Провинциальные гении

                                              Иронический роман

 

                                                  От автора

Новый роман Павла Бойчевского «Провинциальные гении» – необычен. Это ироническое повествование о писательском мире Ростова-на-Дону, родного города автора. Фамилии и имена большинства героев и персонажей – изменены, дабы не возбуждать кривотолков. Между тем, некоторые лица даны под их собственными именами, остальные – легко узнаваемы. Жизнь главного героя произведения, Сергея Кресталевского, протекает на фоне знаменательных исторических событий современности: бестолковых ельцинских реформ, беспощадной ломки старых экономических и социальных устоев, жестоких межнациональных конфликтов, повсеместного разгула преступности и наконец кровавой чеченской войны. Основной нитью, пронизывающей весь роман от первых строк до последних, является любовное увлечение Кресталевского. Его неожиданная избранница, Катя Мармеладова, – полна противоречивых чувств: верность супружескому долгу не может перебороть в её душе страсть к флирту во время мимолётных любовных увлечений. Она долго не решается положительно ответить на пылкие признания Кресталевского и лишь в конце романа, после всевозможных мытарств, духовных блужданий, сомнений, кратковременных размолвок и мимолётных встреч сердце Мармеладовой наконец-то воспламеняется ответной любовью!

 

Глава 1. Кресталевский запил

Кресталевский пил третий день. Он всегда пил, когда влюблялся, а если он влюблялся – его жизнь превращалась в сущий ад! Он не мог обходиться без любимой и единой минуты, и долгие ожидания очередной встречи были для него невыносимой мукой. Екатерина позвонила сама и ошарашила новостью: умерла известная в городе поэтесса Клеопатра Лермонтова – какая-то дальняя родственница знаменитого классика. Кресталевский был с ней мало знаком, – только выпускал с её посредничеством литературно-художественный журнал «Казачье возрождение». Первой мыслью в его одурманенной алкоголем голове была трезвая мысль об очередном номере журнала, который вот-вот должны были привезти Клеопатре Лермонтовой из соседнего Таганрога, где он печатался. Но он не стал распространяться об этом перед возлюбленной. Она и так по голосу Кресталевского почуяла неладное.

– Ты опять пьёшь, Сергей?

– А что, заметно? – хмыкнул в трубку Кресталевский.

– Мне закусывать хочется! – съязвила Екатерина.

– Прикалываешься?

– Нет, серьёзно, Сергей, бросай пить. Берись за дело. У тебя ведь такие возможности. Этот год – удачный для петухов, я по гороскопу смотрела.

– Катя, не произноси при мне это поганое слово, иначе я на тебя обижусь, – резко и решительно оборвал её Кресталевский.

– А-а, забыла, что ты у нас живёшь по уголовным понятиям, – усмехнулась собеседница.

– Что ты имеешь против уголовных понятий? – сразу же завёлся Сергей. Или тебе ближе всякая эстрадная педерасня, выплясывающая на сцене в женских трусах и колготках, типа Валеры Леонтьева или опущенного гомика Бори? Я, конечно, понимаю, что геи сейчас входят в моду, их пруд пруди и в писательском мире, особенно среди молодёжи, но я придерживаюсь традиционных понятий в сексе. Мужчина должен всегда оставаться настоящим мужчиной, а не превращаться в бабу с яйцами. Вот по этому поводу, Катя, – первый тост. – Кресталевский потянулся за раскупоренной бутылкой водки, стоявшей на работающем процессоре компьютера.

Услышав звук наливаемой в посуду жидкости, Екатерина поморщилась.

– Сопьёшься, Кресталевский!.. Сам на сам пьёшь?

– Давай с тобой выпьем, Мармеладова. Я ведь тебя люблю!

– Нет уж уволь, Кресталевский. Не хочу и тебе не советую.

– Ну да, – бухти мне давай, как космические корабли бороздят просторы Большого театра, а я выпью. – Сергей и вправду выпил, громко крякнул и, утёршись кулаком, поставил пустую стопку на сканер. – Так когда мы встретимся, Мармеладова? Я тебе новые стишки написал. Всё – о неразделённой любви! Расплачешься.

– Правда? – обрадовалась Катя. – Ну так завтра и приноси, на похороны Клеопатры Лермонтовой. Адрес знаешь?

– Записан где-то, найду.

– Похороны ровно в двенадцать, запиши, – добавила Екатерина.

– Ночи? – пошутил Кресталевский.

– Ну какой же ты противный, Кресталевский! И тут не можешь без своих подковырок, – вырвалось у Кати, но по голосу Сергей понял, что ей это нравилось.

– В общем, место встречи изменить нельзя! На северном кладбище! – продолжал хохмить Кресталевский. Когда он выпивал, он всегда становился весёлым и общительным, можно сказать, даже интересным. Парадокс: если других пьяных мужчин женщины обычно не переваривали, то к Сергею липли, как мухи. И всё потому, что трезвый он был нем, как  рыба, и только выпив лишку, начинал чувствовать себя в своей тарелке.

– Короче, до завтра, Сергей, – заторопилась Екатерина.

– Хорошо. Ради тебя буду, как штык, в любом виде! – заверил её он.

– Стихи не забудь, и вообще, заканчивай гулять.

– Будет сделано!

Повесив трубку, Кресталевский вновь потянулся к бутылке. Всё дело было в особенностях его организма. Или в дурной наследственности. Начав пить, он уже не мог остановиться, потому что просто не находил себе другого занятия. Читать в подобном реактивном состоянии невозможно, писать – тоже. Работа валится из рук, предметы ломаются. Выпив, он мог только общаться с людьми, слушать музыку и пить, пить, пить. Благо, что сейчас, на пятнадцатом году долбаной московско-еврейской демократии с этим проблем не возникало: многие ларьки торговали спиртным круглые сутки. В одиночестве пить тоже было не в кайф – Сергею обязательно нужен был собутыльник. По барабану кто, – хоть последний бомжара со свалки, лишь бы можно было перед кем-нибудь излить душу, почитать последние стихи, поделиться ценными мыслями, пожаловаться на жизнь, поболтать о политике. Живя ещё в общаге на улице Волкова, Кресталевский выпивал с Валей-алкашкой, – опустившейся сорокапятилетней бабёнкой, нигде не работавшей, но кирявшей регулярно, раскручивая на базаре таких же щедрых дураков, как Сергей. Жила Валя в однокомнатной гостинке с дочкой-подростком, иногда приводила сожителя – Толика хохла с Темерника. Они вечно ходили по базару пьяные, крепко держась за руки, чтоб не упасть. Когда Кресталевскому приспичивало набухаться, он посылал свою непьющую супругу к «толикам», как в шутку прозвал он алкашескую чету.

Был в общаге на Волкова ещё один собутыльник – Петя портной. Портной не кликуха, Петя действительно хорошо шил, и швейная машинка у него была. Если бы не пагубное пристрастие к зелёному змию, мог бы он зашибать своим ремеслом хорошие деньги. Рассказывал, что даже кожаные женские брюки мог сшить, правда без карманов, но всё же. Пил Петя в основном со своей женой, полуармянкой с Берберовки Зоей, землячкой Сергея. Хорошо набравшись в многочисленных базарных наливайках, Петя портной начинал воспитывать свою жену. Воспитывал и внушал в основном кулаком, так что иной раз красные брызги оставались на стенах. Пете не нравилось, что его жена киряет наравне с мужчинами, хотя сам же её к этому и приучил.

Одно время Сергей с женой торговали всякой всячиной на Северном рынке. Под вечер выходили продавать вареную кукурузу портной с Зоей. Петя, малость покрутившись возле прилавка и заприметив какого-нибудь базарного алкаша-собутыльника, тут же сваливал с ним обходить все ближайшие наливайки. Зоя оставалась одна, хотя на клиентов ей жаловаться не приходилось, – кукуруза улетала нарасхват. Всё бы ничего, да подошёл какой-то высокомерный, нахальный тип из новых... Под ручку с накрашенной голоногой девкой, – явной базарной блядью. Как мне после намекнула жена, тип тоже был из числа «базарных», как называли местных вышибал и рэкетиров запуганные торговцы. Блядь втянула ноздрями струящийся от Зоиного ведра сладковатый аромат только что сваренного молодого маиса и капризно выпятила губки:

– Хочу кукурузы, Артурчик! Угости девочку кукурузой.

Артурчик картинно выхватил из кармана туго набитый «бабками» пресс, вытащил неразменную стотысячную купюру, протянул Зое полуармянке, как милостыню: – На все кукурузы. Сдачу возьмёшь себе на бедность. Всё в один кулёк, живо!

– Нет у меня кульков, – отрицательно мотнула головой Зоя. Она уже успела остограмиться и отвечала дерзко, кровь метиски взыграла вдруг в её жилах, напомнив о человеческом достоинстве, за которое её далёкие закавказские родственники ложили сейчас буйные головы в Нагорно-Карабахском конфликте.

Базарный рэкетир Артур опешил. Он вначале даже не поверил своим ушам, что кто-то осмелился ему перечить. Раньше, ещё какой-нибудь год назад, о подобном и помыслить нельзя было. Строптивых лохов-торгашей отучили супротивничать новым хозяевам жизни по-своему: круто и беспощадно. Кто не хотел отстёгивать процент от выручки в базарный бандитский общак, терял больше. Лоточникам бесцеремонно, средь бела дня переворачивали лотки, давя новенькими, купленными на китайском рынке «адидасами», американские сникерсы с толстым, толстым слоем шоколада, разбивая об углы ларьков дорогое заграничное пиво, расшвыривая под ноги базарной толпы турецкие жвачки. Ларьки ночью вскрывали, по-хозяйски выносили всё более-менее ценное, и, облив бензином, пускали красного петуха. И не беда, что выгорал иной раз целый базарный ряд, на рынке всегда находились желающие начать своё дело, и в недельный срок на месте недавнего пепелища вырастали новёхонькие ларьки и продовольственные палатки.

Артур минуту или две пристально, как удав на кролика, смотрел на Зою, не понимая что, собственно, происходит. Одно из двух: либо эта подвыпившая базарная дурёха не расслышала его слов, либо просто не поняла кто перед ней стоит. И «базарный» решил разъяснить обстоятельнее, как это он всегда умел делать:

– Овца драная, не поняла, что тебе говорят? Мухой слетала в палатку и купила кулёк. Две минуты времени. Время пошло! Не уложишься, – глаза на жопу натяну и моргать заставлю!

Тут уж взбесилась и Зоя – случайный на рынке человек, не знающий кто здесь есть кто: – Да пошёл ты на... Сам знаешь куда! Будет он мне указывать. Нужен тебе кулёк, сам сгоняй и купи, не велика шишка на горизонте!

Рэкетир Артур аж подпрыгнул от такой наглости. Тут же, не раздумывая, он схватил с прилавка кукурузный початок и запустил им в Зою. Та, в ответ, запустила в него другим початком. Кукурузная дуэль вступала в силу. Не найдя больше початка, «базарный», сжав кулаки и представив что перед ним мужчина, а не слабое, беззащитное существо, бросился врукопашную. И тут в дело вступил Кресталевский. Выскочив из-за раскладного столика с товаром, он бросился наперерез Артуру. В это же время вмешалась и жена Сергея, храбро встав между разбушевавшимся базарным бандитом и не собиравшейся уступать Зоей. Артур подобного не ожидал и с руганью отступил. А тут и Кресталевский стал призывать торговавших рядом арбузами и дынями азербайджанцев заступиться за бедную женщину. Те только угрюмо помалкивали и неопределённо пожимали плечами. Они явно не желали ссориться  из-за такой мелочи, как подвыпившая полуармянка Зоя, с всесильным базарным рэкетом. Кресталевский тоже не хотел обострять конфликт, он даже ни разу не ударил Артура, а только оттолкнул двумя руками от Зои, и когда тот, чертыхаясь и матерясь, отошёл в сторону, к своей голоногой блядушке, Сергей тоже вернулся к своему рабочему месту.

Но базарный Артур, получив неожиданный отпор от «забитых», бессловесных лохов, явно жаждал реванша. Он метался между прилавками, подскакивая то к Зое, то к супруге Сергея. Угрожающе размахивал длинными, костлявыми руками, но бить не бил, видимо, поняв, что здесь за сдачей не заржавеет. Он не хотел показаться смешным перед своей раскрашенной спутницей, если его вдруг начнут мочить в ответ две нахальные базарные бабы. Вспомнив о Кресталевском, он решительно подбежал к его лотку.

– Чувак, это не ты на меня буром только что пёр? – воскликнул бандит Артур, с сомнением вглядываясь в лицо Сергея. Он то ли действительно не рассмотрел нападавшего, то ли оставлял Кресталевскому маленькую лазейку спустить несуразно затянувшийся конфликт на тормозах, если бы тот ответил, что нет, мол, не он и всё такое... Но Сергей, ответно глядя в лицо «базарного», угрожающе молчал, не желая опускаться до объяснения с подобными субчиками. Он не любил новую молодую поросль ростовского криминалитета, воспитанный на традициях знаменитой Берберовки, где властвовали не анархия и американский беспредел в понятиях, а правильные уличные законы и рыцарский кодекс безупречной воровской чести. Беспредельщик, постояв ещё немного и помахав для солидности руками, ушёл не солоно хлебавши. И кукурузой его модная раскрашенная блядушка в тот раз так и не полакомилась...

До двенадцати часов следующего дня было ещё далеко. Часы отсчитывали только половину четвёртого. Когда Сергей пил, он естественно не работал. Он был максималистом: или, или... Когда выпивать уже было не за что, всё бросал и отправлялся трудиться. Труд последнее время Кресталевский выбрал себе не пыльный, – он продавал газеты и книги в автобусах на старом автовокзале. Занятие вполне достойное профессионального литератора, за которого Сергей себя и выдавал. И, к слову сказать, не зря: в своё время окончил он московский Литературный институт имени товарища Горького. Учился на семинаре прозы, хотя писал всё подряд: прозу, стихи, сатиру и юмор, афоризмы и даже анекдоты, которые вообще написать – большая проблема. Но это смотря для кого. В ранней юности считал себя Кресталевский за гения, – пророка нашего времени. Потом остепенился, набил шишек на лбу, пообщавшись с различными писателями и профильными литературными организациями, и от беспросветного отчаяния и самоуничижения запил.

Псевдозаграничная водка в бутылке закончилась и Сергей стал обдумывать свои дальнейшие действия. Что нужно было снова идти за бутылкой сомнений не возникало, весь вопрос состоял в том, куда податься потом? Возвращаться домой и продолжить пьянствовать в одиночестве не хотелось – это уже не вдохновляло. В бывшую сельмашевскую общагу на улице Волкова тоже идти почему-то не хотелось. Сейчас Кресталевскому нужны были собутыльники интеллектуального склада, а не простые алкаши и выпивохи, с которыми и поговорить-то не о чем. Выбор пал на жившего на Западном Сашку Китайчика, как прозвала его местная уличная шпана. Фамилия у Сашки, как и у Сергея, тоже была благородная, польско-шляхетская – Зимницкий. Сашка тоже писал стихи, увлекался философией и потусторонней мистикой и по слухам писал какой-то страшный дьявольский роман наподобие «Мастера и Маргариты», который назывался «Астральное дело». Долго не раздумывая, Кресталевский выключил компьютер, по которому в основном слушал блатную музыку и играл в детские игры-стрелялки, взял деньги, которых оставалась ещё порядочная заначка – от пронырливой жены, – и отбыл на Западный.

У Китайчика во всю шла гулянка. Дело в том, что не только сами они – Сашка с Сергеем – были чем-то схожи в своих литературных судьбах, но и семьи имели почти однотипные. Отцы у одного и другого – рабочие: у Китайчика – шофёр-дальнобойщик, у Кресталевского – строитель (как и отец Христа – плотник). Матери тоже из среднего звена простых служащих. Были у того и у другого сёстры. И как это ни странно, обе семьи любили иной раз хорошо поддать. Не успела перед Кресталевским распахнуться дверь квартиры Зимницких, как он уже сидел за столом в окружении заботливых, хлебосольных хозяев. Его в обе руки потчевали вином и закусками, по наивности наливая штрафные, хотя по идее, штрафные следовало бы наливать самим Зимницким. Особенно усердствовала сестра Китайчика, так и повиснувшая на шее у не успевавшего отбиваться от её недвусмысленных ухаживаний Сергея. Жила она одна, без мужа, родив от какого-то залётного кавказца шустрого, черноволосого мальчишку. Кресталевского не переставало удивлять это непонятное пристрастие русских девчат отдаваться кавказцам, которые, как правило, почти никогда не женились на русских, а поблядовав месяц, другой в своё удовольствие, – поторговав на базаре и заработав богатый калым, отбывали в свои родные пенаты покупать там себе жён из числа одноплеменниц. За всё время Сергей встретил на базаре только одну интернациональную семью, где глава, которого звали как вожака банды в фильме «Белое солнце пустыни» Абдула, честно женился на своей русской избраннице и кропотливо содержал совместно нажитого отпрыска. Правда, был он не с Кавказа, а из далёкой жаркой Африки, из Марокко. Наверное, не хватило валюты на обратный билет.

Светка, как звали сестрёнку Китайчика, затащила Сергея покурить, в ванную, и тут вовсю распоясалась в прямом и переносном смысле. Так что Сашке Зимницкому даже пришлось вмешаться соответствующим образом, чтобы избавить своего друга он бесцеремонных сексуальных поползновений Светланы.

– Ну её в баню, алкашку! Она как нажрётся, на всех мужиков без разбора вешается, – оправдываясь, сказал Китайчик.

– Оно и видно. Бешенство матки? – предположил Кресталевский.

– Что-то вроде того.

Друзья зашли в Сашкину комнату, уселись с сигаретами на диван.

– Написал свой роман про чертей? – поинтересовался Сергей.

– Про каких ещё чертей? – обиженно протянул Китайчик. У него совершенно не было чувства юмора. Он был таким же неисправимым максималистом как сам Кресталевский и всё принимал за чистую монету. Глаза его сердито сузились, и он стал ещё сильнее походить на китайца. На улице и вправду умели лепить кликухи.

– Ну ты сразу в бутылку лезешь, Саня, – похлопал его по плечу Сергей. – Давай лучше ещё накатим. У меня есть с собой пузырёк «Гжелки», тащи стаканы и закуску. – С этими словами Кресталевский вытащил из-за пазухи бутылку водки с особенной пробкой, через которую можно было только выливать жидкость. Залить же вовнутрь было никак невозможно. Система ниппель, так сказать: туда – дуй, а оттуда – х.й! Но, как хорошо всем известно, русская голь на выдумки хитра: «палёнку» в бутылки заливали прямо на заводе, не отходя от кассы, так сказать. Чтоб было дёшево и сердито!

Не успел Сашка выйти за стаканами, как в комнату стала ломиться пьяная Светка.

– Саня, пусти меня к мальчику. Я его хочу! Он такой славненький...

Под воздействием её слов, в душе Сергея зашевелилось желание. Но Китайчик был неумолим и бескомпромиссен.

– Светлана, не мешай нам заниматься литературой, ты всё равно в ней ничего не понимаешь. Иди к родителям!

– Не хочу к родителям, хочу к вам. Ну возьмите меня в свою компанию!

– А что, может, возьмём? – робко предложил Кресталевский.

– Не нужно. У неё всё равно не литература, а одни траханья на уме. Совсем пропащая девчонка. – Китайчик вытолкал Светку из комнаты, быстро принёс из кухни два стакана и тарелку с салатом оливье.

– Ну рассказывай, как у тебя дела? Почему так долго не показывался? – налив по первой, приступил к расспросам Сашка.

Сергей привычно вытянул водку, даже не почувствовав горечи её вкуса, как будто выпил простую воду. Такое всегда с ним случалось во время длительных запоев. Лениво поковыряв вилкой в салате, закурил сигарету.

– Дела у прокурора, Саня, у нас так, делишки. Очередной запой у меня на почве ревности к чужой жене.

– Кто ж такая, если не секрет? – поинтересовался Китайчик.

– Катька Мармеладова, знаешь? Журналистка из «Нашего Времени». У неё муж – известный ростовский бард Остап Оглоблин. Он часто в Филармонии выступает, пишет музыку на стихи местных поэтов.

Сашка Китайчик в досаде поморщился: – Местных поэтов, говоришь?.. Сколько их развелось в городе. Целый легион непризнанных гениев. Как собак не резаных... А читать нечего, – строчки хорошей ни у кого не найдёшь! И Мармеладова эта...

– Ты что-то имеешь против моей возлюбленной? – завёлся с пол-оборота Сергей. – Да знаешь ли ты, что я ночей из-за неё не сплю, всё думаю, как мы с ней в постели... Стихов ей написал – как Пушкин в «Евгении Онегине»! Регулярно, раз в неделю в любви объясняюсь и клянчу руку и сердце, а она – ни в какую... Давай, лей ещё, что-то пьянь по шарам не долбит.

– Бандюк приблатнённый ты был, Серый, бандюком и остался, – нравоучительно посетовал Сашка Китайчик. – Ты идеалист, а женщинам нравятся реалисты.

– Ага, понял, – кивнул головой Кресталевский. – Как говорится, лучше х.й в руке, чем п...а на горизонте!

– Грубо, Кресталевский, грубо! Подбирай лексикон, ты ведь не на воровской сходке, – опять возразил Китайчик.

Приятели опорожнили половину бутылки и Сергея потянуло на откровенность.

– Ты прав, Саня. На сто процентов прав: я – шпана Берберовская! Ты знаешь где я родился? Да откуда тебе, интеллигенту задрипанному в своём музыкальном училище, знать что такое Берберовка! В своё время одно только это слово наводило ужас на ментов и всяких отморозков, нарушавших воровские понятия. На Берберовке нет семьи, чтобы в ней кто-нибудь не сидел. Там селились до Отечественной войны в основном семьи раскулаченных казаков из низовских станиц. Взрослых москали этапом угнали на Соловки, а семьи отпустили на все четыре стороны. Вот бабы с детишками и подались в хлебный купеческий Ростов. А здесь куда приткнёшься? Без гроша в кармане, – с оравой малолетней, вечно голодной ребятни? В центральную часть города семьям врагов народа доступ закрыт, а на окраине, в воровской Берберовке, таким, кто не в ладах с законом, завсегда рады. Моя родная бабка, Александра Ильинична Кресталевская, – тоже дочь сосланного кулака. Польская шляхетка. Я в их породу. Настоящая ведь моя фамилия Маликов, не знал? Кресталевский – литературный псевдоним.

– А я думал ты Кресталевский по паспорту, – подал голос Китайчик.

– Нет, я паспорт ещё не обменивал, хотя думаю. А вот у меня приятель есть, кстати, тоже писатель, – так тот поменял фамилию в паспорте. Знаешь какую взял?

– Ну?

– Не нукай, не запряг... – язык у Сергея уже заплетался, движения были неуверенны, реакция отсутствовала совсем. – Он взял себе фамилию – обоссышься, Саня, – Микроба взял фамилию... Инфузория туфелька, бля. Он, видите ли, философ. Ницше, дурак, начитался и крыша поехала. Возомнил себя сверхчеловеком, но ему нафиг никто не поверил и он тогда самоунизился до Микробы.

– А почему Микроба? – удивлённо переспросил Китайчик.

– Да он плёл мне что-то насчёт того, что от микробов, дескать, всё произошло: и мы, мужики, и бабы. Короче полный атас, и там без ста граммов не разберёшься. Наливай, Сашка!

 

                                   Глава 2. Похороны поэтессы Лермонтовой

 

На похороны Лермонтовой Сергей поехал от Китайчика, пропьянствовав с ним всю ночь. Сам Сашка подняться не смог даже в одиннадцать – он слаб был на выпивку. У Кресталевского тоже ужасно раскалывалась голова, так что хотелось завязать её чем-нибудь, хоть полотенцем, чтоб не развалилась совсем. Вкус во рту был неописуемо противный, к тому же к горлу неудержимо подкатывала тошнота. Ноги подкашивались, по спине под рубашкой крупными каплями тёк холодный похмельный пот.

«Нет, это не дело, так страдать, – подумал Сергей, выйдя на Центральном рынке из раскалённой утробы финского автобуса, рассчитанного на комфортную работу в заледенелом заполярье, а здесь, на диком донском юге превращавшемся в натуральную гестаповскую душегубку. – Нужно, кровь из носа, – опохмелиться, иначе будет не одна покойница на похоронах, а ещё и покойник!» Кресталевский не шутил. Прецеденты бывали. Тот же знаменитый в определённых кругах, шахтёрский поэт Николай Анциферов умер в общежитии московского Литературного института, когда ему никто не дал денег на опохмелку. У Сергея тоже денег не было – все вчера промотал, но достать на пару кружек «Жигулёвского» было не проблема. У самого входа в Центральный рынок всегда стоял, промышлявший скупкой и обменом валюты Андрюха Петров, – тоже писатель, называвший себя дворянином Митрохиным. Так ли это было на самом деле или нет Кресталевский не знал, да ему, в общем-то, было это по барабану. Ну хочется человеку, всю жизнь прожившему совком, называться дворянином – пожалуйста! Называйся хоть отпрыском царской династии, хоть сыном лейтенанта Шмидта! Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. Сергей и сам тешился, объявив себя поляком, да ещё и шляхтичем, хотя из путанных рассказов бабки уяснил только одно: она и его родной отец были родственниками по крови, – двоюродными братом и сестрой! Отсюда следовало, что его мамаша приходится его отцу двоюродной племянницей. Дурдом, короче, полнейший. Занимайся после этого генеалогией семьи! Оттого, наверное, и дети от подобного греховного кровосмешения получились малость того, недоделанные... Младшая сестрёнка Надька в детстве как-то чернил напилась – чуть кони не двинула. Потом, с класса пятого, к выпивке пристрастилась, так что к двадцати годам превратилась в конченную алкашку, готовую за рюмку водки не только отдаться кому угодно, но и продать мать с отцом.

Был случай, когда отец уже лежал при смерти и не мог сам ходить, Надька бросила его одного в квартире и свалила к сожителю на улицу Клубную, что на первом посёлке Орджоникидзе. Сергей в это время жил с женой и детьми на Северном, в гостинке. Периодически проведывал больного отца. Как-то приехали с женой, звонили, звонили, даже стучали в дверь, но никто не открыл.

– Там он, отец твой, я голос слышу, – убеждённо сказала жена.

– Да ну, брось. Никого нет, – беззаботно отмахнулся Сергей. – Видно, Надька его на Клубную забрала или в больницу определила.

– Нет, он в квартире, только открыть не может, я слышу, – настаивала жена. – Нужно ехать к Надьке.

– Вот ещё выдумала. Мне завтра на работу, а я по Клубным разъезжать буду, – отмахнулся Кресталевский от её предложения и отправился домой.

Но видно Бог через Святого духа подсказал супруге Сергея Людмиле правильное решение. Сердце женское ведь не обманешь – оно все тонкие духовные вибрации воспринимает. Пустилась жена Сергея вместе с дочкой, чтоб не так страшно было, на поиски Надьки. А времени уже около одиннадцати ночи. А на знаменитой Клубной тоже одни бандюки, да уголовники проживают. Нашла Людмила квартиру Надькиного сожителя. Там, как и полагается, – все в доску пьяные. Тоже весёлая семейка! Сожитель, недавно откинувшийся с зоны (тянул за бандитизм) – лыка не вяжет. Голова большая, круглая, с коротким щетинистым волосом, – за что и получил свою кличку – Глобус. Надька, с измятой беломориной во рту, – за столом: грязным, заплёванным, заваленным объедками и окурками. Накатить ещё мечтает, а взять негде. И тут, будто сам Бог послал родственницу.

Людмила стала уговаривать её быстрее ехать к отцу, с ним, возможно, что-то случилось!

– Купишь бутылку – поеду, – потребовала без обиняков Надька.

– Но там же отец твой родной...

– По хрену мороз... Не купишь пузырь водяры, никуда не поеду! – стояла на своём Надька-алкашка.

Людмила быстро сунула ей необходимую сумму денег. Та обрадовалась, как будто заново на свет народилась, смоталась куда-то на армянскую блатхату за бутылкой, и только опорожнив её с проснувшимся сожителем, поехала домой, к отцу.

Жена Сергея рассказывала: когда они вошли в квартиру и увидели отца – у неё всё внутри оборвалось. Такого ужаса она ещё не видела. Отец беспомощно лежал в ванной, головой вниз на куче какого-то грязного, заплесневелого тряпья, приготовленного к стирке. Пролежал он так целых двое суток, не в силах встать. Вначале, когда были ещё силы – кричал, звал соседей на помощь, но потом смирился и чтобы сразу не умереть от жажды, обсасывал влажную половую тряпку. Он-то и с постели встал, потому что захотел пить, вспомнил, что в ванной видел полбаночки воды. Кое-как добрался до ванной, не удержался на ногах и упал. И встать уже не смог. За двое суток мучений глаза его налились кровью и едва не вылезли из орбит, голова отекла, на теле появились язвы и пролежни. Увидев всё это, Глобус бросился бить Надьку. Ведь даже для последнего уголовника, потерявшего в жизни всё и вся, мать и отец – святое!

Кресталевский, выслушав жену, трезво взглянул на себя со стороны и вдруг осознал – какое же он чудовище! Ведь это был и его отец и он, точно так же как сестра, тоже его бросил!

Андрюха Петров, как штык, торчал на своём коронном месте, рыскал зоркими глазами по сторонам, вылавливая в густой базарной толпе потенциальных клиентов. Увидев Кресталевского, как всегда обрадовался.

– Привет, Серый! Как успехи на литературном поприще? Ничего нового не издал?

– Ты лучше, Андрей, спроси, – не написал ли чего нового? Не пишется, блин, что-то, хоть тресни! – пожаловался Кресталевский.

– Бывает, – сочувственно произнёс Петров. – Некоторые писатели, слыхал небось, по двадцать лет ничего не писали. Всё чего-то ждали, вдохновения или ещё чего. Я так не могу. У меня, как у Есенина, девиз – ни дня без строчки! Хочешь, не хочешь, а утром встаю и обязательно заставляю себя: Андрей, пиши! Ты должен писать!..

Сергею надоело выслушивать нравоучения, и он без обиняков перешёл к делу:

– Андрей, братела! Такое дело... Я знаю, ты на «баксах» крутишься... Купи в долг пару бутылок пива. Разбогатею – отдам, ты же меня знаешь!

– О чём разговор, Сергей! Кому, кому... а для тебя у меня – всегда есть! – Петров, покопавшись в барсетке, протянул Кресталевскому пару мятых бумажек. – Я и сам бы с тобой с удовольствием выпил, да на работе не пью! Не то залететь по самые яйца можно. Я однажды вышел на работу с бодуна – рандолевое кольцо как золотое принял и фальшивую сотку «баксов». Прощёлкал е...м. Тут, брат, глаз да глаз нужен.

– Согласен, – кивнул головой Кресталевский, взял деньги и нырнул в ближайший базарный ларёк.

Когда он подошёл к дому покойной Клеопатры Лермонтовой – почти вся писательская рота города была уже в сборе. В основном – пенсионеры или предпенсионного возраста люди. Младше сорока всего несколько человек, в том числе муж Екатерины Мармеладовой, бард и музыкант Оглоблин. Её самой почему-то ещё не было и Сергей стал нервничать. Он то и посетил это сборище только из-за неё. В противном случае стал бы он тащиться через весь Западный в этакую даль, чтобы выпить пару бутылок хоть и крепкого, но тёплого и приторного пива «Балтика 9». С тем же успехом он смог бы проделать всё это у Сашки Китайчика.

Кресталевский поздоровался с Еленой Медведевой, талантливой поэтессой из литературной ассоциации «ЛиРА», и её мужем, прозаиком Бурлаковым. Предыстория знакомства Сергея с поэтессой была довольно забавной. Кресталевский всю жизнь, подобно знаменитому, скандальному поэту-матерщиннику Ивану Баркову, писал матерные стихи и читал их где только возможно: в пивных и наливайках, в блатхатах на посёлке Берберовка, в литературных группах. Года четыре назад, на заседании клуба «Творческие посиделки», организованного поэтом и книгоиздателем Славиком Шкаликовым, Сергей выдал свой коронный номер: новую поэму «Клинтон и Моника». В поэме, в красочной форме, он скабрезно живописал известную сексуальную историю в американском Белом доме, чуть не стоившую бедному Биллу президентского кресла.

Клинтон был супермен Голливуда,

Много баб у мужей он отбил.

Обожал обалденные груди

Озабоченный Моникой Билл.

 

Трахал он её стоя и раком,

Приправлял ей оральный минет.

Опупев, запустил по Ираку

Клинтон пару секретных ракет... –

читал с неподдельным пафосом Кресталевский. Не успел он озвучить и половину своего опуса, как вдруг какая-то красивая молодая девушка резко вскочила из-за столика и, перебив его, гневно произнесла: «Прекратите сейчас же читать эту грязную порнографию, оскорбляющую женское достоинство! Если вы в сию же минуту не замолчите, клянусь, я уйду и никогда больше здесь не появлюсь!» – «Пожалуйста... Скатертью дорога! – с нагловатой усмешкой ответил ей Кресталевский. – У нас, девушка, демократия, и я буду читать всё, что хочу. И вы мне не указ!» – «В таком случае, я не желаю больше слушать вашу пошлятину и ухожу. И больше ноги моей не будет на Посиделках!.. Бурлаков, поднимайся», – обратилась она к мужу, и оба, сердито хлопнув дверью, ушли. Это и была поэтесса Елена Медведева. Она долго избегала встречь с Кресталевским, но впоследствии, более углублённо познакомившись с его творчеством, поняла, что матерщина – всего лишь эпатаж, ширма, за которой скрывается чуткая и ранимая поэтическая душа. И отношения их наладились. Сейчас они были почти друзья и, встречаясь на многочисленных литературных тусовках, подолгу с интересом беседовали...

От выпитого пива похмельная вялость прошла, в голове у Кресталевского захорошело и душа его потребовала продолжения банкета. Оставалось только дождаться Мармеладову. Остап Оглоблин, заметив Сергея, приветливо махнул рукой, торопливо подбежал, поздоровался. Кресталевский ответил на рукопожатие музыканта. Он хорошо знал Остапа, тот даже написал несколько песен в стиле лагерного шансона на его стихи.

Внутренний двор постепенно наполнялся писателями. Многие подходили с цветами и ни одного – с бутылкой. Это Кресталевского огорчало. Он бы не отказался сейчас от ста пятидесяти... за упокой души усопшей. Гроб с телом стоял возле подъезда, но Сергей ни разу не подошёл к нему. Им овладело тупое равнодушие и досада на заставлявшую его ждать Екатерину.

Из видных членов Союза писателей (российских) был один Николай Скрёбов – старейший донской поэт, наставник многих начинающих и, можно сказать, живой классик. Но Кресталевскому его стихи не нравились. Они были хоть и мастерски сделаны, но холодны, рассудочны, не эмоциональны. Сергей не любил подобную поэзию. Его больше привлекало творчество поэта Владимира Фролова – руководителя альтернативного Союза писателей. В юности Кресталевский зачитывался его стихами, – они были яркие, образные, живые! Писал Фролов о Донщине – своей малой родине, о своих земляках, донских казаках, о любви. Всё это было близко сердцу Кресталевского – он и сам по отцу был донским казаком, и – патриотом по убеждениям.

Вот наконец появилась Мармеладова. В вызывающе ярко-красном берете, хотя все остальные поэтессы – в чёрных косынках. И здесь она пыталась выглядеть экстравагантно, не как все. Сергей издалека, чтобы не привлекать ничьего внимания, поздоровался с ней кивком головы и принялся скучающе прохаживаться по двору. Краем глаза Кресталевский поглядывал на Мармеладову. Ему становилось досадно, что она, подходя то к одному, то к другому писателю или писательнице, как бы сознательно игнорировала его, Сергея. И впрямь, почему бы ей не подойти прежде всего к нему? Если он имеет для неё хоть какое-нибудь значение. Но, может, она не хочет компрометировать себя в присутствии мужа, который, по слухам, был очень ревнив? Впрочем, как и любой нормальный мужчина. «Да, да именно так! – успокаивал себя Кресталевский. – К тому же, после прощания с умершей Лермонтовой, она ведь всё равно подойдёт к нему за стихами, и он договорится с ней о новой встрече. Так что всё будет путём!»

Прощание, между тем, подходило к концу. Выступавшие поэты прочувствованно читали стихи у гроба, заваленного цветами. Но мёртвые цветы, увы, не могли оживить умершую поэтессу, хоть цветы и называют «живыми». Все клялись, что Клеопатра Лермонтова будет вечно жить в их сердцах. На самом же деле, коллеги по писательскому ремеслу, наверняка, забудут её уже через месяц после похорон. А простым ростовским обывателям она не была известна и при жизни.

Мармеладова, не стесняясь, плакала, плакали и другие. Им, естественно, было жалко покойницу, хотя, по большому счёту, это она должна была жалеть своих собратьев по перу, остающихся мучиться дальше на этой проклятой, грешной Земле! А душа Клеопатры Лермонтовой, – Сергей, как истинный верующий, был в этом убеждён, – прямиком устремилась в рай, потому что она была праведной и доброй женщиной.

Гроб поставили в катафалк, родственники и большая часть провожающих стали рассаживаться в автобусах. Среди них был и муж Кати, решивший ехать на кладбище.

Кресталевский обрадовался этому. Смело подошёл к Мармеладовой.

– Ну всё, поплакали и хватит. Что у нас дальше по программе?

– Сергей, ты хамишь! – раздражённо сказала Екатерина. Глаза её при этом сверкнули злобным огоньком.

– И не думаю. Просто мы смотрим на происшедшее с различных религиозных точек зрения, – попробовал объясниться Кресталевский.

– Ну и какая же религиозная точка у тебя? – рассеянно спросила Мармеладова, подводя его к какому-то молодому парню, которого Кресталевский до этого не замечал. Возможно, он только что сюда подошёл. – Знакомься, Сергей, это Володя. Музыкант, продюсер моего мужа.

Продюсеру Володе она представила Кресталевского как талантливого прозаика, произведения которого редактировала. Сергей неохотно пожал протянутую Володину руку. По внешнему виду Мармеладовой было видно, что она рада встрече с этим Володей и следовательно их теперь будет трое. А в подобной ситуации кто-то непременно окажется лишним...

Екатерина отвела Сергея в сторону и стала торопливо совать какие-то бумаги и дискеты и что-то путано объяснять насчёт его романа, который она, за умеренную плату, взялась редактировать. Но в голове у Кресталевского было совсем другое.

– Этот... как его бишь?.. Продюсер твой... поганый пойдёт с нами? – сухо осведомился он.

Мармеладова взорвалась: – Какое ты имеешь право оскорблять?!.

– Ты увиливаешь от ответа! – срезал её Сергей.

– Я не знаю с кем он пойдёт, но я лично пойду по заданию редактора газеты на улицу Береговую в одну фирму... Брать интервью у одного продвинутого бизнесмена! – зловеще прошипела она.

– Ты пойдёшь с ним? – Сергей метнул неприязненный взгляд на ничего плохого не сделавшего ему Володю.

– Нет, я пойду одна.

– Я тебя провожу! – твёрдо сказал Кресталевский.

– Нет! – чуть не вскрикнула Мармеладова. Она торопливо заговорила о каких-то срочных делах по поручению мужа, которые ей предстоит сделать после интервью с бизнесменом, явно оправдываясь в чём-то и не находя себе оправдания. Так, впрочем бывает всегда, когда человек врёт экспромтом, заранее не подготовив правдоподобную легенду. Кресталевский горько её слушал и не верил ни единому слову. А ведь он хотел завязать с ней серьёзные отношения. Он-то и пил последнее время исключительно из-за неё, из-за её постоянных отказов... Дело в том, что последнее время Кресталевский хоть и был женат, но чисто формально, по паспорту. На самом же деле с бывшей женой его ничего не связывало, даже постель. Они давно уже спали в разных комнатах, а любовью занимались один раз в год по великим праздникам.

– Давай встретимся сегодня вечером?! – как утопающий за соломинку, ухватился за последнюю возможность примирения Кресталевский. Его начинало мелко трясти, предметы в глазах двоились. Сергей себя знал: это были красноречивые симптомы надвигающегося, как цунами, бешенства. Ещё пару минут и контроль над собой будет потерян. Что будет потом Кресталевский представлял смутно. С Мармеладовой, возможно, ничего, но с Володей... Не хотелось устраивать мордобой на похоронах. Следовательно, нужно было уходить – и как можно быстрее. Всё зависело от ответа Мармеладовой: подольёт она своим ответом масла в огонь или усмирит его гнев кротким словом?

– Это сцена ревности, Сергей? – вопросительно и в то же время осуждающе, будто чувствуя свою правоту, поинтересовалась Екатерина.

Сергей понял, что дальнейшие пререкания бесполезны, ещё пара минут и он будет смешон, а этого он никак не мог допустить. Последнее слово всегда должно оставаться за ним.

– Всё понятно. Я пошёл, – зло глянув на Мармеладову, процедил сквозь зубы Кресталевский и, небрежно сунув переданные ею бумаги в свой целлофановый пакет, в котором до этого нёс пиво, решительно зашагал прочь.

 

 

                                               Глава 3. Творческие посиделки

 

С Мармеладовой было всё кончено. Сергей отдавал себе в этом отчёт. Закончились и деньги на выпивку и он, на следующий день после похорон Клеопатры Лермонтовой, отправился на работу. Работал он, как уже говорилось выше, реализатором газет и журналов на старом ростовском автовокзале. Приезжал на рабочее место примерно к половине одиннадцатого. Если успевал, перво-наперво заходил в шахтинский автобус, который отправлялся в десять двадцать пять. Потом – в остальные по расписанию.

Приехав на автовокзал, Кресталевский взглянул на часы: до отхода шахтинского было ещё целых десять минут. В самый раз. Но в салоне уже была другая реализаторша – конкурентка Ольга, торговавшая престижными дорогими изданиями типа «Спид-инфо», «Интима», «Криминала», питерского журнала «Вокруг смеха», газеты «Моя весёлая семейка» и «Аргументов и фактов». Помимо всего прочего, Ольга затаривалась дешёвыми газетами с кроссвордами и сканвордами, детскими книжками, мобильными брошюрами анекдотов и всевозможных приколов, лечебниками. После неё Сергею, как правило, нечего было ловить в автобусе. Да и ассортимент товара у него был куда победнее: в основном Кресталевский торговал юмористическим журналом «Винегрет», который выпускал известный городской сатирик и юморист Назар Бизонов. Своего рода местный феномен, умудрившийся в своё время, ещё при советской власти, пролезть в Союз писателей с одной единственной, выпущенной Ростиздатом, книжкой юморесок, пародий, фраз, эпиграмм и прочего. Такой тонюсенькой, что прочитать её можно было сразу, за один присест, не дойдя ещё от книжного прилавка до дверей магазина. Помимо «Винегрета» Сергей приторговывал сканвордами, детскими книжками, кулинарными рецептами. Брал в оптовом магазине возле Центрального рынка дешёвые детективы. Особенно хорошо шли книжки формата «покет-бук», – в основном, детективы и любовные романы. Оптом детективы стоили в среднем рублей пятнадцать, любовные романы: семь – десять рублей. Продавал же Кресталевский их по двадцать – двадцать пять рублей, а книги популярных, раскрученных рекламой авторов вроде знаменитого в Ростове Корецкого или москвички Дарьи Донцовой можно было легко толкануть и за все тридцать. На «десерт» Сергей приберегал свои собственные сочинения. Он издал за свой счёт специально для продажи на автовокзале детектив «Чередой, за вагоном вагон...». Правда, в целях коммерции изменил название – книга теперь называлась «Конец банды Седого». Выпустил Кресталевский небольшую книжку афоризмов «От великого до смешного», для приманки покупателя обозначив жанр, как – афоризмы, анекдоты. Анекдоты в автобусах действительно улетали на «ура», и Сергей, поторговав одно время чужими, вдруг решил, что не боги горшки обжигают и задался целью написать анекдоты свои собственные. До этого за всю жизнь он сочинил всего один-единственный анекдот про Вовочку. Сказано – сделано. Сергей стал мыслить в указанном направлении, перебирать в уме варианты и различные жизненные ситуации, перефразировать некоторые старые идеи. И, как это ни странно, анекдоты пошли! Вначале по одному, от силы по два в день. Потом больше и больше. В конце концов, они полились неудержимым потоком, так что Кресталевский не успевал их записывать в рваный блокнот, который всегда был при нём на работе. Он писал анекдоты по дороге на автовокзал, во время обслуживания пассажиров в салонах автобусов, в минуты перерыва в зале ожидания. Иной раз за день выходило анекдотов по двадцать, двадцать пять! Были и комические жизненные ситуации, из которых Сергей тоже делал художественные произведения. Так называемые,  анекдоты из жизни. Зашёл он как-то в шахтинский автобус, следом – грязная девчонка-побирушка. Водители знали Кресталевского, ничего против его бизнеса не имели, а вот всяких нищих порой гнали в три шеи. Водитель сидел в кабине с толстой пачкой бумажных денег – обилечивал входивших то и дело пассажиров. Девчонка-побирушка, которая к тому же сильно шепелявила, жалобно посмотрела на водителя и попросила: – Дяденька, можно я в автобусе денюшку попрошу? Водитель с досадой отмахнулся от попрошайки и ляпнул, видимо, даже не поняв какой перл выдал:

– Иди, иди отсюда, девочка! Я сам ещё не просил.

Получилось это у него экспромтом, но Кресталевский, как только услышал реплику водителя, сразу же её запомнил. Ещё бы такое не запомнить! Юмор, так сказать, под ногами валяется, не поленись только нагнуться и взять.

Ещё было: подходит к справочному бюро мужчина.

– Автобус на Донецк, на двенадцать часов, есть? – спрашивает у диспетчера.

– Есть, – отвечает тот.

– Что-то не стоит, – говорит мужчина.

Сергея при этих словах тут же осенило: да это же почти готовый анекдот! В конце только он присочинил строчку: «Что я, сексопатолог, что ли?» – отвечает диспетчер».

В шахтинском, как и следовало ожидать, Кресталевский не продал ни одного журнала и ни одной газеты. В душе зашевелилась невольная досада на удачливую конкурентшу Ольгу. Чем она лучше его? Набирает на оптовом каждый день по мешку газет и банкует в своё удовольствие. И не дай бог кто-нибудь ещё возьмёт такие же точно издания, как у неё! Сразу же начнётся война, с грязными, нечистоплотными приёмами. Самый простой – отбить покупателей у конкурента. Для этого входишь сразу за ним в  тот же самый автобус и за его спиной, едва тот перестал перечислять названия газет и журналов, – объявляешь свои. Причём цены на точно такие же издания снижаешь чуть ли не на половину. Пассажиры, естественно, берут у того, у кого дешевле, а конкурент уходит из автобуса не солоно хлебавши. Есть методы конкурентной борьбы более существенные. К примеру, платишь автовокзальным ментам определённую мзду и натравливаешь их на соперника. Те забирают его в районное отделение милиции, составляют протокол задержания. На всю процедуру уходит где-то часа три – четыре, в конце-концов газетчика всё-таки выпускают на волю, даже не взяв штрафа, но основная беда не в этом. Менты культурно предупреждают, чтоб больше его на автовокзале не было. Здесь выход единственный – заплатить больше того, что дал конкурент. Менты тогда отстанут, торговать в автобусах позволят, но самого газетчика, так сказать, конкретно поставят на «бабки».

Следующим, в десять пятьдесят, отправлялся автобус на Весёлый. Сергей смутно представлял себе, где находится этот юмористический хутор. Да ему это и не было нужно. Главное сейчас было – зайти в автобус вперёд Ольги. Это удавалось, если подойти к автобусу минут за пятнадцать до отправления. Сама Ольга подходила минут за десять – двенадцать. Тут была палка о двух концах: подойдёшь раньше – опередишь конкурента, но зато людей в салоне будет ещё немного. Подождёшь запаздывающих пассажиров – пропустишь в салон соперницу.

