Огарочек

***

…Темень то кака... Хорошо хоть, что к ночи успели. Места у нас тут стали глухие...

Вы проходите, проходите не стесняйтесь, мои родные...

Обувку можно не снимать. У меня всё запросто, по-свойски...

Уж чаво мине тут, в глухомани, об изысках думать, чай не в лазарете...

Пальтишки сюдой пожал-те, и к столу, к столу...

Ну, вот мы и свидились, дорогие мои...

Это ж сколько лет-то?.. Ох – ох – ох... И не припомню уж...

Да вы не стесняйтесь, пейте – кушайте. Чем богата, как грицца...

Вот чаёк... Хороший чаёк! Из шиповничка. Сама сушила. Пейте...

Водичку дождевую собираю, с речки уже тяжко таскать, так оно и хорошо...

Она, водичка дождевая, как слезинка чистая, как росинка сладкая, да всё впрок...

Сухарики берите, из хлебца настоящего! Щас такого не делают. Не стесняйтесь, кушайте...

Я его у монахов меняю на корешки всякие, знаю их нужду... Хи-хи-хи... Пользуюсь...

Медок берите. Медок пчёл диких! У вас такого нету. Ешьте, ешьте...

Наткнулась на улей осенью, ох и злющие комашки попалися, покусали, ой...

Мордей, аж светился в темноте... Хи-хи-хи...

Ну, вроде всё угощение... Ничё не забыла?.. Да вроде ничё...

Ну, можна типеря и мине трошки чайку похлебать, да вас послушать...

Как Вы там в городе, деточки? Как унучки мои золотые?

Трудно Вам там, наверно, сердешным?..

Ну, надо держатся... Надо терпеть... Жизня щас такая. Меня тоже к земле жмёт...

Пока Лучиниха была живая, то оно ищё и ничё было. И поплачим и попоём...

Она уже слепая была совсем, слабенькая... Годов – то ей, чай поболе, чем мне буде...

А всё ходила недалече, по памяти, да силки всё ставила на слух да на ощупь...

Это хорошо ещё, что лес весь в округе повывели, аж до самых гор можно бегом бегать...

Вот тоже, что удивительно – лесу нету, а пчёлы есть... Чудно...

А весною я Лучиниху похоронила... Да. Теперь совсем одна осталась в деревеньке – то...

Ужо думала и не дождуся вас. И, не простясь, не свидевшись, помирать доведётся...

Ну, ешьте, пейте деточки мои ненаглядные... Радость – то, какая! Уж ни чаяла, ни гадала...

Старушка пододвинула чёрный огарочек самодельной, восковой свечки поближе к стоящим на столе перед ней, пожелтевшим от времени фотографиям. Дрожащий огонёк осветил, глядящие с них родные, улыбающиеся лица.

Свечка стрельнУла, и фитилёк погас, превратившись в маленькую красную точечку, пожираемую вездесущей пустотой...

 

 

Небылица

***

Вьюжило, засыпая маленькие оконца, и без того пропускающие не много скудного и неласкового зимнего света.

В очаге потрескивал хворост. Дым, клубясь под потолком, медленно вытекал наружу через щели в крыше.

Хлопотала у огня маленькая согбенная фигурка, что-то ворочая в пламени, то деревянным ухватом, то руками. И обжегшись, непременно чертыхаясь, голосом похожим на скрип, хваталась за мочку уха. И топала ножками по земляному полу, пританцовывая. Топ-топ-топ...

За ней наблюдали, блестящие в полутьме, глаза. В них, при всём желании, невозможно было отыскать хоть малую толику интереса к происходящему. Иногда они закрывались, и человек, несильно раскачиваясь, из стороны в сторону, начинал монотонно, но не громко, мычать.

- "Тьфу, окаянный!" – Плевалась тогда в его сторону, хлопочущая у очага фигурка. И чуть погодя, присев рядом, совсем другим тоном, родным и понимающим, пыталась успокоить – "Ну будя тебе, будя..."

Её почерневшие от грязи и времени руки, гладили гривастую голову и человек, на некоторое время, успокаивался.

Давно не ведавшие слёз глаза старушки, заблестели дрожащей влагой и впервые, почему-то именно сегодня, кривыми и нескладными словами вылилось всё наболевшее из её маленькой смиренной души.

-Чтож–то мечется в тебе? Чтож-то покою не даёт? Ни ладу, ни прогляду... Сидишь всё как сыч, мычишь... И не до чего тебе дела нет. Вон у Хазарихи мужик, так тот зимой ляльки режет из липы... У Сазонихи свинья опоросилась, так муж ейный носится с поросятками, аки с дитятками малыми... У Воловичихи – пьёт по чёрной да дубасит, там всем родычам круглый год масленица... Вона у Макарихи, мужик помирает, и то дело... Грыжу выдуло, как голова, орёть...

А ты всё сидишь и сидишь. То молчишь, как дохлый, то мычишь как скаженный. Помнишь, раньше вы, и лиховать ездили с Прохором, и на вилах бились с Калитинскими, и выпивали? Меня потумачивал, хозяйством занимался... А теперь как умер вроде... Хочь самой ложись, да помирай. А ты думаешь, мне не тошно? Мне отрадно да радостно? Да я когда поняла, что Боженька нам ни деточек, ни внуков не пожалует, кажный раз помирала, когда с тобой любовалась, да ничего – живая. А сколько раз себя корила, что за тебя вышла и жизню всю свою живьём похоронила... А молодую меня сватали... Ох, и сватали... И как дальше жить...

Вона, Петро Лексеич указ издал, запрет типеря по Санкт-Петербургу и всем окрестностям, топить по-чёрному. Стало быть, печь надо сладить. Сестра моя, обещалась девочку меньшенькую ихнюю нам приселить. И им легше и нам веселее... Так такому упырю, кто ж отдаст–то дитятко родное? Что с него вырастит? Да и кормить нам её не чем. Из хозяйства, вона, тока кошка осталась... И ту ты,изверг, покалечил... Тошно ему!.. А кому не тошно?!. Чтож–то мечется в тебе? Чтож-то покою не даёт? Ни ладу, ни прогляду... Ох-ох-ох..

Старуха заплакала тихо и обречённо. И вдруг почувствовала, как её обняли сильные мужнины руки.

- "А как звать-то?"- Услышала она, уже изрядно подзабытый, голос.

- "Кого звать-то?" – Спросила она, вытирая слёзы.

- Ну, дочку Анныну, меньшеньку, как звать?

- "Полиною. А что, Егорушка?" - Ответила, не веря своим ушам, старуха.

- "Зови!" – Сказал Егор и, накинув старый рваный тулупчик, вышел на улицу.

Старуха сидела, закрыв глаза, в полумраке задымлённой избы, и слушала, как впервые за долгие месяцы, стучит топор в ловких и сильных мужских руках, раскалывая промёрзшие деревянные чурки. А, поднимая со дна её души всё забытое хорошее, лилась Егоркина любимая песня...

 

 

 

Тоска

***

Данилыч, кряхтя, натягивал валенки, собираясь на дежурство. В избе было здорово натоплено и выходить в морозную ночь совершенно не хотелось. К тому же, он немного прихворал, и ему, как никогда, хотелось тепла и, хоть чьей-то, заботы.

Поэтому, кряхтел он нарочито громко, так, чтобы обратить на себя внимание родни. Его старуха раскатывала тесто в тонкий лист и затем, медленно, словно в забытьи, водила по нему ножом, превращая в лапшу. Дочка строчила на машинке и, время от времени, смахивала норовящую поиграть молоденькую, но уже брюхатую кошку. Ванятко – унучёк, закончив делать уроки, клеил модельку самолётика. Старенький телевизор невнятно шуршал и помигивал в дальнем углу комнаты, привнося дополнительное очарование в покидаемый Данилычем покой.

- "Ох, и морозища на дворе..." - Тихонечко, словно простонал, старик.

Никто не повёл и ухом, только старуха недобро покосилась исподлобья.

- Мне помнится, когда я пацанёнком таким был, как Ванятко, такие точно морозы стояли, а на Крещение ещё круче врезали. В избах трескались брёвна и щели, вот такие вот были! Ей Богу, не брешу!- Старик показал руками, какие были щели, но никто на него даже не глянул.

- А Матвей Бровкин - сменщик мой, тот, что пропал седьмого дня - так нашелся. Думали попервой, что это он контору вскрыл и утёк, так нет, нашли вчера у речки. Зарезали его...

Его слова улетели в пустоту, не найдя ни единого отклика.

- Так мне типерича, это... Боязно шоль...

Дочка поменяла нитку и молча продолжила шитьё. Старуха поставила доску с лапшой на припечек сушиться и принялась раскатывать новый кусок теста. Ванятко отложил модельку и подсел ближе к телевизору, не обращая никакого внимания на деда.

- "Ну, я пойду". – Поднявшись на ноги, сказал Данилыч.

«Ванька, подкинь дровей!» – крикнула дочка, оторвавшись от шитья.

- Пойду я. – Данилыч уже был готов хоть на внимание, не говоря о заботе и сострадании.

Затрещали в топке свежие дрова, и в избе запахло, вырвавшимся на волю, дымком.

- "Я это... Пойду... Буду утром... Наверное..." – Застегнув тулуп и вскинув на плечо свою старенькую двустволку, проговорил старик и повернулся к выходу.

Его провожало, давно ставшее привычным, молчание. Всё, что он делал, всегда принималось как должное, а ведь и избу эту он сам срубил, и эти дрова он получил, и муку эту ему выдали осенью и даже машинку эту швейную он притащил с войны единственным своим трофеем. А теперь, будучи давно уже на пенсии, ходил дежурить, чтобы помочь дочери поднимать сынка, папашку которого, никто и в глаза не видел...

И уже в сенцах, прикрыв тихонечко за собой дверь, так, что бы никому не мешать, выдохнул – "Пращавайте!"

Закрыв дверь снаружи навесным замком, он тихонечко обошел дом и запер щеколдами, закрытые к ночи ставни. Сходил в сарай за канистрой с бензином, щедро облил им бревенчатые стены, со всех сторон.

Усевшись в сугроб, старик достал из-за пазухи спички...

Когда занялись старые, почерневшие от времени, вымерзшие брёвна избы, он сунул в рот дуло своего ружья и, зажмурившись, нажал на курок.

Конец.

 

 

Старуха

***

Ледяная, на первый взгляд безлюдная пустыня, кое-где разнообразилась огромными валунами в снежных шапках. Ночь делала всё вокруг серым. В сверкающем небесном хрустале, мерцали удивительные звёзды, готовые вот-вот сорваться вниз. Жуткий холод, казалось, должен был давно уничтожить всё живое в этих краях. Воздух звенел, и при каждом обжигающем вдохе, во рту ощущался привкус крови.

Старуха осталась одна - её дети, её внуки, вся её жизнь... Всё, что она любила, медленной вереницей удалялось, сливаясь вдалеке с чернотой горизонта. Она смотрела, слезящимися глазами вслед уходящим и радовалась. Сейчас она могла остаться наедине с богами, наедине с суровой немилосердной природой, наедине с собой.

Ещё был слышен звон колокольчиков на шеях оленей, ещё чуть-чуть и он сольется со звоном ледяного воздуха, и едва слышной музыкой падающих, острых как иглы, снежинок. В безветренную погоду они падали тихо звеня, как легкие кусочки стекла. И она радовалась тому, что ветра нет. Она радовалась за них - уходящих. Они выживут, они сильны, они молоды, они вместе.

Какие сильные и ловкие её сыновья! Сколько они приносят добычи! Ах, какие охотники её сыновья! Их жены и дети никогда не будут голодными. Какие храбрые они воины, как их отец! А какие красавицы её дочери, каких детей они рожают мужьям! Как ловко вычиняют шкуры, и умело расшивают их!

Она закрыла глаза, вспомнила, как учила дочерей всему что умела, как пела им песни, которые в детстве слышала от бабушки и матери. Она старалась успеть, всё отдать, всё передать, ничего не забыть! И она успела! Всё, что могла, сделала. Теперь душа её была спокойна. Старуха стояла, опершись на деревянный кривой посох, и улыбалась.

Они будут жить, они уйдут за перевал через долину, за зверем. Совсем скоро... А она должна остаться. Пришло её время. Так было всегда. Так было с её матерью и матерью её матери и, вообще, всегда-всегда...

И если пришло время оставаться, значит, посчастливилось пройти весь свой путь до конца. А это боги дарят далеко не каждому.

Ещё весной она рассказала сыну свой сон, в котором старый, давно умерший шаман, который давал ей имя при появлении на свет, приходил к ней, улыбался и манил за собой. Как она обрадовалась этому долгожданному сну! И как огорчились дети...

Пришло её время. Уже несколько зим она собиралась это сделать. Её тело, дряхлое, непослушное и больное, давно устало от пережитого и от самой жизни. И душа устала. Очень устала. Никто из детей не показывал ей вида, что она стала для них обузой. Но, она знала, что это её последняя зима.

Старуха вздрогнула словно ото сна и смахнула с глаз слезу, льдинкой оставшуюся на её новой оленьей рукавице. Она повернулась спиной к веренице удаляющихся людей и животных и побрела, стараясь глубже забраться в обступающую её вязкую тишину, старуха, опираясь на затертый до блеска посох, ковыляла, загребая непослушными ногами рыхлый снег. Шла и шла, пока не стих лай собак за перевалом. Она повернулась, прислушалась. Убедившись в том, что осталась одна, села на снег. Скоро за ней придут... Очень скоро... Нужно только немного подождать...

Достав маленький сточенный ножичек с костяной ручкой, она взяла свой посох и начала состругивать с него тоненькие как нитки, древесные волокна. Потом,едва справляясь со своими непослушными руками, она наколола щепок крупнее. Ей даже на минуточку стало тепло от всей этой суеты.

Ещё долго высекала искры из огнива одинокая маленькая фигурка, среди бескрайней серо-белой пустыни, пока комочек из тоненьких волокон и сухого мха не стал едва заметно тлеть. Старуха услышала запах дыма и, наклонившись, стала осторожно дуть. Скоро её лицо и плечи осветило светом малюсенького костерка.

Подождав немного, она сняла рукавицы, протянув над огнем свои дрожащие руки, почувствовала, как сильно болят её покрученные старостью, непослушные пальцы.

"Ничего, скоро, скоро..." - Сказала она вслух, как будто успокаивая их. И на её морщинистом лице, освещённом слабым светом хилого неуверенного огня, снова зажглась, и тут же погасла, мимолётная печальная улыбка.

Согрев руки, она снова одела рукавицы. И стала раскалывать посох дальше. Вымерзшая древесина с треском лопалась, отделяя ровные лучинки. Старуха расколола на щепы половину посоха. Подкинув их в огонь, поднялась и направилась к чернеющей неподалеку груде камней. Без опоры идти было совсем невмоготу. Ноги от сидения затекли и начинали промерзать. Противная ноющая боль старалась обратить на себя внимание, но сейчас было не до неё, а скоро её не станет вовсе... Скоро, очень скоро...

Выбрав на ощупь из груды смёрзшихся между собой камней два плоских, шириной с ладонь, она вернулась к жёлтому пятну костра и примостила их на ребро, подкинула в огонь еще пару щепок. Сняв с пояса старую железную кружку с помятыми боками, старуха набила её снегом и поставила на камни, между которыми плясал тщедушный огонёк. Подобрав под себя полы, она аккуратно села на них, обхватив руками ноги и откинув голову назад, прислушалась...

Над ней простиралось чёрное бездонное небо, усыпанное алмазными звездами. Они дрожали и переливались. Она знала это, но уже давно их не видела. Зато она слышала, как звенит воздух, как шипит тающий снег в кружке, как падают, стучась друг о друга, снежинки... Слышала, как потрескивают щепки в огне разгоняющем вездесущую пустоту ночи.

Старуха достала из кармана три мешочка. Два - совсем малюсеньких, а один – побольше. В том, что побольше, было сушенное медвежье мясо. Это её старший сын, которому она рассказывала о своём сне, специально для неё ходил на медведя.

Таков был обычай. А если нет сыновей, люди давали оленину. Но, как-же приятно, когда все-таки, есть медвежатина. Есть сыновья. Ей было приятно. Ещё раз тихая радость от осознания того, что жизнь прожита не зря и у неё, всё-таки не оленина, прошлась теплой волной по душе.

В одном из мешочков поменьше была завернута трубка и немного табака, а в другом – собранные прошлой весной ароматные высушенные головки первоцветов, которые запасли для неё дочери. Старуха положила два маленьких мешочка на снег. А тот, который побольше втиснула за пазуху, поближе к сердцу. Снова сняв рукавицы, она принялась развязывать мешочек с цветами. Как они пахли!..

Ещё раз она вспомнила своих детей и внуков. И ещё раз порадовалась за них и за себя. Скоро снег превратился в воду и в кружке забулькало. Старуха вынула щепотку сухих цветков и кинула их в бурлящий кипяток. Аккуратно завязав остальное, она тоже сунула за пазуху, тоже ближе к сердцу.

Набив трубку, она надела рукавицы и, взяв лучинку из костра, прикурила. Дым согрел изнутри, стало теплее и легче и, глубоко затянувшись, старуха закрыла глаза. Память играла отрывками воспоминаний, ярких и несвязных. Незаметно для себя она запела.

Она пела обо всем, протяжно и грустно, очень медленно покачиваясь в такт своей песне. Она пела о своём детстве, о своём отце, о том какой он был храбрый, сильный и большой, о матери, о племени, о богах, о муже, о детях, о радости и горе, о лете и зиме, о дне и ночи, о жизни и смерти...

Ей почудилось, вдруг, что где-то высоко у неё над головой, раздаются, всё громче и громче, гулкие и такие знакомые звуки... В кружке кипело и она ощущала приятный аромат весенних цветов, смешивающийся с табачным дымом. Она пела, зажав чубук трубки деснами, давно потерявшими зубы и почти не открывая рта. Пела для себя, сама того не замечая.

Звуки стали отчетливее и ближе. Они походили на раскаты маленького карманного грома. Это были звуки бубна. Точно такого же бубна, как у того шамана, который приходил к ней во сне. Он приходил с тех пор много раз, но приходя, уже никуда не звал. Просто садился напротив и смотрел, куда-то сквозь неё, удивительно спокойными глазами. Да, точно такой же звук. Звук старого шаманского бубна, увешанного колокольчиками и полыми косточками птиц и животных, которые звенели и шуршали, добавляя к, и без того завораживающему грому, особенно мистический, удивительно чарующий окрас.

Старуха открыла глаза. Давно её глаза отказывались видеть что-либо, кроме неясных размытых очертаний. Но не сейчас. Сейчас она видела всё очень чётко, как давным-давно, в молодости. Она сидела возле костра, среди цветущей весенней тундры, под голубым небом, с горящим на нем огромным желтым солнцем. Где-то высоко пела свою весеннюю песню пичуга, крохотные цветочки рассыпались живым ковром, по которому легкий ветер, собирающий ароматы, гнал мелкую рябь, и все краски этого мира, стали вновь непривычно яркими и чистыми.

Вдалеке она увидела идущего человека. Старуха замахала ему руками. И совсем не удивилась тому, что руки у неё белые и гладкие. Человек её не заметил. Тогда она встала и, продолжая махать руками, стала его звать. Её ноги были сильные и послушные, сама она – молодая и красивая. Человек откликнулся. Она его узнала. Подойдя, он положил перед ней бубен, обвешанный колокольчиками и пустыми косточками и, слегка оттолкнувшись от земли, плавно взлетел над расстилающимся под ним, цветочным ковром. Он поманил её за собой. Она взяла его бубен, легонько стукнула в него пальцами и потрясла, становясь совершенно свободной. Бубен приятно зашипел...

...Снежинки сыпались, возникая неизвестно откуда, мерно и спокойно засыпая, сидящее у догорающего костерка, тело старухи. Зашипели в выкипевшей кружке размокшие, словно распустившиеся, цветы и пригорая, ещё больше пахли. Голова старухи упала на грудь, руки безвольно опустились на снег. За пазухой, грели остывающее сердце, заветные мешочки.

Очень скоро костерок погас, и всё снова стало серым. Лишь на бездонном небе мерцали, дрожа, вечные безучастные звезды...

Приносящие Радость

***

Внимание сидящих у небольшого костра существ, похожих на людей, привлёк влетевший в с улицы, раскрасневшийся от холода, лохматый мальчишка.

Мальчик громко выкрикнул нечто нечленораздельное, сверкая горящими от радости глазами. И пытаясь добавить своим выкрикам значимости при помощи жестов, он указывал на задубевшую шкуру, прикрывающую низкий вход в их жилище и отделяющую его от разыгравшейся снаружи непогоды, борясь с которой, к ним спешили "Приносящие радость".

Это известие заставило людей засуетиться, освобождая место у огня для долгожданных, дорогих гостей. Кто–то из мужчин принёс охапку хвороста и принялся торопливо подкладывать его в огонь. Кто–то притащил большие плоские камни на то место, где должны были сесть гости. Женщины успокаивали расшалившихся детей и готовили нехитрое угощение для всех, разогревая на огне связки, нанизанных на проволоку, жареных крыс.

Все торопились доделать свои дела, при этом не было произнесено ни единого слова, разве что, разок, кто-то на кого-то, рыкнул поторапливая. Слова давно уже стали большой редкостью, исчезнув за ненадобностью из, предельно примитивного, человеческого существования, сводящегося к элементарному выживанию.

Наконец все расселись, заняв свои места, вокруг разгоревшегося с новой силой, костра. И замерли в ожидании, не спуская глаз со шкуры закрывающей вход, в которую ломился холодный ветер. Лохматый мальчик, принёсший новость, тоже уселся поближе к костру, протянув к огню свои озябшие руки. Чья-то грязная рука поощрительно потрепала его засаленные космы. Он улыбнулся.

Ожидание казалось всем бесконечным. Наконец, снаружи, послышался хруст снега, под ногами приближающихся гостей и скоро в пещеру вошёл невысокий, кривоногий человек. В руках он держал помятое алюминиевое ведро, а на лице, заросшем густой рыжей бородой, появилась его дежурная улыбка.

Обрадовавшись приходу гостя люди, сидевшие у костра, встали и приветственно замычали, жестами приглашая его на приготовленное у огня место. Но, гость не торопился. Подойдя поближе, он поставил на пол принесённое ведро и демонстративно отвернулся, отряхиваясь от снега и не мешая проявлению щедрости хозяев.

Ритуал был известен. Женщины наполнили ведро заранее приготовленными дарами. В основном это было сушёное мясо, сверху которого лежала пластиковая бутылка, с топлёным жиром и моток алюминиевой проволоки величиной с кулак.

Бородач повернулся и присел, тщательно рассматривая содержимое своего ведра. Понюхал кусочек мяса, одобрительно кивнул, и, указав на бутылку с жиром, замычав, привлекая внимание, поднял вверх указательный палец, требуя ещё одну.

Сидящие у костра люди переглянулись и закивали друг другу, сочтя его просьбу приемлемой. Всем уже не терпелось поскорее закончить торг и перейти к приятной части визита. Получив причитающееся, бородач поблагодарил кивком всех сразу, поднял ведро и отнёс его ко входу в пещеру. Довольно оглядел, сгорающих от нетерпения людей, ещё раз улыбнулся и вышел на улицу.

Очень скоро бородач вернулся, ведя под руку, знакомого всем, сгорбленного, сумасшедшего старика, на голову которого был надет мешок. Из–под мешка торчали засаленные, седые космы и борода.

Бородач слегка отряхнул старика от налипшего на того снега и помог сесть на постеленную поверх камней шкуру, а сам сел рядом. Им подали разогретых крыс и жаренные кедровые орехи. Все замерли от предвкушения. Немного подождав, выдерживая паузу, бородач резко сдёрнул мешок с головы старика и принялся за угощение.

Старик молчал...

Люди переглядывались, недоумевая. Недовольно мычали, ёрзая от нетерпения. Бородач, не прерывая трапезы, ткнул локтем сидящего рядом старика. И тот, облизав растрескавшиеся губы, заговорил, певуче растягивая, смакуя каждое слово и даже паузы между ними.

