Атаман Овчинников

Историческая повесть

 

1

Екатерина II торжествовала по случаю окончательного разгрома мятежников. Она только сожалела, что не удалось изловить некоторых видных сподвижников Пугачёва. Председатель комиссии по расследованию пугачёвского бунта князь Волконский писал императрице из Москвы, что не схвачены атаманы Андрей Овчинников и Грязнов, башкирский старшина Кинзя Арсланов, – многие пугачёвские старшины и простые яицкие казаки, скрывающиеся по глухим уголкам приволжского края. Для их поимки были приняты надлежащие меры: по всем дорогам посланы отряды гусар, драгун и карабинеров, на перекрёстках выставлены пикеты из гренадёр и мушкетёров, из числа прибывающих с турецкого фронта войск. Города и сёла наводнены полицейскими фискалами и доносителями из числа местных жителей, ревностно усердствующих в службе верховным правительственным властям.

В Санкт-Петербург, в Зимний дворец к императрице, на днях прискакал гонец из Башкирии от самого графа Петра Ивановича Панина. Он сообщил, что последние повстанческие отряды башкир разбиты, взяты в плен их предводители Салават Юлаев и его отец Юлай Азналин. Это, после известия о пленении самого Пугачёва, была самая радостная весть для Екатерины. Она припоминала те смутные дни середины сентября, когда решалась судьба затянувшейся заварухи на востоке её бескрайней империи. Разбитый Михельсоном под Царицыном Пугачёв, с несколькими сотнями казаков, переправился на левый берег Волги и скрылся от преследования отряда полковника Михельсона. Все тогда гадали: куда пойдёт неуловимый мятежник? Снова на Яик, чтобы раздуть там пламя затухшего было бунта? В Башкирию, где во всю ещё полыхало восстание под руководством Салавата Юлаева? А, может, беглецы устремятся на самый юг, в Гурьев и в Астрахань, а там, – вновь на правый берег Волги и – на просторы Всевеликого Войска Донского, либо на Кубань по проторенному ранее казаками-некрасовцами пути?

Но всё сложилось как нельзя лучше: видные руководители мятежа Творогов, Чумаков, Федульев, Бурнов, Железнов и Арыков с некоторыми рядовыми яицкими казаками выдали своего предводителя Емельяна Пугачёва правительственным войскам. Главаря мятежников посадили в открытую железную клетку и, как учёного медведя на ярмарку, под усиленным конвоем повезли из Яицкого городка в Синбирск. Вёз знаменитого бунтовщика никто иной, как сам генерал Суворов, – не менее знаменитый полководец, не потерпевший до сей поры ни единого поражения от неприятеля.

 

2

Сорок вёрст чугуевцы и донцы полковника Михельсона преследовали разбитых у Сальникова завода пугачёвцев. Атаман Андрей Овчинников с несколькими десятками яицких казаков оторвался от основных сил повстанцев, где находился сам Пугачёв. Кони у них были добрые, и вскоре преследователи остались далеко позади. Впереди, на сколько хватал глаз, раскинулась бескрайняя заволжская степь, протянувшаяся до самого Дона. Казаки по инерции проскакали ещё пару вёрст, не сбавляя темпа. Потом, видя, что за ними никто не гонится, попридержали коней. Ехали кучно, всем отрядом. Так легче было на ходу отбиваться от преследователей. Все жались к испытанному командиру, атаману Овчинникову, получившему недавно от государя чин генерал-фельдмаршала.

Андрей Афанасьевич остановился и объявил привал. Казаки быстро послезали с коней, устало повалились на землю. Атаман оглядел своё не многочисленное войско: с ним спаслось не больше полусотни яицких казаков разных возрастов, с десяток калмыков, перешедших к Пугачёву под Царицыном, и с десяток всякого другого верхоконного люда: волжские и донские казаки, немец-колонист, татарин. Овчинников подозвал знакомого яицкого хорунжего Колдунова.

– Захар Ефремович, возьми трёх человек и поезжай в степь, в дозор. Как увидишь погоню, шумнёшь.

Тот согласно кивнул, вновь вскочил в седло, громко выкликнул три фамилии. Названные казаки недовольно поднялись с земли, медленно тронулись за хорунжим. Овчинников, даже не присев, обошёл своих людей. Многие были ранены и только сейчас принялись за свои раны. Товарищи помогали делать перевязки. Стояла невыносимая августовская жара, на небе – ни облачка. Увечные воины стонали, остальные, кто не спал, вполголоса переговаривались, кое-кто ел, запивая скудную снедь тёплой, невкусной водой из баклажек. У всех на лицах была озабоченность и немой вопрос: что делать дальше? Куда бежать? Люди понимали, что разгром под Сальниковым заводом – решающий, и армии надёжи-государя пришёл конец! Да и где он теперь, батюшка? Спасся ли от преследователей? Положил ли свою буйну голову на сражении? Кто его знает… Тут впору о своей головушке думать. Вот и думали, покель выдалась свободная минутка.

Атаман Овчинников чувствовал ответственность за людей, лихорадочно искал выход. Прикидывал и так, и этак, – ан выходил всюду – клин!

В степи вдруг раздались выстрелы, подняли сполох дозорные хорунжего Колдунова. Нахлёстывая коней, они шумно примчались к казачьему стану.

– Казаки, тревога! Едут супостаты! Катькино войско прёт, – кричали они во всю глотку.

Тут уж и остальные увидали преследователей. Их было в два раза больше, чем пугачёвцев. Атаман Овчинников велел десятку казаков оставаться на месте, и, подпустив всадников на ружейный выстрел, дать залп. Остальные отъехали на безопасное расстояние, и здесь атаман оставил ещё десяток своих людей. Первые, отстрелявшись, легко взлетели на коней и умчались в степь, за вторую линию обороны. Так, оставляя по десять человек позади главного отряда, Овчинников отходил всё дальше и дальше от Волги. Отряд царских войск терял от обстрела много всадников, но всё равно продолжал погоню, в надежде уничтожить мятежников в сабельной атаке. Преследовали всё те же донцы и чугуевцы. Трое донских казаков, бывших в отряде Овчинникова, громко кричали своим, чтобы не стреляли и переходили на их сторону. В ответ верные правительству донцы только грозились нагайками и без стеснения посылали изменников к такой-то матери…

Овчинников заметил неподалёку, как раз по маршруту их движения, глубокий степной овраг. Окликнув хорунжего Колдунова, отрядил ему тридцать бойцов и приказал устроить в овраге засаду. Сам, с остальными сподвижниками, приготовился в степи к атаке. Отряд правительственных казаков потерял уже не мало людей от метких выстрелов пугачёвцев. Видя, что бунтовщики приготовились к бою, командир донских казаков есаул Мельников тоже стал выстраивать своих в боевую лаву. Когда она полностью развернулась вширь и, по команде, пошла в атаку, ей на встречу устремилась нестройная лава мятежников. С громкими криками и визгом они подлетели к донцам и чугуевцам, но в схватку не вступили, – трусливо повернули коней и, «поджав хвосты», – рванули обратно. Правительственные казаки весело загомонили, заулюлюкали, бросились азартно преследовать бегущего неприятеля. Когда погоня миновала овраг, оттуда с разбойничьим гиком и свистом выскочил летучий отряд хорунжего Колдунова. Пугачёвцы умело ударили в тыл наступающей вражеской конницы. Продырявили пиками спины задних всадников, выхватив шашки, яростно заработали ими, сметая всё и вся на своём пути. Хорунжий Захар Колдунов с ходу срубил голову одному чугуевцу – тот даже не успел повернуться лицом к своей смерти. Налетел на другого. Клинки врагов яростно скрестились, высекая искры, со звоном заработали. Протяжно завизжала сталь, ударяя по стали. Соперник попался умелый и опытный, – ни в чём не уступал хорунжему. И туго тому бы пришлось, не приди на помощь товарищ, яицкий урядник Гаврила Стариков. Он напал с боку на чугуевца, полоснул того шашкой. Пока враг отбивал внезапное нападение, хорунжий нанёс ему смертельный удар остриём клинка в сердце. Чугуевец выронил оружие и со стоном свалился с коня, а Колдунов искал уже новую жертву. Остальные яицкие молодцы рубились также храбро и яростно, нанося донцам и чугуевцам смертельные раны и валя многих на землю.

Ободрённый успехом замысла, повернул свой отряд на встречу противнику и атаман Овчинников. В считанные минуты правительственные казаки были полностью окружены и частью порублены, частью захвачены в плен. Пугачёвцы дрались храбро, как дрались обречённые гладиаторы на римской арене. И потому – победили. Полтора десятка донцов вместе с есаулом и несколько чугуевцев, бросив оружие, подняли руки. Пугачёвцы ссадили их с коней, связали руки татарскими арканами. Все были злы на карателей за побитых в последней битве товарищей, у яицких казаков и калмыков чесались руки порубить всех пленников без разбора. Но атаман Овчинников охладил их пыл. Сказал, что с простыми братьями-казаками не воюет, тем более с безоружными. К тому же за своих вступились донцы.

– Будете служить императору Петру Фёдоровичу Всероссийскому? – спросил у пленных Андрей Афанасьевич.

– Будем, чего там, пиши в свою войску, – согласились донцы, у которых не было другого выхода. Есаул Мельников промолчал.

– Ну а ты что ж? – свирепо глянул на него грозный атаман.

– Я присяги порушить не могу, – твёрдо сказал старый служака.

По приказу атамана Овчинникова донских казаков развязали, вернули им оружие и коней. Командиром донцов атаман назначил их земляка, опытного пугачёвца Наума Быстрова, присвоив ему чин урядника. Есаула Мельникова и чугуевских казаков оставили в путах.

– А с энтими что делать будем? – спросил у своих Андрей Афанасьевич, указывая на враз присмиревших чугуевцев, которых было шесть человек, и жавшегося к ним есаула.

– Смерть им! Смерть! – озлобленно закричала толпа повстанцев, недолюбливавших этих казаков. – Головы долой собакам! Выслуживаются перед Катькой, псы…

– Ну так и поделом им, – согласно кивнул Овчинников. – Руби изменников, казаки!

Пугачёвцы только и ждали этой команды. Вмиг повыхватывали из ножен шашки и, набросившись на несчастных всей толпой, изрубили всех в капусту.

Прежде чем продолжить путь, атаман реорганизовал своё небольшое войско. Разбил его на три так называемые сотни, в самой многочисленной из которых, яицкой, – едва ли насчитывалось пятьдесят человек. За ней шла сотня донских и волжских казаков под началом вновь испечённого урядника Наума Быстрова, и сотня калмыков, которую возглавил Галдан Зурганов. Ему, как и Быстрову, атаман своей властью присвоил звание урядника. Татарин Насыр Якубов и немец-колонист Эрих Кауфман остались пока при атамане в качестве толмачей.

Куда идти дальше – особо не раздумывали. Путь был один – на юг. На севере, у Волги, всё было наводнено карательными войсками, искавшими Пугачёва и его ближайших сподвижников. Все понимали, что нужно быстрее уходить из опасного места. Лишь только малость отдохнули люди и побродили по степи, пощипывая траву, кони, Андрей Овчинников поднял своих людей в дорогу. Пугачёвцы безропотно оседлали лошадей, нацепили оружие и вновь пустились в путь, конца которому не предвиделось. К тому же, места были незнакомые, почти никто здесь никогда не был. Нашёлся правда один донской казак, Иван Пестряков, который знал дорогу на Моздок и вызвался быть проводником.

Казаки уходили всё дальше и дальше на юг, и всё безжизненнее становились раскинувшиеся кругом степные просторы. Речек и ручьёв тоже не попадалось, и не поенные долгое время кони стали понемногу сдавать. Овчинников отрядил несколько партий казаков и калмыков по два – три человека в каждой, и они рассыпались по равнине, ища воду. В одном из оврагов наткнулись на группу пугачёвцев, также спасшихся после недавнего поражения главной армии. Было их человек двадцать: яицкие и волжские казаки, конные мужики и горожане, несколько гарнизонных солдат, татары с калмыками. Командовал всеми бывший прапорщик Владимир Небольский, произведённый Пугачёвым в полковники. Они тоже страдали от жары, безводья, – к тому же у них закончился провиант.

Атаман Овчинников с радостью принял в свои ряды пополнение. Оставил Небольского командовать его «полком». Вскоре, посланные в степь казаки, нашли небольшой, пересыхающий ручей и всё войско проворно устремилось туда, на водопой, потому что люди буквально еле передвигали ноги от зноя. Атаман, напившись и отдав коня казакам, пригласил полковника Небольского для беседы. Казаки быстро соорудили для своего генерал-фельдмаршала походный навес: на воткнутые в землю четыре пики набросили большой кусок кошмы. Предводитель с полковником присели в тень.

– Ты, ваше благородие, когда из-под Сальникова завода драпал, государя случаем не видал? – начал расспросы Овчинников. – Где он теперь, наш надёжа? Далеко мы от него оторвались. Ни слуху, ни духу… Может, закончилось всё? Схватили его Катькины генералы? Михельсонишка – немец проклятый?..

– Казаки, которые видели государя в бою, сказывают, что ушёл он, – принялся рассказывать Владимир Небольский. – Бой ещё не закончился, ещё пушки в наших руках были и толпа стояла, а его величество со свитой уж ретировался.

– Как так? – невольно удивился Овчинников, который сам был в первых рядах и не мог этого видеть. – Неужто бросил царь-государь армию? Такого, вроде, за ним раньше не наблюдалось. Всегда до последнего стоял…

– А вы заметили, господин генерал-фельдмаршал, что на этот раз всё не обычно было? – загадочно заговорил Небольский. – Пушки начальник артиллерии Чумаков расположил почему-то перед оврагом, лишив их тем самым манёвра, и чем, в конечном счёте, обрёк на захват противником. К тому же артиллерия стояла прямо в рядах пехоты, а не на возвышенности, как и подобает по воинскому артикулу. Во время рукопашной схватки она, естественно, бездействовала, потому что не могла стрелять поверх голов. Войска тоже стояли на неудобной позиции, в низине, – позади – всё тот же овраг. При поражении, масса людей была в него загнана вражеской конницей и пленена. Наша же кавалерия вообще не участвовала в сражении, а только оберегала Петра Фёдоровича, и вместе с ним же ретировалась, как только солдаты и казаки полковника Михельсона начали нажимать…

– Ну и что же всё это значит? – нетерпеливо перебил его атаман Овчинников.

– А то, господин генерал-фельдмаршал, что произошла элементарная измена, – горько воскликнул полковник. – Атаманы и генералы больше заботились не о том, как разгромить Михельсона, а как увести его императорское величество целым и невредимым с поля боя. Я сам наблюдал, как несколько сотен яицких казаков, вместо того, чтобы сражаться с вражеской конницей, следовали позади Петра Фёдоровича и отгоняли от него мужиков, калмыков и всех остальных, не подпускали гонцов с передней линии. А Чумаков, Творогов, Федульев, Бурнов и другие приближённые, бросив свои подразделения, неотступно были около государя, не давая действовать самостоятельно, так что создавалось впечатление, что он был их пленник.

– Псы поганые! – вскричал в сердцах Андрей Овчинников, с силой ударив кулаком о землю. – Свора продажных псов, а не казаки!.. А я ведь предчувствовал, замечал и раньше за ними… Перфильеву говорил: неладно дело среди атаманов, продадут они батюшку! Вот и продали. И кто его знает, где он теперь? Может, в цепях в Яицком городке, у коменданта Симонова?!

– Вполне может такое быть, – согласился полковник Небольский. – Атаманы, видимо, заранее договорились промеж себя спасти свои шкуры головой государя. Оттого и не воевали при последней баталии.

– Попадись они мне в руки! – злобно скрежетнул зубами Андрей Овчинников. Поговорив ещё малость с полковником, он шумнул казакам, чтобы сворачивали кошму.

Отряд снова выступил в поход. У Овчинникова было уже больше ста человек. Приходилось думать о многом: не только о безопасности людей, но – о пропитании, вооружении. Необходимо было заботиться о раненых, вести постоянную разведку местности, то есть – продолжать борьбу. Самому, без государя. О том, чтобы бросить людей, искать спасения в одиночку, у Андрея Афанасьевича не было и мысли. Он решил нести свой крест до конца. Вечером, на очередном привале у степного, густо заросшего камышом и чаканом ставка, когда повстанцы напоили, покормили и почистили коней, поужинали сами, атаман созвал командиров на совещание. Пришли командир яицких казаков хорунжий Колдунов с урядником Гаврилой Стариковым, урядник донских казаков Быстров с командиром калмыков, урядником Галданом Зургановым, полковник Небольский, толмачи Якубов с Кауфманом, проводник Иван Пестряков. Овчинников обвёл сподвижников вопросительным взглядом. Смущённо кашлянув в кулак, заговорил:

– Братья-казаки, а вы все нонче вольные, потому как указы и манифесты Петра Фёдоровича Третьего, императора нашего, обратного ходу не имеют. А всех вас он давно объявил вольными казаками… Я, как выбранный вами на кругу войсковой атаман, как генерал-фельдмаршал по чину, коим меня сам батюшка незадолго до сражения под Сальниковой ватагой наградил, решил не рушить данной государю присяги и продолжить борьбу. Вокруг по степи, я знаю, бродит много отбившегося от государева войска народа, коему деваться некуда. Нужно собрать их, присоединить к нашему отряду, достать продовольствия для людей и корм для лошадей, и двигаться на Кизляр, на Терек. Проводник у нас есть, он проведёт кратчайшей дорогой. На Тереке, либо поднять против царицы местное гребенское казачество, либо уйти на правый берег, в подданство персидского шаха. Другого выхода у нас всё одно нет: здеся, в России, ежели словят, – нас всё одно сказнят. А кого не казнят, то пощады от Катькиных супостатов всё одно не жди! Плетями пытать будут на дыбе, за рёбра подвешивать… Клеймят и навечно в Сибирь угонят, либо ещё куда… А казакам бороды обреют и в солдаты отдадут, – хотите вы этого?

Сподвижники угрюмо молчали. Безвыходность положения явственно отразилась на их мрачных лицах. Только Гаврила Стариков с надеждой наивно спросил:

– А вдруг жив надёжа-государь и вновь войско собирает?

– Жив – хорошо, – тут же отреагировал атаман. – Значит, мы к нему и прилепимся. А чтобы наверняка знать, бери урядник человек пять людей… – назначаю тебя их начальником, – и правьте назад, к Сальникову заводу. Постарайтесь разузнать там, что к чему? Где государь, и где правительственные отряды? Надо будет, переправьтесь через Волгу на луговую сторону и пошлите лазутчиков в Яицкий городок. Только осторожно, чтобы не попасть в лапы старшин… И гуртуйте до себя всех шатающихся в тех местах казаков, а понеже кто захочет и семью свою взять из городка – пусть берёт. А идти им сюда лучше всего – вниз по Яику до Гурьева, а там по рыболовецким ватагам, до Астрахани, и, минуя её, – через Волгу – в степь. Либо на рыболовецких бударах – по морю. Это уж как кому сподручнее будет.

– Когда ехать? – спросил Стариков.

– А прямо сейчас, что время терять, – ответил атаман.

Гаврила Стариков тут же вскочил на ноги и, придерживая левой рукой шашку, быстрым шагом направился к отдыхавшим в отдалении казакам.

Слово попросил полковник Небольский:

– Я, господин верховный атаман, полностью с вами согласен и тоже не намерен нарушать данную государю императору Петру Третьему присягу!.. Но, если такое случится узнать, что его величество, не дай Бог, схвачен карателями, либо – убит, – ради каких целей мы будем продолжать выступление? Престолонаследник, как вы все знаете, великий князь Павел Петрович не соизволил никаким образом дать о себе знать, и никак не высказал своего отношения к происходящему. Следовательно, – на престол претендовать не может… За какого же царя мы будем сражаться?

– Покель нет точных известий от батюшки, – за него и будем! – сказал, как отрезал Овчинников. – Ты, ваше благородие, господин полковник, загодя Петра Фёдоровича не хорони, неча… Может, живой он ещё, и – на воле!

– Дай-то Бог! – в голос проговорили командиры и перекрестились двоеперстно, по старообрядчески.

