Ловля книга стихов
Электронная версия
Набережные Челны, 2011 г.
Содержание
Всякому опасен голубой...
Всякому опасен голубой
омут, для беспечного погибель,
трусу — подлость: я один — не с ними,
рыбаку тревога и покой.
Сыпь в сачок сырое серебро
чистое, последнее на свете.
Руки пахнут кровью, рыбьей смертью,
Ледяной водой.
Кефаль
Кефаль ловят на подгнившую макрель, смешанную с хлебом.
из телепередачи
1
Пока ты ещё остров,лови кефаль,
но, когда закатают тебя в асфальт,
уже не зови меня с полным ведром наживки...
(Слова на обрывке).
2
А то и ловец человеков
солёную рыбу любил.
3
Когда океан каждой лодке
толкается в бок: уйди!
Спроси с иронической ноткой
не трудно ли мне в пути.
А впрочем, ты остров, ты остров,
ты всё ещё остров, прости...
Спасающим друг друга от смерти...
Спасающим друг друга от смерти Этим вечным символическим «вместе» Не завидую, потому что однажды «Вместе» тоже теряет важность, Теряет влажность, блеск, теплоту дыханья, «Вместе» становится меньше с уменьшением расстоянья Между носами любящих, губами и языками, Между тем, что не назову своими именами. Не завидую им, потому что спасенье, К ним пришедшее в исступлённом всхлипе, В одно прекрасное, опустошённое снегом воскресенье, С ними оставшееся, растущее от головастика к рыбе, Затем к чему-то птичьему, а потом к свету И шлепку, и маминым слезам и смеху, И одному бесконечному, тёплому, верному лету, Спасение их догадается: нет спасения сверху, Поймёт, начитавшись Камю и Сартра, Насмотревшись хороших фильмов с друзьями, С сёстрами наигравшись в полночные карты, Что от смерти лишь вместе прогулки по берегу Камы, Только губы и носы, и сплетённые руки, Что оно в одном исступлённом ликующем звуке, Что родители его давно не любят друг друга, Что он тоже вынужден шествовать по освещённому кругу, Что потерянных иллюзий вдруг становится совершенно не жалко, Что жизнь продолжается, и хорошо, что ни шатко, ни валко, И тогда он безжалостно захочет сделать любимой подарок: Голубую бесценную розу — счастливую старость.
И вот живу, как праздничный обед...
И вот живу, как праздничный обед, А шестеро всё не идут звенеть Приборами, столовых серебро Чернеет, и гниёт ребро. Терпи вино, гостей не извиня, Придёт отечество и приберёт меня.
Здесь замученный август...
Здесь замученный август... Ю. Зольникова I Здесь замученный август порвал облаков кутерьму, не донёс до аптеки карманную неба тюрьму: раскроил электрическим скальпелем, сунулся — дождь! Это я нарисованной тучей, холодной водой утекаю по правилам в Каму, гремит водосток... Есть из августа поезд домой, и ещё ветерок. II И пахнет углём, сажей, лебеди озеро превращают в средоточие взгляда, то ли я в небе, то ли ты рядом.
Прозвенит в моём сердце будильник...
Прозвенит в моём сердце будильник неподдельный такой жестяной, между слов изумительно хлынет то спасительное или имя, хлынет, хлынет, накатит волной... Кто и не был, тот станет любимым, впрочем, то ли платок нитяной, то ли рыбой, постелью, рекой.
Ещё не завтра славы...
Ещё не завтра славы последний поцелуй, ещё не скоро травы над нами прорастут. Так поцелуй же локоть прекрасный и нагой, на свете жить не плохо, и — снег над мостовой.
Марине в Волгоград
Марине в Волгоград: «дом "Хандра" на набережной Чуйкова» звучит не то что бы круто, но, пожалуй, клёво... выхожу на набережную, и не то, чтобы нету клёва, но никто не нужен, и удочка не готова к ловле мальчишек, девчонок, улыбок и междометий... разве может быть кроме нас двоих кто-то третий?
И вот он уезжает из столицы...
