Она полетела,

она все-таки

полетела …

 

Е.А.Потехина

 

С годами открываются для меня все новые и новые страницы прошлого. Словно не было лет зрелости, юности. Детство, одно детство. Новое осмысление принимают для меня слова:

— Мы родом из детства.

Я – маленькая девочка. Я возвращаюсь в то состояние спокойствия внутреннего и уверенности в глубинном смысле происходящего. Разматываю и разматываю клубочки моей детской памяти, распутываю узелочки. Вспоминаю отдельные фразы. Как непогрешимы были для нас родители. Обстоятельства не зависели от нашей воли.

Голоса, запахи, образы, память сердца, сны... Так вот почему старики впадают в детство!

Поиск чистоты. Поиск себя в себе. Покаяние, очищение, осмысление себя до погружений в глубокое детство. Как это заманчиво!

Возвращаюсь назад и снова

Провожу своей жизни нить.

Обличаю места изломов

И пытаюсь сейчас спрямить.

Разбираю тугие петли

И распутываю узлы.

То ли было мне мало света?

То ль помощники были злы?

Перематываю в клубочки

И хочу поскорей убрать.

Но настойчивый голос дочки:

— Мама, мама, хочу вязать!

 

Детство - детство... Как я благодарна Тебе, Господь, за мое замечательное детство. Ведь у меня было все. Сестры и братья, река, лес, дедушка и бабушки, был свой велосипед, магнитофон, туфли на платформе. У меня было прошлое моих предков и был колоссальный запас энергии для будущей взрослой жизни. Я дружила с мальчишками, легко вливалась в любой коллектив, играючи училась в школе, потом так же играючи поступила в институт и закончила его. Во мне с детства сидела вера в свои силы, в то, что у меня все получится, что все будет хорошо.

 

 

 

Глава 1. Злое мороженое.

 

 

С моей детской кроватки можно было смотреть телевизор. Вот мы и затеяли с сестрой возню на кровати за место в зрительном зале. Она старше меня на целых пять лет и вдвое сильнее. Конечно же, она победила и сбросила меня на пол. Я упала на правый бок и очень неудачно. Нестерпимая боль ожгла руку.

Первым на мой плач прибежал отец. Он поднял меня с пола, усадил на колени и, гладя по голове, прошептал:

— Тише, тише, успокойся, до свадьбы заживет.

Мать с кухни кричала:

— Вечно вас лад не берет! Разбирайтесь сами. Надоели мне ваши драки. Вот сейчас возьму и налуплю обоим.

Рука моя начала опухать. Отец завязал ее шарфом. Боль была сильной. Я очень плакала. Отец качал меня на руках, гладил по голове. И я постепенно успокаивалась, иногда всхлипывала и вздрагивала. Так и уснула у отца на руках. Утром меня отвезли в больницу, там наложили гипс. А перед моим днем рождения гипс сняли. Мне исполнилось в тот год пять лет.

Отец делал мне теплые ванночки в большом эмалированном тазу. Он говорил, что это нужно для того, чтобы косточка быстрее срослась. А мать купила мне белое платье в красный горошек. Когда со мной что-нибудь случалось, она всегда мне что-нибудь покупала. Однажды она купила мне мороженое. Но это было злое мороженое.

В тот день мы ехали с отцом в автобусе. Он взял меня из садика раньше обычного и сказал, что мы встретим в городе маму. Автобус ехал очень быстро. Я сидела у отца на руках и все спрашивала:

— А почему автобус так быстро едет? Это что бы нам поскорее маму встретить?

— Да, да поэтому.

Отец был не очень разговорчив. Он больше делал. Я привыкла со всеми проблемами бежать к нему.

Потом мы пришли в какую-то больницу. Я поняла это потому, что там очень пахло лекарствами. Отец остался в коридоре. А меня провели в просторную белую комнату. Женщина в белом халате усадила меня на стул перед большой лампой. Мне надели какой-то фартук из клеенки и стали привязывать меня к спинке стула. Я хотела заплакать. Но тут в комнату вошел врач. Он мне почему-то понравился, и я успокоилась. Я привыкла больше доверять мужчинам. Он сказал мне, что посмотрит мое горлышко, помажет его. А дальше была боль и кровь, и что-то красное упало в таз к моим ногам. Кричала я очень громко.

Когда меня вывели в коридор, там вместе с отцом стояла мать. Она держала в руках мороженое. Я тогда почему-то с обидой подумала: "Какое мороженое, если у меня из горла кровь течет".

Но врач сказал:

— Да, да, нужно скушать мороженое.

И я съела это мороженое. Хотя мне тогда казалось, что я ела ежа. Это мороженое осталось в моей памяти, как злое мороженое. Это было второе памятное мороженое в моей жизни. Первое я съела на похоронах своего дяди Сергея.

 

Глава 2. Похороны.

 

Почему-то я вспоминаю этот день, как один из насыщенных событиями и поэтому радостных дней.

Я помню своего дядю по фотографиям молодым, улыбающимся, с пышной шевелюрой светлых волос. Он умер в тридцать три года от рака желудка.

И все-таки на его похоронах мне было почему-то радостно. Может быть, своим детским сердечком я почувствовала, что смерть его — это избавление от страданий, это тихая радость. Но тогда я, право же, об этом не думала.

 

Я пробежалась через двор, выложенный ельником, потому, что увидела в конце двора отца. На мне был трикотажный костюмчик темно- оранжевого цвета и берет, из-под которого торчали озорные косички.

— Мальчик, не бегай по веточкам! Нельзя!

— Это я-то мальчик?! Какая глупая бабушка.

Ко мне подошла сестра и взяла меня за руку. У нее был озабоченный вид. Она тоже сердилась на меня. Непонятно почему. Ведь так светит солнце и так весело, и вокруг столько людей. Они

все обнимаются, как старые знакомые.

Потом все зашумели. Стало еще больше народа. И вот уже целая толпа вышла на улицу. Здесь же были все мои двоюродные сестры и братья. Их у меня целое море. Нам дали денег на мороженое, чтобы мы не мешались под ногами. И мы побежали к киоску мороженого.

В киоске работала веселая продавщица. Как я ей тогда позавидовала. Вот бы мне работать продавцом мороженого. Продавщица брала вафельный конусообразный стаканчик и заполняла его белой массой из какой-то трубочки. Это было мое первое мороженое. Самое замечательное мороженое в моей жизни.

У завода мы все сели в автобус и поехали на кладбище. Мою двоюродную сестру Нину посадили к водителю, потому что ее всегда тошнит в автобусе и она всю дорогу кричала:

— Дядька, останови! Выпусти меня! Дядька противный!

Потом ее забрали в грузовик. И она там успокоилась. А я смотрела в окно. Я очень люблю ездить куда угодно, на чем угодно. Меня никогда не тошнит. Могу ехать вперед лицом, назад лицом, даже вниз головой, мне все равно. Лишь бы ехать. Наверное — это страсть к путешествиям. Однажды...

 

Глава 3. Тот, кто сидит наверху

.

Однажды летом мы связали две камеры от грузовой машины. Получился настоящий плот, замечательный плот. И мы решили плыть на нем по нашей Казохе. Но мы представляли, что это вовсе не Казоха, а Амазонка. И что сейчас из-за поворота покажутся индейские пироги. Мы – это вся наша команда. И все мы – двоюродные братья и сестры. Я с Наташей, Олька с Толиком, Нина с Санькой. Было здорово интересно и немного страшно. Мы плыли по реке, заросшей кустарником. Но когда Толик сказал, что Амазонка кишит аллигаторами, то я невольно поджала ноги под себя и чуть не плюхнулась в воду.

С рекой связаны мои самые светлые воспоминания. Я могла часами смотреть на воду и не замечала времени. И сколько там было в ней забавного и интересного. Жуки - плавунцы, усатые гальяны, существа, похожие на скорпионов, только очень маленькие. Игра воды и света, тишина и звук бегущей воды, ее удивительная песня.

В тот день Толик (он был старше всех) поспорил с Санькой, кто из них самый смелый. Мы были “прекрасными дамами“ и они нас должны были защищать от врагов. Толик всегда в душе был рыцарем. Я думаю и остался таким до сих пор. Он здорово изображал Д*Артаньяна. Очень много читал. Но самым замечательным был в его исполнении Лимонадный Джо.

Так вот всю дорогу с реки Толик с Санькой спорили, размахивали руками, призывали в свидетели Нину с Наташей. Нас с Олькой в свидетели не брали. Мы были самые младшие и нас можно было “подкупить конфетами“.

В самый разгар спора поднялся сильный ветер. И тогда мы увидели, что начинается гроза.

Толик закричал:

— Торнадо, приближается торнадо! Всем в укрытие!

Мы побежали к нам домой. И только мы запрыгнули на крыльцо, как грянул гром и пошел такой ливень, что земли было не видно.

Толик с умным видом провозгласил:

— Начался сезон дождей. Теперь охоту на аллигаторов придется отложить. Амазонка выйдет из берегов и зальет все устье. Но хуже всего то, что гигантские анаконды будут подплывать к самым хижинам индейцев.

Толик был очень начитанным мальчиком. Мы слушали его, затаив дыхание. А при упоминании о гигантских анакондах мы все бросились в дом и там закрылись на все запоры.

Снаружи бушевал ветер, гремел гром, было почти темно. А мы сидели на кухне, закрыв двери на все крючки. Было здорово страшно и интересно.

Тут с чердака послышались странные звуки, какая-то возня и писк. Кто-то вспомнил детектив о трех поросятах. И все почему-то посмотрели на нас с Олей. Наверное мы были самые маленькие и “молочные“.

Толик с Санькой взяли в руки все ножи и вилки, какие нашлись у нас в доме, и решили идти на чердак, чтобы сразиться с “тем, кто сидит наверху“. Я представляла “того, кто сидит наверху“ очень страшным, черным и лохматым. У него были огромные горящие глаза. Я знала, что его очень трудно поймать, потому что он может становиться невидимым. И еще “тот, кто сидит наверху“ не боится ни вилок, ни ножей. Он боится чего-то другого. А чего, я тогда не знала.

 

 

Глава 4. Эта непредсказуемая Нина.

 

 

Позднее Санька с Толиком увлеклись игрой в мушкетеров. Они целыми днями фехтовали на шпагах. Шпаги они сделали из толстой проволоки и консервных крышек.

Нина была принцессой, заточенной в замок злого короля. Мы ей надели на голову большую тюлевую занавеску, в которой она постоянно запутывалась. По сценарию в то время, как мушкетеры пробирались в башню, Нина падала в обморок. И один из мушкетеров выносил ее на руках. Но Нина была очень упитанной девочкой, и Толик не мог поднять ее один. Они с Санькой брали Нину за ноги, за руки и тащили через полисадник. Тюлевая занавеска путалась у них под ногами, цепляясь за кусты барбариса.

Конечно, нам с Олькой тоже хотелось побыть принцессами, ну хоть самую малость. Но никто из нас не был такой красивой и капризной, как Нина. Да и взбалмошной тоже. И хотя мы все ее очень любили, но она могла выкинуть такое...

Я помню, что про нее рассказывала ее мама. Когда Нина была еще совсем - совсем маленькой, то очень конфликтовала со своим дедом. Мы все с ним конфликтовали, потому, что он был очень вредный. Даже мой отец с ним однажды поконфликтовал маленько и получил от него доской по спине, и долго-долго на него сердился. Так вот, когда Нина была совсем - совсем маленькой, то забралась вместе с горшком на шифоньер и там сделала свои дела. А ее вредный дед ходил по дому и искал ее: “Где Нина, где Нина?“

А однажды она взяла мою куклу и сказала, что хочет с нею немного прогуляться. Это была моя первая настоящая большая кукла. И я так берегла ее. Я знала, что эта кукла из папье-маше. И предупредила, чтобы Нина ни в коем случае не мочила ее. Но лучше мне было этого не делать. Нина дала мне честное слово, что не причинит моей кукле вреда, только погуляет с нею. Минут через 10-15 она действительно вернулась. В руках она несла нечто странное. Я присмотрелась и поняла, что это — кукольные глаза на двух проволочках. Она протянула мне эти глаза и сказала, что только окунула куклу один разок в бочку с водой, так как было очень жарко. А я тогда подумала:

— Наверное она сразу от меня бегом побежала к бочке с дождевой водой. Нет, нельзя верить принцессам, ну вот ни сколечко, особенно капризным и избалованным.

Но я на нее не могла долго сердиться. Так, немножко посердилась, а потом простила. Ведь она была неподражаема. И с нею было так интересно. Ведь никогда не знаешь, что она еще может выкинуть.

На моей губе слева внизу хороший шрам. Я плохо помню, но по-моему это тоже ее рук дело.

Мы тогда играли в лапту, а я стояла сзади. Подающий сделал несколько примерочных постукиваний по чижику, а потом как... размахнется. И я получила такой удар, что в глазах потемнело и в зубах тоже. Из губы хлынула кровь. Я подставила ладони и они в один миг наполнились. Я не уверена, что этот удар нанесла Нина, но по всем приметам это должна была быть она. Швы тогда не принято было накладывать. И у меня остался большой шрам на губе. Память о моем буйном детстве.

Говорят, что шрамы украшают мужчин. А я всегда дружила с мальчишками. Так что любила похвастаться своими шрамами на теле. А вот запах марганцовки я не переношу до сих пор. Именно потому, что в детстве мои раны промывали марганцовкой. С детства запах марганцовки ассоциирует у меня с видом крови. Если бы я не была такая “тихая и послушная“ девочка, то у меня было бы вдвое больше шрамов. А может быть и нет. Моя сестра не была такой осторожной, как я, а шрамов у нее нет.

 

Глава 5. Моя сестра. Волшебное зеркало.

 

Сестра моя в детстве была очень стремительной. Уборку по дому мы делали пополам. Сегодня она убирает комнаты, а я кухню, завтра наоборот. Но, учитывая разницу в возрасте и то, что я не умела все так быстро раскидывать по своим местам, можно понять, что я всегда оставалась в прогаре. Мне тогда казалось, что она хитрит. И я вспоминала сказку про мужика и медведя (ту, где вершки и корешки). В отличие от своей сестры я была медлительной, делала все тщательнее и увязала в мелочах.

Мы жили в деревянном доме – пятистенке. В другой половине дома жили наши дед с бабкой — Михаил Антонович и Фелицата Афанасьевна. К ним можно было пройти через чердак или подвал.

Вообще-то мне наш дом казался тогда огромным, полным неисследованных уголков и населенным разными духами. Я часто брала большое старое зеркало и ходила с ним по дому. Это было настолько увлекательно, что я иногда даже опаздывала в школу. Я видела в зеркале люстру у себя под ногами и осторожно обходила ее, потом, подходя к двери, высоко задирала ногу, чтобы перелезть через дверной косяк. Я попадала в другой мир зазеркалья. И это было так необычно.

