.
Вечером она долго говорила с дочерью по телефону, задавая наводящие вопросы, петляя и устраивая неожиданные западни. Но Катя не знала о работе Володи в переходе, и на вопрос, как она к этому, вообще, относится, ответила, что равнодушно, что часто раздражает плохое исполнение и специально надетые неопрятные одежды псевдо музыкантов, что тот, кто хорошо играет – всегда опрятно выглядит, что обувь может быть старой, но аккуратной и ухоженной.
«Ага, вот, обувь может быть старой, но аккуратной! Уже к себе примеряет!» - с досадой подумала Лия, и немного успокоившись, попрощалась.
Она смотрела исподлобья, сдувая в сторону пары чая, удивлённо наблюдая, и возможно ревнуя, как её дочь влюблёно пялится на этого недотёпу с синяком под глазом, как искрятся счастьем её глаза.
- Мама, а у нас ведь через неделю юбилей! - воскликнула Катя и вытерла салфеткой губы Володи. - Измазался поросёнок! - прощебетала она и взяла его под руку. - Мы вместе - ровно год!
- Неужели? Это дата конечно! - Лия усмехнулась и, поймав удивлённый взгляд дочери, спохватилась: - Ещё торт Володя?
- Нет, спасибо Лия Степановна, всё было очень вкусно! Мы, наверное, уже пойдём…
- Да мама, нам уже пора! - подтвердила Катя, убаюканная тоном матери.
- Ну что ж, если вы больше ничего не хотите? - спросила для проформы хозяйка и встала из-за стола.
- А что, разве ещё что-нибудь есть? - дурашливо пошутил Володя, поиграв в Вини – Пуха и все рассмеялись.
Снова увидев обувь молодых, Лия расстроилась. Проводив их и захлопнув дверь, она прошла на кухню и накапала себе двадцать капель корвалола.
«Ну, вот и будет подарок на годовщину!» - решила она и, отогнав дурные мысли, включила старенький «Электрон» и одела очки.
* * *
Лия прибавила зарплату к накопленному и отложила треть в дальний карман портмоне.
«Этого должно хватить!» - подумала она, кладя поближе две части денег, и направилась на вещевой рынок (магазины – бутики были не по карману).
Денег на две пары сапог, не хватало, даже с отложенными на жизнь! Она яростно торговалась, перекладывая скрипку то под левую руку, то под правую, но реализатор крестилась… что не уполномочена делать скидку на товар.
Понурив голову, уставшей тягловой лошадью она поплелась на выход, меж плотных шмоточных рядов, и не снившихся ей в дни счастливой нищей молодости и дефицита.
Привычный своей фальшью звук привлёк её внимание и садистски сморщил барабанную перепонку:
- О господи! И тут!.. - вздохнула она.
Девушка подросток неумело возила смычком по исцарапанному альту и безразличным взглядом по снующим вокруг людям.
Бросив ей монетку, Лия медленно пошла дальше, упорно раздумывая, как выкрутиться и у кого занять.
Трамвай не спешил подъехать и назойливо тренькал где-то за квартал. Девушка со скрипичным футляром за плечом встала перед ней и показалась знакомой. Оглянувшись на то место, где оставила монетку, Лия поняла, что оно освободилось и ей стало страшно, страшно и весело. Сцепив челюсти, так что побелели губы, она широким мужским шагом направилась к освободившейся сцене, словно боясь, что кто-то её займёт, на ходу срывая футляр с плеча. Потом, что-то вспомнив, направилась к обувному прилавку и купила мужские ботинки: добротные, из толстой свиной кожи и с разными блестящими штучками.
- Вот эти женские сапоги тоже оставьте, я их сегодня куплю! И эти, пожалуй, пусть полежат пока у вас, - кивнув, сказала она и поставила обратно купленные мужские ботинки.
- Но я скоро закрываю, так что поторопитесь, - ответила на просьбу реализатор и спрятала обувь под прилавок.
Скрипка заплакала всем накопленным, за серую жалкую жизнь, стыдом. Она рыдала и смеялась, делясь самым сокровенным и ругаясь так же. И это сработало: люди прониклись биополем музыканта и самого произведения, деньги сыпались, словно выпал Джек-пот и частенько, шурша, падали осенним листом. Лия не замечала времени, произведения стройно выстроились в ряд - Парадом Планет и последнее - «Адажио» Альбинони, поставило жирный восклицательный знак!!!
Она очнулась, уже было темно, фонари осветили мокрый, от тающего грязного снега, тротуар и слёзы на глазах реализатора. - Милая! Забирай свои сапоги, меня дети дома ждут! - воскликнула она, вытирая слёзы. - Хочешь, бери сапоги на десять процентов дешевле! Ты ведь талант! - она снова всхлипнула, но тут же спохватилась и полезла под прилавок за проданной обувью. - Слушай, подруга, а не могла бы ты сыграть ещё раз ту… последнюю… - попросила она, подавая уложенные в коробку и прозрачный пакет, сапоги.
- Тебя же дети ждут! - улыбнулась Лия, снимая с плеча скрипку…
* * *
Володя шёл на работу, и аккордеон привычно оттягивал плечо. Опять пришлось соврать Кате, что репетиция в клубе Железнодорожников, что платят хорошо. Как надоело обманывать любимого человека… Но он не знал, как воспримет она правду, а вдруг станет презирать, а без неё жизнь для него просто перестанет звучать. Он прислушался…
«Странно, звучит скрипка и это… кажется Альбинони. Классно играет кто-то, даже неудобно будет сгонять!.. Сегодня моё время после девчонки – альтистки, и никто не имеет права на это место, я плачу милицейскому наряду и если что…
Но «Адажио» разрасталось глыбой чарующего тяжёлого звука, и он забыл об очерёдности уличных лабухов.
- Блин, но кто это так играет, не девчонка же! - он рассмеялся, вспомнив звукоизвлечение альтистки, и сравнил с мощной подачей мастера со странным воображением и, наверное, жизнью; тот как будто жаловался…
Увидеть скрипача было трудно, его заслоняли спины скучившихся вокруг людей, разинувших рты и доказывавших, что ничто великое человеку труда не чуждо, что и им надоела сексмуркотня альтисток, просто некогда людям в таком темпе пауперизма, оглянуться и прислушаться.
Володя протиснулся в первые ряды и остолбенел…
Это большое чудо звука и гармонии несла его маленькая горбоносая тёща, с горящими глазами, казавшаяся в море музыки - прекрасной сиреной, могущей увлечь любого смертного на камни разбитых надежд, до разрыва аорты!
И сердце надорвалось, когда он увидел у её ног две новые коробки с обувью. На верхней коробке, аккуратно перетянутой шпагатом, были нарисованы классные рокерские ботинки и написано: Klondice.
Последний звук «Адажио» улетел и затерялся меж деревянных прилавков, залезая под стельки пахнущих новой кожей тапок, в карманы коттоновых костюмов и в рулоны рифлёных обоев.
- Лия Степановна!.. - Володя, протянув руки, пошёл к ней.
Она опустила скрипку и шагнула навстречу, бессмысленно оглядываясь и шатаясь, ещё купаясь в оставшихся с нею звуках. Взявшись за руки, они присели на рядом стоящие ящики и, упав головой к ней на колени, Володя заплакал…
Сегодня утром он смотрел по телевизору утренний повтор какой-то юмористической программы, в ней выступал детский ансамбль «Непоседы». Они пели песню «Родина моя» - старая советская песня, переделанная на злободневный сюжет.
Он слушал песню исполняемую детьми, что многократно усиливало эффект горькой правды, и слёзы невольно текли по щекам, от сознания непоправимой катастрофической действительности.
Сейчас он плакал по той же причине, и всё смешалось в слезах: и песня «Родина моя», и «Адажио» Альбинони, и открытие для себя Лии, её восстание, и её Победа.
И ещё он понял, почему тогда, на пляже, плакал мальчик!
А мальчик ведь был!.. 2005 год
CLEAN WATER REVIVED *
Каменная, древняя замшелая лестница круто вела вниз…
Но, опускаясь всё ниже под землю, он поднимался выше и выше… на крыльях эйфории в сознании собственной значимости - как выразился его любимый поэт - «Александрийского Столпа».
Возвышение вещь конечно приятная, но и опасная своими резкими взлётами и падениями, что в его возрасте - на такой высоте, простите - глубине - было чревато…
Подняв подсвечник выше… на сей раз - лишь выше собственной лысины, он осветил серые, скользкие, влажные ступени - похожим скользящим светом. Стоптанный тапок, невзирая на таки существующий свет толстого стеарина, решил поиграть в кошки - мышки, медленно поехав в сторону, будто на коньках.
- Стоять! - зашипел хозяин тапка, сожалея о том, что надел обувь без задников, так называемые - «ни шагу назад». Уравновесившись на узенькой ступеньке, он проворчал:
- Так и шею сломать не долго!
Наконец, ступени кончились и привели к маленькой, изъеденной древоточцами, двери с большим дедовским засовом - замком.
Вытащив из-за пояса соответственной величины и тяжести ключ, он вставил его в скважину, испытав нечто похожее на эрекцию.
Он был стар и приоритеты молодости, зрелости и последнего «могу», изменились, заменились и мелкими шажками перебежали в другую ипостась.
Теперь, вставляемый в скважину ключ - означал прелюдию любви! Скрежет специально не смазываемого замка - страстные вздохи желаемой! Открывшаяся дверь, будила почти забытые ассоциации, и он вновь и вновь переживал первые спазмы разверстой, выгибающейся на него всей поверхностью, плоти…
Далее всё повторялось, как в молодости: почти не останавливаясь, он мог продолжить действо, спеша вставить ключ в замок большого кованого сундука… и всё происходило так же, как с дверью, но ощущения становились тоньше и призрачней…
Предкульминацией служил взгляд на груду жёлтого металла у откинутой на каменную стену крышки.
Отдавшись, на какое-то время, созерцанию предмета вожделения, еле сдерживая предстартовую дрожь, наш герой вонзал руки, с возбуждённо торчащими пальцами, в золотого тельца и молча, совсем молча, дёрнувшись несколько раз в конвульсии, падал замертво на золотые одежды любимой, любимого, или кого-то ещё…
В искренней и, как ни странно, честной любви к не увядающим и не ржавеющим ценностям, он был all-sexual, чего абсолютно не стеснялся, одинаково преклоняясь перед перстнем с большим бриллиантом, как и перед ценной бумагой не меньшего материального достоинства. Но лишь чистое монетарное злато всех времён и народов, в огромном, как у него, количестве, могло довести до глубокого, ни с чем не сравнимого, оргазма - почти обморока!
Его рано перестали любить женщины, не чувствуя полной ответной отдачи, подсознательно ощущая присутствие более глубокой страсти к чему-то или кому-то иному. Сознание потери временного и бренного, вовсе не удручило, а точнее, он и не заметил, как что-то потерял, уверенно пробиваясь на искушающий маячивший блеск.
Вскоре, окончательно убедившись в недолговечности женской молодости: скоропортящемся теле, красоте и характере, он стал избегать пустого постельного времяпровождения, блуда и словоблудия, излишних обязательств и притворства.
На рубеже озарившего его наития, он почувствовал и разглядел в себе истинное чувство! Истиннее и реальнее предмета, взрастившего подобное чувство, быть не могло!
Но идти к такому совершенному, психологическому управлению физико-неврологическими процессами, вытесняя бессознательное ОНО, сублимироваться в более главное для него и важное, ему пришлось долго.
Он изучал «Глубинную психологию», «Психоанализ» Фрейда, читал Юнга: «Метаморфозы и символы либидо», наконец, занимался йогой, и просто, часто мастурбировал на гору монет, развешивая на стенах, рядом с фотографиями порнодив, купюры разного достоинства и стран. Он даже купил видеодвойку и несколько необходимых для усовершенствования своего alter ego видеокассет, где смонтировал кадры, чередующие вожделенные образы.
Несмотря на наипреданнейшую любовь к всеславному металлу, который жалкие чистоплюи называли - проклятым, чувство юмора, по этому поводу, ему не изменяло и он скромно, в большом секрете, нарёк себя - «скупым рыцарем»!
То ли плебейское происхождение не давало покоя, то ли для автора - больного похожим честолюбием - именно его предок послужил прототипом Гобсека, а может, преклонение перед гением Пушкина… но именно бароном, хоть и скупым, провозгласил себя наш герой.
Перебора с аутотренингом не бывает, но его, всё-таки, старое дряхлое сердце, в какой-то момент подвело и, потеряв, сознание, он почему-то не потерял способности рассуждать:
«Вот так и кончаются на младых любовницах… очень и очень давно повзрослевшие люди!» - подумал он и решил, что это глупо, очень и очень, - кончаться на молодых! Кончать надо на нетленных любимых и на них же кончаться! Такой «сладкой» смерти он не страшился, мечтая умереть, как истинный адепт своего сундука - на боевом посту - вонзив деревенеющие пальцы в недра любимого!
С этой приятной, успокаивающей мыслью он расслабился и улыбнулся в упругую груду, нет - не груду, а грудь металла, туда же, по старой дружбе, пустил соплю, экономно капнул мутной слезы и хотел, было соснуть… Но затхлый сырой ветер вдруг противно завыл и задул огрызок свечи, что усугубило темень под веками и вспугнуло ленивого Морфея.
- Вставай! - раздался, усмиряющий душу и всё что ниже, голос и старику показалось - в углу кто-то стоит.
- Я что уже умер? - удивился он, пытаясь отжаться на слабых руках, но пальцы проваливались и тонули, в зыбучих деньгах.
- Нет, ты будешь жить, вернее, существовать до тех пор, пока не смоешь наложенное на тебя проклятье! - прорычал асексуальный голос и затаился под чёрным потолком.
- О-ой! - всхлипнул старик и почувствовал, как тепло отсырело в штанах. - «Что-то я зачастил! - с оттенком гордости ошибся он, спутав оргазм с энурезом. - А-а… скажите, пожалуйста, за что же мне всё это? - жалко проблеял он, действительно не понимая причины.
- Ты брал залог и драл противные богу проценты с несчастных, страждущих, больных, старых и малых! И ты ответишь за это и будешь вечно гореть в чёртовом пламени! Седьмой круг Ада - Алигьери - давно уж ждёт и плачет по тебе!
«Рыцарю» удалось распрямиться во весь небольшой росток и, сжавшись от ужаса наехавшей мистификации, конкретной предъявы и сознания неизбежности расплаты, он сгорбился, став ещё мельче, и жалостливо пискнул:
- Я выкуплю, поверьте, я готов! И почему именно Алигьери? И что конкретно нужно сделать?
В углу усмехнулось, кашлянуло и провещало:
- Не выкуплю, а искуплю! Вытащишь свой сундук, со всем содержимым, на улицу. Сядешь, на площади и будешь давать золото не в рост, а в долг - без процентов и залога! Когда три человека добровольно придут и вернут тебе деньги, ты будешь прощён, но лишь настолько, чтобы попасть, - в четвёртый круг Ада. Ада-да-да-да… - из угла в угол квадрафоническим эффектом полетел голос и неожиданно хихикнул:
- «Там…» пардон, кажется, ошибся, там сказано по-другому, вот, вспомнил:
* «… Здесь встретишь папу, встретишь кардинала,
Не превзойдённых ни одним скупцом»
Голос снова прокашлялся в ожидании эффекта и, возможно, признания таланта трагика, но дрожащая субстанция упорно молчала, как монета в крепко сжатом кулаке.
Не сорвав ожидаемого куша аплодисментов, подваловещатель несколько разозлившись, гневно продолжил:
- Ну так вот! Чтобы ты не считал своё наказание халявным, знай:
Сидеть тебе у сундука - сиднем!
Ходить по надобности - под себя!
И злата не коснуться алчными руками - никогда!
Голос гомерически захохотал Фаустом и нараспев прорекламировал, для сравнения с ужасами четвёртого круга, терцину из седьмого:
* «…Так чешутся собаки в полдень жгучий,
Обороняясь лапой или ртом
От блох, слепней и мух, насевших кучей…»
Последнее условие сильно озадачило, расстроило, нет, почти убило старика, лишая единственной радости и не выдержав, он завопил:
- Как же я буду давать деньги в долг, если не могу к ним прикоснуться?
- Не того боишься глупец! Ты глух иль туп, иль совмещаешь? Я ведь приоткрыл тебе будущее строками Гения, а ты откроешь настежь крышку сундука, и пусть берут… Не бойся, больше спрашиваемой суммы не возьмут! Отвечаю! - пророкотало из угла.
- Но, но это же нонсенс, вы возлагаете на меня непосильную задачу. Исходя из жизненного опыта, хочу заметить, никто сам денег ещё не отдавал, зная, что проценты не идут в рост и тем более без залога! Лучше в седьмой круг! Ей, ей! - старик отупело сел на холодную землю и заплакал, и казалось даже горько. - Выходит эта мука навсегда!.. За что? Я хоть и наживал, но ведь и выручал неоднократно! - он вытер рукавом солёную мокруху и посмотрел в угол… где ни фига не увидел.
- За всё приходится платить, у твоей кармы негативный перебор, так что ждать, конечно, будешь долго, но она придёт - эта троица и покажется тебе святой, потому что не всё в вашем мире потеряно, и есть ещё люди, правда уже в Красной книге, но тройка - вторая наберётся и они придут! Отвечаю! - голос возрос уверенностью в знании вечной истины, и старика снова трухануло.
- Наверное, это и будет Троица, потому что смертные не придут, так не бывает! По крайней мере, при мне не было! - он нерешительно глянул в угловую чернь и довольно-таки уверенно вякнул:
- Отвечаю!
- Ответишь! Ответишь! Успокойся, за всё ответишь! - голос тихо зашипел, предвкушая вид обгаженного, немытого, голодного ростовщика, предающего бескорыстием, своего всесильного, блестящего, жёлтого, как само солнце, кумира!
Прошёл год!
Люди ежедневно проходили мимо и смотрели на сумасшедшего старика, грязного, немытого, почти до самого сидения стула заваленного неоднократным стулом - свежим и засохшим от старости. Они бросали издали объедки на его драные колени и спешили дальше.
Табличка, висящая на его шее, бронежилетом прикрывала место, где когда-то, может, в детстве, было сердце, и предлагала нереальные вещи…
От него шёл такой нестерпимый запах, что подойти и попробовать предлагаемое было почти невозможно, как и поверить.
Но те, кто всё же решался приблизиться, заткнув нос или надев противогаз, респиратор, набирали полные карманы монет и, расписавшись в грязной тетрадке, бежали к нумизмату, проверять деньги на фальшивость, себя уже проверив.
Прошёл второй год!
Старик почти исчез за своим «добром»; к нему были проложены деревянные мостки теми, кто приходил уже раньше; они снова набивали карманы и бежали сразу в банк, но, оказавшись перед стойкой клерка, опять обнаруживали, что золото испарилось. Они проверяли карманы и, удивляясь, снова прибегали и дышали отравленным воздухом, ещё больше отравляя лёгкие и жадное сердце, набивая карманы ещё плотнее, расписывались в тетрадочке - что служило первейшим условием; но всё было тщетно - в банке их карманы оказывались пусты!
Входить в подобную реку дважды - как оказалось - не имело смысла! Древние в высказываниях были не дураки.
А монет становилось всё меньше и меньше…
Прошёл третий год!
Устав ждать обещанную страшным духом троицу, старик решил заглянуть в сундук. Он очень боялся, что денег не хватит - их разберут, а тройка честных не успеет и как водится - опоздает.
Он и сам не знал - насколько богат и что денег хватит на целых три года, но ещё он знал, что рано или поздно всему приходит конец!
С большим трудом, словно в трясине, раздвигая бёдрами «мебельные» завалы, он добрался до сундука, передвигаясь в час по сантиметру, и открыл крышку…
Со дна пустого ящика одна единственная монета подмигнула ему глазом какого-то императора и блеснула заходящим за крыши, окруживших площадь домов, солнцем!
- Так я и знал! Это конец! Пришёл-таки! - он обречённо задрал, измазанное лицо вверх и заплакал… - Сдохну теперь без спасения, и от чертей ещё больше достанется за вонь, ведь даже помыться перед определением неудастся.
Почувствовав неимоверный прилив энергии от накопившейся, не излитой ненависти, (единственного, что оставалось неизлитым) он выскреб коричневыми ногтями монету со дна сундука и запустил ею в небеса.
- А-а-а… - страшно закричал он, распугивая голубей, воробьёв, играющих поодаль детей и обходящих стороной старух.
Крича и размахивая руками, он расшевелил заслуженные оковы и выполз на более мелкую сцену.
- А-а-а... - обезумев, кричал он и, подойдя к своей двери, умудрился открыть её и шагнуть внутрь.
Странно, но он мог передвигаться! По запылившимся за три года коврам, он прошагал в ванную, дико удивляясь своему довольно свободному продвижению, не считая некоторых мелких неудобств, связанных со скользящими по паркету ботинками. Открыв кран и испачкав его, он заткнул пробкой сливное отверстие умывальника и набрал воду.
Не веря своим глазам, скинул с себя куртку, потом рубаху, потом брюки и остался во вросших в него ботинках.
- А-а-а… - снова страшно закричал он и сунул руки в чистую пузырящуюся воздухом воду.
Неожиданный взрыв оргазма сотряс его тело и сердце по-стариковски снова глюкнуло…
Он пал и распростёрся возле ванной, а сверху - на пол бежала вода, переливаясь через край переполненного умывальника.
«Наконец-то я умер!» - с облегчением решил он, оглядывая снизу вездесущий голландский кафель мутной старческой катарактой и удивляясь забытой чистоте. Голова снова закружилась от догадки… и он опять удивился, что умирает второй раз.
«Неужели удалось миновать Ад и попасть сразу в Чистилище? Нет, не может быть! А почему бы и нет, за такие муки и такой жестокий обман?! Такого и я не смог бы придумать!» Зашевелившись в коричневой луже голым опарышем - с тёмной головкой – ботинками, он встал на колени и завопил:
- Господи спасибо, слово даю что куплю… ой прости, прости оговорился… Искуплю! И куплю всё вокруг, тьфу ты, слово – паразит! - он в исступлении зажал руками рот, яростным шёпотом договаривая разжиженными от страха мозгами:
«Сам ведь раздражаюсь от этих постоянных паразитических «как-бы», «реально», «на самом деле», «по ходу» присущих именно культурному, грамотному жителю, конечно ведающему, что все бараны блеют одинаково, овцы обязаны тоже, поэтому из чувства солидарности, божественной любви к себе подобным и подавлению греховводной гордыни, заменившему естественное синтагматическое построение предложения - на виртуально – нереальное действо, настойчиво убеждающему собеседника, что именно на сей раз он говорит правду. Наверное, это правильно! Сколько мы говорим лишнего, вместо того чтобы, как бы жить: есть, пить, совокупляться, оправлять естественные надобности… - вспомнив о ежедневных естественных надобностях, он поморщился. - Конечно, так проще, и времени на как бы жизнь - как бы больше! Нет, всё-таки ёмкое слово! И вот сам сейчас заболтался, раздумался и не как бы, а всерьёз, вместо того, что бы бесконечно благодарить Его! - подняв сложенные ладонями руки к носу, он загнусил:
- Господи искуплю всё вокруг себя, себя - внутри, снаружи, везде…
Понемногу успокаиваясь и решив, что достаточно наобещал, он встал с колен и прямо в ботинках полез в ванную… повторяя, как заведённый - Чистилище - вода, вода - Чистилище - Чистая Вода Возрождения!
