Посвящается маме

                       Небеса земные.  

                     Блажен человек, который переносит
искушение, потому что, быв испытан,
он получит венец жизни...
Соборное послание св. апостола Иакова

Глава 1
Горохов приоткрыл глаза. Заглянувшее в окно редкое зимнее солнышко, весело заигрывая, щекотало ресницы, видимо, пытаясь этим сказать: «Открой свои глазки и посмотри. Посмотри, какой сегодня прекрасный день! Вставай быстрее и лови мгновение». Горохова распирало от приятных предчувствий. Закутавшись поплотнее в одеяло, он лениво себя уговаривал: «Вставай, не залеживайся. Прояви характер. Главное, надо быстро встать, и … хотя…» Греясь под одеялом и блуждая рассеянным взглядом по комнате, Александр мысленно искал причину, которая бы продлила это утреннее блаженство. Его взгляд прошелся по кровати, упал на пол, затем приподнялся и остановился. Дальше взгляд не двигался, как бы Горохов этого ни хотел. Сильно себя не напрягая, он стал разглядывать, с чего бы это его взгляд так упорствует. Рядом с кроватью спиной к нему стояла обнаженная женщина. «Странно. Почему жена? Что я, в первый раз ее вижу? Нет. Конечно, нет. Тогда почему? – Александр присмотрелся повнимательней. – Да нет, вроде все как всегда, хотя, с другой стороны, такое чувство, что незримо присутствуют какие-то изменения, не поддающиеся с первого взгляда определению. Конечно, люди меняются со временем, но со спины это как-то не очень заметно, вот если бы она повернулась да постояла хотя бы минуту, не одеваясь, было бы интересно проанализировать. Солнце! Конечно, как же я сразу не сообразил? Виновато солнце. Свет падает так, что не видно деталей, фигура стоит как бы в дымке».
 Женщина, увлеченная процессом, плавными движениями аккуратно укладывала в платяной шкаф ночную рубашку. Густые темные волосы волнами падали на прямые, но не широкие плечи, узкая талия плавно переходила в широкие бедра, а при легком движении ее упругого, цвета топленого молока, роскошного тела появлялась и исчезала крупная грудь. Горохову захотелось подойти, обнять жену, прижаться к ней крепко, опустить лицо в гущу волос и губами найти шею. Нет, это было не сексуальное желание, это было чувство… какое-то другое чувство, пока ему непонятное, а поэтому и не поддающееся определению. Нина, словно почувствовав его желание, обернулась. Ее большие добрые глаза только улыбнулись в ответ. Надев облегающее домашнее платье, она пошла на кухню.
– Тебе кофе с молоком?
– Сколько лет живем, а ты запомнить не можешь. Конечно! Сахар я сам положу.
Горохов подошел к барной стойке, бросил в чашку с кофе пару ложечек сахара, размешал и с аппетитом отхлебнул большой глоток. Закурив сигаретку, он спросил.
– Ну, расскажи, милаха, как ночь провела?
– В ожидании.
– В ожидании чего-то хорошего?
– Ага. Чуда.
– Чудес на свете не бывает. Да, кстати, с наступающим праздником, с Рождеством тебя Христовым.
– И тебя тоже. Саша, ты помоги мне сегодня, пожалуйста, ладно? Дел много, времени мало, вечером гости подтянутся.
– Полезнее было бы подтягиваться на турнике в спортзале, почему опять у нас?
– Потому. Потому что… Что ты начинаешь снова да ладом? Повторяю для тех, у кого ранний склероз. Адамов к себе приглашать не любит, ты же знаешь, и приглашает только тогда, когда не пригласить нельзя, и то не домой, а в ресторан. И, кстати, правильно делает. Дома должна быть чистота, порядок и никакой суеты. А Петрова…
– Это которая Инесса?
– Да, та самая. Так вот, Инесса, как тебе помнится, так и не научилась готовить. Так что альтернативы нет. Вопросы?
– Во-первых, почему ты повышаешь на меня голос? Во-вторых, налей мне еще кофе. В-третьих, кто в доме хозяин? В-четвертых…– зазвонил телефон.
– Разбуди детей и поставь полный чайник. – Нина взяла трубку.
Звонила Инесса. Они стали обсуждать план ужина.
Поставив чайник на плиту, Горохов пошел поднимать детей. Первой по ходу движения была комната сына.
– Захар, подъем! Завтрак ты уже проспал, обед заканчивается, если пошевелишься, успеешь к ужину.
 Захар приоткрыл глаза, взглянул на отца, отвернулся в другую сторону и пробурчал: «В туалете не кури».
– А сегодня что, занятий в институте нет?
– День самоподготовки.
– А вчера?
– Работа в библиотеке.
– А завтра?
– А завтра… суп с котом. Завтра седьмое января, всероссийский выходной.
Получив достойные ответы на достойные вопросы, Горохов двинулся дальше по коридору, в спальню к дочери.
– Глафира, вставай быстрей, ты школу проспала.
Глафира подскочила на кровати. Испуганно глядя то на отца, то на окно, то на часы, прошептала:
– Сколько градусов на улице?
– За бортом минус тридцать три.
– Папа, вот что ты меня пугаешь? А? Что ты меня пугаешь? У нас же каникулы! Спала бы и спала.
– Если завтракать не хочешь, то можешь продолжать спать. А мы сейчас пойдем и съедим всё, а вам соням-засоням… Кто поздно встает, тому Бог завтрак не дает.
– Ладно, встаю.
– Спасибо. Осчастливила.                        
На кухне дымился завтрак. Горохов завтракать не любил. Он любил наблюдать, стараясь не мешать и быть неприметным, за процессом, повторяющимся изо дня в день по одному и тому же сценарию, в котором каждый раз находил для себя что-то новенькое. Первой, не снимая пижамы, придет Глафира. Она сядет за стол и будет молча ждать, когда ей предложат что-нибудь на выбор.
– У нас не ресторан, а мама не официантка, – намекнет Горохов, зная заранее, каким будет ответ. Ответом будет молчание. И вот, когда Нина с Глашей уже закончат завтракать, из своей спальни выплывет Захар. Нальет себе большую кружку кофе с молоком, положит бутеры на тарелку и отплывет обратно в свою комнату. Завтрак закончен.
– Инесса по делу звонила или просто пробивка на сегодняшний вечер? – спросил жену Горохов.
– Собирайся в магазин. У нее к тебе какое-то дело. Даже не у нее, а, скорее всего, у Геннадия.
– Если у Геннадия дело, это… дело, пошел я лучше в магазин.
Только Горохов вышел из подъезда, как морозный воздух наотмашь ударил его в лицо. Порывистый ветер сковывал и корежил лицо. «Похолодает, как пить дать, похолодает. А ведь скоро крещение». Но этот нюанс не мог повлиять на его настроение. Солнце светит, список продуктов в кармане, настроение боевое. Он любил ходить по магазинам, но только один. Любил смотреть на витрины магазинов и вывески, которые в вечернее время были просто потрясающими, на продавцов, которые никак не хотели улыбаться, на ассортимент, и приятно для себя удивляться, что цены еще не подскочили. Всё было хорошо. Бизнес, которым он занимался, давал небольшой, но стабильный доход, денег хватало, даже еще можно было откладывать. Сын был в порядке. Учился в институте и подрабатывал в ночное время. В школе с дочерью тоже проблем не возникало. Жена… Он вспомнил сегодняшнее утро в спальне. Какое-то смешанное чувство не давало ему покоя. Призадумавшись, Горохов и не заметил, как прошел ларек, в котором продавали фрукты. Вернувшись к ларьку, он просканировал цены и произвел коммерческую операцию по обмену денег на товар. «Почему в ларьках с фруктами чаще всего работают пышнотелые блондинки?» – ни с того ни с сего подумал Горохов, заполняя пакеты. Список подходил к концу, и ноги повернули домой. Вдруг он остановился. «Не может быть! Ну, конечно же, не может быть. Обознался, бывает». Александр стоял, размышляя над дилеммой, но затем все-таки заставил себя оглянуться и присмотреться повнимательнее. Его внимание привлек дворник, занимающийся поутру своим обычным делом. «Бывает же такое сходство! А если это он? Да нет, этот по возрасту не подходит. Ну совсем уже пожилой мужик». Горохов не стал долго обременять себя думами и продолжил движение к дому. Время, проведенное в магазинах, еще больше подняло настроение, и его мысли были уже полностью заняты сегодняшним вечером. «Вперед на праздник души и желудка!»
 
Глава 2
Противно зазвонил будильник, выдавливая из себя непонятную мелодию. Как будто прождав всю ночь, Семен резко поднялся и сел на краю кровати. Взяв будильник, он посмотрел на циферблат, затем перевел взгляд на свои наручные часы, сверил время и, выключив звонок, аккуратно поставил будильник на прикроватную тумбочку. Накинув махровый халат, он вышел из спальни.
Через минуту из глубины квартиры тихо полилась приятная мелодия, а за ней на всю квартиру распространился вкусный аромат молотого кофе. Вдруг среди этой благодати раздался резкий треск, напоминающий автоматную очередь. Валерия подскочила на кровати. Не открывая глаз и одновременно пытаясь рукой нащупать и растолкать мужа, она пропела: «Сеееенчик… звонят». Ответом была всё та же автоматная очередь. Резко открыв глаза и оценив обстановку, Валерия протрубила: «Семееен!» В спальню влетел Семен с полотенцем в руках: «Что случилось, солнце мое? Плохой сон?»
– Сенчик…! Сенчик, ну сколько раз тебе говорить, когда сморкаешься, закрывай двери в ванную.
– Я закрыл.
– Тогда закрывай нос. Весь сон перебил.
– Я сварил кофе.
– Хорошо. А мне завари зеленого чаю.
Семен, высокий, плотного телосложения, с мужественным лицом и темной, слегка волнистой шевелюрой мужчина, промаршировал на кухню, помахивая полотенцем.
Раскладывая на небольшом элегантном кухонном столике пасьянс из чашек, ложек и бутербродов, он не заметил, как появилась жена. Она тихонечко присела на край массивного деревянного стула, положила ногу на ногу, слегка наклонила голову, чуть опустила веки и стала загадочно глядеть на мужа, ожидая, когда он ее заметит. Естественно, не заметить ее он не мог. Валерия была абсолютно нагая. Среднего роста, стройная, но не худая, со смуглым телом, длинными русыми волосами и большими карими глазами. Пожирая ее глазами, Семен не мог пошевелиться, не продумав свой следующий шаг. Он так и стоял как вкопанный, держа в одной руке большое яблоко, а в другой – кухонный нож.
– Нет, – просчитав ситуацию и приняв решение, объявил он в конце концов. – Валерия, нет. Сейчас время завтракать. – Семен говорил твердым, не допускающим возражений тоном.
– Завтрак не секс, подождет, – откинув руки на спинку стула и выгнув вперед грудь, выдохнула Валерия.
– Дорогая, не надо… не надо бить ниже пояса. Я же не батарейка «Энердж…», ну, которая все работает и работает.
– Я расскажу тебе сон, приснившийся мне этой ночью.– Выдержав паузу, Валерия продолжала: – Будто бы сегодня утром мы занимались любовью на нашей кровати не просыпаясь.
– В смысле?
– Вот и я не знаю, поэтому и хотела с тобой посоветоваться, как это возможно реализовать.
– Давай мы твои буйные фантазии оставим до следующего утра. Тебе что, мало секса?
– Мне мало любви.
– Каждый получает любви столько, сколько заработал. Давай я принесу тебе халат, время поджимает, а мне сегодня нужно решить еще массу вопросов. – Семен поставил на столик стакан с зеленым чаем.
– Конечно, дорогой, как скажешь. Ты всегда прав. Да пребудет в тебе сила, как говорится.
Семен пошел в спальню и принес халат, в который была завернута небольшая картонная коробка. Накидывая халат на плечи жены, он аккуратно положил ей на колени коробочку.
– С наступающим, любимая.
Валерия вскрыла коробку. – О, боже! Нижнее белье. Красное. О, боже! – не в силах себя сдерживать, она побежала в спальню, крича на ходу: – Налей мне, пожалуйста, кофе, горяченького.
– Я тебе уже чаю налил.
– А мне хочется горяченького кофе! – продолжала радостно кричать из спальни Валерия.
– Ты не забыла, сегодня вечером у соседей?
Валерия во всем домашнем подошла к кухонному столику, присела на стул и отхлебнула маленький глоток кофе.
– Ты бы не забыл.
– Обновку засвети.
– Вечером. Дай зажигалку.
– Я не люблю, когда дома воняет табачным дымом.
– А когда курил, любил?
– Я нашел в себе силы бросить и тебе надо бросать.
– Так. Бросила пить и курить. А дальше что? Что дальше? Делать что?
– Думать о будущем.
– Да?! Ну ладно, я подумаю на досуге.
– Мне сегодня надо съездить в деревню, проконтролировать, как там и что. Не хочешь прокатиться со мной?
– Нет. Не забудь, когда поедешь в деревню, заскочи в цветочный магазин, купи букетик хороших цветов и завези их маме. А я ей позвоню и предупрежу.
– Хорошо. Я приеду к обеду. Ты, пожалуйста, разогрей все как положено, чтобы я не ждал…
– Какой обед? – Валерия попыталась возмутиться. – Мы же идем в гости на ужин.
– Ужин вечером в гостях, а обед днем и дома.
– Ну хорошо. Приедешь, перекусишь, только немного, чтобы до вечера хватило.
– Ты понимаешь слово «обед»? – в голосе Семена послышался металлический оттенок. – Понимаешь? Все, мне надо уже идти, время не ждет.
            
Глава 3
Музыка играла громко. На кухне, которая плавно переходила в столовую, работал телевизор, но без звука. В этом пространстве, как реактивный снаряд, летала высокая, с короткой стрижкой и телефоном в руке, Инесса. Изменив в какой-то момент траекторию полета, снаряд залетел в кабинет мужа. Геннадий, а именно так звали мужа, сладко спал на кожаном диване.
– Ты еще в постели? Ты с ума сошел! Ты на часы посмотри! Вставай быстрее! Ты кабинет проветривал? Запах… как из подвала. Я же тебе нормальный табак купила для трубки, что ты куришь всякую гадость? Завтрак на столе, и причем уже давно.
Инесса улетела на кухню, на ходу набирая номер на телефонной трубке.
Гена сел на диване, пару раз тряхнул головой, потом встал и, как был в трусах, так и пошел в столовую. Он был среднего роста, светловолосый, а на худощавом теле отчетливо просматривался кругленький животик. Расположившись возле стола на своем законном месте, Гена взглянул в сторону жены и, опустив голову, уткнулся в тарелку. Инесса разговаривала по телефону, прижав его плечом к уху, одновременно сервируя стол к завтраку.
– Мама, подожди секундочку, – сказала она в трубку.
– Ген, ты что, еще не проснулся? Что ты голову повесил? Изучаешь свой трудовой мозоль? Ты кушать не хочешь?
Голос в трубке не давал покоя.
– Мама, или жди, или я тебе перезвоню, у нас в семье проблемы. Мама передает тебе привет и поздравляет с наступающим праздником.
Выключив телефон, Инесса села напротив мужа.
– Ну что, поедем сегодня к Гороховым? Я, честно говоря, не очень-то и собиралась, так как у меня были другие планы на вечер. Однако идти надо. Я звонила Нине сегодня. Ну что ты на меня так вопросительно смотришь? Гороховой. Гороховой Нине. Для начала я потрепалась о сегодняшнем вечере, потом о том, о сем и как бы невзначай затронула интересующий нас с тобой вопрос. И ты знаешь, Нина меня обнадежила, на что я, признаться, не рассчитывала. Вечером ты с Гороховым поговоришь. Или я поговорю? Нет, лучше ты сам поговоришь. Только сразу в лоб не задавай вопрос, подготовь его сначала.
Опять зазвонил телефон.
– Мама, я же сказала, что я тебе перезвоню. Гена заедет. Я не поеду. У меня и так забот невпроворот. Агнессе я звонила, у нее все в порядке. Собирается скоро приехать. Гене поздравления от тебя передала. Мама, брось трубку, брось трубку, я тебе говорю!
Инесса со злостью выключила телефон и села напротив мужа.
– Ну что ты сидишь? Почему плохо поел? Ворчишь целое утро. Одевайся. Нам пора. Тебе на работу надо заехать, ты вчера вечером просил напомнить, и меня по пути подбросишь.

Глава 4
Близился вечер. На улице потихоньку темнело. Нина крутилась на кухне. По квартире разносились вкусные запахи. Сидя под вытяжкой на кухне, Горохов курил, наблюдая за быстрыми и ловкими движениями жены. Ему нравилась предпраздничная суета.
– Папа, ты разговаривал с дядей Семеном? – зайдя в кухню, спросил Захар.
– Нет еще. Все как-то не могу его поймать. Вроде и соседи, а встретиться проблема. У него на свои дела суток не хватает, а тут еще мы со своими вопросами.
– А сегодня они придут к нам?
– Кто?
– Дядя Семен с тетей Валерией.
– Обещались.
– Ну вот, как придут, не забудь переговорить.
– Посмотрим.
– Как ты сегодня будешь с Семеном разговаривать? – не отрываясь, от плиты вмешалась Нина.
– Как, как? Нормально.
– Нормально – это как? Напьетесь и будете вести пьяные базары?
– Да никто ни о чем не собирается разговаривать, получится – значит получится, а не получится, значит, и говорить не о чем, – раздражался Горохов.
Зазвонил телефон. Оглядев кухню и не найдя телефона, Александр крикнул:
– У кого трубка? – ответа не прозвучало. – Трубку возьмет кто-нибудь?
– Что ты кричишь? – Глафира зашла на кухню и протянула трубку матери. – Мама, это тебя. Можно я возьму мандаринку?
– Возьми, конечно.
Взяв пару мандаринов, Глафира кивнула отцу.
– Пойдем.
– Куда?
– Ну… мне надо помочь по информатике. Что-то я там ничего понять не могу.
– Какая информатика, каникулы на дворе?
– Понимаешь, в конце четверти мы разбирали новую тему, так вот, я ничего в ней не поняла. Ты же все равно не занят.
– Попроси Захара, он ведь соображает в компьютере.
– Он не хочет, я просила.
– Раз так, тогда пойдем решать твою информатику.
И они, прихватив еще пару мандаринов, отправились в комнату дочери.
– Так, что тут у тебя? – взяв учебник и поудобнее усаживаясь у письменного стола, отец всем видом показывал, что эта проблема не проблема.
– Вот, – ткнув пальцем в учебник, выдохнула Глафира.
Горохов начал внимательно читать задание, почесывая затылок, затем, отодвинув учебник и покосившись на дочь, спросил:
– Это что за задание?
– Обыкновенное задание, там их полный учебник.
– И вам задают такие задания? Я даже не понял, о чем я прочитал. В этом задании нет ни одного знакомого слова, кроме предлогов. Какие-то пиксели-миксели! Учителя сами-то читали этот учебник? Глашуля, ты меня извини, но я помочь в этом деле не смогу. Выход один – попросить маму.
– Папа, ты не грузись, у нас в классе практически никто не может решить эти задания. Это я так, на всякий случай тебя попросила.
– Честно говоря, я и не напрягался. Интересно, как у вас в школе проверяют домашние задания по этой информатике. Мало того, еще и оценки ставят за знания, и, наверное, бывают пятерки. Бред! Такое во сне только может присниться. – Горохов захлопнул учебник.
– Расслабься, не напрягайся. Вообще-то информатика здесь не причем. Я сон, который приснился мне сегодня ночью, хотела тебе рассказать.
– Страшный?
– Не-е… приятный.
– В приятный день услышать приятный сон – это приятно. А про задание забудь, сегодня отдыхаем.
– Считай, забыла. Так вот, слушай. Приснилось мне сегодня, ну, подробностей я не помню, сам понимаешь, да это и не важно, что мама нашла собаку. Принесла домой и говорит, что в год Собаки дома должна быть живая собака.
– Собаки нам только и не хватало! Вот если бы чемодан с деньгами! Маме свой сон рассказывала?
– Рассказывала.
– И?
– Собачка в доме – это хорошо, сказала она, но дом без собаки – это еще лучше.
– Мама права, потому что вся тяжесть по уходу за собакой ляжет на ее плечи. А у нее и так забот хватает.
– А мы будем ей помогать. Кормить. Выгуливать.
– Подожди, я что-то не понял, мы что, покупаем собаку? А может быть, она уже дома, а я этого не заметил?
– Не злись.
– Пойми меня правильно, Котенок, какая собака, какая помощь, когда вы за собой не то что постель заправить, тарелку со стола убрать не можете?!
Если бы не позвонили в дверь, диспут про собаку продолжался бы до следующего утра. Горохов открыл входную дверь. Валерия, в домашнем халате, с большой тарелкой и пакетом в руках, приветливо улыбалась.
– Валерия! Привет. Заходи. С наступающим!
– Здравствуй, мой дорогой! И тебя с наступающим. Нина дома?
– Нина? – Горохов сделал вид, что призадумался. – Нина нас бросила и укатила с любовником в Каракас.
– В какой каракас?
– Каракас – это столица Венесуэлы. Там сейчас, говорят, много черного золота добывают, так вот, они и махнули на прииски.
– Да ладно тебе! Возьми лучше у меня вот это блюдо с закуской и вот этот пакет с вином. Глафира, Захарка, привет и с наступающим!     
Чмокнувшись с Гороховым три раза, она проследовала на кухню.
– Нинуля, привет! С наступающим! Крутишься как белка? Я салатик новый изобрела. Попробуем? Саша, вино в холодильник не ставь.
– Лерочка! Здравствуй, моя дорогая. Проходи. Кофе, чай?
– Я вам не нужен? – вмешался Горохов.
– Посиди с нами. Нам с Лерочкой веселей будет. Давай, Саша, располагайся на диванчике, налей себе кофейку, возьми сигаретку и молчи.
– Ребята, я зашла на минутку. Нинуля, мне маленькую чашечку.
– Кофе?
– Да, пожалуйста. И по сигаретке. Перекурим это дело, да я и пойду.
Девочки расположились у барной стойки. Горохову, конечно, не хотелось сидеть вместе с ними и слушать их бабские сплетни. Когда разговаривают две женщины, их можно слушать, можно не слушать, можно перебивать, спорить, даже отругать, а лучше всего наказать, и причем жестко, только делать это лучше всего мысленно. Он бы с удовольствием сейчас пошел, прилег бы на диван и расслабился, уставившись в одну точку и не думая ни о чем. Почему-то опять он вспомнил сегодняшнее утро в спальне. Этот силуэт, отливающий белизной в утренней дымке… Саша не мог понять, что все-таки он должен был увидеть в этом силуэте. Вроде бы все так, но что-то было все-таки не так.
– Лерик, надеюсь сегодня вы не опоздаете?
– Ой, не знаю, Нинуля, как Семен. Ты же знаешь, как он работает. Я его сама почти не вижу. Хорошо тебе, у тебя Саша почти всегда дома.
– Хорошо… с одной стороны. А с другой стороны… денег бы побольше.
– Думаешь, много денег – это хорошо?
– Я думаю, неплохо.
– А знаешь ли ты, что такое расширение бизнеса? Расширение бизнеса – это пылесос, который всасывает и всасывает. А знаешь, что такое кредит? Кредит – это петля на собственной шее, вспомни дефолт в рамках отдельно взятой страны. А знаешь ли ты, что такое строительство коттеджа? Строительство коттеджа – это пылесос, петля и дефолт одновременно в отдельно взятой квартире.
– Давай заплачь, а я тебя пожалею.
– Есть, конечно, и положительные моменты, но вспоминается, как ни странно, всегда отрицательное. Кстати, Семен мне презент преподнес к Рождеству.
– Везет! Вот видишь, не все так плохо, как кажется на первый взгляд.
– Ладно, Нинуля, я пойду. Спасибо за кофеек.
– Вечером не опаздывай. Саша тебя проводит.
Закрыв за Валерией дверь, Горохов вернулся на кухню. За ним следом зашел Захар.
– Мама, мне скоро на дежурство, я бы пожевал чего-нибудь.
– Конечно, сынок.
Наблюдая, как он ест, Горохов отметил, что Захар торопится, откусывая большими кусками и глотая практически не жуя. «Спешит жить. Боится опоздать. А что, все спешат. Все боятся куда-то опоздать. Водоворот жизни закручивает тебя, и невозможно не то что остановиться, а просто оглянуться. Бег со временем наперегонки. Хочется, опередив время, убежать подальше и, запрыгнув далеко в будущее, сразу стать счастливым. Чешется язык. Слова так и прыгают на кончике. Может, сказать ему, что не надо торопиться, не надо играть в игры со временем? Бесполезно. Юношеский максимализм не позволит услышать. Пока человек сам не наиграется досыта, он глух. А может, они правы? И надо торопиться, надо спешить жить и получать от этого удовольствие».
– Давайте накрывать на стол, – прозвучала команда фельдмаршала.
 Дочка с отцом – Захара уже не было – с удовольствием помогали маме накрывать на стол.
Гости не заставили себя ждать и пришли почти вовремя, опаздывал лишь Семен.
Когда все расселись, Горохов встал. Женщинам налил в бокалы вина, себе коньяку. А так как Геннадий не пил, Александр поставил перед ним графин с соком.
– Дорогие друзья, товарищи, однополчане, а также дамы и господа! На правах, делегированных мне главнокомандующим, хочу сказать. Говорить буду недолго, но емко. Если кто желает, может конспектировать.
В этот морозный день мы собрались на уютной кухне отметить праздник Рождества Христова. Но Христос еще не родился. Родится он через несколько часов. Поэтому сначала я предлагаю выпить за Богородицу.
Все дружно чокнулись, выпили и стали закусывать. Не успела компания перейти ко второму тосту, как появился Семен. Проходя к столу, извиняясь и оправдываясь, он поздравил всех с наступающим праздником.
– Мальчики и девочки, – продолжал Александр, – поскольку Рождество всё еще не наступило, а выпить хочется, я попрошу опоздавшего наполнить девушкам бокалы. Итак, поднимем наши рюмки и выпьем, до дна, за год Собаки. И чтобы год Собаки не стал бы для нас годом собачьим.
Все выпили. Компания за столом оживилась. Инесса, взяв свой бокал, потихоньку подсела к Александру.
– Саша, пока мы трезвые, у Геннадия к тебе один вопрос.
– Нескромный?
– Нескромный.
– Пускай задает. Один вопрос. Один ответ.
– Нина тебе передавала, что я утром звонила?
– Конечно.
– А детали не рассказывала?
– Детали она не запоминает.
– Ген, иди присядь с нами и объясни Саше проблему, – прикрикнула Инесса на мужа.
– Весь вопрос в деньгах, – продолжала она.
– Больших?
– Ну… приличных.
– Инесса, сегодня праздник! Давай мы не будем пока говорить о делах. Давай сегодня просто веселиться. Я тебе обещаю, что помогу твоему мужу, чем смогу. А теперь у меня вопрос к тебе. Твой муж выпьет с нами или нет, в конце концов?
– Саша, о чем ты спрашиваешь, я всеми руками за, только он не пьет, ты же знаешь.
Вернувшись к общей компании и влившись в процесс, они продолжали веселиться. Не выпуская бразды правления из рук, Горохов наполнил всем, кроме Геннадия, бокалы и рюмки.
– Хочу сказать много, но мне затыкают рот и не дают озвучить тост, родившийся у меня в голове.
– Кто смеет затыкать тебе рот? – встала на защиту Валерия.
– Твой муж. Твой муж не дает мне высказаться. Видишь, он руку тянет, как на уроке, наверное, домашнее задание сделал и полон желания ответить.
– Какое желание? – закрутил головой Семен. – Сижу тихо, никого не трогаю.
– Ну ты же хочешь сказать? – не унимался Александр. – По глазам вижу, хочешь. Давай, давай, не стесняйся, не сиди молча, не думай про нас всякую ерунду. Говори, тебе говорят.
– Подчиняюсь насилию. – Семен говорил, обдумывая каждое слово. – Вставать, наверно, необязательно. Придется забыть думать про вас всякую ерунду и ответить на домашнее задание. Так… что же я хотел сказать? Я хотел сказать… За женщин пили? Нет? Ну тогда за присутствующих здесь дам.
– Наконец-то вспомнили! – оживилась Валерия.
– Можешь, можешь, когда захочешь, – одобрил Александр. – А знаете, что я вам сейчас расскажу? Сон. Моей жене прошлой ночью приснился сон. Что, гуляя где-то по улицам, а где, это мы потом выясним, она подбирает бродячую собаку и тащит ее домой. Притащив грязную и вонючую псину, она ставит нас перед фактом, что это прелестное создание будет жить в нашей благоустроенной и ухоженной квартире…
– Здрасьте! Ну ты уже хороший, – перебила жена. – Если пьешь, то закусывай. Сон приснился не мне, а твоей дочери, это во-первых. А во-вторых… пора подавать горячее. Лера, ты мне поможешь?
– Конечно. О чем ты говоришь?
Нина с Валерией засуетились, убирая грязные тарелки со стола, раскладывая чистые и вытаскивая из духовки горячее.
– Нина, сегодня же ночь перед Рождеством, – вспомнила Валерия.
– Надо же! В первый раз об этом слышу. Завтра в магазинах будут скидки?
– Нет. Скидок не будет. Сегодня ночь гаданий, и мы можем узнать будущее. А давайте сейчас гадать, – обратилась Валерия ко всем.
– Давайте, – поддержала Инесса.
– Нет. Вы уж как-нибудь без нас, – воспротивился Семен.
– Не хотите – как хотите, вас никто и не приглашает, – продолжала Валерия. – Нина, дай, пожалуйста, нитку потолще. Кольцо я пожертвую свое. И еще, Нинуля, у тебя случайно святая вода есть?
– Святая вода? Кажется… да, должно вроде остаться немного с прошлого Крещения.
– Доставай воду. Садимся и начинаем узнавать правду. Инесса, присоединяйся к нам.
– Молодец, что напомнила, – оживился Семен, потирая руки. – Кстати, о Крещении. В этом году нырять идем?
– Обязательно, – поддержал Александр. – Традицию нарушать нельзя. Собираемся как обычно? Семен, ты только с дровами не подведи, а то будет как в прошлый год.
– Всё будет в порядке, – заверил Семен. – Дров будет столько, что клиенты забудут о холоде, как о страшном сне.
Женщины, уединившись в углу кухни, пытали кольцо. Они так вошли в азарт, что не замечали никого вокруг. Из угла доносился хохот, сквозь который разборчиво была слышна только лишь одна фраза: «Колечко, колечко, скажи, пожалуйста…»
Семен, некоторое время наблюдая за женщинами, только прислушивался и старался не проявлять своего любопытства. Не выдержав, он все-таки подкрался к ним, да так незаметно, что ни одна из гадающих даже ухом не повела. Но после того как над их ушами прозвучал первый совет, они взорвались.
– Полундра! Нас подслушивают! – закричала Валерия. – Бей шпионов!
– Смерть лазутчикам! – поддержала Инесса.
– Да никто вас не подслушивает, – отбивался Семен. – Слушать ваш бред, который вы там несете, не очень-то и хотелось. Напали трое на одно кольцо… Смотрите, от ваших беспонтовых вопросов, которыми вы забросали колечко, вода в банке задымилась. Вы, как маленькие дети, ей-богу, неужели верите во всю эту бредятину? Кольцо врет. Правду знаю только я, так что спрашивайте меня.
– Нет, не врет, – восстала Валерия. – Мы проверяли. Задавали вопросы о прошлом, и колечко отвечало правильно, значит, и про будущее не врет.
– И что нас ждет в будущем? – вмешался Александр.
– Например, про тебя и Нину сказать ничего не сможем,– потому что она отказывается гадать. А вот Петровым привалят огромные деньги. Ну, а у меня с Сенчиком долгая, наполненная любовью жизнь, по которой мы будем идти вместе плечом к плечу и умрем в один день.
– Девушки, а девушки, – позвал Александр. – Прервитесь надолго. Еще успеете, нагадаетесь, вся ночь впереди. Давайте, подсаживайтесь к нам. Между прочим, на часах без четырех минут двенадцать. Сейчас Иисус родится. Гена, налей девушкам вина, а нам коньяку, всё равно сидишь, ни хрена не делаешь. Итак! Все посмотрели на меня и заглохли. Вот и наступил торжественный момент, которого мы ждали целый вечер. Делаем обратный отсчет. Пять. Четыре. Три. Два. Один. Зеро. С Рождеством вас всех Христовым!
Все закричали:
– Ура, ура, ура!
– Дайте мне сказать! Да дайте же мне сказать! – старалась перекричать всех Инесса, при этом она отчаянно жестикулировала руками. – У меня родилась идея. Раз Гороховым в год Собаки приснилась собака, то это значит, что сон в руку. Так давайте подарим им щеночка. Саша, напомни, у тебя день рожденья когда?
– А почему на Сашин день рожденья? – возмутился Семен. – Давайте подарим собаку на день рожденья Нины.
– Замечание справедливо, – продолжала Инесса. – Придем к консенсусу. Ни вам, ни нам. Сон приснился кому? Глафире? Хорошо! Значит, собаку подарим ей на день рожденья. Логично?
– Подождите, – вмешалась в разговор Валерия, – а почему вы считаете, что семья Гороховых мечтает завести именно собаку? Может быть, они хотят завести хомячка или попугая. И вообще, если мое мнение на что-то повлияет, то я бы посоветовала завести кошечку. Саша, подумай на досуге, еще есть время, чтобы выбрать.
– Спасибо тебе, Валерия, за совет, – ответил Александр, – но если выбирать между кошкой и собакой, то я бы, конечно, выбрал собаку.
– Интересно узнать, почему? – Валерия очень хотела услышать ответ, так как сама была неравнодушна к кошкам.
– Понимаешь, Валерия, – продолжал Горохов, – кошка – это индивидуалист, а собака –общественное животное. Поясняю дальше. Кошка, если захочет уйти, то уйдет и даже не оглянется. А собака – это друг навсегда, и никогда, я хочу это особо подчеркнуть, никогда не предаст своего хозяина и жизнь свою положит во спасение его. Так что повторяю, если выбирать между кошкой и собакой, то я бы выбрал последнее.
– Предлагаю закрепить соглашение и выпить всем до дна, – поддержал Семен. – Вы каких собак любите? Больших, маленьких, лохматых, лысых?
– Мы любим тех, которые живут на улице, – ответил Александр.
– Понятно. Значит, породу мы определим сами. А там уж, извините, что подарим, то и подарим.
– Хорошо, хорошо, – сдался Горохов. – Только я вас попрошу, пожалуйста, большую собаку не приносите.
Веселье продолжалось. Женщины опять уединились гадать. Семен и Александр обсуждали мировые проблемы, а Геннадий внимательно их слушал. Когда вопросы к колечку исчерпались, а мировые проблемы были обсуждены, все стали потихоньку собираться домой.

 Глава 5
Проснувшись, Горохов оценил свое самочувствие. Голова не болела, только была немного тяжеловата. В животе тоже вроде было спокойно. Рядом кровать была пуста. «Значит, чайник уже вскипячен и можно вставать», – сделал вывод Александр. Встав с кровати и одевшись, он пошел на кухню. На кухне, как обычно, суетилась жена, а за столом завтракал Захар, вернувшийся с ночного дежурства. Горохов по привычке налил себе кофе и, сев под вытяжку, закурил.
– Привет, отец!
– Привет, сынок!
– Как здоровье после вчерашнего?
– Вроде ничего.
– Голова не болит?
– С чего это ты такой заботливый с утра?
– Да ничего. Просто, как любящий сын, интересуюсь твоим здоровьем.
– Спасибо.
– Ты вчера разговаривал с дядей Семеном по моему вопросу?
– Нет, не получилось.
– Почему? Я же просил тебя поговорить.
– По кочану, вот почему. Сказано тебе, что не получилось, значит, не получилось.
– Тогда поговори сегодня.
– Ладно, сегодня так сегодня.
– Саша, – вмешалась в их разговор Нина, – отнеси соседям блюдо, которое вчера принесла Валерия, заодно и поговоришь о вашем деле, если, конечно, Семен дома.
– Ладно, давай свое блюдо, – согласился Александр.
– Это не мое блюдо, – поправила жена, – а их.
– Ну, давай их блюдо. Мне без разницы.
Горохов допил свой кофе, взял блюдо и пошел к соседям. Как ни странно, но Семен оказался дома.
– Лерик! Я возвращаю ваш портрет в целости и сохранности. – Горохов отдал блюдо Валерии и обратился к Семену:
– Как здоровье после вчерашнего?
– Голова шумит немного.
– Полечись водочкой.
– Да все нормально, я лучше чайку зелененького.
– Значит, соображать можешь?
– Слушай, оставь этот итальянский подход. Спрашивай, что хотел.
– Чаю налей, тоже зелененького.
– Лерик, налей Саше чаю, пожалуйста. Ну, ты будешь говорить?
– Да.
– Так говори, что ты резину тянешь?
– Захар задумал открыть свой бизнес.
– Кто?
– Я говорю, Захар решил открыть свой бизнес.
– Дело хорошее, пускай открывает.
– Я тоже считаю, что дело хорошее, поэтому я и обращаюсь к тебе.
– И что же я должен сделать для этого? Зарегистрировать фирму в налоговой инспекции? Открыть счет в банке?
– Не надо ехидничать. Ничего регистрировать не надо. Фирма и счет будут мои. Нам нужно помещение.
– А где же я вам возьму помещение? У меня его нет.
– Есть.
– Где?
– В твоем торговом комплексе.
– Что-то я не замечал у себя свободных площадей.
– На первом этаже торговые киоски стоят нерационально. Если их грамотно переставить, то высвободится угол, который можно отгородить легкой перегородкой.
– Допустим.
– Получится уютный магазинчик, да еще с отдельным входом.
– Я, может быть, и не против, только не могу понять, при чем здесь ты?
– Как при чем? Я хочу помочь сыну!
– Какая же это помощь, ты просто все делаешь за него. Хочешь предоставить фирму, счет в банке, платить бухгалтеру, реконструировать помещение, дать деньги на развитие, найти поставщиков. А что будет делать он? В чем будет заключаться его работа? Прийти на всё готовое и начать считать деньги? Молодец, хорошо устроился, подал папе идею и контролируй ее выполнение. Так самостоятельность не развивают. В таких тепличных условиях он ничего не поймет и ничему не научится. Если хочешь научить Захара чему-нибудь, то не делай за него все. Пускай сам пройдет все от начала и до конца, как мы проходили в свое время.
– А зачем?
– А затем! Затем, чтобы прочувствовал трудности и знал, какие они, эти трудности.
– Ты хочешь сказать, что Захар должен начать с нуля?
– Конечно. А иначе никак.
– Если я правильно тебя понял, то Захар сначала должен накопить первичный капитал, затем открыть фирму, нанять бухгалтера, который его сразу же разорит. И это хорошо, так, по-твоему? Это нормальный процесс? Со временем он опять накопит денег. Здесь процесс пойдет быстрее, благо, опыт уже имеется. И так постепенно, не торопясь, Захар пройдет все подводные и надводные камни, а затем, лет в сорок, накопив, наконец, деньги и бесценный опыт, придет к дяде Семену и скажет: «Дядя Семен, я готов».
– Ну, если он будет целеустремлен и будет думать и просчитывать, упорно шагая к своей цели, то этот срок сократится во много раз.
– А не лучше ли объяснить человеку, чтобы он понял? Зачем такие потуги?
– Объяснить не проблема, а вот поймет ли он?
– Дадим парню шанс, – настаивал Александр.
– Шанс? Шанс дать несложно, вот только как бы не пожалеть потом. Ну что же, ты принял решение, тебе и отвечать, – сдался Семен.
– Значит, мы договорились?
– Договорились. Надеюсь, детали Захар обговорит без твоего участия?
– Я тоже надеюсь. Спасибо за чай.
Выходя от соседей, Горохов почему-то не чувствовал морального удовлетворения от произошедшего разговора. Вроде бы, Семен был прав. Но согласиться с ним Александр не мог. Отцовский эгоизм мешал думать.
– Ладно, – решил для себя Горохов. – Думай не думай, а дело сделано. Чему быть, того не миновать.
Дома, на кухне, царило молчаливое ожидание.
– С тебя бутылка, – тихо сказал отец сыну. Опустив подробности, Горохов объявил результат разговора.
Молчание перешло в ликование. Налив, как всегда, себе чашечку кофе и закурив сигаретку, Александр сел под вытяжку, чтобы спокойно собрать свои мысли воедино. Тут он вспомнил, что обещал заехать к Геннадию.
– Лучше не откладывать, – подумал Александр, – и решить все вопросы разом в один день.
Никому ничего не объясняя, предварительно позвонив, он оделся и вышел.
Взяв однажды себе за правило, пока прогревается двигатель, производить внешний осмотр машины, Горохов не отступал от него никогда. Обходя и тщательно осматривая автомобиль, одновременно прислушиваясь к приятному урчанию мотора, Александр уже открывал водительскую дверь, чтобы поскорее залезть в прогретый салон, как вдруг его окликнул непонятно откуда взявшийся голос.
– Свободен? – пробасил незнакомец.
От неожиданности Горохов вздрогнул и, оглянувшись, увидел перед собой мужчину, приблизительно одного с ним возраста, с тонкими чертами лица, темными, хорошо уложенными и слегка вьющимися волосами, в длинном, серого цвета пальто и в тон с ним намотанным несколько раз вокруг шеи шарфом. С виду он походил на учителя рисования, у которого совсем недавно вдруг появилось очень много денег.
«В такой мороз и без шапки, – Александр так и не понял, то ли задавал себе вопрос, то ли констатировал факт. – Йог, наверное, сейчас это модно. Хотя с такой шевелюрой… но не в тридцать градусов, и причем не тепла, а все-таки мороза, – рассуждал Горохов, разглядывая незнакомца, одновременно ловя себя на мысли, что не может отвести от него взгляд. – Тормози с разглядыванием, пора что-то сказать человеку, не видишь, товарищ ждет».
– Э..э… – тянул Александр, не зная, как ответить.
– Не буксуй, командир, мне здесь недалеко.
– А куда? – выпалил Горохов.
– Видишь, в чем дело, куда ехать мне – без разницы, меня интересует время.
– Срочно нужно?
– Как раз наоборот. Покатай меня часик по городу, за бабками дело не станет, я должен подумать. Понимаешь, у меня характер такой, нигде лучше не думается, как на заднем сиденье автомобиля.
Саша еще внимательнее стал вглядываться в клиента.  Сначала голову обморозят наглушняк, потом несут неподъемное. Шапку бы накинул, что ли.
– У кого лечишься? – неожиданно для себя рубанул Александр.
– Да я, как бы это попонятней тебе объяснить, вообще не лечусь.
– Я так и думал, а надо бы. Могу предложить психотерапевта, есть тут у меня на примете один, правда, он тоже с головой не дружит, но зато лечит, кстати, берет недорого, и, говорят, бывают результаты, только не уточняют, в какую сторону, да это и не важно, главное – это общение с близким тебе по разуму человеком.
– Не бойся, с головой у меня всё в порядке, – спокойно продолжал незнакомец.
– Вот тут я с тобой, наверное, не соглашусь.
– Так что вы решили, Александр? – неожиданно незнакомец перешел на «вы».
– Я бы с удовольствием, но заднее сиденье у меня предназначено для детей и инвалидов, а судя по твоей внешности, ни под одну из этих категорий ты не подходишь.
– Допустим, убедили. Ну а на переднем сиденье можно перекантоваться?
– А как же твой принцип – думать только на заднем сиденье? На переправе принципов не меняют. Не обижайся, но времени у меня действительно в обрез. В другой раз с удовольствием, а сейчас, извини, не могу.
Горохов сел в машину и стал разворачиваться, подавая назад. Выезжая со двора, он вдруг притормозил и, оглядываясь по сторонам, стал высматривать незнакомца, желая определить, в какую сторону тот ушел. «Ну и зачем тебе это надо? – злился на себя Александр. – Только время теряешь. Ушел человек, ну и Бог с ним. Интересно, а я ведь не заметил, как он ушел, и, что еще более всего интересно, не видел, как он ко мне подходил. Странный тип. Сначала вроде как крутого из себя изображал, все тыкал, потом вдруг на «вы» перешел. Вот результат хождения без головного убора. Ну, нам, я надеюсь, это не грозит, мы при кепонах, так что не будем терять времени даром, надо бы поторопиться, а то у Петровых, наверное, уже полный стол икры, и причем красной, наметали от нетерпенья».
Дверь, как всегда, открыла Инесса.
– Ой, Сашуля, привет! Заходи. Как здоровье после вчерашнего?
– Нормальное.
– Проходи в столовую. Гена, встречай друга. Покушаешь с нами?
– Нет, Инесса, спасибо, я сыт.
Пройдя в столовую и поздоровавшись с Геной, Александр обратил внимание, что Петров был одет не по-домашнему.
– Костюм по какому поводу? Ты че, со вчерашнего не раздевался, так и спал?
– С работы позвонили, – ответила Инесса за Гену, – там у них какая-то проблема, вот и вызвали.
– Если на работе неприятности, тогда, может быть, я завтра заеду?
– Ничего серьезного. Гена уже позвонил на работу и сказал, что задержится дома. Соку хочешь?
– Томатного, если можно.
– Все что угодно, – засуетилась Инесса, – Саша, у нас беда.
– Серьезно? – не на шутку испугался Горохов.
– Не смертельно, конечно, но… болезненно. Выручай, Саша, потому что нам, кроме тебя, обратиться не к кому. Нам срочно нужны деньги.
– Сколько?
Когда Петрова объявила сумму, Горохов решил, что она шутит.
– Я, конечно, готов помочь, но это все мои свободные деньги.
– Если бы ты не был нашим другом, мы бы к тебе и не обратились. У Гены рушится бизнес. Какая сейчас конкуренция, ты знаешь, это не как раньше, хапали все подряд. Подписан очень выгодный договор, по которому в недельный срок мы обязаны перечислить задаток. Мы и в банк обращались за кредитом. Но что такое взять кредит в банке и какие там нужно выплачивать проценты, ты знаешь, не тебе рассказывать. И оформление продлится неизвестно сколько. А если вовремя денег не будет, то это, сам знаешь, чем грозит. Штрафные санкции, судебные издержки, продажа квартиры, ну и так далее. Дочку жалко. Придется ей бросать институт в Москве и переводиться сюда. А какие здесь дают знания, можно себе представить.
– И… на какой срок вам нужны деньги?
– Максимум на три месяца. Я тебе даже больше скажу, – воодушевилась Инесса, – если через три месяца по каким-то причинам отдать не получится, то за каждый месяц просрочки мы будем выплачивать проценты. Но до этого, я уверена, не дойдет.
– Добро. Я дам вам деньги, но только на три месяца и ни на день позже.
– Не переживай, деньги возвратим в срок, как штык. Может, по рюмашке? Обмоем наш договор.
– Нет, спасибо, я за рулем.
Распрощавшись с Петровыми, Александр сел в свою машину и поехал домой. В машине думалось легко и спокойно. На дорогу, а был час пик, он практически не смотрел, сказывался профессионализм, приобретенный за долгие годы вождения.
– Интересно, почему у меня горят щеки? – размышлял Александр. – А сердце стучит так, что слышно даже в салоне. В груди давит и давит. Если это после вчерашнего, то раньше такого не было. До гаража бы доехать. Состояние такое, будто тело сдавил удав и с каждым выдохом давит все сильнее. Надо расслабиться и перестать думать. Тяжелый день? Но были дни и потяжелее. Скорее всего, проблема в деньгах. Ты еще деньги не отдал, а нехватка их уже ощущается. Не надо себя казнить, ведь ничего страшного и ужасного не произошло. Ну, занял деньги, ну и что, не впервой. Другу же занял, не постороннему. Можно сказать, сделал большое доброе дело. Все правильно и благородно. Вот только слово «друг», почему-то не дает воспаленной голове покоя. Прочь, прочь, дурные мысли! Друзья для того и друзья, чтобы помогать друг другу.
Так, мало-помалу успокоившись и приведя себя в рабочее состояние, Горохов заехал в гараж.

Глава 6
 – Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой, – наливая себе кофе, орал на кухне Горохов. – С фашистской силой темною, с проклятою ордой…
– Ты чего кричишь как ошпаренный? – улыбаясь, спросила жена, заходя на кухню.
– Всеобщий сбор! Свистать всех наверх! Праздники продолжаются! Сегодня вечером будет произведен массовый заплыв с нырянием. Кто отказывается от мероприятия, лишается сладкого на неделю и просмотра баюшек перед сном.
– Ты на градусник сначала посмотри, Черномор, а потом свистай всех наверх, – накрывая на стол, подшучивала Нина. – Дети, идите кушать.
Дети собрались и дружно уселись за стол.
– Спрашиваю всех по порядку. – Александр стал серьезным. – Захар, спрашиваю тебя первым, как самого старшего из мужчин после меня. Ты нырять едешь?
– Как тебе ответить, чтобы тебя не обидеть... – рассуждал Захар.
– Скажи прямо в лоб.
– Нет.
– Жестко, но честно. А можно тебя спросить, хотя ты можешь и не отвечать, почему?
– Да ладно тебе, а то ты не знаешь. Через неделю открываю магазин. Так что, ты извини, поехать с тобою я не смогу, работы выше крыши.
– Ладно, нет так нет. Спрашиваю Глафиру, – продолжал Горохов. – Глафира, ты едешь нырять? Только в лоб не отвечай.
– Знаешь, папа, а я поеду… – решительно заявила Глаша.
– Нет, – Александр аж подскочил.
– Нет, я поеду, и нырну в твою прорубь, и замерзну там навсегда. Во сколько отъезжаем?
– Шутки в сторону. Мероприятие серьезное, и подходить к нему надо ответственно. Поедут я, мама и… и все.
– А меня что, спрашивать не надо? – возмутилась Нина.
– Не надо, – отрезал Горохов. – Я здесь кое-кого уже спросил.
В дверь позвонили, и Глафира побежала открывать. На пороге во всей красе образовалась любимая теща.
– Здравствуй, моя внученька! Как я по тебе соскучилась! Почему ты забыла свою любимую бабушку? Не приезжаешь. Ты меня уже не любишь?
– Да люблю я тебя, люблю, – вырываясь из мертвой бабушкиной хватки, лепетала Глаша. – Ты хотя бы свою холодную шубу сняла для начала.
– Ох, уже и обнять нельзя, – ворчала теща, раздеваясь. – Родители дома?
– Дома.
– Ну давай, внученька, веди меня, рассказывай и показывай, как вы тут живете-можете.
Обходя вместе с внучкой все комнаты, внимательно рассматривая и проверяя, теща медленно приближалась к кухне.
– Ну, привет, дорогие мои. Почему не встречаете?
– Здравствуй, мама, – поцеловав и забрав у нее небольшую сумку, Нина продолжила убирать со стола.
– Здравствуй, моя доченька. Ой, зятек, привет! Надо же, ты сегодня опять дома! Давненько с тобой не виделись.
– Ой, тещенька, привет! Такая неожиданность, сколько лет, сколько зим! И как это тебя угораздило к нам зайти, наверное, мимо проезжала и решила заскочить на минутку? Чай будешь пить или торопишься?
– Попью чайку, если нальешь.
– С заваркой в стране напряженка, сахар тебе вреден, а горячую воду перекрыли, ремонт, знаешь ли. Денег на автобус дать?
– Вот так встречают любимую тещу, – глядя на дочку, пожаловалась Мария Петровна.
– А кто тебе сказал, что ты любимая теща? – парировал Александр.
– Разве не любимая? Я же тебе как вторая мама.
– Знаешь, Мария Петровна, ты только не обижайся, но мама у меня одна, а тещ любимых может быть ой как много.
– И за что ты меня не любишь?
– Тещенька, не плачь. Я тебя люблю. И любовь моя к тебе зависит от расстояния. Чем больше расстояние, тем крепче моя любовь. Ты это и сама знаешь. Так что садись подальше, вон в тот уголок.
– Ох, получишь у меня! Доченька, налей чаю, пожалуйста.
– А может быть, водочки? – не унимался Александр. – Только сразу предупреждаю, что водки нет.
– Голодной, ты, зятек, меня, чувствую, не оставишь.
– Кушать будешь? – расставляя перед ней варенье, масло, булочки, – поинтересовалась Нина.
– Спасибо, доченька, – косясь на Александра, выдавила теща, – я не проголодалась. Ну а что у вас новенького?
– Наш губернатор в отставку подал и одновременно, перед уходом, всем пенсионерам в нашей области выдал единовременное пособие. Ты разве не получила? Еще по указу президента школа переходит на семилетнее образование, так что твоя внучка уже этим летом пойдет работать, – язвил Горохов.
– Ремонт делать не собираетесь? – не обращая внимания на зятя, Мария Петровна продолжала разговаривать с дочкой.
– Не знаю, вроде не планировали, – ответила Нина.
– А пора бы, пора. На днях была у племянника в гостях, ну это что-то! Какой он сделал евроремонт в своей новой квартире, это необыкновенно. Так всё красиво и богато обставлено, ну просто загляденье.
– Ты хочешь сказать, что у нас всё убого и бедно? – начал злиться Горохов.
– Что ты цепляешься к словам? А что, у вас все в порядке? Какой год ремонт не делали? Если сами не видите, то слушайте, что вам старшие, умудренные опытом и притом не чужие люди говорят.
– Воспитывать нас не надо. Ты хотела повидать внуков? Так иди и общайся с внуками, а то время твоего пребывания заканчивается.
– Да я же переживаю за вас, ночами не сплю, хочу, чтобы у вас было все как у людей. Чтобы не стыдно было в глаза смотреть. Мы-то, ладно, жизнь прожили, а вам-то жить да жить. А дети? О детях вы думаете? Детей надо выучить, на ноги поставить, чтобы не нуждались ни в чем. Мы в свое время, между прочим, думали о будущем и отдавали вам всё, все что имели, а вам трын-трава. Деньги не экономите, пуляете направо и налево. А завтра что? Что делать будете? Так, мои дорогие, никогда нормально жить не будете. Не обижайтесь, потому что, кроме меня, никто вам правду не скажет. Я же вам добра желаю.
– Лекция закончена? Собирайся и езжай домой. Заведи себе кошку и проводи с ней ликбез с утра и до понедельника. А нам твои проповеди как серпом по … горлу.
– Что, правда глаза колет?
– Какая правда?
– Истинная правда!
– Ах, вот оно что. А я-то, валенок, думал, что истина в вине. Может быть, все-таки выпьешь рюмочку водочки в честь Крещения? – махнув на тещу рукой, предложил Александр.
– Выпью. – Мария Петровна взяла свою сумку. – Водку я не буду, а вот вина хорошего я специально взяла с собой по этому случаю, выпью с удовольствием.
Достав из сумки бутылку вина, она поставила ее на стол, при этом ворчала что-то о дороговизне и о том, что в ее время все стоило гораздо дешевле.
– Все свое ношу с собой? Вот с этого и надо было начинать, – оживился Александр. – А то что за дурная привычка, сначала настроение испортить и только после этого перейти к простым человеческим будням с их сегодняшними, а не будущими проблемами. Нина, дай бабуле чего-нибудь закусить, только немного, она на диете и все не съест, а выбрасывать жалко.
– Ну ты, зятек, и язва. И заметь, я на тебя не обижаюсь, как бы ты не старался. Посмотри лучше, что я вам принесла, – теща с гордостью извлекла из сумки толстую книгу.
– Пособие по воспитанию тещ? А … понял. Это книга о вкусной и здоровой пище для… домашних животных.
– Можешь не стараться, я же сказала, что на тебя не обижаюсь. Это Библия, понял?
– Понял. А ты что, стала верить в Бога или решила покаяться публично на этой Библии?
– А я всегда верила в Бога…
– Подожди, а как же научный коммунизм с диалектическим материализмом и призраком, идущим к нам из вашего времени? Ты предаешь идеи партии, партия тебе этого не простит.
– Я беспартийная.
– Это не освобождает от ответственности.
– Ты дашь мне сказать, в конце концов? Я давно хотела ее прочитать…
– А что, в вашей церковно-приходской школе Библию разве не преподавали?
– Да уймешься ты когда-нибудь? Дай мне договорить. Так вот, читала я ее, читала… Много прочитала. А потом, ты знаешь, перестала читать.
– Почему?
– Не знаю. Вот не могу и всё. И читается тяжело, и непонятно очень многое. Я даже перечитывала кое-какие моменты, и все без толку.
– Так, а нам зачем приперла эту Библию? Хочешь, чтобы я тебе реферат по ней написал в кратком изложении?
– Хочу, чтобы вы почитали.
– Может, вместо Библии заняться ремонтом, это реальней будет? А еще реальней налить и выпить за праздник.
– Саша, – вмешалась в разговор Нина, – смотри, не пей, тебе еще сегодня рулить.
– С тещей пить – да никогда! Я только чокаюсь. – Оставив тещу и жену одних на кухне, Александр вышел, чтобы дать возможность им поговорить без свидетелей.
– Я что хочу тебе сказать, – перейдя на шепот и оглядываясь как заговорщик, теща подсела поближе к Нине, – ему ведь ничего не надо, я же вижу, но ты-то почему молчишь и ничего не говоришь?
– А что я должна говорить?
– Всё. Если он не видит, то ты-то не слепая, вот и открой ему глаза.
– Каким образом?
– Ясно каким. Говорить, напоминать, и чем чаще, тем лучше.
– Я говорю.
– Значит, мало говоришь, или говоришь, но не убедительно.
– С твоих слов получается, что я должна пилить его с утра и до вечера?
– Ну, зачем же так? А впрочем, и попилить иногда не помешает, ничего страшного с ним не случится, главное, чтобы дело двигалось.
– Не знаю, видимо, у меня не тот характер.
– У нас у всех другой характер, и что? Ты же мудрее, поверни так, как тебе нужно, а не жди, когда у него проснется желание что-то делать.
– Зря ты так. Всё что нужно, Саша видит не хуже твоего, и давно бы уже сделал, но пока не хватает денег.
– Заставь, заставь его работать так, чтобы хватало денег. Пусть крутится, для него же полезней будет, похудеет немножко, а то закормила ты его вкусненьким. Посмотри, как другие мужья постоянно что-то делают и делают, любо-дорого посмотреть, поэтому и в доме достаток, и жены ухожены.
– Мама, давай закончим, мне этот разговор неприятен, как-никак сегодня праздник и, ей-богу, не хочется портить себе настроение. Саша! – позвала Нина мужа.
Как только Александр появился на кухне, теща, шустро допив свой бокал и задав для приличия еще пару вопросов, на которые, впрочем, и не рассчитывала получить ответы, подскочила, как будто о чем-то вспомнив, и поспешила в комнату внучки.
– Саша, – спросила Нина, – а во сколько мы сегодня поедем? У тебя все для купания приготовлено?
– Как обычно. Сбор в шесть часов. И у меня все приготовлено, я заранее побеспокоился.

Глава 7
Теща ушла засветло, и напряженка, которая сковывала всех, ушла вместе с ней. Александр спустился прогревать машину, а Нина давала последние наставления детям. Когда машина прогрелась, они поехали на пункт сбора, который был на выезде из города. Приехав на место,  как всегда, первыми и не выключая двигателя, Гороховы стали ждать остальных. Вскоре  подкатили Петровы. А вот Адамовых пришлось ждать около получаса. Высказали Семену все, что о нем, думают и вереницей из трех машин двинулись за город в сторону мужского монастыря. Мужской монастырь расположился на берегу реки, а огни, которые освещали его главную луковицу, были видны с трассы. Так что проехать мимо поворота, даже если едешь в первый раз, невозможно. Время для поездки было самое подходящее. Те, кто приехал засветло, уже отнырялись, а остальная масса, которая приезжает после работы, еще не собралась, поэтому-то только в это время можно было подъехать прямо к купели. Машины, свободно проехав через деревню, окружающую монастырь, удобно расположились рядом с заводью, в которой и было прорублено две проруби. Монахи, как всегда, постарались на славу. В небольшой заводи, окруженной с трех сторон высоким обрывистым берегом, на белом снегу чернели две полыньи, в которые были опущены специальные деревянные приспособления с перилами, ступеньками и полом. Чтобы пройти к купели со стороны реки, куда подъезжали машины, нужно было миновать открытую площадку, на которой стояли сколоченные из досок столы, далее нужно было пройти под ледяной аркой, а уж потом разойтись по раздевалкам. Раздевалок, которые тоже были сделаны изо льда, по понятным причинам было две, и напротив каждой располагалась своя купель. По периметру заводь освещали лампы, прикрепленные к железным треногам. Ощущение было такое, как будто попал в сказку. Круглая луна, как большой прожектор, зависла прямо над заливчиком. Она приветливо улыбалась приезжающим, а звездочки, напротив, хитро подмигивали. Воздух, плотным покрывалом накрывший заводь, звенел от мороза. Ковер из хрустальных снежинок, отражая лунный свет, играл серебром. Дело оставалось за малым, для того чтобы сказка наконец ожила, – развести костер и произнести волшебные слова.
Машины расположились так, что багажники глядели на ледяную арку. Началась предкупальная суета. Геннадий, заранее зная, что ему делать, сразу отправился к стоящим невдалеке столам и стал их подтаскивать.
– Ген, сначала разведи, пожалуйста, огонь, только не очень близко к машинам, а столы брось, потом пододвинем так, как нам надо, – вываливая дрова из багажника, советовал Семен.
– Девочки! – Инесса как будто ждала, когда появится возможность заговорить. – Девочки, да что же так холодно-то, ешкин-мошкин, давайте по глоточку согревающего. Мужичкам не предлагаю, им еще купаться, потом все равно за руль, а нам можно. Итак, поддержим отечественных моржей!
– Сенчик, принеси, пожалуйста, мою кружечку и варежки захвати, а то в перчатках холодновато, – захныкала Валерия.
Женщины выпили по глоточку вина, затем разложили на столе нехитрую закуску и поставили большой термос с чаем. Геннадий остался дежурить у стола, остальные, взяв вещи, двинулись к прорубям. В раздевалку заходить не стали, расположились непосредственно возле купели. Так было удобнее, потому что, выскакивая из воды, нужно как можно быстрее одеться, а в раздевалке, по причине темноты, этот процесс может затянуться, что чревато последствиями, тем более что до нее еще нужно добежать. Девушки, постелив специальные коврики и достав из сумок полотенца, а также сухое белье, были готовы к бою. Народ, не принимающий водные процедуры, стоял возле воды, развлекаясь в ожидании очередного сумасшедшего, а когда тот заходил в воду, тут же начинал забрасывать его советами. Купающихся при таком морозе было немного, но возраст их был весьма разнообразен. Были молодые, пожилые и даже совсем маленькие дети. Подходили и деревенские бабульки, одетые в валенки на босую ногу и фуфайку, из-под которой развевалась белая сорочка, а голову покрывал старый шерстяной платок. Пришел молодой монах, который был просто без всего. В том смысле, что одет он был в одну посконную рубашку, без головного убора, в летних сланцах, и это при морозе градусов под тридцать. Увидев этот экстрим, женщины впали в оцепенение. Хорошо, спас Семен, вовремя принесший вина. Выпив, девочки вышли из комы.
 Горохов всегда старался зайти в воду первым, не потому, что хотел выпендриться, а просто потому… что так было нужно. Он знал, стоит замешкаться или пропустить вперед себя одного, второго, третьего, потом решиться на погружение в воду будет очень сложно или уже просто невозможно. Раздевался Александр не торопясь, без спешки, аккуратно раскладывая вещи таким образом, чтобы при выходе из воды не терять времени на одевание. Возле купели перекрестившись, Горохов начал спуск по ступенькам в воду. Он прекрасно помнил то первое ощущение, когда ступни ног касаются воды, этот холод, который начинает медленно, но уверенно пронизывать тело снизу вверх. Моментально возникает сомнение: «Ну и куда? Куда ты лезешь? Подумай, не торопись. Выбор есть. Еще шаг и… цементирующий холод не позволит выбраться обратно, и ты тихонечко замерзнешь. Остановись, пока еще не поздно и не мучай себя. К чему эти жертвы, и кому и что ты хочешь доказать? Выйди. Оденься в тепленькое, выпей, и никто, поверь, никто тебя не осудит, а наоборот, одобрит твой выбор».
Рассудок говорит: «Нет!» Тело сопротивляется, и внутри все кричит: «Не надо!» Но какая-то сила, как магнит, парализуя сознание, волю и тело, тянет в воду все сильнее и сильнее. А между тем вода поднимается все выше и выше. Необъяснимо, но внутри тела появляется жар, а снаружи вода, все такая же ледяная, приятно его остужает. До последнего момента все повторилось с точностью как всегда, и Александр, стоя по грудь в воде, спокойно готовился проделать последний акт. Держась за перила, закрыв плотно глаза и глотнув воздуха, он присел. Две волны, столкнувшиеся над ним, прогремели колокольным набатом. Музыка эта эхом откликнулась в голове, повторяя звон снова и снова. Не осознав в полной мере нового ощущения, Александр вынырнул и сразу же, не выдыхая, опять погрузился в воду. И вот тут уже он остро почувствовал нехватку воздуха. Нужно было побыстрее выныривать, но почему-то руки, враз ставшие ватными, сгибались медленно. Второй подъем, казалось, никогда не закончится.
– Так, – думал Саша, – поторопился ты со вторым погружением, воздуху может и не хватить. Еще не хватало утонуть в крещенской купели. А что, это было бы прикольно, вот только родня не одобрит.
Вылетев из воды, глотая воздух, Горохов задумался о том, нырять ли в третий раз. Но дыхание постепенно восстановилось. «Ну что же, – твердо решил Александр, – летать так летать, стрелять так стрелять, а если уж нырять, так нырять до конца». И опять перед глазами сажевая темнота. Было немного странно, что тело, находясь в воде, чувствовало себя комфортно. Наступило состояние легкости, наслаждаясь ею, Александр вдруг увидел на фоне бездонной темноты увеличивающееся светлое пятнышко. Вглядевшись, Саша, к своему удивлению, в приблизившимся пятне разобрал фигуру своей жены. Образ, такой же, как в то рождественское утро, который он наблюдал в спальне, лежа на кровати. Образ приблизился, так что можно было разглядеть мелкие детали, так же как и в то утро жена оглянулась, но вместо улыбки на ее лице была тревога. Губы шевелились, видно, хотела что-то сказать, но не успела, резко взметнувшись вверх, исчезла. Ошарашенный, Александр быстрее пули вылетел из воды и, мало соображая, попеременно глядел то на купель, то на жену.
– Ты что-то потерял? – спросила Нина, подавая полотенце мужу.
– Да нет, вот только…. Всё в порядке. Дай мне валенки, пожалуйста, кончики пальцев на ногах начинают подмерзать и теряют чувствительность.
После того как Александру помогли одеться, к купанию стал готовиться Семен. Лихо раздевшись, он решительным шагом направился к проруби и, не раздумывая, зашел в воду, где без лишних проволочек произвел троекратное погружение. Не успели женщины отпустить в сторону Семена и пару шуток, как он уже выходил из воды.
– Сенчик, ты куда нырял? – решила разыграть своего мужа Валерия. – Это же прорубь для женщин. Купель для мужчин вон та, так что ты нырял вхолостую, придется тебе переныривать.
– Как не туда? – удивился Семен.
– Конечно, не туда. – Валерия продолжала разыгрывать озабоченность.
– Так, Саша нырял в эту же прорубь, почему вы ему не сказали?
– Мы не сразу сообразили, – продолжала Валерия. – А когда сообразили, то было уже поздно. Если не веришь, спроси вон у того священника, который сейчас как раз вышел из мужской раздевалки.
– А какая разница, куда нырять? – продолжал не понимать Семен.
– Да есть разница, – поддержала подругу Инесса. – Мужик, искупавшийся в женской купели, совершает большой грех, и поэтому не проходит ритуал крещения, и в конце концов со временем может превратиться в… женщину. Торопись, Семен, а то изменения уже пошли.
– Девочки, хорош меня пугать, скажите по-человечески переныривать мне или нет? – неуверенно направляясь к противоположной купели, все еще сомневался Семен.
– Ну, конечно. Ты просто поверь и всё, и чем быстрее ты это сделаешь, тем лучше будет для тебя, – подгоняла Семена жена.
– Ну ладно, тогда я пошел. Расступись, народ, – сказал Адамов и опять тем же бодрым шагом направился к противоположной купели. Нога уже коснулась воды, когда он услышал за спиной истерический хохот. Оглянувшись, Семен увидел, как женщины чуть ли не катаются на снегу, утирая слезы от смеха.
– Семен, ты что и вправду поверил? – задыхаясь от смеха, кричала Нина. – Мы же пошутили. Иди, переодевайся быстрей, мужичок-снеговичок.
– Смерти моей хотите. Я уже, можно сказать, в сосульку превратился. Я вас всех накажу. А тебе, – погрозил кулаком Валерии, – месяц секса не видать.
– Ой, кто бы говорил, – хмыкнула Валерия, продолжая давиться от смеха, – на полусогнутых прибежишь, не пройдет и двух часов.
– Саша, ну ладно они, – уже смеясь, продолжал рычать Семен, – ну а как ты-то им позволил?
– А ты сам-то, нашел кому поверить, – поддерживая общее веселье, отвечал Александр. – Как ты мог поверить женщинам? И потом, ты же меня не спрашивал, а я подчиняюсь большинству.
Под общее веселье Семена дружно переодели и, собрав манатки, продолжая подшучивать друг над другом, направились к машинам. А там их ждал накрытый стол, возле которого горел большой костер. Крещенская сказка продолжалась. Девушки выпивали и закусывали. Мужчины просто закусывали.
– Слушайте, а поехали ко мне в деревню, – предложил Семен. – Попаримся в баньке, в снегу поваляемся. Закончим вечер на мажорной ноте. Как вам мое предложение?
– Неплохая идея для продолжения вечера, – поддержал Александр.
– Здорово. Я с удовольствием, только в бане париться я не люблю, а компанию поддержу, – повернувшись к мужу, Инесса продолжала: – Гена, ты как насчет баньки? Он согласен. Видите, как приятно иметь дело с понятливым мужем.
– Саша, ты если хочешь, то поезжай, а меня завези домой, – шепнула Нина.
– А что так, почему? – не понял Александр.
– Мне что, сейчас при всех объяснять причины?
– Так, Нина отказывается от продолжения банкета, – громко объявил Горохов, – кто еще отказывается?
– Я тоже не поеду, – заявила Валерия.
– А ты-то с каких щей? – не понял Семен. – У тебя дома семеро по лавкам или тебе завтра с утра на вахту заступать? А как же я без тебя, кто обо мне позаботится, кто мне кофе нальет да спинку потрет?
– Я, честно говоря, уже подустала, ехать туда – это почти полтинник от города. А чтобы до города доехать – это еще сорок, да по городу придется тащиться минут тридцать. Отвезите нас с Ниной домой, а сами езжайте куда хотите.
– Мы с Геной, наверно, тоже домой поедем, – переменила решение Инесса. – А то, действительно, возвращаться потом будет очень поздно, да и вопросы кое-какие еще решить надо. Давайте соберемся как-нибудь и поедем туда с утречка.
 – Придется нам вдвоем отдуваться. Семен, ты готов пострадать теперь уже за наше общее дело? – предложил Александр.
– Конечно.
– Значит так, женщин домой, мою машину в гараж, по ходу заскочим, возьмем пару массажисток и танцовщиц. Шест у тебя в бане есть?
– Какой шест, зачем?
– Какой, какой? Ты чего, не въезжаешь? На котором девочки будут исполнять ритуальные танцы под дробь наших барабанных палочек.
– Тогда вперед, к развитому сексуализму! – протрубил Семен.
Все стали дружно собираться. Машин вокруг заметно прибавилось, и, чтобы выбраться без проблем, нужно было поторопиться. Добравшись до трассы без помех, караван взял курс на город.

Глава 8
Пока Александр ставил машину в гараж, Семен на своей машине довез Нину и Валерию до дома и выгрузил их возле подъезда. Забрав ждавшего у гаража Горохова, машина рванула по опустевшему ночному городу в сторону коттеджа.
– Слушай, Нин, а пойдем ко мне, – поднимаясь по лестнице, предложила Валерия, – посидим в уютной тиши, поболтаем о нашем, о наболевшем. Винцо допьем.
– Я не против. Давай сделаем так. Я зайду домой, узнаю обстановку, если не смогу к тебе прийти, то позвоню, а если все нормально, то приду сразу без предварительного звонка.
– Договорились. А я пока столик соображу, если успею, приму душ.
– Молодец, что подсказала. Я тоже ополоснусь, чтобы телу легче дышалось.
– Ну, я не прощаюсь, – закрывая входную дверь, предупредила Валерия.

***
Джип накатом подкатил к воротам. Семен несколько раз просигналил. Пришлось подождать несколько минут, прежде чем открылись ворота. Сторож, спросонок плохо соображая, метался в проеме ворот, открывая то одну половину, то другую и пытаясь сквозь направленный на него свет фар определить, кто приехал. Джип въехал на территорию и остановился у парадного входа коттеджа.
– Казимирыч, где твое звериное чутье? – вылезая из машины, прокричал Семен. – Почему не встречаешь, как положено, где музыка, не вижу девушек, наряженных в кокошники, держащих на своих нежных ручках хлеб с солью? Саша, бери пакеты и ходу прямо в баню. Да, Казимирыч, будешь так относиться к служебным обязанностям, не будет премии… в квартал.
Сторож, закрывая ворота, в ответ пробурчал что-то невнятное и затрусил к себе в сторожку. Баня была выстроена за домом ближе к реке, чтобы дойти до нее, нужно было пройти еще метров пятьдесят. По существу, это была не баня, а целый дом, сложенный из бревен, с подведенным газом, водопроводом и канализацией. Внутри дома-бани всё было предусмотрено до мелочей. Кроме, естественно, самой бани была кухня, переходящая в зал, душевая, санузел и небольшая спаленка. Окна бани-дома одной стороной смотрели на коттедж, а другой в сторону реки.
– А почему сторожа ты всегда называешь Казимирычем, насколько мне память не изменяет, у него другое отчество? – раздеваясь в небольшой прихожей, спросил Александр.
– Не знаю, как-то к слову пришлось, вот и прилипло, да и повеселее будет. Ты не стесняйся, располагайся, чувствуй себя как дома. Я на кухню, сгоношу чего-нибудь на стол, а ты займись дровами, где они лежат, знаешь. Устроим себе веселый мальчишник.
– Полностью на твоей стороне. Как заметил известный сатирик, какой женатый мужчина не мечтает хоть вечер побыть холостяком?
– Правильно, таких мужиков нет и быть не должно. Только, пожалуйста, когда цитируешь классику, не забывай про печку. Добро?
– Добро. Забил дрова я в печку туго, не баню, рай готовлю другу.
– Так, – уже понесло. Вроде бы еще не пили, а стихи уже прут. Ну ладно, я тоже не поэт, но и я скажу стихами, – «Вино открыто, стол накрыт, подтягивайся смелыми шагами».
– Совсем забыл спросить, а с вениками как?
– С вениками всё в полном порядке, на выбор, любые.
– Надо же, всё у тебя в порядке, с таким счастьем и на свободе – это опять я к тому же, вспоминая классика.
– Слушай, Саша, пока баня прогревается, а вино настаивается, давай я тебя свожу на экскурсию.
– В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора. Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра. Вот через площадь мы идем и входим, наконец, в большой красивый красный дом, похожий на дворец.
– Ты сейчас это с кем разговариваешь? Может, вместо экскурсии, неотложку пора?
– Я не специально, просто память всколыхнула далекое доброе прошлое. Ну ладно, веди меня в свой дворец, пора, как говорится, заглянуть и вовнутрь, достаточно любоваться на него снаружи.

***
Нина подошла к звонившему телефону, сняв трубку, услышала мурлыкающий голос Валерии.
– Нинуля, ты заставляешь себя ждать.
– Всё, всё, иду, – заторопилась Нина. – Может быть, прихватить с собой чего-нибудь?
– Не смей ничего брать. Всё, что нам нужно, у меня есть. Дверь не заперта.
Нина, внимательно оглядевшись, чтобы ничего не забыть, скорым шагом направилась к соседке. Пройдя прямо на кухню, она застала Валерию, сидящую за сервированным столом при горящих свечах, с тонкой длинной сигаретой в руке.
– Привет, подружка. Ты меня ждала?
– Нина, ну что ты так долго, проблемы в семье?
– Нет, все в порядке. Слушай, ну ты красоту здесь навела.
– Я думаю, мы это заслужили. А почему бы двум хорошим девушкам не выпить по бокалу хорошего вина? – предложила Валерия.
– Дай бог, не по последнему и, естественно, первый тост за сегодняшний чудесный зимний праздник, за Крещение.
– Пре-е-екрасный тост.
– Лерик, не ехидничай. Вечер действительно удался.
– Да, вечер сегодня действительно хорош.
– Нахохотались, как говорится, от вольного. Сенчика твоего чуть второй раз не заставили искупаться.
– А надо было бы, пускай бы побольше охладился.
– Да ты что, не заметила что ли, он дрожать начал от холода. Еще немного и он бы точно замерз, потом, не дай бог, заболел, а дальше… и думать не хочется.
– А ты и не думай. Давай-ка оставим Семена в покое. У нас еще будет время о нем поговорить. И вообще, между первой и второй перерывчик небольшой. Я предлагаю выпить за нас, только до дна.
– За нас так за нас. Мужички наши, наверное, тоже за нас выпьют по рюмочке. Лерик, ты заметила, как много народу приезжает к монастырю? А купающихся сколько! Ну ладно, в те года, я еще понимаю, тогда потеплее было. Но сегодня, я просто удивилась, мороз-то был за тридцать.
– Слушай, я как вспомню монахов, которые практически голые приходили, так у меня сразу же руки и ноги холодеют, причем одновременно. Не понимаю, как им не холодно? Я еще могу понять, до купания, но как потом мокрые, босиком, они топают в монастырь целый километр?
– Может быть, их греет вера. Молясь в своих кельях, они, наверное, входят в такое состояние, что, выходя на мороз, не чувствуют холода, считая, что это всё божья благодать, данная им в награду за веру. Кстати, ты заметила, что белые длинные рубашки были не только на монахах, но и на простых людях?
– Конечно. Это в монастыре после дневной службы всем раздают. Многие специально приезжают в монастырь, чтобы отстоять службу и получить освященные рубашки. Между прочим, монахи круглый год специально шьют рубахи, чтобы потом раздать всем желающим. Ты что, разве об этом не знала?
– Честно говоря, нет, – ответила Нина.
– Тогда давай выпьем.
– Лерик, такими темпами мы долго не протянем.
– За нами следят или мы не имеем права иногда напиться? Ну хорошо, давай пить по чуть-чуть, и чтобы никто не видел, будем закрывать бокал рукой. – Валерия тяжело вздохнула. – На дворе праздник, а на душе что-то тоскливо.
– Предлагаю тост. Наши мужья, там в деревне, наверняка уже выпили за нас, поэтому я предлагаю сделать ответный шаг и выпить за них.
– Ты так считаешь?
– Что? – не поняла Нина.
– Ну что они за нас выпили.
– Валерия, что с тобой? Тебе не нравится тост за мужей?
– Извини. С мороза отогрелась, вот и раскисла немного. Конечно, они за нас выпили, посмели бы не выпить. Ладно, за них, за красивых, мужественных, ласковых, обаятельных и заботливых, ах да, совсем забыла, еще и надежных, как весь гражданский флот, наших мужей.
– Лерик, ты меня начинаешь пугать.
– Нинуля, не дрейфь, прорвемся! Так, почему мы сидим, как в склепе, где музыка, без музыки тоска. Обожаю спокойную, красивую музыку. Давай, включим?
– Я не против.
Долив в свой бокал, Валерия подошла к музыкальному центру и, порывшись на полке с дисками, зарядила один из них. Зазвучала красивая музыка. Женщины сидели молча, глядя друг на друга, наслаждаясь музыкой.

***
Дом был большой. Хотя и выстроен в современном стиле, он не смотрелся вызывающим, удачно вписываясь в окружающий ландшафт.
– Пойдем с центрального входа, – предложил Семен.
– Как скажешь, Сусанин.
Внутри уже было всё готово, оставалась только чистовая отделка, и можно было заезжать.
– Да… ну ты и зашарашил, – не успев переступить порог, оценил Александр.
– Всё в точности по проекту, до миллиметра. Лично контролировал.
– Я и не сомневался. Сколько бригад сменил, чтобы добиться такого результата?
– Сколько поменял – это не важно, важно, чтобы было все, как положено по технологии. Ну что, начнем, пожалуй, с подвала?
– Веди меня, мой юный друг.
– Здесь, как видишь, все просто и ничего лишнего. Справа, обратите внимание, бильярдная на два стола. Слева моя мастерская.
– Значит, сюда перевезешь свой станок?– спросил Горохов.
– Какой станок?
– А тот, на котором ты печатаешь деньги.
– Обязательно перевезу, только, Саша, я тебя попрошу, никому об этом не говори.
– Заметано, но за молчание с тебя доляшка. Мне много не надо, я не жадный. Так, на пирожки.
– А вот здесь бьется сердце моего дома.
– Ну что тебе сказать? Котельная у тебя знатная и по размеру, я смотрю, не уступает бильярдной.
– Что ты! А как я искал отопительный котел, который ты видишь перед собой, – об этом нужно рассказывать отдельно, в другом месте и с глазу на глаз.
– Я чувствую. Не одну фирму зашатал. Вопрос можно?
– Готов ответить.
– У тебя на стенках верхние ряды кафельной плитки сняты. В последний момент решил поменять дизайн?
– Нет. Заставил рабочих переделать, потому что стенка завалилась на несколько миллиметров.
– Семен, ты меня, конечно, извини, но при полутораметровой высоте отклонение на несколько миллиметров незаметно, да и не играет никакой роли, тем более в котельной.
– Да нет, это ты меня извини, Александр. Недвижимость – это капитал, в который вкладываются большие деньги. А деньги нужно вкладывать правильно. Ведь рабочим я плачу нормальные деньги, так? Так. Вот если бы я их рисовал, тогда претензий нет. И потом, строю я для себя, поэтому делать надо сразу как положено, чтобы потом не переделывать.
– Хорошо, а если рабочие, переделав, завалят стенку на полмиллиметра, то ты тоже заставишь их переделывать?
– Не только переделают, но и заплатят за перерасход материала. Как ты не понимаешь? А если продажа? Так вот, при продаже у покупателя не то что вопросов, сомнений не должно возникнуть.
– Я не думаю, что при продаже отклонение в два миллиметра будет сильно влиять на цену. Неужели ты думаешь, что покупатель будет лазить по дому с приборами и выискивать, до чего бы здесь докопаться?
– Я бы не поленился.
– Ну ты бы, конечно. Да ему месяц нужно будет лазить по твоему дому. А ты что, еще не достроив, уже собрался продавать?
– Недалекий ты человек, Александр, как в бизнесе, так и в жизни, ты уж извини за правду. Повторяю, это капитал, и продумывать нужно все, не исключая продажу. Пока я, конечно, продавать не собираюсь, а хочу пожить в нем не один год.
– Я представляю тебя, как ты лежишь в зале на уютном диване, смотришь чемпионат мира по футболу, потягивая вкусное пивко, а в голове долбит дятел, приговаривая: «Два миллиметра, два миллиметра». Так с ума можно соскочить. А вдруг завтра молния ударит в твой коттедж и сгорит твой капитал к едрене фене?
– Типун тебе на язык! Не ударит, я всё узнал. Вероятность попадания в это место молнии ничтожна мала.
– Ты что, серьезно или разыгрываешь? – не понял Горохов.
– На предмет?
– На предмет молнии. Подожди-ка секунду. Не могу сразу переварить информацию. Ты тратил время, деньги, здоровье только для того, чтобы узнать, что в этом месте вероятность попадания молнии ничтожно мала?
– Конечно, если я прорабатываю какой-то вопрос, то докапываюсь до корней.
– С тобой спорить бесперспективно. – Александр махнул рукой. – Я только не понимаю, зачем такие потуги, спросил бы меня, сэкономил бы кучу времени, здоровья и денег.
– Ты для меня не авторитет, Александр.
– А в каком вопросе я для тебя авторитет?
– Мне очень жаль тебе говорить, но таких вопросов нет.
– Семен, я не перестаю удивляться, общаясь с тобой. Какая глыба, какой матерый человечище!
– Подкалывать меня не надо. Твои шуточки мне хорошо известны. Давай подниматься выше. Нам еще три этажа просмотреть надо.
– Я представляю, что меня там ждет. Может, уже лучше в баню?
– Потерпи немножко. Раз начали, дойдем до конца.
– Ну если только до конца…
Они проходил этаж за этажом, и везде было все одинаково, в том смысле, что придраться было не к чему.
– И, наконец, последний этаж, спальный, – с нескрываемой гордостью продолжал Семен. – Это наша спальня с туалетом и ванной. Эта комната для гостей. Последние две комнаты – детские.
– Слов нет и вопросов нет. Хотя нет, есть один и, наверно, тоже последний на этом этаже. Скажи, пожалуйста, Семен, почему именно две детские спальни?
– Потому что одна спальня для мальчика, а другая спальня для другого ребенка.
– Но у тебя же нет детей.
– Сегодня нет, а завтра будут.
– Как же это можно знать, хотя почему бы и нет, если конечно, кое-куда позвонить, кое-где пробить, проанализировать, просчитать варианты, вложить немалые средства, тогда да. Значит, больше двух не получается, да и меньше тоже? А вдруг четверо или, дай Бог, пятеро? Тут, я думаю, ты погорячился. Надо тебе, Семен, еще раз все перепроверить, пересчитать и сделать всё как положено, причем сразу, чтобы потом не переделывать.
– И этот вопрос не остался без внимания!
– Не может быть! Расскажи, Семен. Расскажи, я хочу об этом знать.
– Пошли лучше в баню.
– Какая баня, когда тут такое?! Да я сейчас захлебнусь от любопытства.
– Экскурсия закончена. Попрошу всех к столу, – отмахиваясь от наседавшего Горохова и ускоряя шаг, Семен ринулся вниз.
Так они и добежали до бани, один наседая, а другой отмахиваясь.

***
Первой прервала молчание Нина.
– Всё хотела тебя спросить. Как тебе удается не пролетать с вином?
– С каким вином? – очнулась от раздумий Валерия.
– Понимаешь, сейчас столько подделок, а у вас вино всегда хорошее.
– Ах, ты об этом. Всё очень просто. Методом естественного отбора.
– Тогда поделись с подружкой своим методом.
– Метод хороший, но не мой, а как ты правильно догадалась, моего горячо любимого мужа. Суть метода состоит в следующем. Семен к каждому празднику или какому-нибудь событию закупает в магазине штук пять-семь понравившихся бутылок, определяя их качество, сначала чисто визуально, на глаз. Затем, приперев все это домой, он их раскупоривает и начинает производить дегустацию. Естественно, что из семи бутылок остается одна, ну максимум две, а остальные отправляются в…
– И куда же?
– А вот куда они отправляются, я, честно говоря, не интересовалась. Если тебе интересно, то я выясню у Сенчика.
– Это же денег стоит, и не малых.
– И я ему тоже самое говорю. Хочется вина, это понятно, так бери то, которое уже пробовал, а вырученные деньги разумнее потратить на что-нибудь другое.
– Логично, – согласилась Нина.
– На меня, например.
– Или спонсорскую помощь детскому дому оказать, все равно деньги пропадают.
– Наивная, у Сенчика ничего никуда не пропадает, – закон сохранения материальных благ.
– Слушай, а ты бы взяла деньги, пошла и сама купила бы вина, а разницу в карман?
– Что ты! Семен никому не доверяет, пока сам всё не проверит. А если так случится, что по каким-то обстоятельствам придется купить мне, да еще, не дай бог, неудачное, то это всё, пиши пропало, воспитывать будет неделю! Нет, я уж лучше в сторонке.
– Я поражаюсь продуманности поступков твоего мужа. Всё у него расписано и разложено по полочкам. Как он умудряется всё успевать: и бизнес, и стройка, и рыбалка с охотой, и даже жене внимание уделять? Да, за таким мужем, как говорится, как за каменной стеной, остается только порадоваться за некоторых.
– Нина, а давай мы еще выпьем, – уже прилично захмелев, настаивала Валерия.
– Мне, наверное, уже хватит.
– А я выпью. Даже могу сказать за что. За безоблачную жизнь, что ли.
– Лерик, слушая тебя, у меня такое чувство, как будто ты чем-то недовольна.
– Нинуля, дорогая, что ты знаешь о том, что такое довольна или недовольна? Да ничего. Просто тебе некогда о этом думать. Ты, обремененная заботами, вставая с утра, ныряешь в кучу проблем, как на колхозном поле, не разгибая спины, пашешь и пашешь, и так до самой ночи. Взгляни на свою семью со стороны. Трое детей и ты в роли кухарки, прачки, уборщицы и няньки в одном лице. Ты вообще когда-нибудь отдыхаешь? Я знаю, что ты ответишь, отдыхаешь, между стиркой и уборкой и еще утром, пока никто не встал. А где благодарность, где большое человеческое спасибо, я уж не говорю о подарках, отсутствие которых еще можно как-то понять и пережить, но хотя бы маленький букетик недорогих цветов? Все заранее известно изо дня в день, из года в год. Когда ты в последний раз была в театре или в ресторане, или выезжала из города куда-нибудь отдыхать? Дом – семья, семья – дом, романтика! Вот я гляжу на тебя, ты всё время улыбаешься. А когда ты плачешь? По ночам, уткнувшись в подушку, или когда дома никого нет? А может быть, тебе это все в кайф: монотонность, отсутствие приятных перемен, которые разнообразят нашу серую бытность? Хотя вру, разнообразие у тебя есть – это поездка летом на дачу, где, кроме всего прочего, добавляется еще посадка, поливка, прополка, сбор урожая и заготовка его на зиму. Неужели тебе не хочется выскочить из этого замкнутого круга хоть на месяц или недельку? Оторваться по полной программе и ни о чем не думать. Что молчишь? Скажи, скажи хоть раз правду, не мне, себе. Не можешь? Правильно, правду говорить тяжело, особенно самой себе. Нина, мы с тобой давно дружим, поэтому, я так думаю, имею право сказать тебе правду не потому, что я хочу тебя обидеть или как-то унизить. Нет. Просто справедливость того требует. Ты можешь мне возразить, это твое право, а как же любовь? Глядя в твои большие счастливые глаза, вроде бы можно согласиться, но, присмотревшись, различаешь, что они полны грусти. Любовь! Это после двадцати лет совместной жизни, я тебя умоляю, не смеши меня. Слова «я тебя люблю», когда в последний раз ласкали твои уши? А секс, хорошо если раз в неделю, а то и того хуже? Оглянись, мир прекрасен своим многообразием. Встряхнись, соверши безумный поступок и не сожалей о содеянном. Съезди куда-нибудь, только одна, заведи небольшой романчик для разнообразия. Ой, извини, я, наверное, ошиблась, и у нашей тихони всё же есть любовничек на стороне? Не стесняйся, поделись, я ведь тебе не чужая. Хотя и здесь, я больше чем уверена, сплошные эротические картинки: да и когда, успеть бы памперсы детям вовремя поменять. – Валерия, переводя дух, залпом допила бокал. – Жаль, вино кончилось, а так хочется выпить. Давай я заварю крепкого кофе, надеюсь, он на твой сон не повлияет?
Валерия отправилась на кухню варить кофе, а Нина, глядя ей вслед, обуреваемая нахлынувшими противоречивыми чувствами, не могла произнести ни слова.
– Ну и что ты сидишь и молчишь? – продолжала Валерия, суетясь возле плиты. – Возрази мне, если я не права.
– Я не знаю, чем тебе возразить, – очнувшись от раздумий, ответила Нина и, поднявшись из глубокого кресла, тоже пошла на кухню.
– А ты подумай, поройся в своих мозгах, может, и найдешь какой-нибудь аргументик.
– Говоришь ты вроде бы всё правильно, но что-то все равно не сходится в твоем анализе.
– Что, что не сходится? – Валерия налила кофе в изящные, из тонкого фарфора чашечки. – Неужели тебе себя не жалко? Кто пожалеет тебя, если не ты сама?
– Не буду врать, я иногда задумывалась над тем, что ты сейчас говорила, но почему-то жалости к себе у меня не возникало.
– Скажи лучше честно, взвалила на себя ярмо и выбраться из него не можешь, вот и уговариваешь себя, что всё хорошо, все нормально, так и должно быть, это мой крест, мне его и нести. А еще собаку хочешь завести.
– Вообще-то дети хотят, а я не против.
– Ты что, совсем чокнутая, какая собака, какие дети? Хочешь повесить на свою шею еще одного ребенка? Молодец, давай, вперед и с песней по жизни, шагай!
– Лерик, тебя, наверное, что-то мучает, от этого у тебя плохое настроение, поэтому ты на меня и наезжаешь?
– Да нет, просто как подруге решила помочь открыть глаза на происходящее.
– Пойми, только не злись, никакого ярма на себя я не взваливала. Я люблю своего мужа, люблю детей. Мне нравится и хочется заботиться о них, меняя им памперсы, как ты говоришь, в этом я вижу некий смысл жизни.
– Смысл жизни, дорогая моя, в удовольствии, которое мы должны получать от этой самой жизни.
– Конечно, я встаю рано, ложусь поздно, стараюсь приготовить что-нибудь вкусненькое, люблю смотреть на них на чистеньких и опрятненьких, душа поет, когда все довольны и улыбаются. Пойми ты, стараясь быть полезной и нужной для них, наблюдая результат своего труда, я получаю такое удовольствие, от которого крылья вырастают за спиной, ну а неприятности, без которых, к сожалению, обойтись нельзя, уходят не только на второй, – на последний план, который и вооруженным-то глазом не видно.
– Да, удовольствие, видно, – понятие векторное, куда направишь, там и получаешь. Ты действительно такая наивная или притворяешься? Кстати, скажу тебе по секрету, мне сегодня Инесса информацию слила о том, что любящий тебя муженек занял приличную сумму Геннадию, причем без процентов и на неопределенное время. Ну, как тебе такая взаимная любовь?
– Плохие у тебя шутки, Валерия.
– Какие шутки, если пустые желудки?
– Поздно уже. Пора домой, да и ты, наверное, устала, ведь день сегодня был тяжелый. Спасибо тебе за приятный ужин.
– О, заторопилась! Ну что ты всё бежишь куда-то? Так хорошо сидим. Боишься на электричку опоздать?
– Надо идти, – встав, Нина решительно направилась к двери.
– Ну что ты всё заладила: надо, поздно, пора, – схватив Нину за руку, Валерия пыталась ее остановить. – Нина, забудь, забудь всё, что я тебе здесь наговорила. Выпила лишнего, вот язык и развязался. Ну, несет пьяная баба всякую ерунду, что же теперь обижаться на нее?
– Нет, мне действительно уже пора.
Освободившись от Валерии, Нина, не оглядываясь, пошла в свою квартиру. Валерия, вернувшись на кухню, достала бутылку коньяка и, налив почти целый бокал, залпом выпила. Опустившись на стул, она некоторое время, не отводя взгляда, глядела на стоящую перед ней бутылку, а затем, резко откинувшись назад, захохотала. Постепенно хохот перешел в рыдание.
Оказавшись дома, Нина машинально прошла на кухню, надела фартук, но тут, словно что-то вспомнив, огляделась. Не найдя на кухне того, что искала, она пошла в детскую к дочери. В темноте, нащупав стул, стоящий возле детской кровати, Нина присела на краешек, теребя в руках фартук. Так, сидя в темноте, она долго смотрела на освещенное лунным светом уткнувшееся в подушку детское личико, а по ее щекам текли слезы.