Я была девочкой задумчивой и мечтательной. Очень любила рисовать. По всему дому были разбросаны мои рисунки. Мой письменный стол стоял возле окна. Слева — лампа дневного света. У стола была откидная крышка. Так что можно было ее закрывать и никакого беспорядка в столе не было видно. Мне это очень нравилось. На верхней перекладине стола стоял радиоприемник с проигрывателем. Я умудрялась слушать радио и делать уроки одновременно. Особенно мне нравились инсценировки сказок и радио-постановки.

Мать привила нам с сестрой любовь к музыке и балету. У нас было море пластинок. Вальсы, полонезы, музыка к “Лебединому озеру“, “Щелкунчику“, “Золушке“. Все это осталось на чистом листе моей детской памяти прекрасным и удивительным. Я даже помню голоса, которыми говорили герои, их интонации; моменты, когда вступала флейта, как били часы на королевской башне.

Сейчас, записывая на кассеты свои детские рассказы и сказки, я пользуюсь тем детским арсеналом. И поэтому зачастую, непроизвольно, начинаю говорить голосами забытых сказочных героев из моего детства. Я и сейчас слышу голос моей любимой актрисы:

— Я – мальчик-колокольчик из города Динь - Динь...

Я была совсем не похожа на свою сестру. У сестры была тонкая кость, она была выше меня. Она занималась балетом в студии при доме пионеров. У нее была настоящая белая пачка и пуанты с атласными лентами. У сестры были русые волосы и большая красивая коса. А мои волосы были темными, косички – тонкими. Мать мечтала, что моя сестра станет балериной. Она часто говорила своим подругам, которых приглашала к нам в дом:

— Нет, вы только посмотрите на ее кость! Как она сидит, как изящно выгнута ее нога.

Сестра окончила студию при доме пионеров. Нужно было ехать в Москву, чтобы учиться танцам дальше. Но я не помню, чтобы при мне это обсуждали. В общем пуанты исчезли из нашего дома. А вот любовь к танцам осталась навсегда. Параллельно с танцами у сестры открылся режиссерский талант. И мы поставили на домашней сцене “Спящую красавицу“ с элементами танца. Это было здорово! Для декораций мы красили марлю и слюду в голубой цвет. В перерывах между действиями, когда меняли декорации, я выходила из-за занавеса и читала стихи. Возможно с тех пор мне кружат голову аплодисменты.

Глава 6. Вещий сон. Детские обиды.

 

Я была совсем маленькой, когда увидела этот страшный сон. Сон потом в точности исполнился. Правильнее было бы сказать, мне был показан этот кошмарный сон. Я видела свою мать совершенно нагую. Она стояла в какой-то грязной луже. И вдруг она начала оседать (опускаться) в эту грязную лужу, словно таять. Это происходило на моих глазах. И я ничего не могла поделать. Я кричала и не слышала своего голоса. И вот передо мною одна только грязная лужа, мерзкая грязь. Парализующий страх охватил меня. Я снова закричала и проснулась. До самой смерти матери я никому не рассказывала этот свой сон. Никому никогда. Я ждала, что “это“ случится. Я предупреждала об “этом“ отца, но он не хотел меня слушать и “это“ случилось. Очень трудно спасать человека, если он сам не хочет спасения. Да пожалуй это просто невозможно. И хотя я со временем простила свою мать, но где-то там, в глубине души сидит моя детская обида на нее за то, что она выбрала “это“, за то что она никогда не называла меня “котеночек ты мой ласковый“, за то что она не целовала меня перед сном и не рассказывала мне сказок. Ее светлый образ из раннего детства исчез, в памяти осталось лицо раздраженной, уставшей от жизни женщины, ее окрики. Мне кажется, она никогда не разговаривала со мною спокойно. Она становилась доброй, только когда видела выпивку.

Однажды мать с отцом ходили в гости и пришли очень поздно. Я не помню, где была в это время моя сестра. Я только помню, что мать уснула тогда на моей детской кроватке. Я сидела на полу возле нее и плакала:

— Мама, пусти меня! Я спать хочу! Мамочка, проснись, иди на свою кровать! Я хочу спать!

Когда у меня что-нибудь болело, или я все плакала и никак не могла успокоиться, отец иногда давал мне потрогать осколок снаряда у себя в ноге. Этот осколок остался у него с войны. Вообще-то отец не любил рассказывать про войну. И то, что я помню - обрывочно, смутно…

Отец рассказывал, как взял его однажды генерал на реку раков ловить:

— Ну, раки раками, но не генеральское это дело в реке сидеть. Показали, как, объяснили и... : “Иди, Сашка, раков таскай “.

А сами сидят, пиво с полковником попивают.

Я одного рака вытянул, другого. Вдруг слышу, сильно схватил, боль нестерпимая. Руку вытащил, а на ней – крыса огромная, да еще какая-то сине-зеленая. Я завизжал и – деру из реки. Сколько они меня потом не уговаривали, я – наотрез. Стреляйте мол, не пойду в воду.

Отец говорил, что один раз уж точно должен был погибнуть, да видно не время еще:

— Мы тогда маршем шли. Дали нам перекур. Мы так, как шли, рухнули, даже не рассредоточились. Нас там человек пятьдесят лежало. Так снаряд в самую середку к нам упал. Ну, мы лежим, не шелохнемся. Но не разорвался. Кто-то из нас в рубашке родился.

 

 

Глава 7. Заповеди моего отца. Поездка в Прудово.

 

Предки отца были староверами. Переехали в Кинешму после войны. Это была большая семья. У отца два брата и три сестры. О детстве отца я знаю очень-очень мало из его личных воспоминаний. А я уже говорила, что он был не многословен. Помню, что отец рассказывал о каком-то старом доме, где был земляной пол. Спали прямо на полу на тюфяках, набитых соломой. Эти тюфяки вносили в дом на ночь. Отец никогда не искал комфорта, вставал очень рано – “кто рано встает, тому Бог подает“. Он приносил воду с колодца, разгребал снег во дворе, топил угольный котел. Отец окончил судоремонтное училище, был не плохим плотником – “работа топорная, но сделана на совесть“ или – “делай хорошо, плохо всегда будет“. Это все афоризмы моего отца.

Как жаль, что моя мать не брала меня на руки, не целовала меня и никогда не шептала мне таких глупых, нежных и таких нужных мне слов: "Котеночек мой, зайчик, белочка моя..."

Моей матерью больше был отец. И хотя он делал это грубо, по-мужски. Но я ему очень благодарна за это. Он мне додавал то, что я не получала от своей матери.

Он был очень добрый и веселый, мой отец. Он никогда не унывал.

Упала у нас однажды поленница дров, а отец веселый такой бежит:

— Услышал Господь мои молитвы! Я все думал, как бы мне столбы бетонные для забора из-за поленницы достать?

Помню летний день. Мы лежим с отцом на траве возле речки. Рядом стоит корзина с грибами. По небу плывут облака. В траве щебечут кузнечики. Гудят шмели. Я сажусь, вытягиваю босые ноги, растираю намятые пальцы. Блаженство.

Отец тоже поднимается:

— Ну, что пойдем к дому? Отдохнула? Смотри, смотри! Только тише.

Отец указывает мне в сторону омута в зарослях ольхи.

— Видишь?! Вот это бревнище!

Но я ничего не вижу.

— Да не туда глядишь. Смотри ближе у осоки. Вот это щука! Эх, сейчас бы строгу. Ну вот, ушла. Ну и здорова! Не иначе в половодье на икромет зашла.

Мы немного постояли у воды, любуясь желтыми кувшинками, и повернули к дому.

— Однажды мы с моим отцом шли заливным лугом. И я там щуку поймал, прямо руками. Не меньше этой. Ну, у меня тогда и радости было. И бабка с тех пор на меня меньше сердиться стала.

— А за что она на тебя сердилась?

— А я горку у нее уронил с посудой. Она на меня за это крепко сердилась. Я в детстве здорово озорничал. И злой был. Помню, Нюра с Дуняшкой меня раздразнили. Так я схватил топор и – за ними. Хорошо еще, что они в подворотню сунулись.

— А то?

— А кто его знает. Глупый был. Тятька мне тогда крапивой настегал. Я тот урок надолго запомнил.

— А тятька – это дедушка?

— Да.

— А почему он ослеп?

— Лес мы тогда рубили. Ну, ему щепа и попала в глаз. Да тогда мы по врачам не ходили.. Глаз промыли. Поболел глаз, да вроде и зажил. А какое-то время спустя бельмо вышло на глазу-то. А потом и второй глаз ослеп. А дед у нас что надо был. Ему в первую мировую пятку снарядом срезало. В госпитале он лежал, Ленина там видел.

— Здорово. А почему ты его тятя зовешь?

— Да так. Уж так у нас заведено было. А бабку все мамка звали. И слушались все. Отец только бровью поведет – все за дела. Родители – это святое. Я отца только один раз обидел и то себя простить не могу.

После войны я в Германии служил, генерала возил. Вроде деньщика у него был. И обед ему варил. Собака там у меня была – умница. А домой вернулся – герой героем. Кто я! Ну, дома стол собрали. Отец и выпил лишнего. Ночью мы – спать, а он – баламутиться. И ворожит, и ворожит. Уж мы его и так, и эдак. Не спит, да и только. И тогда я его пьяного в подвал и посадил. Крепко он на меня тогда обиделся. Молодой я тогда был, глупый. А родители – это святое.

 

Именно отец дал мне мои первые уроки жизни , которые я помню до сих пор :

— Не бери чужого, отдай свое.

— Дают – бери, а бьют – беги.

— Каждый гадкий найдет себе противную.

— Береги платье снови.

— Помолчи, за умного сойдешь.

— Бей своих, чужие бояться будут.

— Сын в отца, отец – во пса, весь род собачий.

— Кому поп, кому попадья, а кому попова дочка.

— Не нам попов судить, на то черти есть.

 

Отец научил меня готовить, вышивать, молчать, пока не спросят, слушать, когда говорят другие. Я помню коврик с рыбаком и рыбкой в моей спальной. Его вышивал отец вместе с моей матерью. Лоскутное одеяло, которое сшил мне отец. Украинский костюм, который отец вышивал для меня крестом, когда я ходила в детский сад. Костюм лисички на Новогодний утренник в школе. Его тоже сшил мне отец.

Когда в доме еще не было центрального отопления, дом обогревался от двух печей. Как я любила сидеть у подтопка на опрокинутом табурете и смотреть на огонь. Иногда отец садился возле меня и мы просто тихо сидели и молчали.

На 8 марта все женщины в нашей семье получали подарки. Мне отец обычно дарил куклу, пока я еще лежала в постели. Я уверена, что подарки выбирала мать, но вручал их отец. Он делал это как-то неуклюже. Но сквозь напускную грубоватость проглядывала удивительная нежность.

До школы я очень часто болела. Помню шершавые руки отца, когда он растирал мне салом грудь и ноги. Потом одевал шерстяные носки, завязывал меня пуховым платком. Отец поил меня горячим молоком с маслом и содой. Молоко было очень невкусным, но я его пила. Я помнила, что должна быть послушной девочкой.

Однажды мы ездили в Прудово. Мне было тогда лет пять. Я мало, что запомнила из этой поездки. Автобус, в котором нас так трясло, что, приехав, мы тут же побежали с сестрой на двор. Удобств там не было. Я это точно запомнила.

Помню сладкие дыни, которыми угощала нас бабка Анна. Они росли у нее прямо на грядках. Помню баню, в которой мы мылись. Она топилась по-черному. Но больше всего меня поразил цветущий лен. Огромное голубое поле. Больше я никогда нигде не видела такой красоты.

И еще мы шли откуда-то ночью лесом. Я ехала на шее у отца. Было очень темно и немного страшновато. Рядом с отцом – справа шел мужчина. Он много курил. Мне это не нравилось. Я запомнила рассказ этого мужчины в тот вечер:

— Шел я здесь как-то, припозднился. Этой дорогой в Прудово. Лето было, август. Но темнота... Глаз выколи. Ни одной звезды на небе не видать. Иду и дорогу ногами проверяю, чтобы не сбиться. Тут слышу, что-то мягко под ногой. Не иначе, в сторону ушел. И решил я тут закурить, да посветить под ноги. Только спичку зажег, а передо мною – рога. Корова на дороге стоит. Кабы я не остановился закурить, то точно на ее рога налетел бы. Вот бы страху натерпелся. В темноте, да на рога. Так мы вдвоем с коровой в деревню и пришли.

Наша память – удивительный дар. Но еще удивительнее способность забывать. Если бы мы помнили все наши обиды и невзгоды, все радости и мечты. Если бы мы чувствовали все так же остро, как 10, 20, 30 лет назад... Наше сердце просто не выдержало бы такой нагрузки. Чувства притупляются. Обиды забываются. Эмоции сглаживаются. И только детская память сохраняет события давно минувших дней до мельчайших подробностей, до оттенков интонаций, до тончайших запахов:

 

Мы во времени живем, занимаем, тратим.

Мы по времени снуем, мы за время платим.

Уплывая и паря, обретая вечность,

Мы во времени растим нашу человечность.

Унесет за горизонт будничное время.

Это время – быстрый конь, суетное бремя.

Только есть другой воды время неземное.

Как вам это объяснить? Что это такое?

Это вечность, это мир в маленькой ладошке.

Это целый океан даже в чайной ложке.

В нем такая глубина, высота такая...

Это можно объяснить, только познавая.

Это время не зажать в формулы земные.

Вся вселенная внутри, если мы живые.

Перед нами в краткий миг жизнь предстанет наша.

И обиженный малыш, и на стуле каша.

Ложь, наветы, клевета, вся неправда ночи.

Что мы сделали во зло, вдруг увидят очи.

Но, когда пройдет беда, минует лихое,

Удивимся, в миг года убрались с лихвою.

У печи старушка - мать учит нас терпенью,

Дед кадушку мастерит доброму соленью.

Мы на горке черный хлеб с луком уплетаем,

Теплых крохотных щенков в конуре считаем.

Это время нам дано, как прикосновенье,

Как объемное кино или озаренье.

Только, если захотеть, очень постараться,

Можно время разглядеть, по нему подняться.

 

Глава 8. Случай с дедом. Смерть бабушки.

 

Вижу себя совсем еще маленькой. Сижу на кухне. Мать приносит мне целое блюдечко земляники. Она его собрала для меня! Нет, подумать только! Это она, моя мать, лазала по горам, чтобы набрать мне земляники.