И вот он уезжает из столицы, садится на автобус до Челнов и едет, едет, едет, едет, снится: Постольку же, поскольку ненавистны линейки улиц, спящие умы, ты клёнов устрашающие листья, их шебуршанье неразумное люби: в нём города простой разлучный вихрь, заботливая тяжесть головы, в нём Камы неизменчивой и тихой круглогодично поедание Шильны. Умри. Проснись. Смотри на «тюбетейку», как на уродливый огромный карандаш: но и таким писалом человека уже больнее не предашь, уже не перескажешь поцелуев на этом недостроенном мосту, где ты сейчас один. Дыши на руку знакомую кленовому листу.
У моста нет реки...
У моста нет реки Снизу лязгом стремятся машины Воспротивься всему в этом городе спутана речь Беспросветная речь скороспелая впрочем невинная В этом городе тусклом наверное спутана речь Протащи по перилам рукав то ли пахнет бензином Запиши в записную зачем ты испачкал пиджак Против церкви единственной у городского виска Красным дьяволом брызжет народный божок магазин
Не ходи, не ходи на дорогу...
Не ходи, не ходи на дорогу не встречай там его, не встречай этой тёплой пыльцы и тревоги летний шар. Не ходи ни один, ни с подругой на вечернее небо глядеть, где влюбляются облако с тучей в алый цвет. Для тебя — только жёлтый над городом, шорох дворника, блеск витрин, и коробок в коричневых пролежнях лабиринт. … Впрочем, что же, сходи на берег, если хочешь, сходи, помолчи… если дом навсегда потерян, там ключи.
С женщиной наедине...
С женщиной наедине Хорошо молчать под руку И молчать, и слушать снег, Изнывать от скуки. Хорошо шептать стихи Девочке на ухо, А потом опять молчать И дыханье слушать.
У моей победы маленькие крылья...
У моей победы маленькие крылья, длинноногой девы пьяные глаза. Недозрелый город теребит мне вымя, требует сгущёнки, жалобит глаза. Жалую беднягу, сопли на ладошке, пыль фонтанной влаги на его щеках… У моей победы гордости немного, но какое небо. Что за облака!
В день, когда я пахну мясом...
В день, когда я пахну мясом, Ты напугана немного, Словно я пришёл с охоты В оглушительной тайге, Словно я индейский воин С наконечником из кремня Из ореха молодого Сжал в своей руке копьё, Будто я богатый мавр В ярком шёлке, в тяжких кольцах В окруженьи пёстрой своры О ремень свой правлю нож, Точно в красной шапке егерь Я коня веду устало, Конь ступает осторожно, Чуя запах волчьих шкур. Ты взволнована немного В день моей большой охоты, Я готовлю нам котлеты, Мир блистающий — красив.
А если б я был Каином...
А если б я был Каином, Ходил бы по окраинам, Ходил по узким улочкам И помнил обо всем. А если б я был Каином, Ходил бы неприкаянным, Ходил бы непокаянным — Тобою не прощен. Ах, если б я был Каином, Покинул бы окраины, Среди людей бы маялся, Чтоб не было войны. Чтоб не было бессмыслицы, Чтоб не было безветрия, Чтоб не было раскаянья Сильней, чем у меня.
Назавтра здесь посадит ели...
Назавтра здесь посадит ели Непредставимый архитектор. Вообразим себя в осаде У оглушительной тайги. В оранжевых комбинезонах Присутствуем как в ресторане При перемене перекрёстка — Несут и ставят бурелом. И солнце правильно нарежем Через иголок потолок, Где тротуар вчера — красавец — Оленья сложится тропа. Вдруг плачет злобно переулок Припоминая свой асфальт: «Смотрите что со мной за вечер Нагие сделали хвощи!»
Через правильных отрезков...
Через правильных отрезков Межскамеечной ходьбы, Пережитков адской власти Женщин розовых и нежных (Хоть бы даже и не нежных, Адской власти всё равно), Слушать завидно и гадко, Что красавица приятно Провела в полёте сутки В трёхкопеечной кастрюле На орбите космонавтом, Словно крыса или хуже — Лейтенант воздушных сил.
В этом тумане трава не растёт...
В этом тумане трава не растёт, мёрзнет, тоскует, рождается лёд. Город мой, ты — бесконечный проспект этот в тумане, не выделить черт явно значительных — всё пеленой, чёрные окна сквозят надо мной.
