Павел Малов

 

Нечисть

Сатирическая повесть

 

«В заповедных и дремучих

страшных Муромских лесах

Всяка нечисть бродит тучей…»

Владимир Высоцкий

 

«Наш паровоз, вперед лети!»

(Из революционной песни)

 

 

 

1. НЛО

 

– А вы знаете, в Китае снежного человека нашли!.. На прошлой неделе, – сделал новую неуклюжую попытку завязать разговор добродушный, пышущий здоровьем толстячок с огромной лысиной во всю голову. Ондатровую шапку он держал на коленях, поминутно стряхивая с нее какой-то невидимый глазу сор.

Вася Ветров, вожак лугачёвского комсомола, только кивнул головой в знак того, что сообщение услышано и со скучающей миной уставился в иллюминатор, за которым проплывали перистые облака. Разговаривать ему совсем не хотелось.

Сосед неодобрительно хмыкнул и затих. Но ненадолго. Вскоре он с той же фразой обращался к проплывавшей мимо красавице стюардессе:

– А вы знаете, в Китае снежного человека нашли...

Вася поморщился. Его начинал раздражать докучливый пассажир.

За стеклом иллюминатора по-прежнему клубились облака да садилось закатное солнце. Ровный гул двигателей мерно наполнял притихший салон, убаюкивая пассажиров. Все было обыденно и скучно. Ничто не предвещало появления загадочного предмета, вынырнувшего вдруг из белой туманности.

Вася вздрогнул и похолодел. Вздрогнули и другие пассажиры, глядевшие в этот момент в иллюминаторы. Наперерез самолету летел неопознанный летающий объект, или попросту – летающая тарелка! Да, да, самая обыкновенная летающая тарелка.

Кто-то испустил отчаянный вопль, пораженный появлением загадочного небесного тела, кто-то схватился за фотокамеру.

– Э-э-э, не зря в Китае снежного человека нашли! – победоносно объявил лысый толстячок, сосед Васи Ветрова, поднимая вверх указательный палец.

Вася для чего-то рванул с головы шапку и гаркнул в припадке дикого отчаянного восторга:

– Летит!..

– Кто летит? – недоуменно спрашивали встревоженные пассажиры левого ряда и вытягивали по-гусиному шеи, силясь рассмотреть что-либо за спинами пассажиров правого ряда. Самые любопытные покинули кресла.

– Бачьте, бачьте, люди добры, мабуть хата лэтыть! – возвещал кто-то с южночудовским выговором.

Вася Ветров сморгнул, пытаясь прогнать видение. Ему тоже на секунду показалось, что «тарелка» (расплывчатый облакообразный предмет серого цвета) и впрямь напоминает по своей конфигурации деревенскую избу! Но это только так показалось. Серая туманность в тот же миг сгустилась, уплотнилась, приняла вытянутую форму, окрасилась в бело-голубой цвет; и вот уже рядом с ними летел точно такой же воздушный лайнер чудовского Аэрофлота. Даже с таким же номерным знаком на борту. Но на номер никто, естественно, не обратил внимания.

– Чу-де-са! – пропел над ухом Васи Ветрова пассажир, интересующийся снежным человеком.

Кто-то впереди по салону повторил это же слово, только с вопросительной интонацией. Вася Ветров и сам видел, что чу­деса и, снова с усилием сморгнув, нахлобучил на голову шапку. Но ничего не помогало. Это был не сон и не галлюцинация! За бортом ровно гудящего самолета, в каких-нибудь пятистах метрах по курсу, летел оборотень. В иллюминаторах его сновали какие-то тени…

В салоне появилась растерянная стюардесса.

– Уважаемые товарищи пассажиры!..

По тому как нервно дергался ее красивый рот и рвался голос Вася понял, что дело дрянь и похолодел. До Лугачёвска оставалось ещё полчаса лету.

В салоне вдруг громко заплакал ребенок. Стюардесса продолжала что-то путано объяснять насмерть перепуганным пассажирам...

«Хоть бы скорей уже!.. заканчивалось всё», – с содроганием думал Ветров, вынимая из кармана пачку «Явы», купленную перед отлетом в Чудове, и закуривая напоследок. Вася летел со съезда комсомола, только что закончившегося в столице.

НЛО исчез так же внезапно, как и появился. Все вздохнули с облегчением. На Васю зашикали.

– Курит сидит… Чай не в конюшне!

Снова продолжалась жизнь, и Ветрову ничего не оставалось, как затушить сигарету. Гражданин с лысиной во всю голову, сосед Ветрова, начал отчего-то икать. Звонко. На весь салон.

– Испугаться надо, – посоветовал ему Вася и взглянул на соблазнительную ножку стюардессы, затянутую в чёрный капрон…

– М-да-а!..

Воображение услужливо дополнило облюбованную глазами картинку.

Стюардесса что-то говорила о высоте, скорости, времени прибытия и прочей чепухе, неизменно входящей в скучный аэрофлотовский сервис. Потом она ушла, и мужчины проводили её долгими внимательными взглядами. Толстый пассажир тщетно пытался избавиться от икоты. А Вася снова заглянул в иллюминатор...

Каково же было его удивление и даже ужас, когда он увидел там, на прежнем месте, новую летающую тарелку! На этот раз всем показалось, что «тарелка» чем-то смахивает на воздушную колесницу с белыми крылатыми рысаками в упряжке. Но всё это было так смутно различимо в плотной гуще облаков и в быстро сгущающихся сумерках, что вполне можно было приписать всё обыкновенному обману зрения.

Толстый лысый пассажир перестал икать, вперившись оком в новое привидение. Давешний ребенок не успел еще вновь расплакаться, и дрожащая стюардесса не соблаговолила снова выглянуть из пилотской кабины, как загадочный предмет испарился, и теперь уже Вася, в третий раз сморгнув, в отчаянии выкрикнул:

– Чудеса!..

 

Если бы кто-нибудь из жителей областного города Лугачёвска оказался в то лихое время на главной площади, в её центральной части, где располагается обширный парк отдыха, то наверняка мог бы рассмотреть в парке сквозь белую мглу и свирепую метель, во всю разыгравшуюся к вечеру, странную колесницу, как бы выкованную из льда и запряженную тройкой добрых, похожих на лебедей, крылатых коней.

Колесница стояла неподалеку от памятника Марку Крассу – «Великому патриоту земли чудовской», – как значилось на пьедестале, и из нее на снег сходили два странно одетых субъекта. Первый человек, управлявший тройкой, был молод, статен, высок. На голове имел островерхую шапку с красной бархатной тульей и черным соболиным околышем, на плечах – шубу бархатную же, шелковым кушаком опоясанную, на ногах – сапоги сафьяновые, желтые, красным узором расшитые.

Спутник его, седой, почтенный старик с бородищей – помелом и с тяжелым посохом в руке, был одет не столь нарядно: в тулуп красный, овчинный – до самого пола, – шапку овчинную да рукавицы. Старому человеку к чему красоваться?

Как только они сошли на земь, колесница враз пропала – как испарилась! Будто её и не было. Молодой человек огляделся по сторонам и вымолвил, обращаясь к старому:

– Чудно, Мороз Иванович, дивлюсь я – как будто Лугачёвск, и как будто не он! Вон кремль, вон Володимирская башня, а посада верхнего нету.

– Немудрено, царевич, – отвечал старый, сдирая с усов сосульки, – годов чай на четыреста время опередили. Метет-то как, бог ты мой…

Молодой не расслышал, что ответил его спутник, и промолчал. Странные пришельцы ступили на площадь. Тут же пред ними возник, ослепив фарами, «железный конь» и, яростно сигналя, затормозил перед самым носом перепуганных, театрально наряженных пешеходов. Выскочивший из кабины таксист грозно замахал кулаками.

– Ослеп, дедуся, никак?! По сторонам не смотрит... И ты тоже, – перевел он взгляд на молодого, – нарядился как петух гамбургский. Стиляга!

Водитель долго бы еще возмущался, но старику это, видимо, надоело.

Ты что, муж, белены объелся?

Лицо старого побагровело от ярости и он фыркнул, устремляя на таксиста разгневанные очи:

– Замри!

При этом он с силой стукнул своим посохом о земь. И каково же было удивление пассажиров такси, когда водитель после этих слов загадочного старика и впрямь замер как вкопанный!

Старик оборотился было к своему молодому спутнику, но тут на них прыгнул ещё один «железный конь», в два раза больше первого, Иван-царевич рванул от него в сторону, дед Мороз – в другую, а когда автобус проехал, царевича старик уже не увидел.

– Вдали раздался тревожный свисток милиционера, и Морозу не оставалось ничего другого, как исчезнуть подобру-поздорову, что он и проделал с завидной резвостью. Так что на площади, подле очнувшегося таксиста, остались только следы от его пребывания.

«Иллюзионист какой-нибудь из цирка!» – решил про себя таксист и, быстро включив скорость, рванул машину по площади...

 

В это же время в лесу, неподалеку от Лугачёвска, происходило вот что!

Загадочный летающий объект, принявший форму ТУ-134, совершавшего рейс по маршруту Чудов – Лугачёвск, не включая огней и (что самое невероятное!) двигателей, мягко снижался в направлении вышеуказанного леса. Целые горы снега обволакивали садящийся самолет-оборотень. По небу скользил серповидный месяц. Всё было таинственно и тихо.

Самолёт снизился настолько, что едва не задевал фюзеляжем верхушки столетних елей. Покружив некоторое время над лесом и отыскав внизу небольшую полянку вокруг затянутого льдом озерка, самолёт вдруг ни с того ни с сего ударился о земь, как будто раненая лебедь, и сразу оборотился в избу. Избушка была, как и водится, на курьих ножках…

Скрипнула несмазанными петлями дверь, и из избы на снег спрыгнул длинный и худой старикашка, нарядно, однако, разодетый, но какой-то театральный, попахивающий нафталином, как будто только что сошел он с подмостков какого-нибудь провинциального театра, где до этого шла постановка исторической пьесы из времен правления царя Гороха. Старик живо огляделся по сторонам и присвистнул.

– Эге, да тут уж кто-то поперед нас обосновался! Слышьте там? Бабуся! Живут, говорю, здесь люди-то.

На озере действительно кто-то жил. Неподалеку от избушки на курьих ножках, за трехметровым железобетонным забором, светился желтыми окнами домик… о трёх этажах! У самой калитки, обращенной к озеру, за забором же, коптило вечернее небо дымом из трубы здание немного меньше первого, бревенчатое, по-видимому, баня. Из него то и дело выскакивали голые красные мужики и такие же красные и голые девки и, пробежав через распахнутую настежь калитку, бросались в прорубь на озере. Вода в проруби шипела и дымилась, голые визжали как резаные и, пробкой вылетев из озера, вновь забегали в выпускающую клубы молочного пара баню.

– Срамотища-то какая! – сплюнул, узрев эту картину, старикашка, однако, глаз не отвел, а, наоборот, подошел еще ближе к проруби, чтобы лучше было видно выскакивающих из бани девок.

Одна из них вдруг крикнула своим подружкам, указывая на старика:

– Девчата, глядите – Кирил Кирилыч приехали! В баню Кирил Кирилыча! В баню!..

Кощей Бессмертный (а это был, без сомнения, он) не успел дать деру от них в припорошенную уже снегом избушку. Мигом окруженный густой толпой грудастых, пышущих здоровьем, раскрасневшихся на морозе молодух, он без сопротивления позволил затащить себя в предбанник и в считанные секунды был раздет наглыми девками до положения Адама.

Какой-то пожилой полнеющий мужчина в золотых очках, в римской тоге, с лавровым венком на лысом, блестящем от пота чере­пе подал знак бессовестным девкам, и те оставили бедного Кощея Бессмертного в покое…

 

2. В гостиничном домике

 

– Кирил Кирилыч, дружище, сколько лет, сколько зим! – ласково пропел, обращаясь к Кощею Бессмертному, мужчина в римской тоге, которая, впрочем, оказалась обыкновенной простынею. – Мы уж тебя не чаяли и увидеть! Все обошлось в столице? Отмазался?

Кощей Бессмертный затравленно молчал, стесняясь своей наготы. Он не знал, что отвечать нахальному мужу в лавровом венке, и решил пока выждать. Колдовские чары можно было пустить в ход в любое время.

– И всё-то ты со штучками, Кирил Кирилыч, – погрозив Кощею пальцем, с улыбочкой продолжал полный мужчина. – Всё-то ты на публику работаешь! В прошлый раз на вертолете прилетел, а нынче, пожалуйста, здрасьте вам, – пешком! «Мерседес»-то свой где оставил?

Кощей Бессмертный понял, что ему задали вопрос и надо что-то ответить, но что отвечать не знал.

– Глядите, молчит, как воды в рот набрал! Смирехонький такой, скромненький. Ангел во плоти да и только! Ха-ха-ха, – неестественно, как-то ехидственно рассмеялся мужчина с венком. – А, помнится, месяц назад, на совещании в обкоме, директора шестой столовой Пупкина инфаркт хватил после премилой беседы с Кирил Кирилычем!.. Ну давай, брат, рассказывай зачем в первопрестольную вызывали? Насчёт этого самого... да? С Министром разговаривал? Да ты не молчи, Кирил Кирилыч, плюнь на все! Обошлось и ладно, бог с ними, с деньгами, еще наживёшь.

– А признайся, тысяч десять, небось, отвалил? Как пить дать – десять тысяч, а то и все пятнадцать... А мы тут грешным делом уж того... передачу тебе собирать хотели. Шучу, шучу, дружище! Куда ж мы без тебя-то? Просто сироты да и только, душа Кирил Кирилыч!.. А похудел-то ты, гляжу, страсть! Переволновался, болезный. В прокуратуру ничего, не вызывали?.. Ну ладно, ладно, пронесло, значит.

Кощей Бессмертный слушал всё это с затаенным испугом, ровным счетом ни черта не понимая, но не перечил лысому гражданину в золотых очках и лавровом венке. История обещала быть занимательной, а Кощей, как известно, был падок на всякого рода приключения и авантюры. К тому же безумно любил риск, благо собственной жизни его почти ничего не угрожало, так как смерть Кощеева была далеко, за тридевять земель, в тридесятом государстве. Кто видел, рассказывают, что стоит будто бы за морем столетний дуб, под дубом сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце – смерть Кощея…

Муж в лавровом венке продолжал изрекать загадочные вопросы, на кои, впрочем, совсем не требовалось ответов, потому что они, видимо, уже заранее были известны спрашивающему.

К ним подошло ещё несколько человек. Один низенький, толстый, как поросёнок, и красный, как рак, с грудями, свисающими, как у женщины, когда она снимет бюстгальтер; другой нормального роста, но с брюшком и золотыми коронками во рту; третий высокий и до того волосатый, что издали было не разобрать – то ли это у него волосы, то ли мохеровое трико.

Голые девки принесли холодное со льдом пиво в пропотелых насквозь бокалах, водку, ветчину и лимоны. Поставили всё это на стол в предбаннике, отошли в сторону и, схватившись за руки, закружились в диком стремительном хороводе, выкрикивая пьяными голосами нецензурные частушки.

Полный человек в тоге и лавровой венке расплылся в самодовольной улыбке, царственным жестом пригласил всех к столу.

– Ты уж извини, Кирил Кирилыч, – мы уже пропустили по одной с пару. Придётся тебе наверстывать.

Кощей Бессмертный тяпнул целый стакан водки и послушно полез вместе со всеми в парилку. Голые хохочущие девки разложили их на лавках и, поддав пару, принялись жестоко, с наслаждением пороть березовыми вениками…

Здесь, думаю, следует на некоторое время прервать повествование и разъяснить вышеописанное происшествие.

Дело в том, что Кощей Бессмертный оказался как две капли воды похожим на Кирил Кирилыча Капустина - весьма уважаемого в областном городе Лугачёвске человека.

Свою трудовую деятельность Кирил Кирилыч начинал поваром после окончания кулинарного училища. Работал не где-нибудь, а в самом престижном ресторане города – «Мещёра». Потом как-то так получилось, – поступил в столичный институт. Велика, видно, была тяга к совершенству, к моральному возвышению, так сказать. Как-то так устроилось, что успешно институт окончил, хоть на сессиях почти не бывал и даже на выпускные экзамены не явился. Зато имел тесное и приятное знакомство с деканом своего факультета доцентом Семеном Светозаровичем Синькиным, который регулярно, каждый семестр, получал из города Лугачёвска денежные переводы.

Как-то так незаметно, будучи еще в «льготном» рабочем классе, пролез Кирил Кирилыч и в партию, созданную бессмертным вождем мирового пролетариата. Проявил, как водится, организаторские способности и принципиальность, получил магазинишко в сельской местности, потом, глядишь, перебрался в город. Близко сошелся с Дорофеем Евграфовичем Бовой (мужчиной в лавровом венке и тоге) – первым человеком в городе Лугачёвске. Стал председателем потребительского общества.

Незадолго перед тем был вызван срочно в Чудов и пропал. Одни говорили, что сидит, другие – отдыхает в Ялте.

Хорошо пропарившись, с пылающими от березы багровыми ягодицами, снова гогочущей оравой выскочили на мороз. Потом опять пили водку, парились в сауне, резвились в прозрачном, облицованном голубым кафелем, бассейне.

По истечении всех этих процедур оделись и направились к гостиничному домику – трехэтажному особняку белого мрамора – загородной резиденции Дорофея Евграфовича Бовы. Он оказался одет в роскошную шубу и шапку – всё из палевой норки. Вокруг шеи носил цветастый мохеровый шарф, вздымающийся над воротником шубы подобно пивной пене. Низенький толстый, как поросенок, гражданин, которого звали Савелий Петрович Лупу и который был правой рукой Дорофея Евграфовича, облачился во французскую дубленку и в канадскую ондатровую шапку. Мужчина с брюшком и с золотыми коронками, отчего при улыбке казалось, будто он проглотил солнце – был в милицейской шинели. Высокий волосатый субъект, который являлся левой рукой Бовы, щеголял в каракулевом пальто и в шапке, как у Хрущёва. Остальные, по-видимому, не столь значительные персоны, были кто в чем: тут мелькали зимние и не зимние пальто, меховые и не меховые куртки, милицейские и не милицейские шинели...

Как мне кажется, следует подробнее остановиться на внутреннем убранстве этого замечательного во всех отношениях чуда областной архитектуры, безжалостно вырубившего из лугачёвского бюджета кругленькую сумму в 500 тысяч рублей старыми деньгами.