Старшей сестры нет дома. Она в пионерском лагере – “Лапшиха“. Я правлю балом. В доме тишина. Я могу делать, что угодно. Но мне это быстро надоедает. Приходит Олька. Мы играем со щенками. Потом бабушка Фелидцата приносит мне новое ситцевое платье. Платье такое же, какое купила мне накануне мать. Мать топит печь, ставит напротив печи оцинкованную ванну и моет нас с Олькой обоих в этой ванне. Мы сидим в ванне и смотрим на огонь. Потом нам надевают одинаковые синие платья. Ольге платье чуть-чуть велико.

Приходит с работы отец. Мне нравится, что от него пахнет машинным маслом, бензином и еще чем-то. Отец садится за стол и достает газету. Мать отбирает газету. Отец вытаскивает из-под стола новую и подмигивает мне. Меня учат жевать мясо. Нужно “провернуть“ мясо во рту 40 раз, чтобы было правильное пищеварение. Я старательно жую, согласно инструкции.

По воскресеньям мы обычно собирались у бабушки. Мы знали, что у нее для нас всегда что-нибудь найдется. А приходило нас к ней обычно 6-7 внуков. У бабушки был специальный мешочек в шкафу, где для нас лежали конфеты и печенье. У бабушки нам разрешалось делать все, что мы захотим. Мы переворачивали дом вверх ногами. Стаскивали на пол подушки, одеяла, строили дома. Заканчивалось тем, что являлась наша мать и выгоняла нас всех на улицу. Бабушка нас очень любила. Я никогда не слышала, чтобы она закричала или просто повысила голос. Она всегда что-то делала. Даже будучи смертельно больной она копала грядки. Она перекопала большой луг перед домом, засеяла его травой. И на следующий год на нем уж очень пышно цвели одуванчики. У нее тоже был рак желудка.

Однажды бабушки не оказалось дома. Но, поскольку мы все-таки пришли, то дед вынес нам мешочек с гостинцами. И сказал, чтобы мы сами взяли по конфетке, ведь он не видит сколько нас пришло. Мы запустили руки в мешочек. Кто-то подходил несколько раз, а кому-то не досталось вовсе. Дошло до слез. Хорошо еще, что пришла тетя Руфа (мать Ольги и Толика) и быстро с нами разобралась. Я помню еще одну историю, которая произошла с нашим дедом.

 

Его оставили водиться с Толиком, которому было тогда года два. Толик нашел чернила и разлил их по столу. Он шлепал ладошкой по чернильной луже и хохотал. Дед подошел поближе, чтобы понять, над чем так веселится ребенок. Толик намочил руку в чернилах и похлопал ею деда по щеке, еще намочил и еще похлопал. Дед решил, что эта лужа самого естественного происхождения и тоже посмеялся:

— Ай, яй, Толик! Написал и хулиганишь над дедом! Ай – хулиган!

Я не знаю, что им тогда сказала бабушка, когда их такими увидела. Но то, что их долго отмывали – это факт.

В бабушкином доме было много икон. Но о Боге со мной тогда никто не разговаривал. А жаль. Бабка с дедом делали свечи (катали). Потом они передали это дело моим родителям. Иногда и я помогала им. После этого в дом стали приходить незнакомые женщины – покупательницы. Позднее я уже всех их знала по именам – Нюрка, Васиха ... Я понимала, что это незаконное производство и старалась держать язык за зубами. С тех пор в доме появился достаток. Родители сменили мебель, купили ковры, пылесос, холодильник и даже “Жигули“. Но мать стала попивать. И все потом стало плохо, очень плохо.

 

Плохо стало после смерти бабушки. Она умерла зимой. Мы в тот день ездили в цирк в Иваново и уже не застали ее в живых. Отец очень переживал из-за этого, обвинял себя. Теперь я понимаю, что бабушка тогда была для всех нас неким соединяющим стержнем. Именно она скрепляла и держала на себе всю большую семью. После ее смерти что-то распалось. Мы уже не собирались так все вместе. Чувствовался какой-то разлад. Дед сразу сдал и пережил ее не на долго:

 

Я открою книжицу малую свою.

С нею, как с подругою, я заговорю.

И родятся добрые, светлые слова.

Это лик Спасителя смотрит на меня.

Взор незатуманенный в детство обращу.

О добре утраченном тихо загрущу.

Попрошу у прадеда вывести коня.

Знаю, лик Спасителя смотрит на меня.

Оживает в сердце сказка – старина.

С бабушкиной прялкой сяду у окна.

Вот у самовара вся моя родня

Тихо и спокойно смотрит на меня.

Темные иконы в уголке стоят,

Теплится лампада, две свечи горят.

И через столетья, как водой кропят,

Души наших предков с нами говорят.

Будто защищая, словно отводя,

Но не осуждая, разве что любя.

И сказала бабка: “Милое дитя,

Видишь, лик Спасителя посмотрел на тя.“

 

После смерти бабушка явилась моей матери ночью сидящей на кухне, катающей свечи. Она сердито посмотрела на мою мать, но ничего ей не сказала. Мать присмирела на какое-то время. Но потом снова начала приводить в дом подруг, приходить на обед с бутылочкой.

А по весне на мое окно прилетела белая голубка. Она постучала в окно клювом и долго-долго смотрела мне в глаза своими нежными маленькими глазками. Мне сказали, что она принесла весточку от моей бабушки.

 

Глава 9. Дождевые черви. “Не Ленка, а сто рублей убытку.“

 

Отец рассказывал мне, что когда я была маленькой, то по ошибке съела дождевого червя. Ну, может не полностью, а только кусочек. Но мне от этого не легче. Ничего себе родители! И так спокойно об этом говорить! А дело было так:

Отец копал грядку под лук, а я ходила рядом и собирала в консервную банку червяков. Потом я относила червей курицам и возвращалась к грядке. Мать вынесла мне бутерброд с маслом, чтобы “я не умерла с голода“. Так вот, представьте, что в одной руке я держу бутерброд, а другой рукой подбираю червей и кладу их в банку. Ну, в общем, в какой-то момент я перепутала бутерброд с червяком и ... Отец говорил, что услышал странный хруст. И... Вытащил изо рта у меня то, что успел. Еще он говорил, что после этого я стала очень хорошо кушать и сделалась этакой пышкой. Только мне все эти рассказы очень неприятно вспоминать. Да и большое подозрение у меня насчет правдивости всей этой истории. Но червей я все-таки воспела в своей ранней (детской) поэзии:

 

Червяки кривляются –

Спортом занимаются.

 

Я знаю, что многие в детстве грызут ногти, угольки, кирпичи, мел едят. У кого чего не хватает. Чего же у меня тогда не хватало?

 

По червям в школе у меня была пятерка. Задали нам на дом как-то практическую работу – “Исследование поведения дождевых червей и их реакция на различных раздражителей“. Эту практическую работу мы выполняли с подружкой в нашем огороде. Для этого мы выбрали самого жирного и длинного дождевого червя. Мы изучали, как он реагирует на солнечный свет, на укол иголкой, прикосновение кусочком лука, измеряли наименьшую длину сжатия. Но вот наибольшую длину растяжения измерить забыли. Когда мы вспомнили об этом, то оказалось, что червяк уже не “дееспособен“, иначе говоря не подает признаков жизни. Тогда мы решили растягивать червяка вручную и... немного не рассчитали усилия (разорвали). Теперь-то я понимаю, что мы использовали технологию, больше подходящую для изучения сопромата.

 

Отец подшучивал надо мною не только из-за дождевых червей. Он иногда называл меня “не Ленка, а сто рублей убытку“. Это наверное потому ,что я очень часто била посуду. Водопровода у нас не было, поэтому посуду мы мыли в большом эмалированном тазу. Стаканы я переворачивала вверх дном и оставляла на столе стекать. Стаканы стекали и начинали “ползти“ по мокрой клеенке к краю стола. Но я была начеку. Некоторые стаканы не просто крались, но еще и шипели на меня и булькали. Я была очень бдительна, грозила стаканам и отодвигала их назад. Но они были очень упрямы, этакие –“суицидисты“. Иногда я успевала убрать стаканы в шкаф, но иногда меня отвлекала кошка или приходил кто-нибудь. И стаканы, уловив момент, прыгали со стола. Да еще, выливая из ведра воду на кучу с мусором, отец обнаруживал в нем периодически чайные ложки. Он приходил домой и говорил трагическим голосом:

— Нет, нет – это не Ленка, а сто рублей убытку.

И еще он иногда добавлял:

— И вообще, ты у нас какая-то нечистокровная.

И почему он так говорил? Непонятно. Мой отец всегда был себе на уме.

 

Однажды мне приснился сон, что я ела конский щавель и у меня в животе после этого завелись черви, которые грызли меня изнутри. Сон был очень яркий и поселил во мне смутное чувство тревоги. Я вспомнила рассказ бабушки о том, какие она испытывала боли перед смертью. В особенности ее слова “как черви изнутри гложут“. Я решила, что у меня тоже рак и стала к себе прислушиваться. Рак не заставил себя долго ждать и у меня начались сильные боли внизу живота. Я долго терпела боль, скрывала от родителей. Но дело дошло до рвоты и пришлось вызвать скорую. В больницу со мной опять поехал отец. Диагноз был обычный – гнойный аппендицит. Меня оперировали под местным наркозом. До конца операции отец сидел в приемной. Я думаю, что он за меня молился.

Операцию мне делал молодой хирург. Он попросил меня что-нибудь рассказать о себе, о жизни. А поскольку я очень доверяла мужчинам, то начала с ним запросто болтать. Я рассказывала разные смешные истории, которые со мной происходили. В общем мы чудесно пообщались. Только в конце было немного больно и я покусала губы. Когда операция была закончена, я хотела встать и идти. Но мне сказали, что за мной приедет “Чайка“.

Операция закончилась ночью. Наверное, отец тогда шел пешком через весь город ночью домой. Он всегда был со мной в трудные минуты. Как жаль, что я не смогла сделать то же для него.

Но я уверена, он живет во мне, мой отец. И я всегда думаю примерно так:

— А чтобы сейчас по этому поводу сказал отец? Чему он меня учил?

А учил он меня больше делами. Нет, даже не делами, а поступками. Учил быть неприхотливой в еде, в одежде, быть терпеливой и сдержанной, обходиться без посторонней помощи. Даже в сказки он привносил свое:

— У одного отца было три сына. Два умных, а третий – футболист.

— Жили-были старик со старухой. И никого-то у них не было кроме разбитого корыта.

Было в нем что-то спокойное и правильное. И я ему верила. Отец не гнушался никакой работой. Он никогда не делил дела на мужские и женские. Мыл полы, полоскал белье, готовил, нянчил детей. Отец работал слесарем, плотничал, “шоферил“. Он очень многое брал на себя, причем оставался при этом где-то в тени и никогда не требовал никакой благодарности.

 

 

Глава 10. Лягушка. Эти странные взрослые. Как отец смотрел телевизор.

Мне всегда нравилось подражать голосам различных животных. Я кудахтала курицей, воспроизводила диалоги котов, могла изобразить козу, лошадь, щенка и лягушку.

О, лягушек я любила особенной, нежной любовью. Вместо грибов, я собирала в лесу лягушек в корзинку. Мне очень нравились эти удивительные создания. Их большие глаза, пальчики, как у людей. До сих под не понимаю, почему у некоторых людей к ним негативное отношение?

Однажды мы устроили пик - ник в лесу. Жарили на костре хлеб, пекли картошку. Взрослые сидели вокруг импровизированного стола и пели “То не ветер ветку клонит...“

Мне наскучило слушать их заунывное пение и я решила всех немножко развеселить. Для этого я нашла большущую лягушку, подошла к своей самой любимой и веселой тетке Тане, погладила ее по спине. Тетка Таня приветливо улыбнулась мне и снова повернулась к поющим. В этот самый момент я и засунула ей за платье свою замечательную большую и холодненькую лягушку. Для усиления эффекта я придавила лягушку сверху рукой. Я думала, что вот сейчас-то будет веселье. Все будут хохотать и хвалить меня за находчивость. Но получилось все наоборот. Тетка Таня почему-то закричала не своим голосом, потом начала прыгать, пока из-под платья не вывалилась лягушка. С ней даже было плохо и все искали какие-то капли. А меня отругали и отправили домой.

Странные люди эти взрослые. И веселиться-то по настоящему они не умеют. Едят, пьют, поют свои дурацкие песни, устанавливают какие-то условности, правила поведения, нормы. А ведь иногда так здорово побыть самим собой, немножко раскрепоститься. Поваляться на траве, побегать босиком по лужам, искупаться в реке прямо в платье и босоножках, почесаться спиной об косяк, как это делал мой отец. О, он здорово чесался спиной об косяк! И умел очень заразительно смеяться, когда глядел мультики. Он падал на пол и хохотал, высоко задирая при этом ноги. Я больше смеялась, глядя на него, чем на экран телевизора. Особенно здорово отец хохотал, когда мы смотрели “Веселые ребята“. Помните то место, где поросенок улегся спать в тарелку, а потом в него воткнули вилку и он завизжал. Так вот в этом самом месте отец визжал громче поросенка.

Как ни странно, я любила, когда отец приходил с работы “навеселе“, ну конечно слегка. Он обязательно устраивал с нами “ломку“ и катал нас с Наташкой на спине. Эта игра называлась “Битый небитого везет“. Мы хохотали до слез, бегали, кричали и обязательно играли в прятки. Мне кажется, не было такого дела, за которое отец не взялся бы. Он помогал мне решать самые трудные задачи по математике. А телевизор он ремонтировал огромной отверткой. Он разбирал телевизор полностью, потом собирал его. При этом у него оставалась куча запасных частей. Но самым удивительным было то, что телевизор после его ремонта начинал показывать.

Несмотря на 7 классов образования, отец был отличный “интуист“ (это слово я придумала только что). Даже его теща – наша вторая бабка (бабка Марья) любила его больше своей собственной дочери. Откуда я это знаю? Да со слов самой матери.

Они с отцом тогда были еще совсем молодыми и пошли на какую-то вечеринку в том же районе, где жила наша бабушка. Там они повздорили и моя мать убежала с вечеринки “к маме“. А мама (наша бабушка) сразу ей дверь не открыла, а спросила:

— Это ты, Лиза? А почему ты одна? А где Саша?

Мама ей ответила, что оставила его “догуливать“.

Тогда бабушка посоветовала нашей маме вернуться за своим мужем и приходить вместе с ним.

Мама сначала не поверила ей и переспросила:

—Так ты не пустишь меня? И я, твоя дочь, пойду ночью назад одна?

На что бабушка ответила:

— Да, ты все еще моя дочь. Но ты еще и мужняя жена. Вернись за своим мужем и приходите вместе.