- … Вино из одуванчиков... Самые эти слова – точно лето на языке... Вино из одуванчиков – пойманное и закупоренное в бутылки лето... И настанет такой зимний январский день, когда валит густой снег, и солнца уже давным-давно никто не видел, и, может быть, это чудо позабылось, и хорошо бы его снова вспомнить, вот тогда он его откупорит!.. Ведь это лето непременно будет летом нежданных чудес, и надо все их сберечь и где-то отложить для себя, чтобы после, в любой час, когда вздумаешь, пробраться на цыпочках во влажный сумрак и протянуть руку...

Старик сделал паузу и облизав пересохшие, растрескавшиеся губы, продолжил;

- Взгляни сквозь это вино на холодный зимний день – и снег растает... Из-под него покажется трава... На деревьях оживут птицы, листва и цветы, словно мириады бабочек, затрепещут на ветру... И даже холодное серое небо станет голубым.

Возьми лето в руку, налей лето в бокал – в самый крохотный, конечно, из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток... Поднеси его к губам – и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето...

Старик снова остановился и почесал в задумчивости голову. Он был уже очень стар,к тому же безумен и память часто подводила его стирая единственное чем он был полезен - забытые, чарующие людей звуки которым научил его, в далёком детстве, такой же сумасшедший, как и он теперь, старик. Немного помолчав, вспоминая мелодию слов, он снова заговорил;

...Конечно, для этого, годится только чистейшая вода дальних озер, сладостные росы бархатных лугов, что возносятся на заре к распахнувшимся навстречу небесам... Там, в прохладных высях, они собирались чисто омытыми гроздьями... Ветер мчал их за сотни миль, заряжая по пути электрическими зарядами... Эта вода вобрала в каждую свою каплю еще больше небес, когда падала дождем на землю... Она впитала в себя восточный ветер, и западный, и северный, и южный и обратилась в дождь... А дождь в этот час священнодействия уже становится терпким вином...*

Люди заворожено слушали рассказчика, непроизвольно открыв рты. Что–то, невыразимо сладкое, тёплое и светлое наполняло их души, их жилище, их жизнь каждый раз, когда к ним забредали эти двое, "Приносящие радость". Никто из них не понимал ни слова из произнесённого стариком. Никто из них никогда не видел одуванчиков и никогда не увидит и не попробует вина из них. Более того – никто из них даже не узнает, о чём говорил старик, рождающий своими словами в их душах удивительное чувство, заставляя платить за возможность ощутить его ещё и ещё, довольно высокую для всех них цену.

Старик замолчал закончив. Бородач накинул ему на голову мешок и собрался уходить.

Люди недовольно замычали, желая продлить удовольствие. Свет от костра освещал их лица, отбрасывая пляшущие тени на бетонные стены жилища, из которых торчали, как рёбра, куски арматуры.

Бородач встал, поковылял к своему ведру и, указав на моток с проволокой, снова поднял вверх свой худой палец. Сегодня он был добр. Это была самая убогая из известных ему общин, в которых ему приходилось бывать. Слишком много стариков и детей, слишком мало охотников и очень суровые условия, в которых им приходится выживать. Будет чудом, если они протянут до весны. Ему было немного жаль их всех. Тем более, что это была община, в которой он родился.

Получив свой моток проволоки, он, снова усевшись на своё место, великодушно сдёрнул мешок с головы старика и ткнул его локтем.

Старик тяжело вздохнул и начал свою удивительную, волшебную мантру:

- Вино из одуванчиков....

Самые эти слова – точно лето на языке...

Шёл, неизвестно какой год после катастрофы едва не уничтожившей планету и живущих на ней… Катастрофы, о которой никто уже и не помнил...

КОНЕЦ

*В рассказе использован фрагмент из книги:

Р. Д. Брэдбери «Вино из одуванчиков»

Вдохновение

***

...Ещё не совсем осел пепел раскаяния, ещё танцуют тени неистовый глумливый танец над стылыми телами. Ещё только начал, к атмосфере бездумной эйфории, примешиваться навязчивый и выразительный запах неизбежного тлена.

И, только-только, отрада, дарящая надежду на жизнь вечную, под стук бесовских копыт, улетучилась, наполнив криком воронья, лязгом стали и скрежетом заржавленных петель, затворённые похмельные сознания.

Сброшенные путы, оказавшись довременно - разорванной пуповиной, лишая воли, падая, хлещут плоть покорно-согбенных спин обречённых марионеток, ломая кости, судьбы, жизни. И под хруст перебиваемых хребтов утихал шабаш, и тускнели тени, а на обугленных кострами священных инквизиций небесах, проявлялись огненные пророческие письмена.

Утренняя роса умоет лица спящих, без купели очистив. И вот уже в руках новых хускерлов, сипят точильные камни, готовя секиры к скорой жатве. Хрипят от ненависти и азарта погонщики боевых колесниц. Новый конунг сулит бессмертие ярлам, собирая в викинг. Совсем скоро, и тёмные, и безвинные души переполнят чертоги вышние, плодами горькими, валясь в ноги Иеремиилу, обретая веру.

И снова и снова, на выцветшем полотне мироздания, чернеет яркими мазками невыразимой скорби и новых клятв, горе и порок. Отрекаясь от смирения, орды слепцов и грешников, боготворя тельца, предадут земле поверженных и победивших, в суетах так и не узрив Царствия Божьего.

Силясь из костей и на костях воздвигнуть новый светлый мир благих намерений, не ведая того, что жить в нём сиротами в рабстве. И умываются кровью павших, и посыпают головы их прахом, в забытьи отдавшись траурной горькой пляске, срываются в бездну вездесущего обмана...

Старый, старый, старичок

***

Как-то уж, совсем невесело, отпраздновал день своего семидесятилетия, Клавдий Давыдович Русских – почётный пенсионер, и теперь уже бывший член "Демократического мирового правительства".

Чего только не желали ему вчера, уж о каких его заслугах только не вспоминали. И уважают, и любят и, до сих пор ценят, и нуждаются. Да всё не то, да всё не так, как-то. Семьдесят лет – возраст первого обязательного теста на адекватность...

Много чего пережито, наворочено... На его памяти были и сумасшедшие административные войны за слияние всех стран и народов в "Единую мировую лигу", и бесчисленные подавления бунтов гражданского сопротивления программе «Максимальной глобализации», и уничтожение борцов за свободу вероисповедания, и истребление всяких националистских и этнических хунт...

Сколько же крови пролито за счастье всего человечества! Как упирались буржуи экспроприации их собственности, сколько денег перекачано ими всевозможным экстремистам, лишь бы помешать установлению общечеловеческой демократии, нового единого жизненного пространства без границ!

Сколько сил потрачено на укрепление и внедрение, на всей территории земного шара, единой общенародной религии - "Прохристианского Иеговизма", руководители которого проявили понимание и бескорыстие в поддержке революционной программы. Ох, и пободались же всякие фанатики, цепляющиеся за свои разношерстные заблуждения!

Но, на счастье молодой "Общенародной лиги" (активным членом которой и был Клавдий Давыдович), только она имела вакуумные бомбы и авиацию. И благодаря этому удачному стечению обстоятельств, новый мировой порядок был установлен меньше чем за десятилетие.

Население земного шара, к этому времени, в результате обозначенных выше перипетий сократилось вдвое, но всё равно ещё не могло себя досыта накормить, не смотря на централизованное распределение продуктов питания и жесткие меры пресечения всевозможных злоупотреблений и махинаций на этом поприще.

Несколько лет было потрачено на то, чтобы отладить систему карательного аппарата, благодаря которой, в какие-то два–три года, были полностью искоренены и коррупция, и взяточничество, кумовство с воровством, и т. д.

Торговля наркотиками и алкоголем, проституция и пропаганда, были под абсолютным государственным контролем. Канули в лету времена бестолковых переделов власти и конфликтов на национальной и религиозной почве. Никаких мафий, кланов, каст и сект. Всеобщее равенство, единоверие и равноправие.

После таких колоссальных усилий, потраченных "Общенародным правительством", оставалась две нерешённые проблемы – "старики" и "еда".

Старики, были основным препятствием на пути к всеобъемлющему, общечеловеческому счастью. Это их пенсии усиливали подушное налоговое бремя и съедали львиную долю планетарного бюджета, а совершенно нецелесообразный уход за ними, требовал армии молодых здоровых специалистов. И самое страшное – они ели...

Полноценный рацион, уже несколько столетий считался роскошью. Несмотря на гонадное строительство жилья, сельскохозяйственных плодородных площадей всё равно не хватало, чтобы прокормить шестьдесят миллиардов людей. Ресурсы планеты истощались, и перед правительством стояла архисложная задача – "накормить всех".

Вот тогда и проявился гений, уже не молодого, Клавдия Давыдовича. Он предложил на рассмотрение "Верховного Совета" вариант простого и эффективного решения обеих этих проблем разом. Суть его сводилась к следующему: необходимо было разработать программу медицинского и психологического тестирования, позволяющую определять бесполезных для общества людей. Это касалось, прежде всего, стариков. Так, как все остальные уроды, с молчаливого согласия населения, уже лет сто пускались на "органы", косметику и мыло.

Необходимо было сделать это тестирование обязательным для всех людей, преодолевших семидесятилетний возрастной рубеж. И хорошо промыв мозги населению, привить как норму, а то и заставить воспринимать как "честь" или "подвиг самопожертвования во благо" – принудительную эвтаназию клиентов не прошедших тест. Этот план помог бы развязать гордиев узел первостепенных проблем, опутывающий человечество, лишая вожделенного счастья.

Это был маленький, но очень нужный шажок, который необходимо было сделать всем вместе и желательно добровольно, навстречу общему светлому будущему. И он был сделан. А эффект от него позволил вскоре, закрывать глаза на некоторую моральную закавыку.

Всё дело в том, что уходя из жизни, старички, не только освобождали близких и всё человечество от связанных с ними вышеперечисленных проблем, но и становились бесплатным и довольно качественным кормом для высокопродуктивных мясных свинок породы «Голубой Ландрас». Их завезли из Дании на новые, выстроенные под это дело в Центральной Сибири и Средней Азии, животноводческие "комплексы – гиганты", новоиспечённой корпорации «Global meat».

Благодаря правительственной поддержке, план был успешно реализован, и эти свинофермы в скором времени, вывели натуральное свежее мясо из разряда деликатесов, попутно заваливая азиатские "такыры", американские "плайи", африканские "сабха" и прочие неплодородные участки суши, толстым слоем животворящего навоза, при этом, сокращая огромные площади под всевозможные нелепые захоронения...

Система работала. Клавдий Давыдович старел и радовался, глядя на сытую мирную жизнь человечества, в борьбе за которую он провёл лучшие свои годы, и отдал все свои силы.

Теперь же он сидел в стерильном кабинетике, и ставил «галочки» в стандартном бланке, им же и разработанного, обязательного государственного теста(ОГК). Сестричка в белом халатике распечатывала данные томографа. На душе у старого аппаратчика было гадко, масла в огонь подливало доносящееся из радиоточки, бодрое узнаваемое пение хора "Единой церкви";

- "...Иисус с нами, Иисус это смог!

Иисус с нами, Иисус – мощный Бог!.."

Клавдий Давыдович, закончив, поставил точку и отложил бланк в сторону. Сестричка, приветливо улыбаясь, взяла бумажку и попросила подождать минутку в коридоре.

Клавдий Давыдович вышел. В коридоре его ждали дети и внуки. Все заметно волновались. И минуту ожидания просидели как на иголках. Наконец-то, дверь кабинета открылась и сестричка, протянув для рукопожатия свою тоненькую кисть, поймала трясущуюся ладонь старого гения, и сказала;

- "Я Вас поздравляю! Пожалуйста, в четверг утром будьте готовы! Не задерживайтесь, за Вами заедут специалисты из «Global meat»".

Дети и внуки вскочили с оглушительным «ура» и принялись расцеловывать деда.

- "Проследите, пожалуйста, чтобы дедушка ничего сутки не ел..." – Обратилась она уже к ним.

– "...Ну, чтобы санитарам меньше было убирать, ну и всё такое... Вы же меня понимаете... Ещё раз поздравляю всех вас!" - С этими словами, сестричка поставила на лоб Клавдию Давыдовичу, круглый синий штамп и скрылась в своём кабинете.

Детишки кинулись за ней, чтобы отблагодарить, а Клавдий Давыдович, почему-то, заплакал.

Шёл 2111 год от Рождества Христова.

КОНЕЦ

Всё может быть

***

Клавдий Давидович Русских, был человеком пожилым и немало повидавшим. Поэтому то, что сейчас творилось в стране, ему было с чем сравнивать. Не то, чтобы он, как-то уж, особенно рьяно интересовался ситуацией, просто навязчивая омерзительность происходящего, нет-нет, да и касалась его довольно либеральной сущности, заставляя обратить на себя внимание старого писаки.

Обычно, после встреч с нею, Клавдию Давидовичу каждый раз хотелось вымыться с мылом. Но, горячую воду не подавали уже давно, а холодную пускали только утром и то, не более чем на час. А о мыле и вовсе нечего говорить. И заменив эти процедуры профилактическим равнодушием и систематическим игнорированием творящегося за окнами его квартиры он, достаточно ловко, приноровился к ситуации. Редакция журнала, с которым он сотрудничал, находилась в двух шагах от его дома и этот маршрут, очень скоро, стал единственным в его жизни.

Но, однажды ночью, в дверь квартиры где обитал, отгородившийся от мира Клавдий Давидович, постучали. Люди в форме одели ему наручники и увели...

***

-"Это Ваше? Что Вы молчите? Я Вас спрашиваю!.." - Кричал маленький человечек в зелёном френчике и больно светил настольной лампой в лицо.

Клавдий Давидович, что-то мямлил о Рашид-ад-Дине, тунгутах и Алтан тобчи, а его обвиняли во всех смертных...

- "...Вот эта крамола, гнусная либеральная подлянка, это не Ваше?! Экое жало прячете за своей интеллигентской личиной! Вся редакция арестована! Это же надо, какую змею мы пригрели! Очёчки эти!.. Дайте их сюда!" - потребовал следователь.

- Пожалуйста... - Клавдий Давидович, протянул очки человечку и всё вокруг потеряло чёткие очертания.

Очки хрустнули под неистово-давящей их ногой.

- "Читай гад!" - Кричал следователь.

- "Я без очков не вижу". - Честно отвечал Клавдий Давидович.

- Тогда я тебе почитаю!..

"...1147 год.

Перемирием закончилась война монголов с чжурдженями, благодаря талантам хана Хабул-хагана. Цвела родная степь, Онон сверкал на солнце свинцовой чешуёй, синело небо.

Вздохнули люди, почив от нечеловеческих усилий, что требует война. Устали от лишений, намаялись и снова просто жили...

Почти тринадцать лет... За это время, умер Хабул–хан. И его место занял Амбагай, которого старик Хабул звал сыном, родным предпочитая. И всё бы ничего... Да вот беда...

Татарами был предан на пиру(по поводу помолвки сына с татарскою невестой) и схвачен Амбагай. И увезён в Китай в подарок чжурчжэньскому алтану – Улу. Там был казнён. И умер пригвожденным прилюдно к деревянному "ослу", пророча скорую войну и месть за его кровь.

Конечно же Война! Война!

А что?..

Не тут–то было.

Уставшему народу войны не нужны. Уж лучше мир худой, а ещё лучше – славный пир. И повод появился...

Исполнив волю умершего хана, на курултае выбрали Хутулу – из лучших-лучшего и телом и лицом. И веселились песнями и плясками во время пира в его честь, у дерева на Хоронахе у берегов Онона. Настолько от души потанцевали, что выбоины сделались по пояс.

Не нужно много сил, чтобы перенести мученье ближнего или предательство (да хоть и оскорбление снести). К тому ж, гораздо легче если сообща...

Хан новый был могуч, свиреп, словно разбуженный Медведь! Но, так некстати, глуп.

Поход в отмщение за Амбагая, не состоялся. Лишь потому, что новый хан его не смог созвать.

Зато, затеял он охоту с соколами и был застигнут в степи дорбенами (враждебными монголам). Нахуры хана, разбежались, а он с конём завяз нечаянно в болотце. Вот тут-то он себя и проявил...

Врагов он отогнал, стреляя в них из лука. Потом схватил коня за холку и вытащил из грязи. Затем решив, что возвращаться без добычи стыдно, украл из вражеского стада жеребца с десятком кобылиц. И наконец, обшарив всё болото, сняв и наполнив сапоги яйцами диких уток, как истинный герой и вождь народный, домой явился, где по нему уже носили траур.

Ну, воеводы из него не получилось... Бывает.

Зато, какой охотник и стрелок!..

Так, иногда, за доблестью скрывают отсутствие других полезных качеств и ханы наших дней.

Короче... Его сменил великий хан - Хадан–тайши! Который-таки поднял народ, на дело правое в карательный поход и...

И проиграл татарам за год тринадцать битв, не выиграв одной...

Ну, не пошло... И так бывает.

Зажатые со всех сторон, врагами; татары с юга и востока, меркиты с севера, монголы всё-таки нашли союзника. Им стали кераиты. И это всё, благодаря Хадану–хану. Как не крути, он сделал своё дело, войдя в историю. И... Умер... Опившись, по случаю, молочной водки.

И место его занял Есугей – внук пригвожденного к ослу в Китае Амбагана и в скорости отец ... Кого?

Конечно, Чингисхана.

И только теперь, будучи почти развеянной по ветру, начинала вершиться, короткая но блистательная история этого народа"...

***

- Так что скот? Тебя власть не устраивает? Страна тебя не устраивает?... "Хан новый был могуч, свиреп, словно разбуженный Медведь, но так некстати глуп!". Эко куда загнул!

Что молчишь, тварь? Как медведь, говоришь? За доблестью скрывают отсутствие талантов?..

- "Да". - Спокойно ответил Клавдий Давидович.

- Ах, да... Тогда просим подпись туточки.

Клавдий Давидович чиркнул ни глядя на подсунутой ему бумажке и успокоился.

Он знал, что ещё очень легко отделался. Ведь, всё-таки, достаточно пожив на этом свете ему, опять же, было с чем сравнивать.

Они спускались по узкой лестнице уходящей в непроглядный мрак. Снизу тянуло сыростью и прохладой.

Последним, что он ощутил в этой жизни, было чувство бесконечной свободы, едва различимое движение воздуха за спиной и отчётливый запах машинного масла и пороха.

Конец

Вертолёт

***

Этой ночью, Клавдию Давыдовичу Русских, не спалось. То ли это выпитый после ужина вермут бодрил, то ли творческий зуд был причиной бессонницы, он и сам пока не понимал и не в силах совладать с потоком мыслей и образов, в конце-концов, поднялся с кровати и побрёл в свой кабинет.Этой ночью он придумал вертолёт...

Жена нашла его спящим над готовыми чертежами маленького одноместного вертолётика, представляющего из себя колбу в человеческий рост с двумя пропеллерами, один, побольше - сверху, другой, поменьше – сзади. А всё свободное место на бумаге было испещрено расчётами и пояснениями к ним. Она тронула мужа за плечо.

- Полети-и-и-т. – пробормотал тот просыпаясь. И приняв из её рук кружку горячего, ароматного кофе, откинулся в кресле, глядя на жену красными глазами, кивнул благодаря и ещё раз заверил – «Ещё как полетит!»

Следующие три дня он был чрезвычайно красноречив, описывая все прелести быстрых и дешевых полётов на простых в использовании и недорогих в изготовлении аппаратах.

- Всего два двигателя постоянного тока! И аккумуляторы! Нечему ломаться! Сел в креселко, нажал кнопочку и полетел! Ни пробок тебе, ни светофоров, ни пешеходов, ни гаишников! Петлять нигде не надо! Только и знай, что лети – любуйся, да по прилёту не забывай в розетку втыкать. А там глядишь - производство наладят, рабочие места, мировой рынок, страна в выигрыше! Люди летать свободно станут! И в те часы, что в пробках бы потратили, глядишь - полезное что сделают. Ведь результат! Бензина не надо – раз, дорожного сбора не надо – два, гаишникам на лапу не надо – три! Одна экономия!

Дороги целее, люди веселее, страна богаче, коммуникация шустрее, жизнь в целом – полноценнее! Посуди сама – с такой скоростью из Киева до Одессы можно будет за два часика добираться. На выходных, между завтраком и обедом, в море можно искупнуться! И это всё за гроши! Ну, сколько там того электричества?..

Нет... Дело верное! Нужно идти патент получить. Степан Петрович меня уже знает...

Вот такой вот мужик! Хвалил меня за мой пневморезак! Правда, говорит, что есть уже такая технология и даже применяется... Но всё равно ведь, хвалил!

- Послушай Клавик, неужели ты в самом деле считаешь, что тебе позволят, отобрать у мирового автопрома его хлеб? Неужели ты думаешь, что нефтяная каста будет сидеть, сложа руки, пока все будут заряжать от розетки? А налоги? А дороги? Это же кормушка! А аппарат? Ты куда лезешь вообще?! Забыл в какой стране ты живёшь?! Не пущу! – Орала жена, уцепившись за руку своего мужа, в гений которого она свято верила.

- Да минута дела! Это же билет в бессмертие, дурёха! Я туда и назад! Степан Петрович, вот такой вот мужик!..

Через неделю соседка обнаружила трупы пожилой четы Русских. В заключении патологоанатома, в графе «причина смерти» значилось – сердечный приступ. А в графе «время» у обоих стояли одинаковые цифры.

Так всегда бывает во времена, когда деяния сменяются делишками, благородство – жестокостью, патриотизм – близоруким эгоизмом, геройство - шкурничеством. Добродетелями становятся; лесть, обман и корыстолюбие, фигуры и личности заменяются карликами, призванными на потеху публики, а вечные ценности - горстью дешёвой бижутерии...

Конец.

Безмерное жизнелюбие

***

Клавдий Давидович Русских, неплохо справлялся по жизни. Будучи человеком энергичным, он был образован, эрудирован, успешен и даже, в некоторой степени, красив. До сорока лет он старался делать карьеру, самосовершенствоваться, обустраиваться и долгое время ему удавалось находить в этом определённый смысл.

А вот разменяв четвёртый десяток, он вдруг, стал ощущать острую нехватку впечатлений, неутолимую жажду жизни и стойкую уверенность в том, что такое скоротечное бытие, необходимо наполнять яркими, запоминающимися событиями и просто преступно этого не делать. «В жизни необходимо попробовать всё!» - говорил он сам себе и свято в это верил.

Друзья Клавдия Давидовича недоумевали, глядя на тот фанатизм товарища, который с вдохновлённостью неофита, тащил их, то в парашютный клуб, то на страусиную ферму, то на сафари в Кению. Мало-помалу, все научились находить предлоги для отказов, позволив другу, с горящими неугасимым огнём жизнелюбия глазами, самому наполнять своё бытие.

Альпинизм, горный туризм, бэкпэкинг, дайвинг, индустриальный туризм, диггерство, каякинг, пешеходный туризм, рафтинг, автостоп, аквабайк, бейсджампинг, бокинг, вейкбординг, горные лыжи, дельтапланеризм, кайтсёрфинг, каньонинг, маунтинбординг, скейтбординг, маунтинбайк, парапланеризм, парашютизм, паркур, погинг, роуп-джампинг, сёрфинг, сноубординг, роллерблейдинг...

О - о - о, все эти слова обладали колоссальной энергетикой для, сознания жаждущего перемен, Клавдия Давидовича, а отражённые в них идеи, влекли непреодолимым магнетизмом и притягательностью.

На знакомство и освоение этих, ранее неизвестных сфер и граней, было потрачено почти десятилетие. Самое лучшее десятилетие в жизни, этого одержимого жизнелюба, а теперь уже и матёрого пятидесятилетнего экстремала. Но, постепенно, в его алчущую приключений душу стали закрадываться неудовлетворённость и разочарование. То ли это был очередной возрастной кризис, то ли остывало его неугомонное сердце, неизвестно... Но он стал, всё чаще и чаще ловить себя на мысли, что ему жалко потраченных сил, времени и средств на утеху своих безумств.