 Сергей забрался в грязно-красный, старый весёловский «Икарус» ещё доперестроечного, венгерского производства, поставил на переднюю панель белую хозяйственную сумку с литературой, принялся вытаскивать необходимый рекламный набор своей продукции. Пассажиры в салоне – в основном пожилые люди, бывшие колхозники, – притихли, с интересом наблюдая за его манипуляциями. Человек, выходящий на середину салона с пачкой газет и дешёвых книжек в руках – дело для них не обычное. Стеснительные по натуре, русские люди не могут говорить с трибуны – краснеют, смущаются, сбиваются. Речь их бедна лексикой и косноязычна. Они могут только от души послать друг друга на... где-нибудь под сельским магазином, заехать ближнему по уху, отколотить под хмельную руку жену. Но чтобы вот так, запросто выйти перед всеми и сказать: «Уважаемые, мол, пассажиры! Кто желает приобрести в дорогу весёлый юмористический журнал «Винегрет», который, едва раскрыв первую страницу – прочитаешь весь, от корки до корки, уссавшись под конец прямо в штаны от смеха!» Нет, что вы. На это не всякий русский способен. Назар Бизонов рассказывал, что у него была одна реализаторша, тоже, к слову сказать, поэтесса... Так та в первый свой рабочий день так переживала, что даже деньги выронила, которые ей за газету дали. Руки затряслись и коленки подломились. Когда дрожащим голосочком названия газет перечисляла – чуть в обморок не упала, пассажиры подумали – с сердцем плохо, «Скорую» хотели вызвать. В общем, выгнал её Бизонов, на что такие – кроме как стишки кропать – способны?

Для Сергея Кресталевского проблем с этим не возникало. Он был просто прирождённым торгашом-лоточником. Сказывалась, видно, дедовская кулацкая, польско-еврейская кровь. Хорошо поторговав в весёловском, он перебазировался в семикаракорский, который отправлялся ровно в одиннадцать. Здесь он был опять хозяином положения, потому что Ольга в это время обслуживала пассажиров весёловского автобуса. Газет и книг в сумке ощутимо поубавилось, а карман с бумажником, наоборот, потолстели от мелочи и бумажных купюр. Выходя из семикаракорского, Сергей увидел переминающегося у дверей гитариста Васю. Тот приезжал в Ростов на электричке аж из Таганрога. Пел в салонах популярные эстрадные песни; пел, к слову сказать, неплохо. Голос у него был приятный и гитарой он владел мастерски.

– Привет, Василий! – поздоровался Кресталевский.

– Здравствуй, здравствуй, коли не шутишь, – заулыбался в ответ гитарист. – Как там, людей много в салоне?

– Не очень, но всё равно иди, не тяни, не то Ольга толстая с мешком газет тебе всю малину испортит, – посоветовал Кресталевский.

– И то верно. – Василий, держа за гриф старую, обшарпанную семиструнку, заклеенную кое-где по корпусу синей изолентой, проворно поднялся по ступенькам в салон. Сергей приостановился, чтобы послушать, что он будет петь. Василий исполнил что-то из репертуара Розенбаума.

Они снова сошлись у входа в здание автовокзала, где обычно дожидались очередных автобусов. Тут же, неподалёку располагалась пирожковая, где Сергей менял мелочь на бумажные деньги. В день у него выходило от ста пятидесяти до двухсот рублей.

Василий же иной раз из одного автобуса выносил столько же. К вечеру у него накапливалось около тысячи. Но и ментам он платил больше всех – сто рублей в день!

            Подойдя к Сергею, Василий побренчал в кармане густой мелочью.

            – Что, поэт, устроим сегодня после работы литературные чтения? – он недвусмысленно щёлкнул себя пальцами по кадыку. – Может, песню сочиню на твои слова. Хочешь?

Кресталевский был рад предложению. После вчерашней размолвки с Мармеладовой хотелось продолжить запой. К тому же интересно было пить с гитаристом. Сам Сергей играть на гитаре не умел и страшно завидовал всем, у кого это получалось.

            Отработав положенное время и отстегнув ментам всё, что тем причиталось, приятели направились к ближайшему продовольственному магазину.

            – Ты о деньгах не думай, я куплю всё что нужно. Как-никак, больше имею, – говорил по пути Василий. – Ты лучше прикинь, поэт, куда нам после податься. У меня есть пара телефонов знакомых тёлок, но может не выгореть. У тебя, случаем, нет никого на примете?

            Кресталевский задумался. Опять, как и вчера, вставала проблема: куда податься? В общагу на Волкова? Там, конечно, можно было зацепить пару алкашек, готовых отдаться любому за пузырь палёной водки, но это на самый крайний случай. Мармеладовой звонить было бесполезно. Разве что позвонить сестре Китайчика Светке? Это мысль. Но она не поэтесса. К тому же, её брат, Сашка Китайчик, может всё испортить. Нет, это тоже не подходило.

            Они зашли в небольшой супермаркет, которых по городу было хоть пруд пруди, и, затарившись всем необходимым для приятного времяпрепровождения в обществе дам, направились к ближайшему таксофону. Как и следовало ожидать, знакомых Васи гитариста не оказывалось дома, а кто и поднимал трубку, корректно отклонял недвусмысленные Васины предложения.

            – Не везёт! – горестно констатировал Вася после неоднократных безуспешных попыток.

            И тут Сергей неожиданно вспомнил о литературных посиделках, которые проводил поэт Вячеслав Шкаликов  по пятницам на Северном, в интеллектуальном кафе «Орбита». Сегодня как раз была пятница.

            – Василий, у меня предложение, – обрадованно заговорил Кресталевский. – Едем на литературные посиделки на Северный. Если что – у меня и заночуешь, я живу на Северном.

            – А что за посиделки? – осведомился гитарист Василий.

            – Классные посиделки, вот увидишь, – заверил его Сергей. – Там хозяин кафе – с прибабахом, за свой счёт «поляну» для поэтов накрывает, слушает их пьяный поэтический бред, графоманские книжки скупает. У него прямо в зале – целая библиотека книг стоит. В общем, чудак, каких мало. Меценат. Так что наша выпивка с закуской как раз впору будут.

            – Я думаю, – хмыкнул гитарист, представив толпу голодных нищих поэтов и прозаиков, регулярно, каждую пятницу совершающих привычное паломничество в своеобразную, благотворительную кафешку.

            До Северного добрались минут за сорок. Выйдя из автобуса на остановке «Проспект Комарова», перешли на другую сторону широкой, в полкилометра, улицы, больше напоминавшей огромный пустырь. Справа от дороги виднелся, приспособленный под временную церквушку, белый бытовой вагончик, слева, прямо перед приятелями, возвышался шикарный двухэтажный супермаркет «Универсам». Сразу за ним стояло недавно выстроенное, сверкающее многочисленным стеклом, железобетонное здание районной администрации. Третьим в этом ряду был «Дом быта», в стенах которого, на первом этаже, и располагалось кафе «Орбита». Сергей не раз бывал на посиделках Шкаликова. Здесь он, к слову сказать, и познакомился как-то год назад с Мармеладовой.

            Столы в интеллектуальном заведении были уже составлены в длинный ряд. На столы молодые девчонки-официантки подносили тарелочки с чипсами, всевозможными орехами, сушёными бананами и фисташками. Хозяин заведения, высокий упитанный мужчина с солидным брюшком – Валерий Николаевич – наливал в большие, двухлитровые кружки свежее, пенящееся пиво. Пиво уважал руководитель посиделок, поэт Славик Шкаликов. И хоть был он не немец и не чех, но вечно ходил по городу, не расставаясь с пивной бутылкой. Занимался он мелкой коммерцией, и чтобы не дышать  на клиентов перегаром, перед входом в очередной офис долго жевал жвачку. Славик Шкаликов раньше, при советской власти, работал директором школы в каком-то отдалённом сельском районе, а с началом знаменитой Горбачёвской перестройки по шустрому перебрался в город. С Дикого Запада потянуло тухлым ветром экономических перемен и бывший директор советской средней школы, правильный комсомолец Славик, как флюгер, тут же повернул нос по ветру. Одним словом, занялся коммерцией. Коммерцией, опять же, по-совдеповски – чисто примитивной. Доставал с рук грязные штатовские порножурналы и, пересняв отечественным, безотказным, как пулемёт «Максим», фотоаппаратом «Смена 8» пикантные сцены сладкой западной жизни, продавал фотки своим же ученикам по десять рублей за штуку.

            Славик Шкаликов был уже в кафе и, увидев входивших Кресталевского с гитаристом Васей, приветливо улыбнулся, обнажив остатки чёрных гнилых зубов.

            – Кто к нам пришёл! Никак гениальный прозаик Серёжа.

            Сергей только неопределённо крутнул головой и недовольно поморщился. Он не любил, когда его подкалывали, особенно – Шкаликов.

            – А это кто с тобой, Серёжа? Представил бы своего товарища, – не унимался Славик.

            – Хрен в кожаном пальто! – неожиданно дерзко ответил Кресталевский, так что Славик Шкаликов опешил и раскрыл от неожиданности рот, не находя что сказать.

            Сидевшие кое-где за столиками поэты и поэтессы, мгновенно притихли, уставившись недоумённо на Кресталевского. Он сам не понял как у него это вырвалось. Всё дело в том, что пробежавшись рассеянным взглядом по залу, Сергей вдруг увидел за крайним столиком Мармеладову с каким-то незнакомым парнем. Это его и завело. Оставив Василия на попечение Шкаликова, он развязной берберовской походочкой приблизился к Мармеладовой и её собеседнику.

            – Здравствуй, мать! – нахально поздоровался Сергей и неприязненно кивнул на парня. – Новый хахаль?

            – Кресталевский, тебя это меньше всех должно волновать, новый он или старый, – с достоинством, как это она умела, ответила Мармеладова. Её собеседник благоразумно помалкивал, видимо, не зная ещё всего расклада, не ведая – как поступить, теряясь в догадках относительно личности подошедшего.

            Вид у Сергея, после пятидневного запоя, действительно внушал некоторые опасения. Манеры выдавали закоренелого уголовника, а лексика только лишний раз подтверждала это.

            – Зря ты так себя ведёшь, Мармеладова. Со мной эти штучки не проходят, учти, – тихо и угрожающе зашептал Кресталевский. Он жаждал реванша после вчерашнего унижения на похоронах Лермонтовой и вот подходящий случай представился. То, чего нельзя было сделать на похоронах отошедшей в мир иной поэтессы, вполне уместно было свершить здесь, в пьяном интеллектуальном кафе. А именно – отомстить капризной и взбалмошной Мармеладовой!

            Сергей быстро подошёл к столику, за который, в компанию к двум молоденьким девчонкам-поэтессам, подсел гитарист Василий. Устроившись рядом с ним, откупорил привезённую ими с автовокзала водку, налил по полному.

            – А девушкам? – кивнул на девчонок Шкаликов.

            – Перебьются, – отмахнулся Кресталевский и жадно, торопясь, выпил. Вяло зажевал сушёным бананом и вновь налил себе из бутылки, чтоб скорее забалдеть и начать мстить Мармеладовой.

            На старые дрожжи пьянелось легко и быстро, так что уже после четвёртой Кресталевский ощутил привычное головокружение, яростный прилив сил и энергии и жажду совершать подвиги и умопомрачительные поступки. Мармеладова под ручку со своим кавалером продефилировала на улицу, перекурить. Пили они водку или нет Сергей не заметил, во всяком случае Мармеладова пила пиво. Остальные посидельщики тоже налегали в основном на пиво, а кто и просто на минеральную воду. И только один Сергей, как истинный мужчина, глушил водку стаканами. Благо водки с Василием они взяли много, в надежде на продолжительную ночную гулянку, – целых шесть бутылок.

            Шкаликов предложил читать стихи и предоставил слово какому-то пародисту с нерусской фамилией Мерц. Тот начал выдавать пародии почти что на всех авторов последнего, два месяца назад вышедшего журнала «Казачье возрождение» – детища Кресталевского. Это его взбесило.

            – Что за дела, Слава? Где ты откопал этого жидёнка? – вопросительно уставился Сергей на Шкаликова.

            – Тс, Серёжа, не бузи! – прижал жёлтый, прокуренный палец к губам Шкаликов. – У нас демократия на посиделках. Каждый вправе высказывать собственное мнение.

            – А я тоже высказываю своё собственное мнение, – заплетающимся языком доказывал Кресталевский. – Жиды Россию в семнадцатом погубили. Донских казаков, моих братишек, перестреляли. Троцкий, гнида, со Свердловым! Я им за смерть деда никогда не прощу! Они деда моего расстреляли. Это факт. Раскулачили и расстреляли. Я внук расстрелянного кулака. Могу я высказывать собственное мнение, Славик?

            – Можешь, можешь, Серёжа. Потише говори, – корректно успокаивал его Шкаликов.

            – Боишься, что твой жидёнок, подосланный ФСБ, услышит? – рассмеялся Сергей. – Эх, Славик, Славик, – рабская у тебя душонка. Как у Чехова… Всего боитесь, шугаетесь. Скоро собственной тени бояться будете. А вот я ничего не боюсь!

            – Ну да, конечно, пьяному море по колено, – ехидно усмехнулся Шкаликов.

            – Ну и что, что пьян? Разве это что-нибудь меняет, Слава? – горько вздохнул Сергей и вновь вспомнил о Мармеладовой. – Я, может быть, и пью от несчастной любви. С горя. Эх, нет в жизни счастья, Славик. Наливай!

            – И в кого же влюбился, если не секрет? – поинтересовался Шкаликов.

            – А вон, в Катьку Мармеладову. Только ей всё это и даром не нужно. Привела, вишь, очередного хахаля и морочит ему голову, как мне недавно. Поморочит, поморочит и бросит. Все они бабы такие. – Сергей гневно стукнул кулаком по столу: – Ей, суке, всю душу свою наизнанку выворачиваешь, выплясываешь перед ней на цырлах, как последний пацан, в любви признаёшься, жениться обещаешь, если мужа бросит. Не пьёшь, блядь, не куришь, баб других не трахаешь, деньги домой приносишь, а она курва ещё носом воротит: не люблю, мол, и сердцу, мол, не прикажешь… А как полюбит кого, посмотришь – японский городовой, – хмыря хмырём, с кем, сам был бы бабой, – срать бы рядом никогда не сел! Зато любовь у неё, у дуры! Чувство! И вытирает после всю жизнь пьяную блевотину из-под него, обоссанные штаны стирает. И жалеет дебила, как сына своего родного. Собою, бля, жертвует! Дурдом, короче, Славик… Не женись никогда, слышь, братишка.

            – Спасибо за совет, Серёга, – серьёзно поблагодарил Шкаликов.

            Василия между тем попросили сыграть на гитаре. Он взял инструмент, пощипал тихо струны, покрутил колки, настраивая, и запел приятным голосом известную балладу популярного среди молодёжи певца Петлюры:

Сколько б не бродил,

Свет не колесил,

Сколько башмаков

Даром износил.

Где бы не встречал

Тех, кто просто так

Задарма чинил

Башмаки бродяг.

Все в зале прислушались, перестав разговаривать. Даже неуправляемая Мармеладова. Когда Василий закончил петь, Мармеладова подбежала к нему и, шокировав присутствующих литераторов наивной непосредственностью, звонко чмокнула в щёку.               

– Молодчина! Ты просто молодец! Как тебя зовут? – принялась она тут же знакомиться. Она обожала музыку и особенно – музыкантов. Недаром вышла замуж за композитора.               

Тот с готовностью назвал своё имя, пододвигая Екатерине свободный стул и не подозревая, какую душевную травму наносит тем самым Кресталевскому. Мармеладова, позабыв о брошенном кавалере, уселась рядом с Василием и принялась ему что-то щебетать о своей газетной работе, об литературном объединении «Майдан», в который, по роду службы, частенько заглядывала, естественно, – о себе любимой.

Сергей, презрительно сощурившись, предостерёг Васю:

– Брат, не в обиду будет сказано… Это моя женщина. Так что – имей в виду!               

– Кресталевский, учти, я не твоя, и вообще – ничья собственность! – резко отшила его Мармеладова. – И не устраивай мне постоянно сцены ревности. Мне муж их устраивает предостаточно.               

– И правда, Серый, чё ты такую интересную девушку терроризируешь, – вмешался гитарист Вася.

Кресталевский взорвался.               

– Пойдём, выйдем, друг! Поговорим.               

– Ну, пошли, – Вася отложил гитару и поднялся со стула.               

Сергей, схватив за руку, потащил бывшего приятеля к выходу из заведения.               

Мармеладова догнала их на улице. Гневно прикрикнула на Сергея:               

– Кресталевский, что за дела, я не поняла?! Ты смотри, если хоть пальцем тронешь этого парня!.. – не находя слов, она приблизила искажённое гримасой гнева лицо вплотную к пьяной физиономии Кресталевского, так что тот даже невольно отшатнулся от неё. Сергею померещилось, что Мармеладова хочет его укусить.               

– Какая же ты злая, Катька! – в растерянности проговорил Сергей.               

Василий закурил, и наблюдал эту сцену молча, не вмешиваясь, давая им возможность разобраться в своих отношениях самим.               

– Всё, братишка, извини, дуэль отменяется, иди в «Орбиту», – пошутил Кресталевский. Гитарист Вася послушно направился обратно в кафе, оставив их разговаривать тет-а-тет.               

– Ты действительно хотел его ударить? – чуть не вскрикнула от негодования Мармеладова, и достала пачку заграничных сигарет «Мальборо», которые предпочитала всем остальным.               

Сергей услужливо щёлкнул зажигалкой и поухаживал за своей знакомой, дав ей прикурить.               

– Мерси, – поблагодарила, заметно оттаяв, Мармеладова.               

– Нет, бить бы я его не стал, а вот предупредить не мешало бы, – сказал Кресталевский.               

– Я свободный человек, Сергей. Я с Остапом Оглоблиным три года воевала, чтоб только доказать ему это! До развода сколько раз доходило, пока он не понял, что семейная кабала – не для меня, – принялась втолковывать ему Мармеладова. – А ты мне не муж, не любовник... Какое ты имеешь право влезать в мою личную жизнь? Устраивать сцены?.. Отредактировать твои произведения я тебе помогу, но это и всё, на что ты можешь рассчитывать... Кстати, я тебе должна за песенные тексты. Помнишь, ты как-то давал несколько стихотворений Оглоблину? Он написал на твои слова музыку и возил на конкурс популярной песни в Москву. За одну из песен ему присудили первую премию – двадцать тысяч рублей. Так что с меня причитается... Скажи сколько, – я тебе заплачу за текст!               

– Да ну, брось, мать, – засмущался от подобного предложения Кресталевский. Уж с кого, с кого, а с неё он никаких денег брать не собирался. Он просто любил эту женщину и ему хотелось сделать ей что-нибудь приятное.               

– Так сколько тебе заплатить, Кресталевский? – настаивала Мармеладова. – Я свободная женщина и не люблю быть чем-либо обязанной. Мне один «крутой» недавно руку и сердце предлагал, вместе с «Мерседесом», трёхэтажным коттеджем в престижном районе города, счётом в Швейцарском банке…               

– И бесплатной путёвкой в Сибирь! – ехидно съязвил Кресталевский. – Ты у нас прямо неподкупная сестра Тереза или Зоя Космодемьянская.               

– Ну и пошляк же ты, Кресталевский, – обиделась Мармеладова. – Короче, называй сумму и я пошла. Там Шкаликов стихи читает.               

– Хорошо, – покорно кивнул головой Сергей и притворно задумался.               

– Не тяни резину. Сколько?               

– Три рубля, – с серьёзным видом проговорил Сергей.               

Мармеладова опешила. Она не ожидала такого. В её практичной голове просто не укладывалась мысль о том, что в современном мире не перевелись ещё бессребренники и чудаковатые альтруисты. Хотя сама, как раз и была из их числа.               

– Ты смеёшься, Кресталевский? Что значит три рубля?.. Ну, тридцать хотя бы…               

– Мармеладова, что ты торгуешься, как на базаре? Сказано тебе – три рубля, значит три! – усмехнулся Сергей, наслаждаясь произведённым эффектом и явной победой в их словесной дуэли. – Трояк тоже на дороге не валяется, в хозяйстве пригодится. Так что, давай, раскошеливайся, или жалко?               

– Да ну тебя, – уже беззлобно улыбнулась Мармеладова. Вспыхнув и прогорев спичкой, она так же быстро отходила, что в ней особенно нравилось Кресталевскому. Он сам был такой, и никогда не таил ни на кого злобу.               

– Так что, мир, Мармеладова? – ласково глядя ей в глаза, протянул руку Сергей.               

– Куда тебя денешь, Кресталевский, – улыбнулась в ответ Екатерина и протянула свою руку. – Опасный ты человек! Женщинам такие нравятся…               

– Оно и видно, особенно по тебе, – скептически усмехнулся Сергей.               

Они вновь вошли в интеллектуальное кафе, где руководитель посиделок Шкаликов прочувственно, с обязательными в подобных случаях лирическими завываниями, декламировал свои стихи из сборника «Тринадцать и одна женщина поэта Шкаликова». К слову сказать, мало кто из присутствующих поэтов и поэтесс писал стихи ещё о ком-либо кроме как о себе самом. Темы произведений были разные. Одна поэтесса, к примеру, живописно изображала свои полёты на метле над ночным Ростовом, совсем как знаменитая Маргарита из романа Михаила Булгакова. Другая чуть ли не в каждом  стихотворном опусе оправдывалась перед мужем и сыном в своей моральной чистоте и верности брачным узам. Причём делала она это так навязчиво, что у внимательного читателя всякий раз почему-то складывалось обратное впечатление. Поэты-мужчины, как истинные джентльмены, писали, как они геройски сражались со шведами в Афганистане, бились с тевтонскими рыцарями на льду Северного ледовитого океана, или занимались французской любовью с самой английской королевой, не меньше.               

Мармеладова, приоткрыв в чувственном восторге ярко накрашенный рот, стала слушать стихи Славика Шкаликова, а Кресталевский, подсев к гитаристу Васе, продолжил пить. Попробовав один раз хотя бы сто граммов, он уже не мог остановиться и пил до тех пор, пока ещё было что пить, а если выпивки было слишком много – пока мог держаться на ногах. Постепенно сознание покидало его и Сергей как бы погружался в густой серый, бесформенный вакуум или в дымовую завесу. Вступив в новую стадию опьянения, он стал ходить с бутылкой водки по залу, наливая каждому встречному и требуя, чтобы с ним выпили. Одной, отказавшейся пить девице, вылил водку в раскрытую сумочку, нечаянно задев локтем, – разбил бокал с пивом, опрокинул стул.               

– Выйдя в очередной раз покурить на улицу, увидел прямо перед собой двоих милиционеров.               

– На ловца и зверь бежит! – весело воскликнул один из них и схватил Кресталевского за руку. – Всё, мужик, погулял! Поехали с нами.               

– Ребята, атас! Не советую делать мне больно, – я депутат Государственной Думы! – с серьёзным видом выпалил Сергей и погрозил ментам пальцем.               

– А как фамилия? – неуверенно спросил второй, явно сбитый с толку словами Кресталевского.               

– Чубайс! – пошутил Сергей.               

– А, ну тогда пошли! – милиционеры проворно схватили Кресталевского за руки и потащили за угол здания, где вероятно их поджидала машина. Сергею это не понравилось. Он вообще не переваривал хамство и грубость, а такое бесцеремонное обращение – и подавно.               

Он резко вырвал из цепких лап милиционера правую руку, с силой толкнул ею другого стража порядка, так что тот чуть не упал. Освободив и левую руку, Кресталевский двинул ею первого милиционера в челюсть, а для верности – врезал ещё ногой в пах. Тот, ломая росший поблизости кустарник, повалился навзничь, и Сергей вплотную занялся его напарником, который накинулся на Кресталевского, едва оправившись от толчка. Сергей любил драться, и, главное – умел. Всю жизнь он крутился среди отчаянной берберовской шпаны, не признававшей никакого другого искусства, кроме искусства мастерски набить физиономию ближнему. В многочисленных уличных потасовках оттачивал собственное мастерство. Не раз приходилось вступать в схватку одному против двух, а то и трёх противников и, как правило, побеждать. Кресталевский уяснил – побеждает не тот, кто сильнее физически, а тот, кто сильнее духом.               

Мент, напавший на Сергея, был явно сильнее его – широкоплечий, упитанный крепыш в серой бесформенной униформе, плотно облегавшей тело. Он, со звериным рёвом, взмахнул правой рукой, метя Кресталевскому в лицо, но тот ловко увернулся и в ответку замочил нападавшего под дых. Мент, охнув, скорчился в три погибели. Кресталевский спокойно схватил его за взъерошенные волосы и методично, три раза ударил физиономией об коленку. Тело противника обмякло и он, аморфной, расползающейся массой повалился под ноги Сергея. В кустах зашевелился, издав непонятный звук, первый милиционер. Кресталевский подошёл к нему и ногой, несколько раз с силой ударил по лицу. Он никогда не жалел ментов. Особенно после того, как они в прошлом году обшмонали его в вытрезвителе. Забрали всё под чистую: бумажник, в котором было около восьмисот рублей денег, грошовые «командирские» часы, чёрную спортивную сумку с рукописями, собственными книгами, треснувшие очки в футляре. Самое обидное – что пропали новые стихи, которые он посвятил Мармеладовой... После этого случая Кресталевский поклялся жестоко отомстить мусорам, как всегда называли служителей порядка правильные пацаны на Берберовке, и вот удобный случай представился.                Кресталевский, попинав вырубленного милиционера, хотел забрать у него пистолет, даже протянул к кобуре руку, но в последний момент что-то его остановило, и он, ограничившись только ментовским белокрасным газовым баллончиком, проворно пустился бежать. Сергей даже не стал заходить в интеллектуальное кафе за своей сумкой с книгами и газетами, – всё равно она никуда не денется. Нужно было как можно скорее покинуть место преступления, а главное, приготовить надёжное алиби. Выбежав к дороге, он остановил первую попавшуюся машину и назвал адрес своего однокурсника по Литературному институту, ныне – шизофреника со справкой, к которому периодически заглядывал побухать.               

Максим Свинарёв, как звали однокурсника Кресталевского, был дома, и сразу же предложил другу войти.               

– Что не звонишь, Сергей? Не показываешься... Совсем загордился, как писателем стал, – укоризненно высказывал он пришедшему.               

– Дела, Максим. То работа, то литгруппы, то журнал выпускать нужно, – проговорил Кресталевский, проходя в квартиру.               

Супруга Свинарёва, красивая добрая казачка из Старочеркасска, по слухам, гулявшая от Максима, доброжелательно поздоровалась и пошла в кухню накрывать на стол. Свинарёв провёл Сергея на балкон, где у него в клетках томились многочисленные попугаи.               

– Гляди Серёга, нового Аразела приобрёл, а Сенегалов, наоборот, продал на оптовом рынке. Ну их... – стал как всегда рассказывать о своих птичьих делах Свинарёв.               

– У тебя здесь, как на зоне. Только вертухаев на вышках не хватает, – пошутил Кресталевский.               

– Ну и правильно. Пусть сидят, черти. Срок тянут! – засмеялся в ответ Максим. – А вот это чучело – говорить умеет. Детский стишок рассказывает.               

– А ну, пусть изобразит, – потребовал Кресталевский.               

– Рома, – тра-та-та, тра-та-та. Мы везём с собой кота. Чижика, собаку, попку забияку, – принялся вдалбливать попугаю Свинарёв, нагнувшись над клеткой. – Рома, повторяй: тра-та-та, тра-та-та... Вот бестолочь, блин... Мы везём с собой кота! – Повторяй, Ромочка, орехов дам!.. Тра-та-та...               

– Пошёл на х.й! – вдруг дерзко, чистым человеческим голосом, ответил попугай.               

Кресталевский так и схватился за живот от смеха.               

– Козёл! – обиделся на попугая Свинарёв. Стал объяснять Сергею: – Как-то сестра Лидка приезжала с мужем, два дня у нас гостили. А он у неё сидел. Ну, видно, и подучил попугая, уголовная морда.

                                                 

Глава 4. Любовь с первого взгляда                                                                              

 

Наступил знойный, безводный август. Для Сергея это был особенно знаменательный месяц: именно в августе год назад он познакомился с Мармеладовой.               

Что это было? Вспышка от столкновения в космическом пространстве двух метеоритов? Религиозное прозрение? Мистическое озарение? Колдовское наваждение? Среди серых, ничем не примечательных полулиц-полутеней, восседавших на летней террасе кафе за пластмассовыми столиками, он вдруг увидел женское лицо! Прекрасное женское лицо, сквозь утончённые черты которого предательски просвечивалась бесхитростная, наивная, любящая человеческая душа. Во всяком случае, так ему тогда показалось. «О, это что-то новое! – внутренне воскликнул Кресталевский. – Откуда в этом поголовном человеческом бездушье живая душа? Кто она? Из какой далёкой Галактики пожаловала на нашу несчастную планету? Почему я раньше её не замечал?»               

– Земфира Берданосовская! – объявил руководитель «Посиделок» Славик Шкаликов фамилию очередной выступающей. – Блестяще дебютировала на втором фестивале Донской поэзии. Засунула всех за пояс. Молодец! Пушкину и всем остальным со своими дореволюционными стишками нечего здесь ловить! Учится исключительно у Бродского и у меня... Почитай нам что-нибудь, Земфира!               

Кресталевский видел – поэтесса таяла от комплиментов, как воск. Она верила всему сказанному. Она чувствовала себя звездой... одинокой. На тусклом небосклоне ростовской поэзии. Она встала, принялась что-то с выражением декламировать, но Сергей её не слушал. Он наблюдал за незнакомкой, привлёкшей его внимание в самом начале. Кресталевский видел её на Посиделках впервые и терялся в догадках: кто она? Очередная истеричная поэтесса? Не похоже. Незнакомка стихов не читала, только слушала, изредка записывая что-то в лежавший перед ней блокнот. Разговаривая с соседями по столу, она плавно и отточено жестикулировала красивыми аристократическими руками. Ему особенно нравились движения её рук, гармонирующие с мимикой улыбающегося лица. А улыбалась незнакомка всем к кому обращалась с вопросами. Когда какой-то молодой, лохматый бард или рок-музыкант запел, с обязательными в таких случаях завываниями, – незнакомка поспешно вытащила из сумочки портативный диктофон и включила на запись. Что она говорила соседям Сергей не слышал, он смотрел на её лицо, руки и – блаженствовал. Ему хотелось целовать эти руки. Это был естественный человеческий порыв и Кресталевский так бы и поступил, но побоялся, что его неправильно поймут. К тому же, как ему показалось, – незнакомка была намного его моложе.               

Она сидела неподалёку и украдкой поглядывала в его сторону. Он силился вспомнить её на какой-нибудь литературной тусовке и не мог. Но где же он её видел? В прежней жизни?               

– А я знаю, что вы пишете! – сказала вдруг она, обращаясь к нему.               

Он только пожал неопределённо плечами. Подумаешь, открыла Америку! Кто в городе, среди сочиняющей окололитературной братии, не знает, что пишет мастер?! (Кресталевский по праву считал себя мастером). Удивила козла капустой.               

Он не удостоил её даже взглядом и вовсе не из гордости и природной польской надменности, а из робости. Да, Кресталевский робел в присутствии этой красивой, жизнерадостной женщины с манерами эстрадной шоу-звезды. Он вообще был по природе стеснительным. В школьные годы краснел, когда с ним заговаривала девочка.               

Только через три недели он решился с ней заговорить. Незнакомка принесла какую-то рукопись и, сидя напротив сельмашевского поэта Миши Скворца, что-то ему втолковывала. Скворец делал умный вид и плёл что-то про Ницше и Заратустру, который наговорил такого, что сам Ницше в конце-концов спятил. Незнакомке явно нравились подобные интеллектуальные беседы за круглым столом: глаза у неё горели, как у кошки, листы рукописи веером рассыпались по столу.               

Кресталевский почувствовал себя ущемлённым. Проза – его хлеб насущный и вдруг вместо него – какой-то Скворец! Вернее, конкретный. Сергей чувствовал, что втайне интересует незнакомку, потому что, думая о ней все эти бесконечно долгие три недели, он невольно воздействовал на её подсознание, и она тоже, сама того не желая, начинала думать о нём!               

Знакомство произошло молниеносно, как вспышка магния. Оказывается, Скворец написал детективный роман. Невероятно. Почему именно роман, и почему именно детективный? Начинающие обычно пробуют перо на мелких рассказах, – мужчины, как правило, о войне, девицы – о котятах и прочей домашней живности. Дамы постарше, умудрённые сексуальным и житейским опытом, сочиняют глупые сентиментальные повести о несчастной любви кухонной домохозяйки и скучного, не пьющего даже кока-колу, бухгалтера. И вдруг Миша Скворец сразу замахнулся на роман... об убийстве! Он написал убийство, так сказать... Хотя объяснение этому найти было не сложно – сейчас многие бывшие поэты спешно переквалифицировались в романисты. За детективы хорошо платили московские и питерские издательства. Гонорары составляли от семисот долларов до двух тысяч. Одним таким романом можно было легко поправить пошатнувшееся материальное положение. Местный детективщик, никому ранее не известный Демьян Дунаевский вообще озолотился на этом прибыльном деле. Он штамповал детективные романы один за другим – на компьютере: всю эту словесную голубую муть охотно издавали в Москве, даже порой экранизировали, платили ловкому окололитературному дельцу баснословные гонорары... Так что неудивительно, что и Миша Скворец, измученный регулярным недоеданием, а главное – недопиванием... поддался общему детективному ажиотажу.               

Скворец же и помог сближению Кресталевского и загадочной незнакомки. Оказывается, третий не всегда бывает лишним. Сергей прислушивался к их разговору: незнакомка, которую Скворец называл Катей, разбирала по косточкам его произведение, отмечая многочисленные недостатки. Оказывается она редактировала его роман. Кресталевский от себя вставил несколько дельных замечаний. Екатерина заинтересовалась. Миша Скворец, по своей склочной натуре, – как всегда принялся спорить. Сергей принял вызов, ввязавшись в литературный спор. Он любил подобные дискуссии с коллегами-писателями. Постепенно разговорилась и Катя. В процессе беседы выяснилось, что она – корреспондент отдела культуры областной газеты «Наше Время» – бывшего «Комсомольца». Протянув руку Кресталевскому, она скромно представилась:               

– Мармеладова! Будем знакомы, Серёжа. Я много о вас наслышана.               

– И возможно, вам характеризовали меня не с лучшей стороны? – скептически ухмыльнулся Сергей. – У поэтов, знаете, – есть такой обычай: в круг сойдясь, оплёвывать друг друга, – процитировал он стихи Дмитрия Кедрина.               

– Почему же... Я как раз знаю о вас много лестного, – поспешила разуверить его Мармеладова. – Например, что вы окончили Литературный институт, издаёте свой литературный журнал, пишете талантливые стихи и прозу.               

– Ну вот, начали с культа личности... – засмущался скромный Кресталевский. – И вообще, давайте перейдём на «ты», так я себя лучше чувствую. А то у нас не разговор получается, а официальное интервью для газеты.               

– А что – это идея! – засмеялась в ответ Екатерина.                  

Кресталевский был покорён незнакомкой, как будто сбросил из своего житейского багажа лет двадцать. Он почувствовал, что жизнь только начинается, – она прекрасна и сулит впереди много нового и замечательного. Сергей вдруг понял, что безнадёжно, как мальчишка, влюблён. Влюблён в эту женщину, которую совершенно не знает и видит всего лишь третий раз в жизни!               

Тем же вечером произошло бурное признание в любви и предложение выйти замуж. Незнакомка обалдела. Наверное, впервые столкнулась с подобной шоковой терапией. Кресталевский был трезв, решителен, возбуждён. Напрочь лишённый дара дипломата, льстеца, карьериста, он верил себе, верил в силу своего чувства. Какая женщина устоит перед этим порывом? Обходным, долгим и нудным фланговым манёврам он всегда предпочитал сильный и решительный лобовой удар. Чтобы получить всё или ничего. Но получить не эгоистически, а в свою очередь – чтобы отдать всё! Всего себя без остатка. Искренне ли было его чувство? Да. Он был сущее дитя и, до сих пор оставаясь бесхитростным и непосредственным, не понимал, что в жизни можно хитрить, юлить, притворяться. Он походил на инопланетянина или Ихтиандра из фильма «Человек Амфибия». Он не понимал многих условностей здешнего мира людей. Зачем нужно скрывать свои чувства? Как можно жить без любви? И что может быть ценнее самой жизни?               

Кресталевский думал, что незнакомка сразу, позабыв обо всём, откликнется на его зов. Ведь иначе ему не жить. Не могла же она этого не понимать и быть столь жестокой?               

– Дурачок, у меня же муж есть, не знал?! – с улыбкой, мечтательно проговорила она. – Ты меня ошарашил. Как обухом по голове...               

– Муж? – сразу же потух и помрачнел Сергей, как будто его окатили ведром холодной воды.               

– Да муж, а что тут особенного? – пожав плечами, простодушно сказала Мармеладова. – Известный музыкант и композитор Остап Оглоблин. Его творчество, между прочим, даже в Москве ценят. Несколько его песен одобрил для своих сценариев сам Никита Михалков, а один популярный шлягер исполняет скандальная питерская рок-группа «Вставная челюсть».               

– Что ж, я опять, как всегда, опоздал на поезд... – горько вздохнул Кресталевский. – Как в той песне старой поётся, помнишь: «Опять от меня сбежала последняя элестричка...»               

– Не горюй, будет и на твоей улице праздник, – обнадёжила Мармеладова.               

– Хорошо. Я готов ждать... до завтра, – пошутил Кресталевский. У него было превосходное чувство юмора.               

Незнакомка это оценила: – Шутник!               

– Я теперь всю ночь спать не буду! – уже серьёзно продолжил он. – Ты меня покорила. А может, и погубила... Это любовь! С первого взгляда. Это судьба, Катюша. Будь моей женой или, в крайнем случае, – любовницей, не отворачивайся от счастья.               

– Все вы, мужики, одинаковые. Золотые горы сулите, пока своё не получите, – смеясь, сказала она.               

– Я не мужик, – признался Кресталевский.               

– Голубой, что ли? – испугалась незнакомка.               

– Что ты?! Я дворянин, польский шляхтич, – стал торопливо оправдываться он. – Я имею в виду, что – не простой мужчина... Я – писатель. Лучший прозаик Ростова. Я – мастер!               

– А я Маргарита? – уточнила незнакомка.               

– Да! Ты – моя Маргарита, моя королева, моя колдунья! – в исступлении шептал он, торопливо целуя пересохшими от возбуждения губами её божественные руки.               

– Катюша, ты – моя жизнь! Я умру без тебя!               

– Ну вот... Что я – заворот кишок, что ли, чтобы от меня умирать? – словами одной из героинь романа Габриэля Маркеса «Сто лет одиночества» ответила незнакомка.               

И Кресталевский понял в эту минуту, что нужно ждать. Первый штурм не удался...

                                                 

Глава 5. Побоище на Северном рынке

              

            После избиения ментов, Кресталевский долго не показывался в кафе «Орбита», – не без основания опасался последствий. Срок за подобное горел немалый, но – пронесло. Его даже не вызывали в милицию, как некоторых других посидельщиков. А гитариста Васю в тот вечер вообще отвезли в отделение для выяснения личности, – у него в паспорте была Таганрогская прописка.

            Выбрав время, Сергей забрал в интеллектуальном кафе свою сумку с газетами и книгами. Директор кафешки, Валерий Николаевич, подозвал его к себе и, зачем-то наклонившись, лукаво подмигнул.

            – Был тут недавно один тип, бил себя в грудь кулаком, хвастался: я, мол, всегда говорю то, что думаю! А я ему в ответ: а я думаю, что говорю!.. Так то.

            – Резонно, – согласился с ним Кресталевский.

            – Ты, кстати, уже вернулся из Москвы? – без всякого перехода, вдруг задал неожиданный вопрос Валерий Николаевич. – Тут поговаривали, что ты в столицу, в издательство рукопись своего романа возил... Не приняли?

            – Нет, не взяли. Нужно, говорят, в электронном виде привозить, – поняв его намёк, подыграл тут же Кресталевский. – Теперь сижу дома за компьютером, набираю.

            – Ну, ну... Как только издашь книгу, дай почитать, – попросил Валерий Николаевич.

            – Обязательно дам, Николаевич. Подарю роман с автографом! Спасибо тебе за всё, – расчувствовался, покидая кафе, Кресталевский.

            Ехать на работу было уже поздно, вечером на автовокзале нечего было делать. Но Кресталевскому нужны были деньги, причём срочно, и он начал думать, где их взять. Рядом был Северный рынок, где они как-то торговали с женой сигаретами, сникерсами и всяким импортным ширпотребом. И Сергей решил вновь попытать счастья на рынке. Он пришёл к своему прежнему месту, где встретил всех старых торгашей и реализаторов, которые его ещё помнили. Больше всех обрадовался Лёша Маленький – здоровенный шкаф метра под два ростом, – косая сажень в плечах. Ему было лет двадцать пять, Кресталевскому – на десять лет больше. Но несмотря на столь существенную разницу в возрасте, они сильно сдружились за время совместной работы на рынке. Работа, особенно зимой, неизменно начиналась с бутылки – для «сугреву». Лёша Маленький работал на двух разных хозяев, продавал и мороженое всех разновидностей, и мыло со стиральными порошками, которые у него были на одном прилавке с мороженым. От себя Лёша тут же на базаре покупал шоколадные конфеты в коробках, а также реализовывал аудио-кассеты, притащив из дома магнитофон. От подобного ассортимента к концу дня у Лёши набегала довольно существенная сумма рублей в пятьсот – восемьсот, а в выходные и тысячу. Ближе к Новому году Лёша Маленький начинал затариваться на Темерницком оптовом рынке всевозможными петардами, ракетами, взрывпакетами, фейерверками и прочим. Особенно хорошо этот товар шёл в новогоднюю ночь, когда с прилавков буквально сметались все петарды, ракеты и фейерверки. Уже с конца сентября продвинутые мальчишки-школьники начинали спрашивать у торговцев петарды. По рынку в эти дни то и дело оглушительно громыхало, как будто началась война. Покупатели резко вздрагивали при очередном сильном хлопке, матерились, крутили головами по сторонам, в надежде отыскать виновника. Через несколько минут под их ногами снова взрывалась петарда и покупатели, плюнув на всё, начинали проклинать демократию и лично господина президента, допускающего в стране подобное безобразие. Приторговывал петардами и Кресталевский, особенно под Новый год. Вместе с Лёшей набирал популярной взрывчатки на Темернике, дававшей за одну только новогоднюю ночь тысяч пять – семь чистого навара.

            Лёша Маленький, едва завидев Кресталевского, потеснил свой товар на прилавке, пристроил на освободившемся месте его газеты, книги и кроссворды. Без обиняков предложил выпить за встречу. Кресталевский неопределённо развёл руками, давая понять, что выпить-то он никогда не против, да вот, мол, беда, – денег, как всегда, нету! Лёша сказал: «Всё путём!», вытащил из кармана пачку мятых стольников, отделил два и пошёл в соседний ларёк. Вскоре он явился с литровой бутылью водки, с банкой маринованных грибов, ещё с какой-то закуской. Кресталевский, с сомнением покачав головой, посмотрел на водку. Подколол приятеля:

            – Лёша, водки не мало будет на двоих?

            – Будет мало, ещё возьмём, Серёга. Делов-то, – с улыбкой проговорил в ответ Лёша Маленький.

            Пить с Лёшей на равных было опасно, Кресталевский это знал. Лёша пьянел только после второй... поллитровки. Его собутыльники к этому времени уже, как правило, лежали без чувств под столом. Чтобы споить самого Лёшу, нужно было бутылок пять, не меньше. Кресталевский только один раз видел его сильно пьяным. Было это года три назад, в начале весны, как раз на Восьмое марта. Лёша по-видимому начал праздновать ещё загодя поэтому приехал с утра на рынок сильно навеселе, тут же сбегал за водкой и, поставив бутылку прямо на прилавок с товаром, сам устроился рядом. Женщинам Лёша купил бутылку зелёного, как шампунь, которым он торговал, ликёра. Тимур осетин, продававший рядом селёдку и другую рыбу, вначале долго отказывался от Лёшиного предложения выпить, но в конце концов не вытерпел и тоже стал пить. Лёша соблазнил выпить Кресталевского и ещё двух реализаторов: Серёжу планового, торговавшего нелегально сигаретами, и Вову, который реализовывал собственное копчёное сало. Жена у него была дагестанка. Вова никогда не пил, не курил и был примерный муж, потому что у жены имелся старший брат, – заросший чуть ли не до самых злых глаз чёрной колючей бородой, – ваххабит, лично знавший Басаева и открыто об этом говоривший на рынке. Торговцы его за это уважали, а базарные менты побаивались.

            За первой опорожнённой бутылкой неизменно потянулась вторая, потом третья. Потом Лёша вынес из ларька свой магнитофон и, поставив кассету с песнями Михаила Шуфутинского, принялся выплясывать посреди базара под мелодию зажигательного еврейского «Притончика».

            А наш притончик гоник самогончик,

            Никто на свете не поставит нам заслончик.

            И пусть шмонают опера,

           Мы пьём с утра и до утра... –

неумело подпевал Шуфутинскому Лёша. Не выдержав дурного примера, встали в танцевальный круг и остальные реализаторы. Покупатели и просто базарные зеваки недоумённо взирали на невиданное зрелище. Столы с товаром оказались брошенными на произвол судьбы. Только Кресталевский стоял на своём месте, да сидела за столиком с сигаретами супруга Серёжи планового Наташка. Она тоже изрядно подпила и клевала носом. Парень, с виду студент, остановился перед столиком, изучая ассортимент товара, полез в карман за деньгами.

            – Девушка, дайте мне, пожалуйста, пачку «Бонда», – попросил он, протягивая пятёрку.

            Наташка с трудом приподняла голову, глянула бессмысленным, осоловелым взглядом на покупателя, громко икнула.

            – Девушка, дайте сигарет, – повторил парень.

            – Пошёл на х.й! – тихо сказала Наташка и вновь бесчувственно повалилась головой на столик.

            Приехали шефы Лёши Маленького: два брата-акробата и их школьный товарищ. Своеобразное трио. Привезли различный товар, а главное, специально к празднику, – огромный торт-мороженое. Поставили его позади прилавка, на раскладушку, на которой громоздился и другой товар: мыло, шампунь, коробки с сухим льдом и мороженым. Предупредили Лёшу, чтобы он сразу же звонил им, если продаст торт, – они привезут следующий.

            – Будет сделано, братаны. Торт продадим, как родину, мыло похаваем, – пьяно кривлялся Лёша.

            – Детям – мороженое, его бабе – цветы! – обняв Лёшу, встрял в разговор хорошо уже поддатый Тимур осетин. – Лёха, ты купил своей бабе на Восьмое марта цветы?

            – Ещё успею бурьян купить... Пьём, Тимур и его команда!

            – А ты Лёха – мальчиш-плохиш! Буржуин недорезанный...

            Лёшины шефы только укоризненно покачали головами, сели в свою машину, – видавший виды, раздолбанный «Москвич», – и уехали, навоняв сгоревшим бензином.

            Лёша продолжал праздновать, то и дело ныряя в ларёк и вынося оттуда всё новые и новые бутылки. Закусывали грибами из банки, накалывая их длинным и острым как бритва дагестанским кинжалом, которым продавец Вова отрезал покупателям копчёное сало. Когда съели все грибы, Лёша стал поочерёдно обходить прилавки и столики своих собутыльников и закусывать, чем бог послал. У Тимура брал рыбу, причём норовил отхватить самую дорогую, розовый мясистый балык или ещё что покруче, у Вовы отрезал сытные шматки сала, у Серёжи нахально брал сигареты «Парламент» или «Мальборо». Когда подходил к столику Кресталевского, тот совал Лёше Маленькому жвачку и подталкивал к прилавку осетина Тимура. Когда веселье дошло до кульминационной точки – напившийся вдрызг Тимур опрокинул бочку хамсы, которая, как бы обрадовавшись нежданной свободе, быстро расплылась по всему проходу. Тимур бросился её подбирать, но хамсы было так много, что собирать её пришлось бы до самого утра. Повозившись немного, он вскоре устал, махнул на всё рукой и стал бегать вокруг рассыпанного товара, предупреждая прохожих, чтобы не наступали на его хамсу. Лёша Маленький смеялся, глядя на его манипуляции. Зайдя за прилавок, он стал изображать из себя завзятого торгаша. Скороговоркой выкрикивал на ходу сочинённую рекламу:

            – А вот мороженое! Кому, блин, мороженое? Налетай, подешевело, – было рубль, а стало два!