Немец-колонист Эрих Кауфман, как лютеранин, перекрестился по католически, всей ладонью. Калмык Галдан и татарин Якубов вообще не крестились...

Помимо группы урядника Старикова, Овчинников разослал в разные стороны от главного стана ещё около десятка разъездов, приказав им заночевать в степи. Помимо розыска скрывающихся пугачёвцев, они должны были вовремя обнаружить карателей и сообщить атаману. Вернуться отряды должны были к завтрашнему вечеру. Остальные, выставив боевое охранение, легли спать.

 

3

В то смутное время конца августа 1774 года тысячи бывших пугачёвцев в одиночку и группами бродили в низовьях Волги и на левой, луговой стороне великой русской реки. Кто скрывался от карательных отрядов царицы Екатерины, пробираясь по ночам к родным хатам, кто разбойничал с кистенём на лесных дорогах, кто продолжал бунтовать, сражаясь с регулярными войсками. Зачинщики мятежа, яицкие казаки, видные Пугачёвские сподвижники думали о спасении собственной шкуры!

После разгрома Михельсоном главной армии повстанцев под Сальниковым заводом, остатки пугачёвской армии рассеялись по окрестностям. Их вылавливали кавалерийские отряды: кто не сдавался, – рубили на месте. Большая группа яицких казаков с людьми иного звания, имевшими коней, числом около четырёхсот человек, а с ними все атаманы и сам Емельян Иванович с женой Софьей и одиннадцатилетним сыном Трофимом, уходили в сторону Чёрного Яра. Не доезжая вёрст семнадцати до города сделали привал. Пугачёв созвал атаманов, сотника астраханского казачьего войска, бывшего депутата Василия Горского, – стал расспрашивать его о дороге на Моздок.

Настроение у всех было подавленное. Казаки были злы на Пугачёва и разговаривали неохотно. Горский цедил ответы сквозь зубы.

– Сможешь ли провести нас, минуя Астрахань, на Моздок? – допытывался Емельян Иванович, строивший планы побега на Терек, к гребенским казакам, или дальше – в Чечню.

– Я, ваше величество, в Моздоке не бывал, и дороги не знаю, – угрюмо буркнул астраханец.

Яицкие казаки в свою очередь гневно зашумели:

– Чево это нам в Моздоке делать? Не пойдём! Хош головы нам сразу руби, государь, а мы на чужбину идти не согласные.

– Куда же нам деваться, детушки? – с дрожью в голосе спросил Пугачёв, воочию почувствовав всю безвыходность ситуации.

– Переправимся через Волгу на Ахтубу реку, к Селитренному городку, – высказался за всех Фёдор Чумаков. – А там видно будет.

– Верно, Фёдор, – поддержал его Творогов. – Посля можно вниз по Волге спуститься и чернями по ватагам дойти до Гурьева, а там перезимовать. А можно ещё куда… На Иргиз, к примеру.

– Ну так быть по вашему, – согласился Емельян Иванович.

Остатки некогда многочисленной армии свернули к Волге и в тот же день переправилась на левый берег. Переплывали реку на нескольких захваченных на берегу лодках. Так же, угрожая ружьями, завернули к берегу всех промышлявших на реке рыболовов. Но всё равно мест в лодках на всех не хватило, и часть повстанцев, в основном разночинцы, переправлялись вплавь, под пулями солдат и кавалеристов Михельсона, держась за гривы коней. До десятка беглецов погибло. У некоторых были убиты кони и они, в конце концов, обессилив, пошли ко дну. Каждый думал только о себе и руку помощи несчастным не подал никто. Достигли небольшого острова посередине Волги. Ближайший сподвижник Пугачёва Афанасий Перфильев предложил устроить привал.

– Государь, прикажи задержаться на острове, передохнуть. Не выдержат кони.

Это было правдой: у него самого, у секретаря Военной коллегии Дубровского и ещё у нескольких десятков казаков и мужиков лошади притомились и еле держались на ногах. Нового заплыва они бы не выдержали.

– Отдохнём, детушки? – с надеждой взглянул Емельян Иванович на своих атаманов. Ему было жаль расставаться с верным Перфильевым.

Но не тут-то было. Атаманы, давно уже составившие заговор против Пугачёва, решили воспользоваться удобным моментом и лишить его самого преданного сподвижника. Чумаков, бывший душой заговора, Творогов, Федульев, Бурнов и все остальные изменники в один голос закричали:

– Нельзя нам никак оставаться, ваше величество, уволь! Скоро сюда царские войска нагрянут, всех побьют… Воля ваша, а надо на другой берег переправляться. А у кого конь устал, пускай остаётся и посля нас догоняет!

– Государь, не слушай их! – рванулся на атаманов Перфильев, но те, выхватив ножи и сабли, угрожающе его осадили.

– Тихо, Перфиша, не шебурши! – мягко и властно сказал чернобородый силач Чумаков. – Мы батюшку в беде не бросим, поплывём дальше, а ты оставайся…

– А почто ты командуешь тут, Чумаков? – вскричал раздосадованный Пугачёв. – Перфильев поплывёт с нами. Замените ему живо коня!

– Государь, некогда разговоры разговаривать, нужно спасаться, – встрял в разговор Иван Творогов. – Того и гляди, каратели с того берега приплывут, – все погибнем! Пускай Перфильев с другими здесь переждёт, кто ему своего коня отдаст? Кому собственная голова не дорога?

– Я приказываю, Творогов! – гневно вскричал Пугачёв. – Заберите коня у любого рядового казака и дайте Перфильеву…

– Никак не можно, – отрицательно качнул головой Творогов. – Казаки нас не послушают. Все злы за поражение. Куда податься не знают… Отбери сейчас у их товарища коня – враз взбунтуются и порубят нас всех. Не вороши осиное гнездо, надёжа!

Остальные заговорщики стали тянуть Пугачёва в реку.

– Быстрее, государь! Каждая минута дорога…

Емельян Иванович со слезами на глазах обернулся к Перфильеву:

– Прости, брат! Самый верный ты… И – прощай!

Афанасий Перфильев тоже расчувствовался.

– Не хорони себя заживо, ваше величество, авось всё хорошо будет! Мы малость отдохнём и вас догоним… Вы в какую сторону поедете?

– Правьте, Петрович, по луговой стороне – к Астрахани! Думаю я на Каспий податься, а там – в Персию.

Пока шла эта перепалка между атаманами, рядовые казаки, кому не хватило места в лодках, насобирали на острове наносных площатых дров, которых здесь было много, сухого тальника и стали вязать из них небольшие лёгкие плоты – салы. Их они привязывали к хвосту лошади, складывали на сал одежду, оружие, амуницию, седло и, держась за конскую гриву, плыли. Основная масса повстанцев снова села в лодки, отчалила от берега, – на острове осталось около пятидесяти человек, в основном крестьяне, инородцы, бывшие гарнизонные солдаты. Помимо Перфильева, здесь были секретарь Дубровский и сотник Василий Горский. Вторую часть водной преграды беглецы преодолели без особых трудностей. Кони выдержали, потому что казаки заранее подобрали себе самых лучших. У некоторых атаманов было даже по две лошади.

Переплыв на луговую сторону, казаки вновь стали спорить, куда держать путь дальше.

– Поедемте, атаманы-молодцы, на Каспий, а оттуда, по рыбацким ватагам, на Яик, – стал излагать свой замысел Пугачёв. – По ватагам возьмём хлеба и лошадей, как сотник Василий Горский сказывал, – там есть. Перезимуем в Гурьеве, а по весне, через Трухменский кряж, – в Персию! Трухменские владельцы и старшины мне знакомы, они дадут проводников. А в Персии проживают ханы, которые меня по моим прежним скитаниям хорошо знают. И хоть они сейчас разорены, но нас примут.

– Бог с тобой, государь, в Гурьеве регулярная команда с пушками, как отсидишься? – возразил Иван Творогов. – Да и зачем нам в Персию забиваться, если у нас на Яике семьи.

– В Яицком городке нас тоже не ждут, – огрызнулся Пугачёв. – Там и подавно нечего делать. А если головы на плечах сохранить хотите, так пойдёмте мимо городка в Сибирь. Как раз по пути жинок своих с детишками заберёте.

– Чтобы их Катькины генералы сничтожили? – загалдели нестройной разноголосицей атаманы. – Мало того, что мы сами по твоей милости уже год лбы свои под пули да ядра подставляем, – ты хочешь и баб наших с детишками загубить?!

– Ну пойдёмте без них в Калмыцкую орду, – подал новое предложение Емельян Иванович, – или через их земли – на Моздок. А как на Тереке обживётесь, – заберёте туда и семьи.

– Нет, и на Терек мы с тобой не ходоки! – отрезал Фёдор Чумаков.

– Ну пойдёмте в таком случае в Запорожскую сечь, – выдумывал всё новые и новые варианты Пугачёв.

– Нет, зачем нам в этакую даль забиваться, – стояли на своём атаманы.

– Так куда же вы хотите? – разозлился Пугачёв, чувствуя как его власть над этими людьми постепенно ускользает из рук.

– Поедем вверх по Волге, а оттуда – на Узени, – сказал Иван Творогов. – Там всегда беглые и всякого рода преступники укрываются… Мы вот то ж сейчас – вроде преступников.

– Но на Узенях нет хлеба, – напомнил Емельян Иванович. – И лошадей кормить будет нечем. Пропадём мы там все.

– Зато до Яика недалеко, – сказал хорунжий Федульев. – Пошлём кого-нибудь на форпосты за провиантом и кормом для лошадей. Да на крайний случай, кони в степи пастись будут, травы там ещё стоят, – не всё выкосили.

Пугачёву ничего не оставалось делать, как согласиться. Поехали вверх по Волге. Предварительно высылали вперёд разъезды, опасаясь правительственных отрядов, которые, без сомнения, искали их повсюду. Так блуждали несколько дней, ночуя в степи, в оврагах. Емельян Иванович всё ждал, что нагонит Перфильев со своими людьми, но те не появлялись, видно, поехали другой дорогой. Помимо казачьих атаманов, с ними был и башкирский старшина, полковник Кинзя Арсланов. Он ни на шаг не отходил от Емельяна Ивановича, даже спал рядом, держа правую руку на эфесе сабли. Пугачёва это утешало, – на яицких казаков он уже не надеялся, подозревал, что замышляют недоброе.

В степи становилось холодно, особенно по ночам. Наступил сентябрь, подули пронизывающие ветры, пошли частые дожди. На всём пути беглецам не встретилось ни одной живой души. Всё войско осталось на правом берегу и было частью перебито, частью рассеяно и забрано в плен. Пугачёв подумывал вернуться и снова собрать их под свои знамёна. Правда, не осталось ни одного знамени. Да и вернуться не было никакой возможности, казаки насильно тянули его на Узени. Когда повернули от Волги в степь, стало ещё хуже. Дожди прекратились, вскоре не стало воды, а продовольствие кончилось ещё раньше. Люди и лошади жестоко страдали от жажды и еле волочили ноги от бескормицы. Кинзя Арсланов на одном из коротких привалов подошёл, с почтением сняв рысий башкирский малахай, к Пугачёву.

– Ваше величество, куда идём? Здесь мы все помрём без воды и хлеба… Куда они нас ведут? – смелый башкир указал на кучковавшихся отдельной группой атаманов. Презрительно сплюнул в их сторону. – Собаки паршивые! Государь, не верь им, они тебя продадут.

– Что ты, Кинзя, разве можно такое помыслить, чтобы на помазанника Божия руку поднять посмели? – укоризненно взглянул на него Емельян Иванович, хотя самого обдал внутренний холод. Он подумал, что башкир прав, и атаманы плетут заговор, потому и не поехали вниз по Волге, куда он их звал.

Атаманы, искоса поглядывая на Арсланова и Пугачёва, заподозрили неладное. Творогов, Чумаков и ещё человек пять приблизились к предводителю.

– Чего вам надо? – с неприязнью спросил Пугачёв.

– Послухать, что тебе косоглазый нашёптывает, – со злостью, напрямки брякнул Фёдор Чумаков.

– Как называешь полковника, ты, пёс яицкий! – в гневе вскричал Кинзя и схватился за саблю.

– Эй, атаманы-молодцы, ко мне! – зычно крикнул своим Чумаков, и тоже выхватил саблю.

Башкира быстро окружила густая толпа яицких: у всех были в руках сабли и пики, а кое-кто угрожающе потрясал пистолетами. Кинзя Арсланов, отмахиваясь от них саблей, медленно отступал к своему коню. Пугачёв смело шагнул на встречу заговорщикам.

– Прекратить самоуправство! – властно крикнул он, подняв вверх правую руку.

Но его уже никто не слушал. Обойдя его со всех сторон, казаки продолжали наседать на Кинзю. Творогов посоветовал Емельяну Ивановичу:

– Государь, прими малость в сторону, как бы с горяча не достал тебя кто-нибудь клинком.

– Измена? – гневно вскричал Пугачёв, глядя горящими глазами на Творогова.

– Что вы, ваше величество?.. Мы вам верные по гроб, – усмехнулся Иван.

Кинзю Арсланова продолжали теснить. Человек двадцать заговорщиков, как цепные псы, бросались на храброго батыра, нанесли ему несколько колотых и резаных ран. Он умело отбивался и, изловчившись, рубанул одного изменника по плечу у основания шеи. Острая сталь, разрубив ключицу, ушла глубоко в тело. Казак с криком упал. Остальные с таким же криком, но – ужаса – отпрянули в разные стороны. Округлёнными, ничего не соображающими глазами смотрели на убитого товарища. Это дало возможность Арсланову вскочить на коня. Размахивая окровавленной саблей, он кругами заметался вокруг Пугачёва, выкрикивая на ходу:

– Государь, измена! Уходи, бачка, пока не поздно, – атаманы тебя предали!

В башкира начали стрелять. Одна меткая пуля сбила у него с головы рысий малахай. Пугачёв не знал на что решиться. Лошади были далеко, вокруг толпились казаки, зло потрясая саблями. Кинзя Арсланов сделал ещё один стремительный круг, попытался прорваться к Чумакову и Творогову, но не смог. Зарубил ещё одного казака, и, пришпоривая коня, рванул в степь.

Второй раз, после разлуки с Перфильевым, у Емельяна Ивановича навернулись на глаза горькие слёзы. Он мысленно перекрестил Арсланова и решительно зашагал к атаманам.

– Иван, как это прикажешь понимать? – с негодованием спросил у Творогова. – С каких это пор вы через голову своего государя распоряжаетесь? За что напали на Кинзю?

– Он не наш, – инородец некрещёный, – презрительно кинул в лицо Пугачёву Творогов. – К тому же, – двух добрых казаков зарубил, детишек их осиротил, сволочь.

– Это ты, Иван, сволочь! – гневно вскричал Пугачёв и ухватил его за грудки. – Вы все тут сволочи! Правильно Кинзя говорил, – изменники вы нашему делу, и чёрное дело задумали… Но не бывать по вашему! Найдутся ещё казаки, которые за меня вступятся.

Творогов вырвался из рук Пугачёва, с опаской отступил на шаг.

– Но-но, ваше величество, не лапай! Как-никак, с генерал-поручиком разговариваешь, запамятовал, чай?

– У-у, Иуда! – только и сказал презрительно Пугачёв и отошёл в сторону.

Пока казаки приводили в порядок трупы зарубленных Арслановым товарищей, готовя их к погребению, к отцу приблизился сын Трофим.

– Чего тебе? – сердито глянул на него Емельян Иванович. – С матерью всё в порядке? Не хворая?

– Пока Бог миловал, – по взрослому ответил Трофим. – Хлебца у нас нет… Ты дай малость, кушать очень хочется. И маманя спрашивала.

– Нету у меня хлеба, Трофим, – недовольно буркнул Пугачёв, чтобы скрыть разрывавшую сердце жалость. – Старшины, вишь, своевольничают. Завели к чёрту на куличики, а нам теперь пропадать.

Пока совершались похороны, недовольство – птицей разлетелось по лагерю. Многие рядовые казаки начали роптать на старшин, обвиняя их в измене. Видя, что страсти накаляются, Чумаков вышел вперёд и во всеуслышанье обратился к казакам:

– Атаманы-молодцы, батюшка ведёт нас на Узени, где можно скрыться от правительственных команд и перезимовать. Но места на всех не хватит, и провианту – тоже. Кто не хочет на Узени – иди всяк куда знает, мы не держим… Поворачивайте назад к Волге, и правьте на реку Иргиз, в старообрядческие скиты, там таких принимают. Либо – вниз, на Астрахань.

После его слов, несколько больших групп казаков и разночинцев оседлало коней и двинулось назад, к Волге. Это и было на руку заговорщикам. Уходили верные Пугачёву казаки, которые могли помочь ему в трудную минуту. Всех оставшихся постоянно обрабатывали Федульев, Бурнов, Железной, Арыков, Астраханкин и другие изменники, пополняя свои ряды. Разговоры эти велись у костров на каждом привале.

Отряд заметно таял. На Узени приехало чуть больше ста человек. Кони спотыкались на кочках и чуть не падали от бескормицы. Жажду кое-как утоляли в степных озёрах, поросших камышом и наполовину пересохших. Вода была солоноватая и приторная на вкус, но не оставалось ничего другого, как пить такую.

На запустелом берегу речки Малый Узень разбили лагерь и стали готовиться к ночлегу. Развели костры, потому что ночью было уже холодно. Легли спать на голодный желудок. Утром, по приказу Творогова, двое казаков поехали в степь на охоту, подстрелить на завтрак какой-нибудь живности. У всех уже около двух суток не было ничего во рту.

Пугачёв подошёл к группе атаманов, разводивших затухший за ночь костёр, отозвал в сторону Творогова.

– Зачем вы меня сюда привезли, Иван? Тут гиблые места, а на носу холода… Как жить будем? Не лучше ли ехать в тёплые края, хотя бы под Астрахань?

Творогов отрицательно мотнул головой.

– Нет, ваше величество, в Астрахань не пойдём, там нас правительственные войска заарестуют.

– А здесь думаешь – нет? – озлился Емельян Иванович. – Иван, ты знаешь, как я тебя ценю и доверяю!.. Скажи напрямки: что вы задумали?

– Полно, государь, странное ты что-то молвишь, – пряча глаза, заюлил Иван Творогов. – Мы хотим спасти и тебя, и себя, а лучшего места, чем здесь – нету… Выбрось из головы всякую дурь, что тебе наболтал Арсланов, – мы тебе верные!

– Смотри же, Иван, попомни эти слова! – предупредил Пугачёв, отходя в сторону.

Творогов направился к своим товарищам. Присел в кружок, расположившийся вокруг костра. На нём, на треноге уже висел котелок со скудным варевом. Астраханкин, весёлый, вечно улыбающийся казак лет тридцати пяти в белой бараньей папахе, помешивал в котелке длинным деревянным черпаком.

– Казаки, он всё про нас знает, – заговорил Творогов, обводя сообщников встревоженным взглядом. – Кто-то ему уже доложил, так что тянуть с энтим делом не след. Сегодня же надо решать: или – или!..

Иван Бурнов, бывший войсковой палач, флегматично закурил короткую трубочку. Сплюнул в костёр.

– Что ж, можно и сегодня… Не все правда согласие дали, ну да это не беда. Отведём Пугача за реку, там и свяжем.

– Как ты его отведёшь? Чай не телок, – укоризненно возразил Федульев.

– А уж это думай – как! На то и голова тебе дадена, – рассудительно проговорил Чумаков, бывший начальник артиллерии.

В это время вернулись из степи ездившие на охоту казаки. Приблизились к заговорщикам.

– Ничего не подстрелили? – укоризненно спросил Творогов.

– Там, за речкой, дичь побогаче, – ответил один из охотников, казак Лепёхин. – Живут неподалёку отсюда два старца-отшельника. Землянки у них добрые вырыты, с печами из кирпича и глины. В степи – огороды возделанные. Я своими глазами видел там брюкву и дыни. Может, и ещё что-нибудь есть. Мы купили у них малость харчей, да там же всё и съели на месте, с голодухи…

– Вот удобный случай! – аж вскрикнул от радости Фёдор Чумаков и сказал Творогову. – Иван, иди скажи Пугачу про староверов отшельников. Пускай собирается, вместе с нами поедет.