***
Семен, забегая в дом-баню и продолжая отмахиваться от наседавшего Александра, первым делом заглянул в парилку, чтобы проверить температуру.
– Ого! – воскликнул Семен. – Баня-то уже готова. Пока мы с тобой шель-шевель, на градуснике ни много ни мало сто десять градусов.
– Наконец-то, дождались, – радостно выдохнул Горохов. – Не прошло и полгода. Это событие надо отметить.
– Ты что! – скидывая с себя одежду, возразил Адамов. – До бани ни-ни. Смешивать водку с баней – это извращение.
– Ну, тогда погнали наши городских! Свистать всех наверх! Даешь пар со знаком качества! Жаром ударим по радикулиту и бронхиту!
Баня была знатная. Семен и Александр залезли на самый верхний полок. Тела купались в разогретом сухом воздухе, с жадностью впитывая жар. И только из-за того, что пот еще не выступил, немного жгло плечи и кончики ушей. Зимой первый пот в бане – это как первый цветок весной. По мере прогревания тело оседает всё ниже, вот оно уже стремится занять более устойчивое положение – положение лежа, а заняв его, тело вообще отказывается производить какое-либо движение, передавая сигнал голове, что все, пора отключаться. И Александр, отдавшись во власть своего тела, лежал, ничего не соображая, никак не оценивая происходящее вокруг, испытывая истинное блаженство. Пот заливал глаза. «Так недолго и уснуть – встрепенулся Горохов, – пора сделать передышку».
Повернув голову, постепенно приходя в сознание, он сообразил, что Семена в парилке уже нет и, видимо, давно. Укутавшись в горячую простыню, которая висела тут же, на небольшой деревянной вешалке, Александр вышел из парилки. Семен, развалившись на диване, прихлебывал из большой кружки чай, аромат которого заполнял всю гостиную.
– Ого, не выдержал что ли? Я решил, что ты в ночь пошел, – встретив улыбкой Горохова, воскликнул Семен. – Хотел было тебе подушку принести.
– Я бы с удовольствием, вот только кто бы пот со лба вытирал? Может, Казимирыча позвать, чтобы освоил новую квалификацию?
– Казимирыч не потянет. Здесь нужно кого-то другого или другую, с нежными руками.
– Ладно, будем реалистами и жахнем чайку. Подожди, а ты веник замочил? – вспомнил Александр.
– Естественно.
– Фу, как гора с плеч. И когда ты все успеваешь? А какой веник?
– Дубовый, конечно.
– Как считаешь, Семен, еще пару раз зайдем, погреемся и тогда уже веничком?
– Не против!
После двух заходов пришло время и веничку. Баня без веника – все равно, что чай без заварки. Парилка вдруг ожила, зашевелилась, наконец, заходила ходуном. С криком, который сам вырывался из груди, из парилки на улицу попеременно пулей вылетали голые мужики и с разбегу ныряли в пушистый снег. Перевернувшись в нем пару раз, с еще более громким криком влетали обратно в парилку. Напарившись вволю, Семен с Александром, обессилевшие, упали на диван.
– Чай, кофе? – немного поостыв, спросил Семен.
– Да. Водки, – мгновенно отреагировал Горохов.
– Договорились, ты пьешь водку, а я ударю по коньячку.
– За что первый тост? – разливая водку и коньяк, поинтересовался Александр.
– За баню!
– Молодец! Кратко и в самый глаз. И как поется в песне – «Я так хочу, чтобы баня не кончалась… да и водка, в принципе, тоже».
– После первой, как и принято у нас на Руси, закусывать не будем.
– Ты командуешь, тебе и отвечать. Наливаю. И за что у нас будет тост второй?
– Не знаю, – замялся Семен, – давай лучше ты, у тебя это лучше получается.
– Значит, я должен и разливать, и говорить?
– Ну, раз так. Добро, я буду на разливе, только с крепостью до сорока.
– Тогда алаверды. Буду краток, как всегда, не более сорока минут на тост. Будь внимателен и не перебивай. Я скажу: поехали и взмахну рукой, коньячок и водочка польются в рот рекой. Как стихи? Маяковский в подлиннике.
Мальчишник удался. Горохов продолжал произносить тосты, стараясь по мере возможности быть кратким, а Семен ударно отрабатывал на разливе.
– Совсем забыл, – встрепенулся Александр, – а всё из-за тебя, чешешь без умолку, не остановить. Мы здесь, а они там, я имею в виду наших жен, скучают без нас, переживают, как у нас тут, не постреляли ли друг друга.
– Нет вопросов, отзвонимся и доложим обстановку.
– Обязательно, но сначала предлагаю выпить за всех женщин и за наших жен в частности, а потом уж и отзвониться.
– Икают, наверно, сейчас и думают, отчего бы это. – Семен чуточку задумался. – Твой тост я хотел бы немного скорректировать. Сначала за наших жен, а потом за всех остальных женщин.
– Думаешь, они оценят наш героический жест?
– Дело не в оценке, а во внутреннем состоянии. Сначала я всегда вспоминаю близких мне людей и пью за них, а уж потом … ну а потом все остальные.
– Внутренняя самодисциплина – это хорошо. Расставить, так сказать, всех по ранжиру. Интересно узнать, а я у тебя на каком месте?
– Ни на каком, – отмахнулся Семен.
– Мне что, даже места в твоем рейтинге не хватило?
– Что ты ко мне прицепился, пей, как хочешь и за кого хочешь. Можешь за всех женщин сразу или по отдельности за каждую, мне по большому счету все равно, – уже немного раздраженно произнес Семен.
– Не нервничай, мне же любопытно узнать о себе твое мнение. Я считаю, что не принципиально, в какой последовательности нужно вспоминать, главное, это чтобы никого не забыть.
– Забыть – не забыть, при чем тут это? Я говорю об элементарном, пойми ты это, элементарном порядке, потому что если у тебя, я не имею в виду тебя лично, в голове хаос и неразбериха, то, значит, и во всем остальном будет та же картина.
– Хорошо, не будем обобщать и перейдем на конкретные личности, то есть на меня. Расскажи-ка мне, пожалуйста, что я из себя представляю. Мне очень интересно выслушать, и именно из твоих рубящих правду уст, – настаивал Александр.
– Заметь, ты сам этого захотел.
– Конечно, когда же еще услышишь о себе правду? Хлопнем по рюмашке, и я весь внимание. Можно сказать, одно большое ухо.
– Зря ты хохмишь, – голос Семена стал серьезным, – я тебе как другу…
– Хорошо, что не как врагу, а то бы я еще и не то услышал.
– Вот здесь ты во всей своей красе. Никакой серьезности. Пойми ты, если в голове бардак, то это тянет за собой все остальное.
– Если я тебя правильно понял, у меня в жизни полный бардак.
– Бардак – это может быть, и громко сказано, но продуманности и трезвой оценки ситуации у тебя, конечно же, нет. Объясняю. Начнем с бизнеса.
– За бизнес!
– Ну вот, ты опять за свое! Лучше посиди и послушай, что тебе умные люди говорят. Как ты занимаешься бизнесом, так бизнесом заниматься нельзя. То, чем ты занимаешься, несерьезно и неперспективно. На перепродаже полулевого товара далеко не уедешь. Еще год-два, и на рынок придут крупные фирмы, продающие без посредников, с гораздо более широким ассортиментом, и тогда твоей торговле придет конец. Я бы еще согласился с твоим бизнесом, если бы ты извлекал из него суперприбыль. Согласись, навар-то у тебя никакой, так, копейки. Но даже и эти копейки в свое время надо было срочно вкладывать во что-то более стабильное и рентабельное, что ты с успехом не делал.
– Эти деньги я тратил на семью, мне практически нечего было откладывать.
– Какую семью? У тебя их что, несколько? Хорошо, не будем анализировать все семьи, я их не видел и не знаю. Давай взглянем трезво на твою официальную семью, которую я достаточно долго наблюдаю, и у меня есть, что сказать по этому поводу.
– Трезво,  говоришь? Это только завтра, потому что мне нужно проспаться, потом принять ванну, выпить чашечку кофе, закурить вкусную сигарету и так далее, ну ты сам понимаешь.
– Ничего, состояние у тебя рабочее, выпил немного, и потом, когда еще представится такой удобный случай поговорить с глазу на глаз в спокойной обстановке? Продолжим анализ. Итак, твоя жена ходит усыпанная брильянтами? Нет. Меняет машины каждый квартал? Тоже нет. Может быть, оплачиваешь коммунальные услуги за еще одну квартиру, которую ты ей купил, так, на всякий крайний случай. В жизни ведь всякое случается? Перестали, например, понимать друг друга, неудовлетворенность в сексе или просто захочется пожить отдельно, не говоря уже о крайнем – о разводе. Значит, квартиры нет? Так и запишем. Эту полочку мы разобрали, перейдем к следующей. Какие деньги ты вложил в своего сына? А? Он у тебя что, окончил специальную школу с каким-нибудь востребованным уклоном, а потом поехал учиться, я уж не беру в расчет заграницу, хотя бы в Москву, на престижную профессию? Нет. Захар учится здесь на учителя. Классно! Высший пилотаж. И что это за профессия в наше время? Сеять разумное, доброе, вечное? Какие перспективы?
– Он сам выбрал свой путь, – попытался оправдаться Александр.
– Он сам выбрал свой путь, – передразнил Горохова Семен. – А ты где был? Куда смотрел? Ты что, сторонний наблюдатель? Он же твой родной сын! Не мог, что ли, как отец поговорить, подсказать молодому парню, направить, а если бы не понял, то надавить своим авторитетом и заставить сделать правильный выбор. Он бы оценил, не сразу, конечно, но потом, впоследствии, не раз сказал бы тебе спасибо. Но направить ты его не мог потому, что у тебя у самого винегрет в голове, вследствие чего предложить ему ты толком ничего не можешь. У тебя нет серьезного бизнеса, а значит, у парня не было живого примера перед глазами. Было бы у тебя настоящее дело, то Захар, видя это, обязательно проявил бы интерес и, скорее всего, в чем я абсолютно уверен, став твоей правой рукой, продвигал бы и расширял бизнес, одновременно накапливая опыт и углубляя знания в нем. А он что? А он просто подрабатывал, неплохо, конечно, но это все равно проблемы не решало. Даже сейчас, когда он открыл свой магазинчик, это тоже не выход. Спросишь, какой проблемы? Объясню. Проблемы развития дальнейшей жизни. Той, взрослой жизни, без папы и без мамы. Короче, первого ребенка ты проворонил. Смотри, не упусти второго, потому что время уходит, и, как я наблюдаю, всё повторяется с пугающей точностью.
– Значит, – сделал вывод Александр, – я неправильно живу?
– Да. Если уточнить, то ты живешь бесцельно.
– А какая она, эта цель? Взглянуть бы на нее, хоть одним глазком.
– Не надо прикидываться дурачком!
– Я не прикидываюсь. Наверное, что-то в жизни я не так понимаю, вследствие чего неправильно формулирую определение этой самой цели.
– Всё ты прекрасно понимаешь. Просто ты не хочешь напрягаться, так как ленив в достижении цели, и, закрыв глаза, плывешь по течению жизни, ничего вокруг не замечая. Ведь так легче, не правда ли?
– Где же взять силы и средства для достижения этой самой заветной цели, которая приведет меня к счастливому капиталистическому будущему, где пользуются плодами дивидендов и процентов?
– Для начала наведи порядок в своей голове. Затем те немногочисленные сбережения, которые накоплены с таким трудом, перестань швырять куда попало и вкладывать неизвестно во что. После этого сформулируй цель, определи пути ее достижения. А дальше... А дальше сила воли плюс характер. Кстати, средства для этого у тебя имеются.
– Не понял. Это какие средства? – Александр даже кашлянул от удивления.
– Те, которые ты занял Геннадию.
– А ты откуда про это знаешь?
– Послушай, Саша, ну ты же не на Луне живешь, правильно? Правильно. Да ты еще только думал, занять или не занять, а все уже знали, что ты всё равно займешь, и даже какую сумму.
– Ну, дела. Еще только соберешься пукнуть, а все уже носы зажимают. Да, действительно, я занял деньги Геннадию, поэтому для достижении цели, о которой ты так много здесь говорил, нужно будет немного подождать.
– Наивный ты человек, – рассмеялся Семен. – Ты что, полагаешь, тебе эти деньги отдадут?
– Конечно, это же не их деньги.
– Надо было мне у тебя раньше занять, так, по крайней мере, я бы смог их сохранить. Ты слепой. За столько лет ты так и не смог разглядеть человека и понять его. Их семейка еще никому не возвращала деньги, а ты последний в городе, который им не занимал.
– Ты меня не пугай. Как же можно другу не вернуть долг? – не на шутку забеспокоился Александр, не зная, то ли верить Семену, то ли не верить.
– Дружба и бизнес, мой дорогой заемщик, понятия несовместимые. Если мы подразумеваем бизнес, то забываем про дружбу. Ну а если мы дружим, то, не дай Бог, между нами пробежит бизнес.
– И надо бы тебе поверить, да не можется, – выдохнул Александр.
– Заможется, когда время придет, – Семен включил телевизор. – Послушай, Саша, а зачем тебе деньги? Ты всю жизнь жил без денег, можно сказать, привык к такой жизни. Лишние деньги тебя только испортят. И, чтобы окончательно тебя не уничтожить, они, я имею в виду деньги, просто не идут тебе в руки, тем самым спасая твою жизнь.
– Твоя железобетонная логика убивает наповал.
– Да, потому что я всегда прав, и, в отличие от тебя, я вижу цель, к которой иду, и знаю, что нужно для этого делать.
– А как выглядит твоя цель? Поделись опытом с неученым человеком, если, конечно, это не секретная информация.
– Да какой секрет! У меня секретов нет, слушайте, детишки. Папы этого ответ запишите в книжки.
– Ну, если ты в таком разрезе, тогда самые ценные мысли я буду записывать, а остальное постараюсь запомнить.
– Значит, так, Александр, желание жить – вот моя цель. Не проживать, а именно жить в полном смысле этого слова. Для этого, как ни покажется тебе циничным, нужны деньги. Деньги, которые решают и определяют в этой жизни все. Твое благополучие, уверенность в себе, в завтрашнем дне, положение в обществе. Деньги дают власть, славу, почет и уважение, а также позволяют пользоваться всеми благами жизни, оценивая их по достоинству. Они дают возможность жить красиво. Красиво одеваться, красиво и вкусно кушать, иметь красивый дом, а также жену и детей. Без денег, тут я поправлюсь, без больших денег, как ты понимаешь, получить всё это невозможно. Надеюсь, ты замечал, как относятся к людям, у которых есть деньги, и к тем, у которых их нет. Идем дальше. Что нужно для того, чтобы иметь большие деньги? А для того, чтобы иметь большие деньги, нужны для начала маленькие деньги, которые вкладываются в прибыльное дело. А как найти прибыльное дело? Оказывается, и здесь сложного ничего нет. Просто надо думать, думать и думать, а также считать, анализировать, потом опять думать, принимая решения. Потихоньку мы приближаемся к логическому концу. Как заставить себя думать? Чтобы заставить себя думать, должно появиться желание. Желание жить, и жить счастливо. Как видишь, круг замкнулся.
Наступило молчание. Александр сидел неподвижно, уставившись взглядом в одну точку. Очнувшись, он секунд тридцать смотрел на Семена, прихлебывавшего чай с печеньем, затем перевел взгляд с его довольного и уверенного лица на стоявшую перед ним бутылку водки и, не раздумывая, налил себе рюмку до краев.
– Что-то сегодня не берет, – замахнув залпом рюмку, сделал вывод Горохов. – То ли водка левая, то ли баня отрезвляет. Семен, интересно узнать, исходя из твоих умозаключений, твое отношение ко мне? Если следовать твоим выводам, то я никак не вписываюсь в твою схему жизни. Денег-то у меня нет, ну, в смысле больших денег. Зачем ты со мной дружишь?
– Всегда бывают исключения. Шучу, конечно. Но в каждой шутке есть доля здравого смысла. Я постараюсь как можно понятнее тебе объяснить. Мы с тобой, как ты помнишь, подружились давно, еще со школы, поэтому она, то есть наша дружба, идет еще оттуда, из прошлого. Саша, налей себе рюмочку и расслабься, не могу смотреть на тебя, когда ты в таком состоянии сидишь, как будто лом проглотил. Я продолжаю. Допустим, если бы мы встретились в данный момент, то, я думаю, друзьями мы бы не стали. Не понял? Поясняю. Как ты заметил, в последнее время мы всё реже встречаемся, у нас всё меньше общих интересов, меняется круг общения. У меня совсем другой уровень как запросов, так и реализации своих желаний, которые, уж извини, с твоими не совпадают. Мы постепенно отдаляемся друг от друга, со временем, как это не прискорбно звучит, а это произойдет, хотим мы этого или нет, перейдем в разряд старых и добрых знакомых. Мне, естественно, хочется, чтобы этот процесс не происходил или хотя бы тянулся как можно дольше. Но природу не обманешь, и к этому надо относиться спокойно, принимать как должное. Ты хотел услышать правду? Ты ее услышал.
– Да-а-а… друг – это не тот, кто медом мажет, а тот, кто правду скажет. Ну, что же, – подвел итог Александр, – твоя правда пускай останется на твоей совести, а мне позвольте, товарищ, выйти на свежий воздух и в необходимом одиночестве перекурить это дело.
Горохов вышел на крыльцо и, прежде чем закурить, с жадностью глотнул свежего морозного воздуха. Разминая пальцами сигарету, он смотрел в бездонное черное небо, не чувствуя холода. В голове звучал такой же, как несколько часов назад, когда он был под водой, колокольный перезвон, постепенно перешедший в набат. Мысли никак не хотели собираться в кучу. Машинально Александр закурил. Пару раз затянувшись, он почувствовал облегчение.
– Что ты все время плачешь? – поймав взглядом луну, разозлился на нее Горохов. – Ладно, – мысленно махнув рукой, решил он, – луну смеяться не заставишь. Мысли в кучу не собираются. Надо идти спать. Утро вечера мудренее, – и вернулся в дом.
Глава 9
В это утро Горохов встал раньше всех, и на это была веская причина. 1 апреля – день веселых розыгрышей и приколов. Осторожно встав с постели, чтобы не разбудить жену, Александр, как кошка, пробрался на кухню, заварил себе кофе и, закурив сигарету, стал обдумывать планы розыгрышей. Заканчивалась вторая чашка кофе, а планы так и не рождались.
– Ну что же, придется выпить третью чашечку, а потом, может быть, четвертую, главное, успеть до того, как проснутся жена и дети, – продолжая напряженно думать, успокаивал себя Горохов. Оказалось не так-то просто придумать розыгрыш, в который бы поверили, особенно домашние, знающие его прикольный характер. Куда ни шло еще в обычный день, но 1 апреля, в день розыгрышей, когда все об этом знают и напряжены до предела в ожидании подвоха, придумать что-нибудь неординарное невозможно. Постепенно, видимо, от огромного желания, кое-какие мысли появились, и Александр решил реализовать их на практике, потому что изобрести что-то необычное вряд ли удастся, а так пройдет – значит, здорово, ну а если нет – тоже ничего, все-таки какое-никакое развлечение. – Итак, с кого начнем? – готовился к атаке Горохов.– Кто первый проснется, тот и попал! – он уже потирал руки от предстоящего удовольствия, как неожиданно в проеме двери нарисовалась Нина.
– Ну ты и спать, – стараясь быть как можно сердитей, накинулся на жену Александр. – У тебя что, обострение окопной болезни?
– А что такое? – Нина, ошарашенная таким напором, не понимая в чем дело, остановилась как вкопанная, не решаясь сделать очередной шаг.
– Да ничего. На часы-то посмотри.
– Я как встала, так сразу же и посмотрела. А в чем, собственно, дело?
– Посмотрела? Ну и что показывают стрелки? – Нина, не двигаясь с места, продолжала недоуменно смотреть. – Не поняла вопроса? Там, на таком кружочке, называемом в простонародье циферблатом, прикреплены три палочки, их еще называют стрелками, одна из них, которая вращается быстрее всех остальных, – это секундная, а две другие, которые с первого взгляда как будто стоят на месте, называются: длинная – это минутная стрелка, а короткая – часовая. Поэтому, будь так любезна, скажи мне, пожалуйста, что показывают минутная и часовая стрелки?
– Если тебя это утешит, то эти стрелки показывают полседьмого утра.
– О том и речь, что уже, – подняв с важным видом указательный палец вверх и специально сделав небольшую паузу, Горохов лихорадочно соображал, – целых половина седьмого утра, а ты спишь, как сурок.
– Прекращай рычать, – решившись все-таки пройти на кухню, повысила голос Нина. – Что ты орешь, как погорелец, детей разбудишь. Объясни толком, что случилось?
– А то и случилось, – Саша прищурил глаза, выжидая.
– Ты будешь говорить или будешь мне глазки строить? – Нина, вконец разозленная, нервно наливала себе кофе. – А то смотри, мне кофе не жалко, мне твою буйную головушку жалко, когда по ней потечет горячий ручеек.
– Так вот, пока ты здесь давила кровать, тещины соседи весь телефон разбили, названивая.
– А зачем они звонили?
– Ты меня спрашиваешь?
– Нет, я сама с собой разговариваю! Тебя, конечно, ведь на кухне нас только двое, или я кого-то пропустила, не заметив?
– Они звонили сказать, что у тещи съехала крыша.
– Как это?
– Да… тяжелый случай, сорвало башню окончательно, можно сказать, вылечиться в данной ситуации практически невозможно. Я, кстати, давно замечал, что у нее с головой не все в порядке.
– А она что, сама не могла позвонить?
– У тебя, наверно, тоже с головой не всё в порядке, это у вас семейное, я так и понял. Как может человек позвонить, когда он даже в зеркале себя не узнает.
– Неужели так всё серьезно?
– А то! Теща шутить не любит.
– Тогда я ей сейчас сама позвоню.
– Куда? На деревню тещеньке? Ее увезли поутру в этот, ну как его, в общем на обследование, по скорой, как особо опасного больного, на строгий режим.
– А что соседи говорят, как это произошло?
– Соседи в шоке. Такое, как они говорят, надо снимать на пленку и показывать в программе «Необъяснимо, но факт».
– Саша, не томи. Любишь ты поиздеваться.
– Ладно, рассказываю как очевидец. Итак. – Горохов почувствовал за спиной крылья. – Смеркалось... – он театрально откинул голову, мечтательно вглядываясь вдаль и выдерживая паузу.
– Смеркалось, – сгорая от нетерпения, вторила Нина, нервно закуривая. – Что смеркалось?
– Не гони. Дай насладиться ситуацией. Здесь, главное, ничего не пропустить, важна каждая мелочь. На чем я остановился?
– Смеркалось! – зашипела жена.
– Ах да, правильно, смеркалось. Когда вокруг всё смеркается, это, естественно, означает, что день заканчивается и приближается ночь, но не только это. Мы имеем в виду совсем другое. Душа, душа близкого нам человека погружается во мрак, вот проблема из проблем, и спасти ее, а именно душу, пока что не под силу, нам, человекам. Остается только смириться с фактом и молиться.
– Я тебя сейчас убью!
– Не торопись. Убить легко, а вот хоронить двоих в один день – это поистине тяжело.
– Всё, я так больше не могу, – Нина открыла кухонный шкафчик. – Где моя большая сковородка?
– Слушай меня, женщина. Жарить ничего не надо. Перехожу к главному. Со слов соседей всё произошло внезапно, как стихийное бедствие. Сначала было тихо, затем стал нарастать какой-то шум, который становился все сильнее и сильнее. Оказалось, что за стеной во всю глотку орал телевизор, передавая вечерние новости. Соседи, не долго думая, переключили телевизор на ту же программу и выключили звук. Мало ли что, подумали они, может быть, у Марии Петровны внезапно пропал слух. Но не тут-то было, вслед за телевизором заорала сама Мария Петровна. Тут уж соседи испугались не на шутку, но на всякий случай решили немного подождать. Решение вызвать неотложку они приняли тогда, когда услышали, как в стенку кто-то истошно кричит и с остервенением тарабанит.
– А что она кричала, соседи не говорили?
– А как же. Говорили, да еще в красках.
– И что?
– Она кричала: «Ленин, партия, комсомол. Ленин, партия, комсомол. Народ и партия едины. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить. Продажных политиков – на свалку истории. Не отдадим Россию на растерзание олигархам. Грабь награбленное! Гнилую власть в отходы! Вся власть Советам!» – ну и еще много чего, всего не упомнишь.
– А кроме этого, еще что-нибудь… на другую тему.
– Нет, других тем не было. Маты были, это помню.
– Не понимаю, зачем ей понадобилось звук у телевизора увеличивать?
– Что здесь понимать, всё логично. Она всегда не верила своим ушам, что бы ей ни говорили, и неважно кто. Вот и прибавляла звук из боязни пропустить что-то главное.
– Странно, всё так неожиданно, можно сказать, ни с того ни с сего, – немного успокоившись, рассуждала Нина.
– Наоборот, всё ожидаемо. Ее не раз и не два предупреждали, не надо смотреть российские новости в таком количестве, особенно на ночь. Эти посиделки у голубого экрана до добра не доведут – и вот результат. Смотри,– я ей говорил,– развлекательные программы или сериалы, можно мексиканские.
– Мне срочно нужно к ней съездить, – засуетилась Нина, – выяснить что там и почему, с врачами поговорить. Так, что же еще? Ах да, лекарства, как же я про них забыла!
– Конечно. Конечно, съездить, но не сейчас.
– А когда же?
– Когда, когда? В часы приема, вот когда, и лекарства ей не нужны, всё, что нужно было, ей уже вкололи.
– Ничего не скажешь, весело денек начинается.
– Полностью с тобой согласен, тяжелый будет день, – с большим трудом удерживал себя Александр, чтобы не рассмеяться, но губы все-таки предательски подрагивали. – Пойду детей разбужу.
Горохов почти вылетел из кухни, на ходу прикрывая рот ладонью. Следующие жертвы ждали своей очереди. Присев на край детской кровати и наклонившись над ухом дочери, он ласково прошептал:
– Глашенька, пора вставать, труба зовет.
– Ага… – простонала Глафира, потягиваясь.
– Подъем, маленькая разбойница, – продолжал шептать Александр.
– Еще секундочку… – Глаша перевернулась на другой бок, закутываясь в одеяло с головой. – Только сон досмотрю.
Горохов сорвал одеяло, сгреб дочь на руки и усадил на кровати.
– Я пошел за водой, – нежно пригрозил отец. – Если успеешь досмотреть сон до того, как начнутся водные процедуры, значит, тебе повезло.
С сыном насчет подъема проблем не возникло.
Александру не терпелось разыграть детей, но он мужественно выждал паузу, пока дочь и сын окончательно придут в себя ото сна, чтобы нанести решающий удар. Разыгрывать надо было только поодиночке, так как, собравшись вместе, они быстро бы раскусили подвох, поэтому стоило поторопиться и успеть до завтрака. Зайдя к дочери в комнату, Горохов сделал вид, как будто это произошло случайно.
– Что-то ты медленно собираешься в школу, – стараясь быть безразличным, завел с дочерью разговор Александр, – так и позавтракать не успеешь.
– Школа не волк, в лес не убежит, – огрызнулась Глафира. – Думаешь, легко ходить в школу каждый день?
– Я тебя прекрасно понимаю, сам был в твоем возрасте. Была бы возможность, конечно, какая к черту школа, можно было бы денек и отдохнуть, но, как ни крути, есть такое слово – надо, и никуда от него не деться. Ей-богу, готов хоть сейчас вместо тебя пойти в школу.
– Так в чем же дело, сходи, – игриво предложила доченька.
– Я представляю лица твоих учителей, когда они увидят меня за партой. Нет, нельзя, статус не позволяет. Да, кстати, чуть не забыл, звонили из школы, еще вчера, и просили передать, что у вас сегодня будет субботник, в честь чего, они почему-то не сказали, но тебе необходимо взять с собой одежду для переодевания, ведро с тряпкой, порошок или кусок мыла.
– А может, я сегодня вообще не пойду в школу, заболею на денек? – в глазах у Глафиры блеснула надежда.
– Нет, – отрезал отец и, выходя из комнаты, добавил: – Субботник – это дело общественное, и пропускать его нельзя.
Сына Александр подкараулил, когда тот умывался.
– Ой, извини, сынок, – заглядывая в ванную, виновато произнес Горохов, – а я подумал, что забыли свет выключить. Слушай, напомни мне, я что-то подзабыл, говорил или не говорил о том, что тебе из института звонили?
– По поводу?
– Об оплате за прошлый месяц.
– Нет, не говорил, а что случилось?
– Ну, вот видишь, хорошо, что ты мне напомнил.
– Ты что, пап, я тебе ничего не напоминал.
– Да я не в том смысле, просто увидел тебя и сразу вспомнил. Институтские сказали, что ты не заплатил за прошлый месяц, и они вроде бы собираются не допустить тебя до занятий.
– Не понял. Как не заплатил? – Захар повернулся к отцу и даже сквозь густую мыльную пену, медленно сползающую с лица, было видно неподдельное удивление. – Я еще на прошлой неделе заплатил, у меня и квиток есть.
– Значит, в бухгалтерии что-то потеряли. Сильно-то не переживай, разберешься, я надеюсь.
– Конечно, разберусь, я всю их бухгалтерию на бумажки разложу.
– Только без жертв!
Пока всё шло как задумано. Оставалось во время завтрака, когда соберутся все вместе, не дать им вспомнить, что сегодня первое апреля. Для этого Александр, устроившись удобно в уголке на кухне, стал внимательно отслеживать ситуацию, чтобы держать всё под контролем. Завтрак протекал на редкость тихо.
– Мама, – прервала молчание Глафира, – дай мне какое-нибудь ведро, тряпку и кусок мыла.
– Хорошо, – ответила Нина и, не задумываясь, направилась выполнять «приказ», но на пороге кухни вдруг обернулась и спросила: – А тебе зачем?
– Что ты задаешь глупые вопросы? – Горохов был настороже, – дай ребенку, что он просит, не видишь, опаздывает человек в школу.
– Да у нас сегодня субботник образовался некстати, – дожевывая бутерброд, пояснила дочь.
– Субботник? Странно, вроде бы еще рано, субботники обычно в конце апреля проводят. Очень странно, – пребывала в недоумении Нина. – Захар, а ты почему завтрак свой не доел?
– Мне в институт пораньше нужно, кое-какие дела до занятий уладить необходимо.
– Какие дела? У тебя неприятности, сынок? Надеюсь мне, твоей маме, можно сказать?
– Дай человеку ведро! – заорал на Нину Александр, чувствуя, что теряет контроль над ситуацией. – Вопросы потом.
Махнув рукой, Нина пошла искать ведро с тряпкой. Захар, быстро одевшись, убежал в институт. Глафира, уже готовая в школу, стояла в прихожей в ожидании мамы, а Горохов, сделав глубокий выдох, закурил. Первая часть задуманного подходила к своему логическому завершению, и пора было переходить ко второй части. От раздумий Александра отвлек звонок телефона. Трубку сняла жена.
– Мама, здравствуй! – по инерции обрадовано воскликнула Нина, но, опомнившись, переспросила. – Мама, это ты?
– Странный у тебя вопрос, – ответила трубка. – Конечно, я. Здравствуй, доченька!
– Как у тебя самочувствие? – осторожно, чтобы не травмировать маму, начала расспрос Нина.
– Давление немного подскочило, а так нормально.
– А что врачи говорят?
– Что могут сказать наши врачи, они говорят, что это возраст, и ничего тут не попишешь.
– Мама, я понимаю, что возраст, я тебя про врачей спрашиваю, какой диагноз они поставили?
– Ой, доченька, думаешь, я упомню все их формулировки, всё так мудрено.
– А насчет лекарств, что выписали, таблетки или уколы?
– Да все подряд, что только не выписали: и уколы, и таблетки, даже на процедуры определили.
– Мама, а палата-то как, не холодно, народу много?
– Какая палата, не поняла?
– Ты только не волнуйся, тебе это вредно, я просто про палату спросила, в смысле комфорта. Удобно или нет, как кормят? Этаж какой, не высоко ли?
– Что-то, доченька, я тебя с утра не могу понять, наверное, что-то с головой, только не пойму у кого.
– Да-да, я понимаю, ты только не волнуйся, – успокаивала Нина.
– Да что ты меня всё успокаиваешь, про палату какую-то несешь?
– Ладно, ладно, не буду про палату. Ты лучше скажи, когда домой?
– Вообще-то я дома, и отсюда звоню тебе, но, видимо, я не вовремя.
– Ну, вот и славно, что тебя уже привезли. Дома и стены помогают.
– Меня!? – теща взорвалась, – кто меня мог привезти, и откуда меня могли привезти, ты можешь толком объяснить?
– Ну откуда, откуда… из психбольницы, наверное, – совсем тихо прошептала Нина, начиная соображать, что к чему.
– А может быть, из морга, – трубка мгновенно раскалилась, – почему бы и нет, вот бы вы порадовались! Это тебе кто, твой недотепа напел про меня в честь первого апреля? Отвечай, когда с тобой мать твоя разговаривает. Передай своему приколисту, лучше бы нашел себе еще какую-нибудь работу, чтобы некогда было думать про всякую ерунду, а то в доме денег нет, ремонт не делается, детей на море отправить не может, жену мало-мальски прилично одеть не в состоянии, зато издеваться – на это у него и времени, и здоровья в избытке. Это же надо до такого додуматься, родную тещу, можно сказать, вторую мать – и в психушку. Спасибо вам, поздравили с праздником, подняли настроение аж на целую неделю. А бугаю своему, даже не хочу его по имени называть, передай, что это у него от безделья все мозги высохли и в голове сплошной звон, поэтому он ничего не слышит и не видит вокруг. Ладно, он ненормальный, но как ты, доченька, смогла поверить в этот бред, неужели я действительно так плоха?
– Успокойся, мама, во всяком случае, эта шутка, хоть и жестокая, но всё же лучше, чем если бы это случилось на самом деле.
– Давай, защищай своего недоделанного.
– Александра я не защищаю, но и ты не перебарщивай.
Нина положила трубку, повернулась всем телом к мужу и, глядя на него в упор, молчала, только учащенное движение груди выдавало ее состояние. Если сейчас же не разрядить обстановку, думал Александр, то может случиться беда, которая, в этом он был уверен, начнется именно с него.
– С первым апрелем… тебя, – разведя руки в стороны, промурлыкал Горохов.
Нина не шевелилась.
– Ты что… не рада? Праздник же сегодня, даже два… День веселых шуток и розыгрышей, и теща… слава Богу, выжила, то есть я хотел сказать, не сошла с ума… ну, в смысле, что с ней все в порядке… Здорово, правда? Ну, извини, переборщил. Знаешь, как тяжело придумать розыгрыш, чтобы поверили, тем более близкие тебе люди. Это ведь не каждому дано, согласись, тут талант нужен.
– Знаешь, а я ведь тебе поверила, – безнадежно, глядя прямо в глаза мужу, прошептала Нина.
– Если даже ты поверила, значит, у меня действительно талант. – Обняв жену, Саша нежно поглаживал ей волосы, убаюкивающе шепча прямо в ушко: – Не огорчаться, а радоваться надо, что у тебя такой муж. Не многие могут похвастаться наличием у себя чувства юмора. Таких, как я, мало. Значит, можно сказать, что хотя бы в этом смысле с мужем тебе чуточку повезло. Живем мы не так долго, и когда в человеке, я даже не беру конкретно себя, юмор рождает крохотные кусочки счастья, мы начинаем смеяться или даже просто улыбаться, то этого нельзя упускать, надо ловить их всеми чувствами, которые у тебя есть, ведь жизнь и так грустна, а без него она была бы просто невыносима, и как итог – кранты. Бывают, конечно, переборы, не без этого.
– Дети, как я поняла, тоже попали под пресс? – Нина постепенно приходила в себя.
– А как же, должны же они прочувствовать на себе всю прелесть апрельского розыгрыша.
– То-то я подумала, с каких щей сегодня в школе организовали субботник, но мысли о маме, естественно, не позволили мне вовремя сориентироваться.
– Расслабься и получай удовольствие, это только первое отделение сегодняшней программы. Скорее занимайте места согласно купленным билетам, самое интересное вы увидите и услышите во втором отделении нашей программы. Итак, артисты готовы? Оркестровая яма готова? Дайте свет! Занавес пошел.
Горохов открыл на кухне окно, затем взял телефонную трубку и набрал номер. Через пару секунд в трубке раздался грубый бас Семена.
– Слушаю.
– Привет! – стараясь быть как можно недовольнее, начал расклад Александр. – Я чего звоню-то. Здесь у нас под окном твой водитель кричит. Подожди секундочку, я выясню у него, что к чему.
Высунувшись в окно так, чтобы был слышен шум на улице, Горохов стал кричать, как будто внизу кто-то стоял.
– Что ты хотел, а? Что Семену передать? Ну, конечно, передам, да прямо сейчас, не переживай. – И уже в трубку, обращаясь к Адамову: – Слышал? Ах, ну да, правильно, как ты услышишь, он же мне кричал. Суть вот в чем. Когда он заезжал к нам во двор, в машине закипел радиатор; видимо, где-то была утечка тосола, и поэтому он не может доехать до подъезда. Ситуация, конечно, не из приятных, с утра тревожить шефа по таким пустякам, но другого выхода нет, и он решил подняться к тебе, а как увидел меня в окне, обрадовался, зная твой крутой характер, особенно по утрам, ну и слезно попросил передать, чтобы ты вынес воды долить в радиатор, желательно ведерко литров на пять, а если ведра не найдется, то хотя бы трехлитровую банку.
Пока Семен молчал, обдумывая ситуацию, Александр опять высунулся в окно и прокричал несуществующему шоферу:
– Все нормально, не переживай, передал, как ты и просил. Да не стоит благодарности, каждый честный человек на моем месте поступил бы так же, – и с чувством выполненного долга резюмировал, обращаясь к соседу: – Я у вас самое надежное связующее звено, и если бы не мои окна, выходящие во двор, в отличие от твоих, то день для водителя, которого я, можно сказать, спас, начался бы не с доброго утреннего «здравствуй». Так что передать бедолаге?
Обычно недовольный с утра, Семен разозлился еще больше, но делать было нечего, воду надо было нести.
– Передай водиле, – буркнул Адамов, – пускай ждет.
– Хорошо, прямо так и передам, – пообещал Александр, показывая жене поднятый вверх большой палец, затем, положив трубку, торжественно объявил: – Ну что, теперь остается только одно – ждать.
Расположившись поудобнее у окна в ожидании, Горохов набрал номер Геннадия. Услышав в трубке деловой голос Инессы, Саша не удивился: кто, кроме нее, в этой семье может первым взять трубку.
– Инессочка, хорошо, что я до вас дозвонился, здравствуй, – умоляюще кричал в трубку Горохов.
– Здравствуй, Саша. – Инесса насторожилась. – Рада слышать тебя. У тебя такой голос взволнованный, что-то случилось?
– У меня небольшая проблема, выручайте.
– Что-то серьезное?
– Это с какой стороны посмотреть.
– Саша, посмотри, пожалуйста, с нашей стороны.
– Если смотреть с вашей стороны, то сущие пустяки.
– Понятно, давай ближе к делу. – Петрова начала терять терпение.
– Давай. Сейчас вкратце всё объясню. Поехал я, как обычно, с утра на работу. Настроение хорошее, солнышко светит, птички поют, кстати, ты в курсе, что грачи еще не прилетели, это значит, что пели не они, а какие-то другие птички. Ладно, не буду загружать тебя лирическими отступлениями, перехожу к сути. Еду я, значит, еду, не тороплюсь, день только начинается, к выдаче денег – сегодня у нас зарплату выдают –  вроде бы успеваю. И тут совершенно случайно, видимо, есть Бог на свете, замечаю, что стрелка датчика температуры двигателя на панели приборов поползла вверх. Прикинь, стрелка вверх, брови мои тоже поползли вверх, ты, как водитель, меня понимаешь, я по тормозам. Сижу, соображаю, что бы это могло быть. Думай – не думай, говорю я себе, а под капот лезть надо, ну я и полез. Залезаю и, что ты думаешь, вижу, что из-под крышки радиатора валит пар. Если валит пар, значит, кипит охлаждающая жидкость, а если кипит жидкость, то это означает, что ее там недостаточно и, следовательно, напрашивается вопрос. Куда делась жидкость? Ответ. Жидкость – сволочь, вытекла. Всё, машина без жидкости, я без зарплаты, дети без конфет, день, так прекрасно начавшийся, может отвратительно закончиться.
– Печально всё это слушать, но чем я-то могу тебе помочь?
– Лично ты помочь мне ничем не можешь, а вот Геннадий способен. Кстати, он дома?
– Дома. Позвать?
– Это не столь важно, я тебе объясню, а ты ему передашь. Моя машина стоит недалеко, примерно в квартале от вашего дома. Если Геннадию не в тягость, пусть принесет ведерко литров на пять воды или на худой конец, трехлитровую банку, если с ведром проблемы. Я надеюсь, что этого должно хватить. Заранее благодарю и жду Гену в машине.
Положив трубку, Горохов торжественно, с видом непревзойденного мастера, объявил жене:
– Учись, студентка, пока я жив.
– Наивный, думаешь, тебе поверили?
– Сто пудов. Давай на спор по рябчику на кон, чисто символически, кто выиграет, тот забирает все деньги.
– Зачем мелочиться, скинемся сразу по тысяче.
– Жалко тебя, все равно проиграешь, да и где ты возьмешь косарь, опять же у меня, так что не вижу смысла увеличивать ставки. Подтягивайся лучше поближе к окну, не дай Бог, проворонишь самое интересное.
Ждать пришлось недолго. Увидев разворачивающуюся внизу картину, Гороховы кое-как держались, чтобы не разрыдаться от смеха. Из подъезда чинно выплыла семейка Адамовых. Они шли, прижавшись друг к другу, как влюбленные голубки, боящиеся потеряться. Семен, разодетый во всё дорогое, шагал осторожно, держа перед собой доверху наполненную водой трехлитровую банку. Сбоку, нежно поддерживая мужа за локоток, страховала Валерия. Они вышагивали как на демонстрации, не хватало только транспаранта с надписью «Машина без воды – и не туды и не сюды» и разноцветных шариков. Александр любовался процессией, наклоняя голову то вправо, то влево, как художник, разглядывающий только что завершенную картину, критически ее оценивая. Дождавшись, когда семейный корабль отошел от подъезда метров на тридцать, Горохов решил, что пора, и окликнул счастливую парочку.
– Эй, на шхуне, куда вы так разогнались, гребите помедленнее, а то мы не успеваем прочитать название вашего корабля, и доложите капитану, что он неправильно проложил курс.
Парочка замедлила ход и, обернувшись, вопросительно посмотрела наверх.
– Привет, Валерия! Ты, как всегда, очаровательна. Куда лыжи навострила в такую рань? Мужа на работу провожаешь, наверно? Не хотелось прерывать ваше плавание, но вы идете не в ту сторону. Машина заехала с другой стороны двора.
Александр махнул рукой в сторону, где якобы стояла машина. Влюбленные, сделав плавный разворот, двинулись в обратную сторону. Дефиле по двору продолжалось. Гороховы, наклонившись через подоконник и затаив дыхание, не могли оторвать глаз от разворачивающегося внизу представления. Адамовы, вернувшись в исходную точку, добросовестно прошагали еще примерно метров тридцать.
– Гоголя читала? – Александр повернулся к жене.
– Гоголя? – переспросила Нина, не поняв вопроса.
– Ну как же, помнишь «Ревизор», а в конце немая сцена?
– Очень хорошо помню.
– Так вот, смотри. Финальная немая сцена, апофеоз комедии под кодовым названием «Не разлей вода». – Дважды выдохнув, а затем набрав полную грудь воздуха, Александр вежливо прокричал: – Граждане, товарищи и друзья, попрошу вашего внимания, это и вас касается, господа влюбленные. – Парочка опять остановилась, но обернулся только Семен. – Слушайте и запомните на всю оставшуюся жизнь, – обратился он к Адамовым, – вы присутствуете при знаменательном событии. Сегодня приведен в действие один из основных законов весны. По этому закону в этот день, то есть первого апреля, все нормальные человеки должны, даже обязаны, попадаться на крючок и быть разыграны, с чем я вас, уважаемая нами соседская семья, и поздравляю. С первым апреля вас!!! Примите мужественно этот утренний подарок, и мы заранее рады, что он вам понравился. Ура!!!
Немая сцена по накалу страстей, была, пожалуй, покруче, чем у самого Гоголя. Адамов метался вместе с банкой вокруг своей жены, не зная, что предпринять, периодически поднимал вверх голову, видимо, намереваясь что-то сказать в ответ. Не найдя подходящих формулировок, Семен со злостью, на которую был способен в этот момент, вылил воду на землю. Валерия, сообразив в чем дело, хохотала от души, хлопая мужа по плечу.
– Семен, а почему ты не отвечаешь на мое приветствие троекратным продолжительным «Ура!»? – Александр едва мог говорить, давясь от смеха. – Я тебя понимаю, где найти такие слова, чтобы в полной мере выразить нахлынувшие чувства от полученных удовольствий, свалившихся с утра. Валерия, сейчас же отбери у него банку, а то, не ровен час, произойдет суицид, и поставь ее на землю подальше от счастливца. Семен, это событие надо обязательно отметить, заходи вечером, банку прихвати, только с вином, выпьем за твое боевое крещение.
Крутанувшись еще пару раз, Адамов поставил пустую банку на скамейку, плюнул и, махнув рукой, быстрым шагом удалился, даже не оглянувшись
– Антракт! – объявил Горохов. – Девочки налево, мальчики направо, только быстро, потому что в связи с нехваткой времени перерыв сокращен до минимума.
Прежде чем набрать телефонный номер Петровых, Александр включил на аппарате селекторную связь.
– Присядь, – предложил он жене, – сейчас будем слушать радио на волне «Эхо друзей». В эфире утренняя развлекательная передача для взрослых – «Укатайка».
Если бы трубку взял Геннадий, то Луна тут же бы упала на Землю, но катастрофы не случилось, спасибо Инессе.
– Алле? – Петрова была возбуждена больше обычного.
– Инессочка, как хорошо, что я до вас дозвонился. Я жду, жду, прошло уже около получаса, а Гены всё нет. Наверно, он емкость найти не может?
– Какая, к черту, емкость? Он тебя найти не может!
– Да брось ты, как это не может, я же здесь рядом, приблизительно… в тридцати сантиметрах от вас.
– В таком случае, я не знаю, что такое рядом. Ты не мог бы подробнее объяснить, где находишься?
– Слушать надо внимательно, а ты думала о чем-то другом, вот и не поняла. Повторяю для тех, кто не врубился с первого звонка. Я выехал из дома на работу, но заглох, остановившись приблизительно в квартале от вас.
– Не надо принимать меня за дурочку, я лично себя дурочкой не считаю.
– Согласен, никто и никогда не считает себя за дурочку.
– Вот ты говоришь про квартал. Какой на фиг, квартал? Гена, как проклятый, с банкой воды пробежал все кварталы в округе, почти до вашего дома добрался, но ни машины, ни тебя найти не смог, вернулся и даже банку с водой принес, будь она неладна.
– Ладно, Инесса, успокойся. Готов открыть маленький секрет. Машины возле вашего дома нет и никогда не было, а звоню я тебе, сидя на своей кухне. Улыбнитесь, вы участвуете в программе «Розыгрыш», и мы поздравляем вас с праздником. 1 апреля – никому не верь.
В трубке воцарилось минутное молчание, затем раздался взрыв хохота. Горохов, указывая пальцем на аппарат, тоже смеялся до слез, не в силах произнести ни слова.
– Ой, ой, не могу! – только прохохотавшись, Инесса смогла снова заговорить. – Нельзя, нельзя мне так сильно смеяться, а то кишки порвутся. Надо же так лохануться, ну, Гена, ну добрая душа! Ты как сказал про первое апреля, так я сразу же представила себе, как мой Генуля бегает по городу, как погорелец, с этим самым… ах да, радиатором, и с трехлитровой банкой под мышкой. И причем, набегавшись, какой молодец, аккуратно притащил ее домой, не расплескав ни капельки. Вот пенек так пенек, не мог воду-то по дороге вылить.
– Я рад, что тебе понравилось. – Вытирая глаза, Александр сквозь смех с трудом поддерживал разговор.
– Ну, развеселил так развеселил на старости лет. – Не удержавшись, Инесса опять разразилась громким хохотом.
– Не стоит благодарности, я надеюсь, что Геннадию тоже понравилось, не каждому выпадает счастье с раннего утра совершить добрый поступок, если для этого даже приходится сделать марш-бросок по пересеченной местности.
– И не говори! Ой, пойду, приму успокоительное. Нине привет, я надеюсь, что она тоже не осталась без медали.
– Не беспокойся, у нас медалей на всех хватит. – Горохов выключил громкую связь и положил трубку.

Глава 10
Давно не было такого веселья, как в этот первоапрельский день. Розыгрышем семей Адамовых и Петровых дело, конечно, не заканчивалось. Предстояло дождаться возвращения дочери из школы и сына из института. Глафира пришла вовремя, сразу же после окончания занятий, и не успела хлопнуть за ней входная дверь, как родители услышали, а в особенности отец, всё, что она о них думает. Оправдываться они не собирались, но даже если бы и собрались, то физически не смогли бы этого сделать, потому что невозможно было смеяться и оправдываться одновременно. Негодование, бушевавшее у дочери в груди, моментально прошло, когда она увидела катающихся от смеха родителей. Она еще немного сдерживала себя, как могла, бурча на отца для приличия, но заразительный смех был настолько искренен, что моментально пробил ее глухую оборону, и Глафира отдалась во власть веселья. А когда Глаша услышала еще про соседей и Петровых, так же попавшихся на удочку, то уже она стала кататься, держась за живот. Захар вернулся домой только к ужину. Он правильно воспринял свой розыгрыш и был даже доволен, что его разыграли, рассказав при этом, как в институте он чуть не разнес бухгалтерию, но потом, поняв что к чему, успокоился, более того, под этим впечатлением тут же разыграл двоих сокурсников. На праздничный ужин, как всегда, вкусно приготовленный, за что все дружно объявили Нине отдельное огромное спасибо, семья собралась вместе. Александр хотел было немножко возмутиться по поводу отсутствия праздничных напитков, но жена его опередила, и на столе появилась запотевшая бутылочка водочки, а непьющим был открыт сок. Как всегда, проголодавшиеся, все, кроме мамы, дружно отведали приготовленное, от которого тяжело было оторваться, и постепенно завязалась непринужденная беседа. Вспоминали, весело подшучивая, такой еще свежий в памяти уходящий день. Выпил Горохов не так уж и много, но, видимо, сказалась усталость от напряженного дня, поэтому он быстро захмелел. Без особых усилий он убрал водку с глаз долой, засунул ее в холодильник, опасаясь, что лишняя рюмка испортит то тепло, которое разливалось по телу, расслабляя его. Кроме того, нежные чувства, хлынувшие из души бурным потоком, туманили разум, заставляли глаза слезиться. Возникло непреодолимое желание взять детей и жену на руки, усадить на колени, обнять и сидеть, наслаждаясь, целую вечность, закрыв глаза, чувствуя тепло родных тел и улавливая индивидуальный нежный запах каждого. Неотвратимо заканчивался ужин, но Саша всё отказывался в это верить, а как продлить его, он, честно говоря, не знал. Дети как-то враз разбежались по своим комнатам. Жена начала потихоньку убирать со стола, укладывая оставшееся в холодильник, а то, что не вмещалось, уносила на балкон, благо, что ночи были еще прохладные. Александр, сидя в уголочке, покуривая сигаретку и запивая ее кофейком, сожалел, что вечер, обещавший быть долгим, так быстро закончился, и, стараясь хоть как-то продлить свое присутствие на кухне, где в воздухе еще витал дух праздника, он закуривал еще одну сигарету, а затем еще, и курил бы до утра, не вмешайся в этот процесс Нина с настоятельной просьбой прекратить травить окружающих. Мысленно возразив жене в довольно резкой форме, Горохов сразу же встал, затушил недокуренную сигарету, залпом допил еще очень горячий кофе, не дрогнув при этом ни одним мускулом на лице. Аккуратно вытер побелевшим кулаком влажные губы, как мог, выдавил улыбку и со словами «Встретимся в постели» – важно прошагал в спальню. Не без труда найдя под одеялом удобную позу, Александр, стараясь как-то отвлечься, немигающим взглядом уперся в телевизор. Нет, ящик не помогал, а перед глазами снова и снова проплывали то одни, то другие картинки прошедшего дня, перемешиваясь и повторяясь, они заставляли сердце биться чаще. То ли от выпитого, то ли от того, что в мыслях чаще всего возникал образ жены, но факт остается фактом: Александр почувствовал сильнейшее желание заняться любовью. Перевернувшись на другой бок, он, как гипнотизер, в упор уставился на дверь спальни, стараясь не проворонить момент появления супруги.
– Надо ее научить мыть посуду, ну нельзя же так долго, – это было последнее, о чем подумал Горохов, закрывая глаза.

Глава 11
– Я не сплю, – резко открыв глаза, прошептал Александр, когда кожей почувствовал чье-то присутствие.
– Телевизор не мешает, может быть, его выключить? – Нина готовилась ко сну, видимо, только что легла, потому что еще продолжала растирать крем на руках.
– Почему так долго? Ты, наверно, так увлеклась мытьем, что не заметила, как и лестничную площадку в подъезде подмахнула?
– А ты что, меня ждал?
– Конечно, как солдат на боевом посту, ждущий смены караула.
– Заглянув в твои глаза, я так и поняла, солдат спит, а смена проходит стороной.
– Это ты на что намекаешь, на то, что я уже спал? Закрытые глаза – это еще не сон.
– Правда? Что же ты меня раньше-то не просветил, столько лет впустую прошли.
– Лучше поздно, чем никогда.
– А храп – это, конечно же, не храп, а ночной зов самца после дозы возбуждающего?
– Ты со мной заигрываешь, пытаясь разбудить во мне зверя, а не заметила, что он уже давно разбужен и рвется в бой, – рука Александра ужом выползла из-под своего одеяла, и, извиваясь, делая отвлекающие маневры, аккуратно заползла под соседнее.
– Что-то потерял? – Нина, отстранив руку мужа, повернулась к нему спиной. – Мне непонятен язык твоих жестов и намеков, перейди на нормальный русский язык.
– Ты понимаешь русский? Как же мне с женой-то повезло, вот удача. Тогда это упрощает задачу. Значит так, первый передает второму, пойди и закрой дверь, прием.
Ответа не последовало, тогда Горохов, решив перейти к более активным действиям, стянул с жены одеяло и, настойчиво подталкивая ее в спину, пытался спихнуть с кровати.
– Повторяю второму, встань и закрой дверь, прием.
– Второй отвечает первому. Отстань. – В голосе Нины появилось раздражение. – Что ты от меня хочешь? Тебе мешает открытая дверь, тогда встань и закрой ее сам, – резким движением она вернула себе свое одеяло, дав этим понять, что разговор закончен.
– Что случилось, ты чем-то расстроена? – Александр опять, но уже осторожно залез под одеяло к жене и, нежно обняв, прижал ее к себе. – Тебе не понравилось, как прошел праздник? Согласен, были шероховатости, не без этого, но, если не вдаваться в мелочи, то все, происходившее сегодня, было неожиданно и, я надеюсь, весело, согласись, так что давай завершим его по-ударному на мажорной ноте. Ну, давай, милая, давай, исполни, пожалуйста, свой супружеский долг, отнесясь к нему ответственно, проявив при этом свою природную изобретательность. А хочешь, я сам дверь закрою и даже защелочку поверну?
– Выключи телевизор или сделай потише, если будешь смотреть, мне завтра рано вставать.
– Хорошо, я сейчас его выключу, если ты настаиваешь, или все-таки не выключать, пускай работает, с ним, по-моему, будет поэротичней? Ты что, действительно, хочешь спать? Поправь меня, но я чего-то недопонимаю. Тебе не хочется долгой ночной любви? Ты из принципа?
– Саша, успокойся, день был неплохой, всё прошло интересно и весело, но сейчас я хочу спать, потому что устала, и секс как таковой в данный момент меня не интересует.
– Не ври. – Александр сел на кровати. – Мне не ври. Я же тебя насквозь вижу, и если тебя что-то гложет, скажи, сними груз с души, не держи в себе.
– Не сейчас, давай завтра на свежую голову.
– Завтра разговора не будет. – В голосе Горохова прозвучал металлический оттенок. – Ты проспишься, успокоишься, домашние заботы отвлекут тебя, твоя проблема уйдет вглубь, и ты на время забудешь об этом, а когда она всплывет, совсем неожиданно, то разрешить ее будет уже гораздо сложнее. Наберись терпения, повернись ко мне, и скажи, что тебя беспокоит, а насчет моей головы не переживай, она всегда в форме и всегда трезва, когда это нужно.
– Да ничего меня не беспокоит, просто я уста…
– В глаза мне смотреть, – прервав жену на полуслове и не на шутку разозлившись, Саша рывком развернул ее к себе. – Ты расстроилась из-за тещи, так я уже извинился, или ты считаешь, что этого недостаточно? Поправим. Завтра же заеду к ней домой, упаду в ноги, попрошу прощенья, так мол и так, теща, не вели казнить – бес попутал, и самолично при ней отстегаю себя ремнем по голой заднице. Пойдет такой расклад, или все-таки что-то другое тебя беспокоит, так ты уж, будь добра, скажи. Я уже не прошу, а требую, потому что твое отнекивание начинает выводить меня из терпения, а если я разозлюсь, то ты меня знаешь, в гневе я страшен и непредсказуем.
– Будешь на меня кричать, разговора не получится, да и пугать меня не надо, а требовать ты можешь от своего бухгалтера. Не терпится поговорить, хорошо, давай поговорим, только теперь ты мне в глаза смотри, потому что разговор будет серьезный и долгий.
– Наконец-то разрешилась. Готов принять роды.
– Дети спят. – Нина поднесла палец к губам, давая понять, что нужно потише.
– Что дети? Дети как дети. Да, спят. Дети спят, телевизор показывает, Луна висит, я в недоумении. Что еще?
– Я тебя прошу, потише, пожалуйста, а то своим ревом ты весь квартал разбудил.
– Всё. – Саша сел на кровати в позу лотоса и закрыл глаза. – Я спокоен, мой пульс бьется реже, мои уши готовы принять вибрацию твоих губ, на счет три можешь начинать. Раз! Два! Три! Говори.
– Зачем ты занял Петровым деньги, можешь мне объяснить?
– Какие деньги, я что-то не понял?
– Наши, Саша, наши деньги, твои и мои.
– Да ты что, откуда у меня деньги?
– Давай сразу договоримся, что ты не будешь мне врать и выкручиваться, это не по-мужски – во-первых, а во-вторых – я уже давным-давно все знаю, и теперь чисто из спортивного интереса хочу услышать твое объяснение этому факту.
– Интересно, а кто тебе напел про то, что я занял деньги Петровым? Ах, ну да, Инесса… хотя… нет! Она не тот человек, чтобы рассказывать, откуда у нее появляются деньги, значит, остается Валерия. Ну, конечно, кому как не ей знать обо всех и всё, это ведь ее основная работа. Угадал?
– Суть не в этом, кто сказал или написал, а потом по факсу переслал, а в том, что ты мне, своей родной жене не сказал, что занял деньги, я уж не говорю о том, чтобы посоветоваться перед этим.
– Ты знаешь, как-то не было времени советоваться, и потом твой ответ предсказуем.
– Нет, мой дорогой, времени у тебя было предостаточно, и дело здесь совершенно в другом, просто я для тебя ничто – пустое место, бесплатное приложение к постели, работница, которая ничего не просит, ничего не требует, никуда не сует свой нос, а только пашет, как трактор, чтобы угодить своему ненаглядному. Вкусно накормить, чисто одеть, поцеловать, провожая на работу, с улыбкой встретить после, проявлять неподдельный интерес к рыбалке и каждый раз искренне переживать о том, что рыба, будь она неладна, опять не клевала.
– Что ты раздуваешь из мухи слона? Даже посоветовавшись с тобой, неужели я бы отказал другу в помощи?
– А я тебе кто, враг?
– Нет.
– Тогда скажи, кто?
– Ты… – Горохов задумался, – а действительно, кто? – подумав еще, сделал вывод. – Жена.
– Видишь как здорово, сообща мы быстренько определили мой статус. Значит, если жена не враг, то она может принимать участие в решении, не столь важных, конечно, но некоторых вопросов? И прояви ты ко мне хоть чуточку должного уважения в разрешении этого вопроса, я думаю, нет, я просто уверена, что мы совместными усилиями нашли бы правильное решение.
– Пускай то решение, которое я принял, было неверное, допустим! Но, приняв его самолично, мне и отвечать за него, не впутывая в это дело никого.
– Если бы ты жил один, то, пожалуйста, отвечай за себя сколько хочешь. Но у нас семья, а ты в первую очередь всегда думаешь сначала о ком-то, оставляя своих самых близких тебе людей на потом.
– Мне надо выпить кофе, – накинув халат, Александр пошел на кухню, – да и сигаретку выкурить не помешало бы.
– Иди, иди, подумай на досуге о смысле жизни, о житейской прозе и заодно о разнообразии секса.
Горохов сидел на кухне и думал. В голове все перемешалось, и мысли никак не хотели собираться в логическую цепочку, и чем больше он напрягался, тем сильнее кипело в нем негодование. Пошла вторая чашка, а Саша не только не успокоился, а, напротив, разозлился, так что с трудом удерживал сигарету в руке из-за бившей его крупной дрожи. Преодолев внезапно навалившийся недуг и докурив, он почти бегом ринулся в спальню
– Все, что ты здесь наговорила, мне непонятно. В чем ты меня обвиняешь? В том, что я с тобой не посоветовался, так я и раньше это не часто практиковал. Какая муха тебя укусила? Раньше ты такой не была.
– Времена меняются, и люди тоже.
– Значит, раньше тебя всё устраивало, но вот настали другие времена, и ориентиры поменялись. Теперь ты хочешь быть «столбовой дворянкой», плавающей, согласно новому статусу, в гуще событий, хочешь мучиться вопросами, не находя ответов, участвовать в принятии решений, а потом казнить себя за ошибку. Ты этого действительно хочешь? Тогда, дорогая, я обязан тебе напомнить, что ответственность, а также головная боль будет давить на тебя с такой силой, что ты, согнувшись от такой тяжести, уже не сможешь выпрямиться. Давай смелее, не дрейфь, возьми на себя обязанности добытчика, займись бизнесом, по утрам уходи на работу, а вечерами иногда возвращайся домой, заболей рыбалкой, наконец. Но дело, я думаю, все-таки в другом. Кто-то, не буду гадать кто, потому что это не играет никакой роли, запудрил тебе мозги всякой ерундой, которая легла на благодатную почву, вследствие чего на этой целине и взошли всходы – новое понимание смысла жизни. Так объясни, мне, фонарю, как теперь по-новому жить друг с другом, как относиться, опять же по-новому, к близким, и куда отнести окружающих нас людей?
– Не надо передергивать. Я хотела всего лишь, чтобы ты обратил на меня внимание, и чтобы я не была для тебя предметом интерьера. Я живой человек, а не робот, и мне интересно поучаствовать в том, что вокруг меня происходит: радоваться успеху, переживать за неудачи и, наконец, чувствовать себя нужной и полезной.
– Всё это – бред сивой кобылы! Просто, с чьей-то подачи, тебе захотелось денег, а когда ты вдобавок еще узнала, что я занял Петровым, то тебе захотелось денег еще больше, и причем больше до такой степени, что это перевернуло твое сознание, родив на свет философию, непонятную не только мне, но и тебе самой.
– Да, мне понадобились деньги, и не столько мне, сколько нам. А Петровы – это так, капля, переполнившая чашу терпения. В отличие от тебя, мы живем на земле и ходим по ней. Так вот, чтобы на ней жить и по ней ходить, для этого нужно что-то иметь.
– Однако я не заметил, что вы голые и ночуете в землянке.
– Ты еще много чего не замечаешь. Не замечаешь, что дети растут, и причем очень быстро, не замечаешь, что я все чаще отказываюсь куда-либо выходить, не замечаешь, что людей домой приглашать мне уже стыдно, и это только самый минимум, я уж не говорю об отдыхе, не дай Бог мне, работнику ножа и тряпки, об этом даже заикнуться. И вот в этот самый момент, когда у нас, я подчеркиваю – у нас, появились мало-мальски приличные деньги, на которые можно было бы строить кое-какие планы, ты тут же отдаешь их все до копейки, при этом о нас даже и не вспомнив. Почему, почему ты всегда о нас вспоминаешь в самую последнюю очередь? Почему мы всегда должны помогать и ждать до тех пор, пока все станут счастливы? Когда же, наконец, мы будем жить для себя? Если ты знаешь ответ, скажи! Я его почему-то найти никак не могу.
– С твоих слов выходит, что у нас всё так плохо, что дальше некуда. Всё, жизнь закончилась, заряжайте пистолеты и бронируйте место на кладбище. Не надо паники, деньги пока еще никуда не исчезли, просто время их тратить откладывается, так что придется подождать.
– Сколько еще ждать – пять, десять, двадцать лет? Я и так всю жизнь только и делаю, что жду. Если хочешь, можешь ждать еще лет эдак пятьдесят, а у меня на этот счет другое мнение.
– У меня с Геной договор, что деньги он отдаст в первых числах апреля, так что завтра или послезавтра он вернет долг.
– Ой, боюсь, сердце подсказывает, не видать нам этих денег.
– Не надо так говорить о моем друге.
– Я не против, пусть он будет твоим другом, раз ты настаиваешь, но поверь мне хоть один раз в жизни, наберись мужества и забудь про этот долг, и про друга своего тоже забудь, потому что всё это ты потерял тогда, когда отдавал деньги.
– Когда я принесу деньги, на коленях будешь вымаливать у меня прощение.
– Дай Бог, чтобы это произошло, а на коленях или еще в какой другой позе – роли не играет.
– Ну вот и договорились. – Александр, немного подумав, все-таки решился на последний штурм. «Война войной, но от удовольствия еще никто не отказывался» – и смело полез под одеяло жены. – А теперь вернемся к нашим овечкам, – прошептал он ей в ухо.
– Саша, не надо строить иллюзий, до определенного момента между нами только мирное сосуществование.
– Так что, так и ляжем спать с полным боекомплектом?
– Это твои проблемы, не я его тебе заряжала, не мне его разряжать. И еще, если тебя волнуют наши земные заботы, то завтра с утра сходишь в школу.
– На предмет?
– На предмет твоей дочери. Завуч вызывает для разговора и говорит, что это серьезно.
– Но утром я планировал встретиться с Петровым.
– Вот и хорошо, сначала сходишь в школу, а потом к Петровым, это как нельзя лучше вписывается в мои планы.

Глава 12
Проснувшись утром, Александр почувствовал опустошенность, смешанную с чувством какой-то потери.
– День еще не начался, а я уже что-то не доделал, и, судя по моему состоянию, что-то очень для меня важное, – лежа в постели и рассуждая, Горохов глядел в окно, одновременно прислушиваясь к шуму на кухне.
Ветра, судя по макушкам деревьев, на улице не было, это еще как-то радовало, но то, что солнышко из-за грязно-молочной пелены, которая куполом зависла над городом, никак не просматривалось, наводило на неприятные размышления. Завтракать, как обычно, вместе со всеми он не стал, только дождавшись, когда на кухне стихло, осторожно, стараясь быть незамеченным, прошмыгнул на свое любимое место. Пытаясь поднять настроение, Александр медленно и с особой тщательностью готовил кофе. Но ни процесс приготовления, ни сам кофе, ни даже вкусная сигаретка не дали желаемого результата.
 – Лучший лекарь от плохого настроения – это работа. Сменим домашнюю трясину на оперативные просторы творчества! Вперед, труба зовет на преодоление жизненных преград! Получим удовлетворение от борьбы за место под солнцем, которого сейчас нет, но которое обязательно будет. А вот когда солнце выйдет, наигравшись в прятки, чтобы продолжить дарить тепло своими невидимыми ласковыми руками, то увидит, что место, завоеванное для меня и моей семьи в честной борьбе, уже готово, – не то уговаривая себя, не то успокаивая, Горохов незаметно вышел из квартиры и осторожно, чтобы не привлекать внимания, закрыл за собой входную дверь.
Первая, не из приятных, задача, поставленная женой, которую необходимо было решить, это разговор с завучем.
– Вот он, первый рубеж! – Готовый к бою Александр переступил порог школы.
Найдя нужный кабинет, он вежливо постучался, но никакого ответа не последовало.
– Не ждали, – констатировал факт Горохов, одновременно начиная сердиться на себя за то, что заранее не созвонился и не договорился о встрече. Разочарованный в сорвавшейся встрече и жалея о потраченном времени, он поспешил на выход, но, не сделав и двух шагов, услышал за спиной: «Заходите!», как будто кто-то специально выжидал, подсматривая изнутри в невидимый снаружи глазок. В кабинете Александра встретила холеная блондинка,  возрастом скорее за пятьдесят, с пышными формами и с властным лицом, не признающим возражений.
– Бой будет тяжелым, и победа что-то плохо просматривается, – чувствуя всё возрастающее давление немигающего взгляда, мысленно не сдавался Горохов.
– Здравствуйте, – тяжело было говорить, когда в груди от этого чудовищного напора не осталось воздуха, – я отец Глафиры Гороховой.
– Здравствуйте, – командным голосом протрубила завуч, – проходите, садитесь.
– Да, если вы позволите, я лучше присяду. – Александр старался интонацией выделить слово «присяду» для того, чтобы хоть как-то перехватить инициативу, но, по выражению лица сидящей напротив, понял, что первый выстрел прошел мимо цели.
– А где ваша дочь, что-то я ее не вижу?
– Но насчет дочери, как мне передали, ничего сказано не было.
– Неувязка, ну да ладно. Проблема вот в чем… – делая паузу, завуч перекладывала на столе бумажки, периодически поглядывая на приговоренного, тем самым давая ему время и возможность сообразить.
– Александр Иванович, – сориентировавшись, отчеканил Горохов.
– Так вот, Александр Иванович, проблема, как я уже сказала, состоит в том, что ваша дочь может не закончить этот учебный год, а если и закончит, то навряд ли перейдет в следующий класс.
– Что, так все серьезно?
– Более чем серьезно.
«Интересно, – не понимая, почему именно эта мысль вдруг залезла в его голову, рассуждал Александр, рассматривая председательствующую, – настоящие у нее бриллианты, или нет? Не задавайте себе глупых вопросов, гражданин Горохов, а внимательно присмотритесь к тому, с кем вы в данный момент разговариваете. Конечно, настоящие! Одного взгляда на нее достаточно, чтобы понять, – такие люди бижутерию на себя не нацепят, высокая должность завуча обязывает. А откуда, позвольте узнать средства, ведь камушки-то немаленькие? А? Ответьте своему оппоненту, господин простой российский учитель, только прошу вас, про свою зарплату, о которой в народе ходят легенды, не упоминайте. Наследство? Тогда от кого? Нет? Ну, конечно, как же я мог забыть, у вас есть муж, не муж, а – целый… Кто? Ну, правильно, как же я не догадался – богатый геолог. Великолепно! Восемь месяцев в разведке, пропитание, плюс казенная одежда, зарплату переводят на пластиковую карточку, которая всегда под чуткой женской рукой. Правда, есть проблемы с мужским вниманием, но и это удовольствие меркнет по сравнению с тем удовольствием, которое получаешь, чувствуя в ушах и на пальцах тяжесть прозрачных булыжников. Что вы говорите? Геолога нет? А кто есть? Никого? Позвольте с вами не согласиться. Свято место пусто не бывает. Ах, все-таки есть? Спонсор, наверное, как сейчас модно это называть. Как не спонсор? А кто? Товарищ! А может быть, друг? Нет, все-таки товарищ, но если по большому счету, то можно сказать, что и друг. Хотел бы я посмотреть на этого товарища, который в качестве помощи малоимущим дарит бриллианты на бедность. Интересная у вас организация, что ни завуч – то сразу при товарище. Есть, есть стимул для роста простых учителей. Не все еще товарищи перевелись».
– Вы меня слышите, Александр Иванович?
– Да, да, конечно, я внимательно слушаю… вот только подзабыл… ваше имя и отчество.
– Людмила Максимовна. Давайте, Александр Иванович, продолжим и определим наши действия. Вы что предлагаете?
– Пороть.
– Кого?
– Всех. Начиная с детей и заканчивая тещей.
– Вы зря смеетесь.
– А можно раскрыть проблему пошире, Людмила Максимовна, я что-то не уловил сути?
– Можно. Вашей дочери грозит отчисление из школы. За постоянные пропуски уроков, вследствие чего полное отсутствие положительных оценок, за грубость с учителями, которые безуспешно пытаются, но не могут наладить с ней контакт, за влияние на одноклассников своим крайне отрицательным поведением и, наконец, за хроническое вранье. Я предлагаю вам компромисс, единственно возможный в данной ситуации. Мы, то есть школа, доведем вашу дочь до конца учебного года, выставим ей удовлетворительные оценки, а вы, в свою очередь, в течение летних каникул переведете Глафиру в другую школу.
– Тогда и я хочу кое-что пояснить, если это возможно, только вы меня не перебивайте, даже если вам это будет неприятно, ведь вряд ли кто-нибудь вам вот так, на официальном уровне, открывал глаза на очевидные вещи.
– Только, если можно покороче, потому что, ну вы сами понимаете, времени у меня не так много.
– Буквально в двух словах. Так вот, я ни в коей мере не оправдываю действия своей дочери, но, прежде всего, имеет смысл разобраться, отчего это произошло? Первое, как мне думается, это отношение учителей к самим ученикам. Печально, что капитализм, в который наше государство так безмозгло залезло, разворовывая страну, пользуясь своим положением, но это отдельный разговор, в первую очередь ударил по карману учителей, переводя их в разряд малообеспеченных и социально незащищенных слоев населения. Тяжело, и в этом я с учителями солидарен, сеять разумное, доброе, вечное, когда голова забита тем, как дожить до зарплаты, как выбрать из самого дешевого и в тоже время выглядеть модно и со вкусом одетыми, а также решить все остальное, разом навалившееся на не умеющих выживать в новых условиях людей. Не выдерживали, ломались, уходили с работы в поисках лучшей доли. Преклоняюсь перед теми, кто остался и борется, живя только надеждой и оставаясь в душе учителем по призванию. Но, как показывает практика, таких педагогов остается всё меньше и меньше. Капитализация пожирает души, вследствие чего всё больше обостряется проблема – отношения учителя и ученика. Печально, но факт – все меньше в педагоге любви, и ученик отвечает ему тем же. А приходя домой, дети в красках описывают родителям те эпитеты, которыми их награждают учителя, также рассказывают о критериях, по которым они оценивают знания учеников. И поверьте мне, за столько лет учебы моих детей в вашей школе, я что-то не припомню, чтобы ребенок, придя домой, взахлеб рассказал об интересно проведенном уроке или об учителе, который заставляет учеников молчать, объясняя новый, заведомо неинтересный материал. Всё течет, всё изменяется, и вот теперь уже женщина-учитель, приходя на урок с фингалом под глазом, воспринимается детьми как нечто обыденное, более того, их даже не шокирует появление в классе пьяного педагога.
– Не знаю, откуда у вас такие факты, во всяком случае, нашему преподавательскому коллективу такие вопиющие случаи разбирать не приходилось.
– Факты? Факты рассказывают дети, да и вам они хорошо известны, и если вы делаете вид, что этого не было, то это не значит, что этого не было в действительности. Но самое неприятное в этой ситуации то, – так, видимо, для себя решили преподаватели, а администрация, наверное, в большей степени, – что наши дети, учась в школе, находятся в положении заложников. Вследствие чего получается, что родители всегда должны. Должны платить ежемесячно за бесплатное образование, причем в квитанции об уплате почему-то сказано, что деньги пошли на расширение библиотечного фонда. За столько лет расширения он так расширился, что для него, наверное, понадобилось отдельное здание, которое заложили «инкогнито», чтобы не было зависти у других школ. Но зато книжки в библиотеке, которая ютится на двадцати квадратах, до сих пор детям на дом не выдают. Бабуля на вахте в качестве охраны, на которую тоже собираются немалые деньги, вызывает неподдельное уважение за мужество, которое она проявляет, защищая наших детей голыми руками. На эти деньги хотя бы молоток ей купили, какое-никакое, а оружие, и бабуле уверенность, и детям повод для шуток. А поборы, доводящие родителей до бешенства, на ремонт школы, класса и прилегающих окрестностей, не говоря уже о том, что каждый класс обязан отдельно по договору нанимать себе уборщицу для обслуживания комнаты, закрепленной за этим классом. И уж отдельное восхищение вызывают подарки, – подарки, которые не должны, а обязаны дарить все и добровольно, всем и по любому случаю, начиная от подарка ко дню рождения классного руководителя и кончая телевизором и осетром, запеченном в ананасах, директорше на выпускной вечер. Также процветающее репетиторство поражает своей якобы гениальной продуманностью. Учитель, непосредственно ведущий предмет, дополнительные занятия с неуспевающим учеником, у которого родители как обычно при «бабках», не назначает, а отправляет к другому учителю, который, в свою очередь, взамен отдает своих отстающих. Ты – мне, я – тебе, и можно честно смотреть в глаза, только не детям. Итак, школа, перенимая передовые технологии ведения бизнеса, переродилась из общеобразовательной в акционерное общество закрытого типа – «Колледж». И это закрытое общество, успешно развиваясь в рыночной системе, стало выдавать на гора поразительные результаты. Количество медалистов возросло на порядок, в среднем по пятнадцать медалистов на выпускной класс. Результат, о котором Макаренко не мог и мечтать, налицо. Но дети-то не глупее нас с вами, они же всё видят, всё понимают и делают вывод, что всё продается и всё покупается, а отсюда вытекает и успеваемость, и отношение к учителям.
– Вы, Александр Иванович, обвиняете школу в жульничестве?
– Не школу, а администрацию и преподавательский состав в вашем лице, и не обвиняю, а констатирую факты.
– Если насчет того телевизора, так он был приобретен в канцелярию. И потом, как прикажете выживать в новых условиях? Если вы такой умный, научите.
– Честно!
– Честно! Честно можно только умереть.
– Зачем же так печально? Школа не умрет при любом раскладе. На каком-то этапе она, конечно, может, гордо подняв голову, влачить жалкое существование, но исчезнуть как институт ей не суждено, это доказано историей. Просто в мутной воде удобно обделывать свои делишки, при этом возмущаясь и крича с трибуны, что реформы необходимы, как воздух, в системе среднего образования.
– С таким мировоззрением вы, Александр Иванович, далеко не уедете, а ваша дочь, я уверена, при таком воспитании, точно не закончит среднюю школу.
– Вот видите, Людмила Максимовна, вы уже шантажируете, подталкивая меня к поиску компромисса. Не надо меня пугать, потому что я вас не боюсь – это раз, и два – это то, что у медали есть обратная сторона. Попробую расшифровать. Капитализм, с одной стороны, это всем известно, – плохо, но, с другой стороны, есть кое-какие преимущества. Весь вопрос в цене, которая и определяет стоимость компромисса.
– Тут вы ошибаетесь, нас не интересуют ваши деньги. Здесь вопрос принципиальный.
– Интересуют, и еще как, может быть, не вас лично, в чем я, конечно, имею право сомневаться, но вашу контору.
– Давайте заканчивать нашу встречу, потому что ваши демагогические и беспочвенные обвинения выслушивать особого интереса нет и, тем более, желания. Постарайтесь в ближайшее время разобраться со своей дочерью и будьте любезны сообщить мне о вашем решении, – завуч встала из-за стола, давая этим самым понять, что аудиенция закончена и Горохову пора покинуть кабинет.
– Ну, что же, – Александр тоже встал, – хотелось о многом поговорить. Жаль, что мы ограничены во времени. А что касается моего решения по поводу дочери, то оно уже готово, и я могу его огласить.
– Не торопитесь, Александр Иванович, потому что от вашего ответа может зависеть будущее Глафиры.
– Ее будущее зависит от нее самой, а мой ответ не изменится.
– Как знаете, Александр Иванович. До свиданья.
– До свиданья, Людмила Максимовна.
Горохов медленно шел по широким коридорам школы, а мимо него, так же как и десять, и двадцать, и сто лет назад, пробегали, резвясь, ученики, забывшие о школьных проблемах на короткое время, отведенное им для перемены.
– Была бы вся жизнь одна большая перемена, – глубоко вздохнул Александр, – пусть не такая длинная, но зато беззаботная и веселая. Заманчивая идея, – ответил он сам себе, – вот только кто бы при этом кормил и одевал? – перейдя на диалог с самим собой, он продолжал рассуждать, разглядывая детские картины, висевшие на стенах. – Нет, не нужно еды, не нужно одежды, просто нужно набрать как можно больше воздуха и, задержав дыхание, жить с полной грудью, а выдохнув, сразу умереть.
Сев в машину, Александр завел двигатель, но с места не тронулся. Мучительно соображая, он силился вспомнить, куда ему нужно было ехать. К реальности вернул школьный звонок, прогремевший в сознании так же неожиданно, как он прозвенел в школе, возвращая детей к суровой действительности.
Не полагаясь больше на случай, Александр по мобильному дозвонился до Петровых, предупредив о своем визите, и поехал к ним. Быстро добраться, как хотел Александр, не получилось по довольно банальной причине. Двигаясь через центр, желая сократить путь, он собрал все светофоры.
Дверь, как и положено, открыла Инесса. Держалась она спокойно и уверенно, не пряча глаза и не отводя взгляда в сторону. Это наблюдение немного успокоило Горохова и вселило определенную уверенность. Поприветствовав друг друга, они прошли в зал.
– А где Геннадий? – оглядываясь недоуменно по сторонам, спросил Александр. – Я ведь только что с ним разговаривал, он сказал, что ждет меня дома.
– Да… ты же знаешь, что мы предполагаем, а работа располагает. Срочный вызов. Я думаю, что, по большому счету, мы и без него решим наши текущие вопросы, не так ли?
– Ну, если у тебя есть такие полномочия…
– Насчет моих полномочий можешь не сомневаться, они так широки, что не видно берегов. Давай ближе к делу. Какие проблемы привели тебя к нам?
Услышав это, Александр вдруг почувствовал сильную усталость. Спина, до этого момента ровная, мгновенно приняла форму кресла, в котором он сидел, и ему нестерпимо захотелось спать. Он сидел и молча смотрел на Инессу, отгоняя плохое предчувствие, которое медленно, но уверенно овладевало его сознанием, и только усилием воли Горохов заставил тело принять рабочую позу, а дурные мысли на время покинуть голову.
– Проблем немного, – Александр услышал, что его голос вдруг стал дрожать. Прокашлявшись, он продолжал: – А если точнее, то всего одна.
– Ну, с одной-то проблемой мы справимся быстро. Ты мне вкратце изложи суть проблемы.
– Что-то, Инесса, я тебя не пойму. Я пришел за деньгами. Прошла неделя, как вы должны были вернуть долг. Ты что, забыла?
– Ах, ты про это!
– Конечно, про это, а про что же еще, как не про это!
– Денег пока нет, – разведя руки в стороны, отвечала Инесса, – а когда будут, я не знаю. – И на ее лице проявилась легкая улыбка, говорящая о том, что такой ответ доставлял ей некоторое удовольствие.
По спине Александра пробежал холодок, а плохие предчувствия, возникшие в начале разговора, стали обыкновенной реальностью. Но как в данный момент изменить эту реальность, к которой Горохов никак не был готов, он не знал.
– Кофе, я надеюсь, у тебя есть? – сменив тему разговора Александр тянул время, чтобы успеть внутренне перестроиться. – Завари мне, пожалуйста, покрепче.
Он смотрел на спокойные и уверенные движения Инессы, а в голове лихорадочно искал вариант, который помог бы разрешить эту непростую ситуацию. Но как Горохов ни напрягал голову, ничего конкретного он придумать не мог. Инесса подала Александру чашку ароматного кофе.
– Если можно, сливки и сахару, – попросил Александр. – Ты не против, если я закурю?
– Да, пожалуйста, кури.
– Инесса, так дела не делаются. Свои обязательства надо выполнять. Вы, когда занимали деньги, ведь наверняка просчитывали варианты отдачи долга. Так что я сейчас готов пойти вам навстречу и обсудить их все, надеюсь, мы выберем такой, который устроит обе стороны.
– Саша, я готова обсуждать любые варианты, но дело в том, что вариантов нет, потому что нет денег, а значит, и обсуждать нечего.
– Как это нет денег? Может быть, сразу такой суммы наличных и нет, это еще можно понять, но есть же деньги, вложенные в дело, приносящие определенную прибыль, из которой, кстати, можно было бы выплачивать… ну хотя бы проценты.
– Саша, я тебе объясняю, а ты не хочешь или не можешь меня понять. Дело, которое было так гениально организовано, приказало долго жить. А ты про проценты.
– Понять тебя я могу, но, откровенно говоря, не хочу. Вы просили занять денег, долго упрашивали, соглашались на любые условия, а теперь с такой легкостью заявляете, что денег нет, и когда будут, неизвестно…
– Саша, – перебила его Инесса, – я не отказываюсь от долга, просто предлагаю тебе немного подождать.
– И сколько прикажите мне еще ждать?
– Точную дату назвать не могу, но в ближайшем будущем мы обязательно рассчитаемся.
– В будущем? Инесса, давай я тебе немножко поясню. Дело совсем не во мне, сам я как-нибудь выкручусь, но у меня семья, которая не может ждать, и я, между прочим, за нее в ответе, поэтому я сделаю всё, чтобы оградить свою жену и детей от случайностей, возникающих не по их вине.
– Интересно! Интересно посмотреть, что же ты сделаешь. Да ты, как я вижу, пытаешься мне угрожать? Не надо, Саша! Даже и не пытайся этого делать. Зря только потратишь время и здоровье. Могу объяснить, почему. Письменного договора с нами у тебя нет, расписку мы тебе не писали, а то, что мы обговаривали устно, то это, извини, к делу не пришьешь. Так что если хочешь угрожать, то угрожай своей жене, она наверняка испугается.
Кровь ударила в голову Александра с такой силой, что на какое-то время у него потемнело в глазах. От ударов сердца сотрясалось все тело, как будто по груди били большой кувалдой, и с каждым ударом становилось всё больнее. Плохо соображая, он смотрел перед собой, стараясь оценить обстановку. Сделав несколько безрезультатных усилий, Александр понял, что теряет связь с реальностью. От боли внутри становилось все жарче, как будто спираль, опутавшая все внутренности, раскалялась всё сильнее и сильнее, и тело металось в темноте, выискивая спасительную прохладу. Но с каждым движением сил становилось все меньше, а боль все невыносимее, наконец, поняв безвыходность положения, Александр в отчаянии упал на колени и, опустив голову на грудь, перестал сопротивляться, смирившись с происходящим. Неожиданно пожар в груди стал медленно, но верно затухать, боль отступила. Саша боялся пошевелиться. Он осторожно приоткрыл глаза и, даже шаря взглядом вокруг себя, старался делать это осторожно, чтобы не нарушить наметившееся улучшение. Понемногу приходя в себя и набравшись смелости, Александр приподнял голову, надеясь в полной темноте разглядеть хоть что-нибудь. На этот раз надежды его оправдались. Темнота стала пропадать, но не совсем, тут же перед ним метрах в десяти возникла стена, выложенная из больших камней, не выше двух с половиной и не шире пяти метров. Поражало то, что перед стеной был мрак, зато за ней солнце щедро поливало теплыми лучами опушку леса, на которой стоял рубленый терем, перед ним на зеленой лужайке резвились дети, играя с большой, лохматой собакой, а в открытом окне хлопотала по хозяйству их мама. Как ни вглядывался Александр в эту домашнюю идиллию, он никак не мог найти отца, без которого картина была неполной. Наконец он понял, что это его семья, и там за стеной не хватает его самого, а попасть он туда никак не может из-за преграды, стоящей перед ним. Решение пришло быстро. Надо разрушить то, что мешает. Мешает ему воссоединиться с семьей, занять заслуженное, как он считал, место под солнцем. Разломать каменную стену голыми руками невозможно, да и маломальского оборудования под рукой нет, значит, надо искать другое решение. А других решений оставалось всего два. Первое – это перелезть, а второе – просто обойти стенку.
– Ну что же, пойдем от простого, – решил Александр и пошел к стене, обходя ее справа. Но как только он сделал шаг в сторону, чтобы обойти мешающую преграду, стена тут же передвинулась, преграждая ему путь. Попытка обойти преграду слева окончилась тем же результатом. – Спокойно, – уговаривал себя Александр, – надежда умирает последней, а у меня в запасе есть еще вариант. Придется поднатужиться и взять высоту.
Осторожно, цепляясь за неровности в стене, делая очередное движение только наверняка, чтобы перелезть с первой попытки, и, не дай Бог, сорваться, так как второй, возможно, никогда не будет, Александр, сантиметр за сантиметром, уверенно продвигался вверх.
– Пора бы этой стене закончиться, – недоумевал он. – По моим подсчетам я уже преодолел метра три, не меньше. – После очередного удачного движения Александр посмотрел вниз. И, действительно, стена под ним уходила вниз метра на четыре.
– Как же так? – взглянув наверх, он сразу же все понял.
До края стены оставалось ровно столько же, сколько было в начале подъема. Бессилие душило! Александр в отчаянии ударил кулаком по стене и тут же сорвался вниз. Упав на спину, он не почувствовал боли. Когда открыл глаза, увидел перед собой недоуменное, испуганное лицо Инессы.
– Ты мне никогда не говорил, что страдаешь падучей, – Инесса явно была озадачена.
Александр, не двигаясь, молча смотрел на стоящую перед ним женщину. Его лоб был покрыт крупными каплями пота, а кончики пальцев на руках были в мелких ссадинах и неприятно ныли.
– Кофе хороший, а вот о хозяйке то же самое сказать не могу, – медленно чеканя каждое слово, продолжая в упор смотреть на Инессу, произнес Александр.
Инесса попыталась что-то возразить, но Горохов ее перебил.
– Месяц! Даю вам месяц, чтобы уладить свои проблемы, и ни дня больше. – Выходя из квартиры, добавил: – Не забудь передать мои слова своему говорливому.

Глава 13
Выйдя от Петровых на улицу, Александр остановился, жадно глотая прохладный воздух. Он стоял в растерянности, не зная, что ему делать, и это обстоятельство не то чтобы пугало, но начинало немного тревожить.
 – Выкрутимся, – настраивал он себя, – цыплят по осени считают. – Немного отдышавшись, первое, что решил сделать Александр, это закончить на сегодня все дела, поехать домой и отдохнуть. Дорога здорово отвлекает и, управляя машиной, он расслабился, ощутив, как к нему возвращается приятное чувство – чувство контроля и управления ситуацией. Ему даже не хотелось выходить из машины, когда он остановился во дворе своего дома, заглушив двигатель.
– Что же за денек сегодня выдался, – прокручивая в голове произошедшие события, анализировал Александр, откинувшись на спинку кресла. – И погода, как была пасмурная с утра, так и стоит, не желая меняться. В такую погоду надо сидеть дома в мягком глубоком кресле, читать книжку или смотреть телевизор, потягивая холодное пивко. И какая нужда понесла меня сегодня? Не надо было слушать жену. У нее эмоции, а у меня от них здоровье убывает с катастрофической скоростью. Правильно говорят, послушай женщину и сделай наоборот. Вот и договорились, не будем никого слушать и сделаем по-своему, снимем стресс… водкой.
Вылезая из машины, Александр вдруг почувствовал страшную усталость. Тяжело ступая по ступенькам, он мысленно представлял, как удобно расположившись на кухонном диванчике, нальет себе полную рюмку ледяной водочки, выпьет ее одним махом, закусит бутербродом из ржаного хлеба и соленого сала, глубоко затянется сигареткой, повторно наполнив рюмку до самых краев, будет просто сидеть, расслабившись, не думая ни о чем, наблюдать, как по запотевшей рюмке медленно стекают капли, образовывая на столе небольшую лужицу. Но даже таким скромным желаниям не суждено было сбыться, когда, проходя мимо комнаты дочери, он увидел, как она, сидя за компьютером, беззаботно развлекается, играя в электронные игрушки. На время забыв про водку с салом и даже про свою усталость, зато вспомнив утренний разговор с завучем, Александр решил, не откладывая в долгий ящик, заняться воспитанием дочери.
– Глаша, зайди на кухню, мне надо с тобой кое о чем переговорить. – Горохов старался говорить спокойно, чтобы голосом не выдать своего волнения.
– А твой разговор не может подождать? – не отрываясь от компьютера, отреагировала дочь.
– Серьезность вопроса не терпит промедления.
– Может быть, вечером, а то от твоего серьезного разговора, я уверена, настроение испортится на весь оставшийся день.
«Ей везет, размышлял Александр, заглядывая в холодильник в поисках бутылки, – у нее хотя бы с утра было хорошее настроение, а вот у меня уже со вчерашнего дня – хреновое. Нет, не то чтобы я хочу за компашку испортить ей настроение, просто я отец, и как строгий, но справедливый, обязан воспитывать своего ребенка независимо от настроения и обстановки».
– Глафира, между прочим, тебя зовет твой отец!
– Пап, мне здесь осталось немножко, я быстренько доиграю и сразу приду.
«Да… меняются времена и, по-моему, не в лучшую сторону, – аккуратно нарезая замерзшее сало тоненькими ломтиками, продолжал рассуждать Александр. – Если бы я в свое время так ответил отцу, то не успел бы и оглянуться, как моя задница окрасилась бы в красный цвет от широкого солдатского ремня».
Он не стал дожидаться, когда его осчастливят своим присутствием и решил действовать. Ворвавшись в комнату, Александр вырвал из ее руки мышку и так сильно дернул за провод, что разорвал его. Но решительность его действий, как ни странно, не испугала Глафиру, напротив, вызвала у нее неподдельный интерес к развитию дальнейших событий.
– Дальше что? – задавая вопрос, она спокойно смотрела отцу прямо в глаза. – Разобьешь монитор, выбросишь принтер из окна, а затем начнешь крушить мебель? Давай, начинай. Покажи свои жесткие методы воспитания.
– Я сегодня был в школе… – Александр сделал паузу, ожидая увидеть хоть какую-то реакцию на лице дочери.
– Ну и что, я каждый день там бываю.
– Я разговаривал с завучем, и, между прочим, о тебе. – Не выдержав, Александр перешел на крик. – Тебя выгонят из школы!
– Наконец-то, а то всё пугают и пугают.
– Что?.. – не отдавая себе отчета, Александр с размаху ударил дочь по лицу. – Ты… ты!.. – он опять замахнулся для второго удара.
Глафира сидела неподвижно, даже не делая попытки защититься и продолжала молча смотреть отцу прямо в глаза. Рука повисла в воздухе, когда Александр увидел две большие слезинки, как горошины, медленно сползающие по щекам дочери.
– Не хочешь учиться? Считаешь себя взрослой? Ну и черт с тобой. Оставайся неучем. Тебе дальше жить. – Горохов махнул рукой. – Подъезды тоже кому-нибудь нужно мыть, и ничего в этом зазорного нет. У нас в стране все работы в почете. – Александр, опять почувствовав сильную усталость, взял стул и, поставив его рядом с креслом дочери, медленно сел и тихо проговорил. – Если нечего ответить, то лучше молчи.
– Ну почему, мне есть что сказать. Но ты же не будешь слушать, а как всегда, начнешь перебивать и кричать.
– Это когда я на тебя кричал, что-то не припомню такого?
– А мы с тобой и не разговаривали.
– Тогда почему ты решила, что я буду тебя перебивать и тем более кричать?
– Да потому, что ты никому не даешь возможность говорить, так как считаешь, что твое мнение самое правильное, а если кто не соглашается, на того ты сразу же начинаешь кричать.
– Надо же, я и не замечал. Ладно, говори, а я обещаю, что выслушаю тебя до конца и не буду перебивать.
– Тогда слушай. Выгнать меня из школы, скорее всего, не выгонят, а если и выгонят, ну что же, есть и другие школы, которым деньги нужны. Так что в этой или в другой, какая разница, где получать аттестат, везде всё одно и то же. Если бы мне разрешили, то я прямо с завтрашнего дня бросила бы школу и пошла работать, даже за небольшие деньги. Надоело выпрашивать мелочь на карманные расходы. Но в таком возрасте, к сожалению, не шибко-то берут на работу, поэтому нужно ждать совершеннолетия. А пока ждешь, чтобы не болтаться без дела, приходится ходить в школу.
Горохов ожидал услышать всё что угодно, но чтобы такое, да еще от своей дочери, к этому он явно не был готов.
– Подожди… подожди секунду, а как же институт, высшее образование, специальность, карьера, наконец?
– И это говоришь мне ты? – Глафира аж подпрыгнула в кресле. – Папа, я что-то не пойму, в тебе сейчас педагог говорит или ты на самом деле так думаешь?
– Во мне говорит любящий тебя отец, который хочет, чтобы его дочь была счастлива, даже если он и не прав.
– Да… педагог все-таки преобладает. Ну ладно, я открою тебе глаза на происходящее вокруг, если ты сам не в состоянии.
– Дочь читает лекцию своему отцу. Это даже интересно. Давай, просвещай, я весь одно большое ухо.
– Ты обещал не перебивать, так что наберись терпения и выслушай меня до конца.
– Да помню я, помню, ты не тяни кота за хвост, давай заряжай.
– Так вот, – выражение лица у дочери стало не по-детски серьезным, – школу я могу закончить, и даже с приличными оценками, это не проблема, но не на золотую медаль, конечно, потому что это нереально, так как за нее надо отстегивать небольшие, но деньги. Идем дальше. Надо поступать в институт. Согласна. Я даже знаю, в какой хотела бы поступить. Но и здесь опять маленькая загвоздка. На бюджетный мне не пройти, потому что набор на него такой ограниченный, что даже медалисты и те без блата или взятки не могут пробиться, так как места на нем расписываются за год вперед. Остается коммерческий, для поступления на который тоже надо заплатить, но это еще полбеды, потому что здесь как бы разовый взнос. Самое неприятное начинается, когда поступишь и когда начнешь постоянно на протяжении всей учебы за все платить, и причем немало, а если учесть, что с каждым годом плата увеличивается, то об этом даже и думать не хочется. Зададимся вопросом. А зачем мне институт? Я думаю – это не принципиально. Вот ты, например, закончил институт, и что? Карьеру по специальности ты не сделал. Занялся бизнесом. Работал, работал, а результата как такового нет. Другие, которые начинали вместе с тобой, уже при таких деньгах, что боже мой! Так что будем реалистами, денег нет, а значит, и планов нет, и нечего сотрясать воздух. Пойду работать, а институт не убежит, его и заочно можно окончить.
Александра как будто парализовало. Он смотрел на свою, вдруг сразу повзрослевшую дочь, а в этот момент ему хотелось не то что плакать, ему хотелось выть от своего бессилия перед железной логикой дочери.
– Пап, ты чего молчишь? Скажи чего-нибудь.
– Мне нечего тебе сказать, и ответить я не могу, поэтому лучше помолчать. – Александр встал. – У меня к тебе последняя просьба, или приказ, как хочешь, так и понимай, только выполни ее, пожалуйста. Закончи школу и неважно, на какие оценки, но закончи, я очень тебя прошу, а там уже видно будет, – и ушел на кухню.
Рухнув на кухонный диван, Горохов ощущал, как силы покидают его, тело становится все тяжелее и тяжелее, будто наливается свинцом. Он не сразу, как это всегда бывало, а немного повозившись, открыл бутылку, налил полную рюмку и, не дожидаясь, когда она запотеет, одним глотком опустошил ее. Покрутив рюмку в руке, видимо, размышляя над вариантами, Александр опять наполнил ее до краев и также залпом выпил, даже не поморщившись. Закусывать черным хлебом с салом, как он хотел, не стал, видимо, совсем про это забыл. Затем, аккуратно сложив руки на столе, так, как это делают первоклашки, постигающие азы школьной культуры, и положив на них голову, уставился взглядом в окно. Было хорошо. Было спокойно и уютно. Водка, шедшая по телу, приятно обжигала. В голове от набежавших неизвестно откуда маленьких человечков в фартуках и с метлами в руках и от их усердного труда сразу стало чисто. Ни мыслей, ни дум, ни сомнений, ни переживаний и волнений. Ничего. Голова так и звенела от чистоты. Но всё же, как ни старались эти маленькие санитары, одна мысль так и не поддалась им. О спрятавшемся на целый день солнце, которое почему-то никак не желало показываться, об облаках, которые еще утром казались серой дымкой, а сейчас темнели с каждой минутой. Вот только эта упрямая мысль и заставляла Александра размышлять, вглядываясь в небо за окном.
Он не заметил, как задремал. Ему снилось, что в прихожей затренькал звонок, и он, как был в фартуке, надетом для приготовления праздничного ужина на кухне, так и побежал, бросив всё, открывать входную дверь. На пороге стояли жена, дочь и сын. Они улыбались, их глаза излучали счастье. Нина держала в руках охапку пионов с неимоверно большими бордовыми бутонами, запах от которых чуть не сшиб Александра с ног. Взяв цветы, он жестом пригласил всех на семейный ужин. Пропустив их вперед, Александр вдруг обратил внимание, что жена и дети не ступают ногами по полу, а парят над ним. Не успев оценить происходящее, он почувствовал сильный удар по голове. Выронив цветы и падая плашмя на пол, последнее, что запомнил Александр, это свое лицо, плавно погружающееся в лежащий на полу букет.
Тут он проснулся. Не понимая, отчего у него трясется голова, Александр пытался осмотреться. Оказалось, что это жена трясла его за волосы, пытаясь разбудить.
– Ты что? Ты что делаешь? – ошарашенный таким напором жены, отмахивался Александр. – Ты мне весь имидж повыдергиваешь, прекрати немедленно, я сказал!
– Инвалиду имидж не нужен, – злобно парировала Нина, продолжая трясти мужа за волосы.
– Ну ладно, хватит дергать меня за волосы. – Александр окончательно пришел в себя. – Успокойся, я сказал!
И только тогда, когда жена перестала трясти и убрала руки с его головы, он продолжил:
– Тебя чего, в магазине обвешали или соседи не поздоровались? Что ты так раздухарилась?
– Да нет, это, наверное, тебя собака бешеная покусала. Ты почему на родного ребенка руку поднял? – Нина в гневе продолжала трясти кулачками перед лицом мужа.
– Скорее не поднял, а опустил. – И, немного подумав, добавил: – Легонько, в воспитательных целях!
– В воспитательных? – Нина схватила бутылку со стола. – Я тоже сейчас, в этих же целях, легонько, опущу тебе на голову бутылку, а если проще, то как трахну тебя по башке, тоже для воспитания! А потом спрошу, если ты, конечно, сможешь подняться, понравился ли тебе такой метод?
– Не трожь, это святое! – вскричал Александр и приложил немало усилий, чтобы отобрать водку у жены.
– А дети, – от возбуждения Нину тихонько подтрясывало, – дети – это разве не святое? По-моему, у тебя уже ничего святого не осталось! Только вот это, – она ткнула пальцем в бутылку.
– Ты еще скажи, что я алкаш.
– Пока что не алкаш, но я скажу тебе, кто ты. – Нина села напротив мужа. – Безвольный человек, у которого не хватает характера преодолевать трудности, и поэтому злость от своих неудач он вымещает на близких ему людях. Обидеть слабых легко. Простить сильному тоже легко. Списать неудачи на невезение – проще простого, даже голову напрягать не надо. А вот бороться – это не для тебя!
– А что же тогда для меня?
– Плыть по течению и иногда барахтаться, чтобы совсем не утонуть.
– Не надо тонких намеков, говори прямо, что я бревно, у которого нет будущего, потому что оно всё равно рано или поздно намокнет и потонет.
– Ну, насчет бревна – это ты себе льстишь.
– Ах, вот как! – Горохов задумался, затем медленно встал, подошел к кухонному шкафу и, порывшись, достал граненый стакан, наполнил его до краев водкой и выпил за один подход. – Я облегчаю тебе задачу. Просто дерьмо… это мелкокалиберно, а вот теперь я – настоящая пьянь, это действительно достойно порицания и осуждения!
Нина поняла, что переборщила, но остановить себя она уже не могла, слова рвались с языка, так велико было ее возбуждение.
– Ты неудачник, который боится себе в этом признаться. Ты выискиваешь причины своих неудач где угодно, только не в себе. Ты упрям в своем эгоизме и не желаешь прислушиваться к другим мнениям.
– Молодец, это по-нашему, по-матросски. Мне непонятно только одно, почему ты вышла замуж за такого недоноска, а потом так долго с ним мучилась? Но еще больше меня поражает твое терпение! Надо было выгнать меня еще тогда, в начале пути, глядишь, и жизнь сложилась бы удачнее.
– Может быть, ты и прав!
– Не понял? Что слышат мои пьяные уши? Ты сказала, что я прав? Выпей! Срочно. У тебя от недопития путаются слова. Загляни себе в душу, разве там, у тебя внутри, я бываю прав, даже если вслух ты и соглашаешься со мной?
– Наверное, тогда я сделала самую большую ошибку в жизни, но теперь уже не вернешь.
– Что же тебя останавливало всё это время, сомнения в правильности или боязнь потерять то, что есть?
– Да нет, скорее всего, любовь и надежда.
– Ну ты не переживай, лучше поздно, чем никогда, благо что сдерживающих причин уже нет. Любовь прошла, надежда умерла. А ты женщина еще даже ничего, в самом соку, и я, честно говоря, с удовольствием приударил бы за тобой, не будь я твоим мужем. – Александр замахнул очередную рюмку. – Ну что, пошел упаковывать вещички. Будут ли у вас напутствия на дорожку?
– Не знаю, делай что хочешь, – Нина безнадежно махнула рукой, – а я пойду прилягу. Устала.
Глава 14
Проснувшись утром, Александр не торопился сразу вставать с постели, чтобы первым занять свой наблюдательный пост на кухне с чашечкой кофе и сигареткой, как он это делал всегда, а стал ждать, разглядывая потолок, пока все разойдутся по своим делам. У него не было желания общаться с кем бы то ни было. Именно сейчас, с утра, Александр хотел побыть наедине со своими мыслями. Вокруг себя он ощущал пустоту, как будто на него сверху опустили прозрачный купол, и мир разделился на две части: то, что внутри – это его, а то, что снаружи – это всё остальное, имеющее к нему косвенное отношение. Родные, друзья, знакомые с их проблемами и заботами, с их переживаниями и радостями, с их успехами и неудачами, все это как-то отошло на второй, а может быть – даже и на третий план. Разглядывая изнутри купола то, что происходит снаружи, он чувствовал себя зрителем, сидящим в единственном вращающемся кресле, которое стояло в центре огромного зала и вокруг которого шло действие под названием «Спектакль жизни». Здесь показывали всё: и прошлое, и настоящее, и даже будущее. Дух захватывало от происходящего вокруг. Но было в этом театре одно единственное правило, которое в обязательном порядке нужно было соблюдать зрителю, присутствующему на просмотре. Смотреть можно, а вот вмешиваться и влиять на происходящее нельзя. Ограничение это было невыносимым. Ну как, разглядывая в прошлом трагедию близкого тебе человека, не вмешаться и не постараться исправить ситуацию, или, например, еще раз не поучаствовать в событии, которое тебе так дорого. Тяжело, конечно, но это всё-таки прошлое, далекое прошлое, и с этим можно как-то смириться. Что было, как говорится, то было. Так же, а может быть, и хуже, обстоит дело с настоящим, ведь оно так свежо в памяти.
«Стоп, – остановил себя Александр. – Здесь как-то не складывается. Если настоящее в памяти, значит, это уже не совсем настоящее, а как бы ближайшее прошлое. Тогда где граница, отделяющая настоящее от прошлого? Вот с будущем более-менее ясно. Если событие не произошло, значит, оно в будущем. Но по мере того, как событие медленно переползает через воображаемую точку из будущего и – хлоп – сразу оказывается в прошлом, то где же здесь настоящее? Получается, что «есть только миг между прошлым и будущим», а настоящего просто нет. Как же тогда жить без настоящего?» – от такого вопроса Александру стало как-то неуютно. Чтобы чувствовать себя более-менее комфортно, события, произошедшие сразу после воображаемой точки, он решил определить просто: ближайшее прошлое. А события, которые вот-вот должны произойти до воображаемой точки, – ближайшее будущее. Объединив эти два понятия в одно, вывел формулу настоящего. Теперь уже не нужно было путаться в понятиях, что такое прошлое, будущее и настоящее? Определяя временные понятия, Александр и не заметил, как остался один в квартире. Оторвавшись от своих философских размышлений, он, продолжая лежать в кровати, прислушивался, стараясь окончательно убедиться в том, что дома никого нет. Убедившись, что он действительно один, Александр облегченно вздохнул, расслабился и, закрыв глаза, постарался побыстрее вернуться в тот фантастический театр – театр одного зрителя.
«Да, – соглашался с собой Александр, усаживаясь поудобней в глубоком кресле, – смотреть настоящее и прошлое, конечно, безумно интересно. Но всё это не идет ни в какое сравнение с желанием заглянуть в будущее. Так в чем же дело, всё реально, повернись – и ты узнаешь, чем все закончится – стоило только подумать об этом, как спину, окатила холодная волна. – А вдруг, заглянув в будущее, я увижу не то, о чем я мечтал всю жизнь?» – Александр резко остановил поворот кресла и смахнул со лба капельки пота. Ему очень хотелось увидеть будущее, но страх перед тем, что предстояло увидеть, сковывал движения. Чем дольше он раздумывал, тем нерешительней становился. Сначала он себя уговаривал, потом стал себя стыдить, но и это мало помогало. И тогда, разозлившись на свою нерешительность, Александр перешел на такую ругань в свой адрес, на которую был способен. Может быть, он и победил бы свою нерешительность в конечном итоге, может быть! Но об этом ему не суждено было узнать, так как раздался телефонный звонок, прервавший просмотр спектакля.
«Иногда то, что нам мешает, с другой стороны, нас же и выручает, – рассуждал Александр, довольный тем, что телефонный звонок на время снял проблему выбора. Проходя мимо телефона, он остановился в раздумье. – Поднять трубку или не поднять? Ведь звонок это своего рода обстоятельство, которое заставляет меня действовать помимо моего желания. Если подниму трубку, значит, я зависим от обстоятельств, а если нет, то свободен в своих дальнейших действиях. Может быть, позвонить на станцию да и отказаться от городского телефона, а мобильный выбросить к чертовой матери, чтобы не было соблазнов! Нет телефонов, и сразу же девяносто процентов вопросов отпадут сами собой, как ненужные! Вот только проблема с оставшимися десятью процентами, решить которую без этого приспособления очень сложно. А иногда этот вроде бы и ненужный предмет может выручить в затруднительной ситуации, как, например, сейчас, а может, кстати, и жизнь спасти, такой факт тоже не исключается. Так что же делать, брать или не брать? Не возьмешь – плохо, а возьмешь, послушаешь, еще хуже. Думай, не думай, а любое решение – не выход из положения!»
Телефон прекратил трезвонить.
«Ну вот, всё и решилось само собой, нужно только не торопиться и спокойно подумать. А теперь – душ! Вот это обстоятельство, которое зависит только от меня, и я готов принять его немедленно».
Оказавшись на кухне в своей привычной обстановке, после водных процедур, Александр с наслаждением ощущал, как его тело наливается энергией, и оптимизм, так необходимый в трудную минуту, возвращается, а проблемы, возникшие в последнее время, уже не кажутся такими мрачными.
«Освежающий душ, крепкий кофе, сигаретка, что еще нужно ранним утром для счастья? Да сущий пустяк. Еще нужно, чтобы с утра никто не беспокоил, и тогда полный улет. А что нам нужно для счастья после, то есть в оставшееся время? Отвечаю, как на духу. В оставшееся время для счастья нам нужно, чтобы мы не зависели от обстоятельств. Правильно. Побоку обстоятельства, не зависящие от нас! Создадим новые обстоятельства и подчиним их своей воле, пускай они поработают нам на благо в оставшееся время. Вот так и будем действовать. И первое что мы сделаем, отвлечемся, предавшись приятным воспоминаниям, и… почитаем любимую книжку».
Александр сходил в спальню и принес пухлую, в кожаном переплете, изрядно потрепанную записную книжку. Он стал медленно перелистывать, вчитываясь в фамилии, занесенные в книжку за многолетнее пользование ею.
«Вот тебе раз! Я и не подозревал, что у меня так много друзей и знакомых. Почаще надо заглядывать в свой архив, Александр Иванович. Приятно осознавать, что так много людей знают тебя и, наверное, относятся к тебе по-доброму, а может, даже и любят? А вот видишь запись – это телефон старого доброго приятеля, которому ты не звонил уже тысячу лет. Стыдно? А ведь было время – частенько мы на пару убегали от своих жен, чтобы на природе насладиться одиночеством с удочкой в руке да бесконечными разговорами у костра. Обязательно позвоню, может быть, получится и мы сгоняем, по старой памяти, на рыбалку, – листая дальше книжку, Александр увидел имя друга, с которым он начинал свой бизнес. Друг уехал за границу в поисках лучшей доли. – А ведь ему там тяжело без родины, без родных и друзей. Неспроста он попросил прислать ему кассету с русскими народными песнями. Когда ты в последний раз ему звонил? Не помнишь? Будешь опять ссылаться на всё те же не зависящие от нас обстоятельства? Ладно, листай свою книжечку дальше, еще многое в ней заставит тебя призадуматься!» – Александр продолжал бережно, как будто в его руках была древняя рукопись, переворачивать листочки своей книжицы, ставшей сейчас для него единственным собеседником. О чем шла речь, можно было догадываться только по выражению его лица. Неожиданно он наткнулся на два слипшихся друг с другом листочка.
«Надо же, никогда не замечал, чтобы у меня когда-то слипались страницы. Отчего бы это?» – сходу разъединить страницы не получилось, так крепко они прилипли друг к другу. Тогда Александр взял тонкий кухонный нож и, просовывая его между листками, прилагая максимум осторожности, чтобы сохранить, может быть, очень важную информацию, разъединил их. Прочитанное заставило его удивиться, потом задуматься, а затем выговорить своей книжке все, что он о ней думает.
«Батюшки-светы, вот тебе раз, это же телефон... Сколько лет прошло, боже мой, да и зим тоже. Приятная неожиданность! Странно, столько раз пересматривал свои записи и не помню, убей бог мою грешную душу, чтобы этот телефон попадался мне на глаза. Это все ты, вредная книжка, специально заклеила страницы! Зачем? Отвечай, или я отправлю тебя в печку на растопку. Что ты глазки свои хитрые прячешь? Сожгу, ей-богу сожгу, перепишу информацию в другую книжку, а тебя сожгу. – Александр взял двумя руками книжку, поднес ее прямо к губам и, сменив гнев на милость, прошептал: – Ладно, живи пока, на первый раз прощаю, но чтобы больше этого никогда, ты меня, надеюсь, правильно поняла, никогда не повторялось!» – затем он положил книжку на стол, и ладонями аккуратно стал разглаживать только что разъединенные страницы.
«Как я мог это забыть? А еще говорят, что первая любовь не забывается. Кто это сказал? Покажите мне его, я хочу взглянуть ему в глаза. Да кто бы ни сказал, он был неправ, ведь я-то забыл. А вообще-то нет, я не забыл. Просто кто-то свыше хотел, чтобы я забыл, и у него это неплохо получилось. Но он просчитался! А насчет «взглянуть в глаза» виноват, беру свои слова обратно». – От волнения Александр зажег спичку и, забыв при этом взять сигарету, стал прикуривать. Когда он обжег палец, то вдруг вспомнил, что в любой ситуации нужно контролировать свои действия. – Действительно, контролируй свои действия, что ты так разволновался, – пока он себя воспитывал, его рука уже снимала трубку и набирала номер. – Да что же это такое! Куда это ты так разогнался? Стой! – но в трубке уже раздался первый гудок. Услышав его, Александр запаниковал, он не был готов к разговору и бросил трубку. Сердце учащенно колотилось, щеки пылали, а ладони рук разом вспотели.
«Еще секунду, Александр Иванович, и ты нарубил бы дров. Кто же действует так необдуманно? У тебя эмоции впереди рассудка бегут. Подумай не торопясь, взвесь все «за» и «против». Ведь столько воды утекло, да и люди со временем меняются. С тобой, может быть, и разговаривать не захотят после стольких лет молчания, а ты ломишься, как голый в баню».
Зазвонил телефон. От неожиданности Александр вздрогнул, сняв трубку, он услышал голос Адамова.
– Фу ты, напугал, чертяка. Ну что ты орешь, как погорелец?
– Привет, бродяга! – задорный голос выдавал хорошее настроение Семена.
– И тебе привет, оседлый человек.
– Я тебя не сильно отвлек?
– Как тебе сказать, чтобы не обидеть тебя. Я как раз хотел решиться на одну авантюру, но ты вовремя меня остановил. Дал время на размышление.
– Вот видишь, кто звонит к другу по утрам, тот поступает мудро.
– В этот раз ты угадал. Так какая причина побудила самого товарища Адамова позвонить мне, да еще с утра?
– Причина самая какая ни на есть уважительная. У меня наклевывается немного свободного времени, так что можно слетать на рыбалку. Ты как, готов поддержать душой и телом благородное намерение?
– Ученые правы, мысль материальна, – скорее себе, чем в трубку, тихо проговорил Александр.
– Не понял, ты о чем? О материальном не беспокойся. Если нет денег, не проблема, после сочтемся. Сейчас главное – время.
– Сколько нужно на сборы?
– Завтра с рассветом выдвигаемся.
– О клеве я не спрашиваю, магазин «Свежая рыба», как всегда, по дороге? Кто еще на хвосте?
– Никого, я всех, кого можно, уже обзвонил. Ты последний незанятый остался. А насчет клева не беспокойся, без рыбы не вернешься. Ты же меня знаешь, всё под контролем.
– Палочка-выручалочка!
– Что ты всё время бубнишь? Говори в трубку и погромче. Так я не понял, ты согласен?
– Со-гла-сен! Какой же рыбак откажется от удовольствия вновь ощутить все прелести рыбалки?
– Тогда я не прощаюсь, подъеду к тебе вечером, на своем боевом коне, будем упаковываться.
– Да-да, конечно. Жду.
«Стоило только подумать о рыбалке, как я уже там. – Положив трубку, Александр почувствовал, как у него повеселело на душе. – Как мало нужно человеку для хорошего настроения. Скажи ему доброе слово или дай маленькую, но реальную надежду, которую можно потрогать руками, и всё. Но раз так неожиданно для меня день начинает развиваться удачно, то, может, откинуть сомнения и все-таки позвонить ей? Позвонить-то можно, но для начала спроси себя, нужно ли тебе это? Ворошить прошлое, разжигать ее, может быть, давно угасшие к тебе, чувства. Так звонить или не звонить, вот в чем вопрос? – Александр встал, сделал пару кругов по кухне, подошел к мойке и заглянул внутрь, потом зачем-то открыл кран, проверив наличие горячей и холодной воды, закрыл его. – Да, мне это нужно. Раньше не знаю, может быть, и не нужно было, а сейчас нужно».
Александр решительно подошел к телефону и набрал номер. Но в следующую секунду он снова бросил трубку.
«Ну ты, тупица! Куда звонишь? Это же телефон ее родителей. Как ты мог это забыть? Она наверняка там уже лет сто не живет. Там вообще никто не живет. Там давно уже проживают совсем другие люди, к которым ты никаким боком. А что же тогда делать, как узнать?»
Откинувшись на спинку диванчика, Александр закрыл глаза, сложил на груди руки калачиком и, вытянув ноги, стал обдумывать сложившуюся ситуацию. «А что тут думать? Как ни крути, а других вариантов нет, кроме как позвонить и узнать. Если есть – хорошо, а если нет то … хреново, конечно, что уж тут говорить! – Александр опять набрал номер. – Прямо как в сказке: «… и в третий раз забросил старик свой невод». Но то в сказке, а здесь…» – длинные гудки прервались, значит, на другом конце сняли трубку. Александр задержал дыхание, как стрелок перед выстрелом. Не сразу он услышал голос.
– Алло!
Александр не мог ошибиться, даже по прошествии стольких лет, это был ее голос. Набрав побольше воздуха, чтобы ответить, он вдруг запнулся, потому что не знал, с чего начать. Образовалась томительная пауза.
На противоположном конце, слегка начиная нервничать, сказали:
– Говорите, я Вас слушаю!
– Это я. Здравствуй! – только это и смог выдавить из себя Александр. Теперь на том конце образовалась пауза. Посмотрев зачем-то в трубку, он повторил: – это я! Я давно хотел тебе позвонить, и вот… позвонил.
Молчание с той стороны продолжалось.
– Понимаю, для тебя это полная неожиданность. Извини, но предупредить я никак не мог, потому что для меня самого это… тоже полная неожиданность. Я догадываюсь, почему ты молчишь. Обижаешься? Злишься? Правильно, имеешь право, только, пожалуйста, сильно не обижайся и сильно не злись. Ты знаешь, я хотел тебе сказать… Нет, не то. Скорее, я хотел тебя спросить… Вот елки-моталки, мысли путаются, не могу доходчиво объяснить, ты меня своим молчанием все время сбиваешь. Сейчас соображу, только не перебивай. Короче, я очень хочу тебя увидеть, если, конечно, это возможно. – Трубка молчала. – Если тебе трудно говорить, тогда просто кивни, да или нет, я пойму. Слушай, а ты, случайно, не в обмороке? Крепись, я тебе помогу, только вот… честно говоря, даже не знаю как. Может, вызвать скорую? Правда, я не хотел причинить тебе боль. Ты уж там сама, пожалуйста, поднатужься и постарайся прийти в чувство, чтобы ответить или подать какой-нибудь знак, потому что повторить все, так красиво сказанное, я уже не смогу.
– Приезжай, – прозвучал спокойный, лишенный каких бы то ни было эмоций, голос.
– А… а…
– Приезжай.
Короткие гудки в трубке означали – разговор закончен. «Надо же, какой сегодня удачный день образовался, нежданно-негаданно. Вот так бы каждый день и до конца. Жаль, что так не бывает, а ведь как хочется!» – Александр положил трубку.