            Какой-то старый мужик, взгромоздив на нос потрескавшиеся очки на резиночке, взял с прилавка упаковку пахучего турецкого мыла. Стал разбираться с названием:

            – Дура! – с выражением прочитал мужик. Но затем, всмотревшись в последнюю латинскую букву, которая никак не походила на «а», поправился: – Дуру!

            Лёша Маленький взглянул презрительно на мужика и подвёл окончательный итог:

            – Да не «дуру», а «дурю», отец! Дурю таких вот остолопов, как ты!

            В следующую минуту его сильно качнуло назад, Лёша не удержался и, беспомощно балансируя непослушными руками, обрушился всей массой на раскладушку, прямо на стоявший за его спиной, огромный, аппетитный торт-мороженое...

            Сейчас торта-мороженое у Лёши не было. Да и то верно, в такую жару он наверняка растает сразу же, едва его привезут на базар. Пломбир в вафельных стаканчиках и фруктовое мороженое Лёша постоянно пересыпал в коробках сухим льдом и оно ещё сохраняло товарный вид. Но едва начали пить, Лёша позабыл обо всём на свете, и мороженое в многочисленных картонных ящиках потекло.

            Кресталевский указал ему на липкие лужи под ящиками.

            – Чепуха, Серый, не бери в голову... Шефы всё спишут за счёт фирмы. Потому что – это козырное место, а оно – моё! Без меня кто их сюда впустит, – беззаботно отмахнулся Лёша.

            Подошёл азербайджанец Алик, которого Сергей знал ещё по своей прежней работе на рынке. Покрутился возле них, поводил туда сюда длинным, крючковатым носом джигита, предложил вдруг Кресталевскому:

            – Дэнги хочешь заработать?

            – Ну? – вопросительно уставился на него Сергей.

– Водка продашь? С бутылка – дэсят рублей твои. Хочешь?

            – Пятнадцать, – принялся торговаться по своему обыкновению Сергей, – пятёрка сверху за риск.

            – Идёт, бери пятнадцать, только менты не попадайся, – предупредил азербайджанец.

            – Это уж как получится, – буркнул Кресталевский.

            Алик сходил куда-то вглубь базара и принёс большую хозяйственную сумку палёной водки.

            – Здесь пятьдесят бутылка. Быстро продашь, приходи в ларёк Самвела, около стеклорезки, ещё возьмёшь, – проговорил он.

            Кресталевский спрятал сумку под прилавок, одну бутылку поставил наверх. На бумажке карандашом написал цену. Цена была намного ниже, чем в магазине, так что покупатели не заставили себя долго ждать. В основном подходили базарные бомжи, которым было решительно всё равно что пить, лишь бы подешевле, малообеспеченные спивающиеся обыватели, пенсионеры. За какой-нибудь час Кресталевский продал все пятьдесят бутылок.

            – Потравишь ты русских людей своей голимой водкой, – укоризненно хмыкнул Лёша Маленький. – На чёрных работаешь.

            – А мне всё равно на кого работать, – ответил Кресталевский. – По понятиям, вор вообще ни на кого не работает... Я хоть и не вор, но вполне разделяю их понятия. И стараюсь периодически не работать. Если это по каким-либо причинам не получается, то устраиваюсь куда угодно – лишь бы бабки платили. А чёрные будут платить, белые или серо-буро-малиновые, мне по барабану.

            Оставив газеты и книжки на попечение Лёши Маленького, Кресталевский отправился в ларёк Самвела за очередной партией «палёнки». Указанный ларёк был не торговый, а складской. В полдень, в самый пик августовского зноя, здесь собирались поиграть в свои любимые нарды чуть ли не все базарные азербайджанцы. Они, как истинные мусульмане, спиртным не баловались, только курили и до русских баб были большие охотники.

            Кресталевский, едва приоткрыл дверь ларька, увидел в глубине, на мешках с сахаром, Фигуру – девчонку лет двадцати, торговавшую на базаре бутылочным пивом. Была она, можно сказать, красива, но глуповата, с непомерно большим бюстом и бёдрами, за что и получила свою кликуху. Фигура любила выпить, повеселиться, и в свободное от основной работы время обслуживала азербайджанцев. Обслуживала, в основном, конвейером, даже не вставая с мешка и не меняя позы. И, наверняка, не замечая смены очередного партнёра. Ей подносили выпить прямо на рабочее место, где она принимала клиентов. Фигура была не привередлива и пила всё, что горит. И трахалась не только с «азерами», но и с грузинами, армянами, чеченцами и вообще – со всеми подряд, кто ею не брезговал. А кавказцы, как известно, не брезговали никем!

            Заметив Сергея, из ларька выглянул Алик, доверительно предупредил:

            – Ты, брат, подожди немного… Самвел занят. Потом Таймураз займётся… Потом все остальные. Потом, если хочешь, – ты!

            – Водку давай, слышишь! – сердито прикрикнул на него Кресталевский. – Я уже всё толканул, «лавэ» принёс. Держи.

            Сергей отдал деньги азербайджанцу. Тот, слюнявя палец, дотошно пересчитал толстую растрёпанную пачку, аккуратно спрятал в карман.

            – Через полчаса приходи… Самвел с Фигурой закончит… Там такая фигура, брат, – я торчу! Зайди, посмотри.

            – Видали и не такие, – отмахнулся Сергей и пошёл прогуляться по базару. Знакомые попадались на каждом шагу. Вот Петя портной прошмыгнул в наливайку, из другой наливайки выползли, держась друг за друга, «толики». Кресталевский не стал к ним подходить, не хотелось разговаривать с алкашами, у которых одна мысль на уме: как бы раскрутить на сто грамм «богатого Буратино»! У выхода из рынка увидел ещё одну знакомую торгашку – молодую, смуглолицую девушку, Нину. Она была по слухам наполовину чеченка, продавала хамсу на развес, селёдку, другую солёную и копчёную рыбу. На весах никогда не мухлевала, как другие реализаторы, работала честно и культурно. О своей национальной принадлежности много не распространялась.

            Кресталевскому она втайне нравилась, да и он ей, кажется, безразличен не был.

            – Привет, Нина, – поздоровался Сергей, подходя к её столику, стоявшему чуть ли не на середине прохода.

            – А-а, Сергей, здравствуй, дорогой! Почему не видно? Где вы сейчас торгуете? – обрадовалась появлению старого знакомого Нина.

            – Да мы уже не торгуем на базаре. Жена на Сельмаш устроилась, я – так, подрабатываю кое-где. На жизнь хватает.

            – Молодцы… Дети как? Миша, Колька?

            – Да никак, – помрачнел сразу Кресталевский. – Старший в армии служит, а младший сидит!

            – Вот те на, – опешила Нина. Вытащила пачку сигарет «ЛМ» и в волнении закурила. – Как же Колька в тюрьму попал? Натворил что?

            – Долгая история, как-нибудь потом расскажу. Наедине, – намекнул на что-то Кресталевский, подмигивая ей и красноречиво трогая указательным пальцем шею под подбородком.

            Нина его не поняла и смущённо отвела в сторону взгляд, но не противоречила. В это время за их спиной в глубине базара вспыхнула какая-то громкая перепалка. Что-то гортанно кричали на своём непонятном языке торговавшие в базаре арбузами и дынями «азербеки». Кресталевский посмотрел в ту сторону и увидел двух здоровенных светловолосых парней, расшвыривающих с прилавков овощи и фрукты азербазджанцев. Вначале он принял их за базарный рэкет, наказывающий не желающих раскошеливаться торговцев. Но такого на рынке никогда не бывало, все кавказцы исправно платили положенную дань и базарным ментам, и рэкету, и санэпидстанции, и пожарникам, и районной налоговой инспекции, и муниципалке, и ОБЭПу… Короче, всем прихлебателям и паразитам, присосавшимся к бедному нашему российскому народу в эти страшные годы современной смуты, всеобщего развала и анархии.

            Светловолосые крутые здоровяки, попортив азербайджанский товар, сунув кое-кому кулаком в рыло, выбрали по паре самых хороших, больших арбузов и, довольные, направились к выходу из рынка. Но не тут-то было. В обиженных «азерах» видно взыграла кавказская кровь, перевесив всегдашний подлый страх и угодничанье перед наглыми базарными бандитами. Они дружной толпой выскочили из-за прилавков и бросились вслед за отморозками. Бойня началась прямо возле столика перепуганной Нины. Человек пять «азеров» со звериным рёвом набросились на базарный рэкет и стали их мочить куда попало и чем попало: кто кулаками, кто ногами, кто подобранными тут же палками и железяками. Рэкетиры ответили. И хоть было их всего двое, – по комплекции каждый из них стоил троих. Так они и распределились: первый, что повыше, взял на себя троих «азербеков», второй, что немного пониже – двоих. Били рэкетиры кавказцев мастерски, те так и отлетали от их здоровенных кулаков. Двое вскоре вообще не смогли подняться, их на руках отнесли куда-то вглубь рынка. На подмогу своим из базара высыпала ещё целая толпа чёрных, среди которых Кресталевский заметил и небезызвестных ему Самвела с Аликом. Алик вначале петухом кинулся в схватку, но получив хорошенько в зубы, тут же ретировался и больше здесь не показывался. Самвел, правда, бился до конца, пока ему не разбили сопатку и не уложили точным ударом под прилавок. За всё время драки к русским пришло на подмогу только два человека: какой-то приблатнённый парень в малиновом пиджаке, явно из числа новых русских, и заметно поддатый дембель-десантник в голубом берете, с многочисленными крестами за боевые заслуги на камуфляже. Кресталевский сразу понял: парень – только что из горячей точки. Десантник, высоко подпрыгивая, конкретно мочил «азербеков» ногами, а крутой новый русский, в промежутках между ударами, всё звонил кому-то по сотовому и громко кричал: «Сундук, бля, собирай срочно пехоту, нас чёрные на рынке атаковали!.. Какие, бля, стволы, Сундук. Ты что, гонишь, в натуре? Тут ментовских хоть жопой хавай! Приезжайте так, разберёмся…»

            У Кресталевского у самого чесались кулаки, но Нина его удержала.

            – Не надо, Серёжа! У тебя жена, дети.

            В конце концов русские всё же победили. Вчетвером они погнали толпу кавказцев человек в пятнадцать. Те, как зайцы, испуганно рассыпались по рынку. Преследователи настигали их между прилавками и добивали длинными металлическими трубками, вырванными из разломанных огромных зонтов и каркасов палаток. По пути бандиты и присоединившиеся к ним парни переворачивали товар у всех продавцов без разбора, били не только чёрных, но и русских, попавшихся под горячую руку. В общем, шли по базару, как Мамай по Руси. Рубашки на них были изорваны в клочья, искажённые яростью лица окровавлены. Они были страшны в своей победной решимости сокрушить всё и вся. Десантник вдруг запрыгнул с ногами на прилавок и стал выплясывать на товаре лезгинку. Арбузный сок фонтаном брызгал во все стороны из под его крепких армейских ботинок.

            Кресталевский невольно залюбовался этим зрелищем. Всё происходящее чем-то отдалённо напоминало русский бунт, пугачёвщину, что особенно нравилось Сергею. Ведь он был по гороскопу Стрелец, то есть, – пират, разбойник, путешественник, авантюрист.

            Рэкетиры, наведя шороху в самом базаре, снова вышли на фасад. Здесь бить было уже некого, вокруг не наблюдалось ни одного азербайджанца. Тогда они перевернули прилавок Нины, благо она успела в самый последний момент подхватить весы. Когда, как всегда под шапошный разбор, появились базарные менты, на месте недавнего побоища уже никого не было.

 

 

                                               Глава 6. «Царевна-лягушка»

 

            Отношения Кресталевского с Мармеладовой походили на неровный бег морских волн.  То Сергей в эйфории чувств взмывал вверх, на самый гребень волны, то вдруг стремительно проваливался вниз, когда из-под ног исчезала твёрдая опора. Катя была непостоянна, как ветер: то одаривала туманной надеждой, то безжалостно объявляла смертный приговор. И Кресталевскому казалось, что всё кончено. Доходило до курьёзного: она вдруг начинала его учить, как лучше ухаживать за ней, чтобы добиться успеха. Дичь учит охотника, как лучше расставить сети и капканы! Он умилялся её эксцентричности.

            К слову сказать, они оба друг друга стоили. Он посвящал ей стихи, и приносил чуть ли не каждый день пачками, так что ей некуда уже было их девать. Шутя, она грозилась затеять в квартире ремонт и, вместо обоев, – обклеить все стены его стихами. Получилось бы весьма оригинально и чуть-чуть как в палате… ну той, у Чехова… номер шесть. Кресталевскому и того было мало – он принялся за крупный роман. О своей безумной любви, естественно. Первые страницы напоминали историю болезни… Не будем уточнять какой.

            Они всё так же встречались по пятницам на посиделках у Шкаликова и потом не могли оторваться друг от друга до глубокой ночи. Прохожие смотрели на них, как на сумасшедших, и с опаской обходили стороной. А они шли, не замечая никого и ничего, по проезжей части и, размахивая руками, разговаривали. Кресталевский читал стихи: с чувством, с толком, с расстановкой… Когда надоедало дефилировать по проспекту, заглядывали на огонёк в уютную, облюбованную на остановке пивнушку и говорили, говорили, говорили.

            – Катюша, мне не верится, что это наяву… Кажется – я сплю, – с наслаждением прихлёбывая жёлтый, горьковато-приторный напиток, признавался Сергей. – Никогда ещё не сидел вот так, с любимой женщиной в пивной.

            – Бедненький, тебя не любили женщины? – умилялась Мармеладова.

            – Любили. Но обычно предпочитали ходить в ресторан, – отвечал Кресталевский.

            – Так вот ты какой!.. – обиделась Екатерина.

            – Катюша, ради тебя готов на любые жертвы, – вскричал Сергей подгулявшим лихим гусаром. – Едем в номера. Официант – счёт!

            – Вот тебе раз! Война  и немцы... –  вслух подумала о чём-то своём Мармеладова. – В какие номера, опомнись? У меня муж есть.

            – И мужу нальём. У меня на всех хватит. Я недавно приехал с золотых приисков, – разухабисто цитировал Шукшинского Егора Прокудина Кресталевский. – Катюша – полжизни за одну ночь!..

            – У тебя ведь жена, дети... Как так?.. – загадочно улыбалась Екатерина.

Женщинам, в принципе, нравится, что их хотят... И в то же время они боятся дать лишний повод. Всё должно быть на грани: тютелька в тютельку... Как в аптеке.

            – У меня нет жены. У меня, увы, нет детей, – глядя ей в глаза, как будто пытаясь через них проникнуть в душу, горько признался Сергей.

            – Ой, а где же они? Ты мне об этом не говорил, – испугалась Катя.

            – Жена меня предала. Один сын сидит, другой в армии. А дочь... Что дочь – она с матерью...

            – Ах, как же ты теперь? – чуть не прослезилась Мармеладова.

            Женщины вообще весьма жалостливые существа. Из жалости могут легкомысленно позволить мужчине всё, что попало. Даже затащить себя в постель. Но Кресталевский был не таков. Волевым усилием души он напрочь отсёк от себя всякую сентиментальную чушь.

            И это тоже понравилось Мармеладовой. Она обожала сильных и решительных мужчин, способных, как Рахметов из «Что делать?», спать на гвоздях.

            – Не будем о грустном, Катюша. Я люблю только тебя и нет у меня другой жены, кроме тебя! – решительно заявил Кресталевский.

            – Но я ведь ещё не созрела, так сказать... – притворно покраснев, заявила она.

            – Ну что ты, Катюша... Женщина в самом соку. Супер! Сорок пять – баба ягодка опять! – понял её по-своему Сергей.

            – Учти, я буду лежать, как бревно! – предупредила Мармеладова, даже в интимной беседе предпочитая выражаться образно и витиевато, почти как в стихах. Что поделаешь –творческая натура.

            Кресталевский опешил. Ещё ни одна женщина не разговаривала с ним столь откровенно. И ответил откровенностью на откровенность.

            – Об этом... не говорят, милая. Это должно быть красиво, как в сказке, а не противно, как в кошмарном сне. Мы должны воспарить над грязью, а не барахтаться в ней, как свиньи. Мы должны соприкоснуться душами, а не потными телами... Зачем этот онанизм вдвоём?..

            – Запиши это всё, не то забудешь! – прервав, неожиданно посоветовала Мармеладова. – Это у тебя стихи в прозе попёрли. Потом в каком-нибудь продвинутом московском сборнике опубликуем. Это же бомба, Сергей! Полный атас и отпад. Люди прочтут – обалдеют. Это же двадцать первый век... Класс! Я недавно в Москве на Арбате была, там местные неформальные поэты такое читают! Обалдеешь... А прозаика Владимира Сорокина знаешь?

            – А-а... И ты – Брут!.. – как в полубреду, о чём-то подумал Кресталевский. – Сорокин... Сорокин? Это, извиняюсь?..

            – Владимир Сорокин, скандальный московский писатель. Роман «Сердца четырёх» написал, я читала, – стала объяснять Екатерина. – У них там вообще сейчас, в Москве, такой литературный подъём. Настоящий писательский бум! Столько молодёжных творческих ассоциаций, – вся столица бурлит! А у нас в Ростове как был застой, так и есть.

            – Ах, да... ассоциации поэтов, анархистов, пофигистов... Я, Катюша, пять лет учился в Москве, повидал всякого. И на Арбате тоже бывал, насмотрелся на тамошних бродячих поэтов и музыкантов. В подземных переходах и на папертях платные концерты для трудящихся устраивают! Танцуют, как кришнаиты, с бубнами, поэтессы людей дурят типа цыганок-гадалок... Нашим могу подкинуть идею – петь и читать стихи в междугородних автобусах на старом автовокзале. Там больше подают, – с улыбкой проговорил он. – Кстати, чем отличается ассоциация от литобъединения? Наверно, тем же, чем хрен – от редьки?..

            – Не говори так... матерщинник! – с улыбкой вскрикнула Мармеладова и притворно-испуганно огляделась по сторонам.

            – Понял. Хреново быть таким бестолковым в продвинутом веке. – Сергей заказал ещё пива.

            – Пошла вода в хату, как говорит Остап! – резюмировала Мармеладова.

            – Кто такой Остап? – подозрительно уставился на неё Кресталевский, твёрдо, однако, зная, что – не Бульба. Остап Бульба – литературный вымысел. Плод безумного воображения Гоголя.

            – Остап – мой муж, – прокурорским голосом вынесла ему очередной приговор Екатерина.

            – Не верю! – как Станиславский во время репетиции, горько воскликнул Кресталевский.

            – И мы с ним вчера в очередной раз полаялись, а потом помирились, – продолжала блестящую актёрскую партию Мармеладова. – Учти, Кресталевский, – Остап очень хороший, добрый и талантливый человек. И я его, между прочим, до сих пор люблю! Уже шестой год...

            – Не верю... Остап – бред Гоголя, а ты, Катюша, – моя женщина...

            – Клиент созрел, – подытожила она и отобрала у него бокал с пивом. – Всё, Сергей, пошли домой.

            – Ко мне? – обрадовался он.

            – Нет. У тебя жена.

            – Тогда к тебе.

            – У меня любимый и любящий муж и мама с папой в тесной трёхкомнатной квартире.

            – Квартирный вопрос, Катюша, вас испортил, – поднимаясь из-за столика, посетовал Кресталевский.

            Он проводил её до подъезда, попытался обнять, но она воспротивилась.

            – Не гони лошадей, Серёжа. Я не хочу, чтобы высокая поэзия наших отношений так быстро превратилась в пресную прозу.

            – Ты меня держишь на голодном пайке, радость моя. Позволь хоть поцеловать ручку.

            – Имей терпение, Кресталевский, будь настоящим мужчиной. Не торопись сжигать кожу царевны-лягушки! – загадочно улыбнулась она и растворилась во мраке подъезда.

– Лягушки... лягушки... Какой на фиг царевны-лягушки? – не понял он.

 Кресталевский плохо знал русские народные сказки. И не удивительно. Он ведь был поляком. По бабушке. Её девичью фамилию – Кресталевская – взял себе писательским псевдонимом. Любимым героем его был генерал Тадеуш Костюшко – вождь польского национального сопротивления времён царицы Екатерины.

.

 

                                               Глава 7. Карманные воры

                                              

            Едва приехав на работу на автовокзал, Кресталевский нос к носу столкнулся с Гиви – низкорослым коренастым грузином, карманным вором. Целая бригада грузинских щипачей давно промышляла на автовокзале.

            – Здорово, Гиви! Сколько лет, сколько зим, – поприветствовал знакомого Кресталевский.

            – Привет, генацвале Сергей! – крепко пожал ему руку Гиви. – Как дела, брат? Как успехи?

            – Дела, как сажа бела, сам знаешь, – пошутил Сергей.

            – Что, плохо газеты идут? Денег мало? – спросил карманник.

            – Не то слово... Денег нет, всё дорожает, – пожаловался Кресталевский.

            – Переходи к нам в бригаду, брат, – неожиданно предложил Гиви. – У тебя, наверно, получится. Я вижу... У тебя лицо доброе, люди доверять будут.

            – Я подумаю, Гиви... Подумаю, брат. Спасибо за предложение! – сказал Сергей.

            Они разошлись по разным автобусам. Кресталевский, рекламируя газеты и журналы, продолжал думать над предложением щипача. Как это ни удивительно, карманники не в первый раз приглашали его в свою компанию. Однажды, лет пять назад, сестра Надька сошлась с залётным чеченцем из Грозного Тауланом Баскаевым, которого русские для краткости звали Толяном. Он нигде не работал, занимался мелкой торговлей на «Чёрном рынке», но мечтал о крупном деле. Как-то предложил Сергею выкармливать поросят. Кресталевский с женой жили в это время в частном доме на Берберовке и место во дворе для свинарника было. Сергей поддался на уговоры. Соблазнился на крупные деньги, которые они с Толяном должны были получить после продажи выращенных свиней. Поехали на рынок в Батайск за поросятами. В перполненном автобусе Толян неожиданно сунул в руку Кресталевскому старый журнал «Огонёк», ни слова не говоря, хитро подмигнул. Повёл глазами на стоявшего рядом мужчину. Сергей почти ничего не понял, кроме того, что нужно держать в руках журнал и делать вид, будто читаешь. Так он и поступил. Через некоторое время Толян грубо потянул его вон из автобуса. Кресталевский удивился: выходить было ещё рано. Но не противился. На остановке вопросительно взглянул на чеченца. Тот рылся в бумажнике, который невесть каким образом появился у него в руках. В бумажнике были деньги. И деньги немалые по тем временам. Рублей сто пятьдесят, не меньше.

            – Неплохо для начала, Серый! – обрадованно заговорил Толян. – Ты держи «ширму», я ещё пару лопатников стырю, – поросята задаром достанутся.

            – Ты чё, Толян! За кого ты меня держишь? Ты меня в свои дела не впутывай! – испугался Сергей.

            – Денег хочешь – работай, брат, – нравоучительно проговорил чеченец. – А бояться тебе нечего. Пусть докажут, что ты «ширму» держал! Никогда не докажут, если сам не скажешь.

            – Что я дурак, что ли?

            – Тогда о чём разговор... Пошли?

            – Ты что, карманник? – спросил с интересом Сергей.

            – Промышлял когда-то в Грозном с ребятами, – признался Толян. – Такие «бабки» имели, Серый! В день до полкуска набегало, не веришь?

            – Всё может быть, – пожал плечами Кресталевский. – Я вон тоже в молодости, до армии, по чужим хатам лазил. С бригадой домушников. Все малолетки, а такие дела проворачивали!.. Денег было как сору, в шампанском руки мыли. Девочек, как перчатки, меняли. Мотоцикл «Ява» – у каждого. Летом на морях пропадали: кто просто отдыхал, с «биксами» развлекался, кто и там работал.

            – Молодцы, ребята! – похвалил Толян. – У нас в Грозном не бывали?

            – Кое-кто и бывал... На тамошней зоне, – пошутил Кресталевский.

            – Ты клёвый чувак, Серый! У нас ростовских уважают. Правильные пацаны, – похвалил чеченец. – У меня корефан на зоне был, Русланом звали. Тоже ростовский. От пики меня спас. Меня ингуши замочить хотели, трое. Ночью в умывальник вызвали, ножи к горлу приставили. «Ну, – думаю, – п....ц, Тауланд! Отпрыгался». Тут откуда ни возьмись – Русик. В руках – монтировка. Одного ингуша по горбу отоварил – на месте уложил. Остальные слиняли... Правильный паренёк был. Жаль, зарезали его после на пересылке. Когда второй срок в зоне накрутили.

            Подошёл следующий автобус и они вновь оказались в салоне. Кресталевский теперь уже твёрдо знал, что ему нужно делать. Он закрывал «Огоньком» руки Толяна, чтобы ничего не заметил «клиент», пока у него очищают карманы. Так, переходя из одного автобуса в другой, они доехали до Ворошиловского. За это время Толян успел вытащить у пассажиров больше десяти лопатников и попутно обчистить несколько дамских сумочек. Так что поросята им и вправду тогда достались, можно сказать, бесплатно.

            Бригада Гиви работала на автовокзале конкретно и можно сказать на официальных правах. Кресталевский несколько раз видел как карманников буквально за руку ловили пассажиры. Причём, ловили с поличным. Отводили в опорный пункт милиции. На глазах Кресталевского пойманного «щипача» сажали в серый милицейский «уазик» и отвозили в районное отделение. И – буквально через каких-нибудь полчаса – грузин-карманник, беззаботно улыбаясь, вновь появлялся на автовокзале! Так брали Мамию, – высокого, рябого карманника, сёстры которого торговали на Северном рынке хозяйственными товарами. Кресталевский хорошо знал этих молодых грузинок с тех пор, когда сам торговал поблизости. Ловили менты и Лашу – приятеля Гиви, молодого, двадцатипятилетнего мегрела. Лаша даже не стал садиться в «уазик», а решил все проблемы за углом автовокзала. Менты вышли из-за угла довольные, с какими-то пакетами в руках. Накричали сердито на потерпевшую, – толстую, бестолковую колхозницу из Семикаракорска. Лаша отвёл её в сторону, фамильярно обнял за плечо и сунул что-то в руку. Когда она удалилась, испуганно оглядываясь на странную компанию, менты вновь поманили к себе Лашу. На что-то лукаво намекнули. Тот, вздохнув, снова полез в карман и что-то передал ближайшему милиционеру из руки в руку. После этого случая Кресталевский часто видел, как Лаша приветливо здоровался с дежурными ментами, по приятельски хлопал их по плечу. Иногда стрелял сигареты. Но чаще, наоборот, менты строчили сигареты у Лашы.

            Кресталевский зашёл в гуковский автобус, отходивший в 11.30, и заметил в салоне Гиви и Мамию. Автобус был почти пустой, в проходе не было ни души, только в креслах скучающе дремало несколько пассажиров. Продавать литературу было некому и Сергей решил немного подождать. В автобус вошёл полный, с брюшком, мужчина. Пошёл по проходу, ища своё место. Гиви с Мамией двинулись ему навстречу. Первым поравнялся с мужчиной Мамия. Пассажир попытался протиснуться между ним и креслом, но тут с другой стороны вклинился Гиви. Втроём, естественно, они никак не могли разминуться в узком проходе между креслами. Мужчину зажали. Ничего не понимая, он делал безуспешные попытки вырваться из западни, в которую неожиданно попал, но не тут-то было. Грузины-«щипачи» мастерски зажали пассажира в проходе, и пока один отвлекал его внимание бессвязными словами и упрёками, другой – шмонал.

            Кресталевский еле удержался от смеха, наблюдая эту картину. Непосвящённому и впрямь казалось, что вот, мол, три бестолковых мужика барахтаются, пыхтя и матерясь, в проходе и не могут допереть, что втроём им никак не разминуться. Кто-то из них должен ретироваться восвояси, чтобы дать дорогу двум другим.

            У мужчины выступил на лбу холодный пот. Сочувствующие пассажиры в креслах стали подсказывать им различные пути решения проблемы. Сделав своё дело, грузины по шустрому выскочили из салона. В константиновском автобусе Кресталевский снова увидел Гиви. Тот был один. С показным равнодушием на лице он дефилировал по проходу вдоль кресел, косясь на оставленные пассажирами сумочки, целлофановые пакеты и упитанные баулы. Как только замечал что-то интересное, присаживался поблизости и тут же включался в работу. Вслед за Кресталевским в автобус вошёл пожилой, чисто одетый мужчина с маленькой девочкой на руках. Показав пассажирам какие-то медицинские справки и документы, стал просить деньги на срочную операцию ребёнку – кто сколько сможет! Сергей, привыкший к различным уловкам и ухищрениям автовокзальных попрошаек, отнёсся к просьбе мужчины равнодушно. Объявил названия и цены своих газет и журналов, перечислил книги. Когда вышел из салона, увидел о чём-то разговаривавших мужчину с ребёнком на руках и карманника Гиви. Мужчина, видимо, в подтверждение своих слов, развернул перед грузином медицинские бумаги. Тот бегло взглянул на них, отодвинул, показывая тем, что верит на слово. Полез в карман. Кресталевский увидел в руке Гиви три сотенные бумажки. Грузин протянул деньги мужчине и, не слушая слов благодарности, резко развернулся и пошёл к следующему автобусу.

            «Подавайте милостыню тайно, и тогда Отец наш небесный, видящий тайное, воздаст вам явно», – вспомнил вдруг слова из священного писания Кресталевский. Он одно время деятельно изучал Библию, даже посещал, как слушатель, Церковь мормонов, но потом суетные, повседневные заботы мира сего заслонили мысли о вечном и непреходящем. Но поступок Гиви поразил его до глубины души. И у верующих, кичившихся своей святостью и безгрешностью, не встречал он такой непосредственной, интуитивной веры, такого милосердия... Воистину, – блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное! Кажется, так говорится в знаменитой нагорной проповеди Христа.

            Помимо воров и гитаристов в автобусах промышляли многочисленные нищие. Ходила одна смешная бабка-толстуха с некудышной зрительной памятью. Она по несколько раз на день подходила к Сергею, повторяя привычной скороговоркой неумело состряпанную легенду, с которой обращалась к пассажирам: «Подайте, люди добрые, копеечку, кто сколько сможет! Не дай Бог и вам просить когда-нибудь так же, как мне. У меня дочь в больнице лежит перед операцией парализованная. Ни руками, ни ногами двинуть не может. У неё злосчастная опухоль головного мозга и рак печени в последней инстанции – срочно облучаться надо, да долларов нет ни копеечки. Даже до дому доехать не за что. А живём мы аж в Егорлыкском районе – сто пятьдесят километров от Ростова. Каждый божий день хожу пешком туда и обратно. Ноженьки все поотбивала... Если не верите мне – вот фотография дочкина, сами убедитесь. С рождения в инвалидной коляске!» И показывала цветную картинку из медицинского журнала, на которой было изображено какое-то непонятное существо с большой головой и с лицом дебилки из психушки, которой уже не помогут никакие дорогостоящие операции. А чем мучить её и колоть всю жизнь обезбаливающими уколами, лучше уж сделать всего один единственный укол – чтоб существо заснуло и больше не просыпалось. Но бабка-нищенка была до мозга костей советская, из бывших... и чётко знала менталитет советского человека, – совка сокращённо, – которого мёдом не корми, дай пожалеть убогого, униженного и оскорблённого. Да чтоб ещё все видели проявление его жалости и милосердия!

            Ещё работала на автовокзале целая бригада немых. Они заходили в автобус с колодой записок в руке, на которых было написано примерно такое: подайте, мол, бедному немому на пропитание. Пенсии не хватает, то да сё... жизнь, мол, изо дня в день дорожает... И если вы поможете мне, бедняге, то, мол, воздаст вам сторицей сам Господь Бог! А я ещё, в добавок ко всему, помолюсь за вас и чуть ли не свечку в церкви поставлю... Что-то вроде этого... Немой быстро проходил вдоль салона и раскладывал бумажки на колени скучающих пассажиров. На обратном пути собирал мелочь. И, как ни странно, немым подавали. Даже, несмотря на то, что от некоторых из них к концу дня ощутимо несло перегаром. Дело в том, что, заработав пару, другую червонцев, немые прежде всего покупали себе по пирожку, которые стоили рублей пять – шесть, а когда улов получался побогаче – тут же ныряли в ближайшую наливайку и принимали на грудь... Одного, – пожилого, лысоватого, большого любителя заложить за воротник, – к вечеру так начинало «штормить», что он шёл по салону автобуса, как по палубе корабля, – враскачку, широко расставив ноги и руки.

            Скитался по автобусам дурачок из Гукова. Всем говорил, что инвалид после аварии. Ходил, прихрамывая, опираясь на палочку. Но инвалидность у него, скорее всего, была другая... Он заходил в салон автобуса, здоровался с пассажирами и начинал желать им всяческих благ. Причём, не только им самим, но и их детям, родителям, тётям, дядям, бабушкам, дедушкам, – короче всем родственникам вплоть до четвёртого колена. После этого просил подать что-нибудь инвалиду, то есть – ему, и в конце затягивал песню: «Птица счастья завтрашнего дня, прилетела, крыльями звеня...». Кто его слышал впервые – смеялся, уже слышавшие – затыкали уши и лишь немногие тянулись за кошельками. Дурачок, как заяц, униженно просил водителей позволить ему побираться в автобусах, зато при виде конкурентов вмиг превращался в свирепого льва и, размахивая костылём, отстаивал свою кровную территорию не хуже последнего.

            Самое интересное, что все нищие тоже платили дань автовокзальным ментам. Кто не хотел платить – оказывался в спецприёмнике-распределителе для бездомных. Дежурным ментам на автовокзале жилось вольготно. Поставив на «бабки» реализаторов газет, карманников, бродячих музыкантов, немых и нищих, стражи порядка основное внимание уделяли подвыпившим гражданам и, так называемым, лицам кавказской национальности. И с тех и с других можно было при случае срубить, как с куста, хорошую «капусту»! Вели себя менты нагло и бесцеремонно, точь-в-точь как их телевизионные собратья из одноимённого «мыльного» сериала. Кресталевский не переставал удивляться происходящему: он попадал в ментовку и при советской власти, но большинство ментов тогда всё же соответствовало своему названию. Конченных отморозков было немного. Сейчас же чуть ли не каждый мент напоминал переодетого бандита – «пальцы веером». Ментовские большие начальники косили под «паханов», беспредел в органах царил неприкрытый, процветали взяточничество и коррупция.

            На Берберовке, откуда был родом Кресталевский, ментов вообще не считали за людей и мочили при первой возможности. За всю свою жизнь Сергей не видел ни одного берберовского пацана, надевшего ненавистную, мышиного цвета, форму. Даже служить в краснопогонной пехоте считалось здесь «за падло». Были случаи, когда правильные ростовские пацаны-дембеля выбрасывали краснопогонников с поезда под откос. Всё дело в том, что красные погоны носили внутренние войска, охранявшие заключённых. Потому и прозвали их на зонах – «красными». Почти как в Гражданскую войну. А тогда Дон и в том числе Ростов были поголовно «белыми».

            Берберовка начиналась сразу же за автовокзалом и Кресталевский решил после работы наведаться к родственникам. Здесь, ниже Пятидомиков, жила его бабушка, а на соседней улице – двоюродная сестра Танька. Танька была метиска, отец, родной дядя Сергея, – русский, мать – чистокровная цыганка из хутора Каменный Брод. Сложись иначе жизненные обстоятельства, петь бы Таньке в цыганском театре «Ромен», – ничуть не уступала в красоте театральным солисткам, – но связалась она с соседом, оттянувшим уже срок по малолетке, местным лидером Вулей. И понеслась душа в рай! Пили почти каждый день, нигде не работали, собирали у себя в доме всю окрестную берберовскую шпану. К ним-то и направился в первую очередь Кресталевский.

            У Вули  как всегда были гости. Пока Танька с ещё двумя приблатнёнными девками готовили в кухне нехитрый ужин, Вуля с дружками сидели на лавочке во дворе. За их спинами росла высокая уссурийская конопля. Вуля специально засевал её каждую весну вместо огурцов и помидоров, так что конопля занимала весь огород. Заглядывавшие проведать его пацаны тут же, в огороде, и «раскумаривались». Обрывали подсохшие от летнего зноя, пыльные листья уссурийки, перетирали их между ладонями, забивали в гильзы выпотрошенных папирос. Курили анашу вовсе без табака, чтоб сильнее «долбила». После «глянцевали» кумар купленной у цыган самогонкой.

            Завидев Кресталевского, компания оживилась, здесь его уважали, считая за интеллигента. Все поздоровались за руку, Вуля предложил присесть с ним рядом.

            – Ну, рассказывай, Серый, как ты до такой жизни докатился? – заговорил он, дымя забитой коноплёй папиросой.

            – В смысле? – не понял Кресталевский

            – А ты без всякого смысла, – заулыбался от чего-то Вуля. При этом лицо его, из-за старого шрама на верхней губе, несколько искривилось.

            – Да вот, карманники на автовокзале к себе зовут. Из Грузии ребята, – поделился последней новостью Кресталевский.

            – Ты чё, Серый, не вздумай – это лохотрон! – заговорил со знанием дела приятель Вули по кличке Джигит. – Разведут тебя чёрные по полной программе, ещё и мусорам подставят.

            – Да я и сам так думаю, – согласился Сергей.

            – Колобок откинулся, слыхал? – сообщил Вуля. – На прошлой неделе к нам заходил. Весь на «мурмулях», куда там... На зоне, говорит, в авторитетах ходил... Ты же его, Серый, знаешь?

            – Знаю, как не знать, в одной школе учились. Он на два класса младше, – кивнул головой Кресталевский. – Здорово он поднялся. В школе, помню, больше по хулиганке канал.

            – За бандитизм чалился Колоб, – сказал Вуля. – Тут у нас, на десятке. Люди сказали – правильный пацан, ну и всё такое... Новых порядков не признаёт, беспредельщиков мочит. Я тут у людей поспрашивал, – короновать его хотят, Колоба. Понял?

            – Далеко пойдёт, – удовлетворённо проговорил Сергей. – А что беспредел не признаёт – молодец. Он и в школе за справедливость стоял. Мелочь у малолеток не отбирал, другими делами занимался.

            – Какими? – осведомился ещё один Вулин кореш, Вор, – рослый, приблатнённый армянин лет тридцати пяти.

            – Поезда товарные они с братвой шмонали. Один чувак как-то сорвался с вагона и ногой под колёса, – так ему пальцы и отрезало, словно бритвой.

            – Хорошо, что не хрен, – засмеялся среднего роста, косоглазый, красивый армянчик Марат – Танькин одноклассник.

            – Во-во, – поддакнул Кресталевский.

            Из дома вышла сожительница Вулиного младшего брата Игоря Раиса с бутылкой водки и стопками.

            – Кто к нам идёт, ё-моё... – пропел медовым голосом обкурившийся анаши Марат. – Райка, ставь быстрее варево, мы тебя сейчас всей кодлой трахать будем!

            – Во! Видал, – показала ему согнутую в локте левую руку Райка и выразительно ударила по изгибу ребром ладони правой руки. Этот красноречивый жест поверг армянина Марата в полнейший конфуз. Все вокруг засмеялись.

            – Что, Марат, получил? – выскалился Вуля и по-дружески посоветовал. – На будущее, фильтруй базар. Это как-никак бикса Игорька, а за брата я любого накажу, запомни...

            – Усёк, Вуля. Больше, блядь бубу, ничего такого... – пообещал Марат. Он был моложе всех в компании, но успел отсидеть уже десять лет. За это его уважали и прощали неуместные шуточки, а то и откровенную пошлость.

            Они выпили по стопке водки и снова принялись за анашу. Конопли в огороде было много, и Вуля её для друзей не жалел. Тем более, что они приносили взамен водку или самогонку, – кто что смог достать. Кое-кто приходил и со спиртом. Скрипучая металлическая калитка Вулиного дома постоянно хлопала, – то и дело кто-нибудь входил или выходил. Выходили, как правило, упившиеся вусмерть, накурившиеся уссурийки до цветных галюников. Кто не мог идти домой самостоятельно, валился спать тут же во дворе, на опушке высоких конопляных зарослей. Вуля рассказывал: упали как-то во дворе спать Федя по кличке Лохматый и местная алкашка, мужиковатая Люба Немкина, носившая к тому же очки. Вуля утром выглядывает из летней кухни, смотрит, – Федя пристроился сзади к Немкиной и штаны с неё стягивает. Любаня проснулась, ничего с бодуна не поймёт, к тому же очки куда-то запропастились, – ничего не видит. А Федя Лохматый, знай, делает своё дело. Тут Люба Немкина и говорит исторические слова: «Слышь, не знаю, кто ты такой, да только трахай поскорее, у меня сейчас с похмелья климакс настанет!».

            Двоюродная сестра Кресталевского Танька видно тоже времени зря не теряла, добре выпила с Райкой. Когда компания перешла в летнюю кухню и расселась за длинным столом, Таньку уже ощутимо кидало из стороны в сторону.

            – Татьяна, ты бы больше не употребляла, – культурно намекнул ей Вуля, когда та вновь взялась за стопку.

            – Пошёл ты!.. – крикнула Танька на всю кухню и лихо опорожнила стопку.

            В ту же минуту в голову ей полетел молоток, метко запущенный с другого конца стола Вулей. Если бы Танька вовремя не пригнулась, – быть бы ей с проломленным черепом. Компания трусливо замолкла. Встревать в семейные разборки главаря никто не посмел. Кресталевский тоже не знал, что делать. Танька явно была не права, но всё же... Она заплакала, ещё раз от души обматерила сожителя и в сопровождении сочувствующей Раисы вышла на улицу.

            – Уложи её спать! – крикнул вдогонку Райке Вуля.

            – Хрен ты угадал, козёл, – огрызнулась хмельная Танька с порога. – Посмотрите на этого козла!.. У-у, так бы и навернула чем-нибудь...

            Тут уж Вуля не выдержал, вскочил с места и бросился вдогонку за Танькой. Та, откуда только взялись силы, опрометью метнулась через двор к калитке. Кресталевский выбежал следом, посмотреть. Вуля настиг Таньку уже на улице, цепко схватил за волосы, сильным рывком повалил навзничь, заработал, подпрыгивая, ногами. Удары сыпались куда придётся, Танька успевала закрывать только лицо. Вуля озверел и бил со всей силы, норовя ударить побольнее, метил по лицу или по животу. Танька выла не своим голосом и звала на помощь. Из соседнего двора выскочило несколько малолеток цыган посмотреть на бесплатную комедию. Они вечно дразнили пьяную Таньку, а когда она, схватив палку или камень, бросалась за ними вдогонку, цыганча брызгала от неё врассыпную, громко крича: «Педараско! Э-гей, догони, педараско!»

            Пьяную, избитую Таньку всё-таки уложили спать. Продолжили бухать в летней кухне. Кресталевский не помнил, как ехал домой. Всё вокруг плыло как в тумане. На небе горели яркие звёзды, по улице разливалось золотистое море электрических огней. На Северном, выйдя из автобуса возле рынка, он повстречал Петю портного и накатил ещё и с ним по сто пятьдесят в наливайке. Проснулся под утро в кустах неподалёку от своей пятиэтажки, возле детского садика. Проснулся от холода, не попадая зубом на зуб, пришёл домой. Сумки с газетами и журналами, естественно, не было, денег в карманах, – тоже. Не отвечая на расспросы рассерженной жены, Кресталевский упал прямо в обуви на диван и тут же провалился в глубокий похмельный сон.

 

 

                                               Глава 8. Сцена ревности

           

            И вновь начался очередной запой. Раньше, при советской власти, когда спиртное отпускалось с одиннадцати утра до десяти вечера, такого не было. Теперь же водку можно было купить в любое время суток. Трудился Кресталевский сам на себя и мог позволить себе не выходить на работу по несколько дней кряду. Да и верно, какая работа с похмелья? Получалось как в том стихотворении Игоря Иртеньева:

Просыпаюсь с бодуна,

Денег нету ни хрена.

Отвалилась печень,

Пересохло в горле,

Похмелиться нечем,

Документы спёрли,

Глаз заплыл,

Пиджак в пыли,

Под кроватью брюки.

До чего ж нас довели

Коммунисты-суки!

После полудня, едва продрав спросонья глаза, Кресталевский принялся рыскать по комнате в поисках спиртного. Ни пива, ни вина, ни водки естественно не нашлось. Нужно было идти в магазин, покупать. Но сил куда-либо идти не было. Не было и настроения что-либо делать. Сергей включил компьютер, поставил любимую музыку – сборник шансона – и вновь лёг на диван. Было тяжко, болела голова, тошнило. Хотелось выпить пива, но как назло дочка и жена разошлись по своим делам, и послать за бутылкой было некого. Тогда он вспомнил о Мармеладовой. С трудом дотянулся до телефона, дрожащей рукой набрал номер.               

– Катюша, ты? Здравствуй, это Сергей.               

– Привет. Что так рано? Не спится? – послышался в трубке голос возлюбленной Кресталевского.               

– Катя, я заболел... Простудился. Высокая температура, кашель, насморк, – принялся перечислять Кресталевский.               

– Где это тебя угораздило?               

– Не важно. Ты не могла бы мне привезти таблеток от температуры, а то я с дивана встать не могу, и бутылку водки на растирку? Деньги я сразу же верну, у меня есть, – заверил Сергей.               

– А что у тебя там некому сходить? – спросила Мармеладова.               

– Некому, я совершенно один.               

– Ладно, жди, скоро приеду, – пообещала она.               

Кресталевский потёр руки от удовольствия. Ждать пришлось недолго. Вскоре раздался звонок в дверь и Сергей пошёл открывать. Едва взглянув на его помятую, опухшую после вчерашней пьянки физиономию, Мармеладова поняла в чём дело и сердито нахмурилась.               

– Кресталевский, ты меня обманул. Ты вовсе не болен, – ты пьёшь! И заставил меня, как дурочку, мчаться к тебе, бросив домашние дела, покупать водку...               

– Вот и хорошо. Бутылку давай сюда, сейчас мы с тобой накатим, – потянулся за водкой Сергей. – Сколько с меня?               

– Ты алкоголик, Кресталевский? – не отвечая на его вопрос, сухо осведомилась Мармеладова.               

– А ты не знала? У меня в роду все сплошь алкоголики, – утвердительно кивнул головой Сергей. – У меня отец всю жизнь бухал, за мамашей с топором гонялся, ревновал её к каждому столбу...               

– Как мой Оглоблин раньше, в первые месяцы после свадьбы, – вставила Екатерина. – Помню, собираемся с ним куда, – я макияж наводить начинаю. Глаза накрашу, губы... «Ты это для кого нафуфырилась, – с угрозой спрашивает Оглоблин. – Для мужиков чужих?». Хватает меня за шиворот и – в ванную, макияж смывать. Иной раз чуть до драки не доходило.               

Кресталевский, откупоривая бутылку, рассмеялся.               

– За что тебя люблю, Катька, так за одно только чувство юмора! Ты, в принципе, молодец. Фартовая баба! Девчонка-пацанка. Из тебя бы клёвая воровка получилась.               

– Нет уж, уволь – я законопослушная женщина, корреспондентка ведущей областной газеты, и твой редактор по совместительству, – сказала Мармеладова.               

– Водку пить будешь, редактор? – спросил Кресталевский, наливая себе треть стакана.               

– Вот ещё выдумал... За кого ты меня принимаешь?               