И вот, однажды ночью, когда бессонница понукает к томным раздумьям, он открыл бутылку виски, и из горла ополовинив её, вызвал такси, оделся и вышел...

Спустя какое-то время, он стоял хорошо упоротым чижиком и слегка покачиваясь, смотрел на расплывающуюся, люминесцирующую вывеску «Blueberries Club», уютно расположившегося на окраине города.

Ночь была тихой и ясной, до слуха Клавдия Давидовича доносились приглушённые звуки «Зелёной гвоздики» из Мюзикла «Сладкая горечь» Ноэла Коуарда;

...Pretty boys, witty boys, You may sneer

At our disintegration.

Haughty boys, naughty boys,

Dear, dear, dear!

Swooning with affectation...

Так бешено сердце Клавдия Давидовича не колотилось ещё никогда. Он вдохнул полной грудью, запах разнотравья, и выкрикнув свой путеводный девиз - «В жизни необходимо попробовать всё!», тряхнул гривой седых волос и смело шагнул навстречу новым, манящим новизной ощущениям...

Клавдий Давидович Русских скончался через два дня в одной из муниципальных больниц, от сильного анального кровотечения. На его могильном камне было выбито;

«ЧЕЛОВЕКУ, БЕЗМЕРНО ЛЮБИВШЕМУ ЖИЗНЬ»

Конец

Мой милый, милый дедушка

***

...И вот, в то время, когда ты уже не спишь, но ещё не совсем проснулась... Когда, только-только, потираешь заспанные глазки своими маленькими кулачками... Когда понимаешь, что уже светло, но ты оттягиваешь момент встречи с солнечным лучиком, пробивающемся через оттаявший сверху уголок оконного стекла, лучиком, который обязательно заставит тебя жмуриться...

Когда треск горящих в печи дров и гул в дымоходе кажутся самой приятной и тёплой музыкой и ты хочешь её слушать и слушать... Когда, едва уловимый запах томящейся в чугунке каши, смешиваясь с лёгким ароматом, ненароком вырвавшегося из топки дымка, щекочет твой носик...

Ты лежишь, укутавшись в дедов тулуп, ёжишься от щекотных прикосновений его шерстинок и... Ждёшь...

Ждёшь и гадаешь - "Какой же он будет, этот новый день твоей маленькой, но такой интересной жизни?"

И вдруг понимаешь – что-то изменилось сегодня. Как–то теплее и тише в доме.С чего бы это?..

А-а-а!!! Снег выпал! Выпал первый долгожданный снег! И прислушавшись, слышишь, как дед чистит дорожки во дворе! Ура!!! Вскакиваешь, ликуя, наспех одеваешься и вылетаешь пулей на улицу.

Сегодня не нужно в ожидании чуда подходить к заиндевевшему окну, прикладывать к стеклу палец и ждать, когда оно оттает снаружи от твоего тепла. И быстро глянув, пока не замёрз протаявший под твоим пальцем глазок, на всё такой же безрадостно–серый сад, разочарованно досадовать на бесснежную, бессовестную зиму. Недоумевая "как же так?"

(Морозы такие, что трещат ночами брёвна в избах и лёд на лужах крошится от холода на меленькие крупинки, февраль на носу, а снега всё нет...)

Сегодня всё не так! Сегодня смело выбегаешь на улицу, переполненная радости, даже не задумавшись о том, что ты могла ошибиться в своих ожиданиях. Выбегаешь счастливой!

И... И оказываешься права!

Ослепительно-белый, сверкающий на солнце снег, заботливо укрыл истосковавшуюся по нему землю. Одним махом превратив, унылый надоевший своей серостью, мир, в удивительно светлый чистый и исключительно сказочный.

- Деда, а зайчик уже приходил? - спрашиваю я с надеждой.

- Ну, конечно, приходил! - отвечает дедушка, улыбаясь мне в ответ . И отставив в сторону широкую фанерную лопату, берёт меня за руку. – Пойдем, поищем, что он тебе принёс.

И он ведёт меня, сгорающую от любопытства в наш, казавшийся мне тогда огромным, фруктовый сад.

До этого голые, спящие деревья, теперь облачённые в белоснежные парчовые наряды, встречают нас во всей красе, сверкая каждой веточкой. Иногда, с какой-нибудь из них, сорвётся лежащий на ней снежный пух и, рассыпаясь на снежинки, медленно кружится, блестя в кристально-чистом, морозном воздухе.

- Деда, а ты знаешь, где зайчик спрятал подарок? – спрашиваю я.

- Конечно, знаю! Под заячьей яблоней! Где же ещё? – отвечает, дед. И направляется к ближайшему дереву, под которым белым пузырём возвышается, засыпанная снегом куча, с осени собранных им листьев.

Я уже пританцовываю от нетерпения, конечно он замечает это.

- Давай, помогай! - приглашает он меня и мы начинаем разгребать листву.

Снег попадает в валенки и в рукавицы, но я не обращаю внимания на эти мелочи, торопясь скорее добраться до спрятанного зайчиком, под кучей старой листвы, подарка.

В конце-концов, дед, запускает в листья руку, вынимает огромное красное яблоко и протягивает его мне...

Как оно пахло! Так больше не пахло ни одно яблоко, никогда!

Я нюхала это яблоко, закрыв глаза, не в силах надышаться его ароматом. Я держала в своих руках кусочек золотой осени, я держала в своих руках настоящее чудо! Еле находя силы в него поверить. Это было одно из самых счастливых мгновений в моей жизни. И запах этого яблока я помню до сих пор.

Дедушка, тем временем, собирает обратно разворошенные листья, смотрит на маленькую, счастливую меня и улыбается.

- Дед, а как я могу отблагодарить этого зайчика? - Спрашиваю я серьёзно, убирая драгоценное яблоко за пазуху.

- Да ты уже его отблагодарила! – отвечает дедушка, улыбаясь ещё теплее и протягивает мне свою руку...

...Сейчас и к моим внукам всё так же, как и ко мне, когда-то, дождавшись первого снега, приходит зайчик, который дарит им чудо.

 

КОНЕЦ

 

 

АФРИКА NOVA (повесть в десяти главах)

 

 

Глава первая

 

"Alea iacta est" — (Жребий брошен)

****

Дул сильный ветер, донося лязг железа и отчаянное лошадиное ржание, смешивая с этим шумом и, разрывая на непонятные куски фраз, появившееся ниоткуда, множество истошно кричащих голосов. Запахло кровью, в один момент мне стало жарко, я стал, задыхаться, почувствовав, как чьи–то пальцы сжимают моё горло. Я, страшно испугавшись, открыл глаза и...

Проснулся.

В палатке было душно и воняло потом...

- "Вставай Кезон, рази тебя Юпитер. И вы орлы вставайте, разлеглись..." - Сказал Тит Пуллион, уже одетый в доспехи, кого-то пнул ногою, хлопнул по спине, заржал и вышел.

Все спящие ворочались ворча, но просыпались...

Трубил «подъём» надрывно, буцинатор. И лагерь постепенно оживал. (Наверное, сегодня будет жарко). Уже орал придурковатый Аппий (наш лагерный префект), кого–то угощая своим прутом за мелкую провинность. Запахло дисциплиной. Послышалось бубненье голосов. Деканы (старшие палаток, как наш Тит), докладывали все ли мы на месте. А тот орал, орал всё без умолку, пытаясь их взбодрить. Потом всех нас бодрить весь день он будет. Ну, что ж, пора вставать...

И мы, умывшись, приведя себя в порядок, дождавшись Тита, стали есть наш завтрак, деля свои пайки. Всего нас было десять каммилито (товарищей по службе и палатке). Стал всем нам домом третий легион "АвгУста". Мы ели, молча, смирно дожидаясь, когда сегниферы расставят на плацу свои, увешанные цацками и бахромой, ладони с эмблемами центурий, определив тем самым, порядок построения. Молчание нарушил рыжий «Pupus» - наш мальчик - Лонгин Фульгинас(довольно рослый, головастый умбр). Хоть он был младшим среди нас, но все же, равным. И храбрости ему не занимать. Но, всё-таки, он был всего лишь мальчик, среди бывалых старых ветеранов. Вот и теперь, глаза его сияли, он ерзал, потирал свой нос, не зная как начать. Склонившись так, чтоб быть ко всем поближе, он очень тихо тайну прошептал;

- "Я слышал, на задворках римской ойкумены, в Германии... Бунтуют легионы... (Последние два слова он просто выдохнул и, ему стало явно легче). ... Бунтуют против произвола центурионов, нерегулярных выплат крошечного жалования, непомерного срока службы, против истязаний, и взяток за отпуска и увольнения... И режут офицеров... И топят в Рейне, как собак..."

Мы все молчали, медленно жуя. А «Pupus» нам заглядывал в глаза, расстроенный отсутствием эффекта от принесённой вести. Все думали, конечно, о своём. А солнце потихоньку припекало, в палатке становилось жарко. Раздался звук икающего горна, зовущего на плац. Мы встали, так же молча, и вышли, не сказав ему ни слова.

- "Ну что же Вы молчите? Тит, Квинтус, Марк!.." - И в голосе его послышалась досада.

Все вышли. Остановился только старый Луцис Ворен. И придержав за руку умбра, ему на ухо тихо прошипел - "Лонгин, ты славный малый. Но глуп и молод! Кто тебе сказал о том, о чём болтаешь?"

- "Требий – наш Тессарарий (помощник опция). Позавчера, сменяясь с караула (Лонгин покраснел), я попросил его похлопотать, хотелось бы в апрельские календы попасть на Венералий в полис на пару дней. Он обещал спросить у опция. Ну, мы разговорились... Он много спрашивал о службе, мы с ним болтали долго, он подарил мне это...(Логин показал Луцису маленький терракотовый пенис, по поверью - защищающий от сглаза символ плодородия)... И по секрету рассказал о легионах". – Чистосердечно выкладывал добродушный умбр.

- Послушай меня, мальчик... - Луцис сплюнул и стал говорить спокойнее. - ...Но только, прошу - внимательно послушай;

Требий, и прочие, подобные ему носители флажков, значков, и те, кто дует в дудки, помощники, писцы и казначеи, канцеляристы, дрова не пилят и не роют землю как мы, от этого им скучно. Понимаешь? Им хочется порою поболтать. С тобой, и в легионе вас таких хватает, потом и с опцием, а тот с центурионом. А в результате у таких как Квинтус и Тит спина не заживает. Я ясно изъясняюсь?

-Нет не ясно. Причём здесь я? – Смутился рыжий Лонгин, пряча за пазуху, висящую на шее глиняную писюльку. А седовласый Луцис, ещё спокойнее продолжил;

- "А притом. Восстание в германских легионах, нельзя назвать восстанием, дружок. Поверь мне. Я служил на Рейне. Туда водил нас славный Друз Германик. Сейчас он консул с Тибереем и этот год отмечен его именем. Тогда ещё он в преторах ходил. Да собственно "Германиком" и не был. А я, таким же как и ты был юниором. Могли волнения тогда стать штормом. Это правда. Их было восемь легионов германских и три в Панонии. Но, всё-таки, броженье не стало бурей. Пограбили, пожгли округи, убили два десятка офицеров, разбили камнем Друзу голову, и стали на колени, увидев его кровь и то, как затмевается луна.

Друз, вероятно знавший о затмении, как раз приехал в лагерь в это время, ночью, собрав людей к трибуне. А эти олухи, решили, что гневят богов, стояли на коленях, моля их о прощении и плакали как дети. А утром перебили самых ярых заводил собственноручно, поклявшись в верности, раскаявшись, утихли. А следующей ночью отправились в коротенький поход на поселенья марсов, смывать с себя позор их кровью. И вырезали спящих дикарей, не ведая пощады, ни к детям, ни к старикам. И всё тебе восстание...

Через четыре года, в походе против хаттов и сикамбров, мы дружно усмиряли непокорный Маттий (столицу этих хатов). Тогда был Друз уже "Германик" и триумфатор, а я за доблесть возведён в центурионы. И насмотрелся я тогда такого... Тебе не снилось...

Всё это я к чему? Всё, то о чём ты нам сегодня шепчешь как новость, случилось в консульство Мания Липида и Тита Тавра, семь лет назад, ты был ещё ребёнком тогда, и мог не знать об этом.

Теперь же эта сука–аскарида, собака Требий, чтоб выслужится пред центурионом, змеёй к тебе и прочим новобранцам залазит в сердце, для того, чтоб только легче дёргать за язык.

"Молчи и слушай!" – Мой тебе совет. Ни слова о германских легионах, о бедах ветеранов, трудной службе и прочих тяготах, речь о которых, на их, собачий взгляд, съедает дисциплину. А чем они привыкли за неё бороться? Правильно... Плетьми нарядами, трудом и постной кашей. Он просто провокатор.

Ступай, и да... Оставь свой скутум, мы ж не на войну,и не в поход".– Луцис, улыбнувшись, кивнул на зачехлённый щит, висящий, на плече своего поникшего собеседника, и вышел из палатки.

Лонгин, послушно оставил щит и, застёгивая на бегу шлем, поспешил присоединиться к товарищам, заняв своё место в строю.

Блестела сталь солдатских лорик, огромные медали на груди беззубых ветеранов сверкали, отражая лучи чужого Африканского светила. Начинался развод. Корницен в волчьей шкуре трубил «внимание» на выход офицеров.

Шёл первым аквилифер, шагая с непокрытой головой, неся в руках блестящий жезл серебряный с резьбою, увенчанный блистающим орлом из золота отлитым. За ним шагал в серебряных доспехах центурион – примипил, (самый главный из центурионов) позолоченный шлем его сиял под красным пышным гребнем. За ним шли остальные командиры по рангу.

Последним плёлся старый Декрий (наш центурион). И этим фактом он был уже изрядно взбешен. И издали сжигая нас взглядом, отец родной и славный гражданин, от злости шевелил губами, шепча проклятия в наш адрес.

Да, мы плохие... Из всех пятидесяти девяти центурий в легионе, мы были самой сбродной и паршивой. Дисциплинарная центурия подонков. (На их собачий взгляд - последняя по счёту от начала, но первая, зато по счёту от конца - на наш). Наконец и он, слегка хромая, занял своё место, кого-то пнул, в кого-то просто плюнул, и замер, глядя на штандарт с персуной, где был изображён Тиберий Цезарь Август.

Штандарт тащил имагинифер, его лицо скрывала серебряная маска. За ним шагал легат седой бывалый воин и легиону – первый командир, за ними волочился латиклавий(приехавший из полиса трибун), совсем ещё мальчишка, с широкою пурпурной полосой на белой тунике. Они становились перед строем.

(О-о-о... Сегодня будет жарко, редкий случай, обычно обходились мы без них). Корницей протрубил на медном роге «приветствие» и стих. Все замерли. Легат, похоже, терпящий похмелье, прокашлявшись негромко, закричал;

- "Тиберий Цезарь Август, сын Божественного Августа, Великий понтифик, с нами! Слава цезарю!"

Над североафриканским побережьем, пугая кроликов и чаек пронеслось троекратное, громогласное «СЛАВА!» Все пять тысяч присутствующих при этом, подняли правые руки в приветствии.

- "Слава Риму!" - Воскликнул трибун, и всё повторилось снова.

"Слава римской армии и Вам - третьему легиону "Августа (Африка Нова)"!" – Выкрикнул старичок легат и осип закашлявшись...

- "Сла-а-а-а-ва!" - Наверное, было слышно в Утике (столице проконсульской Африки), принимавшей вчера нового проконсула Африканской провинции – Луция Апрония, сменившего на этом посту Фурия Камила, который отбыл в Рим принимать триумфальные почести за нашу победу

над бандой Такфарината, месяц назад, до пятидневных мартовских квинкватрий в честь Марса и Минервы.

Да это и не победа была, а так, всего лишь стычка. Их пехотинцы из племён пустыни, гораздо лучше бегают, чем мы, и много лёгкой конницы, верблюды... Которых лошади каппадокийских турм (подразделения союзных ауксилий) боятся.

Преследование нам не удалось, они в пустыне скрылись, Мы насчитали пару сотен трупов, и вся победа... Такфаринат, опять собрал ораву кунифиев, и прочих мавританцев, и снова грабит, жжёт.. Такая вот победа. Но Риму, срочно нужен триумфатор...

Легат прокашлявшись, попросил продолжить за него молодого трибуна. Трибун - Посланник Римского сената, счастливчик – нобелитас юный, с радужным грядущим, развернул переданный ему легатом свиток и начал громко читать;

- "Великий Август, племянник Цезаря, Отец отечества, потомкам завещал не расширять границ, и видят боги – нам войны не нужны! Привыкли чтить заветы отцов все римляне, включая цезарей. Рим бережет своих детей – легионеров, от смерти при ненужных переделах. В провинциях им есть чем заниматься, взимать налоги, строить, оберегать границы и порядок, и быть всегда готовыми к войне оттачивая ловкость в тренировках и мастерство. И это тоже славные задачи! Мы жаждем мира это факт! Готовимся к войне... Но жаждем мира..." – Трибун запнулся и с укором посмотрел на старого легата (мол, что ты тут понаписал - старая гетера?), тот виновато развёл руками.

Трибун продолжил - "...Но есть ещё душонки способные на подлость, коварство и обман среди врагов прославленного Рима! Подлый нумидиец - Такфаринат! Изменник, дезертир, мятежник и грабитель, победу над которым одержал наш легион недавно, опять вернулся, разграбив Урику, Дазшигу и Маран – (деревню и рыбацкие посёлки) с добычей скрывшись как лиса в пустыне. И даже более того, нанёс он оскорбление всем нам. Всем! - Великому народу, не этим... Он отослал посольство в Рим! И возомнив себя стратегом и царём пустыни, а также Риму противником военным, он требовал... Да требовал! Отдать ему всё побережье Сирта! Всё что восточней карфагенской бухты! И позабыть об обеих Мавританиях! И угрожал нам вечною войной! Задача легиона теперь одна – возмездие лисе Такфаринату! Смерть!"

-"Сме-е-е-е- рть!" – Заревело штормом дружное многоголосье.

После своей речи, он ушел, оставил дела на осипшего, хворого легата. Тот подал знак центурионам, они спешно подошли, их было шестьдесят.

Шестидесятым был, конечно, Апий (наш незабвенный лагерный префект), но без прута (наверное, сломался). Трибун, читая с глиняной таблички, раздал задания на день. Выслушал вопросы, ответил, уточнил. И потянулось время очередного дня...

А легион (пять тысяч человек), стояли обжигаемые солнцем, неласковым и жгучим. Из-под блестящих шлемов, внутри, покрытых войлоком, струился пот. На пот слетались мухи и оводы. Вдали шумело море (или в моих ушах)...

Глава вторая

"Suum cuique" — (Каждому своё)

***

...Кто–то хлестал меня по щекам, его пальцы попадали по боковым пластинам шлема, от чего удары получались, какими–то, особенно чувствительными.

- "Кезон очнись..." - Услышал я знакомый голос Тита(издалека и словно приглушенный). Я приходил в себя. Открыв глаза, увидел над собой я белое пятно и чьи–то тени. Тени, приобретая ясные черты, похожи стали на легионеров, а белое пятно, на раскалённый диск чужого солнца. Склонившись надо мной, стоял Тит Пулион.

- Ты что легионер? Ведь только утро. Бодрись. - Он подставил мне плечо, чтобы помочь мне подняться.

- "Целуют тебя боги..." – Благодарил я его за помощь, вставая. - "...Всё хорошо..."

- "Что происходит крысы?" – Раздался гневный шепелявый бас центуриона нашего хромого. Он был похож на старого сатира, закованного в «лорику хамата»(кольчужную рубаху). Червлёные бляхи медалей с отвратительными рожами химер, покрывавшие его грудь, ещё больше усиливая это сходство.

-"Кого тут полечить? Я славный медик! Тебя?..." – Он кинулся на одного из стоящих рядом со мной молодых легионеров. -"... Или тебя?" - Бросался он уже на другого.

– Или тебя Кезонас? – Он обратился ко мне полным именем и зло ухмыльнувшись, замахнулся кулаком. (Я постарался не моргнуть). Декрий, сжав кулак так, что захрустели его, много раз разбитые, костяшки, скривился и... Отвернулся.

- "Тебе похоже всё не так! То холодно, то жарко? То год ходил дрожал, теперь на солнце таешь. Как баба!.." – Процедил он сквозь зубы в мой адрес.

Я промолчал.

- "Ты кажется Кезонус, сабинянин?" – Спросил Декрий, не поворачиваясь.

- "Да центурион, я из Терамо". - Ответил я, не понимая, почему он об этом спрашивает.

- "Ну, так храни тебя Квирин. Он кажется ваш Бог? Как я Вас ненавижу... Всех! Всю центурию, а больше всех себя..." - Сказал он, тихо–тихо. И отойдя подальше, стал дожидаться, когда утихнут голоса других центурионов, по старшинству, от первой центурии до нашей, задачи раздающих своим подразделениям. И распускают их для подготовки.

А мы ещё стоим.И старый Дектрий, отдавший всю жизнь свою армейской службе, потерявший зубы, и многократно раненый в боях, увешанный годами, стоит, сверкая серебром и бронзой. Стоит и тихо ненавидит. Себя, за то, что вряд ли сможет, когда-то вырасти по рангу, других центурионов - за умение не быть последними, трибуна – мальчика, которому с рожденья всё дано и Рим. Он ненавидел Рим за то, что нет войны. А значит - невозможно отличиться в военной быстрой жатве.

- "Мне всё не нравится..."- Сказал он, нам дождавшись, когда умолкнет стук подкованных сандалий последнего солдата тех центурий, что выслушав приказы, разошлись.

Остались только мы.

-"...Мне всё не нравится! И то, что слишком жарко, и то, что в Утике опять закрыли «термы». Но, что меня на самом деле бесит, так это ваши рожи. Хотел я вас сегодня потиранить и в полной выкладке заставить вас побегать, для укрепленья тела тренировкой, примерно до заката. Но, к сожалению, легат, в связи с чрезвычайным положением, с бесчинствами бандитов, все эти девичьи забавы отменил, велев заняться делом. И славно. Делом это хорошо. Давненько мы не занимались делом, правда?

(Легионеры замычали сквозь зубы, сжимая в кулаки потресканые руки. (Наша центурия, наряду с военными рабами, два года строила дорогу из Такапсы в Тевесту))

С тех пор как солнце село!" – Он ухмыльнулся.

"Вы не на что другое не годитесь!" – Декрий сплюнул, с его привычным всем нам отвращением и продолжил издеваться;

"Сегодня первая когорта и вторая, останутся в резерве!.." – Сказал он мечтательно, желая разбудить в нас зависть и унизить, одновременно.

"... В резерве, это значит - наготове. На случай если что- ни будь случиться. А если не случится ничего, то это означает - безделье (игры в кости и сон). Отборные когорты – всё понятно...

Три следующие славные когорты надёжных воинов с отменной дисциплиной, отправятся в ближайшие к пустыне форты, как пополнение их гарнизонов. Им случай отличится выпадает...

(Он произнес эти слова особенно грустно).

... Шестая (можно смело положиться на самого зелёного из них, легионеры высшего пошиба, для них слова о мужестве и чести звук не пустой в отличие от вас), сменяет в караулах седьмую, славную отборную когорту. Им смело доверяют охрану Утики.

А вам знакомо слово караул? Я не имел в виду, позорный караул для юниоров у латрины (уборной) легиона?.."

Все молчали. Нас шестую, последнюю центурию, в последней по счёту когорте легиона, боялись ставить в караулы. А может, берегли... Ну, кроме самых молодых легионеров, вроде Лонгина нашего, ходившего к латрине в «почётный караул». Сказать по-правде - мы и вправду были сбродом. Со всех когорт отсеявшийся плевел, попавшие в немилость бунтари, в вину которым вменялось то, что мы не забывали о том, что мы не только граждане, военные, но и люди. За то так Декрий нас и ненавидит.

...Восьмая, разделившись на десятки, оставив в лагере тяжёлые доспехи, пойдёт в дозоры, а конные отряды союзных иноземцев, объединенные в летучие разъезды, присмотрят, чтоб ни кто из них не спал в тени и не купался в море. Но, всё равно ж поспят..." - Центурион, злорадно скалился чёрными, редкими зубами.