Расставание
вариант Ты б уехала в лес, далеко, за плотину, и, под деревом сидя, печально клонилась к иглам сосен, к пустой темноте межреберья, словно в тине, как стебли прибрежных растений. Засыпала, махала руками... Промокни, удивляйся в сентябрь глазами и молкни: «Эй, текучая жизнь, без воды, в атмосфере! Я дельфин или сом, угодивший на берег».
Авель — Каину
Во злобе молчит, точит нож на ремне и думает он обо мне, обо мне. О, брат, не точи ты ножа на ремне, ведь я не ягнёнок, заплачь обо мне. Ведь жертва твоя хороша, и полна пшеничного, жёлтого мера зерна. А то, что не тянется к Господу дым, мы, брат, Ему, зоркому, это простим, ведь ночь Его взглядов темна и полна, тебя не укроет от скорби она. От скорби и вечности муки... Но дым! И ждёшь ты мгновенья остаться одним.
Голубиный день
Обеспечь прозрачный день ярче солнечных почтовых сизокрылых голубей восхищающих полётом с крыш падучих безобразных всё торгующих сынами сизокрылых голубей! В этот день она проснётся нарисует в тесной ванной губ богатую улыбку фейерверк и лепет глаз снег сверкающих восточных расстающихся со снами трёх невинных незамужних лепет чёрных карих глаз. Вот разумный кот стремится наблюдается с балкона перекормленный селёдкой переходит на форель. Из тайги многооконной там рассматривать в бинокль уж нацелился развратный штатский город-гражданин как суровая салфетка прижимая губы к краю укрывает шеи женской молоко и белизну позаимствованы где-то эти шолковые плечи словно плети или палки обывателя секут. К полу-дню в прозрачной маске забывает телевизор с той ленивою красоткой недоделанный рецепт из петрушек с помидором красно-рыжим и прекрасных настоящих словно Скарлет (героиня южных драм). Вот тогда травмоопасен день прозрачный словно голубь как костыль травмоопасный и прозрачный птичий день у него растут детишки он на них беззубо щурясь растащил по переулкам самых праздничных и злых. А суровую салфетку обувь сытости беспутной накормил и скомкав бросил как бросают вверх фонтан.
Выпиши мне чек на лето...
Выпиши мне чек на лето, на газеты самиздат, то, что на тебя надето, возврати скорее взад: платье синего виссона, сандалеты из овцы… Верь, в одежде нет резона, ты ж годишься мне в отцы! Да, негодная девчонка с пошлой мудростью в устах! Звякай кассой, будь ребёнком, вспомни чем твой город пах! Он встречал тебя нагую без таблетки за душой, он любил тебя такую! Что тебе сказать ещё? Бог с тобой, ах, боже правый… Аты-баты шёл солдат… Чьей ты, дева, будешь мамой всё равно. Я буду рад, что была моей женою раза два, а может три. Дайте чашку с пенкой зноя, Посидим, поговорим.
Вдруг эти клёны отцвели...
Вдруг эти клёны отцвели, нагими долго жить не можно. Видишь чудо травы жёлтой ли пахучей, живой ли — сочной? Если весна — это так, одуванчиком укусило, А там смотри и черёмуха, что уже пчела, торжествуя, песню труда поёт, это мука восклицать расставание на железной ограде. Так и Данте не смог рассказать об истинном аде.
Наши дети черны...
Наши дети черны — с побережья, как соль четверга. Эти возгласы «ма-ма!» так похожи на «я! мне!» И зачем горевать О потомках. Я в божьих руках. Дом пустой, может быть, воздвигает Господь мне на камне.
Тогда ли женщиной яснотелой...
Тогда ли женщиной яснотелой меня хотела, под одеялом, да в тесноте бы отгородились от прочих тем. Господа слава и воскресенье столь широки, нет прорех нигде. Выдох — жадное песнопенье, Пауза вдоха — ритм, но не грех.
Обе бездны
Обе бездны созерцать Над рыдающей страницей, Сны смотреть, стишки писать, На постели биться птицей. Слушать дождь под крышей красной, Та-та-та, о чём мечтать? И отстаивать напрасно До обеда право спать.
Не нужны ни женщина, ни любовь...