Особняк Дорофея Евграфовича Бовы внутри имел прекрасные фешенебельные апартаменты, отдыхать в коих было бы не зазорно даже и самому Министру; располагал игровыми комнатами с японскими игровыми автоматами, как сором, был напичкан цветными телевизорами, холодильниками и всевозможными барами. Многочисленные номера были уставлены дорогостоящей мебелью, повсюду зеркально блестел паркет, по которому можно было кататься как на коньках, стены и лестничные марши густо усеивали тяжелые туши текинских и азербайджанских ковров. Мало того, в гостином зале была установлена дьявольски дорогая стереоаппаратура, а внизу, в холле, располагался видеосалон с умопомрачительной видеотекой из Феллини, Бертолуччи, Сёхэй Имамуры, Копполы, Бергмана и Тарковского. Не говоря уже о всевозможных «Челюстях», «Корридах любви», «Роботах-убийцах», «Жутких городах», «Рэмбо» и «Красных рассветах».

За сим великолепием гостиничного домика круглосуточно присматривала и блюла строгий порядок дюжина человек обслуги, употреблявшая более пятидесяти тысяч рублей в год на предмет собственного жалования. Одно слово – особнячок выходил золотым, если не платиновым!

Явившись в гостиничный домик, все расположились на первом этаже, в холле, и, пока на втором этаже, в гостином зале, накрывался стол, занялись просмотром видео. Кощей Бессмертный был поражен невиданным зрелищем. В течение всего фильма он поочередно то краснел, то бледнел, то привскакивал вдруг с места от неописуемого восторга. На экране голые до безобразия мужики и бабы делали черт знает что, – что и в голову-то не придет проделывать нормальным людям. Внешне это здорово напоминало змеиные свадьбы, когда гады с шипением, по несколько особей сразу, сплетаются в сплошной извивающийся мерзкий клубок, а затем, получив друг от друга, что требуется, с шипением же расползаются между камнями.

Другие, видя такую его реакцию, весело подмигивали Кощею и посмеивались.

– Что, брат, Кирил Кирилыч, проняло никак? Зацепило? Это что… Погоди, скоро не то увидишь! Это так – картинки... Эх-хе-хе-хе, а на третий этаж не желаешь ли?..

Весь секрет в том, что третий этаж загородного коттеджа Дорофея Евграфовича Бовы был занят неофициальным домом терпимости, который наряду с баней, видео и богатейшим банкетом с музыкой и цыганами входил в обязательный комплекс сервиса для высокопоставленных гостей из столицы.

Пользовались всеми удовольствиями чудо-домика и свои, лугачёвские, с той лишь разницей, что всё это лучшие люда замечательного города Лугачевска оплачивали «подарками» Дорофею Евграфовичу, когда как вышестоящие гости, наоборот, одаривались всем этим, так сказать, бескорыстно.

Между тем, не досмотрев до конца секс-программы, гости вдруг сильно засуетились, разом защелкали портфелями и дипломатами, зажужжали молниями сумок, захлопали ожиревшими на легких хлебах бумажниками и портмоне. Оттуда извлекались на свет божий прямоугольные, хрустящие в алчных пальцах разноцветные пачки кредиток с умным лобастым лысым человеком на лицевой стороне, некогда завоевавшим для этих почтенных людей почётное право так чудесно проводить свое рабочее и нерабочее время. Из этих тяжелых, немного шершавых на ощупь, бумажных кирпичей каждый сооружал подле себя на журнальном столике дом, размеры которого прямо пропорционально зависели от материального достатка хозяина. Чем выше к потолку вздымалось бумажное здание, тем большим весом и положением в городе Лугачёвске обладал своеобразный строитель. У самых значительных лиц, пребывавших на самой верхотуре городской иерархии, выходили не то что просто дома, но целые небоскребы.

Один только Кощей Бессмертный, в силу полнейшего неведения, не выстраивал здания. На него опять покосились. По холлу, как смерч по Японскому морю, пронеслось страдное слово: «обанкротился!»

Когда со второго этажа спустился распоряжавшийся приготовлениями к банкету Дорофей Евграфович Бова, видео выключили, каждый встал подле своего сооружения и начался сбор «подар ков». На Кощея пахнуло старинным чудовским духом периода расцвета Древней Чуди, когда таким же макаром великие князья собирали дань со своих вассалов.

Когда очередь подобралась к Кощею Бессмертному, Бова несколько растерялся.

– Кирил Кирилыч, ты что же это, душа, не при деньгах нынче? Никак запамятовал, брат, что у моей супруги Аглаиды Еремеевны сегодня день ангела? Мы ведь, кажется, заблаговременно, еще летом, всех персонально уведомили. А то гляди, Кирил Кирилыч, коли не справляешься... на твоё место давно уж Модест Акакиевич метит!

С этими словами он оборотился к толпе данников, поискал кого-то глазами, нашел и спросил:

– Что, Модест Акакиевич, не засиделся ли ты на своем пищекомбинате? Потребительское общество потянешь?

– Так что, как вашей душе будут угодно... А мы завсегда, то ись… – невнятно забормотал вспыхнувший от радости Модест Акакиевич.

– Вот видишь, душа, Кирил Кирилыч, – укоризненно покачал головою Бова, – незаменимых людей на этом свете нет. Так что не жмись, поройся в своей мошне... Знаю, знаю, брат, что Чудов много съел, да что ж поделаешь... Штуки две отдай. Знаю, больше нет, а две тысчонки наскреби, брат, наскреби!

Кощей Бессмертный понял, что у него требуют денег, но по своей невообразимой природной скупости стал отнекиваться, в результате чего впервые за весь вечер заговорил:

– Нету злата-серебра, великодушный князь! Обнищал, грешный, начисто. Хоть казни – ничего нетути!.. К тому же женитьбу затеял на непорочной дщери людской Василисе Премудрой – кругом одни расходы.

По холлу, как ветер, пронеслось: «Ишь ты – жеребец старый!»

Услыхав о свадьбе, Дорофей Евграфович тут же оттаял душой и вызвался быть свидетелем. Он вообще страшно обожал всякого рода праздники, торжества, обряды и так далее, будь то знаменательные даты, юбилеи, дни рождения, свадьбы, крестины, проводы в армию, присвоения учёных степеней, судебные процессы или, наконец, похороны. Во всех случаях Бова любил разыграть роль этакого благодетеля, – чуть ли не полубога, который может решительно всё. Он одаривал простых смертных деньгами и дорогими безделушками, повышал в должности, а если дело касалось погон, – то и в звании, выбивал в Чудове звёзды и ордена, а в области – медали и почетные грамоты, распределял квартиры, устраивал детские сады, зачислял в институты, выручал от армии, пробивал машины и лучшие места на кладбище, доставал японские унитазы и датское баночное пиво, спасал от решетки и, наоборот, сажал. Короче, казнил и миловал...

Тут же, не откладывая дела в долгий ящик, сговорились о дне регистрации, которую по предложению Кощея Бессмертного решили произвести на Рождество Христово (на святки), то есть через три дня по старому стилю. Причем Кощей, то бишь новоиспеченный Кирил Кирилыч настоял одновременно и на венчании, в церкви. И не в простой церкви, а в старинном соборе, что как памятник чудом сохранился в пугачевском кремле. Не вдаваясь в подоплеку подобной блажи, Дорофей Евграфович обещал все устроить.

Затем шумной бестолковой гурьбой все поспешили на второй этаж, где уже начинала играть музыка и было все готово к банкету.

 

 

3. Дискотека

 

Тем временем, царевич Иван шёл по заснеженному Лугачёвску. Странное дело, он совсем не узнавал нижнего посада и, вместо того чтобы двигаться к детинцу, побрел совершенно в другую сторону.

– Наваждение! – твердил он, оглядывая незнакомые, серые, высокие терема с балконами, сплошной стеной тянувшиеся по обеим сторонам улицы. – Бесовские проделки да и только! Чудеса в решете.

Улица была ярко залита неоном. Во всех теремах также горел свет, а в одном – часто мигали ослепительные разноцветные огни, как на новогодней елке, и звучала бешеная рок-музыка.

Иван остановился перед дверью этого терема и прислушался. Звуки, вылетавшие из здания, поражали хаотичной сумбурностью. На двери был помещен красочный аршинный плакат, гласивший, что сегодня во Дворце культуры состоится шоу-концерт популярной городской рок-группы «Красные дьяволята».

Царевич обратил внимание на вывеску и даже попытался по слогам её прочитать, но кроме того, что в этом Дворце затевают нынче шабаш слуги диавола, ровным счетом ничего не понял.

Так он стоял в недоумении перед дверьми терема, пока из него не выскочили на улицу две девки – должно быть сенные, – в дивно коротких сарафанах и с лицами, размалеванными косметикой до такой степени, что подучились уж не лица, а шутовские дичины.

– Эй, чувак, у тебя сигареты не будет? – обратилась к царевичу одна из девок и нахально уставилась в его глаза своими бесстыжими замороженными зенками.

– Не разумею, девица, о чем ты глаголешь, – проговорил Иван, со страхом косясь на непонятных голоногих девок.

– Ты что, не чудовец? Нацмен, да? Моя твоя не понимает, – скалясь, затараторила девица. – Кельманда, ара, понимаешь? Дай в зубы, чтоб дым пошел! Курить, понимаешь? Курить!

Для убедительности девка прижала к губам два пальца правой руки, как будто держала воображаемую сигарету, втянула в себя морозный воздух и выпустила его прямо в лицо царевича Ивана.

Из всего царевич уразумел только то, что взята под сомнение его родословная и очень разгневался.

– Как ты смеешь, несчастная, даже в помыслах такую крамолу держать! Знай, недостойная, что аз есмь природный чудовец, а предки мои от Рюрика род свой ведут и испокон веку великокняжеский стол держат!

– Во дает! – присвистнула от удивления вторая девица и посоветовала подруге: – Катька, мне этот мальчик нравится, уступи его мне. Тебя ведь всё равно Тарзан за него прирежет!

– Да бери, Вика, нужен он мне, – махнула рукой Катька и обратилась к царевичу: – С ней пойдешь, Рюрик. Ты теперь её парень.

Вика, не спрашивая согласия, подхватила Ивана под руку и силой увлекла в гудящий, сверкающий от цветомузыки терем.

Царевич Иван ошалел от такой развязности и первое время не мог произвести ни слова. Потом присмотрелся, осмелел и начал подавать признаки жизни. В вестибюле им повстречался рослый, похожий на поганого, отрок в довольно странном одеянии, состоявшем из узких и коротких штанов телесного цвета, до такой степени плотно облегающих тело, что казалось, будто он совершенно голый, и – какой-то пятнистой, как шкура леопарда, безрукавки. Чёрные волосы у отрока были длинны, немыты и распущены по плечам, как у женщины, губы накрашены ярко-красной помадой, глаза – черной тушью, в ухе – серьга!

– Тарзан, познакомься, это Рюрик! – закричали, увидев отрока, девки и на буксире подтащили к нему бедного Ивана-царевича.

– Это мой мальчик – похвасталась отроку Вика. – Скажи, Тарзан, правда, хорошенький?

– Ничего… Где такие сапоги и дубленку оторвал? Фарцуешь? – обратился женоподобный отрок Тарзан к Рюрику, как окрестили царевича девицы.

Иван постепенно обрел дар речи. Идти ему в этом, ставшем враз незнакомым, чужом и враждебном Лугачёвске было всё равно некуда, а здесь было тепло, хоть и шумно. К тому же, царевичу показалось, что девки наконец признали в нем сына царя и сейчас похлопочут насчет ужина и ночлега.

На вопрос непонятного, смахивающего на девицу отрока Иван ответил, что ищет свою невесту, купеческую дочь Василису, и что они ему непременно должны в этом помочь.

– Ну, Вика, ты пролетаешь, как фанера над Парижем, – проговорил Тарзан, весело подмигивая девице, – Рюрик ботает, что его шмара – дочка подпольного миллионера! Так что не суйся со свиным рылом в калашный ряд.

Иван понял, что женоподобный отрок Тарзан держит торг в Чудове в калашном ряду и подивился его молодости и успехам.

– Велми рад узнать, что являешься ты, Тарзан, торговым гостем. Но так как волею судьбы, грешный, обретаюсь ныне без средств, ссуди в долг с процентами некоторую сумму. А будучи в Чудове, по долговой расписке все сполна в казначействе получишь.

Отрок Тарзан понял, что его приглашают в долю и спросил, алчно смотря на Ивана:

– Сколько я должен вложить, сколько получу и какие гарантии?

Тарзан был деловой парень.

Девицам, между тем, наскучило все это слушать.

– Тарзанчик, давай о делах потом, я шампанского хочу! – капризно надула губки Вика, повисая на своем мальчике Иване. – Рюричек, угости свою девочку шампанским.

– И то верно, – согласился с ней накрашенный Тарзан и условился встретиться о Иваном завтра, в три часа, на площади возле памятника Марку Крассу.

– А сейчас поканали лакать шампунь! – как всегда загадочно, на непонятном языке проговорил Тарзан, и все четверо устремилась в буфет, расталкивая по пути густые толпы слоняю­щейся по вестибюлю молодежи.

В буфете царило вавилонское столпотворение. Наступил перерыв в программе вечера и к стойке невозможно было протолкаться. Очередь, состоявшая из нескольких рядов, колыхалась, как море, то с силой напирая на буфетную стойку так, что она жалобно трещала и грозила рассыпаться, то пятясь назад, как, возможно, пятились от дружин Александра Невского рыцари-псы на Чудском озере. Что-либо купить в подобной неразберихе представлялось полнейшей утопией. Бутылки с шампанским и коньяком передавались по головам, грохот стоял неописуемый, как во время извержения вулкана. В общем, – жуть!

Женоподобный отрок Тарзан со своими спутниками, быстро посовещавшись, нашли, что предпринять. Голь, как известно, на выдумки хитра. Если к буфетному прилавку никак не подберешься по земле – подземный путь, естественно, отпадает, – то остается последнее средство – лететь по воздуху! Наши приятели именно так и поступили. Схватив втроем Вику за руки – за ноги, они раскачали ее и при счёте «три» с силой швырнули в бурлящий водоворот очереди.

Царевич Иван не принимал участия в этом мероприятии. Третьим оказался встреченный в буфете хороши приятель Тарзана по имени Бог – бас-гитарист, руководитель рок-группы «Красные дьяволята». От Всевышнего он был, конечно, так же далек, как его рок-группа далека от дьявола. Просто слово Бог составляли начальные буквы его инициалов. А звали этого прославленного в Лугачёвске музыканта и поэта Боян Онуфриевич Гробовников.

Вспоминаешь, читатель? Еще бы!.. Кто же в свое время не знавал у нас знаменитого Бояна Гробовникова – крестного отца отечественного рока! У кого величайшей ценностью не сохранялись магнитофонные записи его песен, за одно прослушивание которых брали столько же, сколько сдирают за визит со своих клиентов полулегальные пугачёвские проститутки! Кому не хотелось при первых же звуках его потусторонней гитары плакать и смеяться (всё вместе) от радости, а то и бежать в щенячьем восторге куда глаза глядят в одних кальсонах или вообще без них, как бывает при белой горячке у конченых алкоголиков или у шизофреников.

Такова она – удивительная сила искусства. Слушаешь иной раз Бога, – и слова – вроде – чёрт знает что за слова такие... Прямо скажем, так себе слова, ничего особенного, а трогает. За душу цепляет. Как будто какой-то тайный, магический смысл в них заключен, как в словесных мистических формулах «Сефер иецира» – книги создания, главного литературного произведения умозрительной каббалы.

Вот, например, его известная песня про Борю, Ваню и других:

Боря,

Что написал ты на заборе

Себе на радость, нам на горе -

Нам очень стыдно за тебя…

Ваня,

А ты зачем обидел Таню

На старом кожаном диване?

Я так не делал никогда...

и так далее. Не правда ли, впечатляет? Все равно что откровение какое-нибудь… Да-а, не перевелись ещё таланты в матушке Чуди! Силен Гробовников, ничего не скажешь, силен. Гомер наших дней, не иначе?

Тарзан, а точнее Роберт Акулов, тоже втайне пописывал дурные стишки в духе столичного постмодернизма. От стихов его нехорошо пахло и талант его никто в городе не признавал, даже он сам!

Между тем, Вика, воспарившая над очередью, как птица, удачно приземлилась прямо на головы алчущих и жаждущих молодых людей возле буфетного прилавка. И без того короткая юбка её задралась почти до подбородка, обнажив все нижнее женское шелковое и капроновое хозяйство. Вика всучила одуревшей от невероятного шума буфетчице жменю скомканных кредиток и получила взамен шесть бутылок «Чуковского игристого» и два коньяка.

Вооружившись таким образом, компания, включая и царевича Ивана, не без труда отыскала свободный столик, весь усыпанный пустыми стаканами, как осенняя роща листьями, из которых кто-то – обросший и грязный, в рваном треухе и вонючих войлочных ботинках – усердно сцеживал капли. Иван мало-помалу привыкал к своей новой участи и забывал Василису Премудрую. К тому же, веселая Вика ему нравилась всё больше и больше.

За один присест справившись с коньяком, шампанское глушили, как воду, полными стаканами. Под влиянием этих благородных налитков у Ивана быстро развязался язык и он начал витиевато выражать молодым людям свое расположение:

– Любо мне днесь пребывать с вами, благие уноты и красны девицы! Да не посетят вас туга и хвороба зело тяжкая, ибо воочию аз узрел – вельми склонны вы почитать сына царского и к стопам его главы свои преклонить готовы.

Из его высокопарней речи никто ровным счетом ничего не понял. Тарзану показалось, что Иван предупреждает о какой-то своей тайной «хворобе», то есть болезни, которой могла быть если не гонорея, то уж, во всяком случае, «мандавошки». Гробовникову запомнились только «красные девицы», и он с жадностью зыркнул на пухлые Викины губы, а затем перевел взгляд на груди, которые колыхались под тонкой кофточкой как живые. Катька вообще ничего не запомнила из сказанного Иваном-царевичем, так как с детства страдала плохой памятью. Вика решила, что Рюрик хочет «преклонить главу» – попросту переспать с ней и. многозначительно подмигнув царевичу, страстно прошептала:

– Погоди, родненький, скоро преклонишь!..

Спешу тебе сообщить, читатель, что Вика имела полное право на подобное утверждение, поскольку слова эти ни в малейшей степени не расходились у неё с делом. Вика была, что называется, дитя улица, и в свои семнадцать с половиною лет прошла уже, как говорится, огонь, воду и медные трубы: успела два раза побывать замужем, развестись, чуть не выскочить в третий раз за негра из Берега Слоновой Кости, детей по счастью ни от кого не имела - все получались выкидыши. Такова Вика. Не правда ли, читатель, знакомая картина. Бьюсь об заклад, что и ты сейчас же назовешь не одну подобную Вику и даже более того, – приведешь в примере её белозубого, шоколадного, шустрого сынишку непонятно какой национальности, которого просто язык не поворачивается назвать по паспорту чудовцем. Все это так, мой читатель. Однако, поверь, что и сами мы отнюдь не без греха. Так не будем же столь безжалостны к Вике. Она – человек и ничто человеческое ей не чуждо!

