Февраль 2009г
…Не плачь, я боли не боюсь – ее там нет.
Я больше, может, не вернусь, а может
Я с тобой останусь…
Останусь пеплом на губах,
Останусь пламенем в глазах,
В твоих руках дыханием ветра.
Останусь снегом на щеке,
Останусь светом вдалеке
Я для тебя останусь Светом…
Город 312 «Останусь»
Все истории любви начинаются одинаково.
Так он сказал мне тогда, коротко кивнув, будто встряхивая старую копилку с воспоминаниями.
Все истории любви начинаются одинаково… и наша началась так.
Тогда я не хотела его слушать. Я просто не была готова его услышать. Для женщины, прожившей жизнь с одним мужчиной, отдавшей ему эту жизнь, признания такого рода были сродни удару в спину. Звучит тривиально, как можно подумать, но это то, что я ощутила тогда. Меня предали.
Думаю, он просто почувствовал что-то. Кого-то? Я не знаю. Только это что-то стало толчком к признанию, перевернувшему мой мир. Возможно, я бы никогда не узнала о ней, о них… о Боже, иногда я думаю, что он жил с этим всю жизнь и молчал! И тогда жалею, что моя память не так избирательна, как у других людей моего возраста.
Сейчас, спустя год после его кончины, я все еще пытаюсь его понять. Не простить, нет, я простила его еще до того, как он закончил вспоминать. Но я пытаюсь осмыслить то, о чем он рассказал.
Я все еще верю, что моя любовь к нему поможет принять его любовь к ней.
I
68 символов для русского языка. 167 для английского.
Она всегда писала смс на латинице. Даже если ее сообщение состояло из одного короткого «нет». Или такого же короткого «да». Хотя «да» все-таки встречалось гораздо реже, чем «нет».
Она не была врединой или помешанной. Она была собой. Любила засиживаться в интернете допоздна, покупать самой себе тюльпаны, и гулять с ними по городу. Она любила общественные мероприятия, митинги и агитации – большие скопления людей, их энергию и силу. Любила теряться в них, знакомясь без труда, слушая с интересом их претензии и проблемы и наравне со всеми выкрикивая агитационные слоганы так, как если бы сама в них верила.
В ее сумке можно было найти все, что угодно. Если хорошенько покопаться. С год или около того там на условиях ПМЖ уверенно обосновался старенький Nikon со съемным объективом и пачка фотопленки, которой всегда не хватало.
Фотоаппарат был раритетом, до этого принадлежавшим ее отцу. Она любила Nikon как воспоминание о нем, любила старый запах его корпуса и мелкие трещинки на кольцах объектива. И ей нравилось возиться с пленкой, нравилось слушать жужжание колесиков, сматывающих ее обратно в барабан после каждого 36 кадра. И, конечно же, нравилось фотографировать. Пожилую пару на скамейке с переплетенными, покрытыми морщинками, руками, слепую дворняжку с выводком щенков в подвале ее дома или солнечные блики в листьях деревьев – все то, что вызвало в ней отклик эмоции.
Но еще большее удовольствие ей доставляло самой проявлять фотографии. В ванной, за закрытой дверью, как учил ее отец – из раствора в раствор, немного терпения, а потом на прищепку, и сушить, как белье после стирки.
За все время у нее набралось порядка двадцати альбомов. Но она считала, что это ерунда. Потому что хотела собрать действительно выдающуюся коллекцию. Она хотела выставляться и будить в людях те же эмоции, что они будили в ней.
Я видел их все. Все до единого.
Потом, гораздо позже, их увидели и другие. Как она и хотела. Более пятнадцати выставок за шесть лет. Мне хотелось думать, что это доставило бы ей удовольствие. И если бы она могла, то сказала мне спасибо, как всегда чуть заметно вытянув «а».
Она была настоящая. Живая. Особенная, если угодно.
И я любил ее за это.
Но это чувство пришло не сразу. Не было всполохов на небе, знамений и замирания сердца при первом взгляде. Если быть честным до конца, она не была тем типом девушек, которые мне нравились. Слишком высокая, слишком худая, слишком активная, слишком кудрявая… слишком… слишком… слишком… но именно эти «слишком», как мне думалась потом, и сыграли определяющую роль.