Какой мудрый урок. И главное сразу все встает на свои места. Отец обычно такие ситуации называл свободой выбора:

— Выбрал кость – гложи, на чужую не зарься.

 

 

Глава 11. Все собаки моего детства. Клевачие петухи.

 

У меня всегда было много знакомых кошек и собак, с которыми я неплохо ладила. Всегда носила в кармане что-нибудь вкусненькое, так на всякий случай. Даже незнакомые собаки это чувствовали и вели себя со мною “запросто“. Может быть это потому, что от меня пахло собакой? Но ведь кошкой тоже пахло.

Самой первой собакой на моей памяти была Кукла – маленькая черная собачка с белым галстуком вокруг шеи. Кукла была очень преданной и игривой. Часто воровала у меня варежки, стоило мне положить их на снег, когда я вытряхивала снег из валенок. Хватившись варежек, я бежала за ними к ней в конуру. Но, увы, иногда опаздывала и обнаруживала там только волнистые ниточки. У Куклы родились два щенка – Шустрик и Мямлик. Была еще такая программа по телевидению, где участвовали две куклы – Шустрик и Мямлик. Вот в их честь и назвали щенков. Мы с Наташей играли с этими щенками, когда они были еще совсем крошечные. Мы пеленали щенков, клали их в кукольные кроватки. Шустрика мы оставили себе и он вырос в большую собаку. Мастью походил на мать, но был много крупнее.

Помню, как однажды, играя во дворе, я спряталась в его конуре. Шустрик мне очень обрадовался и тоже туда залез. Так что мне тогда пришлось кричать, чтобы меня освободили.

Потом была Белка. Маленькая рыжая собачка “царских кровей“. Мать подобрала ее на вокзале. Белка любила петь, танцевать, сидеть на окошке, спать на мягкой постели и есть сахар. У моего младшего брата был детский аккордеон. Я играла на этом аккордеоне собачий вальс, а Белка мне подпевала. Она была очень талантлива. А умерла в родах. Мы тогда очень горевали.

Последним был Степка.

 

Принесли нам как-то черного спаниеля. То ли потерялся он, то ли охотники бросили. На охоте всякое бывает. Иногда и ружья теряют, не то что собак. Так он у нас и остался жить. Был очень добродушным и шустрым, как вьюн. На цепь мы его не сажали, он так бегал. Были у Степки длинные уши и странные лапы, как бы приплюснутые.

Однажды зимой катались мы с горки. Степка все около нас крутился. Вдруг внизу, у проруби, где бабы белье полоскали, поднялся переполох. Мы санки побросали и туда. А там бабы кричат:

— Собака утопилась! Собака утопилась! В прорубь бросилась!

Но тут над водой появилась Степкина голова. А потом и он сам выпрыгнул на лед. И тут же пулей к дому, пока вода на нем не замерзла. Отец тогда говорил, что это он андатру под водой учуял.

Больше всего на свете любил Степка в машине ездить и чтобы непременно на первом сиденье. Стоит машине к дому подъехать, он уж в ней сидит. И когда успевал? И не интересовался даже, чья машина. Сядет и все тут: “Вези, мол меня, я готов!“ Наверное он на охоту всегда на разных машинах ездил. А охотник он был отменный и дичь не портил. Я в этом лично однажды убедилась.

Забрались как-то раз в наш огород соседский курицы – молодки. Бегают, грядки разрывают. Я попыталась их поймать, да не тут-то было. Они залезли в колючий малинник. Я и так пробовала их достать, и эдак. Ну, отбилось дело. А Степка сидит в сторонке, хвостиком виляет, на меня глядит. Я из сил выбилась и говорю ему с обидой:

— Ну, что глядишь, помогай, ищи. После слова “ищи“ Степка стрелой юркнул в малинник и через пару минут стоял передо мной с курицей в зубах. У меня все похолодело внутри при мысли, что он свернул курице шею.

Я вынесла курицу на улицу и отпустила ее на землю. Та, как ни в чем не бывало, отряхнулась и принялась рыться в песке. А сзади меня уже стоял Степка с очередной курицей в зубах.

 

Из-за моей дружбы с собаками однажды приключился со мной один казус. Шла я из магазина как-то вечером. Уже и темнеть начинало. Осень тогда была дождливая. Под ногами грязь. Иду я нога за ногу, о своем думаю. Слышу сзади меня вроде кто-то догоняет, по грязи шлеп-шлеп. Ну, думаю, пусть спешит. Я в сторонку отошла, чтоб дорогу уступить. Но вдруг тот, кто шел сзади, как положит мне свои ручищи прямо на плечи и дышит этак тяжело-тяжело. Ну, думаю, конец мне, сейчас душить начнет. Только вдруг этот самый грабитель как лизнет меня в щеку. Тут уж у меня весь столбняк сошел. Я голову повернула, а это – мой старый знакомый – рыжий пес. Я его хлебом угощала когда-то, вот он меня и припомнил. От избытка “чувств-с“ целоваться полез.

Собака, она вся наружу. Уж, если рада тебе, так на руки запрыгнет. И предана по гроб. Кошки, они те такие. Дольше обиду помнят и больше привязаны к дому, нежели к хозяину.

 

Жила у нас этакая парочка – Зина и Ксюша. Это я их так назвала. Одну – в честь моей любимой учительницы физики, другую – в честь соседки, она еще в магазине тогда работала. Разговорчивые были кошки. Одна в комнате на стуле лежит, другая в кухне. И разговаривают между собой:

— Мыр - мяу, мыр - мяу...

— Мяу - мяу , мыр...

Однажды я гладила на кухне белье. Под окном стояла поленница. На ней лежала Ксюша. Мое внимание привлекло ее неадекватное поведение. Она выгнулась, перевернулась на спину, изящно потянула шею, помахала хвостиком, снова перевернулась. При этом движения ее были столь грациозны и женственны, что я невольно подалась к окну, чтобы увидеть – перед кем это она так “выделывается“. На земле под вишней сидели три “прибалдевших“ кота – черный, рыжий и серый. Так вот в чем дело! А я-то думала, что варьете придумали люди!

 

Кроме лягушек, собак и кошек, любила я еще и лошадей. Помню мои первые прогулки на лошади при луне, мои первые полеты с лошади. Об этом мне напоминает мой травмированный позвоночник. Разумеется я падала не только с лошади. Я падала и с чердака , и на пол, когда Наташка из-под меня стул выдернула. Я тогда так хлопнулась, что целый вечер потом пролежала. И как только моя разлюбезная сестричка меня совсем в детстве не угробила?

Но вернусь к любви. Так вот, было в мое жизни то, что я не любила. Вернее сказать тот, кого я не любила. Это еще мягко сказано – “не любила“.

А речь идет о петухах. С ними у меня не заладилось с самого начала. И я их, честно сказать, боюсь до сих пор. И если где-то в радиусе пяти километров от меня живет “клевачий“ петух, то уж, поверьте моему горькому опыту, он непременно найдет повод и время со мною встретиться. Так вот у бабки Фелидцаты жил такой “клевачий“ петух и я его панически боялась. А он об этом не только прекрасно знал, он этим упивался. О, даже сейчас, при одном упоминании об этом петухе, во мне закипает ярость благородная. Да и было от чего. Этот петух превратил мою жизнь в сущий кошмар. Он знал весь мой день до мелочей. Во сколько я возвращаюсь из школы, когда хожу гулять или в магазин. Он выслеживал меня, как нюховая собака, он появлялся в самые неожиданные моменты в самых непредсказуемых местах. Он ежедневно встречал меня из школы и мы устраивали гонки вокруг грузовой машины нашего соседа. Но это исчадие ада, промчавшись под машиной, выскакивал прямо перед моим носом. Почти каждый день я приходила домой в слезах. Стали поговаривать, что петух “может выклевать ребенку глаза“. Все закончилось тем, что бабушка пригласила меня однажды на лапшу из петуха. Хотя это и было моей победой, я не торжествовала. Мне почему-то не хотелось есть своего врага.

После этого петуха в моей жизни было еще несколько встреч с этими бандитами. Помню, как мы стайкой девчонок бежали в кино. Сзади нас догнал петух и клюнул... Кого бы вы думали? Меня! Меня одну он выбрал изо всех, хотя я и шла не последней. Он буквально выклевал меня из середки.

А совсем недавно на меня напал петух и его прогнал маленький мальчик лет семи. Мальчик очень удивился поведению петуха. Он сказал, что это старый петух и никогда раньше не клевался. Наверное я сама виновата. Вижу во всех петухах потенциальных бандитов и провоцирую их этим самым к агрессии. А может быть у меня стиль “жертвы“?

 

 

Глава 12. Планета моих грез.

 

Маленькая я очень часто летела во сне. Летала вертикально, горизонтально, плавала по воздуху. Я летала высоко в облаках, а иногда едва поднявшись над землей, над головами людей, над крышами домов. Я и сейчас частенько летаю во сне. Чувство полета восхитительно и ни с чем несравнимо. Я полетала однажды наяву, но это уже другая история.

Так вот, просыпаясь, я пыталась воспроизводить свои движения во время полета. Но у меня ничего не получалось. Я показывала отцу, как нужно отталкиваться от земли и махать руками. Но он только смеялся надо мной. Мне было очень жаль, что отец не понимает того, что творится в моей детской душе.

Посмотрите на бабочку, проследите все ее превращения. Сначала это личинка, потом гусеница, куколка и, наконец, – вершина совершенства, идеал красоты, изящества – бабочка. Как она легко парит над цветами, как она прекрасна!

То же самое может произойти и с нами, если мы не останемся навсегда гусеницами, если не погрязнем в земном и перестанем мечтать о небе.

То, что у меня есть душа и она бессмертна, я знала от рождения. Но вот, где она была до моего рождения? Я тогда не знала. Поэтому придумала свою теорию, а потом и сама в нее поверила. Я всем рассказывала, что раньше, совсем давно, я была бабочкой, красивой бабочкой. А потом стала Золушкой. А теперь я – девочка Лена.

Однажды во сне я залетела на удивительную поляну. На этой поляне была странная Трава, какая-то неземная. Очень сочная зелень, нежная и молодая. Она мне напомнила “гусиный лук“. Трава была словно живая и качалась волнами. У меня возникло странное желание найти гребешок, чтобы причесать эту Траву. Траву я не приминала. Я парила над нею. И еще там был Свет. Он шел ниоткуда. Но был везде. И это было так прекрасно! Кроме Травы и Света, на этой поляне были еще живые существа – это Ветер и Дождь. Ветер проводил по моему лицу пальцами Дождя и его теплые и нежные прикосновения вызывали у меня чувство удивительного покоя и умиротворенности. Дождь гладил меня, Ветер убаюкивал, а Свет наполнял меня изнутри удивительным чувством любви. Такого я никогда не испытывала на земле. Это было незабываемо. Ощущение того, что тебя любят, любят так, как никто и никогда не любил, было прекрасно. Мне очень не хотелось просыпаться, не хотелось оставлять планету моих грез. Сон был настолько ярким, что я помню его до сих пор.

У меня никогда не было настоящего близкого друга. Моими лучшими друзьями были книги и живая природа. В начале мое чтение было бессистемным и более принудительным. Но потом я встретила и полюбила Достоевского, который потряс меня своей глубиной и духовностью. Всегда рядом шел по жизни Пушкин, выше всех и вся. Дома у нас была богатая библиотека. Из любимых книг детства в памяти остались “Старая крепость“, “Кортик и бронзовая птица“, “Волшебник Изумрудного города“, “Дети капитана Гранта“, “Десять тысяч лье под водой“, “Человек – Анфибия“, “Девчата“. По правде сказать, я не была такой уж усидчивой и правильной девочкой. Мне надоедало однообразие, меня посещала ее величество Скука. И тогда я с азартом охотника бралась за новое дело, но, увы, быстро к нему остывала. Я пробовала вышивать, готовить, шить, вязать, рисовать. Я лепила из пластилина и глины, сочиняла стихи, танцевала, придумывала страшные истории, составляла гербарии, играла с мальчишками в ножички, плавала, гоняла на велосипеде, выращивала цвета, ловила бабочек, собирала лекарственные травы, ходила в фотокружок, в конькобежную секцию и даже занималась кролиководством. И хотя отец и называл меня верхоглядкой, но это было прекрасное время, время поиска. Я искала себя, свое. Это было время проб и ошибок. Ошибок, за которые не пришлось расплачиваться сломанной судьбой. Я примеряла на себя свою будущую взрослую жизнь. Я пробовала себя на разные роли.

Как я благодарна своим родителям, за то, что они разрешали мне приносить в дом бездомных кошек, держать хомяков, мышей, кротов и землероек, не выбирали мне друзей и не навязывали мне свой образ мышления. Они мне давали время на кристаллизацию характера. Они не ломали меня и не брали на себя смелость “ограничивать“ меня.

 

Глава 13. Этим не шутят.

 

На пятом десятке мать родила отцу сына, а нам – братика. Мальчика назвали Сергеем в честь покойного дядьки. Разумеется, у нас с сестрой хлопот прибавилось. Но это были приятные хлопоты. Сережа рос очень милым и послушным ребенком. Одна беда – вставал рано, часов в шесть. У меня же всегда была слабость – понежиться лишний часик в постели.

Помню, кричит мать с кухни:

— Сережа, иди, буди эту соню, пусть идет завтракать.

Я слышу, как малыш шлепает по полу, и крепче сжимаю глаза. Обычно он подходил ко мне и начинал меня тормошить, ковырять пальцем глаза. Но на этот раз Сережа сменил тактику и я получила оглушительный удар по голове трубой от пылесоса, причем алюминиевой. Ну, конечно, алюминий – легкий металл, но мне хватило, мало не показалось.

Сережа ходил в новые ясли – сад. Мой старый деревянный двухэтажный детский сад снесли. Сейчас на этом месте – сквер и памятник Солдату-Освободителю. В Сережином садике было все уже по-другому. И шкафчики и кроватки. У нас же были деревянные раскладушки, крутая лестница. О, я отлично помню, как спустила однажды с этой лестницы толстую девчонку, которая постоянно щипала меня до синяков. Почему-то до сих под при слове “детский сад“ из моей памяти выплывает столовая ложка с рыбьим жиром. Фу...

 

Помню, меня оставили с маленьким Сережей дома. По-моему родители с Натальей ушли на свадьбу. Отец пару раз приходил нас проведать. И вот что я придумала. Я взяла Сережины колготки, набила их всякой ерундой, потом надела на них ботинки-пинетки. Все это подсунула под шифоньер. А он у нас был старинный и очень низкий – всего сантиметров 15 от пола. Когда в очередной раз пришел отец, я спрятала Сережу в спальной и приказала сидеть тихо-тихо. А сама открыла дверь и с трагичным лицом повела отца в комнату, говоря при этом:

—Я не знаю, как это произошло...