Глава 15
Рыбалка – это тема большая, серьезная и требующая отдельного разговора. Рыбалка – это процесс, а не результат. Хотя результат и имеет значение, но это всего лишь следствие процесса. Рыбалка – это глубоко и на всю жизнь. Людей, заболевших этой хронической болезнью, вылечить нельзя, а в иных случаях даже опасно для тех, кто лечит. Итак, тому, кто болеет этим делом, объяснять не надо, что такое подготовка перед поездкой, а кто не болеет – все равно не поймет. Для Александра сборы на рыбалку – это ритуал, который надо пройти от начала и до конца. Действу этому ничто на свете не может помешать. Оно захватывало его целиком. И вот первый шаг в магическом ритуале – проверка снастей, от которого он получал самое большое удовольствие. Прежде чем проверить и аккуратно уложить вещицу на то место, где должна была лежать именно она и никакая другая, Александр брал ее в руки, перебирая в памяти события, которые с ней происходили, беседовал, одновременно приводя ее в боевую готовность. Для снастей, не участвовавших в этих действиях, он тоже находил теплые слова, уверяя, что и их время придет, обязательно придет, и они безгранично верили ему, как не верит никто, втайне гордясь, что послужат своему хозяину верой и правдой и в трудную минуту не подведут. Ну и, конечно, после этого идет милый сердцу список, на истертом до дыр листочке, неровно вырванном из ученической тетради в клеточку, в котором записано было абсолютно всё, что нужно взять с собой, вплоть до настроения. Александр знал содержимое листка наизусть, но всё равно, очередной раз проходя по списку, он останавливался на каждом пункте, мысленно представляя эту вещь, решал, брать или не брать ее в поездку.
Выехали затемно. Так было удобнее всего проезжать через город, потому что ни машин, ни гаишников, ни озабоченных пешеходов на дороге нет. Только на выезде из города им повстречался голосующий человек, одиноко стоящий возле дороги. Семен даже бровью не повел, и машина, увеличивая ход, пронеслась мимо.
Александр оглянулся, что-то знакомое показалось ему в этом человеке: «Надо было подвезти. А как подвезти? Вся машина забита до отказа, даже заднее сиденье пришлось убрать, чтобы уместить всё барахло. А может быть, ему помощь нужна? Не будет же человек вот так, без причины, ночью стоять и голосовать от нечего делать. Ладно, зачем голову забивать с утра, всё равно уже проехали».
Свежее утро, пустая дорога, движение вперед, приятная компания – все это не оставляло внутри места ни для чего, что испортило бы настроение. От быстрой ночной езды появляется чувство полета, и тогда ты уже не едешь на рыбалку, а летишь в неизвестность в поисках приключения.
С рассветом мир вокруг резко изменился. Ушла ночь, а вместе с ней – унылый городской пейзаж. Появились зеленые поля, леса да стаи ворон, сидящие на обочине. И это всегда радует, а вот почему – остается загадкой. От нахлынувших эмоций первые километров пятьдесят не хочется даже разговаривать. Но по мере продвижения, когда накопившимся эмоциям внутри уже тесно, они начинают рваться наружу, трансформируясь в слова. Первым прорвало Александра.
– Ну и что ты молчишь?
– Я? Да так, ничего, слежу за дорогой. – Семен даже не повернул головы, продолжая внимательно смотреть вперед.
– А чего за ней следить, она же не прячется.
– Трасса это… знаешь…
– Не продолжай, не надо, я все понял, ты прав, да и спорить с тобой неинтересно. Давай лучше поговорим о прекрасном… о музыке, например.
– Не понял.
– Сейчас объясню. Я постараюсь простыми словами, так тебе будет легче воспринимать. У тебя музыка в машине есть?
– Есть, конечно.
– Есть, конечно, – передразнил Александр Семена. – Ну так поставь, не видишь разве, что душа музыки просит.
– Ах, вот оно что! И что же она у тебя просит?
– Тяжелый рок… семидесятых… есть?
– Легко! Там в бардачке кейсик с дисками, достань его.
В следующий момент в машине оглушительно зарычал забойный рок, заставляя рыбаков подпрыгивать в такт музыке.
– Семен, а знаешь, что мы с тобой забыли? – сделав музыку потише, спросил Александр.
– Мы ничего не забыли, я всё проверил.
– И всё-таки забыли.
– Ладно, говори, хотя этого не может быть.
– Когда настоящие рыбаки, я подчеркиваю – настоящие, отъезжают от города пятьдесят километров, это событие отмечается.
– Обязательно! Только ты начинай пока один без меня, я присоединюсь, когда доедем. Водка у тебя за спиной и закуска там же.
Быстро двигаясь на север и отмечая стопкой каждые пятьдесят километров, как истинные рыбаки, за непринужденными разговорами, они и не заметили, как добрались до места.
 Тайга завораживала своей девственностью. Воздух отрезвлял моментально. Речка, неширокая, но глубокая, манила к себе, извиваясь и петляя в густом лесу, как большая змея. И только здесь, на природе, начинаешь понимать бессмысленность суеты. Не торопясь, привычными движениями Семен и Александр вытаскивали вещи из джипа и раскладывали их на траве. Затем каждый занялся своим делом. Семен копошился со своей большой лодкой. Александр, так как у него не было лодки, ставил палатку, собирал раскладной столик, накрывал на него, чтобы на скорую руку перекусить с дороги, таскал сушняк для костра и, налив в походные рюмочки водочку, терпеливо ждал Семена, развалившись в походном кресле. Тот подошел к столу только после того, как перепроверив все на два раза, закончил с лодкой, загрузив в нее все необходимое для ловли. Выпив по глоточку и наскоро перекусив, они спустили лодку на воду. Прыгнув в нее, Семен включил электромотор и, помахав рукой, бесшумно двинулся вверх по течению, где на изгибе реки был большой и очень глубокий омут.
– Да, да и тебе большого улова! – мысленно попрощался с ним Александр и, дождавшись, когда лодка исчезнет за поворотом, отправился в лагерь за своими снастями. Выбрав на берегу подходящее место, он забросил удочку, закрепил ее на тычках, затем принес раскладное кресло, а рядом поставил пару бутылок пива для начала. Усевшись поудобнее, дымя сигаретой и прихлебывая из горлышка, Александр погрузился в процесс рыбалки. Тишина давила на виски, прохладная тень убаюкивала, а легкий теплый ветерок вежливо дергал за ресницы. Усталость, накопившаяся с дороги, все-таки сказалась, и, даже не думая ей сопротивляться, он задремал.
 Ему снилось, что на крючок попалась огромная рыбина, и в борьбе с нею у него ломается удочка. Тогда он берет другую, но история повторяется, причем рыба попадается та же самая. В конце концов у него не остается ни одной целой удочки. А рыбина, как будто зная об этом, издеваясь, плавает возле берега, нарезая круги, и с каждым новым подходом, ни разу не повторившись, вытворяет что-нибудь обидное. То у самого берега брюхом кверху проплывет, то выпрыгнет из воды и скорчит такую рожу, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А иной раз подплывет к берегу хвостом вперед и лежа на боку, остановится и давай шлепать им по воде. Неизвестно, сколько бы это представление продолжалось, если бы в этот момент не сверкнула молния и не прогремели раскаты грома. Александр от неожиданности дернулся всем телом и, открыв глаза, на всякий случай посмотрел вверх. Небо было чистое, без единого облачка, но солнце уже успело спрятаться за макушки деревьев.
 – Классно выспался, – потягиваясь в кресле, Александр огляделся вокруг – и если бы не эта вредная рыба, то сон был бы просто – «вышка!» Между прочим, на дворе уже вечер, да и жрать чего-то захотелось. Где этот капитан Немо? Он что, решил всю рыбу в реке переловить? – пока Александр раздумывал, идти ли ему в лагерь и начинать готовить ужин или еще немного подождать на берегу, из-за поворота, медленно сплавляясь по течению, показалась лодка. Семен стоял во весь рост, с видом победителя, гордо держа голову, всматривался вдаль в поисках родного берега. Сойдя на берег, он внимательно оглядел место, где рыбачил Александр.
– Как рыбалка? – на всякий случай спросил Семен, хотя догадывался, какой будет ответ.
– Рыбалка? – Александр повертел головой вокруг себя. – Докладываю, пока протекает удачно, уже выпито два пузыря пива. А как у вас, командор? Вижу, вижу, на лице надпись светится – «Заплыв был удачный». Я угадал?
– Ну, могло быть и получше. – Семен небрежно вытащил из воды привязанную к лодке приличную во всех отношениях щуку килограммов на шесть и, засветив ее в полный рост, так же небрежно отправил обратно в воду.
– Красавица!
– На первый заплыв пойдет.
Ужин готовили вместе и молча. Полное взаимопонимание определялось тем, что очень хотелось есть. Когда стол ломился от походных яств, а стальные рюмки были наполнены до краев, слово на правах штатного тамады взял Александр.
– Позвольте мне сказать несколько слов без протокола. В этот теплый вечер хочется говорить только теплые слова. Вот они. Спасибо тебе, Семен, мой верный товарищ и друг, за то, что еще раз позволил мне насладиться всеми прелестями рыбалки. Выпьем первую за тебя. Живи долго и старайся, по возможности, конечно, не забывать близких тебе людей.
Не успели они толком закусить, как Семен заторопился. Быстро наполнив рюмки, он почему-то встал, очевидно, решившись на тост, что на него было мало похоже.
– Пока не забыл, давай выпьем… – Семен говорил медленно, делая длинную паузу после каждого предложения. – Нет… Давай помянем… Сегодня сорок дней, как умер мой школьный товарищ… Пусть земля ему будет пухом… Большой души был человек… Огорчает только одно, что он, к сожалению, не первый… Жаль, что самые хорошие уходят первыми.
– Помянем. – Александр тоже встал. – Печально, конечно, печально, что лучшие люди постепенно покидают нас. Получается, что самые плохие, грубо говоря, умрут последними. А если мы останемся последними? А? Тогда как? Что-то нелестная на нас характеристика вырисовывается.
– А мы перевоспитаемся.
– Это как? Будем наперегонки умирать? Кто последний, тот самый плохой? Нутро подсказывает мне, что я с этим не согласен.
– Не плачь. Мы же на рыбалке. А на рыбалке, как ты знаешь, или молчат, ну а если говорят, то только о приятном. На сегодня я сказал все и передаю тебе слово. Вся ночь в твоем распоряжении. Наливай и поливай.
Потом, естественно, выпили за первую пойманную рыбу, затем за красоту природы, ну а после уже пили за всё подряд.
– Костер! – скомандовал Семен.
– Да! – поддержал Александр.
Через полчаса они уже сидели возле костра.
– Вот теперь можно и пивка с сухариками, – нанизав кусочек хлеба на прутик, Семен стал слегка обжаривать его на костре.
– Пиво на водку? Не боишься?
– Не-а. Я же по чуть-чуть. И потом я с утра хотел выпить пива, сидя у костра, но терпел. Сначала работа: дорога, ловля, а уж потом удовольствие – от результата своего труда, и от пива у костра.
– Что-то тебя заносит не в ту сторону. Хлебнул, наверно, лишнего. Мы что, сюда на работу приехали? Так заранее предупреждать надо. Я бы трудовую книжку захватил, отметочку сделал, всё к пенсии прибавок.
– А как же! И отдохнуть, и поработать. Вон видишь в воде – результат моей работы, а вот это, – Семен нежно прижал бутылку пива к груди, – моя награда.
– Так ты хочешь сказать, что я незаслуженно выпил пиво?
– Дело не в пиве, постарайся понять меня, дело в правильно поставленной цели. Вот смотри. К примеру, я поставил себе цель отдохнуть и получить удовольствие: съездить на рыбалку и наловить рыбы. Из нее вытекает следующая цель, обрати внимание на последовательность: наградить себя за выполнение предыдущей чисто символическим презентом. Поэтому я и терпел. Мне было интересно узнать, смогу я удовлетворить свое желание не просто так, а заработав его. На сегодня я выполнил поставленную задачу, вследствие чего, как видишь, получаю заслуженное удовольствие.
– У тебя, как в том фильме – утром деньги, вечером стулья. А если бы ты ничего не поймал, тогда как, пиво домой привез?
– Может быть, и привез, а может быть, и выпил его в конце. Пока не знаю. Но зато одно я знаю точно, что не выпил бы его ни в начале, ни в середине.
– Вот я тебя и поймал. – Александр от удовольствия потирал руки. – А зачем же ты пил водку, когда мы только приехали? Что-то несрастухи с твоей концепцией.
– Да нет, наоборот, всё логично, как никогда. Дело в том, что у меня было огромное желание выпить пива, поэтому я и поставил его себе как бы в награду. А водку, причем в малых количествах, я выпивал с тобой за компанию и еще потому, что мы, находясь здесь в экстремальных условиях, зависим друг от друга.
– Ты меня совсем запутал. Я уже ничего не соображаю, поэтому объясни мне.
– Объясняю. Представь себе, что я, уплыв один на лодке, напился и утонул. Вот и всё, финиш! Следовательно, чтобы ничего такого не произошло, я должен быть уверен в партнере, поэтому мы должны делать всё вместе, контролируя друг друга. Так что когда ты пил в машине, все было под контролем, и я не позволил бы тебе сорвать мои планы, ты уж поверь. А возвращаясь к твоему вопросу, отвечаю. Если бы я захотел водку, то изначально водку бы не пил, а пил пиво или вообще ничего не пил. И потом водка у костра – это как-то не вяжется.
– Поправь меня, если я не прав. Значит, если бы у тебя была наградой водка, то по приезде мы бы пили не ее, а пиво? Так?
– Точно так.
– Но как быть, если я не захотел бы пива?
– Ходил бы целый день трезвым и ждал вечера.
– Да ты, товарищ Семен, тиран!
– Просто, когда я объясняю, ты меня слушаешь, но не слышишь, поэтому и не можешь вникнуть в смысл сказанного. В принципе, мне по барабану, когда и что ты пьешь. Это твое право.
– Ну почему же, я изо всех сил стараюсь тебя понять, но, видно, никак не могу ухватить суть.
– Старайся, напрягай свое серое вещество, если оно у тебя еще есть. А как ты хотел?
– В данный момент никак. Хотел просто отдохнуть и ни о чем не думать, вот и всё.
– Думать, Саша, надо всегда и везде. Приведу более простой пример. Играя в каты или в нарды, или еще во что-нибудь, неважно, ты получаешь удовольствие, но при этом думаешь, как выиграть у противника, потому что стремишься к победе, то есть к поставленной для себя цели…
– Я тебя прекрасно понял. Все, о чем ты так красиво пел, намекая, можно выразить в двух словах. Пункт первый – делай как я. Пункт второй – если не знаешь, как сделать, спроси у меня. Пункт третий – если не хочешь делать как я, то смотри пункт первый. Семен, очнись! Все люди разные, и думают они по-разному. А твое желание, чтобы все жили так, как ты это видишь – сущая утопия!
– Да живи ты, как хочешь, мне всё равно, только там. – Семен махнул рукой в сторону дома. – А здесь, извини, я тебя привез, я и музыку заказываю.
– Зря ты это сказал.
– А что, разве не так?
– Откровенность за откровенность. Привез сюда меня ты, это правда. Но ведь я не просил тебя об этом, ты сам меня позвал. Если у тебя свои правила поведения на рыбалке, которые не подлежат пересмотру и тем более изменению, то надо было до поездки ознакомить меня с ними. Думаю, что, ознакомившись с твоим кодексом, мы бы поехали в разные стороны, потому что такая рыбалка мне на хрен не нужна. Такой отдых смахивает на службу в армии. Если ты хотел сделать мне приятное и помочь отвлечься от житейских проблем, то делай это бескорыстно и не требуй отчета о проделанной работе. Наверное, в следующий раз я прежде подумаю и, очевидно, постараюсь как-нибудь обойтись без твоей заботы, потому что от такой помощи попахивает гнильцой.
– А что же ты раньше-то не мог обходиться без моей помощи?
– Когда?
– Когда-когда? А тогда, когда ты просил помещение для магазина.
– Ах, вот оно что! Так то не мне, а моему сыну.
– Разницы нет, тебе или твоему сыну. Факт в том, что без моей помощи вы почему-то обойтись не смогли. Но ничего, теперь у вас будет возможность самим себе помогать. Я отдаю помещение под игровые автоматы. Даже не отдаю, а отдал. Договор был подписан уже неделю назад. Так что у вас есть два месяца на то, чтобы найти новое помещение. Твоего сына я уже предупредил.
– Ты не можешь так поступить! – Александру вдруг стало тяжело говорить.
– Почему же?
– Потому что… потому что мы друзья. И потом, ладно я, но ты бьешь моего сына по рукам, лишая его возможности радоваться, зарабатывая себе деньги.
– Друзья, говоришь? Почему же тогда ты не внимал совету друга, когда он хотел тебе помочь в воспитании твоего сына? Сам с усам? Вот теперь у тебя будет время в полной мере заняться им. Может, раскрыв глаза, ты поймешь, что сыну твоему деньги вообще не нужны, и даже вредны.
– Не надо решать за моего сына, что ему вредно, а что нет.
– Да нет, надо, если отец слепой и не в курсе, что его родной сыночек все заработанные денежки проигрывает в казино. Как тебе такая правда? Заодно и насчет института поинтересуйся! Не удивлюсь, узнав, что и там уже успели забыть, как он выглядит.
Александр смотрел на огонь. «Интересно наблюдать, дрова горят так, а стоящая рядом газовая горелка по-другому. Да… такая правда убийственна».
– Не хочется верить, – тихо произнес он.
– А надо. Я все равно хотел тебе сказать про твоего сына, да и насчет помещения тоже, только это я планировал сделать в конце нашей поездки. Но раз уж зашел такой разговор… то, как видишь, пришлось выложить все сейчас.
– Твой эгоистический прагматизм страшен, и по отношению ко мне ты поступаешь подло. Получается, что ты меня использовал, не сказав всё это до поездки. И я догадываюсь, почему. Потому что тебе нужен был не компаньон для души в моем лице, а страховщик на всякий случай. Ты не оставляешь мне выбора.
– Какого выбора?
– Да никакого. Я еду домой.
Полное равнодушие ко всему происходящему овладело Александром. Встав с кресла, он неспешно начал складывать свои вещи. Семен, спокойно наблюдая за происходящим, продолжал потягивать пиво, закусывая поджаренным на костре хлебом.
– Глупо, – пытаясь возобновить прерванный разговор, сказал Семен.
– Может быть. Мне все равно.
– Смотри, дело твое. Я лично никуда не собираюсь.
– Естественно, ты же не до конца выполнил поставленную цель. Не все отработал, не все удовольствия собрал, не все награды повесил себе на грудь.
– Опять ты не прав, и от этого еще больше злишься. Ну куда идти, посмотри вокруг, ночь на дворе, тайга. До профиля километров пять, и то если напрямую через лес. Не кипятись, успокойся! Ну на крайняк завтра пойдешь с утра, со свежими силами.
– Ничего, пройдусь, по холодку оно легче. Говоришь – глупо. Пусть глупо, но лучше одному на дороге, чем с тобой всю ночь в палатке.
– Смотри, дело твое. Не пришлось бы потом жалеть, когда успокоишься.
– Ты об этом, я думаю, уже никогда не узнаешь. – Уложив все вещи, кроме палатки, Александр присел на лежащее у костра бревно. – На дальнюю дорожку кружку кофеечку. Последняя просьба умирающего, – обратился он к Семену.
– Зачем же так категорично. У тебя еще есть шанс.
– Не бросай, пожалуйста, мои вещи. Выгрузи их у себя в гараже, а я потом заберу.
– Как не выполнить последнюю просьбу?

Глава 16
Взяв с собой немного продуктов и воды, Александр выдвинулся из лагеря. Идти через лес он все-таки не рискнул и, отойдя от лагеря на пару десятков шагов, убедился в правильности своего выбора. Еще час назад на небе, как большой ночник, ярко светила луна, а сейчас он с трудом различал наезженную машинами тропинку, убегающую в густой лес. Но это обстоятельство ни коей мере не пугало его, так как Александр не раз бывал здесь и неплохо ориентировался. Шагалось легко. И чем больше было расстояние от стоянки, тем уверенней был его шаг. Погас недолго мерцавший среди деревьев костер, а вместе с ним оборвалась и последняя ниточка, связывавшая Александра и Адамова дружбой. Выбравшись на большую дорогу, Александр с облегчением вздохнул: «Ну вот, я почти и дома. Осталась самая малость, дождаться рассвета, поймать попутку – и все». – Рассвет не заставил себя долго ждать, а вот попутку удалось поймать не сразу. Подобрал молодой парень, спешивший в город на своей не новой, но в отличном состоянии иномарке.
Оказалось, что у парня, а он был фермер, на днях родился сын. Глаза его светились от счастья, и все люди вокруг для него враз стали родными и близкими. Гриша, так звали фермера, говорил без остановки, ему хотелось рассказать всему миру о своем счастье. Александр слушал всю дорогу, не перебивая, об успехах в животноводстве, о строительстве нового дома, о красавице жене и, конечно же, о чудо-ребенке, который, естественно, со временем продолжит его дело. Он искренне радовался за этого крепкого, симпатичного парня с кудрявыми, цвета созревшего пшеничного поля, волосами и с конопушками на загорелом лице.
«Вот еще на одного счастливого человека в стране стало больше», – размышлял Александр, заряжаясь энергией от своего собеседника.
В город они заехали уже чуть ли не братьями. Григорий долго не отпускал руку, крепко сжимая ее, когда они прощались. Говорил, что у него никогда не было такого интересного и понимающего собеседника. Требовал от Александра дать честное слово, что тот обязательно приедет к нему в гости. Пришлось пообещать, а куда денешься, не оставаться же без руки.
Дома никого не было. «Ну и слава Богу, есть время спокойно привести себя в порядок без нудных объяснений о раннем приезде».
Помывшись и побрившись, Александр поставил чайник на огонь, включив по привычке автоответчик на прослушивание последних сообщений, стал собирать на стол всё необходимое.
«Никому ты не нужен, никто тебе не звонит. Ну, раз тебе никто не звонит, тогда позвони ты», – рассуждал Александр, краем уха прослушивая записи и насвистывая на ходу веселую мелодию. И тут, совсем не ожидая, он услышал запись, от которой на мгновение остолбенел, и чуть не поставил сахарницу мимо стола. На пленке говорил незнакомый мужской голос: «Здравствуйте, Нина. Прошу прощения, что наговариваю на автоответчик, но, надеюсь, вы прослушаете мое сообщение. Беспокоит Вас Е. Б. Вы просили напомнить вам, и я с удовольствием это делаю, что у нас сегодня в девятнадцать часов ответственное мероприятие. Пожалуйста, не забудьте, ведь на повестке стоит вопрос, от решения которого зависит наше с вами будущее. Еще раз извините».
– Опаньки! – Александр аж присвистнул. – Вот это расклад! Ай да Штирлиц, ай да сукин сын. Молодец, Нинуля, муж в дверь – жена в Тверь. Каждый оттягивается, как может? Кто на рыбалке, а кто и в мероприятии находит удовольствие. Ну что же, надо как-то реагировать, нельзя же оставлять такое событие без внимания. А как? Думай, Саша, думай! Легко сказать, думай. Для начала, наверное, надо проследить. Так? Да. Потом застукать обоих на месте преступления. Представляю выражения, написанные на их лицах. Немая сцена – «А к вам приехал ревизор». Затем маленькие разборки со скандалом, вынесение приговора, и после всего этого… их придется застрелить. А что делать? Во время выстрела желательно, чтобы они обнялись в страстном поцелуе, так романтичней. Наутро в газетах напишут: «… и даже пуля не смогла разрушить их любовь…» Значит, с любовничками разобрались. Но как же быть с оскорбленным? Проблема, знаете ли. Кажется, по закону жанра он тоже должен умереть. Печальная перспектива. Но ничего не попишешь, придется тоже застрелиться. Красивый финал. Допустим, всех перестреляли, это понятно, ну а дальше что? А дальше – похороны, родственники перемывают косточки на поминках, дети сироты… в общем, ничего интересного. Да, действительно ничего интересного, но как вариант – имеет право на жизнь. Есть, правда, еще и другой вариант. Интересно узнать, какой? Очень простой, без крови и действенный. Измена, так сказать, за измену. Клин будем вышибать клином. Надо только пораскинуть мозгами и найти тот клин, который решит проблему. Ну, конечно же, как я мог забыть про первую любовь? Даже песня про это есть. Как же там... А вот – «… не забывается такое никогда …» – Александр взял трубку и стал набирать номер. – Значит, мероприятие, говоришь? Добро.
– Да, – сразу раздалось в трубке.
– Э…э… Привет, это опять я, – рука от мощных ударов в груди слегка подрагивала.
– Что ты всё названиваешь, не можешь решиться или хочешь лишний раз убедиться: не передумала ли я? Ответ тот же, приезжай.
– Да нет … Вот… звоню… узнать, дома ты или нет.
– Дома, раз сама сняла трубку.
– Я рад, что застал тебя дома. Я так рад, что ты себе даже представить не можешь. Пожалуйста, никуда не уходи, мне долететь всего-то несколько минут.
Давненько Александр не ходил так быстро, а автобусы не ездили так медленно. Знакомый переулок, старый дом, грязный, с разрисованными всякой похабщиной стенами подъезд, пятый этаж, не ставший со временем четвертым, все это приятно разжигало воспоминания юности, ушедшей безвозвратно.
А вот дверь не та, и звоночек не тот. На фоне старины глубокой это бросалось в глаза своей крутизной и попахивало большими деньгами. Александр неожиданно для себя вынул носовой платок и, прежде чем ткнуть в навороченный звонок, тщательно вытер указательный палец.
Она почти не изменилась, если не считать приятно раздобревшее тело и лицо, на котором вместо прежней юношеской беззаботности появилась мудрость, накопленная годами.
– Здравствуй… еще раз. – Переступив через порог, Александр протянул крупный цветок белой розы.
– Спасибо! У тебя хорошая память насчет моих вкусов. Проходи.
Квартира была – как маленькая, но очень дорогая игрушка. По привычке Александр сразу прошел на кухню.
– Нет, нет. Иди в зал. Я принесу туда. Что же мы, такая встреча и на кухне.
– Шампанское брось в морозилку, – Александр вынул из принесенного с собой пакета две бутылки и большую коробку конфет, – а коньяк, я думаю, надо сразу открыть, если ты не против.
– Я не против.
– А где все?
– Кого ты имеешь в виду?
– Народ. Ну, муж, понятно, трудится над повышением благосостояния семьи, а родители, дети? Ты что, всех гулять отправила на пару суток?
– Иди в зал.
– А где он? Там в коридоре четыре двери, и ни одной открытой, как бы не промахнуться.
– Пускай тебе подскажет интуиция.
Интуиция подсказала открыть все двери и внимательно просмотреть обстановку, чтобы удовлетворить естественное любопытство.
– Может, тебе все-таки помочь? – опускаясь в кресло, крикнул Александр на всякий случай.
– Я уже несу! – послышался из кухни ожидаемый ответ.
Расставив всё на небольшом столике, она уютно расположилась в углу дивана, как раз напротив него.
– Молодец, – отметил про себя Александр, – так быстро и с таким вкусом собрала на стол.
– За что выпьем?
– Ой, подожди, я же еще шампанское не открыл. Одну секундочку, я сгоняю на кухню.
– Не надо шампанского. Я буду пить коньяк. Наливай в рюмочки.
– Я все равно сбегаю, только выложу бутылку из морозилки.
– Не тревожься, она уже давно переложена. Займись делом.
– Да, не будем отвлекаться по пустякам. – Александр аккуратно наполнил рюмки. – Ты меня о чем-то спрашивала? Извини, я невнимательно тебя слушал, волнения, знаешь ли.
– Ты и волнения – это что-то новое. А впрочем, почему бы и нет… После стольких лет… Ну что же, это даже интересно – узнавать друг друга заново. Я прощаю тебе твою невнимательность и принимаю уважительную причину, связанную с волнением. За что мы выпьем, был мой вопрос?
– Мысли… путаются. Хочется многое сказать, а все сразу не получается. Начать с главного… А как определить, где главное, а где не главное… Ух! Чтобы так тяжело давался тост… Первый раз в жизни, веришь, я в растерянности.
– Верю. Выпьем за встречу
– Гениально! За встречу! Просто и гениально.
Выпив, они немножко закусили.
– Хорошо зарабатываешь? – Александр обвел комнату взглядом.
– Я домохозяйка.
 Разговор как-то не клеился. Чувствовалась некая напряженность, и от этого Александру нестерпимо хотелось курить.
– Курить страшно хочется. Может, я выйду на балкон?
– Без проблем, кури здесь. Вот пепельница. – Она пододвинула к Александру предмет, ну никак не походивший на пепельницу. – Зажигалка есть? – затем, встав, она подошла к домашнему кинотеатру, стоявшему напротив у стены, взяла с полки какой-то пультик, напоминающий брелок от автомобильной сигнализации, направила его в сторону окна и, нажав кнопочку, положила на место. Через минуту комната наполнилась приятным ароматом.
– Никогда бы не подумал, что это пепельница. Надо же! – Александр с интересом вертел предмет в руках. – Слушай, я, пока ходил по квартире, ну вроде как на экскурсии, что ли, обратил внимание, что у вас квартира-то для некурящих. Проблемы не возникнут?
– От кого?
– Ну не знаю, от мужа, например. Родители, судя по обстановке, живут отдельно?
– Налей, пожалуйста, и скажи, наконец, тост.
– И то правда, что это я разбушлатился? Вопросы какие-то… – налив полную рюмку себе, Александр собрался было долить и в другую рюмку, но она мягким движением руки дала понять, что ей достаточно. – Этот тост за тебя, и не надо мне возражать. Хочешь верь, а хочешь нет, но мне действительно очень приятно увидеть тебя, а выпить за тебя приятней вдвойне.
После второй рюмки коньяк начал действовать по прямому назначению. Вены расширились, внутри стало тепло, и Александр расслабился, а глубокие затяжки крепкой сигаретой окончательно похоронили все волнения.
– А знаешь, Саша, у меня такое чувство, что мы расстались как будто вчера, хотя прошло уже более двадцати лет.
– «А годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некогда нам оглянуться назад». – Вот так. Этим всё сказано, и добавить нечего.
– Честно говоря, я иногда оглядывалась назад, вспоминая о тебе, и не раз представляла в своем воображении нашу встречу. Раньше я была абсолютно уверена, что она произойдет случайно. Например, в автобусе, или в кинотеатре, а может быть, на вечеринке у общих знакомых. Бывает же такое, городок-то небольшой. Что такое по сегодняшним меркам полтора миллиона жителей? Да ничего, большая деревня. Но почему-то чаще всего я думала, что наша встреча произойдет именно на улице, и даже представляла, как. Со временем эта мысль стала навязчивой и никак не давала мне покоя. Я стала больше гулять. Даже разработала маршруты где, как мне казалось, вероятней всего можно было встретиться. Но, как ты сам понимаешь, этого не произошло. Тогда я успокоилась и положилась на судьбу.
– Получается, что все эти годы ты искала встречи со мной, а я не знал.
– Давай уточним, не все, а только в начале. И потом, как же ты мог знать, если ты этого не хотел?
– А зачем же ты меня искала-то?.. Ой, я, похоже, ерунду сморозил. Извини.
– Есть немножко. Наверное, затем, зачем и ты меня нашел, если я это правильно понимаю. – Она задумалась, но через несколько секунд продолжила. – И все-таки я отвечу на твой вопрос. В отличие от тебя, мои поиски объясняются тем, что я никак не могла прекратить любить тебя.
– А… сейчас?
– Ты неизлечим, – она расхохоталась. – Морозишь, как ты выразился, ерунду за ерундой. Да я и сейчас тебя люблю, но это уже не имеет никакого значения, во всяком случае, для тебя.
– Почему?
– Потому что тебе уже нет места в моей реальной жизни.
– Поверь, я ни в коей мере не хочу разрушить твою семью. Просто в последнее время мне стало совсем одиноко и…
– Тебе в последнее время стало одиноко, а мне одиноко было всегда. Так что я к этому привыкла и даже стала находить в этом положительные моменты. Нет, ты не подумай, я не плачу. И жалеть меня тем более не стоит. У меня всё отлично, как ты смог заметить.
– Да, это невольно бросается в глаза. Но мужа у тебя все- таки нет. Я прав? Нет, он был, судя по кроватям в детской комнате, но в данный момент его нет. И не потому, что ты постоянно прячешь правую руку, на которой отсутствует кольцо, а просто, обращая внимание на мелкие детали, становится ясно, что мужика-то в доме нет. Им здесь просто не пахнет.
– А почему, делая акцент на отсутствии мужа, ты считаешь, что это недостаток? Здесь я с тобой не согласна. Наличие мужа не определяет необходимую укомплектованность семьи. Да, у меня нет мужа, и не было, если иметь в виду официальные отношения.
– Подожди, а как же дети? Они хотя бы знают, кто их папа?
– Никогда не скрывала это от своих детей. Каждый ребенок знает своего отца.
– Так сколько же у тебя было мужей?.. Ой, извини. Опять бестактный вопрос. Совсем не слежу за собой. Можешь не отвечать.
– Зачем же, я расскажу. Никому не расскажу, а тебе расскажу. Потому что мне хочется тебе рассказать. Мне хочется, чтобы ты меня слушал. Долго. Всю оставшуюся жизнь.
– Я согласен.
– Саша, не лукавь хотя бы себе.
– Повторяю, я согласен.
– Сейчас случится невероятное, и ты еще признаешься мне в любви?
– Признаюсь. Я люблю тебя.
Наклонив чуть-чуть голову, она прикрыла ладонью глаза. Александр смотрел на нее и ждал, затаив дыхание, а хронометр ударами сердца отсчитывал время до приговора. Опустив руку, она тихо произнесла.
– Ты не представляешь, – ее глаза были полны слез, – как приятно мне это слышать от тебя, даже спустя столько лет. Как не хватало мне этих слов, особенно в трудные для меня моменты. Спасибо, Саша.
Александр не мог более себя сдерживать. Желания толкали его к решительным действиям. Он подошел, сел рядом и нежно обнял ее.
– Пожалуйста, никаких поцелуев. – Высвободившись из объятий, она взяла бутылку и налила обе рюмки до краев. – И так слишком много для первой встречи.
– Почему? Что тебя сдерживает?
– Саша, пересядь, пожалуйста, в кресло. Хочу видеть тебя всего, чтобы лучше запомнить.
– Ты так говоришь, как будто мы видимся в последний раз.
– А давай мы с тобой выпьем, до дна, за нашу любовь, проверенную временем.
– И временем ее укрепившую. – Александр залпом опрокинул рюмку. – Ты не ответила на мой вопрос.
– Не помню, на какой я не ответила.
– Мы что, больше не увидимся?
– Нельзя заранее все предугадать.
– Мне нравится твоя манера вести разговор, это даже интересно, отвечать не отвечая. Где ты этому научилась?
– В школе, Саша, но не общеобразовательной, а в другой. Ты так торопишься узнать ответ, а ведь вечер только начинается.
– Я тороплюсь? Да ни в коем случае. Готов подождать еще лет двадцать прямо здесь, не выходя.
– Хорошо, если ты так настаиваешь, то я тебе отвечу. Мы больше не увидимся. Этот вечер был первый и последний.
– Зачем?
– Что зачем?
– Зачем он тогда вообще был?
– Я так захотела.
– Объясни.
– А стоит ли?
– А как ты считаешь, если сначала говорят, что любят тебя, а потом: «Прощай на всю оставшуюся жизнь», есть основания для вопроса или нет?
– Саша, скажи мне, зачем ты мне позвонил?
– Я…
– Трудно, да, Саша? Трудно придумать ответ, когда не знаешь, что я хочу услышать. Сильный пол всегда был слаб в ответах на прямые и неожиданные вопросы. Ты не первый и не последний, так что не мучай себя. Я сниму этот груз и расскажу тебе за тебя. Только у меня к тебе будет единственная просьба, пообещай, что выполнишь.
– А это не больно?
– Для тела – нет.
– А для души?
– А для души, Саша, лучшего лекарства не найти. Поверь мне.
– Ну что же, я обещаю, что выполню твою просьбу, раз это не больно, да и ауру подправить не помешает.
– После того как я закончу за тебя отвечать на мой вопрос, ты сразу же уйдешь.
– Куда?
– Да… мужчины есть мужчины, во всей своей красе. Туда, Саша, туда. Откуда ты пришел, туда и уйдешь.
– Ты меня гонишь?
– Боже упаси, это всего лишь просьба, которую, кстати, ты обещал выполнить.
– Раз обещал, значит, так тому и быть. – Александр налил себе коньяку и молча выпил. – Я слушаю тебя.
– Твой первый звонок, естественно, был для меня неожиданным, но не настолько, чтобы я была не готова к нему. Я всегда ждала, и даже квартиру, а нам, по правде говоря, вчетвером здесь тесновато, не стала менять. Сначала ждала, когда мне было тяжело и жизнь никак не складывалась, потом, когда поняла, что мне нужно в этой жизни, все наладилось и даже слишком, я просто мечтала, чтобы ты мне позвонил. Теперь, вспоминая прошлое, мысленно возвращаясь назад и анализируя предполагаемые события, я думаю, что не встретилась бы с тобой в тот трудный для меня период жизни. Глядеть, понимая, что любишь, на тебя, у которого в тот момент все было прекрасно, мне было бы нелегко и больно. Плакаться, искать сочувствия – унизительно. Я рада, что ты не позвонил в тот период моей жизни, потому что позвони мне тогда, и мы бы вообще никогда больше не встретились. Но случилось то, что случилось. Ты вспомнил о моем существовании и нашел меня. А зачем? Не надо быть слишком умной, чтобы ответить на этот вопрос. Согласись.
– Может быть, я не знаю.
– А я знаю. Правда любящей женщины заключается в том, что она думает сердцем, а не головой. У тебя никогда в жизни, видимо, не было таких трудных периодов. И вот они появились. Их видно невооруженным глазом. Тебе сейчас тяжело, очень тяжело, и только поэтому ты сейчас здесь. А завтра? А завтра все наладится, и у тебя начнутся сомнения. Расстаться вот так запросто с тем, что тебе было дорого в течение этих двадцати с лишним лет ты не сможешь, и я тебе в этом не помощник. Эту болезнь ты должен вылечить сам. А я дождалась и получила то, что хотела. Посмотреть на тебя в тот, может быть, единственный момент твоей жизни, когда у тебя, сильного и уверенного человека, не осталось никого на этой земле, к кому ты мог бы прийти и облегчить душу, уткнувшись в дорогое твоему сердцу плечо, кроме меня – слабой, беззащитной и во всем сомневающейся женщине. Это награда мне за годы терпения. А знаешь, оказывается, жить воспоминаниями гораздо легче, чем начинать все сначала, тем более не зная, чем всё это закончится. Я это сейчас поняла. До нашей встречи у меня еще были кое-какие сомнения насчет наших взаимоотношений. А сейчас нет. Так что самое время улучшать жилищные условия.
– А как же любовь, ее-то куда девать?
– Никуда. Она останется. Это единственное, в чем я уверена. Порознь мы будем любить вместе, соединившись – я одна. Так что, расставшись с тобой, мне будет приятно осознавать, что где-то недалеко, а может быть, и совсем рядом, есть человек, который меня любит.
– Где-то что-то подобное я уже слышал.
– Ты, наверное, про это: «С любовью справлюсь я одна, а вместе нам не справиться», – тихонечко пропев, она улыбнулась.
– Да-да, именно это я и имел в виду. Сделай, пожалуйста, кондиционер потише.
– Замерзаешь?
– Не знаю, как тебе, – сидишь в неглиже, а я так потихоньку превращаюсь в свежемороженый продукт. Меня уже, вот смотри, подколачивать начинает.
– Это, Саша, наступает протрезвление. Болезнь начинает проходить.
– Ну что, раз я пошел на поправку, тогда на посошок. – Александр залпом осушил рюмку. Провожать меня не надо, план квартиры я уже изучил, целовать на прощание тоже не стоит, а то вдруг втянешься, потом тебя клещами не оттащишь. Выполняю данное тебе обещание. Ухожу.
Никогда еще Александр не шел так медленно, а автобусы не ездили так быстро. Как ни старался он оттянуть свой приход домой, а все-таки избежать этого не удалось.
Дети даже не заметили прихода отца. По телевизору уже начались вечерние новости, а жены всё не было. «Что делать и кого бить?» – задавал себе вопрос Александр, перебирая в мыслях одну кандидатуру за другой. Как всегда весело засвистевший чайник не радовал. Кофе отдавал чем-то затхлым, а от закуренной сигареты тошнило. Ход его печальных мыслей прервала хлопнувшая входная дверь.
«А вот и первая жертва, – глотая противный кофе и давясь дымом, определил для себя Александр. – На ловца, как говорится, и зверь бежит».
Нина явно не торопилась увидеть своего мужа. Заглянув поочередно к детям, она, не заходя на кухню, проследовала в спальню. «Переодевается дольше обычного», – отметил про себя Александр. Затем она пошла в ванную и долго оттуда не выходила, что тоже не осталось без внимания.
– Привет, – заходя на кухню, сухо поздоровалась Нина. Она держалась спокойно и уверенно, голос был тверд, как всегда, и только легкий румянец на щеках предательски выдавал ее состояние. – Ванна пуста, в мойке только грязная посуда, в холодильнике тоже ничего. А где рыба?
– Рыба?.. Ах, рыба. Она ушла, – Александр махнул рукой в сторону окна, – на дальний кордон.
– Ну так и сгонял бы на дальний кордон, что ты так рано вернулся?
– Хотел посмотреть на твое счастливое лицо, когда меня нет дома.
– Ну и как?
– Румянец тебе к лицу. Я думаю, мне надо почаще бывать на рыбалке или в командировке.
– Обветрила… на холодном ветру.
– Где же ты нашла его?
– Кого?
– Ветер. Тяжело, наверное, я тебя прекрасно понимаю, искать его в полный штиль. А кстати, как он, ничего себе не обветрил?
– Ничего, – саркастически рубанула Нина, но тут же спохватилась. – А ты это о ком?
– О ком, о ком. Все о нем, родимом.
– Не поняла. – Румянец на ее щеках стал заметно ярче.
– Ты хорошеешь прямо на глазах. Еще пару вопросов, и на твоих румяных щечках можно будет готовить, как на альтернативном источнике энергии.
– Да хоть десять вопросов. Я не собираюсь перед тобой отчитываться и тем более отвечать на твои дурацкие вопросы.
– А мне достаточно, ты и так уже прокололась.
– Я?
– Да. Ты сейчас только что сказала, что с ним все в порядке.
– Ты, на своей рыбалке, – Нина с трудом себя сдерживала, чтобы не взорваться, – точно не удочкой ловил, а, наверное, вплавь за рыбой гонялся, вот и перекупался, несешь здесь всякое. – Затем, не выдержав, она бросила недомытую тарелку, резко повернулась и, прищурив глаза, со злостью прокричала: – С кем, с ним?! С кем в порядке?!
– С твоим Е. Б. – Александр тоже вскипел, перейдя на повышенный тон. – От встречи с которым зависит твое будущее.
Тут из-за угла показались две удивленные физиономии.     
– Родители, у вас все в порядке? – поинтересовалась дочка.
– Оружие не применять, только переговоры, – посоветовал сын.
– Все под контролем! – успокоил их отец. – У нас здесь просто маленькие разборки местного значения.
Дети вернулись к себе, удовлетворенные ответом, или сделали вид, что удовлетворены им.
– Ты можешь спокойнее? – успокаивал жену Александр, наблюдая, как на глазах меняется ее лицо, становясь белым, как лист бумаги.
– Мне безразлично, откуда ты узнал о нем…– тихо, чеканя каждое слово, шипела Нина.
– Разведка донесла.
– Но всё равно, не лезь не в свое дело, – в таком же тоне продолжала жена.
– А ты что, разве не прослушиваешь последние сообщения на автоответчике?
– Не имею такой привычки.
– Значит, у тебя хорошая память. А я вот, в отличие от тебя, не надеюсь на нее.
– Послушай, Горохов…
– О, мы перешли на официальные отношения?
– У нас нет отношений. Они были когда-то, но все вышли. И я тебя прошу, нет, запрещаю вламываться в мою личную жизнь.
– Вот это страсть! Вот это характер! А ты случайно не забыла, что пока еще являешься мне женой? И что же в этом случае ты прикажешь мне делать?
– Вот именно делать! Дело надо делать, и причем давно.
– Вот и я про то же. Надо тебя наказать, вот только я на распутье, не могу решить, что лучше, ремень или рукой обойтись.
– Обходись чем угодно и где угодно, только сам с собой, надеюсь, это будет действенней.
– Злая ты. Уйду я от тебя, – попытался пошутить Александр.
– Иди и подумай, у тебя есть время, только смотри не опоздай.
– Ты что, серьезно?
– Нет, я записалась в кружок юмористов, и теперь шучу.
– Ну и денек сегодня, отовсюду гонят. Куда же мне теперь идти?
– Здесь я тебе не подсказчик, думай сам, у тебя голова вон какая большая. Можешь на даче какое-то время перекантоваться.
– Похоже, выбор у меня и здесь небольшой. Ну что же, на даче так на даче.
Разговор прервался, и воцарилось молчание. Каждый занимался своим делом. Нина наводила порядок на кухне, а Саша ничего не делал, сидел и наблюдал за женой.
– Ой, чуть не забыла, поедешь на дачу, захвати, пожалуйста, макулатуру на растопку. Я собрала все что не нужно: газеты, журналы, книжки кое-какие. Немного, правда, всего-то две стопки, но раз уж ты все равно едешь, то заодно и довезешь.
Она говорила так, как будто ничего не произошло. Как будто ему нужно было просто срочно смотаться, допустим, за забытой ею на даче какой-то мелочью. Слушая ее хладнокровную речь, Александр вдруг ощутил себя уже сидящим на даче.

Глава 17
– Были сборы недолги, от Кубани до Волги мы коней собирали в поход, – мурлыкал себе под нос Александр, собираясь на дачу. Он решил уехать засветло, чтобы избежать расспросов детей и нежелательных объяснений. Присев на дорожку и оглядев собранные вещи, Александр даже и не удивился стоящему перед ним единственному портфелю, в который, как оказалось, влезло всё необходимое, да двум злосчастным стопкам с макулатурой, аккуратно перевязанным бечевкой.
«Ну что же, все справедливо, что имеем, то и берем, – хлопнув ладошками по коленям Александр встал, сгреб свое богатство и вышел из квартиры, тихо закрыв за собой дверь. По пути заехав в круглосуточный магазин, он прикупил продуктов и пару бутылок водки. – Гулять так гулять! – решил для себя Александр, въезжая на участок. – Отметим начало холостяцкой жизни!»
Выйдя из машины, глотнув свежего воздуха, он увидел заснеженные от бурного цветения деревья, и у него сразу же поднялось настроение.
«Истинно, природа мудрее нас. Ее загрязняют, уничтожают, используют без спроса, а она терпит, прощает и каждую весну с маниакальным упорством дарит нам свое великолепие, стараясь этим примером разбудить в нашей душе то хорошее, что еще осталось где-то глубоко-глубоко. И это хорошее, однажды проснувшись, начнет расцветать и созидать, так же, как и она, не требуя даже благодарности!»
Выгрузив свой нехитрый скарб, Александр с головой окунулся в процесс приготовления праздничного завтрака.
«Сам себя приглашаешь, сам себе готовишь, сам угощаешься и сам себя хвалишь. А в этом что-то есть, – так, беседуя сам с собой и насвистывая популярную мелодию, Александр совсем забыл о проблемах, навалившихся на него в последнее время. – А не истопить ли мне баньку для полного удовольствия? Баня с утра? А почему бы и нет! Кто сказал, что в баню нужно ходить вечером? Где этот умник? Выйди из сумрака, если не трус, и предстань пред очи мои. Ну и как я выдал на гора? Могешь. Вообще-то, пока баня прогреется, потом то да се, глядишь, и за полдень перевалит, а это уже всяко ближе к вечеру».
Критически оценив сервированный на открытой веранде стол, Александр остался доволен собой.
«Первую – за начало холостяцкой жизни! – ничем не закусив, он сразу налил себе еще. – Вторую за … а за просто так. Зачем обязательно говорить, за что?»
Плотно закусив, Александр занялся баней. Загрузив топку полешками до отказа, он развязал одну из двух привезенных с собой стопок и, разрывая на части газеты и журналы, с трудом запихивал все это в и так уже основательно заполненную печку.
«Момент, а это что такое? – под очередным рекламным журнальчиком лежала Библия. – Это ж кто додумался?.. Я, конечно, не большой поклонник религии, но сжигать Библию… Ну, Нинуля, ну, Нинок, совсем греха не боишься! Инквизицией эпохи развитого социализма попахивают твои действия».
Не вставая с колен, Александр стал листать книгу, иногда останавливаясь, чтобы прочесть несколько строк. Он опомнился только тогда, когда почувствовал боль в коленных чашечках: «Что же это я на твердом? На диване куда как приятнее будет». Так как книга была очень толстая, а поэтому и тяжелая, то держать ее на весу было бы проблематично, и, располагаясь на диване, Александр предусмотрительно лег на живот.
– А читается она довольно-таки легко, и всё понятно, о чем здесь пишется. Не понимаю, почему теще она так тяжело давалась?
Проснулся Александр, когда солнце, подмигнув последним лучиком, спряталось за горизонт. Прежде чем поднять голову и встать с дивана, ему пришлось осторожно отсоединить прилипшую к лицу страницу книги, на которой, как оказалось, он и заснул.
– Интересная книжонка, вчитался так, что еле-еле оторвал себя от нее. Елки-палки, да у меня же баня… не топлена, – запомнив страницу на которой уснул, Александр отложил Библию и побежал растапливать баню.
Баня – это величайшее изобретение человечества. Горячий воздух и черпак воды, выплеснутый на раскаленные камни, делают свое дело, выдавливая по капле грязь не только из тела, но и из души. С жадностью изголодавшегося человека Александр впитывал чуть влажное тепло русской бани. Разогревшись до крайности, он охлаждал себя холодным душем до озноба, чтобы в парилке, лежа на полке, вновь ощутить то непередаваемое чувство проникновения тепла внутрь своего тела. Добив себя дубовым веником, Александр, изрядно утомленный, наскоро ополоснулся под теплым душем и, едва добравшись до дивана, рухнул. Он лежал, наслаждаясь легкостью во всем теле, и ему было все равно, что вокруг происходит и сколько прошло времени. Его никто никуда не торопил, да и торопиться было некуда. А ночь, беззвездная ночь, делая свое черное дело, быстро окутала домик покрывалом, отделив его от реального мира. Спать не хотелось. Александр, а для этого ему пришлось встать с дивана, решил включил телевизор. Телевизор был старенький и не имел пульта дистанционного управления, поэтому, пройдясь по программам вручную и не найдя для себя ничего интересного, он выключил его. Вздохнув не то от сожаления, не то от облегчения, Александр оглядел комнату. Задержав взгляд на Библии, он некоторое время смотрел на нее, раздумывая, как штангист перед штангой, оценивая свои силы для решающего подхода. «Давай, космонавт, потихонечку трогай и песню с собой не забудь», – громко пропел Александр и решительно направился к Библии.
Чтобы не заснуть, он решил читать в кресле. Любитель комфорта, он поставил возле себя табуретку, на которой и расположились: чашка с кофе, пепельница, сигареты и зажигалка. Процесс пошел. Вот уже и ночь, в спешке прихватив свое покрывало, сдалась на милость наступающему утру, и пепельница до краев наполнилась окурками, а страницы все переворачивались, не останавливаясь, как механизм, однажды заведенный, работает до тех пор, пока не кончится его завод. Александр читал с такой яростной отрешенностью, что позволял себе только на короткое время отвлекаться по очень большой необходимости, без удовлетворения которой продолжать чтение было бы невозможно. Сколько прошло времени, трое суток, а может, четверо, он не знал, да и не хотел знать, потому что оно – время, для него стало просто словом. В реальность Александр вернулся тогда, когда, дочитав последнюю страницу, закрыл книгу.
«Не верю, как сказал бы Станиславский на моем месте, – швырнув книгу на стол и прихватив с собой сигареты и зажигалку, он вышел на веранду. – Красивая сказка захватывает, надо отдать ей должное, и вроде бы всё правильно написано. Только в жизни почему-то все получается с точностью до наоборот. Живут хорошо, и причем долго, те, кто вообще не соблюдает прописанные в этой книге основные жизненные заповеди. Я это знаю, потому что живу в этом мире. Не создай себе кумира, да? Не убий? Не укради? Нет, это не для нас. Хотя, может быть, и для нас, но всё равно не сейчас, потом, через некоторое время, когда все деньги будут поделены среди небольшой кучки людей, когда ни конкурентов, ни инакомыслящих вокруг не останется, когда красть, кроме как у себя, будет не у кого, вот тогда и можно начать думать о прямом назначении этих заповедей. А пока – пока некогда, идет битва, не на жизнь, а на смерть за место среди этой кучки, а тем, кто не попал, остается заткнуться, успокоиться и смириться. Сесть на верандочке, выпить водочки и утешать себя мыслью, что именно ты, весь такой правильный, гордо соблюдающий все заповеди, счастлив несмотря ни на что. Так что, как говорят англичане – хочешь быть счастливым, будь им. Веранда есть, водка здесь на столе, стоит, бедолага, уже несколько дней без дела, заповеди соблюдены, счастья – хоть другим раздавай, так что в путь, нирвана ждет!» – Александр налил себе полный стакан и медленно вдавил содержимое внутрь.
Второй стакан пошел гораздо легче. Эффект от выпитого был предсказуем. Тяжесть спала, проблемы разбегались, как тараканы, в спешке вытаскивая свои болезненные крючки из израненного тела, внутри сразу потеплело, а в окружающей обстановке наметились бледно-розовые тона. Для того чтобы усилить цветовую гамму, нужно было срочно догнаться, но бутылка закончилась, и тогда пришлось срочно выезжать в город, чтобы пополнить запасы, да причем основательно.
«Истина – в вине! Точно подмечено. С утра выпил – целый день счастлив. Так будем счастливы вечно! – Александр начал пить, то есть стал счастливым. Быстро потеряв ориентацию в пространстве, он погрузился в мир грез и блаженства. День слился с ночью, образовав одни большие сутки, а сутки, в свою очередь, потеряли границы. Александр, даже если бы и захотел, то уже не в состоянии был бы вспомнить, как долго длится его счастье. – Кажется, я нашел, что искал», – очнувшись для очередной дозы, размышлял Александр остатками своего, на миг просветленного, сознания.
«Вот только бутылки открывать становится всё тяжелее и тяжелее, и двигаться не хочется, а туалет почему-то с каждым разом все дальше и дальше, дойти до него – проблема. А если разобраться, то зачем мне туалет, от лишних вещей надо избавляться», – глаза его плавно закрылись.
Проснулся Александр от того, что замерз. Его тело билось как в эпилептическом припадке, а диван под ним был почему-то мокрый. Прищурившись, он посмотрел в окно, чтобы как-то определиться во времени. За окном бушевала сильнейшая гроза. Молния вспыхивала так близко и так часто, что, казалось, стоит протянуть руку в открытое окно, и она тут же ударит в ладонь. Небесная канонада непрерывно проверяла дом на прочность, а от свинцовых туч было так темно, что определить время суток было невозможно. С трудом приняв вертикальное положение, Александр задрал вверх голову, чтобы разглядеть потолок, затем уронил ее вниз и стал внимательно рассматривать диван под собой. «Не понял. Потолок-то сух. – Тут он обратил внимание на свои руки, которые вытворяли такое, что любой ударник из рок-группы позавидовал бы. Не хватало только палочек да барабанов с тарелками. – Да… не покурить».
По отработанному за последнее время маршруту Александр, насколько хватало сил, быстро двинулся на кухню. Отыскав среди стоящего на столе леса пустых бутылок недопитую и сжав ее для верности обеими руками, он, целясь ртом в горлышко, сконцентрировался, чтобы уловить момент для выполнения, желательно с первого раза, поставленной задачи. Время шло, а момент всё не подворачивался. Александр аж вспотел от напряжения. Еще немного, и удержать неимоверно тяжелую, как ему казалось, бутылку он не сможет, а на второй заход сил уже не оставалось. Надо было рисковать. Тут он поймал себя на мысли, что желания пить у него почему-то нет. Пока Александр раздумывал над своим новым состоянием, бутылка выскользнула из рук и, долетев до пола, распалась на мелкие составляющие.
«Ну и слава Богу. Туда тебе и дорога. Скотина! Здорово, но что же я теперь буду пить? – тем временем во рту стали происходить события, которые заставили его поторопиться с принятием решения и немедленно приступить к действиям, потому что сухость с угрожающей быстротой цементировала полость рта. Схватив с плиты чайник, он жадно припал к носику. Воды в чайнике хватило ровно на два глотка, но и этого оказалось достаточно, чтобы выиграть время. – Надо вскипятить воды и заварить чаю», – почувствовав мягкость во рту, решил Александр. Заварив себе крепкого чаю, он достал сухое покрывало и, обмотавшись им, устроился в кресле напротив телевизора.
«Неплохо, и с потолка не капает!» Так он и сидел в темной комнате, слегка освещенной телевизионным экраном, согреваясь под пушистым покрывалом и прихлебывая из кружки чай мелкими глотками, чтобы не обжечься. В очередной раз, но во много раз ярче, молния осветила комнату, заставив Александра зажмуриться. Когда он приоткрыл глаза, то увидел перед собой сидящего в таком же кресле, как и у него, человека, примерно одного с ним возраста, в длинном, наглухо застегнутом на все пуговицы сером пальто, из-под которого, плотно обтягивая шею, проглядывала черная водолазка. Рассмотрев нежданного гостя, Александр, не снимая покрывала, встал и прошаркал на кухню. Налив себе свежего чаю и проверив входную дверь, которая, как и положено, была закрыта изнутри на задвижку, он вернулся на свое кресло. Незнакомец никуда не исчез и преспокойно сидел на том же месте, где и появился. Укутавшись поплотнее, Александр демонстративно уставился в телевизор.
– Ты кто? – не поворачивая головы от экрана, задал вопрос Александр.
– А это для тебя имеет значение? – приятным басом ответил незнакомец.
– В данный момент… в данный момент не имеет.
Гроза за окном только набирала силу. Небесные пушки грохотали без перерыва. Кривые кинжалы молний, раскалывающие темноту, непрерывно освещали комнату и давали возможность общаться, не включая свет.
– Возле входной двери есть вешалка, если ты не заметил, на ней оставляют верхнюю одежду, и разуться не мешало бы.
– Виноват!
– Пить будешь? – Александр перевел взгляд на незнакомца, который сидел точно в такой же позе, как и в момент появления, – нога на ногу, скрестив руки на груди, но уже без пальто и ботинок.
– Буду.
Александр сходил на кухню и вернулся с полным стаканом водки. Отдав стакан гостю, он устало плюхнулся в кресло.
– Надо было и бутылку захватить, – посоветовал незнакомец.
– Ты много пьешь, а это влияет на здоровье. Мне этого добра не жалко, но ты уж будь как дома и если захочешь еще, то обслужи себя сам.
– Договорились!
– И еще… закуски нет. Она закончилась… недавно.
– Без закуси еще лучше, не перебивает ощущения выпитого. – Незнакомец осушил стакан одним глотком, и на его бледном лице появилась довольная улыбка. – Схожу еще за стаканчиком, если ты не возражаешь.
– Валяй.
– Может, и тебе прихватить рюмашку?
– Спасибо, я не хочу пить. – Александр, неожиданно что-то вспомнив, оглянулся в сторону входной двери. Так и есть, пальто висело на вешалке, а под ним, плотно друг к другу, стояли ботинки.
Равнодушно наблюдая, как незнакомец смакует и расправляется с бутылкой, и дождавшись, когда тот закончит, Александр задал вопрос.
– Ты моя белая горячка, я правильно понял?
– Если о встречном судить по одежке, то, скорее всего, серо-черная.
– Назови как угодно: серой, красной, хоть пулеметом – один хрен, все равно в итоге будет белая.
– Ты, пожалуйста, не нервничай, я же понимаю, что тебе, Саша, сейчас очень плохо!
– Напротив, мне сейчас очень даже хорошо. Я в нирване.
– В чем?!
– Послушай, мужик, я тебя не знаю, и не знаю, откуда ты знаешь мое имя, да мне без надобности, но хочу, чтобы ты усвоил один момент. Мы с тобой на брудершафт не пили, так что «Саша» – это для близких друзей, коим ты не являешься и, я надеюсь, являться не будешь. Так что давай делай свою глюковскую работу, только по-тихому, и сваливай так же неожиданно, как и появился.
– Может быть, к тебе еще и на «вы» обращаться? Кстати, спасибо за угощение.
– Зачем же, – Александр пристально посмотрел в лицо незнакомцу, – я не намного старше тебя.
– Вообще-то я к тебе надолго.
– Ты злоупотребляешь моим гостеприимством.
– Гостеприимство твое, – гость указал пальцем на висевшую люстру, – мне до лампочки, вон до той, которая слева. Я прихожу, когда захочу и куда захочу, и время пребывания в данном месте определяю сам.
– Да ты… батенька, – наглец!
– Не переживай, когда узнаешь мое имя и познакомишься поближе, то изменишь свое мнение обо мне.
– За базар отвечаешь?
– Я слишком долго живу на этом, да и на том свете, чтобы не ответить за базар.
– Давай тогда знакомиться, это даже интересно, у белой горячки есть собственное имя. Торопиться мне некуда, времени – вагон. Мое имя – Александр, отчество… ну насчет всего остального, я предполагаю, ты уже в курсе.
– Ты прав. Теперь, с твоего позволения, представлюсь и я. Зовут меня Ангел, отчества нет, а фамилия… пускай будет Хранитель.
– Дожили. У белой горячки тоже белая горячка. Ты, допустим, Ангел. Не переживай, если бросишь пить, то и у тебя появится шанс вылечиться.
– Не веришь?
– Конечно, не верю. Но ты всё равно продолжай, ведь неизвестно, когда еще будут такие интересные галлюцинации.
– Ну что же, сомневаться – это твое право. Просто давай, для разогрева, освежим некоторые события из твоей жизни.
– Давай.
– Итак, в детстве, когда ты тонул, засасываемый течением под дебаркадер, помнишь, кто дал тебе сил в последний момент собраться и оттолкнуться от него, а затем доплыть до берега? А тот случай в школе? Вспомни, тебя сняли с уроков и отправили домой за родителями, причем требовали присутствия отца, а это смерти подобно, потому что его ты боялся больше всего на свете. Ты медленно шел домой, разглядывая свои ботинки, не замечая вокруг никого и ничего. А на перекрестке тебя чуть не сшиб грузовик, остановившись в полуметре. Дальше. Надеюсь, помнишь приключение в лесу, когда ты заблудился и плакал от отчаяния, а потом встретил, естественно, случайно, человека, который вывел тебя к деревне? Продолжать?
– Не стоит. В правдивости твоих слов мне сомневаться не приходится, к сожалению. Я согласен, ты – Ангел, жаль только, что когда видения кончатся и я проснусь, то поговорить будет не с кем.
– А если не проснешься?
– Оба-на, я что, уже умер?
– Пока еще нет.
– Но раз ты появился, это ведь не случайно, значит, скоро?
– Это не нам с тобой решать.
– А кому?
Ангел указал пальцем вверх.
– Лампочке? – Александр старался выглядеть как можно более серьезно.
– Будем считать, что твоя шутка удалась, и я даже над ней рассмеялся.
– Рад, искренне рад, что развеселил тебя, а то ты слишком серьезен, как я погляжу. Теперь, когда мы познакомились, вспомнили прошлое и даже успели пошутить над будущим, расскажи мне, дорогой Хранитель, кстати, не вижу крылышек за спиной, на хрена ты, так сказать, материализовался?
– Итак, давай по порядку. Крыльев у меня нет и никогда не было. Это всё человеческие фантазии. Согласись, зачем мне крылья, когда я и так могу летать. А материализовался я, как ты говоришь, для того, чтобы помочь тебе.
– Не пойму. Я не тону, и грузовика поблизости не видно. От чего сейчас ты меня будешь спасать? Метеорит упадет на дачу?
– Теперь я пришел, чтобы помочь тебе спасти не твое тело, а твою душу.
– Ну ты, горячка, совсем перегрелся. Как ты ее спасешь? Антибиотики выпишешь?
– Словом!
– Ну конечно, конечно, словом, а как же еще? Операцию на душе ведь еще не практиковали. Слушай, Охранник…
– Хранитель.
– Ну да, я это и имел в виду, может быть, ты помашешь мне своими невидимыми крыльями, да выпорхнешь в форточку восвояси, а душу я как-нибудь сам реанимирую? Для начала вон телевизионным сериальчиком уколюсь, а потом, когда анестезия подействует, то… ну, в общем, там видно будет.
Ангел повернул голову в сторону телевизора, и через пару секунд его экран погас.
– Я разрешил тебе чувствовать себя как дома, но не настолько. Темнота – это, знаешь ли, для молодежи. Зажги свет, а то беседы при луне меня как-то не прельщают, тем более что и луны тоже нет.
Ангел снова повернул голову, но уже в сторону письменного стола, и так же через пару секунд стоявшая на нем настольная лампа зажглась.
– Так еще ничего, можно продолжать. Извини, Ангел, я тебя перебил, что ты там говорил про слова?
– В начале было Слово, как ты помнишь.
– Да, я где-то это читал.
– Словом можно убить, а можно и воскресить.
– Очень интересно, но, может быть, там, – Александр, спародировав Ангела, также поднял палец кверху, – все словами, но на нашей грешной земле – в основном делами. Так что поприземленнее, пожалуйста.
– Хорошо, спустимся на землю. Сейчас в твоей жизни происходят большие перемены, к которым ты не был готов. Потеря денег, друзей, размолвка с женой, проблемы с детьми – все это никак не входило в твои размеренные жизненные планы. Но вот они появились, и ты сломался. А когда наступит похмелье, а оно все равно будет, надо будет что-то решать, надо будет делать выбор, и никуда ты от этого не денешься.
– А если похмелье не наступит?
– Значит, ты быстренько умрешь.
– Мог бы и соврать. То, что я умру быстренько или медленненько, для меня не суть вопроса, но огорчает другое – то, что никому до этого дела нет. Ни друзьям, ни знакомым, да и жене с детьми, по-моему, тоже, а о государстве, для которого человек – это статистическая единица, я вообще молчу. Всем им ты интересен тогда, когда от тебя можно что-то получить.
– Ну насчет того, что никому до этого дела нет, я не согласен.
– Я кого-то забыл?
– Ты забыл про Него, – Ангел опять поднял палец кверху, – про Творца!
– Надо же, какой я невнимательный, творца-то не заметил. Да и он, похоже, меня просмотрел, раз допустил такое. Но я на него не в обиде, потому что сам во всем виноват.
– Ты ни в чем не виноват.
– Да нет, виноват и еще как.
– Я тебе еще раз повторяю. Ты ни в чем не виноват.
– А кто тогда виноват?
– В том-то и парадокс, что никто не виноват. Виновных нет.
– Такого не бывает. – Александр замахал руками, как от надоедливой мухи.
– Такое было, есть и будет.
– Если никто ни в чем не виноват, – значит, все правы?
– Да. Каждый по-своему прав.
– По-твоему выходит, что ненормальный бандюган, убивающий ни в чем неповинную и беззащитную старушку всего лишь за бутылку водки, прав.
– Любой человек, совершающий преступление, догадывается, что нарушает закон, но все равно считает, что в данный момент поступает правильно. Ты, а я в этом уверен, знаешь, что законы есть гласные и негласные.
– Знаю. Но также я знаю и другое. А именно то, что законы эти соблюдаются по принуждению. И самое смешное, что я был с этим согласен. Ну как же, закон есть закон, плох он или хорош, его надо соблюдать, а гласный он или негласный – неважно. И что в итоге? А в итоге я получил то, что имею – то есть ничего. Это относительно гласных законов. Три недели на даче, а может, и четыре, не помню, и никто, я подчеркиваю, никто, не поинтересовался: живой Горохов или уже сдох. Это относительно негласных законов.
– И ты обиделся на всех и вся.
– Обижаться это удел слабых. Плетью обуха не перешибешь и никого не исправишь. За этот короткий промежуток времени добровольного пьянства я понял, что лишний на этом празднике жизни.
– Зачем же так мрачно, можно еще все исправить.
– Наивный ты, Хранитель. Сразу видно, что ты не от мира сего. Хотя нет, можно. Можно: кое-кому пробить башку, чтобы вправить мозги, кое-кого затащить в суд и доказать, что и он бывает неправ, и кое с кем заключить перемирие, согласившись при этом на все условия. Но, с другой стороны, если подумать, то зачем, для чего все эти потуги?
– Так ты и вправду готов пробить башку, если это реально поможет вернуть тебе деньги?
– Сейчас готов, и даже глазом не моргнул бы.
– И считал бы себя правым?
– Нет, левым. Неужели непонятно?
– Не горячись, Саша. Но не кажется ли тебе, что, решившись на такой шаг, ты становишься тем же преступником, который, совершая преступление, считает себя правым?
– Ну ты… – Александр рассмеялся, – ну ты даешь! А что делать, если никакие, ни гласные, ни негласные законы не действуют?
– Я открою тебе секрет: еще есть Божественные законы. – Ангел поднес палец к губам. – Только никому об этом не говори.
– Это ты про десять заповедей, что ли? Так это уже давным-давно ни для кого не секрет. Стареешь, Ангелочек.
– И про них тоже.
– А что, есть еще и другие?
– В том-то и дело, что есть, только не другие, а другой. Скажи мне, Саша, – ты атеист?
– Ну… практически да, хотя иногда возникают кое-какие сомнения в теории.
– Значит, по Дарвину, ты произошел от обезьяны?
– Нет, скорее всего, от верблюда. – Александр закатился от смеха.
– ?!
– Да потому, что пью много, и причем за короткий промежуток времени, а потом, когда протрезвею, ругаю себя на чем свет стоит и плююсь во все стороны.
– Значит, в Бога ты не веришь и в божественное происхождение человека тоже?
– В Бога? – Александр поднялся и пошел на кухню. – Давай лучше выпьем, – крикнул он оттуда. – Тебе водочки, а я чайком побалуюсь.
– Гулять так гулять! Мне тоже чаю и, если можно, покрепче!
– Слышь, Хранитель, – доносилось из кухни, – будь добр, поставь, пожалуйста, табуретку между нашими креслами.
Александр поставил поднос с кружками и сахарницей на табурет, а пепельницу, зажигалку и сигареты положил на пол рядом с креслом.
– Угощайся, товарищ Ангел, чем Бог послал.
– Спасибо. Только ложечку зря принес, я пью чай без сахара.
– А я вот люблю крепкий и сладкий. – Александр от удовольствия даже прикрыл глаза. – Хотелось бы мне верить в Бога, поверь, и в мое происхождение по образу Его и подобию. Но объясни мне, как верить в то, что не видел, не нюхал и не щупал?
– Эх, люди, люди! Всё бы вам пощупать, да понюхать. Запомни, смертный, все приходят к Богу рано или поздно. Только одни успевают это сделать во время жизни, а другие после смерти. Вспоминаю Володины строчки, какой умница, хорошо сказал: «…В гости к Богу не бывает опозданий…»
– Это какой Володя?
– Высоцкий, какой же еще?
– И все-таки ты не ответил на мой вопрос.
– Не тешь себя мыслью, что ты загнал меня в угол.
– Боже упаси, простой наивный вопрос.
– Вы не можете видеть Творца в истинном Его облике, даже если бы Он и сам этого захотел.
– Почему?
– Если ответить просто, то вы – порочны. А если копнуть глубже, то увидев Его, ваша душа, я уж не говорю о теле, разорвется, как воздушный шарик и, сгорев, исчезнет навсегда.
– Но ты-то видел?
– Видел. Но скажу тебе честно, что и сам до конца не уверен, что это истинное обличие Творца.
– Что же ты не лопнул, как шарик?
– Не забывай, кто перед тобой сидит, и потом, у меня достаточное количество любви к Творцу, чтобы я мог, без проблем для себя, общаться с Ним.
– Достаточное количество – это как? Любовь измеряется в килограммах, а может быть, в литрах? И потом, почему именно любовь, а не заслуга перед Родиной или обществом?
– Эх ты, обезьяний потомок! Недалеко ты ушел в развитии от своих предков. Я не могу за тебя разжевать, а затем запихнуть всё это тебе прямо в желудок, да еще помочь переварить. Пойми, Саша, нельзя мне давать всю информацию, потому что для неподготовленного это смертельно. Ты сам, шаг за шагом, спотыкаясь и падая, должен дойти до всего, потому что это твой путь, и всё зависит от тебя, пройдешь ты его быстро или так и будешь тыкаться, как слепой котенок.
– Но помочь-то можешь, Ангел ты, в конце концов, или нет?
– Я-то Ангел, а вот ты, Александр ибн Иванович, слушаешь невнимательно то, о чем я тебе здесь толкую.
– Извини. – Но Ангел молчал, не реагируя на извинение.
– Ты что, обиделся? Не надо, я хороший, я больше не буду! Ну что ты молчишь, так нечестно, я же извинился!
– Как ты говорил? Обижаться – это удел слабых. Конечно же, я не обиделся…  
– Стой! Помолчи пока. Я тебя вспомнил! Это же ты доставал меня во дворе просьбой покатать на машине?
– Да!
– А ночью на дороге, тоже ты?
– Я!
– Но зачем?
– Со временем ты все поймешь.
– А-а-а, опять военная тайна?
– Да, будь она неладна.
– Тогда, как разведчик разведчика, я тебя понимаю.
– Спасибо, я рад, что ты избавил меня от ненужных объяснений. С твоего позволения, я продолжу.
– Благословляю тебя, сын мой! Не желаешь закурить?
– Нет, курить – дурная привычка!
– А я закурю. – Александр с наслаждением затянулся. – Хоть и дурная привычка, но приятная.
– Итак, Бог – есть любовь. Богом вы созданы и к Богу должны вернуться. Этот понятно?
– Понятно.
– Следовательно, вы созданы Божественной любовью, а значит, через любовь к Богу и должны вернуться обратно. Так вот, грубо говоря, от количества этой любви и зависит скорость приближения к Богу.
– Вся трудность только в том, как определить это количество?
– Его определить невозможно, его надо почувствовать.
– А как?
– А как ты чувствуешь любовь к женщине?
– Ну… у меня появляется чувство полета.
– Хорошо, а к матери?
– Тепла и спокойствия.
– Саша, вы не безнадежный человек. А теперь представь, что женщина тебя обманула, а мать бросила. Что делать в такой ситуации?
– Не знаю. – Александр задумался. – Наверное, работать и еще раз работать.
– Или пить.
– Ну… как вариант.
– К чему стремятся люди? Если не брать частности, я хочу это особо подчеркнуть, то к богатству, к власти или к славе. Правы ли они? Когда они идут к своей цели, то считают, что правы. Рассмотрим несколько вариантов итога этой гонки. Первый – человек достиг, опустим, как он это сделал, своей цели. Он богат, у него огромная власть и слава. К чему дальше стремиться? Хорошо, если он не знает, тогда, немного помучавшись, кидаясь из крайности в крайность, просто умирает неудовлетворенным, потеряв при этом все, что накопил. Хуже, когда он начинает мнить себя Богом. Бедная его душа! Долго же ей придется мучиться. Второй вариант – опять же, человек достиг всего, что хотел, но вдруг неожиданно, еще при жизни, всё потерял. Такой удар вынести нелегко. Он ищет выход и, конечно же, вспоминает о Боге, требуя от него справедливости. Заканчивается это тем же, чем и в первом случае, но в щадящем варианте. Третий – самый, можно сказать, трагичный. В первых двух хотя бы была достигнута цель. А здесь… Бедняга на полпути теряет все, даже то, что у него было до этого, а также родственников и друзей, и впридачу еще получает неизлечимую болезнь. Лежит, горемыка, прикованный к кровати и умоляет Творца только об одном, о справедливости, даже речи быть не может о том, чтобы пожить еще немного. В итоге… ну ты догадался.
– Ну и что, все умирают, что же теперь, ничего не делать?
– Неважно, что умирают, важно то, как ты жил, прежде чем умереть. Человек боится смерти, если в его душе отсутствует любовь к Богу. Боясь потерять всё, с таким трудом накопленное и то, что ему было так дорого при жизни, он начинает отчаянно сопротивляться. И чем сильнее человек сопротивляется, тем больше он боится, не понимая при этом, что ускоряет приближение конца. А насчет твоего вопроса – делать или не делать, я отвечу, конечно, делать. Надо жить. Любить близких, растить детей, делать карьеру, иметь деньги, пользоваться плодами цивилизации, но при этом быть готовым и не бояться в любой момент это все потерять. Только тогда эти кирпичики человеческого счастья помогут построить в душе храм и наполнить его любовью – любовью к Богу. Чем раньше человек поймет, тем больше будет храм, построенный в его душе. В конечном итоге, когда храм разрушится, у человека останется столько богатства, с которым ему предстоит предстать перед Творцом, сколько он смог накопить за свою жизнь.
– Надо же, – Александр опустил голову и, медленно покачивая ею, проговорил, – вроде бы все просто, и тем не менее… – затем резко поднял голову и, глядя Ангелу прямо в глаза, продолжил: – Пора обратиться к Богу, пока паралич не пригвоздил к кровати.
– Правильно. Спеши верить, надеяться и любить. Между прочим, – Ангел игриво посмотрел на Александра, – ошибался Федор Михайлович, при всем моем уважении к его гениальности.
– Интересно, когда ты у соседа-то успел побывать?
– Твой сосед тут ни при чем. Я про Достоевского говорю.
– Читал Достоевского?
– Нет. Я с ним беседовал! Интересный собеседник, люблю подискутировать с ним о вечном.
– И в чем же он был неправ?
– Он считал и считает до сих пор, что красота спасет мир.
– А что, разве не так?
– Любовь, дорогой мой человек, только любовь.
– Интересная концепция, надо будет подумать об этом на досуге. – Александр закурил. Увлеченно пуская кольца изо рта, он вдруг оживился, видимо, вспомнив что-то важное. – Ты знаешь, а ведь я крещеный. Может быть, в церковь сходить?
– Обязательно.
– Думаешь, поможет?
– Мы не думаешь, мы знаешь. Церковь поможет укрепить веру, но любовь к Богу ты должен почувствовать сам.
– Но я даже не знаю, с чего начать.
– А я для чего здесь? В нарды, что ли, с тобой играть? Хотя можно и сгонять партейку. – Ангел улыбнулся, но в следующее мгновение улыбка слетела с лица, и его голос опять стал серьезным. – Начни с прощения.
– В каком смысле?
– А в таком. Прости всем и вся.
– Как понять, простить всем?
– Как Николай, – уже леденящим голосом проговорил Ангел, – тот, который Второй, последний из царей Российских, прощал большевистским убийцам, когда его детей и жену они расстреливали у него на глазах.
Возникла пауза.
– И все-таки тяжело простить того, кто предательски ткнул тебя ножом в спину, – прервав паузу, задумчиво произнес Александр.
– А я что-то не слышал, чтобы кто-нибудь говорил, что будет легко.
– А если у меня не получится?
– Не получится в этой жизни, получится в другой. У тебя есть время.
– Ни фига себе, перспективочку ты мне здесь нарисовал.
– Какая есть. Через тернии и … к Богу.
– Скажи, и пусть мой вопрос не покажется тебе глупым, как я смогу понять или начну понимать, что любовь к Богу для меня превыше всего?
– Ей-богу, Александр, ты как будто в магазине автомобиль покупаешь. – «Скажите, пожалуйста, товарищ продавец, а как я узнаю, при какой скорости у меня дух захватит?» – А продавец, не моргнув глазом, профессионально отвечает: «Согласно инструкции, при скорости двести километров в час».
– Ну, ладно, извини, не подумал.
– Не извиняйся. Мне можешь задавать любые вопросы, но на этот, я уверен, ты сам сможешь найти ответ, и я тебе в этом постараюсь помочь. Посмотри туда. – Ангел указал рукой в сторону стола. – Видишь вон ту книгу, под названием «Библия»?
– Давай без дипломатических подходов.
– Я знаю, что ты брал ее в руки, открывал и проговаривал слова, которые там написаны, но так и не прочитал ее.
– Читал, как мог, как позволяло мне мое состояние на тот момент.
– Тогда давай почитаем ее вместе. Всю, конечно, не будем, это для тебя, а так, выборочно посмотрим кое-какие моменты. – Хитровато прищурив глаза, Хранитель с удовольствием наблюдал за Александром. – Ну что, начнем?
– Поехали!
Александр с нескрываемым любопытством, переходящим в восхищение, наблюдал за происходящим. Книга плавно оторвалась от стола, на несколько секунд зависла, а затем, медленно подлетев к собеседникам, замерла между ними аккурат на уровне груди.
– Потрясающе! – Александр не скрывал своего восторга. – Когда проснусь, обязательно всем расскажу.
Хранитель даже бровью не повел.
– Продолжай, Ангелочек, не отвлекайся.
– Саша, ты о чем?
– Ну как о чем? Книжку-то опусти на табуретку, нам же все-таки ее читать.
– У меня «ноу-хау» в чтении.
– Да?!
– Да, есть кое-какие домашние заготовки. – Чуть согнув руку в локте, Ангел, вращая указательным пальцем против часовой стрелки, описал в воздухе воображаемый круг. Повинуясь приказу, Библия, парившая над табуреткой, неохотно раскрылась. Таким же образом он стал переворачивать страницы. – Ну вот, остановимся для начала хотя бы… здесь.
Как только переворачиваемая страница замерла, плотно прижавшись к предыдущей, так сразу же над книгой, будто на сцене, появилась и ожила картинка, принятая Александром за объемную голограмму. Разворачивающийся сюжет завораживал своей реальностью, отображая события, описываемые именно на данной странице.
– Какая красота! – Александр веселился, как ребенок, получивший новую игрушку. – Какое буйство красок. Жаль, что я не художник, ведь такое нечасто увидишь. А вон, смотри, Боже ты мой, да ведь это же Адам и Ева вышли на полянку.
– Это мое самое любимое место в Эдемском саду. – Ангел мечтательно вздохнул. – Ах, как они беззаботно, не стесняясь своей наготы, веселятся, не догадываясь, что их ждет, когда они отведают запретного плодика – плода познания добра и зла. А ну-ка, быстрее, Саша, а то уползет, глянь сюда. Видишь дерево в центре полянки, в тени которого Ева присела отдохнуть?
– Вижу, вижу.
– А вот с этой стороны, приглядись повнимательней, крона слегка подрагивает.
– Так это змей в листве маячит, в гибком теле подлость прячет!
– О, да мы потихоньку рифмуем?
– Получается иногда, когда не специально.
– Немного плагиата плюс импровизация, и можно выдавать за… Ого, но мы отвлеклись, а, между прочим, наш хитрый и коварный змей, уже нашептывает Еве на ушко, положив свою отвратительную морду ей на плечо. А Адам, впрочем, как и подавляющая часть сегодняшних мужчин, ничего не подозревая, плещется у водопада.
– Это судьба. Судьба сильного пола повиноваться слабому.
– Может быть, ты и прав. С твоего позволения, Александр, двинемся дальше.
– Конечно!
– Следующая сцена трагична, на ней мы задержимся ненадолго, и, чтобы ты не мучился в догадках, я помогу освежить твою память…
– Не утруждай себя, я понял. Это Каин убивает Авеля, заманив его в чисто поле, и, я думаю, что действительно не стоит на ней долго задерживаться, потому что криминалом мы и так перекормлены по самое горло.
– Молодец, у тебя хорошая память, но всё равно, когда будешь перечитывать, обрати пристальное внимание на этот момент. Ну что, смотрим дальше?
– С удовольствием просмотрел бы каждую строчку, но давай сразу перейдем к тому моменту, который ты для меня приготовил, если я правильно понимаю ситуацию.
– Раз ты этого хочешь… – Ангел стал неторопливо переворачивать страницы. – Значит, Ноя с потопом пропускаем, Содом и Гоморра тоже до лучших времен, ну вот, наконец, мы и подходим к важному для нас сюжету. Вспоминаешь?
– Смутно.
– Ты что Александр, Авраама не узнаешь?
– Ну… честно говоря, не узнаю.
– Шутка! Я решил немного разрядить обстановку. Смотри, пока мы здесь тили-тили да трали-вали, Авраам вместе со своим сыном Исааком уже подходят к горе, а дрова, привязанные к ослу, которого ведут двое отроков, будут использованы для жертвенного костра.
– Да-да, кажется, припоминаю.
Тем временем сюжет продолжал развиваться по написанному в книге сценарию. Подойдя к горе, они остановились. Авраам отвязал дрова и отдал их сыну, а затем, оставив отрокам осла, вместе с Исааком начал подниматься в гору. На вершине горы, разложив из принесенных дров жертвенный костер и положив на него связанного Исаака, Авраам достал из своих одежд длинный нож. Занеся его над головой сына, приготовился нанести решающий удар. И тут, в самый трагический момент, картинка вдруг исчезла, а за ней и Библия закрылась.
– Эй… – Александр вопросительно посмотрел на Ангела. – Кино прервалось. Так не пойдет! Скажи киномеханику, чтобы восстановил картинку.
– Я думаю, что этого пока достаточно.
– И это всё кино, что ты хотел мне показать?
– На первый раз тебе и этого много.
– Много? Да твой фильм короче рекламы. Я отказываюсь платить деньги за такой сеанс.
– Хорошо. Скажем, что сегодня презентация, поэтому показанный ролик тебе обойдется бесплатно.
– Ну, что же, халява и в маленьких дозах приятна. Жаль, не досмотрели про Авраама. Интересно, принесет он своего сына в жертву или нет? Может быть, все-таки дашь досмотреть кусок? – не выдержав, попросил Александр.
– Не проси, остальное ты узнаешь, прочитав, но уже, я уверен, по-новому, эту книгу.
– А каким образом этот сюжет относится ко мне?
– Саша, ты читай! Что ты опять начинаешь: «Вынь да положь!»
– Придется прочитать, – вздохнул Александр. – Видишь, какой ты нехороший, не оставляешь мне выбора.
– Я бы и рад тебе помочь, – Ангел, чуть наклонившись вперед, развел руки в стороны, – но, извини, здесь альтернативы нет.
– Тогда, чтобы загладить свою вину, ты сделаешь вот что… – Александр задумался. – Ты покажешь мне, что будет в будущем.
– А зачем?
– А затем, чтобы знать.
– И чье будущее ты хотел бы увидеть?
– Мое, естественно.
– Если ты готов умереть, увидишь.
– А без летального исхода никак нельзя?
– Зачем жить, когда известен конец?
– Хорошо, – не унимался Александр, – тогда покажи кого-нибудь другого.
– Тебе показать правду или то, что ты хотел бы увидеть?
– Правду, только правду и ничего, кроме правды.
– Предупреждаю, если она тебе не понравится, – ты будешь страдать, а если она удовлетворит твое самолюбие, – ты остаток своей жизни будешь злорадствовать, что, в конце концов, тоже небезболезненно. Так как, Саша? Что решил?
– Я уже и сам не знаю, чего хочу, а чего не хочу. Запутал ты меня совсем. И вообще, что-то устал я за последнее время. – Александр сладко зевнул. – Вот спать хочу, это я знаю точно.
– Ну, что же, тогда спи.
Последнее, что запомнил Александр, – это ярко-синие глаза Ангела, от которых исходило тепло и спокойствие.

 Глава 18
Глаза открылись как-то сами собой. Александр поначалу даже и не сообразил, что проснулся, но по мере пробуждения понял, что он на даче, лежит на диване, закутавшись в одеяло по самую макушку, и ему очень жарко.
«Какой сегодня день, число? И, вообще, сколь долго я здесь бичую? – спрашивая себя, он не находил ответа. Отчего-то на ум пришел анекдот про поручика Ржевского и Наташу Ростову, когда они танцевали на балу. – Что к чему? И лезет же в голову всякая хренотень!»
Поразмыслив и быстро определив, что причина духоты в наглухо закрытом окне, Александр решил проветрить комнату. Но, пошевелившись, он тут же остановился, удивленно осознавая, что всё его тело, с головы до пят, мокрое.
«Только не это! – откинув одеяло, рассматривая и принюхиваясь, Александр гнал от себя плохую мысль. – Слава Богу! Надо же так вспотеть. Сырость такая, как будто ведро воды под одеяло вылили. Одно только радует – если потею, значит, еще не покойник».
К сожалению, открытое окно не улучшило климат в комнате, потому что в сравнении с влажностью и духотой улицы, в доме всё казалось сухим и прохладным. Высунувшись по пояс в окно, Александр осмотрелся.
«Солнце светит, день чудесный, птички на душе поют, – все-таки решив оставить окно открытым, он, зевая и почесываясь, прошаркал на кухню своим обычным маршрутом. – Да, поэт из меня еще тот – как из пластилина пуля».
От увиденного на кухне беспорядка у него сразу же пропала зевота, но зато усилилась чесотка. «Ни фига себе я здесь напахал, – почесывая затылок, он удивлялся своей производительности, – придется перепахивать».
Прежде чем начать генеральную уборку, Александр решил вспомнить свою добрую традицию и попить кофейку, как он обычно делал это по утрам. «Хорошая работа начинается с хорошего перекура». – Он часто любил повторять эту фразу, прежде чем начать какое-то дело. Когда чайник был поставлен на плиту, ему вдруг вспомнился сон, приснившийся этой ночью. Смакуя горячий кофе и пыхтя крепкой сигаретой, Александр перебирал в памяти то, что он увидел во сне, и то, что так отчетливо отпечаталось в его мозгу.
«Приснится же такое! Но все же, надо отдать должное, сон был как сказка! Кому рассказать, не поверят, подумают, точно – допился до белой горячки, а потом еще долго будут потешаться».
Вдруг, как гром среди ясного неба, голову пронзила мысль. Александр не просто подскочил как ужаленный, а подпрыгнул так, как будто укус был смертельным, при этом пролив на себя горячий кофе и выронив недокуренную сигарету. Сметая всё на своем пути, он бросился в комнату с быстротой, которую позволяла его физическая подготовка. Влетев в комнату, Александр резко ударил по тормозам и встал как вкопанный, не веря своим глазам.
«Не может быть! Я же только что проходил мимо, как можно было не заметить? – он закрыл глаза, для верности протер их руками, а затем резко открыл. – Вот так люди сходят с ума. А может быть, я продолжаю спать?» Его кресло, табуретка и даже две кружки, всё стояло на том же месте, как и прошлой ночью. А вот второго кресла не было, зато Библия, и это поражало своей реальностью, продолжала парить в воздухе. Александр слегка ударил себя кулаком по челюсти. Не почувствовав боли, он повторил процедуру, только удар при этом был гораздо сильнее.
«Боль чувствуется – значит, не сплю! Но как же тогда?.. В какие рамки всё это вписать? – в этот момент книга рухнула на табуретку, с шумом разбросав кружки по полу. Александр вздрогнул. – Значит, это правда? Получается, что все было наяву? Эх, елки-моталки, теперь я точно никому не смогу об этом рассказать. Доказывать очевидное – бесполезно, только на смех поднимут, а говорить, что это сон – врать самому себе. Что же мне делать?»

 Жарким душным летним днем на одной из дач, в комнате, где царил полный хаос, вот уже четверть часа, в нижнем белье и в полной неподвижности, склонив на бок голову, стоял рослый, атлетически сложенный мужчина средних лет. Его лицо, с правильными чертами и небольшой окладистой бородой, наполовину прикрытое абсолютно седыми вьющимися волосами, как будто застыло, не выражая при этом никаких эмоций. Александр Иванович Горохов, как витязь на распутье, делал решающий в своей жизни выбор. Но, в отличие от витязя, он представлял себя стоящим у края пропасти на вершине горы. В запасе всего одна попытка. Шаг вперед, и ты полетишь, обязательно полетишь, обретая в полете новую жизнь, как тот неуклюжий птенец, решившийся броситься из гнезда. Сначала птенец падает камнем вниз, но затем в какое-то мгновение он уверенно встает на крыло и сразу же превращается в зрелую и грациозную птицу. Шаг назад, и ты будешь сползать вниз по крутому и скользкому склону, безнадежно цепляясь за острые камни руками и ногами, раздирая их в кровь. И он шагнул. Александр Иванович Горохов сделал свой выбор.

Глава 19
Дочитав последнюю страницу, он встал со своего кресла и бережно поставил книгу на полку. «Теперь осталось решить некоторые вопросы, и всё». – Взяв мобильный телефон, Александр еще раз внимательно, как будто прощаясь, оглядел комнату. Придраться было не к чему, комната сияла идеальной чистотой. Проверив по ходу кухню, хотя и ее можно было бы не проверять, он вышел на веранду. Удобно расположившись в шезлонге, Александр набрал номер своего компаньона.
– Привет, Виктор!
– Иваныч… ну ты даешь! Куда пропал?
– Здравствуй, Витя.
– Что ты заладил, здравствуй да привет. Здесь уже все с ума посходили, ищут тебя!
– Витя, здравствуй!
– Не понял?
– А что тут непонятного? Я просто с тобой поздоровался, но ты мне так и не ответил.
– Я… Так здесь это… Ну хорошо, здравствуй.
– Вот и молодец. Выслушай меня, пожалуйста, только не перебивай. Хорошо?
– Раз ты просишь…, то я постараюсь.
– Ну вот и славно. У меня к тебе предложение, от которого ты не должен отказаться. Я продаю свою долю в бизнесе по номиналу, а ты ее купишь.
– А почему?
– Виктор, не надо задавать ненужных вопросов.
– Но мы же уже не в кризисе, и дела потихоньку пошли в гору.
– Деньги в равных долях сегодня же переведешь на три новых счета, которые ты откроешь в нашем банке.
– Иваныч, я тебя прошу, не делай необдуманных поступков.
– Счета откроешь на жену, на сына и на дочь.
– Но мне нужно время, чтобы собрать деньги.
– Не торгуйся, Виктор, а то прогадаешь, не такие это уж и большие деньги.
– Ну хорошо, я выполню твою просьбу.
– Ты хороший человек, Виктор. Как всё сделаешь, сразу же мне на мобильник звонок, а я пока заеду кое-куда. Да, захвати договора и выписки по счетам, я их заберу после того, как ты отзвонишься.
Обойдя дачу и перепроверив все досконально, Александр положил ключи в потайное место, а затем со спокойной совестью сел в машину и поехал к нотариусу. Там он подписал бумаги, в которых отказывался от всей имеющийся собственности в пользу жены и детей. Все складывалось как нельзя лучше. Не успел Александр выйти из нотариальной конторы, как ему позвонил компаньон и сообщил, что все улажено. Заехав в контору и забрав у компаньона свои документы, он помчался в автосалон. Салон уже закрывался, но Александр все же уговорил менеджера задержаться и подписать такой договор о продаже машины, сбавив при этом значительную сумму, чтобы сразу получить деньги наличными, которые он тут же положил на счета, быстро заехав, но уже на такси, в банк. Выйдя из банка, Александр почувствовал такое облегчение, о котором он мечтал, как ему казалось, всю жизнь. Он решил пойти пешком, хотя его душа, соскучившись по жене и детям, рвалась домой наперегонки с телом.
Александр уже подходил к дому, когда увидел, как ему показалось не в первый раз, знакомую фигуру мужчины, который лениво шоркал метлой по тротуару. Остановившись, он стал внимательно наблюдать, одновременно пытаясь расшевелить память, чтобы вспомнить, кого ему напоминает этот дворник. В какой-то момент дворник заметил, что за ним наблюдают, и тут же, отвернувшись, всем своим видом стал демонстрировать, что он очень увлечен любимым делом – наведением чистоты. При этом метла задвигалась гораздо быстрее. На сей раз память Александра не подвела, быстро раскопав в своих недрах нужный файл. От радости он готов был броситься дворнику в объятья.
– Олежка! – закричал Александр, забыв о том, где находится.
Мужчина только глубже втянул голову в плечи и еще быстрее замахал метлой, при этом он старался, семеня короткими шажками, скрыться.
– Олежка! – догнав мужчину, Александр схватил его за плечо и развернул к себе. – Что же ты убегаешь?
Ничего не отвечая, пряча глаза, дворник смотрел то вниз, то по сторонам, непрерывно вращая головой, явно не желая встречаться взглядом с ненормальным прохожим. Александр, не дожидаясь, когда он закончит разминать шею, схватил его голову обеими руками и, поймав блуждающий взгляд, проговорил, растягивая каждое слово.
– Э…то я Го…ро…хов Са…ша. Узнаешь?
– Узнаю, – спокойно ответил дворник.
– Здравствуй, Олежка!
– Может быть, ты уберешь свои руки с моих ушей?
– Конечно. – Александр опустил руки. – Вот теперь ты свободен.
– Здравствуй, Саша, здравствуй. – Олег долго и нервно поправлял съехавшую на бок кепку. – Пожалуйста, не кричи так сильно, а то люди начинают сбегаться. Я тебя сразу узнал, не так уж сильно ты изменился за последние годы.
– А ты… – Александр запнулся, не зная, как помягче описать лицо со всеми признаками беспробудного пьянства.
– Похорошел, ты хочешь сказать?
– Ну…
– Не буксуй, говори, как на духу. Я ведь тоже иногда смотрюсь в зеркало.
– Если честно, то выглядишь ты… мягко говоря, неважно.
– Да, вот такой я.
– Все равно, Олежка, ты не представляешь, как я рад тебя видеть!
– Даже таким?
– Даже таким. А что, это имеет какое-то значение для тебя?
– Для меня никакого, – Олег усмехнулся, – но для тебя.
– Только в том случае, если это не повредит тебе.
– Если это искренне… то я тоже рад тебя видеть. Не обижайся на меня, Саша, за неприветливость, но в последнее время, из старых друзей, желающих…– Олег с трудом продавил застрявший в горле комок, – хотя бы поздороваться, я уж не говорю про что-то большее, никого не осталось. Я уже привык, что все обходят меня стороной, поэтому и я тоже стал сторониться людей.
– Согласись, иногда приятно осознавать, что ты ошибался.
– Извини, я в таком виде. – Олег провел рукой по лицу. – Хотелось бы, чтобы наша встреча произошла при более благоприятных условиях.
– К черту условия и условности, главное, что мы встретились!
– Но все-таки…
– Ну что ты, – перебил Александр, – это всего лишь проблема.
– Тебе легко говорить – всего лишь, а для кого-то – еще какая!
– Олег, что мы здесь стоим, как два тополя на Плющихе, давай отойдем… на лавочку присядем, что ли, да потолкуем спокойно, а то все на ногах да на ногах, тем более, что правды в них нет.
– И то правда, что же это мы.
– Так, – Александр огляделся вокруг, – куда бы нам приземлиться?
– Здесь, в округе, ни одной лавочки нет, я тебе ответственно заявляю.
– Вот это действительно проблема, и еще какая. Надо что-то придумать.
– А пойдем ко мне. Я здесь рядом, в родительской квартире. Надеюсь, ты не забыл, где она находится?
– Я бы с удовольствием, но… – Александр с тоской поглядел в сторону своего дома.
– Понятно, не продолжай.
– Это не то, что ты подумал.
– Да, ладно, все вы одинаковы. – Махнув рукой, Олег отвернулся и побрел прочь.
– Ты не прав, я действительно не о том… – еще раз мельком бросив взгляд на свой дом, Александр догнал Олега. – Стой, ты как маленький ребенок, ей-богу. Могу я хотя бы немножко подумать, прежде чем дать ответ?
– Думай быстрее, а то у меня много работы.
– Успокойся, и давай не будем портить нашу встречу. У меня действительно были другие планы до нашей неожиданной встречи, но сейчас я готов их немного подкорректировать. Пойдем к тебе, и поверь, что мне приятно твое приглашение.
– Ну, тогда пошли.
В родительской квартире Александр увидел то, что и предполагал увидеть. Мебели почти не было, только самое необходимое. Ремонт, как видно, не производился как минимум со дня постройки, однако грязи и пыли он не обнаружил, чувствовалась рука дворника. Встречу отмечали, как это принято в нашей Отчизне, на кухне.
– Что будешь пить? – Олег с явным удовольствием хлопотал по хозяйству. – У меня только водка.
– Чаю, если это возможно.
– А водка?
– Водку я не пью.
Олег аж остановился, удивленно рассматривая Александра, как будто перед ним сидел инопланетянин.
– Да не смотри ты на меня так. Я вообще спиртного не пью, в принципе.
– Даже со старым другом?
– Даже со старым, и даже с другом. Я тебе не могу советовать, но чай в твоем случае был бы лучше.
– Нет. За такую встречу – только водочки. Да не переживай, я чуть-чуть, для большего удовольствия.
За разговором, протекающим весело и непринужденно, время летело незаметно
– Олег, а помнишь в девятом я решился с играть с тобой в шахматы? Силы, конечно, были неравные. Ты кандидат в мастера, а я только что выучил названия фигур, и поэтому-то тебе пришлось сражаться со мной вслепую. Как я тебя путал, Боже мой, одному тебе об этом известно…
– Было, было. Кстати, тебе удалось свести партию к ничьей, и больше мы в шахматы не играли, так что счет до сих пор ничейный.
Обещанные Олегом чуть-чуть плавно перешли в полноценные дозы, справляться с которыми его организм уже не мог.
– Саша, по прошествии лет, скажи мне честно, а ведь вы мне завидовали?
– Кто завидовал? Когда?
– Вы все, когда после школы я поступил в московский институт.
– Не помню, давно это было. Ну… а впрочем чему завидовать, все было предсказуемо. Куда еще мог поступить золотой медалист, как не в столичный вуз? В свою очередь, и мне интересно узнать. Почему после окончания института ты не остался в Москве?
– Долго рассказывать. Неприятная для меня история получилась. Да и на личном фронте возникли проблемы. Ко всему прочему, как назло, родители тяжело заболели. – Вдруг ни с того ни с сего Олег злобно закричал: – Что ты лезешь в мою личную жизнь? Чего тебе надо от меня?
– Ты что, Олег, так разнервничался? Если тебе больно об этом вспоминать, то давай забудем, и не будем больше возвращаться к этому вопросу.
– А ведь ты неспроста задал мне этот вопрос. – Нервное возбуждение, охватившее Олега стало заметно проявляться в голосе и в его движениях. – Хочешь сказать, что я неудачник?
– Я ничего не хочу сказать. Это твоя жизнь, и ты проживаешь ее так, как считаешь нужным. Еще раз прошу у тебя прощения за некорректный вопрос, только успокойся.
– Не надо меня успокаивать! Я абсолютно спокоен. Зачем ты остановился, зачем пришел ко мне домой? Потешить свое самолюбие? Да, я неудачник. А кто в этом виноват?
– Олег, ты сейчас не в том состоянии, чтобы понять мой ответ…
 – Я в нормальном состоянии. Если у меня не сделан евроремонт и мой прикид на порядок дешевле твоего, то значит, я еще и тупой, чтобы понять твой умный ответ. А далеко и ходить-то не нужно, – ответ сидит передо мной. – Возбуждение Олега перешло в агрессию. Он метался по кухне, брызгая слюной и размахивая руками. – Это вы, толстосумы, во всем виноваты! Вы виноваты в том, что за деньги покупаете должность, которая должна была достаться мне, в том, что, козыряя награбленным богатством, уводите жен, разрушая семью и калеча детей, в том, что врачи, развращенные вашими подачками, забыли о простых людях, в том, что считаете нас людьми второго сорта…
Не на шутку встревожившись, Александр решил действовать. Он поймал Олега, сгреб его в охапку и, поглаживая по спине, стал успокаивать.
Олег. Олеженька. Ну что ты так разошелся? Ну все, тихо, тихо. Я толстосум, я виноват. Но я хороший толстосум, и я исправлюсь, а ты мне в этом поможешь. Хорошо? Сейчас я тебя отпущу, но только для того, чтобы ты сходил в ванну и хорошенько освежился под холодной водой. Согласен?
В ответ, уткнувшись головой в грудь Александру, Олег тихо заплакал.
– Ну вот и молодец. Иди, приводи себя в порядок, а я пока согрею чаю.  
Проводив Олега в ванную, Александр вернулся на кухню. Поставив полный чайник на плиту, он занялся столом.
– Ты как, любишь покрепче? – крикнул он Олегу, но, не дождавшись ответа, ответил за него: – Покрепче.
Чайник давно вскипел, чистые кружки в ожидании стояли на столе, а Олег все не появлялся. Немного подождав, Александр решил наливать, и не то чтобы он волновался, но на всякий случай крикнул:
– У меня уже все готово! Ты что там, уснул? Иди быстрей!
Неожиданно за спиной он услышал устрашающе спокойный голос:
– Я здесь.
Александр обернулся и сразу же почувствовал острую боль. «Надо же, только сейчас заметил, – подумал Александр, – какие у него маленькие, узко посаженные глаза, как будто два черных уголька блестят каким-то нехорошим блеском».
Дыша Александру перегаром прямо в лицо, Олег, злобно скалясь, прошипел:
– Я-то выжил, а вот теперь ты выживи, если сможешь!
Затем он отступил на несколько шагов и, довольно потирая руки, смотрел на торчащую у Александра в животе рукоятку ножа. Осознание содеянного к Олегу пришло так же быстро, как и решение отомстить всему миру. Его взгляд метался между окровавленными руками, слипшимися от засохшей крови и расползающимся бурым пятном на рубашке Александра. Ужас и страх сменили на лице Олега ненависть и злобу.
– Дурак ты, Олег! Как же ты будешь с этим жить? – спросил Александр, опускаясь на колени.
– Боже мой, что же я наделал! – Олег скулил как собачонка, которой наступили на лапу. Затем, бросившись на колени, он стал умолять: – Прости меня, Саша. Прости, пожалуйста! Я не знаю, что на меня нашло. Прости, бес попутал. Видит Бог, я этого не хотел!
– Я знаю, что ты не хотел и не виню тебя! – С трудом выговаривая слова, Александр понял, что сейчас умрет. Веки тяжелели с каждой секундой, а обессиленное тело опускалось все ниже. «Не так уж это и тяжело – прощать, если кроме как прощать ничего и не осталось». – Это последнее, о чем успел подумать Александр, прежде чем закрыл глаза и потерял сознание.