– Я уже сказал за кого. За Катьку-Золотую Ручку, – ухмыльнулся Сергей и торопливо выпил. – Эх, ничтяк пошла, родимая... Так на чём мы остановились? Ах да, про папу – конченого алкоголика... Пил мой пахан всю жизнь. Здорово зашибал. Мамашу к спиртному приучил, меня с сеструхой Надькой. Он нам в детстве чуть ли не каждый день стопку вина за обедом для аппетита наливал, ну и споил Надьку. У женщин, сама небось знаешь, алкогольная зависимость раньше чем у мужчин наступает, и бросить это дело они после не могут. Женский алкоголизм не излечивается.               

– Ну вот, а сам меня споить хочешь, – пошутила Катя.               

– Ни в коем случае, Мармеладова. Кто-то из нас двоих должен быть трезвым.               

– Ты сам-то когда трезвым будешь?               

– Может, когда и буду, – хмуро буркнул Кресталевский. – Ты, знаешь, Екатерина, надоело уже всё! И работа надоела, и семья долбанная, и литература. Работаешь, работаешь, зарабатываешь эти грёбаные деньги, а они – как вода. За квартиру чуть ли не две штуки отдай – и не греши! И что дальше? Опять на работу? И ради чего всё? Чтоб за квартиру платить? Бессмысленная суета мирская. Люди вокруг безумствуют, никому ничего не надо, кроме денег. Всё продаётся и всё покупается. Торгуют честью, совестью, родиной, собой, собственными детьми... Это не жизнь, Екатерина, – это ад! Князь мира сего, сатана, правит на земле. Все пророчества Библии исполняются, посмотри – вокруг войны, природные и социальные катаклизмы, стихийные бедствия, катастрофы... Люди попрали все Божьи заповеди, дети восстали против своих родителей. Впереди – второе пришествие Христа, и оно – верь мне – не за горами!               

– Ну и мрачную же ты картину нарисовал, Кресталевский, – передёрнула плечиками Мармеладова. – Ты пессимист. Тебя послушаешь – и жить не захочется. Кругом всё плохо... А где же просвет?               

Сергей снова налил себе водки, выключил мешавшую разговаривать музыку.               

– А просвета никакого нет. Какой просвет, если кругом всё рушится, всё разваливается, «Титаник» нашей жизни тонет, и мы все обречены. Только и остаётся, как советовал ещё пророк Екклесиаст, – есть, пить, любить женщин, веселиться... После нас, короче, хоть трава не расти!               

– Ну а литература, Кресталевский? Литература, разве не стимул, – с надеждой спросила Катя.               

– Какая литература? Ты чё в натуре, Мармеладова... – Сергей только махнул безнадёжно рукой. – Вся литература – в руках у евреев! Как и телевидение. Попробуй, пробейся на эстраду. Хрен что у тебя получится: Кобзон с Алкой Пугачихой схавают! Точно так же и в литературе... Ты пойми, Екатерина, литература – это «бабки», это кормушка... Как верно писал Эдуард Лимонов, литература – это жирный кусок мяса, дорогие вина, путёвки на заграничные курорты, красивые женщины... Короче – это все блага мира сего. И чтобы тебе кто-нибудь из этих московских пидоров-писателей добровольно уступил свой кусок мяса? Свой, купленный по блату у ментов, ворованный «Мерседес»? Заграничный тур на Канары?.. Чтобы мне кто-нибудь из них уступил сладкую п...у, которую можно купить за гонорары от их графоманских книжек?..               

– Ну ты уж, Кресталевский, загнул... Выбирай выражения, – сделала ему замечание Мармеладова. Но было видно, что слушает она его пьяные рассуждения с интересом.               

– Да ты, Катюша, на слова не обращай внимания, ты суть улавливай, – отмахнулся Сергей. – А суть в том, что свора этих столичных кобелей захватила литературную кормушку и вцепилась в неё зубами... А ну-ка отними! То есть, попробуй пролезь в московские журналы или издательства, вступи в Союз писателей... Порвут и фамилии не спросят. Набросятся всей сворой и разорвут. Они ведь во всех чужаках из провинции видят прежде всего потенциальных конкурентов, посягнувших на их мясо, вино и водку, на их «баксы» и «Мерседесы», на их длинноногую блядь со сладкой п....й!.. Это дикие джунгли, Катюша. Это клоака, а не литература... Это, как писал один ростовский поэт, не Парнас, а Лысая гора!                Вдруг раздался звонок в дверь. Мармеладова с тревогой взглянула на Кресталевского.               

– Спокойно, это, возможно, жена, – убитым голосом сообщил Сергей.               

– Что? Может быть, мне не стоило приезжать? – спросила Екатерина.               

– Увы, поздно... – вздохнул Кресталевский и пошёл открывать.               

Действительно, пришла жена. Увидев в коридоре чужие женские туфли, она побледнела.               

– Кто у тебя? – не предвещающим ничего хорошего, металлическим голосом спросила она. Глаза у неё при этом сузились от еле сдерживаемой ярости.               

Кресталевский смутился. Не хватало ему ещё сцены ревности на больную голову.               

– Пришла одна поэтесса из литгруппы, принесла рукопись для моего журнала, платит хорошие деньги, – торопливо, чтобы перехватить инициативу у разгневанной жены, выпалил Сергей. Он давно уяснил, что лучшая защита – это нападение.               

– Врёшь, это твоя любовница! – презрительно проговорила жена. – По глазам вижу, что врёшь.               

– Ты заблуждаешься, Людмила, у меня нет никаких любовниц, – парировал её обвинение Кресталевский.               

– Ну и чем же вы занимаетесь с этой поэтессой? – вновь уколола его осуждающим взглядом супруга.               

– Уж поверь мне на слово, – не любовью!               

Сергей, обогнав Людмилу, первым вошёл в свою комнату, где у окна застыла испуганная Мармеладова. Людмила, войдя вслед за мужем, с нескрываемым интересом оглядела Екатерину.               

– Здравствуйте, – смущённо, глухим голосом пролепетала Мармеладова. – Я знакомая Сергея… По делу…               

– Знаю я ваши дела, – скептически усмехнулась супруга Кресталевского.               

– Что вы имеете в виду?               

– Это не я имею… Это он тебя имеет!..               

– Люда, ты не права, ей Богу! – вступил в разговор Сергей. – Екатерина, собирайся, пойдём, я тебя провожу.               

– Можешь насовсем к ней уматывать, кобель! – категорически заявила Люда. – Вернёшься, – вещи на лестничной площадке будут.               

– Только попробуй, шизофреничка! – кинул с порога Сергей. – И просьба меня не оскорблять.               

Мармеладова растерянно взглянула на Кресталевского.               

– Сергей, останься, не нужно меня провожать. Я пошла. До свидания!               

– Нет, и я с тобой! – Сергей выпил ещё водки и решительно направился к выходу.               

Вслед ему полетела настольная лампа, с грохотом и звоном ударившись о дверь ванной комнаты.               

– Люда, это глупо... Веди себя прилично при посторонних, – пролепетал не своим голосом Кресталевский. Он оказался в глупейшем положении, и не знал как из него выпутаться.               

– Давай, давай, вали... Скатертью дорога! – напутствовала его Людмила. – Завтра же на развод и на алименты подаю... И чтоб духу твоего больше здесь не было!               

Сергею было всё равно. Уже обувшись, он вдруг вспомнил, что в комнате ещё осталось полбутылки водки, быстро сходил за ней и вышел вслед за Мармеладовой на лестничную площадку. Не успели они спуститься на один пролёт, как дверь его квартиры приоткрылась и по ступенькам к их ногам кувырком покатился чемодан.               

– Круто! –  убитым голосом произнесла Катя и виновато взглянула на Кресталевского. – Это из-за меня?               

– Бог с тобой, Катюша, нет конечно. – Кресталевский поднял чемодан и, придерживая другой рукой водку во внутреннем кармане джинсовой куртки, побрёл вниз.               

– Ну, и куда ты теперь? – участливо спросила на улице Мармеладова.               

– К тебе, конечно, куда же ещё, – бодро ответил Сергей.               

– Ты что, Кресталевский, у меня...               

– Знаю, – у тебя дома мама с папой и горячо любимый муж в тесной трёхкомнатной квартире, – перехватил инициативу Сергей. – Но я не надолго. Только оставлю вещи, допью водку и уйду искать себе пристанище в этой жизни. Вещи заберу позже, когда что-нибудь подыщу. Ладно?                – Послушай, Сергей, ты так много для меня значишь... И не только для меня, но для всей русской литературы, и я, конечно, рада тебе помочь, – пустилась в рассуждения Екатерина.               

– Вот и хорошо, – подытожил разговор Кресталевский...               

Мама Мармеладовой подозрительным взглядом окинула потрёпанную фигуру Сергея, покачала осуждающе головой. Она, видимо, подумала, что дочь привела любовника. Отца  и мужа нигде видно не было.               

– Я скоро уйду, не беспокойтесь, – предупредил с порога Кресталевский, отметив негостеприимный взгляд хозяйки.               

– Да по мне хоть жить оставайтесь, что ж тут поделаешь в такой сумасшедшей семейке: один поёт на гитаре, как Муслим Магомаев, другая в газету пишет... – скептически произнесла пожилая женщина, лукаво глянув на дочь.               

– Мама, ну что ты такое выдумываешь, – запротестовала Мармеладова. – Сергею просто негде оставить вещи, вот они и побудут временно у нас. А потом он их заберёт...               

– Дай-то Бог, – сказала хозяйка и прошла в зал.               

– Разувайся, что стоишь, как в гостях, – улыбнулась Сергею Екатерина.               

Кресталевский разулся и прошёл в кухню, сияющую стерильной чистотой и свеженаклеенными обоями.               

– Как обстановка? – с затаённой гордостью за своё жилище спросила Мармеладова. – Ремонт, прикинь, почти сама делала, муж только клей размешивал, да плитку подавал. Обои – супер, самые дорогие! Продавец сказал: у Аллы Пугачёвой таких нет. Как смотрятся, а? Сама на оптовом рынке выбирала... Плитку – папа с соседом положили, сантехнику поменял знакомый знакомого с работы. Из дерьма конфетку сделали!                – Ты у нас – на все руки от скуки! – пошутил Кресталевский.               

– Мне бы ещё стихи писать научиться, – цены бы мне не было, – продолжала расхваливать себя Катя.               

– Ну так в чём дело, – доставай ручку, садись и пиши, – шутливо посоветовал Сергей. – Екатерина, в натуре, дай стаканы. Обмоем твой ремонт... Чтоб обои сто лет держались.               

– Что ты, я столько не проживу. – Она поставила на кухонный стол одну стопку, вытащила из холодильника салат, колбасу, сливочное масло. Нарезала хлеб.               

– Себе – тоже, – напомнил Кресталевский. – Давай, Мармеладова, наплюём на всё и напьёмся до чёртиков! Раз пошла такая пьянка – режь последний огурец. Казачка ты в конце концов, или не казачка?               

– Ну ладно, уговорил, составлю тебе компанию, – неожиданно согласилась Катя и вытащила из шкафа вторую стопку. Погрозила ему пальцем. – Умеешь ты, Кресталевский, женщин уговаривать... Опасный ты мужчина!               

– Что ты, Катюша, я не мужчина, а просто облако в штанах, как говорил Маяковский, – смущенно произнёс Сергей. Налил водки Мармеладовой. Слегка прикоснулся к краю её стопки донышком своей. – Давай, – за удачу. За то, чтобы мы никогда не ссорились.               

– За дружбу, – поддержала его Екатерина.               

Кресталевский выпил и с удовольствием закусил, потому что ничего ещё не ел с самого утра. Мармеладова тут же, за столом, закурила.               

– Ты на сто процентов права, Катюша, – насытившись, заговорил Кресталевский. – Дружба лучше любви. Друга нельзя бросить, как например мужа или любовника, друг – это всегда идеал, окутанный неким розовым поэтическим флёром. Другу не нужно стирать грязных носков и других интимных предметов, приземляющих возвышенные чувства женщины. В отношениях мужчины и женщины всегда должна оставаться некая недосказанность, некая тайна, стимулирующая и поддерживающая их связь. Важно не перейти этой зыбкой границы, за которой твой поэтический идеал вдруг сразу превратится в обыкновенного земного человека со всеми  своими слабостями и недостатками.                – Ты молодец, Кресталевский, правильно всё просекаешь! – вставила реплику Екатерина. – Вот только говоришь ты одно, а в мыслях у тебя совершенно другое.               

– И что же у меня в мыслях? – скептически поинтересовался Сергей.               

– Ты хочешь со мной переспать! Разве не так? – лукаво улыбнулась Мармеладова.               

– Удивила козла капустой... Мужчина, если конечно он не голубой и не импотент, всегда хочет переспать с женщиной. Особенно после вынужденного восьмимесячного воздержания.               

– Бедненький, ты восемь месяцев не был с женщиной, – с жалостью взглянула на него Катя.               

– Глупости, я сильный человек и могу справляться со своими эмоциями и плотскими желаниями! – неожиданно заявил Сергей. – Я не могу с первой попавшейся... лишь бы были ноги... И водки я столько не выпью, как в одном анекдоте на аналогичную тему. Мне обязательно нужно любить женщину, тогда я могу... Но вот парадокс, Екатерина, те, кого люблю я, не любят меня, а кто любит меня – мне совершенно безразличны, а порой даже противны.               

– Так всегда бывает, – задумчиво проронила Мармеладова. – Я вот тоже до Остапа сильно любила одного человека, а он об этом даже не знает... И самое удивительное, что я, возможно, до сих пор его люблю... И Остапа люблю... И всех людей вообще... как Христос.               

– Не сыпь мне соль на рану, Мармеладова!.. – скрипнул вдруг зубами Сергей. – Я прошу тебя, не говори больше ничего...               

– Ах да, понимаю, – вспомнила об его чувствах Катя, – извини, Сергей, больше не буду, но что я могу с собой поделать?..               

Кресталевский решительно налил водки в просохшие уже после первой порции стопки.               

– Ты сама не знаешь, чего хочешь, занимаешься глупостями, выдумываешь себе какие-то принципы, влюбляешься в недостойных тебя людей. – Кресталевский горько вздохнул и выпил. – Пойми, Катя, долго ты так не протянешь. Нельзя вечно служить и вашим и нашим, иметь и законного мужа, и пару любовников на стороне, и кучу друзей с подругами. Жизнь рано или поздно заставит тебя определиться и тогда придётся выбирать, и дай Бог, чтобы выбирать было из кого! А то ведь мы, зачастую, что имеем не храним, потерявши – плачем!

              

                                                         Глава 9. Грушевские белоказаки

                                                        

            Так, на тридцать восьмом году жизни, Кресталевский оказался бездомным. Родители давно поумирали, сестра Надька спилась, и кроме как к бабке, идти ему было некуда. Баба Шура жила на Шолохова – бывшем проспекте Октября – в частном доме. В нём же, к слову сказать, Сергей и родился. Бабка любила его больше всех остальных внуков, да, пожалуй, – больше собственных детей. Тех она вообще определила после войны в детский дом. Детей было трое: два сына и старшая дочь – Елена, мать Кресталевского. С матерью у Сергея были сложные отношения, он до сих пор не мог в них разобраться, хоть прошло уже почти десять лет со дня её смерти. Любила ли она его, своего первенца? Наверное, да... Но он не мог сказать, что или кого она любила больше: его или деньги? Он удивлялся её скупости и расчётливости. В детстве у него никогда не было зимнего пальто и тёплых ботинок, – в самые лютые морозы он ходил в осеннем плаще и разбитых туфлях на один простой носок. О том, что существуют тёплые, вязаные носки Кресталевский узнал только после армии, уже женившись, – их присылала из деревни тёща. Сколько себя помнил Сергей, мать постоянно копила деньги на «чёрный день», она работала на трёх работах, плюс – приторговывала на рынке дефицитными вещами, но денег всё равно не хватало. И это при том, что отец одно время хорошо зарабатывал на стройке, когда бетонировали взлётную полосу аэропорта... Вообще-то, отец Кресталевского был плотником (как у Иисуса Христа). Но Сергей не интересовался религией. Читал он в детстве много, но бессистемно, – в основном историческую художественную литературу и мемуары о Великой Отечественной. О Библии и об Иисусе Христе знал смутно. Ничего не знал он в детстве и о Божьих заповедях, и по этой причине нарушал многие из них. Особенно он страдал от скверной привычки присваивать себе – что плохо лежит! То ли дурная наследственность тут сказывалась (отец Кресталевского после войны орудовал вместе с шайкой молодых головорезов по станицам и хуторам тогда ещё Новочеркасского района, обчищая от зерна колхозные амбары), то ли ещё что, только не мог Сергей удержаться, чтобы не свиснуть у кого-нибудь приглянувшуюся вещь! Воровал вначале игрушки у школьных приятелей и у родственников, потом, увлёкшись чтением, начал таскать книги из библиотек. Вскоре у него дома были уже весь Жуль Верн, Дюма, Конан Дойл, «Емельян Пугачёв» Шишкова, «Тихий Дон» Шолохова, – другие однотомники и целые собрания сочинений. Технология краж была проста до гениального: облюбованная книга засовывалась за брючной ремень под рубашку. Если тонкая – вперёд, на живот, если потолще – сзади, на спину. Осенью было ещё проще – украденную книгу скрывал пиджак или куртка. Кресталевский так ни разу и не попался, хотя книг домой перетаскал десятки, если не сотни. Потом, в классе седьмом, когда пристрастился к курению сигарет и выпивке, начал воровать в магазинах мелочь у зазевавшихся продавцов, а если повезёт – то и сигареты с прилавка. От родителей свои подвиги не скрывал, отец – потомственный лихой казачура из станицы Грушевской – был «белым» до мозга костей. Когда смотрел по телевизору знаменитый Шолоховский боевик из времён всеобщей российской смуты и гражданской междоусобицы «Тихий Дон», – плакал хмельными слезами, скрипел зубами и сжимал тяжёлым жилистым кулаком эфес несуществующей казачьей шашки. Кричал, накатив грамм пятьсот «Вермута» с аванса: «Поеду, бля, в станицу, отыщу в огороде отцову саблю, бля, и буду рубать коммунистов, жидов и москалей! Как Гришка Мелехов, бля!». Сергею нравоучительно говорил: «Воруй, сынок, у советской власти! У людей не бери, а у власти тащи за милую душу. Они, бля, нас, казаков, разорили. В колхозы, бля, всех позагнали, справных хозяевов раскулачили... Я им, бля, этого никогда не прощу! И ты, Сергей, запомни: ты – казак донской. Пока дышать будешь – мсти москалям за поругание казачества, за деда своего раскулаченного и расстрелянного жидами! Ех, сынок, были бы сейчас старые порядки, мы бы, казаки донские, как сыр в масле каталися: жиды, хохлы и кацапы на нас бы спину гнули, а мы бы пановали... Раньше ведь как на Дону было, отец, царство ему небесное, рассказывал: едет к примеру по большаку казак верхом на коне, а встречь ему – москаль на бричке, доверху мешками нагруженной. А большак вузкий, вузкий, бля, – никак вдвох не разминуться. Сбок дороги грязюки, бля, по шею. Застрянешь, хер потом чем телегу на дорогу вытащишь. Кацап и давай канючить, уговаривать казака: «Сверни, мол, с дороги, дай мне проехать, ты же, мол, всё одно пустой». Тут казак как выхватит нагайку из-за голенища. «Ах ты, курва пришлая, – кричить, – понаехали, бля, на казацкую нашу землю, кацапьё, москали поганые, и я же вам дорогу уступай?! Да знаешь ли ты, бля, кацап воронежский, что мои деды-прадеды эту землицу своею кровью всю вдоль и поперёк полили, а я тебе – дорогу уступай?! А ну, гэть, – сворачивай, бля, в поле, пока шашкой башку не срубал!» И – ну кацапа нагайкой пороть по чём попадя. Тот так и съезжает в кювет, в грязюку... а куды денешься?».

            Посмотрев первый раз «Тихий Дон», отец глубокомысленно изрёк: «Раньше Дон был тихий, а казаки шумливые, а теперь Дон шумный – казаки тихие!».

            Но не такие уж были казаки и тихие. Сразу после войны, когда много по новочеркасским степям валялось всякого бесхозного вооружения, собралась компания грушевских парней призывного возраста. Насобирали патронов на местах недавних боёв, гранат, винтовок. Припрятали до лучших времён. С винтовкой отечественной, пехотной трёхлинейкой не здорово походишь в открытую по станице: припомнили грушевцы опыт дедов периода коллективизации и раскулачивания, сделали себе обрезы. Обрез делается просто. По рассказам отца, достаточно было окунуть ствол в прозрачные воды незамутнённой тогда ещё речки Тузловки и нажать на спусковой крючок. От выстрела ствол, находившийся в воде, как будто ножовкой по металлу срезало. Оставалось только спилить приклад и «кулацкий» обрез готов. У отца Кресталевского было два обреза и тысяч пять патронов. Ночами, вооружившись до зубов, шли грушевские отчаянные казаки на промысел в близлежащие хутора: Каменный Брод, Красный Колос и другие. Незаметно подкравшись к колхозному амбару, проделывали в стене отверстие, забирались во внутрь, набивали принесённые с собой мешки отборной пшеницей. Другие в это время стояли на шухере, и как только появлялись объездчики, давали знак своим. И тут начиналось самое опасное, – пока парни, обчищавшие амбар, уносили мешки с награбленным зерном и свои ноги, дозорные отстреливались от объездчиков. У тех тоже были в руках «винтари», объездчики были в основном не местные, а приезжие на заработки из России, патронов и грушевских парней они не жалели. Разгорались порой целые баталии, длившиеся по несколько часов кряду. Каждую такую ночь не досчитывались казаки то одного, то другого. Раненных, если не удавалось унести с собой, объездчики отправляли в Новочеркасск, где им, после излечения в тюремной больничке, давали по двадцать пять лет за бандитизм и угоняли этапом на далёкую, промозглую Колыму, откуда так никто впоследствии и не вернулся. Не возвратились в Грушевку и высланные в начале тридцатых на Соловки и на Беломор-канал, так называемые кулаки. Не вернулись из гиблого Сталинского ГУЛАГа и казаки-красновцы, вступившие в немецкую армию в сорок втором, когда приехал в Новочеркасс из Берлина бывший атаман Всевеликого Войска Донского, генерал и писатель Пётр Краснов. Отец Кресталевского своими глазами видел опального атамана, когда тот приезжал с инспекцией в Грушевку. Станичный батюшка, отец Василий, преподнёс ему на площади хлеб-соль. Потом, когда станицу вновь заняли коммунисты, отца Василия арестовали и увезли в Новочеркасск, где и расстреляли в местной тюрьме.

            С молоком матери впитал в себя Кресталевский непримиримую ненависть к власти, какой бы она не была, потому что никакая власть не приносила донским казакам облегчения, а только давила их, унижала и истребляла физически. Никогда не забывал Сергей памятного случая, когда отец вывел его однажды утром на балкон (жили они около аэропорта) и указал на приземлившийся прямо на грунтовку позади взлётной площадки тяжёлый армейский транспортник.

            – Гляди, Сергей, пригнали коммуняки чурок из Грозного расстреливать наших братьев-казаков у Новочеркасске!

            Кресталевский видел как опустилось у транспортника дно фюзеляжа в хвостовой части, на волю, как муравьи, высыпали крошечные фигурки людей в зелёной защитной униформе, в стальных касках, с автоматами за спиной. Подъехало два грузовика, фигурки людей быстро расселись на лавках вдоль бортов машин, грузовики взревели мощными моторами и прямо по полю укатили в сторону Новочеркасска, а к первому военному транспортнику уже подруливал следующий. Впоследствии взрослые говорили, что на НЭВЗе, где вспыхнуло народное возмущение, в стычке с чекистами погиб родной дядька Сергея, Николай. Тело родственникам для захоронения не отдали. Зато спустя несколько лет, когда умер двоюродный брат Кресталевского Иван Маликов, произошёл необычный случай. Решили родственники похоронить Ивана вместе с его отцом. Там же были захоронены раньше и дед с бабкой. А ввиду того, что места в оградке было очень мало, стали раскапывать могилу деда, чтобы положить гроб с Иваном сверху. К слову сказать, в Грушевке так делали часто. Каково же было удивление гробокопателей, когда, сняв несколько слоёв почвы, наткнулись на завёрнутое в истлевший армейский брезент тело. Гришка Зоров, сосед Маликовых, – казак без комплексов и предрассудков – развернул брезент. Там оказались полусгнившие останки женщины. Зоров за косы поднял череп, повертел его из стороны в сторону. На затылке отчётливо зияло пулевое отверстие, впереди – две золотые коронки.

            – Бог мне послал фартовую удачу, – засмеялся Гришка. Остриём лопаты выбил зубы с коронками, бережно спрятал в карман. – Жинке на день рождения подарю. Ей уже жевать нечем, пускай себе зубы вставит.

            – Золотыя? – спросил Егор Маликов, ещё один дядька Кресталевского.

            – На кой ляд... Не-е, железныя. Тут на всю челюсть хватит, если с толком продать, – сказал Гришка Зоров.

            – А с бабой что делать? Мож, властям сообчить? – предложил Егор.

            – Сообщи, самого же и загребуть! Дело-то, небось, нечистое, – отрицательно качнул головой Зоров. – Чую я, из новочеркасского расстрелу покойница. Нехай лежить, гад с ней... Нам же спокойней будет.

            Так и закопали останки женщины вместе с гробом Ивана. И лежит неопознанный, после Новочеркасского бунта, безымянный труп в чужой могиле до сих пор. И никто об этом не знает, кроме Сергея, потому что все, кто копал тогда могилу Ивану Маликову, сами давно уже поумирали.

            В школе ненавидел Кресталевский отличников, которые первыми вступили в пионеры, а потом все поголовно попёрли в комсомолию имени лысого вождя международного пролетариата. Сам он красный галстук кумача использовал вместо носового платка, никогда его не стирал и не гладил, а таскал в кармане. В комсомолию же в школе принципиально не вступил, а сошёлся с крутыми берберовскими пацанами, которые, к слову сказать, впоследствии все оказались на Кировском, в Следственном изоляторе №1. Верховодил шайкой Бесёнок, как называли его взрослые, отпахавшие уже на «хозяина» урки. Пацаны звали его просто Бес или Сатана. Он был на год младше Кресталевского, но разница в возрасте на Берберовке большой роли не играла. Сатана оправдывал свою необычную кличку. Пацаны рассказывали, что захотелось как-то ему кожаного пиджака. Отец с матерью, естественно, не купят, – денег даже на пропой не хватает, а пофорсить в модной вещице не терпится. Вынь, так сказать, и положь! Ну и поехал Бес с двумя кентами под вечер на Ворошиловский проспект. Спустились по шумному проспекту к мосту, прошли на середину. Людей на мосту почти что нет, одни машины снуют туда-сюда. Стоит Бесёнок с дружками на продувном донском ветру, курит, фуражку-аэродром рукой придерживает, жертву поджидает. И тут, как говорится, удача – на ловца и зверь бежит. Идут навстречу компании с Лебердона двое парней с девушками, и на обоих, как по заказу, – кожаные пиджаки! Бес загораживает им дорогу, щелчком пальцев отбрасывает в сторону недокуренную сигарету, повелительно требует у парней расстаться с кожаным «прикидом». Первый парень – не робкого десятка – послал Бесёнка подальше и продолжил путь под ручку со своей девицей. Бес понял, что отступать нельзя, нужно показать характер. И не столько перед жертвами, сколько перед своими пацанами. Мигнул кентам, втроём схватили бедного парня за руки, за ноги, качнули пару раз и сбросили с моста в Дон. Пока тот летел, оглашая окрестности диким, душераздирающим криком, второй чувак по-быстрому, как солдат на учениях, снял пиджак, бросил его к ногам грабителей и, подхватив за руки обеих девушек, пустился наутёк. С тех пор свои стали не только уважать Беса, но и откровенно побаиваться.

 

                                               Глава 10. Скоморохи

 

Наступила осень и возобновились занятия в многочисленных литературных объединениях города. Кресталевский предпочитал посещать литгруппу при газете «Ростсельмашевец», хотя изредка бывал на собраниях «Майдана», «Диссонанса» и «Захолустья». Писать он начал давно, в классе седьмом, под влиянием Высоцкого и Маяковского. Опубликовал первые свои стихи в классной стенгазете, которую сам же и выпускал. В армии был «ротным писарем» – переписывал по ночам материалы партийных съездов в конспекты взводного командира. Выпускал боевой листок и ротную стенгазету. После службы с головой окунулся в бурлящую творческими страстями литературную жизнь Ростова. В городе действовала масса литературных клубов, сообществ и объединений, как официальных, находившихся под опекой областного комитета тогдашнего комсомола, так и самодеятельных, неформальных, куда стекалась вся бунтующая против засилья старичков-консерваторов из местного Союза писателей творческая молодёжь. Одной из таких бунтарских групп была так называемая «Озёрная школа», созданная молодыми талантливыми поэтами-неформалами Кузнецовым, Пончиковым и Разумовским. Они вели полубогемный образ жизни, официально нигде не работали, перебиваясь случайными заработками, и обитали в основном под Ростовом, в музее-заповеднике Танаис, расположенном на развалинах древнего греческого городища. Танаис был своеобразной Меккой литературного ростовского андерграунда. Здесь ежегодно, в начале июня, устраивались шумные и весёлые празднества в честь дня рождения Александра Сергеевича Пушкина, на который съезжались чуть ли не все городские поэты и поэтессы, и всякая окололитературная молодёжь.

Ездил на Пушкинский праздник в Танаис и Кресталевский. Здесь он как-то и познакомился со своеобразной группой поэтов-неформалов, устраивавших завлекательные театральные шоу с переодеванием в красочные костюмы, пением песен и матерных частушек и декламированием стихов собственного сочинения. В группу входили поэт и рок-музыкант Семён Сараев, работавший последнее время грузчиком на оптовом вещевом рынке у китайцев, оригинальный поэт, хороший компьютерщик Миша Дорошенко, которого почему-то называли Бармалеем, молодая женщина, детская поэтесса и детективщица, которую коллеги величали Королевой Марго, и мужчина – поэт, художник и драматург – по кличке Воланд. О коллективе поэтов-неформалов ходили по Ростову легенды, так что отделить правду от вымысла было практически невозможно. Весёлые театралы называли себя скоморохами и весьма успешно эксплуатировали на своих многочисленных выступлениях этот ловко придуманный образ. Семён Сараев мог мастерски изобразить в пантомиме любое своё или чужое стихотворение. При этом он использовал тот или иной театральный реквизит, который был необходим по ходу пьесы. В дело шло всё: от детских игрушек до садово-огородного инвентаря. Так, однажды, когда нужно было сыграть русского бунтаря, Семён выскочил на сцену, размахивая настоящим, остро отточенным топором, чем поверг в немалый трепет сидевших в первом ряду дам. В другой раз, в какой-то библиотеке, Сараев принялся орудовать метлой, изображая ведьму из одноимённого опуса Миши Дорошенко, и вдребезги разбил висевшую низко дорогую, хрустальную люстру. Говорили, что библиотека потом подала на него в суд за порчу казённого имущества и Семён будто бы долго возмещал причинённый ущерб из своей скудной зарплаты.

Не менее чудаковаты были и соратники Семёна Сараева, умело подыгрывавшие ему на самодеятельных концертах. Миша Дорошенко вошёл в образ анонимного алкоголика, да так из него и не вышел. Из анонимного алкоголика он вскоре превратился в алкоголика явного со всеми вытекающими отсюда проблемами. На этой почве с ним, кстати, и сошёлся Сергей Кресталевский. На выступлениях Сараева Мише почему-то отводились всегда вторые роли, хотя метил он явно в лидеры. На его горячем энтузиазме держались и скоморошья бригада Сараева и небезызвестный в городе ОБОРГИС – группа молодых поэтов-постмодернистов, весьма талантливых, к слову, – да и вообще вся ростовская рок-поэтическая тусовка. Мишу Дорошенко знали и в «Озёрной школе», и в литобъединении «Ростсельмаш», и в многочисленный городских рок-коллективах. Стихи у него были непонятные и, по-современному, – продвинутые до безумия. В Интернете его почитали за гения, а вне «всемирной информационной паутины» – за блаженного. Миша твёрдо уяснил, что любому успеху вначале предшествует скандал и старался всегда следовать этому принципу. Он писал стихи про гарцующих, как добрые кони, петушков, про ведьм, колдунов, вампиров и прочую нечисть и публиковал их за собственный счёт в городских периодических изданиях. Книги потом разносил по газетам, своим знакомым журналистам-собутыльникам, и те писали на его стихи скандальные отзывы. Возил он издания со своими виршами и в Москву, на всероссийские съезды анонимных алкоголиков, читал стихи про «гарцующего петушка» в вытрезвителях, куда его регулярно забирала доблестная ростовская милиция, и вообще – везде, куда только ступала его нога. Миши вечно не везло в жизни: по пьянке он частенько терял рукописи своих стихов, сумки с вещами и документами, деньги (которые у него отбирали милиционеры), и наконец – сотовые телефоны. Но Миша Дорошенко был истинный фанат поэзии и на жизненные неурядицы не обращал внимания.

В тот памятный день, когда Сергей Креталевский познакомился в Танаисе с группой поэтов-скоморохов Сараева, те изображали сцену из Илиады Гомера. Семён Сараев нарядился в коротенькую цветастую юбку Королевы Марго, надел на голову вместо шлема алюминиевую кастрюлю, в руках держал крышку от кастрюли, заменяющую щит, и игрушечный меч, купленный вскладчину в детском универмаге «Солнышко». Он был Ахиллесом. Против него храбро выступал доблестный предводитель троянцев Гектор, которого умело играл Миша Дорошенко. На голове у него был греческий шлем, склеенный из картона и раскрашенный акварельными красками, на плечах, вместо кольчуги – рыболовная сеть, в руке увесистая палица, выломанная перед представлением в роще. Несмотря на древнегреческие декорации, театральный реквизит и дословные цитаты из Гомера, которыми периодически щедро осыпали друг друга соперники, сцена сильно напоминала бой гладиаторов из кинофильма «Спартак». Поэт и художник по кличке Воланд бегал между дерущимися, как секундант на боксёрском ринге, следя чтобы  поединок проходил по правилам, без подножек и запрещённых приёмов. В перерывах Королева Марго обмахивала вспотевшего от усердного творческого перевоплощения Сараева нестиранным полотенцем и поила тёплым приторным квасом собственного приготовления. На голове у неё был венок из полевого бурьяна, на плечах, вместо греческой тоги, – белая простыня, предусмотрительно прихваченная из дома. Вечером, после захода солнца, её принимали в этом наряде за привидение, в одиночестве разгуливающее среди живописных развалин древнего городища.

Сергей Кресталевский с Мишей Дорошенко, Геной Разумовским и знаменитым ростовским бардом, основателем «Озёрной школы» Борисом Кузнецовым пили всю ночь вино в хижине под камышовой крышей. Миша Дорошенко, вопреки сценарию победивший таки Ахиллеса-Сараева, смешил компанию выпивающих пиитов занятными байками из жизни анонимных алкоголиков, Гена Разумовский рассказывал Борису Кузнецову о компьютерах, в которых тот был не в зуб ногой, Сергей Кресталевский читал свои стихи, которые почему-то не нравились Разумовскому, а Борис Кузнецов пел, аккомпанируя себе на гитаре, шуточную песню о вреде курения, которая называлась «Зелёный никотин».

– А где твои скоморохи? – спросил Сергей Кресталевский у Миши Дорошенко, передавая ему бутылку красного креплёного вина, которую пили прямо из горлышка, пустив по кругу.

– Воланд домой уехал на последней электричке, он темноты боится и своей тёщи, – принялся рассказывать Дорошенко. – Сараев к своей знакомой пошёл самогонку жрать и от Королевы Марго прятаться. Знакомая у него тоже слегка с прибабахом, спиритические сеансы ночью устраивает и вызывает дух Наполеона. Сараев дурацких книжек про мистику начитался и верит во всю эту чертовщину, а я нет. Я – язычник, как и Генка Разумовский. Мы с ним в греческих богов верим... А Королева Марго по развалинам городища бродит и мечтает – где её семнадцать лет? В прошлом году в подвал древнего греческого дома упала и ногу поломала, потом её москвичи-археологи еле вытащили.

– Пьяная была? – деловито осведомился флегматичный бородач, похожий на античного философа, Гена Разумовский и пригубил из бутылки вино, так что после этого в ней осталось на донышке.

– Нет, трезвая, как на грех, – искренне посетовал Дорошенко. – Пьяная она бы вообще – шею сломала. Там лететь – метра четыре вниз, будто в пропасть.

– Пьяные наоборот легче отделываются, – возразил Кресталевский. – Помню, в детстве случай был. Жил в нашем доме Федя-дурачок, бухал по-чёрному. Как-то раз напился и упал с балкона с пятого этажа. Средь бела дня. Все, кто видел, подумали: п....ц дураку, отпрыгался! А Федя на соседскую комнатную собачку упал. Собаку – насмерть, а самому хоть бы что. Встал, отряхнулся и пошёл продолжать пьянствовать. Так соседи потом ему за убитое животное предъявили... по базарной стоимости. Вот хохма была!     

 

 

                                               Глава 11. Люба Немкина

 

            Литературным объединением «Майдан» руководил небезызвестный Альберт Гроо, обрусевший немец по происхождению, отца которого выселили при Сталине из Поволжья.  Дело в том, что Альберт слыл в городе скандальным писателем и диссидентом, отсидевшим в своё время десять лет в брежневских лагерях за антисоветскую деятельность. Во время прохождения срочной службы в армии, в Группе советских войск в Германии, он попытался поднять вооружённый мятеж в воинской части, а когда план восстания провалился, – бежал с одним из заговорщиков в ФРГ. Беглецы прихватили с собой табельные автоматы. В одной из приграничных немецких деревень их блокировали солдаты Национальной народной армии ГДР и местные полицейские. Друзья заперлись в местном «гаштете» и долго отстреливались от наседающего противника. Сдались только под вечер подоспевшему советскому патрулю.

Освободившись из мест заключения во времена Горбачёвской перестройки, Альберт Гроо всю оставшуюся жизнь посвятил непримиримой и беспощадной борьбе с ненавистной  коммунистической партией. Вот уже пятнадцать лет он продолжал исступлённо бороться с «коммуняками», не взирая на то, что противник давно уже потерял власть, силу и какое-либо значение в обществе и представлял не большую опасность, чем знаменитые ветряные мельницы Сервантеса. Своё литературное объединение Гроо построил наподобие тайной масонской ложы, в которую не допускались непосвящённые, неблагонадёжные и не преданные лично вождю ложы. Всякое отступничество строго каралось, вплоть до исключения из «Майдана» и вечного забвения в поэзии XXI века. О последнем Альберт заботился сам, считая себя законным вершителем хрупких судеб вверивших ему свои души и тела поэтов и поэтесс. Кресталевского удивляло название столь откровенно прозападной, демократической группировки, но и это легко объяснялось, если учесть, что «Майдан» – аббревиатура. Расшифровывалась она просто и автобиографично: «Моя Антисоветская Деятельность». Правда, в силу своей полнейшей безграмотности, Альберт везде писал: «Мая Антисоветская Деятельность». Свою политическую деятельность и литературное объединение  Гроо считал бессмертными и вечными, себя называл человеком будущего, единственным истинным демократом-прозападником и космополитом. Требовал такого же понимания и от других. Насчёт бессмертия и тому подобной мистической чепухи можно было поспорить, но вот насчёт космополитизма соратников Альберта Гроо Сергей был согласен на все сто. Поэты «Майдана» писали столь туманно и непонятно, что некоторые стихи порой приходилось расшифровывать, как кроссворд, по несколько дней кряду. От «русского духа» в литературном сообществе Гроо шарахались, как от чумы, Пушкина, Лермонтова, Есенина называли шутами гороховыми и скоморохами, зато откровенно молились на Бродского, Пастернака и особенно Мандельштама, считая их своими литературными пророками-мучениками, подобно иудейским пророкам древности.

            Кресталевский никогда не был антисемитом, а наоборот, гордился и не скрывал своего происхождения, которое было весьма туманно. Бабушка его была то ли полячка по отцу, то ли польская еврейка, во всяком случае какая-то доля еврейской крови в его жилах текла. Он даже девичью фамилию бабкину взял себе писательским псевдонимом и посещал американскую церковь Мормонов. Но столь откровенное принижение русских классиков и возвеличивание поэтов, так сказать еврейской национальности ему претило. Он давно заметил – нет худших антисемитов, чем сами правоверные иудеи. Это от них разгорались все огни национальных конфликтов, это они умело разжигали и поддерживали рознь и непонимание между простыми «местечковыми» евреями и русскими крестьянами-колхозниками. Кресталевский не понимал, кто придумал русским сказки про Ивана-дурака, про работника Балду, кто вписал в русские летописи миф о призвании на княжение заморских варягов, кто умелой рукой поделил некогда единый и монолитный народ священной Киевской Руси – законной преемницы Римской, а затем Византийской империй – на кацапов, хохлов и бульбашей? Почему, после семнадцатого года была перечёркнута вся богатая русская история, оплёваны и опошлены все русские цари и императоры? Всё это есть и ни один русский не возмущается, не протестует против этого. И все в России принимают это, как должное. Даже некогда гордое название нации «рус» кто-то заменил на прилагательное «русский». Зато когда кто-нибудь в запальчивости назовёт «дураком» еврея, тут же поднимается буря в стакане, израильтяне ополчаются всем кагалом не только на обидчика-гоя, но и на всё русское общество, на всю Россию. Раздаются истерические вопли об антисемитизме, о преследовании бедных, разнесчастных евреев и чуть ли не об угрозе повторения «жидовских» погромов. Создаётся впечатление, что евреи, как мазохисты, черпают энергию из взбаламученного ими же самими русского общества, высасывают её из оппонентов, как энергетические вампиры.

            На заседания «Майдана» Кресталевского изредка приглашал Сашка Зимницкий, когда те устраивали шумные и бестолковые презентации очередных сборников своих стихов или отмечали дни рождения своего объединения или его руководителя, что в принципе было одно и тоже. Ибо, перефразируя Маяковского, можно было с уверенностью сказать: «Мы говорим литобъединение «Майдан», подразумеваем – Альберта Гроо! Мы говорим Альберт Гроо – подразумеваем литобъединение «Майдан»!

            Кресталевский уже давно не встречался с Мармеладовой и решил ей позвонить. Для этого нужно было идти на улицу, искать таксофон, – у бабки, где он обитал последнее время, телефона не было.

            – Ты ж смотри, Сергей, не долго там – темнеет на улице, – предупредила баба Шура.

            – Ладно, как получится, – отмахнулся он.

            По Берберовке ночью ходить одному было опасно, в этом бабка была права. Настали новые времена, и молодёжь, пристрастившаяся к наркоте, могла отправить на тот свет за пару мятых червонцев. Раньше такого не было. В достопамятные брежневские времена могли здорово накостылять по шее, отобрать деньги, раздеть, наконец, но чтобы убивать – это уж слишком! Человеческая жизнь ценилась даже среди хулиганья и подонков, в преступной среде существовало негласное табу на убийство. В последнее же время жизнь стремительно девальвировалась, как и деревянный отечественный рубль, и не стоила, увы, ни гроша.

            Мармеладова, как всегда, ошарашила новостью:

            – У меня папа тяжело болеет, и я рассказала о тебе Оглоблину...

            – Поздравляю! Между нами, надеюсь, всё кончено?

            – Нет, почему же, Сергей? Всё останется как было, мы ведь с тобой просто друзья и не более, – торопливо заверила его Мармеладова. – Звони мне, приезжай в гости... Мы с Оглоблиным всегда рады будем тебя видеть.

            – Нет уж уволь, Катюша, я на роль друга счастливого семейства не гожусь. Поищи кого-нибудь другого из числа своих многочисленных поклонников, – резко сказал Сергей.

            – Кресталевский, ну почему ты такой вредный? – чуть не вскрикнула Екатерина на другом конце провода.

            – Мармеладова, а почему ты такая неуправляемая?! – задал встречный вопрос Кресталевский. – Я не знаю, что от тебя можно ожидать в следующую минуту... У тебя семь пятниц на неделе. Ты говоришь одно, а делаешь совершенно противоположное... Ты ведь сама мне обещала, что никому не скажешь о наших с тобой встречах! Тем более мужу.

– Кресталевский, не лезь в мою личную жизнь, – зловеще прошипела Мармеладова. – С Остапом мы не разведены... и никаких секретов у меня от него нет. Как и у него – от меня... Он мне тоже рассказал о всех своих любовницах, но поклялся, что осознал ошибки, что изменится, будет меня любить ещё сильнее, если я тоже признаюсь... в своих грехах. К тому же – папа болеет... Я решила не лишать Оглоблина такого удовольствия и всё рассказала... Между прочим, – не только о тебе, но и о других...

            – Ну да, понял, не дурак. Помимо мужа, у тебя ещё куча любовников, а меня ты придерживаешь на всякий пожарный, как запасной вариант, – усмехнулся Сергей. – Катя, не нужно со мной играть в кошки-мышки. Я не в друзья к тебе набивался, а делал официальное предложение. Ты отказала. По-моему, – финита ля комедиа! Разойдёмся красиво.

            – Ты этого хочешь, Кресталевский?

            – Я хочу только тебя, сама знаешь, но тебе видно ближе этот менестрель Оглоблин.

            – Не говори так, он!.. Он – музыкальный гений, – с пафосом выкрикнула Екатерина.

            – Ну да, гений, только не признанный, – скептически поддакнул Кресталевский. – Иначе и быть не может. Разве Екатерина Мармеладова вышла бы замуж за серую посредственность? Куда там... Только за гения! А фамилия-то какая гениальная: Оглоблин! В анналах истории будет стоять на букву «о», впереди Пушкина. Во какие мы!

            – Издеваешься, Кресталевский? Или ревнуешь?

            – Господь с тобой, Екатерина, мне-то к чему ревновать? Спал я с тобой, что ли? Смешно даже... Радуюсь я за вас, молодых, – что ж ещё мне, как верующему христианину, остаётся? – Кресталевский даже хохотнул в трубку, чтобы на деле показать свою искреннюю радость.

            – У тебя у самого как дела? С супругой не помирился? – участливо спросила Екатерина.

            – Нет, Катюша, не помирился и, думаю, на этом конец, – горько вздохнул Сергей. – Кроме тебя мне никого больше не надо. Баста!

            – Но я же не могу ответить взаимностью на твои чувства, пойми!

            – Понимаю. К тебе у меня претензий нет... Хотя, одна моя старая знакомая – к слову сказать, неглупая баба, по сравнению с остальными – изрекла однажды такую вещь: «Мы в ответе за тех, кого приручили!»

            – Это из «Маленького принца» Экзюпери, – подсказала Екатерина.

            – И всё-то ты знаешь, Мармеладова, – удивился Сергей.

            – Разве я тебя приручала, Серёжа? Ты сам приручился, – в задумчивости произнесла Катя.

            – Ну да, сам... Тебе так конечно удобнее, – согласился Кресталевский. – Не буду больше тебя задерживать, отвлекать от семейного счастья. Пока!

            – Не пропадай, Серёжа, звони!

            – Мармеладова, тебе мало одного гения?

            – Сергей, я говорю серьёзно, не наделай глупостей, не запей, – с тревогой произнесла Екатерина. – Я верю в тебя, ты человек сильный!..

            – Но бабам почему-то нравятся мужики слабые, которых можно держать под каблуком, – сказал в ответ Кресталевский. – Вот и тебе нужен не мужик, не рыцарь печального образа, а баба в штанах, об которого можно вытирать ноги. Мужика ты любишь не как сильного, превосходящего тебя во всём самца, а как слабое, беспомощное существо, как малолетку-сына, сосущего твою грудь и кайфующего от этого. Ты его не уважаешь, а жалеешь и от этого тебе кажется, что – любишь.

            – Ты философствуешь, Кресталевский... Пора заканчивать разговор, уже поздно, – деликатно намекнула Екатерина.

            – Понял. Бывай! Укладывай спать Оглоблина. И это... не забудь клеёнку свежую подстелить...

            – Не пошли, Кресталевский!..

            С Мармеладовой в очередной раз было всё кончено. И Сергея как всегда потянуло напиться. Он свернул на соседнюю улицу, где жила двоюродная сестра Танька, тайком, чтобы не заметил Вуля, вызвал её на улицу.