 

4

Урядник Гаврила Стариков с пятью казаками неспешно пробирались по степи к Волге, к месту последнего сражения пугачёвской армии. Через сутки пути стали попадаться трупы людей, с которых, при их приближении, взмывали вверх огромные чёрные вороны-падальщики. В одном месте лежало несколько человек казаков, мужиков, калмыков, – тут, вероятно, шёл бой. Мертвецы были без оружия, в карманах, кроме нескольких медяков и глиняных трубок, тоже ничего не было. Их, ясное дело, обшарили солдаты. Гаврила Стариков и казаки, стащили с голов шапки, набожно закрестились. Проехав ещё версты три, заметили далеко в стороне, на северо-западе, группу всадников. Урядник, всматриваясь в даль из-под ладони, окликнул одного казака:

– Богомяков, а ну-ка поезжай вперёд, разведай, что за люди.

Тот сейчас же тронул коня в указанном направлении. Неизвестные всадники тоже заметили пугачёвцев. От их группы точно так же отделился один человек и поехал навстречу Богомякову. Оба съехались на нейтральной территории, поговорили. Богомяков повернулся к своим и помахал пикой. Это был знак, что всё в порядке. Урядник Гаврила Стариков с тремя товарищами тронулись навстречу незнакомым всадникам. Это оказались тоже яицкие казаки, – семь человек под командой сотника Игната Варначёва. Самое удивительное – у них было одно из знамён пугачёвской армии, вывезенное с места последней битвы. Огромное серое полотнище с синим старообрядческим крестом во всю длину и ширину.

Казаки Старикова быстро соскочили с коней и по одному приблизились к боевой, пробитой в нескольких местах пулями, хоругви. Державший знамя молодой востроглазый казак в зелёном форменном чекмене, которые носили пугачёвские личные гвардейцы, склонил полотнище к земле. Урядник Стариков, а за ним и все его товарищи дружно упали на колени и припали губами к шершавой материи. Сотник Варначёв не ожидал от них подобной реакции, думал, что всё закончено, и вёз знамя на всякий случай, авось на что сгодится.

– Борьба продолжается, сотник, – встав с колен, торжественно объявил урядник Стариков. – Мы едем к Волге искать государя. Главные наши силы стоят там, в степи. Войсками командует атаман Овчинников. Боевая хоругвь будет сейчас как нельзя кстати… Бери, господин сотник, знаменосца, моего провожатого, казака Богомякова Михаила, и отправляйся к атаману. А остальные твои казаки поедут со мной. На том и порешили.

Вскоре обе группы разъехались и потеряли друг друга из виду. Вновь потянулась безжизненная, гиблая прикаспийская степь. Жара стояла невыносимая, и казаки то и дело прикладывались к баклагам. Гаврила Стариков предостерёг:

– Воду зазря по такой жаре не переводите, всё одно потом изойдёт. Рот пополоскайте и будет. Вечером на привале напьётесь. Заночуем где-нибудь у ручья в балке, или на берегу озера.

Старые воины и сами знали это, – не один поход оставили за плечами. Воду берегли, как зеницу ока. Зелёная молодёжь не слушалась, пила всю дорогу, не отрываясь от баклаг, так что вскоре они у многих опустели. А изнуряющая жара донимала основательно, за лето она напрочь выжгла почти всю растительность в этих безжизненных степях, издавна называемых калмыцкими. Помимо сухого бурьяна и верблюжьей колючки, иногда попадались обширные участки метелистого, седого ковыля, в котором проглядывала лебеда и иссушённые зноем кусты разнородной полыни. На склонах небольших возвышенностей и в оврагах густо разрослись молочай, мятлик, овсяница, горец и другие растения. То и дело мелькали тысячелистник и дикий лук.

На всём пути следования казаков сопровождали суслики, как маленькие часовые застывшие столбиками возле своих норок. При приближении всадников они быстро ныряли в укрытие, и снова показывались из него, когда опасность удалялась. Впереди дорогу часто пересекали стремительные русаки, или неуловимыми струйками проскальзывали ядовитые змеи, в основном гадюки. В земле копошилась ещё масса всякой живности, мгновенно исчезающая при стуке конских копыт: полевые мыши, тушканчики, кроты, хорьки и даже лисы. Один раз пугачёвцы увидели вдалеке небольшое стадо сайгаков, которое тут же исчезло, почуяв опасность: ветер дул как раз со стороны казаков.

Вскоре снова встретилась группа всадников. Пугачёвцы уже без опаски поехали им навстречу, думая, что это свои. Однако, оттуда со свистом полетели стрелы. Один казак, пронзённый насквозь, в грудь, – упал. Остальные, вскинув ружья, стали стрелять в неприятеля: благо, ружья у всех были заряжены. Во вражеской группе тоже свалился с коня человек, и только после этого оттуда прокричали с заметным нерусским акцентом:

– Эгей, урус батыр, не стреляй! Мы бачка-государю служить идём, а вы?

Урядник Стариков понял, что это калмыцкие повстанцы и приказал своим опустить ружья. Сложив руки рупором, крикнул:

– Мы тоже служим Петру Третьему… Идите сюда! Не бойсь, палить больше не будем. И вы не стреляйте.

Казаки и калмыки съехались у края длинной глубокой балки. Обменялись приветствиями. Убитых с той и с другой стороны похоронили рядом, внизу, на дне балки, под большим черешчатым дубом. Калмыков было десять человек, и урядник Стариков присоединил их к своему отряду.

Чем ближе они подъезжали к Волге, тем такие мелкие отряды пугачёвцев встречались всё чаще и чаще. Попадались и одиночки – обтрёпанные и грязные, заросшие жёсткой щетиной почти до самых глаз, – злые и коварные, как бирюки. Много было калмыков и донских казаков, встречались волжские татары в тюбетейках и цветных халатах, а однажды явились и вовсе непонятные люди. Были они рослые, статные, голубоглазые, наряженные в невиданного покроя чекмени, подпоясанные тонкими кожаными ремешками. На головах огромные бараньи папахи, за плечами – чёрные лохматые накидки без рукавов. На ногах, кожаные башмаки без каблуков, в которые заправлены разноцветные шерстяные чулки. Воинов было трое. Они были чернобороды, бритоголовы, как татары, и говорили на непонятном гортанном языке, которого не знал никто.

– Де дика хулда шун!¹ – приветствовали они казаков.

– Вы кто такие? – спросил у пришельцев урядник Стариков. – Татары?

Чернобородые гордые воины только непонимающе пожали плечами и ничего не ответили. Урядник призвал ближайшего калмыка и попросил перевести вопрос, но как тот ни старался, трое не поняли ровным счётом ничего из сказанного. Стариков позвал татарина. Загадочные инородцы не отреагировали и на его речи.

– Может быть, ногаи? – вспомнил урядник ещё одно местное племя.

Воины заметно оживились. Один из них, по видимому, старший, ткнул себя пальцем в грудь:

– Нохчи-нахчи.²

Урядник Гаврила Стариков обрадовался.

– Тебя зовут Нохчи-нахчи?

Чернобородый высокий воин утвердительно закивал головой. Вновь ткнул себя пальцем в грудь, потом указал пальцами на своих товарищей. Снова гордо произнёс:

– Нохчи-нахчи!

Стариков ничего не понял.

– У всех одно и то же имя, что ли?

Калмык, переводивший перед тем его вопросы, отрицательно затряс головой, зачастил быстрой скороговоркой:

– Нет, начальник, это не имя… Народ зовётся нохчи, живёт далеко на юге, в горах. Отсюда двадцать переходов пути, не меньше.

– Нохчи, значит, – задумчиво повторил урядник непонятное слово. – А зовут их как, спроси?

Калмык стал чуть ли не на пальцах изъясняться с загадочными нохчи. Вскоре они поняли, чего от них хотят, степенно поглаживая пышные чёрные бороды, назвали свои имена. Старшего звали Борз Акмарзаев, двух других – Гази Вадудов и Иса Мовлетов. Служили нохчи в армии государя Петра Фёдоровича, или нет калмык, как не бился, выяснить не смог. В конце концов урядник Стариков махнул на это рукой и зачислил всех троих в свой отряд, который разросся уже человек до ста. Каждый день он рассылал по окрестностям разъезды донских и яицких казаков, а также калмыков, и те приводили к Старикову всё новых и новых пугачёвцев.

______________________________

¹ Добрый день всем! (чеченск.)

² Ноев народ (чеченск.)

 

Самой радостной была встреча с Екимом Давилиным – царским камергером, прошедшим с батюшкой весь боевой путь от Бударинского форпоста до Сальникова завода. Давилин всё время находился при государе, выполнял роль бессменного дежурного, или адъютанта. Во время последнего сражения отбился от Петра Фёдоровича, за Волгу не поплыл, а схоронился у берега, в камышах. Когда окрестности прочёсывали карательные войска, Еким забирался с головой в воду и дышал через камышину. Так и отсиделся. Через сутки, когда беда миновала, побрёл к месту недавнего боя, подобрал в разбитом обозе мешок сухарей, в степи поймал бегавшего без всадника коня. Стал пробираться на Кубань.

Казаки быстро разгрузили его лошадь от лишней поклажи. Изголодавшимся в походе пугачёвцам Давилинские сухари пришлись как раз кстати. Стали расспрашивать Екима о пути к месту последнего сражения пугачёвской армии. И не удивительно, что в горячке боя дороги никто не запомнил: когда утекали от преследования безжалостной конницы Михельсона, было не до того.

Давилин сообщил, что за несколько суток пути, не видел в округе ни одного правительственного отряда: все они сейчас ловили государя с остатками разбитой армии на левобережье Волги. Южное направление не вызывало у них никаких опасений: там была гиблая калмыцкая степь, а за ней – хорошо укреплённая Моздокско-Кизлярская линия крепостей.

– Ну а вы теперя куда, земляки? – спросил у Старикова Еким Давилин. – Со мною на Кубань, али сами по себе?

Урядник Стариков скептически усмехнулся.

– Ты что же, брат казак, думаешь, что всё закончилось? Не-ет, ошибаешься. Война токмо начинается… Мы ещё покажем Катьке с генералами нашу казацкую кузькину мать!

– Так ведь нету же никого, – вскричал в сердцах Давилин. – Ни государя-императора, ни армии, ни артиллерии, ни атаманов! Всё кончено, спасаться надо, казаки, пока головы на плечах сидят… Какая война? О чём вы говорите?

– А такая, – угрожающе произнёс Стариков. – Атаман войска Андрей Афанасьевич Овчинников намерен борьбу продолжать! Смерть тиранам! Да здравствует вольность и Яик наш батюшка!.. А всем изменникам народного дела – смерть!.. И мы, данной Петру Фёдоровичу Третьему присяги, не порушим.

– Жив значит Андрей Афанасьич, – с облегчением вздохнул Давилин, – ну и я тогда, братцы, – с вами! Я нашему общему казацкому делу не супротивник.

Отряд продолжил путь дальше. Погода портилась с каждым днём: задули пронизывающие до костей холодные степные ветры, временами срывался дождь со снегом. Солнце всё чаще обволакивалось чугунными скопищами туч. На пятый день достигли места последней битвы. Вокруг раскинулась удручающая картина: правительственные войска похоронили только своих павших воинов, убитые пугачёвцы так и остались валяться там, где настигла их смерть. Тучи воронов, орлов и других падальщиков стремительно взмыли в небо при приближении казаков. В балки и овраги трусливо шмыгнули лакомившиеся мертвечиной четвероногие, – в основном лисы и волки. Стояла невыносимая вонь от сотен разложившихся на солнцепёке трупов. Подойти к ним было невозможно – покойников раздуло до невероятных размеров, плоть потрескалась и отваливалась от костей кусками. Казаки зажали носы, с ужасом смотря на дикую картину смерти. Оставаться здесь долго было нельзя, и они поторопились скорее проехать дальше, где убитых было не так много. Ничего ценного нигде не наблюдалось: помимо карателей, тут, вероятно, уже поработали окрестные жители. Многие покойники были раздеты до исподнего, а некоторые и вовсе – нагишом: ни оружия, ни амуниции на повстанцах; ни сёдел, ни уздечек с пахвами – на тушах убитых лошадей.

– Вот тебе бабушка и Юрьев день, – с тоской оглядев мёртвое поле, загадочно произнёс грамотный Еким Давилин.

Казаки, брезгливо отплёвываясь, поворотили коней в сторону. Поехали прочь от проклятого места. Давилин догнал урядника Старикова.

– А теперя куды, командир? Вишь, здесь одно только мёртвое царство.

– На Волгу. Порасспросим местных мужиков, что тут было, – решительно проговорил Стариков.

– А не донесут по начальству? – усомнился Давилин. – Нас ведь сейчас кругом ловят. Воинских команд на каждом шагу понатыкано…

– У меня приказ: сыскать государя, – односложно ответил урядник.

Отряд быстро преодолел недалёкое расстояние до волжского берега, который здесь был высокий и обрывистый. Повернули вдоль кромки обрыва на юг, к Астрахани. Волга раскинулась перед ними во всю ширь до самого горизонта. Далеко на северо-востоке, на луговой стороне вырисовывалась кромка пойменных лесов. На юг шла голая степь, кое-где всхолмлённая небольшими возвышенностями. Высоко в небе, на самой середине великой русской реки, гордо парил степной стервятник – орёл. Казаки залюбовались его непринуждённым полётом. Самим им приходилось ехать и то и дело оглядываться по сторонам: не покажется ли где погоня.

Берег постепенно выровнялся, полого спустился к реке. Впереди замаячило небольшое рыболовецкое село – ватага по местному. Стариков направил туда разведку из трёх казаков. Те вскоре вернулись со старостой, – плешивым пожилым мужиком в добротном новом армяке и в скрипучих кожаных сапогах, с палочкой в руке, на которую он опирался. При виде большой толпы всадников и стоявшего поперёд всех урядника Старикова староста оробел; поспешно сдёрнул с головы шапку, комкая её в крупной заскорузлой пятерне привыкшего к тяжёлому физическому труду человека, угодливо поклонился.

– Солдаты у вас были? – угрожающе приступил к допросу урядник.

– Были да ушли, – кивнул головой староста.

– Государя Петра Фёдоровича Третьего не видал? – продолжал Стариков.

– Да где уж нам царей видеть, – тяжело вздохнул сельский начальник. – Слых был, что побили недалече батюшкино войско, а где он сам, про то нам не ведомо.

– На тот берег здесь никто не переправлялся?

– Переплывали в лодках солдаты… Наши мужики перевозили. А больше – никто.

– Лодки сейчас собрать для нас сможешь? – спросил Стариков. – Нам срочно надо на ту сторону.

– Соберу по дворам, дело не хитрое, – сказал староста, и, почесав плешивый затылок, поинтересовался: – Платить, господин начальник, будете, али так?.. Солдаты, слышь, за перевоз расплатились.

Еким Давилин, слышавший весь разговор, разозлился. Подскочив к хитрому мужичку, затряс перед самым его лицом ременной плёткой.

– А этого не видал, куркуль старый?! Я тебе заплачу – плетью по мягкому месту!.. За вас, за простой люд, мы с государем вот уже год кровь проливаем, жизней своих не щадим, и мы же ещё вам – плати?

– Понял, понял, господин хороший! – враз пошёл на попятный староста. – Чего лаешься-то, аль мы без соображения?.. Перевезём как всегда – даром.

 

5.

Основной лагерь повстанцев каждый день пополнялся новыми людьми. Приехал сотник Варначёв со знаменосцем и казаком-проводником из команды урядника Старикова, прибилась масса других казаков и разночинцев, не захотевших складывать оружия. Всех их атаман Овчинников принимал в свой отряд, обнадёживал тем, что ещё не всё потеряно, – верные люди ищут за Волгой государя. Вскоре от Старикова прискакал гонец, сообщил, что команда переправилась на луговую сторону.

В лагере собралось уже несколько сот повстанцев: ребром встал вопрос о пропитании. Если воду ещё находили в степных ставках и в ручьях, протекающих по дну балок, – дичи, подстреленной на охоте, на всех не хватало, а другой еды не было. То, что привозили с собой вновь прибывшие, едва хватало им самим, а некоторые вообще приезжали с пустыми руками. Атаман Овчинников собрал малый круг из яицких и донских казаков.

– Что будем делать, атаманы-молодцы? – спросил он присутствующих. – Пропадёт войско без провианта, а где взять, – не ведаю… Может, вы что присоветуете?

– На Яик пробиваться надо, – решительно сказал хорунжий Захар Колдунов. – Там коли и побьют нас – всё на родной стороне! Здесь, в диких степях, – гибель.

– Ты, Захар Ефремович, никак помирать собрался? – осуждающе взглянул на него Овчинников. – Ты это брось! Борьба наша продолжается, и до конца ещё далеко.

– Как будем воевать без государя? – усомнился хорунжий Колдунов. – Под чьими знамёнами?

– Под нашими, под казачьими, – резко бросил ему в лицо атаман. – Вот она, первая ласточка! – Овчинников кивнул на серое полотнище знамени, привезённое сотником Варначёвым. Его держал яицкий казак Василий Уткин, заделавшийся знаменосцем.

Казаки, одобрительными восклицаниями, поддержали атамана. Своими соображениями поделился донской казак Наум Быстров:

– Хоть наши станичники батюшку Петра Фёдоровича и спокинули под Царицыным, мы, – несколько человек, – остались ему верные. А сейчас и другие прибились… И пущай изменщики гутарят, что будто бы не царь он вовсе, а простой казак с Дону, – мы им веры не даём. То всё куркули брешут, которым слишком сладко жить стало при нынешней царице Екатерине. А мы старой веры завсегда придерживались, и за батюшку встали горой, потому как он наш первейший заступник и благодетель…

– Ты покороче Наум, что растёкся?.. Самую суть, – зашумели, не выдержав его долгих речей, казаки.

– А я и гутарю самую суть, атаманы-молодцы, – обиженно взглянул на товарищей урядник Быстров. – Мы сейчас в степь загнанные, всё одно как бирюки, и выхода у нас иного нет, окромя разбою… Бирюк как себе пропитание добывает? Чуете? Идёт в станицу и режет в катухе овец, либо на стадо в лугах нападает, задирает телёнка… Вот и нам эдак надо.

– Мы же не волки, – укоризненно взглянул на урядника атаман Овчинников.

– А чем лучше?

Опять загомонило казачье собрание, поддерживая Быстрова.

– Наум правильно бает, – нужно идти на промысел в калмыцкие улусы, либо в рыбачьи ватаги на Каспие… Иначе – помрём!

Пораскинув мозгами, Овчинников в конце концов согласился. Тут же была отобрана добрая сотня яицких и донских казаков под руководством сотника Варначёва. Им подобрали самых сильных коней, добавили – у кого ещё оставались – боеприпасов. Бойцы хорошо подкрепились перед дорогой свежей сайгачатиной, которую как раз привезли из степи охотники, покормили и напоили коней. В проводники атаман им дал местного жителя – молодого калмыка, примкнувшего к Пугачёву ещё под Оренбургом.

Попрощавшись с остающимися товарищами, отряд Варначёва мелкой рысью углубился в степь. Проводник, которого звали Донтэ Начин, как опытный следопыт всматривался из-под ладони в даль, принюхивался к степным запахам, прислушивался к звукам. Молодой калмык искал признаки человеческого жилья, где можно было достать съестного. До ночи они преодолели полста вёрст, исколесив пространство в разных направлениях, но так никого и не встретили. Во время ночёвки одного казака укусила змея, на которую он нечаянно лёг. Громко вскрикнув от боли, он позвал на помощь товарищей. К нему подбежало несколько человек, в том числе и калмык Донтэ, стали разглядывать рану. Казак задрал к подбородку рубаху, показывая два небольших, кровоточащих отверстия в боку. Место укуса быстро опухло и покраснело. Кто-то вспомнил, что нужно высосать змеиный яд.