Увидев раздавленного шифоньером ребенка, отец тут же протрезвел. В этот момент из комнаты с хохотом выбежал Серенька, а отец сел на порог и очень долго молчал. А потом просто сказал мне:

— Этим не шутят.

И я больше “этим“ не шутила. Шутила другим.

 

Выдали нам в школе однажды противогазы, чтобы мы их дома “подогнали под себя“ и на уроке начальной военной подготовки показали хорошее время. Иду я в тот день домой. Вижу – мать впереди. Я побежала “короткой дорогой“, залезла в дом через кухонное окно, надела противогаз и спряталась за занавеской в прихожей.

Ничего не подозревающая мать открыла своим ключом дверь и вошла в кухню. И тут я перед самым ее носом выставила свою противогазную голову. Я хотела еще и закричать, но этого уже не потребовалось. Мать начала медленно оседать на порог. Я не помню, что мне тогда было. Но с тех пор, прежде чем пошутить, я думаю об “экологии“.

 

С рождением сына отец помолодел. Он возился с малышом, укладывал его спать, отводил его в садик, забирал дамой. Помню, как он в шутку называл Сережу — Хаммаршельд. Я его тогда спросила:

— А кто это такой – Хаммаршельд?

Отец объяснил мне, что это председатель ООН.

Отец никогда не кричал на нас. И, как всегда, брал на себя почти всю домашнюю работу.

Мать больше роптала:

— Отдохнешь, когда издохнешь.

Но отец, мне кажется, ее очень любил и поэтому все ей прощал. Да и нас тоже прощал. “Любовь, да все покроет“.

Пошла я однажды в магазин за молоком для Сережи. А по пути назад поскользнулась на льду, упала и все молоко разлила. Пришла домой в слезах. А сказать, что упала – стыдно. Вот и соврала, что на меня собака бросилась. Отец говорит:

— Иди опять.

А я – в слезы. Так отец и ходил сам. А мне потом так стыдно было. До сих пор я это молоко помню.

Сергей рос слабеньким. У него очень часто открывались кровотечения из носа. Я всегда очень пугалась при этом.

Однажды отец с Серенькой мыли пол на кухне. А малышу не больше трех лет было. Ну, он тоже тряпкой возит, старается. Пятился, пятился и сел в ведро с водой. Отец его из ведра вытащил и ну хохотать. На пол повалился, ноги задирает. А малыш с таким жалким видом стоит, вода с него стекает, глаза напуганные. Глядел, глядел на отца, да как “рявкнет“ на весь дом. Тут уж и я прибежала, успокоила малыша, увела переодевать.

 

 

Глава 14. Рождение мертвой девочки. Новогодняя елка.

 

Перед Сергеем была у матери девочка. Только родилась она мертвой. Мать тогда велосипедист сбил, вот девочка и не выжила. Ее Ниной назвали. Отец ее домой прямо в простынке принес. Говорил, что ехал в автобусе и все боялся, чтобы ножка или ручка не выставились. А потом положил ее в ящик комода, “чтобы кошки не нашли“. И ушел гробик делать. Это он мне тогда все растолковал, что бы я в жизни ничего не боялась и больше знала об “обратной стороне медали“. Я классе во втором тогда училась. Отец мне все объяснял, если я что-то спрашивала. У него и привычки такой не было отвечать: “Вот подрастешь, сама все узнаешь.“ Отец мне рассказал, что бывали случаи, когда кошки над младенцами “безобразничали“, да и поросята тоже. Ведь от младенцев всегда молочком пахнет. Отец рассказал, что его однажды чуть свиньи не съели, когда он к ним в загон свалился. Это он тогда еще глупый был и первый раз спиртное попробовал. Крепким для него этот урок оказался.

А я этих поросят боюсь, да и свиней тоже, пусть и меньше, чем петухов, но все-таки.

Родители раньше всегда поросят держали. Маленькие поросята какое-то время жили в доме и их выпускали побегать. Поросенок начинал носиться по комнатам, кататься на половиках, кусал меня за пятки. Я визжала и запрыгивала на кровать.

А однажды отец посадил меня покататься на большую свинью во дворе. А она как начнет носиться.

У моего “папочки родимого“ тоже были шуточки, надо вам сказать...

 

В выходные мы всей семьей лепили пельмени, делали манты, голубцы. Часто устраивали праздники. Мать любила удивить гостей заливным из судака или еще чем-нибудь этаким из ее кулинарной книги. В нашем доме было две ценных книги – “Лекарственные растения“ и “Книга по домоводству и кулинарии“. Мы с Натальей обычно выпекали бизе или жарили в масле хворост.

На Новый год отец непременно приносил елку. Большую, под самый потолок. Елку наряжали всей семьей. Это был целый ритуал. Было несколько старинный шаров с фосфорисцирующими цветами. В темноте они начинали светиться. Под елку ставили Деда Мороза и Снегурочку. А на елку вешали конфеты. Мать приглашала фотографа, чтобы всех снять возле елки. Как сейчас вижу – Сережа в матросском костюмчике и валенках стоит возле елки. Рядом – большая лошадь на колесиках (больше его).

С маленьким Сережей мы очень много читали. Тогда я и выучила наизусть почти всего Чуковского. У Сережи была замечательная память. В пять лет он знал море стихов. Мы его записали на нашем “Днипро“. Получилась целая кассета. Но ему от нас и доставалось. Однажды я уронила маленького Сережу со стола. А один раз мы с сестрой в наказанье заперли его в сарае. И хотя там было темно и страшно, он не плакал.

Сережа как-то быстро вырос. Вернее сказать быстро повзрослел. Мне кажется, у него не было такого беззаботного детства, как у нас с сестрой. Сначала сестра, а потом и я закончили школу, уехали учиться в Иваново. Потом мы повыходили замуж. А Сергей остался жить в доме, где веселые застолья стали чередоваться со скандалами, где поселилось тревожное ожидание развязки.

Я еще ходила в десятый класс, когда Сергей пошел в первый. В школе мне приходилось опекать его и я часто заходила к нему в класс. Однажды учительница сама пригласила меня и попросила посидеть на уроках:

— Ваш брат поет песни в классе. Сначала он поет тихо, потом все громче и громче. А потом уже весь класс подхватывает и уже поют все хором. Он срывает мне занятия.

Пришлось мне и родителям других детей сидеть на уроках.

 

 

Глава 15. Как я болела свинкой. Ольгина шубка. Мое новое пальто.

Почему-то мои самые яркие воспоминания относятся к тем моментам моего детства, когда я болела. Возможно болезнь полезна для души человека. Я имею ввиду то, что “Господь посещает нас скорбями и болезнями“. И что в определенный момент наступает ремиссия (смена нашей миссии). Один такой день из моего детства запомнился мне почти полностью.

Зима... Солнце играет на снегу, слепит глаза. Родители везут меня на санках по утоптанной тропинке. Мы едем к бабушке на Затенки. Санки переворачиваются и я падаю на снег. Лежу и жду, когда меня поднимут. Но родители делают вид, что увлечены беседой и скрываются за поворотом. Я какое-то время лежу и жду, но за мной никто не возвращается. Почему-то нет сил и обидно. Но ждать больше нечего, я встаю и тащусь по скользкой тропинке.

От бабушки мы заходим к маминой сестре – Люсе. Потом идем “на фабрику“. Там накрывают стол и мы долго сидим. Говорят все сразу. Очень шумно и жарко. Я начинаю “скулить“, звать родителей домой. Но они меня, кажется, не слышат. Я нахожу свое пальто и выхожу во двор. Уже темно. Я прижимаюсь щекой к снегу, чтобы унять жар. В моей голове еще звучат голоса:

— Они его потом и в петлю засунули! Если б тогда милиция только с него одежду сняла! Он весь в синяках был! Вот что творят!

А потом мне сделалось хорошо-хорошо. Снег таят на щеке с стекал вниз, приятно холодя шею. Молоточки в голове стучали все тише и тише. Голоса умолкали... И я стала куда-то уплывать.

Весь следующий день я пролежала в кровати. Доску, которой меня загораживали, чтобы я не упала, перевернули. И я катала по ней пупсиковую колясочку, которую мне купила в честь болезни мать. По полу бегал поросенок. Я побаивалась, как бы он не запрыгнул в кровать. Мне сказали, что у меня свинка. Может быть этот противный поросенок и заразил меня своей свинкой. Я лежала и глядела на потолок. Доски на потолке были окрашены в голубой цвет. На них в некоторых местах виднелись следы от сучков и неровности. В одном месте я увидела целую картину. Прекрасная принцесса бежала от каких-то чудовищ, которые ее преследовали. Волосы у принцессы были стянуты в тугой узел, сзади был шлейф, а изящная рука сжимала розу, словно стараясь защитить ее от поругания. У ее преследователей горели глаза. Они о чет-то договаривались между собой. Я и сейчас вижу эту картину перед собой. Наверное, я тогда очень долго болела.

Да, если уж говорить честно, мне нравилось болеть. Тебя все как-то сразу начинают жалеть, любить (да просто замечать). Даже мать вспоминает о тебе, купит что-нибудь. Отец сидит около кровати. Сестра показывает диафильмы. Свой первый диафильм я выучила наизусть, когда еще не умела читать:

 

...Что не делает дурак, все он делает не так.

Начинает не сначала, а кончает как попало.

С потолка он строит дом. Воду носит решетом.

Дверь берет с собою в лес, чтобы вор к нему не влез...

 

Чьи это стихи? Не знаю. Больше я их нигде не встречала. А жаль. Поучительные стихи.

Когда я болела, то часто “лунатничала“. Я не знаю, как это происходило. Но меня несколько раз ловили по ночам. Я шла, вытянув вперед руки, широко раскрыв пустые расфокусированные глаза. Наверное я в это время была в другом месте. Я часто болела еще и оттого, что у меня было слабое горло. Стоило мне промочить ноги или посидеть лишний часик-другой в снегу, как я начинала кашлять. Но это было так здорово – рыть в снегу норы и пещеры, и строить настоящие снежные города, и прыгать с крыши нашего сарая в сугроб.

Однажды Олька пришла к нам в новой кроличьей шубке. Мы в это время как раз прыгали с крыши в снег. Олька сказала, что мать ей запретила валяться в снегу. Потом она подумала и добавила, что если она прыгнет с нами всего один только разок и отряхнется, то ее мать ничего и не узнает. Но она немного не рассчитала. Мы то прыгали с разбегу. А Олька прыгнула прямо, где стояла. И повисла на заборе. Она висела и кричала. Мы испугались, что она задохнется и начали ее стаскивать. Ну, в общем, шубка была испорчена настолько, что Ольку к нам гулять до самого лета больше не отпускали. Да, как говорит мой взрослый сын: “Одежда должна быть удобной и прочной“. (Представьте, что он на вручение диплома явился в шортах.)

Моя детская одежда отвечала этим требованиям. Штаны с начесом я выправляла на валенки. Так и снимала их кучей. Все было обмерзшим. Приходилось мою гуляльную одежду выколачивать на крыльце, отщипывать от начеса комочки снега и льда. А потом все это развешивать по батареям. Только однажды я тоже попала впросак. Положила на горячую батарею мокрую кроличью шапку с ушами. За ночь она так усохла и состарилась, что я ее больше не смогла одеть.

Зимой было здорово падать в снег – чисто и не больно. Летом совсем не то. Бежишь бывало, этак скорости на четвертой, и вдруг чувствуешь, что отрываешься от земли... Доли секунд полета, а сколько всего передумаешь за это время. И... приземление... Очень даже плотный контакт с землей. У меня до сих пор колени черные от этих контактов. Это шлак врос, под кожу ушел. У нас дорогу раньше всегда шлаком посыпали.

Да, зимой падать лучше, чем летом или весной. Весной – совсем плохо.

 

Купила мне мать как-то пальто драповое. Красивое такое – красное в черную крапинку.

Снег сошел. Солнце припекало. Я вышла погулять в своем новом пальто. Хотела привыкнуть к нему, освоиться. Ну, вы знаете, бывает так с новой одеждой. Сначала неуютно себя в ней чувствуешь, пока не привыкнешь. Вот поэтому я и решила обновить пальто и уж назавтра в нем смело идти в школу. Отец распиливал отходы, привезенные с пилорамы для растопки котла, и уносил их на двор. Я сначала степенно ходила возле него в своем новом пальто. А потом осмелела и начала бегать. Отец очень спокойным тоном несколько раз предупредил меня:

— Смотри, Ленк, упадешь.

Но я продолжала бегать:

— Не упаду, не упаду, не упа...

И, не договорив “...ду“, растянулась в середине ручья, в самой грязи.

Когда я встала, то вид мой был жалок. Новое пальто было обновлено на все 100%. С него стекала грязь вперемешку с опилком. Отец таким же спокойным голосом констатировал:

— Я же тебе говорил, что упадешь.

 

Глава 16. “Кому не пропасть“. Колдовство. Багульник болотный.

 

 

Я подозревала, что наш дом населен призраками. Но мне никто не хотел верить. А я часто слышала шаги, скрип половиц, чье-то тяжелое дыхание. И на чердаке иногда творилось такое! “Их“ видел только наш дядька – мамин брат. Вообще-то его звали дядя Витя, но мама называла его “Кому не пропасть“. Она так и говорила:

— Вот “Кому не попасть“ идет.

Мы с Натальей любили “Кому не попасть“, потому что он всегда приносил что-нибудь вкусненькое. Он работал маляром-штукатуром и иногда задерживался на работе на шабашках. А нашабашившись как следует, уже не мог добраться до дома. Он приходил к нам ночевать. Спал на кухне на фуфайке. Никогда не ложился на диван. И я думаю это потому, что “они“ диван под ним качали, и “Кому не пропасть падал с дивана“. Я это знаю наверняка. Однажды он бегал по дому и ловил “их“ всю ночь то в шкафу, то под кроватью. А потом кричал нашей матери:

— Лиза, Лиза, они уже пол поднимают! Иди скорей сюда!

Бедный “Кому не пропасть“, он так и умер от вина, заснул в ванной и сварился. Мне жаль его, он был не плохой человек. Мать даже женить его хотела. Пригласила к нам невесту. Устроили танцы, а она (невеста), как корова, плюхнулась на диван и все пластинки у нас передавила. Очень жаль было особенно танец маленьких лебедей. У нас еще тогда старый проигрыватель был переносной. ”Кому не пропасть“ тогда так и не женился. Он все шабашил и шабашил, и “этих“ гонял, не до женитьбы ему все было.