... Девятая когорта охраняет лагеря, и наш, и торгашей презренных - «ликсе». Потешатся товаром сладкоголосых луп (проституток), тихонечко купив вина – попьют, а кто поедет в полис, как посыльный, а кто за рыбой к морю, кто–куда. Фураж, вода, еда... Вам это не доверят...

... А мы – десятая когорта легиона, идём на речку! Слышите ребята?.." – Он явно издевался, на его обветренном ветрами многих битв, суровом лице, заиграла добрейшая улыбка. И всем нам стало страшно. Он замолчал, выдерживая паузу. Улыбочка исчезла, и на его скулах загуляли желваки.

- "...На Речке Пагуда, есть старый форт у брода. Его нам нужно привести в порядок. Красивое местечко! Колодец со студёною водой... В округе толпы кроликов не пуганых охотой, и уток, и вкуснейших куликов! В прибрежных камышах ловить руками можно, ленивых тучных карпов и линей... А знали б вы, какие там закаты..." - Сатир, в блестящем шлеме центуриона, с красным поперечным гребнем, мечтательно цокнул языком и прикрыл глаза, паясничая.

- "...Так мы идём туда! Подальше от волнений, к тишине и первозданной красоте саванны! Всею нашей дружною когортой. Сегодня к вечеру мы будем там, в блаженном, чудном месте. Пройдя неспешным маршем целый день. А как стемнеет, в честь Кибеллы – матери богов и сказочной природы, мы гекатомбы (жертвы) принесём, бычка и козлика зажарим, попировав всю ночь! С восходом солнца, мы оскопим себя, отдав богине самое святое... (Он перестал кривляться) Тупым ножом... Таким тупым, как вы!.." – Декрий выплюнул в нас это издевательство вместе с пеной скопившейся на его, искривлённых злобой, губах.

-"... Все пять центурий, кроме нашей, займутся службой... Службой, а не делом! Я чувствую себя гражданским архитектом! Мне стыдно!.." - Декрий заорал, и на его лбу вздулась толстенная вена. Но, взяв себя в руки, продолжил.

- "...Первая, вторая, третья центурии, состоящие из мужчин рождённых обычным способом, займут позиции для обороны всех остальных солдат и форта, в стандартных боевых порядках. Они ж солдаты? Правда? Четвёртая - присмотрит за рабами-строителями. За пятой закрепили караулы, дозоры и разведку, короче, всякий недостойный мужчины «экспедитос».

А настоящие мужчины, вроде вас, в которых гениус(дух) военный, так глубоко, что мне его не видно... С рабами вместе будут рыть канавы! И даже кроликов ловить, я уж молчу про живность попроворней, доверено ловить каппадокийцам конным, которых с нами отправляют пару турм для этих нужд, ну и ещё разведки. Они, как не крути, но, всё-таки мужчины..."

(Он снова орал. Из палаток иногда выглядывали любопытные, и время от времени по готовящемуся к своим дневным обязанностям, но притихшему лагерю, прокатывались злорадные смешки. Нам же было не до смеха).

Наконец и нас распустили. Солнце поднималось всё выше и выше. Даже мухи и оводы старались скрыться от его, немилосердно жалящих, лучей. Но, только мы успели собраться и собрать всё необходимое, раздался рёв буцины. Так как, две первых когорты оставались в лагере, то буцинатор подал сигнал для построения третьей, начиная с первой её центурии, сделав три протяжных гудка и один коротенький. Мы ждали своих десять длинных и шести коротких, прячась от солнца в своей палатке и прислушиваясь к стуку сотен подкованных гвоздями солдатских калиг.

Когорты, центурии и отряды расходились по своим делам, повинуясь командам трубачей и выкрикам своих командиров. Нагретая солнцем кожа, из которой была сделана палатка, начинала противно вонять гнилой козлятиной.

Глава третья

"Memento quia pulvis est" — (Помни, что ты прах)

***

"...Ту – ту – ту..." Десять длинных гудков буцины и шесть коротких (о, это нам). Все выходили строиться, беря с собой пожитки и инструмент. Когорта выступала.

Шел впереди когортный вексилярий, несущий на плече наш вексилум священный (тряпицу на древке с изображением золотого скорпиона). За ним ступал сегнифер, несущий флажок центурии, в которой он служил, и слева от колонны, «пилус приор» - центурион почётной первой центурии, весь в серебре и золоте доспехов, тарквесов (нашейных обручей), бесчисленных фалеров (медалей), седой как лунь, хоть и не очень старый.

О нём ходили слухи, что он, когда ещё был юниором, в одной из стычек с дикарями, был оглушен ударом молота. И был захвачен в плен со многими другими. Но предпочтя неволе - смерть, бежал зимой, после того, как продали его на рабском рынке маркоманов. И был затравлен сворой прирученных волков и волкодавов. Троим из них, он голыми руками их пасти разорвал, ещё двоим он откусил носы, всем пятерым при этом, выдавив глаза.

Преследователи, видя его смелость и волю его к жизни и свободе, а так же, сколько крови теряет изодранный клыками собак беглец (а может просто свору, пожалели), рожка сигналом отозвали псов. И всю зиму окуривали дымом его раны и приносили жертвы своим богам, прося ему здоровья. А летом отпустили, отдав ему коня.

В своей руке он, как и все центурионы, нёс «витис»(жезл командира), но он один носил его для формы, и никогда не бил своих солдат. Они его за это уважали, и дорожили этим редким чудом, по имени Марк Плавтий Каниний Галл (Галл, было прозвищем – когноменом, приставшим к нему на память, о годе его жизни среди маркоманов, хотя они не галлы).

За ними шли; их опций (помощник центуриона) и тессарарий (помощник опция). Затем вторая центурия когорты, в том же порядке шли и остальные. Все кроме нас. Лишь мы одни тащили на себе, кроме пожитков, увязанных на турсе (т-образной палке, носимой на плече), кирки, лопаты, конические вёдра, грунторезки, топоры, корзины для земли и пилы. При всём при этом, ведь никто не отменял нести щиты, оружие и шлемы...

Шлемы вечно падали с крючков, (нам разрешали шлемы снять в походе, повесив на крючки почти у самой шеи). За нами шли такие же груженые, как мы рабы, но только без оружия, щитов, тяжелых лорик, в холщёвых туниках и шапочках из тонкой козьей кожи и фетра. Колонну замыкали четыре наших медика, капсапсарий (санитар) - почти совсем мальчишка и конный санитар, ведя свою лошадку, впряжённую в двуколую телегу. На ней перевозился валетудинарий (военный госпиталь). А следом, очень быстро отставая, плелись гражданские; какие–то торговцы, чьи-то жёны, прислуга, чьи-то дети, кузнецы, и проститутки(лупы). Всё барахло, свалив в свои палатки и завязав в узлы, тащились, растягиваясь длинной вереницей.

Вздымая тучи пыли, нас обогнали всадники (армяне и понтийцы). Одетые в атласные штаны и пёстрые халаты, поверх которых, едва заметны, блестели лёгкие кольчуги без рукавов. Их кони, чёрные как смоль, метали искры. И выслушав распоряжения от Марка Галла, рассыпавшись на мелкие отряды, по два-три всадника, каппадокийцы исчезли, кто за горизонтом, кто в ложбинах.

Теперь пошли быстрее,без опасения быть застигнутой врасплох, когорта двинулась к своей заветной цели – долине речки Пагуда, где можно руками ловить линей...

Вовсю светило солнце.

- "Кто знает, как готовить оленёнка?" – Спросил вдруг громко Декрий, шедший слева от нас, и явно издеваясь. Все молчали.

– Никто? Я так и знал. Откуда мулам знать об оленине...

- А я вам расскажу, я научу, как это лакомство готовить;

Сначала, берётся дернорезка и срезается весь дёрн в квадрате со сторонами локтей по семь, и складывается рядом. Его обычно чем–то прикрывают, чтоб травка не засохла, пока готовится всё основное блюдо. Затем берётся, родная вам долобра,кирка, лопата и корзина для земли. И роется приличненькая яма. Ну, глубиною, где–то футов десять. Земля при этом относится подальше. Обычно это блюдо, готовят два повара. Но, учитывая опыт в гастрономии ваш огромный, я думаю, что справится один... - (Он засмеялся довольный собственной шуткой).

- Так вот, когда готова яма, нужна колоратура блюда – украшение! И это тоже целая наука. В лесу найдите дерево, бук, граб, клен, орешник тоже подойдёт... Короче, помоложе и пышнее, и, попросив прощенья у триад, спилите его нахрен. Оставив ствол и ветки покрупнее,(не тоньше пары пальцев), вам необходимо их будет заострить. Потом, всё это смазать салом и поставить в яму. Сверху эту яму накрыть жердями и шкурами, а дёрн сложить обратно.

Так в армии готовят оленину. И глупый враг, попавшийся в ловушку, оценит ваши скромные старания в приготовлении "церволли"(оленёнка).

- Всем всё понятно? Думаю, что да. Вы как всегда – дежурные по кухне. – (Он снова засмеялся и отстал, развязывая надоевшие ему, раскалённые поножи). Перекинув связанные между собой поножи через плечо, Декрий, слегка прихрамывая, припустил, догоняя нас. Попутно стукнув одного из замешкавшихся рабов своей палкой, он закричал, обращаясь к нам;

- "Орлы,герои,что ж вы приуныли? До форта Мария, каких–то тридцать миль(около 50 км) Приятная прогулка! Наслаждайтесь. Дышите воздухом почаще и поглубже. Благодарите за неё Такфарината – предателя, лису и дезертира.

- А знаете ли вы, что он служил в наёмниках у нас, при нашем легионе? В союзном эскадроне дромадеров. Служил прилежно, верно, весь их эскадрон. Пока, в один прекрасный день... Весь не сбежал, зарезав часовых. Ну, почти весь, остались два курьера при легате, и двое спекуляторов(палачей), которые секли легионеров днём, а этой ночью сладко спали в блаженном неведении. Их всех связали. И квестионарий (допросчик) начал разговор, свистели его плети, раздирая их ватные одежды и кожу на телах, дрожащих нумидийцев.

Они клялись, что ничего не знали, и чтоб проверить, правда ль их слова, двоим из них отрезали мы стопы. А остальные варвары тряслись, моля своих богов и нас, оставить жизни в их подлых и бессовестных телах. Тогда мы стали отрубать им пальцы, бросая, кровь почуявшим собакам, скубущимся за грязные лодыжки.

Конечно, нам понятно было сразу - зачинщик бунта - их турмах - Такфаринат. Но в нас бурлила жажда мести за смерть своих друзей, и за предательство. А нумидийцы выли, я думаю - их слышали в пустыне бегущие трусцою дромадеры предателей и их хозяева.

В конце концов, легат устав от криков, и зрелища кровавых экзекуций, отдал приказ их вывести за лагерь и обезглавить, бросив трупы в ров, шакалам, лисам и собакам на съедение.

Но, тут один из них открыл свой подлый рот, и без разбору начал осыпать всех нас проклятьями, И Рим, и императора покойного Октавиана Августа(Тогда, как раз, его сменил Тиберий), и нового... И римлян, и богов и маму их. И каждого, кого касался его паршивый взгляд, он наделял обидным оскорблением.

Признаться честно - у меня давно чесались руки, я попросил легата, лично мне, доверить казнь над этой обезьяной. Он отмахнулся, отвернулся, и ушёл. Квестионарий приказал тащить безногих их двум соратникам, обеих развязав. Но, тут один из них, вдруг выхватил пилум из рук стоящего неподалёку юниора, подпрыгнул.... И оделся на него. Копьё прошло сквозь грудь и вышло с шеи. Он, что–то прохрипел и умер, как мужчина.

Легионеры перерезали всех остальных на месте, и очень скоро их тела трепали псы в канаве, а головы, украсив частокол, глядели вдаль стеклянными глазами.

Остался только мой, словоохотливый притихший мавританец. Я приказал, двоим легионерам, тащить его за мной в восточные ворота. И там, поставив мавра на колени, достал кинжал...

Я думал, поначалу, ему язык отрезать. Но он сжал зубы, и я ударом острой рукояти, ему их раскрошил. Он взвыл от боли, выкатил глаза и стал, как одержимый суккубами брыкаться, харкая в нас осколками зубов и кровью. Солдаты навалились и прижали его к земле. Кинжал я спрятал в ножны и приказал солдатам рот этой обезьяне порвать.

Язык его, испуганной зверушкой, жался к нёбу. Дрожал, теряясь в красной, липкой пене, но, наконец, я взял его покрепче, засунув нумидийцу в глотку пальцы, и...

Он захрипел от боли, я сжал язык его трепещущий в кулак и потянул, прося прощения у Венеры, Юпитера и Весты, и всех других богов, услышавших кощунства от него, в свой адрес..."

(Центурион остановился и снял свой шлем, взяв его подмышку, и хотел было продолжить свой бодрящий экскурс. Но, нас догнали каппадокийцы, десяток всадников, везя с собою тех легионеров, которые остались в лагере, чтобы собрать палатки, когда когорта выступит в дорогу. Был среди них наш «Pupus» -Лонгин Фульгинас).

- "Почему так долго?" – Рявкнул на него центурион.

Лонгин, зная, что оправдываться бесполезно, спрыгнув с коня, поспешил занять своё место в строю, как раз, позади меня. А всадники пристроились в конце колонны.

- "Что эта трематода, всё кровь сосёт, Кезон?" – Услышал я его шепот, обращённый ко мне.

- "Да, вот готовим оленину с языком". – Так же тихо ответил я. Но, из слышавших нас, кто-то негромко прыснул от смеха.

-"Лонгин!.." – Рявкнул Дектрий. – "...И ты Кезон! – Напомните мне о том, что я к вам обращался, когда прибудем на место. Я дам возможность вам поговорить, клянусь Цецерой!.. Вы у меня наговоритесь вдоволь!

...Быть может, я продолжу?.." – Крикнул раздражённый Декрий.

-"...Если, конечно, это мне позволят... Так вот, если кому–то, вдруг покажется, что мы в недосягаемой дали от легиона, префекта Аппия с его любимой палкой, легата, городской тюрьмы, трибуна и прочей власти, и голову вскружит ему иллюзия свободы...Предупреждаю!..

- Он так же захлебнётся своею кровью, как и варвар – нумидиец! Его язык я выброшу собакам, а голову повешу на копьё. А копьё я вставлю ... Ну, ладно, все к чему я это говорил? Ах, да... Спасибо подлому убийце – Такфаринату, за пешую, приятную прогулку!.. - Декрий начинал заметно хромать, и, то и дело, вытирал свой покрытый глубокими морщинами лоб, рукавом красной центурионской туники...

...Да, солнце жгло немилосердно... Пот застилал глаза, мозги вскипали, непроизвольно замедлялся шаг. И даже Дектрий, из поклажи обременённый только своей палкой, которой он и подгонял плетущихся солдат, утих. Ни ветерка, ни облачка, лишь раскалённый воздух дрожал над, словно вымершей, землёю. Утихли насекомые и птицы.

Был полдень. Нам ещё плестись, пока не сядет солнце, и слушать эти бредни...

Легионеры пили на ходу из фляг, мочили головы нагревшейся водой и утирали рукавами кровь, идущую из носа. И шли...

Тысячеглавая колонна растягивалась всё больше и больше, незаметно увеличивая расстояния между шеренгами центурий и самими подразделениями.

Пилус приор (Марк Плавтий Галл) идущий далеко впереди, заметив это, велел корницеям стучать, отбивая ритм, в маленькие маршевые барабанчики, висящие на их поясах рядом с их хитроумными рожками.

Словно в тумане шли легионеры, рабы, животные, повинуясь их ритмичному стуку.

Глава четвёртая

***

...Мы шли и шли. Безмолвной вереницей, сбивая шаг и обливаясь потом. Уставший барабанщик замолчал, негромкий стук подкованных сандалий, сливался в монотонное шуршание.

Позвякивало при ходьбе железо, сопели люди, вдыхая пересохшими ноздрями, горячий воздух.

Иногда, навстречу нам ехали крестьянские повозки (plaustrum maius), гружёные мешками с зерном и, отвалив с дороги, пропуская нас, центурионам предлагали воду радушные крестьяне. А в это время, прячась в складках материнских юбок, разглядывали нас, с огромным любопытством, их маленькие дети, и исчезали... Растворяясь в клубах, вздымаемой солдатскими ногами, дорожной пыли. Все шагали, молча, посасывая медные монеты, спасаясь так от мучившей жажды, и ни о чём не думая.

На грязных лицах измученных солдат застыло отрешенье. Под слоем серой пыли тускнели их усталые глаза, белели зубы. Тому, кому вдруг становилось плохо, мутилось в голове, бежала носом кровь, и он терял сознанье, спешил на помощь легионный медик, давая ему нюхать порошок из высушенной печени собаки и пыльцы душицы.

Больной, придя в себя, чихал от в нос попавшей вонючей пыли, благодарил за помощь и в строй скорей вставал, чтобы не нюхать больше эту гадость. А высоко над нами, в синем небе, кружили два орла и иногда кричали заунывно...

Коричнево–зелёная равнина, поросшая пожухлою травою, своим однообразьем убивала. Кое-где стояли пальмы–феникс (финиковые) с обвисшей пожелтевшею листвой, опунция семейками торчала, и прочие колючки, и вездесущий лавр... А временами, встречались небольшие заросли цветущей руты, которая наполняла своим неприятным чесночным запахом липкий неподвижный воздух.

Теряя всякую надежду, куда-нибудь, когда-нибудь прийти, мы не заметили, как подобрело солнце, спустившись к горизонту, уже довольно низко. Трава заметно стала зеленее (наверное, от утренних туманов). Кустарники встречались на пути всё чаще и гуще, и появились одинокие деревья акации, кизила, тамариндов и пистасий, по ним стал виться дикий виноград.

Мы начали спускаться в долину. Появившийся, почти незаметный наклон, существенно облегчил и ускорил движение колонны. Блеснуло слева морем побережье и, очень далеко, почти на горизонте, мы увидели густо поросшие зеленью берега реки, вытянувшейся неподвижной змеёй от Карфагенского залива, до дрожащих в воздушном мареве, силуэтов далёких–далеких гор.

Дорога (если можно назвать дорогой узкую колейку заросшую травой), немного уходила вправо и солнце оказалось, очень кстати, за спинами солдат. Оно уже не жгло и не слепило, раздалось стрекотание цикад. Ожили мухи, комары и птицы, водой запахло в лёгком ветерке, каппадокийцы начали съезжаться на водопой, ведя коней к реке, ломая и собирая в охапки пышные зелёные ветки деревьев, для своих сигнальных костров. И переехав реку, снова разъезжались.

Остановил нас тридцатый миллиарий (мильный камень), изрядно вросший в землю. Да, Декрий нас не обманул, до Утики отсюда было тридцать миль, о чём и сообщалось, и ниже выбито;

OCTAVIANUS AUGUSTUS. (Имя императора говорило о том, во время чьего правления освоен регион)

А ещё ниже, какой–то варвар нацарапал непристойность.

Марк Плавтий подозвав к себе одного из рабов, и приказал топором стесать пахабные карлючки. И когда всё было приведено в надлежащий вид, когорта двинулась дальше, прося мысленно прощения у осквернённого мануса (души), покинувшего этот мир, отца отечества.

Вечерело... Диск солнца начинал прятаться за край земной чаши. Удлинялись тени. Солдаты приходили в себя, приобретая утраченную бодрость в предчувствии обеда и отдыха.

Сплошная стена зарослей, росших по берегам реки, расступалась в одном единственном месте, и здесь был брод. На противоположном берегу чернел, оскалившись заострённым частоколом своих стен, старый полуразрушенный форт времён Гая Мария, и вероятно, ровесник "Югуртинских войн", предназначенный для охраны переправы.

За ним простиралась равнина, поросшая такой же растительностью, как та, что сопутствовала нам. Но плеши наносимого ветрами песка из пустыни, говорили о её непосредственной близости. Среди травы и песка стали появлятся небольшие каменные группки, которые становились всё крупнее и чаще, по мере удаления, пока не превращались в растянувшееся по горизонту плоскогорье. За ним лежала таинственная неизведанная Берберия...

Переходя реку, нас постигло разочарование. Оказалось, что река, в которой «можно было руками ловить жирных карпов и линей» разливавшаяся в самом широком её месте служившим нам бродом, всего в два пассуса(сдвоенного шага) в ширину. А входя в обычное на её протяжении русло, была шириной не более одного. И, хорошо разбежавшись, ее мог легко перепрыгнуть даже наш хромоногий Декрий. При этом, вода в ней была мутной и жёлтой от переносимой ей глины. Течение было довольно сильным и смывало с берегов всякую надежду, на, какие бы то ни было, камыши с линями. Перейдя реку, когорта вошла в старый Форт.

Форт ожил.

Зажигались смоляные факела, раскладывались палатки, разжигались костры для приготовления пищи, выставлялись караулы. Безмолвие погружающейся в темноту долины, оживляли человеческие голоса, ржание стреноживаемых на ночь лошадей, металлический лязг, сигналы рожков, и выкрики командиров, водящих солдат небольшими группками на речку обмыться. Нас, естественно, повели последними, когда в лагере уже вкусно пахло кашей из спельты и свежеиспечённым хлебом. Возвращаясь назад, обмывшиеся и бодрые, мы предвкушали сытную трапезу в кругу привычного нам контурберниума (компании). Нас ждали лепёшки, каша, вяленое мясо и сильно разбавленное вино, а как их ждали мы... Как, вдруг, раздался голос нашего центуриона;

- "Лонгин Фульгинас и Кезонус Руф!.." – Его голос не был не злым не раздражённым, но сам тот факт, что он нас звал, вызывал неприятные мысли и предчувствия. Мы подошли.

- "Да, центурион!" - Сказал Лонгин, отозвавшись за нас двоих.

- "...Наверное, ребята вы устали? И беспокоят ноющие ноги, и вы хотите есть?.." - Спросил центурион нас нарочито ласково, с отеческой заботой в голосе. И все сомнения вмиг улетучились. Сейчас придумает, какую-то гадость.

-"...А...Солнышко вам в головы пекло, и вы забыли, бедные, о том, что я вам обещал возможность дать наговориться?" – Спросил он, уже без лишнего притворства, и заглянул нам в красные от усталости глаза.

- "Нет, центурион, мы не забыли. Вот, только собирались Вам напомнить об этом". – Солгал я, видя, как Лонгин, почувствовав неладное, побледнел. И не зря. С этого станется. Может и порку устроить.

- "...Так мне сегодня улыбается Фортуна! И по счастливой случайности, я помню!.. Я обещал вам предоставить возможность поговорить наедине об оленятах, и об этих, как их?.." – Декрий щёлкнул пальцами в воздухе, напрягая память. –"... А, да! О трематодах и прочих гадах, вроде меня... Так вот, сдайте оружие, балтелусы (ремни), лорики и шлемы, тессарарию Требию. Сегодня вы ночуете вне лагеря, вне контурбернума и без оружия. Пока не подтянулся лупанарий, и не с кем будет вам согреться, согреете друг дружку сами!" – Декрий заразительно заржал и, успокоившись, продолжил;

- "Я знаю, что для любого другого легионера, это несмываемый позор и поругание над его честью и достоинством солдата и гражданина. Но тем, у кого чести нет, её не отберешь. Многие из них предпочли бы, на вашем месте, быть поротыми кнутом или, что еще позорнее - розгами, только бы не оставаться без оружия отличающего нас - мужчин и воинов Великого Рима от презренных рабов! Да, признаться честно, я бы тоже с большим удовольствием разодрал бы ваши спины. Но, жалко заставлять, солдат уставших, тратить своё время и силы на порку болтливых баб!" – Он брызгал слюной, и мы отчётливо ощущали запах дремучего старика.

- "Это ещё не всё. Вы остаётесь без еды. Наловите себе непуганых охотой зайцев..." - Декрий снова расхохотался.