Она была другая. Без жеманностей, уловок и кокетства. Прямая и непреклонная в своих желаниях, она никогда не отступала от задуманного. И, о, да, могла с легкостью отменить наше свидание, если находилось что-то слишком важное, чтобы откладывать на потом. И все же она меня любила. Своим, особенным слишком сложным сердцем. И я знал это так же точно, как то, что по утрам она никогда не завтракала.
Но все это было позже, гораздо позже.
Иногда я думаю, что виной всему моя непреклонная вера в ее правоту. Да, я всегда ей уступал. Злился, кричал, даже уходил, но всегда уступал. Она обладала той удивительной силой убеждения, которая разбивала в пух и прах мои доводы и уверенность в собственной правоте.
В тот раз я тоже уступил ей. Можно ли меня за это винить? Они говорили нет. Ее друзья, семья – все те люди, которые, так или иначе, знали и любили ее. Они говорили, что в том не было моей вины. Я согласно кивал, но внутри был убежден в обратном. Я думаю так и сейчас. Я думаю, что должен был хоть раз в жизни настоять на своем. Именно в тот раз настоять на своем. Тогда, возможно, все было бы по-другому.
Но я не могу знать этого наверняка, не так ли?
II
Мы не были одного поля ягодами. Даже круг общения – а ведь наше знакомство было чистой случайностью – нельзя назвать общим. Да, была пара друзей, с которыми мы иногда собирались по субботам, пили пиво и разговаривали за жизнь, но ничего более.
На такие встречи она всегда опаздывала – у нее, конечно же, уже тогда были какие-то свои дела. Но ребята относились к этому снисходительно, потому что она была веселой, жизнерадостной и всегда таскала с собой ворох историй, приключившихся с ней за неделю. Она говорила очень быстро и эмоционально. Это еще одна ее особенность. Стенографировать речь четко поставленными литературными фразами, приправленными энергичной жестикуляцией. Сколько я ее помню, она всегда была в центре внимания. Она любила внимание. И я ревновал. Все то время, что мы были вместе, я жутко ревновал.
А она никогда не ревновала меня. Однажды из-за этого я даже чуть не совершил глупость… но я был молод и мне никогда так не хотелось почувствовать, что она нуждается во мне не меньше, чем я в ней.
Поставь меня, молодого и рьяного, в ряд с еще дюжиной таких же парней, помешанных на футболе и сексе, и поймешь, что я имею в виду. Я не был кем-то выдающимся, у меня не было золотой медали за окончание школы, не говоря уже о красном дипломе. Зато у меня был целый набор вредных привычек. И бездонная пропасть эгоизма.
И, тем не менее, она выбрала меня. Не сразу, конечно, но выбрала. И, в то время, когда я уже был готов носить ее на руках, она открывалась медленно, как цветок на рассвете. Она испытывала меня, пробовала, терзала и мучила, а я привязывался все сильнее и сильнее.
Сейчас мне сложно сказать, когда я перешел ту черту, за которой понял, что не могу без нее жить. Помню только, что она почувствовала это сразу. Поняла по моим глазам, а может быть, просто привыкла сама и почувствовала, что готова довериться.
Не знаю, да и важно ли это теперь?
Единственно, что важно, было потом. Я знаю, это ранит тебя, и потому прошу о прощении… я надеюсь, ты поймешь меня… то время, проведенное с ней, было самым счастливым в моей жизни.
В ту субботу она тоже опоздала. Влетела в комнату как ураган, со своей неизменной бездонной сумкой и упаковкой баночного пива. Ей даже не нужно было ничего говорить, чтобы привлечь внимание окружающих. Бросила вещи на диван, улыбнулась, и начала что-то тараторить. Ребята смеялись. Сейчас я думаю, они совсем не вникали в то, что она говорила – их больше забавляло то, как она говорила. И я смеялся с ними.
Не было интереса, не было влечения. Тогда у меня были отношения с девушкой из нашей компании. Мне было хорошо в ее обществе, и тогда я не думал, что через месяц порву с ней ради другой. Ради Нее.
Все началось с того разговора на балконе. А, может быть, и не с разговора, может быть, все началось с одной сигареты, которой она меня угостила. Ведь разговор был потом, но сначала была сигарета – тонкая девчачья сигарета со вкусом ментола. И фирменная Бартоновская зажигался а-ля «мертвая невеста». Никаких страз, никаких висюлек – только тонкий черный корпус, на поверхности которого были выскоблены черты грустного женского лица. Большие глаза, потерянный взгляд и круги под глазами.