Не нужны ни женщина, ни любовь, ни, тем более, женщина не нужна; квадратура круга — вот в чём тоска — невозможна в рамках мцэквадрат. Да, родимая, глупости, да, война, тороплюсь, мальчишка, и штык точу: заостряю точку в конце прямой, чтобы ангелам было трудней плясать. Улыбайся, девочка, губки в бант ожиданием поцелуя сверни и жди это снится, признаться, приятный сон про квартиру, ванную и кровать. Потому-то трудно восстать от сна, Ни, тем более, женщина не нужна.
Гертруда
Сколько, Гертруда, ни пей — всё себя не укроешь От совести, злой любви, от мысли нескромной. Да сколько ни хорони травяную верность, Выскочит и украдёт ту лёгкую бедность Колких на вырост носков, перемяч из печки... Весь лад заберёт за лёд дорогая вечность.
Ягоды
ягоды пойди пособирай чо блин штоли трудно собирать а кому чейчас, как говорится, впрочем я не нотации читаю, что ты, друг. я всего лишь прислонился почесать, утомился и незнаю как сказать, я не знаю как сказать, как говорить, я люблю тебя, а впрочем ерунда. завари там чаю, может ничего, может стерпимся и слюбимся, пройдёт, хоть писатели писали: никогда! не проходит не уходит никогда. И потом приходишь, поскучаешь, помолчишь, День рождения у ней или всегда, Но вернёшься, как всегда, туда где дом, то есть место проживания твоё. Говорю ж не получается сказать, Я о том, что я люблю тебя, а то, То прошло, и даже может никогда, Только пишут вот писатели: нет, нет, Никогда не получается забыть, собирай плохую ягоду арбуз, Всё равно, но знаешь мне не всё равно, Правда-правда, мне совсем не всё равно.
Работа
«Добейся работы раскинутых рук, Натопленных слов не побойся, Тогда секулярности косной каюк, Кранты твоему беспризорству!» Так мне завещал, полных губ не разняв, Спускаясь по солнцу к ручью, Похожий на вечер разбойник, дурак, Свершающий волю ничью. Но толи бликует вода на щеке, Но толи война за холмом, Пахучая ветка в последней руке Цветёт не о том.
Карелия
Тогда в Карелии работай над собой, А, в сущности, не делай ничего. Руби дрова, и самовар зажги. А если в городе, то слушай сам себя, А, в сущности, молчи и берегись: Здесь трёх столетий дождь заводит Пётр. Тогда в Карелии, держись Петрозаводск, Ты у Онеги и тайги в кармане, Тайга и озеро — ритмичные повторы: Волна и дерево, и дерево — волна.
Сансá
1 Оставь метель, гляди же на меня, держи устам маячащую нежность, и музыка пытается пленять слух недовоплощённого невежды: закрытые глаза, переметнись, предатель холода, свали в глухие страны, где дальние за рукавом огни, где травы, растравляющие раны. Холодные ладони в полутьме, расставленные в распорядке двери, крик в лестничный пролёт, о, нет потере! Молчание в значительной тюрьме: так сладко ранка на губе кровоточит, целуй меня, прохожий, и молчи. 2 Как пахнут волосы, и что они свистят, когда летят надплечными путями, и сколько в них тебя? Не извиняй самцов крикливых, выросших меж нами: они пройдут, как всё, как все, как рыбьи голодные и блёклые глаза. Мы выросли из снега, слога, ты бы сказала: «И из музыки, Санса».
Спичка
Пусть мы умрём, но это не пройдёт (меняй названия, утрачивай привычки): как женщина в объятиях уснёт, как в темноте я зажигаю спичку. Так пахнет дымом, солью и тобой, Что всё пройдёт, но это неизменно: Молчание, дыханье, сонный спор огня с тенями, стук часов настенных.
Трава
Мне нравится «красота», впрочем, и красоты я не чужд. Часто она — не та, которой люблю и боюсь, но зато и не яд, не колодец, не стук в висках, а так, посидеть, познакомиться, да полежать впотьмах... Мне нравится «про любовь», а впрочем, что я молчу, лоб не целуя той, у чьего огонька верчусь? И забота моя такова: чтобы был покороче след, чтоб скорее росла трава, там, где пока её нет.