Шоу-концерт, как и банкет в загородной резиденции Дорофея Евграфовича Бовы, перевалил далеко за полночь и бесновался бы, возможно, до вторых петухов, если бы в дело решительным образом не вмешались соответствующие органы на пару с наиболее сознательной прослойкой городской молодежи, объединенной в общеизвестный союз со специфическим названием застойного времени.

Руководил городским союзом уже известный нам Вася Ветров, всегда безукоризненно выбритый и наглаженный, с двумя значками на пиджаке – вузовским и комсомольским. Он обладал весьма кипучей энергией, не мог и секунды усидеть на одном месте, постоянно что-то искал, куда-то стремился, порывался кому-то поставить на вид, кого-то взгреть по первое число, «закатать» кому-нибудь «строгача», «дать по шапке», хорошенько «пропесочить», взять в ежовые рукавицы и т. д., и т. п.

Вася Ветров всякий раз был чем-нибудь возмущен, взвинчен, раскален; подобно Зевсу метал кругом громы и молнии и во всем копировал старших товарищей…

Сегодня, едва сойдя с трапа самолета, он принялся за дело. Узнал о проходившемся во Дворце культуры мероприятии, примчался, просмотрел всю программу и был возмущен. Васю Ветрова до глубины души рассердил внешний вид участников рок-группы «Красные-дьяволята». Когда Дворец культуры опустел и уборщицы решительно взялись за швабры и веники, Василий призвал к себе руководителя коллектива Гробовникова и, в присутствии спешно сворачивающих аппаратуру музыкантов, начал отчитывать его, как мальчишку, хоть и был с Бояном одного возраста:

– Позор, позор! Решительное безобразие. Да ты только погляди, братец, – это же черт знает что за наряды! Не понимаю... Объясните мне, пожалуйста, для чего вот у этого, с белыми волосами, на шее – цепь? Ещё не хватало – ошейник повесить! А вон та черноволосая девушка – у неё ж губы, извините, как у уличной девки размалеваны! Что, это не девушка?.. О боже! У меня, в таком случае, нет слов. Натуральный гомосексуализм, извините… А этот носатый – волосы ежиком, – он же у вас попросту в трусах! Это не белье – шорты?.. Замечательно. Если это не трусы, а шорты, то на мне в таком случае не костюм, а рыцарские доспехи! А отчего у того, бородатого с косичкой, волосы наполовину красные? А это что – боже мой! Вы поглядите, что вон у того, лысого, на голове написано. «Сатана» – извиняюсь. Точно, «Сатана»!

В продолжение всего этого «милого» разговора Бог мялся, краснел, бледнел и не произносил ни слова, отчего Вася Ветров распалялся все больше и больше, так что в конце принялся даже кричать, разбрызгивая слюну и отчаянно жестикулируя руками. Наблюдавшие эту сцену «дьяволята» притихли, Гробовников отступил на шаг от брызжущего слюной Ветрова, сжался, ему показалось даже, что Вася хочет его ударить по физиономии. Голос Ветрова. сливался в сплошной злобный собачий лай, и Боян, прищурившись, на секунду и впрямь увидел пред собой большого расплывчатого черного пуделя с двумя медалями на ошейнике.

Удовлетворившись произведенной взбучкой, Вася Ветров назначил Гробовникову трехдневный срок для исправления, обещал лич­но проверить и сорвать голову, сердито оделся и, с сознанием честно исполненного долга, вышел на улицу.

 

 

4. Катастрофа

 

Ранним утром, в пять часов сорок три минуты по чудовскому времени, когда весь Лугачёвск и даже неугомонный Вася Ветров еще спали, к одному из разъездов, что на перегоне между Чудовом и Лугачёвском, подходил тяжело гружёный поезд № 3113. На площадках вагонов в начале и в конце состава маячили чёрно-зелёные фигуры охранников с карабинами образца 1895 года. На дверях вагонов даже невооруженным глазом можно было различить зловещие пломбы...

Кругом простирался безжизненный, заваленный снегом сумрачный лес. Ширококолейное железнодорожное полотно, хорошо освещенное мощным лучом прожектора, просматривалось впереди на порядочное расстояние, но машинист локомотива, и его молодой, черноволосый помощник вперед почти не смотрели. Да и что можно было там увидать, кроме двух синих голых полос рельс, да семафора с будкой стрелочников на недалеком разъезде? Ровным счетом ничего.

Машинист, которого звали Муллаян Мустафиевич Каримулин, по своему обыкновению спал, его помощник Сеня Посиделкин читал книгу по научному атеизму, так как заочно учился в Лугачёвском педагогическом институте имени Лысенко и готовился к январской сессии. Когда он дошел до происхождения христианства и критики библейских «святых благовествований», то случайно поднял голову, рассеянно взглянул, на, дорогу и ахнул. Впереди, в каких-нибудь двадцати метрах от тепловоза, прямо на полотне между рельсами стоял массивный, высокий крест, по-видимому, только что вкопанный, так как небольшой черный бугорок земли под ним еще не успел подернуться инеем. На кресте был распят худой и голый, в одной набедренной повязке, молодой человек с длинными русыми волосами и такого же цвета бородкой. На голове у него был венок из веток какого-то колючего южного растений, на груди – деревянная табличка с надписью на непонятном Посиделкину языке, но точно, что не на английском или татарском. За это Сеня ручался головой, так как английский язык успешно изучал в институте и за четыре курса геройски умудрился выучить только «хау ду ю ду?», татарским же сносно владел благодаря Каримулину, в силу того обстоятельства, что во время рейсов в Татарстан частенько бывал свидетелем его перебранок со сбытчиками гашиша, анаши, опия и кокнара.

Человек на кресте был ещё жив, хоть и прибит большими, толстыми гвоздями-штырями, блестящие медные шляпки которых глубоко въелись в тело рук и ног, исполосованных кровяными потеками. На груди, сбоку, под левым нижним ребром зияла ужасная колотая рана, нанесенная, по всей видимости, бандитской финкой, заточенной с обеих сторон и выбрасывающейся из колодки при нажатии на кнопку.

Все это пронеслось перед глазами и в мозгу Сени Посиделкина одним сплошным стремительным тайфуном, который напрочь сметает на своем пути все многоэтажные нагромождения ненужных рассуждений и мыслей, а оставляет одно лишь дикое, животное желание – немедленно, сию секунду затормозить, пусть бы для этого потребовалось остановить вращение самой Земли!

Выронив книгу, он камнем рухнул на рычаги управления. Раздался оглушительный визг тормозов, который, наверняка, был слышен не то что в Лугачёвске, но и в самом Чудове, в лесу с деревьев осыпались груды снега и вспорхнули дремавшие на столетних дубах филины, в вагонах раздался грохот падающего груза и крики насмерть перепуганных охранников. Локомотив, как конь, которому на всем скаку перебили ноги, заскрежетал мордой по рельсам, высекая целые снопы искр, подмял под себя крест с распятым на нем человеком, от которого во все стороны так и брызнули кровавые ошмётки вперемежку с щепками, и, протащившись еще некоторое расстояние, тяжело остановился.

Вдоль полотна к тепловозу побежали, беспорядочно паля в воздух из карабинов, выскочившие из вагонов охранники. Не меньше их перепуганный, ничего не соображающий со сна, машинист Каримулин и помертвевший от увиденного и пережитого Сеня Посиделкин спрыгнули в снег. Муллаян Мустафиевич трясущейся рукой наскоро утирал кровь с рассеченного при падении лба, другой рукой безуспешно шарил на голове шапку.

– Крест!.. Человек!.. Я тормозил... Было уже поздно... Господи, что теперь будет! – бессвязно бормотал; почти ополоумевший Посиделкин.

Подбежавшие охранники показали подобранную на насыпи напро­тив того места, где произошло столкновение, окровавленную кисть человеческой руки с перебитыми средним и указательным пальцами и обломком гвоздя в ладони. На безымянном пальце било широкое золотое обручальное кольцо, немного ниже оторванного указательного пальца – надпись «Жора». Ногти давно не стриженные, грязные. В месте перелома – кусок оголенной кости.

Пока охранники с экипажем локомотива внимательно рассматривали находку, из леса на противоположном конце замершего состава, по-партизански оглядываясь, выскользнули два человека. Хотя, конечно, люди это были на самом деле или нет, до сих пор остается не ясным. Во всяком случае, оба передвигались на задних конечностях, имели по паре рук, по персональной голове и даже какое-то подобие человеческой одежды. Один был явно мужского пола, с густой широкой бородой – лопатой и с длинными густыми усами, напрочь закрывавшими рот. На лохматой, в засохших прошлогодних листьях, голове отсутствовала шапка. Он был бос и до того волосат, что точно не нуждался, благодаря этому обстоятельству, ни в какой обуви. Его спутница – видимо, женщина, – была до такой степени безобразна лицом, что вряд ли заслуживала этого благородного имени, как, в равной степени, мало приличествовало называться лицом её отвратительной роже.

Призраки, утопая в глубоком снегу, быстро пересекли отделяющее их от состава открытое пространство, ловко вскарабкались на насыпь и прилепили какой-то продолговатый, прямоугольный металлический предмет, не больше школьного пенала, под днище крайнего вагона. В пенале что-то угрожающе тикало!..

 

Утром 22 декабря молодежная официальная, организация наиболее политически грамотных и сознательных юношей и девушек города Лугачёвска, возглавляемая, небезызвестным Васей Ветровым, готовилась к тожественному приему в свои ряды новых членов. Прием намечался помпезный, в присутствии представителем гороно, милиции, обкома, облисполкома, облсовпрофа, АПК, а также главного энергетика города Аполинария Антиповича Чудакова, так как и было это мероприятие в основном приу­рочено к его профессиональному празднику – Дню энергетика.

Наверняка немногие лугачёвцы знают, что ровно шестьдесят лет назад в Чудове открылся VIII съезд народных депутатов, утвердивший гениальный план Спиридона Дормидонтовича Соловья, тогдашнего руководителя правительства, – ГОЭДЧУ. Побочно сегодняшнее торжество приурочивалось к 65-летию со дня рождения выдающегося деятеля греческого рабочего движения Никоса Белоянниса, а равно и к 75-летию со дня начала Декабрьского вооруженного восстания рабочих в Чудове в 1905 году.

Принимать должны были группу учащихся одного ив городских профессионально-технических училищ, победившего в соревновании среди профтехучилищ города и работающего уже в счет апреля будущего года.

Здесь стоит заметить, что по городу бродили упорные слухи, будто бы ребятам этим, в недалеком будущем, предстоит почетная служба в ограниченном контингенте чудовских войск где-то за южными рубежами среднеазиатских республик. Однако фактами эти версии подкреплены не были и, вдобавок ко всему, никакого ограниченного контингента в природе не существовало. Так что все это, без сомнения, представляло одни лишь досужие выдумки.

Торжество назначалось на десять часов утра. В девять пятнадцать Ветрову позвонили из СПТУ и сообщили, что автобус с учащимися выехал. Потирая руки от нетерпения, Вася, как всегда нарядно одетый, в дорогом, сером французском костюме с искрой, который продавался в местном магазине в награду за сданные семечки, метался между актовым залом, где рабочие спешно развешивали громкоговорители и протягивали провода для того, чтобы воспроизвести куски незабываемой речи Соловья на VIII съезде народных депутатов, и сектором учета, где добросовестные инструкторы Валя и Танечка, ожесточенно скрипя золотыми перьями дострачивали последние членские билеты будущим, даже можно оказать, уже состоявшимся комсомольцам.

В девять тридцать пять прибыли высокопоставленные гости и расселись за два непоколебимых стола президиума, щедро уставленных цветами и всевозможными напитками.

В девять сорок город потряс оглушительный, необычайной силы, взрыв, – как будто взорвалась атомная бомба. В здании горкома молодежной организации в мгновение ока вышибло все стекла и, шутя, как шапку с головы прохожего, смахнуло черепичную крышу.

Катастрофа разразилась на железнодорожном переезде близ аэропорта. Догадываешься, читатель?.. Да, да, взлетел на воздух последний вагон следовавшего к станции назначения грузового поезда № 3113, который вели уже знакомые нам машинист Муллаян Каримулин и его помощник Сеня Посиделкин.

Как раз в это время а переезду приблизился бело-багровый «ЛАЗ», под завяз набитый спешащими на официальное торжество юнцами, весьма мало походившими на резерв мирового пролетариата. Юнцы страшно хулиганили: орали на всю улицу босяцкие песни, задирали женщин, называли их обидными и оскорбительными прозвищами, грызли семечки, сплевывая шелуху на головы и плечи впереди сидящих, тут же «стреляли» у мастеров сигареты, а особенно папиросы, набивали их чем-то, едким и вонючим, похо­жим на черный пластилин, отчего у мастеров кружилась голова, а у водителя дрожали руки и слезились глаза. Одним словом, занимались чёрт знает чем.

«Напасти на вас нет, дьяволы!» – мысленно ругался водитель и только хотел добавить: «разрази вас на части!», – как последовал страшный взрыв.

Когда немного осела пыль и рассеялся дым от пылающих железнодорожных вагонов, стали видны размеры постигшей город катастрофы. Взрыв разметал во все стороны колеса, рельсы со шпалами, окровавленные останки людей и части автомобилей. Взрывная волна разрушила и повредила половину жилых зданий. Ее ощущали даже жители окрестных деревень, а также в гостиничном домике Дорофея Евграфовича Бовы и в избушке Бабы-Яги.

На месте взрыва осталась воронка глубиной 36 и шириной 63 метра, которую в народе нарекли «Чёртовым кладбищем». О числе жертв в газетах не сообщалось...

Много было различных предположений по этому поводу. Так, военные поначалу принявшие взрыв за атомное нападение соседей, едва не предприняли ответной атаки. Благо, в самый последний момент разобрались и дали отбой «Тревоге».

В это время Вася Ветров решал неразрешимую задачу. У него на руках оставалась увесистая пачка новеньких, сверкающих красными обложками, членских билетов с учетными карточками и значками, за которые мало что были уже заранее взяты соответствующие вступительные деньги и вытребованы взносы за полгода вперед, но даже карточки все проштампованы, а их несостоявшиеся владельцы приняты на учёт в городскую молодёжную организацию.

Подкрадывался умопомрачительный крах – Василий это чувствовал... Крах его блестящей карьеры! Единственный выход – геройски лечь костьми, – но во что бы то ни стало вручить билеты их хозяевам! Живым или мертвим… Лучше, конечно, живым, но если последнее не удастся, представить все дело так, будто бы владельцы билетов померли уже комсомольцами.

Ухватившись за эту спасательную идею и крича, как Архимед, «Эврика!», Вася Ветров тут же помчался в городской морг, куда уже начади свозить найденных на месте катастрофы покойников.

 

 

5. Мёртвые души

 

Царевич Иван после незабываемого вечера во Дворце культуры уже не разлучался со своею новой знакомой Викой до самого момента взрыва на железнодорожном переезде, потрясшего не то чтобы весь город, но всю страну. Он совершенно позабыл о Василисе Премудрой, из-за которой, собственно, и попал он сюда...

Преодолев непонятным образом, но, возможно, что посредством новой, еще большей любви, колдовскую ворожбу нечистой силы, царевич Иван глубокой ночью оказался в четырехкомнатной квартире инженера Юрия Филимоновича Мухи, где и жила Вика.

Юрий Филимонович работал начальником цеха на авторемонтном заводе и был в высшей степени порядочным человеком. Имел жену, командирский спецпаек, хороший оклад плюс премиальные, собственный автомобиль марки ВАЗ-2106 «Жигули», цветной телевизор «Электрон 738», стереомагнитофон, ковры, шведскую стенку, полные собрания сочинений Юлиана Семенова, Пикуля, Дюма, Жорж Санд и Агаты Кристи, вдобавок ко всему – три сберегательные книжки в разных районах Лугачёвска, в общем, был, что называется, счастлив!

На цыпочках, стараясь не разбудить родителей, Вика провела царевича Ивана в свою комнату, которая располагалась отдельно от остальных, возле кухни, и осторожно защелкнула английский замок…

Очевидцев дальнейших событий, происшедших в Викиной комнате, почти не было, если не считать их самих и… некоего третьего… в ярко красной, как у палача, рубашке и бледного лицом до стеклянной прозрачности. «Палач», совершенно не касаясь пола и покачиваясь в воздухе, припал к двери и нахально подглядывал за молодыми. Причем (что самое примечательное) подглядывая не в замочную скважину, а прямо сквозь дверь! На волосатых ногах таинственного пришельца можно было различить самые натуральные козлиные копыта.

Глаза его сверкали в темноте, как у кошки, зеленым огнем. Сухие тонкие полоски бескровных губ кривила дьявольская усмешка.

И в самом деле, то, что открывалось, его взору, имело довольно забавный характер. Дело в том, что та, которая лежала в одной постели с Иваном-царевичем и страстно прижималась к нему всем своим молодым, греховном телом, – бывшая ещё за минуту до того Викою, – на самом деле вовсе таковой не являлась!

Неизвестно каким образом произошла подмена, но Иван, сам того не ведая, жарко лобызал в темноте холодные уста натурального трупа, местами изрядно тронутого уже тленом.

Труп был хорош телом: с большими зеленовато-желтыми грудями, застывшими как камень, с крутым, холодным и гладким животом, по которому пошли уж синие пятна, с ногами, набрякшими, как бревна, с вывалившимся ледяным языком и веревкой на фиолетовой шее, которую царевич Иван принимал в темноте за бусы.

Но самое главное, что вводило в заблуждение бедного царевича, – это удивительная способность удавленницы к чисто механическим, как у животных, движениям!

Да, читатель, не удивляйся, ведь в Лугачёвске с недавних пор начали происходить дьявольские чудеса и превращения, первыми свидетелями которых стели бравый солдат Иван Богатырёв и Вася Ветров…

Как ты помнишь, мы расстались с Васей в тот самый момент после катастрофы на железной дороге, когда он, вопя, как помешанный, «Эврика!», – помчался в городском морг с пачкой новеньких членских билетов. Морг в этот час, оцепленный усиленным нарядом милиции, яростно осаждали дальние и ближние родственники погибших, различные теле и радиокорреспонденты наряду с бесцеремонными газетными репортерами, представители общественных организаций, а также партийных и следственных органов. Вместе с тем, постепенно сформировалась внушительная неформальная толпа досужих зевак, состоявшая в основном из пенсионеров, школьников, домохозяек, всевозможных хулиганов, национальных экстремистов из числа крымских татар, добивающихся возвращения на родину, рокеров и прочих лиц без постоянного места жительства и определенных занятий.

Из этой толпы то и дело раздавались провокационные выкрики с предложением организовать добровольный фонд помощи пострадавшим, а кое-кто, жадно глядя на часы, стрелки которых неумолимо приближались к одиннадцати, начали уж собирать деньги. Впоследствии всех их жители около винно-водочных магазинов, а одного – вообще под забором.