Идея и сама зажигалка мне понравилась, но женское лицо было страшным. Я сказал ей об этом до того, как она призналась, что сама его сделала. Думаю, тогда она впервые обратила на меня внимание. Обратила внимание на то, что я не боялся сказать правду, не боялся настоять на своем, если мне что-то нравилось или не нравилось. В отношении нее, это был первый и последний раз, когда я «выиграл забег».
Через месяц или около того, она ее потеряла. Или сказала, что потеряла. Я купил ей другую. Она так же что-то нацарапала на ней, но я уже не помню, что именно.
Этого я уже не помню.
III
Мы снова встретились на следующей неделе. В субботу. И виделись так каждую субботу на протяжении месяца или около того. Как-то сами собой в середине вечера вдруг оставались на балконе вдвоем. И разговаривали. Сначала неловко, подбирая темы, мы подолгу молчали. Но чем больше общих интересов обнаруживалось между нами, тем более оживленно я себя вел.
Наверное, в ее глазах я выглядел до невозможности глупо. Но ничего не мог с собой поделать. По прошествии пары таких встреч, я стал замечать за собой, что болтаю без умолку, пытаясь произвести на нее впечатление, вызвать ее улыбку. Я ждал ее реакции и делал все, чтобы она была положительной. Но чем больше я открывался, тем сильнее закрывалась она. Тогда она только молчала. Говорил я. Она курила и, молча, слушала меня, изредка кивая головой в знак согласия или протеста. Иногда я видел, что она изучала меня глазами, пытала, я бы сказал, и никогда не отводила взгляд, если я замечал его.
От этого мне всегда становилось неловко. Впервые в жизни девушка вызывала во мне неловкость. Как-то раз, когда мы сидели в комнате вместе со всеми, я поймал себя на том, что разглядывал ее лицо. Я следил за ее мимикой во время рассказа, за движениями ее рук или тем, как она открывала банку с пивом и делала глоток. Я чувствовал интерес, который креп с каждой проведенной рядом с ней субботой.
Понимал ли я тогда, что потихоньку влюблялся? Думаю, нет. Думаю, тогда я не думал не только об этом, я вообще ни о чем не думал. Я долго не мог решиться попросить номер ее телефона. Мне было страшно услышать отказ, так холодно она держалась рядом со мной.
И в ту субботу, когда я все-таки решился, она не пришла. Так же, как не пришла и в следующую субботу, и в следующую за следующей.
Я тосковал. Не могу передать словами, как я тосковал. А потом кто-то из ребят сказал, что ее отец умер. Что-то с почками. Тогда я все понял. И нашел ее сам. Не ее телефон. Ее саму. Я пришел к ней домой, не зная, что скажу или сделаю. Я просто хотел ее видеть.
Она была спокойна и молчалива как всегда, когда мы оставались вдвоем. Ее мать, я помню это достаточно хорошо, плакала на кухне. Именно тогда я впервые увидел у нее в руках Nikon, прежде чем он навсегда перекочевал в ее сумку. Она не плакала. Или, может быть, я просто не видел, как она плакала. В этом нельзя быть уверенным наверняка.
Как бы там ни было, мы так же молча, как всегда стояли у нее на балконе и курили. В тот день она извела всю пачку – прикуривала одну за другой, пока не осталось ни одной сигареты, которую можно было бы поджечь и прилепить к нижней губе. Спустя какое-то время мне удалось отучить ее от этой вредной привычки – из меня она выбила ее спустя два месяца знакомства – но не совсем. Иногда, когда она нервничала особенно сильно или ее мучили кошмары, сигарета была единственным успокоительным.
Я оскорблялся, но терпел. О, я мог бы стерпеть многое, только бы она была моей!
И она была. Не вся она, но какая-то ее часть. Та часть, которая все-таки решилась довериться, была моей. В остальном же ее сложном «Я» была только она и ее интересы. Ее желания, ее мечты и ее фотографии.
Мне было сложно. Бог знает, сколько раз я порывался уйти, бросить все, но не мог. Физически не мог.
Уже не мог представить себя без нее.
IV
Мне пришлось пересмотреть всю свою жизнь. Даже не знаю, почему тогда я с такой готовностью стал работать над собой, ломать свои привычки, представления о мире, поведение. Все-таки 20 лет это не возраст для переосмысления жизни. Но она так не считала.