Открыв кран до конца, он глубоко вздохнул под упругим дождём смесителя, слёзно наблюдая, за коричневыми струями, жирной лавой сползающими по телу… и ещё раз глубоко удовлетворённо вздохнул; но смеситель, вторя ему, вдруг выдохнул… захрипел, булькнул и задохнулся в инфаркте.
* * *
Барабаня гаечным ключом - на семнадцать - по трубам котельной, в такт забойнейшей вещи группы Криденс, продвинутый меломан и по совместительству слесарь-сантехник левой рукой поправил наушник в раковине не совсем чистого уха и правой, со всей силы, нажал на газовый ключ…
- Вот теперь не побежит точно! - выключив плеер, он крикнул в сторону: - Всё, можно резать.
Газовый ключ звякнул о бетон пола, резак - с таким же названием - вспыхнул… режущим глаза и более твёрдые металлы, кинжальным пламенем…
Труба зашипела Василиском в предсмертной агонии, отвалившись на пол второй из голов, той, что на хвосте, и из неё вытекло пару капель воды и пара.
- Чистилище закрыто до завтра! - засмеялся сантехник и нажал «пуск» плеера.
* «Божественная .комедия» - песнь 17 строка 49-50-51
«Божественная комедия» - песнь 7 строфа 47-48
* CLEAN WATER REVIVED - Чистая Вода Возрождения
А БЫЛ ЛИ МАЛЬЧИК?
- Внимание!.. Мотор!.. - закричал осипший злой голос, прорываясь сквозь плотный диффузор кашне, узнаваемо искажённым тембром.
- «Преодоление» - девять, дубль три!.. - плоская доска хлопнула капотом такси. Такие такси он помнил ещё с детских тёплых времён: шашечки на автомобиле «Победа» рисовали с торца капота, и плоская дощечка так похоже гавкнула верхней, разрисованной чёрно – белыми квадратиками, челюстью, что ему стало грустно.
- Детство моё постой, не спеши, погоди… - тихонько запел он песню - ровесницу шахматных «Побед».
На съёмочной площадке, упорный, нет даже упёртый в желании подвига детина, срывая голос в свете софитов, рассказывал окружающим, что он способен совершить на спортивной олимпийской арене, и что его желание побеждать не сломят никакие трудности и отсутствие материально-технической базы… Он будет тренироваться прямо здесь - на берегу замёрзшей реки, при двадцатиградусном морозе и добьётся своей Победы!
- Зачем тебе «Победа»? - подумал режиссёр постановщик о своём сокровенном, плотнее закрывая кашне треугольную дырку меж широких лацканов пальто. - На раритет пока не тянет, а вообще… просто старьё! «Мерседес», пожалуй, был бы более почётной наградой за победу на Олимпиаде!
Он вдруг резко вскочил и его сиплый голос вновь оттолкнул кашне на груди, порывом нагретого лёгкими воздуха:
- Лёша, куда ты бросаешь эту палку, я ведь говорил, что камера не проследит полёт в ту сторону, рельсы не позволяют и сугробы эти дурацкие… Бросай вдоль реки, и мы всё правильно снимем, - он значительно взглянул на оператора. - Делай формат Витя, а то уволю на хрен!
«Нашёл палку! - обиделся Завмат - так прозвали завхоза Борю, заведующего, естественно, не только хозяйственной, но и материальной частью. - Тысячу долларов заплатили мастеру; скручивается, как биллиардный кий, летит, как ракета; с таким спортивным снарядом всегда будешь при своей Победе! - «Завзятый матюгальник» по привычке выматерился, вспомнив
кургузую легковушку - весом с маленький грузовик.
- Мотор!.. «Преодоление» - десять, дубль - четыре!.. – сто шестнадцатый раз сегодня пропищал уставший голосок.
Деревянный капот «Победы» привычно щёлкнул и Лёша, скинув собачью доху на снег, выскочил в трусах и, сверкнув белой гусиной кожей, грамотно побежал вдоль реки, отведя назад руку с длинным спортивным копьём.
- Бросай! - закричали все.
Но Лёша был профессионал и бывший спортсмен: он даже когда-то играл за сборную школы в волейбол, затем, поступив в ГИТИС, занимался body building(ом), как и большинство молодых актёров.
Новое поколение актёров быстро осознало, на примере американской киноиндустрии, что красивое мощное тело, это постоянная, стабильная востребованность, «даже, если ты не Станиславский».
Поэтому Лёша медлил с броском, желая сильнее разогнаться и размахнуться…
- Бросай! - снова закричало общество, и стальной спортивный снаряд стрелой рванулся в небо…
- Э-эх!.. - выдохнуло общество, когда копье, пробив лёд, сделало на прощание попкой.
- Штука утонула! - взвыл Завмат и закрыл лицо руками. - Ну, бляди, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи… вы мне за всё заплатите! - устало выдохнул он в колючие варежки из шерсти собственной болонки.
* * *
Они расположились на бетонном парапете, разбив и подстелив картонные ящики и дружно, с аппетитом, трескали чипсы, запивая «выбором молодёжи», в котором растворялось всё, кроме детских желудков.
- Володя, а ты чего не ешь чипсы? - спросила девочка испачканными картофельной крошкой губами и вытерла промокший носик грязной дырявой варежкой.
- Наш генерал, что-то задумал! - пошутил мальчик, ровесник девочки - лет двенадцати, с взрослым взглядом и щуплой детской фигуркой. Он громко отрыгнул и бросил пустую бутылку «пепси» на замёрзший песок пляжа.
- Да, задумал! - весело откликнулся старший - третий и, шутя, дал лёгкий подзатыльник мальчишке.
- Тя чё, клинит? - недовольно отшатнулся тот и поправил вязаную шапочку.
- А там ведь мелко! - Володя, парень в возрастной группе - до двадцати пяти, тоже щуплый, ничем не выделяющийся, с простым русско-мордовским лицом и серыми грустными глазами, в возбуждении вскочил с картона и оверлоком зашагал вдоль парапета.
- Точно! - с ходу догнав мысль генерала, воскликнул мальчик, водя глазами за синусоидной дорожкой старшего товарища.
- А наверно, это копьё дорогое!? - подтягивалась мыслью девочка, ускоренно высыпая из пакета в рот, оставшиеся крошки чипсов.
- Конечно! - радостно воскликнул Володя, не удивившись сообразительности своих товарищей.
Он привык к ней - их сообразительности, и принимал её, как неизбежное. Без неё им было не выжить в равнодушно серых джунглях огромного мегаполиса.
Летом они мыли машины и неплохо зарабатывали, но львиную долю у них отбирали, и однажды, Володя попытался разобраться с рабской зависимостью младших друзей… потом месяц лежал в больнице с сотрясением мозга и переломом трёх рёбер и голени.
Сборщик налогов, такой же бездомный пацан - но постарше, получил от него приличную зуботычину и, уходя, пообещал вернуть долг с лихвой!
Через два дня, когда он возвращался с работы, его встретили…
Очень жалко было аккордеон - немецкий «Weltmeister» - подарок жены: он стал похож на гофрированный воротник средневековой знати, застряв на голове Володи в виде головного убора.
Деньги, тоже забрали; а в тот день хорошо бросали, да и он неплохо играл. Всё было взаимосвязано: хорошо играешь - хорошо бросают, хорошо бросают - поднимается настроение - биополе распространяется до турникетов, и пальцы порхают по клавишам поумневшими чешуйчатокрылыми.
- Смотри, как топчутся у берега, дальше идти бояться, - Володя довольный неокрепшим льдом, радостно совал рукой в сторону съёмочной площадки. - Главное чтобы дырка от копья не успела замёрзнуть! Пошли, подойдём поближе и определим примерное направление.
- А я и так вижу, куда оно упало, там лёд от воды потемнел! - серьёзно заметил мальчик и указал рукой направление.
- Да, и я вижу! - забеспокоилась девочка, с сожалением расставаясь с пустым пакетом и бросая его под ноги, не замечая стоящую в десяти метрах урну.
Оглянувшись на мелкую подружку, Володя понял её состояние и, подняв пакет, кивнул на бетонный пустотелый цилиндр:
- Брось туда, и постарайся не сорить на улицах, а чипсы я ещё куплю… и пепси-колу тоже!
* * *
Лёд противно потрескивал под животом и в некоторых местах просто удивлял стеклянной прозрачностью.
Стайка молодых окуней, подставивших полосатые бока зимнему солнцу и высматривающих более мелкую, чем сами, добычу, солдатским строем грелась в белых холодных лучах. Они кинулись врассыпную, когда тень от ползущего тела накрыла их компанию, и вновь собрались подальше… глубже от надвигающейся, как им казалось, грозовой тучи.
Володя устал карабкаться по скользкой поверхности, позёмка, в данном случае - полёдка, колко била в глаза и он решил передохнуть.
Найдя прозрачное окошко в тёмный омут, он прислонился жаркой щекой к прохладному льду и чувствовал, как тает под ней… Лизнув подтаявшую плоскость и подмигнув окунькам, он собрался ползти дальше, но вдруг услышал шум за подошвами ботинок.
Мальчик полз за ним, усердно сопя и распластавшись опытным разведчиком по тонкому льду.
- Назад! Я кому сказал: назад! - зашипел Володя и сделал страшное лицо. - Ну, погоди, вылезем!..
Никому не нужный Ваня Солнцев, игнорируя приказ самого генерала, продолжал загребать по-пластунски и шмыгать сопливым носом.
- Могу пригодиться, а вдруг ты провалишься, вон, я и палку прихватил!.. - ворчливо проговорил он, и Володя заметил двухметровую доску от пляжной скамейки, привязанную к спине пластуна.
«Молодец паразит, опять сообразил! А вдруг и правда провалюсь, кто поможет? Молодец!» - он с теплотой подумал о младшем товарище и кивнул головой:
- Только медленно и очень осторожно, а палку отвяжи и толкай рукой по льду.
Дырочка давно замёрзла, но серый снег вокруг неё ещё можно было различить. Расчистив его варежками, они прильнули к прозрачному метровому окну…
Тупой конец копья торчал в полуметре под водой, и Володя достал складной нож…
Четыре сантиметра торца - выдолбленного куска, удивили и испугали своей толщиной; затряслись и сразу замёрзли руки.
Володя стал снимать куртку, затем свитер…
- Не снимай свитер, потом будет холодно одеваться, а куртку накинешь и всё, свитер дома высушишь, - солдат снова подал дельный совет своему генералу.
Когда длинная серебряная палка оказалась на льду, он испустил победный клич, спугнувший серых ворон, скучившихся по обрывистым берегам на голых ветках скучных осин.
- Ну пацаны, ну молодцы! - бодрый голос вырос низкорослой фигурой с картонных подстилок и направился к ним. - Вот… держите - на пиво... - он взглянул на Володю, - или на пепси, - его взгляд переместился на пацана, и в руке хрустнула новая бумажка ничтожного достоинства.
- Десять баксов дядя! - важно проговорил мальчик и заслонил телом Володю. - Мы чуть не утонули!
- А кто вас просил? - нервно хихикнул щедрый. - Мы бы и сами достали.
- Ага, летом, сетями в мутной воде! - вступил в разговор Володя. - Десять баксов за честную работу!
Завмат, а это был он, секунду подумал и воскликнул:
- Ладно, согласен, но дай хоть рассмотреть палку, может это просто труба алюминиевая!
Подойдя к Володе, он потянул за конец копья, но другой конец не отпускали, и он стал вертеть свой - вправо – влево, пытаясь выдернуть.
- Отпусти скотина, мы достали! - закричал мальчик и вцепился в копье, помогая Володе.
Копьё вдруг раздвоилось, и дядька упал с тупым концом в руках.
- Атас! - крикнул мальчик, и они бросились бежать с оставшимся у них острым куском…
Крупное тело преградило им путь в самый неподходящий момент, и через секунду мальчик болтал ногами в тридцати сантиметрах над землёй.
Здоровенный парень, подняв его за воротник, предложил на выбор:
- Копьё или жизнь?
- Не отдавай! - крикнул сын – полка, повиснув подбородком на верхней пуговице и приготовившись к пыткам, - Десять ба...
Но Володя, протянув копьё, тихо сказал:
- Отпустите его, пожалуйста!
Он молча молчал и поглаживал по спине маленького сильного друга, а тот тихо плакал…
Первый раз видели его слезы, и Володя, и девочка, а ситуации бывали и похуже.
- Не плач! Летом, когда пойдёт работа, я куплю тебе копьё ещё длиннее! - проговорила девочка и обняла худенькое вздрагивающее тельце.
ГЛАВА 2
Алина Степановна - маленькая хрупкая женщина, с характерным ближневосточным носом, (что не говорило о его короткой форме из-за слова «ближне…» а как раз наоборот… ну не называть же его дальневосточным; для этноса Дальнего Востока - уже славяне кажутся носатыми) и черными, вьющимися без помощи бигудей волосами, преподавала скрипку в детской музыкальной школе. Её любовно называли Ахеджаковой - коллеги, а дочка Катя - Лией, тем более что имя подходило под укорочено - измельчённый вариант.
Ежедневно Лия Степановна слушала фальшивый скрип наканифоленных струн, издевавшихся над ней и детьми, непрофессиональным звуком, но профессиональной пыткой. Кто главный палач, сориентироваться сразу было трудно, тем более с ближневосточным философским подходом, ярко присущим, например - одесситам - струны ведь сами не скрипели, кто-то должен был это делать; струнам, может, было ещё хуже… Детей винить было тоже бессмысленно, их родителей… - может быть, себя… - вполне! В общем, виноваты были все: от мастера сделавшего фанерную скрипелку, до судьбоносного правительства, ставящего скрипки и детей - на конвейер, как трактора.
Слушая из года в год фальшивое звучание «инструмента», культурная ценность которого была равна одному гаечному ключу, а материальная - десяти, она возненавидела свою профессию и перестала доверять энтузиастам в этой области.
Тут, как назло, её любимая доця познакомилась с молодым преподавателем аккордеона - Володей.
Никакие уговоры не помогли - свадьба состоялась! Катя всегда обладала кошачьей самостоятельностью и упрямством покойного папы. Но тёща никак не могла смириться с её выбором; оказывается, она не верила коллегам уже во всём! Это несколько расстроило внутренние весы Лии Степановны, но вскоре она поняла, что недоверие – удобная защита от окружающего хищного мира и успокоилась.
Молодожёны жили бедно, но не жаловались и не просили - гордые очень! Она тоже не толстела на гроши скрипелки – сиделки, поэтому не навязывалась с помощью, ведь ханжой не была. Но стоптанные ботинки Володи, уродливым комом лезли в глаза, где бы они не встретились, и она страдала: от стыда в школе, от жалости на улице - в распутицу и от досады в коридоре своей квартиры.
Последний раз они были у неё в гостях…
Жить вместе не захотели и снимали комнату в коммунальной квартире, соседствуя с вечно пьяными и молодыми.
Она привычно мазохистски взглянула на обувь Володи и ужаснулась: рядом стояли сапоги Кати, отличавшиеся от ботинок зятя лишь ростом. В груди больно кольнуло, и закружилась голова. В коридор выглянула Катя и увидев, что матери плохо, закричала:
- Володя сюда, маме плохо! Мамочка, «скорую»?..
Они, взяв под руки, повели ослабевшую женщину в комнату и водрузили на отозвавшийся органным стоном диван.
- Не надо «скорую», сейчас пройдёт… - Лия Степановна оглядела из под приспущенных ресниц своих детей и горько вздохнула… - Доставай торт из холодильника, будем пить чай!
Торт был вкусным, и Володя довольно покачивал головой, доедая второй кусок.
Тёща смотрела на него поверх чашки и вспоминала, как хорошо он играл в переходе, она ходила его слушать туда уже три дня подряд, посылая незнакомых мальчишек бросать ему деньги: то трёшку, то пятёрку.
Первый раз: она спешила на частный урок и остановилась, услышав зрелую игру виртуоза. Не выдержав, подошла ближе, наслаждаясь живой игрой… Увиденное - поразило, убило её наповал…
Володя, дурацки улыбаясь прохожим, наяривал на аккордеоне - Моцарта - красными от холода руками.
Ей стало противно и тошно!.. Опуститься до перехода истинный музыкант не мог! Времена Мольера и Шекспира прошли! Вернее, времена, когда они жили! Их времена, как созидателей, не пройдут никогда! Только вот понятие уличный музыкант осталось далеко там, в глубине мрачного средневековья, власти инквизиции и аутодафе, с грязными шатрами и вечными дорогами, продажной любовью и пафосными репликами, и главное - с вечным презрением приземлённых успешников! Лично она!.. Лучше взошла бы на костёр, чем на паперть!
«А переход - та же паперть! - твердила она дочери, споря с ней в своём воображении. - Ну и что, что работает, что не стоит с протянутой рукой? Всё едино!» - она спорила с дочерью и боялась узнать единственное - одобрение Катей поступка Володи.
На второй день она задержалась ещё дольше, прячась за кафельной холодной стеной – сестрой - близнецом катаверной: терракты сегодня уровняли статусы помещений, уже давно сглаженные муниципальным дизайном. Она видела, как люди благодарят её зятя, как собираются группами, создавая пробки, но слушают внимательно и счастливые уходят. Не все конечно, единицы, не заглядывающие в футляр, а слушающие.
В третий раз: она привела подругу из другой музыкальной школы и с гордостью призналась, что это играет её зять! Потом она долго говорила о материальных трудностях молодёжи, тяжёлом времени и коррупции чиновников. Подруга восхищённо ахала и всё порывалась идти знакомиться, но, узнав, что Лия тут инкогнито, пошла сама и положила пять долларов в призывно раскрытый кофр инструмента.
Они уже уходили, когда подошли две гориллы и, перевернув кофр, вытряхнули его в свою сумку. Возмущённый Володя подбежал к ним и… неловко упал на пустой футляр.
Но она не подошла и увела подругу, твёрдо сжав губы.
Вечером она долго говорила с дочерью по телефону, задавая наводящие вопросы, петляя и устраивая неожиданные западни. Но Катя не знала о работе Володи в переходе, и на вопрос, как она к этому, вообще, относится, ответила, что равнодушно, что часто раздражает плохое исполнение и специально надетые неопрятные одежды псевдо музыкантов, что тот, кто хорошо играет – всегда опрятно выглядит, что обувь может быть старой, но аккуратной и ухоженной.
«Ага, вот, обувь может быть старой, но аккуратной! Уже к себе примеряет!» - с досадой подумала Лия, и немного успокоившись, попрощалась.
Она смотрела исподлобья, сдувая в сторону пары чая, удивлённо наблюдая, и возможно ревнуя, как её дочь влюблёно пялится на этого недотёпу с синяком под глазом, как искрятся счастьем её глаза.
- Мама, а у нас ведь через неделю юбилей! - воскликнула Катя и вытерла салфеткой губы Володи. - Измазался поросёнок! - прощебетала она и взяла его под руку. - Мы вместе - ровно год!
- Неужели? Это дата конечно! - Лия усмехнулась и, поймав удивлённый взгляд дочери, спохватилась: - Ещё торт Володя?
- Нет, спасибо Лия Степановна, всё было очень вкусно! Мы, наверное, уже пойдём…
- Да мама, нам уже пора! - подтвердила Катя, убаюканная тоном матери.
- Ну что ж, если вы больше ничего не хотите? - спросила для проформы хозяйка и встала из-за стола.
- А что, разве ещё что-нибудь есть? - дурашливо пошутил Володя, поиграв в Вини – Пуха и все рассмеялись.
Снова увидев обувь молодых, Лия расстроилась. Проводив их и захлопнув дверь, она прошла на кухню и накапала себе двадцать капель корвалола.
«Ну, вот и будет подарок на годовщину!» - решила она и, отогнав дурные мысли, включила старенький «Электрон» и одела очки.
* * *
Лия прибавила зарплату к накопленному и отложила треть в дальний карман портмоне.
«Этого должно хватить!» - подумала она, кладя поближе две части денег, и направилась на вещевой рынок (магазины – бутики были не по карману).
Денег на две пары сапог, не хватало, даже с отложенными на жизнь! Она яростно торговалась, перекладывая скрипку то под левую руку, то под правую, но реализатор крестилась… что не уполномочена делать скидку на товар.
Понурив голову, уставшей тягловой лошадью она поплелась на выход, меж плотных шмоточных рядов, и не снившихся ей в дни счастливой нищей молодости и дефицита.
Привычный своей фальшью звук привлёк её внимание и садистски сморщил барабанную перепонку:
- О господи! И тут!.. - вздохнула она.
Девушка подросток неумело возила смычком по исцарапанному альту и безразличным взглядом по снующим вокруг людям.
Бросив ей монетку, Лия медленно пошла дальше, упорно раздумывая, как выкрутиться и у кого занять.
Трамвай не спешил подъехать и назойливо тренькал где-то за квартал. Девушка со скрипичным футляром за плечом встала перед ней и показалась знакомой. Оглянувшись на то место, где оставила монетку, Лия поняла, что оно освободилось и ей стало страшно, страшно и весело. Сцепив челюсти, так что побелели губы, она широким мужским шагом направилась к освободившейся сцене, словно боясь, что кто-то её займёт, на ходу срывая футляр с плеча. Потом, что-то вспомнив, направилась к обувному прилавку и купила мужские ботинки: добротные, из толстой свиной кожи и с разными блестящими штучками.
- Вот эти женские сапоги тоже оставьте, я их сегодня куплю! И эти, пожалуй, пусть полежат пока у вас, - кивнув, сказала она и поставила обратно купленные мужские ботинки.
- Но я скоро закрываю, так что поторопитесь, - ответила на просьбу реализатор и спрятала обувь под прилавок.
Скрипка заплакала всем накопленным, за серую жалкую жизнь, стыдом. Она рыдала и смеялась, делясь самым сокровенным и ругаясь так же. И это сработало: люди прониклись биополем музыканта и самого произведения, деньги сыпались, словно выпал Джек-пот и частенько, шурша, падали осенним листом. Лия не замечала времени, произведения стройно выстроились в ряд - Парадом Планет и последнее - «Адажио» Альбинони, поставило жирный восклицательный знак!!!
Она очнулась, уже было темно, фонари осветили мокрый, от тающего грязного снега, тротуар и слёзы на глазах реализатора. - Милая! Забирай свои сапоги, меня дети дома ждут! - воскликнула она, вытирая слёзы. - Хочешь, бери сапоги на десять процентов дешевле! Ты ведь талант! - она снова всхлипнула, но тут же спохватилась и полезла под прилавок за проданной обувью. - Слушай, подруга, а не могла бы ты сыграть ещё раз ту… последнюю… - попросила она, подавая уложенные в коробку и прозрачный пакет, сапоги.