Глава 20
Александр не хотел просыпаться, но непрерывные толчки заставили его все же приоткрыть глаза. Он был недоволен и не на шутку разозлен за то, что прервали его самое любимое занятие, – отсыпаться, да еще под убаюкивающий стук колес, на верхней полке плавно раскачивающегося вагона. «Что за народ, сами не спят и другим не дают!» – Густая пелена, застилавшая глаза, и вспыхивающие ярким светом огоньки от непрерывно мелькающих за окном фонарей не позволяли различить фигуру, прервавшую его сон.
– Эй, как там вас, давайте договоримся, мой сон – это святое! Так что пока еще я просто прошу, не надо покушаться на то, что свято!
Но наглые толчки продолжались, и терпение у Александра лопнуло. Нужно было действовать очень быстро, и для этого ему пришлось резко открыть глаза, чтобы успеть увидеть, а затем схватить наглеца, прежде чем тот успеет спрятаться. Но то, что он увидел, никак не укладывалось в его сознании. Оказалось, что находился он не в вагоне на полке, а на какой-то тележке, движущейся по длинному и узкому коридору. Рядом, что-то бурно обсуждая, бежали люди в белых халатах, а яркие вспышки потолочных ламп раздражали своей монотонной периодичностью.
– Вставай, – раздался рядом знакомый голос.
Поворачивая голову то вправо, то влево, Александр пытался определить говорившего, но из бегущих рядом никто с ним не разговаривал.
– Что ты вертишь головой во все стороны, как флюгер на крыше, я здесь! – Обернувшись на голос, он наконец увидел того, кто его потревожил. Это был он – его Ангел-Хранитель.
– Это ты? – обрадовано воскликнул Александр. – А… как ты здесь оказался?
– Тебе мой рассказ будет неинтересен, но я тоже искренне рад снова увидеть тебя.
– А где я? Почему привязан к тележке, и куда везут меня эти люди?
– Саша, так ты встань и сам все увидишь.
– Как же я встану, Хранитель ты мой ненаглядный, не видишь что ли, ремни на мне? Вместо того чтобы прикалываться, помог бы!
– А ты все-таки попробуй!
Александр попробовал, и у него получилось. Но когда он встал с коляски и посмотрел вокруг, увиденное потрясло его.
– Узнаешь?
– Так это же я! – Саша отказывался верить своим глазам.
– Скорее всего – твое тело.
– Значит, тело там, а я… здесь? Как это состыкуется?
– В том-то и дело, что пока не состыкуется, до особого распоряжения, и поэтому тело будет там, а ты некоторое время со мной.
– Твои иллюзионистские штучки мне начинают надоедать.
– Фокусы – это часть моей работы. – В голосе Ангела улавливались шутливые нотки, однако выражение лица оставалось серьезным. – А вот, кстати, и Нина подоспела. Ну что ты стоишь, встречай!
Повернувшись, Александр увидел, что по коридору прямо на него, утирая на ходу слезы, бежит его жена. Бросившись к ней навстречу, он обнял ее. Но, к его удивлению, Нина пробежала сквозь него, даже не притормозив.
– Ну что, Фома неверующий, понял?
– Ты опять не оставляешь мне выбора, – вздохнул Александр.
– Ну почему же, выбор тебе сегодня еще представится.
– Не-а. – Александр махнул рукой. – Через пять минут мое тело умрет, а вслед за ним и я. Слышал, что врачи кричали?
– Давай пока забудем про пять минут. Пять минут – это целая вечность. Лучше мы пойдем и прогуляемся, да посмотрим, что там происходит с твоим телом.
Они пошли по пустому коридору в тот конец, где находилась операционная. Возле двери, ожидая конца операции, стояла Нина.
– Подожди немного, – предложил Александр, – я постою рядом с женой.
– Конечно, конечно, о времени не беспокойся.
Нина, как будто окаменев, стояла и молча, ни на секунду не отводя взгляда, смотрела на дверь. Двигались только пальцы рук, нежно перебирая старенький носовой платок, – тот самый, которым в свое время Александр, признавшись ей в своей любви, вытирал слезы на ее счастливом лице.
«Какая же она все-таки красивая, когда плачет». – Александр погладил ее волосы.
– Не могу не согласиться с тобой, – поддержал его Ангел.
– Постой! – вскрикнул Александр.
– Что случилось?
– Она что-то говорит. Точно говорит. Я это отчетливо слышу!
– Как же она может говорить, если она молчит?
– Не прикидывайся, можно подумать, что ты не слышишь.
– Скорее всего, Саша, мы по-разному слышим одно и то же.
– Она говорит, что любит меня, что всегда любила и будет любить, что бы ни случилось. Просит у меня прощения за все. Говорит, что все мне простила… И еще говорит, что не успела сказать, кается, что не смогла найти даже минутки, и теперь торопится. Позавчера, возвращаясь с работы, уставшая, задумчивая, она не сразу обнаружила на нашей лестничной площадке щенка. Как он туда приблудился, она до сих пор понять не может. Совсем кроха, худющий и грязный. Она взяла его домой, отмыла, накормила и… оставила. Теперь он живет у нас. Дети не нарадуются, особенно Глафира. Спорят между собой, какую кличку дать малышу. Просит меня, чтобы я пришел и хотя бы посмотрел…
– Саша, нам пора!
– Иди, если хочешь, а я останусь здесь.
– Но нам нужно…
– То, что мне нужно, находится здесь, рядом со мной, – перебив Ангела, твердо сказал Александр.
– Хорошо, можно и здесь. – Ангел указал рукой вверх.
Посмотрев вверх, Александр ничего не увидел, кроме грязного потолка. Вдруг в углу появилось еле заметное светлое пятнышко. Оно быстро расширялось и набирало яркость. В какой-то момент невидимая пленка лопнула, и вырвавшийся нестерпимо яркий свет ослепил Александра. Когда он пришел в себя, то увидел, что стоит на полянке, в точности похожей на ту, которую видел на даче в незабываемую грозовую ночь.
– Ну и как тебе здесь? – неожиданно появившийся Ангел хитро улыбался.
– Божественно! Здесь даже пахнет любовью.
– Помнишь, я тебе говорил, что это мое самое любимое место в Эдемском саду? Ну что, теперь ты до конца мне поверил?
– Да!
– Хочешь вернуться назад или остаться здесь?
– Неужели мне дается право выбора?
– Нехорошая это привычка – отвечать вопросом на вопрос. Ты не в том месте и время сейчас не то, чтобы делать выбор. Просто кое-кого интересует твое мнение.
– Повлияет это или нет, но я хотел бы вернуться назад.
– Подумай, Александр! Чаще всего люди просят, чтобы их оставили здесь.
– Домой!
– Тебе придется подождать, до принятия решения целая минута. Присядь в тенечке этого прекрасного дерева и подожди. Результат ты увидишь собственными глазами.
Александр сел на мягкую, как перина, травку, прислонился к стволу и, напряженно вглядываясь вдаль, стал ждать...
 2006 г.
 



Слепая любовь.


    
- Если таешь ты в страданье,
Если дух твой изнемог,
Но не молишь в покаянье:
Не простит великий бог.       
М. Ю. Лермонтов
        