Я проводил с ней все свободное время, водил в Иллюзион по пятницам, покупал ее любимое плодовоягодное, смотрел скучное авторское кино. Я до сих пор считаю его скучным. Но она об этом никогда уже не узнает.
Ее мама приняла меня не сразу. И в том не было моей вины. Я так думаю. Была ее безмерная усталость и боль от потери мужа. Поэтому она не водила меня домой… первое время. По-крайней мере, когда ее мама была дома.
Ты удивишься, но я не добивался от нее близости. Пожалуй, я до сих пор вспоминаю об этом как о нонсенсе, как о чем-то невероятном. Но ты знаешь меня, как никто другой. Ты была рядом со мной всю жизнь, ты родила мне двоих детей, и ты… так похожа на нее!
Но он не сказал этого. Я видела, как он хотел сказать это, но не сказал.
Ты не сказал мне, что никогда не любил Меня, но любил Ее образ во мне, все то, что напоминало тебе о ней – мои кудрявые рыжие волосы, длинные стройные ноги и миндалевидные глаза. После нашего разговора – прости, у меня не было шанса извиниться – я перебрала все твои вещи. И нашла Твои альбомы.
ЕЕ альбомы, которые ты выдал за свои. Среди них был один, который ты мне не показывал. Там были ваши общие фотографии. Она в ворохе простыней, ты в старом кресле качалке, вы оба курите на балконе – выцветшие черно-белые фотографии. И еще одна, цветная, официальная – та, на которой вы стоите у Кольцовского фонтана. Двое молодых… и да, счастливых людей. Это был июнь, и вы оба были в тополином пуху.
06.06.2006г. Там была подпись.
Да, мы действительно очень похожи.
Ты сделал ей предложение?
Я знаю, что она ответила согласием. Так же как я, спустя семь лет, она сказала «Да», чуть протянув гласную.
Не думала, что мне будет так больно думать об этом, говорить об этом, ЗНАТЬ это.
Да, я предложил ей стать моей женой. И я опять долго решался. Почти полгода. Но дело было не в том, что я боялся – хотя волновался, конечно, невероятно. Дело было в том, что я ничего не мог ей предложить. Жить с моими родителями в двушке или с ее переживающей депрессию матерью было выше моих сил.
Но у меня не было денег на квартиру, даже на комнату. Тогда, с моим заработком, я не мог себе этого позволить. Я никогда не говорил ей об этом, но она читала между строк. Она всегда знала, о чем я думал, словно мои мысли лентами кружились вокруг меня. Бегущие строки моих проблем, выпущенные на волю и бесцельно тыкающиеся в поисках правильных решений. Доступных решений.
Тогда я сказал о моем намерении жениться на ней, но мы так и не подали заявление. Об этом я тоже жалею. Сейчас, спустя столько лет я думаю, что справился бы со всеми проблемами, если бы она была рядом и поддерживала меня. Я бы справился со всем на свете, но… ничего этого не было. Она согласилась, она была рада знать, что я рядом, она была рада мне доверять. Спустя почти два года, как мы стали встречаться, она только училась доверять мне! И я любил ее за это еще больше.
Она считала меня надежным. Я и был таким для нее. Всегда был.
А потом заболела ее мать. Сгорела на работе. И ее отправили в принудительный отпуск без конкретного указания срока. Так она все объяснила ей тогда. Собрала вещи, те деньги, что у нее были, и уехала на все лето к сестре в Нижний. Иными словами, вместо того, чтобы честно признаться дочери в том, что ее уволили, она убежала с тонущего корабля своей семьи.
Наверное, ей это было нужно больше, чем поддержка собственного ребенка.
Я не знаю, да и какое это имеет значение, если спустя два дня я перебрался к ней жить. Конечно, все это было только на лето, но спустя неделю я уже не сомневался в том, что она будет моей женой.
Она не готовила мне обедов и ужинов, не приносила кофе в постель. Нет, ничего этого не было. Мы делали все вместе. Мы просыпались в одно и то же время, она ставила чай, а я спрашивал, хочет ли она чего-нибудь на завтрак? Она качала головой, улыбалась и делала мне бутерброды. А вечером, когда она действительно была голодной, мы готовили вместе. И ужинали тоже вместе, разговаривая ни о чем.