- Тебя же дети ждут! - улыбнулась Лия, снимая с плеча скрипку…
* * *
Володя шёл на работу, и аккордеон привычно оттягивал плечо. Опять пришлось соврать Кате, что репетиция в клубе Железнодорожников, что платят хорошо. Как надоело обманывать любимого человека… Но он не знал, как воспримет она правду, а вдруг станет презирать, а без неё жизнь для него просто перестанет звучать. Он прислушался…
«Странно, звучит скрипка и это… кажется Альбинони. Классно играет кто-то, даже неудобно будет сгонять!.. Сегодня моё время после девчонки – альтистки, и никто не имеет права на это место, я плачу милицейскому наряду и если что…
Но «Адажио» разрасталось глыбой чарующего тяжёлого звука, и он забыл об очерёдности уличных лабухов.
- Блин, но кто это так играет, не девчонка же! - он рассмеялся, вспомнив звукоизвлечение альтистки, и сравнил с мощной подачей мастера со странным воображением и, наверное, жизнью; тот как будто жаловался…
Увидеть скрипача было трудно, его заслоняли спины скучившихся вокруг людей, разинувших рты и доказывавших, что ничто великое человеку труда не чуждо, что и им надоела сексмуркотня альтисток, просто некогда людям в таком темпе пауперизма, оглянуться и прислушаться.
Володя протиснулся в первые ряды и остолбенел…
Это большое чудо звука и гармонии несла его маленькая горбоносая тёща, с горящими глазами, казавшаяся в море музыки - прекрасной сиреной, могущей увлечь любого смертного на камни разбитых надежд, до разрыва аорты!
И сердце надорвалось, когда он увидел у её ног две новые коробки с обувью. На верхней коробке, аккуратно перетянутой шпагатом, были нарисованы классные рокерские ботинки и написано: Klondice.
Последний звук «Адажио» улетел и затерялся меж деревянных прилавков, залезая под стельки пахнущих новой кожей тапок, в карманы коттоновых костюмов и в рулоны рифлёных обоев.
- Лия Степановна!.. - Володя, протянув руки, пошёл к ней.
Она опустила скрипку и шагнула навстречу, бессмысленно оглядываясь и шатаясь, ещё купаясь в оставшихся с нею звуках. Взявшись за руки, они присели на рядом стоящие ящики и, упав головой к ней на колени, Володя заплакал…
Сегодня утром он смотрел по телевизору утренний повтор какой-то юмористической программы, в ней выступал детский ансамбль «Непоседы». Они пели песню «Родина моя» - старая советская песня, переделанная на злободневный сюжет.
Он слушал песню исполняемую детьми, что многократно усиливало эффект горькой правды, и слёзы невольно текли по щекам, от сознания непоправимой катастрофической действительности.
Сейчас он плакал по той же причине, и всё смешалось в слезах: и песня «Родина моя», и «Адажио» Альбинони, и открытие для себя Лии, её восстание, и её Победа.
И ещё он понял, почему тогда, на пляже, плакал мальчик!
А мальчик ведь был!.. 2005 год
ААА или EXIT (Аналитика Анального Анализа)
ГЛАВА 1
Её дыхание стало более ровным и шумным, полные розовые губы два раза чмокнули и прикрытые веки дёрнулись, обеспокоенные закатившимся под бровь зрачком.
- … Налево пойдёшь - коня потеряешь!
Направо пойдёшь - сам погибнешь!
Прямо пойдёшь… - не дочитав заветные сказочные слова, Лёня отложил книгу и взглянул на притихшую дочурку: разметав русые волосики по подушке и растянув в улыбке маленький хитрый рот, она, наверное, плюнув на жестокий сказочный камень, давно развернулась и чесанула домой - к папуле с мамулей!.. Судя по счастливому виду Машеньки, добралась она быстро и удачно.
Поправив одеяло на груди любимого человека и ровно сложив на нём, покорные сейчас, ручки в ямочках, Лёня, улыбнувшись сокровенному, на цыпочках вышел из спальни и осторожно прикрыл дверь.
- Уснула? - шёпотом поинтересовались за его спиной.
- Да! - он повернулся на голос и встретился глазами с материализовавшимся звуком, выступающим за рамки огромного, обтянутого серым велюром, кресла, двумя пиками Савской царицы и довлеющим над ними белокурым ледником шевелюры.
Из-под внешнего холода обожгло огнём святого Ильма и вновь уткнулось в горящий похожим светом экран.
- Как ты можешь смотреть эту дрянь? - Лёня, ещё не утонув в соседнем кресле, потянулся к пульту…
- Ну, подожди, ты чего, я ведь смотрю, наверное!? - голубой огонь снова полыхнул, и Лиза вырвала пульт из рук мужа.
Покачав головой, но, решив не спорить, тем более, что уже хотелось прилечь в более удобное, чем кресло, ложе, Леонид, кряхтя, освободил обзор ворсистой спинке, довольно сверкнувшей парой блестящих перламутровых пуговиц-глаз.
Закрывая дверь в их спальню, он услышал мудрые слова Дмитрия Нагиева:
- … Вот как бывает…
Не услышав, как там у них за «Окнами» бывает и, не желая знать, что именно у них бывает, тихо обматерив всю их присную и бездарно пресную, снобистскую фигню, лениво повозив ступнями под кроватью и скинув прилипшее за вечер, он опрокинул бренность на спину.
Гладкая белая поверхность - «окно в небо» - изуродованная тяжёлой, светящей гирей, увешанной кусками дешевых гранёных стекляшек, ассоциировалась с идущей в соседней комнате передачей - опытного варианта вытеснения* у сублимирующих* извращенцев.
Пытаясь пронзить флюидами пространство, забранное потолком, Лёня испугался, что может упереться взглядом в толстую одноглазую задницу соседа, как раз над ним насилующую диван, и заранее просматривающую «Вечерку».
Под мысли о внутреннем содержании соседа сверху, газетных борзописцев, и самой газеты, созрел экспромт:
« Я об одном жалею часто…
Писал бы лучше на салфетках ты…
Газетный лист шершав и твёрд ужасно
И нет в нём туалетной теплоты!»
Но преграды, даже в таком неприглядном виде, не могли остановить мятущийся разум; дотянуться взглядом до высокого, не терпелось и, обойдя флюидом толстяка сбоку, он выглянул из мансардного окошка…
«Ай, да Нагиев, ай, да «Фрейдов сук!» - восхищение переполнило и… вынесло на крышу. Он даже не успел поаплодировать последней уничижительной реплике щоу-мэна, как окошко за ним захлопнулось и, припав к стеклу, Лёня проводил взглядом широкую спину удаляющегося харизматика, слишком увлёкшегося Карлом Юнгом и решившего подтвердить прочитанное - на практике, назвав своё шоу - «Окна», всё же не решившись добавить - «Жёлтые».
Итак, шторы скрыли лабораторию неофрейдиста, взмахнув на прощание не пожелтевшей бахромой. Безразлично махнув рукой в ответ, Лёня, неучтиво отвернувшись, подставил грязному стёклу свой тыл, обратив внимание на большущий булыжник, частично продавивший шифер и преградивший дальнейший путь. Царь-булыжник, поддерживаемый толстой деревянной балкой, не собирался проваливаться на чердак и предлагающе выставил на обозрение серый блестящий бок со странным путеводителем:
«Прямо пойдёшь - за стол попадёшь!
Налево пойдёшь - жену потеряешь!
Направо пойдёшь - мандат найдёшь!
Дальше пойдёшь - себя не узнаешь!
- Да… выбор! - свистнул Лёня, глянув вниз. - «За стол попадёшь!.. Это, наверное, аллегория: стол - престол, то есть встану перед престолом божьим! Ну, всё правильно: шагну вперёд с такой высоты и предстану!.. Или сам сяду на престол!.. Ого, куда тебя понесло Леонид!.. Это всё имя! Наградили родители, чтобы скромным был!.. Налево идти как-то тоже неохота: я Лизу люблю! Разве что направо?!..»
Рассуждения мыслителя прервала тоненькая полупрозрачная дорожка, прямая, как струна, протянувшаяся от камня в соседний парк… Сомнения куда-то испарились и, усмехнувшись чудесам, он смело шагнул с крыши.
* * *
«…Вот как бывает!.. - философски углублённо, приятной сипотцой вещал Юрий Антонов из обтянутого чёрным дерматином ящика с английской надписью «YAMAHA».
Мимо этого фанерного оракула, чинно, не спеша, тянулась вереница озабоченных скучным бытием особей.
Встав в очередь (не зря ведь он пошёл прямо), Лёня проследовал за толпой и, увидев свободный стул в верхнем ряду, поспешил его оседлать. Тяга к галёрке, (с тех пор, как она перестала ассоциироваться с галерой, на которой он грёб одним общим веслом с Бен Гуром, упав головой на прохладные доски школьной парты) с годами, оказывается, не пропала!
* * *
Он с интересом оглянулся по сторонам…
«О… а этого я уже видел… только, тогда он был несчастным влюблённым и не в силах выдержать расставания с зачерствевшей любимой, пытался совершить суицид. Ага… сегодня его актёрское амплуа - Жигало, ну конечно, скучно быть неудачником, даже на сцене.
Ему стало тоже скучно… «неужели трудно найти на эту роль другого, зачем так мельчить». Мысли отвязались от скрипучего сидения и улетели… туда, где интересней.
Красные сапожки на красивой ножке гневно стукнули друг о дружку, вернув их на место, и блондинистая красавица возмущённо воскликнула:
- … Я имела в виду мужчин уже опытных, в возрасте!.. С их умом и деньгами, они могут чудеса творить, их слушать не переслушаешь, удивляться не устанешь! А какая куртуазность!!!
«О чём это она? - нахмурился Лёня, (задумавшись, он пропустил полемику пятиминутки). - А… деньги, как вторичный сексуальный признак! - вспомнил он. - Или первичный? Хотя, это не важно!
- …Но побеждает их уверенность во взгляде, и это сразу бросается в глаза! - блондинка обвела аудиторию не менее уверенным геодезическим абрисом.
«А ты не такая уж и красавица! - подумал Лёня, приглядевшись к ухоженному лицу - гладкому и мраморному в своей чистоте и холоде. - Хитра, конечно, но не умна - пластиножаберный хищник!
Намеренно не обратив внимания на что-то бурчащего мужчину, может где-то и привыкшего к повышенному вниманию «слабой» половины, ввиду внешних преимуществ и человеческому выражению тёмно-серых глаз, но сидящему в последнем (красотка забыла, что места здесь бесплатные) ряду, она воскликнула:
- Позвольте вкратце рассказать один случай?!..
Однажды, в ресторане, я видела такую картину: мужчина вошёл с пачкой денег в руках, с пачкой сотенных долларовых банкнот, и раздавал их направо налево, всем работникам ресторана: от входных дверей до посудомоечной машины!
«Ну и что? - подумал, пожав плечами, Лёня. - Понт Снобистский!»
- Ну и что? - спросила ведущая, (очаровательнейшая мулатка) и обвела аудиторию умными карими глазами.
- Что? - удивилась «Диана», обившая пороги всех ресторанов Москвы в поисках своего Сервия Туллия, готового принести на алтарь её перезрелой красоты - золотого тельца. - Просто я видела, как на него смотрели женщины, а они, поверьте, да-а-леко не бедны! Только богатый мужчина может быть так уверен в своих поступках!
- То есть, вы хотите сказать, что у небогатого мужчины, пусть он будет всем хорош, кроме внушительного счёта в банке, шансов на завоевание вашего внимания нет? - спросила ведущая, подумав, что перед ней, скорее всего не Диана – покровительница низших классов, а её греческое отождествление - Геката.
- Я просто не хочу видеть его растерянности, когда он узнает о моих потребностях, - претенциозная куртизанка собрала верхнюю губку в пучок, неосторожно выдав наметившуюся сеть морщин под носом. - И ещё не хотела бы видеть, как он начнёт комплексовать… его неуверенные глаза. У успешного человека совсем другой взгляд!
Леня вспомнил, что сегодня охотница рассказала три случая и все они произошли в ресторанах. Не выдержав, он поднялся с места…
- Кажется, кому-то не терпится возразить вам! - засмеялась вторая ведущая, блеснув глубиной глаз - первым эхолотом уровней, и переглянулась со своей половинкой.
- Мы слушаем вас молодой человек! - воскликнула смуглая половинка, удивив Лёню этим… - «молодой человек».
«Сколько же тебе?» - подумал он, глядя, как ему казалось, на свою ровесницу. - Я что хочу сказать!? - начал он с раскачкой. - Пожалеть бы женщину, да ведь обидится! Может, если бы она искала уверенные взгляды не только в ресторанах… Сходила бы в библиотеку…, там много уверенных в себе людей среднего достатка, или даже бедных. Скорее всего, бедных, ведь весь культурный пласт страны медленно уничтожается! Талантливые умные люди, от которых не закрыться салютами, концертами на Красной площади, эфирной демагогией, всегда мешали управлять бессловесным стадом - обандитившимся пастухам!.. Так когда-то… люди мирно коптили мясо (букана), а потом взялись грабить проплывающие мимо суда, и буканьеры стали пиратами. Но это я далеко полез, может и не по теме, вы простите! Просто я думаю, что со временем, та успешность, о которой говорила уверенная в себе дама, может оказаться большой неудачей и ошибкой. И в погоне за успехом можно не заметить самого главного - простого человеческого счастья!
Взрыв рукоплесканий заглушил возражение женщины в красных сапогах, но и Лёня не успел обрадоваться успеху, заметив табличку в руках ассистента с надписью «аплодисменты».
«Всё испортил скотина!» - с досадой подумал он.
- Ну да, вот пойду сейчас в библиотеку, сяду рядом с этаким… начитанным - pauper introverted* - в стоптанных башмаках и буду смотреть ему в рот! - прорвалась сквозь шум зала блондинка. - А у самой во рту маковой росинки не будет!
- Нет, за маком это не туда!.. - чёрно пошутил сидящий на соседнем диване, кожанно-заклепанный парень с петушиной причёской, определяющей падение зоновской империи под натиском загнивающего империализма извне. - А самой заработать? Не сладким местом, а ручками, головкой… Слабо?
- Ну что вы! Не царское это дело!.. - качая головой, скептически поддакнул Леонид.
Ведущая толерантно улыбнулась и помахала ему рукой:
- Молодой человек, как основной оппонент нашей «героини», пройдите, пожалуйста, за столик с домино. По нашей традиции победителем спора будет признан выигравший одну единственную партию.
Отобрав семь костей и привычно зажав их в левой руке, Леонид, усмехнувшись, взглянул в покрытые патиной* уверенности глаза и шмякнул костяшку о стол:
- Один - один!
Пластмассовая колбаса довольно быстро выросла в длину, благодаря бойкой сообразительности и кое-какому опыту соперницы…
- Всё Дина!.. Рыба! - хлестнул по столу Леонид и очень уверенно взглянул на VIS A VIS и на оставшуюся в руке кость «один – пусто».
-
Не Дина, а Диана! - молодая женщина сморщилась от смеха
и выложила на стол кость: «пусто – один». - А ты КОЗЁЛ!
Открыв ладонь и не скрывая удивления, Лёня увидел раздевшуюся на ней «пустышку».
- Ты!.. Как ты подменила… ведьма? - выдохнул он со страхом. «Точно, Геката!» - решила мулатка, заглянув в ладонь проигравшего и снова переглянулась с коллегой.
- Что ж, выбирайте ему дальнейший путь, как победитель! - проговорила беленькая ведущая, пожав плечами и показав жестом, чтобы проигравший встал.
Победительница тоже поднялась из-за стола и простёрла руку над головой Лёни, волосы которого встали дыбом и потянулись к её ладони быстро растущим осотом!
- Ну, поскольку имя моё Диана, - загробным голосом проговорила она, - и в мифологии ещё и Тривий - богиня трёх дорог, то отправляю тебя умник к большому камню друидов и пойдёшь ты от него налево! Может, наконец, поймёшь, что рай и шалаш - понятия несовместимые, что субстанция нищего счастья – это книжки мечтателей - писак, где желаемое выдаётся за действительность, где человек становиться слабым на примере «сильных» героев из папье-маше. И поймешь, наконец, что у добра слабая выживаемость, что добро - это ложь!
Одарив Лёню сатанинским взглядом, Дина звонко щёлкнула двумя пальцами, и вокруг всё завертелось красно-чёрными валетами, с лицом Жюльена Сореля, попеременно заглядывающим в глаза и показывающим двуцветные языки.
ГЛАВА 2 А.РОДИОНОВ
«Налево пойдёшь - жену потеряешь!» - прочитал Лёня на уже знакомом строительном материале и насторожился:
«Что там затеяла эта акула? Зря я на неё бочку катил во всеуслышанье, взяла и отправила меня назад - к камню, просто играючи, как в сказке! Мистика какая-то! Может, я сплю?
Узенькая дорожка налево вела через прозрачный сосновый бор, и вскоре стало заметным столпотворение ходоков, мазохистски падких до телефикций. Как всегда, культурно, выстроившись цепочкой, они тянулись на вход жирной гусеницей, оставляя на земле грязный след обсуждений прошлого сценария.
Прицепившись на жопный шип очереди слабым звеном, Леонид вполз под ослепляющие софиты студии и стал высматривать самое высокое место, но его мягко взяли под руку и повели….
- О… а мы вас ждали! - сам Михаил Пореченков крепко пожал ему руку и указал на низко расположенное, но зато центральное место.
- Диана? - спросил Лёня с надеждой на ошибку.
- Она родимый! - тяжело вздохнув, проговорил Пореченков.
- Блин! - только и смог выдавить ссыльный и почувствовал влажность на крестце.
- Не бойся: днём раньше, днём позже!.. - ведущий ободряюще похлопал его по плечу. - Все через это проходят! Главное - уверенность в себе: это такой пропуск вседозволенности, дающий крышу от любой морали, поскольку твоя собственная мораль для тебя важнее всей анахроничной болтовни.
- Как же так? - пролепетал Лёня, сжавшись душевным баяном от подавляющей пальпации прагматичных инопланетян, за какие-то пятнадцать лет заселивших страну так, что некуда было поставить кружку с разливным пивом. - А чувство долга… перед Родиной хотя бы, вдруг война; что, все, сразу обратившись к удобной для себя морали, станут предателями?
- Родина - это всё человечество! - радостно освежив лошадиные зубы, улыбнулся оператор и навёл объектив на Лёню. - Хосе Марти сказал, во! - ещё больше обнажив дёсна, он метнул взгляд на шефа, видимо ища поддержки. - Война! Ляпнет же, «ботва»! - пробормотал он уже тише.
- Так, всё, начинаем! - Пореченков махнул рукой кому-то и значительно посмотрел на Леонида. - Давай!
- Что давать? - забеспокоился тот и завертел головой.
- Это я оператору! - процедил Михаил. - У нас в гостях Леонид! - закричал он, обращаясь в камеру, - Имя громкое, ничего не скажешь, просто царь Лакедемона, очень воинственно настроенный против современных технологий и возможностей телевидения. Оскорбляет недоверием даже Богов! - он указал рукой на Лёню, вжавшегося от неожиданности наезда в кресло, и спросил: - Так о ком сказано: «ищите женщину!», о Диане или Гекате?
Вопрос опять застал беднягу врасплох и, задёргавшись на холодной коже, он прошептал:
- Я думаю: о Гекате - прикрывающейся именем Диана!
- Тогда следующий вопрос, только, пожалуйста, громче ответ:
Кем вы считаете вашу супругу?
Удивившись, мягко говоря, вопросу, Лёня пробормотал:
- Не Гекатой, это точно! Она хорошая мать и верная жена, мне не в чем её упрекнуть! - его губы обиженно поджались.
- Ну что ж, тогда смотрим на экран! - Пореченков довольно засмеялся. - Мы установили слежку, со съёмкой на камеру, за женой Леонида по его же просьбе! Что, не просил? Просил, просил, просто забыл! - он погрозил воспитательским пальцем. - Вот, как видите, она проходит в студию ток-шоу «Окна» и садится за стол, значит, она специально приглашена и речь пойдёт о её проблемах. Смотрим…
Увидев на экране, что в студию «Окна» входит ещё и Сергей - его друг и начальник, (они вместе работали над одной экономической темой, способной решить проблему урбанизма, обнищания регионов и грабительского отсоса заработанных периферией денег в столицы областей и страны) Лёня стиснул ручки кресла и подался головой вперёд…
- … Мы знакомы со школьной скамьи! - дёрнув в носу волосину, нараспев объяснил Сергей и потянулся к узлу галстука, опустив его вниз и освобождая покрасневшее вдруг горло. - Но близкие с Лизой отношения начались за два месяца до её свадьбы с Лёней. Когда я защитил кандидатскую!
- Кто же из вас первый подал, если можно так выразиться, руку помощи жаждущему? - сложив губы подковой, Нагиев выдвинул накачанную грудь из расстёгнутой до пупа рубахи и присел на спинку диванчика.
- Это была я! - опередив любовника, Лиза покачала головой, то ли с сожалением, то ли с гордостью. - Очень захотелось в оазис!
- Зачем же вы, простите, вышли замуж за другого, сделав его несчастным? - грудь переместилась на другую спинку дивана, сверкнув толстым золотым ошейником.
- Несчастным он никогда себя не ощущал, могу вас в этом уверить, может потому, что я неплохая актриса, а может от увлечённости своей работой.
- Он тоже кандидат наук? - присев в ногах разомлевшей от счастья дуры, с боем занявшей место в первом ряду и поглаживая её податливую голень, Дмитрий медленно подводил аудиторию к осознанию меркантильности предательства.
- Нет, он не амбициозен, такие, как он, всю жизнь работают на других, а думают, что на науку! - Лиза зло рассмеялась. - Жалкое зрелище!.. Красивый здоровый мужик, а в глазах коровья грусть!
- Я тоже вроде бы ничего и тоже иногда грущу! Ну и что? - быстро ухватившись за фразу, ведущий, в который раз назойливо напомнил зрителям, что он тоже «Ничего!» и уже другой «Юнгов сук» понимал: что нечто «подпороговое»* ещё срабатывает у, кажущегося очень уверенным в себе, человека.
- Сергей не захотел на мне жениться, поэтому я осталась с Лёней, думала: стерпится – слюбится! - закончила Лиза, автоматически согласившись, что Дмитрий Нагиев даже «Очень ничего!»
- Я не мог тогда!.. - предупредил вопрос ведущего Сергей. - Я был женат!
-
Угу, на дочери директора института! - ехидно вставила Лиза.
Отведя глаза от экрана, Пореченков взглянул на Леонида:
- Вам плохо? - он потряс за плечо, откинувшегося на спинку кресла и закрывшего глаза человека. Взглянув на его руки, он удивился белизне суставов стиснувших быльца.
- Нет, нормально! - прохрипел Лёня. - Только ведь это всё сценарий и загримированные актёры, правда? - он с надеждой взглянул на мужественного героя сериалов, но, встретившись с сочувствующим зрачком, вздрогнул. - Не может быть!? Ваши дешевые местечковые пьески - для лохов и извращенцев, ну ещё для парализованных старушек! Всё это выпачкано - для завистников и злопыхателей!