Калмык Донтэ решительно снял с пояса баклагу с кумысом, протянул казаку. Пока тот с благодарностью пил, Донтэ выхватил из ножен кривой татарский кинжал и взрезал немного ранку. Укушенный поперхнулся крепким напитком, пролил кумыс на себя, дребезжащее закашлял, зачертыхался, дёрнулся от боли всем телом. Калмык, не давая ему опомниться, мгновенно припал губами к ране и стал высасывать отравленную ядом кровь. Её он, жирными сгустками, сплёвывал на песок, то и дело полоская рот кумысом. Когда всё было сделано – крепко перевязал рану, изорвав для этого исподнюю рубаху казака. В связи с происшествием, легли спать далеко за полночь.

На следующий день Донтэ Начин подъехал к сотнику Игнату Варначёву.

– До войны я бывал в зимовье князя Дундукова. Это далеко, отсюда – вёрст сто на северо-восток. Если хочешь, – проведу вас туда.

Сотник оживился.

– Князь, чай, из богатеньких?

– Первый нойон в окрестной степи, – гордо ответил молодой калмык. – Стада коней и отары овец – несчитанные. Есть верблюды, которые нам будут особенно кстати: едят всё, что растёт. Даже то, что никто есть не станет: сухой, прошлогодний бурьян, репей, верблюжья колючка…

– Хорошо, – тут же согласился сотник Варначёв. – Показывай дорогу, нехристь!

Донтэ Начин тронул повод коня, и отряд круто изменил направление. От него в разные стороны, где-то в пределах версты, рассыпалось несколько мелких разъездов. Они разведывали местность и попутно охотились на сайгаков или другую мелкую степную живность, – всё, что попадалось на пути. Выданные в дорогу атаманом Овчинниковым припасы нужно было беречь. До ночи отмахали половину пути. Заночевали в балке, выставив боевое охранение. На утро не досчитались проводника. Мало того, у костра на склоне балки, где коротали ночь трое дозорных казаков, обнаружили три трупа. Люди лежали в неудобных позах, в которых застала их «костлявая», у всех – ножом перерезано горло.

– Косоглазого дело рук! – глухо вздохнул один из столпившихся над порезанными товарищами казаков. Тот самый, которого проводник Донтэ Начин врачевал после укуса змеи.

Сотник Игнат Варначёв пришёл в бешенство.

– Догнать немедля эту сволочь! Казаки – на конь! Прочесать всю степь, а изменника найти!

Три десятка яицких и донских удальцов беспрекословно вскочили на коней, веером рассыпались по степи во все стороны. Оставшиеся принялись готовить к погребению убитых.

– Лучших казаков уложил, паскуда! – ругался, скрежетал зубами сотник. – Ну попадись он мне в руки, – шкуру с живого сдеру!

Погоня, как не рыскала по степи, отыскать следов беглеца не смогла, – к полудню все возвратились ни с чем. Среди казаков пошёл глухой ропот и брожение: с часу на час ожидали какой-нибудь беды, – нападения либо карательного отряда, либо калмыцкой орды, которую, вероятно, уже предупредил сбежавший Донтэ Начин. Сотник Варначёв растерялся, не зная что предпринять. Снова послал далёко вперёд разведку и повёл весь отряд следом. На месте стоянки остались три сиротливых холмика, – за неимением крестов, – с воткнутыми в них пиками, на которых были надеты казачьи папахи. Шли ходкой рысью до вечера в том же направлении, которое указывал проводник. Стали часто попадаться наполовину пересохшие озерки с берегами, сплошь усыпанными белым, как снег, налётом. Кто-то из казаков, соскочив с коня, попробовал на вкус – соль! Кони пить озёрную воду отказывались, и казаки искали в ближайших балках пресные ручьи, чтобы их напоить и набрать побольше воды с собой.

Вскоре дозорные сообщили, что впереди – небольшое калмыцкое кочевье: кибиток десять на взгорье. Вокруг – пасутся стада. Сотник Варначёв приказал отряду остановиться, казакам велел спешиться и вести себя тихо, не выдавать своего присутствия. Сторожевые собаки в калмыцком стане могли учуять непрошенных гостей. Сотник самолично, вместе с двумя разведчиками, облазил по-пластунски ближайшие барханы, с которых хорошо просматривалась местность, прикинул что к чему. Самое главное, выяснил, что в кочевье была вода, – глинобитный колодец в центре, между юртами. Из него калмычки то и дело доставали вёдрами воду, поили скотину. Мужчин заметно не было, видно, отдыхали в кибитках, либо были в степи – в конских табунах и овечьих отарах.

Казаки стали готовиться к бою: заряжать ружья, вострить и без того острые, как бритва, сабли, подгонять амуницию. Игнат Варначёв разбил отряд на три части, чтобы охватить кочевье со всех сторон, – взять в клещи. Предупредил, чтобы ни один косоглазый не ушёл живым, даже старики и дети, – кровная месть за погибших товарищей! Дождался, когда все группы скрытно, за барханами, перебрались на исходные позиции. Выстрелил в воздух из пистолета, что было сигналом к началу нападения. Казаки из-за холмов с визгом и криками устремились на ничего не подозревавших калмыков. Бросившиеся было от табунов и отар свирепые сторожевые псы были тут же переколоты пиками, а отарщики перестреляны из ружей. Кони и овцы, при звуке близких выстрелов, в страхе заметались в разные стороны. Сотник Варначёв, впереди своей группы, умело руководил налётом.

– Казаки, человек пять оставайся на месте, не давай табуну рассыпаться по полю! Гуртуй, гуртуй его в кучу! Остальные – за мной.

Удальцы, как степные хищники – волки, распластывая в стремительном аллюре коней, с трёх сторон охватывали кочевье. Выскочившие из юрт калмыки встретили их меткими стрелами, но было уже поздно. Потеряв несколько человек, казаки ворвались в кочевье, бешено завертелись вокруг юрт, безжалостно рубя врагов, полосуя шашками направо и налево. Калмыки и калмычки десятками, как трава под косой, валились наземь с рассечёнными головами. Только немногие из воинов успели вскочить на коней и приняли смерть лицом к лицу, как и подобает настоящему батыру. Вскоре в стане вокруг юрт, кроме нападавших, не осталось ни одной живой души. Всё пространство было усеяно мёртвыми телами. Казаки рубили чужих им людей неистово и жестоко, с удовольствием слыша, как хрустят под ударами стали черепа. Наслаждались видом вывалившихся на землю красной арбузной мякотью желеобразных мозгов, отрубленных конечностей, отлетающих пушечными ядрами человеческих голов. Пугачёвцы мстили за своих товарищей, и слепа была их обезумевшая первобытная ярость.

Покончив с мужчинами, казаки спрыгнули с коней и стали врываться в кибитки. Рубили в первую очередь визжащих как резаные детей, особенно рослых малолеток, бросавшихся на них, как молодые волчата, с обнажёнными кривыми ножами. Покончив с приплодом, бросались на девок и взрослых калмычек, вязали им арканами руки, разрывали на груди халаты и рубахи, жадно насиловали. Вой и крики в становище стояли неумолкаемые. Женщины яростно сопротивлялись, кусали казаком за руки, за лица, норовили выцарапать ногтями глаза. Озверелые пугачёвцы не оставались в долгу, наиболее строптивых рубили тут же, протыкали им кинжалами животы, перерезали по татарски горло. Заляпанные кровью, как мясники, искали новые жертвы. Не трогали единственно, младенцев. Не хотели марать рук. Всех остальных резали подчистую.

Проводника-изменника Донтэ Начина среди убитых не было. Возможно, он сюда не заезжал, а поехал в другую сторону. Но разъярились казаки именно из-за него, мстили за порезанных его рукой товарищей. Когда в становище было всё кончено, принялись стаскивать из кибиток в круг всё самое ценное. Главное, тащили продовольствие и корм для лошадей. Пригнали из степи десяток двугорбых верблюдов, стали навьючивать припасы на них. Брали с собой и воду, наполняя ею огромные кожаные бурдюки. Подобрали на месте боя оружие, а кое-кто из казаков не побрезговал и растелешить трупы убитых калмыков, связывая в узлы одежду и обувь. Эти же, нечистые на руку молодцы посрывали с мёртвых калмычек золотые серьги, кольца и другие драгоценные украшения. Взломав в кибитках сундуки, выгребли припрятанные на чёрный день деньги. Сотник Игнат Варначёв сквозь пальцы смотрел на все эти проделки подчинённых, ему было главное – пригнать в основной лагерь повстанцев побольше лошадей и другого скота, чтобы обеспечить прибывающее войско продовольствием.

Обчистив помещения, казаки, по приказу сотника, принялись спешно разбирать сами кибитки, – их решили тоже взять с собой. Надвигались холода, а в степи эти тёплые переносные хижины будут как раз кстати. Помимо всякого другого имущества, в кибитках нашлось немало волчьих шкур. Казаки прихватили и их. Молодец, укушенный в степи змеёй, уже почти оправившийся, звали которого Михаил Пустынников, отрубил шашкой волчий хвост и в виде украшения прицепил его позади, к папахе. Товарищи засмеялись:

– Ты, Мишка, никак башкирцем заделался? Это у них – волчьи малахаи в моде. Да и сами они навроде волков: злые и такие же дикие.

– Вот и мы волками будем, – осклабился в ответ лихой яицкий казачок. – Загнали нас старшины с солдатнёй ажник на Кавказ, вот и будем кавказскими волками!

– До Кавказу ещё далече, – поправил его пожилой, степенный казак из Илецкого городка Дмитрий Мачула. – Поначалу Кизляр будет, за ним Терек, а уж за Тереком – Гребни. То и есть – Кавказ, знающие люди сказывали… Да ведь сам батюшка, Пётр Третий, на Гребнях бывал. В станице Наурской.

– Откель знаешь? – усомнился Пустынников.

– Так ведь Горшков Максим Данилович говорил, государев главный секретарь, – ответил Мачула. – Он нашенский земляк, илецкий, как и Творогов.

– Где то они теперь? – вздохнул Михаил Пустынников, закрепляя у задней луки седла туго набитые всякой всячиной кожаные переметные сумы. Крепко стягивал ременными тороками другое добро.

Идея Михаила понравилась, и некоторые казаки по его примеру тоже нацепили на шапки волчьи хвосты. Сотник Варначёв скептически хмыкнул, но противиться не стал: пускай казаки потешатся.

 

6.

Пугачёв и человек двадцать яицких казаков – все заговорщики – правили берегом Малого Узеня к броду. Жилища старцев отшельников находились на другой стороне. Лошадь под Емельяном Ивановичем была плохая, из тех, которых казаки отобрали у разночинцев, ещё остававшихся в отряде. Во время пути конский состав пугачёвцев обессилел от бескормицы, еле волочил ноги. Некоторых лошадей вообще пришлось забить, а мясо пустить в общий котёл. Многие яицкие казаки стали пластунами, и плелись, держась за стремя товарища. Между тем в отряде было несколько верхоконных калмыков, крестьян, городских жителей, бывших солдат, которых называли коротко – «разночинцы». Все они не участвовали в заговоре и были верны своему государю. На очередном привале атаманы, окружив Пугачёва, поставили вопрос ребром: нужно отобрать коней у разночинцев.

– Не гоже, государь, нам, природным яицким лыцарям, пеши телёпать, когда всякие инородцы и мужики на хороших конях разъезжают, – загалдели они, тряся бородищами и свирепо потрясая зажатыми в кулаки нагайками. – Отберём у нехристей и лапотников лошадей – и баста!

Емельян Иванович попытался вступиться за своих верных сподвижников, которым, без коней, грозила в степи верная гибель.

– Не гоже так поступать, братья казаки. Все мы вместях за волю народную дрались, и калмыки с мужиками тоже голов своих в боях не жалели. Зачем же их теперь обижать?

– А нам куды без коней деваться? – аж завизжал от злости, захлёбываясь ядовитой слюной, Фёдор Чумаков. – Так-то ты, батюшка, о верных своих слугах радеешь, которые от самого Яицкого городка – с тобою!

Его поддержал Иван Творогов. Он рассудительно сказал Пугачёву:

– Ваше величество, что ты о всяких степняках некрещеных печёшься? Ты о себе прежде всего подумай: в случае беды разве ускачешь от старшин да гусар на одной лошади? Весу в тебе не мало, – не каждая лошадь и раньше выдерживала, а сейчас и подавно! Вон, коней наших от бескормицы ветром шатает… Отберём лошадей у разночинцев, – появится у тебя несколько заводных. Никакая погоня не страшна будет.

Пугачёву показались доводы Творогова разумными, но скреблась на сердце жалость к оставляемым на произвол судьбы сподвижникам.

– А с разночинцами что будет? Погибнут в холодной степи…

– А нам какое дело? – скептически хмыкнул Иван Творогов. – Тут о своей шкуре забота.

В тот же день атаманы с группой заговорщиков и огромной толпой остальных конных и пеших казаков, при оружии, окружили стоянку разночинцев.

– Отдавай коней, косоглазые и вы – лапотники, иначе – голова с плеч! – грозно закричали нападавшие.

Калмыки, поняв, что их хотят обречь на верную гибель, выхватили сабли и ринулись в бой. Произошла короткая, но яростная рубка. Нескольких калмыков убили, остальных обезоружили. Те в свою очередь успели зарубить двух казаков. Остальные разночинцы расстались со своими скакунами без сопротивления. Казаки, забрав добытых разбойным способом лошадей, подхватив на сёдла убитых товарищей, тут же покинули место стоянки. И пока они удалялись, оставшиеся, застыв одинокими столбами, долго ещё с тоской смотрели им вслед…

Сейчас, добравшись до брода, Пугачёв с казаками переехали неглубокую речку. Сразу на другом берегу отыскали в камышах две землянки одиноких старцев. Дорогу показывал казак Лепёхин, бывший здесь перед этим. Навстречу им вышли старцы: седенькие длиннобородые люди в старых, обветшалых одеждах. Смиренно поклонились, сняв шапки.

Вперёд по хозяйски выехал нахальный Фёдор Чумаков, пренебрежительно спросил:

– Отцы, добрый день вам. Буквы да дыни ещё есть? Тащите всё сюда – сам государь император Всероссийский перед вами!

Старички, услыхав такое, со страху попадали на колени. Пугачёв их приободрил.

– Встаньте, встаньте с земли, старинушки. Земля ведь, чай зябкая, – не приведи Бог, застудите свои старые косточки…

Отшельники послушно поднялись на ноги, не надевая шапок, подобострастно уставились в лицо государя.

– Ну что стоите, как истуканы? – нетерпеливо сказал Пугачёв. – Несите угощение, накрывайте скатерть для царя… Когда б вы ещё его увидели?

Он грузно сполз с коня. Атаманы тоже поспрыгивали на землю, небрежно кинули поводья коноводам. Двое рядовых казаков поспешно расстелили на земле перед землянками войлочную кошму. Пугачёв с атаманами уселись в тесный кружок, старцы и помогавшие им казаки притащили из землянок несколько переспевших жёлтых азиатских дынь и целую корзину брюквы. Дыни атаманы забрали себе, а брюкву отдали казакам, но на всех всё равно не хватило.

– На грядках ещё что-нибудь есть? – спросили яицкие удальцы старцев, с аппетитом хрустя сочными, немного горьковатыми овощами.

– Как не быть, есть, – ответил один из них, тот что был постарше с виду и выше ростом. – Пойдите, пошукайте в огородах… А на бахче и дынь ещё не мало осталось. Всё, что найдёте – ваше.

Когда основная масса казаков с радостью кинулась в степь, на огороды и бахчу, Творогов решил приступить к делу; отрезав и передав Пугачёву большую, истекающую сладким, медовым соком, скибку дыни, подмигнул Чумакову.

– Давай, Фёдор, начинай…

Тот, смущённо откашлявшись, заговорил, пряча глаза от Пугачёва:

– Я вот что хотел полюбопытствовать, ваше величество: куда ты намерен путь дальше держать?

Пугачёв поперхнулся дыней, заподозрив в вопросе Чумакова подвох. Однако ответил твёрдо и решительно, как и подобает полноправному властителю:

– Что из пустого в порожнее переливаешь? У нас ведь уже давно оговорено куда идти: двинемся отсюда на яицкие форпосты, заберём с них людей и провиант, спустимся к Гурьеву городку, перезимуем, а весной видать будет. Можно, как лёд вскроется, сесть на суда и плыть через Каспий в Персию, либо в Трухменские орды… А можно, на судах же, – перебраться на Терек, там, среди семейных донских казаков, меня хорошо знают и примут. Потому как я одно время даже скрывался там, в станице Наурской.

Тут казаки резко отрицательно отреагировали на его речи, и, побросав недоеденные дыни, решительно заявили:

– Воля твоя, государь, но ни в Гурьев, ни к семейным казакам на Терек мы с тобой не пойдём.

– Это как же понимать прикажете? – растерянно обвёл злые лица атаманов Емельян Иванович. – Куда же вы хотите? Не к чёрту же в преисподнюю?

– А нам теперя всё одно, – гневно зашумели казаки, – токмо не хотим больше служить тебе и кровь невинную зазря проливать! Будя, навоевались досыта, пора и честь знать!

– Так-так, – задумчиво произнёс Пугачёв, – воевать, значит, вы не хотите, ну а что делать-то? Государыня ведь, чай, по головке нас не погладит. Обратного ходу нам нет, детушки…

– А поедем-ка лучше, царь-батюшка, обратно в Яицкий городок, – озвучил общее мнение хорунжий Иван Федульев. – Коли ты взаправдашний государь, – тебе боятся нечего. Ты там себя и нас оправдаешь, а нет – не взыщи…

Из степи, с бахчи и огородов, нагруженные брюквой и дынями, стали подтягиваться остальные казаки. Подойдя, прислушивались к разговору атаманов.

Емельян Иванович, весь бледный, понявший, наконец, воочию, что его хотят попросту сдать коменданту Симонову и тем спасти свои головы, с дрожью в голосе уговаривал:

– Полноте, детушки, что вы такое говорите? Мы три месяца осаждали Симонова в Яицком городке, никак не могли взять… Как мы туда пойдём? Примут ли нас казаки?

– Примут, никуды не денутся, – самодовольно произнёс бывший пугачёвский палач Иван Бурнов, на руках которого было немало крови невинных жертв. – С тобой, ваше величество, нас и в самой Москве примут!

Казаки, окружавшие Пугачёва, весело засмеялись, поняв намёк Бурнова. Понял и Емельян Иванович, всё ещё надеясь на чудо, буквально цепляясь за соломинку, он тщетно взывал к разуму своих бывших товарищей по борьбе:

– Детушки, а нельзя ли как-нито отложить поездку в городок? Поедем лучше мимо него в Сибирь, укроемся там в лесах, отсидимся до времени…

– Нет, никак нельзя, – отрицательно качнул головой Иван Творогов. – Нужно ехать в городок и покончить с кровопролитием… Пускай нам там всем головы порубят за наши грехи, но мы тебя не упустим. Полно нам за тобой ездить, – поезжай теперь ты за нами!

Все быстро поднялись на ноги и направились к коновязям. Пугачёв понял, что решительная минута настала, и подошёл к своему коню, которого держал под уздцы казак Лепёхин. Только он намеревался сесть в седло, как заговорщики плотным кольцом окружили его. Хорунжий Федульев громко крикнул Бурнову, славившемуся недюжинной силой:

– Иван, что задумали – затевай! Сыми с его величества саблю.

Здоровенный увалень Ванька Бурнов, косолапо подскочил к Пугачёву и крепко, как клещами, схватил его за руки. Емельян Иванович внутренне похолодел. В глазах у него потемнело, к сердцу подступила щемящая, обречённая тоска, как перед смертью. С дрожью в голосе он вскрикнул:

– Бурнов, что ты делаешь? Как ты смеешь руку на государя поднимать?

Тут со всех сторон загалдели обступившие их заговорщики:

– Ты нам больше не государь, а мы тебе – не слуги! Не хотим больше злодействовать и кровь невинную проливать! И тебе – полно… Поедем в Яицкий городок и сдадимся властям, и пускай они разбираются, кто ты есть на самом деле: царь, али простой казак Емелька Пугачёв… А Россию разорять хватит. И без того достаточно прогневили по своей дурости Бога и матушку государыню!