В то время она работала в местной газете, и почти не нуждалась в оставленных матерью деньгах. Да, на мой взгляд, платили ей очень мало, но зато у нее был безграничный доступ к интернету и старым архивам. Тогда она впервые стала задумываться о собственной фотовыставке.
Я поддерживал ее в этом. Я поддерживал ее во всем.
И даже когда она сказала мне, что выиграла учебный гранд в Лондон, я поддержал ее.
А что еще я мог сделать?
У нее появилась возможность выучиться фотографии, отшлифовать свое умение, талант до профессионального уровня и реализовать себя в любимом деле.
Даже если я встал против, она бы ни за что не отказалась от поездки. Последующие годы я заставлял себе так думать, что бы хоть немного унять эту боль.
Я… поддержал… ее…
V
Ее первый раз. Не смогу описать тебе, как это было, как я волновался, как дрожали мои руки, и какой спокойной и уверенной казалась она мне тогда. Я не думаю, что ты хочешь знать об этом.
Но что важно, тогда я впервые понял разницу между обладанием женщиной вообще и женщиной любимой. Наверное, в мужчинах тоже заложена маленькая кнопочка с пометкой «моногамность», которую при желании можно отыскать и нажать. И я никогда и никого не хотел, кроме нее.
Не думай, что я никогда не любил тебя. Поверь мне, спустя столько лет, я понимаю, что ты согрела меня, спасла от самоубийства и от многих других глупых и неоправданных вещей, спасла от той боли, от жизни без… и я люблю тебя так же сильно, как вообще могу любить.
Но моя любовь к Ней была другая. Она появлялась где-то глубоко, беспричинно и непоследовательно, она наполняла меня, разрывала меня на куски. Когда она была рядом, я думал только о ней. И когда ее не было рядом, я тоже думал только о ней.
Дотрагиваясь до ее волос, чувствуя ее запах, ее голос, его интонации – я впитывал ее в себя всю, так глубоко и надежно, как только мог, не желая отпускать, с жадностью запоминая каждый изгиб, каждую родинку… я был безумен!
Но я знал, что через неделю она уедет. Уедет на полгода, и это будет не соседний город, куда я мог бы приехать, если бы захотел ее увидеть. Она будет за сотни тысяч километров, и мне останется довольствоваться только электронными письмами и телефонными разговорами.
И я любил ее, нежно и исступленно, не зная, что скоро мне останется лишь образ, воспоминание, которое я буду бережно вскрывать, наслаждаясь им украдкой от остального мира, всю оставшуюся жизнь.
VI
Первую неделю все было прекрасно. Мы скидывали друг другу десятки смс в день, а ночью общались по icq. Она была в восторге. Эмоциями были пропитаны все ее сообщения и письма, я чувствовал их энергию, все ее надежды и мечты.
Все ее планы – я знал обо всем.
Никогда до этого она не была так откровенна и честна со мной. Я будто открывал ее заново для себя – ее смех, ее тайные мысли, ее отношение ко мне. Тогда она впервые сказала мне, что любит. Позвонила посреди ночи и вместо «привет» или «как дела» тихо сказала «Я тебя люблю». И повесила трубку.
А я тосковал и с нетерпением ждал ее возвращения. Говорят, расстояние – хорошая проверка для отношений. В нашем случае, расстояние, наконец-то, позволило мне заглянуть в ее внутренний мир. Как будто разделявшие нас километры открыли ей глаза, и она поняла, что для сомнений нет места. Она поняла, что никуда я не денусь, что всегда буду с ней и для нее. И решила, что этого вполне достаточно, чтобы начать быть собой.
А была она нежной и заботливой, терпеливой и понимающей.
И это открытие не то чтобы поразило меня. Оно меня успокоило. Отмело мои собственные сомнения, оставив чувство тихой удовлетворенности и покоя.
А потом я нашел работу на стройплощадке детской больницы. Я думал, что к ее возвращению накоплю достаточно, чтобы… да, чтобы наконец-то сделать все как положено. Я как никогда был уверен в своем намерении жениться.
К тому же мне просто необходимо было чем-то занять свои мысли в те минуты, когда она была на занятиях или в библиотеке, или гуляла по городу, делая снимки для зачетных работ, ну, в общем, в те моменты, когда абонент был вне зоны доступа сети.
Через месяц, в конце лета, у нее началась промежуточная сессия. Она сразу предупредила, что пропадет на все время ее сдачи, но я не ожидал, что сообщения от нее прекратятся так резко. Она даже перестала отвечать на мои смс.