К вечеру в толпе у морга произошел раскол. Говорили, что крымские татары будто бы подрались с рокерами, а, возможно, что и не с рокерами, но с кем-то другим, может быть, даже с евреями. Но факт, что и рокеры с кем-то подрались, так как многие видели руководителя рок-группы «Красные дьяволята» Бояна Гробовникова с подбитым глазом и рассеченной губой, размахивающего ржавой велосипедной цепью.

В здание морга допускали только по специальному звонку из обкома, чем и воспользовался наш Вася Ветров. Растолкав неформалов и всякий иной сброд, плотно сгрудившийся возле дверей морга, он бурей ворвался в помещение и обратился к первому попавшемуся работнику этого печального учреждения с требованием сейчас же показать ему мертвых комсомольцев. Последний – здоровый, широкогрудый мордоворот в белом, забрызганном кровью халате, только удивленно пожал покатыми плечами и молча кивнул на дверь, ведущую в глубь помещения. Вася быстро юркнул туда, – по узкой, крутой, каменной лестнице спустился в подвал и, о чем-то пошептавшись с двумя молодыми, небритыми, явно не похмелявшимися с утра санитарами, что-то сунул им из рук в руки. Те, согласно покивав головами, принялись выносить из мертвецкой нужные Васе Ветрову трупы, на которые он указывал пальцем. В другой руке Вася держал раскрытые членские билеты и, расхаживая между стеллажей, на которых штабелями были навалены покойники, узнавал своих по фотокарточкам в билетах.

В приемной двое других санитаров, так же что-то получивших от Ветрова из рук в руки, спешно обряжали выбранных мертвецов во всевозможные одежды. Делали они это небрежно, лишь бы отделаться, беря, что попадется под руку, частенько путали и натягивали трупам мужского пола женское белье и юбки, а женщинам, наоборот, доставались мужские кальсоны и списанное из воинских частей старое солдатское обмундирование.

Васе Ветрову пришла вдруг в голову гениальная мысль, и он, предварительно сунув в карманы санитаров еще что-то, повелел облечь всех покойников в однообразное серое солдатское «хэбэ». Так выходило солиднее – как будто имеешь дело с павшими на поле брани. Ветров до того вошел в роль, что даже на миг представил себя полководцем. Обходя скорбно лежащий на полу приемной строй, он разглядывал строгие восковые лица покойников и представлял, что вот этот, например, высокий в вылинявшей гимнастерке парень, возможно, закрыл своей грудью вражеский дзот, а эта симпатичная девушка, должно быть, повторила подвиг Зои…

Расчувствовавшийся Вася собрал весь обслуживающий персонал морга и, сунув каждому из кармана в карман что-то, приказал петь: «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Через минуту морг ревел как тысяча бугаев под стенами коровника с нетелями во время весенней случки. Квадратные пасти санитаров, успевших уже опохмелиться благодаря Васе Ветрову, раскрывались на ширину приклада армейского автомата. Стекла в здании дребезжали и вот-вот готовы были вылететь совсем. Вася, скрипя зубами и растирая грязным кулаком красные, воспаленные глаза, рыдал, сглатывал слёзы и мотал от избытка чувств головой. Иду и впрямь начинало казаться, что комсомольцы – точно, пали в борьбе роковой с проклятыми басурманами, мечтающими погубить и уничтожить прекрасный город Лугачёвск, что мертвецы – точно жертва, подобно тем человеческим жертвам, которые приносили своему богу Яхве – Вася точно знал из истории – древние иудеи.

Затем он вспомнил недавно просмотренного, но «видику» на закрытом сеансе в обкоме партии «Кинг Конга», в все погибшие девушки сразу же стали ассоциироваться у него с теми несчастными жертвами из фильма, которых привязывали лианами к жертвенным столбам бедные островитяне в дар отвратительной обезьяне.

Да, да, дорогой читатель, они – жертвы! Несчастные жертвы, брошенные безжалостной рукой своих бездарных педагогов в огонь взорвавшегося в их собственном городе поезда с непонятными ценностями, который уже никуда не придёт. Мир их праху!

В то время, когда мокрый от слез, потрясенный Вася Ветров вручал в морге покойникам новенькие членские билеты, по городу поползли нелепые слухи относительно причин постигшего Лугачёвск несчастья. Часть обывателей склонялась к тому, что поезд взлетел на воздух благодаря внешним врагам – шпионам проклятых басурманских разведок. Наиболее сведущие из числа студентов, учителей средних школ и прочей интеллигенции доставали труды отца революции Спиридона Дормидонтовича Соловья и читали соответствующие места. Другая часть стояла на том, что взрыв – не что иное, как происки внутренних врагов – врагов народа! – и цитировали приемника Соловья, Макара Давидовича Каймакова.

Как бы там ни было, слухи разрослись, подкрепились новыми сплетнями относительно Васиных, наряженных в солдатскую форму, покойников, прижимавших к мертвей груди небольшие красные книжечки в картонной обложке со святым ликом человека, щедрой рукой подарившего им столь счастливое детство, за которое они (если бы могли) благодарили бы человека всю свою оставшуюся жизнь, и к концу этого сумасшедшего дня в городе уже поговаривали о какой-то войне, будто бы где-то развязанной басурманами, о каких-то потерях, будто бы уже понесенных доблестной чудовской армией, а одна бабка, торговавшая семечками возле главной проходной авторемонтного завода, даже божилась, что будто бы своими глазами видела сто пятьдесят цинковых гробов, выгруженных из желтых военных самолетов поутряни в лугачёвском аэропорту.

Верить или не верить глупой, выжившей из ума старухе – никто не знал. Газеты как всегда помалкивали. Радио и телевидение – тоже. Только по пивным и прочим злачным местам мутного городского дна начали ходить какие-то непонятные, невесть кем и когда сочиненные стишки слетающего содержания:

Идиотский удел нам дан,

В душу нам, как в арык, плюют.

Про захваченный Туркестан

Расскажи, одногорбый верблюд.

Нам и даром не нужен он,

Мы кумыс все равно не пьем.

Понастроят там, видно, зон,

Куда мы по этапу пойдём…

и так далее. Стихи эти появились как-то утром даже на массивной лакированной двери здания обкома партии, наклеенные ночью каким-то злоумышленником намертво клеящим «Моментом». В кабинете первого секретаря шло экстренное совещание партийно-хозяйственного актива области, приуроченное к трагическому инциденту на железной дороге, и было слышно, как два милиционера, сдирая кухонными ножами и подчищая лезвиями въевшуюся в лак бумагу, долго громко матерились.

К слову сказать, тут же, на совещании, присутствовал и известный уже нам Дорофей Евграфович Бова. Его ни в коей мере не интересовала вся эта нудная, затянувшаяся комедия с обязательным по регламенту полуторачасовым докладом Первого, с прениями, аплодисментами, голосованиями и прочим. Дорофей Евграфович был спокоен и умиротворен, как сытый сибирский кот. Волноваться ему было нечего – катастрофа произошла не по его вине. Он понимал, что вся ответственность за случившееся ляжет на Первого, знал, что в Чудов Министру уже послано соответствующее письмецо с подробным изложением всех прегрешений Первого за время его неудачного правления, с приложением красноречивых снимков, сделанных скрытой камерой, на которых Первый – мужчина пожилой, пенсионного возраста – предавался довольно недвусмысленным развлечениям с голыми несовершеннолетними девками; что, наконец, несмотря на всякие бесполезные уже партийно-хозяйственные активы, Первый – обречен и не сегодня-завтра расстанется с нагретым местечком, которое по праву займет он, Дорофей Евграфович Бова, благодаря своим связям в столице.

Бова не слушал, зевал, ему было жарко и клонило ко сну.

 

 

6. В преисподней

 

Ранним утром, ни свет ни заря, в избушке на курьих ножках требовательно и сердито зазвонил внутренний телефон, по которому общалась обычно между собой нечистая сила. Кунявший над столом у дверей кабинета Бабы-Яги дежурный леший резко вздрогнул, потряс лохматой и бородатой нечесаной башкой и, сообразив в чем дело, быстро схватился за трубку.

– Але, приёмная Бабы-Яги, дежурный леший Афоня слухаить!

– Преисподняя, – отозвался на другом конце провода могильный голос. – Запишите телефонограмму.

– Будет сполнено, сичас, – прогундосил заспанный, ко всему прочему, – с жестокого похмелья леший Афоня и, найдя в ящике стола гусиное перо и неровный кусок пергамента, приготовился писать.

– Многоуважаемой в загробном мире хозяйке леса Бабе-Яге надлежит сегодня в девять ноль-ноль быть в преисподней у Сатаны. Состоится секретное совещание с участием ответственных работников подземелья, леса, воды, болот, кладбищ, заброшенных домов и замков по поводу пришествия антихриста. Явка строго обязательна. За неисполнение – строжайший выговор с занесением в личное дело! Передал заместитель царя тьмы Люцифера демон Чертило.

Приняв телефонограмму, леший тут же поспешил с ней по длинному кривому коридору избушки к спальне Бабы-Яги, подле которой дремала на стуле с вязанием в руках дежурная кикимора.

– Просыпайся, приятельница. Живо буди хозяйку – секретной важности сообщение, скажи! – зашумел он ей на ухо, так как опасался своим хриплым, простуженным в постоянных скитаниях по болотам голосом потревожить безмятежно почивавшую лесную колдунью, да к тому же кикимора была стара, как белый свет, и туга на ухо.

– Ась? Сообчение, говоришь? – ошалело уставила на него водянистые, похожие на двух шевелящихся жаб, бельма «старая перечница» и, отложив вязание, кряхтя, поднялась со стула и скрылась за массивной дубовой дверью хозяйкиной опочивальни. Вскоре она вышла, а через некоторое время явилась и сама Баба-Яга – женщина рослая, полнотелая, и уже не молодая, но ещё довольно привлекательная, несмотря на морщинистую кожу рук и седину, кое-где пробивавшуюся в пышных, неприбранных со сна волосах. Такой же непритязательный, домашний вид имела и ее одежда. На, ней были халат, небрежно накинутый поверх ночной рубашки, и мягкие, с круто загнутыми вверх носками и меховой оторочкой по краям, восточные сандалии.

Вручив ей послание из преисподней, леший Афоня поленился топать назад своим ходом и тряхнул колдовским искусством, то есть попросту говоря, исчез. Появился он уже в лесу за несколько километров от избушки на курьих ножках. В обязанности лешего входила заготовка дров, что он и делал каждое утро, привлекая для этого зеков из ближайшего лагеря…

– Опять заседание! – в сердцах посетовала Яга и взглянула тревожно на большие песочные часы, стоявшие на миниатюрном, круглом столике с гнутыми ножками, подле которого скучала за вязанием старая кикимора. – Не успеешь глаза продрать – совещание в преисподней! Бюрократы проклятые, выспаться как следует не дадут… «О, хотя бы ещё одно заседание относительно искоренения всех заседаний!» – с пафосом процитировала она строки известного поэта и отправилась собираться.

Сборы, впрочем, были недолгими, так как время уже поджимало. Дав последние «ценные указания» остающейся в избушке нечистой силе насчет присмотра за пленницей, Василисой Премудрой, Баба-Яга в своей традиционной ступе, вооруженная метлой, отбыла в преисподнюю. Лететь было холодно из-за пронизывающего сырого ветра, перемешанного со снегом. К тому же обильный туман затруднял видимость. Но Баба-Яга привыкла к таким лишениям. Завернутая в огромную, мехом наружу, овчинную шкуру, она мрачно взирала на проплывающую под ней грязно-белую равнину, придумывая, какое бы еще зло причинить людям.

Покрыв за короткое время огромное расстояние и промерзнув до мозга костей, ведьма добралась наконец-то до ворот Ада, над которыми была помещена лаконичная надпись на языке Цезаря и Нерона, гласившая: «Входящие – оставьте упованья!» Эта вывеска всегда коробила Бабу-Ягу, вернее, не сами слова, а язык, на котором они были исполнены. Сама Яга страстно придерживалась чудофильства и, как могла, боролась с засилием иностранщины в потустороннем мире.

Благополучно миновав реку Ахерон, где, не зная ни сна, ни покоя, перевозил на своем утлом челне грешные души на другой берег Харон, колдунья устремилась вниз, к самому центру преисподней. Однако, не долетев несколько до цели, она увидела «райский» уголок в первом поясе седьмого круга – кипящую красную реку Флегетон, и решила тут обогреться, благо, до начала совещания у сатаны оставалось еще немного времени.

Снизившись и найдя удобное место для посадки, Баба-Яга приземлилась. Сразу же она увидела Минотавра – стража седьмого круга Ада, где карались насильники. У Минотавра было туловище человека и голова быка. Неподалеку паслись его подручные, лесные демоны кентавры, которых, как знала Яга, звали Несс, Фол и Хирон.

– По какому делу к нам, любезная Яга? Каким ветром занесло тебя в преисподнюю? – осведомился Минотавр, присаживаясь на плоский прибрежный валун и закуривая большую черную трубку. – На грешников поглядеть али себя показать?

– И то и другое, коллега, и то и другое, – отвечала Яга, вылезши из ступы, а заодно и из шубы и кокетливо строя глазки кентаврам.

- Если так, то тут всё равно ни черта не увидишь, – кивнул Минотавр на кипящую кровавую реку, от которой клубами валил густой розовый пар, – здесь самые главные грешники, в крови с головою: Дионисий 1 – тиран Сиракузский, Александр Македонский, Риньер де Пацци из Вальдарно - знаменитый разбойник и убийца, «бич божий» Атилла, Пирр – царь эпирский, Адольф Гитлер, Муссолини…

– А из наших, из, чудовцев кто есть? – живо поинтересовалась ведьма.

– Есть и ваши, конечно, куда же без них. Один из самых злодейских народов!.. Иван Грозный тут, Малюта Скуратов, Берия, – принялся перечислять Минотавр,

В этот момент вверху по течению Флегетона, где кровь доходила грешникам только до колен, произошел какой-то шум, кто-то выскочил на берег, и кентавры, подхватив свои луки, аллюром устремились к месту происшествия.

– Там у нас варятся рядовые насильники, по колено в крови, – пояснил Бабе-Яге Минотавр. – Все ничего, спокойные, орут только от боли, да я уж привык, уши ватой затыкаю – не слышно. А один буйный попался. Беллер фамилия. Местный, лугачёвский, из новых грешников. Их много теперь к нам поступает. Так с ним просто беда. Каждый дьявольский день на берег выпрыгивает и кричит, что ни в чем не виноват, будто какой-то Макар за все в ответе. Чудак человек. Никак в толк не возьмет, что у нас тут не богадельня, а карающая организация. Здесь каждый отвечает сполна за свои деяния.

Привели голого, искусанного вампирами Беллера.

– Ну, что тебя на цепь посадить, что ли, хулигана? – принялся сердито отчитывать его Минотавр. – Пойми ты, голова садовая, Люцифер не дай черт прознает – меня же на ковер из-за тебя потащат! Скажут: дисциплину в Аду разлагаешь! А то в вообще места могут лишить. Дадут волчий билет в зубы и иди куда хочешь. А у меня семья, понимаешь! Куда пойду? Чем детей кормить буду?

– Я вас прошу, вызовите свое высшее руководство. Этого самого Люцифера, – умоляюще стал упрашивать Минотавра Беллер, – я всё объясню. Это недоразумение, я ни в чем не виноват! Я только выполнял приказания Макара. Разве можно было ослушаться?

– Ага, ты, значит, выполнял приказания?! – торжествующе вскричал Минотавр. – В таком случае знай, что я тоже выполняю приказания! Только приказания и ничего больше.

Оборотив рогатую бычиную морду к кентаврам, Минотавр приказал:

– В кипяток его! В кипящую кровь. И смотреть в оба! А попытается снова удрать, пронзайте его стрелами. В другой раз неповадно будет!

Орущего, вырывающегося Беллера поволокли к месту вечного наказания и, раскачав за руки за ноги, бросили в бурлящий Флегетон. Кипящая кровь на мгновение поглотила его с головой, брызги, попавшие на соседей, среди которых был и пропавший недавно из Лугачёвска, настоящий Кирил Кирилыч Капустин, ошпарили их кожу, отчего та задымилась и вонюче запахла, как дымится и воняет бельё, на котором позабыли раскаленный утюг. Беллер пробкой выскочил из кипятка, весь красный и дымящийся, как будто с него с живого содрали кожу, и заорал еще громче, приплясывая в крови и вынимая из нее поочередно то правую, то левую ногу. Крик его поддержали остальные грешники, и через минуту все огласилось таким нечеловеческим, леденящим душу ревом, что Баба-Яга в ужасе зажала уши. Перед тем, как продолжить путь, она пошептала что-то на ухо Минотавру, таинственно указывая на Беллера, сунула какой-то незапечатанный конверт и пузырек с ультрамариновой жидкостью, смахивающей на денатурат, и полезла в ступу…

О, небо, небо, за какие грехи ты сотворило на свет божий такое мягкое и непрочное существо – человека? Ведь ему для выживания в суровом космическом холоде нужны воистину теплич ные условия солнечной системы! И причем только Земля наиболее благоприятна для его проживания. На Меркурии, ближайшей к солнцу планете, он бы моментально сварился, как варятся куриные яйца, зарытые в песок пустыни Сахары, ведь температура на этой планете достигает + 300 ^о С, на Сатурне, при ставосьмидесятиградусном морозе, он превратился бы в осколок айсберга…

Нет, не телом своим силен человек – духом! Только дух спо­собен совершать истинные чудеса. Тело же твое, человек, – всего лишь презренная материя, годная разве что для удобре­ния нашей планеты.

Ведь что есть материализм, как не кусок хлеба насущного, перевариваемый в желудке человечества и превращаемый затем в дерьмо, на которое позарится разве что зеленая, как крокодил, муха! Дух же человека бессмертен. Он способен существовать даже вне материи и прочих физических ограничений, просто сам по себе. Вначале был он, дух, ибо он вечен! Нет ему ни конца, ни начала. Материя же рождается и погибает.

Знай, читающий эту книгу, – не забавы ради писана она, иначе брось в сию же секунду, не трать попусту время! Вижу, что человек ты – от мира сего. Милей твоему сердцу материалистические басни, внушающие, что произошел ты не от всемогу­щего Бога, а от презренной обезьяны! Позор, человек, на твою голову, если ты не оскорбляешься подобным родством!

Ты, читатель, возможно, наивно полагаешь, что материаль­ный мир никто никогда не создавал. Но откуда же он в таком случае взялся? С неба свалился, что ли? Сам посуди, если, например, ты своевременно не потрудишься над своей супругой, а ребенок тем не менее однажды предстанет пред твоим изум­ленным взором – отсюда не будет следовать, что его вообще никто не зачинал! Тебе попросту навесили чайник и над твоей женой постарался кто-то другой, возможно, – сосед.

Ты же, свято веруя в надежность придуманных людьми законов, будешь доказывать, что этого не может быть, потому что не мо­жет быть никогда.

О, святая наивность!..