– "И что Кезон, ты на меня так смотришь? Хочешь поболтать?" – Декрий неверно истолковал значение моего взгляда. Я хотел есть. Но мгновение поразмыслив, решил не давать ему лишний повод для насмешек. И ответил;

- "Да, центурион. Раз вы уже за это наказали, спешу хоть провиниться. Скажите, Вы – так много повидавший, Вы – умудренный жизнью ветеран, центурион... (На последнем слове я сделал особенное ударение). Вы можете ответить мне на один, давно терзающий меня вопрос?"

-Если он только не про жрачку... Её не будет, лично прослежу. Не лягу спать, но, есть вам, не позволю! Ловите в чистом поле мотыльков и землероек. Я слышал, что берберы их едят, и вам того желаю. Ну, спрашивай паршивый сабинянин. - Декрий собирался уходить.

- Сегодня думал я о жарком солнце, не смейтесь Декрий, лучше помогите. Мне, почему-то, вспомнились слова Анаксагора, который говорил о том, что солнце не диск, который Гелиос таскает в колеснице по небу, а колоссальный раскаленный шар железный, размером больше чем Пеллопонес. Правда, это было пол тыщи лет назад... Что он мог знать?.. К тому же, был он осужден за ересь... А может, был он прав? А может... Короче, авторитетный нужен мне советчик, такой как Вы, центурион.... (Я старался не дрогнуть ни одной мышцей на лице, и боковым зрением видел, что Лонгин тоже старается).

Декрий наморщил свой лоб.(А стоит заметить, что узколобым он не был, да и не стал бы он центурионом, будучи недоумком. Тем более в нашей центурии. По протекции могли всунуть куда угодно и кого угодно, но, чтобы стать самым последним по классу центурионом... Нет уж, увольте... До этого нужно дослужиться. Впрочем, не был он и законченным подлецом и трусом тоже не был. Но об этом позже...)

- "Ты хочешь знать Кезон, что я об этом думаю? Я тебе отвечу. Мне плевать на то, диск это или шар, пускай хоть куб, наполненный дерьмом, размером с Империю! Оно меня нещадно жжёт, чтоб я о нём не думал. Двадцать семь лет моей карьеры нещадно жжёт, и единственная моя задача на сегодняшний день, и единственная мысль, которая меня не покидает, это не допустить, чтоб кто–то из вас, паршивых недоумков, помешал мне дослужить оставшийся год службы. Забрать свои двенадцать тысяч сестерций (премия милитаре – выплачивалась после демобилизации), клочок земли на побережье где–то, выращивать капусту и ни о чём не думать, отгородившись от налогов и от обязанностей, своей "хонеста миссией" (выполненным долгом). А до тех пор, меня прошу простить, я буду самым правильным центурионом. Вот какие у меня соображения по этому поводу". – Сказал, совершенно непривычным для нас человеческим тоном, Декрий.

Перед нами стоял, грезящий о покое, маленький старый человек, дорожащий тем, единственным, что у него было в его полной лишений и ужасов жизни – иллюзией грядущего покоя, заработанной двадцативосьмилетней службой в легионах. Иллюзией, которой он жаждет насладиться. Мы и так это знали и старались не расстраивать его зря. Как видели и то, что он, проявляя вынужденную жестокость, тяготился своей миссией и в большинстве случаев, перегибая свою виноградную палку о чью–то спину, играл на публику...

- "А ну шевелитесь, мулы, и сдайте Требию обувь, будете босиком, раз такие умные!" – Он замахнулся на нас своим витисом и побежал прихрамывая, вслед за нами.

Сдав всё Требию и попрощавшись на ночь с друзьями, мы обысканные выслуживающимся тессарарием, были выведены за ворота. За нашими спинами, готовился ко сну лагерь, шум его постепенно стихал, трещали убаюкивая караулы, бесчисленные цикады. И тихий гомон сотен голосов сливался в негромкое жужжание. Вдруг в наступающей тишине раздался громкий бас Марка Галла;

- "...Да нет!.. Не может быть, чтобы железный шар, размером с Пелопоннес, висел и не падал! Нет! Вряд ли, больше Корсики. Грохотал он.

-"Да вот и я думаю, что не больше..." – Тихо отозвался Декрий.

- "Ну, максимум, как Корсика". – Сказал, много поразмыслив, пилус приор.

- "Да, да, я тоже об этом думал... Максимум, как Корсика". – Проскрипел Декрий, и всё стихло.

Ночь наполнялась запахами человеческого присутствия, сохшего на корню разнотравья.

Глава пятая

"Vis impotentiae" - (Сила бессилия)

***

За нами закрывались тяжёлые ворота, со страшным скрежетом заржавленных петель. Гремел засов, "отбой" трубили, на вышках зажигали факела дозорные, над миром сгущалась темнота.

Мерцающие звёзды на чёрном бархате ночного неба, безмолвно ёжились в холодной вышине, слегка дрожа. Неверный свет от маленьких костров, зажжённых выставленными на ночь сигнальщиками из всадников – армян, едва-едва заметный вдалеке, боролся с окружающей их тьмой.

- "Идём, Кезон..." – Сказал тихонько Лонгин. – "...Я заприметил здесь, неподалёку, деревце ююбы, на нём ещё плоды краснели, пойдем, поужинаем".

Я не возражал.

Мы наступали босыми ногами на острые колючки, невидимых во тьме растений, топчась вокруг ююбы, срывая на ощупь её сочные плоды. И отправляя в рот пригоршни мягких, гладеньких костянок, насыщались их сладостью быстрее, чем пшеничной кашей.

Сипуха пронеслась над нами тихой тенью, упав в траву, и также тихо поднялась, неся, успевшую лишь, пикнуть землеройку или мышь, с собой во мрак. Всё тише трещали сверчки, в предчувствии ночной прохлады, и от реки тянуло бодрящей свежестью.

- "Как в детстве". - Вдруг сказал Лонгин, наевшись и вытирая руки о траву.

- "Ну, расскажи". – Подтолкнул я его к рассказу, и он начал...

- "Я родился в Умбрии, недалеко от Перусии, сожжённой Октавианом, задолго до моего рождения. Совсем ещё детьми, играя беззаботно в её окрестностях, мы натыкались иногда на пепелища, обугленные кости и черепа с проросшею травою сквозь глазницы. Хотя уже на старом месте давно жил новый город...

Мои родители выращивали коз, овец, на шерсть и мясо, продавая их скупщикам. И подрастая, мы с братьями пасли всё наше небольшое стадо...

То уводили его в горы, к чистейшим родникам, и дивной тишине, то пасли в долинах, на сочных пастбищах, у берегов бурлящих горных речек. Теперь я понимаю – тогда мы жили! Вдыхая облака высокогорий, туманы сладкие долин, мы вольны были выбирать, чего хотим, идти или лежать весь день, в траве болтая, за облаками, тающими в небе, лениво и беспечно наблюдая, пока животные жуют свою траву. Жизнь нам дарила сладость родников, огонь костра, свободу, и пенье соловья, и танцы светляков, всю, полную загадок и красот, умбрийскую природу...

Вот и теперь, над нами светят звёзды, я ем плоды ююбы, слушаю сверчков, и я почти что счастлив..." - Лонгин сел на землю. Я сел рядом.

- "А как попал ты в Африку? За что тебя лишили жалования? На год кажется?" - Спросил я.

(Мы действительно о нём почти ничего не знали, кроме того, что он служил в Паннонии и на первом году службы, попал в такую немилость к начальству, что был пропущен через строй с дубьём, лишён жалования и отправлен с обозом на другой конец ойкумены).

-"На полтора... Уже вот, скоро должен получить. Как только выдадут, поеду сразу в полис, как раз на венералий попаду, напьюсь вина, наемся фиг, сольюсь в катарсисе с толпой ликующей, хмельною и растворюсь в ней..." – Сказал он мечтательно и замолчал, прикрыв глаза смакуя предвкушение.

- "Лонгин, а что случилось в Паннонии?" – Я, все-таки, решился оторвать его от сладких мыслей. И он, не открывая глаз, но уже совсем другим тоном начал свою историю;

- "Я был зачислен новобранцем в девятый легион "Хиспаниа", размещённый близ Сирмия. Тогда, как раз, закончилась война с скордисками в Панонии, и с ретийцами в Реции. И эти покорённые провинции нуждались в нас для наведения порядка и устрашения.

Нас новобранцев в этом легионе было немного(парочка центурий). Обычно нас муштровали днями напролет, заботясь о духе нашем и о теле, и отпускали лишь тогда, когда мы падали.

Тем временем в горах, лесах, болотах, отыскивались новые селенья, и лагеря враждебных, варваров. И вот для усмиренья, таких вот, непокорных цевитатес (поселений) и требовались мы.

Обычно посылалась для демонстрации военной мощи Рима, одна когорта, ветеранов и новобранцев одна центурия, не больше. И этого, как правило, хватало.

Если нам не оказывалось сопротивление, то консульский глашатай, шедший с нами, их приводил к присяге на верность императору и Риму, и объявлял размер той дани, которую они должны платить, а также где, кому, как и когда, и чем. И если они, осознавая свою беспомощность, покорно соглашались - мы уходили, не тронув даже курицы и не испив воды. Мы уходили, демонстрируя миролюбивость и благосклонность Рима, выражающуюся, естественно в том, что мы великодушно оставляли им их жалкие жизни.

Но, если вдруг сопротивлялись(а было и такое), то мы сжигали поселения кельтов, Мужчин всех убивали, а остальных, связав, с собою угоняли. Мы – новобранцы, грабить не имели права. Нас только заставляли жечь, ловить детей, подростков, женщин, их всех вязать и дорезать израненных мужчин.

Однажды, осенью отправили нас в горы, привлечь к ответу, непокорное селение, куда стекались, с завоёванных земель, бежавшие резни и уцелевшие в сражениях, отряды варваров. Их было тысяч восемь человек, включая стариков детей и женщин, здоровых воинов, от силы, одна треть.

Не в силах прокормиться в горах, они спускались вниз и нападали на обозы с зерном, причем, любые, без разбора. Это и послужило поводом для нашей экспедиции. Главным был назначен пилус приор когорты ветеранов - Тит Касиус Фабриций. Он и повёл нас в горы.

Шагая за проводниками, вошли мы в узкое ущелье, служившее единственной дорогой в тот горный цевитатес. Но, вдруг, раздался страшный грохот и нам дорогу преградил завал, отправивший к Харону глашатая со свитком грамот, покалечивший десятка два легионеров и шедших впереди проводников.

Когда осела пыль, в нас полетели стрелы, глиняные шары, выпущенные из пращ и большие камни бросаемые сверху. Эхо подхватывало звуки бойни, противный хруст разбитых черепов, поломанных костей, предсмертных криков, стонов и звонкий треск расколотых щитов, которыми старались защититься легионеры.

Мы растерялись, попав в ловушку. На наше счастье, неверно рассчитанный завал, способный стать нам всем могилой, всего лишь, стал преградой. И услышав команду командира - «Через завал!», напуганные и ища спасения, мы бросились, вперёд. Скатившись по камням, бежали вверх по узкому ущелью, не замечая сорванных ногтей, ушибов, рассечений, все были окровавленные, грязные и злые.

На выходе нас поджидал ещё один завал, из камня и сухих деревьев, а перед ним торчали острые рогатки. Послышался треск пламени, преграда вспыхнула, и едкий дым стал заполнять ущелье, он выедал глаза, от кашля выворачивало душу. Одновременно с огненной преградой нам преградившей путь, в нас снова полетели камни. Ветераны, старались прикрывать, выставив щиты, нас – новобранцев, растаскивающих голыми руками, раскалённые камни и горящие брёвна.

Хрипя и корчась, падали солдаты, почти в упор, расстреливаемые, невидимыми из-за дыма, стрелками. Крупные булыжники летели нам на головы, лишая сознания, убивая и уродуя. Быстро расчистить проход, было единственным нашим шансом выжить. Воодушевлённые варвары выли, осыпая нас ругательствами и неиссякаемым градом камней.

Наконец, узкий проход был расчищен и первые легионеры кинулись в него, но были атакованы кельтами с тяжелыми двуручными топорами, крошащими их щиты в щепки. Некоторые из убитых и раненных падали в огонь, наполняя окрестности истошными криками и запахом горелого мяса.

У нас появилась возможность выбора; или задохнуться, или погибнуть от топора, или отступить. Но пилус приор, центурионы, их помощники и вексиллярии (знаменосцы), оголив мечи, предупреждая отступление солдат, стояли сзади нас. Тит Фабиус Фабриций отдал приказ ветеранам забрать наши пилумы и, выстроив их в три плотные шеренги, на всю длину завала, оставив не занятым только расчищенный проход.

Расчёт был прост. Когда ветераны начнут бросать копья, отгоняя противника, в проход должны будем ринуться мы - новобранцы, и атаковав варваров, выиграть время, для того, чтобы остальные успели пройти сквозь огненный коридор. Мы отдали свои пилумы и приготовились принять неминуемую и скорую смерть.

Легионеры, по команде, стали метать копья в кельтов. И как только те немного отошли на более безопасное для них расстояние, мы ринулись в атаку. Варвары, разгадав наш манёвр, крича, рванули нам на встречу. Над нашими головами рассекая воздух, прошипели брошенные ветеранами сотни копий, и ещё и ещё...

Пилумы застревали в кельтских щитах, делая их непригодными для боя, проходили насквозь тела бородатых воинов, пригвождая их друг другу. Некоторые из копий, брошенных неудачно, пронзали затылки и спины наших товарищей идущих в атаку. Я видел удивление на их лицах. И кровь, кровь, кровь...

Мы сцепились в схватке и дрогнув, поражённые той яростью с которой кельты сражались, стали пятиться, но время было выиграно, и скоро подоспевшие ветераны переняли инициативу в свои, вооружённые короткими гладиусами, умелые руки.

Ворвавшись в поселение, взъярённые солдаты теснили варваров, но те отчаянно сопротивлялись (им больше было, некуда бежать). Среди них были бревки, карны, дарданийцы, хаты, но в основном скордиски.

Мы различали их по татуировкам, одежде и причёскам, а так же по оружию и крикам. Когда то, все они друг с другом враждовали, но предпочли погибнуть теперь в одном строю, плечом к плечу пред общею бедой. Пред нами...

Когда упал последний воин - кельт, битва закончилась и началась резня...

Нам – новобранцам отдали приказ прикончить раненых врагов, и пока ветераны будут мучить женщин, должны мы перерезать стариков. Немногочисленных детей согнали в хлев и подожгли центурионы, собственноручно. Им, верно, было скучно. Я помню этот вой. Впервые я такое видел. Обычно забирали всех с собой, и продавали в рабство.

Я, сам не свой, бродил среди горящих построек, глумящихся солдат, переступая, через трупы поверженных врагов, дрожащими руками перерезая горла, равнодушным к своей судьбе, обречённо глядящим в никуда, седобородым старикам и сморщенным старухам. Я был весь в крови, в липкой крови своих безответных и беспомощных жертв.

Пока все славные солдаты Рима, куражась, вспарывали животы замученным женщинам, и обшаривали убитых врагов в поисках наживы, мы – новобранцы, сносили тяжелораненых легионеров на пригорок с подветренной стороны, куда не добирался зловонный дым, медики перевязывали их, в большинстве случаев, смертельные раны и поили водой.

Мёртвых легионеров, мы стаскивали к горящей баррикаде и складывали рядами их изувеченные, обескровленные тела. А варваров на кучу. Ближе к вечеру, когда о поселении напоминали лишь чадящие головешки и огромная гора сваленных изуродованных варварских тел, а о наших потерях - посиневшие окровавленные лица шестидесяти четырёх легионеров, застывшие в предсмертных гримасах, когда вечернее солнце только коснулось вершин деревьев, я увидел маму...

Она шла в рубище, с испачканным лицом, едва перебирая слабыми ногами. Скрестив худые руки на высохшей груди. Откуда она взялась, я до сих пор не понимаю. Остановившись посредине пепелища, совсем недавно бывшего деревней и глядя в небо, мама замерла. Седые волосы, измазанные кровью, и руки, и лицо в крови. Едва заметно шевелились её губы, она тихонечко шепталась с небесами. Я подбежал к ней и обнял её щупленькое тело.

– "Что ты здесь делаешь?" - Я спрашивал, целуя ей каждый пальчик. "Зачем ты здесь?!."

Она взяла меня за голову руками, и что–то выкрикнув, наверное проклятье, мне харкнула в лицо. Я плача опустился на колени и обняв, крепко–крепко, её ноги, рыдал. Рыдал, не смея попросить прощенья. До моего слуха донёсся сумасшедший хохот старухи. Она плевала в каждого из нас, крича на непонятном языке, грозя своими кулачками, её трусило и мне на голову капали её горячие слёзы.

Потом раздался смех легионеров. – "Лонгин вскормлён скордисскою старухой! Лонгин увидел маму!"

- "А это случайно не твой папаша?.." - Услышал я голос своего центуриона, и вместе с этими словами, меня ощутимо стукнула в бок, брошенная в меня отрезанная бородатая голова.

Голова, отскочив, плюхнулась в бурую, кровавую грязь.

Глаза были закрыты, Заплетённые в тонкие косички, выкрашенные в рыжий цвет, волосы с заметной сединой у отросших корней, сплетались кожаными ленточками с такой же рыжей, перепачканной бородой. У головы было удивительно умиротворённое выражение, покрытого шрамами и татуировками, лица.

Я молчал. Я был потрясён открывшейся мне, той чудовищной игрой, в которую играют эти люди, повинуясь собственноручно придуманным правилам, чудовищным правилам, чудовищной игры...

Мне было стыдно за всех нас. Мне не верилось, в то, что у существ способных на такое, вообще может быть мать.

- "Лонгин, хватит потешать солдат, кончай с этой старухой!" – Кричал центурион.

- "Вспори ей брюхо!" – Орала солдатня.

- "Лонгин, целуй мамашу в темя и тихо перережь ей горло, а то я разделю её напополам вот этим топором..." – Прокричал центурион, доставая из кучи собранных трофеев огромную секиру.

– "...И будет у тебя две мамаши!" - Он захохотал.

Его поддержали солдаты, и даже тяжелораненые, которым смеяться было больно, застонали и закашляли, и горное эхо разнесло и размножило этот хохот, унося высоко в горы.

Я кинулся ему в ноги, умоляя пощадить эту старую женщину. Я клялся в том, что принял её за мать не случайно. Пытался даже что-то говорить ему о неоправданной и ненужной жестокости, плакал и целовал его забрызганные кровью, грязные ноги. Центурион сильно пнул меня и я, потеряв равновесие, упал. В это время он размахнулся и бросил секиру в голосящую старуху. Секира, расколола её голову пополам...

С застрявшим в горле, стоном, старуха повалилась в грязь. Легионеры одобрительно заржали.

В ярости, совсем не контролируя себя, я выхватил нож и бросился на него...

Очнулся я уже в лагере, увидев сквозь заплывшие глаза, лицо капсария (санитара), я понял, что жив и очень расстроился.

Все видели, что дух мой сломлен. Легионное начальство решило отправить меня, "от греха подальше", предварительно пропустив через строй солдат с дубьём, которые не скупились на угощения, весело вспоминая недавний инцидент. Так я оказался здесь..."

Лонгин тяжело вздохнул и замолчал. Спустя какое–то время он словно очнувшись, спросил меня;

- "А ты Кезон, как ты здесь оказался?" – Я вздрогнул от неожиданности.

Я был рассказчиком «не очень», но все, же нужно было время скоротать, и я задумался с чего бы мне начать. В памяти появлялись и исчезали, сменяя друг друга, картинки из моей жизни. Одна "лучше" другой. Сплошная череда бессмысленных событий, а не жизнь. Я чуть прикрыл глаза, пытаясь, сосредоточиться...

Саванна пропитавшись за день ароматами растений, остывая, наполняла ими ночной неподвижный воздух.

Глава шестая

"O tempora, o mores!" — (О времена, о нравы!)

***

"Хи – хи – хи" - залаяла далеко–далеко во мраке гиена и я очнувшись от нахлынувших воспоминаний, начал свой рассказ.

Сначала, спотыкаясь на каждом слове, в конце-концов, я погрузился в поток выныривающих из глубин памяти картинок и медленно поплыл. Всплывали образы, детали, лица. Забытые эмоции вновь заставляли сжиматься моё сердце. Цепляясь друг за друга, являлись из небытия почти забытые и те, что я так тщетно силился забыть. Я вспоминал, как мальчиком с друзьями, мы повстречали старика – гельвета, который через Альпы пешком пришел в святую Лацию, чтобы увидеть море.

Обветренный и грязный, он, повидавший в жизни всё, и потерявший, хотел увидеть закат над морем и умереть на тёплом пляже. Он угощал нас–мальчиков, довольно странным мясом. И говорил, что это мясо, вмёрзших в лёд, на горных перевалах тех боевых слонов из Карфагена, которых вёл с собою Ганнибал.

А мы жевали жареное мясо, и слушали его, не веря его рассказам о множестве костей и черепов, животных и людей тех легендарных армий, чьи замороженные трупы сотни лет кормили лис. Смотрели, как в костре танцует пламя. Тогда ещё мы были очень малы, война казалась нам такой далёкой, блестящей сталью, золотом и непременной славой. О том, что это смерть и горе, старались мы не думать. А он шептал, что это боги, спасая Рим, наслали бури на войско Ганнибала и армия, и так терзаемая постоянными налётами галлов – аллоброгов, несла ужасные потери в чужих горах.

Двадцать тысяч сильных здоровых воинов, чьих-то отцов, мужей и сыновей, бесславно полегло в горах, две тысячи коней, и три десятка боевых слонов. Это была половина всей карфагенской армии...

Мы радовались глупые и просили гельвета сказать, каких богов благодарить за то, что Рим не стёрт с лица земли, как Карфаген позднее...

Ганнибал! Этим именем пугали много поколений римских детей. Оно стало олицетворением того ужаса, который однажды ощутила вся нация, перед лицом невиданной угрозы. Тогда, мальчишкой я, так хотевший стать легионером, не понимал того, как это грустно - им быть.

Часто потом я вспоминал этого старика и вкус этого сладковатого вымороженного мяса...

И тогда, когда в Иудее после смерти Ирода вспыхнуло мессианское восстание, и идумеи резали набатейцев, филистимляне резали иудеев, все вместе они побивали самаритян. Фарисеи, ессеи, саддукеи грызли горло друг другу и все вместе люто ненавидели терапевтов. Для нас, они все были безбожниками не признающими наших богов.

Брожение в умах в предчувствии мессии, порожденное, прежде всего, крайней нуждой и бессилием фарисейской власти, перерастало в вооружённые стычки между общинами и открытый протест Римскому протекторату. А в Иудею уже плыли легионы во главе с новым проконсулом Иудеи - Квинтилием Варом. Сойдя на берег он, не задумываясь, двинул легионы на Иерусалим, попутно отослал гонца к арабам. И к вечеру следующего дня, тот нагнал армию во главе нанятой им алы негевских бедуинов.

Мы осадили город, готовясь к штурму его стен, и появились первые беженцы, и дезертиры...

Через несколько дней арабы случайно заметили, как один из перебежчиков, ковыряясь в своих испражнениях, достаёт из них золотые монеты. И алчные наёмники тихонько стали резать иудеев, вспарывая им животы и копошась в тёплых кишках ещё живых людей. За одну ночь было распорото до двух тысяч животов. Вар, узнав об этом, пришёл в ярость и приказал распять виновных, а остальных бедуинов разогнать.

Легионеры, издеваясь, прибивали мародеров к крестам в весёлых, на их взгляд, позах и хохотали. А я будучи тогда двадцатилетним пацаном на втором году службы, смотрел на это и думал - "Ubi pus, ibi incisio" (где гной, там разрез). Но сколько ж гноя!

Я остался служить в Иудее, в одном из четырёх легионов подчинённых Вару. Через девять лет он отбыл в Германию, забрав с собой два из них. Следующая моя встреча с ним, случится через четыре года, но уже при совсем других обстоятельствах...

Я вспоминал вкус слонины и рассказы старика – гельвета, тогда, когда уже переведённый из Иудеи в составе пяти ветеранских когорт мы влившись в ряды легионов Германика, под предводительством Луция Стретиния, посланного им в земли истевонов, уничтожали бруктеров.