Я не находил себе места и, чтобы глупые мысли не лезли в голову, работал в полторы смены. Моих сил хватало только на то, чтобы, придя домой, завалится спать, не раздеваясь, и к утру снова повторить предыдущий день.
Спустя две недели она появилась опять, и мое настроение резко улучшилось. Все было в полном порядке. Она успешно защитила свой первый творческий проект и сдала половину зачетов. Я вздохнул с облегчением, когда она с любовью чмокнула меня на прощание, поставив смешной рогатый смайлик в конце.
Я продолжал работать сутками. Она продолжала так же увлеченно учиться.
И все было просто… хорошо.
Пока однажды она не пришла ко мне во сне.
VII
До этой ночи она никогда раньше мне не снилась.
И когда я увидел ее, прислонившуюся к дубовой кроне, спиной ко мне, то не поверил своим глазам. На ней была любимая маечка с обрезанными рукавами и смешной надписью «take a chance on me» и узкие светлые джинсы. Тонкий лиловый шарф ручной вязки несколько раз обернут вокруг шеи, его свалявшиеся концы болтались у колен. Волосы, спутанные, под фетровой кепкой были в большем беспорядке, чем всегда.
Я подошел и тронул ее за плечо. Чуть погодя она обернулась, и я отступил на шаг. На меня смотрели большие грустные глаза Бартоновской мертвой невесты. Темные круги под ними, какая-то труха в волосах и бледные пепельные губы. Она осторожно коснулась моей руки, развернулась и пошла прочь.
Я последовал за ней, но окружающие деревья вдруг зашевелились, протягивая ко мне сухие ветки. Они мешали мне идти, и, начиная злиться, я грубо ломал их, пробивая себе дорогу. Она неспешно шла впереди, не обращая внимания на колючие сучки вокруг. На ее руках были ссадины и порезы. Я пытался окрикнуть ее, но язык меня не слушался.
И я никак не мог ее догнать. Как я не старался, она всегда была на пару шагов впереди. Легкий, почти невидимый за кронами силуэт. Я снова попытался окликнуть ее. Мне было трудно дышать, я ощущал приступы паники. Ну, почему она не откликается? Почему не слышит меня? Я ясно видел следы крови на листах, мимо которых она только что прошла.
Я слышал свое сердце в ушах. Но продолжал пробиваться вперед, за ней, к ней, когда через пару шагов она пропала из поля зрения. Я остановился, и деревья тут же отступили. Я, закружился вокруг своей оси, выкрикивая ее имя, и ответом мне была тишина. Ее нигде не было. Я почувствовал острый приступ паники и злости, необъяснимый и бесконтрольный. Я снова рванулся вперед, споткнулся и кубарем покатился вниз. Деревья исчезли, и я упал лицом в мокрую листву.
А когда перевернулся на спину, вновь увидел ее. На этот раз не жуткий образ с пустыми глазницами, но ее, такой, какой я ее помнил. Она медленно подошла и села рядом. Убрала со лба прилипший к нему лист и насмешливо повертела его на пальцах. А потом, ничего не сказав, поцеловала.
И я проснулся. Моя подушка была мокрой от слез.
VIII
Я был в смятении. Сон не выходил у меня из головы, и даже работа не могла меня отвлечь. Я вкалывал на протяжении двух месяцев, работая по 12-15 часов в день, и чувствовал себя как выжатый лимон. Тем же утром я попытался до нее дозвониться. Но ответа не было. Если память не подводит меня, в тот день я отправил ей больше сорока смс. И оставил столько же пропущенных звонков. Без какого либо успеха.
К вечеру мой телефон окончательно сел. Придя домой за полночь, слишком уставший, чтобы помнить об этом, я завалился спать.
И она снова появилась. Мой сон начался ровно с того момента, на котором закончился прошлой ночью.
Я все еще ощущал приятный холод от ее поцелуя на своем лбу, когда она взяла меня за руку и что-то сказала. О, сколько бы я отдал за то, только чтобы вспомнить, о чем мы тогда разговаривали! Сколько бессонных ночей я провел, прокручивая в голове обрывки воспоминаний без каких-либо результатов.
И это терзает меня до сих пор.