Как – ты, читатель, не веришь и в загробную жизнь?! Странно, если не сказать большего... Признаться, лично я всегда полагал, что гораздо легче усомниться в земной жизни, нежели в потусторонней! Окстись, человек, – что ты именуешь жизнью? Жалкое существованне в вечной борьбе из-за куска хлеба, когда последняя собака либо кошка, обитающая в твоем дворе, получает этот кусок задаром! И это жизнь... Ты веришь, наивная душа, что живешь жизнью? Нет, смею тебя заверить, если и существует в мире смерть – она вокруг нас, пред твоими глазами. И если бы кому-нибудь взбрело в голову учредить натуральный Ад, ему нужно бы было только оформить соответствующим названием нашу планету!

А что ж такое Рай? Что, тоже не того... не веруется? Поверь, читатель, поверь, хотя почти наверняка знаю – не искушен ты в священных книгах. Ты, верно, больше «спец» по части других библий. Представляю, как штудировал ты в институтах всякие капиталы, анти-Дюринги и прочие политические талмуды. И чем же тебе запомнилась вся эта новоявленная религия? Бьюсь об заклад, что всё тем же, позаимствованным из Ветхого Заве­та Раем, скромно переименованным в коммунизм.

Нет, читатель, это только ты в пору своей студенческой мо­лодости не держал в руках Библии. Твои ловкие учителя проштудировали её от корки до корки! Так что и прямым плагиатом не побрезговали, когда в семнадцатом во всеуслышанье объявили: «Кто не работает – тот не ест!» А ведь уже во втором послании к фессалоникийцам святого апостола Павла сказано: «...если кто не хочет трудиться, тот и не ешь»,

Хватит, читатель? Убедился теперь в истинности слов автора? Если да – прочь любые сомнения и – вперед, куда бы ни завел он тебя своей мыслью. В Ад так в Ад, к Богу так к Богу! Пользуйся, пока представляется такая возможность...

Когда в просторной зале родового замка властителя Ада Люцифера собралась вся вызванная на секретное совещание нечисть, как будто из-под пола появился сам демон зла вместе с молодым человеком довольно приятной наружности, с усами и небольшой, аккуратной бородкой, облаченным в черное, весьма странное одеяние, которое в древности носили египетские жрецы, с широким рыцарским мечом на поясе из красного шелка.

– Антихрист! Антихрист! – пронеслось по зале заметное оживление. Все с интересом уставились на высшее потустороннее начальство. Тем более, что антихриста никто ранее не встречал, ввиду того, что он является только перед концом света.

– Прошу садиться, господа, в ногах правды нет, – пригласил всех сатана, указывая на стоявшие вдоль стен залы лавки и тем давая понять, что работа совещания начата. – На повестке дня у нас, как и было объявлено ранее, один вопрос – пришествие многоуважаемого антихриста. Прошу любить и жаловать! Вот он собственной персоной. Называть его можете, как он сам того желает, Аполлионом, либо градом Верамо. Он призван погубить погрязший по уши в грехах человеческий род. Но причина пришествия антихриста не только в этом. Могу сообщить по большому секрету, что Иегова тоже надумал простереть свою длань на дела мирские. Им будет ниспослан на Землю воскресший отпрыск Иисус Христос, он же нареченный Параклетом – людским утешителем. Борьба предстоит серьезная, трудиться придется от света до света, невзирая на третьих петухов.

Необходимо реализовать все наши колдовские возможности. Особенно обратите внимание на вербовку людских душ. Это наша пятая колонна на Земле. Не забывайте об идеологическом обеспечении колдовской компании! Кстати, последнее больше всего касается оборотней. Путайте их карты, вносите в их ряды неразбериху и дезорганизацию, сводите на нет все их начинания. И все вместе активно помогайте губителю рода человеческого антихристу! Вам, и только вам предстоит довести до полной победы великое дело, начатое вашими дедами и отцами! Да здравст­вует грядущий конец света!

При заключительных словах сатаны вся нечистая сила повскакивала с мест и дружно начала аплодировать своему повелителю.

Однако антихрист Аполлион сразу же усомнился в справедливости слов дьявола. Прежде всего, он не поверил в то, что человечество погрязло в грехах и пороках, и тут же, в прениях, высказал свои сомнения. Он потребовал доказательств.

Сатана позеленел от злости, как Фантомас, – он был таким же лысым и безбородым, – и повелел подать огромное платиновое блюдо с голубой каемочкой, на котором лежало волшебное яблоко. Два придворных черта, мигом исполнили повеление своего господина.

– Что желаете лицезреть, уважаемые? – спросил дьявол.

– Москву! – торопясь, чтобы его никто не опередил, выкрикнул Кощей Бессмертный, явившийся в преисподнюю чуть раньше Бабы-Яги, прямо из охотничьего домика Дорофея Евграфовича Бо­вы.

– Прошлое? Настоящее? Будущее?

– Прошлое, но желательнее не слишком отдаленное, – заказала имевшая на этот город виды Баба-Яга.

Люцифер дал знак и его первый заместитель Чертило, одетый в роскошную, вышитую петухами украинскую рубаху, крутнул волосатой лапой яблоко. Оно, быстро покатившись по блюду, явило собравшимся огромное, похожее на половину амфитеатра, помещение, набитое людьми, как улей пчелами. На ярко залитой светом «юпитеров» сцене, впереди стола президиума, на трибуне, стоял – почти лежа на ней – очень старый, полный, с дряблой кожей на насупленном лице, человек со сросшимися на переносице густыми, черными бровями. Человек был в гражданском костюме, усеянном всевозможными знакам отличия, медалями и орденами, отчего пиджак его при малейшем движении звенел, как кольчуга. На левой стороне груди, отдельно от остального иконостаса наград, сияло пять звёзд героя.

Человек почти спал и в то же время читал по бумажке, слов­но лунатик, странные слова, похожие на магические заклинания:

– Товарищи! Ваш съезд собрался в преддверии знаменательной даты: весной исполняется шестьдесят лет чудовскому союзу молодёжи...

Человек со сросшимися бровями внезапно умолк, ещё больше насупился и, не отрывая глаз от бумажки, начал медленно валиться на трибуну. Кто-то позади него, в президиуме, вовремя заметил это и что есть силы в отчаянии зааплодировал. Зал ответил жиденькой овацией, и человек со сросшимися бровями очнулся, пожевал сухими старческими губами, затем, сунув два пальца в рот, вытащил жавшую ему нижнюю вставную челюсть, положил в стакан с водой и продолжил чтение:

– Чудь, конечно, достойно отметит этот юбилей. А вас просим прийти к своему празднику с новыми большими трудовыми свершениями…

Человек замолчал и снова начал медленно оседать на трибуну. Кощей Бессмертный захохотал. На него сердито зашикали и пригрозили выдворить за дверь. Яблоко продолжало катиться по блюду, демонстрируя погрязшее в грехах человечество.

– Молодежная организация – боевой помощник и надежный резерв партии, – продолжал свои магические заклинания человек на трибуне.

Более-менее слушали его или делали вид, что слушают только в первых рядах, да и то потому что почти поголовно спали. В середине зала занимались кто чем: кто разговаривал, кто читал книгу, кто ел, кто целовался. На галерке курили, сквернословили, пили вино, передавая бутылки под креслами, смеялись, пели песни, а одна парочка в самом углу последнего полупусто­го ряда откровенно занималась любовью.

И над всем этим бардаком продолжал разноситься голос человека со сросшимися бровями:

– Вам предстоит довести до полной победы великое дело, начатое Соловьем Разбойником вместе с вашими дедами и отцами. Будьте же их достойной сменой, высоко несите знамя…

В это время густобровый оратор снова надолго затих, а когда его разбудили робкими хлопками из президиума, он стал лихорадочно шарить рукой бумажку. Увы, речь его была далеко, под ногами крепко спавшего в первом ряду известного нам Васи Ветрова. Теперь уже засмеялись не только на том свете, но и на этом.

Вскоре речь вернули в исходное положение и человек со сросшимися бровями включился в прежний режим:

– Слава Соловью Разбойнику, – вдохновителю и организатору передового отряда чудовской молодежи!

Человек намеревался продолжать, так как был уже в форме и не спал, но его заставили замолчать бурные аплодисменты. В зале почувствовали, что дело подходит к долгожданному концу и таким способом принялись выражать свое нетерпение. Кое-кто в задних рядах даже, по-разбойничьи, свистнул.

– Слава молодому поколению Чуди!

Человеку на трибуне не дают говорить. Зал рукоплещет стоя. В первых рядах нестройно скандируют: «Бокий! Партия! Комсомол!» В последних и на балконе улюлюкают, блеют, кукарекают и обзываются матом. Помещение гудит от треска покадаемых кресел, как кинотеатр, когда закончился плохой фильм и все, отплевываясь, устремляются к выходу. Оратора уже никто не слу­шает, но он продолжает монотонно бубнить оставшиеся еще в бумажке заклинания:

– Да здравствует коммунистическая партия Советского Союза – партия Ленина! Да здравствует советский народ – строитель коммунизма!

 

 

7. Морозко

 

Доставив Ивана-царевича на крылатой колеснице в славный град Лугачёвск, Морозко отправился в ближайший лес и с утра вступил в свои родовые владения. Он шел между деревьев, опираясь на массивный, ледяной, волшебный посох, и радовался раскинувшейся пред его взором чудесной лесной сказке. Хорош мещёрский лес в зимнюю пору. Хвойник стоит весь в снегу, как в белом тулупе. Ольховник – гол как сокол. На полянках из сугробов одиноко торчат чахоточные кусты ивы. Обнажились до исподнего осинки, березы и черемухи, – только весной оденутся в зеленые сарафаны. Покряхтывают от мороза степенные дубы-патриархи, утирают красные носы парубки-клены.

Идёшь – и словно крылья вырастают у тебя за спиною от радости! И весь мир, все живое в нем, хочется единым прикосновением посоха превратить в ледяную пустыню, в белое безмол­вие. Такова разрушительная сила подобной радости, которая бывает, порой, у матери, – с величайшим наслаждением задушившей бы, в припадке дикой любви, собственное дитя. Но и тогда, кажется, любовь эта не найдет выхода.

Так путешествовал Морозко по своей вотчине, пока не упёрся вдруг посохом… во что бы вы думали?.. в ледяную кромку шоссе! Это обстоятельство весьма озадачило доброго краснощекого волшебника. И в самом деле, представьте себе его состояние: с одной стороны – покорный, заваленный сугробами волшебный лес, а с другой – непонятная, ускользающая из глаз ариаднина нить мирской дороги...

Впереди, за бугром, послышался стрекочущий шум мотора и на шоссе вынырнул, движущийся с большой скоростью, «МАЗ» с прицепом. Морозко едва успел отскочить за ближайшие елки и с затаенным ужасом проследил оттуда за промчавшейся мимо дьявольской колесницей. Страх перед непонятным железным конем, дышащим дымом и копотью, сохранился у старика со вчерашнего дня, когда он впервые столкнулся с подобным зверем в Лугачёвске на главной площади города.

Не успел добрый волшебник оправиться от первоначального испуга и выйти из укрытия, как далеко на северо-востоке, в районе Лугачёвска, раздался мощный взрыв, как будто треснула пополам планета. Под ногами у деда Мороза колыхнулась земля, и снег лавиной обрушился с задрожавших деревьев.

«Началось!» – мысленно перекрестился Морозко, понимая, что взрыв – не иначе, как дело рук нечистой силы, населившей со вчерашнего вечера пригородные леса!

В то время как он это подумал, над деревьями протяжно, как артиллерийский снаряд, просвистело какое-то тело с трепещущими на ветру данными волосами и шлепнулось в сугроб неподалеку от дороги. Тело было совершенно голое!..

Мать честная! Морозко зажмурился и покраснел и без того красной от мороза физиономией. Из сугроба на шоссе выбиралась молодая, грудастая девица, белеющая нагим телом, как снег. Это была Вика...

Нет, не тот мерзкий холодный труп, с которым – не подозревая о том – спал в одной постели бедный царевич Иван, а самая натуральная, живая Вика, заброшенная за три десятка километров от своего дома не иначе, как все той же нечистой силой! Не зря ведь подглядывал за ней с царевичем Иваном тот бледнолицый тип в красной, как у палача, рубашке, который являлся (сообщу вам по большому секрету) домовым – ни больше, ни меньше!

Вика, увязая голыми ногами в глубоком снегу, выбралась-таки на дорогу и принялась плясать от холода какой-то современный танец. Чуть ли не брейк. Молодые упругие груди ее при этом высоко подскакивали в такт движению, чем вызывали у притаившегося за елками деда Мороза томительное половое желание... Дед-то, как-никак, был не простой... Волшебник!

Снова впереди затарахтел автомобильный двигатель, и на дорогу из-за бугра выехала легковушка. В салоне, рядом с водителем, сидела молодая красивая женщина.

Вика, прикрывая одной рукой полные груди и не переставая приплясывать, подняла другую руку, останавливая приближаю­щуюся машину. Водитель смутился.

– Трассовая... Шоферня, наверно, побаловалась и из машины выбросила... Может, подберем, Лиза? Замерзнет...

– Вот еще, – брезгливо поджала напомаженные губки красивая женщина, – стану я ехать вместе с трассовой проституткой! Поезжай, Жорж, не оглядывайся!

Вика, клацая зубами от холода, погрозила кулачком вслед умчавшейся легковушке. И тут из-за елок вышел Морозко. Состроив масленую, довольную рожу, он нараспев спросил, как того требует классический сказочный ритуал:

– Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная? – но тут же сконфузился и замолчал, поняв всю абсурдность заданного вопроса. Вика уже покрылась вся синей гусиной кожей и не попадала зубом на зуб.

– В-вот д-ду-урень старый, – сказала она, заикаясь от холода, – с-сам не в-видишь, что ли что ч-человек з-замерзает! Д-дай д-дубленку п-погреться!

Не опрашивая позволения, Вика быстро раздела деда Мороза и с блаженством облачилась в его тулуп, еще хранивший тепло тела волшебника.

– Кайф!!! Как у бога за пазухой! – пропела она, прикрыв от удовольствия глаза.

За бугром снова затарахтел двигатель.

– Не серчай, красна-девица, но здесь нам боле оставаться не след, – быстро проговорил Морозко, косясь в сторону приближающейся машины, и стукнул посохом о земь.

В ту же секунду у дороги не стало ни его самого, ни завернутой в долгополый волшебный тулуп Вики. Только поземка сметала с обледенелой кромки шоссе свои жалкие крохи…

Тем же утром, – когда в Лугачёвске разразился страшный взрыв на одном из железнодорожных переездов, когда Баба-Яга отправилась на совещание в преисподнюю, первый секретарь лугачёвского комсомола вручал в морге билеты покойникам, а Иван-царевич пребывал в объятиях мерзкого трупа, думая, что это Вика, – в мещёрском лесу, неподалеку от Лугачёвска, в избушке на курьих ножках, проснулась Василиса Премудрая. Она ловко соскочила с постели, попав босыми ногами в комнатные шлепанцы, и удивленным, ничего не понимающим взглядом окинула помещение, в котором она находилась. Спальня блистала роскошью и великолепием, каковых, верно, не бывало и в хоромах знатнейших чудовских бояр. Не будем тут скрупулезно описывать обстановку, ибо она ни в коей мере не поддается описанию. Скажем только, что Василиса была поражена, убита, уничтожена!

В общих чертах комната напоминала светлицу, к чему Василиса привыкла, проживая до недавнего времени, пока ее не выкрала нечистая сила, в Чудове, и многие вещи были ей знакомы. Но встречалось и такое, чему девушка никак не могла придумать какого-либо применения. Например, вот этому большому гладкому и блестящему ящику, напоминающему маленький сундук для приданного или довольно объемный ларец для драгоценностей. Сундук стоял на четырех длинных, чёрных, лакированных ножках высоко над полом, сверху находился какой-то непонятный предмет с тонкими блестящими стрелами без оперений, похожий на рога.

«Дьявольские штучки!» – подумала Василиса и, схватив со стола тяжёлый серебряный канделябр, с размаху стукнула им по лицевой, выпуклой стенке «сатанинского» сундука. Раздался невообразимый грохот, стенка высыпалась, как слюда из оконца, и глазам пленницы предстали внутренности загадочной рогатой вещицы.

На шум в опочивальню из коридора вбежала проснувшаяся кикимора, из-за её сутулой спины выглядывала волосатая довольная рожа лешего, только что вернувшегося из леса. Василиса Премудрая вскрикнула и живо скрестила на груди белые обнажённые руки, так как была в одной только коротенькой, прозрачной ночной сорочке.

– Прошу прощения, боярыня, – конфузливо пробасил леший Афоня и скрылся из виду.

Кикимора, узрев распотрошенный цветной телевизор, всплеснула руками.

– Тьфу ты, нечистая сила, – не доглядела! Госпожа ить наказывала смотреть... Ты пошто, негодница, такую дорогую вещь ухандокала? Обстановку ить Кощей Бессмертный – щедрая душа – справлял. Он, он, болезный… Что теперь делать-то, ума не приложу. Не иначе со свету сживет Кощеюшка!

 Кикимора пригорюнилась.

– Подумаешь... – равнодушно пожала плечами девушка. – Велика печаль! У Кощея, чай, таких ларчиков – сорок сороков! Не обеднеет от одного, старый... Скажи-ка лучше мне, бабуся, что делать со мной будут и где мой суженый царевич Иван?

– Э-э чево удумала, милая, – покачала седой головой участливая кикимора. – Друг твой далеко-далече, за тридевять земель, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве. Знай, сударыня, что позарился на твою милость хозяин наш, Кощей Бессмертный, и недалек уж день, когда поведут тебя под венец с ним, нарядив в свадебные одеяния.

– Что?.. Ах он старый хрыч! – вскрикнула в негодовании Василиса Премудрая. – Так не бывать же этому никогда!

Для убедительности девушка топнула об пол босой ножкой, так что колыхнулись под сорочкой ее высокие груди и встрепенулась коса.

– Я-то что? Я ничего, милая, – струхнув, попятилась от разгневанной Василисы старая привратница и проворно шмыгнула за дверь, оставив её наедине с собственными невеселыми мыслям…

Печь за ночь прогорела и в избушке настыло. Кикимора взялась растапливать печь, – лешему как всегда было велено наколоть дров.

Работать лешему не хотелось и он, выйдя на двор, поогляделся по сторонам, расчистил под ногами снег, лёг и приложил ухо к земле. Так и есть, чуткий его слух уловил далекое, едва различимое тарахтение ручных бензиновых мотопил «Дружба» и треск валившихся на землю деревьев. Сомнения не было: где-то там, на севере, в соседнем районе велась рубка леса!

Не долго думая, леший Афоня умело растворил свое временное физическое тело и, приняв астральный облик, поспешил к месту предполагаемых лесоразработок, чтобы спереть там немного дров.

В избушке на курьих ножках похолодало ещё пуще. Кикимора зябко поежилась и запахнула на впалой старушечьей груди вязаную шаль. Лешего с дровами всё не было.