- А вот об этом, нам, потом, расскажут зрители! - обиженно возрос голосом крутой Смородинов и обвёл рукой ссутулившихся бездельников, в гипнотическом трансе уставившихся на экран и боящихся пропустить скандал в соседней аудитории…
- При чём здесь отец Веры? - воскликнул Сергей и недовольно поморщился. - Ты намекаешь, что я карьерист?
- Мне показалось и я думаю… всей аудитории тоже, что вы не ошиблись и намёк слишком толстый, чтобы считать, будто это намёк! - веки Нагиева томно опустились под полупрозрачными стёклами модной водолазной маски, а рука поползла вверх по увлажнившимся колготкам фанатки.
«Козлина, восемьдесят процентов моих мыслей и расчётов в его кандидатской, а он ещё и жену мою трахает! Ублюдок! Вовремя я всё узнал, оголтелого члена КПСС ты у меня докторскую защитишь! - От справедливой злости стало легче, и Лёня открыл глаза. - И ты Лизушка… спасибо тебе за четыре года счастливого неведения и спокойной жизни! Знал бы я, что тебе глаза нужны волчьи, давно бы академиком стал или хоть деньги с них брал за научные труды. Гекатушка ты моя трёхликая!
- …А вы не боитесь, что вас услышит сейчас муж и… - Нагиев покрутил в воздухе рукой, намекая на банально-примитивные разборки отечественного обывателя.
- Он не смотрит ваше шоу, называя его дрянью! - тихонько уколола Лиза.
- Вы знаете, я и не удивлён: сколько дряни мы здесь слышим и видим, что не мудрено! – раздвинув сжавшие его бёдра, Дмитрий поднялся с пола, а весь зал захохотал, адекватно оценив ответный удар.
Лиза стоически вынесла приговор кумира и, умывшись, продолжила:
- И вообще мне плевать, узнает он или нет, надоела такая жизнь - сплошное амёбное деление! Я подаю на развод, и пришла сюда, чтобы сказать…
- Лиза подожди! - взволнованно крикнул Сергей.
- Успокойся милый, допишет тебе докторскую Лёня, потому что ты тут ни при чём! А не допишет, колбасой отдам! - Лиза шумно перевела дух. - Я пришла сюда сказать, Дмитрий, что полюбила вас с первых минут вашей замечательной программы. Вот в Каменской я вас не разглядела, а в «Окне»… ну вообще!..
Недовольный шум в зале заглушил её слова и камера потеряв удивлённо - досадное выражение лица ведущего, наехала на злые ухмылки и искривлённые рты клуба фанаток: «кто посмел войти в святая святых, и сколько тебе лет бабушка?»
«Эти хилые умом и больные расстройством нервной системы девицы, ходят туда, чтобы предложить себя своему идолу и тускло засветиться на телетусовке. - подумал Лёня, и ему до боли в боку стало жаль жену. - А ты Лиза просто дура! Неужели вам, женщинам, таким многогранным и тонким созданиям, в отличие от грубых, серых, неотёсанных, примитивных мужланов, невдомёк, что нельзя напроситься на чувства, что наоборот - это оттолкнёт, что насилие над серым веществом - прерогатива средств массовой информации, только телевидению под силу убедить человека в том, что он обязан быть идиотом!..»
- Сука ты Лиза! - крик Сергея вернул Леонида к экрану. - Хочешь, что бы твой муж узнал кто настоящий отец Машеньки?
Удар из «Окна» пригвоздил Лёню к спинке кресла осколком стекла и он схватился за левую сторону груди….
- Вам плохо? Плохо! Ему теперь точно плохо, врача сюда!.. - закричал Пореченков и нагнулся над сползшим вниз Леонидом.
Его куда-то несли, потом везли, потом снова несли, потом он лежал и думал одну и ту же мысль:
«Машенька родилась семимесячной! Машенька родилась семимесячной! Машенька родилась семимесячной!..»
ГЛАВА 3 А.РОДИОНОВ
Поцеловав дочь и сунув ей в руку апельсин с тумбочки, только что принесённый ему, он внимательно посмотрел на Лизу.
- Машенька, иди доченька погуляй в коридоре, - проговорил он, мстительно наслаждаясь недоумением жены.
Проводив взглядом захлопнувшуюся дверь палаты, Лёня спросил:
- Лиза скажи мне, пожалуйста, со всей ответственностью: Машенька моя дочь?
- Ты видел «Окна» или тебе кто рассказал? - изменившись в лице, Лиза затеребила край простыни.
- Неважно, отвечай!
- Лёня, клянусь тебе всем святым, Машенька твоя дочь!
- Но ваша связь с Сергеем за два месяца до свадьбы?.. - он закашлял, - Как ты могла Лиза?
- Связь - это одно - Машенька другое! - женщина побледнела - Уже подсчитал, ботаник!.. - она весила килограмм!.. А ещё учёный!.. - встав с кровати и поправив за собой одеяло, Лиза отошла к двери. - Ну, выздоравливай!.. Я буду приходить, приносить, менять, главное - не переживай, а там посмотрим, что будет! Я теперь свободна, как птица! - подойдя к кровати, она погладила его по щеке, как раньше и он дёрнулся, будто ущипнули. Уже открыв дверь, она обернулась:
- Скажи Лёнь, я дура!?
Отведя глаза, с лопнувшей в них плотиной, он резко отвернулся к стене и оттуда промычал:
-
Ещё какая!
* * *
Достаточно окропив подушку и почувствовав облегчение, он улыбнулся, увидев на стене, в десяти сантиметрах от носа, солнечное пятнышко. Всё утро было пасмурно, а тут…
«Машенька родилась семимесячной! - первый раз в жизни он подумал об этой неприятности с радостью и почувствовал, что не ощущает ненависти к Лизе. - А был ли мальчик… Серёжа?» Он вспомнил друга детства, вечно списывавшего у него контрольные, но не убегавшего в трудных ситуациях, за что и остался по жизни рядом. Как позже оказалось, слишком близко, даже в братья пробился… молочные!
Пятно солнца переместилось ближе к ногам и засветилось справа - солнечной дорожкой, ведущей высоко за окно. Она так заманчиво манила, как будто на курорт Манилы, что, сбросив одеяло и нащупав тапочки под кроватью, он ступил на призрачную ступеньку…
Дорожка и вправду брала всё выше, и выше, и выше! И когда Лёня вошёл в храм, к которому она привела, он понял, почему троекратная категория высоты ассоциировалась с песней недавнего прошлого.
Самые высокие места были свободны, а значительные, до боли знакомые лица вальяжно утонули внизу, не только в креслах, но и в брыльях лицевых отложений, по старинному восточному обычаю: соответствовать весом тела - заслугам перед обществом. Скромно присев с краю, пустующего верхнего ряда и внимательно осмотревшись, Лёня напрягся во внимании, но ничего не смог услышать.
«Что это с моими ушами? Звук пропал! - он постучал по голове, - Эй, включите!.. Кажется, кого-то судят, и даже двоих сразу!
А, нет, это у них соревнование, у подсудимых, но судя по их смелым открытым лицам, неподсудных!
О, а этого я знаю, из КПРФ, что-то ему не понравилось: он кричит и машет руками! Кажется, набирает в рот слюну…
Интересно, плюнет или проглотит? Проглотил… Талейран ты наш, весь кайф испортил. Но второй тоже раскричался, не даёт первому договорить… орут оба. Не пойму, может это конкурс оперных вокалистов, те тоже в смокингах и мордатые, - Лёня беззвучно рассмеялся. - Ну блин, старик, с такими злыми лицами не поют!
Точно, не поют, ругаются, спорят, валят друг на друга чужую беду, это ведь не их проблемы. Чёрт, хреново, когда уши заложены, просто невыносимо!»
Лёня вспомнил, как однажды в воскресенье, у него заложило ухо серной пробкой. Кошмар… он еле дождался понедельника и с утра побежал к ЛОРу за помощью…
ЛОРиха заглянув извечной ненавистью бюджетника - ему в ухо, отомстила «свежим» перегаром за тяжёлый понедельник и достала моргуновский шприц…
После двухдневного запоя, силы в её руках недоставало (она систематически накапливалась к концу рабочей недели…) и напор шприца был слабым!
Голова Лёни наполовину заполнилась коктейлем воды с серой, и слышать он стал ещё хуже.
Вспотевший ЛОР предложила прийти завтра, а ухо, пока, закОпать касторкой.
Пришлось поступить гадко и напомнить о клятве Гиппократа… Когда они оба рассмеялись, пришлось вспомнить Главного врача!
Несчастные глаза потемнели, и со всей ненавистью рука нажала на шток… Пробка выплыла и с ней была плутовка такова!..
- Вот как бывает!.. - устало улыбнувшись, расслабилась ЛОР.
Услышав положительное резюме двумя ушами, Лёня тоже расслабился…
Сейчас было ещё хуже, он не слышал ни хрена обоими ушами, а неподсудные, судя по вибрирующим пещерам на лицах, яростно волали.
«О… второго тоже видел, он ещё Немцову плеснул в лицо из стакана! Два высших образования у человека, а дурака валяет: то за волосы оттаскает ЛОР депутата (Либеральные Олухи России), то евреев пожурит - за то, что не забыли. Но, коль он такой умный и валяет Ваньку с народом, то действительно плохи дела, это уже не народ, а урод, если с ним, как с дурачком!» Ёма ё! А как же хочется вам всё высказать! - крикнул он. - Сказать вам, что зря вы кричите, спорите, занимаетесь показухой… вас давно просчитали!
Он вспомнил, как лидер ЛДПР в дебатах с Хазановым, постоянно повторяясь, концентрировал внимание трудовых резервов на пожизненном тунеядстве артиста, отлично зная на какую наживку ловится Гегемон - свирепеющий от злости, что его обдурили: назвав хозяином - сделали рабом и воспитывая в презрении к культурному наследию, кроме лопаты ничего не доверили!
Обманули!
Теперь ему говорят, что он может всё, стоит только захотеть, но дают понять, что он опять «Г»!
Снова обманули!
Может, он на сей раз допрёт, что только массовая культура в силах превратить «Г» в Гегемона, и тогда никакое другое «Г» не сможет его обдурить! И тогда обнимет чеченец - русского и скажет: ГАРАДЖО! И Грозный перестанет быть грозным, и не будет войны!
А политиков - латентных апологетов войны, по-настоящему гегемонистый, культурный народ отправит в вечную отставку и будет соблюдать «ПАНЧА ШИЛА»*
И придут к власти грамотные культурные люди, политически амбициозные, как говаривал Пушкин: «благородно – гордые», для которых творческий процесс важнее наживы, для которых высшее достижение - «нетленка» - добрая память потомков! И пусть не смеются над губернатором клоуном, он первая ласточка интеллигенции, той, которая: и в Сибирь от чинов! Или за чинами?
Но «Г», снова спит в берлоге невежества, сосёт лапу вместо Чупа Чупс и растапливает печь дедовской библиотекой, поэтому тяжело придётся бывшему Клоуну, помогать не станут, а мешать будут! Потому что демократия ещё не про нас! Может и прав президент, консолидируя власть, пока многопартийный дракон о ста головах не сожрал всю страну и не выкакал в виде Челси за тропосферой отечественного запаха.
Вдруг Лёня замолчал, обратив внимание, что вся аудитория повернулась к нему и делает какие-то знаки, показывая на уши. «Что такое, причём тут они - к моим ушам? - подумал он и непонимающе мотнул головой. Тогда, один из шерстяных костюмов, наглядно показал ему, что нужно попрыгать, заткнув рукой ухо. - А ну… - Лёня сделал, как в детстве после купания и три раза подпрыгнул. - Оба-на, что это?.. Банан!.. Нормально!» - закрыв другое ухо, он повторил упражнение и выловил ещё один фрукт. - Ну конечно! - заорал он. - Как я сразу не догадался: республика-то банановая!
- Ну, это ты зря! У нас сейчас любых фруктов навалом, были бы деньги! Коммунисты знают! - ЛДПРовец жёстко и коротко улыбнулся, взглянув на уставшего кричать оппонента. - А ты молодец, такую речугу двинул, просто Цицерон! Давай к нам, вместе будем Гегемона тащить за уши - в князи!
- А вы что, всё слышали? - испугался Лёня, (он думал, что говорил про себя).
- Конечно, слышали, разве можно игнорировать такую мощную энергетику правды! Давай лучше к нам! - хором крикнули new коммунисты, - Люди уже начинают понимать, кто к ним лицом, а кто жопой!
- Это не ваша заслуга, а глупость остальных! - Владимир Волкович презрительно скривился. - Ну что, с нами? Кто не с нами, тот против нас! Коммуняки - атавизм без будущего!
- Да я и не против, давно думал, как бы пользу, какую, принести, - махнул рукой Лёня. - А помогать будете?
- Однозначно! Может и я смогу вегетарианцем стать! А то всё козы - да овцы, козлы - да бараны, мне бы чего-нибудь постненького…
* * *
В обратный путь дорожка повела мимо больницы, что несколько удивило, но, уже привыкнув к чудесам, он отдался воле провидения и, достав из нагрудного кармана больничной пижамы маленькую, обтянутую натуральной кожей книжечку с логотипом ЛДПР, вспомнил, что на камне было написано:
Направо пойдёшь - мандат найдёшь!
- Чудеса! - проговорил Лёня и с лёгким сердцем прошёл мимо больничного комплекса.
- Папа, папочка идёт! - Машенька, сидевшая на камне и отбивающая его бока твёрдыми пятками босоножек, спрыгнув на землю, бросилась на встречу своему папуле. Повиснув на его шее и надув губки, она спросила голосом медвежонка Умки:
- Ты где был, мы ходили в больницу, а нам сказали, что ты здесь!
- Кто сказал, Машуня?
- Тётька в белом халате… красивая, но лицо злое!
- Диана Сергеевна, - Лиза тоже вставила слово, подойдя ближе.
- Не знаю такую! - Лёня пожал плечами, - Хотя имя знакомое.
- Она психотерапевт, кстати, садилась в такую крутую машину, что мне опять стало жалко и себя, и тебя! - Лиза виновато шмыгнула носом.
- А меня жалеть не надо, я теперь!.. На, смотри!.. - он сунул мандат под нос жене.
- Что, советник председателя ЛДПР по южным регионам!? Это что, советник Жириновского? - Лиза покраснела.
- А что, не кисло? - хмыкнул Леня, отбирая книжечку, - Завтра приступаю к обязанностям! - он обошёл вокруг камня и благодарно погладил его по тёплой серости. - О… да тут ещё четвёртая строка, а я совсем о ней забыл!
«Дальше пойдёшь - себя не узнаешь!» -
прочитал он и почесал затылок, - М-да!..
- Лёня, может не надо тебе этой политики, сожрут ведь, как цыплёнка! Ты ведь не вольф… и даже не вольфович, а… Лёнь! - Лиза взяла его под руку и заглянула в глаза. - И я не буду тебя доставать! Защити докторскую и всё! Это ведь тебе больше нужно, чем мне! Ты ведь понимаешь, о чём говорит эта строчка?
- Конечно понимаю, но кто тогда, если не я! - вскричал Лёня и неуважительно плюхнулся на камень пятой точкой. - Ничего, зафиксируем цены, поднимем зарплаты за счёт доходов капиталистов!.. Представляешь, если бы у него было… ну пусть три миллиарда, но не двенадцать же! Нет, ты представляешь, на сколько можно было бы поднять зарплату людям работающим на его предприятиях. Двенадцать миллиардов это ведь немыслимые… космические деньги! Если взять расстояние до Луны - около 400 000 км, то на каждый метр можно уложить тридцать долларов, а если ещё и однодолларовыми купюрами, то по этой дорожке можно прийти на Луну пешком и обойдется, наверное, дешевле, чем лететь туда на космическом корабле. Хотя, что двенадцать миллиардов - космос, что один!.. Ужас, во Штаты бабок напечатали! Вот я и говорю: если бы… да людям… за честную работу, как у эксплуататоров за кордоном… - охнул Лёня, - Ан нет, хотят быть богаче всех в мире, цены мировые, а зарплаты хоровые, колониальный гнёт, от своих же!
- Нашёл своих! - хмыкнула Лиза. - Три миллиарда тоже до Луны достанут, только в одну линию. Помнишь, как Челентано блефовал, выбросив деньги на верёвочке за борт самолёта? Так там… целое состояние растянулось метров на сто, а здесь… до Луны!
- Точно! Тут… икону бабушкину потащишь через таможню - посадят, а они миллиардами!.. - поддакнул Лёня. - Мне кажется, в семнадцатом, для революции предпосылок было меньше! А ты вообще… - Что-то вспомнив, он зло повернулся к Лизе. - Уже советует она, считает, рассуждает!.. – и вдруг прищурился. - Слушай, а может, ты в помощники клеишься? Я, между прочим, ещё ничего не решил насчёт нас! - он посмотрел на нахмурившуюся Машеньку и, передразнивая ее, вытянул вперёд губы: - Ты что, тоже с чем-то не согласна?
- А ты, почему на маму кричишь? Я тебя накажу! А ну быстро пошли домой! - взяв родителей за руки, девочка потянула их на себя. - Я сказала домой, а то обоих в угол поставлю!
ГЛАВА 4 А.РОДИОНОВ
Голова разламывалась, а докладчики сменяли один другого, и до прений можно было не дожить. Пол года мужественного сопротивления, на уровне карбонариев, ни к чему не привели и вчера он сломался: сауна конечно вещь, но, сколько он сожрал деликатесов... до сих пор было стыдно! А от устриц ещё и слабило! Теперь он сам мог всё это купить и семья далеко не голодала, но плебейская тяга к шаре ещё не была вытеснена из глубины душонки и сохранялась в виде консервантой тушёнки: «а вдруг завтра захочется, а вдруг война!»
С напитками было ещё хуже: остановиться на одном «Абсолюте» он не смог и совершил замес достойный самого «Franc Mason» (настала пора приобщаться к вечным виновникам плохой жизни на Руси), что, конечно, не прибавило здоровья, тем более воли.
Ну, а половой вопрос… вообще был опущен до уровня дна бассейна, хоть и говорят, что оттуда виднее, но это если бабе заглядывать под юбку, а вот просверлить острым взором башку товарища по партии, уже трудно!
Лёня знал, что пьяный он не способен на сексуальный подвиг, но то, что фотогеничен… догадывался, тем более в обществе голых девчонок. По-другому не могло и быть, политик не может не быть фотогеничен в таком обществе, просто не имеет права! Иначе за что его можно схватить? Не за мобильник же?!
Да, вот тут его и развели на документы, которые он собирал и проверял целых три месяца.
Партия ему доверяла!
Этими бумажками можно было превратить плохого дяденьку в какашку, а он… Нет, нет такого разума, чтобы самостоятельно победил зелёного змия! А в политику должны идти кастраты, потому что, если ты что-то решаешь, то отвлекаться на секс, не имеешь права, даже если твоей боевой подруге шестьдесят и у неё всё зашито, или ничего уже нет!
Да пошло, больно, грубо, но нет, а у тебя ещё осталось, на пару затяжек и так хочется курнуть напоследок, но опять нет! Потому что ты политик, аналитик, депутат, сервелат, тромбон, саксофон и так далее…
«Вау, кажется перерыв, и все сразу ломанулись в буфет, будто им хуже, чем мне! Сволочи, я за полгода первый раз… а они…»
- Лиха беда - начало! - шепнул кто-то на ухо и Лёня испуганно посторонился… - Это вы мне? - он посмотрел на маленького толстяка из «Единой России».
- Простите, но я ничего не говорил! - толстяк обогнал его сбоку и проскользнул на лестницу.
- Зенки красные прячет, тоже, наверное, вчера уелся! - зло хмыкнул Лёня и, измерив, примерно, скорость толстяка, понял, что если будет интровертивно* втыкать, то экстраверты,* которых здесь девяносто девять процентов, выжрут всю водку в буфете. Эта мысль подстегнула и, заржав, он скакнул сразу через пролёт.
Ему повезло!.. Вчерашний сосауновец спросил его от устья очереди, сколько брать и… закусив бесцветное лекарство приличным куском булки с севрюжьей икрой, он удовлетворительно выдохнул накопившийся негатив.
Промокнув бисеринки пота со лба, он не спеша, налил вторую и поднёс ко рту…
- Ну, что решились Леонид Петрович? - к столику подошёл высокий худой мужчина с крупным бриллиантом на галстуке. - Понимаю, вы прекрасно поработали, перелопатили такой пласт, что памятник впору ставить! Но и мы как говорится, не дремали… Увы, ничто человеческое нам не чуждо, ни вам, ни мне Леонид Петрович, так что давайте, обменяемся под столом дипломатами, как договаривались вчера и останемся друг другу обязанными. В вашем, что пока у меня, дипломате, как мы и говорили, миллион условных… лет, ха-ха-ха, шучу! Условными тут не отделаться… миллионами, ха-ха-ха! Реальными, только реальными денежками можно горы свернуть и мозги… даже самые извилистые! И никакого срока не будет, даже условного! Ха-ха-ха!
Подвинув ногой свой дипломат с компроматом длинному хохотуну, Лёня горько вздохнул и вспомнил о рюмке, так и оставшейся на весу и сохранившей наполненнось образа. Проглотив ставшую невкусной водку и подцепив рукой миллион… денег, он тяжело поплёлся на выход, а всё остальное сзади… было уже неинтересно.
Длинный пустынный коридор уныло опустился лепным потолком, и Лёня понимал почему: коридор сочувствовал, а может, и завидовал, хотя сам себе Лёня не завидовал, у него никогда не было миллиона и то, что такая куча денег помещается в маленький чемоданчик, казалось ему несправедливым; но потом он вспомнил о пасхальных яйцах Фаберже и об алмазе Кохинор весом в 108 карат, и о многих других: дорогих, совершенно бесполезных вещах на фоне невиданного отечественного пауперизма,* и понял, что его купили за копейку, как жалкого лоха и мелочёвку. Ему стало горько, но вместе с тем и легко, взбодрила строчка тёски Сталина, Нобелевского лауреата:
«…Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны!..»
Странное ощущение собственного ничтожества и бесполезности, раздавленности спрутом – акромегалом* с восемью щупальцами – партиями, подалó анестезирующую мысль, что когнитивная теория* здесь не покатит никогда. Наоборот, необходима была бы апперцепция,* но это, когда Гегемон подрастёт, а пока… стены и потолок всё сужались и сужались, превратившись в какой-то скользкий вонючий тоннель, сквозь который всё труднее приходилось протискиваться.
Догадавшись, что дальше будет хуже, Лёня подал торс назад, но не тут-то было… Тоннель собрался складками, как кольчатый червь и погнал его волнами дальше - в темноту и слякоть. Там его вдруг сжало и вытолкнуло на свет. Поднявшись на ноги и убедившись, что дипломат цел, хоть и прилично измят, он упёрся взглядом в большое, в рост человека зеркало - в котором отражался сам, только почему-то в раскраске «негро», а сзади виднелся круглый люк. Обернувшись, Лёня попытался догадаться, что ему напоминает эта дверь, круглая, с почти живыми морщинками и складочками… он медленно протянул руку и потрогал тёплую материю… и тут его начитанную голову осенило: сфинктер - круглая мышца, суживающая и замыкающая анальное отверстие.