            – Таня, выручай, займи на бутылку водки!

            – У меня нет ни копейки, Серёга, – призналась уже подвыпившая Танька. – Я сама ещё накатить хочу, а этот пидор, – кивнула она вглубь двора, – не даёт. Пойдём к моему знакомому цыгану, Ивану, он мне всегда в долг водку даёт. Накатим.

            По пути встретили Любу Немкину, местную алкашку, увязавшуюся вслед за ними. У Любы был собачий нюх на выпивку. За сто пятьдесят граммов водки она была готова на всё. Пока Танька, пройдя в цыганский просторный двор, договаривалась с Иваном, Кресталевский расспрашивал Немкину о жизни.

            – Жизнь – бекаво, нас е..т, а нам некого! – скептически ухмыльнулась Люба.

            – А Немкиной почему тебя прозвали? – осведомился Сергей.

            – А я и есть – немкина, не знал, что ли? Бабка Шура не рассказывала? – заговорила Люба. – В войну мамаша моя с немцем переспала, с моим паханом, чтоб ему пусто было! Вот и назвали меня за то Немкиной.

            – Врёшь, Люба! Тебе бы тогда лет под шестьдесят сейчас было. Война-то когда была... – не поверил ей Кресталевский.

            – За что купила, за то и продаю, – невозмутимо ответила Люба.

            – Скорее всего, тебя так прозвали в отместку за то, что твоя мать действительно с гансами во время войны трахалась, – принялся рассуждать Сергей. – А ты после войны уж родилась, но для баб-сплетниц, всё равно – Немкина. От немецкой подстилки значит.

            – А тебе-то не один хрен, Серый, – напрямую спросила Люба. – Давай лучше накатим сейчас, а потом пойдём ко мне, трахнемся. Мой брат, Виктор, в Аксай на шабашку укатил, к утру домой не заявится.

            Предложение было заманчивое, Кресталевский уже давно не был с женщиной: Мармеладова по идейным соображениям не давала, а с женой он последнее время не жил.

            Из цыганского двора вышла Танька и, таинственно приложив палец ко рту, поманила их в сторону. Когда отошли от калитки, она заговорщически шепнула:

            – Погнали на Шолохова, Иван сейчас туда подойдёт с бутылкой. Он сказал, чтоб мы здесь не рисовались всей толпой в наглянку, – его жена, цыганка, вот-вот с базара должна вернуться.

            Спустились по узкой, кривой, грязной улочке вниз, свернули на такую же захламлённую, нечищеную улицу, правда немного шире прежней, примыкающую к проспекту Шолохова. Вскоре из переулка выехала новенькая, блестящая белой краской «Волга» цыгана Ивана. Остановилась возле самой трассы, на грунтовке. Из машины вылез цыган с бутылкой водки. Был он невысок ростом, лет под пятьдесят, с шевелюрой густых волос, тронутых кое-где сединой, как зимней изморозью, с пышными, подкрученными кверху усами, как у Семёна Михайловича Будённого. Прикинут был по моде, но своеобразно, как одевались все ростовские цыгане, с неизменной золотой цепью и массивным золотым распятием на волосатой груди. Вёл себя цыган Иван без комплексов, повелительно, как привык у себя дома. Кивнув на багажник «Волги», приказал женщинам достать закуску и стопки. Вскоре прямо на капоте машины была накрыта шикарная «поляна», Иван отвинтил крышку с красочно разукрашенной, дорогой бутылки, разлил водку по четырём стопкам.

            – Давай, сестра, выпьем за знакомство с твоими друзьями, – обратился Иван к Таньке, намекая на её цыганское происхождение.

            Кресталевский никогда ещё не выпивал с цыганами. Пили они, к слову сказать, мало, не в пример русским. Чем занимались, он не знал. Даже встречая цыганскую пару на базаре, удивлялся тому, что огромные пакеты с продуктами тащит баба, а цыган идёт, посвистывая – руки в брюки, либо курит дорогую сигарету, либо лузгает семечки. Никогда он не видел цыгана в наливайке, а тем более – валяющегося вусмерть пьяным. По слухам, цыгане на Берберовке торговали наркотиками, но опять же этим занимались только женщины и, как правило, – многодетные. А многодетными были почти все цыганки, начиная чуть ли не с двадцатилетнего возраста. Кресталевский никогда не видел цыгана, работающим у себя во дворе, или где-либо на производстве. Зато машина была чуть ли не у каждого, деньги в карманах у мужиков-роман не переводились и золотые цепи на мускулистых шеях тяжелели день ото дня.

            Цыган Иван не обращал ни малейшего внимания на проносившиеся мимо, по проспекту Шолохова, многочисленные автомобили, то и дело подливал водку в стопки и весело балагурил с женщинами. К концу гулянки, когда была напрочь опорожнена уже третья бутылка, которые цыган доставал поочерёдно из машины, Танька была покорена и, забыв обо всём на свете, уехала кататься с Иваном за город. Кресталевский, как и было обещано ему вначале, очутился в гостях у Любы Немкиной. Несмотря на отталкивающую, очкастую физиономию, без одежды Любка выглядела ничего, к тому же водки Сергей выпил достаточно, чтобы даже такая уродина, как Люба Немкина, показалась ему красавицей. Трахал он её долго и мучительно и никак не мог кончить, что с ним часто бывало в сильном подпитии.

            – Слышь, Серёга, ты меня заколебал, сколько можно? – откровенно маялась под ним Немкина. – Давай в рот возьму, что ли?

            Кресталевскому было всё равно куда – лишь бы кончить. Обыкновенные нормальные человеческие чувства выветрились, уступив место животным инстинктам, и он уже сам не соображал, что делал. Он дал Немкиной облизать свой член, но делала она это столь неумело и не профессионально, что только всё испортила. Не получив предполагаемого удовольствия от подобного знаменитого способа французской любви, Кресталевский ни с того ни с сего рассвирепел.

            – Не можешь, блин, не берись, дура! – крикнул он и со всей силы ударил Немкину по щеке ладонью. Та отлетела к стене, больно ударившись об неё затылком.

            – Ползи сюда, щель, – потребовал Кресталевский, всё ещё не теряя надежды кончить.

            Люба заплакала и покорно подползла к Сергею.

            – Разворачивайся, блин, раком...

 

           

                                    Глава 12. Литературное объединение «Майдан»

 

            Поговорив по телефону с Кресталевским, Мармеладова задумалась. Её раздирали внутренние противоречия. Всей душой она стремилась к чистому, небесному, поэтическому, но жизнь неизменно тыкала её лицом в неприглядную земную грязь. Дело в том, что последнее время их отношения с супругом начали охладевать. Остап мотался по командировкам в Москву и Питер, устраивая там свои творческие дела, дома порой не бывал по несколько недель кряду. Мармеладова одна тянула семейную лямку, помогая по хозяйству престарелой матери. А тут вдруг так не кстати тяжело заболел папа, которого она трепетно и нежно любила, и в голову Екатерины всё чаще стали закрадываться крамольные мысли: «А что, если и вправду порвать с Остапом, который неизвестно чем занимается в своей любимой столице и совершенно ей не помогает?». Как слабая и хрупкая женщина, она не могла тащить на себе нелёгкий воз каждодневных бытовых забот. А когда же общаться с подругами, с коллегами по перу, с многочисленными поклонниками и ценителями её журналистского и редакторского таланта, посещать поэтические тусовки? Нет, этого Катя вынести никак не могла, не могла отказать себе в каком-нибудь из необходимых ей, как воздух, маленьких житейских удовольствий. Позарез нужно было подыскивать кого-нибудь взамен Оглоблина. Лесбийский вариант, естественно, отпадал сразу же. К подобному Мармеладова была ещё не готова, хотя и подумывала ночами... Мысли эти спонтанно вылились в специфические сцены её знаменитого детективного очерка об убийстве в Таганроге заезжей актрисы нетрадиционной сексуальной ориентации, которого на самом деле не было. Так уж всё было закручено и перекручено в той реальной жизненной ситуации, журналистским расследованием которой она занималась... Продюсер мужа Володя, явно не подходил по возрасту – он был даже моложе Оглоблина, а Оглоблин был младше её на пять лет. Бывший её коллега по газетной работе, талантливый рок-музыкант Щукин на глазах спивался и тоже не подходил для роли мальчика на побегушках – иная роль просто не предполагалась за отсутствием необходимости. Семнадцатилетний Стёпа – начинающий поэт, ученик школы, где её мама трудилась вахтёром, попросту скомпрометировал бы её перед соседями. Хотя на соседей Мармеладовой было откровенно начхать, но связываться с малолеткой... Нет, десерт следовало отложить на потом. Был, правда, ещё один ухажёр, крутой бизнесмен, однофамилец знаменитого украинского кобзаря, Тарас Шевченко – предлагавший ей как-то не только руку и сердце, с которых толку мало, особенно, если рука пустая, а и новенький «мерс» в придачу. При этом, однако, о разводе с прежней женой не было сказано ни слова... Тарасу, как Гоголевскому Бульбе, было – за шестьдесят, впечатление своим внешним видом он производил отталкивающее, и торговать собой ради какого-то закордонного «Мерседеса» Кате было противно. Оставался самый сложный, можно сказать клинический случай – Кресталевский. С ним Мармеладовой было интересно общаться – этого Катя не скрывала даже от самой себя, не говоря уже о Кресталевском. Но вот любить... Любви у неё не было. Или она думала, что не было, путая её со страстью. Кресталевский иной раз пугал её своей неуравновешенностью, своим упрямством, несдержанностью, грубыми неэстетичными манерами и, порой, откровенным цинизмом. Ей, конечно, льстила его любовь и она позволяла себя любить. Она даже отдавала себе отчёт, что так просто, сама собой, их связь не закончится. Расстаться с Сергеем она не могла, – он был интересен ей как личность, как собеседник, как талантливый прозаик, наконец. Он её постоянно чем-нибудь удивлял, не давал ей скучать своим искромётным юмором. Катя понимала, что рано или поздно Сергей возьмёт своё... но насколько можно сознательно оттягивала этот момент. Попутно пыталась вылепить из поклонника предполагаемый ею идеал мужчины. Но грубая от природы, казачья натура Кресталевского, в душе которого просто клокотали необузданные страсти далёких степных предков, слабо поддавалась обработке. Нет, в настоящий момент о том, чтобы сойтись с Кресталевским не могло быть и речи. Потом когда-нибудь, в необозримом будущем... но только не сейчас. Это Екатерина чувствовала каждой клеточкой своего тела, а своему женскому безошибочному чутью она доверяла на все сто!

            Следовательно, не было другого выхода, как вновь привлечь к активной семейной жизни «горячо любимого» мужа Оглоблина. К тому же он постоянно призрачно намекал ей о перспективах переезда в будущем в Москву, и Катя решила воспользоваться его услугами, твёрдо отдавая себе отчёт, что как только отпадёт необходимость, – Оглоблин вновь окажется на вторых ролях!

Управившись с домашними делами, накормив папу и поужинав сама, Мармеладова вспомнила, что сегодня намечено заседание «Майдана» и ей, как корреспонденту отдела культуры, необходимо предоставить в газету очередной репортаж с места литературных событий. Быстро собравшись и наведя необходимый макияж, на что ушло часа полтора, Катя отправилась на встречу, место которой изменить было нельзя. Заседания «Майдана» проходили в центре города, в библиотеке имени какого-то болгарского писателя. В доме, где располагалась библиотека, проживала и лучшая подруга Мармеладовой Земфира Берданосовская – тридцативосьмилетняя, никогда не бывшая замужем поэтесса. Вообще-то с личной жизнью у местных поэтесс было неважно: почти ни у кого не было детей, а если у кого и имелся от силы один ребёнок – то, как правило, отсутствовал муж. Исключение составляла одна поэтесса, у которой был и муж и даже любовник, правда, непонятной половой ориентации. У другой поэтессы было сразу четверо детей, но, к сожалению, от разных мужей, ни с одним из которых она не жила.

            Мармеладова появилась на заседании литобъединения одной из последних, когда собрание уже началось, и молодые парни-постмодернисты уже успели отхлебнуть из-под тишка принесённой с собой водки.

            – Здравствуй, дорогая Катюша, – обрадовалась её появлению Земфира Берданосовкая и убрала со стула свои вещи, освобождая место радом. Нежно поцеловала Мармеладову в губы. Та охотно ответила и на минуту вокруг воцарилась недвусмысленная тишина. Сидящие по соседству поэты и поэтессы с интересом лицезрели привычную в литературном сообществе картину.

В «Майдане» целовались все и по всякому поводу. Женщины и девушки выражали тем самым своё расположение и радость, а парни и мужчины переняли этот обычай у ростовских бандюков и кавказских абреков-ваххабитов. Один только Коля Усмеханов, наполовину хохол, наполовину чеченец, избегал подобных лобзаний, а с некоторыми сомнительной репутации поэтами даже не здоровался за руку. Усмеханов был юморист, издал три книжки своих собственных афоризмов, а в «Майдан» вступил ради спортивного интереса, черпая на заседаниях материал и вдохновение для своих сатирических произведений. Сейчас он не преминул сострить, и, как только Земфира и Екатерина оторвались друг от друга, лукаво прошептал:

            – Горько!

            – Пошляк и сперматозоид ходячий! – метнула на него уничтожающий взгляд Мармеладова.

            – Во, блин, какой образ... Это поэтическая находка, Катя! – отшутился от оскорбления Усмеханов.

            Мармеладова пропустила его реплику мимо ушей, она сейчас головокружительно плавала в грёзах собственного воображения, оказавшись в центре всеобщего внимания. Она любила такие острые моменты жизни.

            – Как дела, Катюша? Что не звонишь? – поинтересовалась Земфира Берданосовская.

            – С Оглоблиным, вероятно, буду крупно разбираться! Укатил чёрт знает когда в Москву – разгонять тоску, – бросил меня с тяжело больным папой на руках, со старушкой матерью, которая сама еле ходит, и самому дела мало, – сообщила последнюю новость Мармеладова.

            – Да что ты! – удивлённо протянула Земфира. – Ну и как ты, позвонила ему в Москву?

            – Позвонить позвонила и телеграмму-молнию дала. Пригрозила разводом, если в течение двадцати четырёх часов не заявится!

            – Ответил?

            – А куда он, блин, денется?.. Письмо прислал. Пишет, что на днях приезжает. Соскучился, мол, по мне. Ждёт не дождётся встречи... Рад, как ребёнок, когда ему соску в рот сунут, – усмехнулась Катя. – Ладно, Бог с ним, ты-то сама как?

            – А у меня всё без изменений, глухо, как в танке, – горько вздохнула Земфира.

            – А с кладовщиком у тебя что?.. Ну с тем, что на работе к тебе клеился, ты как-то рассказывала?

            – С Петром?.. Да никак. Он, может, погулять и не против, а вот серьёзные отношения... Нет, у него ведь жена в милиции работает...

            – При чём здесь милиция, – удивлённо проговорила Мармеладова.

            Руководитель Альберт Гроо взглянул на разговаривающих и ревниво заметил:

            – Катя, Земфира, – может быть, вы выйдете из-за стола, расскажете всем, о чём вы там воркуете по секрету?

            – Извините, Альберт Владимироваич, мы – всё внимание! – смущённо проговорила Мармеладова.

            – Так вот, вернёмся к нашим баранам, так сказать, – продолжил свою пламенную речь Альберт Гроо. – Задачи у нас на сентябрь грандиозные. Прежде всего подготовить и выпустить коллективный сборник стихов. Это – раз. Утереть нос всем этим «Лирам», «Донам», «Диссонансам», «Захолустьям» и задрипанным «Ростсельмашам»…

            – Каким-каким машам? – кинул реплику улыбающийся Усмеханов.

            – Колян, ещё раз меня перебьёшь – изнасилую прилюдно! И фамилии не спрошу, – грозно глянул в его сторону Альберт.

            – Это будет что-то!.. – засмеялась Мармеладова.

            – Фамилию могу сказать заранее, – не умолкал Усмеханов. – Только я не голубой, Альберт Владимирович. Ты ошибся адресом. Тут, я думаю, без меня желающие найдутся...

            – Короче, о сборнике, – пристукнул кулаком по столу Альберт Гроо, требуя тишины. – Стихи ваши, как никогда, буду долбать конкретно и беспощадно! Печататься будут только самые лучшие и продвинутые, кого бы напечатал сам Бродский…

            – Ну, тогда нам здесь ловить нечего, – подколол руководителя Усмеханов. – Куда нам со свиным рылом до Бродского!

            – Не боги горшки обжигают, Колян... Как говорит моя любимая ростовская поэтесса Эллионора Леончик: «Там где Бродский кончил, мы продолжаем!» – патетически выкрикнул Альберт и вновь со всей дури грохнул кулаком по столу. Так что подскочила и чуть не свалилась на пол дешёвая бутылка водяры, скорее всего палёнка, приобретённая вскладчину молодыми поэтами-постмодернистами в захудалом базарном павильоне. Один из них, стриженый под панка Вадик, с огромной цыганской серьгой в ухе, – еле успел подхватить драгоценную бутылку у самого края стола, не дав спикировать вниз.

            – Бродского мы, конечно, любим и ценим, но зачем же водку бить, Альберт Владимирович? – упрекнул он разошедшегося руководителя.

            – Вам, инфузориям на колёсах, лишь бы водки нажраться, – хмыкнул с досадой Гроо. – Слушайте меня дальше, вы, жертвы Горбачёвской перестройки! Задача номер два – выпустить индивидуальные книги. Я с издателем уже договорился, он сделает скидку на вашу бедность. Издаваться будем подпольно, минуя бюрократический аппарат официальных издательств. Зачем нам эти посредники? Как говорится в лагерной среде: «Лишний рот – одно несчастье!». Иметь дело будем непосредственно с печатником. Он за умеренную плату в свободное от основной работы время откатает нам на своём «Рамаёре» весь тираж. Как говорится – дёшево и сердито!.. Итак, до Нового года сборники издают: Вадик Мухоморов, Сафо и Усмеханов. У всех, кроме Сафо, редактором буду я. Сафо, как в передаче «Сам себе режиссёр» – сама себе редактор...

            – А я? – удивлённо протянул Усмеханов.

            – Головка от... сам знаешь чего, – строго сказал Альберт.

            – От пульверизатора, – подсказала Земфира Берданосовская и от чего-то густо покраснела.

            – Во-во, – поддакнул Гроо. – После собрания просьба поколотить Усмеханова, он меня сегодня достал.

            – В лёгкую! – поддержала руководителя прикинутая по блатному Сафо, молоденькая, подающая надежды поэтесса. Ногти у Сафо были наклеенные – непомерной длины, на шее – собачий кожаный ошейник с металлическими шипами, грудь наполовину открыта, пупок с персингом из-под кофточки, как водится – на виду.

            – Ну вот, и изнасиловать хотят, и замочить, – прямо все радости жизни сразу! – съехидничал Усмеханов.

            – И правда, что вы все на бедного Николая напали? Козла отпущения нашли, что ли? – вступилась за бедного юмориста Мармеладова.

            – Тем более – я правильной половой ориентации, Сафо, – подковырнул молодую, продвинутую поэтессу Усмеханов.

            – Никто в этом и не сомневается, – отшутилась та.

            – А что, есть и неправильной? – удивилась Катя Мармеладова.

            – Спрашиваешь, – сказал Усмеханов. – Люди в кулуарах нас уже «Голубым Майданом» называют! Особенно лировцы Эллионоры Леончик.

            – Это о ком ты? – с тревогой взглянул на него Гроо.

            – Не будем указывать грязными пальцами. Знает кошка, чьё мясо схавала, – иносказательно и туманно намекнул Усмеханов.

            – Это, вероятно, в мой огород камушек? – подал голос, молчавший до сих пор, как будто воды в рот набрал, поэт и литературный критик Давид Бурьянов. – И началось всё это – дай Бог памяти – да!.. началось со статьи, которую я опубликовал в журнале «Дон» в позапрошлом году... Помните, может, – о Пушкинском «Борисе Годунове»? Называлась статья: «И мальчики... кровавые в глазах». Так меня сразу же окрестили после этого литературным Чекатило! Почему, говорят, мальчики?.. да ещё и кровавые!

            – Нет дыма без огня, – глубокомысленно изрёк Усмеханов.

            – Ну, допустим, ты прав, Колян. Так ведь у нас демократия! – принялся отстаивать свою точку зрения Давид Бурьянов. – Хотя об этом... писали и раньше, вспомните детские песенки застойных времён: «Прилетит вдруг волшебник, в голубом вертолёте и бесплатно покажет кино...», или «катится, катится голубой вагон...».

            – Всё, с голубыми разобрались и закрыли тему, – подвёл внушительную черту Альберт Гроо. – Я, когда меня в коммунистических лагерях репрессировали, достаточно повидал этой публики. Возле «параши» спали или под нарами. Только их тогда не геями называли, а петухами... Так что трахайтесь хоть с самим Александром Сергеевичем на Пушкинской, лишь бы стихи для коллективного сборника написали гениальные. Как у Сафо, мать вашу!.. Инесса, ты почитаешь сегодня что-нибудь?

            – Ну-у, если народ просит... – принялась набивать себе цену Сафо, прямо на глазах тая под ослепительными лучами поэтической славы.

            – Просим, просим, Инна, – изобрази что-нибудь эдакое... чтобы даже голубые порозовели, – не преминул подколоть Усмеханов.

            Сафо, не слушая его, быстро вскочила, поправила зачем-то и без того безупречно сидящий на шее собачий ошейник, выразительным голосом принялась читать нечто чувственно-эротическое:

            Не прячьте взгляд. Мне всё известно.

            Ваш дух, как змей, меня обвил.

            Я подхватила томность жестов

            От вас, как триппер, – по любви.

            – Мать моя женщина, Инна, не буди во мне зверя! – притворно заскрежетал зубами Николай Усмеханов.

            – А ты и есть зверь, Колян, – с гор за солью спустился, – ответила на его реплику Земфира Берданосовская.

            – Тише, ребята, послушаем Сафо, – предостерегающе шепнул Бурьянов.

            Инесса продолжала читать одно стихотворение за другим, всё понижая и понижая тембр своего голоса, доведя его под конец до интимного шёпота. При этом она неотрывно, как удав или колдунья, смотрела прямо в чёрные, цыгановатые зрачки Усмеханова.

            – Сафо, блин, не играй с огнём! – крикнул он, не сдержавшись. – Я хоть и верный муж... трём своим незаконным жёнам... но...

            – Кончай базар, Колян, – прикрикнул на него в очередной раз Альберт Гроо. – Кто ещё хочет почитать стихи? Ну, давайте, верные жёны своим незаконным мужьям, не стесняйтесь!

            Вызов приняла Катя Мармеладова. Отложив ручку и блокнот, с которыми не расставалась ни на минуту, выключив диктофон, она встала из-за стола.

            – Я прочитаю не своё стихотворение, а чужое. Моей любимой поэтессы Нади Делаланд. Сама я, как вы знаете, стихов не пишу, я – журналистка.

Откашлявшись в кулак, Мармеладова принялась с выражением декламировать стихотворение  своего кумира. Заканчивалось оно довольно оригинально:

Ветер всей лапой ветки цок-цок

в окна мои пожарные.

Сколько же можно – в конце-то концов!

Трахни меня, пожалуйста...

– Тяжёлый случай, – как всегда с усмешкой констатировал Николай Усмеханов. – А ещё говорит, что верная жена...

            – Ты в этом сомневаешься, Коля? – строго взглянула на него Мармеладова, обидевшись то ли за себя, то ли за Надю.

– Нисколько... Только как же этот, как его, инфузорий, блин, в туфельках на босую ногу, как выражается Эллионора, – сделал вид будто забыл имя Усмеханов. – Кресталевский, блин?.. Раньше он, правда, Маликовым был, а потом быстро сменил ориентацию...

            – Об отсутствующих, как и о покойниках, – либо хорошо, либо ничего, – культурно намекнула Мармеладова, уколов тем самым Николая.

            – Но он же ещё не покойник, надеюсь? – в ответ кольнул Усмеханов.

            – Он сильный человек, и... благородный! – ни с того ни с сего произнесла Мармеладова, и сама удивилась, почему вдруг это сказала.

            После Екатерины стихи декламировали другие поэты и поэтессы, Усмеханов прочитал новые афоризмы. Молодые парни-постмодернисты напились водки и откровенно бузили, Сафо заигрывала с мужчинами, все разбрелись по библиотеке и заседание скомкалось. Воспользовавшись перекуром, Альберт Гроо принялся собирать взносы.

            – Ну вот, местный рэкет появился, – сказал подвыпивший Вадик Мухоморов. – Альберт Владимирович, у меня денег нет, не мыльтесь. Только на проезд шесть рублей!

            – Гони шесть рублей, Мухоморов! Четыре рубля будешь должен, – решительно потребовал руководитель.

            – Вы что, серьёзно, Альберт Владимирович? – удивился, не ожидавший подобного Мухоморов. – Вам, по ходу, в налоговой инспекции работать надо.

            – Давай деньги без разговоров! – не отставал Альберт Гроо. – Не вынуждай меня на крайние меры...

            – Ладно, раз вы так, я заплачу! – гневно выкрикнул Мухоморов. – Но знайте, что из-за вас я пойду на Западный пешком! По дороге меня изобьют хулиганы, я попаду в больницу, пропущу осеннюю сессию в институте, меня исключат за неуспеваемость, и виноваты в этом будете вы!

            – Да-да... не виноватая я, – он сам пришёл, – скептически улыбнулась Мармеладова, наблюдавшая эту забавную сцену. – Будь мужиком, Мухоморов! Ты ведь не тряпка, как некоторые... Как это так: мужчина – без денег? Мужчина без денег – мужчина бездельник!.. А бабы у тебя есть? Что же ты, Альфонс Доде, что ли?.. Нет денег – заработай! Не можешь или не хочешь работать – укради, блин, но только не плачь, не канючь, не унижайся... Где твоё человеческое достоинство, где твоя гордость?..

            Отчитав Вадика Мухоморова, Екатерина выключила диктофон, спрятала его в сумочку и, с сознанием честно выполненного долга, отправилась домой. Убойный материал об очередной литературной тусовке был у неё в кармане...

 

                                                                                 

Глава 13. Берберовский притон

 

            В октябре в Ростове как всегда потеплело. Стояли по-летнему жаркие деньки, так что горожане поснимали куртки, пиджаки и бейсболки, которые было надели во время внезапного сентябрьского похолодания. Но это было последнее тепло года. Птицы уже собрались на юг, а жёлтые листья с деревьев продолжали сыпаться на землю, как перхоть с головы старика. Наступила печальная пора, как писал Пушкин, и ко многим поэтам нагрянуло вдохновение, а по ночам стали посещать музы, а кого и совсем противоположные существа – черти, например, в период длительного запоя. А пили в писательской среде по-чёрному! Особенно славился своими пьяными кутежами Андрюха Петров. Жил он один в однокомнатной «хрущёвке», доставшейся ему после раздела с бывшей женой трёхкомнатной квартиры. С той поры Андрюха и забухал. А пил он, как истинный русский, естественно, запоями. Пить один не умел и поил за свой счёт многочисленную наримановскую ораву алкашей и местных бандитов. За это бандюки его уважали и прозвали в своей среде Писателем. В юности Писатель служил в морской пехоте, участвовал в боевых действиях на территории каких-то арабских государств во время памятного арабо-израильского конфликта, получил там ранение в голову... С тех пор в голове у него, видно, так и засела пуля или осколок, – Андрюха стал откровенно чудить. Работая на «Ростсельмаше» в гиблом цехе серого чугуна, где даже дышать без специального намордника-респиратора было невозможно из-за густой, чёрной пыли, он умудрялся вдвое перевыполнять дневную норму, в конце месяца ставил рекорд за рекордом, за полугодие брал повышенные социалистические обязательства и добился того, что бригаде в несколько раз повысили норму выработки и срезали расценки. Бригадные мужики пригрозили ему откровенной физической расправой, если Андрей не успокоится и не станет работать как все, – не шатко, не валко. «Зачем бежать впереди паровоза? – втолковывали они ему за бутылкой. – Ты это брось, Писатель... В нашей стране ведь как: хочешь жни, а хочешь куй, всё равно получишь х.й! Вот и делай выводы...»

            Андрюха Петров это усёк и переключил свою неистощимую писательскую энергию на выискивание недостатков и просчётов руководства. Он завалил заводскую газету «Ростсельмашевец» критическими заметками и фельетонами о нерадивых бригадирах, проворовавшихся завхозах, о несунах, пьяницах на производстве и прогульщиках, о сломанных кранах и перегоревших лампочках в рабочих бытовках, о прокисших щах в Комбинате питания и о многом другом. Тут уж его вызвало на ковёр начальство. Парторг цеха, пригласив Андрюху Петрова в обеденный перерыв к себе в кабинет, достал из сейфа бутылку дорогого армянского коньяка «Три звёздочки», два стакана, банку килек в томатном соусе, краюху чёрствого хлеба. Вспоров перочинным ножом жестяное брюхо консервной банки, налил коньяк в стаканы.

            – Ты пойми, Писатель, – начал парторг, чокаясь коньяком с Петровым, – всё, что ты пишешь – правда, все эти негативы на заводе есть и никто с этим не спорит. Но помимо субъективной правды есть ещё объективная истина, которая гласит: «Кто виноват?».

            – Знаю, ещё Чернышевский поднял эту проблему в своём одноимённом романе, – поддакнул, выпивая дармовой коньяк, Андрюха Петров.

            – Вот-вот... Так кто же, спрашивается, виноват? – продолжал парторг.

            – Кто? – как попугай переспросил Андрюха.

            – Не догадываешься, Писатель? А ещё на флоте служил... В арабо-израильском конфликте участвовал... Участвовал, спрашиваю, в конфликте?

            – Участвовал, – пересохшими враз губами прошептал Петров, не отрывая начинающих постепенно прозревать глаз от лица парторга.

            – Конфликт был арабо... какой?

            – Израильский, – ответил Андрюха Петров и его вдруг осенило. – Так вот кто виноват!

            – Вот именно, – подчёркнуто произнёс парторг. – Делай соответствующие выводы, Писатель, но учти – я тебе ничего такого не говорил, и коньяк армянский мы с тобою не пили.

            – Могила, Валентин Яковлевич! – ударил себя в грудь кулаком Андрюха.

            С той поры во всех своих и чужих бедах, во всех недостатках и трудностях жизни, во всём бардаке и неустроенности советского быта Петров неизменно видел коварные происки израильского Масада!

            Не отставал от Андрея Петрова по части выпивки и Сергей Кресталевский. Жил он теперь неподалёку от родственника Вули на Берберовке и захаживал к нему почти каждый день после работы. Работал как и прежде на автовокзале, продавая газеты и кроссворды, и в общем, жизнью своей был доволен. О жене он почти не вспоминал, о Мармеладовой вспоминать было бесполезно и он решил напрочь вычеркнуть её из своей жизни. Тем более, что вокруг была масса других женщин. В Вулиной компании женщины и молодые девки крутились табунами и переспать с кем-нибудь из них большого труда не составляло. Проблема была в том, что негде было уединиться, а трахаться чуть ли не на глазах у всех, как это делали многие босяки, Сергею не позволяла природная стеснительность.

            Придя как обычно под вечер в Вулин притон, Кресталевский увидел там довольно непривычную картину: Вуля читал стихи. Стихи были хорошие, мастерски сделанные – уж в чём, в чём, а в этом Сергей знал толк! В стихах рассказывалось о лебедях, крепко друг друга любивших, которым какой-то злой, даже жестокий человек вдруг взял и подрезал крылья. И вот уже – холодная осень, не за горами зима с лютыми морозами, дело происходит на севере – лебеди плавают в крохотном озерке, ночами согревают друг друга собственными телами, но улететь на тёплый юг никак не могут, нет крыльев! Они обречены, они несчастны, но – гордые – не падают духом и безропотно ждут смерти. Стихотворение заканчивалось вообще потрясающе, да и читал Вуля умело, сказывалось, видно, воспитание матери, школьной учительницы:

Пусть всегда летает – что летает,
Пусть ползёт – чему ползти дано,
Пусть неволи никогда не знает
То, что для свободы рождено.

 

Путь, который кто-то где-то начал
Пусть не рвётся по вине людей!
Это говорю вам я, кто плачет
Возле тех бескрылых лебедей.

Стихотворение было явно аллегорическое, злободневное. У Сергея оно неожиданно вызвало ассоциацию с прошлогодним расстрелом взбунтовавшегося Белого дома в Москве... Однако, тема верной, трагической любви двух несчастных птиц была довольно заезженная, слезливая, затрагивающая самые болезненные струны милосердной русской души. Её в полной мере эксплуатировали сейчас все популярные исполнители лагерного шансона, начиная от Петлюры и заканчивая Шуфутинским. Но вот, что касается Вули... Кресталевский даже не предполагал, что он тоже пишет. И пишет, к слову сказать, неплохо.

            – Хорошее стихотворение, Юра. Сам сочинил? – искренне похвалил Сергей.

            – Да, когда на нарах парился... делать было нечего... Там, на зоне все сочиняют от нехрен делать, – кивнул головой Вуля. – Некоторые даже, вроде тебя, рассказики изображают, а один петух из хозобслуги, так вообще – роман написал...

            – Про пидоров? – засмеявшись, поинтересовался Марат Борзый.

            – Да, таких, как ты, Марат, – засмеялся в свою очередь Юрка.

            – Вуля, бля буду, – фильтруй базар... Я как-никак червонец на крытке чалился, а ты мне такое фуфло гонишь, – обиделся на главаря Марат.

            – А за что сидел, Марат? Скажи людям, – принялся допытываться Вуля.

            – Трёхэтажку на Клубной сжёг, – гордо заявил Марат. – Баба, пидораска, мне не дала, я и поджёг её хату. А вместе с ней и весь дом полыхнул – вот хохма была! Бабы в одних рейтузах с третьего этажа в сугробы ныряли.

            – Дурак ты, Марат, и не лечишься, в натуре, – сказал один армянин, Вулин одноклассник, по кличке Вор. – Из-за биксы людей чуть не спалил... В натуре, дурак!

            – Попридержи метлу, Вор, – сердито огрызнулся Марат. – За дурака отвечаешь?

            Вор выпил стопку водки, стоявшую перед ним, и, с грохотом поставив пустую посуду на стол, решительно заявил:

            – Отвечаю, Марат! Ну и что дальше? Ты мне предъявляешь?..

            Марат Борзый тоже выпил свою водку, тяжело утёрся ладонью и стал медленно подниматься из-за стола.

            – Да, предъявляю, – сказал он, сверля злыми, сощуренными глазами враз побледневшего Вора.

            – Марат, блядь, ты мне надоел. Сядь на место, не рыпайся! – хлопнул его что есть силы по плечу Вуля. – А если по мусалам схлопотать хочешь, сейчас мы с Валерой Вором тебе это устроим во дворе. Хочешь?

            – В натуре, бля... наехали вдвоём на одного, – пробубнил себе под нос Марат. – Ладно, потом разберёмся... Ты неправ, Вуля! По понятиям... как у людей...

            – Ты чё, баклан, в натуре, мне о понятиях будешь туфту заправлять?! – взорвался ни с того, ни с сего Вуля. – Блатной, что ли? По малолетке, блядь, сел, а туда же... Да у нас такие, как ты, – с параши не слазили!.. Кто ты вообще такой по жизни?

            – Я человек, Вуля! – угрожающе проговорил Марат.

            – Ты человек? Да ты гандон штопаный! – презрительно бросил Вуля.

            Марат налил себе ещё водки, не торопясь выпил, глянул осуждающе на Вулю.

            – Ты меня ещё не знаешь...

            – Что, ты мне угрожаешь, пацан? – подскочил к нему главарь.

            Марат не пошевелился. Обычно, так поступают все при виде подбегающей к ним злобной собаки. Стоит двинуть рукой или ногой – порвёт! Замрёшь на месте, как манекен, – покрутится, покрутится возле тебя, успокоится и отбежит в сторону.

            – Хватит вам бедного Марата терзать, тоже мне смалились, – вступилась за своего одноклассника двоюродная сестра Кресталевского Танька.

            Сам Сергей с интересом наблюдал за происходящим. Про себя гадал: будет или нет потасовка? Драки в Вулиной кодле вспыхивали часто, здесь видимо руководствовались принципом: бей своих, чтоб чужие боялись! В компании были почти все армяне или метисы, Берберовка – это вообще армянский посёлок и находится на территории армянской Нахичевани. Приблатнённые ростовские армяне отличались от русской шпаны более горячей, кавказской кровью и большей жестокостью. Кресталевский помнил случай, когда поругались из-за чего-то армянин Гриша Косой и высокий, плечистый парень Аркаша по кличке Армян – едва ли не единственный в Вулиной компании, не побывавший ещё у «хозяина». Напились, естественно, до одури цыганской, настоянной на карбиде, убойной самогонки и принялись выяснять отношения. И довыяснялись до того, что Аркаша Армян засунул и без того лысеющую голову армянина Гриши Косого в печку. Как раз туда, куда подбрасывают дрова и уголь. Последние волосы на бестолковой Гришиной голове вспыхнули ярким пламенем, тут же обгорели и брови, занялся воротник никогда не стиранной, засаленной рубашки. Сцена напоминала кадр из фильма о Сергее Лазо, когда того совали в пылающую топку паровоза японские солдаты. С горем пополам Гриша Косой вырвался из цепких лап Аркаши, весь дымящийся, злой, взъерошенный, пьяный... Убежал домой. Дело происходило в хате у Аркаши Армяна. Выпроводив оставшихся друзей, тот забыл запереть входную дверь, упал в чём есть на кровать и тут же уснул мёртвым сном. В это время Гриша Косой отыскал у себя во дворе длинный кусок водопроводной трубы и, вооружившись ею, вновь побежал к Аркаше – мстить! Дверь, как по заказу, была не заперта, Гриша Косой беспрепятственно проник в дом Армяна, отыскал его, спящего в одежде на кровати в спальне, и – начал мочить! Бил трубой, не разбирая куда, гасил, как говорится, от всей души, аж кровавые мозоли натёр на обеих ладонях. Зато уж и поработал на славу. На утро Армяна  невозможно было узнать, вместо лица – бесформенный окровавленный ком, всё тело в кровоподтёках, которые просочились не то что через тельняшку и свитер, а даже сквозь тёплую нейлоновую куртку. В общем – жуть!

            В этот раз, правда, драки удалось избежать. Пили до глубокой ночи. Вуля читал и другие свои стихи, Вор пел под гитару блатные песни; пел, к слову сказать, хорошо – голос у него был великолепный. Подвыпив, прочитал пару своих стихотворений и Сергей Кресталевский. Пьяный, он любил читать стихи, правда, забывал некоторые строки. Водки как всегда не хватило и Вуля снарядил делегацию, послав младшего брата Игоря и сожительницу Таньку к своей престарелой матери, жившей в соседнем доме. Она была на пенсии, но подрабатывала уборщицей в школе, в которой раньше работала учительницей, держала во дворе, во флигеле, квартирантов и деньжата у неё водились, чем и пользовался её блудный сын. Пока Игорь выполнял ответственное поручение, его сожительница Райка стала откровенно заигрывать с Кресталевским. Она и раньше имела на него виды – Сергей это замечал, а сегодня, после его выступления со стихами, просто не давала прохода.

            – Серёга, и где ты раньше был?! – то ли в шутку, то ли всерьёз спросила она, подсев к Кресталевскому со стопкой недопитой кем-то водки.

            – Интересный вопрос, – улыбнулся в ответ Сергей.

            – Слушай, у тебя жена есть? Или в стихах ты всё выдумываешь? – не отставала Рая.

            – Жена есть – женщины нет! – притворно вздохнул Кресталевский и попытался обнять Раису за талию.

            – Но-но, шаловливые ручонки, – пригрозила она ему пальчиком, но руку с талии не убрала.

            – Вы после пьянки – домой в Александровку или здесь заночуете?

            – Как я скажу, так и будет, – глядя прямо ему в глаза, многозначительно произнесла женщина.

            – Ну так скажи... пару ласковых, – улыбнулся Кресталевский.

            – Есть предложения?..

            – Одно!.. Я на соседней улице обитаю, у бабки Шуры Кресталевской... – намекнул полушёпотом Сергей.

            – Ну и?..

            – Буду ждать во дворе, у калитки... Калитка будет не заперта... Жду хоть всю ночь. Ради такой женщины...

            Рая стрельнула в него ничего не говорящим, изучающим взглядом, выпила половину стопки водки, молча протянула ему остальное, поднялась из-за стола и вышла в другую комнату.

            «Придёт!» – с уверенностью решил Кресталевский.

 

 

                                   Глава 14. Крутая разборка с Оглоблиным

 

            «Почему он не звонит?» – с беспокойством думала Мармеладова, управляясь по дому. Она то и дело заходила в комнату отца: подавала лекарства, меняла воду в стакане, поправляла съехавшую вниз подушку. Заглянув в спальню, которую муж превратил в свой рабочий кабинет или музыкальную студию, разместив дорогой, навороченный компьютер, «Ямаху» и другие музыкальные приспособления и инструменты, принялась поливать подсохшую землю в цветах. Оглоблин целыми днями торчал возле своего компьютера, отрываясь от него только на время еды или для того, чтобы сделать необходимые деловые звонки и назначить встречи. Помимо творчества он последнее время занимался посредническим бизнесом и неплохо зарабатывал.

            – Дорогая, не мешай мне, пожалуйста, работать, – культурно сделал замечание Оглоблин, не отрываясь от мерцающего монитора. На компьютере была запущена детская игра в солдатики.

            – Хорошо. – Екатерина, бросив поливать цветы, сходила в туалет за веником и взялась мести пол.

– Не поднимай пыль, Катюша, – это вредно для компьютера! – вновь подал голос Оглоблин. – Займись лучше делом...

            – Каким, Оглоблин? – еле сдерживая раздражение, спросила Катя.

            – Читай словарь Ожегова, а лучше Даля, – у тебя словарный запас бедный. Как, впрочем, у всех газетчиков.

            – А у тебя богатый?

            – Что ты имеешь в виду? – непонимающе уставился на неё Остап. – Я что, ругаюсь матом, как некоторые...

            – Лучше бы ты ругался! – горько вздохнула Мармеладова и, бросив веник, ушла в зал, где отдыхала на диване мама.

            «Почему же не звонит Кресталевский? Не случилось ли чего? – с тревогой думала она, сев в кресло и равнодушно листая красочный женский журнал. – Он ведь такой отчаянный. Возьмёт ещё, да под машину бросится спьяну!»

            В зал неожиданно зашел Оглоблин.

            – Мне показалось, что ты с кем-то разговариваешь по телефону, – как бы оправдываясь, сказал он.

            – Тебе почудилось, Остап! – успокоила его Катя, подивившись однако в душе его проницательности. – «Неужели он читает мысли на расстоянии?!»

            Оглоблин стал прохаживаться взад-вперёд по комнате, исподтишка косясь на скучающую в кресле Мармеладову. При этом он издавал различные, невесть что выражавшие звуки: то приглушённо покашливал в кулак, то скептически хмыкал, то сердито сопел носом, как закипающий на плите чайник.

            – Что-то не так, Оглоблин? – первой не выдержала молчаливой дуэли Екатерина.

            – Да вообще-то, я и сам бы не прочь посидеть в кресле с журнальчиком... – начал издалека Остап.

            – Так в чём дело, Оглоблин? Садись, я подвинусь, – сделала приглашающий жест Мармеладова.

            – Ты сегодня почему-то агрессивно настроена, Катя, – упрекнул супругу Остап. – Что случилось?

            – О, Боже, и он ещё спрашивает, что случилось?.. – взорвалась пространной тирадой Екатерина. – Да ничего не случилось, Оглоблин, ровным счётом ничего. Тишь да гладь, да Божья благодать! Все довольны, все смеются, я сейчас начну изучать словарь Ожегова, повышать свой культурный уровень. Деньги зарабатывать за меня Пушкин будет...

            – Катюша, вы бы прошли с Остапом в кухню разговаривать, а мне телевизор включи, – подала голос мама, напомнив о своём существовании. – Сейчас мексиканский сериал будет по программе.

            – Простите, Зинаида Прокофьевна, мы не будем вам мешать, – извинился Остап Оглоблин, включил для тёщи телевизор и на цыпочках вышел из зала. Вскоре к нему присоединилась Мармеладова.

            – Так в чём дело, Катюша? Я ничего не понимаю, что происходит. Может быть, объяснишь? – продолжил разговор Оглоблин.

            – Остап, я думала, что жизнь наша изменится, всё пойдёт по-другому, не так как раньше, – горячо заговорила Екатерина. – Я думала, ты наконец-то оценишь меня, поймёшь, как много я для тебя сделала. Не будешь придираться по мелочам, не будешь за меня решать с кем мне дружить, а с кем нет, к кому захаживать в гости, звонить по телефону... Я думала – ты перестанешь быть мелочным занудой, семейным деспотом и тираном, собственником моего тела и души! Пойми, Оглоблин, я ведь не вещь, я – человек и притом человек свободный!

            – Замужняя женщина не может быть человеком свободным, – нравоучительно произнёс Остап. – Ты – моя жена, и я не желаю чтобы ты зналась с сомнительными субъектами.

            – С какими конкретно, Оглоблин? Назови фамилии, – потребовала Мармеладова.

            – Хотя бы с этим алкоголиком Щукиным, – сказал Остап.

            – Щукин – оригинальный, талантливый музыкант. Он написал музыку на стихи многих моих знакомых поэтов! Он талантливее тебя, – вызывающе заявила Мармеладова.

            – Ты с ним спала? – неожиданно спросил Остап.

            – Ты в своём уме, Оглоблин? – повертела пальцем у виска Мармеладова. – Да он мне вовсе не нравится, он не в моём вкусе... По-твоему, если женщина общается с мужчиной, то это уже всё – попахивает постелью, так что ли?

            – Если замужняя женщина, то – да, – согласно кивнул Оглоблин.

            – Да с его стороны на этот счёт не было даже намёков, – продолжала оправдываться Мармеладова. – Мы вместе с ним работали когда-то в многотиражке «Донской гидростроитель» – он ведь по образованию тоже журналист, – вместе филфак РГУ заканчивали. Дружили... Да, это было, не скрою. Потом Щукин открыл своё дело, занимался бизнесом, причём довольно успешно... Даже, помню, кинул меня один раз на «бабки». Но чтобы спать с ним?.. Ты что, Оглоблин?.. К тому же, он верующий.

            – Ага, верующий... А водку жрёт, как последний грешник, – скептически присвистнул Остап. – Кстати, Катя, тебе просто везёт на верующих...

            – Опять какие-то полунамёки, – с досадой скривилась Катя. – Не юли, Оглоблин, будь мужиком. Говори прямо, что думаешь!

            – Ты спуталась с этим бандитом Кресталевским, – выпалил в запальчивости Оглоблин.

            – Кто тебе это сказал? – враз покраснела Мармеладова.

            – Все говорят, – доканывал её Остап. – А у меня, думаешь, глаз нет? Не видел я разве, как ты разбиралась с ним на похоронах у Клеопатры Лермонтовой.

            – Ты просто ревнуешь, Оглоблин, с Кресталевским у меня ровным счётом ничего не было, – проговорила Катя.

            – Ну да, мужчины липнут к тебе, как мухи на мёд, и ни с кем у тебя ничего не было, – недоверчиво сказал Остап. – Прямо святая невинность...

            Мармеладова гневно взглянула на него и горестно, с жаром заговорила:

            – Я отдала тебе пять лучших лет своей жизни, Оглоблин, я сделала из тебя человека, я вытащила тебя из дерьма, в котором ты сидел по уши... И за всё моё добро – чёрная неблагодарность с твоей стороны!.. Разве я была плохой хозяйкой? Ты ходил голодный, не обстиранный, не глаженный?.. В квартире был бардак? Не было семейного уюта, тепла любящей тебя, дурака, женщины? Я тебе когда-нибудь изменяла, Оглоблин? Я была плохой женой?..