– Эк тебя, малый... только за смертью посылать! – ворчливо посетовала старая привратница и выглянула на улицу. Она, конечно, не подозревала чьих рук дело – такой лютый мороз...

 

Покликав лешего и не получив ответа, кикимора, кряхтя и постанывая, взяла топор и сама двинулась в глубь леса по дрова. Не замерзать же в нетопленой избе.

Это и было на руку деду Морозу! Быстро пробравшись сквозь щель неплотно затворенной двери в избушку на курьих ножках, он голубоватым искрящимся облачком пролетел по длинному коридору, покрывая все колючим серебряным инеем, и сквозь замочную скважину проник в светлицу Василисы Премудрой.

Девушка уже оделась и даже накинула на плечи от холода белую кроличью шубку, но все равно было зябко. Когда же в комнату пробрался Морозко, стало и вовсе невмоготу. Как будто ледяным духом повеяло. Василиса вскрикнула и прижала захолонувшие руки ко рту, пытаясь дыханием отогреть закоченевшие пальцы.

Морозко покружил по светлице, уплотнился, вытянулся до пола, тело старика материализовалось и он предстал перед Василисой в своем традиционном виде. То есть в красном тулупе, в шапке, с белой окладистой бородой чуть ли не до самой земли в с белым прозрачным посохом в правой руке.

– Здравствуй, девица, я Мороз-красный нос! Давно тебя по лесу разыскиваю. Не холодно ли тебе, милая?

– Холодно мне от одной только мысли черной, дедушка, что отдадут меня замуж за проклятого Кощея Бессмертного! – заговорила в ответ на речь старика Василиса.

– Не кручинься, красна-девица, слез горьких понапрасну не лей! – успокоил её Морозко. – А как идти тебе под венец с поганым Кошем Бессмертным, – ты допреж того рано поутру, когда ещё вторые петухи не певали, сорочку с белого тела скинь и натрись хорошенько вот этой волшебной мазью! А что далее делать сама уразумеешь...

С этими словами Морозко выложил из кармана тулупа небольшую склянку с какой-то голубой жидкостью, посохом об пол стукнул и пропал, будто его и вовсе тут не было.

Волшебник, что скажешь!..

 

 

8. Взятка

 

Не зря подглядывал за молодыми в квартире Юрия Филимоновича Мухи нахальный домовой в кумачовой рубашке. Еще не раз­разился взрыв на железнодорожном перезде близ лугачёвского аэропорта, а в городском уголовном розыске уже затрещал тре­бовательно и настойчиво телефон…

– Алло, это уголовный розыск?

– Так точно. Дежурный старший лейтенант Борзых слушает.

– Это говорит доброжелатель… Здравствуйте, товарищ старший лейтенант! Спешу исполнить свой интернациональный долг – приезжаете скореича, тут у нас, в доме № 55 смертоубийство! Да, да – девушку кокнули. Дочку инженера Мухи. Только что. Прямо в постеле!.. Да, да по улице Свободного труда. Не стоит благодарности... Мы сознательные, понимаем... Преступник еще не ушел... До свидания.

Царевича Ивана взяли прямо в постели. Викин синий холодный труп (но, как ты уж знаешь, читатель, это была вовсе не настоящая Вика, а искусная колдовская подделка!) отвезли на экспертизу. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате насильственного удушения при помощи петли из бельевой веревки. Обвинение, естественно, пало на Ивана-царевича. На него завели уголовное дело и в тот же день перевели из КПЗ в следственный изолятор.

К этому времени весь город был потрясен разразившейся на железнодорожном переезде катастрофой. Спешно заработала скрипучая бюрократическая машина МВД, докапываясь до причин ужасной аварии. Тут кстати пришелся загадочный молодой человек, арестованный по обвинению в убийстве гражданки Виктории Юрьевны Мухи, но утверждавший, что никакой мухи он не убивал, и – что сам он является, ни много ни мало, отпрыском царской фамилии!.. Нити явно тянулись за границу, в паутину тайного эмигрантского заговора. Лугачёвским арестантом заинтересовался Чудов, и неизвестно что бы стало с бедным царевичем Иваном, если бы к нему на помощь не подоспел дед Мороз, выведавший обо всем от Вики.

Дело обстояло так...

Первого секретаря, как и предполагал Дорофей Евграфович Бова, сняли сразу же после памятного партайно-хозяйственного актива. Освободившееся кресло пустовало недолго – сыграли свою роль блистательные связи в столице, – и его в тот же день занял Дорофей Евграфович.

Кресло как будто специально было изготовлено для его начинавшей уже тучнеть фигуры. Дорофей Евграфович утонул в кресле, оно как бы засасывало и растворяло человека, подобно бермудскому треугольнику либо черной дыре.

Ах, читатель, что это было за кресло!.. Сядешь, точнее, не сядешь, а, падешь в него – навзничь, не оглядываясь и не примеряясь, – и как будто в объятиях знойной женщины очутился! Блаженство… Идиллия... Нирвана... Так бы, кажется, и сидел всю жизнь – не вставал. Тем более и вставать не требуется: рядом – дюжина телефонных аппаратов различных расцветок, от которых, как нервы от мозга, протянулись провода во все уголки области и даже за пределы её – в Чудов. Здесь, в этом кабинете, сконцентрирована великая сила, способная по своему усмотрению двигать массы людей и техники, вершить судьбы многочисленных городов и весей, и даже мало того, – повелевать самой природой: вырубать леса и перекрывать плотинами реки, создавать искусственные моря и разрушать горы...

У Дорофея ЕвграФовича закружилась голова от сознания собственного всемогущества. Щутка ли, он был сейчас царем в своей вотчине! Да что царем – богом!

Бова неприязненно покосился на висевший над его головой портрет Спиридона Дормидонтовича. Получалось как-то несолидно. Бог – и вдруг ниже кого-то!.. Пусть он там, в Чудове, у себя в Усыпальнице... А здесь уж, извини-подвинься!.. Авторитет, к тому же, подрывается... местного руководства...

Дорофей Евграфович решительно щелкнул тумблером переговорного устройства и вызвал из приемной дежурного.

– Убрать! – указал он на портрет Соловья Разбойника. – Повесить в кабинете второго секретаря.

– Но там уже есть один, – попробовал протестовать дежурный.

– Ничего, теперь будет два, поместятся, – грубо перебил его Бова, а сам подумал: «Помощника нужно заменить. Разговорчив больно!»

Когда портрет был убран, Бова позвонил в областное отделение Союза художников.

– Рой Абрамович? Добрый день, милейший! Да, да... Бова на проводе. Ну что вы, Рой Абрамович!.. Благодарю... У меня вот к вам какое дельце. Не могли бы вы мне к завтрему портретик изобразить? Да, конечно, мой собственный... Тут, знаете ли, висел в кабинете один... да уж больно он устарел... Вот именно, Рой Абрамович, как это вы верно выразились, – в стиле ретро! Золотые слова!.. А я, знаете ли, все больше демократ по натуре, новаторство поощряю... В искусстве также... Авангардизм, как вы правильно говорите... Так что пришлите мне на вечер человечка, лучше, конечно, на дом. Этакого, знаете, портретиста. Из старичков желательнее, молодые нынче что нарисуют?.. Так, баловство одно, а же живопись... Бывал, бывал я на их выставках! Как же... Заумь... Абсурд, скажу вам, любезный Рой Абрамович. Бабы голые... Ню, – как вы правильно выразились. Да-а... Помню, одного такого живописца прямо с выставки в сумасшедший дом отправили! Барнаульский, кажется, по фамилии... Что? Тоже знаете? Нуте-ка нашумел, да-а... нашумел... Говорят, голяком по городу шастал!..

Ну нам такого добра не надо, вы уж постарайтесь, Рой Абрамович, похлопочите... Что? Какой-какой школы? Петрова-Водкина?.. Нет, Водкина не надо, что хорошего! Маститый живописец, говорите? Эт школы Водкина-то?.. Макара, говорите, рисовал?.. Тогда пойдет! Пойдёт, пойдёт, Рой Абрамович, раз Вождя рисовал, то пойдёт. Только вот почему Водкина, говорю? Другой фамалии, что ль не нашлось для школы? Ну назвали б Ликерова, что ли, а то Водкина!.. Больно уж прозаичная фамилия, говорю, Рой Абрамович. Хотя, конечно, коли правительством признано, я не против. Давайте школы Водкина, а там разберемся...

Закончив разговаривать о Роем Абрамовичем, Бова пододвинул толстую рабочую тетрадь в клеенчатой фиолетовой обложке, раскрыл и написал на первой странице: «Абрам Маркович Эдельман. Художник. Сегодня, 19.30. Портрет».

Затем, подумав, дописал снизу: «Школы Петрова-Водкина».

В этот момент, робко скрипнув, приоткрылась дверь, в кабинет из приемной заглянул дежурный и дрожащим, срывающимся от страха голосом доложил:

– Дорофей Евграфович, тут к вам посетитель на прием просится... Какой-то странный тип! Из колхоза, видать, в тулупе... Я не впускаю, говорю, что не приемный день, а он все равно прется! Позвать милиционера?

– Дурак, к Соловъю тоже ходоки из колхозов шли! – грозно крикнул на дежурного Бова. – Да как ты смеешь, подлец, народ ко мне не пускать, а?! Для кого мы тут поставлены, я у тебя спрашиваю, отвечай?

Бова решил блеснуть перед дежурным своей демократичностью. У того отнялся язык от ужаса.

– Ддя народа мы здесь поставлены нашей партией, болван! – сам ответил на свой вопрос Дорофей Евграфович и, успокоив­шись, сел.

– Давай сюда старика!

В кабинет с мешком через плечо ввалился наш хороший знакомый, дед Мороз и, потоптавшись возле длинного отполированного до зеркального блеска стола, здорово наследив Бове и высморкавшись в полу тулупа, грузно плюхнулся на предложенный первым секретарем стул.

– Чем могу быть полезен? – ласково пропел Дорофей Эвграфович, а сам в душе пожалел, что приказал впустить в кабинет загадочного старика, – уж больно сильно разило от него лесным духом, водкой, чесноком и коровьим пометом. Но нужно было терпеть пытку общения с простым народом до конца.

– А мы, боярин, вот по какому деду, – откашлявшись, утробным басом заговорил краснорожий старик, – хош казни, хош милуй, но дай слово молвить рабу божьему. А бьет тебе челом Морозко, чай не слыхивали в сем граде великом оного прозвания? И немудрено, боярин, впервой я, почитай, на четыреста лет вперед выбрался. Да отрока со своей милостью прихватил, нареченного Иваном Рюриковичем – сына царского. Приворожила его, слышь, боярин, дочь купецкая Василиса. А её царь лесной Кош Бессмертнай со товарищи на четыреста лет вперед перебросили, каков глас!.. Вот и мыкаемся в ваших краях, Василису оную ищем... И прознал я, слышь, боярин, что ярыги твои на днесь Ивана-царевича полонили, в Разбойный приказ свели и пытают лютой казнью, дабы он в воровстве супротив твоей, боярин, милости сознался. А тако же и в душегубстве, будто бы сотворенном супротив дочери приказного дьяка Юрия Мухи... Но в том-то и дело, что дочь сия, Виктория, цела и невредима обретается ныне в моем загородном ледяном дворце. Право слово!.. Так что не супротивничай, боярин, и уваж мою просьбицу – отпусти ты ни в чем неповинного отрока Ивана на все четыре стороны, а за то тебе благодарность от меня выйдет зело великая! Каменьев самоцветных: ясписа, сапфира, халкидону, алмазов, топазов, аметиста, – всего на полтора мильёна; да перстней старинной работы с лалами и сардониксами; да злата, да серебра... Вот оно всё тут, в мешке у меня... Получай, боярин, не побрезгуй подношением убогим!

С этими словами дед бухнул тяжеленный мешок на стол, потеснив письменные принадлежности, взял двумя руками за нижние утлы и высыпал содержимое мешка перед Бовой. Первый секретарь ослеп от груды золота, серебра, алмазов, жемчуга и прочих драгоценных побрякушек, как по мановению волшебной палочки появившихся на его рабочем столе. Сердце сладостно екнуло и чуть не остановилось, дыхание комком встало поперек горла. Не вздохнуть, не выдохнуть! Руки затряслись, как у эпилептика, и утонули в мягком, ласкающем кожу золоте по локоть.

Бова набрал целую пригоршню монет царской чеканки и, воздев руки кверху, с хохотом осыпал себя сверкающим золотым дождем. Первоначальные мысли о том, что перед ним – сумасшедший, только что сбежавший из психбольницы, сменились единственной непреодолимой, алчной мыслью-ликованием: «Моё!.. Моё!.. Моё!..»

– Телефончик, боярин... позвони в темницу! – сладко улыбаясь, напомнил первому секретарю Морозко.

Не глядя на посетителя, красный от возбуждения, потный, взлохмаченный, со съехавшим на бок галстуком, Бова сорвал трубку и лихорадочно набрал номер.

– Алло, следственный изолятор?.. Говорит первый секретарь обкома Бова, вы меня слышите? Следствие по делу Рюрикова Ивана прекратить в виду отсутствия состава преступления, самого подследственного сейчас же привезти ко мне!.. Что? Везти не на чем?.. Бензина нет? Чёрт возьми, наймите такси, я заплачу. Всё!

Дорофей Евграфович, пыхтя, бросил трубку и вновь утопил свои руки в золоте...

 

 

9. Конкурс красоты

 

С утра 25 декабря, на Рождество Христово, в Лугачёвск прилетела правительственная комиссия во главе с Министром, дабы на месте разобраться в причинах и последствиях постигшей город трагедии. В аэропорту Министра, его супругу и сопровождавших их лиц радушно встречал Дорофей Евграфович Бова с группой ответственных товарищей, среди которых были Савелий Петрович Лупу, Кирил Кирилыч Капустин, то бишь Кощей Бессмертный, вожак городского комсомола Вася Ветров и прочие.

Оркестр в торжественной обстановке исполнил гимн Чуди и высокопоставленный гость с супругой приступили к обходу почетного караула.

Министр был стар, грузен, низкоросл: густые черные брови, сросшиеся на переносице, придавали его лицу суровое выражение. Министр страдал одышкой, хроническим геморроем (профессиональным заболеванием почти всех аппаратчиков) и еще целым букетом всевозможных болезней и недугов, отчего всегда имел при своей особе дежурного медика. Он равнодушно обежал строй почетного караула, думая только об уютном, теплом номере, горячей ванне и сытной трапезе. (Министр с утра ничего не ел).

Его супруга, молодящаяся дама лет пятидесяти, с лицом колхозной доярки, наоборот, осматривала караул неторопливо, с затаенным любопытством, подолгу задерживаясь возле каждого солдата. Она засматривалась в их глаза, как мать, и даже больше... Солдаты – молодые краснощекие хлопцы – все понимали и посмеивались в душе над Министром, как порой посмеивается иной доморощенный Дон Жуан, ловко наставляющий рога своему незадачливому шефу. Тут же, перетянутый ремнями многочисленных фотоаппаратов, как конь подпругою, бегал известный лугачёвский фоторепортер Федосейкин, запечатлевая для истории волнующие моменты.

У Дорофея Евграфовича четко была расписана программа встречи высокой столичной комиссии и дальнейшие события развивались по заранее намеченному сценарию. Из аэропорта Министра и сопровождающих его лиц, усадив в чёрные обкомовские «Волги», в сопровождении многочисленного эскорта мотоциклистов провезли по городу. Вдоль дороги стояли толпы счастливых, ликующих лугачёвцев с красными флажками, шарами и транспарантами. Все кричали что-то патриотическое, а некоторые даже танцевали на проезжей части, чем затрудняли движение министерского поезда.

За спиною толпы, в подворотнях, несмотря на ранний час вовсю торговали с выносных лотков водкой и – на разлив – вином. Краснные флажки и транспаранты раздавали бесплатно.

В одной из подворотен причащались и знакомый уже нам поэт-постмодернист Тарзан, который так и не дождался тогда на площади царевича Ивана, и Викина подруга Катя. Катя жадно высосала стакан красного вина, получив в придачу флажок (без флажка вино не отпускали). Тарзану в нагрузку к бутылке водки всучили транспарант на прочной деревянной ручке с надписью, выведенной белой краской: «Слава столичным трудовым министерствам!» По меткому замечанию присутствующих в подворотне, ручкой можно было бы воспользоваться в случае драки. Сам же транспарант решительно ни на что не годился и Тарзан воткнул его в урну, едва завернул за угол.

Покружив по городу и вдоволь насладившись произведенным на Министра эффектом, Бова велел следовать в обком, где в банкетном зале был уже накрыт стол для торжественного обеда. Из обкома Министра повезли на ведущий авторемонтный завод, где во время обеденного перерыва состоялся торжественный митинг. Первым перед рабочими выступил с докладом сам Министр. Достав бумажку и надев очки, он сказал:

– Дорогие товарищи лугачёвцы! Накануне Нового года, который, я думаю, ознаменуется новыми трудовыми свершениями нашего народа во имя построения светлого будущего всего человечества, мне посчастливилось посетить ваш прекрасный и героический город! В эти часы вся страна знает о постигшем вас страшном несчастье и скорбит вместе с вами. Скорблю и я, плоть от плоти сын простого народа, начинавший свою трудовую деятельность батраком у местного сельского мироеда-кулака, державшего две пары быков, лошадь и другую живность. Я вас спрашиваю, дорогие товарищи, может ли кто-либо из вас или ваших родственников в деревне иметь сегодня лошадь на своем подворье?

Министр сделал паузу, откашлялся и обвел вопросительным взглядом море человеческих голов, разлившееся внизу, около сооруженной прямо на улице трибуны. Головы дышали паром по причине лютого мороза, царившего в эти дни в Лугачёвске, и тупо смотрели в лицо Министра. Некоторые при последних словах Министра оживились, по-дурацки выскалились и закричали в один голос:

– Верна-а! Что говорить, братцы, мироед был евонный хозяин! Купи нынче на нашу зарплату лошадь – не больно разгонишься! А быка?..

– Что там лошадь, и овцу не купишь!

– При Макаре, тесть рассказывал, в колхозе макуху на трудодни получали, а тут лошадь!

– Правильно, мать их за ногу, что раскулачили! Справедливо!

Дождавшись конца выкриков, Министр продолжил:

– Как видите, дорогие товарищи, не может наш человек позволить себе иметь лошадь и две пары быков, подобно какому-нибудь кулаку-мироеду. И каково же мне, товарищи лугачёвцы, всю жизнь проработавшему на благо трудового пролетариата, сознавать, что снова льется кровь нашей молодежи, для которой мы, старшее поколение, их отцы, завоевали счастливое будущее! Каково мне сознавать, что снова поднимает голову коварный враг, устраивает катастрофу на железной дороге, чтобы снова вернуть те времена, когда несознательный, темный крестьянин мог позволить себе иметь лошадь и пару быков и, мало того, – даже эксплуатировать наемный труд!.. Я спрашиваю у вас, стоящих сегодня здесь: может ли кто-либо из вас позволить себе эксплуатировать чужой труд? Держать, к примеру, работника?