– Полно, детушки, нельзя ли всё это отменить, – продолжал уговаривать их Пугачёв, пытаясь высвободиться из цепких лап Ивана Бурнова. – Ведь вы меня погубите, но и себя не спасёте… А Бог воздаст вам сполна за то что на помазанника руки простёрли! Да и наследник мой, великий князь Павел Петрович, прознав про это, вас не помилует, отомстит за меня.

К Емельяну Ивановичу приблизился злой Творогов:

– Ты вот что: заканчивай воду мутить, а отдай нам лучше свою саблю, кинжал и патронницу… Пора ехать в стан и объявить обо всём остальным казакам.

– Заранее значит сговорились, иуды! – гневно выкрикнул Пугачёв и, вырвавшись из рук Бурнова, отцепил и бросил к ногам Творогова саблю с кинжалом и патронницу.

Ему позволили сесть на лошадь и, окружив, – поехали на противоположный берег речки. В степи Пугачёв снова приблизился для разговора к Ивану Творогову, которому до этого доверял, как никому, и в измену которого не мог поверить.

– Иван, ты что делаешь, одумайся! Ведь так настоящие казаки не поступают… Дал слово – умри, а держи. А вы все мне в верности клялись, знамя целовали.

– Дураки потому были, а сейчас поумнели, – буркнул в ответ Творогов. – Ежели ты не настоящий государь Пётр Фёдорович, то и присяга наша не в счёт… Пускай теперь власти с тобой разбираются, кто ты есть на самом деле, а с нами, что хотят, то и делают. На то воля всемилостивейшей государыни Екатерины Алексеевны…

– А не лучше ли утечь, Иван? – не отставал Пугачёв. – Не хотите больше бунтовать, Бог с вами… Уйдём на Иргиз, в скиты, либо ещё куда – Россия большая… Думаешь за всё, что вы наделали, государыня вас помилует?

– Вместе злодействовали, вместе и ответ держать будем, – стоял на своём Творогов. – А в Россию уходить нам не резон, у нас на Яике семьи. Куда мы без них? Хоть и помрём, да всё у родных хат.

– Значит у вас решено твёрдо? – испытующе глянул ему в глаза Емельян Иванович.

– Твёрже не бывает, – откликнулся Творогов.

– Ну так прощай, Иван! Не поминай лихом, – выкрикнул вдруг Пугачёв и, хлестнув нагайкой коня, направил его прочь от группы казаков, назад, к речке Малый Узень.

– Ушёл! Ушёл! Держи его, – закричали заговорщики и бросились в погоню. Поперёд всех – упустивший Пугачёва Иван Творогов.

– Уйди, Иван прочь, не доводи до греха! – зло кричал Емельян Иванович и с силой бил нагайкой коня Творогова и его самого.

Скакун преследователя шарахнулся в сторону, едва не сбросив седока наземь. Но Творогов, подгоняя его шенкелями, выравнивал бег и снова пускал в стремительную погоню. Конь у Ивана был намного резвее, чем у Пугачёва, и не отставал. Остальные атаманы тоже пустили коней в намёт и быстро догнали беглеца. Емельян Иванович, видя, что ускакать не удастся, спрыгнул с коня и бросился в густые заросли камышей, разросшиеся на берегу речки. Казаки устремились следом. Одни ехали по-прежнему верхом, – основная масса спешилась. Хорунжий Железнов и казак Астраханкин, яростно ломая ногами камыш, продирались сквозь заросли первыми. Следом на конях ехали Творогов и Федульев. Последний бранил предводителя:

– Иван Александрович, о чём это ты договаривался с Пугачём по дороге? Воля твоя, брат, но мне кажется, что ты его отпустил!

– Полно врать, Иван, – недовольно огрызался Творогов. – Как я его мог отпустить, если он сам сбежал.

В этот миг Железной с Астраханкиным наткнулись на беглеца. Тот выскочил из зарослей, обхватил сзади за горло Астраханкина и потянул у него из ножен саблю. Казак захрипел, задыхаясь, забился в руках Пугачёва. Железнов с Федульевым поспешили ему на помощь.

– Предатели! Я вот вас всех… – кричал Емельян Иванович, силясь вытащить до конца саблю Астраханкина.

Федульев спрыгнул с коня, вдвоём с Железновым они навалились на Пугачёва, стали крутить и вязать ему руки.

– Как вы смеете, смерды, поднимать руку на государя?! – яростно воскликнул Пугачёв, но изменники, не слушая его, продолжали своё чёрное дело.

Подъехал Творогов, держа в поводу лошадь Емельяна Ивановича.

– Иван, прикажи своим псам, чтобы развязали меня, всё одно на такой плохой лошади не убегу, – попросил низверженный государь своего бывшего полководца.

Тот велел казакам развязать Пугачёву руки. Впятером вернулись к остальным заговорщикам, дожидавшимся у края камышовых зарослей. Продолжили путь дальше, к основному стану. Емельян Иванович ехал, чуть не плача. С досадой думал о промахах, которые совершал последнее время один за другим, тем самым позволил изменникам-атаманам заманить себя в ловушку. Вспомнил тут Пугачёв и покинутого на острове посреди Волги Перфильева – самого верного своего соратника, готового за него в огонь и в воду, вспомнил ускакавшего в степь храброго батыра Кинзю Арсланова, которого не поддержал, вспомнил и брошенных на произвол судьбы разночинцев, у которых позволил забрать коней. Все ошибки теперь аукнулись своей оборотной стороной. Но ничего уже, увы, не исправишь.

Приехав в основной лагерь, заговорщики объявили общий сбор. Когда все казаки собрались в круг, на середину выступил Иван Творогов.

– Братья казаки, вы все тут меня хорошо знаете, – я от самого Илецкого городка с вами. А многие атаманы и того раньше. Когда можно было, мы шли за государем и не щадили в боях своих жизней. Но армия наша разбита окончательно, дело наше не выгорело и воевать дальше бесполезно, всё равно Россию мы не осилим… И мы с атаманами посовещались и решили арестовать государя и выдать в руки законных властей… Повезём его в Яицкий городок и сдадим полковнику Симонову, да и сами сдадимся ему на милость. А там, – будь, что будет…

Заговорщики настороженно оглядывали толпу, не зная как та отреагирует на известие, но казаки выслушали сообщение равнодушно. Явного несогласия не высказал никто. Атаманы приободрились. Казакам раздали привезённую с огородов из-за речки брюкву и дыни с бахчи. Дождавшись, когда те подкрепятся, объявили сбор и выступление.

 

7.

Отряд урядника Старикова рыскал по левобережью Волги в поисках государя. Но где государь – никто не знал. В селения на берегу Волги заходить было опасно, там могли встретиться солдаты, а в степи, кроме волков – никого не было. У казаков заканчивались припасы, сильно уставали лошади. К тому же нужно было всё время быть начеку, чтобы не напороться на карателей, которыми, в эти смутные времена, было наводнено всё Заволжье. Начались холода, подули страшные киргиз-кайсацкие ветры, поднимавшие в степи целые тучи пыли. Пугачёвцы стали роптать.

– Поехали на Яик, – предложил уряднику Старикову Еким Давилин. – Там мы скорее узнаем, что к чему, чем в этой гиблой степи. К тому же, с семьями повидаемся, а то и заберём их с собой.

Казаки, услыхав, сразу же поддержали предложение Давилина. Многие с прошлогоднего сентября не бывали дома, не видели матерей с отцами, жинок с детишками. Подумав, Стариков согласился. Отряд в тот же день изменил маршрут, и двинулся на северо-восток, к Яику. Через сутки пути дозорные увидели далеко в степи одинокую фигуру всадника. Трое яицких молодцов, гикнув, поскакали следом, ещё шестеро – наперерез слева и справа. Степной бродяга, заметив погоню, принялся уходить, но конь его был заморенный и расстояние между ним и преследователями быстро сокращалось. Видя, что не уйдёт, всадник остановился и выхватил из ножен саблю. Приготовился к бою. Казаки подлетели к нему и завертелись вокруг, грозя пиками и саблями, предлагая сдаться. Беглец, рослый красивый башкир в цветном халате, скалил по волчьи зубы и посылал их по-русски «к матушке»… Один из яицких рыцарей пригляделся и узнал в противнике бывшего государева полковника Кинзю Арсланова. Недоразумение сразу разрешилось. Казаки спрятали оружие и спрыгнули с коней, дожидаясь основного отряда. Кинзя тоже спешился.

– Где государь, господин полковник? – спросил узнавший его казак.

– Не ведаю, меня атаманы-псы из войска прогнали, – ответил тот, сердито бросив в ножны кривую татарскую саблю. И эфес, и ножны были украшены замысловатым восточным орнаментом, изречениями из Корана, и сверху – умело покрыты позолотой.

Казаки невольно залюбовались богатым оружием. Подъехали урядник Стариков с Давилиным и остальными. Командиры радостно приветствовали знакомого башкира. Вновь стали расспрашивать про государя.

– Творогов, шакал, против батюшки Петра Фёдоровича недоброе замыслил, – повторил свои подозрения Арсланов. – Я было вступился за него, так атаманы с саблями на меня кинулись, едва не убили. Я двух псов поганых срубил и в степь ушёл, теперь вот – в Башкирь пробираюсь. Там, по слухам, Салават ещё воюет, и отец, старый Юлай – с ним.

– Поехали с нами на Терек, – предложил Гаврила Стариков. Атаман Андрей Очинников тожеть оружию не сложил и за Волгой, в калмыцких степях, нас теперь дожидается… Возьмём с Яика свои семьи, казаков, кто захочет, – и махнём на Кавказ. А там, ежели что не так – Туретчина рядом, перемахнул через горы – и ты на воле… Поехали, Кинзя.

Глаза башкира загорелись боевым задором.

– А будь по-вашему, едем! Отомстим притеснителям народным за бачку-государя!

До Яика добирались долго, однажды чуть не напоролись на воинскую команду, пылившую на телегах стороной. Их заметили высланные в дозор нохчи – трое неизвестного племени воинов. Они пластом лежали на верхушке кургана, всем телом вжимаясь в землю, и наблюдали из-под ладоней за солдатами. Старший нохчи, Борз Акмарзаев, обратился к лежавшему с левого бока товарищу:

– Иса, скачи сейчас же к русским казакам, скажи начальнику, чтобы попридержал джигитов – царицыны ищейки едут.

Молодой статный нохчи Иса Мовлетов степной гадюкой бесшумно заскользил вниз по склону. У подножия кургана легко вскочил на ноги, так что в снаряжении его ничего не звякнуло, лёгкими шагами подбежал к своей лошади, птицей взлетел в седло. Без крика и шума, не уродуя круп коня плетью, нохчи поехал к главному отряду. Двое его товарищей остались на кургане.

– Борз, ты что-нибудь понимаешь в русских делах? – спросил у старшего третий нохчи Гази Вадудов. – Что нам теперь делать в России, когда османы больше с ней не воюют, и наша поездка сюда не имеет смысла?

– Казаки воюют против русской царицы, – задумчиво ответил Борз Акмарзаев. – Они её враги, а значит наши друзья… Вспомни, Иса, старинную поговорку нашего народа: враг моего врага – мой друг! Да не потухнет никогда очаг в твоей сакле.

– Взаимно, брат Борз, – тепло взглянул на соплеменника нохчи. – Ты настоящий кавказский волк. Пусть всегда сопутствует тебе свобода!..

Отряд Старикова всё ближе подходил к Яику, и всё больше убеждался тот, что вновь поднять казаков на восстание – невозможно. К форпостам нельзя было приблизиться: всех проезжающих мимо неизменно останавливали солдатские патрули и тащили к коменданту, а в степи день и ночь рыскали казачьи и гусарские команды. Стариков уже потерял несколько человек в мелких стычках с солдатами. Затем пришлось долго уходить от отряда драгун и карабинеров, и беглецов спасла только ночь. За всё время странствий на Яике к ним прибилось только три человека: казаки Калмыков, Жигалин и Хохлов. Они-то и принесли страшную весть о пленении государя.

– Нас полковник Иван Творогов, или как он теперь прозывается по чину, – генерал-поручик, – на форпосты с депешей послал, – рассказывал Калмыков, с жадностью рвя зубами чёрствую лепёшку. – Велел объявлять всем, что бывший император Пётр Фёдорович ими связан, и вскоре будет доставлен в Яицкий городок… А так как мы согласия на измену его величеству не давали, то и порешили все втроём назад к клятвопреступникам не возвертаться, а править через Яик – в киргих-кайсацкую степь, а оттель – на Каспий.

– И правильно сделали, братья казаки, – кивнул головой урядник Стариков. – Потому как мы продолжаем государю служить и биться за народное дело.

– А кто же заместо государя? – заинтересованно спросил Калмыков.

– Атаман Андрей Овчинников, слыхал? – ответил за Старикова Давилин.

– Как не слыхать? – удивлённо присвистнул казак. – Мы все Андрея Афанасьевича прошлый год в войсковые атаманы на кругу выбирали. Он человек достойный, – согласны ему служить.

Поделившись со скитальцами, изголодавшимися и сильно отощавшими в степи, скудной провизией, Стариков повёл отряд к Яицкому городку в надежде перехватить заговорщиков на полдороге, но опоздал. Те уже передали пленённого Пугачёва около Кош-Яицкого форпоста команде сотника Харчева. Вскоре Емельян Иванович в колодках был доставлен в Яицкий городок. Всё было кончено. Людей для штурма яицкой столицы у Старикова не было, казаки к нему не шли. Они либо отсиживались в городке по хатам, либо скрывались в степи по хуторам и зимовьям. По линии туда-сюда сновали воинские команды, задерживая всех подозрительных, в степи тоже – волчьими стаями – рыскали партии старшинских казаков. Продолжать здесь борьбу не имело смысла: Яик устал от крови и хотел мира.

Казаки Старикова это поняли и стали тянуть командира назад, за Волгу. После того как в Яицком городке было схвачено пять человек из отряда, пробравшихся повидать семьи, у остальных пропала всякая охота туда ехать. Напоследок урядник Стариков решил кое с кем поквитаться, да заодно запастись провизией на дорогу. Тёмной дождливой ночью, отобрав два десятка всадников на быстрых конях – в их числе трёх нохчи и несколько калмыков, – командир направился к хутору старшины Ивана Акутина, дорогу куда знал хорошо. Сам до войны не раз бывал здесь, нанимаясь летом на сезонные работы, чтобы семья хоть как-то смогла свести концы с концами. Давно Стариков имел зуб на старшину, да и многие казаки его ненавидели.

Перед выездом к Старикову подошёл старший из джигитов нохчи, Борз Акмарзаев. Одной рукой он вёл в поводу коня, в другой держал большой кусок грубого льняного полотница.

– Чего тебе, ваша?¹ – спросил его урядник, умело ввернув словечко, которое часто слышал в разговорах нохчи, предполагая, что это обращение или приветствие.

Тот с улыбкой закивал бородатой головой, дружелюбно похлопал Старикова по плечу, повторил несколько раз «ваша». После затараторил ещё что-то, из чего урядник, ясное дело, ничего не понял, указал на полотнище, которое держал в руках, потом на копыто коня. Вынул из узорчатых ножен прямой и длинный кавказский кинжал, быстро распорол материю на четыре равные части, стал обвязывать этими кусками копыта коня. Стариков всё понял.

– Хорошо, ваша Борз, мы так и сделаем. Ты очень здорово придумал… Старшинские холуи на хуторе не только не услышат, когда мы подъедем, но и потом никто не догадается, куда мы уйдём. Лошади не оставят отпечатков и погоня собьётся со следа!

_____________________________

¹ Брат (чеченск.)

 

Казаки и калмыки, выбранные Стариковым, сделали всё, как показал нохчи Акмарзаев. Копыта лошадей были туго затянуты материей, и небольшая группа всадников растворилась во тьме. Впереди ехал сам командир, прокладывая дорогу. Ночью, по едва уловимым признакам, при свете неяркого месяца, который то и дело нырял в дымные тучи, Стариков умудрился не сбиться с пути. На месте были часа через три быстрой рыси. Сторож у ворот спал, и нохчи Гази Вадудов, спешившись, бесшумно подкрался к нему сзади и перерезал горло кинжалом. Казаки и калмыки, в полной тишине, без воя и визга, ворвались на просторный хуторской двор. Завидев их, выскочили из будок взъярившиеся сторожевые псы, со злобным лаем кинулись под копыта лошадей. Те испуганно шарахнулись в сторону, казаки и нохчи, выхватив сабли и шашки, стали полосовать собак. Поднялся невообразимый визг и лай. Вмиг собаки были изрублены в кровавое крошево. Выбежавших из хат хуторян постигла та же участь.

– Руби их, казаки, под такую мать, всё одно тут старшинские прихвостни, – гневно кричал урядник Стариков, размахивая клинком.

Из окна ближней хаты грохнул вдруг ружейный выстрел и один из нападавших всадников со стоном повалился с коня. Пугачёвцы спешились и дружной толпой, выбив дверь, вломились в дом, из которого стреляли. Казак старшинской стороны, отбросив ружьё, встретил их с обнажённой саблей. Завязалась яростная рубка в тесном помещении. Сабли, взлетая над головами, задевали потолок, притолоку, чиркали по белёным стенам. Хуторянин, уже несколько раз раненый, медленно отступал в глубь горницы. Кто-то из казаков пальнул в него почти в упор из пистолета, враз положив конец смертельному поединку.

Обшарив весь дом, выволокли из подпола молодую девку – дочку хозяина, бросили на кровать. Изголодавшиеся в степи без баб казаки дикой ордой накинулись на неё, враз сорвали длинный сарафан с обшитыми позументом горловиной, передними полами и застёжкой, разодрали до колен рубаху с длинными рукавами, обнажив молодое, молочно-белое тело. Хуторянка визжала, как резаная, яростно взбрыкивала, выгибалась дугой, силясь вырваться из рук насильников, но не тут-то было. Один из казаков уже навалился на неё сверху, всем своим грузным телом придавив девку к кровати. Громко заскрипели пружины, ходуном заходила кровать. Хуторянка плакала, мотала головой, уклоняясь от ненавистных поцелуев казака, а тот жестоко бил её по щекам и вдавливал, вдавливал в неё своё тело. Под конец противно застонал, заскрежетал зубами, тяжело отвалился в сторону, уступая место другому. Девка не переставая голосила и молила о пощаде. Лохмотья растерзанной одежды окончательно свалились на пол, обнажив её всю. Вид соблазнительно колышущихся, полных грудей и гладких ляжек привёл ждущих своей очереди казаков в исступление. Они полезли к ней все разом, отталкивая друг друга. Завязалась потасовка. Хуторянка, воспользовавшись сумятицей, – голая, простоволосая, с искажённым гримасой ужаса лицом, – выпрыгнула в окно. На улице творилось что-то невообразимое. Казаки и калмыки, мечущиеся по двору на конях, рубили всех, кто попадался им под руку. Другие тащили из хат и погребов съестные припасы в мешках и плетёных корзинах, вино в бочках, большие бутыли водки и первача. Всё это добро валили гамузом на телегу. На другую из окон хат летела тёплая одежда, перины, одеяла, подушки, кухонная утварь. Из конюшен выводили молодых горячих жеребцов, тут же запрягали их в телеги, выгоняли из катухов отары овец, тащили мешки с зерном и сено.

Всех мужчин, кого только нашли, безжалостно умертвили, не разбирая, где управляющий, а где простой работник. Изнасилованных девок и баб пощадили, заставили грузить телеги, после посадили самих сверху и увезли с собой. Угнали всех лошадей, овец, телят. Под конец, когда из домов было вынесено всё мало-мальски ценное и пригодное к употреблению, – подпалили камышовые крыши. Уходили в степь, как днём, при свете яростного пожара, который было видно за много вёрст. Последними ехали трое нохчи, – хищно скалили зубы, перебрасываясь короткими гортанными фразами на своём непонятном языке, и подгоняли плётками трёх захваченных на хуторе полонянок.