- Но причём здесь это! - содрогнулся от неожиданно ударившей в нос вони Леонид и повернулся к зеркалу. Мазнув пальцем по коричневому лбу и понюхав… он чуть не сблевал… - Говно! Откуда? Меня что выс… в смысле уволили? - испугался человекоглист и дрожащими руками вцепился в замки дипломата. Вспомнив, что ключик в пистоне брюк, он, наконец, открыл скользкую крышку, и на него глянуло множество беспристрастных Бенджаминов, вызвавших своей холодной бесстрастностью целую бурю чувств в груди маленького человека.
- Уф!.. Ну, теперь пусть высир… тьфу ты, увольняют, мне хватит, я знаю, что такое самодостаточность!
Лёня в эйфории, с оттяжкой захлопнул крышку дипломата так, что брызнули ошмётки шлаков тоннеля, и вдруг вспомнил четвёртую строку на камне:
«Дальше пойдёшь - себя не узнаешь!»
Махнув рукой и погладив чемоданчик, он сказал:
- Спасибо камушек, но как-нибудь сам разберусь - что нашёл, а что потерял! Вот в сауну схожу снова и узнаю себя в зеркале - чистого и белого! А может эта фраза - опять троп:* мол, раз–богатею… другая жизнь начнётся… трудно будет узнать в Леониде Петровиче бывшего Лёню! Правильно, это и есть смысл надписи, никакой эзотерики!
* * *
Танк сильно дрожал на московской брусчатке и он подумал, что переборщил; можно было попросить бронированное авто и не чувствовать себя дураком. Но миллион могли отобрать, те, кто дал, да ещё и шлёпнуть! Нет, лучше час вибрации, говорят это полезно для здоровья простаты.
Водитель - механик всё время воротил нос в сторону и недружелюбно поглядывал…
«Ничего, дыши солдатик! А говорят, что деньги не пахнут! Большие… ещё как пахнут, так что наслаждайся танкист хоть запахом! - Лёня вспомнил дурацкую песенку:
«Да у тебя же мама педагог!
Да у тебя же папа пианист!
Да у тебя же всё наоборот!
Какой ты нафиг танкист!»
Если хорошо посочинять можно и про себя нечто похожее накропать, - подумал он, - типа:
Да у тебя же только миллион,
Теперь купи дерьма вагон,
Ведь ты уже почти гандон!
Какой ты нафиг Закон!
Как-то не очень талантливо, мягко скажем, и даже не смешно! - взгрустнул Лёня и отвернулся от заткнувшего нос танкиста. - Надо уволить этого нетактичного солдафона!» - подумал он и захандрил окончательно.
Трясти стало ещё сильнее и явилась мысль, что танкист нарочно везёт неаккуратно; возмутившись, он решил, что уволит его точно!
В этот момент, будто специально, сильно колыхнуло и что-то твёрдое очень больно оказалось под локтём…
- Ну, всё! - в бешенстве заорал Леонид. - Песец тебе вислоухий!
«Сам ты вислочлен вонючий!» - зло подумал служивый, поправив шлемофон и послушно сбавив скорость… Секунду поколебавшись, он открыл люк и внутрь ворвался долгожданный ветер перемен. - Ничего, не дует? - не поворачивая головы, спросил он и рычагом застопорил левую гусеницу.
- Если бы ещё дуло, то точно, при подскоке вверх, вынесло бы из башни! - прокричал Лёня в надежде быть услышанным и прижал дипломат к грязному галстуку.
- Что из башни? Мозги что ли? - танкист наклонил голову в направлении голоса, но, шевельнув ноздрями, передумал и вернул её на прежнее место.
- Не надейся, мои мозги не вынесет и не растрясёт! - разозлился Лёня. - Я ж, нафиг, не танкист! - он засвистел эпохальную мелодию...
«Эт точно! Ты просто, нафиг, говно!» - про себя усмехнулся танкист и в голос подхватил припев:
-
…Да у меня же мама – педагог!
Да у меня же папа – пианист!..
* * *
- Папа, мама убежала на работу и сказала, что ты отведёшь меня в садик! Мы уже опаздываем! - Машенька, сердито нахмурившись, продолжала трясти его за плечо.
- Что?.. А!.. Вы что ещё не ложились? - он уже юморил, а значит проснулся. - Отведу моё солнышко! Отведу мою девочку! - схватив Машеньку, он поднял её над кроватью и загудел, как немецкий ФОКЕР… - Полетели, полетели, ап… сели!..
Он подозрительно принюхался и сунул нос ближе к одеялу… нет, как будто пахло нормально. Потом приблизил её лицо к своему, внимательно посмотрел на «свои» глаза, разлёт бровей и счастливо засмеялся, осыпав поцелуями.
- Ты чего нюхаешь, я не пукала! - обиделась дочурка и надула губки. - Какой-то странный сегодня!?
- Ну, ладно, одевайся быстренько, а я сейчас!.. - опустив дочь на пол и стремглав кинувшись в ванную, он заметил на журнальном столике распечатанный конверт. - Ого! Ангола! Луанда!
- Это от дяди Серёжи письмо! - Машенька отобрала конверт у отца. - Па, ну мы же опаздываем! Ты чисть зубы, а я тебе всё расскажу!
Лёня засунул щётку в рот и выпучил глаза, приготовившись слушать.
Но дочь нахмурилась, не принимая баловства:
- Ты вози, давай, щёткой, чего застыл! Ну вот… так… а дядя Серёжа пишет, что его перевели в Африку, после пяти месяцев бес-про-свет-ного плавания! Нет! Как же там написано? А вот, вспомнила: дрейфа, на льдине, и что теперь он плавает среди морских черепах, а не холодных тюленей! - довольная своей памятью и допуску к тайнам взрослых, Машенька, наконец, расплылась широкой улыбкой.
- Сергей дрейфовал на льдине!? - удивился Леонид, - А сейчас в Африке?!.. Ура! - неожиданно закричал он с зубной щёткой во рту и заляпал пастой зеркало напротив. - Ура! Да здравствует доктор биологических наук, большой учёный и прекрасный друг - Сергей Большаков! - он вышел из ванной и стал натягивать потёртые джинсы.
- Ура! - закричала Машенька, - Да здравствует кандидат биологических наук - Леонид Чуриков.
Сомкнувшись лбами, они дружно закричали:
- И кандидат биологических наук Елизавета Чурикова!
Машенька медленно прошла к обувной полке и вернулась с ложкой:
- И ещё я! - она протянула блестящую полоску металла отцу.
- Да здравствует будущий академик Мария Леонидовна Чурикова! - завопили два голоса: детский и мужской, пугая и удивляя соседей по подъезду, торопливо стучащих каблуками по лест–ничному маршу и удивлённо принюхивающихся у обитой новым коричневым дерматином двери.
Зима 2004
СЛОВАРЬ:
ЭЗОТЕРИЧЕСКИЙ (греч. esoterikos — внутренний), тайный, сокровенный, понятный лишь избранным, предназначенный только для посвященных.
СУБЛИМАЦИЯ, в психологии — психический процесс преобразования и переключения энергии аффективных влечений на цели социальной деятельности и культурного творчества.
ВЫТЕСНЕНИЕ, защитный механизм психики, состоящий в изгнании из сознания неприемлемых для него переживаний — влечений и импульсов, а также их производных — эмоций, воспоминаний и др.;
Панча шила - (на языке хинди): ПЯТЬ ПРИНЦИПОВ МИРНОГО СОСУЩЕСТВОВАНИЯ
АППЕРЦЕПЦИЯ (от лат. — восприятие), понятие философии и психологии нового времени, введено Г. Лейбницем
АКРОМЕГАЛИЯ (от греч. akron — конечность и megas, род. п. meg-alu — большой), эндокринное заболевание, обусловленное избыточной продукцией гормона роста, главным образом при аденоме гипофиза. Возникает преимущественно после завершения роста организма: увеличение конечностей, нижней челюсти и т. д.
Согласно когнитивной теории личности, каждый человек воспринимает внешний мир, других людей и себя сквозь призму созданной им познавательной системы — «персональных конструктов».
ИНТРОВЕРТИВНЫЙ (от лат. intro — внутрь и verto — поворачиваю, обращаю), обращенный внутрь; психологическая характеристика личности, направленной на внутренний мир мыслей, переживаний, самоуглубления. Понятие введено К. Г. Юнгом.
ЭКСТРАВЕРТИВНЫЙ (от экстра... и лат. verto — поворачиваю, обращаю), обращенный вовне; психологическая характеристика личности, направленной на внешний мир и деятельность в нем.
ПАУПЕРИЗМ (от лат. pauper — бедный), массовая нищета.
ПАТИНА (итал. patina), пленка различных оттенков, образующаяся на поверхности изделий из меди, бронзы, латуни при окислении металла под воздействием естественной среды или специальной обработки (патинирования).
Тропы - различные способы словопреобразований (от слова к образу) и соотношений между ними.
ПОДПОРОГОВОЕ (К.ЮНГ)- Личное бессознательное содержит утраченные воспоминания, вытесненные (намеренно забытые) тягостные представления, так называемые подпороговые (сублиминальные) восприятия, которые были недостаточно – сильны для того, чтобы достичь сознания, и, наконец, содержания, которые еще не созрели для сознания.
СФИНКТЕР (греч. sphinkter, от sphingo — сжимаю), круговая мышца, суживающая или замыкающая при сокращении наружное (напр., ротовое, анус) или переходное (напр., мочевого пузыря в мочеиспускательный канал) отверстие.
ТРИПТИХ АЛКА ( ∞ )
ЭНЕРГЕЙЗЕР
Его маленькая головка салатового цвета, с узенькими щелками вместо глаз и длинными свисающими казацкими усами, медленно выглянула из горлышка и осторожно осмотрелась по эллипсу… Заваленная грязной посудой раковина приятно удивила и заставила издать шипящий удовлетворительный звук - будто приоткрыли пробку шампанского.
- Спит? - спросила голова, ещё раз оглянувшись окрест и явив бóльшую часть длинного прозрачного тела.
- Спит! - ответили хором, беспорядочно разбросанные по столу рюмки, стаканы, приятно пахнущая старым рыбьим жиром селёдочница и похожие на спрашивающего, своей длинной формой, рыбьи кишки, скученные горкой на старом куске газеты.
Грязный, в жирной дактилоскопии, графин сверкнул одним чистым глазом (другой был залеплен куском кожи ставриды) и булькнул остатком мутного аквасодержания:
- Может, отпустишь его?
- Куда? - из горлышка бутылки противно хихикнуло.
- Куда, куда!? - графин нервно звякнул залапанным животиком о подкатившийся близко стакан. - На Кудыкину гору! «Свободой» зовётся! Слышал?
В горлышке что-то вспенилось… и все снова удивились: «Не шампанское же там, на самом деле!?
Шампанское хозяин ненавидел, обзывая - мочой молодого поросёнка! А для редко навещавших его женщин, если их можно было таковыми назвать, он покупал креплёный Портвейн или Вермут!»
- А я его не держу! - голова, пошипев внутри, то ли смеясь, то ли плача, снова высунулась наружу и удовлетворённо осмотрела великолепный настольный бардак. - У нас всё на добровольных началах!
- Если бы он не пил, он бы работал! - стакан лениво откатился от потеющего старой влагой графина.
- Если бы он не пил - ты был бы без работы! - прогнусавила пустая, с остатками жира на донышке, селёдочница.
- Не… а… ну, а воду? - спросил стакан, пытаясь разглядеть сквозь давно не мытое стекло собеседницу.
- Воду пьют из более тонкой посуды! - вздохнул графин и, в который раз, попытался склонить голову.
- Он работал раньше… ну, в смысле - собирал и продавал грибы! - селёдочница мечтательно заложила руки за голову, вытянувшись во всю длину широкого тела и поджав короткие толстые ножки.
Стакан, плотоядно посмотрев на развалившееся стекло, ещё сонное и немытое, почувствовал зуд во всех гранях и не выдержал:
- Рубенса на тебя нет! Венера!.. Аппетитная!.. А какой запах!? Так пахнет утром в спальне хозяина, когда уходят его барышни!
Температура, выдохшейся за ночь влаги на его дне, упала, и стенки пробил пот.
«Извращенец! - решил стройный графин с небольшим пивным животиком, и недовольно взглянул на идеал 16 – 17 веков, дрожащий жёлтыми жировыми складками. - Если она Венера, то ты точно Адонис, только грязный, вонючий и толстостенный, а на улице 1615 год.
- И много продавал? - спросила рюмка-стограммовка и подвинулась плотнее к беседующим.
- Пяток корзин на трассе продаст и живёт неделю спокойно: мастерит что-нибудь или рыбу ловит на озере. Но это когда не пил! - селёдочница переменила позу и тихий вздох стакана, заставил её продолжить… - Вот я и думаю! А если бы он собирал грибы пять раз в неделю, да по пять корзин продавал?.. Мог бы и на машину собрать!
-
Да и дом мог отремонтировать!
-
Новый построить!
-
В пригороде!
-
Скажи ещё на Багамах!
-
Так чего же он?..
Рюмка вопросительно уставилась кратером в темени на возвышающийся графин, но тот гордо промолчал.
- А вот тут мой выход! - сладко проурчало из горлышка и маленькая плоская голова, обнюхивая настоявшийся воздух застоя раздвоенным языком, поднялась над столом, почти касаясь
засиженной мухами лампочки. - Давайте расставим точки, а то вы всё: «хозяин да хозяин!» А, кто тут хозяин? Квартиросъёмщик? Или господин мыслей, поступков, желаний!.. Правильно! Соображаете! - голова важно поднялась ещё выше, и все удивились безмерности истинного хозяина окружающего пространства.
- В общем, помог я ему понять одну истину: что работать должен мерин, потому, как других интересов у него уже нет!
- Скоро с твоей философией он и за грибами перестанет ходить! Итак, уже: продаст корзинку - в магазин. Водка кончится - в лес, - селёдочница видимо ратовала за труд, несмотря на литые раскормленные телеса.
- А зачем ему больше? Кого кормить, на кого пахать? Счастье - это самодостаточность!
- Счастье отшельника! - прогудел графин.
- Счастье монаха - отшельника, мудреца - отшельника, рака - отшельника, кого угодно… - всё равно счастье, даже если и самоистязание, то бишь - мазохизм! Счастье - оно или есть - или его нет! - змей опустился ниже, укоротив бесконечность шеи… а значит и тела.
Рюмка долго терпела, желая приобщиться к философскому диспуту и поймав мгновение затишья, воскликнула:
- Но он ведь превращается в животное!
- Мы все животные и что?! - змеиная голова размяла свой остеохондроз, отшлифовав позвонками горлышко бутылки.
- Ты, между прочим, пресмыкающееся! - откликнулась селёдочница и довольно рассмеялась.
- Это ты пресмыкающееся, развалилась тут, как старая проститутка! Нате… берите меня... - змей почему-то обиделся на естественную классификацию позвоночных животных.
- Я - их - высших животных - homo erectus - прямоходящего и homo sapiens - разумного, превращаю в ползающего и неадекватного, и они начинают пресмыкаться предо мной. Слышите… пресмыкаться!
Змей снова взвился к потолку и посмотрел вниз…
- И вообще, вы даже не пресмыкающиеся, вы неодушевлённые и болтаю я тут с вами по воле автора и его нездоровой фантазии, отчасти вызванной моим вмешательством. Он тоже пресмыкается
предо мной иногда, хотя потом ругает нас обоих…
- Кого это - Вас? - удивился стакан.
- Нас! Меня и свои alter Ego! Их у него несколько, хоть и зовутся вторыми, но основных два: одно - хамское, животное; другое - ранимое, сочувствующее! Но оба – непонятно перемешаны, классически амбициозны, с индивидуально повышенным чувством справедливости и достоинства! Раньше он бывал чаще первым, но, без сомнения, мог отдать последнюю рубаху! Теперь - он казалось бы: добрее, спокойнее, выдержаннее, сентиментальнее, но что-то отдать уже не спешит, - змей почти радостно моргнул плёнкой над глазом.
- А отчего же так-то? - графин вновь бесполезно попытался выгнуть шею, чтобы лучше видеть. - «Почему я не хамелеон?» - мелькнуло в его голове, но вопрос был задан и, отогнав лишнюю, глупую мысль, он прислушался…
- На смену юношескому максимализму пришла мудрость! - прошипел длинный и мгновенно сжавшись, почти скрылся в бутылке.
- Это мудрость пескаря! - воспротивился всем чешским воспитанием графин и невольно покрылся мутным румянцем под восхищённым взглядом рюмки.
«Как играют светом его тонкие щёки, вот что значит просвещённая Европа!» - думала она, любуясь высоким немолодым красавцем, не замечая ввиду малого роста, что это солнце садясь за окном, окрасило грязную кухню в мягкий розовый цвет.
- А тебе по душе мудрость Матросовых? - змей, словно мурена из норы, вновь показался из горлышка.
- А если и так! - рюмкин взгляд всё же сделал своё дело и графин вновь почувствовал себя графом. - «Да шляхтичем, хоть и бедным! - воскликнул он про себя, вспомнив хороший эпохальный фильм и подумал: - Наверное, она из Бестужевых – Рюминых, потому ей близка философия самопожертвования; гены позволят опуститься до гениталий, но не ниже! - он снова взглянул на рюмочку.
- Ого… да мы идейные! - воскликнул зелёный червяк и вытянул удивлённую шею дальше, а значит выше! - Ну, тогда пари!.. Прыгаешь со стола - оставляю твоего хозяина в покое, пусть хоть по десять корзин в день собирает, мне не жалко. Перейду
к соседу, тот шишку кедровую бьёт, небось, накопил лишнего, а
счастья то нет! Вот тут я и помогу!.. Свобода их примет радостно у входа, и на похмелье подадут! - продекламировал он, покачивая в такт синим рифмам плоской зелёной головой. - Ну что, согласен?
Графин, не ожидая такого поворота от зелёного изворота, удивился его разворотливости. Заглянув в единственный кратер-глаз Рюминой, и прочтя там дерзостный призыв, он разозлился… «Чёртова декабристка!»
Почувствовав сомнения оппонента, в которых он не сомневался, искуситель победно заржал…
- Дело не в том, что я испугался… - заблеял графин, испугавшись, что оказался настолько прозрачен, несмотря на грязевой камуфляж. - Просто нет уверенности, что не зря… так сказать!
- Вот! Вот где собака… А надо верить, иначе всё зря, не поможет ни кодировка, ни даже торпеда, ни тем более твоя никому не нужная жизнь! - уверенно вскричал зелёный.
- Так уж и никому?! - графин, из под рубчика на горлышке, метнул быстрый взгляд на рюмку.
- Я не победим! - возопил, набравший силу в беспроигрышном среди нормальных голов диспуте, змей и, не слыша сомнений графина, взлетел к потолку. - Я не победим, потому что Бог! Зелёный Бог свободных людей! Возвращаю жизнь, только за жизнь! Ну, есть желающие отдать жизнь за своего хозяина? Нет? Что же вы за слуги? Вы слуги или рабы? Верные слуги шли на смерть со своим любимым господином!
- А если он не очень любим? - прошамкал из угла старый веник. - Или даже очень не!..
Змей, несколько укоротившись в высоту, удлинился в сторону и навис над старым китайским гаоляном.
- Одно из чудовищ этого мира - чёрная неблагодарность!
- Не понял! - пучок сорго мотнул стёртой набок шевелюрой и откинулся на стену, чтобы посмотреть в глаза ощущаемой всем плетёным сеном, опасности.
- Ну вот… дважды неблагодарный дурак! - воскликнул змей и осмотрелся, ища поддержки… Но глаза неодушевлённого окружения оставались безучастны. - Сплошной вещизм, кого я здесь спрашиваю, с кем спорю, кого убеждаю!? Да если бы твой хозяин не бухал, то чаще убирал бы, а значит, ты… давно сгнил бы на помойке!
Змей покровительственно похлопал веник по линялой голове.
- Э-эх… дярёвня!
- Да мне в углу стоять - хуже смерти! - вскричал веник. - Моё предназначение - мести мусор! Чтобы чище дышалось, свободнее жилось!
- О свободе ни слова, жалкий раб! - змей уселся на горлышко своего стеклянного домика и посинел от наглости demos.
На краю стола что-то шевельнулось, и он коброй развернулся в сторону движения.
- Простите, если напугал, - застенчиво шепнул графин. - Дело в том, что кое в чём я с вами согласен!
- Неужели? - правдоподобно удивился змей и устроился удобнее на стеклянном очке.
- Когда-то я жил в лучших условиях, ведь хозяин, ну тот, что храпит в соседней комнате, нашёл меня на помойке!
Графин, стесняясь, показал тыл… - У меня немного отбит кобчик! Вот… видите… - заметив, что рюмка аж наклонилась от любопытства, он развернулся фасадом и вновь запотел от стеснения. - Так вот!.. Я был ежедневно чист, благороден содержанием и обслужен по достоинству! Хотя, моя тогдашняя хозяйка не была благородных кровей и торговала селёдкой, причём чужой, но чистоплотность была ей присуща, и это меня всегда радовало. Она вообще была большой труженицей, за что я до сих пор её глубоко уважаю. Зато её муж, инженер по образованию, очень быстро стал бывшим ИТР, не желая работать за копейки, и это тоже мне понятно. Не ясно одно: какое из составляющих свободы позволяло ему сидеть четыре года на шее бедной женщины, сшибать рубли у соседей и пить водку за счёт приятелей? Нет, что вы, - он оглянулся на сопение за спиной, - ему предлагали много разной работы, не плохого заработка, но нужно было именно работать, а не руками водить!
- И что, он отказывался? - спросил стакан, прогромыхав гранями по столу, словно танковыми траками.
- Увы! И вот мне интересно - почему!? Нет, я понимаю, в чём причина, но лишний раз хотелось бы обсосать эту гадость!
На столе зашуршало, передвинулось, звякнуло, и селёдочница
вступила:
- Ну, тут дураку понятно! Кто везёт - на том и едут! Это первое! Второе… даже не второе, а вопрос:
Почему эта чистюля содержала его целых четыре года?
Ответ: Он либо обалденный любовник с серьёзным атрибутом, либо квартира - его!
- Атрибут там… с мой отколовшийся кобчик, а вот квартира действительно его! - подтвердил графин. - Но мы не туда пошли! Вопрос в другом: Почему он не стал работать? Хотя теперь и это ясно - альфонс!
- Но в чём же тогда ты согласен со мной? - вскричал уже разозлившийся от ущербной бессмыслицы змей.
- Да… вспомнил… спасибо! Извините! - графин виновато улыбнулся, - Через четыре года ему повезло: приятель предложил услуги, идею, скорее всего и деньги! Этот, со своей стороны, имел какого-то родственника в администрации. В общем, оказались друг другу полезны.
- Ближе к телу, наконец! - взревел зелёный и раздул шею.
- Ну я и говорю: когда он жрал ханку за чужой счёт, то был неплохим парнем, без понтов и не жадный, - графин за счёт жаргона, второпях, попытался стать своим. - И даже, когда ему перепадала пара рублей, сразу старался угостить на них всех!
- Это называется - затравка или наживка! Ты первый достаёшь два рубля, а потом другие платят в десять раз больше. Наш, кстати, часто так попадает, - стакан тихо засмеялся и, посмотрев на селёдочницу, вожделенно потянул носом.