            – А мне, Екатерина, до фонаря весь этот буржуйский домострой, супер-дорогие обои на стенах и продвинутая сантехника! – беззаботно бросил Оглоблин. – Видал я их в одном месте... Мне в советские времена было гораздо лучше. Тогда судьбу музыканта решал худсовет, а сейчас – денежный мешок!

– Ага, тебе было хорошо жить в засранной общаге с тараканами и крысами, которые табунами бегали по ночами по коридорам, – поддакнула Екатерина, – со свешивающимися с потолка лохмотьями паутины, как в фильме «Вий», с обсаженным наркоманом-соседом за стенкой, с километровыми очередями за колбасой и любым дефицитом.

            – Ну и что с этого? – пожал покатыми плечами Оглоблин. – Настоящий музыкант может творить в любых условиях, даже в таких экстремальных.

            – Ты – настоящий музыкант? – засмеялась, глядя на него, Мармеладова.

            – Катя, не понимаю, какая муха тебя укусила...

            – Муха Це-це, – усмехнулась Екатерина.

            – Давай отложим этот разговор до завтра, – устало попросил Оглоблин. – Мне ещё партитуру дописать надо, и очередной шлягер закончить. Я договорился в Москве с одной звукозаписывающей фирмой насчёт шансона. Сейчас в столице за шансон хорошо платят, а сочинять подобное проще пареной репы... А тебе бы я посоветовал написать что-нибудь о тюрьме: серию злободневных очерков из мест заключения с разоблачением негативов. Напишешь, – я сам отвезу их в Москву и пристрою в какой-нибудь «жёлтой» газете или журнале. А гонорары в Москве куда выше наших, периферийных!

            – Я тебя поняла, Оглоблин, – сказала Екатерина. Вытащила из пачки, лежавшей на холодильнике, сигарету и пошла курить на балкон. «Козёл, вместо того, чтобы содержать жену, помочь ей материально, вынуждает писать для заработка тюремные очерки! – думала с раздражением Екатерина. – Почему же не звонит Кресталевский? И Щукин куда-то пропал... Прямо мистика какая-то. Уж не Оглоблин ли постарался? Да нет, куда ему, слабаку против них... Трусливое самовлюблённое ничтожество! Только со слабыми, больными женщинами герой... Думает, я без него пропаду – фигушки вы угадали! Устроюсь в коммерческую газету, а то и переберусь в Москву, заведу столичные связи – там у меня много знакомых журналистов из Ростова, – буду больше него зарабатывать, тогда поглядим кто чего стоит. Это он без меня мхом зарастёт за своим голимым компьютером, на котором-то и работать толком не умеет. Кроме музыкальных ни одной стоящей программы не знает. Купил себе электронную игрушку для малолеток!»

            Докурив, Екатерина бросила окурок вниз, прошла в спальню. На душе было пакостно и тоскливо, ничего не хотелось делать, жизнь казалась бессмысленной и ничтожной.

            – Ты здесь ложись, Оглоблин, – сказала она мужу. – Меня не беспокой, я сегодня очень устала. Буду спать одна, в зале.

            Остап, увлечённый компьютером, промолчал. Он что-то быстро набирал, с силой стуча пальцами по белым кнопкам клавиатуры. Возможно, он даже не расслышал, что сказала Мармеладова.

            «Баба с возу – кобыле легче!» – подумала Екатерина и направилась в другую спальню к больному отцу. Покормив его и переменив грязную постель, вернулась в зал. Мексиканский сериал уже закончился и мама, щёлкая пультом управления, рассеянно просматривала передачи по другим каналам. Взглянув внимательно на вошедшую дочь, укоризненно покачала седой головой. Вполголоса проговорила:

            – Глупая ты, Катька, и что ты в нём нашла? Ни по дому ничего не может, ни денег в дом не несёт, одно слово – композитор прохладной жизни... Нашла бы себе на крайний случай какого-нибудь слесаря-сантехника, так хоть польза была б – краны бы сам чинил, трубы ржавые поменял, унитаз новый поставил... А то б – как сейчас у девок мода пошла – бинзесмена отхватила с большими деньжищами. Ты ещё ничего с виду, хорошо выглядишь: не пьёшь, не гуляешь здорово... правда, куревом балуешься, да это и бросить зараз можно... Женщина хозяйственная, работящая, – глядишь, какой-нибудь богатый старикашка и позарился б. Ты носом-то не крути, ничего притерпелась бы... а ему, старому, много ли надо? Он, небось, и не может-то уже ничего... так разве, побаловаться... Да и самому-то ему, прости мою душу грешную, сколько её, жизни той осталось? Туда-сюда, глядишь, – ты и овдовела... А деньги-то с имуществом он туда с собой не заберёт, всё тут останется. Вот и смекай...

            – Глупости ты, мама, предлагаешь, – укоризненно взглянула на неё Екатерина. – Я лучше последний кусок доедать буду, а на панель не пойду!

            – Никто тебя на панель и не посылает, – сказала мама.

            – То, что ты говоришь про богатого старичка – одно и то же...

            – Гордая ты, смотрю, слишком... Гляди, останешься у разбитого корыта со своим характером!.. Не хочешь справного мужика, ребёночка хоть усынови из детдома. Всё радость на старости лет будет и подмога какая-никакая...

            – Договорились... Туши свет, бросай гранату! – притворно всплеснула руками Мармеладова и, не слушая больше недовольное ворчание матери, принялась стелиться.

            «Когда же люди прекратят лезть в мою душу? – думала она, укладываясь ко сну. – Когда перестанут за меня решать, давать дурацкие советы, учить, наставлять и вразумлять, как будто я дитя несмышлёное, а не взрослый, вполне сформировавшийся человек! Все хотят перекроить меня по своему образу и подобию: Бог, дьявол, мама, Оглоблин, редактор газеты, Кресталевский... Все эгоистично хотят использовать меня в своих целях, не заботясь о том, а что же, собственно, хочется мне самой? Почему никому нет до этого ни малейшего дела? Бог вдруг взял и решил за меня, что мне необходимо родиться. Но он не спросил, Отец мой небесный, хочу ли я появляться на свет? Готова ли я к этому? Мама с папой надумали вдруг зачать меня... Ну, и, вероятно, думали в тот момент прежде всего о собственном физическом удовольствии. Конечно, они скажут, что подарили мне жизнь! Но хотела ли я этого подарка, вот вопрос? А, может быть, мне лучше было вовсе не рождаться и всю жизнь оставаться духовной, как говорит Кресталевский. Он верит в духовную сущность человека, убеждён, что у каждого человека помимо тела есть ещё и бессмертная, неуничтожимая душа, которую создал Бог. Но весь парадокс в том, что Сергей говорит о душе, а сам спит и видит моё тело – это заметно, как божий день... Всем что-то от меня нужно, все хотят использовать меня, насладиться и бросить, как выпитый сосуд! Никто ещё бескорыстно ничего для меня не делал. Даже Оглоблин вернулся из Москвы не из-за моей души, на которую ему, верно, начхать хотелось, а из-за тела. Потому что он настолько скуп, что жалеет денег на уличных проституток, которые работают сейчас в Москве на каждом углу по прейскуранту, а мастурбировать в гостиничном номере ему видно надоело. И я, как последняя дура, повелась на его уговоры, простила все подлости, которые он мне причинил, размечталась о счастливой жизни... Нет, не буду я никогда счастлива с Оглоблиным, и вообще – ни с кем! Все мужики одинаковые, никому верить нельзя. Вначале наобещают золотые горы, а как в постель с ними ляжешь – всё! Куда только их любовь девается. Как пресытившиеся коты, начинают мурку водить, торговаться, а то и откровенно обманывают, кидают... За твой же счёт норовят поживиться. И все так, безо всяких исключений! И Кресталевский, вероятно, – такой, хоть и уверяет, что польский шляхтич. Пусть не словами, а делом сначала докажет свою любовь, а потом мы посмотрим... решим... Я почувствовать должна, что это у него серьёзно, а не просто – моча в голову стукнула! Это даже словами не выскажешь, но – ещё не чувствуется, а раз не чувствуется, то и не верится... И какой смысл в таком случае менять шило на мыло?.. часы на трусы?.. Оглоблина на Кресталевского?..».

 

           

                                               Глава 15. Автовокзал

 

            Наконец-то на автовокзале вновь появился Вася гитарист. Кресталевский не видел его давно, с августа месяца.

            – Здравствуй, Серый! – приветствовал он приятеля, как всегда широко улыбаясь, придерживая правой рукой свою старенькую семиструнку. – Как идёт газетный бизнес?

            – А ну его в болото! – безнадёжно махнул рукой Кресталевский. – Нужно менять работу... Ты где пропадал? На гастроли ездил?

            – Угадал, Серый. Был я на морях, развлекал песнями новых русских, в кабаках «лабал», – заработал тысяч пятьдесят и за две недели дома всё спустил, – сообщил Вася. – Сегодня даже на электричку до Ростова денег не было, зайцем пришлось ехать.

            – Здорово ты погулял! – покрутил головой Кресталевский. – Как можно такие «бабки» потратить?

            – Да там тема одна получилась, не хочу рассказывать... – помялся гитарист Вася.

            – Понимаю. Женщина? – подсказал Кресталевский.

            – Вот-вот, Серый... Бабы – наше слабое место, – согласно кивнул Вася. – За минутное удовольствие расплачиваешься потом по полной программе!

            – У тебя программа, видать, насыщенная была? – сострил Кресталевский.

            – А то!.. – хмыкнул лукаво гитарист Вася. – В лучшем ресторане Таганрога ужинали. Ей захотелось, а мне отказываться неудобно, ну и зашли, поужинали... В отдельном кабинете, при свечах. И стриптизёрша обнажённая перед нами танцевала... Всё как полагается: шампанское со льдом, устрицы по-французски, ещё всякая заморская дрянь с непонятными названиями... Холуй во фраке за спиной стоит, в хрустальные бокалы подливает... В общем, – высший класс! Зато когда счёт под конец принесли, я чуть со стула не грохнулся: триста пятьдесят баксов, прикинь!

            – Круто, – с восхищением произнёс Кресталевский. – Нам так не жить.

            В это время мимо, к константиновскому «Икарусу», прошла реализаторша газет Ольга. Поздоровалась с приятелями сквозь зубы.

            – Чего она? – удивлённо кивнул ей вслед Василий.

            – Злится, что покупателей её отобью, – пояснил Сергей. – Конкуренция, блин, сам знаешь...

            – Тяжёлый случай, – согласился Вася. – А меня немые, козлы, достают. После них в автобусе – хоть шаром покати, всё под чистую выгребают! А предъявлять – бесполезно, ничего не понимают – немые!

            – Они злые, ты смотри, Василь, не связывайся, – предостерёг Кресталевский. – За «бабки» – порвут! Они целой бригадой побираются.

            – Ладно, не пугай – пуганые, – отмахнулся Вася. Пощипал струны, прислушиваясь к звуку, покрутил туда-сюда колки, настраивая гитару. Пошёл вслед за Ольгой в константиновский.

            Кресталевский, чтобы не терять зря времени в ожидании своей очереди, направился к донецкому автобусу, который отправлялся ровно в двенадцать. В салоне возле кабины водителя стоял среднего роста старик с длинными седыми космами волос, перевязанных широкой чёрной тесёмкой, с такой же седой, длинной окладистой бородой, неопрятно одетый, но трезвый. По внешнему виду не бомж. На шее у него висела на верёвочке кривая картонка с какой-то надписью. Кресталевский рассмотрел только православный крест и какие-то библейские изречения. В руках проповедник держал замусоленную, криво сшитую по краям нитками, самодельную книжку-брошюру и говорил громким выразительным голосом, как будто стоял не в тесном проходе междугороднего автобуса, а на многолюдной площади:

            – Во имя Господа нашего многострадального и милосердного, убиенного на кресте злодеями и к злодеям же причисленного, сына Божьего Иисуса Христа, непорочнорождённого... Аминь! Братия и сестры дорогие, возлюбленные во Христе, счастливого вам пути, и да хранит вас Господь наш вседержитель от бедствий странствия, от нищеты и хворобы внезапной, от лихого человека, пули, стрелы и булата! Помилосердствуйте, славяне, помогите старику на скудное пропитание, внесите свою драгоценную лепту в святое Божье дело проповеди Евангелия спасения. Написал я книжку духовных, Богоугодных виршей – имел дерзновение возомнить себя пиитом русским. Купите книжку моих стихов! О цене даже не заикаюсь, недостойный – кто сколько может. И подношением скудным в вашей бедности не побрезгую, – может, кто хлебушка корочку поднесёт, или яблочко румяное – мне, старику, всё в радость.

            Закончив длинную тираду, проповедник быстро прошёл по салону, продавая свои замусоленные книжки сентиментальным пассажирам. Покупали в основном женщины. Времени до отхода автобуса оставалось совсем мало и Кресталевский, не дожидаясь ухода старика, принялся рекламировать свой товар. В числе прочего у него сегодня были и эротические журналы для мужчин. Проповедник, проходя мимо Сергея, недовольно его упрекнул:

            – Слово Божье нужно продавать, а не порнографию!

            В следующем автобусе повторилась та же история. Откуда появился загадочный проповедник, как сразу же окрестил его Сергей, неизвестно, раньше его на автовокзале не было. Он ходил по автобусам весь день и, сталкиваясь с Кресталевским, неизменно напоминал ему о вреде порнографии. Это был своеобразный фанат-подвижник, провозглашавший в своих стихах Слово Божье, как он его понимал. Но он хоть приторговывал книжками. До него был один молодой, странный парень с безумными глазами, который заходил в автобусы и, потрясая почему-то детской, красочно иллюстрированной Библией, разводил церковную тягомотину минут на десять – пятнадцать. При этом он ничего не предлагал купить, не просил у пассажиров денег, как нищие, и вообще ничего не просил, кроме как поверить наконец-то в Бога и жить по заповедям. Водители над ним откровенно посмеивались и недвусмысленно крутили пальцами у виска. К какой религиозной конфессии принадлежал парень было неясно, скорее всего он проповедовал по собственной инициативе, возомнив себя эдаким современным пророком, чуть ли не новоявленным Иосифом Смитом. Помимо него по автовокзалу бродили две ветхозаветные старушки – свидетельницы Бога Иеговы, раздавали колхозникам небольшие, карманного формата брошюры и журналы «Пробудись» и «Сторожевая башня». Пассажиры нехотя принимали божественную литературу, лениво перелистывали, но, не найдя там ничего занимательного, типа анекдотов или сканвордов в дорогу, после ухода старушек выбрасывали в урну.

            Почитатели Бога Иеговы пробовали проповедовать и Кресталевскому. Он скучал на лавочке в зале ожидания – до отправления очередного автобуса было ещё полчаса. От нечего делать лениво просматривал юмористический журнал «Винегрет», которым торговал. Тут-то к нему и подсели бабушки-иеговистки. Одна, малость помоложе первой, одетая понарядней, вкрадчиво заговорила:

            – Молодой человек, извините, пожалуйста, за беспокойство, вы в Бога верите?

            Вопрос был неожиданный. Кресталевский, привыкший ко всему подходить серьёзно, задумался. Верил ли он в Бога? Вероятно, да... Но вот, что такое Бог – представлял смутно. Тем более, что однозначного ответа не давала ни одна религия, с представителями которых он соприкасался в жизни. А общался он и с католиками – католической веры придерживалась его бабушка, – и с мусульманами, и с иудеями, и даже с мормонами. О православных и говорить нечего, он сам был крещён в православной церкви.

            – Да, в Бога я верю. Так же – и в Иисуса Христа, единородного сына Божьего, – ответил Кресталевский.

            – А скажите, молодой человек, вы знаете имя Бога? – продолжала допрос свидетельница. – В молитве мы провозглашаем: «Да святится имя Твоё!..». А какое имя у Бога?

            – А это столь важно? – задал встречный вопрос Кресталевский, чувствуя, что проповедница постепенно втягивает его в бесполезный, бессмысленный спор о вещах, мало что для него значащих.

            – А как же?! Что вы такое говорите, – удивилась свидетельница. – Неужели вам лично всё равно, как вас назовут ваши дети: Павлом, например, или каким-нибудь Навуходоносором?

            – Допустим, вы правы, – согласился Сергей. – Богу не понравилось бы, если бы его вдруг назвали Навуходоносором, но его ведь никто так и не называет!

            – А как его называют? – не отставала женщина. Вторая при этом помалкивала, с интересом слушая ход мысли своей подруги.

            – Насколько я знаю из Библии, Бога там называют либо Саваоф, либо Иегова, – сказал Кресталевский.

            – Вот именно, – Иегова! – ухватилась за нужное имя проповедница. – Саваоф – поздняя вставка недобросовестных переводчиков. Мало того, само имя Иегова было значительно сокращено в текстах священного писания и заменено где надо и не надо словом «Господь». Отсюда и некоторые несуразности в современном тексте Библии вроде знаменитого высказывания царя Давида, которое цитировал Иисус Христос: «Сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих». В новом переводе Библии, которым пользуются свидетели Иеговы, вместо слова «Господь» восстановлен первоначальный вариант. То есть: «Сказал Иегова Господу моему...». Признайтесь, звучит значительно лучше, чем раньше.

            – Но так ведь можно всю Библию исковеркать, – возмутился Кресталевский, – а в ней, по-моему, ясно сказано, что нельзя ничего ни добавлять, ни убирать! Библия – это слово Божье, и никакой редакторской правке не подлежит.

            – Напрасно вы так думаете, почтеннейший, – подала наконец голос вторая свидетельница Иеговы, – сморщенная, лет семидесяти, старушка. – Тем паче, что запрет сей относится только к Откровению Иоанна Богослова и на остальную Библию не распространяется.

            – Ну ладно. Что дальше? – нетерпеливо перебил её Кресталевский, поглядывая на часы. До отправления следующего автобуса оставалось минут пятнадцать.

            – Я смотрю, вы интересуетесь религией, духовными вопросами, Священные писания читаете, – вновь заговорила первая. – Не хотели бы вы изучать с нами Библию?

            «Была бы ты помоложе!» – подумал Сергей, а вслух сказал:

            – Да нет, зачем же. Благодарю. Я и сам её могу изучать, без вашей помощи. Библия у меня есть своя, без всяких новых переводов... Так что счастливо оставаться.

            – Журналы хоть возьмите, – засуетились свидетельницы, сунув ему несколько «Сторожевых башен», но Сергей и от этого отказался.

            – Спасибо, но я не разделяю ваших религиозных взглядов и журналов читать не буду.

            – Не боитесь, молодой человек?.. – сменила тон первая иеговистка.

            – Вы мне угрожаете? – удивился Кресталевский.

            – Бог с вами! – отшатнулась женщина и взмахнула руками. – Мне ли вам угрожать... Суда Божьего не боитесь? Последнего небесного Армагеддона?

            Здесь Кресталевский снова задумался. Божьего суда он, конечно, побаивался. И верно, какой преступник не боится разоблачения и справедливого возмездия?! А на земле, из живущих на ней людей, чуть ли не каждый в той или в иной мере преступник: одни нарушают законы человеческие, другие – Божьи. Одни грешат явно, – и словом, и делом, другие – в мыслях, но грешат все, без исключения.

            – Я сам отвечу за свои грехи! – честно признался Сергей и, взяв хозяйственную сумку с газетами, быстро пошёл к выходу на перрон...

            Сегодня свидетельниц Иеговы не было, наверное, взяли выходной. Седобородый дед-проповедник здорово тормозил работу реализаторов газет и гитариста Васи, но все помалкивали, уважая его религиозные чувства. Мало того, Кресталевскому постепенно стало даже неудобно предлагать пассажирам эротические журналы с обнажёнными девушками на красочных, глянцевых обложках, а гитаристу Василию – исполнять похабные песни.

            – Ты знаешь, Серый, а ведь старик прав, – сказал он Кресталевскому в перерыве между выступлениями. – Нельзя ради денег губить душу, нельзя служить неправому делу, нельзя выживать любой ценой, ступая по головам ближних. Бог всё видит, чем мы тут занимаемся, и если мы вдруг погрязнем в пороках, деградируем до скотского состояния, провозгласим сатану своим кумиром, Всевышний нас попросту сметёт с лица земли, как это было с людьми в древности, во время всемирного потопа.

            – Что, старика наслушался, Вася? – усмехнулся Кресталевский. – Возьми в секту его запишись, или в монастырь уйди, что тебе с нами, грешными, делать?

            – Да нет, ты зря утрируешь, Сергей. Я ведь вижу, что ты в душе не такой, только для чего-то шлангом прикидываешься, – проговорил гитарист Василий. – Зачем ты боишься быть самим собой? Ты ведь по натуре добрый, а хочешь казаться злым. Как будто чёрт в тебе сидит и на плохие дела подталкивает... Да расслабься ты в конце-то концов, обрадуйся жизни, солнцу над головой, людям хорошим. Хватит всё видеть в чёрном цвете.

            – И ты учишь, Василий, – укоризненно вздохнул Кресталевский. – Прямо ликбез какой-то...

            – Я оптимист, Серый! Я верю в свою удачу, – продолжал гитарист Вася. – Не может такого быть, чтоб я не добился успеха в жизни! Я ведь музыкант, а не какой-нибудь ресторанный «лабух». Я музыку пишу, причём неплохую, кассету хочу записать, раскрутиться... Я сложа руки не сижу, я вкалываю, и Бог мне помогает. Он лодырям не помогает, а тем, кто пашет – удачу всегда пошлёт. Он справедливый, Господь наш.

            – Скучно тебя слушать, Василь, – притворно зевнул Кресталевский. – Давай лучше водки нажрёмся и по бабам закуролесим! Я сейчас холостякую, у бабушки на Берберовке живу. В самый раз наверстать упущенное, пока семейное ярмо тащил... Вчера у меня такая тёлка была! Огонь баба, – до утра передохнуть не давала. Насилу выпроводил домой к мужу...

            – Ну и чем тут хвалиться, брат? – пожал плечами Василий. – Похотливые кобели под забором тоже могут подолгу трахаться, и даже под хвостом у суки лизать...

            – Сказанул, Василь... – брезгливо скривился Кресталевский. – Как серпом по яйцам! Кайфоломщик, блин.

 

 

                                   Глава 16. Партия Анархо-социалистов

                                                                      

            Отработав до трёх на автовокзале, Кресталевский поехал домой, то есть к бабе Шуре, пообедал, чем Бог послал. Подумал, что пора уже сдавать выручку шефу – известному ростовскому сатирику Назару Бизонову, юмористический журнал которого продавал на автовокзале. Попутно решил заглянуть на Творческие посиделки поэта Шкаликова, проходившие в Доме быта, в интеллектуальном кафе «Орбита». Кресталевский давно там не бывал и надеялся встретить в кафе Мармеладову.

            – Ты ж смотри там, Сергей, не долго, – предупредила как всегда баба Шура. – На улицах наркоманов полно, хулиганья всякого. Далеко ль до беды?.. Лучше мы с тобой как-нибудь на кладбище съездим: деда Макара надо помянуть и матерь твою, Елену, царство ей небесное.

            – Конечно съездим, ба. Как только, так сразу... Ты скажи, – и смотаемся, – согласился с её предложением Кресталевский.

            До Северного добрался по-быстрому, на маршрутке, которые ходили довольно часто. Назар Бизонов жил недалеко от базара. Это был высокий, крепкий ещё старик, не утративший с годами природного кацапского оптимизма и твёрдости духа. Кресталевский давно заметил: сталинское поколение отцов-командиров было железным! Именно оно вынесло на своих плечах все тяготы Великой Отечественной, громя германские войска на фронте, обеспечивая действующую армию всем необходимым в тылу. Он думал: а что бы стало с его поколением, окажись оно в столь экстремальных, нечеловеческих условиях? И правда, – что?.. Большая часть, вероятно, переметнулась бы к немцам, продалась за дойчмарки и чечевичную похлёбку! Другие побежали бы за Урал, к китайцам. Кое-кто б застрелился, ушёл в подполье, дезертировал... И лишь единицы стояли бы насмерть, как обезбашенные спецназовцы в Афганистане!

            – Проходи, Серёга. Здравствуй, дорогой! Как поживаешь? – приветливо встретил его Бизонов. – Не разувайся, к х..м, давай – на кухню. Рубать будешь?

            – Нет, Назар Борисович, я уже обедал, – отказался Кресталевский.

            – Обедал... Уже ужинать пора, – сказал Назар Бизонов. – Выпьешь грамм сто? Водочки?

            – Это можно, – согласился Сергей. В кухне быстро пересчитал месячную выручку за журналы, передал Бизонову.

            – Спасибо за работу, Серёга! – поблагодарил Назар Борисович, пряча деньги в карман. Достал из холодильника бутылку настоянной на чём-то, коричневого цвета, водки, маринованные грибы в стеклянной банке, тонко нарезанную ветчину, сыр, огурцы и помидоры. Налил Кресталевскому стопку. – Давай за всё хорошее.

            – А вы? – спросил Кресталевский.

            – Не, мне много нельзя. Я сегодня уже норму принял, – объяснил Бизонов.

            Сергей привычно выпил приятную на вкус водку, с аппетитом закусил маринованными грибами.

            – Давай ещё. После первой и второй промежуток небольшой, – снова налил Бизонов. – Я даю твои юморески в «Винегрете», ничего вещицы, мне понравились... Только учти, гонорары я местным авторам не плачу, не обессудь!

            – Да бросьте вы, какие гонорары, – отмахнулся Кресталевский. – Напечатали, и на том спасибо!

            Он выпил и третью стопку, потому что, по утверждению Бизонова, Бог якобы любит троицу, и отправился на Творческие посиделки Шкаликова. В кармане лежала порядочная сумма денег – выданная Бизоновым зарплата. В голове от выпитой водки шумело, на душе, в предчувствии встречи с Мармеладовой, было радостно, хотелось ещё выпить. Сергей зашёл в коммерческий павильон на автобусной остановке и купил бутылку своего любимого пива «Балтика 9». После пива его развезло ещё сильнее и на Посиделки Кресталевский пришёл на взводе. Людей было ещё мало: сам Шкаликов, какие-то незнакомые женщины, Вадик Мухоморов, Земфира Берданосовская, поэт Миша Скворец с супругой, которая сама стихов не писала, но была большой любительницей поэзии, к тому же – заведовала библиотекой. В самом углу у стены сидели друзья Кресталевского: поэт и мистик Сашка Зимницкий по кличке Китайчик и оригинальный, можно сказать сумасшедший философ Толик Микроба. С ним Кресталевского связывала давняя крепкая дружба, проверенная суровыми жизненными передрягами. С Толяном Кресталевский, как говорится, пошёл бы в войну в разведку!

            Познакомились они с Микробой на занятиях литературного кружка при заводской газете «Ростсельмашевец», который посещал Сергей после армии. Руководил кружком заводской поэт Аркадий Самохвалов, бывший милиционер, выгнанный из ментовки за изнасилование несовершеннолетней. Он-то и преподал Кресталевскому первые азы поэтического мастерства, взяв его под свою заботливую опеку. Рекомендовал его первые стихотворные опыты в печать, привлекал к выступлениям в цехах и общежитиях «Ростсельмаша». Но, как все ограниченные люди, Самохвалов и других ограничивал рамками своего узкого, «совкового» понимания, подрезал им, так сказать поэтические крылья, не давал взлететь выше той планки, которую установил для себя. Кресталевскому вскоре стало тесно в прокрустовом ложе рабочей литгруппы Самохвалова и он взбунтовался.

Как раз был пик знаменитой Горбачёвской перестройки, в обществе накапливалась взрывоопасная энергия. Общественные движения и карликовые политические партии возникали чуть ли не каждый день, вырастая, как грибы после дождя. Столичные газеты просто захлёбывались от сенсационных разоблачений негативных явлений пресловутого сталинизма. Рабочие пробовали бастовать, как на Западе, евреи и диссиденты на все голоса требовали дальнейших перемен и развала прежней, социалистической системы ценностей. На этом фоне Микроба, тоже посещавший сельмашевскую литгруппу, выделялся провинциальной зашоренностью взглядов, совковым консерватизмом мышления и вопиющей безграмотностью, которую можно было сравнить разве что с косноязычием Чеховского Ваньки Жукова, писавшего бестолковое послание «на деревню дедушке». Между тем, Микроба чем-то заинтересовал Кресталевского. Сам вечно находившийся на распутье, он безошибочно угадывал в окружающих родственную душу, жаждущую обрести истину, и принимал на себя роль всезнающего учителя, политического вождя и пророка. Прежде всего он начал освобождать Толика Микробу от остатков совдеповского воспитания, втолковывая идеи Сахарова и Солженицына. Из некогда запрещённой в СССР литературы Кресталевский читал только «Один день Ивана Денисовича», но о жестоких сталинских репрессиях знал и раньше. Казачья станица Грушевская под Новочеркасском, откуда был родом отец Кресталевского, всегда слыла «белой» станицей. Здесь ещё со времён проигранной большевикам Гражданской войны передавали от отцов к детям живописные рассказы о лихих подвигах казаков-красновцев под Царицыном. О рейдах прославленной конницы Мамонтова по тылам красных войск, о горечи зимнего отступления в Новороссийск, об эвакуации в Крым и печальном исходе героической Русской армии под руководством барона Врангеля в Туретчину. «Белые» казаки ушли из Грушевки и навеки канули, упокоившись кто где. Но оставшиеся – рассказаченные и раскулаченные, загнанные Москвой в полуфеодальные общины – колхозы, – продолжали незримую, кропотливую Гражданскую войну против захватившего верховную власть в России, инородного, антиславянского режима международных преступников и проходимцев, вроде Льва Троцкого-Бронштейна, Льва Каменева-Розенфельда, Якова Свердлова, Кагановича, Берии и им подобных. Кресталевский отдавал себе отчёт в том, что Гражданская война на Дону не прекращалась всё это время ни на минуту, а с началом перестройки вспыхнула с новой силой. Вновь казаки понадевали голубые штаны с лампасами, вытащили из укромных тайников – у кого сохранились – дедовы боевые шашки, засунули за голенища сапог нагайки. Вновь Дон забурлил в яростной политической сваре и как раньше поделился на красных и белых. Низовские казаки припомнили давние обиды вёшенцам, те в свою очередь в долгу не остались. Дон раскололся и быть бы здесь опять большой потасовке и междоусобице, если бы вдруг не запылали на окраинах бывшей советской империи, – разваленной тремя безродными проходимцами и авантюристами, пожертвовавшими в угоду собственным нездоровым амбициям огромной и великой страной, – межнациональные конфликты. Москва, со времён татаро-монгольского ига славившаяся умением плести политические интриги, мастерски выпустила накопившийся на Дону пар, направив наиболее горячие головы воевать за приднестровцев, абхазов или осетин.

Но всё это произошло позже, а пока, в самом начале перестройки, на Дону, да и в Ростове было сравнительно тихо. Кресталевский с Микробой подружились и воспылали жаждой политической деятельности. Помимо своих казачьих пристрастий, Сергей увлекался учением Бакунина и Кропоткина, зачитывался книгами про Махно и всерьёз подумывал о синтезе социалистической теории Маркса с Бакунинским анархизмом. У него даже сложилась в голове некая политическая система: анархо-социализм, причём административное устройство будущего российского общества он мыслил скопировать с казачьей системы самоуправления с её выборными на кругах демократическим голосованием атаманами, советами стариков-гласных и прочим. Поделившись своими соображениями с Микробой и заручившись его поддержкой, Сергей стал действовать. Навербовал из числа студентов госуниверситета, в котором тогда учился, сторонников своей идеи, написал программу и устав будущей политической партии. Толик Микроба в свою очередь привлёк к борьбе знакомых парней с «Ростсельмаша» – он там работал слесарем-инструментальщиком. Таким образом набралось человек десять. На первом съезде, происходившем на Северном, на крыше девятиэтажного сельмашевского общежития, где проживал Микроба, Кресталевский торжественно объявил о создании «Российской Ассоциации Анархо-социалистов», сокращённо РОАС. Стали обдумывать планы и перспективы политической борьбы на будущее. Сергей тут же выдвинул предложение о вооружённом восстании против советской власти – он был максималистом.

– Свобода или смерть, братья! – патетически заявил он. – Оружие можно будет отобрать у ментов. Вечером отоварить по башке кирпичом парочку, – вот вам уже два боевых пистолета.

Но остальные заговорщики тут же воспротивились этой безумной идее и решено было пока что вести борьбу чисто пропагандистскую. Тогда Кресталевский с Микробой деятельно засели за сочинение листовок. В листовках они разъясняли соотечественникам политическую обстановку в стране, гневно клеймили высшее партийное руководство, высвечивали всевозможные недостатки: отсутствие многих продуктов питания, дефицит промышленных товаров, плохие бытовые условия, взяточничество и казнокрадство чиновников. Попутно осуждали бессмысленную и кровавую афганскую авантюру Брежнева-Горбачёва, имперскую внутреннюю политику Москвы, подавляющую национальное самосознание республик и малых народов. Призывали к свержению Коммунистической партии и отданию под суд всего Политбюро во главе с генсеком! Вот, например, образец подобной прокламации, сочинённой в порыве пьяного вдохновения Кресталевским:

«Граждане России! Революция, которую совершил в 1917 году В.И. Ленин, заведена в тупик бездарными, тупыми и хитрыми людьми, спесиво именовавшими себя генеральными либо первыми секретарями! Не парадокс ли, огромной великой страной управляет – секретарь! (Вроде секретаря-машинистки, что ли?). Такая глупость возможна только у нас в России. Владимир Ильич Ленин был вождём, а не секретарём, отсюда и результат! Граждане, видя неспособность правящей партии вывести страну из кризиса, объявляем о создании оппозиционной организации – «Российской Ассоциации Анархо-социалистов»! Наша программа – подлинное освобождение человека труда, уничтожение коммунистической эксплуатации, власти и государства! То есть, программа построения Коммунизма, как его понимали К.Маркс, М.Бакунин, П.Кропоткин и другие. Долой диктатуру КПСС! Долой культ личности Горбачёва! Да здравствует Свобода! Правда! Равенство! Да здравствует Коммунизм!».

Листовки были лаконичные, смелые, ни к чему не обязывающие, рассчитанные на внешний эффект. Призывать к свержению партии, которая сама же и затеяла всю эту канитель с экономическими преобразованиями и с разоблачением сталинизма и Брежневского застоя – это было круто!

В одну душную июньскую ночь бумажки с крамольными текстами подпольной анархистской организации забелели на стенах многих ростовских домов в центре города. Их находили в почтовых ящиках и в будках телефонов-автоматов, в общественном транспорте и даже в карманах прохожих. Листовки были наклеены на красочные витрины магазинов и на газетные тумбы, на двери школ и вузов, на деревья, мусорные баки и киоски «Союзпечати». Но, так сказать, высшего пилотажа добился Толик Микроба, умудрившись прилепить листовку даже на массивную старинную дверь Комитета госбезопасности! Акция прошла успешно и Кресталевский, воодушевлённый победой, стал продумывать дальнейшую тактику борьбы с коммунистическим режимом.

Печатать на пишущей машинке под копирку антисоветские прокламации было утомительно. Требовалось усовершенствовать технологию, к тому же Сергей подумывал об издании политической газеты по типу Ленинской «Искры», а для этого нужна была собственная типография или хотя бы шрифт. Кресталевский поговорил на эту тему со студентами-однокурсниками и один, чеченец Лёма Чабанов, вызвался помочь.

– Есть у меня знакомый парень из РИНХа, мой земляк, крупный комсомольский босс из Гудермеса, – он тебе, Серый, что-нибудь посоветует, – пообещал Лёма.

– Человек надёжный? – поинтересовался Кресталевский. – А то ведь, сам понимаешь, – дело пахнет керосином... За такое в КГБ по головке не погладят!

– Серый, где ты видел ненадёжного чеченца? – обиделся за свой народ Чабанов. – Да чеченцы все сплошь антисоветчики, после сталинского выселения 23 февраля сорок четвёртого года! Мне дед рассказывал: загнали энкэвэдэшники всех в общие вагоны – детей, стариков, женщин, двери позакрывали и – без остановок – в Казахстан. В туалет сходить по большому, маленькому – тут же в углу, в теплушке! А куда денешься?.. Так некоторые молодые горянки от разрыва мочевого пузыря умирали, не могли при всех нужду справить. Воспитаны были не так, не по-скотски, гордые были... Для них лучше умереть, чем опозориться!

– А мужики ваши где были? Почему допустили такой беспредел? – резко спросил Кресталевский.

– Чеченцы в общей массе на фронте были, – сказал Чабанов. – А кто из части дезертировал, в горах скрывался. С абреками... В Чечне, знаешь, последнего абрека аж в семьдесят третьем году застрелили, а до этого по горным дорогам опасно было русским ездить. Особенно ночью.

– Зря вы, Лёма, на русских людей грешите, – осуждающе покачал головой Кресталевский. – Не русские чеченцев в Казахстан выселяли, а Сталин и его холуи: Берия, Каганович, Маленков, Молотов, Хрущёв, Микоян... Они и русских людей сколько на тот свет отправили, пидоры! Моего деда раскулачили и расстреляли... А вы зациклились: русские, русские! Да в прошлом веке, во время Кавказской войны, у Шамиля вашего несколько тысяч русских перебежчиков было: артиллеристы, казаки кубанские и терские... Даже польские офицеры были, которых царь Николай Первый сослал на Кавказ после подавления последнего польского восстания.

– Знаю, брат Сергей, – кивнул головой Чабанов. – У нас в горах целое селение есть, основанное русскими солдатами в девятнадцатом веке. Новое Ведено называется. Там потомки ваших русских живут. Ислам приняли, чеченские имена взяли...

Знакомого Лёмы звали Салман Радуев. Это был весёлый, жизнерадостный чеченец, несколько эксцентричный, как и многие представители этого гордого, загадочного народа.

Кресталевский сразу же с ним подружился и, спустя несколько дней после знакомства, завёл разговор о деле.

            – Зачем тебе типография, брат? – удивился Радуев странной просьбе. – Она стоит знаешь сколько?.. Я, конечно, могу в Гудермесском горкоме комсомола пробить для тебя списанную, но у тебя денег не хватит её купить! Ты газету свою издавать хочешь? Дело хорошее, брат. Сходи в местную типографию, договорись с печатниками, они тебе её в нерабочее время отштампуют!

            – Ага, если в КГБ не сдадут, – скептически ухмыльнулся Кресталевский.

            – У нас в Чечне никогда бы не сдали! – заверил Салман Радуев. – У нас даже первый секретарь горкома комсомола в открытую взятки от чёрных цеховиков-кооператоров берёт и никто ничего... У него везде свои люди.

            – Да у вас там вообще дурдом, на Кавказе, – сказал Кресталевский.

            – Что ты имеешь в виду? – подозрительно взглянул на него Радуев.

            – Да то, что живёте вы в России как цыгане, своим обособленным, национальным мирком, – принялся излагать свои взгляды Сергей. – Нас, русских, за кровных врагов считаете, общих врагов не видите, вносите в политическую борьбу сумятицу и неразбериху. Вам бы не с русскими простыми людьми бороться надо, а с политическим руководством страны, которое одинаково давит и чеченцев, и русских!

            – А зачем нам это надо, Сергей? – удивлённо присвистнул Радуев. – Ты вон у Лёмы спроси, хочет он бороться с вашим политическим руководством?

            Лёма Чабанов, присутствовавший при этом разговоре, только неопределённо пожал плечами.

            – Вот-вот, – продолжил свою речь Салман Радуев. – Лёма влезать в ваши российские дела не хочет, как и любой здравомыслящий чеченец. У нас в Чечне свои проблемы. Вначале мы добивались возвращения на родину после Сталинского выселения, с горем пополам добились. Потом поставили вопрос об конфискованном имуществе, о возврате домов, о местной прописке. Постепенно добились своего. Теперь на очереди вопрос о реабилитации незаконно репрессированных чеченцев, – среди них есть даже герои Советского Союза, полковники и генералы. Ну а потом – будем добиваться, чтобы руководителем республики назначали чеченца, а не хохла, или армянина.

            – Мелко плаваете, господа абреки, – усмехнулся Сергей, – вымаливаете у партии мелкие подачки, как косточки с барского стола. Просите то, что и так принадлежит вам по праву.

            – Но это только начало, Серый, – возразил Лёма Чабанов. – У нас уже сейчас вся республиканская милиция сплошь состоит из местных жителей, партийное и хозяйственное руководство – тоже. А при таком раскладе недолго и вопрос о политической независимости поставить.

            – А войска? – напомнил Кресталевский.

            – Командиров можно подкупить, простых салдафонов разоружить, – сказал Радуев. – У нас уже сейчас в горных аулах почти все взрослые чеченцы с автоматами «Калашникова» ходят, иначе нельзя. То ингуши скот угонят, то осетины колхозный амбар обчистят... Осетины – вообще вредный народ: вор на воре сидит и вором погоняет. Старики говорят: осетин – это не национальность, это профессия!

            Закончилась вся эта история с подпольной Ассоциацией анархистов довольно плачевно. Пока Кресталевский занимался переговорами с чеченскими «абреками» насчёт покупки типографии, Толик Микроба отправился в Усть-Донецк, погостить у родственников. Попутно решил продолжить политическую борьбу. По собственной инициативе напечатал две сотни прокламаций и половину расклеил ночью по Усть-Донецку. На следующую ночь с дуру пошёл распространять остальные. В одном подъезде его с поличным схватил за руку какой-то плечистый, с нагловатой, протокольной рожей субъект. К тому же от него сильно разило сивухой, видно принял для сугреву «пять капель»... Микроба не растерялся и ошарашил переодетого оперативника наглым требованием: «А ну – дыхни!». Мент дышать на Толяна не стал, профессионально заломил ему руку за спину и приволок в отделение. В эту же ночь у родственников Микробы, где он жил, произвели обыск, нашли письма Кресталевского, и на утро уже обыскивали его флигель на посёлке Берберовка. На обоих приятелей завели уголовное дело, которое вскоре выросло до пяти толстых томов. Под стражу, правда, почему-то не заключили, только взяли подписку о невыезде до окончания следствия. Был у них допрос и в Комитете Госбезопасности. Микробу допрашивали первым, в это время Кресталевский дефилировал взад вперёд по Энгельса под окнами комитета и изнывал от жары и скуки. Очень хотелось пива, но приходилось считаться с обстоятельствами, – всё-таки впереди предстояло общение не с кем-нибудь, а с всесильными и страшными чекистами, одним мановением пальца могущими упечь человека  – куда Макар и телят не гонял! Так что голова для подобного разговора должна быть светлая и свежая.

            Кресталевский дождался своей очереди часа через четыре. Выведший Микробу моложавый, в гражданском костюме, чекист культурно пригласил Кресталевского следовать за ним. Сергей шёл по пустым, гулким коридорам Комитета Госбезопасности и думал о тех людях, которых так же как его, вели здесь эдак лет пятьдесят назад и куда они потом все подевались...

 

                        Глава 17. Ветеран войны в Абхазии и другие

 

            Толик Микроба и Китайчик о чём-то оживлённо беседовали, наверное, как всегда философствовали, и Кресталевский, поздоровавшись, даже не стал прислушиваться, в виду того, что мало интересовался мистикой и философией. Оглядев зал и не увидев нигде Мармеладовой, Сергей приуныл, настроение у него сразу испортилось и как всегда захотелось выпить. Он подошёл к хозяину кафе Валерию Николаевичу и заказал водки.

            – Водка у нас хорошая, по сто рублей, – предупредил Новохатский.

            – Давайте без разговоров! – потребовал Сергей, для которого во время пьянок деньги переставали иметь какую-либо ценность.

            При виде бутылки водки, появившейся на столе, Славик Шкаликов удивлённо присвистнул, – опять гуляешь, Серёга? Гляди, в разнос пойдёшь, как в прошлый раз.

            – А что в прошлый раз было? – спросил Кресталевский.

            – Во, блин, ещё спрашивает! – сказал Шкаликов.

            В кафе между тем подтягивались писатели. Пришёл один из самых талантливых поэтов Ростова Орест Кочетов. Это была замечательная личность! Стихи он начал писать чуть ли не с пелёнок, печатался во всех городских и областных газетах, в журнале «Дон» и во многих престижных московских изданиях. В четырнадцать лет выпустил первую книжку, потом вышел солидный сборник стихов в Москве. В двадцать его приняли в Союз писателей. Но, несмотря на столь блестящую литературную карьеру, Оресту чего-то недоставало в жизни. Наверное, адреналина. В один прекрасный момент он вдруг всё бросил и подался воевать в Абхазию. Сражался он в рядах доблестного донского соединения, которым командовал небезызвестный в казачьих кругах города, атаман Филипп Поспелов – весьма одиозная личность. Филипп был приблатнённый казак, отпахал за что-то срок на «хозяина». Он взял под свою опёку Ореста Кочетова и стал учить не хитрой боевой науке, заключавшейся в недвусмысленной формулировке: «Мочи всех подряд, потом разберёмся!». Громя слабые отряды грузинских ополченцев, Филипп Поспелов отличался исключительной жестокостью, пленных не брал, с земляками, уезжавшими на Дон, отсылал в тыл захваченное у грузин оружие. Примерно так же действовал и отряд чеченских добровольцев известного Шамиля Басаева, воевавший по соседству. Филипп частенько захаживал к нему в гости в сопровождении своего неизменного ординарца и телохранителя – Ореста Кочетова. Шамиль был идейный мусульманин, водки не пил, не курил и не позволял другим пить в своём присутствии. Единственной его страстью была война! Он мог рассказывать о ней часами, пока слушатели не засыпали, убаюканные его голосом. Он любил войну, риск, смерть – этот высокомерный, бесшабашный чеченец. В перерывах между боями собирал вкруг своих бородатых головорезов, которых называл волками, и пел с ними протяжные и заунывные вайнахские песни. А то вдруг пускался в дикий пляс под громкие хлопки и гортанные крики товарищей. Перед едой чеченцы обязательно молились всем батальоном, благословляя пищу, восхваляя великого и милосердного Аллаха. Прежде чем расстрелять захваченного в бою грузина, молились тоже.

            Война, в которой участвовал Орест Кочетов, была грязная, бессмысленная, страшная и кровавая. Иной раз даже непонятно было, кто с кем воюет: банды наёмников, состоявших едва ли не из всех народов Кавказа, запрудили многострадальную землю некогда цветущей Абхазии. На этом фоне наиболее трагически выглядела загадочная смерть Саши Бардодума, московского поэта, студента Литературного института, воевавшего на стороне абхазов. Местные жители слагали легенды о его храбрости и пели песни на его стихи, чеченцы, объявили его своим братом, правительство непризнанной Абхазии наградило орденом за храбрость. И только свои – особенно казачьи атаманы, – не любили Бардодума и втайне завидовали его славе и стремительной карьере. И на одной из многочисленных казачьих попоек, когда было выпито особенно много чачи и местного сухого вина, вспыхнула яростная разборка. В конце концов в ход пошли не только кулаки, но и шашки с пистолетами, и какой-то безвестный кубанский сотник, воевавший некогда в Афганистане, выпустил в горячее сердце Бардодума всю обойму из своего старенького «ТТ».

            После этого трагического случая Орест Кочетов разочаровался в справедливости дела, за которое проливал кровь, и, оставив батальон Поспелова, подался на Дон. Сейчас он подрабатывал грузчиком на базаре и постепенно спивался, как и все представители этой непрестижной профессии.

            Пришёл небезызвестный прозаик Андрей Петров, последнее время добавлявший к своей основной фамилии псевдоним Митрохин. Он уверял, что это и есть его основная, – якобы дворянская фамилия, а Петровым его окрестили в сталинском лагере, где он будто бы родился. Увидев Сергея Кресталевского, Петров оживился:

            – Сергей! Рад тебя видеть, дорогой. Как успехи? Что нового пишешь? Роман свой не опубликовал ещё?

            – Какой именно? У меня их чёртова дюжина, – сказал Кресталевский.

            – Правда? Ты, брат, плодотворно работаешь, не то, что я, – позавидовал Андрей. – Я пока написанное не опубликую, за новый роман не сажусь.

            – А мне по хер! Пишется и – пишу, а печатать меня после смерти будут, – пошутил Кресталевский.