Мальчишеское
Мне потому сегодняшнего счастья недостаёт, что на стекле не устаёт по ночи красться вагона отражённый бред. Тюки с бельём на верхней полке и светом режущая дверь прозрачным призраком потёмки не позволяют разглядеть. Всё те же сны о ней и с ней — мечты мальчишки отставного, как отражения вещей, мне не дают смотреть на Бога. Быть может он, как Солнце, мчится над жизнью бедной, как земля, и хочет только тем явиться, кто не заглядывал в себя? Ах! Путь ещё мне не закончен. Над соснами там чьё плечо? Я всё ещё крадусь по ночи Стеклом вагонным отражён.
После Петербурга
Если я вспоминаю об этом городе, то плохое. Он не сам по себе, но отражениями лишает покоя. Он позволяет сделать чужим за неделю родное имя. Мнёт в булыжных ладонях сердце... Оно ж не вымя! ... Твой Эрмитаж не похож на кораблик Ноя. Эти бесхозные зеркала трудно назвать рекою. Вместо молока славословий — капризная мина: ни одного поцелуя средь зданий старинных.
Тайное
Боже, для тех, кого мне не простить, кому меня не простить, уму дай позабыть закон. Или ещё, скорей, в травах и пустырях, Господи, нарисуй меня оставаться с ней. Берег ещё чужой, но недалёк уже, смерть не страшна, ниже в лужах и стёжках лёд. Кто там, да кто идёт, то ли ко мне домой, остановить рекой переполненный рот. Не наступай на снег, не провожай в поход, память затем живёт, что не окончен век: что недопятнан плат, недоцелован лик, и не допел, не сник неудержимый сад. Спальник вьюну, плющу, дольщик вишнёвых тайн, зелени ветеран там ли тебя ищу? Или в колодцах-снах наворотили глаз ненавидящих нас, пялящихся впотьмах? Облако зацепи — вытяни нить, смотай, может быть это та именем зазвенит. Раненный, ключевой переполох займёт стана тягучий мёд, тропку руки нагой.
Происхождение
Что-то происходит одиннадцать тысяч лет назад. Император объявляет войну и лапает женщин, или жрец восхваляет урода с головой птицы. Этого я не мог простить и не мог закончить. Что-то происходит одиннадцать тысяч лет назад. Толи поёт рапсод, то ли тебе не спится. Вымесив глину, длинные мысли растений не унимая, лепишь профиль царицы. Что-то случается временно и постоянно, отчего загрустил горожанин в майке, словно слишком великая в мире тайна, словно подрос младенец и требует: «Дай мне!»
Дар
И у неё был дар: всё называть своими именами, Но не пугать, а делать всё простым, Когда владеют призраки умами. Прямая речь, весенняя, у дыма Заимствует способность к небу плыть, Жить, царствовать, стыдиться и любить, Завидовать, стелиться, к небу плыть. Есть дар: произносить чужое имя. «Меня здесь нет, но кто-то есть, не ты ли?» — И усмехается и, запах утаив Сиреневый, бросает ветку в пыль.
Комета
1 Я хочу, чтобы это случилось, чтобы в майской морской тишине на планету комета свалилась, когда голубь сидит на окне, когда крошками голубя кормит в сонном чтении слов Луки та девчонка, которой… которой никогда не стирать носки у того сероглазого принца, о котором и речь нейдёт, никогда не живать в провинции за бескрайний семейный счёт; я хочу, чтобы это случилось, чтоб на землю упал метеор, чтоб собравши забытую силу влез в седло доходяга Егор, чтоб с копьём в устающей длани он мечтал о любви своей, чтобы был он смертельно ранен или, может, убит во сне, у него золотые волосы и красивый флажок на древке, и от света ложатся полосы на его петушиной ноге; я хочу, чтобы это случилось, чтоб взорвал океан ураган, когда критик, ликующий мило, банку пива метает в экран, у него добродушные дети, и в цветочек с полоской бельё, у него нарисованный ветер в голове и на чудо — чутьё, он остался один такой, справедливый, гордый, седой. 2 Узнаёшь ты меня? Я вчерашний друг твой в палевой куртке, но где виноватая мина и страшный овцевода с усами портрет? Где стишата в нагрудном кармане, утомлённый ландшафтами взгляд, слёзы с солью, славяне с данью, где любимый поезд назад из Воронежа, из Волгограда, из Москвы, где два дня за сто, и с бульвара того камрада, что к Владимиру сел за стол и пил чай за кружкою кружка, согревал разговором и свет электрический был не нужен, потому что он сам был свет? Перестука колёс не слышу, мне на празднике встреч не гулять, я б завёл себе вещь Маришу и формально вторую мать, трёх бы комнат на всех хватило, сказок тоже почать бы край, и прабабушка, ах как мило, будет сына в углу качать, Велемир же молчит серьёзно, знает, пепельный свет теребя ручкой детской, рано иль поздно — неизбежно любить тебя, неизбежно кровавить палец проверяя жива иль нет, всё ребёнок мой жуткий знает, не успев появиться на свет.