 Часть первая
Утро первого летнего выходного выдалось холодным и ветреным. Грязные рваные облака неслись по небу нескончаемым потоком, изредка давая возможность солнцу напомнить горожанам о своём существовании. А ведь всю рабочую неделю люди с нетерпением ждали, как теперь стало модно говорить, начала «уикенда», надеясь отдохнуть от дел праведных, лениво греясь где-нибудь: на природе у воды, или на своих шести сотках, то бишь на даче, восстанавливая кто эмоциональные, кто физические силы, а кто и то и другое, для следующей трудовой пятидневки. А тут – нате вам, природа, как всегда нежданно-негаданно, преподнесла очередной сюрприз, запирая жителей большого промышленного города в крохотные кирпичные и панельные квартирки стандартного типа, обзываемые в простонародье «хрущобами».
Екатерина Семёновна не имела ни дачи, ни машины для поездок за город, а даже если бы и имела, то вряд ли воспользовалась этим. В это утро она позволила себе, и это была её непростительная оплошность, немного расслабиться, встать позже обычного, за что потом, вспоминая, корила себя очень. Она ещё надеялась на лучшее, как бы на малюсенькое чудо, отчётливо при этом понимая понимая, что этого не произойдёт, потому что время упущено и каждая секунда отделяет её от того, что она могла бы сделать, но не сделала, подчинившись какой-то непонятной силе, которая сильнее её, которая соблазняет её и которой сопротивляться не хочется, а иногда это даже приятно. Но всё равно, ускоряя шаг, Екатерина Семёновна торопилась в молочный магазин, чтобы успеть хотя бы к открытию, но, по вышеизложенным причинам, опоздала. У магазина она увидела то, что должна была увидеть. Расстраиваться не имело никакого смысла – обычная картина, такая, как всегда. Огромная толпа, в нетерпеливом волнении раскачиваясь то вправо, то влево, быстро всасывалась через узкую дверь вовнутрь только что открывшегося магазина. Оставшимся на улице неудачникам, не влезшим в до отказа забитое помещение, ничего не оставалось, как медленно вытягиваться вдоль стены, выстраиваясь в очередь прямо на улице. Глубоко вздохнув, Екатерина покорно встала в конце этого длинного хвоста. Шансов отовариться сметаной, творогом или кефиром не было никаких, оставалась надежда на молоко, если не разливное, которое было дешевле, то хотя бы в тетрапаках. Поэтому ей ничего не оставалось делать, как  набраться терпения и спокойно ждать, надеясь на наше любимое, иногда даже выручающее русское авось. Отстояв первые полчаса, Екатерина Семёновна отметила про себя, что не продвинулась практически ни на шаг, зато за спиной змеиный хвост вытянулся еще метров на десять.  «А ведь они тоже надеются, что принесут домой молока», – оглянувшись назад, пожалела Екатерина опоздавших, для которых и надежды-то не было вообще никакой.
А на улице, по знаменитому закону подлости, резкий порыв ветра поднимал с тротуара мельчайшие камушки, обрывки бумаги и прочий мусор, перемешивал с тротуарной пылью, а затем, вдоволь наигравшись воздушным волчком, сбрасывал всё это на головы очередников, испытывая их на стойкость. Напрасно шалил ветер, создавая обречённым несносные условия: никто не обращал на это никакого внимания, хотя после очередной атаки люди, как пингвины, повинуясь своему инстинкту, еще плотнее прижимались друг к другу. Всех волновало другое, а именно – добудут они сегодня продуктов или нет. Ещё через пятнадцать минут Екатерина начала свыкаться с мыслью о неудаче, но всё же продолжала упорно стоять, несмотря на то, что даже в новых импортных туфлях, удобством которых она была так довольна, ступни начали отекать и этот импорт потихонечку врезался в ноги не хуже отечественного. И спине всё труднее было сохранять вертикальное положение, а искусно связанная собственными руками кофта, всегда такая лёгкая, вдруг в одночасье стала непомерно тяжёлой и сдавливала грудь не хуже смирительной рубашки. «Чёрт, чёрт, чёрт! – злилась она, – ворона! Ленивая корова! Поспать захотелось, понежиться в теплой постельке? А молочка?.. Получишь, как же… после дождичка в… четыре».
Настроение, и так неважное с утра, испортилось окончательно. Екатерина подумала было бросить бесполезное занятие, вернуться домой, успокоиться и забыть неприятный инцидент. Но мысль о сыне мгновенно отрезвила, заставила встряхнуться, и она, в очередной раз за сегодняшнее утро, отругала себя за слабохарактерность. Но оказалось, что всё ещё только начинается. Неожиданно, ни с того ни с сего, сильно зачесалась ладошка правой руки. В другой момент она, может быть, и задумалась – к чему бы это, но сейчас, с остервенением карябая ногтями ненавистную ладонь, раздражалась все сильнее. Она отчаянно сопротивлялась неприятному чувству, но подавить его было невозможно, оно росло независимо от её желания, как снежный ком. Её стало раздражать всё, всё, что её окружало. Широкая спина впереди стоящего здоровяка, из-за которой ничего не было видно. «Чем же тебя кормили-то в детстве при нашем общем дефиците? Видимо, остались ещё не тронутые социализмом поля, на которых выращивают таких слонов. Если он такой, то я представляю, какая у него семейка. Им прокормиться – всего дневного завоза в магазине не хватит». Едкий запах пота от его, несмотря на прохладную погоду, прилипшей к телу рубахи. «Тоже, видать, волнуется. Так тебе и надо». Вечно грязные улицы и некрашеные дома с проплешинами на стенах – результат отвалившейся штукатурки. «Сволочи они, а не коммунальщики. Гады и враги народа. Взять бы весь этот мусор да кабинеты ихние засыпать до потолка, пускай потом через окно домой топают». Непрерывные толчки людей, напирающих сзади. «А эти-то куда ломятся, боже ж ты мой, шли бы вы лучше… домой, всё равно ведь вам ничего уже не достанется». И, даже страшно подумать, антиалкогольная программа, принятая партией и правительством несколько лет назад, плоды которой народ пожинает до сих пор, разглядывая пустые прилавки винных отделов. «Нет, только не сейчас, через пять минут я огрею его сумкой по гладкой, блестящей и отвратительной лысине, даже предупреждать не буду, если он не прекратит дымить своей вонючей папиросой». Уничтожая взглядом здоровяка, она чувствовала, что теряет над собой контроль. «Жаль, тяжёлого в руках ничего нет, кроме авоськи, и вокруг... ну хоть бы маломальский камушек завалялся… Если срочно, сию же минуту, ничего не предпринять, – решила Екатерина, – то раздражение непременно перейдёт в агрессию, а после и до драки недалеко.
Екатерина Семёновна, как и подавляющее большинство советских женщин, прошедших через горнило развитого социализма, обладала сильной волей и железным характером, поэтому она решила справиться с проблемой быстро и эффективно, не теряя драгоценного времени. Опустив голову и приклеив взгляд к выбоине на асфальте, заставила себя мысленно отгородиться от окружающего, забыться, успокоить не на шутку разгулявшиеся нервы и попытаться думать только о хорошем. Сегодняшний день, как видно, уже не сулил ничего, на что можно было бы опереться, поэтому она сразу же переключилась на вчерашний.  «Хм… Так, и что же хорошего было вчера? – спросила себя Екатерина, затем, покачав головой, ответила коротко и лаконично: – Да ничего. – И тут же возразила: – Но ведь и плохого-то тоже не было».  От таких умозаключений она немножко встревожилась и поспешила восстановить в памяти день позавчерашний, где результат так же не удовлетворил её, потом поза-позавчерашний и так далее. Блуждая в глубинах памяти, она так и не нашла ничего, за что можно было бы зацепиться. Остановилась Екатерина, когда добралась до самой юности, тут-то и оказалось, к её большому удивлению, что хорошего набралось не так уж и много, а по-настоящему счастливых моментов вообще – раз, два и обчёлся.
«Нет! Не может быть, чтобы за сорок прожитых лет накопилось столь мало приятных воспоминаний, – прервав экскурс в прошлое, рассуждала Екатерина, явно недовольная собой. – Так дело не пойдёт… А ситуацию-то надо выправлять. Наспех – это не выход. Надо как-то по-другому. Надо… –  чуточку поразмыслив, она облегчённо вздохнула, – своим, проверенным годами, методом».
Пока она, не замечая никого вокруг, копалась в своей биографии, к магазину подъехала легковушка и остановилась как раз напротив того места, где в очереди стояла Екатерина. Новенькая «девятка», последняя модель волжского автозавода, страшный дефицит, позволить себе который в то время могли не многие. Мужчина, сидевший за рулем, вышел и скорым шагом направился во двор дома, в котором находился молочный магазин, а оставшаяся в машине женщина, чтобы скоротать время, рассеяно глядела по сторонам. Благодаря грянувшей перестройке, она была горда собой, своим мужем, их социальным статусом, и в её взгляде на окружающих отчетливо проступало легкое пренебрежение. Рассматривая неудачников, приговорённых покорно стоять в длинной очереди, она вдруг увидела, как ей показалось, знакомое лицо. Не имея возможности подойти поближе, опасаясь оставить открытую машину, так как муж ушёл вместе с ключами, она тщательно всматривалась, пытаясь вспомнить, кого ей напоминает женщина, стоящая в середине очереди. Вот если бы не склоненная голова да повязанный на ней платок, было бы гораздо проще. А та, ко всему прочему, видимо, погруженная в свои мысли, даже ни разу не повернула головы, чтобы хоть как-то помочь с опознанием. Окликнуть её она не решалась, так как была не совсем уверена, поэтому, непрерывно ерзая на сиденье, женщина мучилась в поиске ответа и ругала мужа, за то, что оставил её в такой неудобной ситуации, но сделать ничего не могла.
Пора, однако, вернуться к нашей героине и к её методу, о котором она так вовремя вспомнила, думая, что на радость себе.
Когда, в какой момент открылась ей эта способность разговаривать в трех лицах? В каких закоулках своего подсознания отыскала себе двух верных подружек, которые стали для неё  иногда веселыми собеседницами, иногда мудрыми советчицами, она не помнила, просто обрадовалась этому откровению, приняла его всей душой, никогда об этом не сожалея. Забегая вперед, стоит заметить, что советчицы эти, а особенно одна из них, впоследствии сыграют не последнюю роль в судьбе Екатерины. Но это произойдёт позже.
Сейчас для неё важно было другое. Не часто, лишь  в критические моменты, обращалась она с надеждой к своим подругам, находя с их помощью единственный выход из жизненных ситуаций, когда от безнадёги опускались руки, когда от обиды и бессилия сердце разрывалось на части, когда земля уходила из-под ног и становилось трудно дышать, когда заканчивались слёзы, а отчаяние возбуждало самые страшные помыслы.
Так вот эти-то два, ставшие за долгие годы родными, существа, рождённые переживаниями, сомнениями, терзаниями да безвыходностью, в довесок ещё и реалиями развитого социализма, но не того, который был на плакатах и трибунах, а того, который угнетал и подавлял в повседневной жизни, чудесным образом возникали откуда-то из глубин так называемых тонких миров, появляясь в самый нужный момент, оживали в своей духовной плоти, готовые на всё, чтобы помочь своей хозяйке, подруге, сестрёнке, которая так остро в них нуждалась.
Разные по характеру, одна непримиримая пессимистка, другая – неунывающая оптимистка, они были едины в своих добрых помыслах. У каждой из них было собственное имя, как у кукол, которыми девчонки играют в дочки-матери. Пессимистку она называла Старухой за её ворчливость и вечное недовольство, а оптимистку – Голубкой за её, как представлялось Екатерине, ласкающий слух приятное воркование. Ощутив их незримое присутствие, она обрадовалась, как маленький ребёнок новой игрушке.
– Что же ты, Катерина, головушку-то повесила, смотреть на тебя больно, али случилось чего? – первой завела разговор Голубка.
– Беспокоишь нас по пустякам, – вмешалась Старуха, не дав возможности Екатерине сразу же ответить.
– Ой, девочки, дорогие подруги мои, как я рада, что вы опять со мной! – Облегчённо вздохнув, прикрыв ресницами глаза, Екатерина даже улыбнулась, в первый раз за сегодняшнее утро. – У меня здесь такое… такое, я прямо уж не знаю, нервы не выдерживают, ещё немного – и сорвусь, одержимая злобой и ненавистью. Давит на меня что-то со всех сторон, до ломоты во всём теле, угнетает, раздражает, и сил никаких нет с этим совладать. Вас, родные мои, ни за что бы, поверьте, не потревожила, справься я сама.  И всё это с утра... С утра не заладилось, а дальше только хуже будет, я сердцем чувствую.
– Подумаешь, проблема! – Старуха была явно недовольна и не скрывала своего настроения. – Разве это проблема? Всё от лени. Сразу не получилось, а вторую попытку сделать неохота, вот рученьки-то и опустились. А может, тебе от скуки не с кем поговорить? Если так, то я умываю...
– Прекрати! – Только из-за огромного желания помочь Голубка, вопреки своему характеру, в резкой форме перебила пессимистку. – Дай возможность человеку объясниться. Продолжай, Катюша, не обращай внимания, ты же знаешь её натуру.
– Я попробовала один раз, это правда, сама справиться, но не получается, а почему, понятия не имею. Не смогла я себя настроить на вторую попытку, хоть убей… Возраст, наверно, да и силы уже не те, что раньше. – Екатерина тяжело вздохнула и в сердцах махнула рукой.
– Взрослая женщина, а сопли распустила, как малолетний ребенок, – не унималась Старуха. – Объясни толком, в чем суть вопроса. Руками ведь махать проку мало.
– Не переживай, Катюша, упокойся, мы для того здесь и присутствуем, чтобы помочь, – погрозив пальцем пессимистке, продолжала Голубка. – Расскажи всё по порядку. Не торопись, нам ведь спешить некуда.
– Да я что… сама не ожидала, что так получится, – начала рассказ Екатерина. – С утра всё пошло вкривь да вкось… – Она рассказала про сегодняшнее утро во всех подробностях, а закончив повествование, подвела итог. – И так мне стало обидно, до глубины души. Думаю: да что же это такое, то ли памяти не осталось, то ли действительно моя жизнь не достойна воспоминания. Не пойму, дорогие подруженьки мои, почему со мной это всё происходит… – Сильно прикусив губу, Екатерина едва сдерживала нахлынувшие слезы. – Почему счастливые моменты в жизни нужно выискивать? За какие грехи нести мне крест неподъемный?
– Права ты, Катька, ничего-то в твоей жизни светлого нет, так, серость одна. – Старуха скривила рот в ехидной улыбке. – А если нет, то и вспоминать нечего. Смирись, радуйся серому, не ровен час чернота накроет.
– Типун тебе на язык. Фу-фу-фу. Накаркаешь ещё… Ведьма, ты и есть ведьма, – замахала руками Голубка на Старуху. – Послушай меня, Катюша, внимательно послушай, постарайся не умом, но сердцем глядеть.
– Как же глядеть-то, Голубка моя, ведь разбитое сердце не видит, – без надежды в голосе  проговорила Екатерина.
– Точно, разбитое сердце, как и разбитую чашку, не восстановишь в первозданном виде, а если даже склеишь, то всё равно шрам останется, да и пить после этого из неё противно, – поддакивала пессимистка, надеясь побыстрее закончить разговор. – Так что…
– Нет! – решительно воскликнула Голубка, и в её глазах сверкнуло негодование. – Не сметь! Не сметь нюни распускать! Не сметь обижаться на свою, хоть и трудную, но честную и прекрасно прожитую жизнь. Хочешь вот так запросто всё перечеркнуть, заштриховать, залить чёрной краской, чтобы с глаз долой, выкинуть в мусорное ведро и забыть? Не позволю! – От возбуждения у неё перехватывало дыхание. – Разучилась смотреть, ослепла на чувства, тогда стой и слушай, что я тебе расскажу про твою жизнь.
– Посмотрим, посмотрим, что ты нам тут напоешь. – Старуха подмигнула Екатерине.
Пока Голубка собиралась с мыслями, образовалась пауза, которой тут же не преминула воспользоваться пессимистка, поглядывая попеременно то на одну, то на другую собеседницу.
– Твое начало неоправданно затянулось. Не можешь определиться, с чего начать, или боишься, что правда вдруг окажется не такой радужной, какой ты её нам собираешься представить. Начинай, не заставляй себя так долго ждать, раз уж назвалась груздем… Вот и давай, поведай. Можешь начинать прямо с… да хоть с самого детства. Кхе-кхе. Нет, даже раньше, чего мелочиться-то. Итак, чтобы не мучиться в выборе, с чего стартовать, я тебе помогу, а ты продолжишь. – Старуха, чуть склонив голову, с пристрастием глядела на оптимистку снизу вверх. – Запоминай, повторять не буду. Кхе-кхе. В некотором царстве, в некотором государстве, жили-были Иван да Марья… Теперь продолжай, а мы уж послушаем тебя и рассудим.
– И то верно, начну, пожалуй, с самого что ни на есть начала. Ничего не утаю и всё поведаю, но решать, как ни крути, всё равно тебе, Екатерина. – Придя в себя от нахлынувших эмоций, Голубка продолжала говорить уже ровно и спокойно. – Да… так вот, как подсказала нам моя… оппонентка, так и начнём.
В этом-то царстве, вот в этом государстве и в городе этом жили-были Семён да Анна. Семён Аркадьевич, весь из себя видный парень, без вредных привычек, если выражаться анкетным языком, работал на железобетонном заводе простым электриком. Работал он себе, работал, внося посильную лепту в строительство коммунизма, радуясь тому, что есть, и не заглядывая далеко вперед, как случилось то, что и должно было когда-нибудь случиться. Однажды довелось ему ремонтировать в цеху кран, на котором, по счастливой случайности, крановщицей работала симпатичная, стройная, немного застенчивая и с первого взгляда даже могло показаться, что пугливая, но это, скорее всего, происходило от её врожденной скромности, Анна Дмитриевна. Вот так, на высоте, произошло их знакомство, и там же с первого взгляда они влюбились друг в друга без памяти. Чувства переполняли их сердца, они были молоды, счастливы, и вся жизнь была впереди. Не откладывая в долгий ящик, сыграли скромную свадьбу. С разрешения администрации переехали в крохотную комнатку семейного общежития и по ночам, прижимаясь друг к другу на узкой, с продавленной сеткой, железной кровати, вполголоса, чтобы не беспокоить соседей за стенкой, мечтали о прекрасном будущем, ни секунды не сомневаясь, что таковым оно и будет, и совсем не волнуясь о том, что в данный момент у них ничего нет. Они целиком доверились своей любви, этому хрупкому ростку, возросшему в их душах, из которого обязательно, потому что по-другому и быть не может, возрастет счастливое завтра.
– Всё это прекрасно и здорово, но зачем, к чему это? – фыркнула Старуха.
– Как это к чему? – опешила Голубка. – Я хотела сказать…
– Вот именно что ни к чему. – Старуха упорно не давала Голубке говорить, намеренно сбивая её с мысли. – Лишнее всё это и к нашей проблеме не имеет прямого отношения. Я тебя спровоцировала, это да, но не думала, что ты действительно клюнешь на эту наживку и зайдешь так далеко…
– К делу или не к делу, а мне приятны воспоминания о родителях. Сразу представила их молодыми, красивыми и счастливыми, даже как-то теплее на душе стало, – скорее сама с собой, чем обращаясь непосредственно к какой-нибудь из собеседниц, тихо проговорила Екатерина. Затем, очнувшись, очевидно вспомнив, что она не одна, обратилась к Голубке. – Извини, мы тебя прервали бесцеремонно, продолжай, пожалуйста.
– Новый, манящий новизной, завораживающий своей непознанностью смысл обрела их, теперь уже семейная, жизнь. С решительностью, граничащей с самопожертвованием,  бросились они, не оглядываясь, в этот водоворот, – в такой же ровной, немного нараспев, манере продолжала рассказ Голубка. – По настоятельной просьбе, но если внимательнее приглядеться, то по требованию Анны Дмитриевны на семейном совете было принято единогласное решение, что Семёну Аркадьевичу нужно поступать на вечернее отделение в институт. Пока их двое, денег на житьё-бытьё хватало, но они мечтали о детях, без которых не представляли своего дальнейшего существования, и поэтому, чтобы обеспечить в будущем их большую семью, нужно было – это по понятным причинам возлагалось на твоего отца – двигаться по служебной лестнице вверх. В свою очередь, не отставала от мужа и Анна Дмитриевна, меняясь в характере прямо на глазах, превращаясь из хрупкой и нерешительной девочки в настоящего лидера, с непреклонным взглядом, с поражающим твердостью духом и готовностью брать на себя ответственность за принятые решения. Твой папа, напротив, мягкий и неконфликтный, не возражал против матриархата, но где-то глубоко в душе его не покидала тревога от таких быстрых перемен. Так вот, в одну из тех незабываемых ночей, когда не нужно было быть сильной, когда тоненькая, отливающая в лунном свете белизной ручка своим миниатюрным пальчиком рисовала на широкой мужской груди невидимые узоры, вот тогда-то чувственные рубиновые губки на ещё по-детски беззаботном лице, так уютно устроившемся на плече у мужа, и прошептали долгожданную новость: «У нас будет дочка».
Часто, очень часто, Семён Аркадьевич представлял себе этот момент, подготавливая себя, чтобы новость не застала его врасплох, и даже знал, как отреагирует. Он возьмёт её на руки и станет носить по комнате, будет говорить ей ласковые слова, все-все, которые знает, будет целовать, не переставая, со всей нежностью, на которую способен, затем посадит её на стул, а сам, присев напротив, будет любоваться ею, не стыдясь своих, нахлынувших от переизбытка чувств, слёз. Не вышло, подготовка провалилась, сообщение прозвучало действительно неожиданно. Семён Аркадьевич лежал огорошенный, не зная, как поступить и что сказать, он только сильнее прижимал к себе ставшую до боли в сердце родной Анну. – «А почему девочка? Откуда ты знаешь, а может быть мальчик?» – задумчиво рассуждал он. – «Первой должна быть дочка, не спорь, пожалуйста, родной мой, я так решила, а значит, так и будет».
Твой отец не то чтобы не хотел – не готов был в этот момент, обезоруженный навалившимся враз счастьем, не то что спорить, а даже намекать на противоположное.
Не было на свете счастливее семьи, чем эта.
Екатерина – такое имя дала дочке Анна Дмитриевна – была светом в окошке для своих родителей. Папа начинал дышать через раз, когда, запыхавшись от быстрого бега, переступал порог крохотной квартирки.
Ты, Катюша, росла незаметно быстро, и к пяти годам, когда детская память способна навсегда отпечатывать в сознании происходящее, стала прелестным ребенком, на радость своим родителям. В это же самое время произошли и другие знаменательные события в вашей семье. Твой отец успешно заканчивал учёбу. Дирекция завода не могла пройти мимо грамотного, исполнительного, добросовестного и трудолюбивого сотрудника, не предложив повышение. Стал сначала мастером и почти сразу же начальником цеха, где он тоже проработал не более года, затем, но для этого ему необходимо было вступить в ряды коммунистической партии, главным механиком завода. Твоя мама ушла с работы, сделавшись домохозяйкой, ещё когда папа руководил цехом. А получение новой квартиры для вас…
– Да-да, я прекрасно помню. – Екатерина оживилась, и в её голосе зазвучали радостные нотки. – Вижу так ясно и чётко, как будто это было вчера. Мы все – папа, я и мама – были на седьмом небе от счастья. И не важно, что это была лишь комната в двухкомнатной квартире, – какая мелочь. Зато какое незабываемое впечатление на меня произвёл переезд, как тогда казалось, во дворец. И даже вышарканный пол, засаленные стены с остатками потерявшей от времени цвет побелки, некрашеные рамы окон с тонированными вековой пылью стёклами, закопчённые по углам потолки – всё это придавало помещению вид заброшенного замка, в котором ещё витал этот особый, ни с чем не сравнимый дух средневековья. Каково же было моё изумление, когда я в первый раз переступила через этот исторический порог. Передо мной сразу же открылся широкий, с уходящим ввысь потолком, бесконечный в своей длине коридор, где слева была ровная стена, уходящая вглубь квартиры, а справа две двери, первая из которых – наша. Моему восторгу не было предела, когда, открыв дверь, я очутилась в комнате. Она была огромна, как зал для танцев, и именно для бальных танцев, а потолок в ней был так высок, что хрустальная люстра, которая потом появилась в центре, казалась большой брошкой.
– Чему вы радуетесь? – улучив момент, опять вмешалась Старуха. – Это всего лишь коммуналка, я повторяю: коммуналка. Та же общага, только соседей меньше.
– Как ты можешь так говорить! – с жаром возразила Екатерина. – Ну и что же, что соседи, их всего-то один, или одна, или… одна семья, зато комната – наша личная, собственная комната, своё, родное, уютное гнёздышко, о котором люди мечтают всю жизнь, а кухня и раздельный туалет с ванной – это даже сравнивать невозможно с общежитием. Нет, тут ты, старушка, не права, это был незабываемый и один из счастливейших периодов в моей жизни.
– А дальше? – не сдавалась пессимистка. – Эйфория от сбывшейся мечты ослепила вас, я не имею в виду лично тебя, Катя, но твоих родителей, не заметивших в этом начала трагедии, которая медленно и верно, как раковая опухоль, разрушала впоследствии вашу семью и…
– С твоего позволения, Катюша, я продолжу. – Голубка рвалась в бой, сгорая от нетерпения, и намеренно прерывала рассуждения Старухи, не давая ей возможности говорить. – Печальных моментов в жизни не избежать, они были, есть и будут, и никто не горит желанием оспаривать это, но трагедию из случившегося делать не надо. Мы говорим не о каком-то единичном случае, вырывая его из общего контекста. Я прекрасно поняла, на что ты намекаешь – это смерть отца Катерины, и здесь опять же повторюсь… Да, жалко и больно терять близкого человека, но все-таки это не трагедия.
– Да, ты права, это не трагедия, – тихо прошипев, согласилась пессимистка, но, вдруг взорвавшись, злобно прокричала: – Это горе… горе и горе! Терять отца в таком ещё молодом для него возрасте, который был для своей дочери всем, абсолютно всем и даже больше – это разве не горе? Как, скажите мне на милость, объяснить десятилетней девочке, которая боготворила отца, жадно впитывая своим маленьким сердечком его безграничную любовь, доброту и трогательную заботу, что она не увидит больше его нежный, с лукавым прищуром взгляд, что, как обычно, вечером, не хлопнет входная дверь, и она, утомлённая ожиданием, не побежит, сорвавшись с места, встречать, зная, что, сперва поиграв в угадайку, получит гостинец; что не залезет утром на родительскую кровать, когда мама на кухне готовит завтрак, чтобы самой разбудить отца, стащив одеяло или пощекотав ему в ухе, а когда отец проснётся, лечь рядом, по-взрослому, так же как и он, на спину, заложив руки за голову, и, громко споря, планировать предстоящий день; что воскресные прогулки в зоопарк закончились, а цирк уехал и больше никогда уже не приедет; что мечта о неуклюжем пушистом щенке с влажным и холодным носиком так и останется мечтой – это ли не горе?
– С ней остались её воспоминания об отце. Приятные, щемящие сердце воспоминания, и это больше чем ничего. – Голубка, возбужденная не меньше Старухи, старалась выглядеть невозмутимо. – Если зациклиться на одном эпизоде, забыв об остальном, – значит медленно сходить с ума. Я в своих рассуждениях стараюсь охватить более длительный период, из которого станет видно, что хорошего в её жизни было гораздо больше. Ведь этому печальному событию, о котором ты говоришь, предшествовал долгий отрезок времени, наполненный радостью и бесшабашным весельем под неусыпной родительской заботой. А ранний уход из жизни отца… ну что же – роковая случайность.
– Может быть и случайность, может быть и счастливое детство – может быть, только сомнения у меня на этот счёт. Одна ложка дегтя портит всю бочку с медом. – Эту фразу Старуха промямлила с таким видом, как будто, против желания, её вынуждали открыть какую-то тайну.
– Ты явно не договариваешь, и я, в свою очередь, плохо понимаю, а поэтому не могу согласиться с тобой. Ты что-то знаешь, чего не знаем мы, на что не обращали внимания. – Заинтригованная словами Старухи, Екатерина потребовала разъяснения. – Прошу тебя, расскажи. Нет, я настаиваю, поделись своими сомнениями.
– Я-то расскажу, в отличие от некоторых, – Старуха уничтожающе взглянула на Голубку, – которые не хуже меня осведомлены, но по каким-то непонятным причинам умалчивают о важных нюансах. Так вот, в своей жизни ты, Катерина, видела и запоминала только то, что мечтала увидеть, только то, что совпадало с твоим пониманием удавшейся жизни, а всё плохое или нежелательное, которого люди, и ты в том числе, подсознательно боятся и заведомо не приемлют, отбрасывала как случайность, как некий вздор, иронию судьбы, так сказать, настойчиво стирая из памяти этот гнетущий, сковывающий своей жестокой реальностью, груз. – Пессимистка или делала вид, или действительно с неохотой раскрывала свои карты – угадать невозможно, а может, поддалась давлению Екатерины, не имея права отказаться от дальнейшего повествования, но она продолжала: – Всё началось с благополучия. «Парадокс?» – спросишь ты. Да, отвечу я, особенно для таких как ты, наивных максималисток, не склонных к анализу и поэтому профессионально непригодных для таких дел. Вроде бы всё есть – хорошая квартира, достойная отцовская зарплата и наметившийся в дальнейшем карьерный рост, а также налаженный твёрдым непреклонным характером Анны Дмитриевны быт и семейная идиллия. Что ещё нужно? Оказывается, нужно, и немало. – Старуха, сделав паузу, пристально посмотрела на Екатерину. – Я буду последовательна в своих рассуждениях.
Итак, день предыдущий ничем не отличался от дня последующего своей обыденной рутинностью и предсказуемостью, в общем, всё как всегда. Отец, обременённый руководящей работой, часто, обратим на это особое внимание, задерживался на работе, и, по понятным причинам, вопросов на этот счёт ни у кого не возникало. Но потом он вдруг стал замечать на себе пристальный взгляд жены, но, как безумно любящий человек, не придал этому обстоятельству большого значения. Подвело твоего папаньку легкомыслие.
Вспомни, Катя, ты не могла забыть, как однажды за ужином папа поделился новостью о своём избрании председателем профсоюзного комитета завода.
Екатерина очень хотела вспомнить, даже хмурила брови от усердия, но память в этот раз ей отказала. Она отрицательно покачала головой в ответ.
– Ну, не вспомнила, и бог с ним. Ты, не понимая тогда, о чём, собственно, речь, радовалась по-детски, искренне веря, что это хорошо и что это ещё больше улучшит вашу жизнь. А вот мама отреагировала совсем по-другому. Вы тогда ещё переглянулись с отцом в недоумении, услышав в этом первый тревожный звонок.
– Тебе стоит показаться врачу. – Такой была её реакция на отцовское сообщение. Приняв это за шутку, он поддержал её, не уловив серьезности в тоне жены, и продолжил разговор в шутливой манере.
Но, как показало дальнейшее развитие событий, проблема, поднятая твоей мамой за столом, не закрылась с окончанием ужина. Разговор продолжился поздно вечером, когда ты уже уснула и не могла всего слышать.
За ужином Анна Дмитриевна нисколечко не шутила насчет посещения врача. – «Катюше уже семь лет, – объясняла она, – давно пора родить мальчика».
Мучительно соображая, твой отец не знал, как реагировать, но, вспомнив фразу, брошенную Анной во время ужина, он сделал неприятный для себя вывод, который не то чтобы напугал, но сильно встряхнул его. Оказывается это он, он и есть та самая причина изменившегося поведения и тревоги жены. Семён Аркадьевич, как всегда, не спорил, он искренне верил своей жене, соглашаясь во всём, что касалось их взаимоотношений, никогда не допуская мысли быть несогласным. Он готов был обойти все клиники города, чтобы погасить озабоченность в её глазах, будучи совершенно уверенным, что всё разрешится наилучшим образом и она сама поймёт, как это не раз бывало, что ошиблась.
Но твой отец, к счастью, а может быть, к несчастью, был абсолютно здоров, заключение врача подтверждалось результатами анализов. А если немножко задуматься, то лучше бы он был болен. Ну… да ладно, что случилось, то случилось. Так вот, вместо того чтобы, читая бумажку, поразмыслить, отталкиваясь от её содержания, твой отец, рассыпаясь в комплиментах медперсоналу, радостный побежал домой, торопясь утешить жену и сообщить ей о её беспричинном переживании.
Ушату холодной воды была подобна реакция Анны Дмитриевны на сообщение мужа. Гневные молнии сверкали в ее больших глазах, голос срывался на крик, её лихорадило. Она ходила по комнате перед сидевшим на стуле обездвиженным Семёном Аркадьевичем и, сжав кулачки, распекала его на чём свет стоит.  «Боже мой! Как можно быть таким доверчивым и наивным, поверив одному единственному врачу, наверняка бездарному и некомпетентному, который делает вывод на основании всего лишь одной пробы, не подстраховав себя для уверенности результатами хотя бы нескольких обследований», – это была, если пересказывать вкратце, основная линия её нравоучения.
В дальнейшем растерянность отца и непонимание им своей вины росли  лавинообразно. Он уже ничего не понимал в происходящем.
А твоя мама не унималась, даже тогда, когда все врачи города, имеющие хотя бы маломальское отношение к таким проблемам, опровергли все сомнения и независимо друг от друга подтвердили способность Семёна Аркадьевича к деторождению. Она пошла дальше, обвиняя уже науку в несовершенстве, дойдя в своих рассуждениях до того, что обвинила мужа в заведомой лжи и гнусном подлоге.
Семён Аркадьевич терялся в догадках, пытаясь хоть как-то оправдать её поведение. И только после долгих, мучительных раздумий и бессонных ночей он с неожиданной легкостью пришел к единственному, хоть как-то объясняющему происходящее, выводу. Дело вовсе не в нём. Больна Анна, чем-то очень, очень серьёзным, и страх за себя, за мужа и, конечно же, в большей степени, за ребёнка, терзает её, не дает покоя и толкает на странные поступки, чтобы, отвлекая своим неординарным поведением, притупить его бдительность и скрыть настоящую причину. После такого вывода у Семёна Аркадьевича, благо, что это было ночью, и никто не видел его побелевшего лица, в первый раз в жизни от нестерпимой боли защемило сердце, а переполнявшие его нежность, отеческая забота, рабская преданность и беспредельная любовь рвали душу на части. Жалость к жене перемешивалась с восторгом от её поступка. В эту же ночь он твёрдо постановил, что до тех пор, пока не узнает о её болезни, не будет волновать жену по пустякам, не будет спорить, по возможности постарается потакать всем её прихотям и пообещает ей, что в ближайшее время непременно вылечится. Но поутру, мысленно повторяя свой план действий, ещё и ещё раз проходя пункт за пунктом, Семён Аркадьевич решил не без колебаний все-таки убрать из него пункт об излечении.
Шло время. Анна Дмитриевна видимо успокоилась, придя в свое обычное состояние, но, как будет видно из дальнейшего, ненадолго.
Семён Аркадьевич специально загружал себя работой и приходил домой очень поздно, чтобы своим видом лишний раз не расстраивать жену. Но всё пошло опять не так, как рассчитывал твой отец, и гораздо хуже, чем в предыдущий раз. Скандал разразился уже этим летом, во время твоего отъезда в деревню к тётке. Вообще-то скандалом это назвать можно только с большой натяжкой, скорее всего, это было заявление в ультимативной форме.
В тот день Семён Аркадьевич взял отгул на работе, чтобы побыть с тобой до отъезда.
– Скандала не было, – с жаром возразила Екатерина, – уж этот момент я прекрасно помню.
– Дорогая моя, ты не могла его помнить. – Старуха продолжала рассказ, с явным удовольствием смакуя особо щекотливые места. – Гром грянул тогда, когда твой автобус уже давно скрылся за поворотом. Видишь ли, твои родители… Хотя нет, не совсем так, правильнее будет сказать, твоя мама до определённого момента по возможности оберегала твою ещё не сформировавшуюся психику. Это потом, когда скрывать уже было невозможно и всё катилось под откос, она перестала себя контролировать. Это ты, надеюсь, не забыла?
Екатерина ничего не ответила, только ещё ниже склонила голову.
– Правильно, – поддержала её Старуха. – Захотела правды, так слушай. Когда автобус, как я уже говорила, скрылся из виду, а твой отец, взяв под руку Анну Дмитриевну, ненавязчиво потянул её в сторону дома, вот тут-то и произошло то, чего Семён Аркадьевич ну никак не ожидал и ни в каких снах предвидеть не мог. Высвободив свою руку и развернувшись к нему лицом, глядя прямо в глаза, Анна Дмитриевна проговорила спокойно, но твердо: «На сегодня ты свободен. До дома я дойду одна, не провожай. Иди, проведай свою любовницу, домой вернешься, как обычно, вечером, попозже».
Такого удара не выдержал бы даже профессиональный боксёр. А Семён Аркадьевич был простым физкультурником и поэтому пребывал в глубочайшем нокауте. Он смотрел вслед удалявшейся жене, абсолютно ничего не понимая в происходящем. Опять, как той ночью, сильно сдавило сердце, а глаза заволокла непроницаемая пелена. Как долго простоял на перроне, Семён Аркадьевич, естественно, не помнил. Очнувшись, он бросился было за женой, но, пробежав несколько шагов, остановился, задумался, а затем, развернувшись, побрёл зачем-то в противоположную сторону. Он шёл лишь только потому, что стоять было гораздо тяжелее. Уже больше часа шагал Семён Аркадьевич, не разбирая дороги, когда почувствовал сильную усталость. Разглядывая незнакомое место, он увидел стоявшую неподалеку «таблетку». В те времена так называли отдельно стоящие круглые павильоны, что-то вроде западного «макдональдса», в которых можно было круглый год наскоро и довольно дёшево перекусить. Кстати, в отличие от капиталистов, только здесь можно было купить всего один стакан вина или рюмку водки, причём без закуски, поэтому другое название у этого заведения, бытовавшее в народе, было «рюмочная». Сомнений заходить или не заходить не было, ему просто необходимо было передохнуть, перевести дух и спокойно подумать.
Въедливый специфический запах, видимая, если не приглядываться, чистота, подобающий контингент, тусклый свет не произвели отталкивающего впечатления на Семёна Аркадьевича. Не в том он был состоянии, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Поглядев для приличия на витрину, он направился к самому дальнему свободному столику. Люди заходили и, не задерживаясь надолго, выходили, быстро сменяя друг друга за столами. Естественно, никто ни на кого не обращал внимания. Однако сидевший напротив за соседним столом мужчина, по-видимому, никуда не торопился, а поэтому долго, с неподдельным интересом, рассматривал Семёна Аркадьевича. Затем сосед встал, подошёл к продавщице, купил шкалик водки и, захватив пару чистых рюмок, вернулся, но уже к столу, за которым сидел твой отец.
– Разрешите присоединиться? – опустившись на стоящий рядом стул, спросил незнакомец. На стол возле себя он поставил бутылку и рюмки.
Семён Аркадьевич не сразу ответил, разглядывая неизвестно откуда взявшегося, с виду интеллигентного, с густой шевелюрой и землистого цвета лицом, человека.
– Присаживайтесь, – вежливо предложил твой отец незнакомцу, хотя тот давно уже сидел перед ним.
–  Каким ветром тебя занесло в нашу забегаловку? – продолжал спрашивать незнакомец, сразу перейдя на ты, как это с лёгкостью делается в подобных заведениях.
–  Не знаю, но попутного ветра я не почувствовал, это точно. – Семёну Аркадьевичу было тяжело, да к тому же совсем не хотелось отвечать на дурацкие вопросы постороннему гражданину, который бесцеремонно тыкал ему, как старому приятелю, и упорно сверлил своим немигающим взглядом. Он подумал было встать и пересесть за другой столик, но, к своему изумлению, даже не сдвинулся с места, а наоборот, продолжил объяснения, как будто оправдывался в чем-то. – Просто решил зайти, вот… отдохнуть. Да, отдохнуть.
–  Ты угадал, здесь действительно не работают. В этом, убогом во всех отношениях, заведении, как ни странно, отдыхают… в большинстве случаев. Выпей. – Незнакомец откупорил шкалик и разлил водку по рюмкам.
Семён Аркадьевич, поочерёдно переводя взгляд то на рюмку, то на новоявленного приятеля, извиняющимся тоном произнес:
–  Мне и без водки горько, а вдобавок ещё и плохо, отвратительно, и вообще... – Он безнадежно махнул рукой.
–  Вот поэтому тебе и нужно выпить. Если бы ты посмотрел сейчас в зеркало на своё лицо, то испугался бы не на шутку, потому что на тебе его нет, – настаивал незнакомец.
–  Вы знаете, всё дело в том, что я не пью. Не то чтобы мне нельзя было, из-за болезни там или ещё чего, нет, просто я вообще не пью, потому что никогда в жизни не пил, да и, честно говоря, не курил тоже. – После такого сбивчивого объяснения Семён Аркадьевич вдруг, как бы спохватившись, спросил: – А что, сильно заметно, да?
–  Не то слово, я уже приготовился было бежать, звонить 03, наблюдая, как ты бледнеешь прямо на глазах. То, что ты не пьющий, это, может быть, и не плохо, но иногда просто необходимо принять, в виде лекарства, грамм пятьдесят или сто. Вот курить –  да, плохая привычка. – Незнакомец легонько подвинул рюмку поближе к Семёну Аркадьевичу. – Врачи в своих исследованиях пишут, что в таких случаях более всего полезен коньяк. Согласен, но коньяка здесь нет, то есть он есть, только продают его из-под полы, строго доверенным лицам и втридорога. Предметом роскоши, знаешь ли, стал теперь коньяк Ты же здесь в первый раз?
Семён Аркадьевич утвердительно кивнул головой.
– Правильно, в противном случае я бы тебя запомнил, ведь народ здесь такой… все больше пролетарский. Случайно в таких заведениях люди не появляются, на это нужны очень веские основания, это я тебе авторитетно заявляю, так как провёл в этой конюшне не один день. Нет, я не алкоголик, я… интеллигентный выпивоха, лечащийся от хронического стресса. Иногда бывает в жизни, навалится такое… вцепится в тебя мёртвой хваткой, как бешеная собака, и не отпускает. Состояние – вечная ломка. У меня было такое… несколько лет назад, а вот, поди ж ты, не отпускает до сих пор. Вот этим только и спасаюсь, в смысле лечусь, а то давно бы ручки свои пудовые на себя наложил. А так – выпью, вроде бы и полегче станет, отпустит на некоторое время, потом опять... Ох, скорей бы уже он закончился, этот курс водочной терапии. Я тебе даже больше скажу. Начал в последнее время замечать, что водка в малых количествах всё меньше и меньше помогает, а увеличивать дозу до беспредела не могу, до того приелась, что уже в глотку, зараза, не лезет. Что делать, не знаю, от этого ещё больше мучаюсь. – Незнакомец взял рюмку, поднес её ко рту, на мгновение задержался, затем резко выдохнул, наклонившись головой вперёд, чтобы залпом выпить, но вместо этого стал принюхиваться к содержимому. Злобная судорога исказила его лицо, он фыркнул и с отвращением поставил рюмку обратно. – У меня ведь тоже из-за женщины. Да! Драма похлеще шекспировского Отелло будет. Если ты так настаиваешь, то я расскажу. – Незнакомец, видимо, для большего эффекта, выжидающе смотрел на своего собеседника. – Другого полюбила! Понимаешь, моя жена полюбила другого! – Он со всего размаху стукнул кулаком по столу. Никто из присутствующих даже ухом не повёл, только пышнотелая продавщица, не повернув головы, уставшим голосом попросила не ломать казённую мебель, дорогая, мол. Незнакомец подвинулся поближе к Семёну Аркадьевичу и перешел на шёпот. – Она мне так прямо и сказала, что ничего поделать с собой не может, хоть режь. Как тебе такая правда-матка на неподготовленную психику? Вот то-то и оно. В первый момент я ей не поверил, вот тебе крест во всё пузо, думал, у неё это так… от хорошей жизни, малость умом тронулась. Думал, стоит только хорошенько рявкнуть – тут же образумится, возьмёт свои слова обратно, замолкнет в тряпочку – и на своё обычное место. Ох, какой же я был дурак, безмозглый, самовлюбленный павлин. Ну как же – кто на свете всех сильнее, всех красивей и умнее… и если любить не меня, то кого? Оказывается, есть… есть ещё экземпляры, и когда я представил свою жену в постели с этим… даже не знаю, какое дать ему определение, чтобы звучало поприличней… Когда вся эта картина в ярких красках ослепила меня, в голове сразу что-то перемкнуло, разум помутился, и я, грешным делом, подумал: «А что, раз она не против, то действительно, не прирезать ли ее?» Потом, когда я, не сразу конечно, но с трудом, вышел из этого состояния, то на меня навалилось другое… пострашнее предыдущего. В моем воображении сразу же, во всех мельчайших подробностях и оттенках, предстал этот… акт отмщения… Я видел его от начала и до конца. – Глаза незнакомца остекленели, зрачки уменьшились до размера булавочной головки, фигура окаменела, только губы, медленно шевелясь, выдавали признаки жизни. – Как я, хладнокровно… с каким-то дьявольским наслаждением, её ножом… удар за ударом, по самую рукоятку, и остановиться не могу. Как она лежит… вся в крови, там, на полу, а я смотрю на свернувшееся калачиком тело и думаю, что на полу-то ей лежать будет холодно и жёстко. Тормошу её, зову… а она как будто назло мне просыпаться не хочет. Тебе, единственному на всей земле, услышавшему мою историю, скажу, как на духу, – испугался, да по-настоящему, аж до озноба во всем теле и слабости в ногах. Сердце, как молот, ударами разрывает изнутри грудную клетку, воздуху не хватает, изо всех сил стараюсь вдохнуть поглубже – и не могу. А ведь я во всех отношениях человек не слабый. Так вот, на руки свои смотрю, а они, проклятые, дрожат, и как дрожат, это надо было видеть, так и ходят ходуном во все стороны. Вот такое было начало, приятель, ещё чуть-чуть –  и пролилась бы кровь, от которой не отмылся бы я вовек. Что меня тогда удержало, понять до сих пор не могу, видно, есть кто-то, невидимый и скрытный, могущий творить чудеса, который удержал руку мою от страшного греха. – Незнакомец склонил голову и ногтем стал царапать столешницу, с интересом наблюдая за своим творчеством. Внезапно он бросил свою резьбу по столу, враз потеряв к ней интерес, поднял голову и продолжил рассказ. – Ты спросишь, а как же дети? Так я ей то же самое говорил, а как же дети, как же они без отца? А она знаешь, что мне отвечает? Ты не поверишь. Для меня, говорит, любовь дороже всего на свете. Дочери, говорит, когда вырастут, поймут. Я в тот момент был примерно в таком же состоянии, как ты сейчас. Можно сказать, одно лицо, или, точнее сказать, без лица, в общем… без лица на лице, во как. – Он опять взял рюмку и, уже не принюхиваясь, махом осушил её, затем, облокотившись на стол, упёрся лбом в подставленную ладонь. Рассказчик молчал, пауза затягивалась, и тогда Семён Аркадьевич решил было поддержать разговор, хотя не знал, каким образом. Обдумывая, он медленно, насколько позволяла возникшая пауза, набрал в лёгкие воздуха, но незнакомец поднял голову и заговорил как в исступлении: – Вопрос твой верный. А как же иначе, мне изменили, я был унижен и взбешён, поэтому и бил. Сначала слегка, думал, одумается, потом всё сильнее и сильнее, а затем как с цепи сорвался, ярость овладела мной, не замечал никого и ничего вокруг. А ведь рука-то у меня… тяжелая. – Действительно, зрелище было впечатляющее, когда незнакомец продемонстрировал перед лицом Семёна Аркадьевича свою здоровенную ручищу с кулаком-кувалдой на конце. – Иной раз, бывало, бью, а самому жутко становится, ведь она слова против не скажет, не закричит, прощения не просит, только лицо руками закрывает, так ведь в пылу ярости и до смерти забить недолго. Потом сядет на диванчик, плачет тихо-тихо, почти беззвучно, только плечи подрагивают, а губы, эти губки, которые я так любил целовать, шепчут, как заколдованные, одно и то же: развод, развод, развод. Дети, две дочки у меня, старшая в третьем тогда ещё была, а младшая только-только в первый пошла, так вот, они обнимают её, утешают, по голове гладят своими ручонками, неумело так, беспрестанно целуют её и тоже плачут. Невмоготу мне стало её наказывать, сердце разрывалось от таких сцен, впору самому сесть рядом и вместе с ними зарыдать. – Его глаза были полны слёз. Незнакомец крепился, как мог, но всё же два ручейка медленно поползли по его небритым щекам. Выпив ещё рюмку, он рукавом протёр глаза и тяжело вздохнул. – Я был как в тумане. Мне казалось, что это ужасный нескончаемый сон, и всё происходит не со мной, с кем-то другим, а я смотрю на этот кошмар как бы со стороны. Вот проснусь сейчас, думал я, придет жена с работы, улыбнется мне своей нежной улыбкой, у неё такая улыбка, ты бы только видел, и всё пойдёт по-старому. Эх, лучше бы это был сон, но, к сожалению, это был не сон, это была жестокая реальность. Что мне оставалось делать, как ты думаешь? В том-то и дело, что другого выхода не было. Бороться решил я тогда, бороться до конца, любыми доступными способами. Начал я с того, что стал методично и настойчиво промывать ей мозги. Говорил, что в скором времени влюблённость пройдёт и ей станет стыдно за то, что, не подумав, поддалась первому порыву чувств. Боже мой, как долго я уговаривал её поверить мне, единственному на этой земле родному для неё человеку. Напрасно. Всё было напрасно. Она смеялась своим заразительным смехом, которым я наслаждался ещё совсем недавно, но ненавидел теперь, прямо мне в глаза и в ответ говорила, что мне, оказывается, незнакомо чувство любви, что я никогда не болел им, а поэтому никогда не смогу понять и прочувствовать этого, как она выразилась, состояния невесомости в свободном полёте. А наша жизнь, спрашивал я, наша семья, как это-то всё объяснить? Что это было? Увлечённость, отвечала она, потом влюблённость, а дальше просто привычка. Ты понял, привычка! Оказывается, семейное счастье – это привычка! И получается, что самое высокое чувство, на которое я способен, – это всего лишь обычная привычка. – Незнакомец вдруг протянул руку и представился: – Фёдор. Обойдёмся без отчества, зачем оно нам, просто Фёдор и всё.
Пожав в ответ руку, Семён Аркадьевич назвал своё имя. Фёдор одобрительно крякнул и продолжил исповедь.
– Так вот, чем дольше я боролся за свою жену, тем сильнее боялся её потерять. В конечном итоге она забрала дочерей, кое-какие вещички и ушла, обыденно так, как будто погулять вышла. Я сходил с ума, похудел килограммов на десять, стал нервным и раздражительным, взрывался от всякой ерунды моментально, как порох. Я готов был на всё… на всё, чтобы удержать её возле себя, готов был пойти на любую подлость. Вот до чего я докатился. Представляешь, я даже на работу к ней ходил. Да, был и такой эпизод в моей борьбе. Она на фабрике работала… Ой… я извиняюсь, как-то нехорошо о ней в прошедшем времени… ведь она и сейчас там работает. Короче, прихожу к ней на фабрику, обхожу всё начальство, какое там есть, достаю их своей бедой до самых печёнок, а в ответ… – никакого результата. Ничего! Ноль! Они, как всегда, оказались глухи к народным бедам. Бюрократы – во все времена бюрократы, и мы для них быдло. – Федор тяжело вздохнул, налил себе ещё и выпил одним глотком. – Что ты на меня так смотришь? Презираешь? Правильно. Я сам себя тогда презирал и сейчас, вспоминая, презираю, но, с другой стороны, поделать-то я с собой ничего не мог. Но это всё цветочки, то ли ещё будет. Ты на меня так смотришь, как будто хочешь что-то сказать или спросить. Не надо, не утруждай себя, я предвидел наперёд что ты этим поинтересуешься. Не гони лошадей, обо всём по порядку, и до него очередь дойдёт. Так вот, если ответить коротко… то он вроде и не виноват, полюбовничек-то её, что она в него влюбилась как полоумная. Хотя, если с другой стороны посмотреть, то и его вину отыскать можно. Ещё как можно. Много думал я об этом, и поговорить с ним хотел, да и, чего греха таить, прибить помышлял. Ты бы видел этого ботаника. Нет, не в том смысле, что он оказался доходягой, да к тому же ещё и очкариком, просто впоследствии выяснилось, он работал на кафедре растениеводства в институте и даже степень научную имел. До сих пор не могу понять, какие интересы свели их? Гербарий и ткацкий станок, учёный и восьмилетка, как-то не стыкуется всё это. Ладно, оставим парадоксы для тех, кто за это деньги получает, пускай сами в них разбираются, а мы вернёмся к моему обидчику. Как видишь, прибить гада не довелось, а так хотелось отвести душу. Не знаю, почему я так и не вызвал его на дуэль, видимо, в своих рассуждениях постарался оправдать его – ну как мужик мужика, что ли. Да…  много чего я ещё пробовал, но ничего не помогало. Силы мои постепенно истощились, фантазия иссякла и… я сломался. Дух борца покинул меня. Водка заменила мне семью. И сделался я, брат, моральным инвалидом. Это, тебе, пострашнее физического будет. – Фёдор замолчал, уставившись взглядом мимо Семёна Аркадьевича в невидимую точку.
А твой отец никак не мог решиться потревожить его, чтобы узнать, что было дальше и чем всё закончилось. Так просидели они минут пять, думая каждый о своем. Первым из задумчивости опять же вышел Фёдор. – Может, закуску сообразить? Я сбегаю, а то тебе начинать выпивать без неё нежелательно. Я видел, у них там огурчики солёные в продаже имеются и… Нет, возьмем-ка мы лучше капустки квашеной да копчёненького сальца с ржаным хлебом. А? Под такие яства грех не выпить.
Фёдор отправился к прилавку отовариваться, а Семён Аркадьевич, глядя ему вслед, понимал, что отказаться уже будет невозможно, если он хочет дослушать историю до конца. Вернувшись, Фёдор поставил на стол новый шкалик и тарелки  с капустой и с нарезанным хлебом и салом. Налив, он жестом пригласил, по-видимому, уже близкого для него человека, поддержать его. Семён Аркадьевич долго собирался с духом, но, когда выпил, отметил про себя, что ожидаемого отвращения не испытал, водка, приятно обжигая, разливалась по телу. Эффект довершила хрустящая капуста и бутерброд из ароматного ржаного хлеба с копченым салом.
– Вижу, что тебе интересно, – дожёвывая бутерброд, ободрил его Фёдор. – Хочется узнать развязку? Правильно сделал, что выпил. Во-первых, так легче воспринимать, а во-вторых,  попробовал бы ты меня не поддержать – я прогнал бы тебя, как бы неприятно мне при этом ни было. А в третьих… спасибо, что терпеливо слушаешь, кто его знает, может, и неприятную для тебя исповедь человека, у которого, кстати, нет будущего. Эх… давай ещё по пятьдесят, и я двинусь дальше в своем откровении.
Дружно выпив, они закусили.
– Хороший ты мужик, Семён, я это сразу понял. Твои глаза не врут – большие и добрые, как у ребенка, а значит, и сам ты – большой ребенок. С таким наследством тяжело по жизни шагать. Поправь, если ошибусь, но внутри ты мягкий характером, и вообще… весь такой правильный. А вот я был другой, полная противоположность тебе… Ладно, на чём я остановился? Ага, вспомнил, ну, конечно же, на моральном инвалиде, на чём же ещё. Итак… сломался я, значит, совсем, развалился, можно сказать, на мелкие кусочки и опустился в своем существовании хуже некуда. Ни воли у меня не осталось, ни характера, ни уважения к себе, и превратился я, таким образом, в половую тряпку, об которую сам же ноги и вытирал, не говоря о других. Дошёл до того, что стал подстерегать её на улице, и, когда удавалось, а это было в основном после работы или, наоборот, по утрам, брёл за ней, как ослик за морковкой, провожая туда или обратно. Идёт она, походка легкая, скорая, будто порхает над тротуаром, одета красиво, лицо свежее, аж светится вся, и я сзади, шаркаю вприпрыжку, грязный, воняющий… ну, в общем, бомж бомжом. Представляешь картину? Я, понятное дело, чуть сзади, а она выходит, что впереди, вот так и вышагиваем по проспекту – радость и печаль, счастье и горе – не разлей вода, по жизни вместе идут. Прохожие в сторону шарахались, мне и то неудобно было, а ей хоть бы хны, ничего и никого вокруг не замечала. Так вот, плетусь я, значит, за ней, без всякого, естественно, уважения к себе, размазывая слезы вместе с соплями по лицу, и не переставая прошу у неё прощения, плачу, умоляю вернуться. Заканчиваются прогулки эти всегда одинаково, хлопнет перед моим носом подъездная дверь, и остаюсь я ждать неизвестно чего, до самого утра, а с рассветом всё повторяется снова, только в обратную сторону. Домой возвращаться не могу, там ещё хуже, да и чего без них-то… Одиночной камерой для меня стала наша квартира. Стал замечать за собой, что мне неуютно находиться в замкнутом пространстве, как будто в огромном гробу. А здесь всё-таки свежий воздух, теплые летние ночи, да и к ним поближе. Пойду, сяду на лавочку, достану горькую, прихлебываю из горлышка, чтобы волком не завыть, глядя на её окна…
Гуляли мы так до глубокой осени. Поверь мне, я бы и всю зиму простоял на посту, вымаливая прощения за всё, что было и не было, лишь бы она вернулась, если бы не один случай, прервавший мои ночные дежурства. Дело вот в чём, чтобы не травмировать дочерей своим внешним видом, да и поступками, я старался не показываться им на глаза, и это мне всегда удавалось. Но, как всегда бывает, шила в мешке не утаишь. И вот однажды утром я, как положено, дремал на лавочке в ожидании. Но, по-видимому, в этот раз покрепче, чем обычно, потому что прозевал момент, когда младшенькая вышла из подъезда. Было уже поздно, когда, заметив её, я бросился бежать. Она была в нескольких шагах от меня и всё прекрасно видела. «Папа!» – услышал я голос за спиной. Не мог я, понимаешь, не мог предстать в таком срамном виде перед дочерью, лучше бы провалиться под землю, исчезнуть, сгореть или ещё чего, только чтобы она не видела, и поэтому продолжал бежать. «Папочка, папочка! Не убегай! Папочка!» – Ноги у меня подкосились от этих слов, в буквальном смысле, на колени упал, руками лицо закрыл, стыдно было очень перед родным дитем, легче умереть, чем испытывать такие мучения. Подошла она ко мне, обняла своими ручками, прижалась всем тельцем, и каждый-то удар её маленького сердечка набатом отзывался в моем сердце, её тёплое дыхание приятно ласкало мне шею, вот тут из меня и дух вон. Заплакал я, тихо-тихо, только плечи подрагивали, точь-в-точь как моя жена. Я ей говорю: – «Не надо, котёнок… запачкаешься, я видишь какой… грязный, не умылся с утра, и… пахну нехорошо. Иди. Пожалуйста, иди. Тебе в школу надо, учиться. Ты же у меня такая умная всегда была. Я всегда гордился тобой. А я…  я ничего… я справлюсь… да и на работу пора…» – а у самого сердце разрывается на части, еле сдерживаю себя, чтобы не дать волю чувствам и не зарычать, как смертельно раненный зверь. Пробую легонько освободиться от её объятий, а она, уловив мое движение, ещё крепче прижалась ко мне и шепчет в самое ухо: «Не плачь, папка, ты хороший, мне других не надо, ты самый лучший». После такого… детского признания я не стал себя сдерживать, потому что… ну не мог я больше себя сдерживать, не мог, не хватало сил. Прижал её к своей груди и в голос разрыдался от счастья.
Фёдор откинулся на спинку стула, закрыл глаза и, перебирая рукой щетину, слегка покачивал головой. О чём он думал, можно было только догадываться. Семён Аркадьевич смотрел на сидящего перед ним крепко сложенного человека с мужественным, как будто высеченным из гранита, лицом, и ему не верилось, что такие сильные телом и духом люди могут быть слабыми, ранимыми и раздавленными. Ему захотелось сказать что-то доброе, найти такие слова, которые, может быть, не утешили, но хоть как-то поддержали бы этого сломленного судьбой человека. Он долго копошился в своей голове и… неожиданно для себя сказал:
– Фёдор, а давай выпьем за…  – На большее у Семёна Аркадьевича фантазии не хватило. Фёдор приоткрыл глаза, некоторое время оценивающе смотрел на своего собеседника, видимо, соображая, что к чему, затем налил полные рюмки и произнес:
– Ты прав, Семён, за это и выпьем.
Звонко чокнулись рюмки, и их содержимое залпом было выпито. Фёдор не стал закусывать, только, глубоко вздохнув, спросил:
– Хочешь дослушать до конца? Чужое горе притягивает, не правда ли? Интересно послушать, сравнить со своим, а вдруг чья-то беда горше, чем твоя, и сразу на душе легче, «оказывается, не всё так плохо», – облегчённо вздохнув, говоришь сам себе. А вот мне плевать, я всему миру бы рассказал, пускай им полегчает, и если даже будут смеяться над моим поступком, считая меня придурком, – плевать. Досадно другое – никто не желает даже просто выслушать, я уж не говорю о том, чтобы услышать. А почему, я тебя хочу спросить? Да потому… что всем абсолютно некогда, и их можно понять – они в коммунизм торопятся. В наше светлое будущее, в нашу коммунистическую «нирвану». И рвутся туда с таким энтузиазмом, расталкивая друг друга локтями и ногами, как будто на всех осталось всего одно место. А от этого, естественно, и всякие переживания… а также страхи разные возникают, и вообще…
Фёдор замолчал. А Семён Аркадьевич, удивленный последним его утверждением, наоборот, сгорал от нетерпения, его снедало любопытство, но в силу своего характера он не смог сказать ничего другого, кроме:
– Я посторонний для тебя человек, и ты волен поступить так, как считаешь нужным.
– Тогда выпьем ещё, – вскричал Федор, – как на Руси во все времена, водкой залечим душевные раны.
Когда они выпили, Семён Аркадьевич почувствовал, что захмелел. Приятная расслабленность была во всем теле, на душе стало как-то спокойнее, даже грязная забегаловка преобразилась, а лица посетителей выглядели симпатичными и приветливыми.
– Так вот, – сказал Фёдор, – после этого случая с дочкой, я, естественно, не мог там находиться, ведь то, чего я больше всего боялся, скрывая от дочерей свой нынешний облик, случилось, и я решил больше никогда не приходить туда. Я чётко осознал свое положение: всё кончено, семью мне никогда уже больше не вернуть. Обида и ярость вспыхнули во мне, и тогда я в последний раз встал под её окна, и в отчаянии громко прокричал: «Будь ты проклята в своём счастье!» А дальше… Дальше пришлось возвращаться в свою квартиру и привыкать к новой жизни. Но как ни старался, забыть я её не мог. Потихоньку спивался, и, не видя смысла в дальнейшей жизни, решил покинуть её… в смысле расстаться с миром нашим, и в редких просветлениях сознания продумывал способ самоубийства. Это только кажется, что можно так запросто и легко покончить с собой. Ни черта подобного, это задача потруднее будет всех остальных, вместе взятых. Но я был готов, как говорится, плод созрел. Ведь как ни крути, сразу или чуть погодя, только солнышко моей жизни всё равно уже неумолимо закатывалось.
Вдруг, ни с того ни с сего, Фёдор расхохотался весёлым, заразительным смехом.
– Сейчас начнется самое смешное, если посмотреть на это со стороны. Не поверишь, но так случается в жизни, я и сам бы ни за что не поверил, если бы это произошло не со мной. В один из тех предсмертных дней, когда я лежал на диване в камере смертников – это я про свою квартиру, обдумывая очередной план самоумерщвления, открывается входная дверь и на пороге… как ты думаешь, кто… вот то-то и оно! Нельзя так резко с больным человеком. От такого фортеля, какой она выкинула, мои планы по уходу в мир иной враз бы осуществились, даже шевелиться не пришлось – обширнейший инфаркт разорвал бы в клочья моё израненное сердце. Я не то что глазам, всем моим шести чувствам не поверил, думал всё, хана мне пришла, лишился последнего рассудка. Лежу, смотрю на неё, соображаю остатками разума. Она постояла, с минутку примерно, оглядела меня… с ног до головы и всю обстановку, затем спокойным шагом прошла на кухню. Слышу – дзынькнуло что-то там, я с дивана скатился, ей-богу, не встал, а скатился, и на карачках туда. Смотрю – и опять не верю своим глазам, она водку в стакан наливает, да не чуть-чуть, а так… скажем, приличненько, почти больше половины, и медленно выпивает всё, без остатка. За всю совместную жизнь капли спиртного в рот не брала, зато сейчас оторвалась, можно сказать, за все прошлые годы, и ещё с запасом, лет на двадцать вперед.  «Садись, – это она мне, – поговорить надо». Долго мы разговаривали, почти всю ночь. В основном говорила она, а я большей частью слушал и поражался, как мало я её знаю. С каждой фразой, с каждым жестом открывал её заново, то восхищаясь, то пугаясь, то сочувствуя. Разглядывая её лицо, руки, фигуру, слушая её голос, никак не мог освободиться от чувства, что передо мной сидит другая женщина. Как можно так измениться за такой непродолжительный срок, да и откуда в этой малообразованной женщине столько мудрости? И вот в чём парадокс, я не мог ни в чём возразить, а может быть, не хотел, не знаю, сейчас трудно сказать. Тогда я был согласен на всё, лишь бы это чудотворное явление не растаяло, как мираж.
Неожиданно весёлость сошла с лица Фёдора, и в глазах опять появилась печаль.
– Дай закурить, – попросил он.
– Фёдор, я же не курю, – ответил Семён Аркадьевич.
– Ах, да, я и забыл совсем. Правильно, не надо курить, плохая это привычка. Это я так спросил, чтобы дух перевести. Больно и тяжело ворошить всё это в памяти. Не терзайся в сомнениях, Семён, ты тут ни причем, и вины твоей здесь нет… и быть не может, это моё решение, и я хочу дойти до конца, а ты слушай, кто тебе ещё такое расскажет, только такой, как я, человек-случай, встретившийся один раз в жизни по воле судьбы.
Семья воссоединилась, думал я тогда, счастье и радость вернулись в дом, во всяком случае для меня, и жизнь, с которой я без сожаления готов был расстаться, возрождалась, обретая смысл. В первое время, и об этом необходимо сказать, если идти до конца, я и жена спали на разных кроватях, чего греха таить, не могла она сразу… вот и попросила дать ей время, чтобы преодолеть психологический барьер. Я готов был ждать вечность, она рядом – и это уже больше чем счастье. Но когда этот час настал, оказалось, что я… как мужчина, не способен исполнять… эти, ну ты понял… супружеские обязанности. Нет, ты только вдумайся, слово-то какое – «обязанности», и додумался же какой-то умник так сформулировать! Ну, в общем, ни во второй, ни в десятый раз ничего не получалось, как бы мы ни старались. Меня, прошедшего такой кошмар, такое маленькое неудобство нисколечко не расстраивало, стоило обратиться к врачу, рассуждал я, и всё будет в порядке. Сказано – сделано. В больнице я сдал все анализы, какие только мог. Врачи долго изучали результаты, потом заставили сдавать ещё и ещё, затем светили, просвечивали, прокалывали, короче, издевались по полной программе. Я ещё тогда шутил с ними, говорил что-то про подопытного кролика, говорил, что к ним только попади, требовал чудодейственную таблетку или волшебных уколов, короче, настаивал на скорейших результатах, потому что был нетерпелив и горел жаждой жизни. Но… оказалось всё не так, всё не так… эх судьба моя, судьбинушка… Лечили одно, а нашли совершенно другое. Доктор, хороший такой старичок, вежливый, голос приятный, очки свои платочком носовым протирает, тщательно так, это чтобы в глаза мне не смотреть, а сам тем временем тихо произносит мне приговор. Болезнь у меня, оказывается… неизлечимая, и осталось мне ходить по этой земле от силы год.
Честно признаюсь, не удержался и всё рассказал жене. В первый раз в жизни захотелось почувствовать себя слабым, захотелось, чтобы меня пожалели, посочувствовали, поддержали. А кому мне ещё говорить, как не ей? Она ничего не сказала, ушла в спальню и проплакала всю ночь. А я плакать не мог, пускай год, пускай месяц, да хотя бы один день, неважно, я уже был покойником, а теперь… даже одного мгновенья достаточно, чтобы со спокойным сердцем умереть во второй раз. Это не страшно, поверь. Только отчего-то становится грустно, когда видишь неизбежное приближение своего конца, за которым исчезнет всё – всё, что любил, что было так дорого твоему сердцу. Повторюсь – грустно, но ты свыкаешься с мыслью, что другого расклада не будет. Однако трусливый рассудок иногда нет-нет да и дает слабину, упрямо отказываясь принимать такой финал, начинает просить чего-то, умолять… и так напрягает, лучше бы его в детстве удаляли, обрезание такое делали, чтобы уж совсем не было. – Фёдор расхохотался, но это был не тот смех, заразительный и звонкий, а надрывный, болезненный, вырывающийся из глубины груди звук, выдающий отчаяние. – Выпьем, Семён, – предложил Фёдор, – за… – внезапно его глаза, ещё минуту назад печальные, вспыхнули и засверкали, как звёзды в ночном небе, – за… нет, не могу передать словами... эх, необразованность… – Он с досады опять стукнул кулаком по столу, но не так сильно, как в прошлый раз, чтобы не привлекать внимания.
– Не надо, Фёдор, – перебил Семён Аркадьевич, – не мучь себя, к чему слова, обойдёмся без них. Уверен, у тебя был бы тост… что надо.
Они дружно выпили.
– А можно тебя спросить? – Семёну Аркадьевичу не давала покоя эта мысль. – Что случилось с ним… ну, с этим… к которому уходила твоя жена?
Фёдор вздохнул и, кивнув головой, сказал:
– Автокатастрофа, лоб в лоб, никто не выжил. Жаль, конечно. Жизнь – она ведь… такая штука, ни угадать, ни просчитать, всё разложит по-своему, поэтому и получается: он там… жена каждую ночь на кухне плачет, а я попиваю потихоньку, чтобы не чувствовать боли, теперь уже не душевной, с душой у меня как раз всё в порядке, а физической, которая в последнее время что-то всё сильнее и сильнее беспокоит меня. Зато дочурки довольны, мои маленькие командирши, они так и светятся от счастья, прямо как новогодние елки. А мне… представляешь, каково… хоть глаза себе выкалывай да уши затыкай, вот то-то и оно… – Он посмотрел на часы. – О... засиделись мы тут с тобой, пришла пора для расставания, будем прощаться. Спасибо, Семён, что терпеливо выслушивал меня. А знаешь, даже легче на душе стало. Судьба нас свела в этом малоприятном месте, и это славно. Иди, Семён, иди домой, поговори, разговаривай больше, не держи в себе. Я после пойду, не хочу, чтобы ты меня провожал, неуютно мне будет чувствовать на своей спине твой прощальный взгляд, подумаю ещё, чего доброго, что в последний путь провожаешь.
Старуха прервала рассказ и выжидающе посмотрела на слушательниц. Голубка про всё это знала, поэтому, опустив глаза, просто молчала. Екатерина немигающим взглядом сверлила пессимистку, прекрасно понимая, что ещё не конец, но та не торопилась продолжать, наслаждаясь реакцией собеседниц.
– Ну? Почему замолчала? – решила прервать молчание Екатерина, поняв, что кроме неё это никто не сделает.
– Хочешь дослушать до конца? – ответила Старуха. – Подумай. Сказанное назад не вернёшь и из памяти не сотрёшь. Я ведь не дифирамбы пою, а всё больше про печальное да неприятное, не каждому рассудку по плечу.
– Продолжай, а мой рассудок – это моя забота, – резко отрезала Екатерина.
– Как скажешь, Катенька, ты меня за язык потянула. – Насладившись эффектом от выдержанной паузы, Старуха, со скрытым удовольствием, равнодушно продолжила рассказ. – Твой отец спешил домой. Его переполняли эмоции, мысли роем кружились в голове, ему нестерпимо хотелось выговориться. Слова, затрудняя дыхание, лавиной давили на горло, спешили вырваться наружу. «Фёдор прав, тысячу раз прав. Какой он молодец! Ах, как вовремя я его встретил!» – повторял он про себя снова и снова. «Сегодня, да-да, непременно сегодня… Как это, оказывается, просто…» – Семён Аркадьевич, как никогда, был решителен, четко определив для себя дальнейшие действия. Он будет говорить, он будет долго говорить, он скажет всё и вымолит у неё правду, и она, не выдержав его напора, расскажет ему всё про свою болезнь окаянную. В квартиру Семён Аркадьевич не вошёл, а влетел, сбрасывая на ходу туфли, пиджак, срывая душивший его галстук и, конечно, забыв при этом надеть домашние тапочки, как было заведено в вашей семье. Остановить полет твой отец смог только на середине комнаты. Глаза сверкали, руки были широко расставлены, частое дыхание выдавало сильное волнение. Он был готов в любую секунду броситься к жене, спрятать её в своих объятиях, чтобы никто и ничто не смогло нанести ей хоть малейший вред, и не отпускать ни при каких обстоятельствах из этого рукотворного ларца, в котором она будет жить в любви, не зная ни забот, ни печали.  «Аня!.. Анечка!.. Я… я…» – задыхаясь от возбуждения, кричал Семён Аркадьевич. Но, увидав её взгляд, о… этот взгляд, ослепляющий, как молния, пронзающий насквозь, как обоюдоострый кинжал, парализующий, как самый сильный яд, холодный, как лёд, такой, что кровь в жилах стынет, он не смог сдвинуться с места, так и остался стоять там, где остановился, только руки медленно опускались вниз, до тех пор пока не повисли как плети. «Вижу, весело прошел денёк. Как водочка на вкус? – с убийственным спокойствием проговорила Анна Дмитриевна. – Всё, можешь продолжать раздеваться, ляжешь вон там и, пожалуйста, дыши в стенку, ты здесь не один, не всем нравиться аромат твоих попоек». Вот и весь, собственно говоря, разговор, – сделала заключение Старуха. – Что ты, Катенька, так удивлённо смотришь? Мечтала услышать душещипательный диалог, со слезами раскаяния и нежными поцелуями в знак примирения? А может быть, хочешь услышать, как твой отец, ворочаясь, не спал всю ночь, массируя грудь в области сердца? Дорогая моя, всё гораздо прозаичней, и в этом-то вся трагикомичность жизни, потому что один не может, а другая не желает. Были бы они помудрей, то сели бы и сообща, взявшись за руки, прижавшись щекой к щеке, отыскали бы, без всяких сомнений, выход из этой революционной ситуации. Но у нас каждый сам с усам, вот поэтому-то возобладала разобщенность, и пошли они по замкнутому кругу, причем каждый по своему. Ну а дальше всё пошло, как говорится, под горочку, всё ниже и всё быстрее. Через неделю примерно вызывает секретарь парткома завода Семёна Аркадьевича к себе в кабинет и сообщает ему пренеприятнейшее известие. В партком приходила Анна Дмитриевна, жаловалась на мужа, требовала повлиять на него и разобраться с его любовницей. Если партком допустит развал семьи, предупреждала она, следующие разбирательства будут в райкоме, а если понадобится, то и до горкома дойдет. Секретарь, человек из народа, знал твоего отца очень хорошо, они вместе пришли на завод, но письменному заявлению, лежащему на столе, нужен был ответ, подкрепленный реальными действиями. Поверив доводам Семёна Аркадьевича и посочувствовав тяжелой болезни его жены, обещал не давать заявлению хода, но убедительно попросил разобраться с ней и убедить, а может быть, и заставить забрать заявление обратно. Представляешь, Катенька, как твой отец разбирается с Анной Дмитриевной? Да она, раскрой он только рот, на молекулы бы его разложила. Естественно, никакого разбирательства не было. Нельзя сказать, что он не хотел поговорить, конечно, хотел, но не смог, не так-то просто было для него решиться на разговор. Так вот, пока Семён Аркадьевич пребывал в раздумьях, твоя мама, не теряя даром времени, написала новую жалобу, теперь уже в райком. А дальше… а дальше бюрократическая машина заработала на полную мощность. Вызванный на заседание партактива, он слушал своих коллег и, теряясь во времени и пространстве, не понимал, где находится, не веря своим ушам и глазам. Его, ещё недавно образцового работника и честного коммуниста, сравнивали с землей, перемешивали с грязью, короче, прорабатывали, как у них это практикуется, по полной программе.  «Вот тебе, бабушка, и тридцать седьмой год, – мелькнуло у Семёна Аркадьевича в голове, – получай во всей красе». Редкое, но потрясающее по своей силе представление поражало, удивляя режиссерским талантом, и восхищало способностью актёров к перевоплощению. Вчера  они – друзья, самые близкие тебе люди, готовые броситься в огонь и в воду во имя твоего спасения, а сегодня уже враги, вначале судьи, упивающиеся предоставленной властью и возможностью самолично решать чью-то судьбу, а потом палачи, готовые, как цепные псы, разорвать тебя в клочья. Но самое непостижимое было как раз в другом, в том, что эти вчерашние люди, а сегодняшние зомби не краснели, как невинные девушки, и не прятали глаза, как нашкодившие школьники, наоборот, в их немигающем взгляде не было абсолютно никакой неловкости, только спокойная решимость, а вдобавок к этому ещё и непоколебимая уверенность в голосе, которая убивала своей безальтернативной правдой, подводя окончательную черту под этим судилищем. Приговор, как финал спектакля, был написан заранее: аморальным коммунистам не место в партии, и решение, естественно, приняли единогласно – для начала исключить из рядов КПСС. Семён Аркадьевич, как и положено, первым покинул красный уголок, в котором проходил суд советской инквизиции. Тяжелыми шагами шёл он по нескончаемому коридору, обида жгла его сердце, воспаленный разум отягощали неприятные мысли, и вдруг как-то разом всё это исчезло, стало легче идти, голова просветлела, а от сердца отлегло. «Ну конечно, так и должно быть. Просто скинули с хвоста очередного претендента на единственное место, оставшееся в коммунистическом раю»,– заключил Семён Аркадьевич и бодро зашагал домой. Не догадывался он, что это было только начало. Последствия не заставили себя ждать, и чем дальше – тем больше. Хотя твоя мама уже и не жаловалась, это ничего не меняло, потому что однажды заведенная пружина должна была раскрутиться до конца, а значит, руководство продолжало старательно рыхлить, отрабатывая свой хлеб. Так что, Катюша, к твоему приезду из деревни в конце лета, Семён Аркадьевич уже работал простым электриком, но ты об этом, естественно, не знала.
– Всё сходится, – с грустью в голосе произнесла Екатерина. – Получается, он стал прикладываться к бутылке именно после этих событий. А я тогда всё гадала, отчего в отце произошли такие перемены. Как-то враз он стал молчаливее, чем обычно, подолгу уединялся на кухне, и глаза его уже не искрились, а стали грустными, и всё чаще какая-то отрешенность… я бы даже сказала, равнодушие появлялось в них.
– Зато я помню, – вмешалась Голубка, – как они загорались, когда он оставался наедине с тобой или когда вывозил тебя в лес на пикник, а когда вы ходили в кино, он не помнил, про что был фильм, потому что в темноте незаметно весь сеанс любовался тобой.
– Наверное, ты права, – согласилась Екатерина, – но это происходило всё реже и реже, пока…
– Не останавливайся, продолжай. – Старуха довольно потирала руки. – Ты, наверно, хочешь сказать, – пока не случился первый инфаркт… потом второй. Правильно я тебя поняла? А хочешь услышать, о чём в последний момент подумал твой отец, перед тем как умереть? Что ты отворачиваешься, почему глазки опускаешь, аль не интересно? Боишься, наверное? Вдруг опять скажут не то, что хочется услышать. Ну, тут уж извини, не всегда по шёрстке получается, иногда нужно против. Итак, он вспомнил… – пессимистка специально тянула, получая огромное удовольствие, наслаждаясь мучениями Катерины, – он вспомнил Фёдора, того собеседника, помнишь, с которым познакомился в распивочной. Боже мой, да у тебя лицо горит, смотри, покраснела вся, никак ревнуешь? Вспоминал он о тебе, не переживай, и об Анне Дмитриевне тоже. Только это было до того… Вообще-то, про вас говорить меня не очень… прельщает, у сизокрылой лучше получится, она и расскажет, если у тебя проявится интерес, но только после. А я открою то, о чём тебе никто бы не поведал, потому что никто не знает кроме меня, да ещё вот этой блаженной, но и она бы промолчала, так как не любит о неприятном распространяться. Я – другое дело. Я – твоя горькая правда. А горькая правда лучше лечит. Так узнай же сполна всё о своем отце. С последним вздохом и перед последним выдохом необычная мысль вдруг пробежала в голове Семёна Аркадьевича. «Интересно, – подумал он, – когда уже всё закончится и я буду там, обрадуется ли Фёдор моему появлению?.. Думаю, обрадуется… или… да нет же, наверняка будет рад. Странно, но отчего я так уверен?.. А вдруг он меня забыл, виделись-то всего ничего, может вообще не узнать при встрече. Действительно, кто я для него, так – очередной сосед за столом. Жаль. Но я всё равно напомню, и он вспомнит, не сможет не вспомнить. После такого откровения… не мог же он всем и каждому… А вдруг первый я – возможно и такое. Зачем вдруг, не надо вдруг, я должен быть первым, и только я. Буду ждать его, сколько потребуется. Не знаю почему, и объяснить не могу, но мне он стал дорог. Говорить… нужно многое рассказать… и спросить… ничего, там времени достаточно…»
И всё, выдохнув в последний раз, Семён Аркадьевич покинул этот бренный мир навсегда. Плачь, Катя, плачь – это единственное, чем ты можешь его утешить. А сейчас я все-таки хочу вернуться немного назад и повторить свой вопрос относительно того, что ты не договорила. Подтверди, пожалуйста, что я была права насчет инфаркта.
– Да, именно эти слова я и не решалась произнести, – утирая слезы носовым платочком, подтвердила Екатерина.
– Не решалась?! Она, видите ли, не решалась! А я вот решаюсь и произношу, – всё больше распаляясь, Старуха срывалась на крик, – больше того, буду кричать во весь голос! Мне можно, я не человек, голосовые связки не надорву. Чего стыдишься? Почему сама с собой-то не можешь быть откровенна? Никто же не видит, никто не покачает в ответ головой, не промямлит: «Ну нельзя же так, Екатерина Семёновна, где ваша выдержка, ваша тактичность? Постеснялись бы окружающих. Мы же цивилизованные люди. Надо сдерживать свои эмоции и не выплёскивать их на всеобщее обсуждение». А как же их не выплескивать-то, если складывать уже некуда? Откуда, ну откуда эта боязнь общественного мнения? Сделав шаг вперед, неважно какой, вы в ужасе хватаетесь за голову и бьётесь ею об стенку, готовы лечь под нож гильотины или шагнуть в костер, чтобы только побыстрей исправить неверный поступок, а затем, через мгновенье, бросаетесь на два шага назад, проклиная себя ещё больше, и так всю жизнь, мечетесь всё быстрее и быстрее, как челнок – туда-сюда, туда-сюда, пока не сдохнете от этого безумства. Чего вы перед собой-то комедию ломаете? Сами перед собой хотите выглядеть лучше? Хотите свои недостатки не только от других, но и от себя спрятать? Ха-ха-ха! Бесполезный труд! Ведь их уже и так все давным-давно увидели, только приберегают до удобного случая, чтобы ткнуть их вам в лицо, сладострастно наслаждаясь вашим униженно-убогим видом. «Как же так, – теряясь в догадках, но при этом заискивающе улыбаясь, думаете вы, – я же их так хорошо маскировала». К чему такие потуги, зачем зажимать себя в тиски и, непрерывно затягивая их, рыдать от удовлетворения? Откуда такая уверенность, что ваши достоинства и добродетель для других тоже таковыми являются? Скорее наоборот, ваши недостатки, а ещё лучше пороки, являются сердечным бальзамом для остальных. Освободите себя от спрессовавшегося за долгие годы эмоционального балласта, не бойтесь, разбейте его вдребезги. Если горите желанием что-то сделать – тогда вперед, если захочется что-то сказать – не держите в себе.
– Рассуждения твои, – всплеснула руками Голубка, – до греха доведут!
– Ой, вот только панику давайте не будем сеять относительно рассуждений наших, – парировала Старуха. – Никуда они не доведут. Помнишь товарища О. Бендера, так вот и мы чтим уголовный кодекс и лишнего себе не позволяем. Человек хочет быть счастливым, кто ж будет спорить, ни один закон в мире не отменял этого, но в то же время этот же человечишка совсем не против, если видимое окружение будет слегка страдать. Приятно, знаете ли, с высоты своего счастья нежно поглаживать головки неудачникам и, ласково утешая их, великодушно сочувствовать. Твои родители разве не хотели быть счастливыми? Хотели, и с каждым прожитым днём уверенно продвигались к намеченной цели. Но, к сожалению, не все выдерживают, слабые сходят с дистанции первыми. Единицам позволено испить, как у вас говорят, полную чашу. Твоей маме совсем немножечко не хватило, а ведь мечта была так близка к исполнению, только руки протяни, и вот она – полнёхонькая, пей не хочу.
– Не верь ей, Катерина, – Голубка гневно смотрела на Старуху, – не договаривает она, специально хочет ввести тебя в заблуждение. Гордится тем, что всегда говорит правду, а сама…
– Интересно узнать, – перебила Старуха возмущенно. – Очень интересно… – Но неожиданно перешла на равнодушный тон. – А впрочем, если что и упустила, то самую малость. Суть-то то этого не меняется. Вот так-то, Голуба моя.
– Чего она не досказывает, что скрывает? – забеспокоилась Екатерина. – Расскажи, Голубушка, прошу тебя, не томи. Я, где-то глубоко внутри, чувствую, что самое главное еще не сказано. Внутренний голос мне подсказывает…
– Кто?! Ха-ха-х! – Звонкий смех пессимистки оборвал Екатерину на полуслове. – Проснись, Семёновна, какой голос, из какого нутра, у тебя голосов-то всего два – это я и еще… маленький довесок, только мы и всё, больше у тебя никого в целом свете нет. Оглянись, ты что, нас уже не видишь и не слышишь, мы же здесь, рядышком?
– Действительно, что-то я не туда… Голубушка, милая, что-то у меня разум туманится, соображаю плохо. О чём, о чём она не договаривает?
– Нет, – решительно заявила Голубка, – кто у нас правдоруб? Вот пусть карга и оправдывает своё название.
– Как же ты обо мне-то… но всё равно, приятно узнать искреннее отношение к себе. – Старуха противно захихикала. – Ей-богу, Катя, не знаю, о чём она спрашивает. Мне скрывать нечего, всё, что происходило дальше, – сиротское проживание при живой матери, замужество… – тут она сузила свои маленькие глазки и так пристально посмотрела на Екатерину, что у той мурашки пробежали по спине, – рождение сына, потом закономерный развод... ну и так далее, всё это тебе очень хорошо известно. Не пойму я эту… чего она хочет доказать, всё уже рассказано и доказано.
– Нет, не всё, – не унималась Екатерина. – Есть ещё что-то, и ты обязана…
– Ой-ой-ой! Как грозно! Имеешь ли ты право требовать от меня что-либо, и обязана ли я тебе чем-то? Попросить – пожалуйста, но приказывать… – это не ко мне.
– Извини. Я не права. Но как же тогда быть? – Екатерина опустила голову и тяжело вздохнула. – Пусть будет по-вашему… Действительно, кто я для вас? Об одном только прошу, не бросайте меня.
– Как это кто?! Да как же можно говорить такое? Катюша, милая, господи, да как же мы тебя бросим, даже не смей думать, мы с тобой… да мы с тобой единое целое. – Голос у Голубки дрожал, она готова была разрыдаться. – Лукавит старая, куда мы без тебя, случись что с тобой, не дай Бог, и нам конец. Одна у нас дорога, и чем дружней мы по ней пойдем, тем легче путь. И не смей извиняться перед нами. Прощения должна просить я, за то, что мучила тебя своим отказом, за то, что заставила страдать. Прости меня, дорогая и бесценная моя Катерина, не держи зла на сердце, ты ведь у нас молодец, ты же сильная, ты справишься. Мне надо было сразу, да гордыня заела, уподобилась этой… но ничего, не всё потеряно, а может быть, все и к лучшему. После того, что ты услышала, легче будет разобраться. В сторону эмоции, только факты, передам всё слово в слово, без утайки, потом решай сама, как быть дальше.
 В тот день, когда хоронили твоего отца, Анне Дмитриевне помогала сестра, приехавшая из деревни по этому случаю. Тебе, тогда еще десятилетней девочке, пережившей такое потрясение, не стоит напоминать, как на табуретках стоял гроб, а ты смотрела на лежащего в нем отца и отказывалась верить, потом боялась оставаться одна в комнате, где лежал покойник, тем более ночевать, поэтому на некоторое время твою кровать перенесли к соседям, и так далее. Всё это, пережитое в детстве, до сих пор стоит у тебя перед глазами. Но я начала так, потому что мне удобнее, когда немножко издалека. Как известно, хоронить всегда тяжело, и не только с моральной стороны. Кажется порою, что легче высадиться на Луне, чем организовать и достойно провести похороны, тем более что всё приходится делать самой, от начала и до конца, преодолевая беспредельный дефицит и чиновничье безразличие. Слава богу, всё срослось, ничто не омрачило и без того печальный день. Поздним вечером, когда гости разошлись после поминок, а порядок в комнате был наведён идеальный, две уставшие женщины, погасив большой свет, наконец-то смогли спокойно расположиться за круглым столом, стоявшим посреди комнаты. Включив старенькую настольную лампу, они специально сели одна напротив другой, так удобней было разговаривать, налили себе крепкого чаю и только теперь, расслабившись после тяжёлого дня, смогли предаться долгожданной беседе.
– Я так устала, ноги прямо отваливаются, – напившись горячего чаю, заговорила Анна Дмитриевна. – Как ты считаешь, достойно прошли похороны?
– Не переживай, у тебя всё получилось великолепно, без сучка без задоринки. Со стороны посмотреть – и не скажешь, что в первый раз хоронишь.
– Завод помог. В течение суток решили вопрос с гробом и памятником, автобус предоставили, ещё оградку обещали. Я, честно говоря, не рассчитывала на такую помощь. Думала, после того, что было, слушать не захотят, а вышло… вон оно как, всё иначе. Даже как-то неудобно теперь перед ними, впору пойти да извиниться за прошлое.
– Извиниться? За что? Разве ты перед ними виновата? – Валентина с недоумением смотрела на сестру. – Почему об этом не написала?
– Не важно. Не написала, значит, не хотела, чтобы ты знала, а сейчас тем более… не имеет никакого смысла. А-а-а! – глубоко вздохнув, Анна Дмитриевна махнула рукой. – А ты, я смотрю, живчик, хоть и старше меня, но выглядишь прекрасно, ничуть не изменилась. Сразу хотела тебе об этом сказать, да всё как-то не к месту было. Такое впечатление создаётся, глядя на тебя, что время над тобой не властно.
– Деревня, знаешь ли, не даёт расслабиться, чего не скажешь про вас, городских. А вот ты сдала, сильно сдала, я тебе по-сестрински говорю, плохо выглядишь. Не болеешь ли, или… это тоже меня не касается?
– Все чем-то болеют в той или иной степени. Пей чай, Валюша. Хочешь, свеженького подолью? Индийский, очень ароматный, у вас в деревне такого не бывает, а у нас, по блату, можно достать.
– Зачем ты так? Разве я тебе не сестра, не родная кровь? Давай поговорим. Неужели нам нечего друг другу рассказать? За последний год ты не ответила ни на одно моё письмо. Оставаясь в неведении, я терялась в догадках, нехорошие предчувствия терзали меня, и вот видишь… Аннушка, откройся мне, я пойму… и постараюсь помочь.
– Возьми варенье. Брусничное, с позапрошлого года осталось, никак не можем доесть. Кстати, твое, помнишь, ты на Новый год прислала в подарок. Ничуть не испортилось, и вкус сохранился, аромат… как будто вчера собирали. – Вдруг Анна Дмитриевна впала в какое-то оцепенение, она смотрела на Валентину, но не видела её, отвечала, но как будто не ей, сидела рядом, но сама была где-то далеко. – Что тебе открыть… душу? И как ты сможешь её понять, залезть в неё, что ли? Ах, Валюша-Валентина… деревенский оптимизм. Езжай домой, природа ждёт, колхоз измаялся в твоё отсутствие, а помощь твоя… низкий поклон… более не надобна.
– Как можешь ты так?! – Возмущению и негодованию не было предела. – Пускай я от сохи… Да, в деревне как на войне, вечная битва, зато люди гораздо проще и понятней, чем в городе. А может быть, ты думаешь, что, как и у вас, у меня нет сердца или в связи с военными действиями оно так окаменело, что не способно чувствовать чужую боль? Не хочешь говорить – дело твоё, но за что меня так… неужели заслужила я?.. Мне горестно видеть тебя такой. Раньше моя сестра была мне гораздо родней... Что случилось? Когда ты стала такой?
– Какой? – В голосе Анны Дмитриевны появилось легкое раздражение. – Какой такой?
– Не знаю, как правильней сказать-то… Измученной что ли, озлобленной… короче – совершенно другой, не такой, какой я знала тебя всегда.
– Кто тебе вбил в голову, что раньше ты меня знала? Я сама себя… в то время. Эх… кабы всё назад… Валентина, ну что ты мучаешь меня, что хочешь услышать, о чём я тебе  должна рассказать? Думаешь, своим добрым сердцем сможешь наполнить мою опустошенную душу? – Анна Дмитриевна отвернулась и некоторое время смотрела в темный угол комнаты, затем резко развернулась лицом к сестре. И, о боже, её глаза не отражали свет, только два темных пятна на бледном, как бумага, лице! Плотно сжатые губы искривились в злобной ухмылке, а нехороший румянец пятнами проступил на её щеках. Тяжело дыша, она медленно выдавливала слова: – Нет. Никто не услышит. Теперь уже точно, нет. Всё закончилось, с сегодняшними похоронами всё закончилось. Дальше темно. Нет света, поэтому и темно. Зажечь некому. Прометея землёй засыпали. Сожрали его печень, в ящик бросили, крышку гвоздищами забили и… засыпали. А зачем он без печени-то… Ха-ха-ха. Поэтому и темно… Нельзя идти туда, где темно.
Валентина отказывалась верить своим глазам, она слушала Анну, забыв про чай, забыв про трудности прошедшего дня, забыв даже про своё крестьянское происхождение, только внутри, медленно заполняя все её существо, росла тревога и страх за сестру. Вздрогнув, она испуганно оглянулась назад, но, не увидев на обычном месте детской кровати, облегченно вздохнула. Ничего не понимая умом, она сердцем чувствовала, что нужна помощь, которую, наивно рассуждая, суждено было оказать ей, и никому другому. Валентина, пытаясь нащупать точку опоры, напряженно вглядывалась в Анну Дмитриевну, одновременно поражаясь столь быстрым переменам в её облике и поведении. В течение прошедших нескольких дней, в пылу забот и суеты, связанных с похоронами, ей было недосуг предаваться более детальным наблюдениям, но сейчас она отчетливо видела, даже при тусклом освещении, что за столом напротив сидит странная женщина, если не сказать больше – сумасшедшая, только имя у неё – Анна, и отчество – Дмитриевна, точно так же, как у её младшей сестры.
– Аннушка… господи Иисусе, ты ли это? – Как будто толчок в спину заставил Валентину вскочить со стула. Она подбежала к Анне, обхватила руками её голову и крепко прижала к своей груди. – Да как же так… да кто же это тебя… Бедная моя сестрёнка… Я помогу тебе, не переживай. Держись… Положись на меня… Никому тебя не отдам, кровинушка моя. Всё будет хорошо, всё будет как прежде, помнишь? Я люблю тебя и всегда буду любить, что бы ни случилось…
– Как он мог! Как он мог оставить меня? Нужно пойти… Надо торопиться… разбудить и вернуть… Там темно… нельзя туда… Темно и нельзя. Как же быть, ведь он обещал. Ты… мешаешь мне. Кто такая, почему здесь? Тебе туда… где темно. Иди, приведи.
Долго выносить такое Валентина была не в силах. Слезы застилали глаза, в мозгу непрерывно звучало: «Надо что-то делать!». От такого безумия, от неимоверного перенапряжения последних дней силы стали её покидать. Ещё немного, и она лишилась бы чувств. И когда казалось, что всё кончено, совсем неожиданно спасительная мысль осветила её голову. Решение, простое в исполнении и радикальное по своему результату, мгновенно вернуло Валентину к реальности, придав решительности. Она освободила руки, отступила на шаг, тихо позвала сестру по имени и, когда та повернулась и посмотрела на неё туманным взглядом, со всего размаху залепила ей пощечину, вложив в неё всё своё отчаяние. И не на шутку испугалась, когда увидела, как всем телом изогнулась Анна вслед за запрокинувшейся головой. Со страхом ожидая результата, Валентина тем не менее держала руку наготове, полная решимости повторить. Покачав головой, как будто упрекая сестру, Анна Дмитриевна, прижав ладонь к щеке, трогала ушибленное место, а её глаза, сверкавшие злобой и ненавистью, смотрели на Валентину, как на врага. Казалось, ещё секунда, и они кинутся друг на друга. Неизвестно, что бы из этого вышло, но разрешилось всё мирно и без бойни. Ударная терапия не сразу, но всё-таки возымела своё отрезвляющее действие. Пылающий взгляд Анны Дмитриевны постепенно угас, злоба сменилась недоумением и удивлением. Она долго и внимательно, как будто в первый раз, смотрела на Валентину, потом, видимо вспомнив, ахнула, прикрыв рот рукой.  «Прости! Прости меня, Валюша! Я не знаю… сама не своя», – обняв сестру за талию, она зарыдала.
Они плакали, крепко прижавшись друг к другу. Боль уходила, напряжение спадало, только усталость, вновь напомнившая о себе, стремилась разъединить их объятия. Они сопротивлялись, им хотелось быть вместе, всегда, всю оставшуюся жизнь, потому что вдвоем им было хорошо и спокойно, и потому что боялись, чувствуя, что, разъединившись сейчас, не соединятся более уже никогда.
В дверь тихонечко постучали. «Это соседка, только она так стучит, – встрепенулась Анна Дмитриевна. – Надо её успокоить. Впечатлительная очень, как разволнуется, так всю ночь не спит, шастает по квартире, места себе не находит. – Она подошла к двери, но открывать не стала. – Антонина Ивановна, это вы?» – «Да», – послышалось за дверью. – «Вас что-то напугало, Антонина Ивановна, почему не спите?» – «Какой может быть сон в такую ночь, о чём ты говоришь, а тут ещё услышала у вас в комнате какой-то хлопок, ну и забеспокоилась». Анна Дмитриевна оглянулась и, указав большим пальцем на дверь, укоризненно покачала головой.  «А… это чашка разбилась… Вы уж извините меня, Антонина Ивановна, что дверь не открываю, мы здесь зареванные, выглядим просто ужасно. А как там Катюша?» – «Катюша? Катюша нормально, спит себе потихоньку. Значит, точно, всё в порядке?»  Услышав в ответ короткое «да»,  Антонина Ивановна, так и не удовлетворив своего любопытства, медленно побрела на кухню, прислушиваясь к малейшим звукам и по привычке бормоча себе под нос: «Чашка, говорите, разбилась. Ну что же, пускай будет чашка… хоть это к счастью».
Вернувшись к столу, Анна Дмитриевна налила в рюмочки размером с наперсток водки и, взяв себе одну, другую отдала Валентине.
– Помянем! – И, не дожидаясь ответа, первая выпила до дна. – Пойдём, сестрёнка, сядем на кровати, как в детстве, помнишь, друг против друга, и я расскажу тебе всё. Кто его знает, может быть, это наш последний разговор, потому что где-то внутри, там, куда разумом не достать, меня не покидает чувство, что не встретимся мы больше.
Последние слова, резанув слух, снова насторожили Валентину, но она твердо решила про себя, что бы ни случилось, сдерживать эмоции, не давать им волю и дослушать предстоящий рассказ до конца. В ней ещё теплилась надежда помочь, нет, теперь уже спасти, да-да, именно в спасении сестры видела она свою миссию.
– Ты спрашиваешь, почему не писала? Прости, вина моя перед тобой. Но ты-то, родная моя, ты ведь мудрая в своей наивности, тем более твой, не загаженный цивилизацией, мозг не позволит тебе ошибиться, и поэтому тебе легче будет разобраться, а разобравшись, я уверена, понять, а поняв, я надеюсь, не осудить. Я хотела написать, и даже очень, но каждый раз, начиная, бросала. Лист бумаги да корявые буквы на нем – это не то, понимаешь, не то… хочется открыть душу и очистить, чтобы ты смогла увидеть всю её глубину…, чтобы… но в данной ситуации, как ни крути, другого выхода нет, как только писать. И вот… приступаешь, но, чем больше напрягаешься, тем сильнее дрожит рука, а мысли, опережая одна другую, убегают из головы. Нет, так разговаривать нельзя. Мне не хватало твоих добрых глаз, улыбки, твоих нежных рук… да просто твоего присутствия. Я думаю, что у человека должен быть, обязательно должен быть собеседник – та родная душа, не обязательно родственник, с которым он может делиться самым сокровенным. Не зря же говорят – надо облегчить душу. А как её облегчить, милая моя Валюша, если рядом никого нет? Вот нашей маме, царствие ей небесное, в этом отношении повезло больше. А ведь ей в сто раз тяжелее было, чем нам. Когда папу репрессировали, одной пришлось нас поднимать. Вспомни ее лицо, когда ей было невмоготу, когда казалось, всё – конец, а потом, после разговора со своим духовником, возвращалась из церкви совсем другим человеком. Какие он находил слова, я не знаю, и для меня это до сих пор остается загадкой, но факт остается фактом, и результат был очевиден.
– А как же Семён, неужели ты с ним ни разу… – Валентина вдруг спохватилась и прижала губы кулачком. – Извини, Аннушка… как-то само вырвалось.
– Семён? – Анна Дмитриевна задумалась. – Ох, не знаю…
Глубоко вздохнув, она продолжала:
– Ты, как всегда, со своими вопросами… выпалишь прямо в лоб, а я должна голову ломать, вспоминать, и притом думать, как бы попонятней ответить. И не надо извиняться, мы же договорились. Ты не первая задаешь такой вопрос. Сама себе в последнее время часто задавала его, а ответа как не было, так и нет до сих пор. Ты вправе подумать, что я с ним вообще не разговаривала. Не думай так. Разговаривала… – Анна вдруг прервалась, но тут же, грустно усмехнувшись, заговорила вновь. – А знаешь, ты молодец, ей-богу, молодец, что задала такой вопрос. Я только сейчас осознала, что, оказывается, за всё время моего замужества говорила только я, не давая возможности говорить другим. Всё дело в том, что мне позволяли, и я говорила, для меня не было запретов и ограничений, а как оказалось, о самом главном я так и не поговорила. Прозевала, как есть прозевала, и что интересно, я до сих пор не могу определить, когда этот чёртов момент был упущен. А может… выдумки всё это и зря мы здесь копья ломаем. А? – Анна Дмитриевна слезла с кровати. – Пройдусь я. Тяжко сидеть, когда внутри кипит всё, клокочет и рвется наружу, аж спазм в горле и дыхание перехватывает.
В задумчивости или, скорее, в глубокой озабоченности, она прохаживалась по комнате взад и вперёд, сложив руки калачиком. В очередной раз приблизившись к кровати, на которой, боясь пошевелиться, продолжала сидеть её сестра, Анна Дмитриевна остановилась, облокотилась на спинку кровати и, глядя Валентине прямо в глаза, ровным и спокойным голосом продолжила свой монолог.
– Кажется, ну что здесь такого, да проще простого взять и поговорить. Боже мой, да без проблем, тем более со своим мужем, самым близким и родным человеком, но оказывается, нет, представляешь, Валя, на поверку-то оказалось, что нельзя, сложнее сложного оказалось, и все эти… незыблемые преимущества каким-то волшебным образом превратились в одно большое непреодолимое препятствие для того – самого главного и единственного разговора. По незнанию, а может быть, по наивности, сейчас уже и не вспомнить, но «еще не время, еще чуть-чуть подождать» – так думала я тогда. Всё анализировала чего-то, просчитывала, очевидно, боялась, что он не поймёт, рассудит неправильно, и потом, как, скажи мне на милость, не прозевать этот момент, будь он неладен, когда ты уже твердо уверена,  что вот он, настал, и что пора. А? Кто сможет? Ты сможешь? То-то и оно, что и я не смогла, вовремя не увидела, не почувствовала, потеряла выскользнувшую из рук единственную ниточку и, как следствие,  окончательно запуталась. Да и, чего уж там лукавить, некогда мне было думать, слишком хорошо всё начиналось. Безумная, пьянящая любовь, рождение дочери, переезд в новую квартиру – тоже немаловажная деталь и, конечно же,  денежный достаток, без него вообще никуда. Навалившееся счастье, как сошедшая лавина, не давало опомниться и перевести дух. Сплошной позитив и непоколебимая уверенность, что так будет всегда. Но оказывается, нет, за светлым днем идет темная ночь, а потом, хочешь ты этого или нет, всё равно начинаешь задумываться, и тогда появляется он – этот страх, о котором ты знать-то ничего не знала, да и слышать не слышала. Страх, что в одночасье разрушится всё, ничего не останется, ты будешь одна – без мужа, без ребёнка, без средств к существованию и крыши над головой. Появляется он незаметно, сидит в тебе и не уходит, всегда, где бы ты ни была и что бы ни делала, он, сволочь, пожирает тебя изнутри, не отпуская ни на секунду. Постепенно, если не сопротивляться, страх выедает тебя изнутри, и ты уже не живешь, а медленно разлагаешься, испуская при выдохе трупное зловонье. Если хочешь победить страх и не допустить разрушения, значит, необходимо бороться, во что бы то ни стало – вот единственный путь к спасению. А победить страх можно, либо вообще ничего не имея, да, Валюша, как ни странно, но это тоже своеобразный выход из положения, или – имея, и причем очень много. Первое мы уже проходили, во времена нашего золотого полунищенского детства, и возвращаться туда – уж лучше в петлю. Остается другой путь, трудный и долгий, сродни  покорению вершины, для осуществления которого необходимо ползти только вверх и никогда не смотреть вниз. Я выбираю этот, трудный и долгий, потому что не так больно, когда из полного мешка семечек, без твоего согласия, отсыплют горсточку.
– А если эта горсть – твой ребёнок?
– Хочешь ударить по открытой ране? Радуйся, у тебя это получилось. А что касается моего ребёнка, то ведь меня-то как раз никто не спрашивал, и не по собственной воле рассталась бы я с ним. Разнарядка спускается сверху, и не в наших силах изменить ход событий. Память – вот что нам отпущено в утешение. А Семен... Словами это не передать… он зажег в моем сердце чувство, от которого я сошла с ума. Ах, Валентина, ты даже не представляешь, как приятно сходить с ума, какое это блаженство – ощущать себя безумной. – Анна мечтательно улыбнулась. – А теперь получается что он, сам того не желая, сгубил меня. Что с тобой? Эко тебя перекосило! Да не пугайся ты так, это не взаправду, я так не думаю, поверь. Вырвалось по неосторожности с пьяных губ. Забудь, неправду я про него сказала. А вообще-то он… да что там говорить – милый, добрый, славный человек, идеальный образец мужа и отца, благо, что я неверующая, а то молилась бы на него и днём и ночью, без передыха, как на святого. Но, оказывается, да простит он меня, если слышит, невозможно жить только сегодняшним днем, необходимо иногда заглянуть вперёд и подумать, пораскинуть, так сказать, мозгами, а он не хотел, потому что не понимал, для чего…, ну не понимал и всё тут, хоть тресни. Вроде бы и соглашался, когда я ему объясняла про его близорукость, обещал сделать выводы, а в итоге – просто делал вид, чтобы меня успокоить, и…
– Скажи мне, Аннушка, скажи как на духу, Семён любил тебя? – воспользовавшись паузой,  поспешила задать вопрос Валентина.
– Да в том-то и дело, что любил. Просто любил – и всё. А мне не хватало этого «просто». Просто – это когда в шалаше. Поначалу, конечно,  да, но потом… Любовь – это чувство, которое тоже должно развиваться, подниматься вместе с нами на более высокий уровень, становиться шире и многограннее.
– Мудрёно что-то, не пойму никак. Как же всё-таки, по-твоему, надо любить? Объясни толком. Если есть такая, как ты говоришь, простая, не устраивающая тебя любовь, значит, в твоем понимании есть какая-то другая… более сложная что ли.
– Боюсь, не поймёшь. Не обижайся, Валентина, но вам, в деревне, некогда думать, вам выживать надо, а нам… выпал шанс – жить. Ты знаешь, что значит жить, когда не нужно выживать? Вот и Семён не понимал. Иногда смотрю на него, и кажется мне, что он не от мира сего. Прилетел с другой планеты, увидел наш мир и обрадовался, как ребенок, и готов был весь его обнять и последнюю рубашку незнакомцу отдать.
– Послушай, Анна, послушай, чего скажу. А может быть… это, ну… знаешь, как в больших городах бывает? Не сыграла ли какая-нибудь шалава на его доброте и безотказности?
– Ха-ха-ха! Ой, уморила! Какая шалава, о чём ты говоришь? Он женщину-то замечал только тогда, когда ему показывали, и смотрел на неё не больше, чем на любой другой предмет. Я… запомни это, я была его первая и последняя любовь. Зато его безотказностью и добротой, здесь ты абсолютно права, без зазрения совести, пользовались все кому не лень.
– Это, наверное, плохо?
– Почему же. Наоборот, это очень хорошо. Так хорошо, что плакать от счастья хочется. Отдавать всего себя нуждающимся – благородная миссия, а следовать великим идеям – почётная обязанность. На кладбище, обратила ли ты внимание, много было народу? Думаешь, кроме нас, наших соседей и одного представителя завода никого не было? Ошибаешься, дорогая моя, они все там были. Прятались в кладбищенских зарослях, не хотели показываться, но я-то видела их лица. Они появлялись и исчезали, среди деревьев, оградок и памятников. Любопытство толкало этих людей вперёд, а чувство неблагодарности останавливало. – Голос Анны Дмитриевны усиливался, становясь всё сильнее и сильнее, а леденящий оттенок его неприятно холодил спину Валентине. – Правильно, зачем нам отдельная квартира, у других-то вообще ничего нет, а нам и этого пока вполне достаточно, зачем нам повышение оклада или премиальные, мы же не занимаем до получки, служебная машина – это вообще буржуйство какое-то, зачем, баловство это. А дальше – школа недалеко, магазины под боком, и до работы – пара остановок пешком. У нас все прекрасно! Мы счастливая семья! Люди, не проходите мимо, обратите внимание, запомните этот феномен и, если есть желание, берите с нас пример, вот только завидовать не надо. Убедительная просьба – не завидуйте.
– Чего же тебе не хватало? – Вопрос, помимо воли Валентины, сорвался с её губ.
Анна Дмитриевна, не мигая, молча смотрела на сестру, и опять ее стеклянный взгляд не предвещал ничего хорошего. Валентина напряглась всем телом и ждала, готовая к любым неожиданностям, но опять, застигнутая врасплох, растерялась, когда увидела влажные глаза младшей сестры и взгляд, полный отчаяния. Слёзы текли по щекам, губы Анны Дмитриевны беззвучно шевелились. Валентина боялась пошевелиться, чтобы, не дай Бог, своим неловким движением, случайно брошенным словом не растревожить в больной душе Анны Дмитриевны ещё чего-нибудь этакого.
– Я хотела детей. Много. Я мечтала о них, – грустно и без всякой надежды шептала Анна Дмитриевна. – Несбывшаяся мечта, которой подчинено было всё. У мамы нас было семеро. Помнишь, «у меня семеро по лавкам» – шутила она иногда. Ах, как мы были счастливы в нашей большой и дружной семье. Ну, правда же, Валюша? Ну, скажи, разве я не права?
– Права. Истинно права. Горе и радость мы делили на всех, помогали родителям, заботились о младших…
– Только выжили ты да я. – И снова эта жёсткость в голосе и каменное выражение лица. – А вот где остальные, и почему их нет рядом с нами? А? Потому что, они… успели, а мы нет. Да, да, именно успели, я не в бреду и не оговорилась. Зачем, ну скажи, зачем нам нужно было появляться на свет божий? Очевидно, мы должны были что-то здесь разглядеть, а разглядев, броситься сломя голову в ту сторону, куда обращён наш взор, и там найти смысл – этот великий смысл жизни. Поистине, с интересом начинаешь замечать за собой, как внешне и внутренне преображаешься, увидев тот единственный, понятный только тебе смысл, к которому несёшься, не разбирая дороги, подпрыгивая и хлопая в ладоши от радости, потому что он приближается – финиш всё ближе и ближе. И вот, черта пройдена, цель достигнута. Облегчённо вздохнув, с гордостью оборачиваешься… и ёлки-палки, с ужасом понимаешь, что прибежала не туда, – смысл-то оказался не в этой стороне. Дальше что, продолжать искать, возвратившись в исходное положение?.. В конечном итоге остается только пожалеть себя. А теперь по-другому, с другого берега посмотрим, без жалости к себе и другим. К чёрту смысл, не будем никуда всматриваться, проживем и без него, лучше возьмем от жизни по полной…  удовольствия... или удовлетворения, не суть важно, а также счастья… много счастья. Остается только выяснить, какого и от кого? И тут… вот зараза, оказывается, маленькая загвоздка. Мы же никогда не испытывали полного счастья. А почему? Да потому, что не знакомы с ним. Мы никогда не насытимся, потому что не видим предела. И когда сегодня мы получаем запланированное исполнение желания, то пребываем в блаженстве, думая, что это и есть счастье. Наконец-то, наконец-то, радуемся мы, наступил предел мечтаниям, но, проснувшись назавтра, понимаем, что вчерашнего счастья нам уже недостаточно.
Теперь я спрашиваю, почему же там… наверху, нас не предупреждают, что, однажды родившись и получив всё, о чём мечтали, мы будем продолжать мучиться. Почему не спрашивают у нас нашего согласия являться в этот мир? Нас выталкивают на свет божий помимо нашего желания, а дальше… Счастливые они, кому выпало везение, как слепым котятам, не разглядев всё это, сразу же с ним расстаться. Разглядевшим приходится жить очень долго, чтобы захотеть умереть. А наша мама, для чего в муках рожала? Для того чтобы в муках хоронить? Знай она наперед, что не сможет спасти их, оставшись один на один со своей судьбой, разве стала бы рожать? Хрупкая, маленькая, как смогла вынести всё это? Поразительно, но смогла, благодаря какой-то невероятной внутренней силе, непонятно как умещавшейся в её тщедушном теле. Я не такая, нет у меня такой силы, даже сотой доли того, что имела мама. Не хочу повторить её судьбу. Видишь ли, Валюша, мир не готов принять нас, а мы не готовы появиться в нём. Людям нечего делать на этой земле, они, как динозавры, должны исчезнуть, так будет лучше для земли, а для человечества тем более. Вот такая у меня философия вырисовывается, сестрёнка. Ну, что ты загрустила, страшно становится, когда задумаешься? А ты не думай, не думай и всё, так легче. Скажи, ты и вправду считаешь, что живешь, не говорю, что счастливо, но хотя бы хорошо? Ладно, не смотри на меня так, сгоряча ляпнула… А вообще-то могла бы и ответить. Хотя… если сомневаешься, не отвечай, всё равно для меня это не имеет большого значения.
– Я… не знаю… как-то не задумывалась… живу себе и живу. Не могу я, Анна, вот так сразу ответить на твои вопросы. Подожди немного, пройдёт время, мы успокоимся, вот тогда, на спокойную голову и... А про детей… ты зря… ведь молода ещё, нарожаешь сколько захочешь.
– Нарожаешь! Как-то легко ты произнесла это слово, будто сама рожала раз двадцать. Ну откуда в тебе, бездетной, такой оптимизм? Простота, ты и есть простота, ведь ты так ничего и не поняла. Не будет у меня больше детей, никогда… Ну как тебе ещё объяснить? Боюсь я… и речь вовсе не о будущих детях. Всё гораздо хуже. Боюсь, не смогу сохранить даже то, что у меня ещё есть. Страх, и в этом надо честно себе признаться, победил, а я – проиграла. Так что совет твой – «нарожать» – не ко времени и не к месту, и звучит он к тому же смешно, тем более из твоих уст. Ей-богу, ты мне чем-то Семёна напоминаешь. Всё, Валюша, кончено. Иметь детей я хотела только от него, понятно тебе это, от него, и больше ни от кого, а раз его нет, то и детей больше не будет. Не просматривается перспектива. Заглядываю вперед и ничего не вижу, закрыто для меня будущее. Устала я карабкаться по крутому подъему. Сил никаких не осталось, да и желания, честно говоря, нет. Конца не видно, вершина оказалась за облаками, и гораздо выше, чем я предполагала. Я с надеждой всматривалась в высоту, кричала, молила о помощи, но сверху не то что спасительной веревки не дождалась, даже ответа не прозвучало. Наивная, на что я надеялась? Не понимаю, как можно так сильно обмануться, – стремиться туда, где, как оказалось, ни души. Там никого нет, понимаешь Валюша, никого – там пусто и холодно. – Анна Дмитриевна подошла к сестре, обняла её за плечи и тихо проговорила: – Напоследок хочу попросить тебя. Пообещай мне, памятью наших родителей поклянись, что не оставишь Катюшу в трудную минуту.
– О чём это ты? – Валентина не сразу поняла смысл сказанного, но когда осознала, даже вскрикнула от негодования. – Ты чего это такого удумала? С ума сошла? Не сметь!
– Не шуми, Валентина, время позднее. Тебе завтра… – Анна Дмитриевна посмотрела на часы, висевшие на стене, – нет, уже сегодня, рано вставать. Выспись перед отъездом и не забудь о моей просьбе.
– Дура ты, Анна. Всыпать бы тебе ремня, а после отправить лечиться.
– Да, как ты говоришь, так и сделаем, а теперь давай ложиться спать. Я и так как разбитое корыто, а ещё разговор этот совсем меня доконал.
 Голубка замолчала, и, отвернувшись, дала понять, что рассказ закончен. Екатерина смотрела на неё и тоже молчала, пребывая в задумчивости. Старуха вертела головой, заглядывая в лицо то одной, то другой с немым вопросом – «Ну и что, так и будем молчать?» – и, не дождавшись ни от кого ответной реакции, заговорила первая.
– Молодец, птичка, лихо своим чистосердечным признанием загрузила Катюху. Ей теперь долго в себя придется приходить. Посмотри на неё, твоя работа – белее снега стала. Давай, приводи её в чувство, а то, не дай Бог, брякнется в обморок, чего делать будем?
– Действительно, что с тобой, Екатерина? Дышишь тяжело, глаза закатываются. Плохо дело… На сегодня, я чувствую, мы перебрали. Пора нам покинуть тебя до следующего раза. Пошли, Старая, уходим скорее, мы здесь и так уже слишком задержались.
– Конечно, конечно! А что это за запах? – пессимистка завертела носом. – Какой-то незнакомый запах, а противный какой! Давай-ка, Голубка, поторапливайся, лебединая песня закончена, уходим не прощаясь.
В нос ударил едкий запах нашатыря, который и привел Екатерину в чувство. Она открыла глаза и стала испуганно осматриваться вокруг. «Боже мой, где это я?» – Цепляясь глазами за происходящее, она судорожно соображала, что всё это значит и кто эти непонятные тени, двигающиеся на фоне серого потолка. Большие и тёмные, они перемещались так близко и быстро, что невозможно было их различить, а тем более определить их сущность. «Ангелы! – решила Екатерина. – Нет, что-то не сходится, ангелы темными не бывают. Не может быть, неужели черти пожаловали в гости? Ну, вот и дождалась». Тем временем тени стали проявляться, как изображение на фотографии, лежащей в ванночке с проявителем, приобретать очертания, и… раз – появились вполне реальные люди, только почему-то в белых халатах, что ещё больше озадачило Екатерину. Она решила потрогать странные фигуры, чтобы убедиться в их материальности, но… ничего не вышло, как ни старалась, не могла пошевелить рукой. «Странно, – думала она, – отчего-то рука не поднимается».
Очередная попытка пошевелить хоть чем-нибудь тоже не увенчалась успехом. «Ну и ладно, пусть будет, как будет». Порешив на том, Екатерина положилась на судьбу и стала даже с некоторым любопытством вглядываться и вслушиваться в происходящее рядом с ней.
Женщина в белом халате, утвердительно кивая головой, успокаивала другую женщину, которая беспрестанно охала и ахала, хваталась то за голову, то за сердце, но в то же время почему-то была без халата, что для больницы, по мнению Екатерины Семёновны, было явным непорядком. Перекинувшись с ней несколькими фразами, женщина в белом, странным образом согнувшись, попятилась задом куда-то в сторону, и после того, как она исчезла, что-то громко хлопнуло. Затем прямо над лицом Екатерины зависла радостная улыбка.
– Слава Богу, очнулась! Ну и славно! Все уже позади, всё будет хорошо, – щебетала женщина без халата. – А то я так перепугалась, так перепугалась!
– Где я? – Екатерина удивилась, как легко, без усилий, звучал её голос, памятуя о том, что давеча не могла пошевелить даже пальцем.
– В надежных руках. Повезло тебе, что я оказалась поблизости.
– Я умерла или только собираюсь?
– Рано умирать-то, поживёшь ещё. Давай-ка, врач рекомендовал, когда очнешься, вернуть тебя в вертикальное положение. – Одной рукой взяв за плечо, вторую просунув за спину, женщина ловко усадила Екатерину.
«Совсем другое дело. Теперь необходимо оглядеться и по возможности определить, где нахожусь», – рассуждала про себя Екатерина Семёновна. Пробежавшись глазами вокруг, убедилась, что она не в больнице, а сидит на заднем сиденье какой-то машины.
– А?.. – Описав зрачками круг, Екатерина дала понять, что намекает на автомобиль.
– Про что ты? Ах, про это! Да, «девятка» наша, – стараясь, насколько это было возможно, выглядеть скромной, пояснила женщина. – Совсем новая, три тысячи на спидометре.
– Мне знакомо ваше лицо, но я не помню… где видела.
– Ничего, это пройдёт, всё восстановится, и ты вспомнишь. После такого обморока немудрено частично потерять память. Я Надежда, по мужу Краевская, а в девичестве Воробьёва, твоя школьная подруга.
– У меня есть подруга?
– Ну… сейчас, правда, мы редко встречаемся, уж и не помню, когда в последний раз, а раньше-то, бывало, чуть ли не каждую неделю. Подожди-ка, дай вспомню… Ну конечно, как переехали мы на новую квартиру, так больше и не виделись.
– Надя… – как будто рассуждая сама с собой, тихо проговорила Екатерина. – Надежда... Красивое имя. Скажите, Надежда, что со мной произошло, почему я в машине?
– Провидение вмешалось, точно, оно свело нас в этом месте и в это время, никак не иначе. Я здесь обо всём передумала, пока ты лежала в обмороке, и другого объяснения случившемуся не нашла. Вспомнила, как с утра ладошка правая чесалась, покоя не давала. Вспомнила, как вышла на лоджию, а там – погода мерзопакостная, ну куда, спрашивается, ехать, да ещё в такую рань, а почему-то взяла и поехала. Мужа просила не останавливаться на этом перекрёстке – опасный он, аварии часто происходят, так ведь не послушал и специально здесь остановился. Ох, как уговаривала я его заехать в любой другой магазин, ведь везде одно и то же, какая ему разница. А он даже рассердился, кричит на меня, что в том-то всё и дело, есть разница, оказывается, свои люди у него в этом магазине работают. И то правда, подумала я, не в очереди же стоять. Оставил меня одну в машине, а сам побежал к своим, блатным…
– Послушайте, Надежда, я извиняюсь, никак не поспеваю за вашими мыслями, говорите помедленнее и желательно самое важное.
Лёгкое головокружение, слабость в теле всё ещё давали о себе знать, но всё равно Екатерина чувствовала себя гораздо лучше, что, несомненно, придавало ей силы на поиски выхода из неприятной ситуации.