- Ну вот, начав немного зарабатывать, причём совсем немного, он вдруг стал заносчивей, расчётливей, а с памятью его вообще беда - напрочь забыл, кто четыре года возил его на своей шее, а шея была не только жены!
- Я согласна, - булькнула жиром селёдочница, - и не только из солидарности к его половине, а вообще! На веселье разное тоже насмотрелась и могу отличить слёзы радости от горьких. И ещё знаю, что очень часто те, кто перестаёт пить спиртное, превращаются в настоящих козлов.
- И я! - графин благодарно кивнул селёдочнице и взглянул на змея, как бы говоря, что вот вроде бы и всё!
Змей усмехнулся, отметив, как тот невольно подписался под «козла», но решил, что не время «разводить за базар», важнее
использовать «момент истины».
- Ну, наконец-то, а я о чём?! - он радостно вспорхнул на раздутых боках под засранную лампочку и напряг широчайшие мышцы, став похожим, не то что на кобру, а на самого Брюса Ли. - Не зря говорят: «Если человек не курит и не пьёт - это настораживает!» Я делаю людей хорошими, это мной заливают они свою пустую душу, как… - он огляделся, - как пустой графин!
- Обидно, а ведь я не так уж и пуст! - фатально подумал тот. - Ладно, согласен! - вскричал он, перебивая раздухарившегося оратора и посматривая в сторону всё замечающей рюмочки; её глаз… или ухо, да хоть просто впадина, нервно блеснул глубиной, и она превратилась в зрение и слух…
- На что это ты согласен? - не понял змей, недовольно оглянувшись. Он только что влез… на своего привычного, удобного, и собирался прогнать по всем весям! Своим излюбленным оружием - демагогия - отвоевать ещё часть мозгового пространства у доверчивых, просто Филимонов, лопухов (сокращённо - лохов), а тут… мешали!..
- Так что там у тебя стекляшка? - презрительно спросил он для проформы, собираясь тут же продолжить словесные скáчки.
- Я согласен отдать жизнь - за жизнь! - графин не поверил, что роковые слова сорвались с его губ, и жалко посмотрел на дно рюмки. Но там, как ему показалось, остатки выдохшейся водки слились в форму сердечка, и он подумал: «А может, не зря, да и без кобчика всё равно не жизнь!»
- Хорош бакланить, надоело пустошь гонять! - заблатовал змей и противно усмехнулся. - Но если так невтерпёж… давай… взлетай!..
- Ты дал слово, помни! - твёрдо проговорил графин и начал подвигаться к краю…
- Не смей! - закричала Рюмина и рванула наперерез. - Ради кого?
- Это не ты спросила! - крикнул графин. - Ты генетически не имеешь права на подобный вопрос! - он снова сделал вращательное движение стеклянными бёдрами и сдвинулся на несколько роковых сантиметров.
В комнате что-то громыхнуло, и волосатое чудовище ввалилось в кухню, оттолкнув табурет, словно чужой, и наполнив пятнадцать кубов пространства едкой поливонью.
Заглянув в рюмку, затем в бутылку, на дно которой трусливо упал бесцветными каплями зелёный дух, он перевернул её надо ртом… но дух отказался падать в тухлую пещеру и… улетел вместе с бутылкой под стол.
Чудовище схватило графин за длинную шею и отпило старой тёплой воды, затем, не отпуская его горла, прошло в ванную и остановилось перед узенькой полочкой с линялым зеркалом, стоявшими на ней мыльницей и стаканом без зубной щётки.
Из потрескавшейся амальгамы, неожиданно выглянул леший и испугал чудовище. Отскочив в сторону, оно ударилось спиной о косяк и жалко зарычало. Графин, откинувшись назад, развил скорость V2, и, врезавшись в зеркало, стёк осколками к ногам животного, призрачным, зеркальным дождём.
Под столом было сумрачно и покойно. В ванной продолжалась гражданская война; кажется, погиб граф! Но это было уже в прошлом.
Вся остальная тара осталась на столе, и он был доволен, что может спокойно подумать - без эмоций, в полумраке подстолья, а то каждый грязный стакан желает донырнуть до дна мойки и даже в нём вызывает больные сомнения.
Он испугался выскочившего из ниоткуда слова - «сомнения».
Конечно, нет, какие сомнения, просто… иногда приходится размышлять о бытие. А что нельзя? И он имел на это право! Главное, что с работой своей он справлялся всё лучше и лучше и даже ждал родственников – эмигрантов с Запада; там все стали спортом заниматься, объявили войну табакокурению, винопитию, виночерпию, объявив нормой - здоровый образ жизни…
В общем… родня жаловалась в письмах и он отписался, чтоб ехали… работы было невпроворот!
Лёжа на дне бутылки и подперев рассуждающую плоскость, Зеленый Змий представил, как они тут развернуться сообща… и вдруг, неприятное воспоминание тяжёлым одеялом омрачило настроение:
- Платить или не платить?! - свербело сомнение. - Но графин ведь не сам прыгнул!.. И вообще, какая глупая смерть, даже подвиг, как следует, не дали совершить!.. Ну, а на нет и суда нет! - премудро воскликнул он и, навсегда покинув отслужившую ёмкость, обвил хозяина тёплым липучим объятьем.
- Вася-а-а! А за грибками?!
СПАСИБО, ПАНАКИЯ!
Сон упрямо бежал…
«Куда бежал, почему?» - он, злостный гонитель сна, не думал, а если бы и сподобился, то решил, что, скорее всего, на чью-то более толстую подушку!
Он вздохнул…
Почему-то большинство беглецов–ренегатов обязательно стремятся к чему-то более толстому! Будь ты красивая женщина, хотя, внешность тут не при чём, или солидный муж, или просто чей-то муж, или не муж вовсе; все бежали либо к толстому кошельку, либо толстому члену! Людишкам редкой души и породы, как-то удавалось это соединить и объединить!
Поразмыслив о выводе, что людишки в своей массовости всё-таки больше бегут к толстому кошельку, он засомневался в категоричной единичности выбора и добавил слово – «карман» – толстый, распухший от толстого кошелька, карман; у украинцев он назывался «кишеня» - сочное колоритное слово для определения этакого отвращения к любого рода излишествам.
Слово тут же взбудоражило и размножилось в виде экспромтного афоризма:
«Кишени от кишок отличаются уже тем, что в них носят»
Подумав, что афоризм еле-еле пахнет на троечку, он недовольно поморщился и решил подняться над низостью толщины:
… А вот к тонкому было трудно стремиться! Разве… к юмору, или ткани какой… иногда… Или вот: «К трепетной тонкой руке!»
Но тогда далее приходилось стремиться к узким плечам, тонким ногам, впалой груди или даже её отсутствию…
Нет, к этому, пожалуй, тоже стремиться не стоило и он, в который раз, сменил положение…
Окончательно устав от мысленной рванины, чертыхнулся и крепко зажмурившись, стал думать ни о чём…
Но «ничто» назойливо пузырилось в мозгах, и те ехидно радовались:
- Никуда ты от нас дружок не денешься! А то привыкли… понимаешь!..
Он жалобно застонал, вспомнив о 100 граммах крепкого сорокаградусного снотворного, как назло сегодня отсутствующего в домашней аптечке и неожиданно рассмеялся:
То, что он назвал сейчас – ночью – снотворным, позавчера – с утра, было – бодрящей живой водой!
Да, он любил выпить… изредка… а может частенько, и добрая мысль крепко врезалась в его довольные своей настоящей восстребованностью мозги:
Кто же придумал, вернее, нашёл, этот губительный, но созидательный, по сути лишний, такой необходимый людям - праздник винопития? История об этом умалчивает; но он сразу поднялся высоко над остальными и стал… скорее… шаманом, жрецом, колдуном, друидом или кем-то ещё! Одним словом, он стал управлять обществом с помощью большой колебассы, бурдюка, или просто кувшина! Он давал, раздавал, двадавал, тридавал, продавал людям счастье, и оно могло бы остаться собой, если бы не ползущее по пятам за хмельным праздником - похмелье!
- Эх, если бы не похмелье! - вздохнул устало бодрствующий. - Можно было бы хмелиться не только «по» случаю, а каждый день!..
От возбуждения и представления счастливой перспективы, он, скрипя душой и панцирной сеткой, прогнул душную постель пятой точкой, мечтательно уложив подбородок на подставленные и развёрнутые навзничь ладони…
- Настроение - вперёд! Проблемы - назад! Друзья тоже… обратно! Какое всё-таки было бы счастье!
Представив бесцветное крепкое счастье и связанные с ним приобретения, он радостно улыбнулся, не оставив в радости, вниманием - жену и сынишку, спящих в соседней комнате (жена не могла спать рядом с хрюкающим периодически ротором и тихо ворча, подхватив подушку и одеяло, скрывалась за дверью спальни. - Ну… извини!.. - виновато гундосил муж вслед, высовывая ноги, из под ставшего жарким статора.)
Сейчас, в эйфории найденного выхода, он захотел поделиться с родными и любимыми - подарком богини Панакии.
- Какой всё-таки был бы ужас! - отрезвляющая мысль ударила в затылок предательски сзади, и он почувствовал, как спереди кинуло в пот.
Он знал и вспомнил, сколько друзей потеряли ГЛАВНОЕ в погоне за мелкими радостями и псевдопокоем души! Какие умы пропили свои, отнюдь не серые, а Серые - остатки и пытались вампиризировать у аорты дружбы!
«Друг лишнего не нальёт!» - вспомнил он поговорку и позавчерашнюю попойку:
Его развели выпить лишнюю, а дальше пошло под откос… «Друзья» знали, что ему нужно только начать и он вынесет полдома, поэтому работали вскладчину… лишь бы вышел на старт!
Он любил этот первый круг!..
Мозг искрился накопленной энергией здорового образа жизни и выдавал на гора блестящие каламбуры, афоризмы, эссе!..
Но с увеличением литража на одну головогрудь, шутки приобретали обыденно определённое направление:
- Если ноги растут от ушей, то голова - стопроцентная жопа! - коснея языком, он пытался остаться с юмором.
- Эти головоногие!.. - рычал он, яростно глядя вслед дефилирующим мимо дорогостоящим особям, понимая пьяными мозгами, что съесть их ему не по карману, отчего страшно злился, снова бежал к старенькому шкафчику, за скопленными грошиками и доставал заветную бумажонку так, чтобы не видела семья.
Сейчас он думал, что может не так уж всё и плохо, и есть у него, как оказалось, чем поделиться с родными…
Подарок Панакии не был пустым и лишним, он просто был иным, и только сейчас это стало достигать глубин мусорного бака - некогда называвшегося головой!
- Эврика! - вскричал скромняга Архимед, с ужасом подсчитав сколько водки выдавил бы из ванной… но с ещё большим ужасом осознал: куда выдавил бы, и сколько этих ванн было!
Глаза закрылись сами, и он увидел, что плавает в огромной прозрачной цистерне с водкой и когда кончается воздух в лёгких, делает маленькие глотки… За стеклом, жена с сынишкой расширившись глазами, машут ему руками, предлагая вернуться, но ему хорошо… он мотает в стороны головой, дурацки улыбаясь и посылая им водочные, с пузырями воздуха, поцелуи. Сын бежит вдоль цистерны, сопровождая его плавное движение внутри ёмкости, и стучит кулачками по прозрачным стенкам. Но папа глупо улыбается и делает глоток, за глотком… Наглотавшись, он подплывает к прозрачной стенке цистерны и смотрит в глаза сыну, будто сквозь линзу; они становятся всё больше… и он переплывает в них, тонет в них; там, в глубине родной души, ему становиться страшно от сознания какой-то глобальной вины и его бьёт дрожь… Он слышит рядом, быстро и мелко стучащее сердечко и эта дробь отдаёт такой болью, что хочется застрелиться.
- Спасибо Панакия! - быстро выкрикивает он и выплывает из глаз, не в силах выдержать детской боли. - Я всё понял!
Шорох в углу и скрип дверцы шифоньера разбудили, и он спросил:
- Ты?
- Я!
- Встаёшь?
- Да!
- Сердишься?
- Нет!
- Сын?..
- Ушёл в школу!
- Ну как вы?
- …Ждём!..
- Спасибо! - он отвернулся к стене, застеснявшись, что жена увидит блеснувшую слезинку… - У меня для вас подарок от богини Панакии! - проговорил он от стенного коврика, усилием воли сделав голос твёрдым.
- Что, белочка? - холодно спросила жена и остановилась у двери,
натягивая на плечо рукав белой кофточки.
- Я больше не пью!
Минута молчания всплакнула о прошлом и дверь за женой тихо закрылась, слившись с её тихим вздохом…
- Я больше не пью! - крикнул он вслед закрывшейся двери и
яростно ударил кулаком, по грузно осевшим в вытканных волнах старенького дешёвого коврика, пузатым животам бригантин.
- Спасибо, Панакия! - прошептал он и, упав на лопатки, больше не кричал, не дрался с ковриком, не топил беременные корабли, а просто смотрел в потолок, надеясь прочесть нечто сакрарное,
никогда таковым не грешившее и старавшееся быть всегда на виду, ввиду этого и прослыв - истиной.
Откинувшись на мягкий, в моховой зелёной шубе, камень, она снисходительно посмотрела вниз - в разрез разомкнувших время облаков, и поднесла к губам широкий кратерообразный бокал… Прикоснувшись к его краям, она с удовольствием отпила толику счастья, и амброзия пролилась густой сь на мягкий своей поросшей призрачной каплей на точёный мраморный подбородок. Розовый язычок смахнул пролитый сок и быстрым стрижём юркнул обратно в коралловую норку. Соболиные брови сошлись ближе, и едва заметная морщинка переносицы намекнула: что красавица задумалась…
Наконец, она сделала маленький глоток, пожала плечами и, разгладив лоб, вздохнула:
- Не за что, сердешный!
ФОНТАНЧИК А. РОДИОНОВ
Из золочёного корытца, в виде раскорячившегося в разные стороны бутона диковинного цветка, стрелялись вверх тоненькие струйки воды и, нахлебавшись воздуха, сладострастно изогнувшись, падали в изнеможении на жёлтое покатое дно; затем всё повторялось… снова и снова, пока «насосная» водоканала давала воду. Если же «насосная» отказывалась по каким-то причинам отсасывать, то включался автономный режим перегонки воды - вверх и… вниз - самотёком.
Сегодня, с утра, фонтанчик выглядел неожиданно странно:
Большей части его струй не удавалось достигнуть в свободном взлёте – падении золотого покрытия и, опускаясь на покрытую частыми крупными веснушками лысину, вода стекала прозрачной лавой по распластавшимся с боков оной редким мокрым волосинам.
Фонтанчик передёрнуло от непривычной роли и неизведанной доселе брезгливости; ему не нравился угол падения, окрас, температурный режим и заросли почти болотной растительности.
- Как жаль, что я не Мидас!.. - прошептал он, против воли, в который раз сегодня, погладив, подставленную под его струи – руки, конопатую лысину.
«Антошка» уже отыграл вчера вечером на пятирядном выборном баяне… что-то несусветно сложное, но сегодня картошку копать видимо не собирался, да и вряд ли смог.
- Э-хе-хе… не везёт, так не везёт! А я бы в это время немного отдохнул на привычном золотом дне, - вздохнул фонтанчик и уронил прохладную слезу на пятнистое темя. - Лучше уж имел бы одно большое пятно, а так - ни то, ни сё… - он снова вздохнул. Ему почему-то стало обидно, что большая объёмная лысина не имела к большой политике никакого отношения, а то, что не имела, он понял, когда впервые увидел её гостей.
Они не могли быть политиками, судя по разговору: то один, то другой отказывался платить налоги, материл правящую партию и костерил во все кладбища - конкурентов и даже кормящий его народный белок. Нет, это не могли быть политические деятели; от такого длинного состоятельного, вместительного слова вода в фонтанчике забурлила всей жидко текущей круговоротной жизнью, и он гордо осознал, что именно является несколько уменьшённым макетом самой Природы.
- А чего это я зажмурился, всё щупаю руками сверху… будто слепой, - вспомнил фонтанчик и удивился беспричинному страху. - Привыкай смотреть опасности в лицо, - приказал он себе и открыл единственный, забранный круглой решёткой и болеющий вечной жаждой, глаз, выполняющий по совместительству множество различных функций отлаженного организма: ротовой полости, гортани, уха, ноздри и так далее; но это всё были поглощающие отверстия, а «далее» находилось ниже и было замуровано под толстым слоем французского кафеля.
- Армяне, я вас не боюсь! - дурачась, кричал фонтанчик, вертя узким задом под кафелем и вонзая в подвесное небо водяные стрелы.
Решившись, наконец, взглянуть лысине в лицо, он резко отверз зажмуренный глаз и столкнулся с зажмуренными в судороге другого страха двумя морщинистыми кусками кожи, по слоновьи спрятавшими нежную влажную субстанцию куда-то глубоко.
- Ого, да тебе ещё хуже, бедолага! - посочувствовал фонтанчик и услышал нарастающий гул… - Стонет, несчастье моё! - сочувствие продолжало проистекать… а глаз - весь превратился в ухо…
Неожиданно толстые накладки внизу лица широко раздвинулись,
явив глубокую пещеру и вкупе со стоном извергли вонючую, острую кислотную струю, с остатками вчерашней кулебяки и растворённой - в чёрную кашку - белужьей икры.
- Какое счастье, что мой корпус покрыт золотом, а то не миновать коррозии, ведь под покрытием-то я голый, как тот самый король!.. Ох… чтобы мы - великие - без золота делали? - запричитал фонтанчик, с отвращением промывая глаз, ухо, пробрюшливое жорло и ноздрю. - Всё приходящее, а золото вечно!
Блевантёру стало несколько легче… Он напрягся, пощекотал для уверенности пальцами в нёбе и отвалил с барского плеча ещё порцию… прямо в решётчатое забрало золотому рыцарю - почти без страха, но с упрёком!
- А всё-таки приятнее блевать в золотой унитаз! - решила лысина, ей уже стало гораздо лучше… настолько, что зрелые мысли полезли под рыжие веснушки, джентльменским набором отечественного бизнесмена. - И пахнет лучше… как никак!
Он вспомнил о тяжких, но тёплых, давно минувших днях, об искренней дружбе с простым архаичным унитазом «с полочкой», о том, как порой обнимал его нежно и трепетно, выворачивая самоё себя наизнанку, но не мог простить другу одного: несвежего запаха изо рта. Да и рекламы «нужной», тогда не существовало.
- А зря! - порывшись в карманах и достав пачку «Орбита», он сунул две, как учили, подушечки в рот; затем, шумно фыркая, умылся из фонтанчика, до слёз обиженного хамским наречением - «унитаз».
Он твёрдо знал, что реклама - самое ценное и нужное в нужнике жизни! Да что там говорить - просто золото! Телевидение только теперь стало понимать, насколько она необходима… людям! Сам он телевизор не смотрел, кроме рекламы там было нечего смотреть, а за частотой её трансляции и качеством подачи следили клерки.
Он подошёл к окну - сбоку, и медленно отодвинул от стены угол портьеры… дав полюбоваться и ей леопардовым окрасом своей головы.
На улице было, как обычно… никто не целился в его окно из гранатомёта, и на соседних крышах казалось чисто. Снег был убран.
- А зря! - решил он и записал в блокнот, что нужно насыпать снега на соседнюю противолежащую крышу. - На белом фоне киллера легче обнаружить. Так… - вспомнил он, - опять всякая хренотень в голову полезла… а ну…
Он подошёл к хрустальному глобусу и нажал копку…
Крыша мира съехала набекрень и открыла взору множество торчащих горловин, горными пиками устремившихся ввысь, дабы при подходящем случае низвергнуть гордые самодовольные «пикi»* ниц.
- Врёшь - не возьмёшь! - прошипела лысина и опорожнила полный стакан виски.
… Уже смелее приоткрылся край портьеры и не так страшно
гудели авто на проспекте, но… что это?..
На противоположЕнной крыше две чёрные мрачные фигуры зачем-то вертелись рядом со спутниковой антенной…
- Так… зашевелились сволочи! - подумалось под побледневшими пятнами и похолодало в животе.
Следующий стаканчик виски утонул в бурлящей холодной
* пикi (укр) - рожи.
пучине и зазвучал оттуда мелодией из оперы Джакомо Пуччини - «Богема». Он прислушался к урчанию и обиженно шмыгнул носом:
- Как можно скрыться в пучине, если пучит? Дурак! И чего я попёрся в большой бизнес, что приобрёл, кроме этого?.. - он с ненавистью взглянул на сжавшийся и обмочившийся от страха золотой фонтанчик. - Независимость? От чего? Если бы хоть площадь такую украинскую, столичную поимел… в собственность!
Его глаза съехались в общие стороны и слились, на покрасневшем и покрывшемся лопнувшими фиолетовыми сосудами, носу. Чем больше он сводил их вместе, тем шире становилась проекция носа, но дальше носа, как говорится, глаза прыгнуть не могли, как и он со своими деньгами, до тех пор, пока они не перестанут быть его, а случиться это могло в любую секунду.
В гроб их тоже не возьмёшь; мало того, что вытащат, так просто не влезут, даже если тело пристроить вне.
- Независимость! - он снова шмыгнул и решил присесть в мебель. - Звучит, пока в животе урчит! - утонув в кресле, он вспомнил, сколько человек ждут его выхода: из запоя, на работу, из жизни, - у каждого было своё мнение относительно перспектив его независимости.
Старых друзей он давно оттолкнул, посчитав, что сверху трудно смотреть вниз - глаза устанут, а сам уставал пялиться вверх, исподлобья, вечно кланяясь; и заглядывать повыше, чтоб быть всегда в курсе - что там за облаками: дождь или снег, ветер, сушь, глушь?..
- На хрена мне эта глазная терапия? - он посмотрел на забытый вчера и расшиперившийся гофром на стуле, баян. - Я - музыкант; и ведь неплохой был музыкант - надежды подавал… а вот… бедным никогда! - запоздало вспомнил он и тут же воскликнул:
- Подам… подам… лучше поздно, чем никогда! Господи, подам… и детским домам, и нищим, и бомжам подам… только спаси и помилуй мя грешного!
Он снова приблизился к окну и выглянул в щелку…
Антенну развернули немного в сторону, и теперь она большей плоскостью смотрела на него.
- Вот оттуда и будут стрелять, - поджилки содрогнулись, и опустились бронированные жалюзи. - Где ты? - он суетливо оглянулся в поисках верного друга.
Друг стоял на старинном рояле, тягаясь ростом с отстойными столетними старцами, от возраста страдающими недержанием и обтрухавшими воском собственные ноги. Спесиво отливая золотистым цветом наполнения, он крепко температурил от важности, почему-то не согревая градусным сороковником холодную сталь стекла.