У нашей матери было еще два брата и сестра Люся. У Люси была дочь. В пять лет она съела ее сердечные таблетки и умерла. Звали ее Таня. Смерть детей всегда непростительна для взрослых. Однажды я тоже чуть было не последовала за нею. Мне в очередной раз “подсудобила“ любимая сестричка. Она купила витамины и отдала мне целую банку. Я спросила:

— А по сколько штук их можно есть?

Она ответила:

— А хоть все сразу!

Я и съела все сразу. Потом мне желудок промывали, но два дня продолжалась рвота.

Моя дорогая сестрица, если я выжила, наперекор всему, что бы ты со мной не вытворяла, то это заслуга одного Господа Бога! И еще бабки Марьи, которая причастила меня года в четыре. (Много же хлопот я доставляла своему Ангелу-Хранителю.)

Но вернемся к призракам, которые населяли наш дом. После смерти бабки Фелидцаты и деда Миши в их половине стал жить с семьей брат отца – Ананий. У него родились два сына – Миша и Женя. С их появлением у меня стало насчитываться 14 двоюродных братьев и сестер (включая троих по линии матери). Потом к ним приехала жить “теща“. Я слышала через стенку, что с зятем у нее были натянутые отношения. Так вот, наша мать поговаривала, что эта “теща“ приколдовывает, и не велела маленькому Сереже ходить на “ту половину“. Я и сама видела однажды, как бабка ходит по нашему огороду, что-то шепчет и разбрасывает странные белые корешки. Так вот, Сережа не послушался совета. И однажды ночью мы проснулись от нечеловеческого вопля. Кричал Сережа. Я включила свет, бросилась к нему. Но он отскочил от меня, как ошпаренный. Отец еле удерживал Сережу в постели. А он показывал на меня и все кричал:

— Черт! Черт!

Успокоился он лишь после того, как его обрызгали святой водой перед иконой Николая -Угодника. Это был самый почитаемый святой в семье отца. На следующий день Сергей, разумеется, ничего не помнил. И я быстро забыла об этом происшествии. Возможно, что эту бабку и оговорили зазря, но даже собственные внуки ее не любили. Забежала я к ним за какой-то мелочью, вроде спичек. Смотрю, у открытой западни лежат Мишка с Женькой свесив головы вниз. В руках у каждого по валенку. Бабка из подвала кричит:

— Внучки, ангелочки, выпустите меня!

А они ее валенками по голове – бум,бум...

Я мальчишек отругала. Бабку из подвала вытащила. Уж долго ли они ее там держали – не знаю. Сорванцы они были. Ну и драл же их за это отец.

Мистика была неотъемлемой частью нашего детства. Теперь-то я понимаю, что мы играли с огнем. Но тогда мы и гадали, и духов вызывали и опыты химические ставили. Хорошо еще, что дом не сожгли. Но острее всего были пугалки и страшилки. Мы выбирали для этого самых вредных старух и ставили им “стуканчика“ на окно. Страшилки обычно рассказывали по вечерам, когда родителей не было дома. Меня из-за этого даже мальчишки ловили и заставляли рассказывать им страшные истории. Но “соловей в клетке не поет“. И я молчала, как Зоя Космодемьянская.

Когда отец пристроил к дому террасу, то сколотил там стеллажи для книг и журналов. Туда же вынесли старый диван и стол. Получилась замечательная летняя комната. Я здесь часто уединялась по вечерам и читала, читала... В этой же комнате обычно сушились травы.

Раз в год весной отец ездил на свою родину в Сокольское собирать на болотах цветущий багульник. Отец был астматиком. Он привозил этого багульника огромный мешок и раскладывал его на полу в террасе для просушки. Так уж тогда совпало, что я приехала в это же время из похода. Мы ездили с одноклассниками на Решемку. Жили два дня на полуострове в палатках, кормили комаров и почти не спали. Так вот, измученная и засыпающая на ходу, я плюхнулась на диван и отплыла в мир грез. Первым спохватился отец, что я сплю вторые сутки. Будили меня уже с нашатырем. Голова у меня потом долго болела.

Да, про багульник в народе много недоброго ходит. Слышала я историю о том, как один охотник с болота свою “очумевшую“ собаку на руках выносил. А еще, что на багульнике настаивали в лихих местах самогон и опаивали им заезжих купцов.

К травам в нашем доме было отношение особенное. Таблеток не держали. Лечились только травами. Но у меня к ним уже и некая антипатия, возможно от пресыщения. Так бывает, если в детстве чего-нибудь переешь.

Да, я понимаю, что зверобой помогает от 99-ти болезней, мята с малиной – от простуды, копытень – от пьянства, луковица, вымоченная в уксусе, – от сухих мозолей, мать-мачеха – от кашля, пустырник – от излишней возбудимости. Но когда на больной зуб нужно класть засохший, как кость, корень калгана и жевать (как написано в книге). Это уже выше моего понимания. Но, как бы я сейчас не ворчала, а таблеток у нас в доме не было. Как говорил мой отец: “Меньше знаешь, крепче спишь“.

 

Глава 17. Родословная матери. Наши отношения. Сбор навоза.

Мой дед — Ягодкин А.И.

Мои отношения с матерью развивались динамично. У нее с отцом были полярные взгляды на жизнь. Методы воспитания матери были более авторитарны. Но я просто принимала ее такой, какой она была.

Я иногда ощущала себя в своей семье чужой девочкой. А мать не выдерживала моего взгляда:

— Вот вылупилась! Отверни свои бельма бестыжие! Не тебе меня жизни учить! Доживи сперва до моих лет.

Вообще-то она была вроде бы добрая и не жадная. Но как то показушно. Она умела устроить из всего шоу. О, как часто мне бывало стыдно за нее. Но она была очень смелая и умная женщина. Никогда не боялась, а что скажут другие. Она, не задумываясь, бросалась разнимать дерущихся, если видела, что один слабее. Могла снять с цепи любую собаку. Однажды хозяева такой собаки пришли к нам домой с просьбой, чтобы мать посадила их пса назад. В сильный мороз она спасла замерзающего и притащила его к нам в дом. В доме всегда было много народу. Всех кормили, поили и даже оставляли на ночь. Мне не стоило труда приводить домой всех своих друзей. Я могла запросто привести целый класс.

Но если я делала попытку к сближению, мать тут же отталкивала меня и одной фразой надолго отучала меня от “телячьих нежностей“. А мне так не хватало материнской ласки или просто доброго слова.

Обычно моя мать не терпела возражений и если уж она что-то делала, то это было самым верным в данной ситуации. Она часто рассказывала о том ,что в молодости лучше всех танцевала цыганочку, брала за нее все призы, что написала выпускное сочинение в 11-м классе в стихах. Ее тогда долго выпытывали, где она его “содрала“. Еще мать рассказывала, что в войну ее семья не смогла запасти достаточно сена для коровы. А детей младше ее было в семье четверо. И тогда она, еще девчонка, пошла к солдатам и выменяла у них сено на козу. Она говорила, что ее мать (бабка Марья) тогда плакала и “кланялась ей в ножки“. Но гордыня вела мою мать к пропасти.

Родилась моя мать в д. Вахраково Заволжского района, недалеко от дачи Островского в усадьбе ее деда Ивана Григорьевича Ягодкина. Мне говорили, что это где-то не доезжая Березовской горы. Сама я там не была.

Дед был огненно рыжий. Деда сослали в Сибирь после раскулачивания. Оттуда он бежал и долго скрывался (жил за печкой). Лиза (наша мать) была его любимой внучкой. Он помогал ей с учебой. Поэтому она, единственная в своей семье, получила хорошее образование.

Я помню, как отец говорил Натальиному мужу – Борису:

— Смотри, если пойдут у вас дети рыжие, Наташку не ревнуй. У нас дед был рыжий. А на вас как раз четвертое колено приходится.

 

Я смотрю на фотографию нашей семьи. Год 63-й. Первомай... Мать с отцом молоды. Одеты почти аристократично. Мать в изящных туфлях, в пальто и шляпке с вуалью. Отец в костюме, в шляпе, с галстуком. О, как он всегда воевал против этих галстуков, называл их “собачья радость“. Мы с сестрой тоже в шляпах, пальто и ботинках.

Да, у матери всегда были этакие изящные вещицы. Была у нее шапочка, сшитая из кошки или кошек, масть этой шапочки была точь-в-точь, как у наших Зины и Ксюши. Так вот мать иногда вместо своей шапочки на ходу хватала со стула кошку. Но тут эта “шапочка“ начинала орать и мать спохватывалась, что ошиблась. А еще был у нее парик белый и кудрявый. Она в нем даже баню мыть ходила.

Были у матери – прялка и вязальная машина. Прялку ей отец выточил по чертежам на заводе. Была старая ножная швейная машина “Зингер“. Мать меня никогда не учила прясть. Я просто запомнила, как она это делала (подглядела), когда была еще совсем маленькой. Как жаль, что я не “подсмотрела“, как мать строчит на машинке и вышивает. Она рассказывала, что очень много строчила, когда была нужда и продавала занавески за бесценок на базаре спекулянткам. Я думаю, что это было послевоенное время. Жаль, что достаток в нашем доме не дал моей матери подольше позаниматься рукоделием. А ведь когда-то в доме своей матери ей даже приходилось вешать бумажные (бутафорские) занавески.

Раньше мать на нас с сестрой и шила, и вязала. Почему-то все мои детские воспоминания остановились на возрасте 3-5 лет.

Мать очень любила цветы. У нас был большой полисадник с георгинами перед домом. А в огороде – грядка гладиолусов. Позднее в саду появились тюльпаны, нарциссы, пионы. За навозом ездили на луг к лесу, где паслись коровы. Отец сделал специальную телегу на металлических колесах, где крепилась 200-т литровая бочка. Мать с отцом впрягались в эту бочку, а меня ставили сверху и я держалась за края бочки. Дорога была неровной и бочка подпрыгивала. Я пела или просто кричала (голос на ходу необычно вибрировал, как будто тебя стукают по спине). И хотя отец часто в шутку замечал: “ Не ори, не дома. И дома не ори“, но, тогда мне разрешали поорать в свое удовольствие. Было такое мнение: “Пусть ребенок легкие развивает.“

Когда бочка наполнялась, то на ее поверхности можно было поймать красивого зеленого навозного жука.

А еще наши родители ездили в Москву за покупками. Однажды мать привезла нам с Натальей по платью. Сверху платья были капроновыми, а внизу у них был “чехол“. У меня – голубой, у сестры – розовый. В этих платьях мы ездили только в гости.

Мать очень любила книги. Постоянно выписывала роман-газету. И весь чердак у нас был завален журналами. Это были – “Вокруг света“, “Работница“, “Крестьянка“, “Мурзилка“ и, конечно, “ Крокодил“. Из-за этого “Крокодила“ мы с Наташкой однажды так повздорили...

Взяла я в почтовом ящике журнал. Принесла домой. А Наташка выхватила у меня журнал и залезла с ним на шифоньер. Я схватила ковш с водой, но больше на себя вылила, чем на нее. Тогда я решила припугнуть сестру ножичком. Принесла “тесак“, которым отец свиней резал. Тут Наташка как сиганула на улицу, но журнал мне тогда так и не отдала. А отец мне в тот день рассказал историю о том, как он за сестрами с топором бегал и попросил меня больше “так не горячиться“.

Ну, мне конечно стыдно тогда было. Но в угол меня никогда не ставили. И бить ни разу не били. Наташке помню один раз попало от отца, когда она в первом классе ушла цветочки собирать, а ее до потемок искали.

Поскольку с матерью задушевных бесед у нас как-то не получалось, то сведения о ее родословной я получала от “молчаливого“ отца. Да, это парадокс, но так. Отец почти всегда молчал, а мать кричала, говорила, говорила..., очень много говорила. Но вот о чем, убей – не помню. Может быть о том, что нужно уметь жить, что соседка стирает по воскресеньям белье, что “не подмажешь – не поедешь“. Может быть... Я не помню.

Возможно, включался некий защитный экран. А вот своего неразговорчивого отца я могу цитировать почти дословно. От него же я узнала, что отец матери (наш дед) – Ягодкин Александр Иванович пропал без вести в конце войны. Отец говорил, что однажды весной после сражения он стоял на берегу Дуная. По реке вперемешку с немецкими несло трупы русских солдат. Он рассказывал, что у него тогда странно защемило сердце, будто он потерял здесь кого-то родного.

В книге памяти погибших воинов в ВОВ 1941-1945 г.г. я нашла запись:

Ягодкин Александр Иванович 1895 г.р., призван из г. Кинешма 30.06.1941г., рядовой 189 гв. с.п. Погиб 20.08.1944г. Похоронен Каушанский район, Молдавия.

Как я сожалею о том, что не записала в свое время рассказы отца о войне, о его детстве. Ведь для меня сегодняшней так важны эти милые детали.

Пусть наша жизнь и полна событий, но от этого не становятся менее важными незаметные мелочи, которые, как маленькие маячки, указывают на скрытый фарватер в бурном потоке житейского моря. И наша задача угадать, распознать эти маячки, чтобы не ошибиться в выборе пути. Ведь не всегда рядом может оказаться добрый, мудрый друг и наставник, который все объяснит. Нужно анализировать ход событий. Слушать себя изнутри и идти туда, куда зовет сердце, подчиняясь требованиям совести. Совесть и разум – наши главные советчики. Но, увы, они могут обидеться и покинуть нас, ели мы не слушаем их советы. А для того, чтобы слышать голос совести и разума, нудна тишина внутренняя. Люди говорливые и многозаботливые не имеют цели в жизни и чаще всего ищут себе буксир, чтобы прицепиться за него и беззаботно висеть у него на хвосте. Мне часто приходилось видеть “буксиры“, которые тянут за собой по целой связке этаких “корабликов“. Про них говорят: “Несет крест“.

Но, вернемся к маячкам. Будьте внутренне собраны. Как увидели, что море впереди вас кипит, обходите это место – это подводные рифы, они в щепы разобьют ваше судно. И всегда используйте попутный ветер. Вот уж тогда ставьте все паруса. Попутный ветер дует недолго – один-два дня. Но за это время вы можете проделать путь, что делали обычно за два-три месяца. В это-то время и происходят странные превращения. Рифы уходят глубоко под воду, мелководья исчезают и у все островов, к которым вы будете приставать в это время, будут удобные и тихие гавани. А экипаж вашего корабля будет жизнерадостен и работоспособен.

Как жаль, что попутные ветер так непродолжительно дует. И какой бы удачной не была наша жизнь, но всех нас она периодически поколачивает. Казалось бы за что? Жил себе человек, никого не убивал, не крал и вдруг, “бац“ ему эта самая жизнь запрещенный приемчик ниже пояса. А потому, что все-то тут в нашей системе заложено. Я на себе это проверяла. Вот, например, думаешь:

— А ну-ка, сделаю-ка я эту маленькую хитрость, никто и не узнает.