– Обязательно, – тараторила Краевская, в девичестве Воробьёва, – только суть. Не буду, не буду загружать всякой ерундой твою голову, ты ещё не совсем восстановилась. Вот поправишься, тогда и поговорим основательно, посплетничаем, посекретничаем… Теперь о главном. Сижу, значит, здесь одна одинёшенька, головой вращаю на все триста шестьдесят градусов, трясусь вся, ведь он даже машину не запер… ну, чтобы снаружи нельзя было двери открыть. Время-то сейчас, сама знаешь какое – лихое, перестройка. Все перестраиваются, кто как может, только успевай удивляться, а бандиты не глупее остальных, обнаглели до беспредела. Того и гляди, выбросят из машины, не спрашивая ни имени, ни фамилии, и преспокойненько на ней уедут, потом ищи ветра в поле. Милиция не спасет, бесполезно, им только в радость, что состоятельных людей раскулачивают. Я от страха в прохожих всматриваюсь, внимательно изучаю, стараюсь угадать, а вдруг это они, подлецы-угонщики, тогда что… какие действия – кричать, звать на помощь, надеясь, что кто-нибудь поможет. В общем, натерпелась… Вдруг, смотрю, в очереди как будто знакомая фигура. Я сразу на тебя подумала, но сомневалась, конечно. Лица-то разглядеть не могу – во-первых, далеко, а во-вторых, платок твой всё лицо закрывал. Сижу, гадаю – ты или не ты. Мне бы подойти поближе да посмотреть, а я не могу, машина-то не закрытая останется. Прямо беда! Так бы и ёрзала на сиденье от любопытства, не случись с тобой… такое. Сначала ты стояла нормально, в смысле ровно, только голова чуть вперед наклонена. А дальше началось… взгляд оторвать не могу, смотрю, как заворожённая. Твоя голова опускалась всё ниже и ниже, пока совсем не упала на грудь, затем, качнувшись всем телом вперед, ты сразу же резко начала заваливаться назад и оседать на тротуар. Господи, я аж вскрикнула, увидев тебя лежащей на асфальте. Думаю: «Чёрт с ней, с машиной, железякой бездушной, там человек умирает». Я же ещё не знала что это ты. Бросилась к тебе, а там уже народ столпился, шумят, советы дают, ты бы только слышала их советы – толку никакого, только наперебой посылают друг друга позвонить в скорую помощь. Кое-как пробилась сквозь толпу, гляжу, боже мой, да это же, в самом деле, Катенька, подруга моя. Обрадовалась я, узнав тебя, но тут же испугалась. Кричу: «Помогите! Помогите кто-нибудь! Я её знаю», – а у самой тоже… уже и голова кругом пошла. Слышу, кто-то басит сверху, перекрикивая всех остальных: – «Женщина, – это оказывается он мне, – надо перенести её в более подходящее место». – А я ему: «Где же взять-то это подходящее место?» – «Решайте быстрее, – опять этот бас над ухом, ох, и громогласный голос у этого мужика, – дождь начинается, по всей видимости, будет ливень. А что если перенести её в магазин?» – «Надо же, – размышляю я, – какой инициативный, встречаются же ещё такие редкостные экземпляры». Действительно, дождь стал накрапывать редкими, но крупными каплями. Между прочим, долго пришлось бы тебе лежать на асфальте, дорогая моя, не начнись этот спасительный дождь, да-да, именно спасительный, потому что он заставил меня быстрее соображать и принимать решительные меры. Я, в буквальном смысле, подскочила и, осматриваясь вокруг, стала лихорадочно искать, по возможности поближе, подходящее место, в которое тебя можно было бы перенести. Как назло, ничего подходящего на глаза не попадалось, а дождь тем временем усиливается. Тут я не то чтобы запаниковала, но не на шутку встревожилась. И вдруг вижу, ну, конечно же, наша машина, оказывается, её до сих пор не угнали, вот повезло! Обрадовалась я, кричу от радости: «Товарищи, помогите перенести женщину вон в ту машину!» – рукой машу, показываю направление. Не успело последнее слово слететь с моих губ, как этот здоровяк… ну, который басил всё время надо мной, взял тебя на руки, легко, как маленького ребенка, и понёс. Вот так ты и оказалась под надежной крышей, да и скорая, на удивление, приехала быстро, и полчаса не прошло. Врачи поколдовали, вообще они молодцы, быстро привели тебя в чувство, меня успокоили, так что всё разрешилось весьма удачно.
Из сбивчивого рассказа школьной подруги Екатерина уловила для себя два важных момента, не сумев сосредоточиться на остальном, – это то, что она потеряла сознание, а второе – то, что осталась без молока. Второе взволновало её больше, чем первое. «Без молока возвращаться нельзя. Что скажу сыну, как объяснюсь? Глупо, ах как глупо всё произошло. Что ж, винить здесь некого, кроме себя». Забыв про недавний обморок, Екатерина инстинктивно дёрнулась в сторону двери. Она тешила себя мыслью, что успеет, что не всё потеряно, так не должно и не может быть.
– Ну и куда ты собралась? – заохала Надежда и даже чуточку разозлилась. – Вот торопыга, время тебя не исправило, все несёшься и несёшься куда-то. Слаба ещё, отдохни, приди в себя, а уж потом…
– Надежда, миленькая, я тебя узнала, и мне действительно приятна наша неожиданная встреча, но мне сейчас необходимо успеть в магазин, вдруг моя очередь ещё не прошла.
– Какой магазин! Забудь! Всё, что на сегодня завезли, давно раскупили. Там даже продавцов не осталось, а ты за свою очередь переживаешь.
– Ты правду говоришь, совсем никого?.. Но так нельзя… это несправедливо, – понурив голову, грустно произнесла Екатерина. – Я не заслужила, а мой сын… тем более.
Тем временем открылась водительская дверь, в салоне появилась голова мужа школьной подруги с довольной улыбкой на лице, и на сиденье, кое-как уместившись, опустилась пара авосек, до отказа забитых всякой молочной всячиной. Прозвучало вежливое «здрасьте», затем, правильно истолковав отмашку жены, извиняясь – «ну, не буду вам мешать», голова удалилась, сменив довольную улыбку на удивлённую, оставив, однако, дверь полуоткрытой.
– Мне пора, – засуетилась Екатерина. Полные авоськи, как вызов, брошенный её гордой натуре, издевательски валялись на переднем сиденье. – «Ну и что? Я ничем не хуже… У меня тоже есть деньги, я не нуждаюсь в деньгах и могу позволить себе многое, даже больше…» – она специально распаляла себя, как спортсмен перед поединком, чтобы подавить в себе растущую зависть и обиду, но, чем больше настраивалась на борьбу с низменными чувствами, вспыхнувшими у неё в душе, тем яснее понимала, что проигрывает в этом неравном поединке. Ей хотелось выть волком от беспомощности и жалости к себе. – Спасибо… за всё спасибо. Чувствую себя гораздо лучше, видишь, всё пришло в норму, руки, ноги потихоньку начинают двигаться, ты уж извини, но мне действительно пора.
– Не пущу, куда ты в таком виде? – Надежда, перехватив взгляд Екатерины, поняла, отчего вдруг так резко изменился её тон, и, поглядывая то на подругу, то на продукты, почувствовала себя не совсем в своей тарелке. – Только ведь оклемалась… Ну хоть пару минут мы можем поговорить спокойно? Пожалуйста, не обижай меня, посиди ещё немного, сделай одолжение, не откажи своей спасительнице в такой маленькой просьбе.
– Не сердись… Ну о чём за пару минут мы сможем поговорить?
– Как о чём, – обрадованно вскрикнула Надежда, – о тебе, конечно. Меня очень интересует, как живешь, где живешь, как дела у мужа, Тихон – а это особенно – как себя чувствует, в общем, всё. А я тебе про себя… ведь столько всего произошло, и так хочется поделиться.
– Вижу, даже невооруженным глазом, что дела у вас идут в гору, и меня, поверь, это искренне радует. А что касается моей жизни, то всё по-прежнему. Как и раньше, сижу дома, не работаю, новую квартиру не получила, так что… хотя нет, есть изменения – с мужем мы разошлись.
– Надо же! А что… почему? В чём причина, и как он вообще посмел бросить вас?
– Причина во мне, и его я ни в чём не виню.
– Но всё равно, как можно оставить больного ребенка и вот так запросто уйти? Материально, помимо алиментов, помогает?
– Тихону двадцать лет – это во-первых, а во вторых, у моего бывшего мужа теперь другая семья и, насколько это правда, я не проверяла, двое малолетних детей. Надюша, я тебя очень прошу, давай оставим Устина в покое. У него другая жизнь, так что пусть живёт, как считает для себя нужным, а то как-то нехорошо получается… мы ему за глаза кости перемываем.
– Я тебя поняла. Ну его… Бог ему судья. И всё же списывать со счетов его рановато… – Надежда специально сделала паузу, вызывая взгляд Екатерины на себя. Её многозначительное выражение непременно должно было, как она считала, заинтриговать подругу. – Нам его помощь ещё ох как потребуется.
– Нам? – Екатерина действительно клюнула на уловку. – В каком смысле?
– Да в самом что ни на есть прямом, дорогая моя подруженька. Нам – это значит тебе и мне. В основном, конечно, тебе, ну… и в какой-то степени мне. Не зря я говорила – провидение свело нас сегодня, это всё неспроста, так и должно было случиться. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Фантастика какая-то! Как я рада, что ты встретила меня! В моем лице ты приобрела своего спасителя.
– Подожди, Надежда, не тараторь как пулемет, у меня и так туман в голове, а ты ещё больше его туда напустила. От твоих умозаключений моё и так повышенное давление, я чувствую, начинает зашкаливать.
– Конечно, конечно, с превеликим удовольствием всё тебе объясню. Мне твоё давление не безразлично, ведь оно нам ещё ох как понадобиться. – Надежда добросовестно наполнила свои легкие воздухом и, мотнув головой, с шумом выдохнула. – Записывай! Шучу… конечно же, слушай, но слушай внимательно. Я тебе открою один секрет – мой муж гений!
– Кто?
– Вот переспроси на твоем месте кто-нибудь другой, я бы оскорбилась, ей-богу, но для своей лучшей подруги я согласна повторить ещё раз. Мой Анатоль – гений.
– Кто?
– Катюша, ну ты чего, правда не слышишь, что ли, или издеваешься? Я тебе на полном серьезе, русским языком. Да ну тебя!
– Надя, Надюшенька… ну, успокойся, пожалуйста, оказия вышла с этими вопросами, будь они неладны. Может, я действительно не расслышала, но, по-моему, ты своего мужа назвала – Анатоль.
– Ах, вон оно что… ну да, назвала… а ты что, получается, не в курсе? И то правда, эх, голова моя головушка, действительно, откуда тебе знать-то? Видишь ли в чем дело, я его только в последнее время так называю,  после того как он вернулся оттуда, с Тибета. Так получилось, что туда уезжал обычный человек – Толя, а вернулся совсем, совсем другой – поэтому и Анатоль. Гений, наверное, сильно громко сказано, но что великий, это точно.
– А он что, что-то там нашёл, в Тибете… или открыл?
– Что там можно найти и открыть, в Тибете-то, кроме монахов-буддистов. Но он открыл и нашёл… открыл в себе великие способности, а также нашёл призвание. Теперь спасает людей, и называется это… как же… как же она, зараза, называется-то… бес… бес, вот проклятый склероз, как же, – в следующую секунду в проеме между дверью и стойкой показалась голова. Она, насколько хватало шеи, медленно вползала в салон, а на лице, застыв навеки, отпечаталось величие всех Тибетских гор, вместе взятых. – Не-тра-ди-ци-он-ная ме-ди-ци-на, основанная на ма-ну-аль-ной методике, то есть бесконтактная терапия, – пропела голова и так же медленно и важно уползла обратно.
– Спа-си-бо, – в тон голове ответила Надежда.
Целую минуту сидели подруги, не произнеся ни слова, ошарашенные внезапным явлением.
– И что это значит? – шёпотом спросила Екатерина.
– А то и значит, что медицина-то бесконтактная, – так же шёпотом и, озираясь почему-то по сторонам, ответила Надежда. – Ты не поверишь, но ему подвластно лечить все болезни, и даже те, которые неспособна вылечить наша советская, то есть традиционная, медицина.
– А результаты?..
– Феноменальные, поразительные результаты. Не прошло и трёх месяцев, как мы купили машину.
– Надежда, очнись. Я не про эти, а совсем про другие результаты. Больные выздоравливают?
– Больные? Ах, больные… а как же… положительная… вот чёрт, опять забыла, как же… как же… фу ты, ну конечно же, ведь так просто – динамика это. Так вот, динамика положительная. Все, кто прошел первый курс лечения, на повторный не приходили. Это тебе о чём-то говорит? С первой попытки, представляешь? Вот это результат, и ни одной жалобы или недовольства там какого-нибудь. Для него это самая лучшая награда. Ему даже благодарности не надо, дай Бог, вспомнят добрым словом – и то хорошо. Он и безнадежных берёт… да-а-а, никому не отказывает.
– Ты так рассказываешь… а я ведь и до тебя много чего перепробовала, от лучших специалистов Москвы и до самых известных знахарей, а результат… Тут и вере конец, и надо бы успокоиться, но мне почему-то в очередной раз очень хочется поверить, как тому мазохисту, который думает, что вот именно сейчас будет больнее всего. Как знать, а вдруг, действительно это правда… тогда ты права – в твоем лице я обрету спасителя, и придется поверить в провидение.
– Знахари! Нашла к кому обращаться, сплошные шарлатаны, а здесь – наука!.. Короче, даже не сомневайся, вылечим твоего сыночка, будет зоркий, как сокол. Значит, если я правильно поняла, мы договорились?
– Давай попробуем, почему бы и нет, только… как-то необычно всё это.
– Не дрейфь, подруга! Нам не впервой делать из инвалида полноценного человека. Кстати, как у него с глазами, динамика какая, положительная или отрицательная?
– Что-то не пойму, какая динамика?
– Мне нужна предварительная информация, так что постарайся отвечать чётко, честно, вдумчиво и взвешивай слова. Итак, у Тихона в последнее время никаких осложнений не было? Я имею в виду… ну там… на сердце, или на почки… кстати, стул как? в мозг, случайно, метастазы не проникли, паралич не разбивал, а если разбивал, то какая периодичность? Отнесись к этому серьезно, так нужно, любая мелочь может повлиять на исход, поэтому я и задаю эти вопросы, чтобы составить общую картину диагностики.
– Нет, – Екатерина, внимательно наблюдавшая за подругой, вдруг широко улыбнулась. – Надь, смотри не переусердствуй, а то вживешься в роль, а выйти не сможешь, и придется тогда к тебе применять нетрадиционную медицину с передовой методикой, основанной на этой… ману… ану, а ну её, не так важно, как она называется. Ты же не была в Тибете, даже не знаешь, где он находится, так что… давай-ка лучше предоставим слово тому, кто там был.
– Ну вот… я старалась, а ты смеёшься. Знаешь, как приятно умные фразы произносить. Я, когда их говорю кому-нибудь, кто не понимает, то чувствую себя такой… такой могущественной, окрылённой, тебе даже не передать, как это захватывает. А ведь красиво получилось? Ну ладно, не кривись, это ж я только тебе… по секрету, никто же не знает, что я там не была. Но вот теперь, Екатерина Семёновна, – Надежда перешла на официальный тон, – прекратим лирику и будем действовать конструктивно. Ты согласна?
– Как скажешь, Надежда Иннокентьевна.
– Анатоль! – позвала она мужа, – дай, пожалуйста, визитку.
В ту же секунду в салон влетела рука, меж пальцев которой была зажата блестящая карточка. Как только пальцы почувствовали отсутствие визитки, извне громко, как набат, прозвучал голос:
– Цены не указаны, так как обсуждаются индивидуально, и только на личном приёме.
– Кстати, насчёт оплаты… – Надежда замялась, обдумывая щекотливое положение. С одной стороны – подруга, с другой – деньги. Ей предстояла нелёгкая задача – убедить подругу в реальности цен, и желательно не расстаться врагами, – я ведь неспроста вспомнила про твоего мужа. Я думаю, что он обязан ради своего сына раскошелиться на кругленькую сумму. Лечение стоит недёшево, и деньги понадобятся большие, так что, хочешь ты этого или нет, но о гордости на время забудем и потревожим его. А куда деваться, придётся пересилить себя.
– Я думаю, что обойдусь.
– Не торопись отказываться, ты даже не представляешь, о каких деньгах идёт речь.
– А о каких деньгах идёт речь?
– О больших, Катя, о больших!
– Неужели всё так серьезно?
– А ты как хотела? Результат стоит того.
– Ну и славно… Это я и хотела услышать.
– Славно? Ты говоришь, славно? Вот так запросто… разве у тебя есть… нет-нет… это всё последствие обморока. Я тебя понимаю, ты ещё не совсем в порядке. Это я, дура, загрузила твою больную голову… забыла совсем. От радости, наверное.
– У меня есть деньги, и поверь, отдам столько, сколько понадобится. Я в полном здравии и отдаю отчёт своим словам. Если у твоего мужа получится и он восстановит зрение моему сыну, отдам даже те деньги, которые останутся, а его портрет – в рамку, и повешу на самое видное место.
– Всё получится, он постарается, а я прослежу. Катерина, не переживай… ведь деньги – это же просто бумажки, не думай о них, лучше думай о здоровье своего сына, теперь это самое важное для тебя. А деньги что… тьфу – сегодня есть, а завтра нет, а послезавтра опять есть, дело наживное. Иди домой, не торопись, подумай, взвесь все за и против и, как определишься, позвони, да смотри, визитку не потеряй.
– О чем ты говоришь, как можно… я тебе так благодарна… и за сегодня… и за...
– Не надо, Катя, не сейчас. После отблагодаришь, когда действительно достойный повод будет. Скажи лучше, как ты себя чувствуешь?
– Великолепно, только слабость ещё, а так… в общем, нормально, даже практически забыла, что в обмороке была.
– Двигаться способна? Ну-ка, продемонстрируй, изобрази нам что-нибудь ручками да ножками. Нет, давай лучше сделаем по-другому – я выйду из машины, а ты за мной и, если возникнут проблемы, то… ну, там видно будет, как нам поступить.
Екатерина без особых проблем вылезла из машины, с наслаждением вдохнула свежего воздуха, сделала несколько осторожных шагов и, удовлетворенная своим состоянием, тут же вспомнила, что пора бы поспешить домой.
– Спасибо тебе, Надежда. Нет-нет, не отмахивайся, действительно я тебе очень, очень благодарна. Ты не только, не побоюсь этого слова, спасла меня, но и вдохнула в моё сердце давно забытую надежду. Ещё раз спасибо. А теперь я побегу домой, мне не терпится рассказать про такую новость. До свиданья, подруженька, надеюсь, расстаёмся мы ненадолго.
Надежда смотрела вслед удаляющейся Екатерине, и её переполняла гордость. Она думала о своей сопричастности чему-то доброму, как будто сегодня ею был совершен подвиг, пусть небольшой, но значимый для её самоутверждения. Ей захотелось пойти вместе с Екатериной к ней домой и присутствовать при разговоре, чтобы ещё раз насладиться своей маленькой славой. С превеликим сожалением она осознавала, что такой случай вряд ли ещё когда-нибудь представится, но в следующий момент она чуть не вскрикнула от радости, когда обратила внимание на зажатую у Кати под мышкой пустую хозяйственную сумку.
– Стой! – закричала Надежда, – Катя, вернись на минутку, я кое-что забыла.
Екатерина обернулась, недоуменно посмотрела, на секунду задумалась и с явной неохотой вернулась к машине.
– Дай мне твою сумку, – потребовала Надежда, но, видя, что Екатерина колеблется, теряясь в догадках, сама не долго думая решительным движением забрала сумку. – Долго объяснять, просто молчи и не дёргайся.
Она вернула сумку только после того, как доверху наполнила её продуктами. Анатоль, стоявший рядом, не проронил ни слова, наблюдая с высоты своего величия за мелкой мирской вознёй.
Екатерина растерялась от такого поворота событий. Что делать, брать или не брать? Дилемма, от которой может заклинить в мозгу. А тем временем у неё внутри разгоралась нешуточная борьба. Гордость возмущённо кричала: «Ни в коем случае, опуститься до такого…», зато другой голос, как будто из-за угла, чтобы его не видели, тихонечко пищал: «А почему бы и нет? Что в этом такого… предосудительного?» Думать, это хорошо, но вот с ответом тянуть нельзя и, что самое неприятное, – его необходимо произнести вслух. Она снова прислушалась к себе, а там… метаморфоза – гордость, как будто потеряв голос, хрипло шептала: «Ну как же… неужели нельзя?»  Зато другой теперь просто злорадно орал: «Почему ты всегда и всем должна отдавать безвозмездно? Хватит жертвовать собой, ради чего-то и кого-то… к черту эти нравственные предрассудки, дают – бери, а взяв – спокойно иди».
– Зря это… я не возьму, за кого ты меня принимаешь? – надо было действительно пересилить себя, чтобы проговорить такое.
– Катя, я тебя умоляю, сегодня такой радостный день, не порть, пожалуйста, мне праздника. Это подарок, от чистого сердца, и, между прочим, не тебе, а твоему сыну. Если не возьмёшь, значит всё… разрыв навсегда, и дружбе конец.
– Надежда, ну неужели ты не понимаешь, что этим поступком ты ставишь меня в неловкое положение?
– И понимать ничего не хочу, а тем более слышать. Будешь выпендриваться, сама отнесу это добро к тебе домой, надеюсь, дорогу не будешь преграждать.
– Ну что с тобой поделаешь… даже не знаю… хотя бы деньги возьми.
– Катюша, иди домой, что ты маешься? Ну хорошо, раз ты так… Анатоль, возьми сумку и проводи даму до двери.
– Нет-нет, я сама… видишь, уже иду.
– Молодец, давно бы так. Анатоль, садись в машину, нам пора ехать. До свиданья, Семёновна.
– Спасибо! – прокричала Екатерина вслед удаляющейся «девятке».
 Машина скрылась из глаз, а ставшая тяжёлой сумка больно резала ладонь, но она всё равно не спешила домой, время от времени останавливаясь, ставила сумку на землю, чтобы передохнуть и поменять руку. Ей нужно было собраться с мыслями, спокойно всё обдумать, потому что противоречивые чувства не давали ей покоя, и с ними необходимо было разобраться до прихода домой. С одной стороны – появившаяся на горизонте надежда, с другой – какая-то непонятная тревога. «Неужели сбудется то, о чём я мечтала на протяжении последних двадцати лет? – с замиранием сердца размышляла Екатерина. – Я готова каждый день падать в обморок, лишь бы всё удачно закончилось. И неправда ваша, вредная Старуха, есть справедливость на земле, и мне сегодня она была предъявлена воочию. А что, если?.. Нет-нет, плохие мысли – прочь. Пошли прочь… так нельзя… так не может быть… для чего же тогда всё это случилось? Ведь не опоздай я в магазин, не упади в обморок, не останови Анатоль машину как раз напротив этого магазина, то и не случилась бы наша встреча. И всё-таки… а вдруг судьба снова решила посмеяться? Даже страшно об этом подумать. Тогда всё, что было до этого, бессонные ночи, реки пролитых слёз, потеря любимого человека – всё это впустую? Все эти жертвы впустую? Если так, то во что, скажите на милость, после этого верить? Нет, дорогая моя судьба, хочешь ты этого или не хочешь, но не ты нас, а мы делаем тебя, поэтому даже не надейся, что я буду безропотно под тебя стелиться. Я заставлю тебя принести мне, как у Ильфа и Петрова, на блюдечке с голубой каёмочкой, то, что я заслужила и выстрадала благодаря своему терпению, – прозрение для моего сына».
Но всё равно, снова и снова, мысленно возвращаясь к произошедшему, перебирая в памяти разговор, она уговаривала себя поверить в то, что это всё не сказочный сон. Её не покидало чувство, что это произошло не с ней, а совсем с другим человеком, а она была простым свидетелем, присутствовавшим при их разговоре. Однако сумка своей отрезвляющей болью явственно напоминала о реальности событий.
Тихон сидел у окна, когда услышал, как с привычным скрипом отворилась входная дверь. Он улыбнулся, поспешно встал со стула и, насколько позволяла ему его полная слепота, побежал в коридор встречать.
– Ну, вот и мама пришла! – со вздохом облегчения воскликнул он. – Заставляешь нас волноваться. Почему так долго? Николай Николаевич два раза заходил, а тебя всё нет. Я в смятении, потому что ответить ничего не могу, да и сам весь в переживаниях. А он, видимо, заметил моё состояние и уже порывался идти искать, так я его кое-как уговорил подождать. – Затем Тихон привычным движением нашел её руку и забрал сумку, чтобы отнести в комнату. – Ох, ничего себе, какая тяжёлая, как же ты дотащила такую?
– Ничего, сынок, я потихоньку… а как становилось тяжело, так я её на землю… и передых, вот так, не спеша, и добралась.
Они прошли в свою комнату. Екатерина устало опустилась в кресло, прикрыла глаза и, совершенно не заботясь о том, что кто-нибудь увидит, блаженно улыбалась, вытягиваясь всем телом в струнку, а Тихон тем временем поставил сумку на стоявший в центре стол.
Специально её никто не придумывал, игра эта возникла сама собой, и когда точно, сказать нельзя, но определенно после того, как ребёнок начал сносно говорить. Сейчас это была уже просто привычка, оставшаяся от той детской игры.
Тихон доставал из сумки по одному предмету и, не отдавая себе отчёта в необходимости проделывать это, угадывал их. Когда ему удавалось, радовался искренне и неподдельно, а когда ошибался, обиженно надувал щеки, выпячивал губы, чтобы, как в детстве, захныкать, что и по сей день очень забавляло маму.
– Так… что здесь у нас? Ага, если я правильно понимаю… то это масло… сливочное масло в брикетах. Правильно? Можешь не отвечать, я и сам знаю, что угадал. Теперь залезаем поглубже и достаем… достаем… нет, это невыносимо… для начала выложим эти треугольные пирамидки, а то из-за них сплошное неудобство, тем более, что с ними и так всё понятно. Кстати, хотел спросить, как тебе это удалось, ведь на улице шёл такой сильный дождь, а ты пришла сухая?
– Удалось вовремя не выйти из магазина и переждать, всё равно торопиться-то некуда.
– Но дождь давно закончился, да и поливал недолго, всего-то минут десять, но зато, по моему убеждению, успел промочить основательно. А воздух, Боже мой, какой же он стал чистый и свежий, – не передать, я дышал, дышал и надышаться не мог.
– А… я как раз подружку школьную встретила, зацепились словами, ну как тут уследишь за временем?
– Согласен, за временем уследить сложно, если, конечно, подружка школьная… Не понял, а это откуда? Надо же, как интересно, сначала подумал, колбасный сыр, а оказалось – колбасная колбаса, да к тому же наверняка ещё и докторская. В молочке что, начали мясным торговать?
– Нет, конечно. Зря ты выложил все продукты, надо было сразу отнести их на кухню.
– Так ты что, получается, не жалея себя, с такой тяжелой сумкой бегала в гастроном, чтобы ещё раз отстоять в очереди?.. И ради чего, ради этого куска? Ну конечно, теперь я понял, почему так долго. А зачем, какая была в этом необходимость? Обошлись бы и без колбасы.
– Можешь ворчать, сколько твоей душе заблагорассудится, всё равно настроение мне не испортишь. Мне сегодня почему-то так хорошо… И вообще, молодой человек, в кого ты такой любопытный уродился, всё-то тебе надо знать: кто, что, откуда и зачем?
– Так в этом смысл моей жизни, мамулечка.
– Тиша, у меня созрело деловое предложение: ты прекращаешь меня пытать, и если да, то тогда мы устроим небольшое семейное застолье.
– Что-то вроде праздника? Это хорошо, а если не секрет, в честь чего?  
– Как, разве ты не знаешь, сегодня большой церковный праздник, вот только… забыла его название, оно такое мудрёное и слова там длинные… но зато я точно знаю, что отмечают его в первую субботу лета.
– Мама, что я слышу? Как можешь ты, атеистка, даже напоминать о таких мероприятиях?.. Что скажут соседи, узнай они, по какому случаю банкет?
– А мы им об этом не скажем, просто умно промолчим. Сыночек, оставь себе пару пакетов с молоком, а остальное отнеси, пожалуйста, в холодильник, а заодно к соседям постучи, пусть приходят примерно через час, и не раньше, а я, с твоего позволения, ещё капельку посижу, дух переведу.
Проходя мимо соседской двери, Тихон замедлил шаг, а перед поворотом на кухню вообще остановился. Напрягшись всем телом, он слегка склонил голову, как бы оглядываясь назад, и замер в ожидании.
– Я всё вижу, – предупреждающе обратился он в пустой коридор, – выходи, маленькая проказница.
Тишину расколола с шумом распахнувшаяся соседская дверь. Раздался боевой клич, и на плечи к Тихону ловко запрыгнула, крепко ухватившись за его шею, девочка лет двенадцати.
– Не ври, – радостно кричала она, – так не честно, ты не можешь меня видеть, так что пугайся давай, а не то… если не испугаешься, то я… так и буду висеть у тебя на шее.
– Ах ты… жаль что у меня руки заняты, а то бы я… – Тихон улыбался, разыгрывая негодование, – ничего-ничего, недолго тебе осталось, вот дойду до холодильника, освобожу руки, тогда и покажу кое-кому, как надо пугаться. А то ишь, нашла лошадку для катания.
– Какой же ты неуч! Не лошадку. Какая же из тебя лошадка… лошадка женского рода. А ты… ты теперь мой верный конь, Конёк-Горбунок.
Тихон выкладывал продукты, а Лиза, так звали девочку, выглядывая из-за его головы, помогала ему советами.
– О, мой хозяин! – закрыв дверцу холодильника, взмолился Конек-Горбунок.
– Ха-ха-ха! Ты – рассеянный с улицы Бассейной, какая я тебе хозяин? После стольких лет службы никак не можешь запомнить, что я женского рода. Так знай же, неблагодарный, что сегодняшний день ты проведёшь без сладкого, а это значит, что овса не получишь, и так каждый день, пока не выучишь, что я – твоя хозяйка.
– Не лишай меня сладкого, я запомнил и, поверь, никогда больше не ошибусь. А сейчас, дорогая моя хозяюшка, я прошу только об одном – слезь с меня, пожалуйста, а то, не ровен час, задохнется верный конь от твоих объятий и придется тогда тебе самой сладкое доедать вместо меня.
– Даже и думать не смей! Сейчас мы поскачем за тридевять земель в Тридесятое царство к Чудищу Морскому вызволять моего жениха из неволи.
– Пощади, хозя-я-яюшка, за что такая немилость?! Ведь я твоих полей не топтал, пшеницу твою не ел, я даже дороги туда не знаю.
– С каких пор ты стал так говорить? Хочешь бросить меня в беде? А ещё другом назывался! Тоже мне… Ну чего ты так расхныкался? Куда девалась твоя былая храбрость? Не боись, у меня тоже карты нету. Без неё справимся, нам бы только из подъезда выйти, а там… язык куда хочешь доведёт.
– Ну хорошо, твоя взяла, я согласен… А кстати, Конёк Горбунок ржёт как настоящие лошади, когда он… допустим, возбужден или к примеру чем-то встревожен?
–  Конечно, он же боевой конь.
–  Понятно. Тогда – иго-го, иго-го, расступись, честной народ, мы на подвиги идём! Ох, чуть не забыл. Я приторможу возле твоей двери, сходишь с папой попрощаешься, а заодно и одежонку кое-какую тёплую захватишь, да ещё не забудь сказать родителю своему, чтобы примерно через час приходил к нам в гости. У нас неожиданно кое-что образовалось… вроде праздника, что ли.
Лиза, тут же спрыгнув со спины Тихона, схватила его за руку и потащила к себе в комнату.
– Как здорово! Сейчас мы будем праздновать! Как я это люблю! Пойдём скорее, вместе скажем папе об этом, вот обрадуется.
– А как же поход в Тридевятое царство? – Тихон упирался, хотя делал это всего лишь для виду.
–  Тридесятое!
– А?..
– Ты опять перепутал. Не в Тридевятое, а в Тридесятое. Ну, ничего страшного, царство подождет… немножечко, ведь никуда же оно не денется. Мы чуточку, всего вот столечко, попразднуем, а уж потом… представляешь, с какой силой пойдём подвиги совершать?
Лиза практически силком затащила упирающегося Тихона в свою комнату и прямо с порога радостно закричала:
– Папа, папа, мы сейчас идем в гости! Тихон и тётя Катя приглашают нас на… на… – она осеклась и вопросительно посмотрела на Тихона, но тут же вспомнив, стала легонько дергать его за руку, – к себе в гости, – выкрутилась из щекотливого положения Лиза и ещё больше заулыбалась
Николай Николаевич, как будто вылезая из окопа, показался из-за груды книг, наваленных на его большом письменном столе, который стоял в дальнем правом углу большой квадратной комнаты, и, оторвавшись, по всей вероятности, от своей писанины, с нескрываемым интересом выслушал новость.
– Прекрасно! – воскликнул он. – Прекрасно! А позвольте вас спросить, милые судари и сударыни, по какому поводу гульбище устраиваем?
–  Сегодня празднуется… день хорошего настроения, – рубанул в ответ Тихон. – И ещё, чуть не забыл, один момент – мама просила, чтобы вы приходили примерно через час.
– Помощь нужна? – Николай Николаевич решительно встал из-за стола. – Лизонька, надо бы помочь.
–  Нет, нет, ничего не нужно, – успокаивал Тихон, – у нас всё есть… хотя… я, честно говоря, и не знаю. Пойду спрошу на всякий случай…
– Нет необходимости, – перебил Лизин отец, – мы обидимся, если вы откажетесь от нашей лепты, и это уже не будет днем хорошего настроения. Логично? Поэтому, – обратился он к дочери, – пойдешь и скажешь Катерине Семёновне, что с нас – твой фирменный салат и моя бутылочка коньяку. А также передай, что возражения не принимаются. Всё понятно? А теперь марш отсюда, и за работу!
Лиза, окрылённая таким поворотом событий, с удвоенной энергией потащила Тихона теперь уже в его комнату. Екатерина Семёновна, разбуженная приходом ребят, встала с кресла, и, осматривая после легкой дремоты себя в зеркале, висевшем над её кроватью, весело приветствовала:
– Здравствуй, Елизавета Николаевна, как хорошо, что ты зашла! А то мы тут с Тишей кое-что решили организовать…
Но Лиза не дала ей договорить, скороговоркой выложив всё, что просил передать её отец.
– Конечно, нет возражений. Какие могут быть возражения? Твой отец абсолютно прав. А я-то хороша, нечего сказать, сама не смогла додуматься. И о чём только думаю… – Екатерина, как будто что-то вспомнив, прервалась на полуслове, погрузившись в свои думы, а её взгляд, остановившийся на Лизе, очень сконфузил девочку и даже несколько встревожил. От такого внимания Лиза неосознанно стала прижиматься к Тихону, как будто хотела спрятаться за его спину, а её маленькая ручка всё крепче сжимала его ладонь.
– Так, и о чём же я думаю? – продолжила Екатерина, очнувшись от своих раздумий. – Ах, да, Тиша, а где моя сумка, с которой я пришла домой?
–  Я оставил её там… на нашем кухонном столе. А что, она тебе нужна? Я бы принес, но ты не просила.
– Ничего страшного, правильно сделал, что оставил её на кухне. Ну что, Лизонька, пойдём к нашему рабочему месту. Сыночек, тебе тоже ответственное задание – займись сервировкой стола.
Оставив Тихона одного, обе хозяйки отправились на кухню. Заглянув в сумку, Екатерина поначалу даже не расстроилась, но когда, перевернув её, она вытряхнула всё содержимое на стол, а это было несколько крупинок риса да мятый клочок газеты, вот тут-то тревога, переходящая в панику, охватила всё её нутро. Кровь ударила в голову, на щеках вспыхнул багровый румянец, а в руках появилась раздражающая до отвращения дрожь. Вывернув ненавистную сумку наизнанку, просмотрев кармашки и прощупав все швы, а затем, повторив всю процедуру ещё раз, но уже более тщательно, Екатерина чуть не закричала, отказываясь верить в худшее. Визитки, этого маленького кусочка картона, который, может быть, был последней надеждой в её жизни, в сумке не оказалось. «Но как же так?!» Такой зигзаг не укладывался у неё в голове. Екатерина не понимала, как это произошло, ведь она прекрасно помнила, что сунула карточку именно в сумку, потому что… да потому что больше просто некуда было её совать. Она внимательно осмотрела пол вокруг холодильника, а также под ним, затем, гремя банками и бутылками, обшарила  холодильник, но всё безрезультатно.
–  Тётя Катя, давайте я вам помогу. Вы что-то потеряли?
–  Нет, Лиза, всё в порядке… всё в полном порядке, я просто… что-то никак не могу сообразить.
Екатерина тихим ходом направилась к себе, прочесывая сантиметр за сантиметром пол в коридоре. Комната подверглась такому же доскональному обследованию. Эта игра в прятки убивала Екатерину наповал. «Стоп! – сказала она себе. – Остановись. Тебе необходимо спокойно подумать, проанализировать ситуацию и найти хоть какое-то объяснение этой пропаже». Она села в кресло, откинулась на его спинку, закрыла глаза и, до боли сжав кулаки, заставила себя успокоиться и сосредоточиться.
– Случилось что-то неприятное? Ты такая взволнованная, я давно не видел тебя такой. – Тихон, чтобы ненароком не помешать, всё это время, пока Екатерина носилась по комнате, не отходил от стола.
– Ничего не случилось. О чём ты, сынок? – Она разжала кулаки, положила руки на подлокотники и, выполняя специальное дыхательное упражнение, окончательно привела себя в порядок. – Тиша, скажи мне пожалуйста, ты в сумке, с которой я ходила в магазин, не находил чего-нибудь необычного, скажем… не похожего на продукты, ну что-то вроде небольшого кусочка картона?
– Нет… вроде ничего, что было, как ты говоришь, похоже на кусочек картона, я не находил. А что, пропало что-то очень важное?
– Как тебе сказать… конечно, нет, ни в коей мере. Теперь-то уже точно неважно.
Екатерина отвечала полушёпотом и с какой-то безнадежной тоской в голосе. У неё вдруг разом пропало всякое желание шевелиться. Умостившись поудобнее в глубоком кресле, она, чуть склонив набок голову, безучастно смотрела на дверь. Тихон, побрякивая посудой и приборами, продолжал выполнять задание, хотя тревожные мысли закрались в его голову, но, рассудив, он решил, что сейчас не лучшее время для расспросов. Прошло минуты три или чуть более, но в состоянии Екатерины Семёновны ничего не изменилось, всё та же неподвижность, всё тот же отрешенный взгляд, только её голова теперь была склонена в другую сторону. Но в следующую секунду, как будто ужаленная, Екатерина подскочила с кресла, схватила кофту и выбежала из комнаты, а затем в коридоре хлопнула входная дверь. Теперь сомнений у Тихона не было, он окончательно утвердился во мнении – произошло что-то очень и очень серьезное и, судя по поведению матери, – из ряда вон выходящее. Он подошёл к окну, раскрыл его и, чуть подавшись вперёд, как будто вглядываясь вдаль, набрал в легкие воздуха столько, сколько смог, и, чуть задержав дыхание, с шумом выдохнул. Теперь он будет стоять у раскрытого окна и терпеливо ждать, слегка покусывая нижнюю губу, ждать без возможности вмешаться и повлиять, ждать, доверившись судьбе, потому что теперь это неотъемлемая часть, так, в полной уверенности, думал он, его дальнейшей жизни. Он давно смирился, приняв, как неизбежное, сознание своей бесполезности. Изменить ничего нельзя, противопоставить нечего, значит, стоит принять эту неизбежность, примириться с ней и жить, радуясь тому, что осталось. И ему с тех пор стало легче, проще и легче. А так как «худшее не всегда смертельно» – так однажды решил он для себя, то и положительный момент сразу же отыскался, и Тихон сравнительно быстро научился управлять собой, своими спонтанно вспыхивающими чувствами, возвращая их за отчерченную линию.
–  А вот и мы! – Веселый голос появившегося на пороге Николая Николаевича прервал тревожные мысли Тихона. – С праздником, дорогие товарищи и зарубежные гости нашего замечательного города-труженика.
И они, то есть Николай Николаевич и Лиза, не дожидаясь приглашения, прямиком проследовали вглубь комнаты, не заметив при этом отсутствия хозяйки. С торжественным видом в самый центр стола была поставлена пол-литровая бутылочка коньяка с тремя звёздочками на этикетке, а рядом с ней большая тарелка с салатом и блюдечко с нарезанным кружочками лимоном, посыпанным сверху сахарочком.
– Позвольте засвидетельствовать наше искреннее поздравление хозяйке за оригинальную идею…– Николай Николаевич оглянулся и, поискав глазами, с удивлением понял, что Екатерины Семёновны в комнате не было. – А где… где виновница праздничного застолья?
–  Может быть, она ещё на кухне, – высказала догадку Лиза. – Я сбегаю, ей наверно помощь нужна.
–  Подожди, Лиза, не беги, её нет на кухне. – Тихон с трудом выдавливал слова, у него в горле словно комок застрял. – Она вышла… на улицу.
Гости, при таком обороте событий, как-то сразу растерялись и, не зная как дальше поступить, переглядывались между собой.
–  Раз вышла, значит, так надо было. – Николаю Николаевичу ничего не оставалось делать, как взять инициативу в свои руки. – Подождем, ведь после того, как она вышла, следуя логике, она должна войти. Я правильно рассуждаю? А раз так… то веселее, ребята, сегодня же праздник… или я ошибаюсь? Поэтому, на правах самого старшего, предлагаю… нет, даже приказываю – давайте встретим тётю Катю, обращаюсь к тебе, Лиза, а также чью-то маму во всеоружии, как подобает любящим друзьям и сыновьям. Праздник должен продолжаться, даже если кто-то на время покинул его.
Тщетно. Стрелка барометра, даже при всех усилиях Николая Николаевича, явно сползала в зону уныния. Лиза подошла к Тихону, взяла его, как обычно, за руку и, потянув за собой, подвела к столу, усадила и сама села рядом. Видя такое дело, Николай Николаевич решил последовать примеру своей дочери и тоже присел к столу. В воздухе повисла гробовая тишина, наполненная вполне понятным ожиданием. Жаль, что в этот момент в комнате не было мухи, а то сидящие за столом с вынужденным удовольствием послушали бы её соло.
– А может быть, покамест ударим по салатику?.. Или нет? – Лизин папа отчаянно пытался хоть как-то отогреть застывшую атмосферу. – Как знаете… и то правда, пусть пропитается получше.
Ожидание всегда утомительно, к тому же оно неумолимо разрушает ощущение реального времени, а долгое ожидание вообще делает из человека параноика. Вот и им показалось, что прошла целая вечность, а на самом деле минут десять, не больше, когда произошло то, что до сих пор не поддается никакому логическому объяснению. Видать, случается в жизни иногда и такое. Ну как, скажите на милость, при такой невообразимой тишине они не услышали ни клацнувшего замка на входной двери, ни её характерного скрипа, ни стука от закрывания, и никто, даже потом, по прошествии времени, при холодном рассудке и трезвой памяти, не смог объяснить это наваждение. А вывел всех из гипнотического состояния, заставив дружно вздрогнуть, резкий звук от хлёсткого удара, но теперь уже комнатной двери, который и взорвал наэлектризованную атмосферу. Николай Николаевич, сидевший спиной к двери, резко, всем телом, обернулся, Лиза, оторвав взгляд от стола, с немалым испугом смотрела вперёд, лишь только Тихон, после того, как вздрогнул со всеми остальными, больше не шевелился.
Появившись и не сделав и двух шагов, она, как будто упершись в невидимую стенку, остановилась прямо на пороге комнаты и, шаря руками по стеклянному препятствию, пристально всматривалась в присутствующих каким-то пугающим, непонятным блуждающим взглядом. Косынка в сжатом добела кулаке, растрепанные темно-русые волосы, а на мертвецки бледном лице – прищуренные карие, чуть раскосы глаза, в которых холодным блеском сверкало безумие. Всё это никак не обещало продолжения так и не начавшегося праздника.
– Лиза, бери Тихона и скачками к нам в комнату, сидите, пока не позову. Поиграйте там… во что-нибудь занимательное… в прятки, к примеру. А нам с тётей Катей, видимо, придётся кое-что обсудить, – мрачно заключил Николай Николаевич.
Подскочив, Лиза с видимой поспешностью потащила Тихона за собой и, проходя мимо Екатерины Семёновны, отчаянно старалась не выдать своего любопытства. Для этого она даже опустила голову и заставила себя уткнуть взор в пол. Но всё равно, как ни старалась, она не могла совладать с искушением и мельком, искоса всё же поглядывала на притягивающий своим демоническим видом образ.
Дети уже давно ушли, ничто не мешало перейти от бесполезного созерцания к хоть каким-нибудь действиям. Но Екатерина, видимо, не в силах переступить через невидимую черту, продолжала стоять, обводя комнату своим болезненным взглядом, а Николай, в позе роденовского мыслителя, удивлённый и не на шутку озадаченный, наблюдал за ней.
–  Катя, – сдерживая волнение, позвал Николай Николаевич, – не стой у порога, иди к столу. Присядь в креслице, вот здесь, рядом со мной.
Никакой, абсолютно никакой реакции не последовало. Тогда, выждав и убедившись, что просьба не возымела действия, он подошел вплотную к Екатерине, нежно взял её за плечи и, тихонечко тряхнув, чуть не прокричал ей в ухо:
–  Спустись на землю, я здесь! Узри меня, рядом с тобой стоящего!
– Коля?! – она долго разглядывала его, как будто пыталась вспомнить. – Ой, Николай Николаевич… здрасьте. Я вот ходила… – она махнула рукой в сторону двери. – Вы уже здесь… а я там… всё искала… – Она пыталась ещё что-то сказать, жадно хватая ртом воздух, но в результате разрыдалась, уткнувшись лбом ему в грудь.
– Знаете, Екатерина Семёновна… я в последнее время замечаю, что с вами всё веселее и веселее разговаривать, особенно оппозиционируя к вам в фас. – Он обнял её и легонько притянул к себе. – Ну что ты, Катюша, неужели всё так плохо? А слёз-то, слёз-то сколько… не ровен час, потонем, причем всей нашей честной компанией. Давай-ка, мокрушница, не будем томить правду в ногах, а пойдем да и присядем поудобнее друг против друга, успокоимся, высушим глазки, а вот горлышко промочим и только после этого поделимся тайнами. Я хоть и мужчина, но страсть как люблю тайны, только чужие, конечно, ведь свои-то тайны для меня… и не тайны вовсе. Представь, я сам себе свои же тайны по секрету раскрываю, смешно, ей-богу, а вот для тебя… кое-что имеется… есть у меня на десерт один сюрпризик.
Он проводил её до стола, придвинул кресло и прямо-таки насильно усадил туда Екатерину. Расположившись напротив, причем опять в той же позе мыслителя, Николай Николаевич, с добрейшей улыбкой на лице, продолжил расспросы.
– Твоя впечатлительность, Катюша, обезоруживает. Гляжу на тебя, и язык каменеет от переизбытка чувств. Ещё немного, и я начну перевоплощаться, подражая твоему образу, и мы станем как две половинки одного лица. Спаси себя и мне не дай переродиться. Открой тайну «золотого ключика», расскажи, что же всё-таки произошло во время твоей прогулки?
– Коля, – прошептала Екатерина, оглядываясь, – а где Тихон? Он случайно не побежал следом за мной?
– А что… это вас наследие прежних тяжёлых времён, атавизм древних родственников беспокоит, заставляя бегать друг за дружкой?
– Не сердись, моя вина, кругом виновата, за всё отвечу. И всё-таки ответь мне, пожалуйста, где Тихон, с ним всё в порядке?
– С ним-то как раз всё в порядке, а вот с тобой что происходит? Посмотри на себя… Ну что? А? Что не так? Ой, извини, как же я… забыл совсем, сейчас зеркало принесу. Хочешь посмотреться в зеркало?
– Не надо, Николай, не усугубляй, я и так знаю.
– Нет, как раз то, о чём ты думаешь, это-то ещё сойдёт, это поправимо; расчесочкой прибрать, водичкой ополоснуть – и в принципе восстановлено. А вот то, о чём ты даже и помыслить не можешь, – вот это страшно. Даже мне, мужику, и то… о мурашках вспомнить пришлось.
Николай встал, подошёл к стене, снял с него небольшое овальное зеркало и, вернувшись, сел на прежнее место, удерживая зеркало точно перед лицом Екатерины.
– Ну и что? Ничего нового для себя я там, – она ткнула пальцем в свое отражение, – не обнаружила. Маленький беспорядок… и всего-то, так это я каждое утро наблюдаю.
– Повнимательней, повнимательней посмотри.
– Да хоть под микроскопом, – раздраженно перебила Екатерина, – я такая, как всегда, и повесь зеркало обратно на стенку, где ему и место, и не трогай больше его никогда, и не зли меня понапрасну, и вообще по какому праву…
– Как, разве ты не увидела? В той, которая в зеркале и у которой черты лица очень схожи с твоими? На мгновение забудь о них, не отвлекайся на схожесть, не в этом главное, сосредоточься на другом, зри, как говорится, в корень, потому что только там, под личиной внешнего сходства, ты сможешь увидеть остальное…
– Что?
– Всё… что не твоё. Ну как, уже улавливаешь нюансы? По моему убеждению, это отражение обнаруживает что-то очень чужеродное или того хуже – абсолютно инородное, которое не от мира сего. Смотри, как оно играет низменными чувствами. Специально показывает их неприкрыто. Нехорошее это ощущение и очень неприятное, как будто в зеркале проявился лик вечного мученика, всплывшего из преисподней. Это явно последняя стадия какой-то страшной, но пока неизвестной болезни, а может даже, и того хуже – лихоманки. Неоперабельный случай у вас, гражданочка.
–  Ну тебе-то, коновалу от физики, откуда знать? Тоже мне, выискался – Пирогов с начинкой.
– Мы хоть и по животным, но наша ветеринария и здесь… кое-что может предложить, радикальненького. И всё-таки… позволительно ли мне узнать, откуда чертовщинка произрастает?
– Да ниоткуда! Всё нормально, просто я немножечко… наверное, сошла с ума. – Екатерина прикрыла руками лицо и опять расплакалась, но уже не так, как в первый раз, а как-то тихо, по-домашнему что ли. – Коля, миленький, ну почему мне не везёт? Вот всем везёт, а мне – ну никак.
– О-о-о!.. Вон ты куда хватила. И откуда у тебя данные-то, что всем везёт? Ты по этому поводу бегала? Опрашивала людей на предмет – везёт, не везёт? И как результат, что говорит статистика?
– Да… то есть нет… то есть, конечно… Тут, скорее всего, ты прав. Но всё равно, что же мне делать? – Екатерина умоляюще смотрела на Николая, ища в его глазах хоть маленький намёк на спасенье.
– Я знаю, что надо делать. – Николай Николаевич, хитро подмигнув, направился к буфету. – Мы твою проблему коньячком, сорокаградусным, окатим с головы до ног, и кранты ей, родненькой.
Порывшись в буфете (очень добротном, хоть и старомодном, но красивом, сделанном ещё в те времена, когда мебель изготавливали только из дерева, вручную, и поэтому каждое изделие до сих пор хранит в себе частичку души мастера), в его верхней части, Николай Николаевич отыскал всё-таки то, что ему было нужно, а именно стограммовые гранёные стаканчики – вершину стеклянного ширпотреба развитого социализма.
– Давай, родная, шандарахнем по полной… закусим, как полагается, долечкой и… подождём. – Николай Николаевич, как заправский бармен, лихо наполнил рюмки доверху. – Бери… и всю до дна.
– А не многовато будет?
– В самый раз. Ураганная терапия, больше можно, а вот меньше нельзя. Да пей же, тебе говорят, не боись.
Маленькие стаканчики, медленно приближаясь друг к другу и чуть подрагивая в напряжённых руках, наконец соединились, издав жалобное «дзынь», после чего янтарные ручейки, выплеснувшиеся через край, заструились вниз по рюмкам и, обогнув пальцы, каплями пролились на стол.
– Боже! – обмахивая ладошкой раскрытый рот, задыхаясь, запричитала Екатерина. – Кто же пьёт коньяк такими дозами? И как меня угораздило поддаться на это?
– Вот это по-нашему! Молодец! А теперь лимончиком его, лимончиком. – Николай Николаевич аккуратно вложил дольку в ещё не закрытый рот Екатерины. – А сейчас попрошу тебя не разговаривать, а то это мешает пережевыванию.
– Коля… ух… вот ты сказал – подождем, – помнишь?
– А как же, конечно помню, это же я сказал.
– А кого?
– Что кого?
– Кого ждать будем?
– Не кого, а чего. – Он поднял указательный палец вверх. – Будем ждать эффекта.
– Эффекта?! Что-то, Коля, я не соображу – какого такого эффекта, и от чего… от чего он произойдет, эффект-то этот?
– А-а-а! – Николай Николаевич гордо откинулся на спинку стула. – Очень хороший эффект, можно даже сказать – феноменальный! Даже… просто других слов не подберу для определения, до какой степени он… того, потому что он действительно такой и никакой другой. А ты… эх… кулёма, такая большенькая, а до сих пор коньяка не пила.
– Ни-ко-лай Ник…
– Хорошо… только спокойнее, я заметил, что тебе не терпится. – Его лицо приняло серьезное выражение, хотя если присмотреться повнимательней, то можно было заметить в его глазах некую лукавость. – Так вот, дело обстоит следующим образом. Только не перебивай меня, даже если и услышишь что-то шокирующее для твоего устоявшегося мировоззрения. Обещаешь?
Екатерина кивнула головой.
– Неправильный ответ. Подтверди своё согласие словами, произнесёнными вслух.
– Обещаю… – Екатерина подняла правую руку, – не перебивать, не вздыхать тяжело, не смотреть возмущенно, а тем более вопросительно, не махать руками и не отворачиваться, если мне что-то не понравится, или, не дай Бог, не будет соответствовать моему мировоззрению, не…
– Достаточно, правда ты пропустила слово «устоявшееся», но это не принципиально, главное, а я это вижу достаточно хорошо, что ты поняла меня правильно. Итак… в твоем теле сидит бес...
Екатерина ещё и задуматься не успела, а её брови уже поползли вверх.
– Ну, я же просил! – Николай Николаевич хлопнул руками по коленям, но, увидев утвердительный жест Екатерины, продолжил: – Да, в тебя вселился бес. Не знаю, как давно это произошло, впоследствии мы, совместными усилиями, я надеюсь, вычислим этот роковой день, но я его только что видел в твоих глазах, и мне, честное слово, от этого стало не по себе. Он говорил твоим голосом, он управлял твоими мыслями и телом. Вмешаться я не мог, а тем более исправить, потому что, учитывая состояние, в котором ты была, для меня это было бы небезопасно. Изгонять бесов я не умею, так как не обучен этому ремеслу, а вот изолировать на время, думаю, в моих силах.
Николай Николаевич тыльной стороной руки смахнул со лба капельки пота.
– Да… как говорится, ещё та картинка. Эх, видела бы ты себя в тот момент.
– Коля, – прошептала Екатерина, оглядываясь по сторонам, – уж не апостол ли ты случаем, или пророк, а может, и того хуже, – психотерапевт? Твоя деятельность разрешена законом? Смотри, Николай, осторожнее со своим хобби, а то, не ровен час, постучатся в дверь ревностные служители закона, возьмут тебя под белые рученьки и, обвинив в получении нетрудовых доходов, отправят возвращать долг государству на режимный завод. А что касается меня, то не дрейфь, я тебя не заложу. Кем бы ты ни был и чем бы ни занимался, я согласна на всё, только об одном прошу, о мой великий гуру, раскрой тайну коньяка.
– Катя, ну что ты… ей-богу. Я ей про серьезные вещи… – про бесов, а она о каком-то коньяке… Дался тебе этот коньяк. Хотя… конечно, коньяк здесь и немаловажная деталь, но всё равно второстепенная. Определяющим здесь является бесовское влияние, которое на время желательно устранить, ну… как бы парализовать. Понимаешь, если его не контролировать, не ограничивать в действиях, то всё… гибель. Попадешь от него в зависимость и будешь бесноватой до конца дней своих, а в перерывах, когда у него выходной, у тебя ломка, душевная ломка.
– И…и?
– И как следствие… Подожди, а что значит твое многозначительное – «и» – ты мне на что-то намекаешь или хочешь в подробностях узнать, что может случиться с тобой дальше?
– Нет, я просто хотела помочь тебе закончить твою мысль. И… коньяк? Ну, продолжай, заканчивай свою мысль.
– И коньяк… слушай меня внимательно, это очень важно, потому что коньяк… вот он-то на некоторое время и опьянит беса, тем самым усыпив его бдительность, что в конечном итоге даст нам время поработать над собой, ну… в смысле над тобой.
– Да-а-а… что ты говоришь, и кто бы мог подумать, что физик, кандидат наук! А что, в этом что-то есть… – Прыснув, Екатерина залилась веселым смехом. – Про бесов – это ты здорово! Ха-ха-ха! Это у вас на кафедре факультативом преподают или в обязательной программе? Ой, не могу! Повеселил… молодец… уф… аж в жар бросило.
– Ага… вот видишь, работает! Зря смеешься, ведь коньяк-то подействовал, и бес на время отступил. Теперь с тобой безо всякой опаски можно разговаривать.
– Нет, мы уж лучше по коньячку… ну, чтобы беса окончательно добить. – Екатерина вновь залилась смехом. – Пьяный бес – это… это впечатляет, а бес-алкоголик – впечатляет ещё больше, прямо убивает наповал своей реальностью, вот бы посмотреть. Послушай, Николай, у меня возникла гениальная мысль, а давай вытравим беса. Будем поить его до тех пор, пока он сам не вылезет из тела, как какой-нибудь склизкий глист. Представь себе, вылезает из меня этакое чудище червеобразное и молвит человеческим голосом, да ещё на приличном литературном русском: «За что, граждане? Не по правилам борьбу ведёте. Дайте хотя бы закусить! Хотите меня с собой сравнять, в простого смертного превратить, алкоголиком сделать? Я, конечно, нечистая сила, но ведь тоже человек и, как все нормальные бесы, свои слабости имею…»
– Ну, хватит, Катя, посмеялись и будет, заканчивай свою гоготальню, давай серьёзно потолкуем.
– О чём?
– Как о чём, о тебе, конечно.
– Я не настолько знаменита, чтобы обо мне стоило говорить. – Интонация Екатерины моментально изменилась с игривой на сухую, лицо сковало строгостью, а слезинки, скопившиеся в глазах от безудержного смеха, куда-то враз исчезли. – У меня всё в полном порядке, и проблем, если ты помнишь, у меня нет. А если запамятовал, то я напомню…
– А о том, что сегодня произошло, не желаешь напомнить близкому человеку?
– А что такого сегодня произошло, чтобы я, вот так вдруг, разоткровенничалась?
– Значит, ничего такого?
– Николай Николаевич, вы так настойчивы, так настойчивы, что ваша настойчивость очень заметно перетекает в упрямство. Ну, нельзя же, в самом деле, быть таким нетерпеливым. Я не могу так – чем больше ты на меня наседаешь, тем сильнее я сопротивляюсь. Ты всё узнаешь, но в своё время, а пока попридержи лучше своего бесёнка, а то он, словно бык, прёт напролом, ничего вокруг не замечая. Я сама расскажу, когда сочту нужным… – и после паузы тихо добавила: – Если к тому времени мы ещё не расстанемся.
– Есть надежда?
– Надежда всегда есть… – витая в мыслях где-то далеко-далеко, нараспев отвечала Екатерина. – Стоп, позвольте спросить, – спустившись на землю, ей пришлось перейти на обычную манеру разговора, – это что ещё за надежда, про какую такую надежду ты тут распространяешься, на что намекаешь?
– Катя, посмотри мне в глаза и, если хочешь стать счастливой, то сделай над собой усилие, можно даже шепотом, признайся мне в любви. И тогда небеса разверзнутся, и я найду ту самую точку опоры, о которой мечтал Архимед и, сдвинув землю, брошу её к твоим ногам! Сейчас как раз такой подходящий момент, который бывает, может быть, раз в жизни. Давай, Катюша, сделай шаг и оставь позади себя эту ненавистную линию, через которую ты боишься перешагнуть. Время есть, и пока бес хмельной, ты свободна в своих словах и поступках. Главное – не бояться, не оглядываться и не задумываться.
– Коля… Колечка, ну что ты, родной мой? Мне так хорошо, именно вот так, как сейчас, рядом с тобой. Прости меня если что, ну дура баба, сболтнула не подумав. А ты не обращай внимания, а если и обратил, то выкинь из головы сейчас же. Иди ко мне, обними и прижми меня к груди своей крепко-крепко, где мне так спокойно и уютно. Как ты мог во мне сомневаться? И к чему слова, не надо слов, пустой звук всего лишь.
– Да нет, Катюша, не пустой это звук. Это… песня, которая, эхом отозвавшись в сердце, остается в нём навсегда. Она звучит, не переставая, наполняя твою душу чем-то таким… таким значимым для тебя, что ты вдруг осознаешь, что был слеп, что только сейчас ты увидел настоящий мир, который тебя окружал всё это время и к которому ты был равнодушен. Всё изменилось. Как садовник с трепетом ухаживает за цветами на клумбе, так и ты лелеешь и взращиваешь своё, вновь обретенное, состояние. Оберегаешь его от разрушения, как некий сосуд, сработанный из тончайшего фарфора. И уже не представляешь себе, как же можно было жить без этого, и жизнь теряет всякий смысл без него. – Николай Николаевич налил себе коньяку и залпом выпил. – Моя душа наполовину пуста. Я мечтал, что именно ты заполнишь её, образовав в ней полную гармонию. Но, как говорится, человек предполагает, а Господь располагает. Наши дороги до этого дня шли параллельно. Нам казалось… ну, во всяком случае, мне, что мы вместе, на одной тропе. Но нет, на самом-то деле, выясняется, и достаточно определённо, что каждый на своей. Сейчас я дошел до поворота… и мне надо поворачивать. Повернём вместе?! Я не настаиваю, а просто прошу, хотя знаю наперёд, какой будет ответ. Всё предопределено – ты пойдешь дальше, одна пойдешь, не сворачивая, прямо туда, к горизонту. Сначала не спеша, затем все быстрее и быстрее, а рядом никого нет, и наконец разгонишься так, что в какой-то момент не справишься с бешеной скоростью и разобьёшься, не добежав до горизонта совсем чуть-чуть. А казалось, он был так близок. Мне больно об этом даже думать. Чем больше скорость, тем неустойчивее тело… Поверь мне – это я тебе как физик физику напоминаю.
– Счастливый… – ты ещё можешь любить. Я по-доброму даже завидую тебе. – Екатерина подошла и поцеловала Николая Николаевича в лоб. – Не грусти, время лечит…
– Лечит?! – Николай вспыхнул как порох. – Почему же тебя этот лекарь никак вылечить не может?
Сидеть и продолжать разговор в таком тоне было для него невмоготу, оттого он и расхаживал по комнате, сдавливая рукой себе горло, чтобы хоть как-то сдержать рвавшиеся наружу эмоции. – Сломайся! Прошу, сломайся! Я умоляю тебя! Вот прямо сейчас, возьми и сломайся. Это больно… ну и что, пусть больно, зато потом… И, во-вторых, я же рядом. Вот моё плечо, руки… вот они, ведь только и надо, что поверить.
– Какой тяжелый выдался сегодня день, кто бы мог подумать. И коньяк… ох, как голова кружится. Я же говорила, что сто грамм, да еще одним глотком – это многовато. Коля, я тебя попрошу, принеси водички, пожалуйста, а то что-то во рту пересохло.
– Водички? Какой водички?.. Ах, ну да… сию минуту.
Николай Николаевич сходил на кухню и вернулся с большой кружкой воды. И сразу же следом за ним, осторожно, как будто крадучись, в комнату вошла Лиза и последним, держась за её плечо, Тихон.
– Екатерина Семёновна, как самочувствие… может быть, тебе лучше прилечь? – спросил Лизин папа.
– Ну что ты, Николай Николаевич, никаких прилечь, сейчас праздновать будем. – Екатерина решительно поднялась с кресла, но, взглянув на стол, ойкнула и опустилась обратно. – Как же я так, всех созвала, а у самой ничегошеньки не готово. Вот стыдобушка… Лиза, без твоей помощи… вместе у нас быстрее… что-то мне нехорошо… слабость какая-то во всем теле.
– Мама, скажи, что нужно приготовить, и я сделаю.
– Конечно, конечно, – встрепенулась Лиза, – а я ему помогу.
– Нет, – решительно заявил Николай Николаевич, – на сегодня всё, праздник переносится на следующие выходные. Лиза, расправь тёти Катину кровать, ей необходимо отдохнуть.
– Ну, вот ещё, ерунда какая, вы что удумали, даже и не смейте… – Екатерина предприняла очередную попытку встать. – Сейчас за стол сядем…
– Какое застолье, ты на себя посмотри, бледная как смерть. – Николай Николаевич подхватил Екатерину и проводил до кровати. Уложив её, он жестом приказал Лизе идти к себе и, похлопав Тихона по плечу, тоже направился в свою комнату.
Проводив гостей, Тихон сел возле самого окна. Послегрозовой свежий воздух слабым ветерком обдувал его лицо. Ему было хорошо, спокойно, он даже испытывал умиротворение. Хотя после некоторого раздумья он устыдился своего благодушия. Ведь всё, что произошло утром, не оставляло сомнений в том, что случилось что-то из ряда вон выходящее. «Кстати, а почему?.. С чего это я взял, что произошло только одно событие, а к примеру, не два или того хуже? Ну и ладно, оставим это… Не хотят говорить, ну и Бог с ними».
Но по большому счету задуматься было отчего, и Тихон, независимо от своего желания, думал, просто думал, без напряжения, без всякой тяжести и неприятного осадка в душе. В какое-то мгновенье звуки, доносившиеся со двора, привлекли его внимание, оторвав от не совсем приятных мыслей. Тихон, чуть склонив голову, стал прислушиваться.
Собачка, судя по голосу, небольшого размера, взахлёб лаяла, не обращая внимания на грозные команды своей хозяйки. Скорее всего, её раздражала ворона, потому что в редких промежутках лая, та успевала раз или два презрительно каркнуть в ответ, после чего оскорблённая собачонка с утроенной энергией возобновляла лай. Молодые мамаши обменивались новостями и, с нескрываемым удовольствием, по поводу и без повода прикрикивали на своих деток, возившихся в песочнице. Прямо под окном сосед с верхнего этажа ругал свою машину, потому что та, видите ли, не хотела заводиться, ругал жену, стоявшую рядом, потому что той, видите ли, вдруг захотелось поехать к своей маме, дочку, которая вообще ничего в жизни не хотела, ну и так далее… по всем родственникам до третьего колена.
Тихон улыбался, поглощённый разнообразием звуков. Четыре чувства - это то единственное, что у него осталось. И всё бы ничего, вроде бы, этого достаточно и можно вполне сносно существовать и даже наслаждаться, забыв, что ты не такой как все.
Но не может, не может иллюзия, порожденная самоуговором, существовать вечно, как и гниленькая договорённость с самим собой. «Не испытываете ли вы, юноша, некий дискомфорт, проживая в сообществе, где созерцание окружающего есть неотъемлемая составляющая обыденного человеческого счастья? – Что вы, да никогда, я его просто не замечаю. Вы же мне верите? –  Естественно! Если бы я, не дай Бог, не верил, то спорил бы с вами до посинения, до потери пульса. А так, видите, и не спорю совсем. – Как интересно, ведь это же способствует нашему с вами объединению, и в результате… а в результате получается, что у нас нет противоречий друг с другом. Ах, всё-таки приятно это звучит – нет противоречий, а слух-то ласкает… – песня да и только». Это бред, с которым приходится мириться, это фундамент из песка, на котором приходится строить здание, да и само здание, в котором придётся жить, тоже из песка, это всё ненастоящее. А сердце, оно ведь не из песка. И как быть, когда вдруг защемит в груди, и защемит так, что только стон и сможет вырваться из нее. И желание, нестерпимое, жгучее желание – увидеть. Хоть одним глазком… хотя бы только секундочку, и как знать, какая чаша перевесит – та, на которой четыре, или та, на которой одно?
– Мама?! – осторожно позвал Тихон, снова пристыдив себя за невнимание и беспечную забывчивость. – Ты всё молчишь и молчишь. Отзовись, если не спишь.
– Я не сплю, какой уж тут сон. А молчу оттого, что… стыдно мне, а перед вами во сто крат стыднее. Как же так получилось? Наваждение какое-то. Надо всё осмыслить и найти хоть какое-то разумное объяснение… А для этого сперва в себе необходимо разобраться, как бы оправдаться перед самой собой. А как это сделать и с чего начать, не знаю. И так думаю и эдак, а всё к одному прихожу…
Дальше говорить она не смогла, спазм сдавил ей горло, обида затуманила рассудок, и безысходность высветилась в её глазах.
– К чему?
– Не поняла, о чём ты, сынок?
– К чему приходишь-то?
– Вот и я не раз себя спрашивала: «К чему же я прихожу?», и сама себе отвечаю: «Да ни к чему и не прихожу, ни к чему, получается, хорошему».
– Мне кажется, ты уж слишком сгущаешь краски, всё не так уж и плохо… если, конечно, не заглядывать с какой-нибудь… другой стороны. А мы как раз и не будем заглядывать… ни к чему, нам и так хорошо. Ну а тебе… ты-то как? Лучше стало?
– Да, конечно, лучше, гораздо лучше. Голова уже не шумит, не кружится, вот только слабость ещё осталась, а так…
– Мама, а хочешь, я тебе настроение подниму?
– Конечно, я бы с удовольствием… но каким же образом?
– У нас приятная новость!
– У нас?! – Екатерина даже приподнялась на подушках.
– Ну, не совсем у нас, у наших соседей, но всё равно… нас ведь это тоже касается, они же для нас не посторонние люди. Мы, можно сказать, как одна семья, как…
– Ти-хо-н, пожалуйста, я ещё не совсем пришла в себя и туговато соображаю, так что оставь подковырки до лучших времен и переходи прямо к новости.
– Как скажешь. А новость такая: наши соседи скоро переедут в новую квартиру. Николаю Николаевичу на работе выделили. Вот такая новость, правда, здорово?
– Это не просто здорово, это прекрасно, это великое благо – иметь отдельную квартиру. – «Так вот о каком сюрпризе…» – пронеслось у Екатерины в голове, а вслух она добавила: – Я искренне рада, что им так крупно повезло.
– Представляешь, у Лизы будет своя комната, а у Николая Николаевича не только комната, но и кабинет, где он сможет работать. Ему ведь по статусу, как профессору, положено иметь кабинет. Лиза мне всё рассказала.
– А рассказала тебе Лиза, как скоро они думают переезжать?
– В следующие выходные.
– Ах вот как, ну что же, чему быть, того не миновать… и то правда, чего тянуть-то?
– Мама, ну ты чего, не рада, что ли?
– С чего это ты взял, сынок?
– По голосу. Я же слышу. Думал обрадовать, а получилось… Совсем другая интонация. Не вовремя, не вовремя я подсуетился… И день сегодня неудачный, это точно, во всех отношениях неудачный. И чего я вечно лезу…
– Заворчал, прямо как старый дед на печи. Голос ему не тот! А ты учёл, что я всё-таки не совсем хорошо себя чувствую? И потом, какое ты имеешь право быть недовольным своей матерью? Интонация, видите ли, ему не та. Всё, не желаю больше разговаривать. А ты, если не хочешь, чтобы мне стало ещё хуже, то, сделай одолжение, помолчи, пожалуйста, хотя бы с часок.
– Слушаюсь, товарищ командир, – помолчать, так помолчать. Разрешите задать последний вопрос?
– Тихон, не усугубляй…
– Разрешите выйти?
– Зачем?
– Поговорить очень хочется, ну прямо невтерпёж, а здесь нельзя, поэтому пойду к соседям, авось, не прогонят.
– Если ты считаешь это безотлагательным, то я и одна справлюсь.
– Ответ, я так понимаю, положительный.
Екатерина устало махнула рукой.
– Ну что ж, твое молчание красноречиво, как никогда.
Выходил Тихон из комнаты очень медленно. Как будто забыв, где выход, он специально блуждал по ней, шумно натыкаясь на предметы. В глубине души он надеялся, что его окликнут, и только в коридоре он понял, что зря.
Екатерина, оставшись одна, даже не ожидала, что, несмотря на нервное перенапряжение, так быстро задремлет.
Дрёма перешла в глубокий сон, поэтому проснулась она уже поздним вечером. Чтобы не разбудить спящего Тихона, пришлось очень осторожно вставать с кровати, что далось ей не без усилий. В руках ещё ощущалась слабость, а тело ломило так, как будто по нему потоптался слон. Нежно поругиваясь, про себя естественно, ей всё же удалось бесшумно выскользнуть в коридор. Пройдя в ванну, Екатерина с наслаждением приняла душ. Возвратилась она, как заново рожденная. Теплый душ, смыв остатки усталости, нервного напряжения и плохого настроения, сделал свое мокрое дело. В комнате, залитой лунным светом, было свежо от вечерней прохлады, но не холодно, и Екатерина решила не закрывать окно на ночь. Устроившись поудобней на мягкой перине, она блаженно прикрыла глаза, приготовившись ко сну.
Прошло полчаса, а сон все не шёл. Следующие тридцать минут Екатерина отчаянно искала ту единственно удобную позу, приняв которую, можно было заснуть, и опять напрасно, сон даже намёка не подавал. Потом она стала считать, но когда дошла до тысячи, бросила это бесполезное занятие.
– Не спится?
– Не то слово, хоть глаза выкалывай… Господи, кто здесь? – Екатерина напряглась всем телом, озираясь по сторонам.
– Побереги голову, что ты вращаешь ею, как флюгер на крыше. Это я.
– Я понимаю что ты. А кто ты?
– Твоя совесть.
– Старуха, ты что ли?
– Наконец-то… ну и долго же ты соображаешь.
– А ты в следующий раз предупреждай. Для меня твои появления – сюрприз не из приятных.
– Странная ты, Екатерина, ну как же, скажи на милость, мне тебя предупреждать – телеграмму, что ли, послать или по радио объявить?
– Это твои проблемы. Подожди-ка, почему одна, а где…
– За неё не беспокойся, она в полном покое. Да, да, спит как младенец. Я её убедила, что ты наконец-то заснула, а она, глупая, возьми да поверь, вот и спит теперь беспробудным сном.
– Ох, и шельма ты. Ведь не молодая уже, а всё не уймешься. И охота тебе… ну да ладно, говори, зачем пожаловала.
– Ты же всё равно не спишь, вот я и подумала – непростительно было бы не воспользоваться твоей бессонницей и не получить кое-какую выгоду…
– Для себя?
– Катюха, я поражаюсь твоей наивности. Ты хоть немного-то вдумывайся, когда спрашиваешь. Мне-то какая польза от твоей бессонницы?
– А мне какая?
– Вот те раз, а кто, интересно, хотел разобраться в своих внутренностях, стыдобушку свою оправдать и определиться с виноватыми? Так кто, я или ты? А-а-а… вот то-то и оно. Ты, Катюха, устраивайся поудобнее, нам торопиться некуда, до рассвета времени предостаточно. И потом спать я тебе всё равно не дам, даже и не надейся. Разозлила ты меня своими поступками, очень разозлила.
– Батюшки светы, да чем же я тебя-то разозлила, дух нерукотворный, ты-то тут причем? Это мне впору себе пулю в лоб пустить. Ведь в мои руки спасенье шло, а я… пальцы растопырила, глаза от предчувствия закатила и давай планы в голове вырисовывать, чуть слюной от радости не захлебнулась. Вот и… получила всё сполна, и по заслугам мне. А потому что… да чего уж там – виновата, как есть виновата.
– Правильно, ты и только ты во всём виновата, потому что дура, упрямая, глухая к моим советам, безмозглая дура. А насчёт головку прострелить, тут стоит подумать – мысль неплохая, надобно отложить в памяти на будущее. Теперь перейдём к твоей виновности… или невиновности, а может быть, кхе-кхе… даже и невинности. Мне-то в данном случае без разницы, а вот ты можешь выбрать, как тебе будет удобно, соизмеряясь со своей правдой. Да ты, Катя, глазки-то от меня не прячь, про невиновность и невинность это я так… чтобы себе настроение поднять, а что до тебя, то ты как есть виновна, только вот вина твоя не та, о которой ты так печёшься, а совсем другая.
– Как… как ты говоришь, я пекусь не о той? Странно… а о какой? А-а-а… я поняла, и вот что тебе хочу сказать – ты из меня совсем уж идиотку-то не делай.
– А-а-а… она, видите ли, поняла! – Старуха очень правдоподобно передразнила Катерину. – Мне смешно, просто смешно, я ей ещё ничего не разъяснила, а она уже всё поняла. И потом, я предпочитаю работать с готовым материалом, а взращивать или, как ты говоришь, делать, – не мой профиль.
– Что?! Да как ты!.. Послушай, если ещё только хоть раз оскорбление повторится, или даже малейший намек… то я за себя не ручаюсь, пойми меня правильно.
– Ох-ох-ох… очень интересно, с удовольствием бы посмотрела… Ладно, прекрати молнии-то метать, давай ближе к делу. Последний раз спрашиваю, будешь меня слушать?
– Ну и прилипучка же ты, отвратительная клейкая сущность. Прогнать бы тебя ко всем чертям, если точно знать, что пойдёшь, а я в это время как раз успею заснуть.
– Логично, всё равно тебе от меня никуда не деться, кхе-кхе… и не только этой ночью. Мы с тобой, Катюшенька, по жизни вместе пойдем, до самого что ни на есть конца. Так что свыкнись с этой мыслью и постарайся жить с ней в мире, а если что, то и полюбить не возбраняется.
– Полюбить… тебя?!
– А что, почему бы и нет? Ты не торопись, приглядись повнимательней, представь, что я права, воспользуйся моим советом, прочувствуй результат, а потом… ну что ж, мои объятия всегда для тебя открыты.
– С тобой спорить – что плевать против ветра. Не хочу и не желаю. Пусть каждый остается при своем мнении. Итак, ближе к делу, как ты говоришь. Давай, представляй свою точку зрения и, если сможешь, объясни мне, тупой и необразованной, что та вина – это не вина, что вина бывает разной – зеленой и красной, и что без вины виноваты, а невинные обвинены. Говори, я слушаю, но поторапливайся, а то ведь лето на дворе и до рассвета не так уж много времени осталось, как ты думаешь.
– Ничего, я успею. Не успею сейчас, завтра приду или послезавтра, всё равно тебя в покое не оставлю, пока не добьюсь результата, который изменит твоё сознание в правильном направлении. Буду долбить тебя до тех пор, пока ты не перестанешь казнить себя за всякую ерунду. Буду поедом тебя есть, пока ты не полюбишь себя.
Ну что, поехали? Начнем с визитки, из-за которой ты так расстроилась. Глупышка! Это я ещё мягко выразилась. Я хохотала, глядя, как ты готова была руки на себя наложить из-за этого кусочка картона. Сейчас ты мне возразишь и скажешь, что думала о сыне. А я тебе возражу: не о сыне ты думала, а о том, что твоя идея фикс не свершится. Ну как же, ты  ведь у нас жертвенница, а поэтому должна, нет, просто обязана положить на алтарь победы всё, вплоть до своей никчемной жизни, только чтобы выполнить какую-то, только тебе одной понятную миссию, когда-то рожденную воспаленным мозгом нездоровой женщины. Этот вирус жертвенности полностью завладел твоим разумом. Ты своими руками вскормила себе могильщика, а он в благодарность за это спалит тебя, причем быстрее, чем ты можешь себе представить, сожрет без остатка и даже перышка не оставит. Опять же повторюсь. Дура ты! Да-да, дура и есть, и не зыркай на меня своими глазищами.
А теперь скажи, как ты, разумная женщина, смогла всерьёз поверить, что этот… новоявленный далай-лама, этот недоделанный будда своими липкими ручками, к которым только деньги прилипают, вылечит твоего сыночка? Ну… объясни же, оправдайся перед обществом… И прекрати, наконец, теребить пододеяльник, как врага народа, он позавчера стиран, абсолютно сух, под паром выглажен и даже надет на одеяло. Не надо разыгрывать здесь непонятно что… или ты потихоньку подталкиваешь меня к мысли, что это последствия обморока? Кхе-кхе, не пройдёт у тебя, дорогуша! Перед другими представления закатывай, а со мной – ни черта подобного у тебя не получится.
Ты, услышав магическое сочетание звуков, клюнула, причём всем остатком своего безмозглого рассудка, да так клюнула, что чуть не потеряла его совсем.
 Ну, стрекоза, ты, в конце концов, возражать умеешь?! А если умеешь, возрази. Пошукай у себя в характере такую чёрточку, а когда обнаружишь, то скажи, что я не права. Молчишь! Правильно, лучше умно молчать, чем глупо возражать. Я даже вопросы сама себе буду задавать, чтобы сохранить твоё лицо от низвержения в грязь. И, предвидя очередной твой вопрос, как же нужно было поступить, – не задумываясь, отвечаю. В той ситуации, в первую очередь, нужно было выдурить для себя знакомство с его блатными. С теми, которые, торгуя через служебный вход, дают людям возможность приобретать на свои кровные то, чего они хотят, тем самым превращая этих людей из бараноподобных в некое подобие личности. Вот об этом, дорогая моя, необходимо было подумать, а не гордостью в глаза тыкать да своей принципиальностью отгораживаться. Ну, и чего ты в итоге добилась? Нет, вообще-то ты молодец, что честь свою не уронила, что соблазну не поддалась, вот только, ай-ай-ай, визиточки-то нету, и знакомствами с нужными людьми ты не обзавелась. И придётся тебе, как добровольно приговорённой, опять вставать ни свет ни заря, чтобы успеть вдоволь настояться в своих любимых очередях.
– У меня сейчас единственное желание, – Екатериной овладевала скрытая до сей поры решительность, – нет, не возражать тебе, не спорить… я даже спать не хочу, – она откинула край одеяла, хотя в комнате было довольно прохладно, – врезать бы тебе со всего размаху, прямо в твоё нахальное изображение, а ещё лучше – вырезать твой поганый язык.
– Врезать… мне… по морде? Да всегда пожалуйста. Язык вырезать? Да с превеликим удовольствием, готова, как говорится, на всё, если это поможет тебе излечиться. Я даже высуну его далеко-далеко, как только смогу. Всё для тебя, милая. А ты не бойся, смелее режь, ведь большого греха здесь нет.
– Большого нет, – перешла на рассуждения Екатерина, – ты же не человек.
– Конечно, – подыграла ей Старуха, – большого нет. – Тут она, перешла на зловещий шепот. – Но маленький всё же есть, не правда ли? А то, что я не человек, ведь это действительно неважно – главное определиться в выборе и озвучить желание.
– Ну и что? – Екатерина отпрянула всем телом от возникшего прямо перед ней не то чтобы неприятного, а прямо-таки омерзительного старушечьего лица – морщинистого, с гнойными глазами, редкими волосиками не треугольном черепе, но довольно густыми усами и с единственным зубом, острым и желтым, как жало змеи, всякий раз появляющимся при малейшем движении верхней губы. – Ведь желание – это просто желание, и ничего больше, а вот осуществление его – это совсем другое.
– Главное начать, полезная моя Катюша, главное начать. С маленького такого шажка, совсем даже незаметного, и на первый взгляд совсем даже безобидного. Но как бы ты ни закрывала на него глаза, а все-таки это… это шаг, и он был сделан. Всё, Катюшечка, теперь отмахнуться от него, вот так запросто, не получится.
– От слов твоих мне как-то не по себе. Очевидно, ты знаешь то, чего не знаю я.
– Знаешь, Катя, ещё как знаешь. Продукты-то халявные не обожгли твои ручонки, а наоборот… дали понять, что две твои натруженные пятерни способны нести гораздо больше, только накладывай, если, конечно, случай анологичный подвернется. Вон они, донесенные и необроненные, преспокойненько охлаждаются в холодильничке, и причём не в чужом, а в самом что ни на есть твоём. Ты, наверное, второпях-то и не заметила? Ай-ай-ай! Ну ничего, это поправимо, иди-ка, глянь, порадуй глазки свои, а я покамест тебя здесь подожду.
– Какая же ты всё-таки сволочь, это… это ведь подарок.
– Не подарок это, Катюша, а бизнес. Самый что ни на есть настоящий, и прагматичный до безобразия, а вот слово препротивное. Короче… схема стара как мир – тебе дают наживку, чтобы потом поиметь во сто крат больше, или в тысячу…
– Как ты можешь? Она же от чистого сердца.
– А ты что, туда заглядывала?
– Нет, но она же сама сказала, что это подарок. Я ведь за язык её не тянула.
– За какие… нет, не заставишь меня ругаться, за какие такие заслуги? Ой… совсем забыла, а как же твоя гордость, а так же принципиальность? Помнится мне, день рожденья твой ну никак не сегодня и даже не завтра, а когда? Вот то-то и оно. И потом, такое количество батонов колбасы на один подарок – это, Екатерина Семеновна, даже как-то не интеллигентно... Но оставим в покое колбасу, нехай она лежит там, где ей и положено лежать. В данном трагичном случае меня возбуждает совсем другое. Ты начинаешь оправдываться, а это для меня знак, добрый знак, который радует несказанно. Значит, стрелочник перевел рельсы в правильном направлении, и мы спокойны за наш паровоз, который, набирая ход, несется туда, где произойдёт твое перерождение.
– Перерождение? Ты, видимо, хочешь сказать, что мне необходимо заново родиться, только не физически, а вроде бы как духовно – внутри себя измениться?
– Правильно, Екатерина, сначала внутри, и только оттуда к поверхности, ну а потом уже…
– И что же мне надлежит делать? – обреченность в голосе Екатерины была деланная и показная.
– Все что угодно, только казнить себя не надо. Начнем с того, что сперва ты сходишь на кухню, нальешь себе чаю, сообразишь вкуснейший трехъярусный бутерброд и, нахваливая, с причмокиванием отведаешь подаренную колбаску. Оближешь пальчики, но мыть не надо, просто оботри сухим полотенцем, чтобы оставить запах, этот ни с чем не сравнимый, ударяющий не только в нос, но и в голову, дурманящий запах обыкновенной докторской колбасы. Ну а затем, быстренько-быстренько спать, на сытый желудок лучше спится.
– Я тебя ненавижу! Ты вредная сущность, тебя необходимо…
– Ну, давай, не останавливайся, заканчивай свою мысль. Уничтожь меня, растопчи в пыль и почувствуй облегчение. Сделай очередной шажок, ведь теперь, когда у тебя имеется опыт, тебе это будет совсем несложно, а меня обяжешь.
– Я знаю, как мне поступить. Вот теперь точно знаю. Тебя нельзя уничтожать, а любить тем более. Отныне будешь всегда рядом, но близко не приближайся. Твой яд полезен в малых дозах, как лекарство, и поэтому я соглашаюсь на твоё присутствие. А теперь уходи, просто прошу, по-человечески, я устала и хочу хоть немного поспать.
– Согласна, на сегодня достаточно, а то, действительно, может получиться перебор. Разговор прошёл… в принципе нормально, в продуктивной, так сказать, обстановке, и я им довольна. Семя будущего урожая брошено, осталось только регулярно поливать. До свиданья, напарник! Ох, чуть не забыла, отвлеку тебя ещё на одну секунду. Не могу не сказать, так что потерпи, всего секунда и… всё, я ушла. Предложение Николая стоит принять, даже если ты его и не любишь. Всё-всё, ухожу. Ещё раз – до свиданья, и спокойной ночи, если, кхе-кхе, таковая получиться.
Как и предрекала Старуха, спокойной ночи не получилось. Мысли толпой лезли Екатерине в голову, освободиться от них у неё уже не было никаких сил. Она нервничала, хотя понимала, что нельзя, и от этого расстраивалась ещё больше.
Забрезжил рассвет, и в комнате с каждой минутой становилось светлее. Повинуясь годами отработанной привычке, Екатерина собралась уже было вставать, но, вспомнив о набитом холодильнике, чертыхнулась в сердцах и, злобно взбив подушку, снова легла, уткнувшись лицом в стенку.
Смирившись с тем, что и остаток утра она проведет без сна, Екатерина незаметно для себя успокоилась, забылась и, как ни странно, заснула, урвав тем самым пару часов. Проснулась Екатерина глубоким утром. Вставать она не торопилась. «Всё равно Тихон ещё спит, – сладко потягиваясь, рассуждала Екатерина. – Наваляюсь досыта. И то правда, когда ещё такой случай представится».
Чувствовала она себя на удивление превосходно. Ясность в голове и никаких переживаний за вчерашнее, ровный стук пламенного мотора и никаких угрызений совести, а тело, как заведенная в рабочее состояние пружина. Поэтому, когда она встала, то уже точно знала, о чём ей предстоит подумать и чем заниматься в этот день.
Однако её планам не суждено было сбыться, их спутал неожиданный звонок в дверь. Произошло это уже ближе к полудню, когда они, то есть Екатерина и Тихон, только-только успели позавтракать.
На пороге её взору предстал здоровенный мужик, одетый совсем не по-городскому, с извиняющейся улыбкой на загорелом обветренном лице и с большим баулом в руке. Рядом с ним стояла девица, по-видимому, дочь, в такой же не городской одежде – блёклое ситцевое платьице, выгоревший платок, туго обтягивающий голову, и короткие чёрные резиновые сапожки, глядя на которые так и хочется думать, что одеты они на босу ногу. В отличие от своего папаши, молодуха не улыбалась. На её веснушчатом лице отпечаталось глубочайшее недовольство, которое читалось без перевода – заведенные вверх глаза, искривленные губы и запрокинутая вбок и чуть назад голова. То ли она забыла вернуть её в вертикальное положение, то ли её отвлекли неожиданно, когда она чесала ухо о своё плечо.
– Вы к кому? – естественный вопрос, после того как Екатерина внимательно, с ног до головы, осмотрела колхозников.
 – Нам бы Екатерину Семёновну… – извиняясь, замямлил папаша.
– Екатерину Семёновну? – прежде, чем дать утвердительный ответ, она ещё раз придирчиво осмотрела незнакомую парочку и, не найдя ничего подозрительного, неохотно призналась: Екатерина Семёновна – это я.
– Ну, вот и добре, – извиняющаяся улыбка здоровяка чудесным образом трансформировалась в счастливую, – значит мы к вам. Здрасьте! Ни в коем случае не хочу показаться вам наглым и готов сейчас же всё объяснить, если потребуете. А чтобы вы не пугались, мало ли что, всё-таки не родственники, а какие-то совершенно незнакомые люди, то мы, чтобы развеять сомнения, передаем нижайший поклон от вашей тётушки, тёти Вали, и письмецо вдобавок имеем.
– Да что вы говорите! Надо же, вот так, нежданно-негаданно! – Екатерина даже руками всплеснула. – Да проходите же скорее, чего мы всё в дверях-то…
Незваные гости прошли в коридор, разулись, а затем проследовали за Екатериной в комнату.
– Вещички свои вот здесь можете оставить. Здесь у нас что-то вроде прихожей, мы её специально шифоньером отгородили, чтобы придать ей хотя бы мало-мальски правдоподобный вид. Ну что, проходите в комнату да будем знакомиться.
Когда все оказались в центре комнаты, возле большого круглого стола, первой, естественно, на правах хозяйки, заговорила Екатерина.
– Как зовут меня, вы уже знаете. Теперь познакомьтесь с моим сыном. Прошу любить и жаловать, – Тихон.
– А меня, – папаша почти кричал, как будто обращался к человеку, стоящему в отдалении, – Павел Андреевич, а это дочь моя, Наташа. Я ещё раз извиняюсь за столь неожиданный визит.
– Присаживайтесь, пожалуйста, сейчас чай пить будем. Хотите чаю? Тиша, сходи, поставь чайник. Вы, Павел Андреевич, сказали, что у вас есть письмо.
– Ах, да-да, – засуетился Павел Андреевич, – вот оно, – и протянул довольно пухлый треугольник.
– Узнаю, узнаю тетушкин характер. До сих пор конвертами не пользуется, всё экономит, при каждом удобном случае в треугольник складывает. Подожди, Тиша, не ходи, я сама, а заодно приготовлю чего-нибудь перекусить.
Хлопоча на кухне, мыслями погруженная в письмо, Екатерина, конечно же, не заметила появления Николая Николаевича. А он не сразу окликнул её, с трепетным благоговением наблюдая, как она порхает, забывшись в своих хлопотах.
– Доброе утро, Катя.
– Ой… Николай Николаевич, чуть не напугал меня до смерти. Конечно, доброе… а почему в дверях, заходи, не робей. Ты что-то хотел? Я тебе не мешаю?
– Да нет, что ты, ни в коем случае. Я так… решил прогуляться, размяться, так сказать. Катя, я бы хотел извиниться за вчерашнее, не перебивай… Знаешь, если человек извиняется, значит, он чувствует за собой вину. И возвращаясь к нашему давешнему разговору, хочу признаться…
– Николай, давай не сейчас, как-нибудь в другой раз. Ко мне сегодня гости из деревни приехали…
– Слышал, слышал, как в дверь звонили. Родственники?
– Нет, я сама их в первый раз вижу. Они письмо привезли от моей родной тётки.
– От тётки, от твоей? Ни разу не слышал, что у тебя где-то есть тётка, да ещё родная. Неожиданная и радостная новость. Но я не об этом… вообще-то спросить хотел, но… раз сегодня не получается, то, может быть, нам во вторник утром встретиться? Лиза в школе на практике, Тихон на работе, а у меня как раз до обеда ни экзаменов, ни консультаций. Так… что? Как ты на это смотришь?
– Никак, Коля, во вторник с утра я занята.
– Чем?
– Чем надо, тем и занята. Не обижайся, Николай Николаевич, не то что я не хочу поговорить с тобой, напротив, с удовольствием бы с тобой встретилась, и не только для разговора, но я действительно не могу. У меня кое-какие дела, которые отложить никак нельзя.
– Ах, ну да… вспомнил, как же это я. Ну, конечно же, вторник, злополучный вторник – это тот день, когда всякий раз ты таинственным образом куда-то исчезаешь и возвращаешься в одно и то же время. Кстати, я давно хотел тебя об этом спросить, да всё как-то не доводилось. Может быть, раскроешь секрет или хотя бы намекнешь…
– Коля, ей-богу, ты как маленький ребенок, всерьёз думаешь, что я сейчас всё брошу и начну рассказывать тебе о своих, как ты там обозвал… таинственных похождениях, так, что ли? Нет, Николай Николаевич, секрет этот не для тебя. И сделай одолжение, не давай мне повода думать, что ты подозреваешь меня в чём-то.
– Да боже упаси, не подозреваю и никогда не подозревал. Как я могу? У меня и прав-то никаких. Жаль, что во вторник не получится… а так хотелось в спокойной обстановке, и чтоб никто не мешал. У меня же такое событие… такое событие…
– Ну что ты, родной мой! Неужели мы не найдем времечка для нас? Не торопись, пусть настоится. Подойди ко мне, я хочу тебя поцеловать, а потом ты пойдешь к себе, потому что тебя ждет твоя наука.
Получив в гладко выбритую щечку материнский поцелуй, Николай Николаевич, как послушный ребёнок, не дожидаясь очередного напоминания, спешно развернулся и зашагал прочь.
– Стой! – окликнула его Екатерина, – сделай доброе дело, помоги донести, чтобы я два раза не бегала.
Когда Екатерина с Николаем Николаевичем появились в комнате, гости уже сидели за столом и молча переглядывались.
– Ну вот и славно, – расставив с помощью Николая всё принесенное на столе, заключила Екатерина и тут же, всплеснув руками, запричитала: – Какая же я всё-таки… надо же так опростоволоситься, даже как-то неудобно… думаю о чём-то, а сама не познакомила! Это Николай Николаевич, наш сосед, а это Павел Андреевич и его дочь, Наташа. – Мужчины пожали друг другу руки, а девушка на приветствие старшего в ответ даже не кивнула. – Составите нам компанию, Николай Николаевич?
– Спасибо за приглашение, я бы с превеликим удовольствием, но не могу. Наука, знаете ли, ждет и не терпит отлагательств. – Он картинно раскланялся и почти бегом вышел из комнаты.
– Спасибо за помощь! – крикнула вдогонку Екатерина. – Ну что же, Павел Андреевич, рюмочку коньячку с дороги?
– Благодарствуйте, но мне нельзя, за рулем я.
– Жаль… ну нельзя, так нельзя, ничего не поделаешь. Тогда хотя бы поешьте, путь-то не близкий был, а я, с вашего позволения, письмо прочту, уж больно не терпится мне. Тиша, не позволяй гостям скучать, а на меня не обращайте внимания.
 Устроившись в стоявшем чуть поодаль от стола кресле, Екатерина развернула треугольник письма и, погрузившись в чтение, забыла обо всём на свете.
«Здравствуй, Катенька, солнышко мое!!!
Как я счастлива, что лишний раз могу написать тебе письмо и пообщаться с тобой. Спасибо случаю в лице Павла Андреевича. Спешу сообщить, спешу успокоить тебя, что у меня всё хорошо. И не криви губки, как ты это всегда делаешь при слове «хорошо», у меня действительно так, как я сообщаю. Здоровье по-прежнему вполне сносное, двигаюсь помаленьку, обслуживаю себя, ни от кого не завишу, а то, что ноги болят, так они, почитай, лет двадцать болят.
Как и прежде, жду тебя в гости, приехала бы, ну хоть на недельку. У нас здесь всё зеленым-зелено, как ты любишь. Тихона привезла бы, свежим воздухом подышать. Мечтаю опять увидеть вас, обнять, прижать к сердцу своему, ведь я так соскучилась, хоть плачь. Успею ли? Всё-таки годы, а они берут своё. Тут намедни удумала к вам съездить. Как только картошку посадила, так и решила для себя, пусть будет, что будет, в последний раз значит в последний раз, вот так, думаю, запросто сяду в автобус и поеду, несмотря ни на что. И приехала бы, ей-богу, приехала бы, если б не поясница, язви её. Так схватила, постылая, ни согнуться, ни разогнуться. Всю неделю промучилась. Встать на ноги – ни боже мой, не могу и всё тут, а с другой стороны, дела деревенские на потом не отложишь, а ещё заботы интимного характера, короче, деваться некуда, вот и проползала цельную неделю на коленках. Ползаю, а сама, вот дурёха, радуюсь, что двигаться могу. Но ты не подумай, что я жалуюсь или ещё чего, это ни в коем разе, тем более, что люди наши, деревенские, в своём большинстве-то добрые, в случае чего в беде не оставят, помогут обязательно.
Хотела гостинцев тебе послать – маслица там, да творожку, варенья земляничного, как ты любишь, ан нет, не дал ведь, это я про Павла-то про Андреевича, не позволил, и всё тут. Сказал, что моё заберет в следующий раз, а уж в этот попросил позволить ему самому, очень принципиальный человек.
Ой, тут такое дело, такое, знаешь, дело приключилось, рассказать – не пересказать… Опять же, позволь пожаловаться на тебя. Вот приехала бы ко мне, так я б тебе всё до мелочей, да ещё с оттеночками моего восприятия, да с придыханием… А так – что ж, только писать, и если бы не тебя касаемо, то можно было бы и закругляться с письмом-то, чего зря бумагу марать, но, видимо, по-другому нельзя, придется продолжать, подробненько, да по порядочку.
Павел Андреевич – это председатель колхоза нашего. Ты его увидишь, когда он к вам придёт, а когда увидишь, то приглядись повнимательней – мужчина видный. Давненько в председателях-то ходит, почитай годков как восемь уже. Ох, и хлебнул он горюшка, с лихвой, это я вперёд забегаю и тебе докладываю, чтоб потом понятней было. Ведь молодой, а столько уже пережил, поэтому-то и выглядит старше, чем на самом деле, и не по годам глуховат, даже слышала от своих старух, будто бы ревматизмом мучается. Ну, насчёт ревматизма, думаю, врут, а может, и нет, не знаю, во всяком случае, я его лежачим никогда не видала. Сильный, очень сильный мужчина, и физически, и особенно характером.
Между прочим, жили они через два дома от нас. Ты не можешь не помнить тот большой рубленый дом с черепичной крышей. У всех шифер, а у них, у единственных, черепица, и палисадник перед домом весь засажен цветами, тоже только у них был. Родители его, ох и работящие, очень уважаемые люди были. Она-то учительницей работала, а он бригадиром на МТС. А из детей всего-то единственный сыночек и был у них – это Павлик. Да ты, небось, помнишь Павлика, родителей-то вряд ли, а Павлика должна. Он всегда по утрам мимо наших окон проходил, корову ихнюю в стадо выгонял, а вечером обратно загонял, и опять же мимо наших окон. Послушный мальчонка был, родителям помогал, далеко от своего дома никогда не уходил, ещё и потому, что наши деревенские сорванцы задирали его беспрестанно. Он ведь тогда пухленький был да в рост ещё не пошёл, так они, окаянные, ну никак прохода ему не давали, всё намеревались поколотить. Вот и вращался он в своем мирке, отдельно от всех. А парнишка-то смышленый был, головастый, учился на четверки и пятерки, оттого-то и уехал в город после окончания восьмого класса. Сначала техникум, а потом, как и положено, сельскохозяйственный институт окончил. Когда вернулся, я даже не узнала его, так он изменился. Уезжал забитый, толстенький зверёк, а вернулся – высокий, сильный, красивый парень, да ещё и с высшим образованием. Обидчики-то его, кто не спился и не в тюрьме, увидав такое, давай в друзья к нему набиваться, а он, надо отдать ему должное, зла не помнил и мстить не стал, но и близко к себе никого не подпустил, держал на почтительном расстоянии, чем и заслужил к себе уважение. Родители его нарадоваться не могли, только и разговоров, что про своего сыночка, очень уж они гордились своим чадом.
Я смотрела на них, и мое сердце заходилось от радости. Какая семья! Да, все в деревне восхищались ими и завидовали тоже, не без этого. Почти сразу же Павлика на должность поставили – главным агрономом, так с той поры только Павлом Андреевичем и величали.
А однажды разговорилась я как-то со своими подружками-сплетницами, так вот они-то мне тайну одну и открыли, уж не знаю, где они ее подслушали, только божатся во всю грудь, что всё сказанное правда.
Родители-то его, оказывается, от такого счастья и на радостях таких порешили ещё одного ребятёночка завести, и, если это действительно правда, то я их одобряю. Ну вот, а дальше решить-то они решили, да только не получалось у них там чего-то. Долгонько они соображали и, как рассказывают, пришлось им отказаться от этой затеи, но не совсем. А не совсем-то в том смысле, что удумали они по-другому проблему решить. Возмечтали они, значит, ребятёночка-то усыновить. Такие вот пирожки и с такой вот начинкой. И опять же, как рассказывают, всё шло по-правильному, своим чередом, они уж и девочку себе присмотрели, и недолго оставалось им ждать, как случилось нечто совсем нехорошее. Ты знаешь, Катюшенька, вот вспоминаю, а в груди боль острая, хоть писать бросай.
Так вот, пришла к ним беда, как гром среди ясного неба. Умирает Павлика мать, и так неожиданно быстро, что никто ничего по первости и не понял. От чего, почему, толком, опять же, никто ничего не знает, только руками разводят да догадки строят. Кто что говорит, кто сердце, говорит, не выдержало, кто утверждает, что от рака сгорела, а некоторые вообще докатились – отца Павликова в убийстве подозревают. Вот народ, вот фантазия беспредельная. В убийство-то я, откровенно говоря, определённо не верю. Не та это семья, не такой он муж и отец, чтобы эдакую сказку собственноручно разрушать. А вот болезнь… скорее всего и ближе к правде. После похорон отец Павлика резко сдал. Подкосила его нелегкая, не готов он оказался к такому повороту судьбы. Осунулся, сгорбился и через это постарел как-то сразу, прямо старик стариком сделался. Дома практически не бывал, это и я самолично заметила, всё работой горе заглушал. Но, отдать должное, без горькой, этим не злоупотреблял, проявлял, видать, остаток характера, не  позволял себе опускаться ниже нижнего. А вот коровушку свою они продали, да и хозяйство совсем забросили. Палисадник бурьяном порос, огород непаханый стоял – в общем, пошла разруха самотёком. А беда, как говорится, не приходит одна. Совсем скоро отец Павлика, истратив последние силы, слёг. А тут как раз, к обессиленному-то, и болезнь подоспела, скрутив его незащищённое тело. И скрутила-то сильно, ой как сильно. Слёг он, и больше уже не вставал до самой смерти. После похорон Павлик в родительском доме жить не смог, в город уехал счастье своё искать.
После отъезда деревня посудачила ещё некоторое время и стала потихоньку забывать. Забывала-забывала, да и забыла окончательно. Только пустой дом навевал грусть, напоминая о прошлом.
Но история, как ты понимаешь, на этом не закончилась, а имела продолжение. А случилось сие продолжение, дай Бог памяти, как раз ранней весной. Точно, ранней, а почему помню, да потому что снег ещё не сошёл и Пасху ещё не отмечали.
Приехал наш Павлик, ой, что это я, конечно же, – Павел Андреевич, в родную деревню, без предупреждения. Можно сказать, свалился, как снег на голову. Да приехал не один, а с женою и дочкой. Жена у него вся из себя городская, куда нам с добром, но красивая, вся деревня в этом случае была единодушна, вот только худоватенькая, а это уже лично моё наблюдение. В родительский дом Павел Андреевич семью не повёл, а прямиком в контору проследовал. Договорился с тогдашним председателем и на время со всей семьей обосновался в красном уголке в нашей конторе. Дом свой вскорости продал, поговаривают, хорошие деньги взял за него, и построил новый, из желтого кирпича, в противоположном конце деревни.
Сейчас, Катюша, с твоего позволения, я чуток отвлекусь, потому что это очень важно, и обскажу тебе про колхоз наш. Да-да, именно про наш многострадальный колхоз. Деталь эта дюже как необходима для дальнейшего отображения характера человека. В то время колхоз наш представлял из себя довольно жалкое зрелище. Слабохарактерный председатель, руководивший в ту пору, полностью его развалил. В колхозе процветали пьянство и воровство. Собранный с грехом пополам урожай и тот не сохранялся – часть сгнивала, часть растаскивали, а то, что оставалось, отдавали по дешёвке за долги. Надои упали так, что соседние деревни поражались нашим антирекордам, и в результате – в колхозной кассе ни копейки. Люди роптали, требовали перемен, но смелых взвалить на себя эту ношу никак не находилось.
Не находилось до тех пор, пока однажды Павел Андреевич не предложил свою кандидатуру на должность председателя колхоза. Ты знаешь, народ как будто ждал этого всю жизнь. Крича и ликуя, они единодушно избрали его на этот ответственный пост. Не подозревали наши мужичонки, а особенно те, кто был слаб на алкоголь и падок до колхозного, кого они своими же руками посадили в председательское кресло.
Справедливый и строгий, доходящий иногда до жестокости, Павел Андреевич железной рукой начал наводить порядок в своем хозяйстве. Его энергия не знала границ, своим напором он, как ураган, сметал стоящие перед ним преграды. Честным и работящим бояться было нечего, и поэтому он пришёлся им по душе, а вот остальным ох как тяжко зажилось. Самогонщики и несуны получили сроки, каждый по тяжести содеянного, а неисправимых пьяниц просто выгнали из колхоза. Виновных карал нещадно, но и отличившихся награждал, не жмотничая.
И ты представляешь, через три года наш задрипанный колхозишко вышел в миллионеры, и наградили нас переходящим красным знаменем. Люди пьянели от гордости за себя. Из других районов руководители потянулись – опыт перенимать.
Да, поднялся колхоз, крепко встал на ноги и зажил в достатке. Вот и не верь после этого в силу личности. Сельчане с тех пор стали его называть не иначе как наш Павел Андреевич.
В своей семье он тоже был строг, хотя и любил жену, а в дочке, как передавало сарафанное радио, вообще души не чаял, да это и так заметно было, и поэтому для жизни их, как в таких случаях говорят, рисовалась радужная перспектива. С удовольствием бы про жену его сказала пару слов, но, как ни странно это прозвучит, сказать нечего. Тогда вся деревня в догадках мучилась, прямо извелись все от неинформированности. А что тут поделаешь: на работу она не ходила, друзей не было, на людях бывала не часто. Встретить её можно было разве что иногда на собраниях в школе, да в магазине, что случалось почаще, вот практически и всё.
Но вот в одно прекрасное утро деревня была шокирована новостью: пополз слух, что жена Павла Андреевича, бросив всё, одна сбежала в город. К обеду слух, неприятным образом, подтвердился, и вся деревня замерла в ожидании апокалипсиса. Ожидали до вечера, а когда поняли, что конца света не предвидится, прекратили ожидать и возобновили текущие дела.
И потянулись тогда деньки колхозные, как и житье-бытье наше, потихохоньку да полегохоньку, всё дальше и дальше, в светлое наше будущее, и день прошедший особливо ничем не отличался от дня сегодняшнего, одно слово – деревня. Чего нельзя сказать про нашего председателя. Изменился, не сразу, конечно, но по истечении некоторого времени стало заметно, и чем дальше, тем разительное отличие. Замкнулся в себе наш Павел Андреевич, на разговор стал не охоч, улыбался только тогда, когда на дочку смотрел, и то как-то вымученно, и не одна я это замечала. Его прогрессирующая строгость пугала сельчан, чуть что не так – ох и лютовал, о пощаде никто даже и не помышлял. И на всём белом свете лишь один человек способен был отогреть заледеневшее сердце его – это, как ты и догадалась, любимая дочь Наташа, его маленькое божество.
Ты меня, Катюша, прости, но это я, самолично, предложила ему свои услуги и направила к тебе. Знаю, знаю, что у тебя у самой негде развернуться, но ты уж не обессудь, подмогни, если сможешь, а если нет, то на нет и суда нет, в обиде никто не будет.
Ох, не удержусь, и надо бы промолчать, да никак невмоготу, женщина есть женщина. Хорошо, что на бумажке, а так ты бы мне точно рот закрыла. Сейчас напишу, и не отвертишься, всё равно прочтёшь. Ты одна, и он один, нет, я не намекаю, просто приглядись к нему повнимательней. Не торопись с выводами, подумай хорошенечко, оно ведь лишний раз взвесить все за и против не помешает.
Ну вот, вроде бы и всё. Как же мне хорошо-то стало. Вот поговорила с тобой, и сразу на душе легче, настроение поднялось. А ты ничего, молодец, умеешь слушать. Ха-ха, как я? Не совсем получается маразматичка, ещё и шутковать могу.
Всё, Катюшенька, действительно пора закругляться. Целую тебя и Тихона, обнимаю вас обоих. До свиданья, родные мои. Приезжайте, я всегда вас жду.»
– Что с вами, Екатерина Семёновна? На глазах слезы, а сами улыбаетесь. Вы насчёт тётушки не переживайте, пенсионеры у нас на особом счету.
– Всё нормально, Павел Андреевич, просто… по-видимому, в глаз что-то надуло. Спасибо вам за письмо, очень вы меня порадовали. – Екатерина подошла к столу. – Боже мой, да вы и не ели ничего, даже не притронулись. Я, как хозяйка, имею право обидеться на вас.
 – Ну как же, как же мы могли своим чавканьем мешать вашему чтению? – с горячностью возразил Павел Андреевич. – С нашей стороны, я полагаю, это было бы крайне эгоистично.
– Я им предлагал, – вмешался Тихон, – но Павел Андреевич наотрез отказался. Я попробовал было настоять, но…
– Сознаюсь, моя вина, – взяв руку Тихона, Павел Андреевич слегка сжал её, – раскомандовался тут, ну прямо как у себя в конторе. Вот что значит сила привычки. Екатерина Семёновна, если вы не возражаете, мне бы обсудить проблемку… а то, знаете, вдруг у нас не срастётся... а время уже послеобеденное, и возвращаться обратно не солоно хлебавши как-то несподручно.
– Да что вы, как же можно так думать, выбросьте эти мысли из головы. Никуда ехать больше не надо, считайте, что мы уже договорились, и дело не только в письме. Я бы и так…
– И ещё, извините, что вас перебиваю, раз уж у нас позитивный настрой, то позвольте продолжить разговор с обсуждением деталей наедине. Не то чтобы секреты какие-то, боже упаси, просто им, я имею в виду наших детей, это неинтересно, а поэтому отсиживать вместе с нами за столом, я подозреваю, им скучно. Я так мыслю, что у них имеется огромное желание отдохнуть от нас некоторое время.
– А-а-а?.. – Екатерина поймала себя на мысли, что всё больше становится кроликом, а этот великан, с рубленым лицом, рыжими кудрями на большой голове и такого же цвета трехдневной щетиной на лице, с чёрными как смоль зрачками и немигающим взглядом, всё больше становится удавом.
– Ничего страшного, погуляют с полчасика, всё польза, воздухом городским подышат… – Павел Андреевич хмыкнул уголком рта. – Ну вот, опять раскомандовался. Никак не получается… вот так сразу перестроиться.
– Действительно, – с жаром подхватил Тихон, – никакого нет интереса слушать ваши переговоры, – но, повернув голову в ту сторону, где сидела Наташа, приглушил голос и продолжил с плохо скрываемым извинением: – я, наверное, погорячился, отвечая за нас обоих?
Наташа в ответ даже не шелохнулась, продолжая сидеть прямо, держа спину ровно, как первоклассник за партой, только руки лежали не на столе, а на коленях. Она нервно перебирала пальцами своё платьице, хлопала тяжелыми от неимоверного слоя туши ресницами и поочерёдно переводила свой ясный взгляд с отца на Екатерину.
– Тиша, ну что ты девушку смущаешь? – выйдя из гипноза, оживилась Екатерина. – Взял бы, да как истинный джентльмен пригласил Наталью на прогулку. Побродили бы, окрестные достопримечательности поизучали, глядишь, и аппетит нагуляли бы.
– Конечно, конечно, – Тихон протянул руку, – пойдемте, Наташа, я покажу вам наш прелестный район, и не смейте отказывать в просьбе просящему.
Даже после этого никакой реакции со стороны девушки не последовало. Она продолжала сидеть в той же позе и так же безмолвно, только легкий румянец на её щеках выдавал наличие у неё слуха.
– Не сиди как… – скомандовал Павел Андреевич, – ответь на приглашение. Да смотри, сапоги не надень. Там в… ну, который в прихожей… ты поняла, туфли достань. Давай, Натуся, посмелей, не заставляй нас ждать.
Девушка, ухватившись за протянутую ей руку, послушно проследовала на выход. После того как за Тихоном и Наташей захлопнулась дверь, Павел Андреевич обратился к Екатерине с какой-то не идущей ему поспешностью.
– Она ведь у меня одна, поймите меня правильно, и я бесконечно переживаю за неё. Мне нужен человек, которому бы я доверял, и я с облегчением наблюдаю, что в вашем лице, Екатерина Семёновна, нашёл этого человека. Вы именно такая, какой вас описывала мне ваша тётушка. Не в смысле внешности, хотя… что я говорю, как же без этого, конечно же, и облик ваш, а также… обрисовывала, но главное, насчёт характера вашего… ну, в том смысле, что доброта ваша беспредельна. Сказать по правде, были сомнения, чего уж тут… и порой казалось, что тётушка ваша всё-таки приукрашивает, но теперь, убедившись воочию, готов подписаться под всеми её словами.
Мы с вами родители, а поэтому понимаем друг друга. Наташе необходимо учиться, да и возраст уже… ведь ей девятнадцать. Но я сознательно не торопился. Это в деревне, если раньше, то не страшно, а в городе нет. А почему? Да потому, что в деревне-то всё на виду, не скроешься, даже если захочешь. А здесь… соблазнов чересчур уж много, особенно для несформировавшегося мировоззрения, а родительское око, хоть оно и не дремлет, а всё равно не видит. Она ведь хотела сразу, как окончила школу, ехать поступать, но я не пустил. Шестнадцать лет, ну что это такое, ребёнок же ещё. Трудно было убедить, но я как-то сумел настоять на своём, в категоричной форме, и она тут же согласилась. Между прочим, в школе училась хорошо, не медалистка, но пятерочница. Был момент, сильно переживала насчёт того, что забудет школьную программу, но я опять же успокоил, объяснив, что за пару баранов, презентованных декану, память восстановится независимо от её желания. Представляете, поверила мне и перестала переживать.
Вы уж не обессудьте, Екатерина Семёновна, что я так подробно, хотя и сбивчиво, но поймите меня правильно, предисловие необходимо, потому что кто же, как не я, смогу доходчиво и внятно обрисовать ситуацию.
Мы стесним вас всего-то на какую-то недельку, пока чего-нибудь не придумаем и не подыщем подходящего варианта. Общежитие, мне представляется, не самый лучший выход из положения, а вот комнату, даже совсем немудрящую, было бы очень даже неплохо подыскать. Вот поэтому-то нам и нужна временная передышка, пока угол не снимем.
– Да что вы, Павел Андреевич, пускай живет сколько угодно…
– Я извиняюсь. Насчет затрат вы, Екатерина Семёновна, даже и в голову не берите, не та эта проблема, чтобы вам о ней волноваться. Позвольте мне проявить приятные для меня хлопоты и, хотя бы на время, стать гарантом вашей пищевой обеспеченности.
– К чему хлопоты, Павел Андреевич? Мне кажется, что вы сильно преувеличиваете, если думаете что мы не в состоянии…
– Опять же я извиняюсь. Екатерина Семёновна, так значит, мы договорились?
– Ну-у-у… Павел Андреевич. Ох, вижу я, что темперамента вам не занимать, а вот с памятью… я бы поспорила. Ведь ещё в начале нашего разговора… ну хорошо, если вы так настаиваете, то я повторю. Подтверждаю своё согласие! Теперь, я надеюсь, вас удовлетворила?
– Не злитесь на меня, Екатерина Семёновна, может быть, я и перебарщиваю, не без этого, но такой уж я человек, хочется, чтобы всё по полочкам да по ячеечкам… А сейчас, извиняюсь, неплохо было бы чайку испить. Как вы на это смотрите?
И Екатерина, действительно, с неприкрытым удивлением смотрела на этого своеобразного мужчину, внезапно появившемуся в её жизни. Ее пытливое наблюдение, неожиданно для неё самой, а для Павла Андреевича тем более, прервал смех. Чистый и безобидный, он звонким эхом разлетелся по комнате, наполняя пространство чем-то радостным и весёлым. Она наслаждалась, слушая переливы собственного смеха, не останавливая его, а наоборот, всячески ему способствуя.
– Э-хе-хе… ну надо же… вот прорвало-то! – Екатерина спешно достала из комода носовой платочек и быстрыми движениями промокнула влажные от смеха глаза. – А теперь, я извиняюсь… ха-ха-ха, нет, это невозможно… – Прыснув в очередной раз, она тут же поспешила взять себя в руки. – Не обращайте внимания, Павел Андреевич, это от приятных предчувствий. Так о чём мы?.. Ах да, я извиняюсь, может быть, всё-таки кофе?
– М-м-м… – Павел Андреевич задумался, но не над тем, что ему выбрать, чай или кофе, а над тем, что он стал причиной безудержного смеха Екатерины Семёновны. Развеселить-то развеселил, ничего тут зазорного нет, но вот чем он её развеселил, этого понять ему было не суждено. – Нет, всё-таки чай.
– Опять же, я извиняюсь, как пить будем? Я имею в виду, с сахаром, или с вареньем, или всё-таки зеленый?
– Чёрный, с медом. А знаете, я сушки люблю.
– Опять же извиняюсь, сушек, к сожалению, нет, а вот в остальном… решаемо. – Екатерина достала из буфета две сервизных чашечки и два блюдца к ним. – Павел Андреевич, у меня к вам личная просьба. Во время чаепития расскажите мне, как там у нас… в смысле, у вас, в деревне жизнь протекает? И попрошу всё подробненько, разложив по полочкам да по ячеечкам, как вы любите.
Пока Павел Андреевич в ярких красках ведает Екатерине Семёновне о достоинствах и преимуществах коллективного хозяйства перед другими формами собственности, мы оставим их и последуем за нашей молодой парочкой, представляющей для нас вполне понятный интерес.
Начнём с того места, когда они вышли из квартиры. Так вот, как только обитая грязно-коричневым дерматином входная дверь, щелкнув замком, разделила пространство на официально-обязательное и на неофициально-самостоятельное, Наташа, почувствовав запах свободы, тут же чуть ли не силком потащила Тихона вниз по лестнице и, чем ближе к выходу, тем быстрее преодолевала она лестничные пролёты. Тихон, подчиняясь этому порыву, не на шутку испугался, когда в очередной раз чуть не оступился на ступеньках. А когда они вылетели из подъезда, Наташа облегченно вздохнула, а Тихон, к своему неудовольствию, вспомнил, что забыл дома свою палочку.
– Наташа, – у него от стремительного спуска сбилось дыхание, – я хотел вам сказать… но мы так быстро спускались, и вот, наконец, спустились, так что теперь уже можно. Оказия вышла, – палочка-то моя дома осталась.
– Ах, как легко дышится! – Взяв Тихона под руку, Наташа прижалась к нему всем телом. – Палочка? Это что значит? Это значит, что нам нужно будет вернуться обратно? А что, без неё никак нельзя? Ну, давай прикинем, зачем нам палочка? Мне кажется, совсем ни к чему, мы взрослые люди и, я надеюсь, справимся без нее.
– Конечно, но… – Восстановившееся было дыхание снова сбилось, к тому же в ногах появилась слабость, а тело стал пробивать мелкий озноб. Впервые Тихон был так близок с девушкой. Всё произошло настолько быстро и обыденно, что соображать и реагировать было уже поздно, а ещё через секунду и не хотелось. Её налитое молодостью тело и исходящий от него тонкий аромат, вобравший в себя, как казалось Тихону, все запахи лесов и полей, вскружил ему голову. Разум его слегка помутился, и он ощутил блаженство, разливающееся по всему телу. – Какой необычно приятный запах!
– Запах? – Наташа, приподняв нос кверху, принюхалась. – По-моему, жжёной резиной воняет.
– Да-а-а, и ре-зи-ной то-же, – певуче вторил ей Тихон. – А какого цвета у вас волосы?
 – Как и у папы – рыжие. А что? – В её словах звучали и гордость, и вызов.
– Прекрасно, теперь я знаю, как пахнут рыжие волосы.
– Так мы пойдём или нет изучать здешние достопримечательности? Пора бы уже отойти, – она с прищуром взглянула на их окна и брезгливо поморщилась, – от подъезда и двигаться в каком-нибудь направлении. Тихон, будь же, наконец, человеком, возьми на себя роль экскурсовода и задай нам маршрут.
– Ах, да-да, сейчас, – он повертел головой, как будто оценивал обстановку, – погоди минутку, сейчас соображу. Наверное, мы пойдём…
– Да-да пойдём, только скорее. Для начала смоемся со двора, а там уж… и направление определим. Пошли уже, а?
– Какая вы молодец! На том и порешим. Держитесь крепче, мы выходим на большую дорогу.
– Прежде чем мы рванем, давай договоримся на берегу. Ты перестанешь обращаться ко мне на «вы», а то я чувствую себя не очень уютно, как будто в общественной бане меня голой запихнули в мужское отделение, а дверь снаружи подпёрли тяжелой гранитной лавкой. Мы же современные люди, а не старорежимные пережитки прошлого. Правда? Так будем соответствовать нашему историческому статусу.
Они пересекли двор и, выйдя на улицу, двинулись, по предложению Тихона, направо, в сторону городского сквера.
– Прошу обратить ваше… ой, извини, твоё внимание на дом справа, мы как раз сейчас его проходим. Это наш знаменитый «Дом быта».
– А-а-а?
– Отвечаю на твой вопрос, который естественным образом возник в твоей золотистой головке и трепыхается на твоих, жаль, не вижу цвета, губках (– Помада цвета терракот! – подыграла Наталья), и жаждущий вот-вот с них сорваться. Дом этот знаменит тем, что строили его не то что долго, а страшно долго, и когда его якобы открыли – а народ знает всё, – ленточку-то торжественно и принародно не перерезали, это уже факт достоверный, а раз так, то люди и не пошли, а если клиентов нет, то его, недолго думая, закрыли на ремонт, который благоденствует по сей день. Но это всё ерунда, главное то, что оно есть, это чудо советского сервиса, воплощённое в бетоне и металле, оно реально существует, его можно посмотреть, пощупать и даже сковырнуть кусочек на память. В этом доме бытового благоденствия гений человеческой мысли предусмотрел всё, всё, что только может вообразить избалованная фантазия современного городского жителя.
– И что же сможет поиметь современный городской житель от эдакого скромного, если судить по его размерам, «Дома быта»?
– Э-э-эх… неверие! Пусть его размеры тебя не смущают, всё продуманно до таких мелочей, что ни одна бытовая мышь не проскочит от всевидящего ока сервисного кота. Такого… ого-го… ещё не видала страна, и, по всей видимости, уже никогда не увидит.
– Тиша, можно я буду так тебя называть? А как ты смог определить, что мы проходим именно возле этого дома?
– О-о-о, это тебе не хухры-мухры, это...– он погрозил пальцем. – Я тебе раскрою одну не страшную, но очень запретную тайну. Ты должна будешь дать клятвенное обещание, что даже под пытками силовых структур не расколешься и не сдашь меня с потрохами.
– Я готова на всё, – прошептала она ему прямо в самое ухо. – Чем мне закрепить клятву, чтобы ты не сомневался в моей преданности?
 – Кровь – самое лучшее средство, но тебе достаточно просто сказать магическое слово – клянусь.
– Клянусь, клянусь, клянусь! Десять раз клянусь! Сто раз клянусь! Ещё?
– Достаточно! Я тебе поверил с первой цифры. Итак, слушай тайну, ты, кстати, первая на этой планете, кому открывается сие. – При этих словах Тихон почему-то оглянулся назад. – У меня есть третий глаз.
– Да-а-а?! – искренне удивившись, воскликнула Наталья. – Как интересно! Покажи мне его, я хочу повнимательней его рассмотреть.
– Только тебе, как члену моего тайного общества. Вот он! – Тихон ткнул указательным пальцем в середину своего лба. – Здесь сокрыто всевидящее око.
– Никогда бы не подумала, – с сожалением вздохнула Наталья. – Это не совсем то, на что я рассчитывала. И что, действительно помогает?
– А то! – Эта прогулка всё больше и больше приводила Тихона в возбуждение. Его сердце бешено колотилось, а он, вместо того чтобы успокоить его, кричал ему: «Давай! Сильнее! Ну что же ты! Разбей мне грудь вдребезги! Хочешь на волю? Так в чём же дело? Вперёд! Выпрыгивай и не спрашивай разрешения! Не переживай и себя не казни! Думаешь, я без тебя умру? Да, умру, но это будет не твоя вина. А потом ты поймёшь, что и моей вины здесь не было. Просто был момент, и мне было чертовски хорошо». Накричавшись вволю, он, ещё движимый внутренней инерцией, никак не мог успокоиться, а поэтому продолжал говорить с шумным вдохновением. – Не то слово! Сей дар дается только избранным! Ты понимаешь, о чём я?
– Как-то… не совсем.
– А ты подумай. Ну, давай, Наташа, это же не так сложно.
– Что-то не хочется… ни думать, ни напрягаться, ни вообще… Лучше ты ответь-ка мне на такой вопрос. Как ты выковыриваешь глазки?
– Какие ещё глазки?
– Обыкновенные. Ты же картошку чистишь, хотя бы даже иногда?
– Ну… бывают такие случаи.
– Вот видишь, бывают. Так вот, в картошке остаются глазки, которые нужно удалять.
– Ах, ты про эти глазки…
– А про какие же ещё, не про свои же.
– Забавный вопрос, никто ещё не задавал мне такого. Ну что ж, постараюсь удовлетворить тебя своим ответом. Глазки я не выковыриваю, за меня это доделывает моя мама. Ну а если бы мамы не было, то – издержки слепоты – пришлось бы есть глазастую картошку.
– А можно ещё вопрос?
– Я гляжу, с тобой не соскучишься. Ладно уж, давай, добивай меня окончательно.
– Почему у тебя такое имя – Тихон? Сейчас всё больше Серёжи да Юры с Володями. Не по моде обозвали.
– Подожди, мы ещё не закончили с глазами. Продолжим про мой третий глаз? Ты обещала подумать и дать ответ.
– Я? Про глаз? – Наташа глубокомысленно вздохнула. – Да, пожалуйста, если настаиваешь. Я думала, что у тебя и вправду… приспособление, может быть, или ещё чего-то такое, а там… Не люблю непонятного. Ну, а если я чего-то не понимаю, то начинаю теряться и мне сразу же становится неинтересно. А если мне неинтересно, то меня тут же обуревает скука, а страшнее скуки для меня ничего в жизни нет. Скука – это ужасно! Давай лучше о твоём смешном имени поговорим, может быть, развеселимся.
– Интересно, и что же в моем имени ты нашла смешного?
– Не знаю, – она пожала плечами. – Тихон – вроде бы ещё ничего, а вот Тиша – ну что это такое… и то, заметь, имеет право на жизнь. Или вот – Тишка, Тишечка, Тишулечка, Тишулёночек, не имена, а шипение какое-то. Абсолютно не за что зацепиться, правда?
– Абсолютно, – недовольно процедил сквозь зубы Тихон.
– Только не злись. Не переношу, когда грустно. Люблю, когда мне смешно, люблю, когда вокруг смех и веселье. Наверное, мы с тобой совершенно разные. Ну что ты дуешься, как мышь на крупу, расскажи лучше, как ты заполучил своё имя. Ну, пожалуйста, не видишь, дама мучается в ожидании.
– Да тут и рассказывать нечего, и не понимаю, какой интерес ты в этом находишь. История как история, да я толком и не помню всего.
– Раз прошу, значит, есть интерес. Расскажи хотя бы, что помнишь, главное – суть.
В её голосе было столько мольбы, что Тихон сломался.
– Это случилось, как мне рассказывали… а кстати, вот голова садовая, мама сама же и рассказала мне об этом случае, когда я был ещё совсем ребенком, вот только возраст свой помню смутно, то ли в шесть, то ли в одиннадцать… но это и не важно, главное, не забыл. Произошло, значит, сие событие в роддоме. Мама попала туда по случаю своей беременности, и, между прочим, вовремя подоспела, так как схватки уже приняли регулярный характер. Дальше всё шло, как обычно, – воды, потуги, и вот на свет появляюсь я. Огляделся (это я про себя), выдержал для приличия паузу, и… вежливо поздоровался.