- Ничего, сталь моего желудка согреешь, - зверски улыбнувшись,
лысина опрокинула третий стакан в горло и, подойдя к раритетному буфету, поковыряла рукой за дверцей…
Облизав испачканные икрой пальцы, медленно вздохнула, пытаясь расслабиться и сбросить негативную тяжесть страха ожидания…
Знакомая музыка снова попыталась отвлечь бывшего адепта и зазвучала в животе громче…
- Богема… как просто, мирно, пьяно и сытно! - позавидовал он из последних сил и уронил голову на дно цветка, невольно подслушивающего мысли хозяина и высоко бьющего вверх прозрачными сочувствующими струями.
- Что за жизнь у нашего брата? - плакал золотой цветок. - Сегодня ты есть, а завтра… «муха» в окно, и… вдребезги!
2005-05-24
СВЯЗЬ ВРЕМЁН
Сощурившись, от ярко бьющего, в лёт, жаркого белого солнца, он оглянулся и… не увидел конца своего воинства, и вообще, что мог он увидеть, представить, кроме войны, в каком качестве узреть себя и свою сущность, да и думал ли он о ней – сущности… Интровертом он не был - точно!
Зато он зрил КОНЕЦ, как ему тогда думалось, гордого Рима, его пылающие соборы, обломки - когда то гордого мрамора, стенания гордого, когда то народа. Ненавидя католицизм, он словно Нерон, наслаждался зрелищем горящего Рима. Ему - арианцу, его Бог велел расправиться с зазнавшимся, погрязшим в роскоши и разврате городом.
Жестокие глаза асдинга радостно сузились под жарким африканским солнцем, осматривая бесконечные, теряющиеся вдали, обозы награбленного и вереницы пленных.
- Ничего, скоро последняя римская провинция станет моей; главное - удержать воинов от тлетворного разложения, сам Александр Великий прошёл через это; но времена уже… слава Богу, не Марка Аврелия! Однако начинает припекать, - он снова взглянул на быстро поднимающееся из-за горизонта чужое жестокое солнце и поднял руку…
- Гу-у-у-э… - огромная стотысячная орда, груженная по самые шлемы боевыми трофеями, выбросила горячий воздух из лёгких, издав при этом непонятный рык… почти взрыв.
- Крак-к-к-ик… - остановились забитые песком колёса.
Воины, устало, опустившись на горячую землю, возможно подумали о СМЫСЛЕ:
- Зачем мне столько, если я не вернусь?
У пленных таких сомнений не было, тем более выбора; упав в песок, они тихо благодарили Всевышнего за оставленную жизнь и временный отдых…
Гейзарих - король вандалов - тяжело ступил на спину оруженосца и слез с коня…
- Ну, как ты? - он отцовски радостно хлопнул подошедшего сына по плечу и поморщился от поднятой с его одежды пыли. - Так… Гунарих… распорядись, чтобы разбили мой шатёр для царицы Евдокии с дочерьми; царица Римской Империи может рассчитывать на особое положение, хоть и пленницы; а я потесню немного тебя. Ничего?! И вот, ещё: прекрати пялиться на младшую Евдокию, закончим поход… тогда посмотрим. Понял? - резкий вопрос отца заставил вздрогнуть Гунариха и он покорно склонил голову.
* * *
- Ну и зачем? - она внимательно всмотрелась ему в ближний глаз (он сидел к ней почти боком) и удобнее устроилась в большом глубоком кресле. - Зачем он это сделал?
Он повернул лицо анфас и тоже прищурился…
Несколько выдержав паузу, ответил:
- Не знаю, спроси что-нибудь полегче… - он задумался… и тихо повторил вопрос: - Отчего большие, может, даже Великие люди уходят из жизни по собственному желанию? Э-хе-хе… На этот вопрос, как мне кажется, можно ответить, сначала увеличившись личностно до размеров этих людей и, уж потом… оказавшись на их месте… если даст Бог! Да и то, думаю, что причины всё равно будут слишком разноугольны. - Он открыл портсигар и, закусив кончик чёрной сигареты, прикуривая, процедил: - Разочарование какое-то, в чём-то, не из-за женщины по крайней мере, точно; из-за женщины, вообще, как мне кажется, сильная личность стреляться не станет. Глобальнее причина должна быть!
- Например… - она чему-то едва улыбнулась, и ему показалось: по поводу его слов о женщинах, но он, обойдя, двинулся дальше…
- Бессмысленность бытия, может… - глубокая затяжка вздула ему живот.
Она продолжала ждать и смотреть на его спадающий вниз живот и разваливающееся об него, в своей упрямой уверенности, кольцо синего дыма.
Он выпустил следующее и понял, что ей мало… сказанного.
- Ты хочешь, чтобы я развил? - он вновь сделал вольт на крутящемся стульчике и нажал ЛЯ-МИ второй октавы…
- Именно, - чему-то своему сказала она и подбила каре волос правой рукой, дав волю белоснежному отложному воротничку.
Ещё одна затяжка дала время ему подумать… и он продолжил:
- Наверное, глубже чувствуют: осязают, страдают, жалеют, любят, – он проводил кольцо дыма взглядом до ширинки и подумал, что зря: теперь брюки будут пахнуть табачным дымом.
- А другие, почему нет, не хотят, что ли? - она снова зашевелилась и зашуршала платьем. - У них, кстати, тоже есть сердце, и почему всё этакое кто-то делает глубже, а кто-то мельче?
Ему стало как-то странно… отчего её раздражает тема, которую она предложила сама и начала словно айсберг, а тут, вдруг, какие-то нюансы, чуть не горячий самум!
- Что с тобой? Ты не веришь? - он крутнулся волчком на стульчике.
- Им, может и верю, тебе нет, просто знаю, что ты ответишь и куда направишь дальше свой «полёт» мысли, - она нажала на слове «полёт», поэтому мы правильно взяли его в кавычки, а она продолжила: - Начнёшь тут городить: о больших, красных и трепещущих… и именно у писателей, поэтов; будто у других в груди по конскому каштану, потому и живут…
- Да живут - хлеб жуют, и плевать им на всё и вся, потому что мельче сердце, мельче, и толстое, как у стайера, а должно быть большое и нежное, словно губка, чтобы впитывать всю грусть вселенскую и лить затем слёзы плодоносящие, возносящие, иначе конец! - он уже почти кричал, в крике вспоминая, как дóбро, словно пращуры из столетней давности, они начинали беседу - пианино, пару нот невзначай, как и острая, но притуплённая воспитанием фраза… Куда это делось? Где это? - испугался он, но понял, что рот его что-то ещё кричит. Мало того - он заметил, что рот из кресла так же безобразно раззявлен, но слов почему-то не слышно… Тогда он закрыл свой… и его уши, мгновенно, от режущего пополам диссонанса пилы - с образованием, на пару вонзивших в него свою острую злую сталь, закрылись руками и усталостью.
- Ладно, - крикнул он, стараясь перекричать, - давай продолжим спокойно, - эти два слова прозвучали уже тише, и она насторожилась. - Что тебя конкретно не устраивает в суицидных шизиках, даже если они и Великие?
О хитрый, о коварный, он знал, что лишь услышав подобное, она сразу прикроет от удивления свой безобразно отверзшийся рот.
- Что нравится? - гадко ухмыльнулся он, вторя её лицу.
- Нравится, мне всегда приятно, когда ты прав и согласен со мной. А не нравится то, что… - она чуть подумала… - Ну вот скажи мне: чего им – богатым, известным не хватает? Чего они вообще добиваются?
Глубокий вдох поднял его жабо… (нет, пусть лучше галстук… нет, лучше с открытым горлом, как Хэм на фотографиях, ему сегодня, кажется, достаётся, причём, как всегда от тех, с кем не захотел вот так просто, ни с чем, оставаться и…)
- Мне кажется, - он попытался успокоиться и это будто удалось, - они надеются что-то изменить в этом мире к лучшему, на это потрачена их жизнь, и вдруг, приходит просветление или затмение, не знаю, что точнее, в общем осознание бессмысленности борьбы: с серостью, тупостью, косностью, ханжеством, мракобесием, злом, наконец и бац… Вот! - он хотел сделать ещё вольт на стульчаке, но понял, что не ко времени, теме, разговору, да и сил поистратил, как в бою. - Вот! - и он пересел на мягкий, совсем не милитаризированный диванчик.
- А… так они себя богами возомнили!? - возрос голос из кресла и готовился стать огромным в маленькой хрущобской «гостиной»… Голос беззвучно нарастал и он испугался, не так чтобы очень, но… надоело, не стреляться же, в самом деле; да и что он такого написал, чтобы стреляться; вот, если напишет - тогда может, но вряд ли, нет, зачем, ради чего, кого, для кого, их?
К чёрту!
- А что нельзя? - он миролюбиво протянул свою длинную кисть и, встретив её холодные пальцы, решил, что на сегодня хватит… о грустном.
* * *
Он проснулся от давящего внизу живота дискомфорта.
«Вечером выпил много вина, настолько много, что еле дополз до своего шатра; теперь вот… сон перебил», - отойдя на метр от шатра, Гунарих приподнял кожаную юбку и оросил песок… Какая-то возня в шатре отца насторожила… прислушавшись, он так и застыл с поднятой юбкой…
- Точно, там что-то происходит, - испугался он, и полы юбки безвольно упали вдоль бёдер. В три прыжка одолев пространство отталкивания между одинаковыми шатрами, он распахнул полог…
Один из военачальников силингов, таких же вандалов, как и асдинги, но всё же чуть ниже рангом; ведь они пришли просить, чтобы Гейзарих стал и их королём; сидел верхом на младшей Евдокие и раздирал её одежды, заткнув рот кожаной рукавицей.
Гунарих - наследный принц, вчера на пиру, целый вечер переглядывался с ней тёплыми взглядами, а тут…
Кровь быстро застилала ему глаза, и в груди становилось пусто… такая странная пустота… будто грудь вдавливается, и воздух в ней становится густым и сладким.
Он подскочил к знатному воину и схватив за волосы, запрокинул его голову назад… Тот хотел закричать, но широкий короткий меч для ближнего боя, по рукоятку вошёл ему в рот…
Гунарих всё же успел отметить странный взгляд Евдокии, когда кровь из горла силинга залила ей лицо.
- На нашего факира похож, - прошептала молодая римлянка и облизала с губ чужую кровь.
- Точно! саблеглотатель! - нервно усмехнулся Гунарих и, выдернув ставший красным меч, оттолкнул от себя труп бывшего воина. - Мать твоя где? - он оглянулся…
Евдокия замялась… но увидев угрожающий жест, сдалась:
- В шатре начальника дозора, высокий такой, красивый! Знаешь?
- Знаю, тоже силинг! - рассмеялся Гунарих и вдруг помрачнел… - Вам, что нравятся силинги? - его глаза сверкнули… очень похоже, как у отца, а это было дурным предзнаменованием для тех, кто близко знал эту царственную пару. Параноидально вращая белками, Гунарих бросился в наиболее тёмный угол шатра, но никого там не обнаружил.
Почти обнажённое тело Евдокии, в разорванных одеждах, только сейчас бросилось ему в глаза и нечто похожее, на то, что он испытал, зарезав силинга, вновь наполнило грудь.
- Он успел? - его голос зазвенел испугом и гневом.
- Нет, Слава Богу!
- Не говори о своём Боге! А вообще, ты девица? - он напрягся…
- Конечно, я ведь готовилась стать весталкой! - Евдокия проговорила это с какой-то грустью, подумав, что в глупой набожной прихоти лишила себя стольких чудесных мгновений, тем более в Риме. Она вспомнила, как молодой сенатор Тиберий; он ей очень нравился; таращился на неё в храме, и в его взгляде она читала такие мысли, что готова была вспыхнуть факелом сама. Она задумалась на секунду, но страшная сила схватила за волосы и швырнула в дальний угол шатра; последние лохмотья отлетели в сторону, и тяжёлое тело пригвоздило к земле - насквозь…
- Ай… - вскричала весталка раненой чайкой, но рот грубо зажали рукой, а горячее тело внутри усердно начало добывать огонь. Запах конского пота от доспехов перекрыл дыхание, и она некстати лишилась чувств.
- Всех силингов не зарежешь, - пыхтел добытчик огня, - пока папа разрешит!..
- Ну - ну вставай… - её лицо омыла вода, и она жадно подставила губы живительной струе. - Не говори никому, всё равно скоро станешь моей женой, отец обещал! - Гунарих поправил на себе юбку, взял за ноги убитого и потащил из шатра… - Спи… а этого я уберу… чтоб не вонял… жарко!
* * *
Его голова, словно молот на наковальне, покоилась на её плоском, твёрдом животе… Он так любил этот живот в минуты покоя, его спортивную молодость и упругость.
- Почему мы так плохо спорим, милый? - спросила она, и он почувствовал, как под головой шевельнулось будущее лоно их ребёнка; нужно было только быть снисходительнее в идеологических спорах, иначе оно могло стать лоном и не его семени. Он это понимал! А она об этом сейчас спрашивала:
- Ну, чего ты молчишь?
- Думаю… - прозвучал ответ.
- Тебя это беспокоит? - снова шевельнулся живот.
- Конечно! - ответило то, что на нём лежало.
- Меня тоже!
Он подумал, что оба они дураки и недотёпы: только начали совместную жизнь, как уже ранятся о бессмысленность. Трибуном быть хорошо, если ты, по меньшей мере Гракх и совершенно глупо, если просто молодожён. Он вздохнул… она тоже, только тихо так, но он заметил, ведь всё ещё лежал и подслушивал, как там внутри всё устроено.
Она почувствовала его сомнения, они были созвучны с её мыслями настолько, что слёзы подступили близко-близко, и, выгнув серпообразно руку, обняла его поникший колос.
Сидевшая на люстре, и наблюдающая за ними муха, заинтересовалась их общей позой, и что-то придумав, радостно жужжа, перелетела ближе.
Моё вы кафкианство!
Пиво кончалось, пиво устало, пиво не встало… в который раз высокой снежной шапкой над узким бокалом. Монету, слабая пена вряд ли могла удержать, то есть, в понятии жителей Чехии, жидкость являлась обычной дрянью, прозябающей в пластиковых оковах, но твёрдой уверенности, что на каждую гадость найдётся свой покупатель!
Они устали, у них не встало бы, они кончались, как личности, скорее всего не начавшись… Но упрямство уверовало в собственную исключительность, что было вполне естественным для данных типажей. Самое главное – выражать мнение… Чьё? Не важно! Главное - выражать!.. Выдавать за мнение, тем паче за эксклюзив!
- Ты знаешь… что такое Кафка? - он покачнулся, но ключевое слово выговорил чётко.
- Ещё бы! Там неплохое пиво! - его собеседник надменно ухмыльнулся.
- Где? Ты не сказал - где, - радостно засмеялся тот, которого я назвал - Он.
- Где, где… в К…..е! Ха!
- В Караганде? - скривился Он. - Не оригинально!
- Причём тут Караганда? Я имел в виду Киев, в К-и-е-ве! Видишь, как легко ты купился на туфту?!
Он глубоко вздохнул и несогласно покачал головой:
- Я говорил о Кафке, причём тут твой Киев?
- Так ведь там находится кафе под названием Кафка! - радостно сообщил собеседник, удивляясь примитивности оппонента.
- Там что, австрийская кухня? Или он в том доме жил? - Он тоже блеснул знанием смысла злачных мест.
- Именно! Чешское пиво! - собеседник поднял остатки жёлтой жидкости за толстую круглую ручку и ткнул ею в бокал vis a vis…
- Мы тоже создаём сейчас «Фонд Помощи Глухим» - ЭфПэГэ - так сказать, и решили назвать его - Бетховен! Клёво? - Он с надеждой глянул на собеседника.
- По-крайней мере смысла не лишено! - кивнул тот. - У меня уже был книжный ларёк с литературой для слепых, и назывался - Базилио!
- Бренд - это очень важно! - Он посмотрел на пустые бокалы и подумал, что уже хватит… но вспомнил, что у одного из его знакомых - закусочная для бедных - с низкими ценами и качеством; где за сутки выметается … абсолютно всё!
Он поделился этим фактом с приятелем и спросил:
- А название, забегаловки, знаешь какое?
- Ну?
- Полиглот!
- Круто и главное в дырочку!
- А ты говоришь: Хавка! Хавка, она и в России - Хавка!
- Я сказал: Кафка! В столице Украины!
- Какая на фиг разница - Кафка, Хавка, главное, чтобы пиво было австрийское, а не наш отечественный суррогат!
- Внушительно толкуешь, снова в дырочку! Гад!
- Ты опять не выковырил… Ха-ха-ха… Гуд! Понял? Гуд!
- Робин?
- Of course my friend!
- Ес! Знаешь… а у тебя неплохое произношение?!
Солёная парочка, покачиваясь, отчалила от причала и пошла… по морю, лужам, жизни, утопая по колено… но не выше, чтобы мозги оставались в тепле, сухости и твёрдой уверенности, будто всё, всегда и везде должно быть твёрдым!
- А что? Даже у Великого Ильича мозги отвердели, в конце концов! - подумал собеседник, но отмахнулся от надоевших мыслей.
Всухую думать было скучно!
КОНЯЖКИНО СЧАСТЬЕ
Её мощные округлые челюсти лениво пережёвывали зёрна… обычно такие вкусные и хрустящие, но сегодня казавшиеся ни какими. Есть, всё же, приходилось, она была вынуждена без аппетита поглощать отборный овёс, чтобы оставаться сильной и быстрой. В скорости жил смысл её бытия!.. или был - жития!? Он жил, был, от скачки до скачки, но теперь, будто умер, так как главное из жизни ушло! вместе с её кратковременной вороной любовью.
Она давно не слышала его призывного ржания в соседнем вольере, но терпеливо ждала, надеялась, и овёс казался безвкусным, как вода, сено; даже медовый пряник, вчера протянутый рукою конюха, пах как-то иначе… проще… преснее, что ли?!
Возить зубами туда – сюда надоело, и она понуро отошла от кормушки. Скоро за ней должны были прийти. Вспомнив о прогулке, она почувствовала волнение, и мышцы дёрнулись, словно от укола острым предметом.
- А вдруг, сегодня, меня выводят и, навстречу бежит он - гордый чёрный красавец, отец моего будущего ребёнка! - Она вспомнила приятную тяжесть Вороного на своей спине, его нежное покусывание её лебединой шеи и жалобно заржала…
Из множества лучших, быстрых, молодых, он выбрал именно её! Она была уверенна - на все сто, что обязана этим своей длинной ахалтекинской шее. Она гордилась текущей в её жилах туркменской кровью и теперь ждала появления на свет маленького чуда, которое затмит красотой всё живущее под солнцем, обгонит ветер, и прославит имена родителей - на века!
- Всё грустишь Чуйка? - седой человек с бородой потрепал её холку и сунул к мягким лошадиным губам булку с маком. Он был добрым, она это знала и платила ему тем же, частенько насыпая конюху в руку полную горсть мокрого от слюны зерна.
Чуйка съела без аппетита булку, не заметив приятного пощёлкивания маковых зёрен на зубах и не отсыпав конюху овса.
- Не грусти болезная! - горько вздохнув, посоветовал он и хлопнув по крупу, погнал её из вольера в загон.
Она выбежала скорой рысью, дважды обежала двор и чтобы лучше видеть, встала на дыбы, громко, призывно заржав. Жеребцы из соседнего загона, дружно и весело ответили, но среди их ржания не было слышно того единственного, знакомого, родного голоса…
- Опять зря! - подумала Чуйка и свесила голову. - Зря будет прожит день! - она понюхала пыль под ногами, шумно взметнув дыханием маленькое серое облако вдоль земли и медленно пошла по кругу.
- Совсем не зря, через месяц у тебя появится малыш, как две капли воды похожий на меня! - не согласился Вороной и положил голову на спину любимой. - Как жаль, что ты не способна слышать мой голос! - вздохнул он и погладил толстыми губами так любимую им шею. - Ты, наверное, думаешь, что я тебя бросил, ускакал в далёкие травные степи, променял на дикие табуны, на свободу? Глупенькая, разве может быть свобода без тебя, без нашего будущего малыша! И что такое - свобода? Бесконечный бег в бескрайнюю безграничность? - он задумался, чувствуя, как от представления бесконечности плавится мозг в его большой породистой голове. - Значит, в никуда? Но Слава?! Как же быть с этим пределом?
Он поднял невесомую голову, посмотрел вдаль, в сторону ипподрома и знойным ветром унёсся в тот летний солнечный день.
* * *
Копыта, бегущего впереди рыжего здоровенного жеребца, с соответствующим именем - Гладиатор, страшно раздражали!..
Впереди! Звучало обидно, непривычно! Но каждый раз, ловя взглядом чужую матовую подошву у своих ноздрей, он скалился длинными крепкими зубами, сознавая, что всё же - впереди его соперник! А тот… Он так смешно забрасывал ноги, каждый раз приседая после прыжка на толстый огромный зад, что хотелось заржать на весь мир от смеха! или слёз?
- Ой… - острая боль пронзила заднюю ляжку. - Он меня плетью что ли?! - возмутился рысак. - Во, хам! - его выпуклый, красный от ярости и унижения глаз покосился на всадника, - Ну подожди у меня! - он забыл, перестал обращать внимания на чужие копыта. Они просто остались позади; он не заметил, как прибавил скорости и опомнился, лишь когда стальной мундштук больно растянул его кровоточащие губы. - Всё что ли? Я победил?! Браво приятель, молодец! - имея в виду себя, он радостно заржал и простил наездника!
Огромные, бархатные карие глаза неожиданно привлекли его внимание.
- Какая шея, словно у лебедя! - он восторженно отметил ещё одно достоинство длинноногой молодой кобылы. - А ноги, передние, они будто продолжение шеи, да и задние… ух как аппетитны!
Туркменка кокетливо встряхнула гривой и отвернулась.
- Уставился, как… - подумала она и почувствовала, что нечто приятное - до невозможности, переполняет её большое тренированное сердце, - Это, наверное, любовь!? - удивилась она и скосила влажный глаз вслед уходящему жеребцу. - Вот дура! - одёрнула лошадь себя, испугавшись, что могла прозевать стартовый выстрел.
Он не заставил себя долго ждать, тревожно щёлкнув, и запахло пороховой гарью.
Она тоже пришла первой!
* * *
- Ну вот, я же говорил, что это лучшая пара для рождения будущих чемпионов! - потирал руки директор конезавода. - В вольер их, вместе, завтра же, под цветущие липы!
Она умирала от счастья, когда его толстые нежные губы целовали её длинную шею, а упругий живот приятно грел блестящую от пота спину. Чуйка радостно ржала; было щекотно даже в такой момент; но когда губы любимого лезли под её левую челюсть, она не могла удержаться от смеха.
А липы так пряно и сладко пахли…
* * *
Задрав вверх голову, она посмотрела на белое и не очень жаркое, за мутной дымкой, солнце.
В тот день оно так же тускло и рассеянно светило, словно нанюхалось Чуйской травы!