Прибыв к основному отряду, урядник Сотников быстро поднял всех на ноги и той же ночью повёл вниз по Яику. До утра отмахали вёрст сорок по бездорожью. С рассветом остановились в степи передохнуть, подкрепиться и покормить коней. Зарезали несколько овец, захваченных на хуторе старшины Акутина. Резать скотину вызвались всё те же загадочные нохчи, сразу было видно: народ к этому делу привычный. Перерезав острыми кавказскими кинжалами овцам горла, терпеливо дождались, когда стечёт на землю вся кровь. При этом молодой нохчи Иса подставил под струю крови глиняную чашку, наполнил её до краёв, благоговейно передал Борзу Акмарзаеву. Тот пригубил необычный напиток, протянул кровь Гази Вадудову. Гази тоже выпил. То же самое проделал Иса. Казаки с отвращением следили за их кровавым ритуалом.

Нохчи умело сняли шкуру с первой убитой овцы, стали разделывать тушу. Мясо тут же кидали в казачьи котлы, которые уже кипели на кострах, подвешенные на треноги. В котлы кашевары засыпали крупы, бросили на глаз соли. Пока кавказские воины разделывали вторую овцу, похлёбка поспела. Её стали разливать в отдельные миски для командиров, рядовые казаки черпали деревянными ложками прямо из котлов. Кашевары выделили похлёбки с косточками и для пленниц, которые с жадностью накинулись на еду, проголодавшись в дороге.

Освежевав вторую овцу, нохчи принялись нанизывать небольшие куски мяса на лезвия шашек и вертеть их над огнём. Мясо с шипением поджаривалось, сок капал прямо в костёр. Когда необычное блюдо было готово, горцы наполнили аппетитными зарумянившимися кусками глиняную миску, торжественно поднесли её уряднику Старикову и Давилину. Те сдержанно поблагодарили нохчи. Урядник Стариков подозвал Кинзю Арсланова и Борза Акмарзаева.

– Идите сюда, храбрые батыры, разделите с нами трапезу.

Вчетвером принялись с аппетитом уминать горячее поджаристое вкусное мясо, которое так и таяло во рту.

– Воистину, царский обед, – с наслаждением рыгая, озвучил общее мнение Еким Давилин, и потом сразу помрачнел, добавив: – Где-то сейчас надёжа-государь? Тюремную похлёбку, небось, хлебает.

Нохчи Акмарзаев, не поняв о чём говорит казак, подумав, что он хвалит приготовленное им с товарищами блюдо, часто закивал крупной бритой головой. Заулыбался.

– ХІаъ, ХІаъ… Могушаллина, хьанал хуьлда!¹

Кинзя Арсланов в свою очередь ничего не уразумел из сказанного незнакомцем. Как и казаки, он никогда в жизни не видел подобных людей и не слышал их языка. Но быстро схватывал чужую речь, хорошо владел татарским, и дословно повторил то, что произнёс чернобородый бритоголовый нохчи:

– Могушаллина, хьанал хуьлда! – добавив в конце: – Якши?

– Якши, Якши, – приложив правую ладонь к левой стороне груди и слегка склонив лобастую голову, ответил Борз Акмарзаев. – Баркалла.²

Утолив первые, самые острые приступы голода, сотрапезники расслабились. Казаки принесли им вина в большой, плетёной бутыли, налили четыре полные до краёв чарки.

– Ну что, за нашу победу! – провозгласил тост Гаврила Стариков и первый выпил красную, как кровь, терпкую на вкус, жидкость. За ним последовали и остальные.

Стали обсуждать, какой дорогой идти дальше. Посовещавшись немного, слегка поспорив, решили держать путь вниз по Яику до Гурьева, а там, набрав по рыбачьим ватагам лодок, переправиться по морю на калмыцкую сторону. Так будет быстрее, чем телёпать пешком, кружным путём через Волгу, где был большой риск напороться на воинскую команду. Правда, рисковали пугачёвцы встретиться с солдатами и здесь, но что поделаешь, как говорится: риск – благородное дело!

_______________________________

¹ Да, да… На здоровье! (чеченск.)

² Спасибо (чеченск.)

 

8.

Ещё до возвращения отправившегося в набег летучего отряда сотника Варначёва, по основному лагерю пугачёвцев разлетелась молва, о том, что батюшка Пётр Фёдорович Третий схвачен предателями-атаманами на Узенях и выдан коменданту Симонову. Принесли эту чёрную весть одиночки яицкие казаки, которые стекались из-за Волги к Овчинникову. Молва о грозном пугачёвском атамане, не сложившем оружия, разнеслась далеко за пределы калмыцких степей. Это настораживало Андрея Афанасьевича, и он объявил в войске постоянную боевую готовность. Чтобы не застали врасплох каратели, атаман приказал периодически менять стоянку, откочёвывая глубже в степь. Так что, отряд сотника Варначёва, вернувшийся из набега, не застал их на прежнем месте. Сотник разослал во все стороны разъезды, которые вскоре и наткнулись на главные силы Овчинникова. Встреча была радостной и горячей: казаки Варначёва, можно сказать, спасли повстанцев от голодной смерти. Узнав о предательстве калмыка-проводника Донтэ Начина, Андрей Афанасьевич помрачнел: тот мог привести в степь воинские команды. Поделился своими опасениями с Игнатом Варначёвым.

– Если Донтэ доберётся до Астрахани – мы пропали, – согласился с атаманом лихой сотник. – Сейчас, когда батюшка пойман, у правительства освободились силы против нас… Жди беды!

– А мы её, треклятую, ждать не будем, – решительно пристукнул жилистым крестьянским кулаком по коленке верховный атаман. – Нынче же на ночь снимемся и уйдём на юг, к Кизляру. Группу Старикова ждать не будем… Не резон. Лучше лишиться пяти человек, чем потом потерять всё войско!

– Мудрое решение, – согласился с атаманом сотник Варначёв.

Никто из них, естественно, не знал, что отряд урядника Старикова вырос уже до ста человек, и представлял внушительную воинскую силу. Но теперь, когда стало известно, что государь – в руках у Симонова, миссия Старикова отпала сама собой. Искать за Волгой Петра Третьего не было никакого смысла.

Свернув палатки и калмыцкие кибитки, разобрав шалаши и покинув вырытые у подножия барханов землянки, пугачёвцы весь вечер грузили небогатый свой скарб на лошадей и верблюдов. Выступили за полночь, растянувшись огромной кочевой ордой на версту. В войске было уже больше трёхсот человек, и каждый день с севера подтягивались всё новые и новые толпы. Приходили остатки разбитых на Хопре и Медведице пугачёвских отрядов, среди которых было немало верхнедонских казаков, десятками стекались волжские бурлаки и даже работные люди с Урала, пробиравшиеся на соединение с главной армией надёжи-государя. Теперь, после поимки Петра Фёдоровича, у всех оставалась одна надежда – пугачёвский атаман Овчинников. Его признали даже донские казаки, отвернувшиеся вначале от Емельяна Ивановича, покинувшие его армию под Царицыном. Дух древней вольности и свободы ещё не совсем пропал на Тихом Дону, и не все донцы смирились с ролью верных сторожевых псов императрицы Екатерины. Встречались среди них и бунтари-одиночки, храбрые степные волки.

Многим донцам также понравилась идея яицкого рыцаря Мишки Пустынникова с волчьим хвостом. Они устраивали в степи, на пути следования, шумные облавы на волков, с убитых хищников сдирали шкуры, а хвосты цепляли сзади на шапку, либо крепили к седлу и тоже называли себя «волками». Сотню Верначёва вскоре так и прозвали: «Волчья»! И она это название оправдывала, смело рыская по степи далеко от главных сил, первой вступая в стычки с мелкими отрядами калмыков, оставшихся верными правительству, либо с ногаями, основные орды которых кочевали в Северном Дагестане.

Однажды верначёвцы заметили в степи крупную партию солдат с двумя полевыми пушками, с полусотней конников в авангарде и полусотней же, замыкавшей колонну. Солдаты медленно брели дорогой на Кизляр, нещадно пыля, таща на плечах ружья, а за плечами, на ремне – круглые тяжёлые ранцы с необходимым в походе армейским хозяйством. Игнат Варначёв, не дожидаясь основных сил, решил в одиночку атаковать неприятеля и захватить пушки. Послал гонца с сообщением атаману Овчинникову, сам стал готовиться к бою. Сотню он разбил на три части: одна должна была ударить в голову колонны, другая – напасть на арьергард, чтобы отвлечь его от главного удара, который намечалось нанести третьей группе, – в центр, и обить у неприятеля артиллерию.

На ходу атаковать противника было опасно: мушкетёры могли оказать решительное сопротивление, да и конница была готова к бою. Верначёв решил, следуя неотступно за воинской командой, дождаться остановки. Ждать пришлось довольно долго: сержанты и капралы, не останавливаясь, жестоко гнали солдат через голодную, выжженную жарким сентябрьским солнцем, безводную степь. Куда и зачем они так спешили, казакам было не понятно. Но они не рассуждали, а послушно следовали за своим более опытным в военных делах командиром. Вёрст через тридцать офицеры, ехавшие в середине отряда, наконец-то объявили привал. Солдаты, сбросив ранцы и составив ружья в козлы, буквально повалились на землю. Конница, выставив боевые посты, тоже расслабилась. Это были драгуны в синих форменных кафтанах, вооружённые укороченными ружьями со штыками и кирасирскими палашами. Расседлав коней, драгуны напоили их водой из больших бурдюков, которые везли на заводных скакунах. Задали им овса в торбах, привешенных к мордам. Канониры, которые отличались от пехоты своими ярко-красными кафтанами, тоже занялись лошадями, выпрягая их из орудийных передков.

Сотник Верначёв дал знак своим казакам выдвигаться на исходные позиции. Воины сели на коней, приготовили к бою пики. В полуденной тишине громко хлопнул пистолетный выстрел, и пугачёвцы из-за холмов стремительно атаковали отдыхающего неприятеля. Подскакав на достаточное расстояние, немного попридержали коней, дали меткий залп из десятков ружей, снова продолжили атаку. Мушкетёры и драгуны поспешно вскочили на ноги, принялись торопливо расхватывать составленные в козлы ружья. Кавалеристы не успели добежать до своих коней, пасшихся в отдалении, как первая группа повстанцев во главе с илецким казаком Дмитрием Мачулой налетела на них чёрной стремительной тучей. Засверкали на солнце остро отточенные казачьи клинки, сталь с противным металлическим визгом ударила по стали. Полетели на песок срубленные драгунские головы. Казаки-верначёвцы, натягивая что есть силы поводья, поднимали горячих скакунов на дыбы, поворачивали их в обратную сторону, чтобы по инерции не проскочить место боя. Драгуны, отмахиваясь тяжёлыми палашами от наседающих всадников, никак не могли поймать своих, разбегающихся в разные стороны лошадей.

Другая группа пугачёвцев, ведомая Мишкой Пустынниковым, – тем самым яицким казачком, которого как-то в рейде укусила змея, – обрушилась на голову отдыхающего правительственного отряда. Здесь тоже, в основном, были синекафтанные драгуны. Они успели разобрать ружья и приготовиться к встрече атакующих. Навстречу казачьей лаве огненными рассерженными шмелями зажужжали пули, вырывая из сёдел то одного, то другого. Пугачёвцы не остановились, в стремительном аллюре преодолевая последние сажени до стрелявших. Драгуны, ощетинившись штыками, пятились к центру лагеря.

Там тоже кипела страшная рубка. Основная толпа казаков во главе с сотником Варначёвым, прорывалась сквозь плотную массу пехоты к пушкам. Мушкетёры не успели выстроиться в каре и сражались рассыпанным строем, что было только на руку пугачёвцам. Лишённые поддержки с флангов, не чувствуя локоть товарища, солдаты не смогли устоять против стеной прущих на них всадников. Медленное отступление их вскоре превратилось в стремительное бегство. Напрасно капралы обламывали об их спины свои палки и рвали голосовые связки господа офицеры. Престарелые пехотинцы, побывавшие не в одном заграничном походе, быстро устали и пали духом.

Артиллерийская прислуга тоже не смогла устоять перед этой безжалостной мельницей сверкающих на солнце казачьих клинков. Частью порубленная на месте, она бросила пушки и устремилась в бега вслед за пехотой. Казаки, подлетев к долгожданной добыче, быстро впрягли в передки орудий по две пары лошадей. На каждую упряжку уселся ездовой, привязав своего жеребца к лафету пушки. Прихватили и два зарядных ящика, окрашенных в ядовитый, ярко-зелёный цвет. Свистнув, гикнув, вся кавалькада бешено понеслась в степь. Позади, поминутно оглядываясь, и отстреливаясь из ружей ехали основные силы отряда. Увидев, что группа сотника Варначёва отходит, устремились вслед за ней и две другие партии. Свою задачу по отвлечению драгун они выполнили успешно. Царские солдаты и кавалеристы, которые наконец-то разыскали своих коней, их не преследовали. В лагере и без того царила страшная сумятица и неразбериха. Было не до этого. Они только стреляли вслед удаляющемуся противнику, опрокидывая с коней отстающих. Вскоре казаков простыл и след, – лишь пыль густым столбом долго ещё курилась на горизонте…

В степи варначёвцы вскоре встретились с главными силами, которые вёл атаман Овчинников. Увидев отбитые пушки, атаман обрадовался:

– Ай да молодец, Игнат! Добыл для государева войска артиллерию.

– Принимай пушки, Андрей Афанасьевич, – польщённый похвалой начальника, лихо рапортовал Варначёв. – Зарядные ящики полны ядер и пороха, – полный комплект… Кто начальником артиллерии будет?

– А ты и будешь, – погладив светло-русую, кучерявую, как овечья шерсть, бороду, лукаво подмигнул Овинников. – Думаю справишься с новой должностью? Дурное дело не хитрое… Чумаков же, – сто чертей ему, изменнику, в душу, – справлялся, сука… Людей много потерял в бою?

– Не считал ещё, – пожал плечами сотник Варначёв. – Знаю токмо, что в моей группе человек десять погибло. В остальных, думаю, не меньше… Перекличку проведём, скажу точную цифру.

Немного помедлив, сотник добавил:

– А насчёт артиллерии, атаман, – ослобони, не по мне это дело... Я уж лучше со своей сотней останусь. А начальником вон пусть полковник Небольский будет. Он человек военный, ему и карты в руки…

Не задерживаясь в этом опасном месте, пошли дальше на юг, проделав огромный крюк по степи, чтобы сбить со следа вероятную погоню. Успех дела сильно приободрил пугачёвцев, потерпевших перед тем сокрушительное поражение на Волге. Все на глазах воспрянули духом и горели желанием продолжать борьбу. Теперь у них снова появилась своя повстанческая артиллерия, и это внушало уверенность в победе. Пусть даже – во временной.

Чем дальше продвигались пугачёвцы на юг, тем становилось теплее, осень как бы отодвигалась. Потянуло древним, загадочным Кавказом. В ясную, солнечную погоду уже можно было различить на горизонте еле уловимые, расплывчатые контуры далёких горных хребтов. Вёл отряд среднего возраста донской казак Иван Пестряков, хорошо знавший эти места. Он как-то даже служил одно время в Терском-Семейном войске, проживая в станице Дубовской. Здесь было много бывших донцов, которых в 1722 году переселил с Дона на Аграхань царь-деспот Пётр I, построив по реке Судак новую кордонную линию с главной крепостью – Святой Крест. Но Россия на новых рубежах не удержалась, после многочисленных стычек и войн с дагестанскими горцами и персами, границу пришлось отодвинуть за Терек. Туда и перевели оставшихся донцов-аграханцев, которые поселились чуть выше новой крепости Кизляр, основав три станицы: Бороздинскую, Дубовскую и Каргалинскую.

Пристроившийся к проводнику молодой яицкий казачок Михаил Богомяков – из команды урядника Старикова – расспрашивал Пестрякова о Тереке:

– Ну и как, брат, жизнь на кордоне? Чем здешние казаки, к примеру, занимаются?

– Воюют в основном, на охоту в пойму ходят, чихирь пьют, – нехотя говорил Иван Пестряков. – Было видно, что он уже в сотый раз, наверное, рассказывает об одном и том же.

Но Богомякову были эти рассказы в новинку, и он не отставал:

– А с кем, к примеру, война здесь идёть? Ну, у нас на Яицкой линии известно, – с киргиз-кайсаками… А на Тереке?

– С абреками, с кем же ещё, – односложно буркнул Пестряков. – С немирными горцами, с татарами…

– И татары в здешних местах есть? – удивился Михаил.

– А где их нет?

Какое-то время ехали молча. Так близко друг от друга, что даже тёрлись стременами. Иван поминутно вглядывался в местность, привставая на стременах, из под ладони окидывал дали, покрикивал на трусивший следом казачий дозор во главе с донским урядником Наумом Быстровым, чтоб не отставали. Основное войско медленно двигалось далеко позади передового отряда, нагруженное припасами для долгого похода, напоминающее кочевую азиатскую орду, ищущую новое место. Ехали, естественно, не по основному тракту, а степным неезженым бездорожьем, что весьма замедляло движение. Особенно – пушек и зарядных ящиков, которые иной раз приходилось перетаскивать через овраги вручную. Атаман Овчинников, несмотря на свой высокий, фельдмаршальский чин, тоже иной раз спрыгивал с коня и цеплялся вместе со всеми за колесо орудия. Он чёрной работой и простыми казаками не брезговал, – сам был плоть от плоти – из таковых.

Всю жизнь работал, не покладая рук, на старшин и богатеев, силясь удержаться на плаву, не лишиться последнего. Старался не пропустить ни одного рыбного промысла, дававшего немалый барыш даже рядовым казакам. К тому же, обязывала многочисленная семья, оставшаяся в Яицком городке.

Всю дорогу Андрея Афанасьевича не покидали тяжёлые думы насчёт дальнейших действий его отряда. Расчёт на массовую поддержку терского и гребенского казачества был сомнителен, что показал пример с Донским Войском. Казаки не поддержали Петра Третьего. Поддержат ли терцы с гребенцами царского фельдмаршала?

«Фельдмаршала ли?.. – скептически усмехнулся про себя атаман Овчинников. – Заигрался, видать, надёжа-государь под конец, малость в детство впал. Раздавал направо и налево титулы и высокие звания, которые настоящие, природные господа десятилетиями кропотливой службы в столицах, либо на полях сражений добиваются. А тут: трах-бах, в одночасье, ни за что, ни про что и простого трудягу-казака, который и двух слов складно связать не может – генерал-фельдмаршалом жалует!.. Смешно слухать. Не-ет, среди терских казаков дурней, чую, не водится… Нужно при них о фельдмаршальском звании забыть. Тогда кто я для них? Кем представлюсь? Главным атаманом всех яицких казаков, которых в моей ватаге – едва ли стони две наберётся? Чем я их соблазню, супротив царицы идти?.. Сейчас, когда армия из-под турка вернулась? Плахой, разве, а иначе чем?..»

Вот такие невесёлые мысли одолевали Андрея Овчинникова, но всё равно он духом не падал и продолжал идти вперёд по инерции, катиться, как колесо, отлетевшее от кибитки. Потому что обратного хода всё равно не было, а на месте, можно было сориентироваться. В крайнем случае, имелась возможность уйти за Терек и просить Персидского шаха принять в своё подданство. Либо последовать примеру донцов, в 1708 году ушедших на Кубань, к Крымскому хану, после поражения Булавинского восстания. Увёл мятежных казаков такой же вот атаман Игнат Некрасов, не сложивший перед царём Петром оружия, и после, целых тридцать с лишним лет, совершавший стремительные набеги на Дон и южную Русь, разоряя селения, казачьи станицы и мелкие приграничные городки, угоняя на Кубань пленных.

 

9

Рук Емельяну Ивановичу больше не связывали, но посадили на самую плохую, хромоногую клячу и в пути не спускали с него глаз. Уйти не было никакой возможности. Пугачёв окончательно пал духом и только молился в душе Всевышнему, чтобы тот сжалился и помог, как это бывало всегда до этого, бежать от врагов. Отряд, уже не скрываясь, ехал по дороге к Яику. Заговорщики оживлённо обсуждали детали предстоящей встречи с близкими в Яицком городке, разговор с начальством. Творогов вызвал трёх казаков, не участвовавших в заговоре, и потому, – с его точки зрения, – ненадёжных: Калмыкова, Жигалина и Хохлова, приказал им ехать на Бударинский форпост:

– Сообщите там по начальству, что мы связали Емельку Пугачёва и везём в городок. Пускай они по линии сообщат, чтоб нам препятствиев не чинили и часом бы где не заарестовали… С ним же, скажите, и жинка его, Сонька, а такоже сын Трофим.