Они подожгли свои селения, завидев наше войско и скрылись, но мы старались(очень) отличиться, нашли и уничтожили их всех. Всех! Весь народ!..

Опустошили всю их землю между реками Амизией и Лупией. Это был мой не первый боевой опыт, но первая кровь невинных жертв. Тогда, глядя в стеклянные глаза убитого младенца, я впервые усомнился в том, что Salus patriae suprema lex.(Благо отечества - высший закон.) О чём каждому из нас твердили с младенчества. Ужели высший? Высший ли?..

- "Когда солдат впускает в свою голову мысли о жалости и сострадании, тогда эту голову отрезает варвар". – Сказал, заметив мою слабость один из старых ветеранов, покрытый с ног до головы чужою кровью. Он нёс отбитого у Бруктеров орла. Это и был наш старый Луцис Ворен, за это возведённый в центурионы. Орла принадлежавшего Legio XVII (одному из погибших легионов Вара). Наверное, он был прав. Но я ему ответил; - Мол, точно знаю то, что когда римлянин теряет совесть, он сам становится хуже любого варвара...

...И тогда, когда в Тевтобургском лесу, через шесть лет после гибели Вара и его легионов, мы собирали кости павших, их прибитые к деревьям черепа, я тоже вспоминал рассказы старика о Ганнибале и вкус слонины. Мы насчитали двадцать семь тысяч черепов. И глядя на белеющие в траве останки, перед моими глазами вставали жуткие картины минувшего сражения...

Вот кости свалены горой – здесь воины сражались, вот скелеты рассыпаны цепочкой, вероятно, настигнуты в бегстве. Вот груды пепла и обугленных костей, здесь в деревянных клетках сжигали раненых легионеров. Вот жертвенник стоит на возвышении, здесь видимо казнили легатов, трибунов и центурионов. Наверное, здесь где–то и Вар лежит. Его голову Арминий (вождь германцев) отослал в Рим. А тело здесь...

На ветвях деревьев растущих вдоль дороги, по которой шла армия Вара, болтаются на ветру истлевшие верёвки, под ними кости повешенных для устрашения пленников и снова кости, кости, кости... Мы, молча, собирали их в одну большую яму, их всех, таких же как и мы...

Над могилой был насыпан огромный холм, и Друз, держа за руку маленького сына – Калигулу, скорбел о павших. Он положил у основания холма, собственноручно первую дернину, и ушел. А мальчик остался стоять. И стоял до тех пор, пока мы не завершили работу, накрыв могилу дёрном до конца. Что видел этот маленький принцепс? Что чувствовал?..

... А в Африку я попал уже после Германского похода. По странному стечению обстоятельств. Это довольно длинная история. Будешь слушать? – Спросил я примостившегося на земле Лонгина.

- Буду Кезон! Ты Что?.. Мне очень интересно! Я просто лягу поудобней, глаза закрыв, чтоб образней внимать. Давай, давай...

Я улыбнулся его словам, и начал не торопясь, пытаясь передать, каждую деталь своих воспоминаний. Впервые я кому–то рассказывал так подробно эту историю, словно перекладывая свою ношу и мне становилось от этого чуть легче. Ну слушай;

...Лето заканчивалось, нужно было выбираться из этой негостеприимной страны, и Друз решил отправить легионы обратно в Галию, к их зимним лагерям по морю. Флот стоял на реке Амизия и, добравшись до неё вполне спокойно, мы почти целый день, готовились к отплытию. Грузили провиант, скот, лошадей, десятка два баллист и скорпионов и, наконец, погрузившись сами, отплыли, слушая всплески воды под ударами вёсел, прощались с Германией.

Покинув устье реки флот – гордость Рима, вышел в океан. Погода баловала нас спокойным морем, мерные, выкрики гребцов, крики чаек, простор, всё было для многих из нас впервые, и являлось приятной сменой обстановки. Когда мы отплыли от берега настолько, что он стал едва заметен, в паруса ударил порыв попутного ветра. Гребцы, закричав от радости и подняли вёсла. Суда скользили над океанской бездной, рассекая волны и довольно сильно раскачиваясь.

Радость не привыкших к качке легионеров, очень скоро сменилась тошнотой, и они облепили борта, отдавая ужин. Чайки выхватывая из воды кусочки пищи, хохотали над нами. И вдруг сорвавшись, как-то сразу все, поднялись ввысь и понеслись к земле.

Горизонт стал чёрным и тучи быстро разрастаясь, поглотили солнце, а затем всё небо почернело. Поднялись волны, шквальный ветер метал нам в лица брызги колючие как иглы, трещали паруса, ломались мачты. Сорвался дождь, и превратившись в град, пугал животных. Они от страха рвали повода, давя друг друга и спотыкаясь на мокрых досках палубы, ломая ноги, скользили туда – сюда крича истошно, рождая панику.

Дождь превращался в ливень и заливал плоскодонные транспортные суденышки. Солдаты, вычерпывали воду шлемами и вёдрами, выбрасывали за борт лошадей, баллисты, которые шатаясь по палубе, калечили солдат. Ударами волн ломало вёсла и их обломками убивало гребцов. Смывало за борт моряков, легионеров, офицеров. Судёнышки трещали, молчали мертвые, качаясь на воде, роптали все, включая Друза и Цецину. Кричали раненые, и гудела буря. Как наказание всем нам за смерть невинных жертв.

Одни из нас молились, другие причитали, третьи, от холода синея, стучали зубами. И все завидовали пешему отряду сопровождавшему жену Геманика – Веспассианию Агрипину с маленьким Каллигулой, идущих к зимним галльским лагерям по суше.

Ветер разбрасывал кораблики, как скорлупки, трепля обрывки парусов, тащил суда на север, к Германским берегам, готовя нам погибель от рук разгневанных врагов. Но хорошо если так, погибнуть в схватке это все, же честь, но видно мы были и этого недостойны. Шторм усиливался, и волны стали захлёстывать за борта, топя и переворачивая, беззащитные судёнышки.

Среди грохота и свиста стихии, мы различали скрежет ломающихся кораблей и истошные человеческие крики. Видимость была очень плохой, судна налетали друг на друга, летели в воду щепки, доски, люди, и хохотала, дико завывая над этим всем, старуха смерть.

Вспышка молнии осветила бурлящую стихию, пожирающую нас как сотни изголодавшихся Харибд, и приближающиеся, с невероятной быстротой, чёрные скалы... И угасла с оглушительным треском. Кормчие, моряки и легионеры, наваливаясь на рули, старались увести от смертоносной тверди непослушные корабли. Это удалось не многим. Волны с размаха, словно куражась, метали деревянные суда о каменные стены, и те, превращаясь вместе с их командами в кроваво–деревянное месиво, смешивались с прибрежной пеной.

Наш корабль, увлекаемый начавшимся приливом и подталкиваемый ветром и волнами, стремительно летел на скалы. Те, кто мог ещё ходить, сняв с себя железо, сгрудились на корме корабля, надеясь до удара прыгнуть в воду и, каким-то чудом, выбраться на сушу.

Волны обрушивались на нас, снова и снова, калеча и смывая людей. Одна из них ударила меня в спину и, повалив, сильно треснула о противоположный борт. Я слышал хруст моих костей и разрывающихся тканей. Боль пронзила всё моё тело, а берцовая кость правой ноги, переломившись пополам, прорвав кожу и мясо, торчала окровавленным обломком. В это же время наше, залитое водой судёнышко, резко остановилось налетев на мель. Последнее, что я видел той ночью, были полсотни летящих, надо мной, человеческих тел, подобных выпущенным из катапульт камням. Меня швырнуло к носу корабля, и я потерял сознание...

- "Лонгин. Лонгин, ты спишь?" – Шепотом спросил я, услышав его мирное посапывание.

Ответа не последовало, я лёг с ним рядом, земля была ещё тёплой. Справившись с колючками, я закинул руки за голову и уставился в сияющее миллиардами звёзд, североафриканское небо. Мне не хотелось засыпать. Я боялся кошмаров, навеянных тяжёлыми воспоминаниями. Прохладный воздух, пахнущий глиной, речной сыростью и сухостоем, щекотал ноздри.

Глава седьмая

"Salus patriae suprema lex" - (Благо отечества - высший закон)

***

Мне снились вмёрзшие в лёд слоны Ганнибала, старик – гельвет, откалывающий куски от их вмурованных в прозрачную толщу, туш.

- "Ешь, ешь малыш". – Приговаривал он и кормил маленького меня, липкими мясными ледышками. Мне было страшно, холодно и противно. Я дрожал всем телом и ничего не мог ему ответить. Обожжённые льдом губы болели, а тело коченело. Мне казалось, что я вот–вот застыну глыбой и, вздрогнув в последний раз, рассыплюсь звонкими, ледяными кристалликами и снежной пылью.

Снился уничтоженный стихией римский флот, жалкие остатки которого, дрейфовали, потеряв экипажи, мачты, вёсла и надежду на спасение.

Тысячи римлян нашли свою смерть в ледяной пучине, а те, кто выжил, добравшись до бесчисленных каменистых островков, о которые были разбиты их корабли, умирали от голода, и жажды, без малейшей возможности укрыться от пронизывающего северного ветра и согреться.

К некоторым островам море милостиво прибивало туши мёртвых лошадей, давая возможность спасшимся продлить свои страдания.

Больше недели Германик собирал своих людей. Его, чудом уцелевшая, истрёпанная трирема и не менее истерзанные другие корабли с парусами, латаными солдатскими плащами, рыскали по морю, обшаривая германское побережье и акваторию.

На нашей, выброшенной на мель униреме, я оказался единственным выжившим. Три дня я лежал без сознания, наполовину погружённый в ледяную воду, среди десятков плавающих в ней мёртвых тел.

Снилось, как меня закутанного в шкуры, отпаивали горячим хвойным чаем, а я всё дрожал, не в силах согреться. Ныли суставы, и поломанные кости, то и дело мышцы сводило судорогами, и я корчился от боли, бесконечно знобило. И так всю дорогу до самой Галлии.

Представляя из себя жалкое зрелище, хромающий и вечно кутающийся в плащ, серый и подавленный я, спустя два месяца попался на глаза навестившему лазарет Друзу.

Мне снились его влажные от слёз глаза. И его самоедствующие причитания;

- "То, что было не под силу моим врагам, сделала за них стихия!" – Кричал он, хватаясь за голову, и при этих словах, с мастерством старого драматического актёра, бился лбом о сосну стоящую у входа в госпитальную палатку.

- "Это я во всём виноват! Я и только я!" – Кричал, в сотый раз, взволнованный Германик.

Так, молодой полководец, входил в историю, как заботливый командир, да так собственно оно и было...

С каждым днём больных оставалось всё меньше и меньше. Германик заходил всё реже и реже, и, в конце концов, остался только я один. Я бы и рад был расстаться со своим костылём, плащами, и чаем, перестать мёрзнуть, просыпаться по ночам с криками, хватаясь за сведённые судорогой мышцы и встать в строй, но не мог. Рана на ноге всё никак не хотела затягиваться, кости болели и, время от времени, меня колотила непроизвольная страшная дрожь.

Мне снился наш с ним разговор;

- "Сегодня в Утику отходит караван. Плывёшь сынок?" – Спросил меня входящий полководец.

- Плыть? В Африку?.. Опешил я, и вытянулся перед ним в струнку.

- Там ты согреешься, сынок, теплее места я не знаю в ойкумене.- Он хлопнул меня по плечу, ободряя (сынок был лет на десять старше).

- Там всё спокойно, нет войны, зимы, германцев, флота. И солнце жарит круглый год, там фиги, финики, слоны... Ну, что плывёшь? Давай быстрее думай...

- Слоны?..

- "Проснись, Кезон!" – Встревожено шептал мне на ухо Лонгин, тряся моё плечо. Я вскочил, чуть не сбив, умбра с ног.

Я не успел ничего спросить. Лонгин крепко сжал мою руку.

- Смотри Кезон... Что это?

Я спросонья ничего не видел, в окружающем меня непроглядном мраке. Постепенно глаза стали привыкать к темноте, и я заметил, кое–что действительно изменилось в саванне, освещаемой светом побледневших звёзд.

Из всех костров, зажжённых каппадокийскими пикетами, только один горел достаточно ярко. Остальные, чахли на глазах, постепенно, угасая. Вдруг от него отделился маленький огонёк и помчался, по странной виляющей траектории в нашу сторону но, сильно ударившись об землю, рассыпался по ней множеством искр. В лагере раздался рёв тревожного горна, и до нас стало доходить понимание происходящего.

Костры каппадокийцев гасли потому, что их больше не кому было поддерживать. А этот мечущийся огонёк, был не чем иным, как факелом в руках спасающегося от врага, но не спасшегося всадника.

От этого костра отделился ещё один огонёк, затем ещё и ещё и медленно двинулись в нашу сторону. Огни факелов поджигаемых друг от друга множились с удивительной быстротой. Их становилось всё больше и больше, и скоро отодвинув от себя мрак, все они слились в сплошной светящийся поток. В его свете мелькали тени животных и людей, блестело железо.

- "Как же их много..." - Сказал Лонгин. Мы стояли завороженные этим зрелищем. А в это время за стенами форта когорта готовилась к сражению. Кричали офицеры, трубили трубачи, ржали кони, и бряцало железо. Мы бросились к деревцу ююбы и укрылись под ним.

Огненная река приближалась к форту всё ближе и ближе. Уже в свете факелов можно было рассмотреть дромадеров несущих на своих покатых спинах всадников в тёмных халатах и чёрных тюрбанах, низкорослых крепеньких лошадок, длинноногих скакунов, суетящихся пехотинцев. Вся эта беспорядочная и бесчисленная орава, текущая аморфной массой превратилась в единый, чётко функционирующий организм, как только прозвучал невероятный по своей мощи рёв.

Этот рёв я не мог сравнить ни с чем слышимым доселе. Суеверный ужас сковал моё тело, превратив его в камень. Лонгин уткнулся лбом в землю и теребил дрожащими пальцами, висящий на его шее подаренный Требием, маленький терракотовый пенис.

Повинуясь этому рёву, всадники разделились на несколько частей и, обойдя форт со всех сторон, замерли, выстроившись в форме большущих кругов. Пехота, перестроившись в четкие порядки, осталась на месте, блестя доспехами и оружием в свете многих сотен факелов.

Вдруг из темноты стала появляться огромная фигура. И в пятно света, медленно ступая, вошел, сверкая пластинами фрагментарной брони, и окованными бронзой бивнями, боевой африканский слон.

Одновременно с этим из темноты выскочили всадники, и быстро приближаясь к окружающему форт рву, утыканному кольями, стали бросать в деревянные стены глиняные горшки. Звук бьющихся черепков стих, и всадники исчезли в темноте. Какое–то время ничего не происходило. Затем показался отряд лучников и в стену полетели горящие стрелы. Очень скоро облитая смолой стена пылала, Трещали горящие брёвна, выбрасывая в черноту неба яркие снопы искр. Дым заволакивал лагерь и окрестности.

Вернувшиеся всадники теперь бросали свои горшки в ров. Загорелись старые колья, по траве, расползаясь во все стороны, побежал быстрый огонь степного пожара. Бедуины обматывали морды животных мокрыми тряпками, спасая их от едкого дыма. Легионеры попытались залить водой горящий частокол, но несколько солдат поднявшихся по лестницам, были вынуждены спустится назад с утыканными стрелами щитами, убедившись в том, что вода не помогает.

Засыпать землёй горящие стены не было никакой возможности. Ограничившись поливанием стен с внутренней стороны, для того, чтобы выиграть у огня время. Когорта готовилась к бою.

Начинало сереть, и на горизонте показалась узенькая полоска посветлевшего неба. Тем временем рогатки перед старым рвом и в нём самом, сгорели, дав возможность варварам подойти достаточно близко для того, чтобы забрасывать горшки за стены форта. Стреляли лучники. Поднявшись к небу стаей огненных птиц, теряющих на лету свои горящие перья, почти отвесно стрелы упали на суетящийся лагерь.

Вспыхнули палатки, одежда солдат. Земля пылала под ногами, горело всё, что могло гореть. Забрызганные смолой солдаты, тушили друг друга своими плащами. И засыпали огонь землёй и песком. А горшки всё летели и летели. Наконец ворота форта отворились и несколько центурий выстроившись, двинулись по выжженной земле, по направлению к пехоте врага. Одновременно с этим, мимо нас пронёсся наёмный всадник с запасной лошадью, спешащий за подкреплением.

Слон, заревев напоследок, развернулся и ушел, медленно растворившись в темноте. За ним загасив факела, медленно отступила пехота. А вышедших из форта солдат с трёх сторон окружили ожившие кольца берберских всадников. Они, держась на расстоянии выстрела, медленно двигаясь по кругу, осыпали легионеров, градом копий и стрел. Раненные падали на землю и старались прикрыться щитами.

Бессильные перед вражеской кавалерией римские пехотинцы, делали отчаянные броски в сторону кружащих берберов, иногда им удавалось, поразив броском пилума, верблюда или лошадь, на несколько секунд, внести замешательство в рядах противника. Лошади спотыкались об упавшее животное или человека, и падали. Всадники, которые не были при падении раздавлены или покалечены, были затоптаны.

Но эти храбрецы расстреливались почти в упор, и были бестолковой и вынужденной жертвой.

Берберы откатывали немного назад, снова смыкали свой круг и продолжали дальше зашвыривать римлян копьями.

- Тестудо! – Скомандовал кто–то из офицеров, и легионеры начали перестраиваться "черепахой", защищаясь от града стрел, дротиков и брошенных при помощи пращ, свинцовых шаров.

Один из шаров, попал в лицо, стоящему позади прикрытых щитами солдат,опцию нашей центурии. Тот рухнул, не издав ни звука, и закрывший его изуродованное лицо штандарт упавшего рядом с ним сегнифера - ветерана, моментально почернел, пропитываясь кровью. Их война закончилась.

Ворота лагеря снова заскрипели, и из них выскочили два десятка оставшихся с нами конных каппадокийцев. Преследуя один из вражеских отрядов они с лёгкостью догоняли медленных верблюдов кроша саблями их всадников. Одновременно с этим легионеры бросились в атаку. Берберы отступали. И отступив достаточно далеко, контратаковали преследующих их конных армян.

Всё случилось за доли секунды. Каппадокийцев окружило сжавшееся кольцо кочевников и через мгновение их вороные кони присоединились к разбежавшимся по степи, потерявшим своих хозяев, берберским дромадерам.

А отбежавшие от стен форта легионеры, теперь были окружены со всех сторон. Мы не слышали команд центурионов, но видели, как они начали отступление. Сомкнув ряды, медленно переступая через тела убитых, центурии прикрывшись щитами, ползли черепахой к форту.

В это время внутри форта кипела работа. Солдаты и рабы разбирали бревенчатые строения, выкапывали ямы напротив горящих стен и укрепляли в них новый частокол, тушился огонь, и строились из брёвен и насыпанной на них земли баррикады для последней обороны.

Тяжелораненых сносили в дальний угол к конюшне, и там над ними хлопотали медики, перевязывая раны, и суя под каждый нос свой волшебный порошок.

Вероятно, противник не готовился к этой стычке, и мы просто попались на их пути к какой-то иной цели, но мы были ещё больше не готовы к встрече с ними.

Небо на горизонте стало совсем светлым, и можно было рассмотреть в деталях вражескую армию. В трёхстах шагах напротив горящей стены, стояло, выстроившись по римскому образцу тысячи полторы пехоты. Солдаты пестрели разноцветной одеждой, и щитами, среди которых были и ростовые нумидийские, и маленькие берберские и даже парочка трофейных римских скутумов. В основном это были, легковооруженные копейщики в кожаных жилетах, я заметил совсем немного железных доспехов, принадлежащих вероятно, командирам. С каждого фланга их прикрывало, по сотне всадников на верблюдах, а позади пехотинцев, отдыхал, спешившись, небольшой конный отряд, который забрасывал нас горшками. В кружащихся отрядах было ещё около трёхсот, смешанных кавалеристов. Быстро устающие от бега дромадеры, постепенно покидали круги и отводились за линию пехоты для отдыха.

Оставшиеся конные кавалеристы сливались из трёх кругов в два и продолжали атаковать отступающих римлян, от реки несколько десятков берберов волокли длинные жерди. Слона не было...

Я называю их берберами исключительно для ясности. На самом деле, это была свора, состоящая из многих восставших против Рима, африканских племён. Среди них были гараманты, мусаламии, берберы, кунифии, мавританцы, нубийцы и другие...

- "Сейчас будут делать лестницы." – Услышал я шёпот Лонгина.

- Пора убираться. – Ответил я.

Ворота раскрылись и, отгоняя всадников, на помощь истрёпанным центуриям вышло ещё две. Отступающие подразделения ускорили шаг. И сочтя момент удачным, мы бросились в лагерь.

Мы вбежали в ворота тогда, когда в них тесня друг друга, кинулись поддавшиеся панике солдаты. Варвары, видя скопление рвущихся в лагерь римлян, ринулись к нам и, бросив последние дротики в спины отступающих легионеров, откатились к реке, укрывшись за красными клубами поднятой лошадиными копытами пыли.

В воротах началась давка, я споткнулся о повалившееся мне под ноги тело одного из центурионов. В его спине торчало два копья. Задние напирали на передних, те падали, теряя равновесие. Я закрыл голову руками и по мне побежали люди...

Крики и стоны доносились отовсюду. Я поднял голову и попытался встать. Кто–то помогал мне. Это был Лонгин.

-Прости Кезон, я тоже по тебе прошелся, иначе они бы меня затоптали.- Сказал он и кинулся помогать другим.

- Ты босиком, а они в калигах. – Прокряхтел я, испытывая сильнейшую боль во всём теле. Несколько пальцев на руках распухли и не сгибались. Но зрелище, которое я увидел, сразу позволило зачислить себя в разряд абсолютно здоровых.

Передо мной лежали затоптанные насмерть, упавшие первыми легионеры. Те, кто упал на спину, лежали, обратив к небу изуродованные лица, их плоские раздавленные грудные клетки в исковерканных лориках ещё сотрясали конвульсии. Сквозь покрасневшие от крови рубахи, торчали обломки рёбер. Многим из тех, кто упал на живот, сломали шеи. Очень многих покалечили. И здоровые теперь, доставали их из-под тел солдат последних рядов, густо утыканных берберскими копьями и стрелами.

Мне повезло. Я упал возле створки ворот и далеко не первым. О чём говорить? Мне просто повезло...

Я оторвал от своей туники две полоски ткани, перевязал ими ладони, так что бы все пальцы были смотаны вместе и стал помогать разбирать завал из убитых и раненых.

Необходимо было закрыть ворота, как можно скорее.

Крик приближающейся берберской пехоты перерос в дикий вой, когда мы, навалившись, закрыли створки ворот, заперев их огромным засовом из слегка отёсанного бревна.

Рассвело.

Я почувствовал странное головокружение, прикрыв лицо руками, я присел, прислонившись спиной к воротам, возле наспех наваленных мёртвых тел. Берберы орали, неистовствуя, стонали раненные, громко жужжали пирующие мухи, воняло гарью, кровью, смолой и ещё много чем...

Глава восьмая

"Futura sunt in manibus deorum" - (Будущее в руках богов)

***

Рёв буцины призывал к построению. Я открыл глаза.

Форт представлял собой удручающее зрелище. Большая часть построек была разобрана. Все брёвна с них были пущены на создание баррикад и укрепление стен. Почти вся его территория была изрыта рвами с торчащими в них кольями и высокими земляными насыпями.

Везде, что-то, или горело, или догорало, или чернело золой и пеплом. Во многих местах стена рухнула, рассыпавшись углями. И у основания выстроенного за ней частокола, разгорался новый огонь.

Из-под насыпанного слоя земли, которой тушили горящие палатки, торчали их чёрные лохмотья. У ворот были свалены убитые легионеры и рабы. Среди этого хаоса суетились люди.

Рабы рыли землю и поливали водой горящие деревянные стены, раскладывали мёртвых рядами, перетаскивали раненых под уцелевшую стену конюшни. Медики суетились, промывая им раны и перевязывая. Время от времени, слышались крики и ругань, это вытаскивали из их тел грязные наконечники берберских стрел, и стоны, стоны, стоны...