- Я тут ни при чём! - качала головой Чуйка. - Моя родина на юго – западе Средней Азии, совсем в противоположной стороне. Вот уж коротконогой низкорослой киргизкой меня никто ещё не обзывал! - она раздражённо вздрогнула телом и удивилась этому. - Для слепней ещё рано. Что это со мной сегодня? - Её ухо поднялось и насторожилось в ожидании выстрела. Ослабив повод в руке конюха, она остановилась. Ей не было видно отсюда, что происходит на ипподроме, но зрила она всё, и даже более:
Бледное хилое марево, облака едкой пыли, резкий жёлто-зелёный запах пота, крики возбуждённых наездников, предсмертный звук рассекаемого стеком воздуха… всё это плавится, варится в одном липком котле, парит тревогой, внутренним бессильным неприятием… затем громкий, отчаянный хрип, чьи-то дёргающиеся ноги, мокрый облепленный серой грязью живот, судорожно вздымающийся и опадающий, словно попона в руках двух конюхов, выбивающих из неё пыль…
Выстрел! Она ждала, знала, услышала. Грянул!
Он грянул и вскоре упал - выстрел и Вороной!
Этот чёртов неумеха в седле рано послал его… лучше бы туда… барьер больно ударил по ногам и…
Он пытался встать, тянул вверх голову и ловил себя на мысли, что шея коротковата, не достаёт… вот если бы, как у Чуйки, тогда бы точно смог, но… Творилось что-то не понятное, он не чувствовал задних ног и даже частых ударов сапога в низ живота. Вокруг суетились знакомые чужие лица; на глаза попалось лицо пинающего его жокея, оно было красным и мокрым от слёз.
- Бедняга, прости! - прошептал Вороной и откинул голову в пыль.
Он грянул… выстрел! Наверное, это был следующий забег?! И
Вороной, почувствовав необычайную лёгкость, вдруг встал, переступил с ноги на ногу, прошёлся по кругу и прыгнул…
Эх, тот злополучный барьер, да сейчас бы!
Он перестал напрягать ноги, двигать ими, это было лишним.
Внизу проплывал ипподром в клубах пыли и светящейся чёрной энергии, она искрящейся тучей, словно грозовое облако нависало над трибунами и казалось, что молнии вот–вот вонзятся в ревущую, стонущую толпу, а чёрный дождь польёт и запачкает всё вокруг несмываемой тушью. Этого почему-то не случилось, и тёмный шар ипподрома остался позади.
Он подумал, что надо бы залететь, хоть на секунду, к любимой и, приложив ухо, послушать звуки её дважды живого лона, но понял, что времени нет, ярко светящийся путь, повелительно манил белым молоком, и Вороной крикнул вниз:
- Я вернусь родная, я вернусь!
* * *
Её огромный, выпуклый, блестящий глаз дрожал сдерживаемой слезой и, обшаривая по периметру пространство загона, столкнулся с его ловящим взглядом. Она вздрогнула, зрачок сузился, и сильные ноги в напряжении, нервно заиграли длинными мышцами…
- Что ж ты милая смотришь искоса, низко голову наклоня? - пропел он и бесшумно вздохнув, понюхал кожу на её спине, затем присло–нившись ухом к вздутому беременному животу, прислушался…
В чреве шумно засучили ножками и… ножками, так, что на коже - то там, то ближе, вырастали и таяли маленькие холмики. - А ты ведь меня видишь малыш, чувствуешь, слышишь! - обрадовался отец и поцеловал проявившийся на животе Чуйки бугорок. - Тебе, наверное, было бы всё равно, хромает ли твой папа, еле передвигается, лишь бы был!? Мне тоже хотелось бы, до колик в сердце, сорвать для тебя пучок сладкой сочной травы и, закрыв от ветра, согреть собственным телом, но людям нужны только наши ноги, сердца - не востребованы, да и не в моде, они мешают тем, у кого их нет, у кого вместо них лишь мускул, как на наших ногах, неудержимо заставляющий бежать, бежать, бежать… Куда, зачем, от кого? От себя?! - Вороной грустно заржал… Чуйка вздрогнула и на её животе вновь обозначилась выпуклостью созревающая жизнь! - Какое счастье, что тогда, на скачках, я подменил тебя родная! будто сверху кто подсказал! И вот: ты жива, здорова, скоро родишь мне сына! Какая длинноногая радость! Но, однако, прощайте дорогие Фру–Фру и малыш, мне пора! - выговаривая имя любимой по-своему - лошадиному, он дважды, игнорируя кличку, данную ей людьми, фыркнул мягкими большими губами, издав звук «пфру-пфру». - Не скучайте, я скоро вернусь!
Я всегда буду рядом!
1 Весна 2006
ЖУРАВЛИК и симбиоз А. РОДИОНОВ
Они дымили хлопушками, там… далеко внизу и выглядело это довольно забавно. Забавно настолько, что он решил сбросить высоту и, дав больший крен на правое крыло, спиралью пошёл вниз. Хлопушки, оказывается, презабавно щёлкали и, надеясь, что наступило Рождество и время петард, он сбросил на высотометре ещё сто пятьдесят футов.
Там, куда он улетал зимовать, всегда было тепло и очень весело; особенно ему нравился праздник Рождения Сына.
Вышагивая важным пожарным, по блестящей различными оттенками траве, он следил за порядком и сбрасывал ещё дымящиеся хлопушки в озеро.
Люди уважительно смеялись и обходили стороной стаю журавлей, помимо обязанностей пожарных, также увлёкшихся игрою в нянек и заботливо призывающих маленьких диких курочек, пасущихся рядом, не уходить далеко от воды. - Курлы, курлы… - раздавалось то тут, то там и люди радовались Великому Празднику, делясь с птицами хлебом.
- Здесь тоже празднуют Рождество! - восхитился он, ведь всегда жалел, что на Родине - летом - этого праздника нет, а зимой - он был там, далеко, где было лето и Рождество, два праздника вместе - лето и Рождество, удивительно! - Наконец и сюда пришла благодать! - радостно воскликнул журавлик и снизился ещё.
Внизу пыхнула «петарда» и в какую-то долю секунды радость зрелища во славу Господа наполнила сердце, но лишь на мгновение. Сильный удар подбросил вверх и он обиделся, что отталкивают, не пускают на праздник; - Как же так? - Понятие изгоя было незнакомо, ему всегда радовались люди и «весело» смеялись, когда он, высоко поднимая стройные, сплошь голенастые ноги, проходил мимо. Он удивился ещё больше, когда понял, что падает… так и воткнувшись в землю длинным кожистым клювом, с несуразно поджатым изломанным крылом, задрав вверх второе, будто благодаря человечество и поздравляя с двойным Праздником, ещё в падении, навсегда, избавившись от обид!
* * *
Высокий колодезный журавль скрипел здесь, у покрытого мхом сруба, лет сто, особенно осенью, в ветреный день, когда косяки дымили треугольниками на юг.
Они звали его, как когда-то он - маленьких курочек:
- Курлы, курлы…
Он очень, похоже, скрипел и тянулся в небо засохшим деревянным крылом, но птицы улетали, оставляя его копить мудрость вечности.
Да и правда, да и то… - за последние «сто лет одиночества» с колодезем, они накопили чистой и вкусной воды, поумнели, одинокими себя не считая, слившись воедино, частенько, невольно, подслушивая чужие разговоры, большей частью наивные и пустые, но иногда не лишённые смысла.
* * *
Мою бóльшую, к сожалению, половину зовут «хочу»! Но было бы не совсем правильно делать скоропалительные выводы о её стремлениях, поскольку название это - простое и жизненное - присуще очень многим. Этим многим, стоило бы заглянуть в глубину «узкого» деревянного сруба, со старым журавлём, адекватно уравновешенного шинным противовесом, чтобы угадать пути и потребности жаждущих, их наклоны, падения, взлёты с полным или пустым ведром, в зависимости от возможностей и воспитания заглянувшего вниз, а может, внутрь.
Когда к нему приходят и, нагибаясь, всматриваются в тихую гладь подземного зеркала, на его спокойное блестящее лицо, он советует им протяжно, без скрипа и напряжения журавлиной колоды, чтобы они, не зная броду, не спешили, этак… с разбега, прямо из ведра, удовлетворить жажду общения с его холодно текущим разумом. Ему многого стоит предупредить их об этом, ведь отказавшись от вытеснения застарелого объёма, он теряет свежесть ощущений и реалий, сам порою, забывая, кто и где, задумавшись, возмущённо отталкивая неожиданно упавшее на голову грязное ведро, в отместку наполняя его гнилыми затопленными листьями.
Его вздутые шишки - на лбу стеклянной поверхности - не видны, и он рад этому, не желая выглядеть ущербным и избитым, за избитые темы собеседников, там наверху, неприемлемые для тихой воды, могущей (так ему кажется), однако, возмутиться бурным водопадом и смыть напрочь кондиломы и шанкры, поселившиеся на слизистой мудрящихся слизняков. Твёрдые, в своей толстолобости, они стремятся мутить его воду, размножая трепонем эрозии и банальной измены.
Но о каком, собственно, предательстве может идти речь у жела–ющих выжить? Пусть живут, не размножаясь! Но так не бывает, ведь – паразиты! Паразитируют на разуме, желаниях, мечтах! Селятся на часто задеваемых местах тела, и не смываются простой колодезной водой пусть и восставшей водопадом, до тех пор, пока другая жидкость не обожжет их серной или соляной содержимостью; и взвоют они от боли с присущей им дьявольской одержимостью, раскачиваясь на тоненьких глиняных ножках. Вот тогда начнут они отваливаться прямо на глазах; их бы на сковороду, как грибы, если бы не малые, ничтожные размеры.
Иногда ведро падает вниз без мусора, с очищенным от осадков дном, с обеих сторон блестящим на солнце, по крайней мере, так кажется глазу, искоса, снизу, лукаво и порой настороженно наблюдающим за отверстием в небо. Он радуется всей амальгамной поверхностью этому взлёту – падению и отдаёт самое чистое и минеральное содержание алчущему истинной чистоты.
- Бери! - кричит он, булькая и захлёбываясь от радости.
- Верь! - шипят пузыри из чистой лохани.
- Пей! - шепчет вкусная вода. - У тебя есть шанс!
Тот, кто слышит эти звуки - слова, пьёт без устали, не боясь за раздутый живот, зная, что не растолстеет, а лишь поправится. Жажда у него другая и он готов поспорить об этом с самим Мидасом, и даже потягаться слухом!
Но Мидас «выше» на земном пьедестале и перепрыгнуть его планку было бы возможно, если бы не подсуживали арбитры, а арбитры - что автоинспекция - бесстрастны и неподкупны, камыш труслив и застенчив, и не доказать, что Мидас то - осёл!
Зимним лазутчиком подкралась осень! Мой журавлик, услышав меня, свернул в трубку одинокий протез и согласно застыл на полгода в столбняке ожидания, повесив на холодном ветру «пустое» ведро. Он решил, острая пицца, не мутить воды, а наоборот, за время невостребования отстоятся до кристалла, ничего, никому не объясняя, ведь потом не докажешь, что не верблюд, и тем более не осёл!
Зима 2005
АЛЬБАТРОС
Он оглянулся… впечатление было… словно стоишь на месте.
Чёрный занавес мрачно висел за спиной и вовсе не собирался отдаляться. Мышцы устали; уже сутки, как он пытался избавиться от этого вечного чёрного наваждения, но за спиной упрямо висел мрак.
- Не оглядывайся, - подсказал внутренний голос, - смотри вперёд!
Он удивился, и улыбнулся…
Впереди садилось красное солнце, прямо в воду, будто пытаясь совокупить синеву океанов.
- Крайней плоти! - подумал он о границах своего бытия, забывая о схожем медицинском термине.
Лететь стало легче - на светлое пятно - словно испода льда увидел прорубь, и в груди оставалась последняя децила воздуха.
Очень хотелось оглянуться, но он боялся замедляющего полёт разочарования, хотя прекрасно знал, что удаляется от мрачного задника, медленно и, кажется навсегда.
- Навсегда? - мелькнул вопрос. - Чёрт! Страшно! Вот сейчас стало страшно! Но почему? ведь так устал, так мечтал, так восстал! И зассал! Как же я там, без этого всего?
- Без чего этого? - спросил кто-то.
- Без Родины! - он ответил вслух, понимая и не удивляясь, что говорит сам с собою, - Понимаешь? В этом слове всё!
- Тогда оглянись, - попросил второй. - В этом цвете всё! Понимаешь?
- Не всё! это издали кажется чёрным, а при ближайшем рассмотрении видны вкрапления светлого.
- И как же зовутся эти вкрапления? - второй не унимался, зачем-то пытаясь уколоть.
«Родина!» - он промолчал.
- Тебе нужно отдохнуть, от однообразной работы едет крыша, что подтверждает удуманное тобой. Прикол! И так Родина и сяк! Присядь где-нибудь, вон скалы удобные… может, рыбку поймаешь, а то…
Интровертивная птица пошла на вираж, решив согласиться с внутренним голосом, и плавно села на острый выступ скалы, чтобы затем, бросившись вниз с высоты, успеть расправить крылья и спланировать.
Огромная тень закрыла небо и опустилась рядом.
- Привет фрегат, альбатрос, морской разбойник или как там нас ещё!? - проговорила тень, превратившаяся в прекрасного белоголового орлана. - Оттуда, вижу? - его седая голова кивнула в сторону нависающей темноты.
- Оттуда! - кивнул альбатрос.
- Из царства мрака! - Орёл покачал головой, словно нечто знал. - Не понравилось?
- …….. - Альбатрос многозначительно промолчал.
- Ясно! Но ведь там перемены, и крутые! Вы ведь мечтали об этом!
- Не об этом!
- Демократии! - кричали вы так, что было слышно здесь, - седой усмехнулся, хищно оклювившись.
- Кричали и кричим, и будет когда-нибудь! - не поворачивая головы в сторону орлана, пробурчал фрегат.
- Да, жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придётся… тебе точно! - Орлан, казалось, слегка обиделся на невнимание далёкого гостя. - Ну не хочешь говорить!? Изволь! Мы, там, высоко в облаках, выучились быть одинокими. Так удобнее!
Гость шевельнулся и впервые с интересом посмотрел в сторону седого:
- Я ведь потому, собственно, и решился. Видишь, какие тучи сгустились в той стороне? Мрак заполонил души народа моего! Вот от чего бегу!
- Мракобесие! - орлан кивнул и зыкнул выкаченным глазом в чёрную сторону. - Но ведь такова и твоя природа - отбирать! Что ты тут сделаешь?! Я тоже, вот, хищник!
- А я не хочу отбирать, не надо мне такой природы, хватит того, что с верхушек волн подберу. Голодать буду, но чужого не возьму, в горло не полезет! - он зябко шевельнул огромным, неуклюжим в сложенном положении, крылом, - Другое мешает мне спокойно жить.
- В смысле?
- Кому мешаю я?
- Может тебе - они! и они это чувствуют, и тут же тебе обратная связь?! Они чувствуют, что ты другой! нет, не так - Чужой! Вот это точнее! - орлан гордо повёл белым затылком и взъерошил под ним перья. - От этого и бежишь?!
- Увы, ты правильно сказал: «чужой», не хочу жить в полном подчинении у природы, - альбатрос покосился с надеждой на орла. - Хотя… она всё же даёт возможность эволюционировать живым организмам, зачем-то даёт им разум, не для того ведь, чтобы просто отобрать и присвоить, так слишком просто - любой может, тот, кто больше. А вот дать! На это решиться нужно, кайф в этом поймать, осознать значимость и естество подобного поступка.
- Прости, но природа не предусмотрела данной программы для простейших! - орлан отрицательно отмахнул крылом. - Нет, это для высокоразвитых, лишь они способны к духовной эволюции, чтобы не упрощаться в желании выжить, а наоборот: усложниться, дабы упростить отношения между собой! И ни войн тебе, ни разрухи, ни всеподавляющего пауперизма, - он почти яростно взмахнул другим крылом. - Невежество - вот причина невозможности усложнения, для приобретения, так сказать, иных качеств существами, одаренными, опять же природой, способным к высочайшему развитию разумом.
- Верно, согласен, я давно осознал, что бегу не от дыма пожарищ, грохота взрывов, нищеты, этого уже, практически нет, не они тёмной горой стоят за спиной моей. Это - чернеющие души народа моего, пошедшего на поводу у невежества, культивируемого простейшими примитивами, упростивших и унизивших Смысл до сознания одной единственной жизни сытого паразита. Увы, любой власти нужен слуга - трудолюбивый, богобоязненный и невежественный, а тех, кто это понимает и пытается помочь, сам же народ гонит палкой.
- Ну… правильно… не бывает пророка в своём отечестве, точнее, не приживается, чуть что - гвозди в руки, ноги, - давай, расскажи нам, что не хлебом единым… - Орёл, как-то странно взглянул на унылого «пирата». - Ты голоден, наверное? эвон, сколько махнул по… над водой!
- Летать мне не тяжело, просто отдаёшься власти стихий и паришь…
- Знаю, знаю! Хе, хе… Тоже не лыком шиты! Однако подкрепиться тебе бы не мешало. - Он напряг зрение и зорким взглядом впился в береговую полосу… - Вижу, вижу… лежит… раз, два, третья… косяк трески гоняют дельфины и малёк выбрасывается на берег, опустись, подкрепись, - орлан сочувственно взглянул на соседа.
- Ох, голод не тётка, хотя не с крыла мне, конечно, спускаться, но кỳсать очень хочется, - Альбатрос расправил огромные крылья и бросился вниз головой со скалы…
- О смелый сокол… - прошептал орёл, закусив клюв и с интересом наблюдая, как крылья гостя расправляются и наполняются ветром; птица – перехватчик сверкающим самолётом в лучах заходящего солнца, совершила несколько «бочек» подряд, резко ушла на вираж и пошла на посадку. - Э-эх, пилотаж крутой, а вот посадочка у нас неважнецкая, - вздохнул орлан, пожалев птицу, при приземлении дважды перекувыркнувшуюся и упавшую на длинное крыло… кое-как выровнявшуюся и некрасиво, по-утиному, переваливаясь с ноги на ногу, заковылявшую к блестящей на песке рыбке.
Кое-как перекусив рыбкой, альбатрос расправил крылья и желая взлететь, подпрыгнул… Увы, мокрый песок лишь смягчил падение завалившейся на бок птицы. Ещё несколько попыток оказались такими же тщетными под злорадный хохот взвеселившихся чаек и гагар.
- Пират, смотрите, пират во всей красе, увалень! - гоготали они и норовили с лёту клюнуть его в голову.
«Придётся помочь, - вздохнул орлан и, разогнав насевшую тьму гагар, приземлился рядом с уставшим альбатросом. - Да, тяжеловат ты на земле! рыбки хоть успел поесть рядом с этими пронырами?
- Есть малёхо, - прохрипел альбатрос, - вот взлететь бы теперь…
- Щас, подожди… лезь на спину, да не складывай крылья, так и держи… - он подсел под тяжёлое тело…
Похожая на планер птица разделила солнце пополам эмблемой «Мазды» и медленно таяла на красном фоне светила, возвращая нам зрительную целостность ощущения.
Орлу взгрустнулось, он думал пообщаться ещё, но гость торопился, дальний свет неудержимо манил сознание и веру туда, где хорошо, если мы здесь, а стремления были сильнее разума.
- И это не плохо! - думал орёл, наблюдая за давно исчезнувшей из нашего вида птицей. - Хорошо! - сказал он, искренне радуясь, что встретился с соратником по ощущению мира.
Орла тоже не любили соседи… за странное отношение к падали, - он её не ел, за нежелание разорять гнёзда мелких пичуг и прочие, прочие несоответствия природе. Он приучил себя питаться рыбой, но вот к зелени не мог привыкнуть, хоть блей. И ещё он писал стихи, но стоило ему во время общения с себе подобными заикнуться в рифму, как тут же наблюдал тускнеющие взоры, разгорающиеся мгновенно лишь при виде нового угощения. Прочитав однажды слова Аугусто Монтероссо: «Поэт не дари свои книги, лучше порви их сам…», он тоже придумал афоризм: «Хочешь избавиться от гостей, начни читать свои стихи!» - И почему я не прочёл альбатросу ничего, ведь есть же, как раз по теме, он, скорее всего, понял бы. Видимо я постеснялся, да нет, признайся, что просто испугался! - Орёл напряжённо засмеялся… - Трус ты братела! Однако!? - он залюбовался пилотажем альбатроса (тот менял галс), - Да, подобного пилота видеть мне ещё не приходилось, - и тут же рассмеялся, вспомнив того на земле и его взаимоотношения с окружившей пернатой мелочью… Затем, привстав на все когти и расправив гербовой печатью крылья, он, прощаясь с улетающей к солнцу птицей, продекламировал Бодлера:
«Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья
Летаешь в облаках, средь молний и громов,
Но исполинские тебе мешают крылья
Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов» 2007 год
Как всегда о СВОБОДЕ
Две славки, крыльями смахнув пыль с деревянной амбразуры, представлявшей некогда застеклённую форточку-вытяжку, уселись на кромку старой фрамуги и почти слились с ней в своём ненавязчивом сером оперении… лишь кокетливые рыжевато коричневые шапочки выделяли их из общей массы снующих всюду воробьёв.
Старая толстая воробьиха, издеваясь, скорее завидуя, указывала на них крылышком и преувеличенно громко смеялась:
- Надо же хоть чем-то выделиться, к серому строгому наряду приляпать эти… непонятного, вернее слишком понятного, цвета нашлёпки. Аристократки хреновы, снобское племя!
- Ах, не обращай на неё внимания, лучше глянь вниз, - прощебетала одна из подружек, и они отлетели подальше от воробьихи в другой угол коровника.
- Ух ты, как в тропическом лесу, только не птицы, а коровы… райские! - воскликнула славка. - А чего это их так разрисовали, ну просто калейдоскоп какой-то, только ассиметричный! Чёрти что, если честно, а эта толстуха ещё и шумит там. Вниз что ли не смотрит?!
- Она видит только то, что выпадает из коров, а остальное её не интересует… ну, разве, наши шапочки, - поддакнула подружка и поправила на грудке выбившееся пёрышко.
- Говорят, что не зря так размазюкали! У них, уже с пол года, новый зоотехник, продвинутый… из города пригласили!.. Так он выдвинул теорию: что скотина, больше даст молока, если потакать её природному вкусу, не прививать насильно высокое искусство, так сказать, а именно изуродовать до состояния подсознательного тяготения. Чем более стадо свободно в своём выборе сублимаций, чем менее настаивать на вытеснении постыдного, тем выше надои, тем короче рога - смирнее бычки, сговорчивее тёлочки, чаще спаривание между ними - по указке зоотехников… вот! Наука! Стаду навязывают КИЧ… но как бы не навязывают, а идут на поводу… у него же!
- Умнò! - Славочка вздохнула. - Но ведь это, по сути, манипуляция!
- Умница! Но коровам всё равно, они ведь быдло, а не ахалтекинские скакуны! Их задача - всё большие надои! И зоотехникам хорошо и бурёнки довольны, друг перед дружкой выпендриваются - у кого чаще и ярче пятна, и усиленно платят натурой, только свободы им подай! - разговорчивая славка блеснула глазками и капнула на спину одной из крутых коровищ, - На тебе, ещё пятно, можешь бежать на свой подиум, хвастать!
- Свободы? - более молчаливая удивлённо приподняла бровки и вздохнула.
- А чему ты удивляешься, на этом понятии тоже можно зарабатывать, сегодня и СВОБОДА - кич!
Альберт Родионов 5.05.07
65
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com