            Андрей Петров разговаривал, всё время к чему-то принюхиваясь, втягивая ноздрями воздух, подозрительно косясь на Сергея. Затем не выдержал и спросил напрямик:

            – Ты, я гляжу, Серый, уже накатил чуть-чуть?.. Водочки, небось? – При этих словах Петров сглотнул голодную слюну, с завистью глядя на Кресталевского.

            – Ну, так давай выпьем, Андрей, – поняв его страдания, предложил Кресталевский. – Водка есть. Я только что купил у Новохатского. Вот она стоит на столе – сто рублей бутылка.

            Андрея долго уговаривать не пришлось. Он сейчас же уселся за стол напротив бутылки. Увидев такое дело, к нему присоединился и Орест Кочетов. Кресталевский налил всем водки, понимая, что на одной дело не кончится. Для такой опытной компании нужно ещё две как минимум!

            Посиделки начались и ведущий Славик Шкаликов, поправив большие квадратные очки в роговой оправе, поднялся с места.

            – Я рад вас приветствовать, друзья! Не будем ждать опоздавших, они будут подтягиваться до самого вечера... Помню, Орест... – мы тогда собирались в Шахматном клубе на улице Малюгиной – так Орест Кочетов припёрся однажды аж в двенадцать часов ночи, благо я ещё не ушёл и несколько человек оставалось... Так вот, начнёт нашу сегодняшнюю встречу Нина Безденежных – вы её все прекрасно знаете. Поэтесса, художник, музыкант и вообще хороший человек! Нина выпустила недавно в моём издательстве «Кентавр» книгу своих частушек и сегодня у неё презентация. Прошу налить в бокалы кто что желает: есть пиво в больших бокалах, есть прохладительные газированные напитки, есть даже водка – Серёжа Кресталевский угощает от щедрот своих... Так вот, друзья, наполним бокалы, выпьем за здоровье Нины Безденежных и послушаем её частушки.

            – А частушки матерные? – поинтересовался Кресталевский.

            – Для тебя Нина по заказу эротические прочтёт, я знаю, у неё есть. Но только в кулуарах, – улыбнулся Шкаликов.

            – А для меня? – спросил, хлебнувший уже водки, Орест Кочетов.

            – Тебе, Орест, такие частушки слушать противопоказано, у тебя жены нет. Будешь потом на чужих женщин бросаться, – пошутил Славик Шкаликов.

            Нина – полная, не совсем ещё старая женщина – стала читать частушки, в некоторых местах даже пытаясь петь. Все с интересом слушали, а кое-кто – только делал вид, что слушает. Кресталевский наливал уже по третьей. Его так и подмывало позвонить Мармеладовой, но он крепился, сдерживая своё желание. Надеялся, что она подойдёт попозже. Екатерина любила опаздывать.

            Мармеладова действительно вскоре пришла под ручку с Оглоблиным. Сергей, при виде её – обрадовался, переведя взгляд на Оглоблина – помрачнел. Раздирающие его двойственные чувства заливал водкой. Воспользовавшись тем, что супруги устроились в разных местах, подсел с бокалом водки к Екатерине.

            – Привет, Катюша! Наконец-то я тебя увидел, дорогая. Я думал о тебе всё это время, скучал, – заговорил он, пытаясь заглянуть в глаза.

            – Я польщена, – порозовела лицом Мармеладова. – Ты с женой ещё не помирился?

            – А ты так хочешь этого? – спросил Сергей.

            – Я хочу, чтобы у тебя было всё хорошо, – задумчиво сказала Катя. – Ты много пьёшь, Кресталевский. Тебя никто не удерживает, ты сопьёшься. Я не хочу, чтобы это случилось.

            – Всё путём, Катюша, – я не сопьюсь, – сказал Сергей и выпил принесённую с собой водку. – Тебе налить пять капель? Извини, забыл предложить сразу…

            – Нет, лучше налей Оглоблину, ему это нужно, – ответила Мармеладова.

            Кресталевский с пониманием кивнул головой и налил водки Остапу, сидевшему напротив Екатерины. При этом он не забыл и себя.

            – Давай выпьем, Остап, за твою красавицу-жену, и за тебя, – потянулся к нему своим бокалом Кресталевский. – За то, чтобы фортуна вам наконец улыбнулась и вы сказочно разбогатели! За удачу, короче!

            – Взаимно, – проговорил Оглоблин, чокнулся зазвеневшим стеклом с Сергеем.

            Нина Безденежных прочитала частушки и эстафету перехватила другая поэтесса, сидевшая слева от неё. На Посиделках выступали всегда по часовой стрелке, чтоб никому не было обидно. Поэтессу, декламирующую свои стихи, мало кто слушал, все разбились по компаниям и общались друг с другом. Только Славик Шкаликов пытался поддерживать всеобщий порядок и делал замечания наиболее громко разговаривавшим посидельщикам.

            Мармеладова вышла покурить на улицу и Кресталевский последовал за ней.

            – Сергей, имей совесть, я ведь, вроде как, не одна здесь, – сделала она замечание. – Оглоблин, учти, ревнив, как шекспировский Отелло!

            – Катюша, я однажды, не так давно, на этом самом месте двух ментов замочил, – признался Кресталевский. – Это так, информация к размышлению…

            – Я чувствую, что тебе уже хватит пить, – высказала опасение Мармеладова, затягиваясь сигаретой. – Ты становишься агрессивным.

            – Катя, брось к чёрту Оглоблина, выходи за меня замуж! – ляпнул ни с того, ни с сего Кресталевский. – Я не могу без тебя жить. Я каждую минуту думаю о тебе и не нахожу себе места. Это какой-то ад, а не жизнь, Катюша! Я устал мучиться и не хочу больше ждать. Скажи сейчас же: да или нет! Мне нужна хоть какая-то определённость, иначе я сделаю что-нибудь страшное!..

            – Ты убьёшь Оглоблина? –  с издёвкой предположила Катя.

            – Нет, скорее всего я убью себя! И напишу предсмертную записку…

            – В которой, конечно же, обвинишь меня в своей смерти! – сказала Екатерина.

            – Издеваешься? – горько вздохнул Кресталевский.

            Катя докурила и бросила окурок «Мальборо» в урну.

            – Всё, Серёжа, пошутили и хватит. Пойдём в зал, Оглоблин, вероятно, меня уже обыскался.

            – Тогда я сегодня нажрусь водки до потери пульса! – пригрозил ей в спину Кресталевский.

            – Ну и кому ты что этим докажешь, дурачок? – усмехнулась Катя. – Ну, мужики, – как дети, ей Богу!..

            В кафе Андрюха Петров с Орестом Кочетовым уже боролись посередине зала. Петров демонстрировал на Оресте полузабытые морпеховские приёмчики, а Кочетов противопоставлял им приёмы казачьего рукопашного боя, которым научился у Поспелова. Хозяин кафе, Валерий Николаевич, бегал вокруг них, словно секундант на боксёрском ринге, ревниво следя, чтобы борющиеся не опрокинули столы и не перебили посуду. Стихов уже никто не читал, и только Микроба с Сашкой Зимницким продолжали вести свою учёную беседу, прихлёбывая из бокалов пиво.

 

 

                        Глава 18. Романтическая прогулка по Северному

 

            Кресталевский вновь купил водку у Новохатского и подсел с бутылкой к Китайчику и Микробе.

            – Давайте выпьем, чуваки, и поговорим за жизнь! Что вы, в натуре, всё философствуете? – сказал он, откупоривая бутылку. – Я как раз о нашем «деле» вспоминал, Толян... Не забыл ещё, как нас в КГБ пытали?

            – Если честно сказать, то физических пыток не было, – поправил Сергея Толик Микроба. – Вообще-то, в советском КГБ люди были культурнее и порядочнее нынешних.

            Сергей налил приятелям водки и пододвинул бокалы.

            – Давайте, – за удачу! – и выпил первый. Сашка Зимницкий последовал его примеру, Микроба лишь пригубил свой бокал и поставил на стол.

            – Ты, Толян, не еврей случайно? Не пьёшь, не куришь. Бабы у тебя нету... – сказал Кресталевский.

            – Нет, я грек по отцу, – пояснил Микроба.

            – А помнишь, как мы в Румынию бежать хотели? – засмеялся Кресталевский. – Это, кстати, твоя идея была, Саня, в Румынию по туристической путёвке поехать и там попросить политического убежища, – обратился он к Китайчику.

            – Было дело, – с улыбкой вспомнил Сашка Зимницкий. – Мне потом верные люди отсоветовали туда ехать, подсказали, что в Румынии тоталитарный режим. Если бы мы сбежали в Румынию, Чаушеску нас бы в концлагерь засадил лет на тридцать. А то и вовсе к стенке б поставили...

            – Политическая борьба требует жертв! – многозначительно провозгласил Кресталевский. – Мы с Толяном не побоялись бунтовать против советской власти, партию Анархо-Социалистов создали, листовки по городу расклеивали. Я типографию хотел в Чечне купить, уже с одним комсомольским работником из Гудермеса договаривался. А туда дальше, глядишь, – и взялись бы за оружие, вооружённое восстание против партии подняли, казаков привлекли... Да Толян, блин, учудил, – без моего ведома листовки в Усть-Донецке расклеивал – его и замели, по письмам на мой след вышли.

            – Вы, Сергей, прямо как революционеры-подпольщики действовали, – с улыбкой сказал Зимницкий. – Ну и чем дело кончилось?

            – А ничем, – хмыкнул скептически Кресталевский. – Старший следователь на допросе мне прямым текстом сказал: «Хочешь красиво сесть лет на пять – стой на своём, не признавай себя виновным, корчи задрипанного диссидента. Только евреи всё равно тебе не помогут, и западные «голоса» – тоже. Они только за своих вступаются, а о вас с Микробой никто и знать не будет! Причём, пойдёте не как политические, а как простые уголовники, потому что политических статей в нашем уголовном кодексе нет!.. Ты парень честный, как я посмотрю, только дурной. Я искренне хочу тебе помочь. Послушай доброго совета – покайся, скажи, что моча в голову стукнула, неустроенный быт заколебал, трое детей сопливых... К тому же, скажи, что рассказы твои и стихи нигде не печатали... Напиши всё это, и я лично в Москву, в Генеральную прокуратуру поеду хлопотать о закрытии дела». Я, блин, подумал, подумал и согласился. Была халва не за хрен собачий пять лет на «хозяина» вкалывать! Толян тоже меня поддержал, хотя я иной раз даже жалею, что не сел тогда. Ей Богу, жалею!

            Они просидели в кафе до закрытия, вышли всей компанией на улицу, но расходиться не хотелось. Устроились тут же, в тенистом сквере перед Домом быта, на лавочке. Кресталевский достал деньги и послал Ореста Кочетова в ближайший коммерческий ларёк за бутылкой.

            – Пацаны, гуляем до утра! – сказал Сергей заплетающимся языком. – Сейчас Кочетов принесёт ещё водки, а пока Катюша Мармеладова нам почитает чьи-нибудь стихи, которые она очень любит. Давай, Катька, начинай! Ты классно читаешь, это я говорю...

            Мармеладова, польщённая похвалой, принялась декламировать чьё-то стихотворение. Оглоблин слушал её, то и дело тревожно поглядывая на часы. Андрей Петров и Славик Шкаликов вполголоса переговаривались. Толик Микроба неотрывно смотрел на Катю, завороженный плавными движениями её рук. Изрядно подвыпивший Китайчик дремал.

            – Что, Остап, на время смотришь, домой пора? – спросил Кресталевский у Оглоблина.

            – Да вообще-то пора. У меня завтра срочные дела... Пойдём, Катя, – сказал Оглоблин.

            – Иди, я посижу, воздухом подышу, – отказалась Мармеладова.

            – А как ты одна ночью возвращаться будешь? Не боишься? – спросил Оглоблин.

            – Проводит кто-нибудь... Иди!

            – Ну, как знаешь.

            Когда Остап ушёл, Кресталевский принялся припоминать свою учёбу в Литературном институте:

            – Вот сейчас вернётся Орест Кочетов – расскажет, как мы гудели в общаге Литературного института. Иной раз всю ночь до утра квасили, мурку водили.

            – А что, Орест тоже вместе с тобой в Москве учился? – спросила Мармеладова.

            – Да, на Высших литературных курсах.

            В это время как раз появился Орест Кочетов с бутылкой водки.

            – Наконец-то! Тебя, Орест, только за смертью посылать, – посетовал Кресталевский, отбирая у него бутылку. – Славик, доставай пластмассовые одноразовые стаканчики, я знаю – у тебя есть в дипломате. Ты всегда с собой носишь.

            – У меня только три, всем не хватит, – предупредил Шкаликов, роясь в дипломате.

            – Ничего, мы по очереди пить будем, – сказал Кресталевский. Пополоскал водкой поданные Шкаликовым стаканчики, наполнил их до краёв.

            – Ты же смотри, много не пей, Серёжа, – предостерёг Шкаликов. – Тебе ещё Екатерину домой провожать.

            – Доставим в лучшем виде, не правда ли, Мармеладова! – сказал Кресталевский. Он уже потерял счёт стопкам, которые за сегодня опорожнил, но был не пьяный, а так сказать, навеселе. Водка выветривалась, пока он общался с коллегами.

            Выпив, Андрей Петров с Кочетовым вновь не на шутку сцепились, не желая друг другу уступать. Шкаликов принялся их растаскивать. Сашка Китайчик уже спал и Кресталевский, растормошив его, стал прощаться.

            – Давай, Саня, – до дому, до хаты, а то заснёшь на лавочке – менты загребут, либо шпана обшмонает... Толян, проводи, пожалуйста, его, – вам кажется в одну сторону. Вот деньги на маршрутку.

            Водки оставалось ещё полбутылки, но никто уже не хотел пить и Сергей сунул её в свой пакет, туда же бросил два стаканчика. Распрощавшись со Шкаликовым и остальными, пошёл провожать Мармеладову.

            – Ты меня только до остановки проведи, дальше я сама, – предупредила Катя.

            – Глупости, доведу до самого подъезда, – сказал Кресталевский. – Да и автобусы уже не ходят, придётся пешком идти... Так что – вперёд и с песней!

            – А ты потом к жене? – поинтересовалась Катя.

            – Ни в коем случае... Куда угодно, только не к ней!

            – У меня – Оглоблин! – предупредила зачем-то Мармеладова.

            – Знаю. И – мама с больным папой в тесной трёхкомнатной квартире, – усмехнулся Сергей.

– Нет, а если серьёзно – где ты будешь ночевать? – не отставала Катя.

– Где-нибудь... В крайнем случае, в вытрезвителе, – пошутил Кресталевский. Но ему было приятно, что она о нём беспокоится. Спать Сергею совсем не хотелось и он вдруг решительно предложил Мармеладовой:

– Пойдём к речке, Катюша, посидим, поболтаем, – я водку допью... В такую ночь грех спать! Посмотри – луна какая на небе огромная. Страшная луна... Колдовская.

Мармеладова, порывшись в сумочке, достала какую-то мелочь.

– В полнолуние, говорят, нужно деньги показать – чтоб достаток в доме был и богатства прибавилось.

– Что ж ты копейки показываешь? Нужно бумажные, – усмехнулся Кресталевский и полез в карман за бумажником.

– Так нету больше! – виновато протянула Катя.

– Вышла б за меня замуж – было бы!

Он вытащил из бумажника внушительную пачку купюр по пятьдесят и сто рублей, повертел ею  в воздухе.

– Мы по богатому... не как некоторые...

– Подкалываешь? – осуждающе произнесла Мармеладова, пряча в сумочку свою мелочь. – Ничего, будет и на нашей улице праздник!

– Вряд ли, – скептически хмыкнул Сергей. – Жизнь – это скучная проза, а не возвышенная поэзия. Праздники, которые сам себе выдумывает человек, быстротечны, и после них ничего кроме головной боли не остаётся. Пойми, Катя, – Бог, изгоняя согрешившего человека из Эдема, не предусмотрел для него праздников, повелев ему в поте лица добывать для пропитания хлеб свой насущный. А вам, женщинам, – в муках рожать детей... Мы обречены на скучное, однообразное, бессмысленное существование, как рабы Бога. Вся жизнь наша – сплошные бесконечные будни, вечная борьба за выживание.

– Так это же замкнутый круг, Кресталевский, – горько сказала Катя. – И выхода из этого чёртова колеса нет никакого...

– Мармеладова, давай свернём куда-нибудь... к речке или на лавочку во дворе, – я водки хочу, – напомнил Сергей. – Вот выпью и продолжим разговор. У меня много насчёт этого мыслей.

– Поздно уже, Кресталевский! Да и Оглоблин... – пробовала протестовать Екатерина, но ей не очень хотелось идти домой. По своему обыкновению она плыла по течению жизни, как щепка, подгоняемая стремительным течением.

Они свернули с основной магистрали микрорайона на боковую улицу и вскоре были на берегу реки Темерник, которая – перегороженная плотиной – образовывала здесь небольшое водохранилище. Кресталевский уселся на газету, найденную тут же, Мармеладова предусмотрительно вынула из сумочки целлофановый пакет и шоколадку, прихваченную в кафе «Орбита».

– На закуску, – сказала она.

Кресталевский налил в два стаканчика водки, причём Катя на этот раз не противилась. Они выпили, закусили шоколадом, что было не очень приятно, но других продуктов не было.

– Мы с тобой как два лунатика сидим, – пошутила Екатерина. – Видел бы меня Оглоблин!

– Да брось ты, Катюша, – какой Оглоблин... Луна прямо в душу светит, о любви нашёптывает... Какой потрясающий вечер! Какие звёзды над головой!.. Кажется, – всё мироздание распахнуто и Бог всё видит, и всё слышит, – говорил, распаляя своё пьяное воображение, Кресталевский.

– Сергей, позволь задать тебе один нескромный вопрос, – смущённо проронила вдруг Мармеладова. – Я правда тебе... нравлюсь?

– Я люблю тебя, Катя! – горячо заверил её Сергей, подавшись к ней всем телом.

– Сиди, не надо, – предостерегающе выставила перед собой руки Екатерина. – Обещай мне, что сегодня между нами... ничего не будет, даже если я сама этого захочу! Обещаешь?

Кресталевский задрожал мелкой дрожью в глубоком волнении, в горле у него моментально пересохло, перед глазами, подёрнутыми влагой, всё поплыло. Он кивнул закружившейся головой и еле выдавил чуть слышное «да». В этот миг он понял, что – победил!

 

 

                                               Глава 19. Рекламная газета «Учёба»

                                                          

К концу октября сильно похолодало, а в начале ноября ни с того, ни с сего ударили сильные морозы, так что седьмое ноября отмечали в шубах и зимних шапках.

– Ох, не к добру это, – вздыхала и набожно крестилась по-католически, всей ладонью, баба Шура. – С молодёжью-то что творится – страсти Господни!.. Слышь, Сергей: давеча иду по улице, поперёд – двое парнишек. Молоденькие совсем, в классе четвёртом. На дворе – морозяка, а они у двох – без шапок. Я им говорю: «Вы б на головы что надевали, ребята, простудитесь в такую погоду!» А они повертаются до меня: «А нам, говорят – по х.ю, бабка!»... Прости, Господи, что скажешь!

Кресталевский рассмеялся. Впервые он услышал матерные слова от бабы Шуры. Хотя была она в молодости боевая, второго своего мужа, армянина деда Макара, кочергой била за пьянку. Из хаты на мороз выгоняла. Дед был безобидный, тихий, справиться с бабкой не мог. Терпеливо сносил побои. Всё мечтал проводить внука Сергея в армию, а когда того призывали, как раз укатил в санаторий на Чёрное море. Где-то через год полез пьяный на чужую голубятню, голубей погонять, не удержал равновесия и сорвался вниз. В больнице, не приходя в сознание, умер. Так бабка и овдовела второй раз. Первый её муж на фронте пропал без вести.

К Вуле Сергей последнее время не ходил, не хотелось встречаться с сожительницей его младшего брата, Раисой. По понятным причинам не хотелось... После памятной ночи... На автовокзале, в связи с резким похолоданием, торговля пошла значительно хуже, заработки упали и Сергей стал подумывать о перемене работы. Его давно приглашал в свою фирму «Кентавр» Славик Шкаликов и Кресталевский решил попробовать. Позвонил как-то Шкаликову и напомнил о приглашении. Славик назначил встречу.

Встретились они в кафе «Пеликан» на Центральном рынке. Вместе со Шкаликовым пришёл и Орест Кочетов, работавший у него рекламным агентом, – Славик выпускал рекламную газету «Учёба».

– Вот и великий прозаик к нам пожаловал, – как всегда подковырнул Шкаликов. Поставив на пол свой огромный, раздувшийся от множества образцов печатной продукции, дипломат, пошёл к буфетной стойке. – Тебе, Орест, чаю или пива? – спросил, обернувшись, у Кочетова.

– Мне, Славик, лучше водки грамм сто пятьдесят, – сказал Кочетов. – И Сергею тоже. Погода шепчет: укради, но выпей!

– Во-во, – поддакнул Кресталевский, изрядно продрогший на пронизывающем ветру, пока шёл от остановки.

Шкаликов принёс водку, пирожки на закуску, себе, в стакане – вино. Послал Ореста за пивом, незлобно буркнув:

– Что я вам, официант, что ли? Привыкли на Посиделках на всё готовое...

После того как выпили, Славик начал вводить Сергея в курс дела:

– Рекламная газета «Учёба» раскручена, учебные заведения объявления дают, нужно только не полениться, придти и взять. Проценты от рекламы я плачу самые большие в городе – целых двадцать процентов. Нигде вы столько не заработаете. Правда, приходится изрядно потопать за день, вон Орест знает... Но, как потопаешь, так и полопаешь! Не обессудьте. Бывает, – когда густо, а когда и пусто! Волка, как говорится, ноги кормят.

– Короче, Склифосовский, – прервал его речь Сергей. – Я согласен. Давай документы и образцы газеты.

– И ещё по сто грамм, – намекнул лукаво Орест.

– Перебьёшься! – Славик раскрыл свой безразмерный дипломат, потеснив стаканы, принялся выкладывать на стол потрёпанные папки, склеенные из старых календарей.

Шкаликов мало походил на бизнесмена или нового русского, хоть уже несколько лет кряду занимался предпринимательством. Одевался в старые, купленные ещё в советские времена, вещи, носил длинные, под битла, волосы. Вся так называемая фирма «Кентавр» умещалась в его дипломате. У Шкаликова не было ни офиса, ни телефона, ни машины, ни денег. Всё, что зарабатывал за неделю, он в пятницу спускал на Посиделках в интеллектуальном кафе «Орбита» и понедельник, как правило, встречал без гроша в кармане. Планёрки со своими немногочисленными сотрудниками проводил либо на улице, если позволяла погода, либо в какой-нибудь кафешке, заказав предварительно выпивку и закуску. Планёрки тоже порой заканчивались конкретной пьянкой, но Шкаликов с этим поделать ничего не мог, потому что и сотрудников подбирал под стать себе, не равнодушных к весёлым возлияниям.

После того, как Славик передал ему всё необходимое для работы рекламным агентом, Кресталевский за свой счёт заказал бутылку водки. Беседа потекла задушевнее. Не успели они допить водку, как в кафе с мороза, в клубах молочного пара, ввалились Андрюха Петров и Гена Разумовский, поэт, психолог по образованию, один из основателей «Озёрной школы поэзии». Разумовский был худощав, бородат, одет просто, можно сказать даже неряшливо, – сказывалось отсутствие заботливой хозяйки-жены, которую у него отбил лучший товарищ. Увидев знакомых, Разумовский обрадовался, тут же купил бутылку водки и подсел с Петровым за их столик.

Славик Шкаликов, сославшись на неотложные дела, по-быстрому ретировался. Сергей Кресталевский остался. Он не мог уйти из-за стола, пока на нём оставалась водка. После того, как приговорили и эту бутылку, пошёл за водкой Андрей Петров. Он крутился на «баксах» и деньги у него водились. Сергей уже плохо соображал, что вокруг происходит. Пил, не пропуская ни одного тоста, жаловался на жизнь Разумовскому. Тот в свою очередь жаловался Сергею на свою жену, ушедшую к поэту Сидорову. Андрей Петров рассказывал про своих многочисленных любовниц и жаловался на свой член, который почему-то отказывался стоять по утрам после очередной пьянки. Орест Кочетов смеялся над ними и хвалился своими боевыми подвигами в Абхазии.

– Филя Поспелов классный командир, чуваки. Он пацан правильный, не зря сидел у «хозяина»... Генацвале его, как огня, боялись!

– Так он опять сидит, – сообщил Андрюха Петров. – В «Вечернем Ростове» на днях писали: ехал Поспелов на «Жигулях», какой-то казак, приятель его – за рулём. Останавливают машину троё «роман», просят подвезти за город, в табор, что ли... Казаки везут. Цыганча в поле вытаскивает ножи из-за голенищ и приставляет их к горлу наших ребят. Требует отдать машину и деньги. Тут Филя Поспелов достаёт из-под сиденья автомат «Калашникова» и открывает огонь по «романам». Одного уложил на месте, двоих, тяжело раненых, в реанимацию отвезли. Поспелова с приятелем – в следственный изолятор на Кировский.

– Узнаю Филиппа Поспелова. Молодец атаман! – похвалил Орест Кочетов. – Сколько он грузиняк в Абхазии замочил, – со счёта сбился. Что ему какие-то цыгане?..

– Отчаянный мужик, – сдержанно похвалил Гена Разумовский. – Автомат, небось, из Абхазии привёз?

– Оттуда, – кивнул головой Кочетов. – И не один, скажу вам по секрету... И не только автоматы, но есть даже гранатомёты.

– Вы, никак, воевать здесь собрались, – засмеялся Сергей Кресталевский. – За независимость Донской республики?..

– Воевать не будем, ну его... – сказал Орест Кочетов. – А независимость нам действительно нужна. Вон Ельцин сам говорит республикам: берите суверенитета, сколько можете переварить!

– Так у нас же область, а не национальная республика, – напомнил Кресталевский. – К нам это не относится.

– Ни фига, казаки своего не упустят. Республика, не республика, а договор с Чечнёй подписали, – похвастался Кочетов. – Чеченцы вместе с казаками кровь в Абхазии проливали, они – наши союзники! Поспелов за чеченцев горло любому порвёт, хоть терские казаки их и недолюбливают.

– Они все воры и дикие люди, чечены эти! – вставил Андрей Петров. – Пастухи, блин. Давить их надо, как во времена генерала Ермолова! Ничего, кроме разбоя на большой дороге, не могут. Абреки... Правильно их Сталин в сорок четвёртом году в Сибирь на хрен выселил!

– Я с тобой в корне не согласен, Андрей, – вступился за чеченцев Кресталевский. – У меня много друзей чеченцев и все они хорошие, даже благородные люди, воров и абреков среди них нет. Подколоть любят, это да!.. Помню, в армии был у меня знакомый чеченец Сахид Хатищев. Спрашиваю у него как-то: как по чеченски «здравствуй»? Он сказал. Я в блокнот записал. А «до свидания», говорю. Он диктует, я всё записываю и записываю. Доволен как слон. Чеченский язык, думаю, выучу. Я вообще, интересуюсь разными языками и наречиями... Записываю я, короче, его ответы, а Сахид у меня под конец и спрашивает: зачем, мол, тебе всё это нужно? «Как, зачем? – говорю. – Встречу где-нибудь чеченца, скажу ему «здравствуй» по вашему, ещё что-нибудь...» – «Если ты это скажешь, – он тебя зарежет!» – смеясь, говорит Хатищев... Он, оказывается, в шутку мне отборный вайнахский мат продиктовал.

– Я ж и говорю – дикари! – ухмыльнулся Андрей Петров, выпивая очередную стопку водки.

Чем закончилась пьянка в кафе «Пеликан» Сергей Кресталевский не помнил, кажется Орест Кочетов подрался с Андрюхой Петровым из-за чеченцев, а сам Сергей проснулся на утро в квартире Гены Разумовского.

– Как я, блин, сюда попал? – спросил он у Геннадия, позёвывая и подслеповато щурясь от яркого света настольной лампы, бившего прямо в глаза.

– А я знаю... Пришёл, – глубокомысленно изрёк Разумовский и приглашающим жестом указал на стул рядом с собой. Сидел Гена за столом возле компьютера, перед ним стояла раскупоренная бутылка водки и «полторашка» «Арсенального» пива. – Давай, Серый, присаживайся. Я уже в ларёк утром сгонял, купил опохмелиться, а то ночью мама целую бутылку водки в унитаз вылила. Ту, что мы с собой принесли. Вот варварство!

Разумовский налил в стопки водки, в высокие, узкие стаканы – пива, запить. Включил свою любимую музыку – бардов. По комнате разнёсся грудной, полудетский голосок певицы Новеллы Матвеевой.

Кресталевский был ещё пьян после вчерашнего, на «старые дрожжи» водка долбанула в голову конкретно, так что его развезло после первой же. Стакан пива довершил дело. Сергей подумал, что на работу сегодня уже не пойдёт – он должен был начать трудиться рекламным агентом, – и продолжил пить с чистой совестью. Недаром говорится, что похмелье – продолжение пьянки.

Гена Разумовский был человек своеобразный: талантливый поэт, – лет десять назад выпустил за свой счёт первую книгу стихов и на этом с поэзией, можно сказать, завязал. Переключился на компьютерную вёрстку. Мама приносила ему заказы  из Педуниверситета, где работала завкафедрой, и Геннадию на жизнь хватало. Он был неприхотлив и деньги тратил исключительно на водку, а пил чуть ли не каждый день. Разумовский никогда сильно не напивался, и не потому, что знал меру, – просто любил растягивать удовольствие, и водку потреблял небольшими дозами, но регулярно. Когда заканчивалась одна бутылка, покупал следующую и так – до самой ночи, пока не проваливался в глубокий хмельной сон-забытьё. У Гены постоянно гостили друзья: местная богема, – поэты, барды, художники. Некоторые приезжали даже из Москвы и из других городов, заглядывая к Разумовскому по пути на Чёрное море. Его квартира была своеобразной перевалочной базой, где находили временный приют все беспокойные сердца и искатели приключений. Особенно рад был Разумовский девчонкам и женщинам, которых приводили и привозили многочисленные друзья. Женщины были второй слабостью Гены, после водки. Мама Разумовского вначале стойко терпела всё, что вытворял непутёвый, по её мнению, отпрыск, даже пыталась бороться, но – безрезультатно. Гена перевоспитанию не поддавался и образ жизни менять не хотел. Пьяные кутежи с поэтами и девочками на десерт продолжались и мама вскоре махнула на него рукой, предоставив сыну делать всё, что заблагорассудится.

Они допили водку и пиво, бывшие на столе, послушали бардовские песни по компьютеру, посмотрели «порнуху» из Интернета, которую Гена тоже уважал и знал в ней толк. Когда пить стало нечего, как всегда возникло непреодолимое желание – добавить.

– У меня, к сожалению, денег больше нет, – виновато развёл руками пьяный Разумовский. – Правда, многие мне должны, но для этого нужно выходить на улицу.

– А если по телефону позвонить, сами не принесут? – спросил Кресталевский.

– Сергей, где ты видел, чтоб кто-нибудь добровольно отдавал долги? – удивлённо протянул Гена. – У всех приходится чуть ли не силой вырывать! А директор издательства «Дикое поле» Тарас Чернуха мне за работу тысяч десять уже должен, гад. Вот кого надо бы потрясти.

– Так пойдём, потрясём, – предложил Кресталевский.

– Это идея! – согласился Гена. – Десять тысяч, не десять, – но на бутылку он, в крайнем случае, даст. Пошли.

Приятели оделись и вышли на морозную Красноармейскую улицу. Шёл снег, прохожие, как на лыжах, скользили подошвами по заледенелым дорожкам, машины осторожно пробирались по дороге с включенными противотуманными фарами.

– Никак, настоящая зима началась, – констатировал Гена Разумовский. – Давно такого не было. Обычно даже на Новый год – слякоть.

– Да, погодка хорошая, ничего не скажешь, – согласился Сергей. – В детстве мы по такой погоде с пацанами в снежки играли, снеговиков лепили. Вот весело было! Не то, что сейчас, блин... Без водяры и жизнь не в радость.

– Да бабы ещё развлекают, – мечтательно сказал Разумовский. – Как в том анекдоте: водка, лодка, да молодка... Вот и все наши взрослые радости.

Они быстро шли по Красноармейской в сторону Буденновского проспекта. На углу Гена кивнул на автобусную остановку, где переминалось с ноги на ногу несколько молоденьких девчонок в коротких дублёнках и высоких, чёрных сапогах-ботфортах.

– Были б деньги, могли проституток по дешёвке подснять. Вон они, на остановке тасуются, клиентов ждут. За пару сотен любая снимется.

– Ну, бери деньги у директора Чернухи и – вперёд, по блядям! – посоветовал Кресталевский.

– Если он столько даст, – усомнился Гена.

В книгоиздательстве Чернухи, которое располагалось на улице Шаумяна, полным ходом шло приготовление к банкету. У дверей висел красочный плакат, выполненный акварельными красками: «Дикому полю» – десять лет!». Директор Тарас Чернуха, – высокий, плечистый крепыш лет пятидесяти, с густой, окладистой купеческой бородищей, – поздоровался с Разумовским за руку, пригласил войти в помещение.

– Ты как раз вовремя, Геннадий, – у нас сегодня юбилей. Десятилетие фирмы отмечаем. Проходи, раздевайся... Это кто с тобой?

– Ростовский поэт и прозаик Серёжа Кресталевский. Мой лучший друг, – отрекомендовал Кресталевского Гена. – Написал несколько неизданных романов. Вам, Тарас Александрович, возможно, будет интересно с ними познакомиться. Может, что подойдёт для издания?

– А о чём ты пишешь? – спросил Сергея Тарас Чернуха.

– Обо всём. Но, в принципе, как и всякий нормальный писатель, – о себе, – сказал Кресталевский.

– Это интересно. Дашь что-нибудь почитать, – заинтересовался Чернуха. – А есть у тебя что-нибудь коммерческое, чтобы можно было выгодно продать?

– Нет, я на потребу толпе и на злобу дня не пишу, – ответил Сергей. – Я для будущих поколений работаю... Пишу о вечном, нетленном, непреходящем.

– Ну ладно, ты садись за стол поближе ко мне, потом ещё это дело обсудим, – сказал Чернуха, – а сейчас, не обессудь, – гостей встречать надо.

Директор издательства отошёл. Разумовский многозначительно подмигнул Сергею.

– Попали с корабля на бал!

 

 

                                               Глава 20. Конфуз профессора Ходоса

 

Уже хорошо поддатый, Кресталевский добавил ещё за столом и – поплыл. Познакомился с лысоватым молодым человеком – Русланом, работником издательства, Геннадия из поля зрения потерял и куда тот делся, не помнил. Разговаривал о литературе с Тарасом Чернухой, доказывая, что в городе нет лучшего прозаика, чем он, – Сергей Кресталевский. Танцевал с молодыми сотрудницами издательства. Когда водка была выпита и почти всё на столах съедено, Чернуха стал выпроваживать своих гостей из помещения фирмы. Было уже поздно и Тарас Александрович заботился о том, чтобы они попали домой, пока ещё ходил транспорт. Сильно подвыпившему профессору Ходосу предложил остаться ночевать в офисе, но тот наотрез отказался. Тогда Тарас Чернуха обратился к Руслану и Кресталевскому:

– Парни, проводите, пожалуйста, Ходоса домой, от греха подальше... Видите в каком он состоянии? Еле на ногах стоит... Эх, старики, старики, всё думают, что им по семнадцать лет – пьют без меры, за молодыми хотят угнаться!

– О чём разговор, Тарас Александрович? Доставим профессора в лучшем виде, – горячо заверил шефа Руслан. Сам он тоже изрядно выпил и был сильно возбуждён и говорлив не в меру.

Взяв профессора Ходоса под руки, Руслан с Кресталевским повели его по Большой Садовой в сторону Чехова. Тот шёл охотно, возбуждённо рассказывал спутникам о своей работе в детской поликлинике – Ходос был врач. Шутил и громко смеялся, так что на них оглядывались прохожие.

– Слышь, профессор, ты так громко не торчи, – сделал ему замечание Руслан.

Добравшись до Кировского, спустились в подземный переход и перешли на противоположную сторону Большой Садовой. И тут Ходоса переклинило:

– А куда это вы меня тащите, сволочи? – вскричал он вдруг сердито и попытался высвободить руки из цепких объятий своих провожатых.

– Куда надо, туда и тащим, козёл старый! – грубо оборвал его Руслан и попытался в шутку заломить руку. – Иди, иди, пока по шее не схлопотал...

– Как ты разговариваешь со старшими, щенок?! – возмутился Ходос и, вырвавшись из рук Кресталевского, навалился всей массой на Руслана. Тот не удержался на ногах и они вместе полетели в придорожный сугроб. При падении Ходос нечаянно ударил Руслана кулаком по лицу и разбил ему нос.

– Ах ты так, сука! – Руслан вывернулся из-под профессора, вскочил и со злостью ударил его несколько раз ногой по печени. – Я тебя убью, козлиная морда, если ты домой не пойдёшь, понял? Тарас Александрович велел домой тебя проводить, кретина!

Он схватил профессора за шиворот и поставил на ноги. При этом куртка у того затрещала по швам, а с головы слетела шапка, но Руслан не обратил на это внимания. Кресталевский – тоже, так как был пьян не меньше Руслана и временами память его проваливалась в какие-то мрачные, бездонные омуты, напоминающие космические чёрные дыры. Так, после одного из таких провалов и уходов в небытиё, Сергей вдруг заметил, что профессор Ходос лежит на мокром асфальте тротуара под уличным фонарём, слабо освещающим прилегающее пространство. Причём, на профессоре нет не только кожаной куртки с пыжиковой шапкой, но и штанов с ботинками. Куда подевались штаны Сергей не понял, возможно, Ходос их потерял, когда боролся с Русланом. А боролись и дрались они всю дорогу, пока шли от Большой Садовой до улицы Максима Горького. Получив очередную порцию увесистых тумаков от Руслана, профессор падал на грязный асфальт, плакал от незаслуженной обиды и в истерике катался по тротуару, сдирая с себя одну одёжку за другой. Ко всему, – он под конец облевался и «наделал» в штаны, чем привёл бедного Руслана в гадливое исступление.

– Ты что же делаешь, урод? Ты зачем обосрался, падла?! Как я теперь тебя тащить буду, «обдрыстанного»? – кричал он, пиная валяющегося на мокром снегу Ходоса ногами.

– Фашисты, эсэсовцы! За что вы меня бьёте? – слезливо причитал профессор и жалобно звал на помощь: – Люди, помогите, меня убивают! На помощь, люди!

– Никто тебя не убивает, кретин. Мы домой тебя провожаем, – втолковывал профессору Руслан и, поставив на непослушные, дрожащие ноги, вновь тащил куда-то в темноту, где, как ему спьяну казалось, и был дом профессора Ходоса.

Кресталевскому тоже было противно смотреть на профессора, а прикасаться к нему – тем более. Куда подевались его вещи, он не помнил. Вероятно, Ходос разбросал их на всём протяжении пути. В конце концов тот остался в одних семейных трусах и в галстуке. Не попадая зубом на зуб, трясся от холода. Плакал и умолял пощадить его, не убивать. Он, видимо, принимал их за рэкет. Редкие прохожие в ужасе шарахались от них в сторону и торопливо исчезали в темноте, ни разу не обернувшись. Действительно, сцена была столь нелепой и дикой, что походила на кадр из какого-нибудь западного фильма ужасов. И главное, этому ночному приключению, казалось, не будет ни конца, ни краю. Ходос, где живёт, не говорил, упорно вырывался из рук Руслана и даже пытался убегать от него по проезжей части. Тот фанатично выполнял распоряжение шефа, – заламывал ему руку и вёл неизвестно куда, требуя назвать адрес. Руслан уже не обращал внимания на то, что профессор измазал его фекалиями и блевотиной, оторвал воротник кожаной куртки, разбил нос и подсветил фонарь под глазом. Сам он тоже не оставался в долгу, отрабатывая на поверженном на землю профессоре точность и мастерство ударов ногами.

Кресталевский не знал, чем всё это закончилось, – ему скоро надоело возиться с сумасшедшим профессором и он, сплюнув, свернул на Максима Горького и направился к Ворошиловскому. На Большой Садовой было сейчас много ментов и он не решился ехать на Берберовку к бабе Шуре. Ничего не оставалось делать, как идти пешком на Северный, потому что денег на «тачку» у него не было. Часа через два он был уже в микрорайоне. Мороз поджимал не на шутку и долго искать пристанище на ночь у него желания не было. Пришлось возвращаться к жене – не замерзать же, как собака, на улице. Людмила встретила сдержанно, позёвывая спросонья, предложила поесть.

– Нагулялся? Или любовница за дверь выставила? – спросила она с издёвкой.

– Никакой любовницы у меня нет, я у бабки живу, – сказал Кресталевский, присаживаясь к столу.

Подбежала проснувшаяся Дина, – старая, одноглазая сука боксёрской породы. Весело виляя крохотным обрубком хвоста, принялась тереться об его ноги, выказывая тем свою собачью любовь и радость. Дина была едва ли не единственным существом  в мире, искренне и бескорыстно привязанным к Кресталевскому. Его вообще любили собаки. Любили просто так, ни за что, – он их даже не гладил и не подбрасывал косточек. И он тоже любил собак всё больше и больше, а людей наоборот начинал ненавидеть. Люди вокруг были чёрствые, эгоистичные, злые, завистливые и расчётливые. Даже близкие родственники норовили обмануть и урвать побольше, – на него им было наплевать. И Сергей стал поступать точно так же. Он не верил в их клятвенные заверения, в их показную дружбу и добрые намерения. Он знал, что их слова ничего не стоят, и постепенно замыкался в себе, ни на что уже не надеясь. Не помогала уже и любовь к Мармеладовой, которая была непредсказуема, как ветер. А Кресталевский стремился к ясности и определённости.

Спать они легли в разных комнатах, чему Сергей был даже рад. Он едва держался на ногах от усталости, к тому же был ещё пьян, и ни о какой близости, естественно, не могло быть и речи.

На следующий день Кресталевский поехал добывать объявления для рекламной газеты «Учёба». Деньги у него кончились и нужно было зарабатывать на жизнь. Славик Шкаликов снабдил его адресами учебных заведений, записанными на мелко порезанных клочках бумаги, там же были телефоны и фамилии руководителей. За день Кресталевскому предстояло обойти около двадцати вузов, всевозможных колледжей, лицеев, курсов и учкомбинатов. Он решил начать с Северного и направился в Донской юридический институт на бульваре Комарова. Шкаликов предупредил его, что ДонЮр рекламу даёт чуть ли не в каждый номер, причём оплачивает наличкой, и Сергей решил попытать счастья.

Занимавшаяся рекламой симпатичная молодая женщина, – заместитель директора, – произвела на него приятное впечатление. С готовностью выслушала сообщение, взяла предложенные образцы газет, осведомилась, не изменились ли расценки. Кресталевский посоветовал ей дать рекламу сразу в пять номеров – со скидкой в двадцать процентов. При такой скидке одно объявление получалось бесплатным. Это была весьма выгодная сделка и заместитель директора согласилась. Она тут же открыла массивную дверцу сейфа и вытащила нужную сумму денег. Сергей выписал приходный ордер, которые ему дал Шкаликов вместе с другими, необходимыми для работы документами. Из института он вышел окрылённый удачей. В уме подсчитывал заработанный гонорар, который на много превышал дневную выручку от продажи газет на автовокзале. Следующими по маршруту были Курсы по обучению водителей автомобилей категории «В» Ворошиловского ОСТО. Здесь рекламу не дали, но обещали позвонить попозже. В двух дошкольных учреждениях: в школе «Мудрости» и в гимназии «Развитие» – отказали.

Набегавшись до обеда по Северному, Кресталевский сходил домой на перерыв, сделал несколько звонков по телефону. Во второй половине дня поехал в центр города. До пяти часов, когда предстояло идти в кафе «Пеликан» на планёрку, взял ещё одну небольшую рекламу в учебном комбинате «Ростовагрострой» на улице Максима Горького. Вспомнил о вчерашнем происшествии на Кировском, о чудаковатом профессоре Ходосе, поёжился от холода на пронизывающем ноябрьском ветру. Подумал: каково было профессору, – босому, в одних трусах и галстуке?..

Так Кресталевский стал работать на Славика Шкаликова. Работа много времени не отнимала, что Сергей ценил превыше всего. Главное для него было его собственное литературное творчество. Из дома он выходил где-то часов в девять, потому что начальство в учебных заведениях раньше на работе не появлялось. До двенадцати успевал посетить около четырёх – пяти мест, потом – перерыв часа на два, и до вечера – ещё несколько заведений. Рекламу давали не везде: иной раз за неделю он не зарабатывал ни копейки и хотел уже всё бросить к чертям, поругаться со Шкаликовым и уйти, хлопнув дверью, из «Кентавра». Но потом вдруг фортуна вновь поворачивалась к нему лицом, рекламодатели один за другим давали объявления в «Учёбу» и Кресталевский оставался работать дальше. К тому же ему нравилось общаться вечером, во время планёрок, с Орестом Кочетовым, хотя общение это, как правило, переходило в горячие споры. Кочетов, как и Славик Шкаликов, был ярым демократом и противником прежнего, коммунистического режима. Кресталевский раньше тоже был против КПСС, даже вёл с партией непримиримую политическую борьбу, но боролся не за демократические преобразования и не за буржуазный строй, а за уничтожение всякой власти и государства, как аппарата насилия. Теперь, когда коммунистическая партия не имела никакой власти и существовала только как фракция в Государственной Думе, она, по мнению Сергея, не представляла никакой реальной опасности. Ему были смешны яростные нападки на неё доморощенных демократов, быстро поменявших политическую ориентацию и перекрасивших свою красную шкуру в цвета нового Кремлёвского руководства.

– Вы оплёвываете сейчас не коммунистов, которые составляли малую часть советского общества, – в запальчивости доказывал Кресталевский, – а великую страну, которая была едва ли не ведущей державой мира. Страну, с которой считались самые передовые капиталистические государства, включая США, Англию, Францию. Наконец, страну, которая дала вам образование, бесплатное жильё, лечила и заботилась о вас, дебилах, – отправляла летом в пионерские лагеря на Чёрное море.

– И в другие лагеря... На Соловки, в Магадан, – подковырнул Орест Кочетов.

– Это было при Сталине... Что вы зациклились на этих репрессиях, господа демократы, – вспылил Сергей. – Хрущёв сам же и осудил культ личности, арестовал и расстрелял Берию.

– А потом расстрелял рабочих в Новочеркасске, – напомнил Орест.

Тут уже Кресталевскому крыть было нечем. Он всегда осуждал новочеркасский расстрел и был противником Никиты Сергеевича, которого, как и покойный отец, называл Лысым.

– Коммуняки тебя, Сергей, здорово печатали? – поддел с другого бока Славик Шкаликов, потягивая из тонкого прозрачного стакана своё любимое пиво. – Сам же жаловался, что книгу не мог издать, а сейчас свой казачий журнал в Таганроге печатаешь. Книгу за книгой издаёшь... Мечтал ты когда-нибудь о таком при Советах?

– Так издаю за собственный счёт, Славик, – парировал Кресталевский. Горячо заговорил, прихлёбывая пиво. – Никто теперь просто так ничего не издаёт... Есть деньги – издашь книгу, а нет – ходи голодный!.. Культура, литература никому не нужны, всё пущено на самотёк. Всеобщая, повальная компьютеризация, как эпидемия, захлестнула общество, отбив у подрастающего поколения охоту не то что читать, но и думать. Те, кто ещё по старой привычке берут в руки книгу, предпочитают словесную жвачку всевозможных детективов, боевиков и «мыльных» любовных романов. От стихов вообще шарахаются как от чумы XIX века, поэзию нынче заменяет московская эстрада и всевозможные пошлые шоу прогнившей до основания буржуазной массовой культуры типа «Фабрики звёзд» и прочего. О качестве шлягерных текстов говорить не приходится, вы сами слышите, что поют: «муси-пуси, миленький мой», «отпустите меня в Гималаи, а не то я кого-нибудь съем», «все мы бабы – стервы», «отдавай-ка Алясочку в зад», «голубая луна... голубая», «каждый хочет иметь и невесту и... друга».