Солнце медленно поднималось всё выше и выше, начиная немилосердно жечь.

Солдаты торопились на площадь строиться. Я тоже встал и пошёл. Вид солдат был жалок.

Многие из них были ранены, многие обожжены, почти все растрёпаны. Кто без шлема, кто без скутума, у многих обгорела одежда и обувь, волосы, гребни на шлемах и щиты.

Все были грязные и растерянные. Из шестерых центурионов осталось только двое - Пилус приор Марк Плавтий Каниний Галл, обеспечивающий общее командование действиями когорты и наш - Декриус Пауллус, центурион шестой центурии десятой когорты, командовавший строительством укреплений и тушением пожаров. Два центуриона были убиты и их место заняли тессарарии. Ещё двое были тяжело ранены.

Легионеры выстроились и пилус приор занял место на трибуне, желая, обратится с речью к собравшимся. Он был взволнован. Вытерев рукавом пот с грязного лица, он начал;

-Десятая когорта легиона, носящего славное имя божественного Августа! Я обращаюсь к вам с призывом! Во имя...

Его прервал сигнал дозорного стоящего на вышке.

– "Берберы наступают!" – Крикнул солдат.

- "Во имя славы Рима, во имя славы каждого из вас, я призываю!.." – Продолжил Марк Плавтий.

- "...Я призываю вас к стойкости! Я был свидетелем дичайшей свалки у преторий (главных ворот), сейчас не время искать виновных. Но мёртвые – свидетели того, как вы – легионеры, паршивым лисам показали спины! Я призываю, вас – солдаты Рима, мужчины, заставить уважать себя берберов! Пусть вас не покидает гениус военный, и только ваша стойкость и отвага, даруют всем нам салюс и либертас (спасение и свободу)! Сражайтесь, как мужи, и да хранят вас боги! Не посрамите сл...

Не договорив, он рухнул сражённый свинцовым шаром смявшем боковую пластину его закопченного шлема. И лагерь накрыла туча несущих смерть снарядов выпущенных из пращ.

Падали караульные, легионеры и рабы.

Солдаты разбежались, прикрываясь щитами. Я кинулся искать укрытие. И подбежав к мёртвой лошади, которую начали было свежевать, спрятался за неё, упав на землю.

Свинцовые шары размером с большое куриное яйцо летели со свистом и троща щиты, черепа и кости, падали, на землю прыгали по ней невинными мячиками. Летели и летели. И снова крики, хруст костей, и стоны.

Два или три раза шары, с характерным чавканьем попадали в лошадиный труп, не пробивая кожи, они превращали в фарш кости и мясо под ней.

Свист пращ сменился рёвом атакующих берберов и стуком лестниц. Берберы штурмовали стены. Я вскочил и побежал, ища глазами Требия. Солдаты старались опрокинуть лестницы, на головы им прыгали враги, в сумятице и давке я слышал крик центуриона.

Наш Декрий (оставшись старшим офицером) собирал вокруг себя всех младших командиров, знаменоносцев, старых ветеранов, намереваясь отворить ворота для контратаки. Я подобрал валяющийся меч. У стен кипела битва, берберы не могли сравниться с нами в силе и выучке. Их было втрое больше но, скоро пыл их охладел от вида кучи трупов. И натиск их ослаб. Я подбежал к Требию.

- "Кезонус, всё сгорело!.." – Сказал он, предваряя мой вопрос.

- "...Но думаю, что вы с Лонгином сегодня без труда отыщите себе в замен потерянных вещей, чего-нибудь получше. Удачи!" - И он увлекаемый Декрием кинулся в открывающиеся ворота.

Их атака была удачной, берберы не ожидали вылазки и отступили от стен, оставив лестницы. Отряд Декрия забрав их с собой, немедленно вернулся.

Декрий сиял. Это был его звёздный час. Он подал сигнал буцинатору и тот снова протрубил «сбор».

Когорта явно поредела. Рабы таскали тела убитых, продолжая складывать их рядами.

Декрий приказал строиться у фронтальной стены, на случай новой атаки пращников. Он выставил на вышки новых часовых и отправил двоих помощников сосчитать убитых и раненых.

Скоро они вернулись и выслушав их, обратился к нам.

- "Солдаты! Дети Рима! Я не умею говорить красиво и долго. И видят боги, как я это не люблю. Но, пилус приор тяжело ранен. И я единственный из центурионов когорты, стоящий на ногах. Теперь я и приор, и лагерный префект, трибун, легат и сам бог Марс в одном лице, и вся ответственность лежит сейчас на мне!..". – При этих словах на его лице отображалась и скорбь, и растерянность и усталость и досада, и озабоченность и решимость, и только нам – солдатам его центурии было понятно, что в этих чувствах, он прятал ликование.

- "...Не так всё плохо! Убитых - всего семьдесят четыре человека, включая тех, что за стенами форта. Раненых - сто пять. А это значит, что почти три полные центурии здоровых легионеров могут сражаться! Мы отбили их атаку, мы отогнали их от стен. И мы разобьём их, выйдя из форта, до прихода подкреплений!

Я знаю, как сражаются берберы, трусливою лисой, кусая нас за пятки, завоют выпью и разбегутся словно тараканы, когда мы схватим их за горло!

(Он явно был не в своём уме.Мы не убили и третей части их пехотинцев. А битва в поле, это не методическая резня бедолаг, прыгающих с лестниц по одному, на наши мечи. Их всё же было больше тысячи человек пехоты и больше чем пол-тысячи всадников, смешанной кавалерии. А нас едва две с половиной сотни. Они нас просто затопчут...)

- "Эй, там на вышке! Что там эти крысы?" – Крикнул Декрий одному из караульных.

- "Я не могу понять, что это... Они что – то делают и явно перестраиваются. Взгляните сами, центурион". - Ответил солдат.

Декрий побежал к башенке и быстро взобрался по лестнице, скрывшись из вида.

"Ха – ха – ха" - раздался оттуда его смех. Он спустился, утирая слёзы.

- "Пустынные собачки! Дети природы!" – Он делал паузы успокаиваясь.

- "Паршивые уроды! Они хотят нас испугать, сломить наш гениус военный. Нас – легионеров

Рима! И чем? Какой–то горсткою, распятых трупов..." - Он снова засмеялся.

- "...Я видел две тысячи распятых над дорогой, и столько же отрубленных голов вонючих бастулов в испанской Бетике. Я сам прибил к кресту полсотни белгов в Аквитании. А здесь они хотят меня сломить десятком крестиков!" – Декрий не удержался и снова захохотал. Он явно спятил. Ему подхрюкнул Требий. И больше никто...

- "Довольно веселиться!" - Крикнул он нам так, словно кто–то из солдат смеялся.

- "Когда они опять пойдут в атаку, мы выйдем из ворот и свернём им шею, отомстив за трусость подлость и коварство!"

- "Так, ты, ты, ты..." - Он надёргал из строя солдат. -"... Вы остаётесь прикрывать медиков и их ясли. А остальным готовится к атаке! Держаться возле стен и ждать приказа!"

- "Эй, что там?" – Крикнул он дозорному.

Ответом ему был сигнал тревоги.

Берберы наступали. Опять свистели пращи, и полетели камни.

- "Что сволочи? Закончился свинец?"- Кричал, не находящий себе места, Декрий.

Послышался стук лестниц, скрип отворяемых ворот и началось...

- "Богов молите, что бы эти крысы опять не разбежались, и мы смогли б им выпустить кишки!"- Кричал Декрий, обращаясь к бегущим тяжёлой трусцой солдатам.

Увидев берберов, он отбросил в сторону свой скутум и с диким воем бросился в атаку. С разгона мы врубились в толпу опешивших врагов, орудуя щитами, валя их с ног, держась, плечо к плечу, рубили и кололи растерянных берберов.

Не выдержав напора, бросая копья и щиты, они бежали спасаясь. Мы кинулись вдогонку. И это стало роковой ошибкой. Всё повторилось вновь...

Нас окружили кольца их всадников, безнаказанно забрасывающих нас градом стрел, камней и дротиков, опять «тестудо», крики павших и отступление бессильное к воротам. Орал безумный Декрий, гоня солдат в атаку, он с руганью бросался на сегниферов, и тессарариев с опциями, заставляя их убивать отступающих легионеров, собственноручно заколол двоих несчастных юниоров, покинувших строй и побежавших.

Вражеские пращники швыряли в нас камни, а отрезая нам дорогу к отступлению, промчался, забрасывая нас горшками со смолой, знакомый уже отряд на чёрных скакунах.

Один из этих горшков с треском разбился о шлем Декрия, мечущегося вне строя, покрыв его чёрной жижей. От неожиданности он споткнулся и упал, но быстро встав, продолжил осыпать нас проклятьями. Все были выпачканы вонючей смесью, и с ужасом смотрели на летящие в нас горящие стрелы. И снова пращники, и снова стрелы. Кто со стоном, кто безмолвно, легионеры валились на пылающую под ногами землю. Жутко выли, корчась в огне раненые, а мы, не в силах им помочь, всё пятились к воротам. Передние бросали горящие щиты и, перестраиваясь, уступали место задним. Вот–вот начнётся паника...

Как град стучали камни, с противным звуком в тела входили стрелы. Горящая одежда и смола, попавшая на кожу, лишали мужества самых стойких из нас. Для того, чтобы нарушить организованное отступление, превратив его в хаотичное бегство обезумевших от страха людей, не хватало малюсенького толчка. И он случился...

Один из камней, выпущенных берберскими пращниками, ударившись о щит ближайшего к Декрию воина, с треском разлетелся на острые осколки. Декрий пошатнувшись, остановился и закрыл лицо руками.

Мы всё также пятились назад. Многие сбрасывали с себя горящую одежду и доспехи, подставляя солнцу обожжённые тела. Кто-то, спотыкаясь о павших товарищей, тоже падал и его поднимали. Тащили раненых, и, закрываясь щитами, в пылу и горячке, никто и не заметил, как в живот стоящего с закрытым лицом, центуриона ставшего удобной мишенью зашипев, глубоко вошла горящая стрела.

Мы уже были почти у стен форта, когда раздался его нечеловеческий крик, заставивший нас остановиться и замереть.

Декрий стоял, повернувшись к нам лицом. Один глаз его был выбит, и лицо его блестело от размазанной руками крови. В животе, торчала стрела, он пылал как факел. И кричал;

- "Вы не солдаты! Вы не солдаты!" – Таким жутким, полным отчаяния голосом.

Мы застыли на месте и не могли отвести от него глаз, мы не знали, что нам делать.

Декрий завыл от бессилия и боли, и его руки опустились и плечи сотрясли беззвучные рыдания. Из своры берберов отделился всадник на коренастой серенькой лошадке и быстро поскакал в его сторону.

Подскакав сзади, демонстрируя свою ловкость, он низко свесился к земле, вознамериваясь перерезать Декрию, потехи ради, подколенные связки.

Это был эффектный трюк, унижающий достоинство каждого из нас, и варвары завывали от нетерпения и восторга, подбадривая своего героя. Его лошадка, вытаращив глаза, неслась со всей возможной скоростью на которую была способна. И за несколько метров до цели, в руках бербера блеснула сталь...

Но, Декрий схватил свой короткий гладиус двумя руками и резко развернувшись,ориентируясь на слух, упал на колени, вонзив меч в тело поравнявшегося с ним лихача, не ожидающего такой прыти от почти мёртвого пылающего человека.

Их двоих, немного проволокло, ударило о землю и несколько раз подкинуло вместе с клочьями земли, и вихрем пыли. Испуганная лошадка, припустив ещё быстрее, лишившись своего хозяина, улепётывала к горизонту.

Берберы яростно завыли, и бросились в атаку, мы побежали к воротам форта, которые уже для нас открывали.

Тессарарии разбегаясь в стороны, увлекали за собой свои центурии, таким образом, рассредоточивая солдат во избежание очередной давки.

Все мы сейчас были очень уязвимы для атак вражеской кавалерии, растерянные и бегущие сломя голову. Так оно и случилось. Их всадники с диким гиканьем бросились на нас, атакуя несколькими плотными группами. Наш тессарарий Требий, оставшийся за главного, нам приказал остановиться и сражаться, а сам, когда все отвернулись, рванул, к стоящим у стен лестницам.

Когда, остановившись и приготовившись к схватке, мы уже успели мысленно проститься с жизнью, глядя на несущуюся, на нас погибель, случилось удивительное чудо.

Над залитой полуденным солнцем саванной, раздался знакомый рёв неизвестно откуда взявшегося слона и кавалерия резко развернувшись, поскакала к своей, к тому времени рассеявшейся по степи, пехоте.

Кавалеристы, чуть притормаживали животных, оказавшись среди пехотинцев и те, ловко вскакивали на спины лошадей и верблюдов. Слон, блестящий пластинами брони, спокойно уводил за собой всю берберскую свору.

Мы не понимали, что произошло, и каких богов благодарить за своё, такое чудесное спасение. Но скоро, все наши догадки нашли вполне материальное объяснение.

От реки неслись всадники каппадокийской алы, поднимая за собой закрывающую горизонт тучу желтой пыли.

Преследуя противника, каппадокийцам удалось срубить несколько голов, при этом пало и несколько, союзных кавалеристов, но спешившиеся берберские копейщики были непреодолимым препятствием для лёгкой конницы. Опасаясь контратаки или засады, каппадокийцы прекратили преследование, вернувшись к форту. Мы все кричали, приветствуя их и радуясь своему спасению...

Глава девятая

"Requiescat in pace" - (Да упокоится с миром)

***

Мы, понемногу, приходили в себя. Легионеры собирали по вытоптанному, выжженному полю убитых и раненых, многие из которых были сильно обожжены и стаскивали их в лагерь. Таскали воду из колодца, заливали ею горящие стены, снимали доспехи и оружие с убитых, рыли могилы, перевязывали свои раны, умывались и отдыхали.

Последними, в ворота форта, внесли тела распятых и грязное месиво, которое когда–то было телом нашего старого центуриона. Его конечности были переломаны во многих местах (Похоже, что по нему прошлась берберская орава). Чёрное от смолы, крови и смешавшейся с ними пыли тело, было неузнаваемо. Его несли на щите, и оно аморфно переливалось, меняя форму, словно гуттаперчевая кукла.

Следом шёл Требий, неся в руках потерянный Декрием шлем с чёрным обгорелым гребнем и, снятые с убитого, серебряные поножи.

Медики не справлялись, им помогали солдаты. От конюшни, где был устроен лазарет, то и дело, приносили тела умерших от ран солдат и командиров. Солдат грузили на тележку и вывозили за ворота форта. Этим озадачили и спасших нас, конных союзников.

Каппадокийцы стелили на спины своих коней, плащи убитых и, перекинув тело через спину лошади, отвозили к реке, где несколько десятков солдат мыли тела мёртвых, полоскали их грязные накидки, в которые и заворачивали мёртвых. После чего, тела свозили к большой яме и складывали на землю рядами.

Между ними ходил наш кагортный вексилярий, который одновременно являлся и казначеем, переписывая имена убитых. Иногда он, затрудняясь вспомнить имя лежащего перед ним легионера, подзывал к себе, кого-нибудь из находившихся неподалёку солдат и просил его помочь;

- "А этого как звали, не помнишь дружок?" – Спрашивал он.

- Спуриус Сектстус, кажись... - Отвечали ему.

- А–а-а, точно!.. – Он бил себя по лбу. - Тысяча, двести сестерциев и десять - штраф! Точно он! - И продолжал дальше своё занятие.

Мои поломанные пальцы противно ныли и, не имея возможности работать, я слонялся по лагерю, и снова вспоминал старика – гельвета из своего далёкого детства...

Горели костры, на них варили кашу и жарили конину, а валяющиеся в степи трупы лошадей и берберов, с противным визгом трепали, казалось сбежавшиеся со всей Африки, гиены и лисы.

Вот в лазарете у бывшей конюшни приподнялся на локте, в горячке что–то выкрикнул наш славный Марк Канинний Галл и рухнул снова, на голове его повязка заалела, завыли потревоженные им раненные.

Мимо меня, к воротам, пронесли тело умершего от ран центуриона второй центурии Касиуса Пезона и его роскошный позолоченный шлем, брошенный кем–то, полетел словно рухлядь, на кучу снятых с убитых оружия и доспехов.

Я подумал о том, что неплохо было бы и себе приодеться. Выбрав из груды грязного окровавленного железа, целую и более – менее чистую лорику, балтелус, меч и нож с ножнами, а также калиги поцелее и шлем, я завернул это все, справляясь кое–как непослушными руками, в подобранный на куче с одеждой плащ и пошёл к реке.

Нужно было обмыться, и найти кого–то, кто помог бы мне одеться.

По дороге к реке медленно тащилась вереница ведомых под уздцы коней со своей поклажей, они толпились у воды, пока с их спин снимали коченеющие тела и укладывали другие, обмытые и уже завёрнутые в красные вылинявшие плащи. И лошади тащили их к вырытым неподалёку, огромным ямам.

- Кезон!.. – услышал я голос Лонгина. Он стоял по-колено в воде и принимал спускаемый со спины коня понтийцем, труп.

- ...Кезон, почти все наши мертвы... – Сказал он, когда я подошёл.

- ...И Квинтус и Спурий и Марк, и Септимус и Гней. Нет только Тита и Мамерка, а Луцис Ворен жив, его я видел роющим могилы.

- Тит ранен. – Ответил я и опустился на землю.- Я видел его в лазарете у конюшни, а Мамерка я не видел.

Желтая вода реки, ниже брода, становилась бурой от крови смываемой с убитых, по её поверхности, вытягиваясь чёрными траурными лентами, тянулись смоляные пятна.

- Лонгин, поможешь мне одеться, когда закончишь?

- Конечно, Кезон. А ты не мог бы пока сходить и выбрать мне барахлишка, а я пока пригляжу за твоим?

Оставив на берегу свой плащ с замотанным в него вещами, я поплёлся обратно.

Центурионов обмывали в лагере, ледяной водой из колодца, после этого, врачи обтирали их тела уксусом и туго заматывали в светлую холстину, для того, чтобы отвезти в базовый лагерь у Утики.

Там им воздадут последние почести и легион, и приехавшие из претории чиновники.

Подойдя к груде оружия и доспехов, я заметил, что позолоченный шлем Касиуса Пезона пропал, вместо него валялся помятый шлем Декрия, с обгоревшим гребнем, брошенный Требием. Я принялся перебирать железки и обувь, ища что–то подходящее для Лонгина и скоро забыл и о Требии, и о шлеме убитого центуриона.

Госпитальная тележка, забрав последние трупы у ворот форта, с унылым скрипом повезла их к речке. Я поплёлся вслед за ней.

Тени становились длиннее, издали заблестев начищенным железом, показалась не спеша спускающаяся в долину, посланная нам на выручку первая резервная когорта ведомая самим примипилом.

Они подошли к броду, готовясь перейти реку. Но, увидев что происходит в воде, решили подождать пока домоют последнего из павших.

Легионеры стояли молча, забыв о усталости. Большую часть пути они пробежали, спеша нам на помощь. И пошли пешком только тогда, когда прискакавший посыльный им доложил о том, что торопиться больше незачем.

Уставшие и ещё не отдышавшиеся они стояли, не смея присесть, и словно извиняясь перед нами, смотрели и ждали.

Когда последний солдат был омыт, они построились и перейдя реку, направились к форту.

Лонгин подошёл ко мне, руки его дрожали. Дрожащими пальцами он связал в узлы, принесённые мною плащи с доспехами амуницией и оружием, поднял их и медленно побрёл к форту вслед за уходящими когортами.

- Я видел Мамерка... – Сказал он мне когда я его нагнал - ...Он был весь обгорелый до неузнаваемости. Его кожа отслаивалась от мяса, а лицо разбито камнем. Я узнал его по отсутствующим пальцам. На левой руке. Помнишь, у него не было мизинца и безымянного? Я молчал.

Вечерело. Но, до отбоя ещё было далеко. Предстояли недолгие проводы погибших в "страну героев", потом еда, вечернее построение, а уж потом только сон.

Мы остановились и стали одеваться. Это заняло достаточно много времени, учитывая наше состояние.

Прибывшие когорты успели разместиться, сменить посты, разжечь костры и искупаться в речке. А мы всё возились одеваясь.

И только мы закончили, как раздался звук горна, призывающий к построению. К могилам потянулись люди.

Спешившиеся каппадокийцы, растрёпанные легионеры нашей когорты в закопченных доспехах и обгоревших туниках, командиры и солдаты прибывших подразделений.

Флажки центурий и когорт мелькали, блестя эмблемами, трубили горны, толпа приобретала упорядоченный вид. Мы поспешили в строй...

Все стояли, сняв шлемы. Свет рыжего заходящего солнца, золотил всё, чего касались его лучи. Всё кроме обескровленных лиц павших, в чьи рты медики вкладывали маленькие монетки - семисы.

Петро Метус(Так звали примипила), взобрался на холм свежей глины у вырытой ямы и обратился к нам;

- Легионеры! Сегодня чёрный день для легиона! Сегодня мы прощаемся с друзьями! Танатос к ним сегодня прикоснулся! Харон за труд получит свой обол, отправив в царство мёртвых, вчера ещё живых! Плутон их души встретит, напоит водой с "реки забвения" и отведёт в страну героев, даровав покой. И мы уже не в силах им помочь ничем, ни в чём! Пусть помогает им Юпитер, чей лик блестит на семисах! Их смерти будут отмщены!..

Немного помолчав, он продолжил;

... Теперь скажу немного о живых; Легионеры! Вы знаете - солдаты Рима, всегда достойно уходят из жизни, товарищам оставшимся в стою, при этом, внушая гордость и поднимая дух! Всегда! И даже будучи застигнутыми врасплох.

Но, в свете всех сегодняшних событий, лишь два десятка шкурок бешеных лисиц Такфарината мы получили взамен, почти двум сотням жизней своих друзей!

Некомпетентность мёртвых командиров, иль нерадивость рядовых бойцов тому виной, не мне судить.

Но, гложут меня жуткие сомненья, по поводу того, что это дело спустят без разбора и без внимания вышестоящего начальства.

Легионеры десятой когорты, я обращаюсь к вам – хранят вас боги! Меня уже три ночи во снах отводит милосердный Гипнос в миры, где крови по-колено и это неспроста. Молитесь! Я всё сказал...

С этими словами он махнул рукой, подав знак похоронной команде и спустившись с насыпи, встал на своё место. Из строя вышли несколько десятков легионеров и, разбившись попарно, стали, ожидая дальнейших распоряжений. За ними следом шёл наш когортный вексилярий, держа в руке свой свиток.

Медики, снабдив последнего из павших затёртым семисом, отошли в сторону.

Раздалась дробь маленьких барабанчиков и завёрнутые в красные плащи тела начали по порядку складывать в яму. А вексилярий стал громко зачитывать их имена.

Попадавшиеся имена друзей резали слух, и вызывали в памяти их живые образы.

"Тысяча, двести сестерциев и десять штрафа..." вспоминались мне слова вексилярия и становилось так непомерно грустно...

Скоро последняя горсть земли была брошена в могилу и истекающие потом солдаты похоронной команды, стали засыпать яму.

Когда мы уходили из этой долины «где тучи не пуганных охотой кроликов и уток», только насыпанный над братской могилой, высокий холм был памятником павшим. Скоро он провалится, порастет травой и расползётся от дождей и ветра. Исчезнет эта могила, исчезнет и память о них...

Глава десятая

"Optimus mundus" - (Лучший из миров)

***

С тех пор, как мы вернулись в лагерь легиона, прошло два дня. Остатки нашей когорты, объединили в три центурии, которые возглавили тессарарии, заменив павших центурионов.

А наш - Требий, сразу по возвращению из форта Мария, уехал в Утику, вместе с легатом, и ещё не вернулся. Хотя легат уже был здесь.

Утро прошло как обычно, и ближе к полудню, буцинатор протрубил «классикум». Начались приготовления к встрече сиятельных гостей.

Легион выстроился на площади, блестя начищенной бронёй, фалерами и оружием. Все ждали появления проконсула со свитой.