– Куды там! Работника... Едва от аванса до зарплаты хватает! – заряжаясь непримиримой классовой ненавистью к проклятым эксплуататорам, выкрикнул кто-то из первых рядов.

– Такое только начальникам по карману! Сплуатируют рабочий класс, суки! – поддержал первого крикуна высокий, широкоплечий рабочий в желтой, брезентовой паре и лыжной шерстяной шапочке с бубоном на голове, поверх которой, на лбу, были прицеплены круглые, черные сварочные очки. Стоявший тут же, в группе инженеров и работников заводоуправления, начальник цеха Юрий Филимонович Муха (отец пропавшей невесть куда Вики) оглянулся и узнал в говорившем сварщика своего цеха, который варил ему летом металлические ворота для дачи. Юрий Филимонович втянул голову в плечи и поспешил прочь из толпы, дабы не нарваться на крупные неприятности.

После посещения авторемонтного завода Кощей Бессмертный шепнул что-то на ухо Дорофею Евграфовичу Бове, и тот, отведя Министра, в сторону, сообщил о предстоящей свадьбе Кирил Кирилыча. В виде сюрприза, Министру было предложено принять участие в свадебной церемонии, на что он сейчас же дал свое согласие. Тут же длинная кавалькада обкомовских «Волг» покинула город и устремилась по расчищенному от снега шоссе в ближайший Н-ский район, где в лесу, в избушке на курьих ножках, предстояло забирать невесту.

Кощей уже сладостно потирал костлявые руки в предвкушении скорой брачной ночи и подсчитывал в уме сумму предполагаемых подарков от столь влиятельных в миру мужей. Однако ликовал он преждевременно.

Когда министерский поезд достиг желанной цели, остановившись возле избушки на курьих ножках, до которой, по личному указанию Бовы, за одну ночь была протянута асфальтированная дорога от автострады, Кощей Бессмертный понял: стряслось что-то неладное. Во-первых, избушка стояла к лесу задом, а к подъехавшим автомобилям передом, а не наоборот, как полагалось по известной колдовской инструкции. Во-вторых, дверь избушки была распахнута настежь, и внутри помещения во всю хозяйничал голубой эфирный Мороз.

В то же мгновение на пороге показалась закутанная в шубу Яга и ошеломила Кощея невеселым известием:

– Девчонка-то, Василиска, пропала! Нетути... Как скрозь землю провалилась, окаянная!

– Как так? – опешил Кощей Бессмертный и, страшно матерясь, влетел в прихожую избушки на курьих ножках. – Недоглядела, карга!.. Предупреждал ведь – смотреть в оба! Проворонили, мать вашу!..

– Моя вина, боярин, казни! – покорно разводила руками лесная колдунья. – И как такое могло приключиться, ума не приложу!.. Отнесли мы ей, невесте-то, с утра наряд подвенечный, велели одеваться. Только она, слышь, свою справу скинула да тут и натерлась волшебной мазью. А уж кто передал ей ту волшебную мазь, про то нам неведомо... Хватились мы с челядью, ан Василиски-то и след простыл! Никак в мышь-полевку оборотилась и сквозь пол в подполье ушла. Посля еще белку видели на соседнем дереве и будто молвила та белка человечьим голосом...

– Поймали, аль нет белку-то? – поинтересовался Кощей.

– Куды там – впоймаешь её! – покачала головой колдунья. – Она в дупло шмыганула и нет её, поминай как звали! Все дупло общарили – ни в какую. Не иначе помогает ей кто из нашего брату.

– Белые маги, кому ж еще помогать, – раздраженно проворчал незадачливый жених. Предупредил напоследок ведьму:

– Ладно, бес с ней, с Василиской этой, кого-нибудь другого подыщем для шабаша. Важно, чтоб девственница была... Ты ж смотри, старая, в соборе вовремя будь, сатана опоздавших не жалует!

Выйдя на улицу, Кощей огорчил Дорофея Евграфовича сообщением о пропаже невесты. Спешно решено было искать замену, так как все приготовления к свадьбе были уже закончены, заказан стол в самом помпезном ресторане Лугачёвска, договорено с городскими духовными властями о проведении церемонии венчания новобрачных в кремлевском соборе и идти на попятный было поздно.

Самое трудное в сложившейся ситуации было то, что Кощея Бессмертного устраивала только девственница. Вернувшись в Лугачёвск, сразу же обратились за советом и помощью к вожаку городского комсомола Васе Ветрову, но тот сказал, что вопрос не по адресу и намекнул на пионерскую организацию...

Жена Министра предложила спешно объявить конкурс красоты девственниц, и все, включая Кощея Бессмертного, горячо поддержали эту идею. О конкурсе было объявлено по городскому радио, и к концу рабочего дня у здания обкома партии собралось несколько сот девственниц, пожелавших принять участие в конкурсе.

Специальная комиссия во главе с Васей Ветровым скрупулезно профильтровала море девственниц и к первому туру было допущено только пятьдесят претенденток в возрасте от 10 до 45 лет. Первый тур, представлявший собой медицинское освидетельствование, забраковал еще десятерых участниц конкурса. Шестеро из них на деле оказались вовсе не девственницами, трое являлись непорочными только наполовину, а одна хоть и сохраняла по чистой случайности девственность, но уже имела ребенка, извлеченного из ее живота при помощи кесарева сечения.

Второй тур походил на своеобразную церковную исповедь. Впрочем, вместо традиционного попа девицы исповедовались какому-то странному молодому мужчине, наряженному в черное шёлковое заморское платье старинного покроя, испещренное красными магическими знаками и иероглифами. На поясе у него висел широкий рыцарский меч с крестообразной рукояткой. Впоследствии говорили, что мужчину будто бы привёл Кирил Кирилыч Капустин, но точно ли это было так – осталось загадкой. Кощей называл молодого, смешно разодетого мужчину с дурацким рыцарским мечом граф, или граф Верамо и представлял его всем окружающим. Когда Верамо предложили принять участие в качестве судьи во втором туре конкурса красоты, граф согласился и принялся по одной исповедовать девственниц на первом этаже, в кабинете председателя комитета народного контроля. Кабинет спешно убрали черным шелковым крепом, вместо ламп внесли зелёные свечи в серебряных канделябрах, на стол перед Верамо лёг бог весть где раздобытый белый человеческий череп. Рядом, у стены, расположился весь народный контроль в составе председателя, трех замов, одного инструктора, секретарши и водителя, дабы осуществлять контроль над вторым туром конкурса красоты.

Результаты, обнародованные через полчаса графом Верамо, были потрясающие. Из сорока оставшихся претенденток на звание мисс Лутачёвск из соревнования выбыла добрая половина. Десять участниц конкурса оказались тайными минетчицами, осуществлявшими орально-генитальные контакты за вознаграждение и так, пять страдали транссексуализмом и были лесбиянками, три занимались онанизмом, а две – занимались и вовсе непередаваемыми на бумаге вещами… Итак, в финал выходило всего двадцать девственниц. Как сказал бы дурной футбольный радиокомментатор: «Кто же, кто же станет обладателем почетного звания первой красавицы Лугачёвска?»

Для участия в следующем туре девушки прошли в конференц-зал и поднялись на сцену. Здесь стояло девятнадцать стульев, составлявших правильную геометрическую окружность. Из громкоговорителей, расположенных по углам сцены, полилась «Калинка» и девицы, под музыку, плавно поплыли по кругу. Ведущий конкурса Вася Ветров объявил перед тем, что по прекращении «Калинки» каждая из участниц должна быстро занять место на стуле. Не успевшие автоматически выбывали из конкурса.

Глядя на эту викторину, зал покатывался от хохота, а Министр даже уронил под кресло вставную челюсть, которую потом долго искал Дорофей Евграфович Бова, ползая на коленях по полу.

Музыка начинала играть и прекращалась семь раз. Всякий раз убирали по одному стулу, так что их в конце-концов осталось тринадцать. Постоянно на один и тот же стул набрасывалось сразу по две, а то и по три девственницы, садясь друг другу на колени, что и вызывало припадки дикого веселья в зале.

Вдоволь потешившись, раздали оставшимся тринадцати участницам порядковые номера и объявили очередной – четвёртый тур. Девицам предлагалось блеснуть своими физическими достоинствами. Спрятавшись ненадолго за кулисами, они вскоре вновь появились на сцене, наряженные в такие узкие трусы, что казалось, будто это вовсе и не трусы, а два прозрачных фиговых листа, скрепленных между собой белой ниткой. Роль бюстгальтеров выполняли точно такие же белые нитки, имевшие впереди, на сосках, небольшие кружки материи размером с пятикопеечную монету.

Тут уж жюри, которое возглавили Министр со своею супругой, выбрали пять наиболее соблазнительных претенденток на звание королевы красоты. Последнее слово оставалось за Кощеем Бессмертным...

Был уже поздний вечер, когда ведущий наконец-то объявил победительницу конкурса. Ею оказалась одиннадцатилетняя Рита Старикова, сестра Викиной подруги Кати. Мисс Лугачёвск усадили на импровизированный трон, для чего Дорофей Евграфович бескорыстно пожертвовал кресло из собственного кабинета, а загадочный, невесть откуда взявшийся граф Верамо увенчал её голову самой настоящей золотой короной, усыпанной драгоценными каменьями, как неподметенный пол сором. Корону он вытащил из своего портфеля, который таскал за ним коротко стриженый, безусый и безбородый малый в чёрной фетровой шляпе, в чёрных перчатках и галстуке. Все говорили: ассистент графа. В конференц-зале ассистент (это был, конечно же, Ваня Богатырёв) появился так же, как и сам граф Верамо, – неожиданно, подобно грибу из-под земли. Вёл себя более чем странно: совершенно не отражался в зеркалах, а когда приближался к участницам конкурса, рот его кривила дьявольская ухмылка. Причём Дорофей Евграфович Бова, внимательно наблюдавший за пришельцем ниоткуда, голову мог дать на отсечение, что видел будто бы у ассистента в этот момент отрастали во рту два больших, белых, волчьих клыка!.. А когда Верамо надумал представить Первому своего ассистента и Бова пожал тому лёгкую, белую руку, – кожу Дорофея Евграфовича ожёг жуткий могильный холод, как если бы, например, он поздоровался с пресмыкающимся.

Дело в том, что после того как Иван в сумасшедшем доме выпил предложенные Аполлионом Верамо таблетки и сделался невидимым, из воздуха появилась жена Верамо, Лоренция, и предложила слетать на море. Да, после приема волшебных таблеток, Иван Богатырёв стал не только невидимым, но и обрел чудесную способность летать, как птица. На море и произошло его приобщение к потустороннему миру.

Незаметно в конференц-зале появились и другие загадочные незнакомцы обоего пода, непонятно какими путями проникшие туда. Так что Бова начал не без основания беспокоиться за судьбу партийной кассы. Успокаивало только то, что все эти выходцы ниоткуда каким-то чудодейственным образом знали Кирил Кирилыча Капустина, называли, «господином» и исполняли все его приказания. От многих из этих существ воняло козлом, затхлой погребной плесенью, а от некоторых даже кровью!

Выбрав себе невесту, Кощей Бессмертный повез всех в лучший ресторан города «Мещёра», где молодым были преподнесены подарки. Дарили в основном по две тысячи в бумажных рублях, с пары – четыре тысячи. Министр дал три вагона импортного товара, которые обещая прислать на станцию Лугачёвск-товарная завтра, в крайнем случае – через неделю, транзитом из Бреста. Бова не пожалел для лучшего друга Кирил Кирилыча десяти тысяч и обещал назвать его именем районный город Н. Граф Верамо вручил молодоженам ни много ни мало – ключи от новой квартиры, которые он, как написал впоследствии в своей заметке корреспондент городской газеты, «образно назвал ключами от врат Ада».

После каждого подарка приглашенная на торжество рок-группа «Красные дьяволята» Бояна Гробовникова играла туш; ресторанный зал содрогался от бурных рукоплесканий, а невеста с подносом в руках, на котором стояла стопка водки, подходила к дарителю и потчевала его этим угощением.

Она смирилась со своей ролью не сразу. После нашумевшего в городе конкурса красоты, который, к тому же, транслировался по телевидению, едва узнав об уготованной ей участи наложницы богатого старика, Рита Старикова пробовала бежать из обкома. Незаметно юркнув за дверь конференц-зала, она уже спустилась на первый этаж, как вдруг путь ей перегородил невесть откуда взявшийся Семён Барнаульский. Он затащил девчонку в комнату, где в углу, на высокой подставке возвышался бронзовый бюст Дорофея Евграфовича Бовы, а по стенам были

развешаны портреты каких-то строгих, бородатых, хорошо одетых людей, из которых Рита знала только Спиридона Дормидонтовича Соловья и Марка Красса, повалил на стол и, выпустив из оскаленного рта волчьи клыки, прокусил ей кожу немного выше груди. Особых трудов это не составило – после последнего тура конкурса красоты девчонка была почти без всякой одежды. Рита вскрикнула от острой боли и на мгновение впала в забытье. Молодая горячая ее кровь струей хлынула в оскаленную пасть вампира.

Барнаульский не стал выпивать у нее всю кровь – девственница нужна ещё была для великого шабаша... Но и того, что он высосал хватило, чтобы Рита Старикова и сама сделалась вурдалаком! Самого его превратила в вампира Баба-Яга, выкрав из штрафного изолятора и в собственной ступе переправив на волю. Охрана открыла по взвившейся над зоной, как баллистическая ракета, ступе беспорядочную пальбу из автоматов, но промахнулась. Но пути следования в Лугачёвск Баба-Яга и совершила свое чёрное дело...

Наконец, когда все подарки были вручены молодым, все в ресторане выпито, и съедено, а стрелки часов неумолимо подползали к двенадцати, настал черёд самому главному – венчанию в соборе.

Пьяненькому Министру было уж море по колено и он бы с удовольствием отправился не то что в какой-то там собор, но и в саму преисподнюю! Нечистая сила, которой вдоволь уже набралось в ресторане, окружила его плотным кольцом, а ловкий домовой в кумачовой цыганской рубашке (вероятно, тот самый, что подглядывал в квартире инженера Мухи за Викой и царевичем Иваном) подсовывал Министру на подпись какую-то грамоту.

Министр пьяно выкаблучивался и требовал зачтения вслух содержания документа.

– А тогда подпишешь, начальник? – спрашивал домовой, увлекая Министра на улицу и впихивая в машину.

– Подпишу! Клянусь честью, подпишу, – божился хмельной Министр, усаживаясь вместе с домовым на заднее сиденье «Волги» и пробуя обнять того и чмокнуть слюнявыми губами в небритую щеку. – Читай, братишка! Дьявол с тобой, подпишу что хош! Хоть смертный приговор собственной теще... Эх, что за кони мне достались привередливые...

Домовой забубнил ему что-то на ухо, из чего до слуха шофёра долетали только неясные обрывки текста. Шофер прислушался.

– Не бойтесь! Отриньте в бездну космоса все предрассудки и ограничения, – читал домовой, – все средства хороши для испытания острых ощущений: наркотики, алкоголь, мистика, женщины, гомосексуализм... Самые низменные ваши чувства и страсти должны пробудиться в вас... Я, господин ваш, князь тьмы, открою вам истину!..

С такою же точно грамотой пристал к жене Министра бывший маньяк Чертило, который стал теперь демоном. Польщенная вниманием молодого человека, старая модница лукаво улыбнулась и приняла из рук демона испещренную загадочными письменами бумагу и гусиное перо. Не успела она и ойкнуть, как Чертило оголил ей желтую морщинистую шею, выпустил изо рта страшные белые клыки и, клацнув ими, как волк, мгновенно прокусил министершину кожу на шее. Кровь алым фонтаном брызнула в пасть вурдалака. Напившись, он обмакнул в кровь гусиное перо и снова подал его насмерть перепуганной министерше. Та дрожащей рукой вывела в грамоте какую-то закорючку. Демон Чертило скрепил документ странной печатью, изображавшей козлиное копыто, и хлопнул этой же печатью по ране на шее министерши. Боль как рукой сняло и супруга Министра снова повеселела. Она и не подозревала, что продала душу дьяволу!

Из мужчин поддался на провокацию в ресторане один только Вася Ветров. Зайдя по малой нужде в мужской туалет, он вдруг услышал за спиной вкрадчивые осторожные шаги, быстро обернулся и увидел симпатичную, прекрасно сложенную, черноволосую девушку со смуглой кожей лица, смахивающую на цыганку. (Это была супруга графа Верамо Лоренция). Мнимая цыганка, сладострастно улыбаясь, принялась соблазнять молодого человека прямо в сортире. Она ловко приподняла длинную, чёрную юбку и обнажила почти до самой талии стройную, затянутую в черный сетчатый чулок, ножку. Черные, зовущие в бездну, глаза её горели сумасшедшим огнем и страстно приказывали Васе: «Разденься!»

Не в силах противостоять колдовскому искушению, вожак лугачёвского комсомола быстро снял с себя всю одежду, оставшись в чем родила мать. Ведьма с диким воем набросилась на него, повалила на пол и, расстегнув у себя на груди кофточку, сунула пальцы за бюстгальтер. В следующую минуту Вася увидел в руках у неё небольшой пузырек. Жена Верамо открыла его и принялась натирать тело Васи Ветрова волшебной мазью. В нос молодого человека ударило лесным духом, смешанным с запахами красавки, болиголова и белены, – Вася хорошо это знал, ввиду того, что в школе имел пятерку по ботанике. В то же время сильно завоняло приторно-сладким запахом мертвечины.

Вася страшно чихнул и в мгновение ока превратился в чёрного пуделя. Точь-в-точь такого, какого видел однажды во Дворце после памятного концерта руководитель рок-группы «Красные дьяволята» Боян Гробовников.

Сам он тоже был приглашен на свадьбу Кощея Бессмертного и играл со своим коллективом в ресторане. Играл, конечно, небескорыстно, ну да что об этом говорить... Игра его, без сомнения, стоила свеч. Всякая игра чего-нибудь стоит! Весь вопрос – что стоит та или иная игра.

 

 

10. Шабаш

 

Итак, длинная кавалькада обкомовских автомобилей трону­лась к лугачёвскому кремлю, где в старинном соборе все уже было готово к шабашу. Позади бежал, далеко выбрасывая вперед лапы, черный пудель, недавно еще бывший Васей Ветровым. Превратившая его в собаку колдунья Лоренция Верамо разделась догола, намазалась мазью из специальных расте­ний и жира мертвецов, – стала невесомой, как птичье перо, и, вскочив на бог весть откуда появившуюся в ресторанном туалете метлу, вылетела через распахнутую форточку на улицу. Ее примеру последовали другие ведьмы и колдуны, среди которых были и жена Министра с совратившим её демоном Чертило.