Это только так подумаешь. А назавтра у тебя раз и температура под 40. И все. Хитрость сорвалась. Вроде бы – расстройство. Ан, нет. Это сработал предохранительный клапан. Словно кто-то отводит нас от края и поучает, как дите малое, неразумное.

Так что не стоит нам горевать да сетовать, а надо Бога благодарить, что поучает нас, да от большей беды отводит. Все хочет до нашего сердца достучаться.

 

 

Глава 18. Рассказы тетки Дарьи.

 

Никогда не забуду Сокольское - родину нашего отца. Волгу… Какие там песчаные отмели! Идешь, идешь, далеко-далеко, а все мелко и дно видать. И вода чистая - чистая. Почва песчаная и грязи почти не бывает.

Нашим проводником была двоюродная сестра – Лида. Она старше нас с Натальей. Лида водила нас за черникой и земляникой. Она-то и привела нас к тетке Дарье. И хотя много лет прошло с тех пор, но ее рассказы, пересыпанные острыми словечками (на местном диалекте), остались в моей памяти до сих пор.

Дом у тетки Дарьи был добротный, высокий. Сама хозяйка гостеприимна и добродушна. Вечером мы все собрались у самовара. Тетка Дарья угостила нас домашней наливкой и пирогом с малиной. А потом пошел задушевный разговор. Похоже было, что хозяйка устала от одиночества и была нам несказанно рада. Мы больше слушали хозяйку, да и было что послушать. Ее истории были сами по себе необычны, да еще и ее местный выговор придавал рассказам особый калорит. Живая от природы, подвижная и смешливая, она изображала все так натурально, что мы хохотали до слез. Попытаюсь по памяти воспроизвести некоторые из ее рассказов:

 

— Повадился ко мне курей воровать чей-то пес. Уж я и клетушку запирала, и ворота санями припирала. Все едино – обманет, окаянной, и куренка уташит. Сижу свечера, жду. Как заслышу на дворе шум – я с лампой туда. Но только хвост и мелькнет. Я все на соседского Полкана грешила. Но Тарас Манькин мне одно толдычет, что ихней пес на цепи всю неделю. Ну, я думаю не я буду, если вора не изловлю. И ведь уследила! И хошь на дворе потемки были, изловчилася я и ухватила эту псину за хвост, крепко ухватила. А он, этакий здороветня (отъелся на моих курях), через весь двор меня протащил и – под ворота. И я, со всего-то размаху, в воротину, лбом – “хрясь“... Аж в глазах померкло. Тут я хвост-то из рук и выпустила.

Утром головушка моя распухла, ломота. На лбу шишка огромная, а под глазами круги синие. А ить скотину-то поить надо. Взяла я коромысел и – по воду. А Манькин Тарас у свово дому снег кидат.

—Что это ты, — говорит,— Даша, мне не кланяшься?

А я ему в ответ:

— Тьфу на тебя, кланяться! И на твово Полкашку – вора! Глянь, что со мной сотворил твой пес – разбойник! Убил! Убил! Начисто убил! Чуть не вусмерть! И последнюю курченку со двора снес!

Ну, Тарас божиться. Повел меня к ихнему дому.

— Гляди, — говорит,— вишь, Полкан на цепи. И следу круг его нету. Снег свечера шел. Не мог я его с утра на цепь посадить.

Гляжу я на ихнего пса и сумление меня берет. Уж больно хил. Не мог меня этот пес через весь двор пропереть. Я – женщина тельная, крепкая.

Пошли мы с Манькиным Ткрасом к моему дому. Я ему на следы кажу:

— Смотри, смотри. Вот он со двора вышел. Вот и кровь на снегу.

Присел Тарас на корточки, в затылке почесал, а потом и говорит мне таким загадочным голосом:

— Эвона что... Знаешь, Дарья? А ведь следы-то волчьи...

У меня от этих слов внутри все захолонуло. Особливо, как вспомню, что я этого волка за хвост таскала, так до сих пор лоб чешется.

 

А то было дело почише. Уж, что я – баба озорная, а и то струхнула.

Зима тогда теплая была. Подморозит, распустит, опять подберет, снова распустит. Пропивали мы Манькину племянницу. Уж я и плясала! А плясать я страсть как люблю. И гармонист, что огонь, так и зажигат, так и поднариват. Ну, время заполночь. Все путны гости разошлись. И мне пора честь знать. Подалася я к дому. Иду, снежком прикусываю, да приплясываю. А гармонь в голове так и играт. Жар во мне да кураж. Я тулуп распахнула...

Вышла я в поле. Гляжу, а впереди меня еще какой-то гуляльщик справляется. Да плохо этак идет. Все больше на четвереньках. Ну, в голове у меня одна гармонь. Догоню думаю попутчика, пособлю ему приямо-то итить.

Тут луна вышла. Светло, что днем. Я пошибче пошла. И только хотела окликнуть:

— Погодь мол, мил человек! Я те пособлю прямо-то итить, с Божьей помощью!

Как вдруг, будто кто мне по башке “хрясь“. И умолкла гармонь-то. Словно очнулася я. Гляжу – гдей-то я?

Поле... Луна светит. Что-то впереди чернеет. А на снегу передо мною – следы. Все пять пальчиков видать. И тут это что-то стало во весь рост... И вижу я, что не человек это вовсе, в медведь. Вот уж тут я испужалась. Кажись вжисть у меня такого страху не бывало. И до того мне враз холодно стало, что зубы застучали.

Как я назад бежала, не помню. Деревню на ноги подняла:

— Шатун, — мол, — объявился!

Мужики медведя у пасеки завалили. В деревню на санях привезли. Ох, и велик был! И страшен!

А я-то. Ну и дурна баба!

 

— А вы пирог-то с малиной ешьте, ешьте! Ее нынче у болота – страсть. Эта малина у меня особая, памятная. У меня по этой малине долго память будет. Во – на щеке след. Что? Хорош? А это все – дурь моя. В лесу живу, а ума не наживу.

Брала я эту малину на гарях перед топью. Крупная малина, сладкая. И травы круг не много. Вдруг, слышу, шипит кто-то. Ну, думаю, не иначе – змейку потревожила. Они, бывает , в самый куст малиновый заберутся. Тоже, поди, ягоды сосут.

Ан, нет, не похоже на змейку. Огляделася... Фу-ты, ну-ты! Медвежонок! Высунул язычок и шипит на меня, как змейка. И этакой ладной, да малюхотной. Ну – игрушка плюшева. Я медвежонка в полушалок завернула, к себе прижала, словно робеночка. А он робеет. Сердечко-то – тук-тук, ровно у зайца. А я начала его тискать, да приговаривать:

— Эвона, красотенок мой лопоухонькой! Пойдешь ко мне жить?

А этот “красотенок“ как жвахнет меня лапой по щеке, будто пчелка сжалила. Я по щеке рукой провела. Гляжу – кровь. И тут мне будто кто со стороны говорит:

— А ведь медведица-то рядом ходит!

Сняла я тут быстренько с медвежонка свой полушалок, посадила его на пенек. А сама – деру! Бегу, да ругаю себя:

— У, стара холера! Надумала с кем в игрушки играть, в дочки - матери!

А щеку меня научили куриным пометом смазать. Говорят, быстрее заживет. Но я так и не мазала. А, ну их. И так заживет. Где мне помету-то этого взять? Нету курей-то. Хотела обзавестись, да видно не к рукам.

 

Купила я как-то десяток цыплят в Сокольском. Специально ездила. Привезла – посадила в решето. А они квелые этакие – примерзли в дороге. Растопила я печь, а цыпленков в решете и поставила на шесток. Пусть погреются. Огонь не жарок. А сама приняла для сугреву, поди тоже иззябла и прилегла на минутку. Ноги-то гудют. Но видно с лекарством передозировочка вышла, я и уснула с дороги-то. Вскочила, а печь-то уж прогорает. Цыпленки мои спеклись. Кверху лапками в решете лежат и этак припахивает паленым-то.

Эх, и разозлилася я. Всех цыпленков по одному в печь и покидала. Кидаю, да приговариваю:

— Первый цыпленок по-шел, второй цыпленок по-шел. Третий — по-шел...

А потом села и завыла. И цыплят жалко и себя непутную.

 

Это что, тут я третьего дня четверть самогону грохнула. Тоже ревела. И ведь первача. Чистая слеза.

У меня одно лекарство от всех болезней – самогон. Хоть внутрь, хоть растирать. Дохтора-то – где они? Да и кому старуха нужна?

Уж мне как жалко было. И как из рук выскользнула? У, холера стара! (Бабка Дарья сделала вид, что бьет себя кулаком по лбу.) Села я тодысь на порог и завыла, ровно по покойничку.

 

Я завтра вас на чернижник свожу, через топь поведу. А по землянку и сами сбегаете после обеда. Тут рядом, без риску.

 

 

Глава 19. Дурацкая философия. Медвежьи следы.

На следующий день тетка Дарья проводила нас на чернижник через топь. Но черника была мелкой и ее уже повыбрали. Мы решили вернуться домой – перекусить и идти за земляникой.

 

Солнце стояло высоко. Было жарко и тихо. В траве стрекотали кузнечики. Изредка пролетала пчела, но осмотрев несколько поникших от жары цветов, уносилась прочь. И только комары никак не могли угомониться и все лезли в глаза, в уши и при этом противно пищали.

— Ах, эти вредные комары!

Я хлопнула себя по щеке и неприятно поежилась.

— И что я вам сделала? Гудят, гудят... Даже в нос лезут. Тьфу, противные!

А все-таки хорошо здесь, тихо. Не зря говорят – медвежий угол.

Ну, вот, опять ягоду раздавила. В рот ее...

— У-у... Вкус – специфический.

Опять начинается. И что это со мной? Ну ничего своего, даже мысли чужие. Привыкли мы к стереотипному мышлению – дети города. Пыль, асфальт, бетон... Без выхлопных газов и жить уже не можем – задыхаемся. Глупые... И чего мы все лезем в эти квартиры, в эти муравейники с их идеальной акустикой. Пришел с работы и – к телевизору, в мягкое кресло. И все, предел мечтаний. Я все раньше думала, почему это люди с годами так полнеют? А они “дубеют“, корни пускают (сидят на одном месте). И с каждым годом обрастают кольцами, как деревья.

И что станет с нами лет этак через триста? Превратимся в маленьких уродиков. Вот такусенькие глазки, вот такусенькие ручки и – во такусящий живот. Фу, какое безобразие!

Но я, кажется, перегрелась. Всякая чушь в голову лезет.

— Так, ну здесь, кажется, ягод больше нет. Пойдем дальше... Ах, вот. Ну и крупные! А запах!

Все-таки земляника всем ягодам – ягода. Как там в песне поется:

— Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду – я одна.

Сказка еще есть про кувшинчик и дудочку:

— ...Первую ягоду – кладу, на вторую – смотрю, третью – примечаю, четвертая – мерещится...

Что-то мне мерещится в тенечке отдохнуть где-нибудь под кустиком. А то на солнышке перегрелась – “шифер поехал“.

Хрустнула ветка. Я вздрогнула.

— Юра! О, Господи, как же ты меня напугал. Я уж думала, медведь ломится. У меня после этих рассказов кругом медведи мерещатся.

Ну? Как производительность? Э, да ты, брат, видно больше в рот кладешь. Витамины, говоришь? Ну, что ж, варенье – оно пожалуй не то, что свежие ягоды, но зимой оно тоже ничего. Ну, что? Дальше пойдем? А то здесь не иначе , табун лошадей прошел, примяли больше. А ты в каком классе учишься? А шестом? Ну и как? Тройки? Плохо, брат. Что? И двойки бывают? Ну, уж это ты совсем напрасно. Бабка, говоришь, ругает? Ну, она тебя любит, добра хочет, вот и ругает. Нервы у них, у взрослых. Слышал про такую штуку? Нервы эти самые, они как струна натянутая, им слабина нужна. Вот человек и расслабляется. Но при этом... Как бы тебе это объяснить попроще. Ну, у тебя рогатка есть? Была? Тогда представь, что ты резинку натянул, а теперь отпустил. Ну, что? А? Камень полетел? А тебя резинкой по пальцам щелкнуло. Вот-вот, уловил. Самое оно. Человек расслабился, значит кому-то или шлепнет, или полетит что-нибудь. Так что тут замкнутый круг получается. И расслабляться нельзя и не расслабляться нельзя. А если очень долго не расслабляться? Тогда еще хуже будет. Эти нервы лопнуть могут и тогда, что куда полетит – не известно. Но все равно пострадают и “нервный“ и тот, в кого он расслабляться все не хотел.

Нет, пожалуй я точно перегрелась. Что-то заговариваться стала и тебя совсем запутала. Оставим эти нервы в покое. Хотя мало приятного, если в тебя расслабляются. Я сама этого не люблю, понимаешь ли.

А где наши? Не слышно? А-у-у-у! Вот носятся. Гонки какие-то устроили. Им не ягоды собирать, а эстафету бежать с препятствиями. А уж препятствий-то здесь более, чем достаточно.

А это что за техника по краю дороги проехала? Я такой отродясь не видывала. Волокуща? Сани такие тракторные? Первый раз вижу, чтобы летом на санях ездили.

Юра, иди-ка сюда. Тут след какой-то интересный. Свежий совсем еще. Кто-то босиком ходил. Ну и ножка, скажу я вам! А пальчики – один, два, три, четыре, пять. Пять пальчиков! Смотри, вот и здесь еще... и еще. Что-что? Медвежьи? Нет, не может быть. Ты шутишь. След совсем свежий еще, только-только прошел. Да и откуда ему тут взяться. Здесь же дорога. Или ты хочешь сказать, что он все время вокруг нас ходил, смотрел, как мы ягоды собираем? А ты знаешь, я слышала какой-то треск, когда наших кричала, но значения не придала.

Что-то мне не по себе. И в животе как-то холодно стало. Куда же Лида с Наташей запропастились? Тут понимаешь ли медведи стадами ходят, а они унеслись. На нас тут нападение готовится, а им и дела нет. Эгоистки несчастные. А-у-у-у!

Я прислушалась... Тихо. Юра с улыбкой наблюдал за мною, потом по-мужски успокоил:

— Да нет. Медведь сейчас сытый. Не балует. Разве что на пасеку заберется, медком полакомиться. А так чтобы что... Нет. Да и пугливый он, шума не любит. Был у нас тут один случай. Еще бабка Авдотья рассказывала. Так это когда еще было. Да и зимою.