Чёрный дельфин
Посреди Соль-Илецка — два чёрных дельфина у ворот тюрьмы, здесь люди, как и везде: живы, пока не мертвы. Нет большой разницы меж теми, снаружи кто или внутри, будто у зеркала тусклого с самим собой говорить. Привозят в железном ящике, в камеру ведут с головой в мешке, говорят: «сиди, книги читай, радио слушай (сиди, книги читай, радио слушай) (сиди, книги читай, радио слушай) да вообще: просто подчиняйся правилам внутреннего распорядка, главное режим и покой! Маловероятно, чтобы большей воли достигнул кто-то другой, а не ты, особенно если не собираешься умирать, то жуй своё сало с их воли и не смей умирать». Специальный тюремный цензор вчитывается в каждую строку, поэтому жаловаться и плакать не могу.
Я — с
я — с, но она — без, оттого у нас не любовь, а квас: пузырьки шипят, всё коричневое, но никто не пьян, всё отлично. рожаются детишки, как в книжке: «мал-мала-мышки». японский бох, хорошо хоть собака без блох. да, приятель, что говорить — нате вам, бах и старость, недалеко осталось. и наверняка гуляет с очаровательным. точно знаю — гуляет, к такой-то матери. и вот, понимаешь, детишки — норушки-мышки, мои по книжке. впрочем и я не пряник, есть у меня напарник. так и живём, вдвоём она без, я — с.
Побег
1 Утрата целостности Женатая душа рассказывает: просыпаюсь утром, нежусь, ласкаюсь, а подушка смята, пуста постель — тело где?! Безнадежны поиски, ушло, сбежало, не оставив записки. Реву, в зеркало смотрю и себя не вижу без него. 2 Едут Очнись, Егорушка, налито! Улыбается — налицо, удовольствие и тоска. Очнись, Егорушка, душенька! Наверно, Егор, в горле сухонько. Улыбается, глотает, пьёт. Проснись, Егор, утро. А!? Москва будто… 3 Не удержался — позвонил В жестяной будке-автомате постукивает монетой, она ему: где-ты-где-ты. Он ей: лето, лето. Она ему: гдеты, гдеты. Он молчит: лето, лето. Она уже: гдетыгдеты. Он говорит: еду, мне надо, мне очень надо, это как война, может быть как прохлада, мне надо, мне, говорит, очень надо. Она говорит: я себя в зеркале не вижу. Он: понимаешь, душа, с собой только дорожные шахматы, никаких эмоций.
Ночная игра в покер
1 Уж который день происходит война в Керчи, Но Василий Петрович там не был и вот молчит, И угрюмо смотрит на тающий стек: Двадцать рук подряд только мусор, на блайндах — «чек», Но и тут попадает на стил и не может ответить, что ж, Ведь победа не главное, главное — этих рож Бы не видеть как можно дольше, забыть о них. Жизнь его — плохая раздача, он в это вник: И страна не очень, и жена не дама, начальник жлоб, Что поделать: в сём промежутке не скажешь — стоп! Потому что до баббла ещё сидеть и терпеть, А он уже знает, что можно до смерти вдруг умереть. 2 Миллион курьеров, сто тысяч наёмников, ай-ай-ай, Полагают, что каждый пятый мгновенно в рай. Шансы, впрочем, парень, не так велики, Здесь уже не зависит от силы карманной руки. И удача решает, что приходит на борд, Вероятно тот, справа, свой дро соберёт. И куда ты потом со своими валетами Джойсом и По, Мало званых, а избранных — меньше того. 3 Високосный год собирает себе на венок, А Василий Петрович читает роман «Игрок».