– Как это – поздоровался?
– Обыкновенно, как все дети здороваются, – закричал что было мочи. Потом от собственной наглости застеснялся сильно и замолчал. Врачи рассудили правильно, запеленали и унесли, разлучив меня с мамой. Вот за это – за разлуку, я и обиделся на этих самых врачей. Сначала никто внимания не обращал, потому что в роддоме обстановка до умопомрачения обыденна и рутинно-монотонна. Носят меня носят, как и положено, по издавна заведённому у них графику, из общей палаты к маме, потом обратно, от мамы в общую палату, и всё в принципе нормально, так бы и носили до совершеннолетия, если б не случай. Маму-то понять можно, она ведь в первый раз в такой передряге, но вот медперсонал… странно мне было на них смотреть. Вскоре, однако, нашлась одна работница, обратила-таки внимание. Принесла меня на кормёжку и с претензией спрашивает у моей мамы – нашла у кого спрашивать: «Почему это ваш ребёнок всё время молчит? Сколько ношу, и ни разу голоса его не слышала». А мама ей отвечает: «Сама не слышала. Я думала, что все новорожденные так себя ведут». Расхохоталась сестра и рукой вокруг показывает.  «Вы что, мамаша, сами-то не слышите, что вокруг происходит? Вы посмотрите, какой ор стоит, один только ваш тихоня никак не соберётся голос подать. Сообщите лечащему, не дай бог, патология. Тьфу-тьфу-тьфу». Так и получилось, что с её-то легкой руки все стали называть меня тихоней. А мама, раз такое дело, долго не раздумывала и решила присвоить мне скромное, но в полной мере отображавшее реальность имя – Тихон. В результате вот такая получилась ничем не примечательная история.
– Не скажи, в отличие от тебя, я нахожу её очень даже забавной. Боже мой, ну конечно же, ох, как здорово! – Наташа, взвизгнув от пришедшей ей в голову идеи, радостно захлопала в ладоши. – Тихоня, я буду звать тебя Тихоней, и можешь возражать сколько угодно, теперь ты для меня – только Тихоня.
– Да ну тебя, – изобразив обиду в голосе, пробурчал Тихон.
– Не бойся, я никому не скажу, это будет моя тайна, ну и немножко твоя. И всё, не будем больше к этому возвращаться. Перестань кукситься, лучше опиши, что теперь за здание у нас по правую руку? Проверим, какой ты у нас ясновидящий.
– Опять! Что за привычка у тебя такая – перепрыгивать с мысли на мысль? Трудно, знаешь ли, за тобой поспевать.
– Да, такая я. Сама себе иногда удивляюсь. Сколько себя помню, всегда у меня так – загорюсь какой-нибудь идеей и ни о чем думать больше не могу, но буквально через каких-нибудь пять минут интерес внезапно пропадает, и уже хочется совсем другого. Я полностью с тобой согласна, мне порой самой со своей натурой тяжело ужиться. Но ничего, справляюсь, как видишь, и ты научишься. Первые пять лет тяжело, а потом… привыкаешь, даже начинаешь находить в этом некую пикантность. А что ты мне зубы заговариваешь? Ишь, хитрец выискался. Я ему про дом, который справа, а он мне про мысли какие-то непонятные. Ох, и тихоня – действительно, Тихоня. Как я с именем-то угадала, ну просто молодец. Итак, зубозаговорщик, вывожу тебя на чистую воду. Что же всё-таки ты нам сможешь пояснить по поводу здания  справа от нас?
– Могу пояснить всё! Загибай пальцы, я буду перечислять. Во-первых, это гастроном, во-вторых… у меня предложение. Зайдем внутрь, пройдемся, на прилавки поглазеем, авось чего-нибудь новенького приглядим, там так интересно. Куча отделов, и все разные, непохожие друг на друга, а запахи… м-м-м… это надо только нюхать. Мы с мамой никогда мимо не проходим, обязательно завернем. Иногда опаздываем куда-то, торопимся, времени в обрез, но всё равно, хоть минуточку, но выкраиваем, заскочим, настроение приподнимем, и дальше.
– Чё-ё-ё… правда что ли? – Наташа, опешив, даже остановилась, чтобы получше рассмотреть своего сопровождающего. – Ты что… нет, вы что, серьезно?
– Да. А ты что имеешь в виду?
– Что я имею в виду? А что я имею в виду? Да всё вот это я и имею в виду, – она, подобно учительнице у доски, плавно очертила рукой воображаемую окружность, показывая на магазин. – Скажи, что это за шутка, я тебя прошу, и мы пойдём дальше.
– Что тебя так взволновало? Не желаешь заходить – не надо, пропустим его и пойдем дальше, но только не нервничай.
– Нет, подожди, я хочу знать, действительно ты веришь в то, что говоришь?
– А что я говорю?
– Поглазеем на прилавки, ты говоришь, новенького приглядим.
– Ну и что, что тут такого? Да, я сказал, поглазеем на прилавки, сказал,  новенького приглядим – и что… дальше что?
– Да ничего! Это, конечно, твоя правда, но разрази меня гром, не понимаю, как можно глазеть на прилавки, на которых абсолютно ни черта нет. Нужно быть закоренелым слепцом, чтобы не замечать очевидного… – Тут она запнулась, и её возмущение повисло в воздухе вместе с рукой, которой за секунду до этого она так выразительно жестикулировала. – Извини… извини меня, я забылась и, наверное, ляпнула что-то не то. Что-то плохое? Ну, что ты молчишь, плохое, да? Я не имела в виду конкретно тебя, это же так… обобщённо… как-то само собой вылетело. Хорошо, забудь всё, что я наговорила, пусть будет по-твоему, раз у вас так заведено и вам от этого легче, но ведь реальность… её же никуда не деть. Ладно ты, которому многое простится, но твоя мама, она ведь, опять прошу прощения, ну никак не слепая. Какой смысл в этом сочинительстве, в этаком неприкрытом обмане? От переизбытка фантазии? – Наталья шмыгнула носом. – Ну, ответь хоть что-нибудь, не доводи меня до слёз, я ведь попросила у тебя прощенья.
– Успокойся, Наташа, я не злюсь и не обижаюсь. Ты во всём права, и не о чём тут плакать, прибереги слезы, они тебе ещё пригодятся. Представь, что это игра. Просто игра и ничего больше, без всякого смысла и ни к чему не обязывающая. Глупая, конечно, но так почему-то легче. Я уж и не помню, кто придумал. Наверное, мама, а я поддержал. Да, скорей всего, так и было. Ну… перестань хныкать, люди смотрят. Неудобно перед народом.
– Пускай смотрят, если такие любопытные. Тебе легко говорить не плачь, ты ведь всё-таки мужчина, а мне каково? Если действительно прощаешь, то так прямо и скажи.
– Говорю прямо – я тебя прощаю, забудем этот инцидент, и… пожалуй, пора возвращаться домой, а то как бы там про нас не забыли, да со счетов не списали.
– Огромного желания возвращаться у меня, конечно, нет, но ты прав, разворачиваем коленки.
Возвращались они молча, думая каждый о своём. Наташа специально придерживала шаг, чтобы оттянуть время возврата. Она нет-нет да поглядывала на идущего рядом с ней парня. «А что, в нём что-то есть такое, на что бы я обратила внимание. Высокий – это да, в плечах широк, в бёдрах узок – согласна, профиль… хм… – нос прямой, но не крупный – это успокаивает, тонкие упрямые губы – тот ещё типчик, чуть выдающийся подбородок, и, кажется, с небольшой ямочкой… так и есть, еле заметная вмятинка с булавочную головку – привлекает, ничего не скажешь, а вот лба не видно, закрыт густыми тёмно-русыми, слегка вьющимися волосами. Ах да, ещё же глаза. Ну-ка, ну-ка, посмотрим… Боже ж ты мой, да в них утонуть можно – синь-синева… два гигантских василька на белом холсте – тяжело будет устоять, вот только смотрят всё время куда-то вдаль, и, если не знать, то никогда не подумаешь, что перед тобой инвалид. Странные всё-таки перипетии в жизни происходят. Ещё вчера я его знать не знала, а сегодня… не успев толком познакомиться, чуть не поссорилась. Ах, какая разница, всё равно ведь только на недельку, а там… жизнь разведёт, разбросает, и, поди, не увидимся больше».
Тихон звонить не стал, открыл входную дверь своим ключом. Снимая туфли, Наталья заметила в конце коридора девочку-подростка, стоявшую напротив кухни, свет из которой падал на левую часть её лица, разделяя его на две половинки, на светлую и тёмную, усиливая тем самым  недвусмысленное выражение, гарантирующее Наталье полнейшую недоброжелательность, а так же прочие прелести будущего совместного проживания. Не оставалось никаких сомнений в том, что у неё среди этих людей против её воли уже появился первый враг. «Опять же всего-то на какую-нибудь недельку», – успокаивала себя Наташа, проходя вслед за Тихоном в комнату.
Пустая комната встретила их неубранным столом и нетронутыми угощениями на нём, всё осталось так же, как и до их ухода. Не разговаривая, они уселись за стол, друг против друга. Хотя, справедливости ради, надо бы уточнить, что Наталья сама, без всякой на то причины, просто ей так захотелось, отодвинулась подальше от Тихона. Их молчание закончилось бы неизвестно чем, если б не вошедшая буквально через несколько минут Екатерина, которая своим добрым ворчанием вмиг разогнала сгущавшиеся было тучи.
– Как прогулка, аппетит нагуляли? Ну, и чего застеснялись, добрый молодец и красна девица, давайте, налетайте, а то простынет всё, вкус потеряет, и что тогда? Мы собачек не держим, скармливать некому. Наташа, а ты чего на отшибе устроилась? Давай-ка, подсаживайся поближе к Тихону, смелее, красавица, ему, я думаю, приятно будет, если ты за ним поухаживаешь. Тиша, не гримасничай, тебе это не к лицу. Наташа, а ты пожелала папе доброго пути, когда попрощалась?
– Нет.
– Как нет? Ты разве с ним не встретилась? Странно, он только-только в дверь вышел, и вы тут как тут. Я в полной уверенности, что вы в подъезде нос к носу… Ой! – Екатерину даже подбросило, – а вещи-то, вещи забыли, ты же без одежды осталась! И я хороша, ничего не скажешь…
– Напрасно волнуетесь, Екатерина Семёновна. Вещи мои при мне, они вон в той агромадной сумке, которая у вас в прихожей стоит.
– Точно? Ты уверена, что они там лежат?
– Папа комплектовал.
– Я так и думала. О-хо-хо… придется самой убедиться, – готовясь к худшему, но сохраняя хорошую мину, Екатерина направилась к сумке. – Слава Богу, – донеслось из прихожей, – вещички здесь, в целости и сохранности. А это что? Мясо, масло, а сыру-то… куда сыру-то столько, целая головка. Ой-ой-ой… чего здесь только нет – мед, варенье и ещё картошка вдобавок. Ребята, я редиску нашла. Ох, Павел Андреевич, вот хитрец, ну надо же… и молчал… ни словом, ни полсловом. А я… сама-то хороша, ничего не скажешь, хожу мимо и не вижу, как будто мне глаза песком засыпали.
Екатерина вернулась, неся в руках большой полиэтиленовый пакет, перевязанный бечёвкой. Бросив его на свою кровать со словами «потом рассортируем», она обратилась к сыну:
– Вечером возьмешь у соседей раскладушку.
– Не беспокойся, мама.
Екатерина проснулась в той же позе, в которой засыпала накануне вечером. Скрипнув панцирной сеткой, она перевернулась на другой бок для лучшего обзора комнаты. Тихон басовито похрапывал на раскладушке, а его торчащие из-под одеяла ноги по щиколотку свисали за её край. Наташа, непонятно как дышавшая, с головой закуталась в пуховое одеяло. «Надо было дочку родить, когда возможность была. Эх, молодо – зелено. Ну да ладно…» Екатерина вздрогнула. Гордо, как деревенский петух, затрещал старый будильник, из последних сил тарабаня своим молоточком по ржавым тарелочкам, неистово сообщая, что пора вставать. Метнувшись с кровати, она шарахнула по нему ладошкой. А несчастный будильничек, не ожидая такого обращения, захлебнулся от мощного удара, весь как-то сразу съёжился и, жалобно скрипя, с трудом изобразил немой вопрос на своем циферблате: «За что же так сильно-то, за что в немилость угодил?» Извиняясь за свою горячность, Екатерина, ласково погладив, поставила его подальше от края комода.
– Подъем! – накинув халат, протрубила Екатерина Семёновна. – Касается всех! – добавила она, выходя из комнаты.
Наташа, лёгкая на подъём в отличие от городских девиц, вмиг освободилась от одеяла, спрыгнула на пол, и, как была в короткой комбинашечке, босиком прошлёпала к зеркалу, висевшему на стене. Рассматривая своё утреннее лицо, она взглядом вдруг поймала отражение сидящего на раскладушке Тихона, взор которого был направлен ей в спину. Ойкнув, она стремглав бросилась к своей кровати и, забравшись на неё, закуталась обратно в одеяло.
– Ты чего? – услышав вскрик и беготню, встревожился Тихон.
– А ты чего?
– Я? Не понял. Я ничего, сижу и собираюсь вставать. А вот ты кричишь чего-то, и лётаешь туда-сюда.
 – А чего ты пялишься на меня?
– Я пялюсь?!
– Нет, твоя раскладушка! Конечно, ты. Отвернулся бы, бесстыдник. Как я ещё раздеваться не начала, вот бы картинка была.
– Вот те раз… и ты всерьёз? – Тихон разразился легким смехом. – Позволь тебе напомнить, драгоценная Наталья,  – мои глаза смотрят, но не видят.
– Всё равно отвернись, мне так спокойней, и лоб ладонью прикрой, чтобы твой наглый третий глаз не соблазнялся. Откуда мне знать, может быть, он действительно у тебя есть.
– Отвернуться – пожалуйста, а вот остальное… дурацкие выдумки.
– Никакие не выдумки!
Наталья примолкла, заметив возвращающуюся Екатерину, которая несказанно удивилась, застав обоих сидящими на кроватях.
– Здрасьте, команда была подъём, но никак не сидеть. Тихон, марш умываться, дай девушке возможность переодеться. Будешь возвращаться, послушай чайник, не свистит ли.
Плотно позавтракав, Тихон, пожелав всем доброго времяпрепровождения, ушёл на работу. Оставшись одни, Наталья и Екатерина Семёновна безмятежно беседовали, смачно прихлебывая горячий чай.
– Какие планы на сегодня? – участливо поинтересовалась Екатерина.
– Не так много, но есть кое-какие. Для начала съезжу в институт, прощупаю обстановку, насчёт общаги поинтересуюсь.
– Подожди, но отец против общежития.
– Да знаю, знаю. Он комнату хочет, а я нет. Екатерина Семёновна, ну хоть вы-то меня поймите, на вас одна надежда. Что мне одной в этой комнате делать, с ума сходить, что ли? Я ему объясняла, умоляла понять меня, а он всё своё твердит, и слушать не желает. А ведь я, на полном серьёзе, одиночество долго переносить не могу, паниковать начинаю, сразу муть всякая в голову забивается, и чем дольше одна, тем невыносимей мне делается. В таком состоянии могу чёрт те что натворить. Помогите мне, Екатерина Семёновна, не говорите отцу. Если узнает, то всё… он ведь уже давно со своей головой в друзьях не ходит. Вот вы не знаете, и никто не знает кроме меня, а случай-то ужасный был. – Они смотрели друг на друга, глаза в глаза, Наташа с выражением заговорщика, а Екатерина просто с неприкрытым интересом. – Собака наша, совсем ещё не старая среднеазиатская овчарка, перестала на людей лаять. Раньше лаяла, а теперь ни в какую. Какая-то метаморфоза в её голове произошла. Люди в калитку заходят, мимо неё проходят, а ей хоть бы хны, даже нос из будки не кажет. Отец, видя такое дело, недолго думая, взял и пристрелил бедолагу. Но самое ужасное произошло потом. Вместо того чтобы, как подобает нормальному хозяину, захоронить бедное животное, он просто отнёс её на задний двор и перебросил через забор. Вы представляете, Екатерина Семёновна, даже с паршивой овцой так не обращаются. Меня после этого случая кондратий дня три колошматил, места себе не находила, всё к забору подходила, прислушивалась. Чего услыхать хотела, непонятно, только приложу ухо к забору и слушаю, слушаю.
– Какой кошмар! И если всё это правда, то я представляю твоё тогдашнее состояние. Как это на него не похоже, хотя… первая встреча… сходу и не разберёшься. Ладно, Наташа, я подумаю на досуге, авось мысль добрая и появится. Обещать ничего не обещаю, но… Не переживай, Бог даст, выкрутимся.
Вскоре ушла и Наташа. После её ухода Екатерина ещё какое-то время посидела, отрешенно сверля взглядом невидимую точку на стене, затем, пристукнув ладонями по столу, поднялась, глубоко вздохнула и сноровисто занялась своими домашними делами.
Только после обеда Тихон обратил внимание на некие перемены, появившиеся в нём, и чем ближе был конец рабочего дня, тем больше он не узнавал в себе прежнего Тихона, которого знал на протяжении стольких лет. Возникшее желание куда-то бежать не давало спокойно работать. Ему вдруг стало одиноко на своем рабочем месте. Всё, что раньше было изучено до мельчайших подробностей, став со временем таким теплым и родным, сейчас уже не радовало, оказавшись чужим и холодным. Монотонная, однообразная работа бесила, вызывала тошноту, выворачивая нутро наизнанку. Он, поминутно порываясь встать, ёрзал на табурете, как будто гвоздь, вылезший каким-то образом из сиденья, своим острым концом подленько расковыривал его нежную плоть. Отяжелевшие руки шли в отказ, ссылаясь на склероз. «Пакостный станок, никак сломаться не может. Тебе сколько годков-то – ровесник первой конной? Ты хоть когда-нибудь ломался, стахановец чугунный? А кстати, надо бы поинтересоваться годом его рождения. И как мне раньше это в голову не приходило? Всё равно, противный старикан, и никакого снисхождения к твоему возрасту». Но станок как будто и не слышал. Он ломаться явно не собирался, наоборот, сотрясаясь и пыхтя, он, как раненый дракон, корчась в конвульсиях, продолжал изрыгать грохот и из последних сил бил своей пресс-лапой по заготовкам. Но, несмотря на это и наперекор всему, в голове Тихона, ещё с утра, не переставая, звучала красивая мелодия. «А начальница цеха всё-таки – стерва. Ведь просил же её выдать беруши, даже заявление писал, и не я один, все рабочие возмущаются. Раньше-то ладно, ещё можно было обходиться, а вот сейчас… ох, как бы пригодились. Ну конечно – стерва». Он стал рисовать в мыслях коварную месть, и она резонировала с его настроением. «А чего это я развеселился? Вокруг всё хреново, а мне тоже хреново… и одновременно радостно. Крышки эти… нескончаемый железный поток, и куда их столько? Пора бы остановить безумие, так нет, они всё прут, и прут, и прут. Да когда же это кончится?» Его мысли прервал голос мастера, который, стоя за его спиной (а он и не заметил), распекал Тихона за невыполнение дневного плана. В ответ, покопавшись в себе, и отыскав там кусочек мужества, Тихон, собравшись с духом, собрался уже послать его куда подальше, но в итоге пролепетал, что, мол, плохо себя чувствует. «Её волосы… Они, наверное, такие же прекрасные, как и запах от них. Она сказала, что они рыжие, и я ей верю. Она не способна на враньё. Действительно, какая у неё в этом необходимость? Как же мне побыстрей убраться домой? Там аромат, которым я хочу дышать, там тело, к которому я мечтаю прикоснуться, там… ох, как мне сейчас… О-о-о, да ты никак, того? Похоже, в тебе чувство воспылало? А не спешишь ли с выводами, юноша? Задумайся, мечтатель, а не перебарщиваешь ли ты? Скорее да, чем нет. И всё-таки необычный запах, завораживающий, исходит от её волос. А может быть, и не перебарщиваю. Всё, больше не могу! Где этот… мастер? Я требую законного отгула на остаток сегодняшнего и на полный завтрашний день». Прилежно доработав до конца и выполнив дневную норму, Тихон Устинович Архангельский, ускоряясь время от времени, лёгким шагом возвращался домой. А мог бы и не торопиться, потому что Наташа всё равно ещё не вернулась, в чём он и убедился, когда, закрыв за собой входную дверь, не уловил желанного запаха.  «Ну, что ж, – решил он для себя, – ещё не вечер».
– Пойду пройдусь, – сказал он не кому-то конкретно, а вообще.
– Куда? – не затем чтобы услышать ответ, а чисто механически отреагировала Екатерина.
– Туда, – так же механически ответил Тихон.
– А-а-а… ну да.
Заложив руки за спину (это он сделал специально) и вышагивая, словно журавль по заливному лугу, Тихон перемещался по длинному коридору со скоростью самой быстрой улитки. Угадав с поворотом на кухню, он решил, что дойдет до окна и только после этого повернёт назад. Миновав туалет, (на это потребовалось совсем немного времени), он поравнялся с ванной, и тут с правой стороны его обдало легким ветерком, как будто кто-то, взмахнув опахалом, тут же его бросил и, пожелав остаться неизвестным, убежал.
– Кто здесь? – В ответ послышалось лёгкое шебуршание. – Лиза, ты что ли?
– Я.
– Уф, – вздох облегчения, – крадешься, прямо как кошка, не мудрено, что я чуть не проворонил тебя.
– А никто и не крался, между прочим.
– Ага, кому-нибудь другому расскажи. Мне ли не знать, когда ты просто ходишь, а когда не просто крадешься.
– Ну, хорошо, допустим, я кралась, и что?
– Да в том-то и дело, что вроде бы ничего, просто я себе удивляюсь, в первый раз в жизни тебя не застукал, если бы не твоя оплошность.
– Поздравляю, у вас налицо прогресс.
– Лиза! Что-то ты сегодня какая-то не такая. Что стряслось? Перед твоим носом мороженое в киоске закончилось?
– А какая я?
– Я же сказал, не такая… не такая, как всегда.
– Ну, так и разъясни – какая я всегда и какая я сейчас?
– Вот так, прямо здесь в коридоре, и разъяснить?
– Почему в коридоре, мы почти на кухне, так что обстановка вполне пристойная.
– Добро, раз на кухне, значит… на кухне. Итак, я слушаю, какой червячок залез в твою душоночку и гложет её изнутри?
– Ошибаешься, это я слушаю, а ты рассказываешь.
– Ах, я рассказываю! Ну ладно, только напомни, о чём.
– Почему я всегда такая, а сегодня, видите ли, не такая, как всегда.
– Такая, не такая, запутала совсем. Ну что ж с тобой поделать… хочешь услышать, слушай, благо, что обстановка, если верить тебе, подобающая. Дай мне свою руку, подведи к чему-нибудь, на что можно присесть, да сама рядом устраивайся поудобней. – Опустившись на табурет, Тихон не отпустил её руку, зато другой, осторожно прикасаясь, поглаживал тоненькие детские пальчики. – С чего же мне начать-то? Даже и не соображу. А знаешь, мне на ум пришла одна история, веселенькая, можно сказать, история, как раз для таких подростков, как ты. Я с неё начну, а потом решим, продолжать нам или прерваться. Согласна?
– Взрослые умеют выкручиваться, считая нас недотепами, но со мной не пройдёт, так что не забудь о своем обещании, а то ведь я всё равно напомню.
– Ну что ты, как такое можно забыть? – Тихон улыбнулся и для приличия выждал паузу, якобы собираясь с мыслями. – Давным-давно, когда люди ещё понятия не имели об электричестве, а вместо телевизора довольствовались народным творчеством, в небольшом городке (что-то вроде сегодняшнего посёлка городского типа) проживал некий юноша. Родителей у него не было, зато была оставленная ими комнатушечка в полуподвальном помещении с одним единственным окном. Юноша жил бедно, так как не мог найти работу. Здесь следует уточнить: как таковой работы было предостаточно, просто молодой человек ничего не умел делать. Не лентяй и не бездельник, он пробовал обучаться разным профессиям, с терпением и старанием, но у него ничего не получалось, всё валилось из его рук. Единственное, что он умел делать, это сочинять сказочные истории, от которых окрестные дети были в бешеном восторге. Сказки и дети – это единственное, ради чего всё остальное приносилось в жертву. А детям только того и надо. Правдами и неправдами они сбегали из дома, чтобы не пропустить начало новой истории. Дети любили его, но сказки любили ещё больше, поэтому готовы были слушать их бесконечно. Иногда в его каморке набивалось столько детей, что становилось тяжело дышать, и после трех-четырех историй приходилось открывать окно или дверь, но бывало, что и то и другое вместе, а на улице не всегда было лето и не всегда светило солнце. Родители, да и все окрестные жители знали про это, жалели юношу и подкидывали кто что мог.
Однажды холодным зимним вечером, он, как обычно, сидел за своим столом и, бесконечно прерываясь, чтобы отогреть закоченевшие руки, записывал очередную сказку. Слушатели в этот вечер не пришли. Не пустила разыгравшаяся не на шутку пурга, заточив детей в теплых домах. Вот в этот-то ничем не примечательный вечер, если конечно не считать природного катаклизма, к нему, не входя в дверь и не пролезая через окно, просто возникнув из ниоткуда, явился волшебник. Не поздоровавшись, он прямиком обратился к юноше. «Ты много страдал, – сказал гость, – теперь пришло время воздать тебе должное. Я отправлю тебя в сказочное королевство, оно будет твоим. Не советую отказываться, потому что отказ означает твою немедленную смерть, – таковы условия. Править королевством будешь до того времени, пока я не сочту нужным появиться, а до тех пор ты не сможешь самостоятельно его покинуть. – В ответ оторопевший юноша не проронил ни слова, только еле заметно кивнул. – Сейчас ты уснешь, – продолжал волшебник, а утром проснешься уже в своем замке».
Действительно, открыв утром глаза, юноша не сразу сообразил, где находится. Большая тёплая кровать, великолепная комната и окно, не стоило бы повторяться, но тоже огромное, из которого открывался потрясающий вид на его (так, видимо, теперь стоило понимать) королевство. Красота замка, стоящего на высоком холме, не поддается никакому описанию. Ну, а раз не поддается, то и не будем задерживаться, чтобы не терять время. «Делать нечего, – решил для себя юноша, – раз попал сюда, придется править». Встряхнувшись, он пошёл править, ведь приближалось время завтрака. Неожиданно для себя справлялся он с этим делом справно, а по-другому и не могло происходить в сказочном королевстве, где любой его приказ или желание исполнялись мгновенно и беспрекословно, и поэтому с каждым днем ему доставляло всё большее удовольствие выполнять свои обязанности. Но день шёл за днём, неделя за неделей, всё по заранее расписанному графику, и никаких существенных изменений. Купаясь в беззаботности и вседозволенности, не зная отказа своим желаниям, юноша все чаще ловил себя на мысли, что теряет интерес к окружающему. Его стало тяготить сказочное однообразие. Всё чаще, отдаляясь от руководства королевством, запираясь в своей комнате, он предавался воспоминаниям. Но это спасало не надолго и, чтобы не сойти с ума и хоть как-то отвлечься, юноша взял себе за правило – сразу же после завтрака тайком убегать из замка и на природе искать утешение. Он бродил по своим лесам, продираясь сквозь чащи, отдыхал на своих лугах, любуясь причудливыми формами облаков, и всё это время в душе он лелеял надежду на скорейшую встречу с волшебником. Но время шло, а волшебник никак не желал появляться.
Безвыходность рождает отчаяние, а отчаяние толкает на нежелание жить. Он предпринял попытку наложить на себя руки, мечтая о скорой смерти, но и это не получилось, ибо он был обречен на бессмертие. Ничего не изменить, всё решено помимо его воли.
Вот так бы и шастал он по лесам и полям со своей угасшей надеждой до скончания века, пока однажды не повстречалась ему маленькая девочка. Увидев его, она не испугалась и не убежала, поэтому они и познакомились. Узнав, кто он, девочка проявила большой интерес к его особе. Их встречи стали регулярными, и незаметно для себя они крепко сдружились. Его покорила открытость её сердца. Она была всегда разной: иногда веселой хохотушкой, в другой раз искусной проказницей, а то вдруг завораживающей рассказчицей или интересной собеседницей. Поражало ещё и то, что она никогда не скрывала от него своих тайн, и ко всему прочему была вежливой со старшими. Юноша забыл обо всём, рассказывая ей сказки с утра до вечера. Он просыпался с мыслью о ней и засыпал с её именем на устах.
Но всё когда-то кончается. Волшебник появился так же внезапно, как и в прошлый раз. «Ты возвращаешься, – не требующим возражения голосом объявил он, – у тебя есть время, но не обольщайся, совсем немного, попрощаться со своим другом». – «Я не могу её оставить, ведь она может умереть от тоски», – попробовал возразить юноша. – «Это всего лишь сказка, – настаивал волшебник, – а вот дети, которых ты действительно оставил, страдают по-настоящему».– «Что же мне делать?» – вскричал молодой человек. Волшебник выждал, пока юноша успокоится, и подвёл окончательный итог:  «Решай. Если вернёшься, то сказочная девочка действительно умрёт, а если останешься, то умрут души реальных детей, брошенные тобой».
Тихон замолчал. Лиза смотрела на него широко раскрытыми глазами.
– Не молчи, продолжай, пожалуйста, – взмолилась Елизавета.
– А это всё, моя юная слушательница.
– Как всё! Так не может быть, конец обязательно должен быть, ведь не бывает сказок без конца. Ты просто не хочешь говорить.
– А как ты думаешь, какой у этой сказки конец?
– Хм… – Ее бровки сомкнулись, и в глазках появилась задумчивость. – Давай договоримся: сначала ты заканчиваешь сказку, а потом сравним с моим вариантом.
– Тебе может не понравиться.
– Ничего, я уже взрослая.
– Хорошо. – Тихону в этой ситуации ничего не оставалось делать, как рассказать, чем всё закончилось. – После разговора с волшебником юноша попрощался с девочкой и вернулся обратно в свою каморку.
Лиза уже приоткрыла было рот, чтобы рассказать свой конец истории, но остановилась, потрясенная словами Тихона. Недолго, минуты две, длилось её оцепенение. Всё началось с ресниц, которые часто-часто захлопали, затем прищурились глазки, курносый носик расправил свои ноздри-крылышки, и в довершение картины её плечи то приподнимались от переизбытка воздуха, то опускались, с шумом освобождаясь от него. Она отдёрнула свою руку, как будто между ними проскочила электрическая дуга, и отскочила в сторону.
– Ах, так! Это… это… Да как ты можешь?! – Ненависть клокотала в её голосе. – Тогда ты… ты… плохой! Ненавижу тебя! Вот и хорошо, что мы скоро уедем. Я даже плакать не буду… подумаешь, была нужда… и не приходи больше к нам! – Она убежала и, вложив всю свою силушку, так хлопнула дверью, что болезненный стон ни в чём не повинной бедняжки-дверцы ещё долго носился в коридорном пространстве.
Резкий звук заставил Тихона вздрогнуть, и это вернуло его к действительности. Ему было как-то не по себе, такое чувство, как будто он, после долгого отсутствия вернувшись домой, никак не находит чего-то очень нужного, без чего дальнейшее существование теряет всякий смысл. Он вспомнил про окно, до которого так и не дошёл. «Иди до конца! Приказ есть приказ, и не исполнить его – значит смалодушничать перед собой». Коснувшись окна, Тихон, удовлетворенный, развернулся и пошёл к себе.
Вскоре пришла Наташа, и только после этого Екатерина накрыла на стол. Все дружно сели ужинать и, забыв о всяком этикете, накинулись на еду. Утолив первый голод, они почувствовали необходимость поболтать. Екатерина Семёновна неторопливо расспрашивала, а Наталья с удовольствием отвечала. Тихон молчал, вполуха прислушиваясь к их щебетанию. Когда Екатерина унесла грязную посуду, Наташа, придвинувшись вплотную к Тихону и щекоча ему ухо, прошептала:
– А знаешь, Тихоня, сегодня я думала о тебе. Не скажу, что часто, но было… раза три. И могу тебе признаться, мне было приятно.
У Тихона внутри всё оборвалось, земля из-под ног подалась куда-то вниз и в сторону, мысли спутались в клубок, и ответ его был подобающим.
– Пойдём, сходим в кино, – сказал он и только потом подумал о том, что сказал.
– В кино? Ты шутишь? – хохотнула Наташа.
– Нет, я вполне серьёзно приглашаю тебя в кино на последний сеанс.
– А что, в этом что-то есть. Кино я люблю. И всё-таки… я не про себя, со мной как раз всё понятно, а вот ты… есть ли в этом смысл?
– Не думай. Просто пойдём и развлечемся. Ты будешь смотреть, я слушать, сначала в кинотеатре, а затем дома, подробный, с описанием картинок, пересказ.
– Как романтично! Только в кино мы пойдем в субботу, на неделе у меня не будет свободного времени.
Больше в этот вечер ничего существенного не произошло. Перед сном Екатерина и Наталья недолго смотрели телевизор, и Тихон, чтобы не отрываться от коллектива, составил им компанию. Быстренько насмотревшись, а тем более наслушавшись, все дружненько завалились на боковую.
Встав пораньше, до звонка будильника, Екатерина, стараясь не производить большого шума, выскользнула из дома, чтобы одной из первых занять очередь в молочку. Всё срослось как нельзя более удачно, она прибежала к магазину как раз вовремя и встала в очередь примерно десятой по счёту. На этот раз запасов в магазине хватило, чтобы удовлетворить её запросы. День явно набирал положительную тенденцию, что не замедлило отразиться на самой Екатерине. Домой она вернулась в приподнятом настроении. Разбудив, накормив и проводив ребят, занялась приготовлением (а с утра был вторник) к исполнению своего долга и к одиннадцати часам она, в полной боевой экипировке, уже стояла в дверях.
Её маршрут, протоптанный годами, лежал через весь город. Сначала трамвай, потом с полкилометра пешком, и перед глазами вырастают большие, выкрашенные в болотный цвет железные ворота городской психиатрической больницы № 1.
Знакомые лестницы, знакомые коридоры, запах – он не знакомый, он невыносимый – лекарств, хлорки и ещё чего-то тошнотворного. Некоторые сотрудницы здороваются (тоже получается, что знакомые), и, наконец, до боли знакомая палата… а вот её хотелось бы забыть, как, впрочем, и всю эту богадельню, да видно, в ближайшее время не судьба.
Она всё знает наперед… Ещё наполовину открыта дверь, а её уже будет видно. Железное кресло на колёсиках у окна, темный силуэт на светлом фоне… Она не смотрит в окно, это дверь должна быть за её спиной. Тук-тук-тук, – стучат каблуки по крашеному бетону. Тягостное приближение… медленнее, ещё медленнее. В голове всё то же видение… то же видение… «Пять, четыре, три… последние метры, в прошлый раз он ещё висел… развернуться, убежать, потом всё равно приходить, нет страха, есть чувство беспомощности, край пропасти, а он висит и плачет. Вчера плакал, позавчера плакал, всегда плакал. Что-то давит на виски, боль растёт, невыносимая боль, никчёмные старые слова, одни и те же. Улыбается. Теперь бежать… нельзя слушать крик. Оглядываться – значит сомневаться. Два… четыре… шесть…»
– Здравствуй, мама! – Екатерина приложилась губами к темечку сидящей женщины. Хотя женщиной это высохшее сморщенное существо можно было назвать только при очень богатом воображении. В кресле-каталке сидела живая мумия. – Как самочувствие? Ну и молодец. Дай-ка я на тебя посмотрю. Ну-у-у… совсем другое дело. На прошлой неделе было гораздо хуже, а сейчас прямо ого-го… бодрячком. Не надо благодарности, достаточно всего лишь улыбки. А посмотри-ка сюда. Что это у нас здесь? Правильно, гостинцы. В тумбочку положить или малость отведаешь? Ну, хорошо, нет так нет, оставлю в тумбочке, потом полакомишься, когда уйду, чтобы не смущать тебя. Ты случайно место не поменяла, а то будет потом делов. Отлично, но врачей всё равно предупрежу, даже не возражай.
Гостинцы один за другим заполнили нижнюю полку в прикроватной тумбочке. Екатерина, подхватив свободный стул, поставила его возле матери и села спиной к выходу, лицом к окну.
– Лекарства принимаешь? Умница, принимай. Раз прописали, значит… они же специалисты. Хорошие здесь врачи, грех жаловаться, не то что в нашей поликлинике. Пришлось мне не так давно… освежить память, проходя там курс лечения. Дурдом, другого слова не подберу, и врачи там больные. Краем уха слышала, девчонки в регистратуре шептались, зарплату им задерживают, уже полгода денег не видят. Ну, как тебе? Вот и причина. Пожалуйста, далеко и ходить не надо, кто ж от этого не заболеет? Даже самый здоровый из здоровых загнется. А здесь, похоже, платят, поэтому-то такая разница между теми и этими – земля и небо.
Если хочешь узнать про нас, то дома все по-прежнему, особых перемен нет, все живы и здоровы. А? Ты что-то сказала? Должно быть, послышалось. Или нет? Что, не может быть? У нас дома не всё в порядке? С чего это тебе взбрело в голову? Да, я повторяю это каждый раз, и что же из этого следует? Оттого и повторяю, что не вру. Если есть желание, то можем съездить, и ты убедишься, увидев все собственными глазами. Тихон, как обычно… Ой, – вскрикнула Екатерина и рассмеялась, – нелепейший казус, прошу прощения. Вру, и ещё как вру! Чуть не забыла, ничего не по-прежнему, я же получила письмо от тёти Вали. Передает тебе огромный привет. Просила от её имени поцеловать тебя в щечку, что я и выполняю. Удивляюсь я ей, столько лет – по возрасту она ведь старше тебя, а всё не угомонится. Героическая женщина. Иной раз, как подумаю… представлю себя в её годы и, честно говоря, не хотелось бы доживать до такого. Страшно! Страшно быть беспомощным при здравом рассудке, умирать от жажды в шаге от воды, знать, что есть родной человек и мучиться вопросом, почему же он не помогает, вспоминать прожитую жизнь и осознавать её невозвратность. А может быть, я не права, как ты считаешь? Или никак не считаешь? Или что? Или как?.. Тебе «пожалуйста» сказать или «умоляю»? Ты, как всегда, в своем репертуаре, заставляешь себя упрашивать. Хлебом тебя не корми, дай повыламываться. Поскольку говорить у тебя охоты нет, тогда соизволь моргнуть, если согласна со мной. Моргни, я сказала! Не испытывай моего терпения и не заставляй повторять дважды! Ну и что… что ты уперлась, как?.. Почему не отвечаешь на мои вопросы? Ты же только делаешь вид, что не слышишь. Я знаю, давно знаю. Почему ведёшь себя так? Тебе доставляет удовольствие издеваться надо мной? Чего добиваешься? Ну чего, я спрашиваю? Если ты сейчас же не ответишь, то я больше никогда, слышишь, никогда к тебе не приду! Повернись ко мне сейчас же и не делай вид, что тебе всё равно! Ну что, что интересного за окном, почему ты всё время туда пялишься? Очень интересно, да? И что тебя привлекло? Или ты ждешь… а может, мечтаешь? Увидеть что-то? Нет? Тогда кого-то? Так? Видишь, как трудно, но с твоей помощью возможно. Итак, твоя ближайшая мечта… ну… лицезреть… принца на летящем белом коне, или старичка на такой же коляске, или ангелов небесных, а может быть, старуху с косой? Угадала? Ты что-то хочешь сказать? Ах, и того, и другого, и третьего… Ну а что, неплохо, имеешь право. Но спешу тебя разочаровать, небольшая накладочка вышла – летают только тарелки, в которых вместо принцев и стариков сидят маленькие зеленые уродцы, а старичок, к твоему сведению, – это… (с чем бы мне его сравнить-то?) это… трюфель. Точно, трюфель и есть. Грязный, морщинистый, весь какой-то корявый, и к тому же не летает совсем, а в земле прячется, и прежде чем его найти, надо ещё по лесу походить, да покопаться в этой самой земельке, и то ещё не факт, что найдёшь. Вот насчёт ангелов не в курсе. У нас, у атеистов, ангелы как-то не в почёте. Нет, это невыносимо, от такого любезного общения с ума можно сойти. А-а-а… я поняла, у тебя игра такая. Ну что ж, неплохо, неплохо. Только позволь предупредить, что своим мерзопакостным поведением ты добьешься того, что в лучшем случае меня пропишут сюда, и буду я курлыкать, рядом с тобой сидючи (представляю нас со стороны), а в худшем… по стопам отца пойду. Кстати, об отце не желаешь память освежить?
Ну что же, замечательный финал у нас получился, ничего не скажешь, но только не для меня, потому что есть одна загвоздка, которую ты не берёшь в расчёт, – я не согласна. У меня немного другие цели, в отличие от тебя. И, знаешь что, пора бы уже избавиться от своих старых привычек – командовать всеми, не спрашивая у них разрешения.
Ну, отпусти меня, не мучь, прошу. Отлепись от меня. Ты выбрала свой путь, это твоё право, так и иди по нему до конца, зачем меня-то за собой тащить? Ведь я ещё молода и, скажу по секрету, мечтаю о ребёнке. Доченьку хочу, маленькую такую, чтобы ножки в перетяжечку, чтобы ручки в перетяжечку, щечки круглые, глаза зеленые, косички длинные, бантики белые, платьице под цвет глаз. Во сне вижу её часто. Она бегает по нашей комнате, хохочет. Я ловлю её, чтобы взять на руки, и никак не могу, в последний момент всегда ускользает.
Прости, что накричала на тебя. Я не злюсь и не обиделась, просто мне очень тяжело. Без тебя тяжело, и до такой степени… что ты представить себе не можешь. А как было бы здорово всем вместе жить, радоваться друг за друга, не скрывая улыбки, а также слёз, если какая беда. А ты… зачем так поступила, зачем бросила нас? Теперь сидишь здесь, сама с собой похохатываешь, а мы, между прочим, там… на передовой, бьёмся за свое разноцветное будущее, а поскольку результатов как не было, так и нет, то возникает законный вопрос: а с тем ли врагом мы ведём сражение и какую правду отстаиваем? Какие-то ветряные мельницы получаются, если на трезвую голову подумать. Скажи, а у тебя болит голова? Счастливая, а вот у меня случается. Иногда так сдавит, что хоть волком вой, и сразу возникает странное желание – бросить всё, сесть рядом с тобой, таблеток наглотаться и на пару в окно лунным пейзажем любоваться. А что, я нет-нет да иной раз и позавидую тебе. Тебе, кажется, смешно? Но не было бы так смешно, если б не было так грустно. А по большому счету здесь как-то… умиротворённо что ли, и даже несусветная вонь не мешает времени спокойно течь в своем направлении. И всё-таки кошмар, воняет так, что впору на вилы глазами… И когда, наконец, эту канализацию прочистят, или у вас здесь что-то другое? Ой… возрази, если не так, но мне показалось, на твоем лице промелькнула улыбка? Да? Нет? Повтори, лично для меня. Ну… с выходом на бис. Такая малость, что тебе стоит? Вот видишь, какая ты вредная, ну что мне теперь, на колени перед тобой встать? Ты бы хотела, я знаю, и не только на коленях… канатами бы к себе привязала и прутиком погоняла… как собачонку дрессированную. Но вот что я тебе отвечу, дорогая моя, – не обольщайся. По крайней мере, ближайшие лет пятьдесят я сюда не собираюсь, а если и соберусь, то ты вряд ли это уже увидишь.
Итак, что тебя ещё интересует, о чём ты ещё хотела бы услышать? Задавай вопросы, пока я не ушла. Ну, раз вопросов больше нет, тогда разреши откланяться и распрощаться до следующего вторника. О-па… – Екатерина хлопнула себя ладошкой по лбу, – всё порывалась спросить, да за разговорами как-то не срасталось, а всё из-за тебя, замучила меня своими дурацкими киваниями да морганиями. Так вот, перед уходом… чтоб потом не вспоминать и не мучиться, – куда народ-то подевали, в палате кроме тебя только я и больше никого. Где блаженные-то, случаем не на дезактивации? А-а-а… я поняла, – Екатерина жестом показала, как она запирает рот на замок, – тс-с… военная тайна, всё… молчок… и никому, будь спокойна.
Ладно, утомила я тебя, но ты уж зла-то на меня не держи. С кем мне ещё, как не с тобой… по душам поговорить, высказать наболевшее, совет получить, оптимизмом подзарядиться и вообще…  затариться, так сказать, на всю оставшуюся неделю, причем сплошными положительными эмоциями.
Екатерина посмотрела на свои миниатюрные золотые часики, плотно прилегающие к запястью благодаря тоненькому узорчатому, тоже золотому, браслету и, покачав головой, с театральным сожалением, проговорила:
– А вот теперь действительно пора. Сегодня что-то я расслабилась. До свиданья, мама. Тихону что передать? Хорошо, передам всё слово в слово. – Она так же, как и в начале встречи, поцеловала мать и, больше не говоря ни слова, быстро вышла из палаты.
Как хорошо прокатится в трамвае до самого дома, покачиваясь под мерный стук колес, сидя у окошка, в которое не жарит солнце, и пофилософствовать на какую-нибудь выхваченную из памяти приятную тему.
А люди всё набивались и набивались. Набивались даже тогда, когда, казалось, уже просто некуда набиваться. Селедки в бочке, по сравнению с этим безобразием, чувствовали себя свободно плавающими. Временами создавалось впечатление, что трамвай растягивается, что собран он не из железа, а сварен из резины, и всё бы ничего, из резины так из резины, вот только один вопрос при этом возникает – каким же макаром и за счёт чего держатся стекла в проемах? Конечно, об этом стоит подумать, как будет время, а пока… Медленно дрейфуя, Екатерина, зажатая пассажирами со всех сторон, не то что о стеклах, даже о том, чтобы пошевелиться, не помышляла, подчиняясь воле потока, медленно ползущего от задней двери к центральной, встречаясь на своем пути с другим потоком, движущимся от передней двери (она открывается, но не всегда) к той же центральной, где, по идее, и должно происходить их слияние. Но слияния нет, есть борьба – борьба противоположностей, без компромиссов и уступок, до победы, до первой кровяки. Наградой победителю будет совсем короткая возможность, буквально секундная, для броска из трамвая, потому что разъяренные пассажиры, ожидающие на остановке уже почти час, не дремлют, и, не задумываясь, бросятся на штурм при малейшем замешательстве со стороны выходящих. Поэтому-то о компостировании талончика как эквивалента предоставленной услуги, а тем более гражданской совести, никто не думает, все мысли только об одном, как бы вовремя выйти и не продолжить экскурсию через весь город до конечной остановки. И потом, всё равно физически сделать это невозможно, так как все стоят навытяжку и руки плотно прижаты к бокам. Но если даже кому-то из пассажиров (самому честному или самому трусливому) всё же удастся высвободиться и поднять руку вверх, размахивая талончиком, зажатым между указательным и средним пальцем, то он, в лучшем случае, обрекает себя на непонимание, а в худшем… – лучше и не думать. И вообще, кто вы такой, чтобы подвигать людей на совершение (о героике здесь никто и не говорит) хотя бы элементарного поступка. Кому охота ради вас лишний раз напрягаться, легче повернуть голову в другую сторону. Вдобавок ко всему – жара, потные тела и красноречивое предупреждение о возможной потере вашего здоровья на зловещих лицах пассажиров.
Отчего-то настроение Екатерины, с утра приподнятое, вдруг по какой-то причине изменилось. То ли после высадки из трамвая, то ли до посадки в него, с кондачка не определишь. Только дома, отдыхая на кровати после двух кружек крепкого и сладкого чая, она, из чисто спортивного интереса смогла бы пораскинуть мозгами и постараться понять, когда и почему это произошло. Могла бы, но не сделала, потому что не до этого ей вдруг стало.
«Тоскливо как-то, скорее бы уж вечер наступал, а там, глядишь, и Тихон с работы вернётся. Может быть, ему всё рассказать? Сколько можно скрывать? Поймет ли… нет ли? С кем же мне поделиться-то? Подожди-ка, подожди-ка, а где же, интересно, мои подружки-веселушки? А? Эй, залетные, ну-ка, появитесь-ка, покажитесь-ка, встаньте передо мной, как лист перед травой. Хочу узреть вас да словом перемолвиться. Ну… где же вы, жду не дождусь? Да-а-а… что-то не торопится ко мне эта… двойка залихватская. Ну и подумаешь, цацы какие, переживем, не горе ведь какое. Э-эй, вы там, на глубине, можете не подниматься, нужда отпала. Мы здесь сами себе спасатели, разберёмся и без вашей помощи».
Шум входной двери разбудил Екатерину. Спросонья перепугавшись, она прислушалась и успокоилась лишь тогда, когда поняла, что это зашла Елизавета. Оказалось, что дремота её длилась всего-то ничего, каких-нибудь пятнадцать минут, и всё равно этого было более чем достаточно, чтобы испортившееся было настроение кануло в небытие, тем более, что и с приходом Лизы она уже не чувствовала себя одинокой.
Оставшиеся до выходного дни ничем выдающимся не отличались. Екатерина занималась привычными для себя домашними делами, тем более что с появлением Наташи хлопот по дому прибавилось. С Николаем Николаевичем она не встречалась, и это обстоятельство её немного огорчало. Ей не зазорно было первой зайти к нему и пообщаться, дело не в этом, просто Николай Николаевич всё время приходил домой очень поздно, слишком поздно для того, чтобы можно было бы потревожить его визитом.
За прошедшую неделю Тихон проникся состоянием Наташи и привязался к ней. После работы заметно грустил, если её не было дома, и оживал после того, как она возвращалась. Каждый вечер, обычно после ужина, они устраивали прогулки, затягивающиеся иногда допоздна. Екатерина не ругалась, наоборот, радовалась их возрастающей дружбе, но поворчать для приличия всё же не забывала.
Ура, суббота! После пятницы самый долгожданный день. Планов громадьё. Валяться и нежиться в постели некогда, каждая минута дорога. Надо успеть насладиться отдыхом, пропитаться им, чтобы вечером, с чувством выполненного долга, пожинать его плоды. А это значит, уставшему и зевающему, обездвиженному в любимом кресле, клевать носом со слипающимися под тяжестью век глазами, и при этом находить в себе силы время от времени просыпаться, вскидывая упавшую на грудь голову, чтобы не пропустить концовку любимой телепередачи.
Екатерина, как обычно, готовила на кухне завтрак. Наташа, совсем уже не стесняясь, разгуливала по комнате в одной комбинации, специально поддразнивая Тихона. А он, прекрасно об этом зная, сидя на раскладушке, как мог, изображал безразличие, и голову, как будто невзначай, всегда поворачивал в противоположную сторону от места, где в тот момент находилась Наталья.
– Побереги голову. От такого вращения, какое ты тут производишь, и не заметишь, как открутится головёнка-то. Всё меня стесняешься? Ну, скажи, да. Ой, только не говори, что ты не хочешь меня компрометировать. Тебе говорят, не верти головой. Между прочим, можешь смотреть, я не против, меня это даже заводит. Вулканизация какая-то внутри происходит, когда знаешь, что на тебя смотрят сразу в три глаза. – Она рассмеялась чисто и звонко, затем подошла к Тихону и потрепала его волосы. – Вставай уже, Тихоня.
Он не знал, и никто не сказал ему, что кумачовой краской окрашивается его лицо, только чувствовал, как жар расползается по щекам. Зашла Екатерина с чайником в одной руке и с подносом в другой.
– Ну, ты посмотри, опять он сидит! У тебя это скоро войдёт в привычку. Быстро подъём, и марш умываться, завтрак почти на столе.
Приятная суета, приятная спешка, родные, близкие люди, лёгкий завтрак с лёгкой беседой на свежую голову – это утро, которое называют добрым. Это не ужин вечером при свечах, за столиком в дальнем углу зала, накрытом на две персоны. Утро – это каждый раз рождение. О нём не мечтаешь, о нём не договариваешься заранее, и не имеют никакого значения твои закрытые глаза, а также пришедшие на ум слова, которые, толкаясь и перепрыгивая друг через дружку, выстраиваются в цепочку, формулируя первое желание, потому что утро всегда здесь, оно никуда не уходило, просто притаилось во тьме, в ожидании своего часа, и теперь просто наблюдает, когда же, наконец, твои открывшиеся глаза подтвердят его присутствие.
– Какие планы, молодежь? – согласно нарождающейся традиции, первой заговорила Екатерина. – Ну, чего в рот чаю набрали, есть планы или нет? Говорите, потому что мне ведь тоже надо как-то свой отдых планировать. Если подстраиваться под вас – это одно, а если хотя бы полдня без вас, то это совсем меняет дело в лучшую для меня сторону.
– Планы у нас есть, как же без них, – взяв ответственность на себя, ответил Тихон. – Мы сегодня идем в кино.
– В кино?! Прямо сейчас? – обрадовалась Екатерина.
– Нет, мама, не обольщайся, не сейчас. После завтрака я ещё только пойду покупать билеты, а само кино, вообще-то, планируем на вечер.
– А ты сможешь, – забеспокоилась Наташа, – самостоятельно билеты купить?
– Не вижу преград, которые смогли бы помешать мне в этом деле. А ты, никак, сомневаешься?
– Не то чтобы совсем, но кое-какие сомнения всё же имеют место быть. Дойти, встать в очередь, достояться до кассы – это для тебя действительно не проблема, а вот расплачиваться… я про деньги…
– Ах, ты вот о чём. – Довольная улыбка медленно проявилась на лице Тихона, – Проще простого. Я денежки-то, две бумажки по рублю – в один карман, трешку – в другой, пятерку – в третий, а червонец – за пазуху, и главное – не перепутать.
– Правильно, и поторопись сынок, а то ведь с билетами знаешь как, если заранее не побеспокоишься, то не только на вечер, на следующую неделю не купишь. И поосторожнее там, в очереди, лишний раз не ввязывайся непонятно во что.
– Не волнуйтесь, Екатерина Семёновна, я помогу Тихону. Вместе-то оно сподручней.
– Правильно, Наташа, спасибо тебе за поддержку. А теперь, ну… живенько-живенько, доедайте, и бегом за билетами. Стол убрать, посуду помыть – это уж я сама, без вашей помощи, справлюсь, не велика работа. А вы – вперед!
Подгоняемые Екатериной ребята, наспех дожевывая бутерброды, спотыкаясь и весело чертыхаясь, бросились на выход. Не успела ещё Екатерина перевести дух, как в дверь тихонько постучали.
Николай Николаевич как-то боком, как будто кто-то против его желания подталкивал его в спину, с извиняющейся неизбежностью на лице, упирающимся шагом зашёл в комнату, но не прошёл вовнутрь, а остановился возле шкафа, который перегораживал комнату, разделяя её на две части – большую, служившую одновременно залом, столовой и спальней, и небольшой закуток, приспособленный под хозяйственные дела.
– Здравствуйте, Екатерина Семёновна.
– Утро доброе, Николай Николаевич. Проходите к столу, если не торопитесь, чай ещё не остыл. Да проходите же, не стойте там… прямо как неродной, и шкаф подпирать не обязательно. Чувствую, что-то архиважное произошло, раз вы самолично поутру отважились заявиться?
– Я… – замялся Николай Николаевич, – зашёл вот… чтобы сообщить тебе… то есть вам, пренеприятнейшее известие…
– К нам едет ревизор?
– Нет, не ревизор. К нам едет машина. К нам – это значит ко мне и Лизе. Мы сегодня переезжаем.
– Да что вы говорите, а куда, если не секрет?
– В новую квартиру. Я тебе… то есть вам, давеча пытался сказать, но как-то всё… нелепо и кривобоко вышло. Не думал я, что ты… да-да, именно ты для меня… а потом долго думал и… а теперь вот пришёл. Если ты не против, здесь на листочке адрес записан, я его тебе отдам.
– Против.
– А-а-а… а почему?
– А зачем он мне?
– Как зачем? – Николай Николаевич совсем потерялся. – Затем, чтобы… а впрочем… действительно, зачем он тебе? Вот чёрт, опять я не в ту сторону подумал.
– Ну, вот и разобрались. Машина-то скоро приедет, может, до этого всё же успеете чайком угоститься?
– Нет, нет, побегу я, мне ещё кое-что уложить… упаковать… Лизу успокоить.
– А что с ней такое?
– Всё нормально, плачет.
– Отчего же… слезы-то льёт? Тут бы радоваться надо, как-никак квартира новая, а она…
– Да это так… детское всё, несерьёзное. Ничего, через недельку пообвыкнется на новом месте, и всё пройдет.
Их разговор прервался. Но они, не отводя взгляда, смотрели друг другу в глаза так, как будто хотели не просто запомнить, а отложить в памяти всё до мельчайших подробностей.
– Может быть, тебе помочь?
– Не утруждай себя, я сам… и найду, и открою, и закрою.
Николай вышел и так тихо закрыл за собой дверь, что Екатерина даже не услышала обязательного щелчка дверной защелки. Тут бы и присесть, но она стояла и бессмысленно смотрела на дверь. Ум отказывался понимать происходящее, отказывался понимать, почему, и отказывался соображать, что делать дальше со всем этим. Ей вдруг стало тяжело дышать. Кто-то мертвой хваткой сдавил ей горло и давил всё сильнее и сильнее, сжимая свои железные тиски. Она с трудом хватала воздух широко раскрытым ртом. Первый раз в жизни Екатерина испугалась по-настоящему и запаниковала, теряя над собой контроль. Попытка позвать на помощь благополучно провалилась и, готовясь к худшему, она уже начала прощаться с родными. Решив, что всё кончено, Екатерина из последних сил глотнула воздух и… (о силы небесные! – другого объяснения у неё не нашлось) воздух прошёл, напоив легкие живительной смесью. Следующий вздох дался ей гораздо легче. Затем, после трех-четырех вздохов, дыхание восстановилось и легкие заработали в нормальном режиме. Паника потихоньку сошла на нет, и с прощанием, обращенным к родственникам, было решено повременить. Однако в маленькой схватке было затрачено довольно много сил, поэтому-то её тело ослабело, и она с облегчением опустилась на стул. Ещё через пару минут её мысли вновь вернулись к Николаю Николаевичу.
– Вообще-то я не это имела в виду, – вытирая слезы, грустно заметила Екатерина.
Она запретила себе выходить из комнаты, какой бы предлог ни представился. Случись сейчас пожар, и он бы не смог заставить её двинуться с места. Встала она только тогда, когда услышала за окном урчание заведенного мотора и характерный шелест колес отъезжающей машины. Но это ещё, как говорится, полбеды. На следующий день, собрав поутру свои нехитрые пожитки, от них съехала Наташа. И опять же всё произошло чрезвычайно неожиданно. Перед уходом она попросила, если Павел Андреевич затронет тему насчет её проживания, подтвердить, что в общежитии ей за небольшую плату комендант предоставил отдельную комнату. «Проверять он всё равно не пойдет, – аргументировала Наташа свою просьбу, – а если и проверит, то скажу, что их только-только подселили». На том и порешили, поддавшись уговорам Натальи.
На следующее утро, проводив Тихона на работу, Екатерина, одиноко прохаживаясь по пустой квартире, вдруг осознала, что осиротела в очередной раз. Первый был, когда умер отец, второй – когда ушёл муж, и вот сейчас – в этот теплый летний понедельник. Немножко забежав вперед, скажем, что после ухода Наташи и Тихон изменился. И так не особо разговорчивый, он всё больше и больше молчал и всё свое свободное время просиживал у окна.
В обед пришли работники ЖЭУ и опечатали соседскую дверь. На её дежурный вопрос, кто следующий, уклончиво ответили, что ещё не в курсе. Вечером Тихон пришёл злой, как шведский король после Полтавской битвы, и Екатерине стоило больших усилий добиться от него ответа, чтобы узнать причину. Оказалось, ему отказали в отпуске, который он хотел взять за свой счёт. Допоздна она решала и гадала, как его поделикатней утешить, но так и не додумалась. И вечером, взбивая подушки, готовясь ко сну, она уже ругала себя за свой короткий ум. Веки тяжелели, дыхание замедлялось… «Завтра… завтра я додумаю… утро вечера мудренее…» – последнее, что договаривала Екатерина, засыпая.
– Тук-тук-тук, разрешите войти.
– Кто, тук-тук-тук, кому войти? – Екатерина огляделась, но никого не увидела.
– Это я и ещё одна… увязавшаяся за мной.
– Вы меня пуга-е-те... ах, вон это кто! Фу ты ну ты… и каким же ветром… ко мне занесло?
– Попутным, Катерина Семёновна, попутным. Вы же никак не отважитесь за нами послать, так вот и приходится самим… попутку ловить.
– Здравствуй, Катюшенька, как я рада снова тебя увидеть! Извини, что мы опять без предупреждения, готова нести ответственность, но это всё старая, опять она забаламутила. Панику такую подняла, что караул… «Титаник» отдыхает. «Собирайся, – кричит, – Катерина пропадает, уже завещание зачитывает».
– Ладно, чего уж там, располагайтесь, гости незваные, не в моих правилах отказывать, тем более таким как вы. А если честно, то молодцы, что без приглашения… так и нужно к друзьям приходить.
– Да, мы такие, – зарделась Старуха, – а ты, – погрозила пальцем Голубке, – не хотела меня слушать, всё-то тебе неудобно, всё-то тебе не ко времени, ну и оставалась бы, чего попёрлась за мной?
– Девочки, а девочки, давайте не будем начинать с ругани, давайте лучше потратим время с пользой для всех нас. Скажи мне, Голубка, про какое это ты завещание упоминала?
– Да я и сама… толком не поняла, это всё она… – Голубка кивнула в сторону пессимистки.
– Что здесь непонятного? Завещание, прощание, какая, к чёрту, разница. – Старуха демонстративно уселась напротив. – Расскажи-ка лучше нам, милая Катя, как это у тебя получилось, что ты дотащила себя до такого состояния. У тебя просто талант доводить свою личность до суицида. Не прошло и недели, а мы опять с тобой. Не очень, знаешь ли, легкая процедура спасать тебя, возвращая на путь истинный. Мы ведь тоже не двужильные. Если будем с такой периодичностью встречаться, то…
– Что ты раскудахталась, – вспыхнула Екатерина, – не так уж часто мы и встречаемся, подумаешь, раз в неделю… и то не всегда, тем более что в этот раз я вас не звала.
– Ах, не звала! – Старуха подскочила, вся в негодовании. – Оказывается, мы самозванки. Слышишь, Голуба моя, ты тоже зачислена в этот список. Быстренько обидься и исчезни с Катькиных глаз долой. Ну, кому говорят! А тебе, дорогая моя, позволь напомнить, что не так давно, а если точнее, то не позже двух дней после нашей последней встречи кто, как не ты, орала белугой и звала нас на помощь, и мы, заметь, как порядочные, откликнувшись на зов, пришли. Ну… задержались малёха… дамам позволительно.
– Какая белуга, о чём ты? Я вовсе и не звала вас, просто упомянула… всуе, и то мимоходом.
– Вот именно, что всуе, – продолжала напирать Старуха, – вспоминать и звать, – это не одно и тоже. Поэтому для тебя в этом есть разница, а вот для нее, а также и для меня, нет. Любое упоминание о нас – это уже мольба о помощи, и не надо бы тебе, Екатерина Семёновна, разбрасываться сперва словами, смешивая при этом понятия и значения, а затем друзьями, которые для тебя, по жизни, роднее родных.
– Я прошу прощения у вас – у тебя, Голубушка, и у тебя… хоть ты и язва.
– И на том спасибо. Вот тебе низкий поклон от меня. Перед Голубкой могла бы и не распинаться, для неё это не так важно, она всё равно прощает всем и вся, а вот для меня… очередная порция, грамм пятьдесят, бальзама. Ну, достаточно, надеюсь, официальная часть закончилась, теперь можно перейти к нашим баранкам…
– К баранам, – гордо козырнув знаниями, поправила оптимистка.
– К баранам? К каким ещё баранам? Что ты вечно лезешь, когда тебя не просят? Сама иди к баранам. Как-никак, твои родственники, да и ждут тебя давно, извелись уже все. У нас разговор совсем о другом. У нас разговор не обо всех, а об одной очень значимой и важной персоне, но не в буквальном смысле, а как о сути нашей проблемы, ради которой мы, между прочим, здесь и собрались. Начнем, конечно же, с тебя, моя любезная Екатерина. Ты ведь у нас завсегда – первая баранка в связке, не так ли? А начнёт… а начнёт у нас… да здесь и выбирать, оказывается, не из чего, а раз не из чего, то значит, придется мне. «Ох, скоморох, мне бы петь да танцевать, в ладушки с тобой играть, но пришла судьба иная, в педагогах пропадать…»
Меня всегда мучил, да и сейчас терзает своей неразъяснённостью один вопрос. Чего тебе, Катюня, нужно от жизни? Только давай сразу договоримся, прежде чем отвечать, Тихона на время оставим в покое. Представим, что его как будто нет. Предположим, что всех слепых, и его в том числе, собрали на острове, создав на нём идеальные условия для проживания. Значит, договорились, Тихон пристроен, и о нём мы больше не переживаем и к нему не возвращаемся. Ну… и я опять обращаю твоё внимание на мой вопрос. Что дальше? Дальше что?
– Дальше?.. Не понимаю вопроса, - искренно созналась Екатерина. - Дай капельку времени обмозговать, чтобы ответить на него…
– А дальше… не мучь свои мозги, позволь мне за тебя сразу же и ответить – ничего. Дальше ни-че-го-ше-ньки! А почему? Да потому что у тебя, любезная моя, теперь нет… чего? – правильно, цели. А раз цели нет, то и стремиться-то абсолютно не к чему. Тогда зачем жить, напрашивается вопрос. А? Зачем? Тут же напрашивается и ответ, конечно же, не-за-чем. А вот здесь, подойдя к логическому концу, я тебя, бесценная моя Екатерина Семёновна, в твоём стремлении удавиться, всецело поддерживаю. Даже верёвочку подсоблю намылить. Итак, дорогие мои однополчане, картинка понятная вырисовывается, я полагаю, и фигурки на ней вроде бы все узнаваемы. Так что поставим жирную точечку, скажем друг другу «приехали» – и шустренько разбежимся по своим норкам. – Старуха довольно потирала костлявые руки. – Но… не хотелось, ох как не хотелось, а всё же придется обрадовать вас. Все не так уж плохо, как кажется на первый взгляд, и выход, как ни странно, всё же есть. Хочешь его узнать?
– Нет!
– Врешь, Катя! Ох, врешь! Хочешь, ещё как хочешь. Не забывай, с кем дело имеешь. Можешь гнать картину кому угодно и сколько угодно, даже мне, улавливаешь мысль, даже мне – и то можно, но вот себе… тут у тебя не пройдёт. Ты более чем кто-либо заинтересована узнать, где выход из-под завала, который сама же на себя и навалила. Пора выбираться, тик-так, тик-так – обратный отсчёт, время на исходе. Если вовремя не вылезешь из-под своего бомбоубежища, то оно, в конце концов, станет твоей погребальной ямой, всего-то навсего. А поскольку выбраться из-под него тебе ни с какой стороны не светит: в каком направлении копать, не знаешь, да и добрый совет тебя не интересует, то делаю вывод – ты, Катенька, в этой ситуации уже труп. Ходишь, дышишь, кушаешь, разговариваешь, от чего-то волнуешься, плачешь иногда, вроде бы всё, как всегда, но это только – вроде бы, а вот в сущности-то ты не жилец. Я предлагала тебе совет, незамедлительно воспользовавшись которым, ты бы смогла выйти из предмертвецкого состояния, но он, как ни парадоксально это звучит, вас, Екатерина Семёновна совсем не всколыхнул. Ведь так же стоит понимать это безучастное выражение, изображенное на вашем лице? Поэтому решение моё такое – совет этот тебе всё же дать. Помнишь этот старый заезженный афоризм – «дают – бери, а бьют – беги»? Вот тебе и направленьице, в котором мы уже находим некий смыслик и намёточки для решения нашей задачечки. Мы его, со знанием дела, подрихтуем, и… вуаля, – полный ажур. В окончательном варианте наш лозунг будет звучать примерно так: «Берём от жизни всё, что дают, а что не дают, тоже берём. Серый быт на свалку бытия. Удовольствие во всём, а всё, что мешает, – для нас враг, и будь то живое существо или неодушевленный предмет – неважно. Все сомнения из души вон, вырвать с корнем, и на ту же свалку». Возьмёшь его себе за основу, запишешь на бумажку и в обязательном порядке каждое утро, вместо зарядки, громко с вдохновением станешь декламировать. Ну а дальше – только вперёд, и… с песней по жизни. Подвижки у тебя есть – это первые шажочки, сделанные тобой, робкие и неуверенные, в большей степени неосознанные, но уже топающие в правильном направлении. Я в прошлый раз, кстати, тебе на это указывала. И ты…
– В какой прошлый раз? – заслушавшись, Голубка чуть не пропустила вопрос.
– О, проснулась! В какой, в какой – в несмазанный сухой, вот в какой! В прошлый раз – это тогда, когда без твоего присутствия. А не было тебя по уважительной причине – спать очень любишь. Не мешай, пожалуйста, я тебя очень прошу. Твои дурацкие вопросы своим глубинным смыслом в полной мере отражают твое внутреннее содержание, и поэтому, если выразиться по-народному, просто достали своей простотой. Итак, продолжим. О чём я говорила? – Старуха сморщила лоб в раздумье. – Ну вот… сбила. Можешь теперь веселиться, поедательница городских отходов, что сбила меня с мысли.
– Не надо, не утруждайся.
– Это кто… это ты мне говоришь? Одумайся, Катя.
– Даже и не надейся. В твоих словах нет ничего – ни здравого смыла, ни маломальской логики, да и сама ты – всего лишь плод моего воображения.
– Я… плод? Да, я плод, если на это смотреть формально. И что? По-твоему выходит, что наши отношения есть чистый формализм? Если ты на этом настаиваешь, тогда совсем другое дело – я, в принципе, вообще могу исчезнуть из твоей жизни раз и навсегда, облегчая тем самым твое дальнейшее существование, кха-кха-кха… – Старуха втянула голову в плечи, поросячьи глазки её быстро-быстро забегали, как челнок на ткацком станке, только в десять раз быстрее, рот осклабился в волчьей улыбке, издав при этом зловещий рык. – Но как же тогда быть с этим? – Она развела руки в стороны.
– С чем с этим? – точь-в-точь передразнила её Екатерина.
– А ты уже и забыла? Коротка же твоя память.
– А я и не помнила, и не помню, и не буду помнить, да будет тебе известно.
– Молодец, Катька, вот мы и добрались до того, к чему так стремились.
– А до чего это мы добрались, после того как к чему-то стремились?
– Отключили блок памяти за ненадобностью, как ненужный элемент. Нет, правильнее будет сказать – вырезали этот рудимент, уничтожили его в прах и развеяли по ветру. Как же ты точно сформулировала, даже у меня и то не всегда так сжато и емко получается. Правильно, тебе, Катюня, память не нужна, она мешает твоему продвижению вперёд, отвлекая на прошлое. А что такое прошлое? Прошлое, не мне тебе объяснять, – это та головная боль, о которой ты осведомлена не хуже меня, которая высверливает твой мозг давно, больно наматывая на сверло вместе с обрывками нервов и остатками здоровья последний кусок твоего серого вещества. И я, как попка-дурак, не устаю вновь и вновь повторять, что в скором… совсем скором времени произойдут вполне предсказуемые события. Для начала сорвёшься с катушек, затем паралич успокоит твой язык и тело, уложив тебя на кроватку, и ты, стирая до корней, от людской добродетели, свои белоснежные зубки, немым взором будешь умолять о смерти. Это, конечно, реальный, но всё же худший из вариантов.
А теперь на минутку представь, как будет хорошо, когда, встав утром с постели, ты не будешь помнить, что было вчера. Угрызений совести – да никаких. Переживания, волнения, какие-то там невыполненные обязательства, конспирирующиеся должники, надоедливые кредиторы, униженные и оскорбленные – всё побоку, один только девственно-чистый, как лист белой бумаги, мозг. С утра и до вечера сплошной позитив и выпученные от удивления глаза, которыми ты смотришь на мир, изучаешь его, и дух захватывает при каждом сделанном открытии. Нашёл умывальник – праздник, нашёл туалет – спасён, разобрался с продуктами на кухне – сыт до вечера. И потом… какое счастье – каждый раз вечером умирая, знать, что следующим утром возродишься заново абсолютно новым человеком, познающим этот мир с нуля.
– Ты сама-то веришь в то, что сейчас говоришь? – Голубка, в голосе которой звучала лёгкая ирония, ещё надеялась на то, что это просто какая-то непродуманная шутка, брошенная сгоряча.
– А ты? – вопросом на вопрос ответила Старуха.
– Я? Как же можно поверить в эдакую фантасмагорию? Ни один здравый рассудок не воспримет её всерьёз.
– Здравый, конечно, не воспримет, здесь ты права, а вот умный… завсегда, и с превеликим удовольствием. Поверив в неё – пусть это выглядит как фантасмагория – человек забудет, что такое плакать. Ты только вдумайся в эти слова – плачущих нет, ни вчера, ни сегодня, ни завтра, сплошные радостные лица. Не это ли одна из тех составляющих всеобщего благоденствия, к которому так стремятся люди?
– Радостные – это потому, что они не помнят ничего плохого? Так?
– Если грубо, то можно и так сформулировать.
– В таком случае в этой… допустим, теории, не всё стыкуется. Образовывается одна маленькая загвоздка: не помня плохого, люди одновременно не будут помнишь и хорошего.
– Это вполне укладывается в мою концепцию, потому что в этом-то всё и дело. Если человек не помнит хорошего, то тем самым он никому и ничем не обязан.
– Сумасшествие какое-то! Значит, за добро расплачиваться добром не нужно? Отпала, стало быть, необходимость? Блеск! – Ещё чуть-чуть таких диких аргументов, и сломленная Голубка готова была бы согласиться на любую, даже самую бредовую из бредовых, теорию. В отчаянии она выбросила последний козырь. – А близкие… и по сердцу, и по крови люди, как же с ними быть?
– Так же, как и не с близкими. Пусть наберутся терпения и ежедневно доказывают свою кровную, а более того, духовную близость, без ожидания получить что-либо взамен.
– Потрясающе! – Голубка взорвалась гомерическим хохотом. – Вот ты и попалась… сама себе противоречишь. Как же они будут доказывать свою близость, если никто совершенно никого не помнит? Память-то – псу под хвост. А за ней и родителей взашей, школу, институт, работу – всё… всё сливаем в водоотвод. Ну, а дальше как прикажете жить, и на что? Денег-то того… тю-тю. Вообще-то, если по большому счету, они как бы где-то есть, но в данный момент они благополучно исчезли, вместе с остатками памяти. Но ты, естественно, возразишь очередной глупостью и выдашь нам что-то вроде этого: «Ничего, мол, страшного, мы и из этой ситуации постараемся найти гениальный выход, – и добавишь: – а не сбегать ли нам на родное предприятие за материальной помощью? К примеру, получить авансик». – «Можно, – ответим мы, – никаких проблем, дело за малым – только кое-что вспомнить. А именно: что это за фрукт такой – аванс, а также в каком направлении за этим фруктом бежать?» Предприятие тоже хотелось бы реально себе представить, прежде чем развернуть стопы в его направлении. Но самое главное, хотелось бы понять, что такое деньги, для чего они и с чем их едят? Эх, вот если бы получку… да на дом... да по ходу объяснить, что почём, было бы в высшей степени по-советски. Но её почему-то на дом не приносят, аргументируя тем, что это не пенсия, а поэтому не положено. И куда смотрит профсоюз? Ой, что-то я опять не туда, много непонятных слов тут наговорила. Но это всё цветочки… Самое ржачное – это то, что даже при наличии денег ты не знаешь, что с ними делать. Смотришь на них, как в афишу коза, и прикидываешь, то ли сразу зажевать, то ли предварительно вымочить. Интересно узнать, а читать тоже придется заново учиться? Хотя нет, до чтения нам ещё далеко, для начала необходимо понять, что тебе говорят, да и самой неплохо было бы языком овладеть, не головой же всё время кивать, как китайский болванчик, а уж потом…
– Не всё ещё в теории гладко и складно, – Старуха даже глазом не моргнула, – но мы работаем в этом направлении. Для начала научимся забывать ненужное – то, без чего можно обойтись, и если с этим справимся, значит, окончательно долой из памяти. Поэтому, Катя, заруби себе на носу, что я тебе сейчас обрисую. Моя философия вытянет тебя из этой грязной раздолбанной колеи. Запоминай: чтобы побыстрей забыть всё ненужное, а именно то, без чего ты можешь обойтись, следует как можно больше брать и меньше отдавать.
– Неужели ты ей поверишь? Неужто согласишься? – Голубка с надеждой искала во взгляде Екатерины поддержку. – Посмотри на неё, она же больна, ей-богу больна! Нельзя воспринимать её слова всерьез, потому как ранена она на всю свою голову. Но мы простим  её неразумные речи. Правда?
– Простить-то мы ей простим, – Екатерина опустила глаза, – но что-то подсказывает мне, что не всё так просто и однозначно. Что… есть какая-то доля истины в её рассуждениях, как ни горестно это признавать. И я всё более и более склоняюсь…
– Молчи! – Оптимистка, в два прыжка подскочив к Екатерине, зажала ей рот рукой. – Малейшее признание её слов означает, что ты поверила ей. Что ядовитый вирус Старухиных речей проник в тебя, он завладевает тобой, отравляя сознание.
– Оставь меня, Голубка, не затыкай мне рот. Это бесполезно, и ты об этом знаешь. Лишние телодвижения с твоей стороны ни к чему не приведут и ни на что не повлияют, хотя и приятны, как забота обо мне. И ты, Старая, оставь меня. Речи твои терзают мне душу, вскрывая застарелые раны, на которые изо рта твоего соль потоком. Пойдите прочь! Обе! Слышите, обе, и никаких исключений! На сегодня промывание мозгов закончено. Такой переизбыток информации, да и философий – это слишком много на одни уши.
– Всецело на твоей стороне, – поддержала оптимистка. – Зря мы пришли, а я ведь предупреждала…
– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, – в свою очередь вмешалась пессимистка, – тоже мне, парапсихолог… нарисовалась, не сотрешь. Даже не смотри на нее, Катерина, это я на твоей стороне, а она тебе враг. Наглый, бесцеремонный, не прячущий свою лицемерную сущность, легальный враг.
– Если мне не изменяет память, то ещё несколько секунд назад я попросила вас что-то сделать, но до сих пор не вижу результата, а хотелось бы… Идите, дорогие мои, пожалуйста, исчезните и не вынуждайте меня вспоминать не совсем литературные слова.
Вслед за рассветом настал ещё один день. С утра будильник, с утра очередь в магазин, с утра проводы на работу, всё с утра… а в оставшееся время тоска до спасительного вечера в пустой, ставшей сразу чужой и холодной, квартире. Спасаясь от этого безрадостного однообразия, Екатерина занимала себя, как могла. Но могла она лишь то, что расписывала ей её нехудожественная фантазия, ограничиваясь парочкой зарисовок: перемещалась между телевизором и радио, иногда совершала кратковременный поход в город по памятным местам. И опять ожидание. Ожидание чего-то. Ожидание без надежды и обреченность от бессмысленности ожидания. И вдруг мысль, как вспышка: «Как же он без меня, когда меня не будет?», а за ней боль, пронзающая сердце насквозь. Ответ не пришёл ни вчера, ни сегодня, и, по всей видимости, завтра тоже не ожидается. Обречённость сливается с безысходностью, и свет перед глазами меркнет.
День за днем – братья-близнецы, неделя за неделькой – четыре сестрички, вот и месяц минул незаметно. Неважно, кто сказал, но правдиво изречение – минуты идут, дни бегут, а годы летят. И летят эти годочки для всех одинаково – быстро и незаметно, только успевай, отщёлкивай.
В конце месяца в соседнюю комнату заселились новые жильцы – муж с женой и сынок лет десяти. Екатерину с головой захлестнули радостные чувства, когда она наблюдала великое переселение, происходящее в их коммуналке. Квартира наполнилась чем-то давно забытым. Как свежий морозный воздух, со свистом врываясь в накуренную комнату, разгоняет клубы едкого дыма, так и новоселы своим вселением напомнили Екатерине о чём-то таком родном, что ей вновь захотелось жить, вдыхать живительный воздух перемен полной грудью. Ностальгия пропела свою лебединую песню. И опять домашняя суета, детский смех, очередь в туалет, звонки в дверь, пускай только один, и не обидно, что это к соседям гости, зато пятничный ужин обеспечен, с громкими тостами и застольными песнями в конце вечера…
Летние денечки побежали быстрее. Не хотелось бы, но… вот уже и середина лета миновала. Пора бы о заготовках на зиму побеспокоиться, а то ведь и моргнуть не успеешь, «как зима катит в глаза». Извечный круговорот бытия в стране победившего социализма.
В предпоследнюю субботу июля, примерно в половине десятого утра, в дверь позвонили, но не одним звонком, как обычно звонят к соседям, а двумя. Этот неожиданный сигнал означал, что кому-то из семьи Архангельских необходимо отреагировать и открыть дверь. Расторопней оказалась старшая по возрасту. Екатерина, услыхав брякание звонка, сперва даже опешила, убеждая себя, что ей это просто показалось, потому что на самом деле был всего только один звонок, а второй просто эхом отразился в её голове. Но когда позывные повторились, точно таким же кодом, сомнений не осталось – это звонят по их души.
Открываясь, дверь привычно закряхтела, и на пороге во всей красе появилась Наталья, в прелестном платьице и с искренней улыбкой на веснушчатом лице. Екатерина так обрадовалась гостье что, забыв даже поздороваться, тут же схватила её за локоть и скорее потащила к себе.
– Тиша, Тиша угадай, кто к нам пришёл? – не отпуская Наталью, восклицала Екатерина.
Тихон, сидевший в это время у окна, сразу весь как-то напрягся. Голова его медленно поворачивалась в сторону исходящего шума.
– Наташа? – не совсем уверенно произнес он.
– Конечно! Конечно, наша Наташа! – чуть не плача от радости, продолжала Екатерина. – Подожди... а… а как же ты узнал?
– Это было непреодолимо сложно, но я постарался. – Теперь и Тихона посетила улыбка. – Такая взволнованность, такой громкий голос, такой порыв, – это всё возможно только при одном условии, которое я уже объявил. И потом, сама посуди, ну кто к нам ещё без предварительного оповещения, окромя как Наталья, может прийти. Да и с предварительным тоже… кроме неё некому. Здравствуй, Наташа!
– Здравствуй… ну, ты сам знаешь, о чём я не договариваю.
– О-о-о, да у вас, оказывается, от меня тайны. Ну, тогда мне пора на кухню, я ведь намеки правильно должна понимать?
– Да нет, что вы, Екатерина Семёновна, ну какие могут быть у меня с Тихоном от вас тайны?!
– Шучу! Шучу, моя дорогая Наташенька. Но мне всё равно надо поспешить, а то ведь ты, не ровен час, сорвёшься, попробуй потом удержи тебя. А в результате не то что поговорить, чаю хлебнуть не успеем.
– Не-е-е… сегодня я к вам надолго. У меня в запасе целых полчаса имеется.
– Я так и думала. Ну что ж, всё как всегда, – где молодежь, там всегда времени не хватает. – Последние слова Екатерина договаривала уже в коридоре.
– Тиша, – осторожно подбирая слова, начала Наталья, – у меня к тебе… как бы это поделикатней изложить-то… Ну, в общем… мне вчера предложили… а я не знаю… Ох, и плохой же из меня дипломат получается.
– Расслабься. Понятно, что ты не дипломат, но ведь и я не совсем официальное лицо, даже совсем неофициальное лицо, и мы, к счастью, не на приеме у генсека. Не терзайся сомнениями, махни с плеча и, чем быстрее рубанешь, тем быстрее узнаешь результат.
– Ты прав, и чего я так распереживалась? Сейчас скажу, но ты запомни, что решение надо принять быстро. Времени и так в обрез, а ещё собраться нужно.
– Так, может быть, уже скажешь, в конце-то концов, торопыга ты эдакая.
– Да. Я тебя приглашаю…
– Согласен, но куда, если не секрет?
– За город… с ночевкой. Выезд сегодня в двенадцать часов, а приедем завтра, ближе к вечеру.
– А вот и я! – Екатерина несла блюдо с выпечкой, мимолетного взгляда на нее было достаточно, чтобы засомневаться насчёт легкого чаепития. – Наташенька, помоги мне, пожалуйста, а то, не дай бог, уроню что-нибудь.
– С удовольствием!
В четыре руки стол быстро был накрыт для «легкого чая». И когда все уселись, а из кружек, вместе с паром, потянулся аромат, Екатерина, облегченно вздохнув, приступила к излюбленному занятию – к расспросам.
– Что ж ты так долго к нам не заходила? Мы уж, грешным делом, подумали, не забыла ли нас наша Наталья?
– Скажете тоже, ну как же я могу вас забыть. Просто… закрутилась немножко.
– Да я не осуждаю тебя, Наташа, но понимаю. Общежитие ведь… не дом родной, всегда по первости трудновато. Как ты справляешься там одна?
– Нормально. Сейчас нормально. Но сперва, действительно, пришлось попотеть, пока всё не нормализовалось. А сейчас вообще… так хорошо, что другого и не надо. Иногда даже кажется, что всю свою жизнь так и жила. А сколько у меня теперь друзей, вы себе не представляете, да о таком можно только мечтать. Вы знаете, что это за народ – студенты? Вот и я не знала.
– Ну почему же… я сама когда-то была студенткой, только в общежитии не жила.
– Значит, вы понимаете мое состояние? Ничего, скоро я сама стану полноправным членом студенческого братства, вот только экзамены сдам, а там уж… держите меня, все десять человек.
– Ты уж, Наташенька, шибко-то лошадей не гони, терпения наберись и последние денёчки с пользой проведи.
– Не бойтесь, Екатерина Семёновна. Как любит повторять мой папашка, бараны свое дело знают туго, их бронированный лоб разнесет в щепки любое экзаменационное препятствие.
– Смотри, бараны баранами, а знания прежде всего. Вдруг случится такое, что откажутся от баранов и не возьмут ни под каким предлогом, чё тогда?
– Возьмут, никуда они не денутся, кушать всем хочется, и притом каждый день. – Наташа отмахнулась. – А у вас, я смотрю, большие перемены – новые соседи.
– Как говорил бессмертный Остап Ибрагимович, – присоединился к разговору Тихон, – это факт, и от него отмахнуться нельзя.
– Да-а-а… ну и как они вам?
– Ничего не могу сказать плохого, – с удовольствием ответила Екатерина, – энергичные ребята, весёлые, и большие молодцы. Не успели ещё толком вещи распаковать, как ремонт на кухне сподобили, гарнитурчик новый сразу же установили. Посетителей немного, в основном, как я проанализировала, друзья к ним ходят, но не надоедают частыми визитами. Сыночек ихний тоже… поздоровается всегда, поможет, если попрошу, и всё с улыбкой. Ни разу не слышала, чтобы он капризничал, а плакал, так это и подавно… Сейчас ещё тяжело как-то оценивать, поскольку времени прошло всего-то ничего, а что дальше будет – только оно и покажет. Поэтому утверждать, а тем более загадывать было бы неправильно, ведь неизвестно, как завтра всё повернется.
– А ты что скажешь? – обратилась Наталья к Тихону.
– Цыплят по осени считают, – после небольшой паузы ответил он.
– Надо же, как ты категорично…
– Ребята! – сыграв на опережение, вмешалась Екатерина – Налегайте лучше на булочки, они с маком. Наташа, а ты не увиливай от обязанности гостьи, продолжай, рассказывай, мы так соскучились по новостям.
– Дык...  вроде бы и все новости. – Наташа пожала плечами и выпятила нижнюю губку. – Ах да, вот ещё что, Тихону я уже об этом говорила, меня тут за город пригласили… Не то чтобы совсем незнакомая компания, но всё же не такая уж и знакомая, чтобы доверяться без оглядки. В первый раз, сами знаете… поэтому я и попросила Тихона поехать, мне с ним, как никак, спокойней будет.
– Какие могут быть разговоры! Я двумя руками за! Одной за себя, другой за Тишу. Какая прелесть – на природе, у костра, под гитару… Гитара-то у вас есть?
– Целых две.
– Ну, вот видишь, почти ВИА. Поезжай, сынок, и не раздумывай, развейся, отдохни на природе. А ты, Наташа, умница, просто молодец, надо же, и как тебя угораздило вспомнить-то?
– Я бы сказала, что не совсем случайно… но и не без этого. – Наташа бросила беглый взгляд на часы. – Ой-ой-ой… а время-то!.. Спасибочки за чай, маковые булочки тоже были великолепны, однако мне пора бежать, а ты будь готов, в двенадцать часов мы за тобой заедем. Ничего такого брать не надо, ни из вещей, ни из еды, положи только ложку, кружку и одеяло какое-нибудь потоньше, если спальника нет.
Наталья упорхнула, и только её воздушное платье, исчезая в темноте дверного проема, махнуло краешком подола на прощанье.
Что тут началось, когда захлопнулась за Натальей дверь! Смех и грех! Екатерина стаскивала на стол всё, что только приходило ей на ум. Из провизии запасы, правда, получились не ахти, а кто ж знал, что такое событие подвернётся, но даже если бы и знали, то всё равно выбор-то небольшой – картошка с солёным салом да килька в томатном соусе, вот практически и всё разнообразие. Со шмутьём было полегче – теплая одежда, запасное нижнее белье и три пары носков, не считая шерстяных, две железные тарелки разной глубины, ложка столовая, ложка чайная, кружка, как положено, банные принадлежности, простыня, одеяло в чистом пододеяльнике, и прочее, и прочее, и прочее, а сверху всю эту груду жизненно необходимых вещей венчала пуховая подушка, но справедливости ради надо сказать, совсем небольшая подушечка была. Екатерина, вся из себя обрадованная, припеваючи сортировала наваленное на стол добро. Тихон же, с каждым новым предметом, нащупанным на столе, распалялся всё сильнее и сильнее, пока окончательно не взорвался криком, наткнувшись на подушку.
– Мама, ты меня перед людьми опозорить хочешь?
– Не в коем разе. Поверь мне, я знаю, что такое поход и как к нему нужно готовиться. Пускай лучше тебя засмеют, чем ты голодный замерзнешь, отстав от товарищей.
– Значит так, дорогая моя мамулечка, или ты сейчас же выкидываешь всё лишнее, или я отказываюсь от поездки. И тогда… и тогда… и тогда Наташа примет мученическую смерть от рук чужих людей, а за это тебя заест, нет, просто загрызет твоя совесть.
В ответ на этот ультиматум, Екатерине ничего не оставалось делать, как пойти на компромисс. Она безоговорочно капитулировала, даже не успев выкинуть белый флаг, а всё приданое, сокрушаясь в душе, возвратила на место, рассовав его по ящичкам да по шкафчикам.
Без пяти двенадцать приехала Наташа. Она просто влетела в комнату, на ходу расспрашивая о готовности. Екатерине очень понравился небесно-голубой спортивный костюм, который сидел как влитой на Натальиной точёной фигурке, подчеркивая все её прелести. Она уже готова была выдать комплимент, но, посмотрев на сына, промолчала. Тем временем Наталья, схватив Тихона под ручку, потащила его на выход. Перед самым выходом из подъезда Наташа вдруг резко остановилась.
– Я им сказала, что ты мой двоюродный брат. Так что не проколись.
– Хорошо, сестра.
Рюкзак Тихона определили в багажник, а сам он и Наталья расположились на заднем сиденье легковушки.
– Какая широкая тачка, – её глаза горели от восхищения, – здорово, правда? Да на таком диване и четверым не тесно будет.
– Не знаю, я кроме как на автобусе, на других машинах не ездил. А как называется этот аппарат?
– «Волга», – ответил спереди мужской голос.
– «Волга»? – Тихону это ни о чём не говорило. – На зрячих, должно быть, производит неизгладимое впечатление? Действительно, «сколько песен про Волгу пропето… широка, глубока, сильна!»
Водителем шикарной тачки был молодой парень, примерно того же возраста, что и они, а справа от него, на пассажирском сиденье, сидела девушка, по поведению которой можно было догадаться об её близких отношениях с хозяином машины. Пока выезжали из города, Наталья никак не могла успокоиться, крутилась на сиденье во все стороны. Всё увиденное она тут же пересказывала Тихону, вполголоса шепча ему на ухо. Но, когда машина выехала на трассу, монотонная дорога быстро укачала её, и она, прижавшись к своему спутнику, сразу же задремала, уронив свою рыжую головку ему на плечо. У Тихона снова всё внутри затрепетало, как в тот памятный день, когда она первый раз, вот так же, совсем по-обыденному, прижималась к нему. От её упругого тела, от запаха, как он теперь знал, рыжих волос кровь, закипев где-то в середине груди, восходящими парами ударила ему в голову, лишив последнюю здравого соображения. Ему захотелось обнять её, но он боялся пошевелиться – а вдруг, проснувшись, она отвернется от него, повернувшись на другой бочок? – «Ни за что, – решил Тихон, – пусть лучше окаменеет мое тело».
Поездка заняла примерно час. Три машины, свернув с дороги, через пару километров выехали на берег реки. Отдых вступил в свою основную фазу. После шумного застолья с вином и шашлыками, молодёжь разбрелась, занявшись каждый своим делом. Кто рыбачил, кто загорал, кто просто бродил по лесу.
Свою палатку, с молчаливого согласия спутника, Наталья решила поставить чуть поодаль от основного лагеря, метров тридцать вглубь леса. Занятная, прямо скажем, получилась процедура. Одна не знала, с какого конца нужно подходить к вываленной из мешка бесформенной куче брезента, алюминиевых палок, верёвок и крючков. Второй, в лучшем случае статист, вообще был не помощник, но полный решимости быть полезным. В конце концов палатку худо-бедно, но всё же поставили, а заодно и наругались и нахохотались от души.
Юноши и девушки отнеслись к Тихону, как к вполне обычному человеку, не обращая никакого внимания на его ущербность, и поэтому он без особых проблем влился в компанию, а компания без особых претензий приняла его в свои ряды.
Нагулявшись по лесу, он вернулся к речке, сел на песок у края воды и, блаженно опустив ноги в воду, освободил Наталью от опекунства, пообещав, что минимум часа два он не сойдет с этого блаженного места.
Вечером, перед ужином, развели костёр. Жарили прямо на костре, нанизав на отструганные палочки пойманную кем-то рыбу, разливали вино, шутили, слушали звучавшие под гитару песни, а кто знал слова, тот подпевал.
– Хочешь, я налью тебе вина? – предложила Наталья. – Пару глоточков, для усиления хорошего настроения.
– И себе налей.
– Ну что ты, я вино не пью, мне бы что-нибудь посолидней, водочки, например. – Удовлетворившись произведенным эффектом, Наталья, боднув его плечом в бок, поспешила успокоить: – Испугался, Тихоня? Не боись, я что водку, что вино на дух не переношу, уж не говоря о том, чтобы пробовать его на язык. Кстати, а сам-то ты выпиваешь, и если да, то чему отдаешь предпочтение?
– Честно скажу, выпивать не выпивал, а следовательно, предпочтений не имею.
– Прекрасно, сейчас самое время начать.
– А стоит ли?
– Чего ты так испугался, никто же не заставляет тебя напиваться, тем более делать из тебя алкоголика, просто так… чисто символически, пару глотков для дегустации.
Тихон выпил предложенное вино. Тягучее и сладкое, как ликер, оно медленно стекало вниз живота. Каких-то сверхощущений не последовало. Он только попросил простой воды, чтобы перебить приторно-сладкий привкус во рту.
– Ну как? – Пока он дегустировал, Наталья от нетерпения еле-еле сдерживалась. – Какие впечатления?
– А ты сама попробуй, тогда и узнаешь.
– Ну конечно, так я и разбежалась. Теперь закуси. Все закусывают после того, как выпьют.
– После первой не закусываю, – последовал ответ не мальчика, но мужа.
Благодаря напряженному отдыху путешественники заметно подустали, это было видно по непрерывному позевыванию да всё более горизонтальным позам, которые они принимали, разморенные жаром костра. А летний вечер, как назло, всё тянулся, сопротивляясь наступлению ночи. Самые слабые, не выдержав испытания отдыхом, потянулись к своим палаткам.
Ведомый Натальей, Тихон осторожно следовал за ней на ватных ногах. Удивляясь их слабости, он вспомнил о вине. Забравшись в палатку, они ещё целых пять минут барахтались и хихикали, пока не улеглись.
– Наташа, а твоих товарищей не удивит тот факт, что ты проведёшь ночь в одной палатке с братом, хотя и двоюродным?
– Ну, мы же только спим.
– Да, но об этом знаем ты да я, а они-то нет.
– Я как-то об этом не подумала.
– У тебя вся ночь впереди,  думай.
Некоторое время они лежали молча. Последние аккорды давно смолкли. Ночь окончательно вступила в свои права, заявив об этом темнотой.
Тихон из последних сил боролся со сном. «Сейчас усну, – переживал он, – и такой волшебный вечер больше никогда не повторится». Уже проваливаясь в небытие, он вдруг почувствовал, как приподнимается край его одеяла, и через мгновенье к нему, положив голову на плечо, прильнула она, прижавшись всем телом.
– Я тут подумала, – её голос звучал тихо и спокойно, – они решат, что я сошла с ума, но истины всё равно не узнают и, промучившись без ответа, со временем про это забудут.
Тихон согнул в локте руку, и его ладонь плавно опустилась на обнаженную девичью грудь. «Какой стыд… – внутри у него всё замерло, – ну ты и наглец! Она к тебе… всей душой… доверилась… а ты воспользовался… Сейчас же убери руку и извинись. Если получишь по морде, то заслуженно, это самое великодушное для тебя наказание. Боже мой, а где же земля, почему я не чувствую её, и откуда взялся в груди кузнечный молот? Как же мне объяснить ей, что это случайно? Гореть мне от стыда всю оставшуюся жизнь. Ещё секунда, пусть ещё только одна секунда. Я хочу, чтобы секунда эта длилась вечно, а после я готов гореть, хоть от стыда, хоть от огня. Боже… если ты есть, сделай так, чтобы она сейчас же уснула. Мне так хорошо, Господи!»
– Я слышу твое сердце, – это был не её голос, это был голос внеземного происхождения, – оно так громко стучит, что даже моя голова от этого чуть-чуть подпрыгивает. Вот положи… положи руку мне на голову, и ты сам убедишься. Ну, смелее, не притворяйся растерянным. Подсказываю, – у тебя есть свободная рука.
Он ещё только собрался подумать об этом, а его свободная рука уже лежала на её голове. «Ну и в чём же я должен здесь убедиться, а тем паче прочувствовать? – Тихон в отчаянии кусал губы. – Какая, к черту, голова, какое подпрыгивание? В такую минуту не о том думать надо, ситуацию правильно бы разрулить – вот наипервейшая задача. А как тут разрулишь, когда не хочешь и вдобавок мозги набекрень!»
– Ну как, – искренне поинтересовалась Наталья, – толчки заметны?
– Да, – выдохнул Тихон.
– Ты действительно что-то уловил или подыгрываешь мне?
– Не знаю.
– Чего же ты не знаешь?
– Я уже ничего не знаю и ничего не соображаю.
– Допускаю, такое случается с восприимчивыми людьми, однако у тебя теплая рука… большая, мягкая и теплая. – Опять… опять это внеземное звучание.
«А что дальше… как быть… в какую сторону направить вектор?» – спрашивал он себя и оставлял вопрос без ответа. И тут, во спасение, его мужское начало, заведомо не форсировавшее события, теперь взыграло в нём, отозвалось внутренним голосом на его просьбу, окончательно возложив контроль над ситуацией на себя. Доверившись ему, Тихон попросту отключил самооценку, а оно, в свою очередь, уже действовало, с предельной точностью зная, как поступать дальше. Его руки, как будто вспомнив свое предназначение, пришли в движение, действуя со знанием дела, аккуратно и напористо. Одна – та, которая была свободна, как неутомимый следопыт, исследовала предоставленное в её владение тело, а другая всё сильнее сжимала объятия. Его губы шептали слова, которых до этого он никогда в жизни вслух не произносил. И, наконец, из его уст прозвучало то главное, о чем мечтают все влюбленные девушки.
– Наташа… поверь и проникнись… мне не так просто даются эти слова, и я знаю наперед, что, сказав их сейчас, уже не произнесу никогда. Я люблю тебя.
– Боже мой, какой кайф… какой кайф слышать эти слова. – Наталья закрыла глаза. – Повтори ещё раз.
– Я тебя люблю.
– Ну-у-у вот, – как будто спросонья протянула она, – ничего-то ты и не знаешь. Как говорится, никогда не говори никогда.
– Это ты о чём?
– Ты сказал, что слова «я тебя люблю» повторно никогда не произнесешь. Тра-ля-ля, тра-ля-ля, а сам только что их повторил.
– И что?
– Да ничего… думай, у тебя вся ночь впереди.
– Подожди, что-то я не догоняю. Ах… вон ты о чём… хочешь сказать, что подловила меня на слове?
– Я-то нет… ты сам себя подловил, неосознанно, конечно.
– Пусть так, но всё же это не так. Неужели непонятно, ведь я подразумевал другую девушку. Это ей я не смогу снова произнести такие слова. А ты, между прочим…
– Что я… между прочим?
– Не ответила мне.
– А разве я что-то должна отвечать?
– Не знаю... я в этих делах неопытен, может, и должна, а может быть, и нет. Однако всё же хотелось бы услышать в ответ что-нибудь определенное.
 – Для тебя, Тихоня, всё что угодно. Скажу тебе более чем определенно, ты мне сразу приглянулся и до сих пор нравишься, а руки твои…
– Вообще-то я не это хотел услышать.
– Нет, Тиша, только то, что услышал.
Поддавшись настойчивому давлению мужской руки, Наталья, перекатившись, оказалась лежащей сверху на груди Тихона. Она не видела его лица, но это не помешало ей найти его уста и осчастливить их долгим и горячим поцелуем.
– А теперь мы будем спать… – возвращаясь в свое прежнее положение, по-военному скомандовала Наташа, но через пару секунд добавила примирительно: – Чтобы оправдать сложившуюся в отношении нас легенду – вместе.
– Но почему?
– Потому что первый мужчина, который появится в моей жизни, – это мой муж, и обманывать его, изменяя ему до свадьбы, не в моих принципах.
– Значит, я?..
– Ты мой самый близкий друг, и я, по-моему, как никто другой, это красноречиво сейчас продемонстрировала.
– И больше ничего?
– Ничего.
– И никаких перспектив?
– Я не понимаю, какой смысл ты вкладываешь в это слово. Перспектива, что я, в конечном итоге, отдамся тебе? – Секунду поразмыслив, она добавила: – Возможно и такое. Категорически в этой жизни отрицать ничего нельзя, но и этого, боюсь тебя огорчить, не случится. Допускаю, что наше сближение возможно, но и это, по большому счету, всё равно ничего не изменит, потому что иных перспектив, на которые ты наверняка рассчитываешь, у тебя не будет в любом случае. Поэтому, хороший мой человек и дорогой мой товарищ, я приложу все свои усилия, чтобы не позволить себе, обрекая нас обоих на мученья, полюбить тебя. И чем быстрее ты свыкнешься с таким положением вещей, тем легче для тебя пройдет адаптационный период. Я надеюсь, ты как друг не обиделся на мои слова, на правду, высказанную открыто и без всяких там увёрток и ухищрений?
– А есть ли у меня право обижаться? – Высвободив свою руку из-под Натальи, Тихон сел в позу лотоса. – Я, который ни разу не видел мыльный пузырь, сейчас ясно представил, как он лопается. Мечтателю, вообразившему себе, что он может обнять весь мир, доходчиво объяснили, что для таких коротких рук этот мир необъятен. В слепых глазах живет иллюзия, в слепой душе – умирает любовь.
– Вот ты уже и обиделся.
– Напротив, я спустился на землю. Честно скажу, не без помощи внешних сил, но вопреки моему желанию.
– Раз уж ты всё равно на земле, может быть, теперь ляжешь. – Она тронула его за плечо. – Замерзнешь сидючи-то. Ну не дуйся и не корчи из себя вредину, всё равно это у тебя не получится. Ну что ж, тогда я тоже сяду рядом и на пару с тобой буду, замерзая, ждать рассвета. – Она отбросила одеяло в сторону и села рядом. – Кстати, ты не знаешь, с какой стороны взойдет солнце?
– Как и всегда, с востока.
– Это я помню, мы в школе проходили. А здесь где восток?
– Ты меня об этом спрашиваешь?
– Ни боже мой, как такое могло прийти тебе в голову, это я так… вслух думаю.
– Надо посмотреть на дерево, и с той стороны, где у него растет мох, там и север.
– Гениально! Сейчас сбегаю быстренько к ближайшему дереву и посмотрю. Ничего если я так… или все же накинуть… моя ночнушка случаем не у тебя завалялась? – Наталья хихикнула в кулачок.
– Ладно, сиди не сиди, злись не злись, а спать всё равно придётся. Давай укладываться, только, чур, каждый под своим одеялом.
– Чур-чура, чур-чура, чур-чурашеньки, ура! Ну, если ты, как мужчина, на этом настаиваешь...
Все было пристойно, каждый лежал на своем краю, как договорились. Тихон, как обычно, на спине, накрывшись одеялом по самое горло, а сон его, между тем, прекрасным образом, куда-то улетучился, чему он, собственно говоря, был даже рад. Наталья, в размышлении, наоборот, полураскрытая, лежала на боку и, подперев голову рукой, смотрела в сторону лежащего рядом с ней парня.
– Тиша, не сопи и не разыгрывай спящего. Всё ещё в обиде на меня?
– Я бы и рад, да как-то не получается у меня на тебя обижаться.
– Вот и здорово! Значит, друзья? – Наталья оживилась, и в голосе опять появилась характерная для неё игривость. – Давай разговаривать? Ночью так хорошо говорится, как никогда. Будем говорить, говорить и говорить, без конца, пока не надоест или пока на завтрак не позовут.
– Поддержу тебя, всё равно сон пропал.
– Начинай первый, расскажи, вот… что тебя в данный момент волнует?
– Я всё никак в толк не могу взять, от чего же мы вместе-то не можем быть? Неужели моя слепота причина всему?
– Здрасьте, приехали. Снова да ладом. Хотя нет, очень даже всё прекрасно. Раз договорились, значит, будем говорить, будем честны и искренни друг перед другом. Во всяком случае, я, потому что искренность – это слабая сторона моего характера. Честность с другими – да, но искренность – никогда, только с тобой. Женщина в наше время должна быть сильной, дальновидной, хитрой, а как же без этого, не выкладывая, до поры до времени, свои преимущества напоказ.
Постарайся понять меня правильно. Ты обещал не обижаться, помнишь? Мы с тобой… как бы мне точнее изъясниться-то… ну как бы из разных миров, что ли. Только не закипай преждевременно и дослушай до конца. Твоя незрячесть не главный минус, но… если уж до конца быть объективным, то всё же минус, а не плюс. Но главное не в этом, а совсем в другом. У нас разные взгляды на жизнь, мировоззрения наши разнятся, вот о каких мирах я упоминала. Да будь ты сто раз зрячий, и то не факт, что мы были бы вместе. Мои запросы очень высоки, так высоки, что иной раз у меня самой, как представлю, голову закручивает, как будто я в водовороте. Хорошо, не будем летать в облаках, давай посмотрим на вещи прагматично. Вот я смотрю, внимательно смотрю, даже лупу достала и, хоть тресни, не вижу тебя и меня как единую семью. Ну не вижу – и всё тут. Тогда я смотрю дальше, и что? Да по большому счёту ничего. Случись наша долгая совместная жизнь, в конечном итоге, после неимоверных усилий, ты сможешь дать мне лишь то, что я и так уже имею. Так что будем считать, что от тебя я уже всё сполна получила, за что благодарна тебе очень.
– Не всё… мы ещё кое о чём забыли.
– А именно?
– Мы не упомянули про детей.
– Нет, про детей даже и не думай. Ты что, всерьёз полагаешь, что мы, втроём, или не дай бог, вчетвером, прожили бы на твои… сколько ты там получаешь?
– Сто десять.
– Сколько?!
– Премии бывают в конце квартала, тринадцатую выписывают в начале года… регулярно.
– И сколько же ты рассчитываешь воспитать детей на тринадцатую регулярную?
– Если двоих, то это будет великое счастье.
– Да-а-а… скромно, даже до неприличия скромно. Но тут я тебя несколько огорчу. Ста десятью рублями в месяц не обойтись. Вот сто двадцать – это в самый раз, ну а сто двадцать пять – это уже выше крыши.
– А если двести двадцать – сто десять я и сто десять ты?
– Двести двадцать я способна заработать одна.
– Прекрасно! К твоим двумстам двадцати мои сто десять, итого триста тридцать. Этого же хватит, чтобы вырастить двоих детей?
– И это говорит мне сильный пол! Тихон, я балдею от твоих рассуждений. А знаешь, как называют мужика, который живет за счёт женщины?
– Знаю, но я также и другое знаю, это то, что никогда не заработаю таких денег, и поэтому… что-то мне претит дальнейший разговор на эту тему. Так что давай закончим, а то ты и так уже опустила меня ниже городской канализации.
– Тиша, миленький, неважно, каким образом ты оказался на такой глубине. Соберись и заставь себя хотя бы оглянуться вокруг, я ни на что не намекаю, так в народе говорят – «оглядеться» – выход всегда можно найти. Для этого надо только захотеть, а потом слегка поднатужиться. Да у нас, если хочешь знать, последний тракторист в день больше зарабатывает, когда колхозникам огороды распахивает. Да что там тракторист – так, мелочь пузатая. Возьмем образованием повыше – к примеру, простого советского ветеринара, так он вообще царь и бог. А что ты улыбаешься? Животных лечить кому? Ветеринару. А кастрацию вовремя… – поросят, телков там… и прочих всяких самцов… кому опять же? Опять же ему. Сравнивай, что значит бездипломность, а что – образование, это ведь… не хухры-мухры и не твоя тринадцатая, которую ты ждешь каждый год, как манны небесной.
– Найти выход… – без сомнения, выход есть, но только для тех, кто видит свет в конце тоннеля. Теперь насчет материального благосостояния разберемся. Если вопрос упирается в деньги, и только в них, то я открою тебе маленький секрет: у меня, то есть у нас, уже достаточно денег.
– Каких денег?
– Советских, каких же ещё.
– И много?
– Несколько килограммов.
– А откуда?
– А оттуда.
– Теряюсь, конечно, в догадках, но что банк ты не грабил, в этом я не сомневаюсь. Остаётся наследство. Угадала?
– В общих чертах. Родители скопили на операцию.
– Надо же! Когда операция?
– Не знаю.
– Как это понять – ты, и не знаешь когда операция?
– Видишь ли, дело в том, что не отыскали пока специалиста, который смог бы сделать невозможное, да и наука отстаёт, не доросла ещё до таких болезней. Куда мы только не обращались и какие только усилия не прилагали! Помнишь, как в сказке у Пушкина, «Я объехал целый свет…». Так вот, мы даже до Москвы доехали – и всё безрезультатно, в Кургане у самого Фёдорова консультировались, и – опять прокол.
– Настолько всё серьёзно?
– Говорят, неизлечимо.
– Даже за очень большие деньги?
– Даже за все деньги мира.
– Печально, если не сказать больше. Тиша, можно я задам тебе вопрос, на который не решалась ранее?
– О чём речь, мы же друзья.
– У тебя это с детства… ну… незрячесть эта?
– С самого рождения. Я родился слепым, как котёнок.
– Значит, ты ни разу… и ничего… – Не говоря ни слова, Наташа подползла к Тихону и снова умостилась к нему под бочок, но совсем не так, как до этого. Свернувшись под своим одеялом калачиком, она уперлась головой ему в плечо. – Извини меня… за мои провокации. Я даю тебе слово, что такого больше не повторится.
– Да брось ты, Наташа, какие могут быть извинения между родственниками, да ещё такими близкими, как мы? Хотя я не прочь ещё разочек испытать на себе эти провокационные действия.
– Не старайся казаться хуже, чем ты есть на самом деле. Кстати, ещё вопрос, который терзал меня весь этот день, – твоё сдержанное высказывание насчёт ваших соседей. Мне показалось, что ты не очень доволен ими.
– Конечно, было бы гораздо лучше, останься Николай Николаевич с нами и не получи он новую квартиру.
– А что случилось?
– Вроде бы и ничего, но всё равно что-то не так. Непонятны мне эти люди. Чувствуется в их словах, да и не только в них, какая-то… неискренность, я бы даже сказал, откровенная фальшивость. Не знаю, может быть, я один такой ненормальный, но не получается у меня им верить. Добавь к этому ещё исходящую от них какую-то скрытую опасность, присутствие которой не покидает меня с тех самых пор, когда они заехали. Не могу понять, отчего, но даже при одном упоминании о них у меня начинают дрожать коленки.
– Странно, что у тебя такая реакция на соседей. С виду такие милые люди, и вроде бы крепкая семья. Сына растят, а это о многом говорит. Ведь согласись, не такая уж простая эта задача – вырастить ребёнка, тем более пацана. А насчёт второго родить… в разговорах случаем не прокалывались? Если судить поверхностно, то всё необходимое у них для этого есть.
– Правильно ты сказала – с виду. Все смотрят на них снаружи, а я чувствую их изнутри. Про родителей врать не буду, здесь я ещё не до конца разобрался, но вот сыночек их… С виду прелестный ребёнок, а внутри – оторва. Никогда не упустит момента для подлянки. Например, подножку мне подставить, ложку на вилку поменять, тарелку другую подсунуть, а то возьмет, мыло спрячет, и всё исподтишка, да с подхихикиванием. Маме уж не говорю, чтоб не расстраивать. Ей и так нелегко приходится после отъезда Николая Николаевича.
– Ничего, со временем притрётесь, пообвыкнетесь, и всё придёт в норму. Вот увидишь, сдружитесь так, что, вспоминая, будешь удивляться сегодняшним словам и смеяться над своими страхами.
– Хотел бы я, чтобы твои слова стали пророческими, но боюсь, чуда не произойдёт.
– Тогда вообще забудь о них  и не обращай внимания.
– Хорошо, Наташа, твой совет для меня будет приказом.
С рассветом силы разговорщиков иссякли, и сон, без особого труда, сморил их почти одновременно. Сладко посапывая, они проспали почти до обеда и продолжали бы спать, если б не палящее солнце, превратившее палатку в настоящее пекло.
На отдыхе второй день всегда ленивее предыдущего. Мысль о скором отъезде не отпускает и расхолаживает всех, отбивая охоту к любым инициативам. Хочется в короткий остаток дня, отстранившись от преследующих с упрямым постоянством проблем, отлежаться вволю, наслаждаясь бездельем.
Вечером, но не слишком поздно, компания вернулась в город. Наталья проводила Тихона до двери, но заходить отказалась, сославшись на ожидавшую внизу машину.
Екатерина не настаивала, но для приличия всё же поворчав, отпустила Наталью. Теперь, сгорая от любопытства, она никак не могла дождаться, когда же наконец её сынок, належавшись в теплой ванне и напившись сладкого чаю с ватрушками, наконец-то удовлетворит её, рассказав в самых мельчайших подробностях о своей первой самостоятельной поездке. И Тихон, надо отдать ему должное, не подкачал и сполна оправдал надежды своей матери. Не перебивая, затаив дыхание, она ловила каждое его слово, домысливая недосказанное, а слезы умиления ручьём бежали по её щекам.
Лето подходило к концу, деньки стали прохладнее и короче, зато ночи, так же, как и тени на асфальте, неспешно удлинялись, да и Катерина, оглядываясь на проходящее лето, без особого восторга ожидала приближения дождливой, слякотной, промозглой и грязной осени. Наталья больше не появлялась, и такое положение дел не устраивало Екатерину, которая, всё больше тревожась за Тихона, с пристальным вниманием следила за его настроением и переживала, близко принимая к сердцу малейшие отклонения от его обычного поведения. Однако очень быстро она поняла, что тревоги оказались напрасны, что поведение сына не меняется в худшую сторону, а наоборот, он более чем весел и жизнерадостен, что встревожило её ещё больше. Екатерину подмывало завести об этом разговор, но всякий раз, когда она, решительно настроившись, собиралась с духом, получалось так, что момент был неподходящий.
Осень заявила о себе мокрым снегом, резким порывистым ветром, гололедом со вмерзшим в него мусором, разнесенным с переполненных помоек все тем же ветром, и придавленным к земле опять же мокрым снегом.
Скрасить прелести городской осени мог только обильный снегопад да мысль о скором новогоднем празднике, к которому начинают готовиться на следующий день после проведения октябрьской демонстрации.
В удобном кресле, с накинутой на плечи пуховой шалью, Екатерина с особым старанием (потому что для сыночка) неторопливо чинила шерстяной носок, натянув его на лампочку. Старинная настольная лампа направленным светом обеспечивала ей такую комфортную видимость, что отпадала нужда в очках, которые были сдвинуты на лоб. Был вечер. Сквозь наглухо заклеенное окно, постанывая и завывая, набивалась в гости беспардонная вьюга. Отложив штопку, Екатерина отвлеклась и взглянула в окно. Увидев безобразие, творившееся на улице, она брезгливо поёжилась и поспешила продолжить работу.
Сильно хлопнула входная дверь. Скользнув взглядом по часам, Екатерина предположила, что это, должно быть, сынок вернулся с работы. «Но какая необходимость, так громко сообщать о своём приходе?» Буквально через мгновенье её предположения оправдались, и в комнату буквально влетел Тихон.
– Мама, мама!..
– Ну что… я здесь… рядом, – Екатерина помогла сыну раздеться, – и не нужно так громко кричать, ты не на трибуне.
– Зато ты такая спокойная, как будто ничего не знаешь.
– Мой сын дома, и мне больше ничего знать не нужно.
– А как же…
– Сначала – руки вымыть, затем – вкусный ужин, мною приготовленный, ну а после твои «а как же» и всё остальное.
Молния сверкает медленнее, чем в этот вечер Тихон расправлялся с ужином.
– Всё. – Одновременно с этим словом он поставил на стол пустой стакан. – Теперь, я надеюсь, таможня даст мне добро?
– Даёт, даёт. – Екатерину забавляла разыгравшаяся ситуация. – Когда тарелки пусты, у таможни кончаются вопросы.
– Ты сегодня радио слушала?
– Нет, сынок, не было нужды.
– А телевизор включала?
– «Баюшки» начнутся только без десяти десять, зачем же зря электричество жечь?
– С тобой всё ясно! На дворе война, а ты тут и в ус не дуешь.
– Что?! Какая ещё война? Ты говори, да думай… Нашёл чем шутить.
– Испугалась? То-то же, дождёшься… своих «Баюшек» и не заметишь…
– Говори толком, что произошло, и прекрати ходить вокруг да около.
– Советский Союз развалился.
– Как?
– Как, как – на куски, как «Титаник».
– На какие куски?
– На разные. Есть большие… а есть маленькие кусочки.
– И чего теперь делать?
– Ничего, шлюпки на воду, сушить весла и запасать сухари.
– Подожди, Тиша, не гони гусей, объясни толком – действительно, Советский Союз распался или это очередная утка, запущенная нашей пропагандистской машиной?
– После окончания «Баюшек» настоятельно советую не выключать телевизор, потому что после них сразу же новости начнутся, и вот уже там тебе доходчиво объяснят, кто развалился, отчего развалился и зачем развалился.
– Но до новостей ещё целых… ох, как долго. Расскажи… сам расскажи, я сгораю от любопытства.
– Слушай же! Всё оказалось настолько просто, что становится страшно. Ельцин подписал бумажонку, узаконив тем самым развал СССР. Смекаешь? Теперь могучего и великого больше не существует. Благодаря какому-то неловкому эпилептическому движению, одному росчерку пера – и всё… он рассыпался, как карточный домик. Закорючка с загогулиной сняли с повестки вопрос о жизнедеятельности союза. История повторяется – личность возложила на себя функции Бога. Только личность эта ведёт себя несколько странно, если не сказать хуже. До этого все божьи наместники присоединяли, увеличивая свою власть, а этот, не мудрствуя лукаво, с точностью до наоборот, во имя своей власти отдал всё.
– Слава Богу, не война. А то я уже и вправду не на шутку испугалась.
– Война-то как раз была. Жестокая и беспощадная, скрытая от народных глаз, она бушевала под ковром власти. Сейчас победитель вылез из-под ковра наружу и своим появлением обозначил новый исторический момент – подписана Беловежская капитуляция, кстати, чем-то напоминающая Брестский мир, подписанный в своё время большевиками. Ирония истории – оба события происходили в Белоруссии.
– И чего теперь ждать, а с нами-то что будет?
– Что будет, что будет… а то и будет. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!» Революция, мама!
– Эти цитаты мне ни о чем не говорят. Нельзя ли поконкретней?
– Ты кого имеешь в виду?
– Ну нас, конечно, кого же ещё.
– Нас как государство или нас – как ячейку общества?
– Нас – это как тебя и меня.
– Расстреляют, если не на баррикадах, то у стенки точно. Не знаю мама, ничего не знаю, но чует моё сердце, что перемены эти – предвестник чего-то нового, чего-то непонятного, с чем надо держать ухо востро.
– А-а-а… ерунда! Нам ли бояться? Если так, как сейчас, то уже вряд ли хуже-то будет, потому что хуже уже и так некуда. Не разбирать же магазины только из-за того, что они пусты. Для этого придётся весь дом разломать. А куда людей девать прикажете?
– Да, мама, ты, как всегда, права – хуже уже действительно некуда. Но, как сказал один умный человек, – как подумаешь, что хуже не бывает, так сразу ошибаешься.
– Ничего, сынок, пережили революцию, пережили гражданскую, пережили отечественную, и эту перестройку, я надеюсь, переживем как-нибудь. Народ, он ведь… живуч.
– А вдруг мы с тобой ошибаемся, и будет лучше, чем сейчас? Вдруг мы, не увидев очевидного, – того, что маячит прямо перед нашими глазами, не успеем вскочить на подножку поезда, уходящего в сытое будущее? Различить в мутной воде крупную рыбку, подсечь её и воспользоваться, – вот путь к выживанию, а если Бог даст, то и к благосостоянию.
– Эх… кабы суметь различить, – она подошла к Тихону и погладила его по голове, – да видно, не дано нам для этого ни возможности, ни таланту. Вот если б кто подсказал… Послушай, Тиша, а не обратится ли нам к соседям за советом? Они люди молодые, продвинутые во всех отношениях, как-никак кооператоры, оттого и к новому должны уметь быстро приспосабливаться. Как ты считаешь?
– Поговори, мама, обязательно поговори, а вдруг они окажутся евреями и помогут.
– А если не помогут?
– Тогда они русские.
За первым выпавшим снегом пришли морозы. Зима – кто ласково называет её зимушкой, кто кличет злодейкой – для каждого она что-то да значит и никого не оставляет равнодушным. Чем ближе к Новому году, тем сильнее ощущается нехватка времени, и от этого людей начинает охватывать массовый психоз. Они, как голодные волки, рыскают по городу, добывая праздничные угощения, подарки, наряды, и даже самое олицетворение праздника – ёлку или, на худой конец, задрипанную сосёнку. Марафон заканчивается тридцать первого декабря в девять часов вечера, когда закрывается последний магазин, когда на стол, с гордостью победителя, установлен, как будто на пьедестале, последний деликатес, приобретённый ещё полгода назад по великому блату, когда женщины, забыв снять фартук с вечернего платья, в спешке накладывают последний штрих макияжа на свое измученное лицо. Выстрел шампанского, как выстрел «Авроры», оповещает о начале следующего года. Пара-тройка тостов вдогонку, раздача подарков и, если здоровья хватит, дотянешь до торта. Как не всякая птица долетит до середины Днепра, так и не всякий советский человек досмотрит до конца праздничный «Голубой огонёк».
Календарный круг замкнулся, и дверь захлопнулась, отрезав людей отеческим шлепком по мягкому месту от прошлого. Зато новый календарный круг, повторяясь из года в год, как и всегда, следующую дверь – дверь в будущее – не распахнул, даже щёлочки не оставил.
А народ, этот непонятный даже самому себе народ, толком не передохнув, не отдышавшись, опять ломится за чем-то, не дорожа ни руками, ни головой, в эту бронированную преграду, хотя прекрасно понимает, что впереди обман, просто соблазнительная картинка, нарисованная гениальным мастером. Но нет, они всё равно упрямо бегут вперёд, бегут наперегонки, не задумываясь, калеча оказавшихся рядом по воле судьбы таких же бегунов, как и они, ломая им руки, ноги, челюсти, а если понадобится, то и головы. Пробиваются отчаянно, раздирая свое тело в кровь, и, не выдержав болевого шока, падают на землю как подкошенные, корчась в муках от нестерпимой боли, но, зализав наспех раны, вновь поднимаются, чтобы продолжить безумную гонку. Какая же сила гонит их в неизвестность? А если, прежде чем броситься вперед, задуматься? А вот этого делать никак нельзя – чем дольше задумываешься, тем сложнее принять решение, а от этого только хуже. Поэтому думать некогда, думать будем потом, а пока ещё жив – вперёд, чтобы успеть, ведь до финишной ленточки… и осталось-то всего ничего… рукой подать.
Хоть и долга зима, но и ей когда-то приходит конец. Теперь и природа, вслед за календарем, окончательно завершила свой оборот. Вступив в свои права, весна приступила к своим обязанностям. Первое, что она сделала, – это заменила холод на тепло, убрала снег с улиц, затем… а затем она только и смогла, что всплеснуть руками да ахнуть, остановившись в растерянности. Даже ей не под силу было исправить проступившее из-под растаявшего снега творенье рук человеческих. Да и сам город предстал во всём своем великолепии – облезлый, блёклый и грязный, как будто после ядерной катастрофы. Из года в год она наблюдает одну и ту же картину и всё никак не привыкнет, а пора бы. Но нет, увиденное опять повергло весну в глубокий ступор, и если бы не субботник, то ещё неизвестно, до конца бы воспользовалась она своими правами, чтобы в дальнейшем передать эстафету пришедшему ей на смену лету, или, плюнув на всё, ушла бы в отпуск, ввергнув оставленное в хаос.
Итак, субботник, наш скромный коммунистический субботник – день бесплатного труда на благо общества и восемь часов, отведённые трудящимся для спасения природы от неминуемого апокалипсиса местного значения. Не задумываясь об истинном смысле своих действий, наши человеки, искренне веря, что такие дни, как этот, и есть тот настоящий коммунизм, где от каждого по способностям и каждому по потребностям, который уже вот-вот, очень недалеко, в самом ближайшем будущем свалится на их счастливые головы, дружно берутся за трудовое оружие. В пику всему империалистическому сообществу, добровольно исполняя свой гражданский долг, они, как муравьи, выползают из своих домов-муравейников, вооружённые лопатками, грабельками, не забыв про метёлочки, подпевая звучащим в отдаленье популярным советским песням и маршам, начинают скрести, мести, нагребать, а потом, опираясь на свои способности, люди несут, несут и несут, скирдуя на вывоз огромные кучи мусора.
А весна, аполитичная в своей сути, как будто только этого и ждала. Ждала, когда же добрые человеческие руки обласкают её да приголубят. Прибранная людским старанием и умытая первым весенним дождичком, она, окончательно проснувшись, щурясь от ярких солнечных лучей, смущаясь от посторонних взглядов, спешит облачиться, прикрыв наготу, в припрятанное на этот случай своё изумрудное платье. Невеста вышла в свет и скоро, очень скоро, соткав себе фату, наденет её, восхитив окружающих своим великолепием. А потом выйдет замуж, и всё повторится…