Префект лагеря Аппий, гонял дежурных юниоров своей палкой, заставляя ровнять граблями, и без того ровный, песок между палаток. Полуденное белое светило, немилосердно убивало в окрестностях всю зелень.

Его спокойно выносили только лавр и редкие колючки, что говорить о нас. Мы выносили...

Центурионы маялись в тени валетудинария (госпитальной палатки), разглядывая распухшее тело Декрия замотанное в ткань. Шутили...

Стонали непрестанно раненые. Паршиво было на душе...

Десятая когорта (наша), была виновником парада. Решалась наша участь.

Наверное, достойнейших отметят, накажут, кого следует и в должностях повысят младших командиров, оставшихся в живых.

Томились в ожидании солдаты, сгоняя мух с кровящихся повязок. Наёмные армяне и понтийцы галдели в стороне.

Корницей протрубил «готовность». Из своей палатки выскочил легат, и поспешил к воротам, встречая подъезжающих гостей.

Магнифер и аквилифер спешили на свои места, таща свои фетиши. Центурионы тоже стали в строй.

Ворота отворились.

Отдав своих коней дежурным, поправив тоги, в них вошли приехавшие с полиса трибуны, во главе с проконсулом Африки - Луцием Апронием. Следом за ними шел авгур в пестрющей тоге с ярко–красными полосами и пурпурной каймой, в руке он нёс клетку со смирно сидящими куликами.

Патриции взобрались на трибуну, мы замерли...

Легат взял слово, первым приветствуя влиятельных гостей;

- Хвала богам за этот дивный день!.. – Начал он. – Сегодня выпала нам честь...

- "Квинтилий, хватит!.." – Перебил его проконсул и жестом указал старику легату отойти за трибуну.

- "Тиберий Цезарь Август, сын Божественного Августа, Великий понтифик, с нами! Слава цезарю!" – Прокричал он стандартное приветствие.

- "Сла-а-а-ва!!!" – Прогремели тысячи солдатских глоток.

-"Сегодня в Риме торжество!.." - Начал он.

- "...Мой предшественник на посту проконсула Новой Африки - Фурий Камилл принимает триумф от граждан и сената, за то, что он разбил Такфарината!

Он ездит в золочёной колеснице, запряжённой белоснежной квадригой, осыпанный цветами с ног до головы, в золотом венке и пурпурной трабее, он - триумфатор!

Именно сегодня его считают величайшим из ныне живущих. И в честь его слагают песни, придворные поэты, весталки в его честь помолятся богине, и в мраморе его увековечат скульпторы, поставив статую на алее триумфаторов.

Весь Рим гуляет в его честь, а он, метая в оголтелую толпу пригоршни сестерциев, как настоящий триумфатор, на их приветствие «Jo triumphe!», кивает, да мол... Да...

И покачивает скипетром слоновой кости, в такт звукам их хвалебных песнопений....

...Да не закончилась война... Да он не пленил Такфарината... Да в этой битве не убито пяти тысяч врагов... Да нет трофеев и пленных... Нет, вовсе, предпосылок для триумфа!

Ну и что?.. Зато, он Тиберию друг детства и соратник... И, тем не менее... Сегодня он великий Триумфатор!

А я? ... А я – Позорный мим, танцующий на свежем пепелище, устроенном Такфаринатом, разбитым нашим блистательным триумфатором!

Я не проконсул... Я клоун!

Я должен управлять провинцией, кишащей варварами, имея под рукой солдат, бросающих в бою убитых и раненых друзей?

Солдат спокойно смотрящих, как их товарищей распинают? А могут ли, вообще, называться солдатами, легионеры, которые дважды за день показали врагу свои спины?

И какому врагу! Берберам! Тьфу..." – Проконсул сплюнул, глотнул воды и продолжил;

- "Они же крыс едят и сами крысы! А разве солдаты могут показывать крысам спины? А могут ли солдаты бросать на поле боя раненного командира? Я спрашиваю вас... Могут?"

- "Не-е-е-т..." - Заревел легион и я тоже заревел.

- "Вынести героя!" – скомандовал он, и четверо дежурящих при госпитале легионеров, вынесли на носилках, завёрнутое в белую ткань, распухшее тело Декрия.

- "Вот настоящий воин и славный гражданин! Не ведающий страха и сомнений! Вот римлянин - достойный почестей посмертных!

Один, израненный, оставленный на поле боя бегущими солдатами, дрожащими от страха за свои шкуры... Вступивший в схватку с врагом превосходящим, он умер, как мужчина, берберы дорого платили за его жизнь, пока стучало героическое сердце!

Он один сдерживал натиск орды пустынных крыс, пока трусливые собаки... Да-да, трусливые собаки! Легионерами я не могу назвать солдат десятой презренной когорты трусов, сверкали пятками, пороча имя всего славного третьего легиона, носящего имя божественного Августа!..

Но, к счастью этот храбрый воин – Кридий... Что?.." – Наклонился он к шептавшему ему на ухо легату.

- "...Но к счастью, этот храбрый воин - Декрий, покрывший себя посмертной славой, успел взрастить после себя младую поросль! Не менее достойную, замену!" - Продолжил проконсул.

-"И я своей проконсульскою властью, дарованною мне сенатом, возвожу в ранг центуриона шестой центурии десятой когорты, и представляю легиону бывшего помощника блистательного Декрия, человека, которому герой наш славный, сказал, когда тот пожелал остаться и разделить с обречённым командиром его участь; - «Беги сынок! Ты нужен легиону! Ты нужен Риму!» Человека, который мужественно принял на себя командование когортой, когда Дкекрий пал и в подробностях поведал о тех событиях всем нам – Центуриона Требия Солуса!

И приравниваю ставку его жалования к ставке первого центуриона, десятой когорты!" - Луций Апроний хлопнул в ладоши и из госпитальной палатки вышел наш Требий в поножах Декрия и позолоченном шлеме убитого Касиуса Пезона, держа в руках новенькую, палку из толстой виноградной лозы, срезанной у корня.

Проконсул махнул ладонью, и Требий, улыбаясь, потрусил в строй, заняв своё место у соответствующего флажка, весь раскрасневшийся от волнения и переполнявших его чувств.

- "Вы спросите меня, - Почему я нарушил обычай и не приветствую легион? Я Вам отвечу, - не поворачивается язык назвать вас легионом, когда среди когорт отборных, есть "нечто" недостойное высокого звания - «Солдаты Рима» и легионеры.

Мне бы хотелось знать мнение подразделений, не запятнавших своих вексилов позором.

Хочу спросить мужчин, солдат и командиров, достойных чести называться «милитарис», а не сопливых баб.

Должна ль быть отмщена смерть центуриона Декрия?"

- "Должна-а-а-а!" - Орали тысячи глоток, и мы орали, не до конца понимая, чем это всё закончится.

- Заслуживают наказания все трусы?

- "Заслу-у-у-у-живают!!!" – Отвечала коллективная безмозглая буря.

- А в праве ль их судить те, кто сам там не был? И может должен выносить им приговор самый беспристрастный судья?

Сегодня с нами член почётной коллегии авгуров, сегодня с нами жаждущая мщения душа героя – Декрия. Так может, мы ему, доверим правосудие вершить? Доверим?

- "Дове-е-е-ерим!!!" - Мёртвый центурион получал сейчас больше почестей, чем за всю свою жизнь.

- "Приказываю десятой когорте сдать оружие снять шлемы, а потом я зачитаю список всех возможных наказаний. Достопочтенный жрец расчертит поле, а манес(душа) Декрия определит выбор священных птиц". – Объявил Луций Апроний.

Легат отдал приказ центурионам и те, прихватив с собой своих помощников, собрали наше оружие.

- "Итак..." - Спустя какое–то время, услышали мы голос проконсула. Он обращался не столько к нам, сколько к Авгуру.

- "...Замену спельты на ячмень, и денежные штрафы, а также упражнения с поклажей и голый караул с лишением оружия я опускаю... Когорта однозначно будет расформирована и разбросана по легионам расположенным в Иудее и Сирии. И я отправлю всем легатам предписания о поголовном наказании этими видами дисциплинарных взысканий.

А вот порку, пиши или рисуй, что ты там делаешь..." – Сказал проконсул, обращаясь к авгуру.

Тот прочертил позолоченной палочкой, похожей на поросячий хвостик, на песке длинную прямую линию и поставил на ней, какую-то закорючку.

- Готово? Так...

- Пиши - долговременное сокращение жалования. – Авгур провёл ещё одну параллельную первой линию и поставил на ней другую магическую завитушку.

- Так... Пиши – "исправительные работы". Нет... Погоди, работы не пиши. Пускай работают по месту, я не хочу о них и слышать, и видеть их не хочу.

Отправим всех на следующей неделе с пшеницей в Иерусалим, и пусть там работают...

А раненых потом отправим. Оставим только этого... Что рвал собакам пасти... Марк Плавтий, что ли... А этих всех долой.

- Так что?.. Пиши – "публичная порка", пиши – "разжалование по службе". Нет, это тоже не пиши... Сейчас...

Он повернулся к нам лицом и, придав своему голосу, как можно больше силы и торжественности, возгласил;

- "Я, лично пользуясь своею проконсульскою властью, всех младших командиров, включая трубачей и знаменосцев десятой, обесчестившей себя и всех нас, когорты, приказываю считать рядовыми! И ново-назначенных центурионов тоже!.." - Он покачал пальцем побелевшему от этих слов, Требию. И тот рухнул, громко зазвенев железом.

- "Пусть лежит - валяется!" – Остановил проконсул, кинувшегося к упавшему, медика-ординатора. Тот послушно отошёл.

- "Авгур! Пиши, давай-ка – "фустуарий". Трёх видов... Три палочки черти и цифры ставь, на одной десять на другой – двадцать, на третьей тридцать. Я думаю, что хватит". – Авгур послушно всё исполнил и, дорисовав шестую полоску на песке, пошёл к принесённой им клетке.

- "Легионеры! Обычно правосудие вершит центурион, легат или коллегия трибунов. Ну, в исключительных случаях проконсул.

Сегодня, мы предоставим возможность провиденью, всевидящей Фортуне и манесу героя Декрия, решить судьбу его солдат.

Судьбу всех кроме тяжелораненых, которых нет в строю. Я думаю, они уже наказаны. Но после их выздоровления они тоже, куда-нибудь поедут.

Эй, слышите меня раненые?"

Раненые притихли и больше ни одного стона из палатки госпиталя не доносилось.

- "Сейчас великий жрец, знаток и мастер ауспиций, произведёт гадания, наблюдая за полётом священных птиц, и на основе этих наблюдений и будет вынесен вам приговор. Я обещаю выполнить любую просьбу Декрия. Я думаю, что он не будет слишком к вам суров...

Короче, великий жрец, давай-ка, выпускай своих безногих куликов..."

Это действительно оказались безногие кулики с подрезанными крылышками. Жрец запускал в клетку руку и подкидывал их над расчерченным им песком. Кулики отчаянно махали крыльями, лишёнными перьев и бухались на песок, заваливаясь на бок.

Такое себе зрелище... Безногие кулики, вершащие судьбу когорты. Грустно...

Авгур ходил не спеша, собирая своих несчастных птичек. Что-то бормоча себе под нос, рисуя на песке своей сандалией, загадочные знаки. Потом, остановившись, долго думал и наконец, подойдя к проконсулу, что–то прошептал ему на ухо. Тот закачал головой, и обратился к легиону;

- О – о – о... Видно Декрий очень зол. Но, видят боги, я не виноват...

"Децимация!" – Громко объявил он. И если бы Требий не упал раньше, он точно б упал теперь. Легион замер...

- Казнь каждого десятого, по жребию, путём забивания палками! Видят боги - у Декрия был выбор! Ещё одна игра с фортуной! Желаю всем удачи! Мне кажется, что лучшего наказания для вас и не придумать.

И после казни проигравших игроков, я с радостью скажу вам – "Приветствую Вас – Третий легион Августа Африка Нова!" И мне не будет стыдно! - Орал Луций Апроний.

Кто–то, по приказу легата, побежал за бобами. И скоро вернулся. Легат передал мешочек с бобами проконсулу. Тот высыпал их на трибуну и отобрал девять белых и один тёмно – коричневый. И, сметя рукой на землю остальные, отобранные положил обратно в мешочек.

- "Построй их десятками!" – Приказал проконсул старику – Легату.

Мы выстроились по десять человек в ряд. Я оказался, где-то, в середине. Все старались влезть в последние ряды, и там началась толкотня.

- "Эй, там! Я вижу Декрий не дурак. Вы трусы! Что вы там теснитесь?.." – Кричал им проконсул.

-"... Надеетесь спасение принять из рук случайно проезжающих весталок? Или надеетесь на нападение берберов? Оно вас не спасло и не спасёт! Боитесь смерти? Правильно! Такой позорной смерти бояться стоит! Но, раз другой вы смерти не достойны..."

Он спустился с трибуны и подошёл к лежащему на земле Требию. Легионеры успокоились и обречённо заняли места, в строю перестав толкаться.

Пользуясь замешательством, из задних рядов ко мне пробрались Лонгин и Луцис Ворен. Их с удовольствием пропустили вперёд.

- "Эй, центурион... Вставай, ты нужен Риму!" – Проконсул засмеялся и пнул Требия в бок.

Тот зашевелился, и сел продирая глаза, но, как только до него дошло, где он и кто перед ним, он вскочил и вытянулся в струнку.

- "Подними свою палку воин..." – Сказал ему Луций Апроний.

Ты же кажется, давно её себе готовил...

Ты любишь власть... Ты любишь бить людей... Тогда мы палачей искать не будем.

Убьёшь их всех - не будешь играть с фортуной и со своим покойным командиром в бобы, и я тебя прощу. Откажешься - и будешь тянуть первым.

Требий снова побледнел, и ноги его подкосились. Но его удержала рука проконсула.

Требий отрицательно закачал головой, и выронил свою палку. Нос его покраснел, и на глаза накатили слёзы.

- "Центурион... Эх ты центурион..." - Журил его проконсул.

- Не хочешь бить? – Требий молчал. – Тогда тяни. – И Луций Апроний открыл перед Требием мешочек с бобами, приглашая запустить в него руку.

Требий глядел перед собой стеклянными глазами.

- "Тяни или поднимай свою палку!" – Заричал патриций.

Требий медленно нагнулся, поднимая выроненный витис.

Проконсул передал мешок с бобами стоящему в первой шеренге солдату, отдав команду начинать игру, и медленно пошёл к своей трибуне.

Легионеры не спеша, тянули свои судьбы, и вот попался чёрный боб «счастливчик» ахнул.

Вздохнули с облегчением остальные бойцы его шеренги и отступили в задние ряды, колонна передвинулась на шаг. «Счастливчик» вышел из строя и молча, подошёл к Требию.

- "Ну, бей, центурион!" – Подшучивали голоса с трибуны.

- "Чего стоишь? Давай!" – Кричал Луций Апроний.

По щекам Требия катились слёзы. Он поднял свою палку, и она с лязгом пластин лорики и хрустом костей опустилась на ключицу, стоящего перед ним, солдата.

Тот сжался от боли, его рука обвисла. Требий ещё раз замахнулся, но удар пришелся в предплечье другой руки, закрывающего свою голову, легионера.

Предплечье хрустнуло, он в ужасе закричал, глядя на свои розовые кости, а Требий рыдая, осыпал его ударами.

Солдат упал и замолчал, а несчастный, рыдающий Требий ещё долго колотил по нему дубиной, уродуя его бездыханное тело. Пока не опустился над забитым солдатом на колени и не завыл.

- "Следующие десять!" – Кричали с трибуны.

Замявшиеся и пораженные зрелищем солдаты не спешили. Двое парфян, по приказу легата, оттащили в сторону, ещё конвульсирующее тело казнённого, и его место занял другой.

Требий поднялся на ноги, весь дрожа.

Стоящий рядом со мной старый Луцис Ворен вышел из строя и подошёл к нему.

Забрав его тяжёлый окровавленный витис, он резко ударил не ожидающего такой лёгкой и быстрой смерти легионера в основание черепа.

Послышался хруст, и бездыханное тело повалилось наземь. Его тут же оттащили.

- "Стань в строй солдат!" – Заорал проконсул.

Луций бросил витис на землю и собрался уходить.

- Не ты. Ты останься у тебя хорошо получается... Ты, где до Африки служил? В Германии, наверное. Обычно там приходится орудовать дубиной, глуша детей и женщин...

- "В Германии проконсул..."- Ответил Ворен, и поднял палку.

- "Эй ты, центурион! А ну стань в строй!" – Крикнул старичок – легат на, совсем потерявшего человеческий облик, воющего Требия.

Требий встал и, шатаясь, побрёл вдоль строя в последние ряды.

- "Куда пошёл? Тяни бобы, сопливая бабёнка!" - Кричали ему с трибуны.

Он дёрнулся, словно очнувшись, и улыбаясь сквозь слёзы, подбежал к солдату с мешком.

Кто–то тянул, свой боб, закрыв глаза и шепча молитвы.

- "Дай я! Мне дай!" - Требий резко вырвал мешок из рук держащего его легионера и, сунув руку внутрь, вынул пригоршню зёрен.

Он суетливо отбрасывал на землю белые бобы, словно непотребный сор. Он искал свою, чёрную судьбу, он искал смерти но, из девяти захваченных им впопыхах бобов, все оказались белыми.

На трибуне хохотали.

- "Заберите у него мешок, он сейчас всё растеряет!" – Кричал проконсул.

Солдат попробовал забрать у Требия мешок, но тот крепко вцепился в него, вытряхивая свой коричневый боб, застрявший в складках, и всё никак не выпадавший.

- "Убирайся, прочь трусливая собака!" – Кричали патриции сквозь хохот и слёзы.

Требий встал на четвереньки, подбежал к трибуне, поднял ногу и помочился на тогу одного из чиновников. А когда его попытались отогнать он, отбежал в сторону, и стал громко облаивать трибунов, легата и проконсула с Авгуром.

Проконсул подал знак центурионам и те бросились на лающего Требия, оголив свои мечи.

Хохот на трибуне усиливался, прерываясь стонами от боли в животах и причитаниями.

Требий прятался в ногах ожидающих своей участи легионеров и беспрерывно лаял, причём совершенно натурально.

Центурионы приказывали нам ловить собаку, но все делали вид, что не выходит. Концерт закончился тогда, когда Требий оказался в ногах у Ворена. Глухой удар, остановил безумие и жизнь в одном из нас.

Требий упал на спину. И по его побледневшему, неуместно красивому и умиротворённому лицу, поползли капельки крови, из носа смешиваясь со слезами.

Его оттащили в сторону, и процесс пошёл быстрее. Луцис методично работал палкой, бил без промахов не причиняя лишних страданий. Ни кому и в голову не приходило его осуждать.

В наших глазах это был акт своеобразного милосердия, не меньше.

Подошла очередь и той десятки, в которой стояли мы, тянуть свой жребий.

Я сунул руку в мешок не очень и беспокоясь, с одинаковой покорностью готовый принять любой результат. Мне повезло. Но, Лонгин, разжав свой кулак, почернел...

На его ладони лежал коричневый боб.

Он сделал шаг вперёд, и в глазах Ворена застыла растерянность. Он бессильно опустил свою палку.

Я придержал Лонгина за руку и подошел к Ворену. Он грустно, но одобрительно улыбнулся мне и попросил повернуться к нему боком. Я повернулся и услышал его шепот – «Скоро увидимся Кезон. Прости».

Нет зрелища печальнее на свете, чем зрелище публичных децимаций...

Ничего никому не нужно было объяснять. Мне почти сорок. Я просто очень устал от всего этого. И смерть меня не страшила, как и всех остальных, кто не видел радости при жизни.

А наш рыжеволосый умбр, наш «pupus» - Лонгин, у него ещё всё впереди...

В Иудее хорошо и в Сирии неплохо, почти как здесь...

Я закрыл глаза и в полной тишине услышал, как шумит далёкое море, как ветер шевелит восковые листья лавров и стебли высохшей травы, и высоко в небе перекликаются друг с другом парящие орлы. Свист рассекаемого палкой горячего воздуха, хруст и ...

И всё исчезло...

И стало мне так легко и так свободно.... А главное - спокойно...

Так спокойно и светло, что трудно передать словами. Я был счастлив, бесконечно и безмерно. Ни одной эмоции, ни страха, ни радости, ничего. Только всепоглощающий покой.

Я поднимался всё выше и выше... Лагерь, в котором продолжалась казнь, превратился в едва заметное пятнышко, от которого к Утике тянулась тоненькая ниточка дороги, а сама Утика могла бы уместиться на детской ладони, огромные пространства открывались с этой высоты; сверкающее море, руины Карфагена, Испания, Сицилия, Италия, там, где–то, маленький и вечный Рим...

Необъятная Африка, сжималась как шагреневая кожа.

Заблестел безбрежный океан...

Я поднимался всё выше и выше...

Передо мной проносились различные картинки из прошлого и будущего, и вся история человечества представлялась вереницей бесконечных катастроф и невообразимых трагедий.

Несчитанные, мятежи и войны, гонения, геноциды и репрессии. Алчность, ненависть, гордыня и страх людской, вот их главные причины.

И среди этой кровавой пены, в которую человечество превращает свою историю, всплывали дивные кристаллы людских добродетелей, которым суждено, когда-нибудь, смешавшись с плодами человеческого гения, таких, как искусство и науки, стать основой нового времени, времени искоренения моральных уродств, времени бого-человека.

И такой большой вставала передо мной земля! Казалось, на ней всем должно хватить места. И не за что губить жизни друг - друга, данные для любви, в самом широком понимании, для творчества и совершенствования человеческой породы.

Ничего не решает война, всё решают здравомыслие, смирение и совесть - ИСТИНА, она же дхарма, она же вселенский закон бытия, она же ЛЮБОВЬ.

Чистота помыслов, делает войну и излишества невозможными и бессмысленными.

Науки или религии, или они вместе, но, рано или поздно, создадут счастливое человечество.

Иначе жизнь, так никогда и не станет жизнью, а так и останется - существованием...

Вдруг, мне стало настолько наплевать на судьбы этих грызущихся вошек, среди зелёной плесени, на теле такой маленькой планетки, вращающейся вокруг раскалённого железного шара, размер которого немного больше чем Пелопоннес.

Шара, затерянного среди неисчислимого множества галактик, в непрерывно бурлящей вселенной, к времени и пространствам которой не применимо ни одно человеческое определение, кроме бесконечности.

На мгновение мне показалось, что я осознал во всей полноте величие Вселенной и услышал её неповторимую музыку.

Это была музыка абсолютной тишины. Её невозможно передать словами.

Но, это продолжалось, всего лишь, мгновение. Я, сливаясь с её непостижимостью, со всего маху, ненароком, напоролся на квазар... И вся Вселенная исчезла вместе со мной, сжавшись в точку и...

...И я проснулся.

Сидел я на своём балконе, на пластиковом шезлонге, накрытом старой тряпкой от пыли, держа в одной руке дымящуюся папиросу, а в другой ещё тёплую кружку, из которой ещё недавно пил горячее зелье.

Вечернее солнце покрывало червонным золотом, окрестности, постепенно погружая пригород, в сумерки и негу.

Как я был рад этому солнцу! Как я был рад этому лучшему из миров! Миру, в котором есть место всему, и гениальности, и глупости, и злодеяниям, и гуманизму, и отчаянию и оптимизму, и красоте и уродствам.

Я ликовал, ощущая себя его маленькой частичкой.

Как же хорошо! Хорошо-то как! Вспомнив кто я, и что я, из моих глаз побежали слёзы радости.

И всё хорошо, и все хорошие.

Господи, какое счастье! Счастье–то, какое! Вытерев рукавом глаза, я почему-то вспомнил, об оставленном мной, недоеденном хачапури и почувствовал настоящий первобытный голод.

Затушив сигару, я встал и направился на кухню.

Когда я открыл дверь, в нос мне ударил густой и приятный запах молока, розмарина, корицы и муската, шалфея, горчил немного терпкий запах бханга...

© Copyright: Комета Еленина, 2010

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com