— Знаешь что, Юра, ты мне эту историю про медведя потом расскажешь. А сейчас – давай вернемся в деревню. Так что – пойдем. И не спорь со мною. У меня руки-ноги дрожжат.

Мимо нас по дороге пронесся “Пазик“, подняв столбы пыли и надолго скрыл из виду не только саму дорогу, но и противоположный лес. Мы шли босиком по обочине, спорили – велик ли был медведь, следы которого мы видели. Юра подтрунивал надо мной. Потом вспомнили о чернижном пироге, который грозилась испечь нам тетка Дарья.

Ноги приятно погружались в теплую пыль. Легкий ветерок играл волосами. Я поднесла корзинку с ягодами к лицу, вдыхая удивительный аромат.

А все-таки здорово идти вот так, никуда не спеша, наслаждаясь запахом ягод, трав, когда можно ни о чем не думать. И ни в кого-то тебе не нужно разряжаться.

 

Именно в Сокольском я ощущала себя дома, действительно на земле своих предков. Жаль, что в свое время я не приставала к деду с бабкой с распросами о их быте, о жизни деревни тех лет. Может быть была мала и глупа. А может быть время было такое и “память стирали“. И все-таки непростительно быть Иванами, родства непомнящими.

Отец рассказывал, что у них было свое староверческое кладбище. В церковь не ходили, дома была своя молельня (домовая церковь), куда для молитвы сходилось несколько семей. Детей воспитывали в строгости и послушании. Если в деревню приходил странник, то посылали его ночевать в дом к староверам. Самым почитаемым святым был Николай - Угодничек. Странно, но я его всегда считала нашим русским святым.

На бабкиной половине всегда горели лампадочки. Были и старинные книги с красивыми и непонятными заглавными буквами. Было в этих буквах что-то таинственное и завораживающее. Отец рассказывал, что когда его мать стояла на молитве, то ничего вокруг уже не видела и не слышала. Да, нет ничего на свете сильнее материнской молитвы:

 

Знала мать, кого молить за сына,

И пошла тернистою тропой.

И обиды горькие сносила,

И носила свитки за собой.

И почти не плакала, молчала.

И терпела скорби и нужду.

И на небо боль ее кричала.

Но она не сеяла вражду.

Знала мать, о чем спросить у сына.

И нашла заветные слова.

Зазвенели пламенные струны.

И Душа запела, зацвела.

И Душа наполнилась любовью.

И от сердца ниточка легла.

Стала эта нить дорогой к дому.

И от края сына увела.

 

 

Глава 20. Как я не смогла дать взятку. Мои учителя.

 

 

Я училась тогда классе в пятом. Дома у нас была газовая плита. Газовые баллоны развозили по улицам на машинах. Мать наказала мне следить, не приедет ли газовая машина. И оставила мне 50 копеек, чтобы я отдала их грузчику. И тогда он “подтащит баллон к дому поближе и в следующий раз выберет баллон потяжелее“. Я пообещала все исполнить, как надо, но не смогла. Когда приехала машина, я отдала грузчику квитанцию. А вот этот проклятый полтинник, который лежал у меня в кармане и чуть не прожег в нем дырку, я отдать не смогла. И не потому, что решила схитрить. Я готова была швырнуть этот полтинник в след уехавшей машине. Я не смогла его отдать потому, что это была “взятка“, что это было стыдно. А еще потому, что “в нашей советской стране чаевыми нельзя унижать рабочего человека“. И, честно сказать, еще и потому, что у меня дрожжали руки и я краснела и бледнела одновременно.

Вечером я отдала матери эти несчастные 50 копеек и мы еще больше отдалились друг от друга.

Как научиться не стяжать тленное, не завидовать временному, земному? А как бывало сложно ломать себя, отказываться от сиюминутных выгод, не стыдиться проявлять заботу о ближних.

Попросил меня однажды отец привести к заводской проходной слепого деда, чтобы они пошли потом вместе с ним в баню. И вы знаете, мне было тогда стыдно. Я шла по улице, опустив голову. Ведь дед был такой чудной, старый, он даже летом ходил в валенках с калошами. Мне казалось, что все смотрят в мою сторону. Да еще вредные мальчишки кричали мне вслед обидную дразнилку:

— Ленка, пенка, дай поленко! Нечем печку растопить! А поленко говорит :“ У меня башка болит!“

Как я тогда была глупа. Да, я старалась жить по правилам. Но и из правил всегда находились исключения. Нужно было думать и думать, и еще ставить себя на место другого человека, чтобы понять причину его поведения, чтобы “побыть в его шкуре“. Не всегда это у меня получалось. Болезни роста давали о себе знать. Хотелось быть на виду, “соответствовать“ и “служить примером“. Да и тогдашняя система воспитания это поощряла. Но я благодарна школе, благодарна своим учителям за то, что они научили меня цельности, дали действительно сильные базовые знания по всем предметам:

 

 

Училась я в шестой Кинешемской школе. Моей первой учительницей была Элла Михайловна. Помню ее уроки пения, домоводства, когда она учила нас штопать носки. В то время к нам в класс ходили вожатые – старшеклассники. С ними мы ставили спектакли. Я даже сыграла роль сестры “суворовца“. Школа научила меня чувству локтя, работе в команде, лидерству, умению чувствовать общее настроение и способности подбирать единомышленников. А еще я научилась не увязать в мелочах и видеть главное.

Инсценировки, концерты, ситцевые и осенние балы, выпуски стенных газет и игры в КВН – все это было замечательной репетицией будущей взрослой жизни.

Преподаватель русского языка и литературы – Татьяна Сергеевна была еще и нашей “классной“. Благодаря ей я полюбила русскую классику, научилась читать и слышать стихи, получать удовольствие от работы над сочинениями. Я ходила на ее факультативы, где получила много «непрограмных» знаний. Но самым замечательным в нашей классной было то, что она везде с нами “таскалась“, не боясь ответственности. Мы побывали с нею на даче-усадьбе А.Островского в Щелыково, ездили в усадьбу А.Некрасова в Карабиху, ходили в походы, ездили в Иваново в цирк и краеведческий музей. Я могу забыть, где была и что делала вчера, но вот “Цыган на цыпочках сказал цыпленку: “Цыц!““ или “Уж замуж невтерпеж“ – никогда. Почему-то выплыла из памяти еще одна считалка для запоминания падежей – “Иван родил девчонку, велел тащить пеленку“ и для запоминания спектра солнечных лучей – “Каждый охотник желает знать, где сидит фазан“.

Единственное, от чего я страдала в школе, – это мое “р“, которое я не выговаривала. Я ужасно комплексовала еще и от того, что меня передразнивали сверсники на улице. Исцелилась я удивительным образом, но это – уже другая история.

В школе, классе в седьмом, у меня была попытка писать стихи. Но, то ли стихи были плохи, то ли попытка пришлась не ко времени. А стихи были на тему борьбы с алкоголем. Я прочла эти стихи матери, но она почему-то посоветовала мне их уничтожить и больше никому не показывать. Я была удивлена, но последовала ее совету. У меня тогда еще была способность принимать чужие доводы на веру. Сейчас гласность и, я думаю, эти стихи можно“ огласить“:

 

...Возле магазина трактористы спят.

Зеленые бутылки дном своим глядят.

Дуся – продавщица выполнила план.

Над травой некошеной пыль да туман.

Ой, трава – муравушка, кто тебя пожнет?

Где коммунистический трудовой народ?

Ой же, где вы тракторы с маркой “Беларусь“?

Верю, ты поднимешься, ты воспрянешь, Русь!

 

Тринадцатилетней девочкой я видела, что идет процесс деградации, спаивания народа, происходит что-то страшное в умах, в сердцах. Я видела это на примере своих соседей, знакомых и своих родителей. О, как я хотела за них бороться! Но я не знала, как. И еще я чувствовала, что “это“ меня может тоже проглотить. Как я благодарна своим учителям, своей школе за то, что они меня научили “этому“ противостоять.

 

Глава 21. Смерть матери. Пожар.

 

Мать умерла — 22 марта. Диагноз плачевный – алкогольное отравление. Сереже исполнилось тогда 14 лет (он родился 28 марта). Я думаю, в тот год мы его даже с днем рождения не поздравили.

Я ждала чего-то подобного, давно ждала. Ждала трагедии. Но все произошло как-то неожиданно. Все в тот год как-то сразу навалилось.

Тело лежало на полу в нелепой позе. Это было тело моей матери. Но я словно окаменела. Я ничего не испытывала. Ни слезинки я не проронила ни в тот день, ни на похоронах. Тело завернули в гобеленовое покрывало и погрузили на машину. Отец был спокоен. Он все делал сам. Он, как всегда, все делал сам. Но я видела, что он надломился. Он любил мать, он слишком любил мать:

 

— Лиза, Лиза, Лизавета.

Я люблю тебя за это...

И за это и за то.

Не забуду ни за что...

 

На похоронах было очень много народу. Я была поражена, что столько людей пришли проводить мою мать.

Сережа стоял около гроба. Маленький, худенький подросток. Папин “последышек“. Отец часто говорил, что вот будет ему кормилец на старости лет. Его слова удивительно точно исполнились. Именно Сергей кормил его с ложки во время болезни и принял его предсмертный выдох.

Гроб несли только женщины – подруги матери. Я плохо что помню о том дне.

Потом отец раздал все вещи матери. И этим же летом... – женился. Мы были удивлены, но отца не осуждали.

Не прошло и месяца с тех пор, как в дом пришла другая женщина, как случилась новая беда. Сгорел наш дом. Сгорел дотла. Когда я увидела голые печные трубы, то заскулила, как собака.

Загорелось в половине брата отца. Отец помогал брату вытаскивать цветной телевизор, у себя же успел спасти только документы. Даже иконы не вынес. Сгорела большая старинная икона Николая - Угодника в серебряном окладе и море книг. Очень жаль книги. Было много старинных книг (в бархатных переплетах и с металлическими запорами на старославянском языке).

“Кумушки“ поговаривали, что это мать унесла все с собой.

По пепелищу носились кошки и вопили на всю улицу. Я зажала уши руками, чтобы не слышать, как они верещат. Возле дома бегал Степка и заглядывал нам в глаза, словно спрашивая:

- А как же теперь я? А что будет со мной?

 

Отцу временно дали комнату у заводской проходной. Степку отдали “в хорошие руки“. Но он пожил там не долго – попал под машину. Ведь он совсем не боялся машин и так любил ездить на первом сиденье.

Отцу с новой женой не повезло. Он говорил, что “попал в вагон некурящих“. Мы и сами это видели. Мне было жаль отца, жаль Сергея. Но отец сам меня учил:

— Взял моклок – грызи, на чужой не зарься.

Я вышла замуж. Родила сына. Долго не была на могиле матери. Но, наконец-то вырвалась.

Стояла осень. С неба свисали тяжелые наводопевшие тучи, дул холодный ветер. С трудом отыскала знакомую ограду. Могила заросла лебедой. Лебеда стояла ровной стеной, выше ограды. Мне стало стыдно. Стыдно перед людьми, перед Богом, перед матерью. И еще я поняла, что мои детские обиды ушли. Осталась жалость и боль. Я рвала лебеду и плакала, и просила прощенья у матери, и дарила ей свое позднее прощение. Дома я выплеснула свои чувства на бумагу:

 

Лебеда на могиле матери,

Как пощечина, как позор.

И ограды железной ржавчина —

Мне "оттуда" немой укор.

Подкатило, и камнем у горла,

И мурашками по спине.

Нет, не мы матерей выбираем.

И тебя осуждать не мне.

Ты прости, если сможешь, милая,

Ты умела прощать, любя.

Как же больно, что и не выплакать,

Поздно я поняла тебя.

Поняла, как живая, гордая,

Ты бежала от суеты.

Одинокая и не понята.

От себя не сбежала ты.

Я теперь не девчонка, женщина.

Я простила и ты прости.

Все, что было тобой завещано,

Мне теперь до конца нести.

Воронье расшумелось черное.

Из-за леса спешит гроза.

Ухожу, а спиною чувствую

Осуждающие глаза.

Лебеда на могиле матери,

Как пощечина, как позор.

И ограды железной ржавчина —

Мне "оттуда" немой укор.

 

Жизнь продолжалась. Встречи, события, мелочи, из которых слагался новый духовный опыт, новое видение мира, новое ее понимание. Я училась видеть важное, слышать голос совести, находить крупицы золота в горах пустой породы и еще – нести свой крест.

Я узнала, что первый крест – самый легкий, дан Богом и нести его помогает сам Господь. Уйдя от креста, обретешь другой – более тяжкий. Неся крест, нужно пройти все коридоры, чтобы попасть в нужную комнату. Иначе придется несколько раз возвращаться к одной и той же двери. Так важно при этом благодарить за все Бога – за людей, которых Он нам дал, за радости, за скорби, за болезни, за мудрость и простоту, за взлеты и падения. За все спасибо Тебе, Господь! За то, что Ты научил нас творить добрые дела! За то, что Ты вытащил нас из глубокой ямы и никогда не вспоминаешь об этом! Спасибо Тебе, Господь!

Книга жизни написана про нас с вами. И мы должны дорожить ею и прочитать ее своим детям. А наши дети прочтут ее своим детям и внукам. И пусть каждый из нас напишет свою книгу жизни так, чтобы было ощущение радости и завершенности, чтобы не было стыдно за черные страницы жизни вне Бога, вне Света, вне Любви (хотя это и одно и то же). И тогда не будет причины бояться за судьбу наших детей, и нам не придется жаловаться на них чужим людям.

Удивительная штука – жизнь. Мы торопим события, ждем чего-то “такого“... А потом оказывается, что пропустили самое главное, “профукали“.

Мы хотим быть на кого-то похожими, соответствовать неким стандартам и только вредим себе. А мы тем и ценны, что не похожи друг на друга. Господь создал нас такими, зачем же спорить с самим Творцом? Иногда мне кажется, что вот она, это вершина, к которой я так долго шла. Но, проходит время и оказывается, что это была всего лишь ступенька.

Главное не стоять на месте, а идти и идти вперед. Останавливаться нельзя, иначе скатишься вниз, назад и придется все начинать сначала.

Я верю, что когда-нибудь я научусь летать. Я приду на самый красивый берег Волги, оттолкнусь от края обрыва и полечу над водой высоко-высоко, как птица. И белые чайки полетят со мною рядом. И будут кричать, кричать... Только бы сердце не выскочило из груди от восторга.

И как было бы здорово, если бы это увидел мой отец.

Вот он стоит на берегу, улыбается, машет мне рукой и шепчет: «Она полетела, она все-таки полетела…»

И плачет. Улыбается и плачет…

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com