 Часть вторая

Первый летний выходной выдался на редкость тёплым и солнечным. Екатерина, соблазнившись чудной погодой, решила побаловать себя в кровати утренним бездельем. Она любовалась рассветом и ни о чём не хотела думать. «Просто лежать и смотреть в это синее небо, – то ли приказывала, то ли уговаривала себя Екатерина. Иногда у неё получалось, и она забывалась в своем созерцании. Но ненадолго, потому что червячок тревоги, квартирующий у неё в груди, своим шевелением периодически напоминал о себе.
– Прошёл почти год, а о Наталье ни слуху ни духу. Ну что ж, всё правильно: она молода, красива, у неё столько друзей, перспектив, да и проблем… тоже хватает. Какой ей в нас резон, и кто мы вообще для неё? – Глубокомысленно выдохнув, она как будто подвела черту под этим сюжетом. – Тихон вчера вернулся с работы сам не свой и виду не показывает. Но от меня-то не скроешь, я же мать, и мне всё прекрасно видно. Надо бы расспросить его с пристрастием, а то ведь сам-то он никогда не соберется. Конечно, конечно, расспросить, и прямо с утра, и прямо за завтраком. – И опять вздох, и очередная черта подведена. – А с ценами что делается? Это же невозможно, растут как на дрожжах, хоть в магазин не ходи. Правильно я сделала, что сегодня не пошла. Со временем вообще отпадет надобность ходить в магазин, когда из него исчезнет последний продукт, а за ним и продавцы вместе с крысами. Чем питаться будем, ума не приложу».
Когда Тихон проснулся, завтрак уже был готов. Буркнув «с добрым утром», он нехотя встал с кровати и заковылял умываться.
– Как паштет, не пересолила? – издалека начала Екатерина, когда они сели за стол. – Вчера полдня колготилась, всё своему сыночку хотела угодить.
– У тебя это, как всегда, здорово получилось.
– А отчего мой сын не в духе?
– А с чего это тебе пришло в голову?
– Не скрою, не сразу пришло, а после некоторого наблюдения. С опытом, знаешь ли, различать научилась. Потренируешься лет эдак двадцать, а потом уж само, как по накатанной.
– И чем же ты в данный момент обеспокоена?
– Я?! Да Бог с тобой, какие у меня могут быть беспокойства. Так… любопытства ради.
– Знаю я твое любопытство.
 – А раз ты такой всезнающий, то расскажи, какая собака укусила тебя вчера по дороге домой?
– Собака не кусала, пробок не было, контролер попался вежливый. Зря ты так распереживалась, я ведь всё равно бы рассказал тебе, потому что скрывать смысла нет.
– Я вся внимание.
– Наш цех отправили в вынужденный отпуск, и притом без содержания.
– Как это?
– Объясняю, без содержания – это значит, что оплачивать отпуск не будут.
– Да это-то я как раз и поняла, мне непонятно про сам отпуск. Почему так скоропостижно, почему вынужденный и почему не предупредили заранее?
– Эх! Мне это самому как обухом по голове. Толком никому ничего не объяснили, но по слухам, сырья нет. А нет потому, что денег на него не выделили. Цены на сырье подскочили в разы, а в бюджете, оказывается, на этот счёт ничего не предусмотрено и не прописано.
– Разворовали, весь бюджет разворовали… вот сволочи.
– Мама, о чём ты говоришь?
– Я знаю, о чём я говорю. Всё о той… мутной водице, в которой очень удобно некоторым, потерявшим совесть и страх, власть предержащим ловить крупную рыбку. И что говорят умники из руководства, когда выходить на работу?
– Ничего определённого, только сказали, что сообщат дополнительно.
– Так ты, сынок, получается, теперь безработный?
– Получается, что так, хотя и не совсем. Уволить не уволили, но и работы не дают.
– Какое неприятное, режущее слух слово – безработный. Тебе это ничего не напоминает, не возникает никаких ассоциаций? К примеру: безропотный, бесправный, бесхребетный, без царя и отечества… или вот – праздношатающийся, а если короче, то просто бездомный. Согласись, что-то есть во всём этом не наше, не родное сердцу советскому, привнесенное откуда-то извне, каким-то самозванцем, которого мы и не звали совсем. В профком обращался?
– За какой надобностью?
– Пусть оплачивают вынужденный простой или другую работу подыскивают. Это их обязанность – заботиться о рабочем классе, зря, что ли, ты им взносы отстёгивал.
– Да ну их! Давай хотя бы на сегодня забудем о судьбе-злодейке. Сегодня же выходной и, между прочим, ещё не вынужденный, а как есть очередной, вынужденный будет только в понедельник. Так что распорядимся напоследок законным выходным по своему усмотрению. Сходим в город, пройдёмся по нашим местам, съездим в парк культуры и отдыха, на карусели прокатимся, в общем, посвятим день себе. Что обещают синоптики, как погодка на сегодня?
– И то верно, забудем про них и вспомним о себе. А погодка сегодня как на заказ, шепчет не переставая: «займи и выпей», так что собирайся.
– «Были сборы недолги, от Кубани до Волги мы коней собирали в поход», – по-боевому пропел Тихон строчку из накатившей на память песни.
В пылу своих сборов они сначала даже и не обратили внимания, что звонят в дверь. А звонки тем временем повторились – звонили именно к ним. Только с третьего или с четвёртого раза они сообразили, что незваный гость, разрывающий звонок на части, – это по их души. Не веря своим ушам, они, на всякий случай, выждали очередное двойное брякание и, убедившись в правильности своих подозрений, хором вскричали: «Это же к нам!».
Радостно восклицая: «Кого нелегкая принесла?», Екатерина поспешила открыть дверь. Увидев, кто стоит за дверью, она чуть не лишилась дара речи. На пороге стояла Наталья, во всей своей красе. Вот тут Екатерина, женщина, во всех отношениях подготовленная к разным неожиданностям, и то растерялась. Заговорила что-то невпопад, но тут же, извиняясь и оправдываясь, опять лепетала несуразное. Наконец, приведя свои чувства в подобающее состояние, она поздоровалась и пригласила Наталью пройти. Услышав до боли знакомый голос, Тихон предусмотрительно опёрся на спинку стула.
– Тиша, ты не поверишь!..
– Мама, я слышал весь ваш разговор, так что не нужно мне ничего объяснять. Здравствуй, Наташа. Проходи, присаживайся поближе к нашему костру.
– Здравствуй! – Больше не проронив ни слова, она прошла и села на стул, именно на тот, на который опирался Тихон.
– Надо же, просто мистика какая-то, я же только-только сегодня о тебе вспоминала. – От нахлынувших чувств Екатерина не находила себе места. – Выпьем… а что же мы выпьем? Чаю или чего-нибудь покрепче? Нет, до сих пор поверить не могу. Что-то случилось? Что-то очень серьезное? Не стесняйся, Наташа, выкладывай всё как на духу. С отцом что-то? В институте неполадки? Неужели из общежития выгнали? Ну и правильно сделали, будешь у нас жить.
– Мама, прекрати строчить, как пулемет, побереги патроны. Дай человеку сказать, а пока, если тебе не составит большого труда, подогрей чайник.
Екатерина даже бровью не повела. Она ждала, сгорала от нетерпения, а поэтому отойти, даже на секунду, и пропустить, может быть, и не столь важное, но зато жутко интересное, не позволяло ей её неуёмное любопытство, и надежды оправдались.
– Да я… вот тут решила… – сбивчиво и как будто виновато начала Наталья, – вообще-то ничего не произошло, а страшного тем более. Простите меня за то, что так долго не приходила. Знаете, как бывает, сначала одно, потом другое, и закрутилось всё и завертелось, и понеслось непонятно куда. Я так соскучилась, что решила, пускай даже виновата, но не прийти – это не в моих силах.
– Наташа, милая, выбрось всякую ерунду из головы, и даже не думай. Ни в чем ты перед нами не виновата, нашла в чём оправдываться. Главное – это только то, что ты по нам сильно соскучилась. Так? Ну и правильно, «так поскучаем, чтобы радостней была минута нашей встречи, а она уже не за горой…» – весело закончила Екатерина выдержкой из популярной песенки.
– И всё-таки, что бы вы ни говорили, я виновата, и я соскучилась, – повинилась Наталья. – Тиша, сделай мне одолжение, пойдём прогуляемся, сейчас такая красота на улице. Вы не против, Екатерина Семёновна? Извините, что отказываюсь от чая, мне правда неудобно, но хочется сначала на воздух, свежестью подышать, в прогулке развеяться.
– Нет, без чая я тебя не отпущу, подождут ваши секреты, никуда не денутся. Как это можно, целый год не виделись, а ты бежать. Так дело не пойдёт, я тоже, знаете ли, не последний человек в этой компании, и мне дюже как интересно накопившиеся за целый год новости послушать… – И тут то ли свет не под тем углом упал на Наталью, то ли взгляд Екатерины отрезвел, то ли ещё какая оказия, но именно в эту минуту стали заметны разительные перемены, произошедшие в облике Наташи. Бросилось в глаза её похудевшее, осунувшееся лицо с беспокойно бегающими во все стороны глазами, вызывающе яркий, небрежно и явно второпях наложенный макияж, делающий лицо гораздо старше. – А впрочем… отпущу. Потом, если захочешь, на обратном пути зайдёшь, тогда и попьём за беседой.
– Конечно, попьём, и обязательно побеседуем, неужели вы думаете, что я оставлю вас без новостей? А сейчас… Тиша, ты не против составить мне компанию?
– Наташа, ей-богу, создаётся впечатление, как будто ты меня на белый танец приглашаешь, уговариваешь, за руку тянешь, а я, как растерявшийся школьник, испуганный вниманием взрослой женщины, упираюсь всем своим существом. Ну что за церемонии между сородичами?
Тут вроде бы и порадоваться, но почему-то Екатерина провожала их с тяжелым сердцем. Облик Натальи навязчиво стоял перед глазами и, как она ни старалась, впечатление не проходило. От этого настроение её, и так после утреннего рассказа Тихона не ахти какое, упало совсем. «Приехали», – вполголоса резюмировала Екатерина. А почему именно приехали, она бы и сама не ответила.
Молодые люди этого не слышали, так как были далеко, уже на улице. Наталья, не так сильно, как в тот памятный день, но всё же настойчиво тянула Тихона за руку, как будто торопилась поскорее оторваться и скрыться от чего-то или кого-то, преследующего её по пятам.
– Может быть, нам пробежаться? – предложил ничего не понимающий Тихон. – Кстати, спешу тебя обрадовать, я опять забыл свою палочку-стучалочку, так что теперь не увильнёшь, и домой мы вернёмся вместе.
– А что, это мысль. Давай побежим, быстро-быстро, понесёмся, как самые быстрые кони, без оглядки, и только ветер в волосах да свист в ушах. – Наташа сжала его руку, дыхание её участилось, ещё секунда, и она была готова броситься вперёд сломя голову.
– Насчёт ветра в волосах да свиста в ушах не уверен, а вот без оглядки, это я тебе обещаю. – Тихон разговаривал подчеркнуто вежливо и сухо, как лектор со студенческой аудиторией.
– А ведь хочется иногда, правда, так хочется?! – В её словах клокотала необузданная энергия.
– Хочется чего – оглянуться или хочется – как лошади? – в том же духе продолжал «преподаватель».
– Ты скучал по мне?
– Ну и разворотики у тебя, Наталья Павловна. – Тут уже Тихону ничего не оставалось, как только опешить. – А как ты сама-то думаешь? – совладав с собой, ответил он вопросом на вопрос.
– Я думаю, что скучал.
– Правильно думаешь. Теперь я, в свою очередь, задам тебе тот же самый вопрос. Скажи-ка мне, девица юная, ответь, красавица рыжеволосая, скучала ли ты по мне в долгом отдалении? Предупреждаю заранее, у нас друг от друга секретов нет.
– Да, я помню. Нет, не скучала.
– Спасибо, милая, спасибо тебе за честность твою. Искренность всегда была твоей добродетелью. Но я мог бы и не спрашивать, потому что и так понятно – если не приходит, значит, нет нужды, а без неё зачем попусту суетиться, проку никакого. Но уж если пришла… то, знать, скрутила нелёгкая, сподвигнувшая тебя на такой поступок.
Некоторое время они шли молча, но это никак не означало, что они просто прогуливаются, наслаждаясь утренней прохладой, и ни о чём не думают. Наталья, закусив нижнюю губу, периодически вскидывая голову и заглядывая Тихону в лицо, как будто надеясь на невероятное, старалась высмотреть в нём ответ на мучавший её вопрос. Но чуда не происходило, и поэтому, не получив ответа, она снова безнадежно опускала голову. Вся её энергия, вспыхнувшая до этого как порох, улеглась, угомонилась и тихо покоилась на лоне забвения.
– Не молчи, Наташа, спрашивай о том главном, за чем сюда пришла, – не выдержал Тихон.
– Я тоже так думаю. Молчи не молчи, а начинать всё равно когда-нибудь придётся, если надеешься на положительный результат.
– Вот видишь, как мы единодушны.
– Да, я благодарна судьбе, которая свела нас. И пусть у нас ничего не срастётся, я имею в виду нашу долгую дружбу, всё равно, ты останешься единственным светлым воспоминанием в моей душе.
– Мудрено как-то. Ты ещё только год проучилась, а уже так заковыристо фразы составляешь. Я представляю, что будет по окончании института…
– Может быть, ты уже позволишь мне начать?
– А что, я тебя перебил? Ну, извини, никак не хотел обидеть. И вот ещё что, прежде чем ты поразишь моё воображение своим глубинопоражающим откровением, оглянись, пожалуйста, вокруг. Лавочки, случаем, нигде не видно, а то мы бы присели, раз уж и так до сквера дотащились.
Жесткая и неудобная лавочка не помешала им с комфортом расположиться и никоим образом не отразилась на их беседе.
– Я начну с предыстории, не возражаешь?
– Нет, я возражаю только против твоих мудреных формулировок, которыми ты разбрасываешься направо и налево. Будь попроще, поближе к народу.
– Всё началось с… боже мой, я сейчас уже и не помню, как всё началось. Но это и неважно, важно совсем другое. Тогда мне казалось, что карусель жизни никогда не остановится. Круг за кругом, всё вокруг мелькает, и музыка… вечная музыка. Учёба давалась на удивление легко, без напряжения и бессонных ночей. Зимнюю сессию прошла, как нож сквозь масло, не задержавшись. Со мной даже случай смешной произошел. Встаю я как-то утречком пораньше, голодный завтрак, как обычно, после прихорашиваюсь, сую зачётку в сумочку – и на выход. Девчонки спросонья понять ничего не могут, смотрят на меня широко раскрытыми глазами да ресницами хлопают, как куклы. Я уже в дверях, и только тут они, наконец, сообразили задать мне вопрос, который ввёл меня в некоторое замешательство. «А куда это ты, сударыня, в такую рань собралась?» – «На экзамен», – отвечаю я сходу. – «На какой, если не секрет?» – А сами потихонечку начинают похихикивать. Ну, я им достойно ответила: – «На тот, который ещё не сдала». – «А какой ты ещё не сдала?» – Тут уже они откровенно издевались надо мной, да и я хороша – не помнила, какой экзамен мне сегодня сдавать, но, однако же, опять находчиво им ответила: «Я в институте, на доске расписаний посмотрю». – «Если схватишь пятёрку, с тебя торт», – крикнули девчонки в тот момент, когда я уже шла по коридору. – «Вы тоже не залеживайтесь», – на прощанье посоветовала я им. А эти злодейки нет чтобы меня остановить, продолжают сквозь смех мне вдогонку: «На нас занимай очередь, мы сразу же за тобой и подтянемся». Потом, конечно же, всё выяснилось, но я не обижалась, а при случае, когда потом вспоминали, хохотала вместе с подругами.   
Золотое время было, ничего не скажешь. Я, грешным делом, даже предположить не могла, что может быть ещё лучше, когда пришло время мне влюбиться. Представляешь?
– Нет, но я где-то об этом слышал, такое случается.
– Не задумываясь ни на секунду, бросилась я в этот омут, полностью растворившись в своих чувствах. И чем глубже погружалась, тем больше мне этого хотелось. Какая там учеба, какие подруги, для меня это всё не имело никакого значения, просто перестало существовать как данность, как…
– А он кто? – перебил Тихон её вдохновенный рассказ.
– Ты о ком?
– О возлюбленном твоём, о ком же ещё?
– В каком смысле?
– Я прекрасно понимаю, что для тебя это не играет никакой роли, но для меня принципиально знать, кто он, тот счастливец, обладатель самой большой в мире жемчужины, – студент из вашего института, случайный попутчик, подсевший к тебе в автобусе, а может быть, давний воздыхатель, мигрировавший из вашей деревни в город следом за тобой?
– Неужели для тебя это так важно?
– Раз спрашиваю, значит важно. Впрочем, если ты не хочешь, то можешь не отвечать.
– Ну почему же, я, хоть и без удовольствия, но отвечу. Он… он… преподаватель с нашей кафедры. Ему сорок, кандидат биологических наук, доцент, сто восемьдесят восемь сантиметров ростом, и красивый до умопомрачения. Твое любопытство удовлетворено?
– И он, конечно же, тебя любит?
– Мне как-то не приходило в голову задуматься над этим, и разве это важно, главное, что я его люблю.
– Тут уж я, как никто другой, тебя понимаю.
– Ни черта ты не понимаешь, как вообще такое можно понять, это… это можно только прочувствовать, и то не всем. Да-да, как ни странно, но не всем охочим даны на это способности. Отдать жизнь за любимого, не спрашивая разрешения и ни с кем не советуясь, – вот к чему в любой момент была я готова. Идти на любые жертвы, испытывая при этом радость и не требуя ничего взамен. Об этом я мечтала всё это время – показать ему силу и глубину моей любви. И моё время пришло.
История эта началась с того, что некие институтские доброжелатели донесли руководству о том, что он откровенно, на глазах у всего преподавательского состава, встречается со студенткой, будучи женатым человеком. Я в очередной раз поразилась, насколько людская зависть безгранична. Они даже сообщили его жене. Им хотелось растоптать своего сослуживца, размазать по асфальту, принародно, прямо перед парадным входом, превратив его в мокрое место, дабы другим неповадно было, потому что он не такой, как все те, которые тоже имеют в любовницах студенток, но, в отличие от него, тщательно скрывают свои отношения от посторонних глаз. А он не тот человек, чтобы заискивать перед ними, раболепно заглядывая им в глаза, прося совета. Он честный, смелый и гордый!
– И что, дети есть?
– Какие дети… у кого?
– У педагога твоего, у кого же ещё.
– Дети? Наверное, есть... Кажется, он упоминал в разговоре о детях… или о ребёнке. Не помню точно, да и не так это важно. Будь у него хоть целый детский сад, я бы только радовалась. А чего это ты про детей упомянул?
– Не знаю, как-то само вырвалось. Возможно, для полной ясности.
– Тиша, ты своими вопросами сбиваешь меня с мысли. Давай сначала рассказ, а уж потом вопросы.
– Не забыть бы.
– Если твоё любопытство столь велико, то постарайся не забыть. Кстати, развязка уже совсем близка. Не буду тебя утомлять ужасами, через которые нам предстояло пройти, это не для слабонервных, да и мне лишний раз вспоминать особого желания нет, перейду прямо к финалу.
В конце концов моему любимому намекнули, что ему было бы лучше уволиться из института, с устраивающей администрацию формулировкой – по собственному желанию. Уже совсем отчаявшись, он попросил помощи у проректора по науке, стоя на коленях у него в кабинете. И, о чудо, проректор сжалился и пообещал помочь, но не бескорыстно, как ты сам понимаешь. Он попросил занять ему кругленькую сумму, о получении которой даже готов был написать расписку и заверить её нотариально, чтобы исключить сомнения  в возврате денег. Выслушав условия, я обрадовалась, как собака свежей кости, в готовности помочь всем чем угодно, что было в моих силах. Но когда была объявлена сумма, тут у меня прыти-то и поубавилось. Ни у него, ни у меня таких денег и в помине не могло быть, ну а найти их… да ещё в такой короткий срок, было совсем нереально. И тут…
– И тут ты вспомнила про меня?
– Да. А как ты догадался?
– Вообще-то для этого не нужно быть слишком проницательным.
– Какой ты умница!
– Да, я умница. Но, к твоему великому сожалению, отвечу отрицательно. Деньги, которые у нас есть, – это не мои деньги, и распоряжаться ими я не властен. Тебе следует поискать другой источник.
– Я предполагала такой ответ. И всё же, даже при огромном желании, мне не к кому больше обратиться, кроме как к тебе, потому что ты единственная для меня родная душа в этом городе.
– Да пойми ты, упрямая Наташа, без согласия мамы я не смогу дать тебе эти чёртовы деньги.
– А мы не будем её спрашивать. Возьмём по-тихому, чтобы её не волновать, и примерно через пару недель, вложим обратно.
– Украсть?! Ты, вообще-то, соображаешь, что ты мне предлагаешь?
– Конечно. Я предлагаю поберечь мамины нервы. И потом, какая же это кража, если мы их вернём?
– А вдруг они ей понадобятся по злому стечению обстоятельств?
– О чём ты говоришь? Двадцать лет лежали без надобности, а тут вдруг – нате вам, понадобились. Неужели нашли того чудотворца, который лечит неизлечимые болезни, или медицина за этот год рванула на недосягаемую прежде высоту и уже назначен день операции? – Дрожащий голос выдавал Наташино волнение. Казалось, что она вот-вот разрыдается. – Чего ты боишься? Боишься получить взбучку от мамы или боишься не совершить благое дело?
– Я не боюсь. Просто сомневаюсь…
– А разве нужны сомнения для подвига?
– Для подвига? Какого и во имя чего? Что для тебя означает это слово… что ты вкладываешь в него? – Тихон перевёл дыхание. Он не ожидал от себя таких слов, странных, чужих и неприятных для его слуха. – Подожди, а может быть, попросить у твоего отца? Не думаю, чтобы он отказал своей единственной дочери.
– Ага… отчего же не попросить, можно и попросить, нет ничего проще. Только это будет последняя просьба приговорённого к смерти. Там, за забором, места на всех хватит, и для людей, и для собак. Последнее «прощай» вылетит из черной дырки ствола охотничьего ружья. При всей моей готовности к самопожертвованию такой исход меня не устраивает.
Представь себе… – Наталья задумалась… – Хотя нет, не представляй, просто послушай. Наслаждаясь свободой, купаясь в тёплом ласковом море, хочется нырнуть, и нырнуть поглубже, чтобы довершить свои наслаждения, увидев скрытое от глаз великолепие открывающегося перед тобой подводного мира. Ты мечтала об этом, рисовала в голове картинки, чтобы потом сравнить их с оригиналом. И вот, набрав побольше воздуха, ныряешь, опускаясь всё глубже и глубже в толщу воды, но в самый неподходящий момент, против твоего желания, тебя силком, ухватив за ноги, вдруг вытаскивают на сушу, и ты понимаешь, что твои мечты рухнули. Нет, к такому я ещё не готова, да и рано мне ещё.
– Что же нам делать?
– Ничего, Тиша, ничего. Забудь наш разговор. Навсегда забудь, как страшный сон, и не вспоминай о нём даже тогда, когда тебя об этом попросят. Я ведь заранее знала, как ты ответишь, хотя, не скрою, была надежда – маленькая, тщедушненькая надеждочка. Но... – Наталья хлопнула ладошками себя по коленкам. – Ты не обидишься, если я не пойду тебя провожать? Не могу больше делать хорошую мину при плохой игре. Дура я, дура, законченная идиотка, оторвалась от реальности, поверила в сказку. Так мне и надо. Нашла чем людей удивить. Своей бедой. – Она зло усмехнулась. – Да такого добра… у каждого встречного – во… выше крыши, ещё и поделиться могут. Надо же было до такого додуматься и вынести, развалив на прилавке, свое горе всем не потеху. Тиша, мне стыдно перед тобой. Стыдно и за себя, и за то, что чуть не толкнула тебя на подлый поступок. Не держи на меня зла. А я… поспешу, пожалуй, время дорого, а ещё столько дел...
– Подожди, Наташа, не уходи так быстро. – Тихон взял её за руку.
– Не вижу причины задерживаться. Извини, но я и так слишком много себе позволила.
– Подожди, я сказал, дай мне подумать хотя бы несколько минут.
– О чём? – Она высвободила свою руку. – Не понимаю, о чём можно думать, когда думать не о чем.
Несколько минут они сидели молча. Он – вытянувшись в струнку без единого движения, а она – шаря глазами по парку, нервно обгрызала заусенцы на пальцах.
– Ну что, мыслитель, надумал? – не в силах ждать, прервала молчание Наталья.
– Приходи во вторник. В час дня приходи. Нет, лучше в полпервого.
– А что такого случится во вторник?
– Мамы дома не будет.
– А ты... разве не на работе?
– Нет, я временно в отпуске.
– И что? – Продолжая разыгрывать непонимание, Наталья не верила своему счастью. – Что мы будем делать? Учти, в шахматы я играть не умею, и в шашки тоже.
– Я, под твоё честное слово, одолжу денег на... На какой срок тебе нужны деньги?
– Пара недель, ну может быть, три, и то... это уж в самом крайнем случае.
– Договорились, пускай будет три недели, чтобы уже с запасом. А теперь я пойду, один пойду. Это намёк, конкретный намёк на то, что провожать не надо, потому что у тебя и так дел невпроворот. Беги, успокой своего... пусть не падает духом.
– Позволь возразить и не подчиниться.
– С какой такой радости?
– С простой. Твоя палочка-то выручалочка дома осталась. Так что потерпи ещё немного моё присутствие, потому что всё равно у тебя нет другого выхода.
Екатерина почему-то даже и не удивилась одинокому появлению сына. Более того, она поймала себя на мысли, что ей по душе невозвращение Натальи, и что желание слушать её проблемы у неё беспричинно отпало. Доставать Тихона вопросами она не стала, и начни он, проявив инициативу, посвящать её в свои тайны, она бы не дала ему такой возможности, прервав на полуслове. Апатия охватила Екатерину.
Настал вторник. Брат-близнец всех предыдущих вторников. Кажется ничто, никакие форс-мажорные обстоятельства не смогут изменить заранее известного, до противности однообразного расписания. И всё же!.. Этот вторник станет особым, эпохальным вторником в жизни тихой, никому не известной и для всех неинтересной маленькой ячейки общества.
Наталья пришла с королевской точностью, ровно в половине первого. Официальная прелюдия длилась недолго, сразу же перешли к делу. Тихон сказал, где предположительно должны лежать деньги, и через несколько минут Наталья наткнулась на довольно внушительную, непонятно из-под чего коробку, в которой пачками, перетянутыми резинками от бигуди, были аккуратно уложены деньги. Сильнейшее волнение охватило Наталью. Руки её дрожали, дыхание сбивалось, глаза горели. Переложив деньги в свой пакет, она второпях пролепетала что-то, отдаленно напоминающее благодарность, чмокнула своего спасителя в щёчку и поспешно, как будто с места преступления, покинула комнату. Оставшись один, Тихон, со смешанным чувством, ещё минут десять стоял посередине комнаты, изучая на себе эффект от совершённого им благородного действа. Рыцарь без страха и упрека, в котором гордость за себя, сознание своего великодушия, радость спасителя – всё это, даже при неимоверном старании, никак не появлялось в его сознании. Результат же исследований был совершенно иной – неожиданно простой и ужасный. Он всё чётче понимал, что его развели, как лоха, и поимели, как доверчивого телёнка, заманив блестящим фантиком на отвесную скалу, а затем, убрав лестницу и лишив страховки, оставили на крохотном уступе один на один со дурацкими мыслями о добродетели.
Кто знает, а может быть, действительно, через три недели деньги возвратились бы на место и всё было бы шито-крыто. Кто знает? Никто, кроме... Его Величества Случая. Это произошло воскресным вечером уже на этой неделе.
Два звонка. Пауза. Опять два. Екатерина открыла, и… неподдельное удивление застыло в широко раскрывшихся глазах. Дальше и того хуже, удивление вмиг улетучилось, освободив место потрясению. А ведь было от чего покачнуться, потому что прямо через порог в комнату ворвалась надежда со спасительным именем Надежда.
– Надя?! – Екатерина, не поверив глазам, на всякий случай протерла их кулачками. – Вот уж никогда бы не подумала... неужели это и вправду ты? – Она всплеснула руками, продолжая при этом качать головой. – Кто-нибудь, ущипните меня, или уколите чем-нибудь острым, докажите мне, что я не сплю.
– Здравствуй, Катя! Здравствуй, подруженька! Поверь своим глазам, они тебя не обманывают, – это действительно я, собственной персоной.
– Воистину, картина величайшего художника.
– Да уж... как говорится, если гора не идёт к Магомету... А я, как видишь, не Магомет, и мне... тем более выбирать не приходится.
– Боже... да как же это... ох, да что же это я... забыла совсем... конечно, здравствуй! Сто раз здравствуй и проходи, пожалуйста.
Журавлиной походкой Надежда степенно прошагала в комнату, но, увидев Тихона, остановилась и после секундного замешательства посмотрела на Екатерину. Немой вопрос, отразившийся на её лице, был красноречив. Догадавшись, Екатерина, переводя взгляд то на сына, то на подружку, лихорадочно соображала о своих дальнейших действиях.
– Тиша, это тётя Надя, моя школьная подруга. Ты её вряд ли помнишь, мы ведь после твоего рождения с ней так больше и не встречались, до недавнего времени.
Тихон сдержано поздоровался и, дождавшись ответного приветствия, сел, демонстративно отвернувшись к раскрытому окну, давая этим понять, что оставляет женщин наедине и никоим образом не собирается участвовать в их разговоре.
– Давайте пить чай, – не обращая внимания на эту демонстрацию, предложила Екатерина. – Ты, – она обратилась к Тихону, – как я понимаю, от чая отказываешься?
– Мама, ты не женщина, ты телепат.
– А вот мы не откажемся, правда, Надюша? Присаживайся... вот сюда, на самое почётное место у нашего переходящего из поколения в поколение любимого семейного стола.
Давно разлитый чай остыл, полные чашки не тронуты, а разговор всё не клеился. Никто из подруг не решался в присутствии Тихона заговорить о его проблеме. Перекидываясь между собой общими, ничего не значащими фразами, они уже полчаса изнывали, вынужденные вести никчёмную беседу.
– Тиша, сходи за хлебом, – не сомневаясь в гениальности своего решения, предложила Екатерина, – а заодно и погуляй пару часиков, воздухом спокойно, полной грудью, подыши. Что ты его через окно цедишь.
Тихон качнулся, как будто после долгой спячки, мотнул головой, словно стряхивал остатки кошмарного сна, встал и, даже не взяв денег на хлеб, стремительно вышел из комнаты, буркнув в ответ что-то нечленораздельное.
– Как-то нехорошо с Тихоном получилось. – Надежда, хотя бы на словах, готова была признать себя виновной в сложившейся ситуации. – Выпроводили парня из дома самым наглым образом.
– Ничего не поделаешь, лишней комнаты для такого случая у нас нет, так что приходится выкручиваться не очень дипломатичным способом. Ты, Надежда, шибко-то не загружайся на эту тему и не обращай большего внимания, чем оно того заслуживает. Пускай проветрится, а то он уже целую неделю сам не свой, дуется неизвестно на что. И как дуется... можно сказать, профессионально дуется. Я уж, грешным делом, подумываю, а не насыпать ли мне перед ним крупы, пусть оправдывает поговорку. Только вот не знаю, какая крупа лучше всего для этого подойдёт. Что посоветуешь?
– Да ну тебя!
– И всё-таки? – сухо настаивала Екатерина.
– Перестань, Катя. Хочу тебе сразу сказать, что у меня очень мало времени, так что... даже если тебе и не хочется, то всё равно придется отнестись к этому с должным уважением. Между прочим, никто ведь меня не заставлял сюда приходить... однако ж я здесь, и это о чём-то да говорит.
– Говорит, Надя, ещё как говорит. Ты всё-таки чайку-то выпей. Сахару предложить не могу, перебои с ним в последнее время всё чаще и чаще, зато варенье у меня очень вкусное, хоть и прошлогоднее. – От излишнего волнения голос Екатерины заметно дрожал. – Я преклоняю колени перед твоей жертвенностью. О твоей дружбе потомки будут слагать легенды, и не одно поколенье альтруистов взрастёт, опираясь на твой пример. Золотыми буквами впишут её – я всё о том же, о дружбе твоей – в учебники истории, потому что она действительно достойна всякого восхищения, уважения, а изучения тем более. А вот я, немочь близорукая, столько лет жила и не разглядела, что рядом со мной настоящая подруга. Придется теперь навёрстывать упущенное.
– Было бы здорово, и я не прочь, но… не получится. – Обладая врождённым даром, о котором она сама даже и не подозревала, а именно – оберегать свой чистый мозг, Надежда, неосознанно пользуясь этим, никогда его не засоряла, какие бы обстоятельства её к этому ни принуждали. А посему, чтобы пополнее раскрыть её феномен, поясним, что не всей информации должно было проходить сквозь мощнейший фильтр её внутреннего цензора, отсекая громоздкое, колючее, корявое, неудобное и непонятное, пропуская только то, что по форме (содержание для неё было всегда вторично) идеально подходило к её гладкому, как резиновый мячик, серому веществу, запакованному, как в сейф, в толстую костяную броню. В результате этого незамысловатого приспособления она слышала только то, что ей позволялось природой. И если бывают на свете счастливые люди, то это она, Надежда, которая вместо того, чтобы разреветься – взгрустнёт, вместо того, чтобы крикнуть – вздохнёт, никогда не задаст лишних вопросов, а неудобных тем более, для которой улыбнутся легче, чем возразить, которая на всё реагирует легко и быстро, как будто заранее знает, о чём в данную минуту пойдёт речь.
– А почему не получится? – в сердцах воскликнула Екатерина. – Почему несправедливость всякий раз на шаг впереди и возникает прежде того, как соберёшься осуществить задуманное добро?
– Потому что уезжаю я, Катюша, из этого города... насовсем. – Внутренний фильтр сработал чётко и надёжно, как идеально отлаженный механизм.
– Бросаете нас на погибель, оставляете догнивать здесь... не дав попробовать, даже на кончик языка, свежих плодов капитализма. Ведь неизвестно, когда ещё волна благоденствия докатится до нашего захолустья. А тебя... какая холера побудила принять столь непопулярное, я уж не говорю о близких, хотя бы для окружающих тебя людей, решение?
– Спрашиваешь, какая холера? – Надежда озарилась материнской улыбкой. – Самая обыкновенная, Катенька, очень банальная и к тому же не новая. Мой муж переводит свой бизнес в Москву. Здесь, по его выражению, ему тесно, не тот масштаб.  «Пора, – говорит, – подмять под себя белокаменную». Поэтому времени, как ты сама понимаешь, осталось чуть-чуть. Не сегодня завтра, не дай Бог, мы снимемся, а с Тихоном вопрос так и не решён. Дальше тянуть никак нельзя.
– Подожди минутку, я сейчас. – Внутренне собравшись и не показывая виду, Екатерина, внешне спокойная и даже как будто слегка расслабленная, не спеша вышла в коридор. Но как только закрыла за собой дверь, стремглав бросилась в ванную. Закрывшись на щеколду, открыв кран и пустив воду, села на край ванны. Зажав между колен руки, сцеплённые в замок, она, раскачиваясь взад и вперед, тихо постанывала. Её бил сильнейший озноб, сотрясая всё тело крупной дрожью. Екатерина не боролась, она, закрыв глаза, плакала и совсем не торопилась приводить в норму свои расшатавшиеся нервы. Приступ прошёл сам собой, и от сердца слегка отлегло. Ополоснув лицо холодной водой, она поспешила вернуться к подруге, чтоб продолжить прерванный разговор. – Я... я не могла к тебе прийти. Ты уж меня извини. – В её голосе ещё чувствовался надрыв. – У меня была уважительная для этого причина...
– Знаю, не продолжай, догадалась не так давно. Как говорится, не было печали, купила бабка поросят. А случилось это очень даже преинтересно. Хочешь услышать? Я тебе сейчас расскажу. Перед отъездом в Москву мы с мужем решили всё продать. То есть абсолютно всё, ну… чтобы отчалить налегке, не обременяя себя ненужным барахлом. После недолгих раздумий определились, что взять нужно самое необходимое, без чего обойтись ну совсем уж никак нельзя. А это что?..
Красноречиво потерев большим пальцем об указательный и средний, Екатерина попробовала ответить за подругу.
– Верно показываешь – это «файфулечки», мой Анатоль их так называет, то бишь деньги. А чем больше этих самых... «файфулечек», тем меньше на новом месте будет проблем. Цены, как ты знаешь, растут, а в Москве быстрее, чем где бы то ни было, поэтому приходится делать всё в ускоренном темпе. Ну и я, как умная Маша, проявив инициативу, решила придать нашей машине исключительный, то есть товарный вид, подготовив тем самым «ласточку» к продаже, – чтоб побыстрей и подороже. Начала по привычке с салона. Драю его, драю, так, чтоб ни пылинки, ни пятнышка. И что же ты думаешь?.. Сзади, между сидушкой и спинкой, выуживаю Толину визитку. Сначала-то я без вопросов, ну нашла и нашла, подумаешь, невидаль какая, обращать внимание на такие мелочи... я иногда и покруче кое-что находила. Это уж потом меня как током ударило, когда сопоставила: твоё нежелание прийти или хотя бы позвонить. Всё сошлось, головоломка разгадана, обрывки сложились в единую картину. Естественно, усидеть на месте я не могла, поэтому и помчалась к тебе проверить свою догадку и, как теперь вижу, не ошиблась. В общем, бери бумагу, ручку и записывай адрес, куда тебе нужно будет привести сына.
– Сколько, на всё про всё, у меня осталось времени?
– Недели полторы, не больше. Но даже и здесь ничего гарантировать не могу, так как всякое может случиться. Так что давай, подружка, будем поторапливаться. А то вдруг одного сеанса будет недостаточно и возникнет необходимость в ещё нескольких. Вот о чём нам с тобой надобно подумать.
– Да-да, ты права, – засуетилась Катерина, – надо спешить, промедление смерти подобно. – Не без труда отыскав клочок тетрадного листка и ручку, она, записав всё, что было нужно, надежно прибрала листок, положив под кружевную салфетку, украшающую верхнюю крышку комода.
– Приходите... скорее всего, послезавтра, – продолжала консультировать Надежда свою подругу, – так как завтра мне понадобится время, чтобы подготовить мужа, а ему настроиться на сеанс.
– Мне в принципе всё понятно, осталось уточнить кое-какие детали. Одна из них, и я думаю, немаловажная, – это гонорар. А если учесть, что с первого раза не получится, то сумма может удвоиться, а то и утроиться.
– Ты права, Катя. Вот я дурёха, мне ведь в первую очередь с этого нужно было начинать. – Надежда, придвинувшись бочком, тихо, как будто их подслушивают, прошептала Екатерине на ухо сумму и, затаив дыхание, не отрываясь, продолжала глядеть на подругу, ожидая ответа.
Объявленная сумма не обескуражила Екатерину, так как в своих предположениях она настраивалась на гораздо большее. И даже в тройном размере эта сумма вызывала лишь лёгкую улыбку на её лице.
– Деньги перед сеансом отдавать или после него? – Видя тревогу в глазах и неприкрытое переживание подруги, Екатерина успокаивающе улыбнулась.
– Перед сеансом, но только ту сумму, которая оплачивает данный сеанс, – со вздохом облегчения пояснила Надежда.
– Хорошо, Надя, будет вам необходимая сумма перед каждым сеансом. А если результат оправдает ожидания, то и премиальные в виде празднично накрытого стола. Почему чай не пьёшь?
– Что? Ах, чай... да-да очень вкусный... Цейлонский?
– Нет, наш, грузинский.
– Да что ты говоришь, никогда бы не подумала. – Надежда сделала глоток. – А что, в этом что-то есть, и варенье у тебя просто объеденье, хоть и прошлогоднее. – Больше к стакану она не притрагивалась. – Который час? – засуетилась Краевская-Воробьева. – Ох, как быстро летит время! Только разболтались, а тут нате вам... мне уже пора. Спасибо тебе, Катя, я так хорошо время провела, как будто в детстве побывала.
– Тебе спасибо, что не побрезговала мной, выкроила время прийти, несмотря на всю свою загруженность.
– Так значит, до послезавтра? – не замечая намёка, воодушевлённо прощалась Надежда.
– Не переживай, будем как штык, оба и при параде.
Надежда ушла, но другая надежда, возродившаяся в душе, как Феникс из пепла, осталась. Проводив подругу, Екатерина вернулась к столу, села и в некотором раздумье допила свой чай. Потерянный было навсегда лучик опять засиял на горизонте. Всё её нутро ликовало, и колокольный звон бередил душу. Справедливость, вера в которую, как казалось, была утрачена навсегда, опять восторжествовала. Захотелось жить, захотелось дышать полной грудью, захотелось радоваться окружающему миру, захотелось заново вымыть и так безукоризненно чистое окно, захотелось бескорыстно делать добро, прямо сейчас, сию же минуту, всем знакомым и незнакомым людям.
Кое-как оторвавшись от ласкающих сердце мыслей, Екатерина, подгоняя себя, решила, не откладывая в долгий ящик, заранее приготовить необходимое количество денег, предварительно разложив их на несколько кучек. Выдвинув нижний ящик комода, она, скоренько нащупав коробку, привычным движением вытащила её на свет божий. Но что это? Конечно же, это не повод для волнения, но что-то не срасталось, и подозрительно легка была коробчонка. Холодок плохого предчувствия пробежал по спине. Тряхнув коробку, чтобы развеять закрадывающееся подозрение, Екатерина почувствовала, что цепенеет от ужаса. Дрожащими руками сорвала она крышку, бросив её тут же на пол. Как ни оттягивай, а заглянуть внутрь всё же пришлось. Глаза видели то, во что ум отказывался верить. На дне коробки сиротливо лежали оставшиеся от былого накопления три злосчастных пачки: одна из трёшек, вторая из пятёрок и, как насмешка, третья была составлена из десяток.
Неожиданно у себя за спиной Екатерина отчётливо услышала, как ей показалось, всплывшую из далёкого детства родную птичью многоголосицу, в которой выделялась одна, такая знакомая, трель. Воздух вокруг неё наполнился терпким и сухим запахом. Обернувшись, она увидела бескрайнюю степь, усыпанную разноцветьем полевых цветов, над которой, поднимаясь всё выше и выше в небесную синеву, бесстрашно пел свою утреннюю песню храбрый Жаворонок, бросая смелый вызов единственному достойному в этом мире противнику и смертельному врагу – величественному и ужасному Соколу, как раз зависшему чёрной точкой над безумной птахой. Приняв вызов, хищник не спешил, отслеживая малейшее движение своей жертвы, терпеливо выжидая подходящего момента для единственного броска. Извечное противостояние – хищник и жертва. Ни для кого нет выбора. Одному, чтобы выжить, необходимо принести в жертву чью-то жизнь. Другой может спастись только в одном случае – если не будет прятаться. Бедная, бедная птичка, она, по всей вероятности, сошла с ума, если решилась выйти на открытый бой со смертью. Откуда такое огромное мужество, такое бесстрашие в этом крохотном сердечке? У Екатерины перехватило дыхание, ей до боли в сердце стало жалко это крохотное существо. Она замахала руками и стала кричать, призывая Жаворонка укрыться под её надёжной защитой. Но он, глупый, не отвечал, продолжая заливаться в своём певческом экстазе. А дальше... а дальше случилось самое ужасное. Жаворонку достаточно было всего лишь на долю секунды отвлечься и обратить внимание на настойчивые призывы Екатерины, чтобы потерять контроль над происходящим. Воспользовавшись этим, ни секунды не раздумывая, Сокол камнем бросился вниз и... улетая вдаль, постепенно исчезая из виду, он уже крепко сжимал в когтях уверенность в том, что завтрашний день для него и его семьи наступит и он, счастливый, увидит это.
Обомлевшая Екатерина, понимая, что по её вине произошла трагедия, не смогла этого вынести. Упав в траву, она рвала на себе волосы, рыдая и проклиная себя за необдуманное действие. Истерика продолжалась до тех пор, пока Екатерина не лишилась чувств.
– Слава Богу, кажется, она приходит в себя, – голос соседки доносился откуда-то сверху.
– Я тоже так подумал, когда услышал её постанывание, – а это уже Тихон своим бархатным баритоном поддержал соседку.
– Теперь в моей помощи нет необходимости, – опять зафальцетил женский голос.
– Да, спасибо вам  большое за помощь. Дальше, я надеюсь, справлюсь один.
Екатерина снова впала в забытье. Когда она, очнувшись, наконец открыла глаза, то увидела рядом с собой сидящего сына, а себя почему-то лежащей в своей кровати.
– Тиша, – слабым голосом позвала она сына, – что со мной, почему я в кровати?
– В твоём положении сейчас это самое лучшее место в мире.
– А в каком я положении?
– Неужели не помнишь?
– Не встать мне до конца квартала с этого самого лучшего места в мире, если я вру.
– Ну, тогда слушай. – И Тихон обстоятельно принялся за рассказ, стараясь излагать его по возможности кратко. – Когда я вернулся домой, дверь, не желая вас беспокоить, своим ключом открыл, и естественно, сначала ничего не заметил. Хожу себе, хожу, ничего непривычного для себя вокруг не нахожу. Успел даже чаю с вареньем попить. Думал, что вы, как и я, на улицу вышли свежим воздухом подышать. И только тогда, когда стал убирать со стола, наткнулся на тебя, как мне потом рассказали соседи, лежащую наполовину под столом. Конечно, я их позвал. А как же мне прикажешь выкручиваться из создавшейся ситуации? Один бы я никак не справился, это точно. Хотели «скорую» вызвать, но в последний момент, по настоянию соседей, решили обождать. А ведь повезло нам, что всё так хорошо обошлось. Только теперь понимаю всю степень опасности, которой подвергли мы тебя, когда рискнули не вызывать скорую помощь. Несчастье просвистело совсем рядом, слегка коснувшись своим ледяным дыханием кончиков твоих волос. И всё вроде бы благополучно разрешилось, ан нет, мутноватый осадочек, замешанный на чувстве вины, остался. – Тихон ёрзал на стуле, не находя удобного положения. Со стороны могло показаться, что канцелярскую кнопку, на которую он случайно сел, убирать запрещено, и встать нельзя, потому что по чьей-то, более могущественной, воле надлежит ему отсидеть положенное время, не сходя с этого места. – Мама, не желаешь ли выпить чаю… там, или ещё чего покрепче... если конечно это тебе не повредит, а только на пользу... то я с радостью...
– Ничего такого-эдакого мне не надо. А вот чаю, пожалуй, налей. Заварки не жалей, пускай покрепче будет, и сахару… не скупись, две ложечки с горкой, чтоб послаще.
– Мама, да я... да я с превеликим удовольствием! Сейчас, только стул поставлю возле кровати, чтоб тебе сподручней было. – На стул у изголовья Екатерины, Тихон поставил блюдце, а на него гранёный стакан в серебряном подстаканнике. – Скажешь, когда хватит? – наливая тоненькой струйкой заварку, предупредил он Екатерину. Насчёт кипятка предупреждение прозвучало в той же форме, и только сахар не потребовал такой щепетильности.
Отхлебнув несколько больших глотков, Екатерина почувствовала, как приятное тепло, разливающееся по её телу, облегчает и расслабляет. От горячего чая ей стало гораздо лучше. Она повернулась на кровати, чтобы поставить стакан на стул, и тут в поле её зрения попалась злополучная коробка из-под денег, лежащая на том же самом месте, под столом, но только уже закрытая.
– Тиша, а что это за коробка, лежит там… под столом?
– Не знаю.
– А ну-ка сынок, пойди, принеси её мне.
Когда Екатерина открыла коробку и заглянула внутрь, сознание её прояснилось и память моментально восстановила события этого дня. На дне коробки всё так же сиротливо лежали три пачки советских денег, перетянутые резинками от бигуди.
Тихий стон обречённости слетел с губ Екатерины, и враз у неё перехватило дыхание, как будто кто-то тяжёлым кованым сапогом наступил ей на горло. Коробка покатилась на пол, и пачки, выскользнув, разлетелись по полу.
– Мама, тебе плохо? – Тихон бросился к кровати.
– Ко-роб-ка…
– Что?.. Коробка?.. Какая коробка?
– Там...
– Где там? Я слышал звук. Она что... она упала? – Тихон опустился на колени и принялся шарить возле кровати. – В ней лежало что-то ценное? – Не услышав ответа, он продолжал поиски. Ощупывая найденную коробку и подобранные пачки денег, он поймал себя на мысли, что однажды, и совсем недавно, он уже прикасался к этим предметам. – Мама... а эта коробка?..
– Да, Тиша, это наша коробка.
– И деньги?..
– И деньги… наши... Их до сегодняшнего дня было гораздо больше, не как сейчас, и хранились они здесь, в этой коробке.
– Мама, только не волнуйся, я тебе сейчас всё объясню.
– Так это ты?
– Ну, а кто же кроме меня?
– Беда... непрошенная, без стука зашла к нам в дом, а одной мне с ней не справиться. – Обмякнув всем телом, Екатерина с полуприкрытыми глазами повалилась на подушки, при этом её голова запрокинулась далеко назад. – Зачем? Ответь мне, зачем, какая нужда тебя заставила позвать её?
– Кого, мама?
– Беду сынок, всё её, постылую.
– М-м-м... не знаю... Звать никого не звал... а тем паче беду. По-моему ты что-то не то подразумеваешь... это же бред... как есть бред, да и как она так смогла?.. Казуистика какая-то. Даже если предположить... то всё равно... странно как-то сейчас об этом вспоминать. – На время Тихон погрузился в задумчивость. Когда он вышел из этого состояния, то заговорил подчёркнуто медленно. – Оправдания моему поступку… нет. По отношению к тебе, мама, я поступил нечестно. Если б смог объяснить или хотя бы попытаться... Получится ли? Не уверен, но я всё же попробую. – Тихон прервал свою речь. Следующие фразы он с трудом выдавливал из себя. – Это может показаться смешным, но, вероятно, тогда, когда мой разум (другой причины не нахожу) помутился, тогда, очевидно, я возомнил себя… спасателем судеб человеческих – эдаким дедом Мазаем на большой лодке. Я думал:  «Это же так естественно, так правильно, так по-людски, по-человечески, когда на благо и от души. А для этого... только и всего-то – вынуть из коробки заветное желание, отдать нуждающемуся, и всё... человек спасён». В тот критический момент, как ни странно, я, ни капли не сомневаясь, пребывал в полной уверенности, что прав, и что это единственный способ заставить уважать себя.
– А сейчас?
– А сейчас... Сейчас, цитируя классика, скажу: «Всё смешалось в доме Облонских». И не могу с ним не согласиться.
– И я не могу с ним не согласиться. Гремучий коктейль в нашем доме образовался. Достаточно искры, и всё полетит в тартарары. Обстановка сверхвзрывоопасная, а я, тем не менее, продолжаю спокойно смотреть на тебя... Какой же ты у меня весь... такой правильный, такой человечный, прямо – новый мессия во втором пришествии, что меня настораживает и даже пугает. У меня, ну хоть убей, не укладывается в голове твой эгоистический альтруизм. И потом оправдания твои мне без надобности, прибереги их для своих прихожан, авось, поверят проповедям. А мне, драгоценный мой Мазаюшка, для начала душу успокой, да мысль выскажи реальную и толковую насчёт дальнейшего нашего бытия. Потому что не важно, кто... – важно придумать, что нам дальше-то делать? – Екатерина, приподнявшись на локтях, поправила под собой подушки, затем, откинувшись, приняла удобное для себя положение. – Не молчи же, Робин… из рода Локсли, смог помочь другим, помоги теперь матери своей.
– В чём?
– А ты подумай, пораскинь умишком, извилинкой шевельни.
– Какие-то загадки. В чём проблема-то? Что ты понапрасну напрягаешься, надувая мячик для настольного тенниса до размеров баскетбольного мяча? Да, я занял деньги, но их же вернут через неделю, ну максимум через две, и всё... всё встанет на свои места. Будет как раньше – тихо и без лишних телодвижений, как на кладбище.
– Как на кладбище, говоришь? Это где ветер свищет, а мёртвые по ночам «козла» забивают, разыгрывая очередника, потерявшегося во времени и пространстве, случайно забредшего в их владенье. Не собираюсь спорить по одной простой причине – не хочу. Так же не желаю копаться в твоей правде. Ответь мне только на один вопрос.
– Если смогу, то отвечу.
 – Сможешь, сможешь!
– Тогда задавай.
– В этой коробке деньги были?
– Допустим.
– Это «допустим» оставь для своего мастера, когда он тебя спросит о выполнении дневной нормы. Отвечай конкретно, только да или нет. Повторяю вопрос. В этой коробке лежали деньги, результат двадцатилетнего труда, так?
– Да.
– А сейчас результат двадцатилетнего труда исчез, так?
– Да.
– Очень хорошо. Теперь пойди и верни мне мой труд.
– Мама!..
– К чему лишние слова, зачем эмоции, или я требую лишнего? С кладбища взял, на кладбище и верни. Не оскверняй святого места. Пожалуйста, очень тебя прошу.
– Прямо сейчас?..
– В нашей с тобой ситуации – промедление смерти подобно.
– Так мне что, идти туда не знаю куда?
– Доверься великому и могучему, он ведущий, ты ведомый, смело обопрись на него, пускай будет тебе проводником в нелёгких поисках сквозь трясину равнодушия, тщеславия и зависти. Язык... он ведь тем и хорош,  что не то что до Киева, до наших денег доведёт. Это уж я знаю наперед. Так что давай, сынок, собирайся, форсируй события, переходи от слов к делу.
Возражать матери, состояние которой вызывало опасение, было бессмысленно, доказывать что-либо тем более без всякого толку. Он слишком хорошо знал её непреклонный характер. «Что же теперь, – в неопределённости спрашивал себя Тихон, – встать и идти? Но куда, да и есть ли в этом смысл?» Только сейчас, именно в эту самую минуту, накатила обида до глубины души за то, что он слеп и не может видеть материнских глаз, в которых, если пристальней всмотреться, то можно было бы найти малейший намек на снисхождение, на сочувствие. Теперь же опереться было не на что, последняя надежда таяла в металлическом голосе матери. «Эх... не забыть бы свою палочку-выручалочку». Словно кем-то подталкиваемый в спину, Тихон, нарочно упираясь и цепляясь за мебель, как приговорённый к казни, оттягивал время, двигаясь по направлению к выходу.
Неприятный сюрприз поджидал его на улице. Средней степени ветерок, при довольно ясной солнечной погоде, как мелкопакостный паршивец, подхватывая с земли мелкие песчинки, нагло и довольно ловко запихивал их сначала в нос, забивая его, так что рот открывался автоматически, а потом... раз уж появлялась более удобная цель, то и в рот, покрывая зубы жирным охристым налётом и приводя в бешенство невыносимым хрустом при сглатывании вязкого тягучего комка.
Избавиться от назойливого хулигана-ветра возможно было только единственным способом, устремившись в раскинувшийся всего-то в паре кварталах от их дома центральный парк с густой изумрудной травкой, плотным кустарником, а также со стройными березками, кудрявыми клёнами, плакучими ивами, рябинами да соснами; и ещё много-много всякого лиственного и хвойного было высажено там несколькими поколениями горожан, сформировавшими тем самым его неповторимый облик, дошедший до наших дней.
«Туда! – скомандовал себе Тихон. – Там укроемся от песчаной напасти, и там, на лоне природы, в спокойной обстановке обмозгуем создавшуюся ситуацию».
Уверенно направив свои стопы по направлению к городскому оазису, Тихон предался рассуждению. Мерно вышагивая по дорожке, проложенной по краю парка, Тихон незаметно для себя уже два раза обошёл его и, только заходя на третий круг, сумел собраться с мыслями, чтобы разработать стратегический план.
Он чуть не вскрикнул от неожиданности, когда почувствовал, что чьи-то сильные руки, приподняв за локти, потащили его куда-то в сторону. Попробовав сопротивляться, Тихон почему-то тут же с этой идеей расстался. Отдавшись на волю случая, внутренне подобравшись и свернувшись, точно ёжик, он затаился в ожидании.
– Не бойся, сиди смирно, и велика вероятность, что домой возвернёшся целым и невредимым. – протрубил ему в самое ухо властный бас, всколыхнув своей низкой частотой все внутренности Тихона. – Это я приказал своим ребятам взять тебя под рученьки и привести ко мне. А ребятки-то у меня... дюже какие исполнительные. Можешь даже спросить, почему, а я отвечу, вчера бы не ответил, а сегодня позволительно… А всё потому, что денег много получают. Такую зарплату, какую я положил им на карман, сегодня днем с огнем не сыщешь, вот они и прогибаются, как могут. А могут они хоть и много, но не всё. Ишь, выстроились вокруг меня дозором, «в чешуе как жар горя, тридцать три богатыря. Все красавцы удалые, великаны молодые, все равны, как на подбор», а с ними я, дядька ихний, – Черномор. Надо же, ты только посмотри – как взаправдашние, это они якобы охраняют. Хотят успокоить, демонстрируя свой профессионализм. Делают вид, хе-хе, что спасут меня от пули снайпера. Ну и я, конечно же... делаю вид, что верю им, а что ещё остается, хотя сам знаю, что бесполезно. Если кому-то приспичит и он задастся целью убить, никакая охрана не помеха. Уж как Кеннеди охраняли, как охраняли, не то что меня, а изрешетили, будьте любезны, как учебное пособие. Всему миру показали, как нужно с президентами... А-а-а… ну их, пусть работают. А ты чё напрягся-то так, расслабься и не бойся, ты пока ещё не президент, поэтому мы с тобой так... посидим, поболтаем от вольного, языки почешем о том, о сём. Ты ведь хочешь пооткровенничать с незнакомым человеком? Душу излить? Незнакомый человек, он ведь чем притягателен, да тем, что ни к чему не обязывает, – высказал всё, что накипело, вроде как исповедался, и в разные стороны, по новой накапливать.
– Почему именно я? Разве кроме меня в парке больше никто не гуляет?
– Конечно, гуляют, но выбрал я именно тебя.
– Чем же я обязан столь пристальному вниманию к моей скромной персоне?
– Потому что у тебя, как и у меня, паршивое настроение. Или я не прав?
– Вообще-то... что-то в этом роде. А вы что, видите на расстоянии? – ляпнул Тихон, не подумав, и тут же мысленно укорил себя за это.
«И за каким пряником попёрся в этот долбаный парк? Сидел бы себе тихохонько и спокойненько в своём дворике да глотал бы пыль втихомолку. Подумаешь, песок, эка невидаль, зато живой, и домой бы вовремя вернулся».
– Видел бы ты себя со стороны, – с лёгкой усмешкой высказывался незнакомец. – Не надо быть даже захудалым телепатом, чтобы прочитать твоё настроение. Такой удрученный вид на изломанном оскоминой лице, скучены в трубочку губы, и брови..., как положено, прямо на кончике носа, к тому же следует добавить, деталь немаловажная, ты, как тот иноходец на ипподроме, уже третий круг наматываешь, не нарушая правила, – строго, с крейсерской скоростью, в одном направлении. Поэтому, мой юный друг, стоит быть полным идиотом, чтобы не догадаться, что у тебя шибкий дисбаланс между твоим внутренним миром и миром внешним. Ну что... борец с близорукостью и дальнозоркостью, пооткровенничаем, удалим негатив из печёнок, отхаркнём, так сказать, горечь из души?
– А стоит ли?
– А? Повтори, что ты только что отрыгнул из своего бесполезного органа.
– Я... я предположил... и только, о целесообразности... и нужности... именно сейчас.
– Лаконично, но я конкретно недопонял. И потом... ты, однако, дерзок со старшими, и к тому же неблагодарный. А вот некоторые индивиды... за счастье почитают прибежать ко мне. На полусогнутых бегут, когда я предлагаю поговорить. Ты, босота, по-видимому, не чуешь, кто перед тобой сидит?! – Незнакомец так гаркнул, что голова Тихона, как будто в предчувствии подзатыльника, скоренько втянулась в плечи. – Ах... ну да, – тембр его голоса чуть смягчился, – конечно, куда тебе... ты же это... но всё равно ты наглец. – Он погрозил Тихону пальцем. – На первый раз прощаю, потому что сегодня день такой... – прощальный что ли. Ну а теперь, раз у нас продолжился откровенно-задушевный базар и мы не на шутку разговорились, для начала назови-ка мне своё имя.
– М-м-м... – Намертво прилипший к нёбу язык подписывал, как чудилось Тихону, смертный для него приговор.
– Говори громче, не бойся, охрана не услышит. Они на периметре, так что расстояние от нас достаточное для того, чтобы им оглохнуть. Кстати, ха-ха-ха... у вас есть что-то общее, – ты не видишь, а они не слышат. Они и ты, вы все – инвалиды. Итак, убогий, я весь внимание, какое твое «погоняло»?
– Э-э-э ... – «Теперь тебе точно конец», – злорадно прохохотал кто-то в его голове.
– Послушай, братка, у меня ведь фамилия не Глухарёв, и кликухи в честь её, для определённых слоёв населения, я не удостаивался. Так что в отличие от пернатых, которые сподобили людям такую фамилию, с моим слухом всё в полном порядке, но вот нервы ни к чёрту, и я почему-то до сих пор так и не услышал, как же тебя всё-таки кличут? – Голос незнакомца крепчал с каждым словом.
– Тихон! Ух-х-х! – Рука сама потянулась ко лбу, потому что обильная испарина, подчёркивающая его нескрываемый страх, собираясь в крупные капли, грозила большим потопом.
– Да-а-а... слава Богу, и всё-таки оно есть, а то я уж, грешным делом, забеспокоился... Значит, Тихон... ну что же, имеет право на существование. А мама как тебя ласково называет?
– Сынок.
– Вот видишь... сынок. Повезло тебе, Тихон. Меня так не называли, всё больше – гадёныш. До гада не дошло, расстались в раннем возрасте. Хотя нет, вру, было один раз, я уже тогда большенький был, лет примерно двенадцати. Она, в смысле мамашка моя, в больничку слегла, её, бедолагу, сожитель отметелил. Жёстко, очень жёстко приложился, подлюга.
Ну и что же ты думаешь, пришёл я, значит, её проведать. Зашёл в палату, увидел, в каком она состоянии, и... ох, сильно пробрало меня тогда, здорово пробило на жалость. Подбежал к ней, обнимаю её, плачу. Видел бы ты её... Ах, ну да, извини, не подумал. Но всё равно, это надо было видеть. Лицо – сплошной синяк, рука в гипсе, остальное, правда, под одеялом скрыто, но и этого мне с лихвой хватило для потрясения. Губы себе в кровь искусал. Ее жалко, что она вот такая, себя жалко, что ничего сделать не могу. В моём маленьком тельце всё клокотало, выло от обиды, безысходности и бессилия. Я даже гостинцев ей не принёс. Не то чтобы я не хотел или забыл, нет, просто у меня денег не было. У нас в доме никогда денег не было. Всё пропивалось и прогуливалось в круговороте весёлой жизни.
Так вот, прошамкав вареничными губами моё имя (надо же, вспомнила), мамашка, в первом порыве, вроде бы даже и прижала меня к себе здоровой-то рукой, даже погладить намерилась, ан нет, не тут-то было, другая-то рука в гипсе. Тут она отвернулась, а меня, ни с того ни с сего, давай прочь гнать. «Уходи, – говорит, – отсюдова, наказание мое, видеть тебя не могу». – Ну я и пошёл. После этого случая к родным пенатам я уже не возвратился. Бездомного пса, не спрашивая анкеты и не требуя прописки, приняла в свои объятья улица, одела, как могла и накормила, чем смогла, а его величество подвал предоставил кров, где я мог отогреться, и не только телом. Отчиму я не простил и, как случай представился, отомстил по полной, но это было гораздо позже. К тому времени я уже крепко стоял на ногах. Мог приказать, но не стал, самолично пристрелил, как собаку. У меня вообще, как потом выяснилось, от рождения была отличная память, поэтому я никому ничего не забывал. Если ты смог заметить, то ростом Бог меня не одарил и мышцами я не обзавелся, зато…
– Извините... не знаю вашего имени и отчества, но хотел бы поправить…
– Имя и отчество моё тебе лучше не знать, для здоровья полезней будет, – перебил незнакомец. – Ну... в чём ты меня хотел поправить?
– Я хотел поправить насчёт «мог заметить», только и всего.
– Намекаешь мне, что ты настоящий слепой. А позволь мне не поверить. Вон, очков у тебя тёмных нет. А? Что ты на это скажешь?
– Очков действительно нет, зато есть специальная палочка.
– Это ещё ни о чём не говорит. Паниковский тоже ходил с палочкой и даже в чёрных очках, но это не означало, что он в натуре был слепой. Так что... твоя палочка по боку, не доказательство это.
– А что тогда для вас доказательство?
– Для меня?.. А действительно, что для меня есть доказательство? – Мафиозо (имя, которым в приступе страха окрестил его Тихон), скривив губы, призадумался. – Да-а-а... вопрос не из простых. И как же нам с тобой поступить, чтобы мне поверить окончательно и бесповоротно? Ну что же, воспользуемся секретным оружием, шевельнём парочкой извилин. И ты думай.
– Я?..
– Нет, головка распредвала. Позаботься о своём здоровье, сынок. Спасение утопающего – дело рук самого утопающего. Хотя... дело хозяйское.
– Дык я же...
– Придумал! – радостно, почти по-детски, воскликнул Крёстный папашка. Надо вырезать тебе глаза. Вот этот и вот этот. – Он, не прикасаясь, поочерёдно ткнул Тихону указательным пальцем сначала в один глаз затем в другой. – Пустые глазницы – самое неопровержимое доказательство слепоты. Что ты за рот-то схватился, – незнакомец гоготал во всю глотку, – на твоём месте я бы ладошки-то к глазёнкам прикладывал. Ну, как тебе идейка?
– После того, как скажу, можно мне уйти, а вы другого, самого настоящего незрячего найдёте?
– Найти не проблема, да времени маловато, и потом, где гарантия, что у него тоже настроение хреновое?
 «Вот влип, – чуть не плакал от досады Тихон, – этот психопат, чего доброго, возьмёт и, как он говорит, «в натуре» глаза повыкалывает. За ним, я так чувствую, не заржавеет».
– Ладно, не парься сынок, сегодня я милостив. Я завсегда добр, когда у меня кошки на душе скребут. Вот если б ты мне попался, когда веселуха, вот тогда бы я позабавился над твоей личностью, и скажу тебе без дураков, – одними глазами ты бы от меня не отделался. Итак, на чём мы остановились?
– Я попросился уйти, – без всякой надежды рискнул Тихон.
– Правильно! Мы прервались на том месте, где я рассказывал, как отомстил отчиму. Этой… паскуде в лохмотьях на голое тело, этому вечно копающемуся в помойках опарышу, этому гниющему заживо куску мяса. Долго я пробивал его разъеденное алкоголем сознание, пока он наконец допёр, кто перед ним стоит. А как понял, сразу так… зашевелился, глазки приоткрылись до неприличия широко, и сквозь мутную пелену проступил ненавидящий и презирающий меня взгляд, а его беззубый рот, сложившийся в форме кривой щёлочки, недвусмысленно давал понять: «Пугай кого-нибудь другого, прохожего, на себя похожего. Высокопарная усмешка на моём благородном лице – это всё, на что ты можешь рассчитывать. Ещё могу показать тебе фигу или плюнуть на твои буржуйские туфли, но… ты и этого не достоин. Слишком велика для тебя честь, чтобы я из-за неё так напрягался». Что-то в этом роде я и предполагал увидеть и услышать, а поэтому не торопил события, давая ему возможность доиграть роль, дойти до финала в последнем для него спектакле. Три акта случились, как положено, правда без антрактов и буфетов. Первый – пенная злоба и угрожающая жестикуляция руками. Второй – примирительное мычание и раскачивание головой. И, наконец, третий – слюни изо рта, сопли из носа, какая-то смолянистая жидкость из глаз и трясущаяся головка с жалобным завыванием. В конце третьего акта пистолет, висевший у меня под мышкой, как и положено, выстрелил. По-моему, он так и не прочувствовал до конца, что с ним произошло. Ему в последний момент, я так подозреваю, показалось, что ему в глотку влили слишком большую для него дозу алкоголя и от этого ему резко стало хорошо, а далее – мгновенный отходняк. Паршивенький, надо признаться, вышел спектакль, мне не понравился, не тот коленкор. Антуража не хватало... прессы, телевидения. Получилось, что реалити-шоу сыграно вхолостую.
Но это всё было потом. А пока малолетка познавал мир собственной шкурой. Университеты проходил от звонка до звонка, курсовые кровью расписывал.
Кстати, а ты «Республику ШКИД» читал? Там есть такие строки: «По приютам я с детства скитался, не имея родного угла. Ах, зачем я на свет появился? Ах, зачем меня мать родила?» Вот это настоящий гимн беспризорника, на все времена, а не то, что они там насочиняли. Писателя понять можно – конъюнктура. Чтобы выжить в то расстрельное время, требовалось соответствовать – быть, так сказать, заединщиком. Поэтому простим ему невинный подхалимаж. А в целом книга – добрая вещь! А фильм смотрел? Тоже круто! – Незнакомец мечтательно задрал голову вверх и замер, как будто сейчас, над деревьями поверх макушек, засветится огромный экран, на котором после беглых титров появятся первые кадры его любимого фильма.
– Вы знаете, и всё-таки мне как-то неудобно обращаться к вам в неопределённой форме, а вопросы задавать... жизнь заставляет.
– Называй меня Астолмед. В «Республике ШКИД» у преподавателя есть такое погоняло, – не опуская головы, проурчал незнакомец. – Хотя постой, Астолмед не пойдёт, как-то слух режет, на остолопа смахивает. Давай-ка по-другому, пускай я буду… Викниксор. Да, Викниксор. Усёк?
– Вик…ник…сор. Усёк.
– Согласись, Викниксор как-то поприятней на уши ложится?
– Вам виднее.
– А кто бы спорил. Ну-с, продолжим. Итак, об университетах. Между прочим, расскажи я это Горькому, Горький бы залился горькими слезами. Его университеты – это так, институт для благородных девиц. Здесь же всё по-взрослому, и не на чуть-чуть, а на порядок страшнее, тяжельше, жёстче и циничней. В этом зазеркалье людей нет, есть людоеды и звери.
Как сейчас вижу... первое предательство – как первая любовь, не забывается такое никогда. Ты лелеешь в себе мысль, что у тебя есть друг – надёжное плечо, прочный тыл, крепкий сейф, родная душа, ну и что же, что такая же выпотрошенная, как и твоя, но от этого ещё только роднее. Однако на поверку домик оказался карточным, не выдержав испытания реальной жизнью.
С одной стороны, страх за свою, ещё такую молодую, шкуру, с другой – хавчик, хоть и вшивый, но зато на халяву, а также надежда на хрупкую подвальную свободу, и всё это вмиг (глазом не успеешь моргнуть) превращает твоего друга в гниду, которую, чтобы придавить, ещё отыскать сподобиться. Разошлись наши пути-дорожки. Один, новоявленный стукач, в тёплом сыром подвале подачку дожёвывает, с гениальной мыслью в голове, кого бы ещё сдать, чтобы не работать, а другой – прямиком на зону взрослую, так как подоспели годочки.
Последний светлый огонёк угас в моей почерневшей душе. Дверь санпропускника захлопнулась, и я, оглядев внутренний двор зоны, понял, что помощи ждать неоткуда, нет на свете никого, кто бы спросил, обняв за плечи: «Что ты голову повесил, отчего приуныл? Кто погрузил тебя во мрак, закрыв солнце? Кто выложил невидимую стену, преграждая тебе путь? А ты, как ты мог забыть, что у тебя есть я? Шагай смело, а я верну солнце и расчищу перед тобой дорогу». Вот поэтому-то рассчитывать пришлось только на самого себя.
Я тебе так скажу, колония, в простонародье зона, – микро-государство в государстве, без которого большое, при всём его желании, обойтись не может, но и зона, в свою очередь, зависит от большого брата. Это, в своём роде, желчный пузырь в теле человека. Он хоть и желчный, а замены ему нет. Удали его – и гармония в организме нарушена. Ты же ничегошеньки не знаешь, какова она, жизнь за высоким забором с колючей проволокой? Для тебя это как тридевятое царство, тридесятое государство.
– Вы правы, тёмный лес, да и Бог пока миловал.
– Вот то-то и оно, что кого-то Бог милует, а кого-то бичует, но зарекаться, тут я с тобой согласен, никак нельзя. Человек, попавший на зону, независимо от его желания начинает жить по её законам, впитывая их всеми своими чувствами. Он сродни собаке, которую посадили на цепь. Постоянно прикованная, ограниченная в движении длиною цепи, каждодневно чувствуя на своей шее тяжесть ошейника, собака со временем звереет, готовая порвать любого, зашедшего на её территорию, вымещая на нём свою злость, и только тому, кто истинно виновен, но каждое утро приносит ей пайку, она ещё подобострастно виляет хвостом. Отсидев, к примеру, лет эдак десять и наглотавшись желчи до отрыжки, человек пропитывается ею, становясь неотъемлемой частью этого органа. На воле, хоть и маленький, но ты человек, что звучит гордо, и слово это вы любите писать с большой буквы. А на зоне даже самый большой зэк, если и пишется когда-то, то всегда с маленькой и озвучивается негромко, потому что его статус, как пожизненное клеймо, всегда при нём. Колония не исправляет, колония добивает. Отцепи собаку, выпусти за ворота и убедись... в её растерянности и потерянности, переходящей в испуг от незнакомого, непонятного, непредсказуемого бескрайнего мира, вот так, вдруг обрушившегося на неё ни с того ни с сего, непонятно для чего уничтожив привычный образ существования, неспешно протекавший в реально видимом ограниченном пространстве.
Что-то я не на шутку расчувствовался, вроде не философ, а расчувствовался. На сравнения потянуло. Плохой признак. Ещё пару примеров из жизни, и мне выпишут пожизненный абонемент в клуб филантропов.
Короче, в продолжение нашей темы... Недолго думая, я принял условия этой игры. «Всё равно не жилец, – отбиваясь от петушиной стаи, успевал рассуждать я, – так хотя бы рискнуть и завладеть властью, – той, о которой ещё ребёнком подсознательно догадывался, вынужденно наблюдая издевательства отчима, почувствовать её силу и пускай мгновение, но насладиться ею».
Случай представился довольно скоро, столкнув меня с одним гниленьким авторитетиком. Нет смысла пересказывать все перипетии, предшествовавшие этому конфликту, перейдём лучше к самой развязке. Предложение, поступившее от меня, было такое: если ты прав, то должен принародно отрубить себе мизинец. Слово за слово, и условие было принято. Долго он пыхтел, краснел и обливался потом, но... отсечь самому себе фалангу духу у него не хватило, тем самым эта сволочь расписалась в своём малодушии, признав мою правоту и моё верховенство над собой. – Мафиозо замолк, видимо, воспроизводил в своём воображении события давно прошедших дней.
– А вы? – Пропавший куда-то страх сменился любопытством.
– Что я?
– Ну вы, как ответили обидчику? – Нетерпение придавало Тихону смелость.
– Я забрал у этого... даже бараном не хочу его называть, у этой овцы столовый тесак и на его брюхе показал всем присутствующим, как исполняется харакири.
– Так вы что, убили его? – Движение волос на затылке Тихона неожиданно удивило его.
– Нет, я только достал у него из пуза кишки и отправил нарочным в столовую, для производства колбасы... по-домашнему рецепту.
Тошнота, как волна, подкатила к горлу, и Тихон, не только не видевший, но даже не имевший ни малейшего представления об описываемой сцене, тем не менее едва сдерживал приступ рвоты.
– А дальше, дальше-то что было? – рискуя обгадится с ног до головы, удовлетворял своё любопытство Тихон.
– Отсидел в ПКТ шесть месяцев. «Кумовья» каким-то образом догадались, а доказательств добыть не смогли, потому что никто не осмелился меня заложить, на этот счёт дал распоряжение смотрящий. Так что ПКТ – это самое большее, на что администрация могла рассчитывать.
– ПКТ – это?..
– Помещение камерного типа. А тебе это к чему? Послушай, сынок, не засоряй себе голову всякими ненужными определениями.
– Вы же сказали, не зарекайся, поэтому ознакамливаюсь, чтобы во всеоружии...
– Ах, вон ты о чём!.. – Викниксор залился весёлым смехом. – Красавец! Ну-ну, давай, вооружайся! – По-братски похлопав Тихона по плечу, он продолжил: – И всё же лучше бы тебе этого не знать.
– Почему?
– Потому что, раз попробовав, присаживаешься на неё, как на наркотик. А дальше её хочется всё больше и больше, и края не видно. Ты хоть раз в своей жизни бегал за горизонт? «Там, за горизонтом, там, за горизонтом», – поэт-песенник задавал в своей песне такой вопрос, и, не зная как ответить, нашел, согласно своей философии, вполне разумное решение, написав – там, там-тарам, там-тарам». Короче, отписался.
– Горизонт, это здорово, наверное, а сбегать за него, вообще... верх любопытства.
– Причём тут любопытство?.. Ты вообще-то о чём?.. – Мафиозо, отрешённо уставившись на своего пленника, с минуту сверлил его пустыми глазами, затем, махнув рукой, с досадой плюнул. – Тьфу, на тебя... опять совсем забыл. Вот же напасть...
– А говорили, что память хорошая.
– Только к обидчикам и врагам, а в остальном – ты прав, полнейшее безобразие.
– Ну, как же, понимаю, а вот... перед этим, не всё… так складно и...
– Не мямли, Тихон, так, кажется, тебя зовут. Перед чем, и что?
– Вы сказали, лучше мне этого не знать, но не объяснили... чего и… почему.
– Знать-то можно, а вот подсаживаться... ни в коем разе. Я про власть, сынок, толкую, про неё, заразу заразную, болезнь хроническую, заразившись которой хотя бы раз, потом излечиваться почему-то не тянет. Если б ты смог хоть на несколько секунд прикоснуться и ощутить на себе всю прелесть волшебства, творящегося вокруг благодаря лишь едва уловимому слову или мимолётному жесту, исходящему от тебя, вот тогда бы ты понял, что мир, оказывается, может крутиться и в обратном направлении. Такие-то, брат дела. Это тебе не по воробьям из рогатки стрелять и не икать на отвлечённую тему, это власть, и ничего тут больше не добавить.
Не получается соприкоснуться, нет возможности ощутить, так хотя бы попробуй, а вдруг получится, настолько, насколько позволяет тебе твоё воображение, представить этот... (жаль, что я не поэт) этот трепет, это волнение перед (как будто ракету в космос запускаешь)… первым приказом, а затем… томительное ожидание результата, после которого... наполняешься уверенностью в своём могуществе. Оно растёт в тебе, тебя распирает гордость, выдавливая остатки сомнения за порог, с каждым словом исполнителя во время доклада.
От возбуждения, охватившего меня в ту ночь, я не сомкнул глаз, сгорая от нетерпения в ожидании следующей дозы. К концу отсидки уже я, несмотря на молодость, рулил колонией (негласно, конечно), а список поверженных врагов, отошедших в мир иной, неторопливо приближался к первому десятку. Зона – это неплохо на старте, но потом становится тесно, не тот масштаб. Я задыхался в ограниченном пространстве, где моя власть уже не удовлетворяла мои запросы. Выйдя за ворота, кода прозвенел прощальный звонок, я вдохнул полной грудью, но не воздуха свободы, а запаха новой власти, манящей и притягивающей меня к себе. Я взял этот запах, как собака след, и, не оглядываясь, пошёл, не замечая упавших мне под ноги. Что для меня деньги – пособник власти. Чем больше денег, тем могущественнее власть, чем могущественнее власть, тем меньшее значение приобретают деньги. Я создал крупнейшую корпорацию и властвую над нею, взял себе в жёны самую красивую девушку, Мисс Вселенную, и опять власть, упоительная, сладострастная, лишь для меня одного. Дальше – больше, купил себе право политика решать судьбы других стран и народов, а от этого – нескончаемый оргазм. Однако до горизонта я ещё не добежал. Представляешь?
Тут вдруг, к удивлению Тихона, его самодовольная интонация, до этого правильно льющаяся в контрабасовом исполнении, зафальшивила, и звенящий уверенностью голос дрогнул. Дефект был едва-едва заметен для неподготовленного, которому уловить разницу довольно сложно, но достаточен для чуткого уха, коим, как компенсацией слепоты, обладал Тихон.
– А также, – вторил Мафиозо вконец расстроившемуся инструменту, – семьи нет... о внуках говорить не приходится, так как… бессмысленно, они даже в мечтах не просматриваются, родители – те в земле сырой... Подожди, а почему именно в сырой?.. Какая же она сырая? Следует говорить, в сухой... или она всё-таки не сухая? Вот вопрос – сырая, сухая, влажная, полусухая? Ладно, пускай будет, как было, им виднее, тем, кто закапывал. Дальше у нас что? Ах да, друзья. Эх... друзья мои, дружочки. Кто они, эти скрытые под маской вечной дружбы люди? Где скрываются? Как отыскать их? Оказывается, можно. Есть такая тоненькая прослойка, в которой они существуют, – это малоимущие или бедные, там их среда, в любой другой они не выживают. Что касается меня, то мне вообще непонятно, что это за особи. Кстати, насчёт друзей... может быть, и не столь подходящий пример, но это только с первого взгляда, а если вдуматься, то… глядишь, и смысл какой-никакой отыщется. Вот послушай. Завёл я как-то себе собаку, редкой породы – «двортерьер», между гаражей подобрал, еле живого, помирал он там от голода. К слову, о дворняжках, они мне с детства нравятся, за что, не знаю, только знаю достоверно, что лучше собак для меня не существует. И дёрнул же меня чёрт на такой поступок... Ну, теперь-то чего уж... как говорится, дёрнул и дёрнул, суть не в этом. Так вот, собака, стало быть, прижилась, платя мне своей собачьей преданностью, и всё бы шло своим чередом, если б не тот случай. Поехал я, как обычно поутру, на одну из политических «стрелок» (для тебя, чтобы доходчиво – это как на службу), делов там – на пару часов, и обратно домой, фильмец новый отсмотреть. «Стрелка» закончилась на редкость быстро, но прошла плодотворно, тут бы и домой, ан нет, оказия небольшая образовалась – прихватило мне сердечко, да так сильно, что только на третий день в больнице очнулся. Лежу и думаю: «Вот повезло так повезло».  Гром прогремел через два дня, когда, к своему ужасу, вспомнил, что мой Ерёма (хотел было дать кличку Фома, но он оказался верующим), до сих пор не выгулянный дома взаперти сидит. Пот покрыл всё моё тело, от нехорошего предчувствия жарко стало так, как будто в парной лежу. Срочно вызваниваю своего зама по шкурным (по общим, значит) вопросам и велю ему (как он это выполнит, для меня неважно) лететь ко мне на квартиру и вывести Ерёму на улицу. Через пару часов «замушка» приехал ко мне в больницу на доклад... (лучше бы он пропал по дороге) и сообщает, что пёс издох, как впоследствии установили ветеринары, от разрыва мочевого пузыря. Случай претрагичнейший, для меня из ряда вон выходящий, а я даже не прослезился, только сердце опять подкачало, прямо на больничной койке приступ и повторился. Усекаешь, дорогой Тихон, какая оказалась у моей собачки мученическая судьба. Я часто, очень часто в мыслях возвращался к этому происшествию, и с какой бы стороны я ни подходил в своих размышлениях, всё сводилось к одному – что предначертано, того никому не изменить. И теперь, возвращаясь к нашей теме, скажу коротко, чтобы не размазывать видимость масла по всей сковородке, только власть, запомни, сынок, власть есть смысл бытия, которая одна и которая только для одного, которая тебе – друг, жена, ребёнок и удовольствие.
А ты, недотёпа, ещё сопротивлялся, идти ко мне не хотел. Человечишка! Твоя единственная задача на этой земле – это, не привлекая всеобщего внимания, по-быстрому с неё исчезнуть. Если трудности выбора, то я помогу. Поэтому, юноша, прежде чем сесть за стол и расписать пульку по-взрослому, пораскинь-ка мозгами, кто ты есть, и с кем в данное время сидишь рядом. Сравни и запомни для себя столичного командировочного, залетевшего в вашу дыру по воле случая и открывшего тебе, по простоте душевной, а поэтому бесплатно, смысл великого равенства и братства.
Тихон предполагал, что откровения продолжатся, но собеседник, замкнувшись в себе, замолчал, а побеспокоить его он слегка опасался. И когда прошло порядком времени, Тихон заёрзал, решив, что ему пора потихонечку, как истинному англичанину, не прощаясь, покинуть лобное место.
– Что это я всё о себе да о себе? – Слова Мафиозо застали Тихона как раз в позе рыбака, приподнявшегося для решающего рывка, чтобы подсечь заигравшуюся с наживкой рыбку. – Так нечестно! Теперь твоя очередь исповедаться.
– Моя?! – Тихон так и рухнул обратно на лавку.
– Нет... моей жены, туды её в качель! Ой, – Мафиозо, как перед публикой, показательно троекратно осенил себя крестным знамением, – царствия ей небесного от Бога нашега живага, – и ласково так заключил: – конечно, твоя.
– А-а-а в чём я должен исповедаться?
– В грехах, сын мой.
– А если их нет?
– Бывали случаи, не спорю, и если ты из их когорты, то, что ж... для святого достаточно и простого рассказа о себе. Дай-ка, попробую угадать. У тебя, наверняка, яркая и незаурядная судьба? Я уже предвкушаю этот дёргающий за живое сюжет.
– Это с какой стороны посмотреть, может быть, и яркая, но уж точно не такая, как вы себе это представляете, и уж тем более не такая, как ваша.
– Не скромничай, а то знаешь... иногда, скромность не украшает, она просто уродует до неузнаваемости.
Тихону так захотелось домой, что он чуть было не разрыдался в голос. «Что же делать и как же быть? – спрашивал он сам себя. – Извинюсь и попрошусь домой, авось смилуется и отпустит с миром. Непременно отпустит, если услышит мой вопрос своими забетонированными властью ушами. Шантаж! Ну, конечно же! Я его припугну. Он ведь мне почти про все свои преступления рассказал. Так и заявлю, не оставив ему выбора: «Если сейчас же не отпустишь, бандитская морда, то, ни секунды не задумываясь, сдам твою личность со всеми твоими греховными потрохами в милицию, а там тебя обратно на зону, по новой авторитет завоёвывать!» Вот он испугается! Да уж... испугал козла капустой, а олигарха милицией. Ты сам-то понял, о чём только что подумал? Испугается, как же, так испугается, что не успеет он ещё и договорить магическое слово – «фас», как вместо меня на лавке останется лежать только жалкая горсточка благородного порошка, а поверх неё бумажка с надписью «Здесь имел несчастье сиживать Тихон». Нет, дорогая моя мудрость, на этот раз грубо и совсем не мудро, попахивает летальностью, а поэтому бесперспективно. Тут надоть как-то потоньше сыграть».
– Что-то голова моя сегодня плохо варит, не соображу, с чего начать, – как можно развязнее начал Тихон. – Боюсь, что у меня коряво получится, я ведь никогда раньше-то не упражнялся... в первый раз прохожу процедуру очищения.
– Начни с конца.
– С какого конца?
– Ну, ты и фраер! Лихо подстёгиваешь... Тебе наглядно показать или как?.. Не прикидывайся, ясноглазый, а напрягись-ка получше и постарайся не дурковать. Я, в отличие от тебя, во времени очень, очень ограничен, так что... колись по-быстрому да по-тихому, а то у меня, пропорционально времени, иссякает терпение.
– Конечно-конечно, прекрасно вас понимаю. Еще бы не понять... Та-а-ак... это... ну-у-у... что ж... я-я-я... вот.
– Очень содержательно, а главное ёмко. Ни прибавить, ни отнять. Готовый оратор. И какого хрена ты прозябаешь в этом захолустье, по тебе давно столичные трибуны плачут? Ладно, чёрт с ним, с этим покаянием, махнём рукой и забудем, предлагаю остановиться на сегодняшнем дне.
– И что?
– Как что, я про сегодняшний день говорю. Для тебя это тоже новость? Тебе о нём ещё никто не сообщал? Так я спешу тебя обрадовать – ты бежал в одну сторону, день в другую, вы не встретились, а поэтому просмотр не состоялся. Послушай, комсомолец, ну почему с тобой, в натуре, так тяжело разговаривать, и как в таких случаях поступают твои друзья и домочадцы? А я-то... тоже, хорош гусь, вместо того, чтобы слушать тебя, как судья внемлет последнему слову обвиняемого, мне приходится самому всё время о чём-то болтать. Отчего это, объясни, где здесь собака зарыта? Только не ври, что ты тот самый таёжный шаман, вернувшийся в город за бубном, забытым по пьянке. Почему меня не предупредили, что в этом месте, прямо под нашими ногами, пролегает, очень близко к поверхности, тектонический разлом? Только так я могу объяснить творящуюся здесь чертовщину, и других аргументов я просто не нахожу. Хорошо, твоя взяла. Я сейчас, по-быстрому, всё разжую, в рот тебе положу, а ты, прежде чем глотать, ответишь на мой последний и единственный вопрос. Пойдёт такой расклад?
– Как скажете, Викниксор. Вы ведь здесь за главного, а нам… успеть подчиниться.
– Молодец, на лету клюёшь. Вот я, можешь оглядеть меня с ног до головы... – болезненная гримаса исказила лицо незнакомца, как будто внезапно дал о себе знать больной зуб, – м-м-м... да-а-а, чтоб тебя... опять этот внеплановый шабаш. – Раз двадцать он качнул головой из стороны в сторону. – Добро, сделаем проще – ты поверишь мне на слово
Итак, вот я – человек, могущественный во всех отношениях, обременённый огромной властью, у которого нет, подчёркиваю, вообще нет проблем. И что же я вижу, невольно наблюдая за тобой? С одной стороны, я сижу на лавке, в тени дуба, в лёгком раздумье о великих делах, от решения которых зависят судьбы миллионов людей, а если проще – то их конкретное выживание на этой планете, и ни один мускул не вибрирует на моём лице. А мимо меня, как ошпаренный, никем не преследуемый, носится, размахивая дубиной, абсолютно не спортивного телосложения, молодой парняга с козьей мордой и с таким яростным негодованием на ней, что меня тут же начинает интриговать – это ж какая такая проблема так обезобразила его лицо? От этого у меня, естественным образом, просыпается интерес и, конечно же, всё своё внимание я тут же переключаю на тебя. Не останавливая твою лёгкую рысь, я подверг анализу происходящее прямо на моих глазах явление, и в результате нехитрых умозаключений раскладываю его на шесть составляющих.
На первое место я поставил деньги. Второе – женщина. Третье – болезнь. Четвёртое – работа. Пятое – это родственники и друзья. Ну а шестое – всё остальное, что придёт на ум.
Рассуждения свои я начал с конца... Что... что ты уставился на меня влюблёнными глазами? Не с того конца, о котором ты всё время думаешь, а с шестого номера моего списка. На ум ничегошеньки не пришло, поэтому я быстренько отбросил его за ненадобностью. Следующее – это родственнички и друзья. Здесь тоже задерживаться особо не на чём – друзья у таких, как ты, навряд ли бывают, а если и подвернётся какой-нибудь немудрящий, из того же ларца, что и ты, то делить вам всё равно нечего. Родственники?.. Эти никогда не обидят, они до последней минуты будут считать тебя грудным ребёнком. Поэтому пункт пять отметаем так же легко, как и шестой. Теперь работа. Карьерой ты не отягощён, так что и страдать не из-за чего, а если тебя вдруг уволили – не беда, проживёшь на пособие по инвалидности. Усекаешь, как мы лихо продвигаемся к началу? Итак, тройка призёров. Под номером три – болезнь. Нет такой болезни, которая бы с такой силой тебя надломила, потому что ты и так неизлечимо болен и тебе, по большому счёту, не привыкать. А вот теперь о самом главном, к которому мы неотвратимо приближаемся, – к женщине, но не к плоти и крови, а к слову как таковому. Туточки да... есть над чем головушку поломати. Из-за них... неповторимых... стрелялись наши братья, шли на эшафот, предавали мать родную, а отца тем паче, дарили дворцы и стирали с лица земли целые государства, короче, теряли и продолжают терять головы в прямом и переносном смысле. Но, поясним для девственников, вступающих в клуб рогоносцев, это было довольно давно, а сейчас... взгляд на этих демонов в ангельском обличье слегка изменился. Хотя не стоит совсем сбрасывать женщин со счетов. Где замешаны деньги, там, как правило, без стервы не обошлось. Я бы, пожалуй, объединил оба пункта – первый и второй. Только они способны раздавить человека, не прикасаясь к нему.
Угадал ли я с выводами? Ну, чего губёшки сплющил? Боишься признаться даже самому себе? Брось, не думай о ней. Она была уродлива и внешностью, и душой, так и вдолби себе в башку. Пообвыкнешься и найдёшь себе новую слепую, ещё краше прежней. Насчёт денег, если конечно проблема в них, то решения два, из которых ни одно тебе не подходит. Стрелять ты не способен, а забыть – характера не хватит, так как, сто пудов, последние были.
Ну что ты, что ты... возьми себя в руки, ты же беспартийный, еще не хватало, чтобы заплакал на виду у всего честного народа. Успокойся, наберись мужества и терпения, тебе предстоит ещё так долго жить. Проблема твоя глубока, но всё же прозрачна, а вот как выкрутиться, ума не приложу. Денег дать? Если много – убьют сразу, если мало – проблемы не решит, а повторное кидалово, судя по реакции на первое, тебе не пережить. Как же нам крутануться-то? Да по ходу, никак, товарищ Тихон. Как ни крути, а самое правильное – это оставить всё так, как есть. Боль пройдёт, страсти улягутся. По утрам, как обычно, сладкий грузинский чай, кусочек белого хлеба с тончайшим кружочком докторской колбасы, через который просматриваются намётки вдавленного слоя крестьянского масла, и закадровый голос матери, интересующейся у тебя насчёт добавки. Ты даже не представляешь, каким счастьем обладаешь. – Последнюю фразу незнакомец произнёс скорее себе, чем Тихону. – Вижу, вижу, как тебе тошно. Да и мне, по правде сказать, тоже не так гладко воздух в лёгкие проходит. Сижу здесь с утра, весь богатый и властный, великий и ужасный, а самого мысль крамольная точит, как та капля камень, – то ли сейчас застрелиться, то ли оттянуть до дома. Напиться в хлам, чтобы не так страшно, и... туда.
Тихон, естественно, не видел, как Мафиозо задрал голову к небу.
– А я от кого-то слышал, что самострелов туда… не пускают, говорят, большой грех. Вот если от старости там... или насильственно кто-нибудь... то тогда путь открыт? Я не против, но, с другой стороны, как же быть с?.. Ничего не понимаю в этой философии. Придётся ждать и мучиться. Эх, а может, плюнуть на всё, да заказать самого себя, чтобы не ждать и не мучиться. Что ты на это скажешь? Оп-ля-ля, гляньте-ка люди добрые, да у нас чувства проявились. Ах, как органично! Утрись, сынок, по твоей щеке слезинка катится. Надо же, какой интересный отблеск в лучах заходящего солнца, ни дать ни взять – бриллиант. А вообще-то, постой, не стирай, пусть катится, у неё своя дорога, зачем прерывать. Я бы всплакнул с тобой на пару, да только не получится, разучился когда-то давным-давно. А глядя на тебя так хочется. Но ты плачь, если плачется, имеешь моральное право, да и стыдиться тебе нечего. Убогому окружающие простят, посочувствуют, поддержать могут… за локоточки, но только и всего. Ах, как быстро ночь минула, – Викниксор дружелюбно хлопнул Тихона по коленке. – Правильно цитирую? Интересно, а для тебя есть разница между днём и ночью? Как ты её различаешь, или тебе по барабану – всё в розовом свете?
– Ну почему же всё... как раз и не всё.
– Да-а-а! Ну и…
– Я еще рыжий различаю.
– Иди ты!
– Ей-богу, не вру.
– Поражён и восхищён! Ещё семь, и ты выучишь всю радугу. Красивое зрелище – радуга. Сколько раз наблюдал это явление и никогда не задумывался, просто любовался – и всё. А вот ты не видел и не увидишь, проживёшь жизнь до конца и не увидишь. Интересно, кому повезло больше. Глаза... ах, эти глаза – зеркало души. Нет, сынок, глаза – это пожиратели собственной души. Поверь, я много видел, поэтому отвечаю за свой базар, без всякой рисовки, – лучше бы я этого не видел.
Ну что... беги, комсомольская твоя душа, я дам отмашку, чтобы тебя пропустили, уже порядком мы тут засиделись, тебя небось дома потеряли, родители места себе не находят, икры паюсной наметали, хоть засаливай. Спасибо не говорю, потому что не за что, да и не в моих это понятиях. – Незнакомец негрубо, но настойчиво подтолкнул Тихона в спину.
Удаляясь от него, Тихон никак не мог избавиться от чувства, что продолжает сидеть, прикованный к этой неудобной жесткой лавчонке за руки и за ноги невидимыми оковами. «Действительно, разлом. Это всё его... магматическое влияние. Вообще-то душа у меня совсем не комсомольская. Я сочувствующий. Мама, моя милая мамочка, как я виноват перед тобой! Где ты сейчас? Пожалуйста, не пропадай. Моё желание одно – чтобы ты была дома, когда я зайду, как обычно, поджидая меня в своём любимом кресле. Я попрошу у тебя прощения, встану на колени и буду просить, пока не простишь, а потом расскажу всё, и мы справимся, возьмёмся за руки и вдвоём одолеем тяжкую. Дай мне руку, чтоб я чувствовал твою близость». – Тихон чуть не расшиб лоб, забыв открыть дверь подъезда, когда в растрепанных чувствах незаметно добрёл до дома.
В комнате стояла гробовая тишина. Своими максимально аккуратными движениями Тихон, не зная, который час, старался на всякий случай не производить шума. Добравшись, как мышка-норушка, до своей кровати, он, прежде чем юркнуть под одеяло, вновь прислушался. По ощущениям уже наступил глубокий вечер, а может, ранняя ночь. Однако что-то не давало ему покоя, не хватало какого-то маленького довеска к этой, такой знакомой во всех деталях, обстановке, а какого, Тихон никак не понимал. Вслушиваясь в темноту, он напрягал память, отыскивая недостающую деталь. В преддверии отчаяния он вдруг догадался. Оказалось, так просто, что на его лице просияла улыбка. Полноту картины не дополняло мамино мерное, убаюкивающее посапывание, под которое он так любил засыпать, когда случалось, что мама вдруг заснёт раньше. «Значит, не спит, – успокоившись, рассудил Тихон. – А если не спит, то почему не спрашивает, где был? На неё не похоже, она всегда такая любопытная. А что, если ушла меня искать и до сих пор ищет? Только этого ещё и не хватало. И куда, спрашивается, попёрлась на ночь глядя?»
– Ма-ма, – решив проверить, слабым голосом позвал Тихон. Ответа не последовало, и он повторил чуть громче.
– Что, сынок? – Откуда-то, как ему показалось, издалека донеслась её спокойная речь.
– Ой, мама, а ты разве здесь?
– Ну а где же мне быть?
– А почему ты не спишь, ведь уже так поздно?
– Во-первых, не так уж и поздно, десять склянок только-только пробили, а во-вторых, тебя поджидаю, вечерний чай вместе с тобой испить, чтоб спалось крепче.
– Да-а-а!.. Но я уже в постели.
– Зато я ещё в кресле, и чайник поспел.
– Думается мне, что со сном я погорячился?
– Я тоже придерживаюсь такого мнения.
– Мама, ты себе даже не представляешь, как я рад, что у нас есть газ, вода, заварка и сахар! – Тихон в два прыжка оказался у стола. – А про склянки это ты здорово... – Он уже наливал себе чай.
Вдыхая аромат грузинского крупнолистового, Тихон выложил Екатерине всё без утайки. А после третьего стакана с его души свалился камень, ему стало легко, и мир в какое-то мгновенье показался ему слегка розоватым. Екатерина, напротив, не выпила ни единого глотка, не произнесла во время чаепития ни единого словечка и ни разу не перебила сына. Она всё это время, печально любуясь своим сыном, безостановочно и беззвучно плакала.
Екатерина уснула быстро и с лёгким сердцем, а Тихон, прослушав мамины ночные «баюшки», успел, прежде чем сомкнулись веки, ещё и улыбнуться напоследок.
 
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущённый
И в смертный бой вести готов.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим…
Кто был ничем, тот станет всем.
Это есть наш последний
И решительный бой:
С Интернационалом
Воспрянет род людской!

– По ком колокол звонит? – Заслушавшись, в полной уверенности, что во сне, Екатерина не удержалась от вопроса.
– То не колокол звонит, то гимн плачет! – донеслось ей в ответ.
Никто не даст нам избавленья –
Ни бог, ни царь и ни герой.
Добьёмся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
Чтоб свергнуть гнёт рукой умелой,
Отвоевать своё добро,
Вздувайте горн и куйте смело,
Пока железо горячо!
Это есть наш последний
И решительный бой:
С Интернационалом
Воспрянет род людской!

– Какое неправильное эхо. Во сне всегда так бывает? А по ком он плачет? Я так понимаю, это не в прямом смысле, а в иносказательном?
– Сначала сеять, а жать потом будем, – откликнулось эхо.

Лишь мы, работники всемирной
Великой армии труда,
Владеть землёй имеем право,
Но паразиты – никогда!
И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей,
Для нас всё так же солнце станет
Сиять огнём своих лучей.

– И опять припев! Подпевайте, Екатерина Семёновна, – приказало эхо.
 Екатерина, возбуждённая Интернационалом, с жаром подхватила песню, заражаясь революционным пафосом.

Это есть наш последний
И решительный бой:
С Интернационалом
Воспрянет род людской!

– Потрясная песня! – закончив припев, воскликнула Екатерина. – Так и хочется встать, взять вилы – и на баррикады.
– Полностью с тобой согласна, это единственный на сегодня способ вернуть то, что принадлежит тебе по праву.
– Что-то я не пойму, это что, не сон, и эха никакого нет? Чудеса! А кто же тогда со мной разговаривает?
– Карающая рука революции!
– Старуха, ты, что ли?
– Выбирайте выражения, Екатерина Семёновна. Я не Старуха! Я – товарищ Старуха!
– Хрен редьки не слаще.
– Не скажи, я такой хрен, что ой-ой-ой... а тот, кто не зовётся товарищем, тот нам совсем не товарищ, а как есть – враг.
– Скажи, товарищ, а почему я, из раза в раз, не узнаю тебя?
 – Потому что образ мой многолик и многогранен. Это вам не Янус, который всего-то лишь двуликий.
– Скажи, многоликая, так теперь, стало быть, ты революционерка? Это что-то новенькое в нашем курятнике. А где моя любимая Голубка, почему её нет рядом с нами? Я так по ней соскучилась. Надеюсь, она не заразилась идеей всеобщего равенства?
– Твою неощипанную пеструшку именем революции приговорили к расстрелу, который я привела в исполнение. В настоящее время она лежит в общей могиле с остальными врагами, которые, решившись на поступок, нареклись не товарищами.
– Да не слушай ты её, Катюша! – донеслось родное и близкое сердцу. – У неё, как всегда, желчь на языке, которую сглотнуть духу не хватает и сплюнуть нельзя. В настоящее время я рядом с тобой и, обрати на это внимание, опять по правую руку от тебя.
 – Опять с ругани начинаете! Сколько раз я должна повторять, чтобы вы запомнили наконец, что для меня вы одинаково небезразличны. Подождите-подождите, это ж надо, только сейчас сообразила... ведь мы в разлуке... о боже мой! Давненько же мы косточки не перемывали, а пыли-то, пыли сколько накопилось... И язычок... весь в коросте, страсть почесать как охота, а то я, милые и родные мои подруженьки, по правде сказать, стала забывать этот, до того приятный, моцион.
– А чавой-то ты, Семёна дочь, раздухарилась-то? – Старуха повысила голос, в точности как председательствующий призывает собрание к порядку, – настроение, я смотрю, у тебя приподнятое. Али не случилось ничего?
– Случилось... но это ничего, это пройдёт.
– Значит мы, выходит, здесь, как всегда, зазря? Получается, вроде как добровольцы – нас, по понятным причинам, не звали, но мы опять наглым образом нарисовались? Картина «Не ждали» в действии.
– Да что ты говоришь-то, товарищ Старая, я наоборот, даже немножко обижена за то, что вы так долго не появлялись. Это ж надо, почти год прошёл...
– Значит, такова нужда была с вашей стороны, – с неприкрытым ехидством отреагировала пессимистка.
– Да не почти, а точно год, – пропустив реплику мимо ушей, продолжала радоваться Екатерина. – Расскажите, расскажите хоть что-нибудь, ведь мне жуть как интересно услышать о вашем житье-бытье вдали от меня.
– А чё... наше житьё-бытьё, до недавнего, шло своим чередом, как по накатанной, – отвечала за двоих Старуха, – но... катастрофа, похоже, как и все предыдущие зимы, опять нагрянула внезапно. А ты, Голубица, снова умничаешь в своём молчании. Ну, наберись мужества, открой рот и поддержи меня хотя бы раз в жизни. Скажи, наконец, что я права.
– Извини, Катюша, но тут я не могу не согласиться с… товарищем. – И развела руки в стороны.
– Итак, партячейка в наличии! – После такой поддержки довольная пессимистка, потерев ладошки, воодушевилась пуще прежнего и продолжила начатое ей же собрание. – Не будем о погоде и о ценах на бензин, оставим дипломатию дипломатам, а прокладки слесарям. Займёмся-ка мы своими авгиевыми конюшнями. Давай, Семёновна, как на духу. А мы – слушаем, думаем, и… помогаем.
– Какие же вы у меня всё-таки славные! – растрогавшись, воскликнула Екатерина. – Но право не знаю, как и ответить вам. Была проблема, конечно, кто же способен возразить. Проблема-то проблемой, а вот смотрю на неё сейчас и удивляюсь, и не укладывается у меня в голове... Какая-то она не такая, какая-то не логичная, что ли. Такая, что... здравый ум отказывается от того решения, которое я давеча приняла. Поначалу я  вознегодовала... Нет, поначалу я, в прямом смысле, чуть не окочурилась, ей-богу. А потом случилось чудо, само собой, и как-то сразу. Я в толк не возьму, а мне всё легче, я мыслями возвращаюсь, а желание отпадает, я давай на себя сердиться, а на сердце музыка. Представляете? Нет, вы никак не можете себе этого представить, это прочувствовать надобно. Шторм, бушевавший в груди, угомонился, и моя душа, как лодка на голубой глади в полный штиль под южным солнцем, тиха и покойна.
– Подожди, подруга, подожди, не так быстро. Нам, чтобы понять, по полочкам разложить треба. Правильно я говорю, оперённая?
Голубка, не определившись во мнении, не смогла воспользоваться своим правом – поддержать Старуху или опровергнуть.
– Да что там раскладывать, – отмахнулась Екатерина. – Вопрос закрыт, и точка.
– Для тебя, может быть, и точка, а для нас жирная запятая. – Пессимистка была активна как никогда. – Ну а ты прекращай уже клювом хлопать, подпевай чего-нибудь в мою поддержку, Эдит Пиаф гладкопёрая.
– Почему Эдит? – непонимающе улыбнулась Оптимистка.
– Да потому что Пиаф, – отбилась Старуха.
– А почему Пиаф? – улыбка стала ещё шире.
– А потому что один хрен, что воробушек, что голубь. Если птица, значит, пой песню, – брызгая слюной, раздражалась товарищ Старуха.
– Дура ты старая! – в сердцах вскрикнула Голубка.
– Вот и договорились. Весь вечер ждала этих слов, – покорно склонив голову, примирилась Старуха.
– Девочки, а девочки, я вас тысячу раз предупреждала, а если вы забыли, то напомню, – при мне без ссор. – Встав между противниками, Екатерина погрозила кулаком обеим непримиримым сторонам.
– Катюша, мне кажется, тебе не стоит торопиться с выводами. Нет, я ни в коем случае не призываю слепо следовать советам пессимистки, но проявить уважение и выслушать её ты обязана, это моё глубоко личное мнение. – Голубка ладонь в ладонь взяла руку Екатерины.
– Разве это так важно?
– Что-о-о?! – В этом Старушечьем крике было столько негодования, что единственное, с чем можно было бы его сравнить, так это с тем, что её вдруг огорошили сообщением о крысе, которую она по ошибке проглотила. – Если тебе это неважно, – орала она в голос, – тогда твоя жизнь тоже неважна, а жизнь твоего сына тем более. Какого рожна эти напряги, зачем надрывать пупок, мучая окружающих, ведь нам, по большому счёту, наплевать. Утопись, Катька, или вздёрнись и отпрыска своего не забудь прихватить. Тогда мы поверим в то (сказанное тобой перед этим), что для тебя всё остальное, и до и после, не важно. Подтверди слова делами, а нам дай повод не усомниться и уверовать.
– Эка ты хватила!.. Палку-то не перегибай... товарищ-щ-щ! Говори, да не заговаривайся! Думай, прежде чем каркать. – Екатерине дюже не понравились последние слова, произнесённые пессимисткой.
– А что, разве я не права? Это ведь не я сдалась на милость врагу? Разве я осквернила завоевания семнадцатого и разбазарила их? Разве меня обчистили по-подлому, исподтишка? Ты ещё скатерть-самобранку раскинь, соседей позови да жрачкой перед ними прогнись, отметь, так сказать, по полной, с размахом. Что с твоими мозгами сделалось, Катерина? Головой, вроде, не ударялась, и мешком тебя никто не охаживал, а склероз налицо. А может быть, тебе напомнить про отца, несправедливо ушедшего так рано из жизни, или мать, потерявшую рассудок на полях сражений, а также твоего мужа, доведённого твоей политикой до развода, и тётку, дай бог ей долгих лет жизни, взрастившую тебя, как родного ребёнка, после отъезда матери в психушку на казённые харчи? А? Что захлопала ресницами? Выходит, жертвы оказались напрасны? Ну и чёрт с ними, позабудем – и дело с концом. Правильно, отхожий материал, он завсегда отбросы, так и запишем. Тётке даже писать не будем, зачем лишний раз мусор ворошить, пусть догнивает спокойно. А что... кто-то может нам запретить, или помешать, или переубедить, или надоумить, или поддержать, или помочь? Зачем нам это, нам это ни к чему, легче сыграть в жертвенность и выглядеть красиво. Но перед кем, Катя, перед кем ты дефилируешь, воображая себя святой?! Ошиблась, родненькая, твои пробежки выстрелили вхолостую, да и выглядишь ты очень даже преуродливо. Хочу ещё напомнить, кое-кто не знает, но мы-то с тобой отлично помним о нашем уговоре – брать от жизни всё. Брать, Катя, но никак не отдавать! Разницу улавливаешь? По большому счёту право твоё, распоряжайся своим телом, здоровьем, жизнью, как посчитаешь нужным и сколько твоей душе будет угодно. Но кто тебе дал право решать за сына? Я тебя спрашиваю! Имей мужество если не отвечать, то хотя бы не отводить взгляд. Всё, Катечка, уговоры, переговоры, тары-бары-растабары закончились, настал момент истины, и не нам решать, я имею в виду себя и Голубку, но тебе, родненькая. Нету желания бороться, тогда ложись, ручки на животик – и помирай, но если всё же тлеет уголёк надежды, то раздуй его в пламя борьбы.
Завтра утром ты проснёшься и, взглянув Тихону в глаза, вспомнишь про мои слова. А «Интернационал»... я ведь не просто так, для развлекалочки, пропела его от начала и до конца. В простых на первый взгляд словах отыщешь для себя руководство к действию, так что заучи его наизусть, и пусть он будет подспорьем в твоей борьбе, вдохновляя тебя на подвиг.
– Кать, а Кать, – Голубка тронула подругу за плечо, – может, действительно попробовать? Зачем, раньше времени, руки-то опускать? Жалко ведь. Это же всё потом твоим пропитано. И осталось-то всего ничего... один шажок. Поднапрягись, ну а там, если нет, ну… значит, не судьба.
– Задушевненький, надо доложить, у нас разговорчик получился, ничего не скажешь. – Сделав пару круговых движений головой, как делают борцы, когда разминают шею, Екатерина застыла с глубокой озабоченностью на лице. – А как прикажете теперь засыпать, дорогие мои психиатры? Вы сейчас свалите по-тихому, а мне мучиться в бессоннице до утра? Нет, так дело не пойдёт, и потом, команда «отбой» из моих уст ещё не прозвучала. Так что... по местам, захребетники, и за работу. А так как начало исходило от вас, то, значит, вам и помогать мне заканчивать.
– Моё дело второе, – в возмущении подскочила Старуха, – подвергать сомнениям, критиковать, не соглашаться, быть, в конце концов, девочкой для битья, но никак не соучастницей. Вы ещё ответственность на меня возложите. А что, мне крайней быть не привыкать. Лично я умываю руки, так что рожайте без меня.
– Как поступим? – обратилась Екатерина к Голубке.
– Старая права. Как ни крути, но мы всего лишь адвокат и прокурор, а судьёй всё равно тебе оставаться.
– Тогда так, – соответствуя вновь обретённому статусу, Екатерина, стукнув кулачком по своему колену, подвела черту, – вы, обе, марш обратно в преисподнюю, и без моей команды носа оттуда не показывать, а я уж как-нибудь сама… завтра поутру, в пик наибольшей мудрости, приму решение.
Проснувшись спозаранку от шума мусоровозки и беспардонной ругани рабочих, Екатерина ещё долго лежала неподвижно, всматриваясь в паутины трещин на потолке, как археолог в наскальные рисунки. Изучив потолок вдоль и поперёк, она, не разгадав тайну узоров, без сожаления бросила это надоевшее занятие и, перевалившись на бок, переключилась на спящего сына. Он спал, так же как и в детстве, на правом боку, подложив обе ручки под щёчку. Верблюжье одеяло не поднималось при вздохе и не опускалось при выдохе, создавая впечатление бездыханности. Но Тихон дышал, и она об этом прекрасно знала. «Ты будешь дышать и дальше, что бы ни случилось. Всегда. Не думай ни о чём, обо всём позабочусь я».
У неё неприятно засосало под ложечкой. Часто задышав, она легла на спину, чтобы гадкое самочувствие прошло как можно быстрей. И тут на помощь пришла любимая песенка, которая почему-то вспомнилась именно сейчас. Подхватив незатейливый мотив, она пропела её до конца.

 Я мечтала о морях и кораллах. Я поесть хотела суп черепаший.
 Я шагнула на корабль, а кораблик оказался из газеты вчерашней.
 То одна зима идёт, то другая. За окошком всё метель завывает.
 Только в клетках говорят попугаи, а в лесу они язык забывают.
 А весною я в разлуки не верю, и капели не боюсь моросящей.
 А весной линяют разные звери. Не линяет только солнечный зайчик.
 У подножья стали горы-громады. Я к подножию щекой припадаю.
 Но не выросла ещё та ромашка, на которой я себе погадаю.

Боль притупилась, Екатерина опять задышала ровно и спокойно. Последний куплет заканчивался, а за ним и вся песенка. Хорошая песенка, но короткая. В зависимости от желания, а оно как раз и присутствовало, её можно было бы повторить, но не сейчас, потому что отяжелевшие веки непреодолимо смыкались, погружая Екатерину в дрёму. «Так и порешим. Чуточку, самую капельку доспим, а потом…»
В этот день она была, как никогда, неразговорчива и суетлива. Хватаясь то за одно, то за другое, Екатерина никак не могла сосредоточиться и, как ни старалась, у неё ничего не получалось, всё валилось из рук. Кое-как промучившись до вечера, крикнув Тихону что-то совсем несуразное и захватив на всякий непредвиденный случай паспорт, Екатерина, точь-в-точь как пробка из бутылки, выскочила из квартиры.
После недолгих поисков отыскалось общежитие института, в котором училась Наташа, и комната, в которой она проживала. Оказалось, что в этой части рассказа Наталья не соврала. Стандартная клетушка, три на шесть – восемнадцать квадратных метров, с одним окном на противоположной от двери стенке. Поперёк комнаты натянута струна, на которую нанизаны привезённые, очевидно, одной из девушек самодельные шторы, разделяющие комнату на крохотную прихожую и основное помещение, в котором вдоль каждой из стенок стояло по две кровати, а посередине у окна письменный стол для занятий с приставленными к нему двумя табуретками. «На мою похожа, только сильно вытянута и размером поменьше», – первое впечатление от увиденного.
 На момент прихода Екатерины во временной квартирке оказалось всего две хозяйки. Одна читала книжку, полулёжа на кровати, другая, сгорбившись над столом, что-то напряжённо строчила в толстой тетрадке.
– Здравствуйте, девушки. – Вежливость была присуща взрослым людям того времени. – Разрешите к вам  войти?
– Здрасьте...– хором ответили студентки, – и, нисколько не смутившись, с нескрываемым любопытством стали разглядывать нежданную гостью. – Проходите... вот здесь свободная табуретка, – отложив тетрадь в сторону, предложила худенькая.
– Спасибо, не откажусь.
– А вы к кому? – Та, что на кровати, оказалась проворнее.
– Мне бы Наташу увидеть. Когда она вернётся?
– Да мы бы тоже не против на неё посмотреть, – оживилась брюнетка за столом. – А когда вернется, мы и сами не в курсе.
– Она уехала?
– Кто её знает, может, и уехала, а может, и пешком пошла. – Пухленькая, с конопушками на розовощёком лице, сев поудобней на кровати, с готовностью вступила в беседу. – А вы ей кто... ну... кем приходитесь?
– Я... м-м-м... получается, что знакомая. Так она вернётся сегодня или нет?
– Десять на девяносто. – Предчувствие нестандартного вечера разжигало у пухленькой блондинки спортивный азарт.
– Что значит, – десять на девяносто?
– Десять – за то, что она вернётся. – На детском лице блондинки от довольной улыбки запрыгали конопушки.
– А девяносто... ах вон оно что...
– Зачем вам Наташа, если вы даже не родственница? – Тощая брюнетка просто кипела подозрительностью.
– Дорогие девушки, успокойтесь, меня зовут Екатерина Семёновна, я не из милиции и уж тем более не из вашего профсоюзного комитета. Мне всего-навсего необходимо найти Наташу... – что-то запершило в горле, но, прокашлявшись, она продолжила: – Пожалуйста, постарайтесь понять мою просьбу правильно, она мне очень нужна.
– Лично меня всё это настораживает. – Брюнеточка не рисовалась, просто у неё был такой характер. – А вдруг вы задались целью её убить? А теперь преследуете.
– Ой, как интересно! – Вечер развивался в детективном направлении, и это оправдывало надежды блондинки. Она взвизгнула и захлопала в ладоши.
– Девушки, ну что вы такое говорите? Наташа мне как… племянница, а вы такое во всеуслышание... Просто я одолжила ей некую сумму...
– Я так и думала. Не жилец Наташка. – Тощая как отрезала. – Родственная месть... что может быть страшней?
– У меня мурашки по всей спине! А на руках-то, на руках... да посмотрите же... волосы... ну прямо совсем дыбом. – Пухленькая схватила подушку и прижала её к груди.
– Ну вот, только этого не хватало, сейчас договоритесь... до абсурда. Вы, наверняка, отличницы или хорошисты, ну никак не меньше. Угадала?
– А что в этом плохого? – Брюнетка даже дёрнулась было встать, не то на свою защиту, не то чтобы выглядеть повнушительнее, но не встала, вовремя вспомнив о своей тщедушной комплекции.
– Плохого?.. Однозначно сказать не позволяет образование, я далека от медицины, но всё же большие нагрузки на мозг... да ещё изо дня в день... А что касается Наташи, то сумма... можно сказать, смехотворная. Так... суета, больше из принципа, а заодно и посмотреть, где и как живёт.
– А-а-а... ну тогда в очередь. – Тощая враз потеряла интерес.
– Какую очередь? Девушки, не говорите загадками!
– Даже и не собирались. Вы не первая, кто мечтает вернуть деньги.– Брюнетка вновь развернула тетрадку, отыскивая нужную страницу.
– И что... многим должна? – удивляясь себе, Екатерина не почувствовала тревоги.
– Остановите любого студента и не ошибётесь, – посочувствовала круглолицая блондинка.
– Хорошенькие дела! Но как же мне её всё-таки найти? Помогите мне, на вас одна надежда.
– На площади Революции попробуйте. У фонтана, со стороны музыкального театра, – сжалившись, откликнулась на просьбу толстушка.
– А что там, на площади? Что там может происходить? Митинг какой-нибудь, или собрание, или что?.. Странно, если митинг... тогда по какому поводу... и почему именно там, да ещё так поздно?
– Вот когда придёте туда, тогда и узнаете, – не отрывая головы от тетрадки, посоветовала брюнетка.
– Вы меня разыгрываете! Нехорошо с вашей стороны... так подшучивать над старшими. Я так думаю, там коллекционеры разные собираются – нумизматы, букинисты, филателисты... Ну кто же ещё, кроме таких, как они, может собираться в такое время и в таком месте. Вот и ответ. Вы только сориентируйте меня в направлении, она что предпочитает, значки… марки... у какой группы её искать?
– Когда как. Что подвернётся, то и берёт, – когда марки, когда франки, а бывают и фунты, но в основном рубли. Вот насчёт значков, это я могу сказать определённо – не берёт, ни в каком виде. – Худая усмехнулась и мотнула головой. Она говорила с гостьей, как с тупой деревенщиной, которая кроме нового трактора на МТС, пришедшего по лизингу, и «Клуба кинопутешественников» по телевизору у себя в совхозе ничего не видела.
– Ну что ж, спасибо и на этом. Других предложений, по-видимому, уже не предвидится? – Екатерина притормозила в предбаннике и бросила через плечо: – Если случится невероятное и Наташа вдруг объявится, не сочтите за труд и уведомите её, чтобы она, как можно скорее, приехала к тёте Кате домой. Да, и передайте ей, что я не сержусь.
– Ну что вы, непременно передадим. – Пухленькая соскочила с кровати, чтобы проводить гостью.
Студенческий городок располагался почти на краю города, поэтому до центра Екатерина добиралась автобусом, благо время было ещё не такое позднее и городской транспорт не спешил в парк.
Несмотря на сгущавшиеся сумерки, у фонтана толпилось довольно прилично народу. Екатерина напряжённо вглядывалась в толпу, в надежде сходу отыскать знакомую фигуру, но постоянное перемещение людских масс сбивало, не давало сосредоточиться. Шаг за шагом, постоянно вращая головой, Екатерина незаметно для себя оказалась в самом эпицентре. Никаких менял она, естественно, не увидела, но зато боковым зрением чётко зафиксировала вызывающе разодетых девиц, шеренгой выстроившихся у края фонтана напротив дороги. «Ну, это слишком... уж очень вызывающе ярко для вечера. Ах, молодёжь, никакого вкуса в одежде и никакого стыда перед окружающими», – лёгким пренебрежением отдавало её отношение к клоунскому наряду новоявленных хиппи.
Одна из «мальвин», ритмично двигая челюстью, поминутно выдувая из жвачки пузыри, переминалась с ноги на ногу и скучающим взором вынужденно осматривала окрестности площади.
Их глаза встретились и застыли, каждые со своим выражением. Чуть-чуть испуга, но в остальном – великое удивление у одной и полнейшее неузнавание  у другой.
Если бы Наташа не дёрнулась, пытаясь незаметно ускользнуть, Екатерина так бы и не узнала стоящую перед ней несостоявшуюся невестку.
– По-моему, Наташа? – вопрос к себе. – Ну, конечно же, Наташа, – ответ на свой вопрос. – Постой, Наташа, я тебя узнала!
– Ой, Екатерина Семёновна... а-а-а… что вы тут делаете? – как ни в чём не бывало и как будто ничего не случилось, отреагировала остановившаяся Наталья.
– Раньше, мне помнится, ты называла меня – тётя Катя.
– Растерялась, знаете ли...
– Ну, здравствуй, Наташа.
– А что ещё остаётся делать, – конечно, здравствуйте… тётя Катя.
– Тихон мне всё рассказал.
– Я уже догадалась. Просто так, от нечего делать, вы бы сюда не приехали.
– Давай, Наташа, поступим по-тихому и обсудим всё на берегу. Я не раздуваю скандал в институте, не сообщаю отцу и даже не заявляю в милицию, но только ты, не позже чем через два дня, возвратишь мне все деньги до копейки.
– Я не смогу так быстро, деньги не маленькие, и собрать их – для этого нужно время.
– Уж извернись, постарайся, ведь до этого же смогла. И потом, ты способная, у тебя получится.
– Екатерина Семёновна... тётя Катя, всё гораздо серьёзней, чем вы думаете...
– Что для меня может быть серьёзней, чем возвращение зрения моему сыну?
– Вы... вы… своим ультиматумом припираете меня к стенке, не оставляя выбора. Я же сказала, что отдам деньги, но не так скоро, как вы на это рассчитываете.
– На дворе 1992 год, дорогая моя Наташа, и поговорка «Время – деньги» звучит как призыв. Завтра за эту сумму я ещё смогу хотя бы попытаться спасти зрение сыну, но через полгода... максимум – это мешок крупы, и то если подвернётся по случаю.
– Извините меня, тётя... Екатерина Семёновна, но я ничего не могу вам  пообещать.
– А ты не обещай, Наташа, ты делай. – Екатерина развернулась и зашагала прочь, – до послезавтра!
Чем дальше удалялась спина Екатерины, тем быстрее соображала Наталья, ища выход для немедленного разрешения возникшей проблемы.
– Богдан! Богдан, иди скорей сюда! Да скорее же!..
Походкой бывалого моряка к ней подвалил верзила, перекачанный во всех местах, в спортивном «адидасовом» прикиде, с угловатой бритой головой, квадратным подбородком и килограммовой золотой цепью на бычьей шее.
– Чё кипишь, Натаха?
– Богдан, что хочешь делай, но останови вон ту тётку в нелепом одеянии.
– Почему нелепом? – культурист даже пригнул голову, всматриваясь в удаляющуюся фигуру, – очень даже прикольная спецовка, и фигурка ещё ничего.
– Дурак, она узнала про те деньги и требует вернуть.
– Ну, если это её деньги, то верни. – Зажав большим пальцем одну ноздрю, здоровяк смачно высморкался через другую.
– Богдан, ты точно с дуба рухнул, как я их верну, если они у тебя!
– То, что у меня, – моё, и я никому не должен, а твои долги – это твои проблемы.
– Хорошо, тогда помоги мне избавиться от неё!
– Ты чё, поднадзорная, предлагаешь мне пойти на мокруху? – Его мизинец, подцепив глубокое женское декольте, едва уловимым движением, как нечто невесомое, дёрнул к себе со всем его содержимым, и Натальин нос тут же упёрся в густую рощу, раскинувшуюся как раз между двумя холмами на необъятной груди бандюгана. – По-моему, тебя давно в угол не ставили. После ближайшего субботника напомнишь про наказание.
– Я согласна, только помоги. Она ведь уходит, уходит!
– На, возьми биту – бейсбольная, с гарантией, и реши все вопросы самостоятельно. Это единственное, чем я могу тебе помочь.
Наталья шла за Екатериной, как охотник, приметив добычу, крадучись преследует её. Общественный транспорт, по случаю довольно позднего времени, практически отсутствовал даже на центральных магистралях, вынуждая запоздалых горожан пёхом добираться до своих жилищ. Но Екатерина на этот счёт не переживала, так как жила хоть и не в центре, но и не так далеко от него, каких-нибудь полчаса неторопливой ходьбы.
Так они и шли, дворами да закоулками, мимо строек и гаражей, сквозь пустыри и скверики, – жертва, слабая и обречённая, доверчивая и покорная, с вечной надеждой на благополучный исход в открытых для всего мира глазах, впереди, и хищник, дрожащий от нетерпения, озлобленный от неуверенности, готовый на всё ради результата, в полупрыжке сзади.
Прижимая биту к груди, Наталья, как в туннеле, видела перед собой только силуэт, выхваченный из темноты слабым голубым свечением необъяснимого происхождения. Корчась от дикой пульсирующей боли в висках, она надрывно шептала то ли молитву, то ли заклинание, то ли проклятье: «…И институт, ха-ха-ха напугала – это полнейшая фигня, давно пора бросить к чёртовой матери. Пусть сообщает, потешит своё самолюбие. Вот с отцом... тут всё гораздо проблематичнее. Этот безумец сначала отрубит голову, и только потом будет ей объяснять, за что. Теперь менты. С этими… блюстителями тоже не всё так просто. Опыт общения с защитниками правопорядка подсказывает, что к ним только попади. Эти отморозки помимо конкретно моего мошенничества дополнительно навешают ещё примерно десятка с полтора глухарей, а в придачу, так сказать, на десерт, и убийство Индиры Ганди припаяют. Потом попробуй, отмойся. Нет, этого допустить никак нельзя, ни в коем случае. Тогда надо действовать, и действовать быстро, не раздумывая. Слегка, только слегка, по головушке, по самой маковке, раза два, не больше, чтобы пару неделек в больнице, и подумать о своей жадности и терпеливости. Но почему два, откуда такая уверенность, почему не больше? А вдруг два недостаточно, тогда что? А тогда больше – пять, десять, двадцать, сколько понадобиться, в зависимости от её состояния. Он всё равно не увидит, никогда, и рассказам не поверит. У меня в руках козыри, дающие мне свободу действий, так что… можно, теперь можно, больше можно. Я же не врала, когда обещала, что верну, но позже... Упрямая идиотка, нет терпения обождать, значит не получишь никогда. Мечтай сколько угодно, но, в отличие от тебя, я контролирую ситуацию и я решаю, кому, что и когда. Вот сейчас... нет, не спеши, ещё метров двадцать-двадцать пять... там побезлюдней и потемнее, там в самый раз».
Екатерина услышала, очень отчётливо, как тяжёлый чугунный язык колокола коснулся боевой части огромного корпуса, и оглушающий звон, не где-то далеко, а совсем рядом, возле самого уха, низкий и протяжный, равномерно распространяясь, понёс свои децибелы в разные стороны. Она прислушалась. «Если благовест, то должен быть второй, и сразу – два удара до полной остановки звука». И он последовал, этот второй, но только после того, как затих первый, да и прозвучал совсем не так, а чуть тише. Следом, в интервале не более двух секунд, третий, а за ним ещё и еще, и каждый последующий почему-то всё глуше и глуше. «Нет, на благовест не похоже, скорее всего, это... если перебор, то отчего в обратном порядке? Кого-то оплакивают? Но у нас в городе невозможно, потому что колоколов отродясь не было. Разрушенные колокольни стоят, видела, а вот колокола там не висят, это точно. Отчего вдруг сразу темнее тёмного и не по-городскому тихо? Непонятно. Что случилось, я во сне? Это сон? Я сплю? Так рано? Конечно, сплю. Но я вроде бы как будто шла. А куда? Какой необычный сон, и мне совсем не страшно, даже интересно. А что же дальше будет?» Её кто-то обнял, приподнял и, покачивая, как маленького ребёнка, понёс...
Гроб, самый простой, обтянутый красной материей и отороченный ажурной чёрной лентой, стоял посреди комнаты, на месте большого стола, предварительно разобранного и отнесённого к соседям. К большому удивлению Тихона, соседи совершенно бескорыстно взвалили на себя все хлопоты, связанные с похоронами. Если б не они... ещё не известно, как бы всё повернулось. Они даже умудрились каким-то невероятным образом дозвониться в район, отыскать там Валентину Дмитриевну и сообщить ей о постигшем её несчастье. Приехать она, естественно, не могла, преклонный возраст наложил запрет, о чём, горько рыдая в трубку, неистово сокрушалась.
Гроб с телом покойницы был привезён в полдень и поставлен на две табуретки, ногами к выходу. Тихон сидел у изголовья, держась одной рукой за край, в то время как другая покоилась на коленке. Когда держащая рука затекала, он менял их, но так, чтобы связь, установившаяся между ним и матерью, не разрывалась ни на секунду. Люди заходили, произносили тихие слова соболезнования и выходили, кто сразу, а кто немного постояв. Сосед суетился не переставая, лихо раздавая команды. К вечеру всё стихло. Все, кто хотел проститься с Екатериной Семёновной, простились. Сосед тоже угомонился, в полной уверенности насчёт завтрашнего дня. Но перед тем как совсем уйти к себе, он предложил: «Я оставлю жену на ночь в комнате, а ты до утра сможешь передохнуть у нас». Услышав категоричный отказ, он не стал настаивать, только предупредил, что, если возникнет острая необходимость, то дверь в его комнату будет не заперта.
За целый день Тихон ни разу не встал, ни пить, ни по нужде, не проронил ни единого слова и не сделал ни малейшего движения, кроме как руками, конечно. Ему отчётливо представилось, как мир вокруг него опустел, и он один бродит в темноте, напрягая слух в надежде отыскать хоть кого-нибудь. Разум убеждал: «Мама умерла, смирись с реальностью!». А сердце не верило. «Нет, это неправда, всего лишь глупый розыгрыш, мама задержалась и скоро придёт. Если она не вернётся, кто же тогда поцелует меня сегодня на ночь и скажет: «Спокойной ночи, сыночек»? Кто, глубоко вздохнув, возьмётся за вязание, мурлыкая себе под нос любимую мелодию? Кто, прежде чем заснуть, будет долго смотреть в мою сторону, утирая накатившую слезу? Кто? Разве этого никогда больше не будет? Я подожду... это наступит, вот только чуточку обождать... сейчас рано... ещё не вечер».
Хлопнула входная дверь. Торопливые шаги, очевидно запоздалого посетителя, спешащего ещё засветло проститься с усопшей.
– Здравствуй, Тиша, – совершенно незнакомый голос прозвучал над его головой.
 «Этого не может быть, мама не умеет говорить мужским голосом, да и зачем ей это? Но я же отчётливо слышал имя... Не всякий человек знает... лишь ограниченный круг... и я не помню...»
– Я твой отец, – сообщил тот же голос. Тяжёлая рука легла на плечо Тихона. – Вопросы потом, а сейчас… нам, как никогда, следует набраться мужества и крепиться. Горе великое, утрата невосполнимая. Но что же делать, раз судьба, распорядившись таким жестоким образом, забирает у нас самое дорогое? Разум противится реальности. Давай просто посидим и некоторое время помолчим, предаваясь скорби. Наша память – это всё, чем мы можем помочь ей в её последнем пути.
Так в этой тихой комнате семья воссоединилась.
– Разве мог я предположить, что нам придётся встретиться вот так, при таких необычных обстоятельствах. Но, как говорится, человек предполагает, а... не мы, во всяком случае. Нелепо, досадно и необъяснимо. – И после некоторого молчания, поинтересовался: – Когда похороны?
– Завтра, после полудня.
– Помощь... если требуется, то я сочту за честь...
– Нет, не требуется. Соседи подсуетились, организовав всё наилучшим образом.
– Это радует. Повезло, стало быть, вам с соседями.
– Да... оказалось, что повезло, – приятное разочарование.
– А что, были сомнения?
– Куда же без них-то.
– Расскажи, Тиша, как это случилось?
– Толком никто ничего не знает, в милиции предполагают, что… эти... эти насильственные действия… были совершены с целью ограбления, но мне что-то с трудом в это верится. Какое может быть ограбление, если у неё с собой больше десяти рублей никогда не было.
– Горестно говорить, но может, и ещё как. Сейчас не то что из-за десяти рублей, за копейку удавят. Вожжи отпущены, и страна стремительным галопом несётся в тартарары.
– Как же дальше жить?
– Не знаю, сын, если б это зависело только от меня... Нет у меня ответа на столь всеобъемлющий вопрос, да и не в моей это компетенции. Однако не до этого нам сейчас, и оставим нашу страну пока. Ты-то сам как, справишься один?
– Справлюсь, я надеюсь. А если что, то соседи всегда рядом, не оставят без помощи.
– У меня другое предложение. Ты переедешь жить ко мне.
– К тебе?! – Крик скромной радости сменился трезвой осмыслённостью. – Нет, это невозможно.
– Тиша, они хорошие люди, добрые и понятливые. Ты с ними подружишься, твёрдо уверен. У тебя будет... нет, у тебя уже есть брат и сестрёнка. И ничего отталкивающего в этой ситуации я не вижу, сводные – они такие же родные, как и… единородные.
– Я буду счастлив, если твои слова окажутся правдой. Ты уже уходишь?
– Нет, а с чего ты взял?
– Мне показалось, что ты повернулся и собрался на выход, поэтому я и спросил.
– Нет, Тиша, нет! Я здесь столько, сколько нужно.
– И всё-таки тебе пора. Мои братик и сестрёнка заждались, не огорчай их за зря, и меня оставь, я хочу побыть наедине с мамой, ведь у нас осталось не так уж много времени.
– Я тебя понимаю, а возражать значит настаивать, поэтому я не возражаю. Завтра с утра приду, но не с самого... а ближе к одиннадцати.
– Спасибо, отец.
– Держись, Тихон.
– Я постараюсь.
Тихо в комнате – это понятно, тихо за стенкой у соседей – это объяснимо, но странная тишина во дворе, да ещё летом, в дни школьных каникул – такое в первый раз. «Спасибо всем за эту тишину. Теперь нам никто не помешает. Впереди целая ночь и ещё полдня. Мама... мамочка... мне очень многое нужно тебе сказать, а тебе – терпеливо выслушать. Постарайся не перебивать». Рассвет застал Тихона на том же месте и в той же позе, как до этого с ним расстался закат. А чуть погодя нарисовался Михаил (извиняемся за столь позднее представление соседа), от одного появления которого всё сразу же ожило, задвигалось, закрутилось. Похороны прошли по плану, поминки, организованные в ближайшем кафе, тоже удались, в общем, всё без сучка, без задоринки. За столом, во время поминок, Тихон был не шибко охоч до разговоров, но всё же не удержался и спросил отца:
– Папа, скажи, а как ты узнал... ну… о том, что случилось с мамой?
– Для тебя это имеет значение?
– Да, мне необходимо знать.
– Как ни странно, случай. Не хочу раскрывать, да это и не столь важно, но если б не его величество, то не сидеть бы нам сейчас за этим, хоть и не праздничным, но одним столом.
– А всё-таки?
– Нет, Тихон, случай – и всё. Закроем эту тему.
Не было никакого смысла в том, чтобы раскрывать сыну все тонкости, не зная заранее, как он на них отреагирует. Нет, он не будет рассказывать, как ему позвонил его давнишний товарищ из морга, и сообщил, что привезли труп женщины, при которой каким-то невероятным образом оказался паспорт, но так как лицо было изуродовано до неузнаваемости, то он просил приехать и опознать тело по весьма примечательному родимому пятну, расположенному на интимном месте, о котором Устину должно быть хорошо известно.
– Раз ты настаиваешь... – сдался Тихон.
– Да, настаиваю. Всё... забыли об этом, теперь поговорим о тебе. Я планирую, что недели через полторы, пока дома всё подготовлю, заберу тебя отсюда. Ты не против потерпеть ещё немного?
– Ради встречи с братом и сестрой я готов терпеть вечность, если есть хоть малейшая, хоть крошечная надежда на то, что она состоится.
– Вот и чудненько. Тебе не передать, как я рад. Жизнь продолжается, сын!
Как бы ни горька была беда, но повседневные заботы постепенно притупляли боль, размывая со временем в памяти картинки прошлого. Но это со временем, а пока... прошло-то всего три дня, и память ещё цепко держит в своих объятьях события недавних дней.
Тихона отвлёк стук в дверь и голос соседа, как обычно, жизнерадостного и полного оптимизма. После одобрительного ответа в комнату вошёл Михаил и, судя по шагам, ещё два человека.
– Спешу тебя обрадовать, хотя это и слабое утешение на фоне такого горя, но всё же, как говорится, чем богаты... – Усадив Тихона за стол, сосед, прежде чем устроится самому, предложил стулья незнакомцам. – Сейчас всё объясню. За похороны тебе, а ты ведь этого не знал, полагается компенсация. Процедура, надо сказать, долгая и муторная, если проходить как всё, через парадную дверь. Но мы-то мыслящие гомо сапиенс, и не прялкой деланы. Мне удалось выйти на нужных людей, организовать кое-какие бартерные сделки, и вот результат – эти два товарища, бросившие на время свои кабинеты, готовы лично вручить тебе денежную компенсацию. Прошу вас, приступайте.
Один из чиновников, порывшись в портфеле, достал необходимые бумаги, другой, отсчитав положенную сумму, вручил Тихону.
– Дай-ка я пересчитаю, чтобы без обмана... – Михаил перехватил протянутые чиновником деньги и тщательно пересчитал их. Убедившись, что сумма соответствует, он вложил деньги в руку Тихона. – А теперь распишись вот здесь и вот в этом бланке. Закон требует автографа. Молоток! Ну что, товарищи, – обратился он к чиновникам, – спасибо вам за понимание проблемы и поддержку инвалида. Если вопросов к нам нет, то мы вас не задерживаем.
– Как мне вас, Михаил, отблагодарить, просто ума не приложу, – после того, как щёлкнул замок на входной двери, расчувствовался Тихон. – За всё, что вы для меня сделали...
– Ничего, скоро, я думаю, тебе представится такая возможность.
– Не знаю как, но скорее бы.
И такая возможность представилась, и не когда-нибудь в далёком будущем, а уже на следующий день. Примерно часов в десять в комнату, без стука и разрешения, заявился сосед в сопровождении нескольких мужчин. Не обращая внимания на Тихона, как будто его не существовало, он раздавал команды направо и налево.
– Мужики, начинайте с громоздких предметов, мелочь оставьте на потом. Галя, – позвал он жену, – найди какую-нибудь скатёрку, чтобы шмотки его завернуть, а то я что-то чемодана не наблюдаю. Видать, никогда никуда не ездили. Много не накидывай, тяжело будет, только самое необходимое. Внимание! Если кто-нибудь, – обратился он ко всем, – найдёт деньги или ценные вещи, то у меня большая просьба не обижать инвалида и честно отдать найденное.
– Михаил, что происходит? – обескураженный всей этой суетой, взволновался Тихон.
– А что происходит?
– Ну, вот это всё, – люди, двигающаяся мебель, жена, собирающая мои вещи.
– Ах, это!.. Это твоя благодарность. Ты же хотел отблагодарить, но не знал как, правильно? Поэтому я пошёл тебе навстречу и приложил ум вместо тебя. Благородный поступок с твоей стороны, очень великодушный, я буду пользоваться им, как примером.
– Тебе нужна моя мебель?
– Зачем мне в моей комнате твоя мебель?
– Как в твоей?! Почему в твоей?!
– Читай бумаги, всё законно. Теперь я хозяин этой комнаты, а ты... ты никто, ты даже не прописан здесь.
– А-а-а?..
– Не знаю, Тихон, раньше надо было думать, а теперь извини, много работы, и не мешай, пожалуйста. Галя, ты собрала товарищу его барахло? Ну так отдай, видишь человек ждёт.
– Куда же мне идти?
– Ну... это уж я не знаю. Счастливец, для тебя весь мир открыт, ты свободен в выборе и волен идти в любую сторону из четырёх. Наверняка у тебя были предусмотрены варианты, выбери самый надёжный. Давай, Тихон, не заставляй себя ждать, взял вещи – и на выход. Василий, сынок, проводи дядю, подсоби с коробкой передач, а то он никак скорость не включит.
Мальчиш-плохиш, разбежавшись, пнул Тихона прямо в самый копчик. Удар был по-детски не сильный, но болезненный.
– Зачем так грубо, сынок, – пожурил папашка, – имей уважение к слабым. Полегче-полегче напрягай.
Тычками в спину и матами вдогонку Тихона вытолкали за дверь, сунув в руки объёмистый баул, а в карманы – найденные во всё той же злосчастной коробке оставшиеся деньги.
«Назад нельзя, теперь это и ежу понятно, а вперёд... Конечно вперёд, но куда? – Тихон медленно спускался по лестнице вниз. – Как такое могло произойти? Слепошарый козёл, всё из-за твоей доверчивости. Так меня, так! Говорили тебе родители, слушайся старших, не пей из лужицы, – вот результат твоего послушания. А теперь что?.. Теперь ничего, найдёшь во дворе лавку, сядешь и спокойно всё обдумаешь».
Отыскав свободную лавку, Тихон положил свой нехитрый скарб, а сам сел рядом. Подумать о дальнейшем не пришлось, потому что обида, жалость, злоба и безбудущность захлестнули его, нервы не выдержали, и он разрыдался. «Ну и пусть! Не хочу и не буду себя сдерживать. Что мне терять, когда всё потеряно? У меня нет ничего, и стыда тоже нет. Я никого не вижу, и мне не перед кем стесняться. А люди... люди простят, посочувствуют и простят, пожалеют инвалида и простят... но только и всего. А потом вообще забудут. Кто я для них?» Он сидел и плакал, не прикрываясь и не утираясь, положив свою палочку-выручалочку на колени, а руки на неё. – «Куда теперь? Пожаловаться в милицию? И что? Да ничего, просто как вариант, нужно же о чём-то думать. Пойти на приступ и отвоевать своё отечество? Давненько я не играл в зарницу. Красные и белые. Я – конечно же красный, а они – белые-буржуи. Эх... кабы мне хоть чуточку зрения. Но... то, что позволительно Юпитеру, не позволительно… мне. Поэтому давай, инвалид, потихонечку трогай, и шмотки свои не забудь. А куда, куда трогать? Да куда-нибудь, только скорей отсюда. Ближе к природе, где дышится и думается по-другому, где великолепно от зелени и цветов, от кого-то слышал, но не помню, от кого, где отдыхают телом и душой. – Тихон бодро зашагал по направлению к парку. – А ваша собственность? Вы забыли на лавке своё приданое. А-а-а... чёрт с ним, раздайте неимущим. С мещанским наследием нужно расставаться легко и, по возможности, радостно, а у меня как раз такой момент».
Первая ночь на природе – незабываемые ощущения. Свежий воздух, мягкая травушка-муравушка, букет разнообразных запахов и... и практически всё, на этом прелести загородной жизни закончились, дальше одни проблемы, – какая бы ни была жара, а ночью всё равно прохладно на голой земле, утром роса, от которой мокнет одежда, постоянное напряжение от незащищённости, но самое главное – это чувство глубочайшего одиночества, гнетущей тоски и страха, а также боязнь – неопределённости, голода, болезни, беспомощности, завтрашнего дня, мучительной смерти от чего угодно и от кого угодно, и просто самой смерти.
«Экий я недальновидный, зря узелок-то оставил во дворе, как бы он сейчас пригодился! – Тихон шёл на набережную к реке, чтобы умыться после недолгого тревожного сна. – Вот я балбес, как же можно такое забыть?» – он аж подпрыгнул. – Мой отец! Он придёт, а меня нет. Какой сегодня день? А час? Поинтересуемся у прохожих. Он говорил, что через полторы недели, значит десять-одиннадцать, а если с запасом, то двенадцать-тринадцать. Это первая радостная мысль за последние сутки. Ну что ж, дай Бог, не последняя. Буду сидеть день и ночь напролёт, пока не дождусь. Зря отчаивался, ведь всё не так уж и плохо, если хорошенечко подумать».
 Проходил день, а за ним ночь. Скорые вылазки за продуктами и в туалет за ближайшие гаражи, по-маленькому, а если по-большому, то это на ночь. Всё рассчитано до минуты, мимо не то что отец, мышь не проскочит. Прошло четырнадцать дней, а он так и не появился. «Должно быть, заболел. Ну, ничего, нам торопиться некуда, подождём». Прошла ещё одна неделя, а если точнее, то семь суток, семь долгих мучительных суток, измотавших Тихона окончательно и физически и морально. «Где-то мы всё-таки разминулись. Плохо рассчитал, вкралась ошибка. Пересмотреть и пересчитать заново. Он сообразит и будет меня искать, возвращаясь сюда вновь и вновь. Главное, мне опять не ошибиться. Мои братик и сестрёнка (даже не спросил, как их зовут), они ждут меня, и я не вправе обмануть их ожидания».
На следующий день Тихона избили какие-то молодчики, без объяснений и притязаний. Характерно то, что денег они не взяли, когда он, полуживой, лежал на раскалённом асфальте.
Не вынеся всего этого – сидячей голодовки в течение почти трёх недель на своём бессменном круглосуточном посту, нервного перенапряжения от непрерывного ожидания и вдобавок побоев, Тихон, не имея больше никаких сил, сломался, упав духом.
 «Всё, я больше не могу. У меня кончились силы, а где их взять, не знаю. Как мне необходимо, именно сейчас, опереться на какое-нибудь надёжное плечо, которое, оказывается, некому подставить, или ухватится за протянутую руку помощи, которую ещё нужно нащупать в темноте. Я один – это факт свершившийся. Следующий факт состоит в том, что долго мне в таком положении не протянуть, а поэтому, чтобы встретить свою кончину во всеоружии, мне надо хоть как-то пить, есть и отдыхать. А встреча эта произойдёт в парке, где я и поселюсь на время. Там кусты, там лавки, там трава и там, наконец, не так много народу, особенно по ночам. Это единственное место, которое будоражит мои воспоминания, хоть как-то, хоть отдалённо воспроизводя в памяти сюжеты из навсегда ушедшей прошлой жизни». Туда, в родные теперь для него края, и потянулся Тихон. «Мама, милая мамочка, помоги! Я знаю, что это нереально, но всё же... Без тебя мне не справиться. Откуда я знал, что будет так невыносимо тяжело? Я мечтаю о твоих пирожках с капустой, а ещё лучше с ливером, и киселе, клюквенном. Где твой ласковый голос? Где твои тёплые нежные руки? Кто спозаранку, ворча и поругивая, будет тормошить меня, сонного, подгоняя на завтрак? Крепкий сладкий ароматный грузинский чай, свежий белый хлеб с маслом и кружочком докторской колбасы на нём, и твой вкрадчивый вопрос, интересующийся о добавке. Куда и почему оно пропало – это простое человеческое счастье? Кто решил за меня?.. Я отдам всё, если это поможет его вернуть. Всё отдам, что у меня есть... А что у меня есть? То-то и оно... Смирись с неизбежностью. Ой, что это? – Больно ударившись коленкой, он остановился. – Да это же... если я не ошибаюсь, эта та самая лавка, на которой когда-то, вместе со мной, сиживали сильные мира сего. Что это – случай или провидение? Узнаем потом, а пока это обыкновенная лавка, на которую садятся и отдыхают. Ну и я присяду».
Навалилась печаль грузом непомерным, и он, задыхаясь под этим гнётом, проплакал в тишине глухого парка весь оставшийся день и весь вечер, предаваясь воспоминаниям. Потянуло прохладой, воздух посвежел, а значит, ночь уже давно хозяйничает в округе. Тихон, вымотанный и опустошённый, измученный и обессиленный, завалился правым бочком на лавку, поджал ноги и привычным движением уложил обе руки под щечку. «Я давно мечтал об этом». Он уснул сразу и глубоко.
 «Эй, любезный!..» – голос ангела, явившегося ему во сне. Как приятно слышать и чувствовать его прикосновения! Тихон никогда в жизни не слышал, а тем более не чувствовал сны. Новые ощущения так захватывали, так поражали своей реальностью, что он никак не мог заставить себя поверить в это чудо. «Послушай, товарищ... ты, случаем, не мертвец?» – «Глупо спрашивать у мертвеца», – бормотал во сне Тихон, поддерживая разговор с ангелом. – «Раз шевелит губами, значит, сможет шевелить и остальными частями тела. Уважаемый... проснитесь. Мы явились с того света, по вашу душу». Тихон, с трудом оторвавшись ото сна, вернулся в действительность. Так же не без усилий смог он принять и вертикальное положение.
– Ну, вот и добре. – Голос не старый и довольно добродушный. – Очнулся, солдатик?
– Угу...
– Извини, если потревожил твой богатырский сон, но...
– Да ладно, чего уж там.
– Как ты здесь оказался, я имею в виду, на этой скамейке?

Продолжение ЗДЕСЬ 

Автор Алексей Ткачев

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com