– Всё сделаем как надо, господин генерал-поручик, – лихо козырнул чернобородый, здоровенный детина Калмыков. Подстать такому же бугаю, оставшемуся в отряде, широкоплечему и высокому, похожему на медведя, увальню Петру Пустобаеву.

Творогову не понравилось, что казак назвал его чином, пожалованным ему Пугачёвым под Царицыным, в Сарепте, незадолго до полного поражения повстанческой армии. Ивану показалось, что Калмыков издевается.

– Об этом звании забудь! – грубо оборвал он казака. – Я теперь такой же, как и ты. Всё, что злодей, по недомыслию выдумал – не в счёт, понял?

– А что ж тогда распоряжаешься, Иван Александрович, ежели ты не генерал? – недовольно буркнул казак, перебирая уздечку. Не дожидаясь ответа, поддал коню шенкелями и тронул к ждущим в стороне товарищам.

– Бунтовать? – зло прикрикнул в спину ему Творогов. – Гляди мне, Гришка, как бы вместе с Пугачём в одной компании не оказался!

– Не окажусь, не пугай, – бросил тот, не оборачиваясь.

Когда отъехали на достаточное расстояние, Калмыков обратился к Жигалину и Хохлову:

– Суки дешёвые, атаманы! Продали ни за грош батюшку.

– Правда твоя, Гриша, – согласился Жигалин, сбивая на затылок высокую баранью шапку с голубым суконным верхом. – Ан и мы хороши – отдали злыдням Емельяна Ивановича.

– Так он и взаправду не царь? – вскинулся при его словах угрюмый молчальник Хохлов.

– А тебе не один чёрт? – укоризненно взглянул на него Григорий Калмыков. – Царь, не царь… Кабы скрутили в бараний рог Катькиных генералов, да взяли Москву – был бы царём… Народ бы выбрал. Ты думаешь, Хохлов, первые цари откель взялись? Народ их на свою шею, паразитов, и посадил, – варяги прозывались… Из немцев, видать.

– Ну да... рассказывай! – недоверчиво хмыкнул Хохлов.

– Да тут не об том речь, казаки, – вновь подал голос рассудительный Жигалин. – Нам-то что теперь будет?.. Приедем мы на форпост: так, мол, и так, господа хорошие: вешали мы год цельный вашего брата на осинах, головы саблями рубили, помещичьих да офицерских жинок с дочками сильничали, а теперь, дескать, шабаш, – каяться примелись. Зовите попа долгогривого. Так, что ли?

– Правда твоя, Аверьян, – согласился Калмыков. – Сам-то нагрешил много?

– Да уж не больше твоего.

– Так что будем делать, казаки? – снова нетерпеливо встрял в разговор Хохлов. – Поедем на форпост, чтоб нас там солдаты связали и к коменданту Симонову отвезли?

– Я думаю, что ехать туда нам не резон, – глубокомысленно промолвил Жигалин. – Творогов, упырь, нас специально из ватаги спровадил, чтоб мы батюшку нашего, надёжу государя Емельяна Ивановича Пугачёва не отпустили… Так хер ему в глотку, братцы, – не пойдём на форпост!

– А куды тронем? – спросил Григорий Калмыков.

– Назад на Узени. Афанасия Перфильева поищем, – может, он там прячется, – принялся высказывать свои соображения Жигалин. – А нет, так махнём на Каспий. Там, в рыбачьих ватагах завсегда укроемся… Первое время поживём, перезимуем, а весной видно будет.

Свернув с прямой дороги, по которой ехали в сторону Бударинского форпоста, трое верных пугачёвцев взяли круто вправо, и вскоре исчезли в бескрайних, необозримых просторах дикой заяицкой степи…

Заговорщики ехали не спеша, с частыми привалами: ждали известий из Яицкого городка и форпостов. Опасались – как их там встретят. По пути и на остановках продолжали прощупывать настроение казаков: побаивались и их, а вдруг как взбунтуются и освободят Пугачёва?!

Из группы в сто с лишним человек, уже добрая половина поддерживала изменников. Среди вновь примкнувших к заговору, особым рвением выделялся Василий Коновалов, казак войсковой стороны. Как, впрочем, и все остальные. Он не спускал глаз с Пугачёва, и сопровождал его даже по маленькой нужде… Жену Емельяна Ивановича, Софью, называл стервой, а сына Тимофея – змеёнышем. Несколько раз даже замахивался на пацанёнка нагайкой. Так, что Емельян Иванович не выдержал и вступился за сына.

– На кого руку поднимаешь, казак? На дитя?! Он сын верного моего товарища, замученного за меня в Казани, донского казака Емельяна Пугачёва.

– Рассказывай… – презрительно хмыкнул Коновалов. – А то я не знаю, чей это выродок?.. Твой, – потому как ты и есть донской казак Емелька Пугачёв, а никакой не царь. И поделом тебя казаки арестовали! Будешь теперь ответ держать перед матушкой императрицей за свои злодеяния.

– Да ведь и тебя, глупый ты человек, царица не помилует, – усмехнувшись щербатым ртом, отвечал Пугачёв. – Чай, кровушки ты вдосталь пролил господской.

– Ты приказывал, мы и проливали, – говорил Василий Коновалов. – Ты царём представился, мы, дураки, тебе и поверили. Откуда нам знать, кто ты на самом деле? Мы в Питенбургах не бывали, наше дело маленькое…

Главные заговорщики: Творогов, Чумаков, Бурнов и Федульев, прислушиваясь к их перебранке, только одобрительно посмеивались в бороды. Неподалёку от них держался основной костяк примкнувших к ним казаков: Арыков, Железнов, Астраханкин, Лепёхин, Пустобаев и ещё человек пятнадцать. Остальные казаки ехали вразброд, кто с кем. Это были, в основном, те, кто узнал об аресте Пугачёва от самих заговорщиков, и ничем не выразил своего отношения к случившемуся. Казаки угрюмо помалкивали на марше. Во время привалов сбивались в подозрительные кучки и о чём-то промежду собой шептались. Таких было человек пятьдесят, – почти столько же, сколько и самих заговорщиков. Наиболее подозрительной для атаманов была группа видного пугачёвца Сидора Кожевникова, одним из первых поддержавшего батюшку год назад. Пугачёв, одно время, даже скрывался на хуторе братьев Кожевниковых от отряда Мартемьяна Бородина.

Вместе с Кожевниковым держались Василий Кононов, Алексей Фофанов, Михаил Маденов и ещё несколько человек. Все они были злы на атаманов, и не скрывали своего недовольства, говоря об этом в открытую. Емельян Иванович так же приметил эту группу верных ему казаков, и на ночёвках, стал подсаживаться к их костру.

– Ничего, ваше величество, крепись, – мы тебя не оставим, – тихо шептал, чтобы не дай Бог не услышали атаманские прихвостни, Сидор Кожевников. – Сговоримся с верными людьми и ослобоним тебя от изменщиков. А им всем – головы с плеч, так и знай!

– Любо, казаки, мне ваши речи слухать, – утвердительно кивал Емельян Иванович. – Делайте токмо поскорее задуманное, невтерпёж мне.

– Сделаем, Пётр Фёдорович, не сумлевайся, – поддакивал Кожевникову Василий Кононов. – В крайнем случае, все за тебя под шашками ляжем, а присяги не нарушим, и чести казачьей, лыцарской не запятнаем.

– Дай-то Бог! – набожно, двумя перстами, как и все яицкие, крестился Пугачёв и отходил от костра к другой группе, чтобы не вызвать излишнего подозрения у атаманов.

Но те давно приметили подозрительную компанию. Как только большинство казаков угомонилось и улеглось спать, к Кожевникову и Кононову, лежавшим рядом, приблизилась целая толпа заговорщиков во главе с Иваном Федульевым.

– Вставай, казаки, дело до вас имеется, – грубо сказал Иван и мигнул своим. Пришедшие навалились на них всем гамузом, отобрали сабли с кинжалами, ружья

и пистолеты. Пригрозили вообще связать, если не перестанут мутить казаков. Кожевников кинулся с кулаками на Федульева.

– Что, сучий потрох, продался старшинам?

Размахнувшись, он что есть силы, крепко заехал тому в зубы. Иван, взмахнув руками, как подкошенный рухнул наземь. Василий Кононов, не долго думая, врезал кулачищем другого заговорщика. Зубы у того тоже щёлкнули, от удара, – кровь брызнула во все стороны. Остальные заговорщики набросились на двух друзей, стали молотить их кулаками куда попало. Поднявшийся на ноги Федульев визжал, захлёбываясь от злости:

– Бей мятежников, казаки! Вяжи им руки, вместе с Пугачём – одного поля ягода…

Языком он нащупывал в окровавленном рту большую проплешину после удара казачьего кулака. Зубы он выплюнул ещё на земле, вместе со сгустком горячей крови. Верный пугачёвец Кожевников продолжал наносить изменникам сильные и точные удары, от чего те вылились с ног, как скошенная трава. Кто ещё оставался на ногах – жестоко били двух друзей в свою очередь. Василий Кононов уже залился кровавой юшкой и медленно отступал, под натиском многочисленного противника. На шум драки сбегались всё новые и новые заговорщики. Как из-под земли выросли Творогов с Чумаковым. За Сидора Кожевникова и Василия Кононова не вступился никто. Вскоре их уложили на землю точными ударами кулаков, стали избивать ногами. Под конец связали и бросили до утра в степи.

Ночью Маденов с Фофановым их развязали, дали на дорогу сухарей, снабдили оружием, привели коней и те скрылись. На утро о ночной схватке стало известно всему лагерю. Емельян Иванович опечалился, лишившись своих верных сподвижников. Атаманы решили, что так даже к лучшему: не нужно брать грех на душу – убивать своих. Быстро собрались и поехали дальше к Бударинскому фопосту, до которого оставалось уже вёрст полтораста.

Хмурые Михаил Маденов и Алексей Фофанов ехали вместе. Изредка перебрасывались незначительными фразами.

– Как думаешь, доберутся Кожевников с Кононовым до жилья, али в степу сгинут? – спросил Маденов у Фофанова.

– Кто его знает? – пожал плечами Алексей. – В степи нонче неспокойно. Сказывают, – киргиз-кайсацкая орда из-за Яика на нашу сторону перекочевала.

– Это плохо, – вздохнул Михаил. – У двох им от орды не отбиться… пропадут не за понюх табаку казаки.

К приятелям подъехал Емельян Иванович, заинтересованно спросил:

– Михаил, не знаешь, что ночью в стане случилось? Слыхал я – шум какой-то был… Вроде как драка.

– То иуды наших братьев Сидора Кожевникова с Кононовым били, – ответил Маденов. – Посля того связали и на земле бросили помирать, а мы с Фофановым ослобонили и коней им привели… Ушли теперь казаки – ищи свищи.

– Это плохо, – посетовал Пугачёв. – Они обещались помочь мне бежать. Что теперь буду без них делать?

– А положися на нас с Алексеем, надёжа, – заверил Михаил Маденов. – Мы умрём, а твоё величество в обиду не дадим!

– Спасибо, братья казаки, вы последние у меня остались, – аж прослезился расчувствовавшийся Пугачёв. – На очередном биваке я попытаюсь поднять против атаманов казаков, – вы уж меня поддержите.

– Как не поддержать, надёжа, – горой за твою милость встанем, – поклялся и Алексей Фофанов. – Правда, оружия у нас лишнего для тебя нет, – так ты походи среди казаков, пооглядись, может кто саблю без надзора и бросит…

На биваке, который разбили заговорщики прямо близ дороги, у подножия невысокого степного кургана, густо поросшего пожухлым бурьяном, на вершине которого кособочилась почерневшая от времени половецкая «баба», Емельян Иванович зорко всматривался в лица своих бывших соратников по борьбе: поддержат или нет в решающую минуту? Приходилось рисковать. Он переходил от группы к группе, перебрасывался шутками, завязывал минутные разговоры. Атаманы-изменники, сидевшие обособленным тесным кружком, косились на него, но не препятствовали. Настолько были уверены в себе и в инертности основной казачьей массы. Пугачёв подошёл к жене Софье и сыну Трофиму, которые тоже били вроде пленников, и ехали на самых плохих лошадях. Кормили их неважно, а некоторые заговорщики, вроде Василия Коновалова, – злобствовали и грозились вообще бросить в степи.

– Как дела, Софьюшка? – ласково поинтересовался Пугачёв. – Не забижают вас казаки?

– Что, уже от нас не отрекаешься, что жинка с сыном? – укоризненно, вопросом на вопрос, ответила казачка. – Что удумал, лешай?!. Царём себя объявил, думал все ему так и поверили. Как же – гляди… Дураков мало. Очухались казаки и сковырнули тебя из князи – в грязи. Будешь теперь, непутёвый, ответ держать перед матушкой-государыней, и мы вместе с тобой. А говорила ж я тебе раньше: Емеля, не супротивничай властям, покайся, авось плетюганов всыпют, да и простят, снова заживём тихо-мирно, по прежнему… Так нет же, гордыня тебя обуяла, супостата. В цари, вишь, полез… Будет тебе теперь – за самозванство.

– Маманька, не брани тятеньку, ему и без того тошно! – вступился за отца одиннадцатилетний, смышленый Трофим.

– Ничё, ничё, Трофимка, выкрутимся, – нежно погладил его жёсткой ладонью по тёмно-русым, мягким волосам Емельян Иванович. – Где наша не пропадала, брат… А с матерью ты так не разговаривай, пострел. Ишь чего удумал!.. Держись за неё, она одна теперь у тебя опора.

– Ты что это, Емельян, городишь, – встрепенулась от его речи Софья. – Никак помирать собрался? А нас же на кого оставишь?..

– Все мы под Богом ходим, Софьюшка, – перекрестился Пугачёв. Во время разговора он не переставал приглядываться к окружающим. Приметил неподалёку, возле одного молодого казачёнка, Харитона, – пистолет и саблю. Тронул Трофима за плечо.

– Пойди, сынок, отвлеки чем-нито Харьку!

Тот, не задавая лишних вопросов, сейчас же вскочил и побежал выполнять просьбу отца. Харитон повернулся к Трофиму, и Емельян Иванович, в несколько быстрых шагов преодолев небольшое расстояние, жадно схватил пистолет и саблю. Казаки, сидевшие неподалёку, испуганно отшатнулись. Пугачёв, с клинком в левой руке и с пистолетом – в правой, как вихрь, стремительно кинулся к группе атаманов-заговорщиков. По пути зычно, на весь бивак гаркнул, чтоб слышали все:

– Казаки, вяжи старшин, не выдавай своего государя! Кто помнит присягу – за мной!

Тут же, как будто ждали сигнала, на ноги повскакивали Маденов, Фофанов и ещё дюжина казаков в разных местах. Обнажив сабли, они бросились на помощь Емельяну Ивановичу. Ситуация была критическая. Атаманы тоже вскочили на ноги. Хорунжий Иван Федульев первый бросился на Пугачёва.

– Кого ты, каторжник, велишь вязать? – воскликнул он злобно и потянул из деревянных, обтянутых кожей, ножен саблю.

– Тебя, сволочь! – крикнул Емельян Иванович и выстрелил в грудь Федульева из пистолета. Но тот дал осечку.

Атаманы, обнажив сабли, окружили Пугачёва плотной толпой. Остальные рядовые заговорщики накинулись на поддержавших его казаков. По всему лагерю загремели выстрелы, зазвенели острые казачьи клинки. Несколько бойцов с той и другой стороны упало в вытоптанный ногами бурьян. Но силы были не равны. На Михаила Маденова, Фофанова и десяток их товарищей навалилось полсотни разъяренных головорезов Творогова. Остальные казаки не поддержали ни тех, ни других, трусливо следя за разгоревшейся сварой. Маденов, Фофанов и оставшиеся верными Пугачеву бойцы, не сумев пробиться к нему на помощь, медленно пятились к коновязям. Софья, при виде всего этого, горько рыдала. Трофим, отшвырнув вставшего как столб на пути Харьку, яростно накинулся на атаманов, окруживших отца. Прыгнул сзади на шею Василию Коновалову, повалил навзничь, что есть силы молотил того маленькими кулачками по лицу, до крови укусил за руку. Озверелый казак, чертыхаясь, вскочил на ноги, легко стряхнул с себя мальчонку, тяжёлой оплеухой отшвырнул его в сторону, как щенка.

Пугачёв, яростно махая клинком, не подпускал атаманов близко. Продолжал в отчаянии кричать, сзывая на помощь казаков:

– Братцы, что ж вы смотрите? Али честь казачья вам не дорога? Бей изменников, спасай свово государя!

Его сабля молнией сверкала у самых бород заговорщиков, так что те еле успевали отклоняться назад. Кое-кто из нерасторопных – поплатился, валяясь в окровавленной траве с разрубленным черепом. Но это были всё рядовые казаки – атаманы теперь были умнее, и держались в задних рядах. Иван Бурнов схватил пику и, подкравшись сзади, с силой ударил Пугачёва тупым концом в спину. Емельян Иванович резко пошатнулся от толчка, но на ногах устоял. Повернувшись к Бурнову, перерубил клинком древко пики. Тут на него набросились четверо или пятеро дюжих казаков во главе с Василием Коноваловым. Вырвали из рук саблю, повалив на землю, стали вязать арканом.

– Как сметете, смерды, на помазанника Божьего грязные руки подымать?! – в истерике вскричал Пугачёв, наверное, и сам поверив в то, что – помазанник. Забился, выгибаясь дугой в руках вязавших заговорщиков.

– Кричи, кричи, гад… Теперь, дудки, не проведёшь, – злобно шипел Коновалов, продолжая своё чёрное дело.

Михаил Маденов с казаками, видя, что государя скрутили, поняли – всё кончено. Пробиться к нему они не могли. Быстро разобрав коней, вскочили в сёдла и, продолжая отмахиваться саблями от наседавших противником, понеслись восвояси. Вслед им гремели нестройные выстрелы, но в цель не попадали. Видимо стреляли просто для острастки. Вскоре в лагере всё стихло.

 

10

Отряд Гаврилы Старикова двигался степным бездорожьем на юг к берегам Каспия, или, как говорили казаки, – к черням. Воинских команд не встречалось, – все они остались позади, зато нагрянула другая беда – киргиз-кайсаки. За время мятежа, когда многие крепости и форпосты по Яику были разрушены и сожжены, степняки осмелели и стали целыми ордами перекочёвывать на российскую – левую сторону, захватывать пастбища, разорять казачьи хутора, угонять скот и пленных. Правительственным войскам, занятым подавлением пугачёвского бунта, было не до них, а мятежники, наоборот, видели в захватчиках своих союзников.

Дозорные Старикова уже несколько раз примечали далеко в степи мелкие группы всадников на низкорослых лохматых лошадях, в остроконечных шапках, вооружённых копьями и луками. Заметив казаков, они молниеносно исчезали, как призраки растворяясь в степном мареве. Через некоторое время появлялись в другом месте. Когда уряднику доложили об этом, он понял, что киргиз-кайсаки что-то замышляют, скорее всего – готовятся к нападению. На привалах казаки отдыхали, не рассёдлывая коней и не выпуская из рук оружия, Давилин с Кинзей Арслановым проверяли посты.

Всё началось неожиданно. На очередной остановке, едва повстанцы начали разбивать лагерь, в степи из-за складок местности неожиданно, как из-под земли, выросли сотни всадников. Они огромным кольцом охватили бивак пугачёвцев. Лес копий и пик поднялся над головами свирепых азиатских воинов. Протяжно и призывно запели боевые трубы, тревожно зарокотали огромные барабаны, притороченные к верблюдам. Огромная масса всадников, с дикими визгливыми криками, нахлёстывая коней, устремилась на оробевших в первую минуту повстанцев.