Мы долго гуляли так, взявшись за руки. Солнце пробивалось сквозь заметно поредевшие кроны, пока те не сменились кустами сирени, которые постепенно перешли в сплошные земляничные поляны. Тут она остановилась и выпустила мою руку. Я испугался, что вот сейчас она исчезнет, как тогда, но она потянулась к земле, достала из-за зеленых листьев старый Nikon и улыбнулась.
Я попытался изобразить какую-нибудь позу, она засмеялась. Я помню, что засмеялся в ответ. И она стала фотографировать. Все подряд – меня, саму себя с вытянутой руки, крупные ягоды земляники, ветку сирени у меня в зубах. И фотографии, как если бы это был поляроид, бумажными самолетиками вылетали из объектива фотоаппарата, расправляясь на ходу и опадая к ногам. Я поднял одну из них, и не поверил своим глазам. Она была пустой. Абсолютно чистой. Я поднял другую, третью – ничего. Все они были простыми прямоугольниками белой матовой бумаги.
Я хотел было сказать об этом, но остановился, заметив ее серьезный взгляд. В руках у нее уже не было фотоаппарата, теперь он висел на моей шее. Она закрыла лицо руками и села на корточки.
Она плакала.
Я бросил пустые снимки и подошел к ней, обнял за плечи и прижал к своей груди. Мне хотелось сказать ей, что все это ерунда, что если она захочет, я куплю ей другой фотоаппарат, и уж он-то точно будет делать нормальные снимки. Но так ничего и не произнес вслух. Смутно я догадывался, что причина ее слез совсем в другом.
Но мне не хватало духу спросить.
Совсем скоро она успокоилась, отодвинулась от меня и долго смотрела, гладила по щекам, как слепая, и только вздыхала. Потом поднялась на ноги и отступила на шаг, в одно мгновение оказавшись так далеко от меня, что я еле различал ее силуэт.
Зеленые волны пенились у ее щиколоток. Ветер рвал густые волосы. Она была абсолютно нагая. Не веря своим глазам, я поднялся с колен и пошел к ней. Но чем ближе я подходил, тем больше накатывали на берег волны, скрывая ее с начала по колени, потом по бедра, пояс. Я остановился, когда вода достала ей до груди, но расстояние между нами так и не стало меньше.
Я попытался закричать, закинув руки за голову. Что-то было не так.
Она беспомощно пожала плечами и вымучено улыбнулась. А потом, в каком-то немыслимом порыве, давя в груди крик, выбросила тело из воды мне навстречу. Я ощутил на лице капли воды, как если бы она была где-то совсем рядом. А потом ничего.
Окружающая реальность слилась в одно сплошное темное пятно. Сначала я подумал, что ослеп, и не смог сдержать крика ужаса. Я кричал во сне. И я все еще продолжал кричать, когда проснулся. Не в силах остановится, я душил крик подушкой, пока тот не перешел на сдавленный стон и совсем не затих.
Покрытый испариной, вымученный сном, я отправился в душ. Голова была тяжелой, я все никак не мог прийти в себя.
Где-то на задворках сознания, я услышал, как включился заведенный по таймеру телевизор. Зазвучала заставка новостей. Шум воды заглушал голос диктора. Я полностью вывернул холодный кран, и встал под него.
Надрывно зазвонил дверной звонок. Я услышал его не сразу. Он трезвонил не меньше пяти минут, прежде чем я вышел открыть дверь. На пороге была ее мать.
Сначала, я даже не понял, что она мне говорила и почему задыхалась в слезах.
А потом… а потом…
Твое сердце остановилось раньше, чем ты успел закончить вспоминать.
Но я и так все знаю.
Знаю, что произошло. Я видела газетную статью, которую ты так бережно вклеил в ваш общий альбом почти пятьдесят лет назад.
Обвал Лондонского метрополитена. Более четырехсот человек оказалось под обломками. Завал разбирали больше недели. Большинство из оказавшихся там несчастных, задохнулись либо скончались от полученных травм. Она была среди них.
Согласно заключению эксперта, смерть наступила в результате длительного сдавливания нижней части туловища и последовавшего затем удушья. Я бы хотела думать, что она не мучилась, но понимаю, как абсурдно это звучит.
Думаю, ты тоже понимал.
И, спустя столько лет, она все-таки вернулась к тебе.
Я это знаю, потому что в свою последнюю ночь ты ворочался во сне и звал ее…
Соня… Соня…Сонечка…
9
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com