Зелёный
К Моцарту приходил — чёрный, К Есенину — чорный, а к Жене почему-то в зелёном весь! Даже тросточка под малахит, не говоря уж о дужках очков (позеленевшая бронза). Но не это страшно, зелёный даже немного смешон (особенно если вспомнить Ирландию, с нею вместе Оскара Уайльда), страшно молчание этого зелёного — Женя молчаливых не любит. Молчание для неё — влага в горле, пустота в голове, слизь на языке, в мёртвом мире без слов слишком много свободы. И Женя смеётся! А что у неё ещё для защиты? Обрывки прожитого на киноплёнках памяти? Надежды на завтра? Друзья? Подру бленная будто рушится Женя в кресло и закрывает лицо и неслышно кричит. … Проснулась, ну ещё бы, конечно сон! Зелёный, молчаливый, ну надо же! Открывает глаза: под рукой телефон И намечен звоночек важный.
То ли только
Это мир такой огромный, Или я такой великий? Прорастая в бесприютность Мальчик говорил. Это мир такой ничтожный, Или я такой малютка, Замирая в даре веры, Мальчик говорил. То ли мир такой малютка, то ли он такой великий, То ли мелкая песчинка, то ли демон-бегемот. Только сердце в клетке — тихо, Только море в берег — громко, Может, он такой влюблённый, может, всё наоборот.
Призрак
Человек присутствие своего призрака Обозначает набором случайных признаков: рубашка клетчатая измята настенных гениев не выношу люблю Ирландию осень чай с мятой призыву в армию не подлежу хронически болею насморк-простуда-мигрень однажды упал в обморок весьма неудачно из любимых авторов пьющий Есенин из Маяковского случай на даче Достоинств немного, скорее заметна нехватка Достоинств. Однако достанет отличий, Чтобы в миропорядке, как снег или вата, Просто иметься в наличии.
Оленёнок
Мне б оказаться тихим Пугливым оленёнком, Под чьей ногой не хрустнет Полярной ночи наст, Под верным снегом чуять Дух ягеля негромкий, По полугоду солнце К себе на утро звать. Стучать копытом, плакать Когда рога мне срежут, И санки так вперёд нести, Чтоб разрывать ремни... На костерке шипящим Оленьим мясом свежим, Мне б аромат над тундрой Такой распространить!
Воды
Протри очки, не ждущий никого, в ночи играющий в плохого полководца. Ты будешь, праведник, заправскою звездой, гражданкою небесного колодца: ещё чуть-чуть и прорастёт она из сердца новая твоя свобода, сквозь зубы выскользнет последним гласным стоном прислушайся, уже отходят воды.
Клетка
Работа, ребёнок, родной, родная… Сегодня свобода — большая редкость. Даже у мамы моей грудная клетка.
Грусти пока...
Грусти пока, покуда есть о чём, настраивайся в лад убыточному небу: Был тот, которому, а ныне звездочёт свою трубу сдаёт — пять франков за звезду.
Свидетель
Пришёл ко мне свидетель, Проверил сердце и пометил, И на свободу отпустил. Плыви, мол, рыбка, не грусти. Блеснувши из его горсти, Спешу подальше отгрести. Но всё грущу, как дети, О том, чей дом не пепел.
Вахта
а кажется мне, обречены на победу неудачники, вахтёры, скопцы поэтому — никуда не уеду остаюсь наблюдать эти улицы распахнёт свой плащ недоразвитый второсортный неграмотный я предъявит в отсутствии паспорта истеричные строки невнятные недовнятные, недовольные то ли сладко мне, то ли больно мне
Вся моя вера звучит...
вся моя вера звучит так: ты прекрасен и наг, ты не яма на двух ногах, хоть и прах. если ты наг без всяких врак - это значит, что ты не враг, что ты — брат, и открыта твоя ладонь, и ты рад за меня — в огонь!
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com