– В круг, в круг, казаки! – закричали командиры, спешно расставляя людей на позиции. – Повозки – в первую линию. Вали на землю мешки с провизией и весь скарб, ложи лошадей, не робей!

Казаки мигом разбежались по местам, делая всё так, как им приказали. Близкая смертельная опасность заставляла мобилизовать все силы.

Подпустив нападающую орду поближе, повстанцы открыли меткий огонь из ружей и пистолетов. Калмыки стреляли из луков. Передние ряды киргизов как будто скосило огромной косой: всадники кувыркались через головы лошадей, – поднимая клубы пыли, падали на всём скаку кони. Пороховой дым застилал глаза. Шум, яростные крики, громкое лошадиное ржание неслись отовсюду. Позади стрелков, расположились все, кто только мог заряжать ружья, включая пленных девок и женщин. Казаки стреляли метко, поражая в первую очередь вражеских командиров. Определить их было несложно по зелёной чалме паломника, совершившего хадж в Мекку, богатой одежде, дорогой сбруе и расписным седельным уборам коней. Киргизы поспешно отхлынули обратно в степь, принялись издалека осыпать казаков стрелами. Те со свистом впивались в деревянные части повозок, пробивали мешки с зерном, за которыми прятались повстанцы, ранили лошадей.

Урядник Гаврила Стариков умело руководил боем.

– Не стреляй, братцы, далеко… Зря порох не жги, береги заряды, – кричал он повстанцам.

Казаки почти не понесли потерь, – так, несколько человек раненых… Зато всё пространство вокруг бивака было завалено мертвыми и ранеными киргизами. Некоторые пытались ползти к своим, но казаки добивали их точными выстрелами. Кинзя Арсланов, пробравшись в первую линию, за повозку, сложил руки рупором и закричал степнякам по-татарски, чтобы уходили. Но те, с гортанными воплями «Алла-Илла!», вновь устремились в конном строю в атаку. Повстанцы, помня наказ Старикова, зря не палили, – подпускали дико орущую орду на выстрел, чтобы бить наверняка. Снова дружно захлопали ружья и пистолеты, засвистели меткие калмыцкие стрелы, – киргизы десятками валились из сёдел под копыта лошадей. Продолжали страшно надрываться, реветь боевые трубы, и рокотать сумасшедшие барабаны, но это не помогало. Залп гремел за залпом, не умолкая, – огромная гора людских и конских трупов непреодолимым валом росла перед новыми толпами атакующих. У киргизов были уже выбиты почти все сотники, нойоны и эмиры. Вести в атаку людей было некому, и орда отхлынула на прежние рубежи. К воинам выехал сам султан. Повстанцы видели его – одетого в дорогой бухарский халат, в высоком белом тюрбане на голове, сидящего на стройном тонконогом белом «арабе».

– Я его сниму, можна, началнык? – на плохом русском языке, с акцентом, предложил нохчи Борз Акмарзаев. – Не дожидаясь ответа урядника, птицей взлетел в седло своего скакуна и, пригнувшись к шее, помчался, как вихрь, в гущу киргизских всадников. Те пустили в него несколько стрел. Борз, взмахнув широко руками, резко упал навзничь, но продолжал управлять конём шенкелями. Степняки, громкими восторженными криками, отметили удачное попадание. Двое или трое киргизов, нахлёстывая коней, поскакали ловить лошадь убитого. Остальные расслабились. Акмарзаев вдруг выхватил из кожаного чехла прикреплённого к седлу ружьё, выстрелил из под брюха лошади в переднего всадника. Тот, точно так же раскинув руки в стороны, завалился навзничь. Меткий выстрел одобрили громкими гортанными восклицаниями на своём языке двое других кавказцев. Из такого неудобного положения и на таком большом расстоянии поразить врага точно в голову способен не всякий меткий стрелок. Восторженно зашумели и казаки. Борз Акмарзаев в это время был уже снова в седле и крутил над головой свистящей в воздухе шашкой. Наскочив на первого степняка, он моментально снёс ему с плеч бритую голову, последнего оставшегося киргиза, ловким ударом клинка раскроил на две равные части почти до самого седла. Но к султану, плотно окружённому рослыми свирепыми нукерами в стальных кольчугах и металлических шлемах, прорваться ему не удалось. Под градом вражеских стрел храбрый нохчи поскакал к своему лагерю.

Киргиз-кайсаки, ничего не добившись лобовыми атаками, решили взять повстанцев измором. Расположились лагерем на достаточном расстоянии, охватив кругом весь бивак пугачёвцев. Первым делом подожгли степь, – ветер дул как раз на казачьи укрепления. Мгновенно в степи к небу поднялась яростная стена огня, которая быстро приближалась к повстанцам. Урядник Стариков приказал окапываться. Под стрелами киргизов, опаляемые горячими порывами ветра, задыхаясь в дыму и копоти, казаки бросились рыть лопатами, а то и саблями, копьями и даже кинжалами заградительные канавы. Подрезали дёрн, не давая огню пожрать напрочь повстанческий лагерь. Многие были убиты стрелами, многие сильно обожжены. Борьба с огнём продолжалась до вечера. Казакам помог дождь, потушивший остатки пламени: вокруг казачьего стана чернела широкая полоса выжженной, чёрной степи. Воняло дымом и горелым мясом – это тлели обуглившиеся трупы киргизов и лошадей.

Обессиленные тяжёлыми испытаниями, казаки спали как убитые всю ночь. Бодрствовали только дозоры, слыша в тёмной ночной степи звериный визг, лязганье зубов и другие звуки – волки и лисы растаскивали обгоревшие во время пожара трупы. С рассветом повстанцы приготовились к бою, предполагая, что киргиз-кайсаки опять предпримут приступ, но степь на месте их лагеря была пуста. Только ещё дымились, догорая, многочисленные костры. По их количеству Гаврила Стариков прикинул, что степняков в орде было не меньше тысячи. Еким Давилин с ним согласился. Видно, сам Бог спас казаков от неминуемой гибели.

– Однако, обнаглели киргизцы, дальше некуда, – посетовал Стариков. – До войны никогда на нашу сторону не переходили… Так, иной раз переправится какая-нибудь мелкая шайка, разорит пару хуторов, скот угонит и всё. А нынче – целые орды хлынули.

Еким Давилин вспомнил:

– Когда батюшка, Пётр Фёдорович, под Оренбург Нурали-хана звал вместе со всей ордой, тот не послушался. Только сына своего с сотней джигитов прислал, да и от тех толку мало было – только грабежами в степи занимались. А как нас под крепостью Татищевой потрепали, косоглазые и вовсе к себе в степь ушли. Дикий народ, что тут скажешь… Одно слово – кочевники.

К полдню, приведя себя в порядок, переменив повязки раненым, и похоронив павших, казаки выступили в поход. Цель была прежняя – Каспий, а оттуда, водным путём, – на калмыцкий берег. На Яике пламя восстания, как и недавний пожар в степи, – видимо, затухло надолго. Это понимали все. Но возгорится ли оно на Тереке?.. Этот неразрешимый вопрос мучил не одну казачью голову. Однако, иного выхода не было. Главное – подальше уйти от кишевших войсками районов, – в дикие, непроходимые, но свободные Кавказские горы!

Через несколько дней казаки были близ Гурьева. Можно было обойти его стороной и двигаться чернями в сторону Астрахани, собирая по ватагам лодки, но урядник Стариков опасался оставлять у себя в тылу правительственную команду, которая могла неожиданно ударить в спину. И потому было решено захватить Гурьев. Справиться с гарнизоном, присланным из Астрахани, собственными силами нечего было и думать – в открытом бою от отряда Старикова осталось бы одно только мокрое место. Урядник, которого, впрочем, давно уже все звали атаманом, созвал на совещание командиров. Были: Еким Давилин, Кинзя Арсланов, яицкий казак Григорий Калмыков, нохчи Борз Акмарзаев. Стали обсуждать, каким образом с меньшими потерями проникнуть в крепость.

– Началнык, нужна делат хитрость, – высказался нохчи Акмарзаев, который уже многое понимал по-русски и даже малость говорил с сильным кавказским акцентом.

– Хитрость – да! – согласился Кинзя, цокая языком. – Но какую именно? Что ты предлагаешь, брат?

– Вазьмём отару овец… Ты, я, Гази с Исой, – заговорил нохчи, тыкая пальцем в свою грудь и в грудь Арсланова. – Погоним в город. У ворот скажем – на базар. Ты скажешь, брат Кинзя. Назовёшься купцом из Астрахани, мы – пастухи-отарщики. Придём в Караван-сарай, остановимся на ночлег. Ночью, когда все уснут, проберёмся к воротам, перережем стражу. Впустим в город остальных абреков… Всё!

– Каких абреков? – переспросил, не поняв, Гаврила Стариков.

– Так у нас в горах мирные разбойников называют, – не дрогнув даже бровью, бесстрастно объяснял гордый нохчи.

Стариков обиделся:

– Мы разве разбойники, Борз Акмарзаев? Клевета…

– А кто мы, действительно, атаман? – потянулся к нему чернобородый, широкоплечий увалень – Григорий Калмыков. – Скажи, как на духу, не то сумнительство берёт…

Тут в спор – не удержался – встрял Еким Давилин, бывший камергер и личный адъютант Петра Фёдоровича:

– Мы, Гришка, известное дело – кто: слуги надёжи-государя, вот кто!

– Так его же того… государя нашего батюшку, – округлив глаза, испуганно обронил Калмыков. – Связали ж его старшины, болезного, и в Яицкий городок отвезли... Какие ж мы теперь ему – слуги?

– Э-э, брат, слушай, – какой разница, да? – взглянул на него укоризненно Борз Акмарзаев. – Ты – вольный человек, казак, а цар хочешь служит… У нас в горах никто никому не служит: только своему очагу и памяти предков! Каждый джигит свободе одной служит – больше никому! Не надо нам – цар, коназ, помещик, мулла или русский поп. Главное для нохчи – свой аул, своя сакля, свои отец с матерью, – больше ничего не признаёт…

Атаман Стариков нетерпеливо прервал его по-восточному витиеватую, красочную речь:

– Ладно, Акмарзаев, – принимаем твой план. Иди, готовь джигитов к делу…

Поздно вечером, когда уже заметно стал спадать поток приезжих, к городским воротам, нещадно пыля по дороге, подошло большое стадо овец, которое подгоняли трое необычного вида пастухов. Высокий стройный купец в дорогой восточной одежде, в расшитой золотыми узорами чалме, приблизился к начальнику караула: пожилому седоусому капралу, давно выслужившему свой срок и теперь прозябавшему в отдалённом степном гарнизоне.

– Чё надо, гололобый? – неприязненно покосился на азиата старый служака, и угрожающе тронул рукоять тесака. – Давай паспорт, либо подорожную, иначе к коменданту сведу. Там разберутся, что ты за фрукт.

– Зачем к коменданту, господин капрал? – принялся уговаривать его купец (это был Кинзя Арсланов). – Из Астрахани на базар идём, овечек продавать… Тамошний житель я: спроси – меня в Астрахани всяк знает… Возьми бакшиш, началник, – не задерживай, овцы в пути притомились – пить хотят.

Кинзя сунул в жадную капральскую руку тугой тряпичный свёрток…

– Возьми от чистого сердца, дорогой! А подорожную завтра покажу, – следом мой сын должен ехать, у него все документы. От разбойников киргиз-кайсаков прячу и Пугача… Сын – молодой, сильный. Тоже овец гонит – все документы у него… Хорошо, началник?

– Что с вами будешь делать, нехристями… – посетовал старик капрал. Вздохнув, спрятал за красным лацканом зелёного форменного кафтана свёрток. Махнул рукой солдатам, чтоб пропустили. – Давай, езжай, холера! Да глади, чтоб завтра мне паспорт был, иначе…

– Будет, началник, всё будет, – с хитроватой усмешкой заверил Кинзя и лукаво подмигнул ехавшему следом Борзу Акмарзаеву.

Поплутав по узким улочкам Гурьева и спросив у встречных – где Караван-сарай, пугачёвцы загнали в стойло овец, сняли комнату в гостинице для приезжих. Напоив и накормив овец и лошадей, сами перекусив на скорую руку в трактире, пошли прогуляться по городу, в котором раньше никогда не были. Кинзя Арсланов, служа зимой этого года в ставке Петра Третьего, Берде, слышал как посылал он в Гурьев атамана Андрея Овчинникова с командой за пушками и порохом. Тот – городок взял, местного атамана, старшину Кирилла Филимонова, а также коменданта, прапорщика Мякишина, писаря Жерихова, яицкого сотника Пономарева и священника отца Дмитрия повесил, а взамен поставил атамана своего – местного гурьевского казака Евдокима Струняшева. Когда государь потерпел страшное поражение под Татищевой крепостью и ушёл с остатками войск из Берды на Сакмару, не долго продержался и Гурьев. 1 мая его почти без боя занял правительственный отряд подполковника Кандаурова, двигавшийся с севера, из Яицкого городка.

В крепости ничто не напоминало о бурных событиях начала года. Да и то сказать: крупных сражений, как, например, в Татищевой в Гурьеве не было, а мелкие перестрелки – не в счёт. С мая месяца здесь о пугачёвцах не слышали. Ворвавшаяся в крепость команда Кандаурова, малость постреляла в мятежников на валу и на улицах. Солдаты схватили атамана Струняшева и других бунтовщиков, кто вовремя не бежал в степь, на том дело и кончилось.

Башкир Кинзя Арсланов с тремя товарищами, нохчи, не просто так расхаживали по городку, – изучали расстановку постов и солдатских караулов. Гарнизон в крепости, в связи с нехваткой солдат, был не очень многочисленный: какая-нибудь сотня престарелых гарнизонных инвалидов, пять устаревших чугунных пушек, вероятно, отбитых у пугачёвцев же в Яицком городке, и три десятка крещёных ставропольских калмыков. Это было мелочью для опытных, закалённых во многих битвах удальцов атамана Старикова. Разведав обстановку, башкир с нохчи вернулись в Караван-сарай, поужинали и легли отдохнуть. Одного человека оставили в карауле, который, отдежурив положенное время, поднимал следующего.

Как только наступила глубокая ночь, четверо смелых пугачёвцев осторожно, стараясь не скрипнуть дверью, выскользнули из гостиницы на тёмную улицу. Месяц не светил, что было им на руку. Со Стариковым было заранее обговорено, что они откроют южные ворота, напротив которых и должен был располагаться во всеоружии весь отряд. Кругом царила мёртвая тишина, все спали. Время было предутреннее, когда даже у самых стойких часовых сами собой слипаются глаза, и приходится бить себя по щекам кулаками, чтобы не заснуть окончательно. Повстанцы на это и рассчитывали. Двое караульных солдат у ворот дремали, опёршись о мушкеты и уронив на руки головы. Двум кавказским джигитам, Гази и Исе, ничего не стоило по кошачьи, на цыпочках, подкрасться к ним сзади и перерезать каждому горло острым, как бритва, кистинским кинжалом. Солдаты, даже не успев вскрикнуть, обмякли в железных объятиях горцев и, как мучные кули, повалились к их ногам. Нохчи поддержали тела, опустив осторожно – чтобы не стукнулись и не подняли шума – на землю. Вытерли окровавленные лезвия о полы солдатских кафтанов. Кинзя Арсланов и Борз Акмарзаев, бесшумно подбежав к воротам, подняли тяжёлый деревянный брусок, служивший засовом. Обе половинки широко распахнулись. Нохчи Акмарзаев, умело подражая, заухал в темноту ночной птицей, – подал условленный сигнал. Через несколько минут на дороге, ведущей в крепость, послышался цокот многочисленных конских копыт. Вскоре показались первые всадники во главе с атаманом Стариковым и Давилиным. Они приветствовали Кинзю Арсланова и Борза Акмарзаева.

– Дело сделано, атаман. Прошу в крепость! – весело проговорил Кинзя.

Четверым разведчикам подвели запасных лошадей, они ловко вскочили в сёдла и въехали вместе со всеми в город. Казаки бесшумно рассыпались по улицам, двумя группами окружили казарму местного гарнизона и дома, где квартировали калмыки. Нохчи опять осторожно и безжалостно поснимали часовых. Калмыков по избам перерезали сонных всех до одного. В солдатской казарме захватили пирамиду с ружьями. Мушкетёров подняли выстрелом из пистолета в дверь. Громогласно предложили сдаться. Те – стадом испуганных баранов – заметались в тесном помещении, ломанулись кто куда. Некоторые стали выпрыгивать в окна и тут же падали под выстрелами пугачёвцев. Кого не брала пуля, доставала острая казачья шашка. Поняв, что выхода нет, – солдаты запросили пощады. Унтер-офицеров, спавших в отдельном помещении, почти всех перестреляли и перекололи пиками. В плен сдалось только два сержанта и капрал – тот самый дядька, которому всучил у ворот бакшиш Кинзя Арсланов. Когда он снова увидел старого седоусого служаку, расплылся в широкой, белозубой улыбке.

– Салям алейкум, отец! Вот снова свёл меня с тобою Всемогущий Аллах… Паспорт показать или так поверишь, что перед тобою полковник самого бачки-государя Петра Фёдоровича Третьего? Как стоишь перед полковником, служивый?!

Старый капрал с испугом взглянул на странного «купца», и на всякий случай вытянулся во фрунт. Казаки вокруг засмеялись.

– Знает устав, капральская душа. Ишь, как вытянулся…

– Тебе, Харитон, петля будет грозить – ещё не так вытянешься!

– Так что, вешать его, господин полковник?

– Не надо, казак, – отрицательно мотнул головой Арсланов. – Он мне ещё бакшиш не вернул. Пускай пока поживёт…

Коменданта, писаря и ещё трёх офицеров захватили на собственных квартирах в постелях – ещё тёпленьких. Пригнали, стегая плетьми, на площадь, где гарцевал в центре, на молодом горячем аргамаке, атаман Стариков. На колокольне призывно забил набат. Из домов стали выбегать заспанные, разбуженные выстрелами и колокольным трезвоном, жители. С опаской озирались по сторонам, думая, что в городе пожар. Стариков, подражая Пугачёву, велел вынести из канцелярии комендантское кресло. Слез с лошади, уселся на импровизированный трон. К нему стали по одному подводить захваченных офицеров.

Гурьевские жители крестились, и ничего не понимали. Некоторым казалось, что в городе – сам император Пётр Фёдорович Третий. Тем более, что его (вернее, назвавшегося его именем Пугачёва в Гурьеве никто не видел).

Первым перед Стариковым предстал молоденький армейский поручик, недавно присланный из соседней Астрахани, исполнявший должность коменданта. Атаман вначале замялся, не зная, как теперь, после пленения батюшки, обращаться к пленным. Требовать признания закованного в железо, низверженного царя было бессмысленно. Подошедший сбоку к «трону» Еким Давилин шепнул на ухо:

– Спроси, признаёт ли офицерик законным государем Павла Петровича?.. А мы, дескать, скажи, – его верные слуги и бьёмся за правое дело, против немки Екатерины, незаконно отнявшей престол сначала у собственного мужа, а потом – у сына.

Гаврила Стариков обрадовался подсказке знающего человека, и тут же всё повторил слово в слово:

– Признаёшь ли ты, ваше благородие, нового надёжу-государя, заместо старого Петра Фёдоровича Третьего, а именно – Павла Петровича? И нас, законных его слуг?

Поручика затрясло мелкой дрожью: он понял, что пришёл последний миг его жизни, что не скажи он сейчас «да» свирепым разбойникам – тело его закачается на перекладине казарменных ворот. И всё кончится в одночасье. А, присягнув несуществующему императору Павлу, – он хоть на немного оттянет конец. Главное, что останется жить. «Жить! Жить! Жить!..»

– Признаю великого государя Павла Петровича Первого, – глухо выдавил из себя поручик, со страхом, затравленно глядя в глаза атаману Старикову.

– Вот и добре, комендант, – удовлетворённо крякнул Стариков. – Будешь в моём войске начальником артиллерии… Чай, управишься с пушками?

– Буду стараться, господин атаман, – щёлкнув каблуками сапог, козырнул поручик.

 

2010 г.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/