Граф Верамо перевернулся через пень ивы, оборотился в крупного матерого волка и, широкими прыжками обогнав вереницу «Волг», первым прибежал к собору.

В покинутом нечистью ресторане произошел переполох. Пережившие все эти страсти официантки, посудомойщицы и повара побросали работу и потребовали расчёт у заведующего – небезызвестного нам по первым главам, бывшего директора столовой Пупкина, – которого вытащил в люди Дорофей Евграфович.

Страсти продолжались и на заснеженных улицах Лугачёвска, заполненных, несмотря на столь позднее время, колядующими, пьяными и просто толпами праздно шатающихся горожан. Одни утверждали, что видели в тот час огромного серого волка, промчавшегося будто бы по самой середине главной улицы города. На поясе у волка будто бы болтался, чертя асфальт концом ножен так, что во все стороны разлетались снопы искр, самый натуральный рыцарский меч. Другие прибавляли к этому еще и черного пуделя, будто бы гнавшегося за волком-меченосцем. А третьи божились, что по небу журавлиным клином пролетала целая стая голых женщин и мужиков, сидевших будто бы верхом на дворницких метлах.

Гулявшие тут же в толпе лугачёвцев девчонка Катька со своим парнем Тарзаном, уже основательно набравшиеся с утра по случаю приезда Министра, обратили внимание на первый автомобиль министерского поезда. В «Волге», на заднем сиденье, сидела наряженная почему-то в чёрную фату и черное же подвенечное платье Катькина младшая сестра Рита и махала им рукой из окна.

 – Гляди, Тарзан, Ритка куда-то с хахалями покатила! – дёрнула за рукав куртки своего парня Катька Старикова.

Рита что-то прокричала сестре, швырнула в снег к её ногам пузырек с красной, как кровь, жидкостью, и машина скрылась за поворотом.

Тарзан быстро схватил пузырек и, весело подмигнув Катьке, уверенно шепнул:

– Опий из мака! Поканали скорей, уколемся!

Тарзан сидел на игле уже более четырех лет и дня не мог прожить без допинга.

Молодые люди торопливо шмыгнули в ближайшую подворотню, зашли в грязный подъезд и спрятались в темноте под лестницей. Тарзан вынул из кармана небольшую металлическую коробочку, извлек оттуда медицинский шприц и лихорадочно, трясущимися руками, утопил иголку шприца в пузырьке с красной жидкостью...

Через некоторое время в подъезд зашел инженер Юрий Филимонович Муха. После загадочного исчезновения единственной дочери Вики он похудел, осунулся, заметно опустился и начал попивать. Вот и сейчас в кармане у него была непочатая бутылка кубинского рома «Гавана Клуб», купленного в честь праздника.

Юрий Филимонович случайно заметил в уличной толпе Викину подругу и одноклассницу Катю Старикову с каким-то, похожим на женщину, узкоглазым парнем. Муха сейчас же бросился вслед за ними с целью расспросить о Вике. Но каково же было его изумление, когда, зайдя в подъезд, Юрий Филимонович увидел там вместо Кати Стариковой и ее парня две мерзкие здоровенные крысы с наглыми остроносыми, почти человеческими мордами. Крысы стояли на задних лапах и, взявшись за передние лапки и раскачиваясь, как хмельные, тянули заунывными голосами старинную новогоднюю песню-колядку:

Коляда, коляда!

Подавай пирога,

Блин да лепешку

В заднее окошко!

У инженера Мухи глаза поползли на лоб и зашевелились под шапкой волосы, он машинально перекрестился, хоть и был убежденным атеистом, и стремглав бросился из подъезда, спасаясь от дьявольского наваждения. Но не тут-то было.

Мерзкие твари, выскочив на улицу вслед за Юрием Филимоновичем, с хохотом настигли его и бросились к нему на грудь. Одна, запустив лапу за пазуху инженера Мухи, выхватила бутылку рома, а другая – партийный билет. Потрясая в воздухе своими трофеями, крысы бросились наутек, и Юрию Филимоновичу не оставалось ничего другого, как пуститься в глупую погоню за прок­лятыми животными выручать свой партийный билет, который был ему дороже самой жизни.

Вскоре он уже был у дверей собора на территории лугачёвского кремля, куда забежали, совершившие хулиганский поступок крысы.

Вся площадка перед собором была исчеркана крестообразными следами автомобильных протекторов, но сами машины куда-то пропали. По-видимому, хозяева разрешили водителям немного «поколдовать» в рождественскую ночь.

Приоткрыв кованую дверь собора и робко заглянув во внутрь, Муха опешил и даже открыл от изумления рот. То, что он увидел не вписывалось ни в какие рамки и представления!..

В этот момент кто-то внутри собора объявил противным гнусавым голосом: «Последний!» Чьи-то сильные ледяные руки схватили инженера Муху и втащили в помещение. Дверь за его спиной хлопнула, как крышка гроба; кто-то задвинул тяжелый запор.

В соборе царил таинственный полумрак, тут и там колеблемый пламенем высоких зеленых свечей, поставленных возле икон различных святых, мучеников и апостолов. Все иконы были перевернуты кверху ногами. Перед алтарем, иконостас которого завесили черным шерстяным крепом, испещренным красными иероглифами, на амвоне лежала совершенно нагая девчонка – невеста Кощея Бессмертного Рита Старикова. Ей, видимо, неловко было лежать в таком виде перед собравшимися, она вертела по сторонам головой и то и дело порывалась встать со своего ложа. Молодой человек в красной рубашке по знаку сидящего на троне в центре собора зеленолицего рогатого существа метнулся к девственнице и возложил рядом с ней руку, отрубленную у мертвеца. В ту же минуту Рита Старикова заснула беспробудным сном.

Позади зеленолицего, с козлиными рогами, существа на стене висело перевернутое вниз головой распятие. Повсюду на полу валялись хлысты для истязания девственницы и белые человеческие черепа, неизвестно для какой цели. На столе, стоявшем около трона, располагался таинственный стеклянный шар, наполненный хрустально-прозрачной жидкостью, искрящейся при свете ближайшей свечи как алмаз. Рядом с шаром стояли искусно вырезанные из слоновой кости фигурки египетских божеств и три сосуда о волшебными эликсирами: красным, голубым и зеленым.

Перед троном, на котором восседал рогатый повелитель геенны огненной, толпилась большая группа ведьм и колдунов. Впереди всех стояли граф Верамо с супругой и Кощей Бессмертный с Бабой-Ягой. Жена Верамо Лоренция, как и большинство присутствующих на шабаше ведьм, была нагишом. Остальные – и Баба-Яга в том числе – облачились в черные просторные монашеские одеяния.

Зеленолицее существо с рогами скучающе зевнуло и, обратившись к графу Верамо, промолвило:

– Аполлион, сын мой, начинай богохульствие!

Граф Верамо или, как его ещё называли, антихрист, проворно выступил вперёд, стал рядом с троном и громогласно, на весь собор, прокричал:

– Уважаемая публика! Ведьмы и колдуны, вампиры и лешие, кикиморы и домовые, все вновь обращенные и только ждущие обращения и приобщения к истине, внимайте и запоминайте – ибо это есть великая истина истин!

Сатана – не враг людей. Он – животворная сила, любовь и проблеск света в этом царстве вселенского мрака!

Воздадим же должное сатане и надругаемся над Иеговой и его блудным сыном Иошуа бен-Пандира, рожденным вовсе не от духа господня, а зачатым во грехе от простого римского легионера!

Слава сатане Машиах! Осанна!

«Осан-на-а!!!» – эхом ответил собор антихристу. К трону, полусогнувшись в поклоне, стали приближаться ведьмы и колдуны, показывая своему рогатому господину «знак сатаны», который имел форму козлиного копыта и был у одних на руке, у других – на лбу, у третьих и вовсе – за ухом.

Предъявив печать, ведьма или колдун поворачивались к сатане задом и отвешивали низкий поклон, касаясь лбом гранитного пола собора. Дьявол приподнимался из кресла и также поворачивался спиной к своим подданным. Двое дюжих чертей стаскивали с повелителя зеленые шерстяные штаны, и ведьма или колдун целовали сатану в зад, затем, облобызав еще и левые руку и ногу, на коленях отползали в сторону.

Остальная нечисть при этом дико богохульствовала, отпускала отборные проклятия в адрес бога, богородицы и Иисуса Христа и плевалась на иконы святых.

Министр, подписавший таки в машине дьявольский договор, узрел все эти богохульства, ужаснулся и хотел было бежать прочь, но подручные Верамо крепко схватили его за руки и силком подтащили к трону. Сатана что есть силы хлопнул Министра ладонью по лбу, отчего у того сразу образовалось на голове коричневое копыто, и подставил свой большой белый волосатый зад с чёрной кисточкой хвоста для целования. Министр скривился, сплюнул, замотал головой. Державший его за левую руку демон Чертило врезал упрямцу тяжелым кулачищем под дых, и Министр, покорившись, чмокнул дьявольский зад пересохшими враз губами. Сатана покропил лысину вновь обращенного кровью из поданного Аполлионом Верамо серебряного корца, посыпал её серой и велел подойти всем остальным, не имевшим ещё на челе печати дьявола.

Тут же, за столом возле трона, было составлено несколько десятков договоров, на основании которых присутствующие продавали свою душу дьяволу.

Инженер Муха хотел было увильнуть от этой процедуры и ничего не подписывать, но граф Верамо пустил в ход новый козырь. Всем подписавшим договор выдавалась индульгенция, освобождающая от всех грехов. Юрий Филимонович вспомнил свой недавний летний грех – тайно вывезенные с завода металлические ворота для собственной дачи – и, тяжело вздохнув, подошел к столу...

Когда все бюрократические формальности приобщения к потустороннему миру были окончены, в руках инженера Мухи оказалась индульгенция следующего содержания:

«Да простит вас властелин наш сатана Машиах, низвергнутый из Эдема в Аид за грехи ваши. Я, властью сатаны, освобождаю вас от всех церковных и светских нарушений, совершенных вами; от всех грехов, проступков, излишеств и извращений, как быв­ших, так и будущих, как бы они ни были велики. Да будете вы причастны к великому богохульству сатанинской церкви нашей. Я приобщаю вас к магическим таинствам, к астральной чистоте, равной чистоте некрещёного новорожденного; и да будут врата Рая закрыты для вас, а врата адского блаженства, ведущие к космической нирване через очищение огнем, откроются вам после вашей физической смерти. Осанна!»

Точно такие же индульгенции в обмен на собственную душу получили от антихриста Министр, его жена, Дорофей Евграфович Бова, Савелий Петрович Лупу, Моисей Соломонович Беллер, Вася Ветров, Боян Гробовников и другие. Хоть и велика была плата, да ведь и грехов имелось у каждого немало...

Часы, находившиеся где-то за стенами собора, пробили двенадцать, и сатана дал знак приступить ко второй части рождественского шабаша – трапезе. Откуда ни возьмись появились длинные дубовые столы, покрытые саваном; вся нечисть тесно разместилась на широких лавках, и рок-группа Бояна Гробовникова, которая также последовала из ресторана в собор, где и была приобщена к потустороннему миру, грянула похоронный марш.

Любитель пожрать – Министр с удовольствием потирал руки, в предвкушении сытного угощения. Взгляды собравшихся устремились на двери алтаря, из-за которых черти должны были подавать блюда.

Двери наконец торжественно распахнулись, и пиршество началось. На столы поставили несколько больших, похожих на корыта, блюд с трупами... На первое – лапша из змей и жаб. На десерт – кровь жертвенных животных, смешанная с человеческой мочой. Что и говорить – славное угощение!..

Вся нечистая сила с жадностью накинулась на еду. Сатане, в знак почтения, торжественно поднесли голову.

Вновь обращенные сатанисты брезгливо морщились, вздыхали, недоуменно переглядывались и почти ничего не ели.

– Гнушаются угощением, сволочи! – шепнул на ухо сатане граф Верамо.

У рогатого удивленно поползли вверх брови.

Антихрист методом телепатии понял мысль своего господина и, вскочив с места, во всеуслышание провозгласил:

– Всем есть трупы и жаб! Кто не будет есть, – нынче же отправим в преисподнюю, в третий круг. Как раз где чревоугодников мучают... Будете по пояс в дерьме под вечным дождем из града, снега, мочи и гноя мокнуть! А трёхзевый Цербер будет лаять на вас и рвать с мясом кожу. Хорошенькое удовольствие?

После подобного предупреждения все вновь обращенные рьяно набросились на мертвечину, ломая ее, как курицу, так что во все стороны летел трупный жир. А Дорофей Евграфович Бова даже попросил добавки, и двое чертей, взвалив на волосатые плечи ломы и лопаты, спешно отправились на ближайшее городское кладбище, чтобы выкопать из могилы покойника.

Плотно закусив, приступили к завершающему этапу рождественского шабаша – черной мессе.

Сатана облачился в одежды церковнослужителя, вместо креста повесил на грудь собственное рогатое изображение и, взойдя на амвон перед иконостасом, где на черном ложе лежала нагая девственница, принялся читать сатанинскую библию:

– Да будут благословенны сильные, ибо им принадлежит мир! – патетически восклицал дьявол, и весь собор, преклонив колени, хором повторял эту заповедь...

Всего было десять основных заповедей. Верующим в сатану строго вменялось в обязанность ненавидеть ближних и всячески вредить им. Ударившего по щеке надлежало бить в то же место еще сильнее. Предлагалось желать жену ближнего своего и так далее.

Затем сатана прочел несколько стихов из Евангелия:

– Во время оно... рече папа к римлянам: «Когда же приидет сын человеческий к престолу славы нашей, перво-наперво вопросите: «Друг, для чего ты пришёл?»

Но если не перестанет стучать, ничего вам не давая, выбросьте его во тьму внешнюю».

И было так, что явился бедный некий клирик в курию отца папы и возгласил, говоря: «Помилуйте меня, привратники папские, ибо рука нищеты коснулась меня; я же беден и нищ; а посему прошу, да поможете невзгоде моей и нужде моей».

Они же, услышав, вознегодовали зело и рекли: «Друг, бедность твоя да будет в погибель с тобою. Отойди от меня, сатана, ибо не пахнешь ты тем, чем пахнут деньги.

Аминь, аминь, глаголю тебе: не войдешь в радость господина твоего, – пока не отдашь последнего кондранта...»

Вся нечистая сила, затаив дыхание, слушала слова своего господина, а кое-кто из вновь обращенных, опившись крови с мочой, спал, привалясь к стене всем телом.

До окончании чтения, граф Верамо торжественно внес в собор черного петуха. Часть свечей потушили. Антихрист со словами: «Прошу, рабби!» подал черного петуха сатане и выхватил из ножен свой широкий рыцарский меч. Дьявол схватил меч и, держа трепещущую с завязанным клювом птицу над спящей девственницей, единым взмахом меча отсек петуху черную голову. Кровь брызнула на тело девственницы; алым ручейком затекла под горло и между ног. Собор тяжело застонал и подался вплотную к амвону.

Сатана сцедил петушиную кровь в поднесенную антихристом чашу, отбросил мертвую птицу прочь и, вытащив большой желтый член, с удовольствием помочился в чашу.

– Аллилуйя! – дико завопил в этот миг Верамо. Рок-группа Гробовникова снова заиграла похоронный марш, и нечисть стала по очереди подходить к графу и прикладываться к чаше с мочой и кровью.

Ведьмы быстро опьянели, натянули, у кого не было, одежды монахинь и, составив большой хоровод спиной друг к другу, принялись безобразно выплясывать вокруг амвона.

Гробовников, отчаянно ударяя но струнам электрогитары, перешел на репертуар известной группы «Бис». Тут уж не удержались колдуны и вслед за Бовою и Министром пустились отплясывать дьявольский танец. Черти принесли несколько больших медных распятий, иконы, христианские Библии и бросили все это под ноги танцующим для осквернения.

Граф Верамо приблизился к спящей на амвоне, залитой петушиной кровью, девственнице, убрал мертвую руку и крикнул на непонятном наречии:

 – Талифа куми!

Рита Старикова повиновалась и покорно встала с черного ложа.

– Князь мира желает тебя! – вновь грозно провозгласил антихрист.

Девственница робко шагнула с амвона. Толпа пляшущих ведьм и колдунов расступилась, и Рита беспрепятственно прошла к трону. Здесь уже лежала черная медвежья шкура. Сатана указал на нее девственнице, и та беспрекословно легла, утонув, как в траве, в мягкой густой шерсти. Двое прислуживающих чертей быстро раздели своего рогатого повелителя, и дьявол, кряхтя, лег сверху на девственницу и смешно задергал прыщеватым задом.

Это был знак к началу всеобщей оргии. Ведьмы, одна за другой принялись сбрасывать чёрные монашеские одеяния и прямо на них отдаваться своим партнерам. Брачные узы перестали иметь какое-либо значение, совокупляющиеся руководствовались одним только половым инстинктом. Жена графа Верамо Лоренция отдалась примеченному ещё в ресторане Васе Ветрову. Граф выбрал Ритину сестру Катю, снова принявшую человеческий облик. Кощей Бессмертный совершал половой акт с супругой Министра, которая, к слову сказать, проявила немалые познания в сексуальной области; созналась, что читала «Камасутру», и то и дело, на зависть окружающим колдунам, меняла позы. Кощей Бессмертный был тоже не промах. Сказывался опыт, приобретенный в охотничьем домике Дорофея Евграфовича Бовы. Дорофей Евграфович овладел Бабой-Ягой, оказавшейся, несмотря на укоренившееся в народе прозвище, довольно знойной, темпераментной женщиной. Художник-авангардист Сёма Барнаульский, вызволенный Бабой-Ягой из лагеря, присоединился по старой памяти к бывше­му сексуальному маньяку Чертило. Нашли партнеров по душе и другие колдуны и ведьмы.

Насытившись девственницей, сатана передал её, в порядке очередности, Верамо, а сам, как добрый застоявшийся жеребец, принялся обгуливать одну ведьму за другой. Потенция его с каждым новым половым актом не ослабевала, а, вопреки всяким законам природы, увеличивалась и увеличивалась. За какой-нибудь час он перебрал всех женщин и с разгона насел на последнюю, оказавшуюся, к слову, вовсе не женщиной, а Катькиным приятелем Тарзаном...

С первыми петухами, все исчезло, ведьмы и колдуны разлетелись по своим жилищам, разбрасывая по пути волшебные мази и порошки, с помощью которых наводили на людей порчу и пагубу. Перед самым концом шабаша граф Верамо вступил в тайный сговор с Министром. Тот, предварительно спрятав во внутреннем кармане пиджака какой-то полученный от графа конверт, в котором что-то подозрительно похрустывало, как могут хрустеть только новенькие банковские купюры, взял Верамо с собой в столицу. Вместе с графом отбыла в Чудов и вся лугачёвская нечисть.

 

1986 – 1991

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/