– Это Леонтьев, пидор, поёт, – заулыбался Орест Кочетов. – Он как-то в Ростов на гастроли приехал, так казаки пикет в аэропорту выставили с плакатами: «С Дона Гей, – гэй!».

– Дикари, – осуждающе проговорил Шкаликов.

– Во-во, даже Славику нравятся песни про голубую луну и про Алясочку – в зад, – продолжил свою речь Кресталевский. – И не удивительно ли, что это песенное убожество пользуется бешеной популярностью, звучит на каждом углу и приносит баснословные барыши нечистоплотным дельцам столичного шоу-бизнеса. Идёт планомерное духовное оболванивание молодёжи, и это вполне естественно в обществе, напрочь лишённом общегосударственной объединяющей национальной идеи, каковой было построение коммунизма в советские времена. К сожалению, морально обанкротившиеся господа демократы ничего нам не могут предложить взамен, кроме пресловутых американских «баксов» – этого высшего достижения современной западной цивилизации, за которые можно купить всё, за исключением чести, совести, таланта – ввиду того, что это категории духовные и их раздаёт бесплатно только сам Господь Бог. Самым достойным, конечно. В Кремле давно поняли свою оплошность и лихорадочно выдумывают всевозможные суррогаты национальной идеи – типа повального занятия населения спортом. Но спорт, увы, не панацея от бед современной России. Что может дать стране безмозглое, тупое накачивание мышц, бессмысленные соревнования по принципу «сила есть – ума не надо»? Только новые бригады бритоголовых молодцов, пополняющих многочисленные криминальные группировки, как это уже было после распада Советского Союза. Сила человека не в теле, а в духе, и нужно обратиться от материальных ценностей к духовным. Нельзя бросать культуру на самотёк, – как правило, в мутном потоке рыночных отношений не тонет сами знаете что...

 

 

                                   Глава 21. Казаки-разбойники из Александровки

 

После одной из планёрок, во время которой сотрудники рекламной газеты «Учёба» хорошо поддали, Сергей Кресталевский оказался вместе с Орестом Кочетовым в Александровке. Они хотели «догнаться», но денег ни у того, ни у другого не было и Кочетов предложил съездить в гости к Филиппу Поспелову, которого на днях выпустили из следственного изолятора.

– У него всегда казаки собираются, бухают, – сообщил Орест. – Настоящая блатхата. И девочки бывают... Пошли, познакомишься с боевым атаманом.

– Погнали, я не против, – поддержал его идею Сергей. Ему было не привыкать общаться с такими людьми. Компания Вули на Берберовке была ничуть не лучше.

Они приехали на старом, раздолбанном троллейбусе «Зиу-9» в Александровку. По кривым, заснеженным переулкам подошли к невзрачному саманному домику Поспелова, стоявшего на спуске к Дону. Прошли во двор. Из сортира во дворе вышел молодой парень в расстёгнутой короткой дублёнке, в синих штанах с алыми лампасами, в сапогах и в шапке ушанке. Нетрезво покачиваясь на непослушных ногах, уставился на вошедших.

– Что-то я, блядь, не пойму... Кочетов, что ли? Ты, Орест?

– Я, Вофан, не узнал? – сказал Кочетов. – А со мной Сергей Кресталевский, казак Грушевский.

– А почему фамилия еврейская? – подозрительно спросил Вофан.

– Да это псевдоним писательский. А фамилия у него Маликов, – пояснил Орест.

Они прошли в дом, где в кухне за столом сидело несколько человек, в том числе две девицы. В центре восседал широкоплечий черноволосый чубатый парень с подкрученными кверху концами пышных казачьих усов. Он был в тельняшке, в штанах с лампасами. Кисти рук сплошь усеяны татуировкой.

– Знакомься, Серый, – Филипп Поспелов, наш походный атаман, полковник, – представил Орест Кочетов хозяина дома.

Поспелов недоверчиво окинул взглядом фигуру Кресталевского, немного задержался на ногах, обутых в полуармейские высокие зимние ботинки. Лениво протянул руку.

– Из казаков, надеюсь? – спросил Кресталевского.

– Отец из станицы Грушевской, чистокровный казак, – кивнул головой Сергей. – Я тоже считаю себя казаком по рождению, хоть в казачьем Союзе не состою.

– А зря. Мы должны объединяться, чтобы выжить, – сказал Поспелов.

Кресталевский промолчал. Его усадили за стол вместе с Кочетовым, налили водки.

– Дон должен принадлежать казакам! – выпив, стукнул кулаком по столу Поспелов. – Будем гнать отсюда не только чурок, но и москалей с хохлами. Будет, похозяйничали на нашей земле... Погоним на хрен аж до самого Воронежа! Пусть там лаптем щи хлебают, а тут нечего... Правильно я говорю, Володька? – спросил у молодого казака, которого друзья встретили во дворе.

– Любо, атаман! – крикнул тот и пьяно обнял Филиппа за шею. – Поднимай полк, хоть сейчас пойдём кацапов и чурок мочить. Оружия хватит... Я сам первый пойду, только прикажи!

– Молодец, Залепуха! Я всегда был в тебе уверен, – похвалил Поспелов. – Кочетов тоже с нами... Бабы не в счёт. Эти трое парней – в огонь и в воду за мной. Орлы, блядь!.. Короче, пьём, казаки, гуляем, а по первому зову – вперёд и без всяких... А я вас не оставлю, блядь буду...

Когда выпили всю водку, решили пойти куда-нибудь попить пива. Девчонки с одним казаком остались в доме, а Поспелов и остальные, накинув куртки и полушубки, вышли на улицу. Вечерело, кое-где вспыхнули фонари. Редкие прохожие пугливо жались к заборам.

– Станичники, глядите в оба, как только чурку где приметите, дайте знать мне, – предупредил атаман. – Будем очищать донскую землю от чёрных!

– Любо, атаман! – поддержали его казаки. Только Кресталевскому это не понравилось, но он промолчал. Не хотелось обострять отношения с новым знакомым.

Они прошли вверх по переулку до основной авто-магистрали, пересекли её и углубились во дворы между многоэтажками. Возле освещенных дверей коммерческого ларька встретили двух негров с дипломатами. Те курили сигареты и громко о чём-то разговаривали на ходу на своём языке.

– Оп-ля, на ловца и зверь бежит! – обрадовался Поспелов и перегородил африканцам дорогу.

– А-ля у-лю, голуби сизокрылые, тормозните-ка на минуту!

Те, остановившись, с недоумением уставились на странную компанию. Страха в их глазах не было, – только удивление.

Поспелов, долго не раздумывая, с силой ударил ближайшего негра кулаком по физиономии, Вовка Залепухин – другого. На поверженных африканцев, волчьей стаей накинулись остальные казаки, дружно заработали тяжёлыми сапогами и ботинками, отбивая у них печёнки и почки. Через пять минут никого из нападавших на месте побоища уже не было. Проехав несколько остановок на автобусе, компания вышла в оживлённом районе Нахичевани, – на  площади возле ТЮЗа. Пройдя к рынку, попили пива в уютном армянском кафе. Атаман взял всем по сто пятьдесят водки.

– За вольный Дон, орлы! – произнёс тост Поспелов. – За победу.

После кафе побродили по площади Карла Маркса. В сквере недалеко от вечного огня, куда зашли отлить, наткнулись на чернявого горбоносого парня в меховой шапке, обнимавшегося на лавочке с русской девчонкой. Поспелов обрадовался.

– Ещё один как по заказу. Нам сегодня прямо везёт!

Нерусский парень не успел глазом моргнуть, как был оторван от своей возлюбленной и от нескольких крепких ударов оказался на земле, под ногами у своих противников. Девчонке тоже пару раз съездили по лицу, за компанию. Она вырвалась из рук казаков и с плачем убежала. Её не преследовали. Занялись её приятелем. Парня били ногами, не давая подняться с земли. Постепенно зверели, как хищники при виде крови. Кресталевский в избиении не участвовал, но уйти не хватало силы воли. Он видел, как под конец, когда нерусский парень уже перестал увёртываться от ударов и стонать, Поспелов достал из кармана нож...

– Тринадцатый! – самодовольно констатировал атаман на обратной дороге. – Десятерых в Абхазии замочил. Двоих – здесь. Этот уже тринадцатый.

– Дай бог не последний, – поддакнул атаману Вовка Залепухин.

– Ты его убил, Филипп? – с дрожью в голосе спросил Кочетов.

– А ты думал по головке погладил? – хищно засмеялся Поспелов. – Теперь, если что – менты всех загребут, разбираться не будут кто убивал, а кто рядом стоял. Так что мы теперь, Орест, одной верёвочкой все повязаны.

Только сейчас до Кресталевского воочию дошло, что он стал соучастником преступления. Но хмель тут же всё заглушил, оставив единственное желание – выпить ещё. Такое же желание было и у остальных. Набрав побольше водки, они вновь поехали в Александровку к Поспелову.

На следующий день события стали развиваться стремительно и непредсказуемо. С утра в новостях «Дня Дона» передали о вчерашних криминальных происшествиях в городе, главным из которых было убийство лица «кавказской национальности» в сквере неподалёку от вечного огня на Нахичевани. Убитого звали Абдул-Азиз Межидов и был он азербайджанцем. Упомянули и о жестоком избиении в Александровке двух студентов из Камеруна. Опрошенные свидетели происшествий указывали на тот факт, что нападавшие были в казачьих штанах с лампасами.

Едва посмотрев сюжет по телевизору, Поспелов вскочил с дивана, где валялся прямо в сапогах и куртке, скомандовал подъём своим орлам.

– Всё, пацаны, доигрались! По-быстрому сматываем удочки кто при памяти. Кто куда... Вофан, Орест – со мной?

– Конечно, атаман! – в два голоса отозвались казаки.

– И я с вами, – сказал Кресталевский, обалдевший от всего происшедшего.

– Пойдём, – согласился Филипп. Порывшись в потаённом углу кухни, вытащил несколько пистолетов «Макарова». Выдал каждому по стволу. Трём казакам с девицами, уходившим отдельно, сказал:

– Станичники, ховайтесь как можно лучше, а главное сохраните наш боевой арсенал. Головой отвечаете за оружие! Я скоро вернусь, тогда мы ещё посмотрим кто кого... Мы ещё повоюем с кацапами и со зверями!

Вскоре все покинули дом Поспелова. Атаман со своими спутниками окольными путями выбрались на берег Дона. Пошли быстрым шагом в сторону Аксайского моста.

– Нам теперь в людных местах показываться нельзя, – предостерегающе внушал Поспелов. – Ничего, доберёмся до Батайска, а там – на поезд и в Чечню. В Чечне в горах укроемся, – ни одна падла не найдёт! А как шум поутихнет назад вернёмся.

– А в Чечне у кого будем жить? – поинтересовался Орест Кочетов.

– У меня там кунаков полно... – сообщил атаман. – Да хотя бы в Ведено пойдём к Басаеву Шамилю. Помнишь, мы с ним в Абхазии воевали. Отчаянный парень этот Шамиль! Ничего не боится.

Переговариваясь на ходу, добрались до моста через Дон, перешли на другую сторону.

– Атаман, негоже так вчетвером рисоваться, – предостерегающе сказал Залепухин. – И по степу дуриком не попрёшь – заметють. Надо машину шукать. На машине быстрей доедем.

– Дело говоришь, Вофан, – согласился Поспелов. Закурив сигарету, принялся останавливать легковые машины.

Долго никто не тормозил, водители, напуганные новыми бандитскими временами, опасались подбирать в степи подозрительные компании. Казаки прошли километра полтора, пока наконец не остановили белую грузовую «Газель». Водитель согласился подбросить их до Батайска. Филипп с Залепухиным сели в кабину рядом с водителем, Кочетов с Кресталевским – в кузов.

– Гадом буду, если Филя водителя не грохнет и сам не сядет за руль, – усмехнувшись, сказал Орест. – Он у нас такой, атаман... Резкий парень! Палец в рот не клади, откусит!

– Да вы что, охренели все, что ли? – вскричал в негодовании Кресталевский. – Сколько можно людей убивать?! Опомнитесь! Ведь Бог всё видит... Да и менты, как пить дать, повяжут!

– Замолчи, водитель услышит, – предостерегающе приложил палец к губам Кочетов. Вытащил из кармана пистолет. – У нас теперь обратной дороги нет. Только вперёд! Победа или смерть! Так-то...

– Во, блин, связался я с вами, – горько посетовал Сергей. – Знал бы, что так получится, ни за что бы к Поспелову не поехал!

Не доезжая Батайска «Газель», свернув на обочину, остановилась. В кабине громко заговорили, заспорили. Послышались звуки борьбы. Орест Кочетов заглянул через окно в кабину.

– Я же говорил, что замочит Филя водителя. Погляди! – проговорил он, обращаясь к Кресталевскому.

– Да ну вас!.. – зло отмахнулся Сергей.

Вскоре дверь кузова с шумом открылась и Поспелов с Залепухиным впихнули внутрь, прямо под ноги Кресталевскому и Кочетову, безжизненное тело водителя. Он упал на живот, из-под которого стало расползаться по полу липкое, грязно-кровавое пятно. Сергей брезгливо отвернулся от трупа, укоризненно покачал головой.

– Русских-то зачем убивать, Филипп? – сказал он. – Могли бы просто высадить и уехать...

– Чтобы он ментов на нас навёл?! – злобно вскричал Поспелов. – Молчи, пацан, если не просекаешь, что к чему... Едем дальше! И без кипеша...

Батайск миновали без приключений, на выезде свернули на заправку.

– А холодно нам тут будет в степи, – зябко поёжился Орест Кочетов, постучал ногой о ногу. – Надо атаману намекнуть, чтоб для согрева что-нибудь купил, не то околеем мы тут на хер, пока до Чечни доедем.

 

 

                                               Глава 22. Падение Мармеладовой

 

11 декабря наши войска вошли в Чечню. Это вызвало шок во всей России. Многие думали, что после афганской авантюры подобное уже невозможно. Однако, увы, в нашей стране возможно всё... Беспринципные авантюристы и проходимцы, захватившие власть в Кремле, развалившие некогда великую страну, оставившие десятки миллионов русских за границами нового государства, вдруг уцепились за маленькую, в принципе никому не нужную в России Ичкерию. Не парадокс ли: независимость получили никогда не имевшие суверенных государств белорусы, молдаване, азербайджанцы, казахи, туркмены, таджики, киргизы. Отделились добровольно вошедшие в состав Российской империи Грузия и Армения. Украине щедрой рукой подарили бывшее Крымское ханство и всю Северную Таврию, некогда захваченные Потёмкиным у Османской империи. Казахстану отдали Уральское (бывшее Яицкое) казачье войско вкупе с Семиреченским. И только Чечня, воевавшая в XIX веке на стороне Шамиля, жестоко усмирённая генералом Ермоловым, но не покорённая, – явилась почему-то камнем преткновения для современных московских горе-политиканов.

Новая война всколыхнула и поделила надвое российское общество. Причём расстановка сил была кардинально противоположная прошлогодним событиям, связанным с расстрелом Белого дома правительственными танками. Сейчас за войну на Кавказе выступали коммунисты и другие патриотические партии и движения, а демократы, наоборот были против.

Раскололся и писательский мир Ростова. Ярым сторонником братоубийственной гражданской войны оказался прозаик Андрей Петров-Митрохин. Он ходил по городу и злобно скрежетал зубами при виде каждой горбоносой, смуглой физиономии. За дворянина он себя уже не выдавал, а заделался бандюком, типа «новых русских» – пальцы веером. Как никак на «баксах» крутился парнишка. Он начал писать крупный авантюрный роман, где красноречиво описывал свои похождения на Центральном рынке, попутно касаясь и других животрепещущих вопросов современной России: алкоголизма, наркомании, преступности, чернухи, порнухи... Андрюха бросил пить и курить и стал заглядывать в кафе «Орбита» на Северном на Творческие посиделки, где главным его оппонентом был Славик Шкаликов. Славик столь же яростно выступал против чеченской авантюры, и спорил с Петровым до хрипоты, доказывая, что в партизанской войне победить народ невозможно.

– Ничего, победим, – самоуверенно говорил Андрюха. – Сталин чеченов за двадцать четыре часа выселил... Всех подчистую! Никто и не пикнул. Вот как надо, а у нас вечно нянчатся с ними... А нужно как в сорок четвёртом году: подогнать эшелоны, табуном загнать их в теплушки и – в Сибирь, БАМ достраивать!

– Насилием ничего не добьёшься, Андрей! – горячо возражал Шкаликов. – Зло порождает только ответное зло и ничего больше. Только мирным, демократическим путём можно решать подобные межнациональные проблемы... Вспомни Афганистан. Десять лет мы там воевали и в конце концов ушли, ничего не добившись. Потому что народ Афганистана вёл справедливую, освободительную войну, а мы вели войну захватническую. Они защищали свою землю, а мы что?.. Попомни мои слова, Андрей, –  в Чечне то же самое будет.

– Не каркай, – предостерёг Петров. – Кстати, не знаешь, где Сергей Кресталевский? Что-то давно его не видно...

– В Чечне Кресталевский, – проговорила сидевшая за соседним столиком грустная Мармеладова. – Недавно письмо мне прислал из Грозного.

– Из Грозного? – удивлённо протянул Андрей Петров, а Славик Шкаликов растерянно выронил зажжённую сигарету.

– Да, из Грозного, – кивнула головой Катя. – Пишет, что город набит боевиками, и что сдаваться они не собираются, – готовятся к обороне.

– А он что там делает? – спросил Шкаликов.

– Живёт... Говорит, – на заработки поехал.

– Наша десантура возьмёт Грозный за двадцать четыре часа в сутки! – хвастливо заявил Андрей Петров. – А Кресталевский – предатель родины, и за это ещё ответит.

– Он сумасшедший! – не согласился с ним Славик Шкаликов. – Говорил же я Серёге: бросай пить, дурак, не то дойдёшь до ручки! Вот и сбылись мои слова... По пьяной лавочке, небось, и поехал в самое пекло. Каштаны из огня таскать для чужого дяди.

– Ничего вы не понимаете, – с досадой проговорила Мармеладова. – Кресталевский – герой!

– Ага, герой нашего времени, – ухмыльнулся Шкаликов.

– Как знать, – многозначительно сказала Екатерина, встала и вышла из кафе на декабрьский мороз. Вытащила из сумочки сигарету. Следом за ней вышел Андрей Петров. Поежившись на пронизывающем ветру, спросил:

– Вы домой, девушка?

– Меня Екатериной зовут, – запоздало представилась Мармеладова. Она много была наслышана о Петрове-Митрохине, но общаться с глазу на глаз не приходилось. В литературных кругах города ходила молва, что Андрей – лучший прозаик области, и ей он был интересен. – Вы, как я слышала, прозу пишете? Романы?

– Не только романы, но и рассказы, повести. Даже стихи в юности писал, но потом понял – не моё и бросил, – ответил Андрей Петров.

– А я кроме газетных материалов ничего не пишу, – пожаловалась Катя, затягиваясь сигаретным дымом. –  Правда, как-то роман Сергея Кресталевского обалденно отредактировала, так что аж сама удивилась после: неужели это я сделала?.. Жалко Сергея! – закончила она ни с того ни с сего на печальной ноте.

– Что его жалеть, не мёртвый ведь он – живой, – пожал плечами Андрей.

– Всё равно... Как представлю, что там сейчас творится, в Грозном! – с дрожью в голосе проговорила Мармеладова. – Врагу бы не пожелала оказаться на его месте.

– Я смотрю, он вам не безразличен, – усмехнулся Андрей.

– Это не важно... И не вам об этом судить!

– Ну-ну, Катюша, я не хотел вас обидеть, извините, – пошёл на попятный Петров. – Вы вернётесь в кафе?

– А вы предлагаете что-нибудь другое? – спросила Мармеладова.

– Могу предложить вам выпить у меня дома чашечку кофе, – галантно, как истинный дворянин, поклонился Андрей Петров. – Я живу недалеко отсюда, на Школьной... Если не хотите кофе, можно выпить по бокалу вина... И я почитаю вам что-нибудь из моего нового романа. Его, между прочим, уже ждут в одном московском издательстве. Уже договор на издание подписан.

Катя сама не заметила, как, влекомая Андреем, очутилась на автобусной остановке. До Школьной доехали минут за десять. Петров жил недалеко от остановки, в старой хрущёвской пятиэтажке. Однокомнатная квартира его чистотой и порядком не отличалась, да и что можно было ожидать от завзятого холостяка. Катя отметила это сразу же. Как и обещал, Андрей угостил её дорогим марочным вином, припасённым специально для подобных случаев. Сам пил мало, только пригубил и тут же поставил бокал. Боялся сорваться в очередной запой. Приготовил на кухне кофе. Екатерина в это время с интересом разглядывала корешки красочных изданий в книжном шкафу. В основном здесь была русская и зарубежная классика. Много современных западных авторов было ей вообще неизвестно, но книги ростовских писателей, своих знакомых, она узнала сразу же. Стояли на полке и две книги Сергея Кресталевского: сборник стихов и повесть.

– Как вы относитесь к творчеству Кресталевского? – спросила у Андрея, когда тот принёс из кухни приготовленный кофе.

– Стихи у него конечно же сильные, а вот проза не очень, – дал свою оценку Андрей Петров. – В прозе он чуть-чуть не дотягивает до нужной кондиции, учиться ему ещё надо, побольше читать. У него словарный запас бедный.

– В литобъединении как раз таки считают наоборот, – сказала Мармеладова. – В стихах он слаб, а вот как прозаик – профи! Недаром Литературный институт закончил... И ты тут не спорь, Андрей. Кресталевский в прозе – настоящий профессионал. Все, кто читал его прозу, так говорят.

– Не спорю, пером он владеет мастерски, но этого ещё мало, – нравоучительно произнёс Петров. – Прозаику нужно вырабатывать свой индивидуальный стиль, чтобы иметь, так сказать «лица не общее выражение». Ведь настоящего писателя-классика ни с кем не спутаешь, будь то Гоголь, Лев Толстой или Булгаков. А у нас доморощенные провинциальные гении зачастую все на одно лицо, пишут как под копирку, не отличишь, где Иванов, где Сидоров...

– Где Петров, – подколола Мармеладова.

– Шутить изволите, – смеясь, погрозил ей пальцем Андрюха и как бы шутя ущипнул за коленку. Екатерина не отреагировала.

– Ещё вина? – спросил Петров и, не дожидаясь ответа, наполнил бокал Мармеладовой. Взял свой недопитый бокал, повертел из стороны в сторону, любуясь заискрившейся кровавой влагой. – За твоё здоровье, Катюша! Я так рад, что ты посетила мою тихую обитель литератора-отшельника, удалившегося от суеты мира сего, как монах...

Катя отметила, что язык у него подвешен хорошо.

Андрей Петров погасил верхний свет, оставив только два ночника по углам комнаты. Включил лёгкую музыку.

– Потанцуем, Катя?

Мармеладова понимала, что это – капкан. Искус. Испытание... И всё же не удержалась и покорно нырнула в жаркие объятия опытного ловеласа, Андрея Петрова. Он медленно и плавно закружил её по комнате, нежно прижимая к себе, осторожно обволакивая её тело руками, как осьминог – щупальцами. Голова у Мармеладовой закружилась в ритме танца и в тот же миг она провалилась в мягкую, кипящую ярким пламенем бездну... Она вскрикнула, забилась в его руках пойманной в силок птицей, но было уже поздно... Свершилось, как сказал великий праведник человечества на кресте... Катя, поняв, что ничего уже не поправишь, перестала сопротивляться и безвольно отдалась животной, испепеляющей, всё пожирающей страсти.

 

                                               Глава 23. Смерть Шкаликова

 

Тридцать первого декабря хоронили Шкаликова. После бегства в Чечню обоих своих сотрудников: Кресталевского и Ореста Кочетова, – дела у него пошли из рук вон плохо. Сам он не справлялся с работой, а желающих устроиться в его фирму не находилось. Денег он зарабатывал всё меньше и меньше, постепенно опускался и всё чаще заглядывал в бутылку. Чтобы хоть как-то поправить дела, стал откровенно «кидать» на деньги клиентов, не выполняя заказы или выдавая неполный тираж книги. У друзей назанимал долларов без отдачи, деньги промотал с любовницами и собутыльниками. Стал прятаться от друзей и заказчиков, ушёл, как говорится в подполье. В последний раз его видели возле одной из забегаловок на Центральном рынке в обществе алкашей – грязного, взлохмаченного, в старой, поношенной дерматиновой куртке, с разбитым дипломатом в посиневших от холода руках.

            Причины его смерти непонятны. Говорили, что у Шкаликова давно развивалась какая-то болезнь в кишечнике, что-то вроде рака прямой кишки. Он не обращал внимания на недомогание, к врачам, естественно, не обращался. Курил самые дешёвые, «ядерные» сигареты – по три пачки за день, регулярно, как истинный демократ, употреблял «продвинутое» пиво – бутылок десять в сутки, питался на бегу, всухомятку, как это практикуется в его любимой Америке, не отказывал себе в интимных удовольствиях. Причём, как признался как-то, в минуты пьяного откровения, Кресталевскому, предпочитал сношения в анус. Только вот не уточнил с кем... Как бы там ни было, перед Новым годом Славика Шкаликова болезнь прихватила прямо на улице, он упал на автобусной остановке, потерял сознание. Вид у него был, прямо сказать, бомжеский. Прохожие думали, что пьяный и равнодушно проходили мимо, переступив через распростёртое на асфальте тело. В конце концов, через полчаса кто-то догадался вызвать милицию. Из отделения Шкаликова отвезли в неотложку, обследовали, тут же положили на операционный стол и вскоре, не приходя в сознание, он скончался под скальпелем пьяного хирурга. Хирург был зол на весь белый свет за маленькую зарплату, за неустроенный домашний быт, за непомерную дороговизну жизни, за бестолковость больничного начальства, за неспособность президента навести порядок в агонизирующей стране и ему было по барабану умрёт на операционном столе его пациент или выживет. На клятву Гиппократа ему было откровенно насрать, и качественно, со стопроцентной гарантией, он резал только тогда, когда получал от родственников больного хорошую мзду в у.е. Подобные же чувства испытывали и все сотрудники больничного учреждения. Пациентов без полюсов, а главное без денег, оставляли умирать медленной мучительной смертью в продуваемых сквозняками коридорах, не давая им даже тёплых одеял. Зато упитанных толстосумов ложили в отдельных палатах и чуть ли не задницу им подтирали в холуйском усердии всей толпой нянечек и докторов, получая каждый раз «на лапу» вожделенные серо-зелёные бумажки с фотографиями гордых заокеанских джентльменов, презрительно созерцавших всю эту российскую вакханалию и бесовщину. Замёрзших на улице бомжей в больничный морг привозили пачками, засовывали в целлофановые мешки и везли на Северное кладбище закапывать в безымянных могилах. Казалось, никому нет ни до кого никакого дела. Страна и люди на глазах дичали, деградировали и опускались в чёрную яму мракобесия и мрачного средневековья.

            Забирать Шкаликова из больничного морга приехали друзья-литераторы, по-христиански простившие ему всё. Были Андрей Петров, Николай Усмеханов, Катя Мармеладова, её муж Оглоблин, мистик Сашка Китайчик, Земфира Берданосовская и другие. Пока родственники Шкаликова оформляли необходимые документы, писатели топтались на улице, курили, вполголоса переговаривались. Мармеладова беседовала с Земфирой, стараясь не встречаться взглядом с Андреем Петровым, – ей было до сих пор стыдно за свою недавнюю слабость... Земфира расспрашивала Екатерину о последнем, нашумевшем в городе, заседании литературной ассоциации «ЛиРА», на котором та присутствовала как корреспондент «Нашего Времени».

            – Было как всегда обалденно весело, – говорила Катя. – Эллионора Леончик, ты же знаешь, вечно что-нибудь учудит. Заставила всех играть в бутылочку. Помнишь, в детстве играли? На ком остановится горлышко бутылки, того нужно целовать...

            – Что, серьёзно целовались? – удивилась Берданосовская. – Прямо на сцене при зрителях?

            – Да нет, Земфира, ты не поняла, – принялась объяснять Мармеладова бестолковой поэтессе. – Целовались в детстве, когда играли в настоящую бутылочку. А Эллионора устроила якобы игру в бутылочку, только, на кого указывало горлышко, – тот читал стихи, а не целовался. Ну, имитировали бутылочку на сцене, понятно?

            – Теперь всё ясно, – кивнула головой Берданосовская. – Бутылочку крутили на сцене, читали стихи при людях, а целовались потом в кулуарах.

            – Ну что ты, Земфира, с кем там целоваться? – пожала плечами Катя.

– А вон, хотя бы с Усмехановым. Он не пьёт, не ест и девчат не трахает, не то, что твой Кресталевский...

– Почему он мой? – обиделась Мармеладова. – Купила я его, что ли...

            Между тем из дверей морга, на специальной тележке, выкатили гроб со Шкаликовым. Он лежал побритый, без своей всегдашней козлиной бородёнки, жёлтый, с редкими влажными волосами, зачёсанными назад, сильно постаревший. Мармеладова с трудом его узнала и испугалась такой разительной перемене. А ведь когда-то он ей даже немного нравился. Гроб быстро погрузили в катафалк, причём помогать грузить первым бросился Андрюха Петров. Он был в скрипучем кожаном пальто, как комиссар революции. Не хватало только деревянной коробки с маузером на боку... Литераторы и родственники Шкаликова стали рассаживаться в автобусе и нескольких легковушках. Поехали прямиком на кладбище. Над Ростовом шёл мелкий снег, было морозно и тоскливо. Солнце светило ярко, но совсем не грело.

            Мармеладова думала о Кресталевском: «Где он? что с ним? Он ведь такой отчаянный... Зачем он поехал в Чечню? Воевать? На стороне боевиков?.. Безумие!». Настроения не было никакого, тем более новогоднего. «Какой к чёрту Новый год, если по телевизору каждый день показывают кошмары наяву! Яростные схватки правительственных войск с дудаевцами, бомбардировки Грозного, трупы, кровь, грязь и мразь... Мрак. Беспросветный мрак над страной... И вот сегодня – похороны Шкаликова и предстоящий ночной штурм чеченской столицы. А там, в этом обречённом на уничтожение, промёрзшем насквозь, опустошённом городе – Кресталевский... Её Кресталевский!». Катя впервые мысленно назвала его своим. О чём же она думала раньше, почему отталкивала его, не верила, сомневалась? Сто тысяч почему – и ни на один нет сколько-нибудь внятного ответа. Так получилось. Такова судьба... Се ля ви.

            На кладбище было ещё холоднее, чем в городе. Перво-наперво, катафалк, второй автобус и лекговушки свернули во двор не так давно возведённого храма. Остановились у невзрачного одноэтажного строения в дальнем углу двора, где выстроилось ещё несколько катафалков – здесь отпевали усопших. Отпевали конвейером, по три покойника сразу. Православные батюшки по такому холоду не утруждали себя индивидуальной работой, да и мёртвым-то всё равно. А в компании таких же вновь преставленных – оно даже и веселее. Заносить в помещение гроб с потяжелевшим на лютом морозе Шкаликовым опять кинулся Андрюха Петров. За другие ручки схватились Оглоблин, Китайчик, Усмеханов. В церквушке пахло ладаном и горелыми свечками. Три группы провожающих на тот свет столпились возле своих покойников. Какие-то скорбные, сердитые женщины в чёрных платках, пройдя по толпе, рассовали родственникам тонюсенькие грошовые свечки. Их надлежало поджечь и держать в руке во время всей процедуры отпевания. Для чего это нужно Катя Мармеладова не знала, но делала как все. Значит, так надо. Богу, естественно. Она крестилась правой рукой и поглядывала на остальных – видят ли они её набожность. Другие тоже осеняли себя крестом. Кто правильно – справа налево, кто, как Оглоблин – наоборот. Сашка Зимницкий, как правоверный мистик, знающийся с потусторонними силами, вообще вышел из церкви. Ему здесь было неуютно, видно, одолевали бесы, глубоко засевшие в его грешной душе. Усмеханов остался, но крестным знамением себя не осенял, вовремя вспомнив о своих мусульманских корнях. Всё время, пока шло отпевание, повторял про себя, как заклятие: «Аллаху Акбар!» – единственное, что знал в Исламе.

            Батюшке, истово махавшему кадилом перед уснувшими навечно братиями и сестрами, было зябко, муторно на душе, тоскливо и одиноко. Хотелось опохмелиться после вчерашнего, сбросить ненавистную рясу и хорошо оттянуться сегодня вечером – Новый год как-никак, всенародный праздник.

            Мармеладова смотрела на попа и, как бы читая его тайные греховные мысли, думала о том же... Что делать сегодня вечером? Говорят: как встретишь Новый год, так и будешь жить все последующие двенадцать месяцев. Как встретить? В тесном семейном кругу: с родителями и Оглоблиным? Но это же, блин, – крест на весь год! Уйти одной к подругам? Будешь весь год скитаться как бездомная попрошайка. Эх, был бы в Ростове Кресталевский!..

            После отпевания, в автобусе к ней неожиданно подсел Андрей Петров.

            – Не помешаю, Катюша?

            Мармеладова сердито промолчала.

            – Где думаешь встречать праздник?

            – Уж во всяком случае не у тебя! – презрительно бросила Екатерина.

            – А почему бы и нет? – нахально и в то же время интимно-ласково взглянул в её глаза испытанный ловелас и покоритель женских сердец Петров. – У меня уже всё приготовлено со вчерашнего дня... Даже подарок, для вас, сеньора! – Андрей, склонившись, галантно поцеловал кончики её пальцев.

            Мармеладова мгновенно растаяла, как льдинка на солнце. Опасливо покосилась по сторонам – не видел ли кто выходки Петрова. Благо, Оглоблин ехал в катафалке, а то бы устроил очередную сцену ревности прямо на кладбище.

            – Так я жду, дорогая?! – вновь заглянул ей в глаза настойчивый Андрюха Петров. Он уже почти наверняка знал, что она придёт. Никуда не денется!

            Мармеладова утвердительно промолчала. Петров всё понял и тоже благоразумно умолк. Чтобы не испортить...

            «Вот и решена проблема встречи Нового года! – скептически подумала Мармеладова. – Видел бы меня сейчас Кресталевский...».

 

                                   Глава 24. На тропе Чеченской войны

                                                          

            В осаждённом Грозном был сущий ад. Днём и ночью в небе проносились хищные стаи бомбардировщиков, сбрасывая на беззащитные жилые кварталы десятки тонн смертоносного груза. Била с дальних окраин тяжёлая полевая артиллерия. Ей подгавкивали миномёты, многочисленные танки, лёгкая артиллерия, прямой наводкой уничтожавшая обнаруженные огневые точки дудаевцев. В разрушенном до основания городе почти не осталось мирных жителей, – основная масса заблаговременно вышла через оставленные федералами коридоры. Шли в основном чеченцы: на юг, в горные аулы, к кровным родственникам в тейпы. Остались те, кому некуда было идти: русские, украинцы, армяне, грузины, осетины, таты, айсоры... Забились в подвальные бомбоубежища, оставшиеся с брежневских времён. Ждали неминуемой смерти от прямого попадания бомбы, от пули озлобленных, обколотых наркотой боевиков и арабских наёмников, от холода, голода, страха, апатии и депрессии...

            В одном из подвалов на окраине Грозного ютились и казаки вместе с несколькими чеченцами из отряда Басаева. Кресталевский сам не заметил, как сделался членом, так называемого незаконного вооружённого формирования. В руках у него оказался старый, поцарапанный, с отбитым прикладом, АКМ, на поясе – тяжёлый подсумок с запасными магазинами, в карманах – гранаты. Его товарищи были экипированы также. Поспелова Шамиль Басаев назначил командиром отделения и определил участок обороны на левом фланге своего подразделения. Казаки вместе с чеченцами и пленными русскими солдатами выкопали перед пятиэтажкой окоп в полный рост. Боковым лазом соединили его с подвалом дома, где устроили наблюдательный пункт. В стене пробили ломами отверстия для бойниц, в подвале запасли несколько ящиков гранат, патроны, продовольствие. В одной из бойниц установили пулемёт.

            Морозы между тем крепчали, особенно холодно было по ночам. Отопления в доме, естественно, не было и боевики с казаками обогревались у костра, разложенного тут же в подвале, в большом, ржавом металлическом чане. Сверху, из брошенных квартир притащили перины, матрацы, ковры и подушки. Ночью наваливали всё это на себя, согревались. Американские спальники были только у полевых командиров и их телохранителей, простые моджахеды довольствовались подручными средствами.

            Артиллерийские обстрелы и бомбовые удары следовали один за другим, федералы явно готовились к решительному штурму мятежной чеченской столицы. Дом, в подвале которого засели люди Поспелова, постепенно превращался в груду развалин, в которых не было ни кого, кроме полусумасшедшей русской старухи, ухаживавшей за парализованным стариком чеченцем, – своим мужем. Родственников у них не было, дети повырастали и разъехались по стране, и никому они нужны не были: ни Дудаеву, ни Ельцину, развязавшему вместе с министром обороны Пашей Грачёвым эту грязную, преступную, братоубийственную войну. Но православный Бог и мусульманский Аллах, видно, хранили несчастных беспомощных стариков: квартира их находилась на пятом этаже, и – как это ни странно – совсем не пострадала. Она единственная уцелела на всём этаже и даже лестница, ведущая вниз, не обрушилась, хоть и держалась на одном честном слове. Моджахеды жалели стариков и приносили им регулярно воду в пластиковых бутылках, а то и молоко, и продукты, обшаривая близлежащие коммерческие палатки и продовольственные магазины. С пищевым довольствием у дудаевцев было неважно. Из-за непрекращающихся ни на минуту обстрелов продукты и полевые кухни к позициям подвозить было затруднительно, а с перекрытием федералами единственного свободного ещё южного направления, ведущего на Урус-Мартан, прекратились поставки продовольствия из горной Чечни.

            Штурм начался с раннего утра тридцать первого. Боевики и казаки, выставив боевое охранение в окопе, собрались в тесный кружок в подвале, у костра. Открыли банки с сухпаем, закипятили чайник. Только принялись за еду, как вдруг – началось. Вначале последовала целая серия массированных ударов с воздуха, так что закачались остатки стен здания, задрожала земля, как перед землетрясением, перевернувшись, упал прямо в огонь чайник.

– Во, блядь, дают жару! – с восхищением крикнул Филипп Поспелов, затыкая уши пальцами и для чего-то пригинаясь. – Как бы наш подвал к чертям собачьим не разнесли.

– Это только цветочки, русский, после артиллерия долбить будет, вот это да! –  крикнул в ответ  какой-то заросший чёрной щетиной боевик в камуфляже.

Все, кто находился в подвале, разом повалились на пыльный цементный пол – кто где стоял. Стали переползать по подвалу по-пластунски. Сергей Кресталевский тронул за плечо лежавшего рядом Кочетова.

– Хана нам, видать, Орест! Побьют нагад братья славяне.

– Отобьёмся, Кресталевский, – где наша не пропадала! – подбодрил его неуверенно Кочетов. На самом деле он тоже боялся. Это было видно невооружённым глазом.

Володька Залепухин крестился, прижавшись к шершавой бетонной стене подвала под самой бойницей, в которой оставил свой пулемёт. Командир моджахедов, высокий стройный чеченец из Шатоя Ибрагим пытался связаться со штабом батальона по мобильной рации.

После продолжительной бомбардировки, как и следовало ожидать, дружно и весело ударили пушки федералов, домолачивая то, что ещё не разрушила и не уничтожила авиация.

– Ну что, ребята, – как в Сталинграде в сорок третьем году, не правду я говорю?! – пошутил Ибрагим, отложив бесполезную в таком грохоте и бедламе рацию. – Мне отец рассказывал как они дом Павлова защищали. Он у меня в Сталинграде воевал, ранен был два раза, звезду героя получил. Погиб под Берлином… Увидел бы он, до чего мы докатились, ни за что б не поверил!

– Сами независимости захотели, – посетовал боевик в белом маскировочной халате поверх овчинного полушубка и в каске, надетой прямо на чёрную шапку ушанку.

– А ты что, Эльдар, против независимости? – грозно глянул на него Ибрагим. – Может, русским собакам жопу лизать пойдёшь? Да? Пустишь их на нашу землю? Чтобы они сифилисом и СПИДом наших девушек и женщин заражали? Чтобы матерей наших насиловали, как в сорок четвёртом, а почтенных аксакалов к стенке ставили, да? Это ты хочешь?!

– Не заводись, Ибрагим, я этого не хочу, – хмуро сказал Эльдар и сплюнул себе под ноги. – Русских мы не пустим в Чечню – факт! Только попомнишь мои слова: ничего путного из этого не выйдет. Снова партийные с толстосумами и бандитами всю власть к рукам приберут, а простые горцы ни с чем останутся… Из-за денег идёт эта война. Из-за власти, из-за нефти и наркотиков… Там, наверху, чего-то не поделили, а простой народ расплачивается.

– Замолчи, Эльдар, не к месту твои поганые речи! – прервал его Ибрагим. – Сейчас главное победить русских, – потом видно будет что к чему… Потом разберёмся и с толстосумами, и с бандитами, а сейчас пока у нас один общий враг, – тот, которого видишь в прицеле своего автомата!

Филипп Поспелов прислушивался к их перепалке, когда командир чеченцев умолк, осторожно вставил слово:

– Слышь, братан Ибрагим, ты бы поосторожней насчёт русских… собак… Мы ведь как-никак тоже – русские! И ваши союзники, учти. Вместе кровь проливаем… Так что, не все русские – свиньи… К тому же мы – казаки, не москали-кацапы.

– Не хотел тебя обидеть, послушай, брат! – прижал правую ладонь к сердцу Ибрагим. – Вы – наши братья! Мы за вас любого на куски порвём, будь он хоть чеченец, хоть русский!.. Я знаю, Филипп, что ты кунак Шамиля. Прости, брат, если чем обидел.

Артобстрел федеральной артиллерии стал удалятся в сторону центра города, по позициям боевиков заработали пулемёты и автоматы. В дело пошла пехота. Моджахеды, прятавшиеся на улице перед домом в окопе, подняли переполох.

– Эй, ребята, скорее сюда, русские идут! Целая колонна танков и бэтэров.

– Пошли, славяне! – крикнул своим Поспелов и первым нырнул в узкий лаз, ведущий на передовую. Казаки, подхватив оружие, последовали вслед за атаманом.

Густая колонна федеральных войск медленно двигалась по шоссе слева от позиции моджахедов. Жиденькая цепь мотострелков вяло прочёсывала прилегающие окрестности. По дороге впереди головного танка медленно пробирались два сапёра с миноискателями. Облепившие башню танка пехотинцы с опаской озирались по сторонам, вертели во все стороны снятыми с предохранителей автоматами, зябко передёргивали плечами. Им было холодно сидеть на промёрзшей броне. С верху, с крыш и с пятых этажей уцелевших кое где зданий по федералам дружно ударили снайперы. Гранатомётчики в подвалах и на первых этажах молчали. Затаившись, выжидали, когда колонна втянется поглубже в город. В ответ, по снайперам, засевшим на чердаках, влупили из пулемётов ползшие вслед за танками бэтээры. Сапёры и автоматчики спешно запрыгнули на броню и колонна, прибавив газу, рванула по пустынной улице вглубь обречённого, вымершего города. Федералы надеялись на скорости проскочить опасный участок обороны дудаевцев и по-быстрому выйти к намеченной по плану операции цели. Кстати сказать, названия операции в штабе российской группировки придумать так и не успели. Готовилась она наспех, спонтанно. Решение о новогоднем штурме чеченской столицы было принято буквально за несколько дней до решительного наступления, которое было приурочено к первому января – к дню рождения Павла Грачёва.

К полудню в городе начался сущий ад. Горели все окраины Грозного, заключив центр мятежной столицы – президентский дворец – в огненное кольцо. Федеральные войска по трём направлениям: с севера, запада и востока яростно прорывались к площади «Минутка». Боевики стояли насмерть. Некоторые, с криками «Аллаху Акбар!» – с гранатами бросались под танки. По бронетехнике русских били со всех сторон гранатомёты, пулемётчики выкашивали робко жавшуюся к броне пехоту. На направлениях главных ударов русских заблаговременно скапливались превосходящие силы дудаевцев.

Поспелов с казаками и моджахедами меткими выстрелами отсекли мотострелков от бронетехники. Когда колонна уползла дальше в город, поднялись в решительную контратаку. Кресталевский бежал рядом с Орестом Кочетовым, стараясь ни на шаг не отстать от него. Стрелял, не целясь, в передвигающиеся впереди муравьиные фигурки федералов, слышал как над ухом посвистывают ответные пули противника. При каждом зловещем свисте пули сердце обдавало холодком: Сергей с ужасом понимал, что смерть сейчас ходит слишком близко от него. А умирать ему чертовски не хотелось! Только теперь, на пороге смерти, он вдруг почувствовал настоящий вкус жизни, радости бытия, осознания себя частичкой этого огромного и прекрасного мира.

Пули федералов выкашивали вокруг него ряды дудаевцев почти под гребёнку. Но те, кто оставались в строю, дрались ещё отчаянней. В плен не сдавались, наоборот, норовили прихватить с собой пленного русского. Если захватывали мента либо спецназовца, расстреливали на месте. Сергей собственноручно пристрелил одного – толстого испуганного гаишника осетина, бог весть как оказавшегося в расположении отряда дудаевцев.

К вечеру пылал весь город. Наиболее свирепая схватка разгорелась в районе железнодорожного вокзала, где попал в засаду сводный отряд Майкопской бригады. Со всего Грозного к вокзалу подтягивались ликующие отряды боевиков добивать оказавшихся в западне федералов. Утром первого января пришёл приказ выдвигаться к вокзалу и группе Поспелова. На позициях их сменил взвод необстрелянных ополченцев, прибывших с недавним пополнением из горных районов Ичкерии. До вокзала добирались, не опасаясь обстрела, в полный рост, не прячась в развалинах. С началом штурма бомбовые удары по чеченской столице прекратились совсем, а артиллерия била только в самых крайних случаях – по заранее выверенным целям. Пушкари боялись попасть по своим частям, беспорядочно метавшимся по городу.

Кресталевский шёл вслед за бойцами из группы Поспелова и с ужасом озирался по сторонам. По всему пути их следования, чёрными закопченными грудами искорёженного металла, громоздились подбитые российские танки и бронетранспортёры, боевые машины пехоты и бээрдээмы. По обочинам шоссе сиротливо жались сожжённые «Уралы», «Зилы», «Камазы». Трупы водителей, танкистов и мотострелков валялись тут и там, – изуродованные, обугленные, припорошенные снегом. Мёртвых боевиков видно не было. Их вчера успели похоронить по мусульманскому обычаю до захода солнца.

– Орест, смотри, блин, что творится, – сказал он глухо Кочетову и указал на очередной исковерканный, со съехавшей набок башней, «Т-62», возле которого в неестественных позах лежали расстрелянные в упор танкисты. – Это ведь всё наши русские парни. Их дома матери с отцами ждут, а они здесь лежат... Как никому не нужная падаль... Не могу, блядь, Орест, – что же мы делаем?!

– Это война, Серый, – беззаботно откликнулся Кочетов. – А на войне, как на войне... Слов нет, не повезло ребятишкам... Но что поделать?.. На их месте могли бы и мы с тобой быть. Запросто!

Сергей ничего не ответил. Он шёл и думал, что с этим безумием пора кончать. Одно дело теоретически бороться с москалями за независимость Всевеликого Войска Донского в границах 1918 года, и совсем другое – на стороне дудаевцев собственноручно убивать своих земляков – россиян. Сам он, правда, кроме гаишника, никого ещё не убил. По мотострелкам стрелял с дальнего расстояния в воздух, поверх голов. Но что, если придётся схватиться в открытую, с глазу на глаз? Как посмотреть в глаза двадцатилетнего парня из Рязани или Костромы, которого собираешься угостить пулей, или пырнуть штык-ножом?.. От невесёлых мыслей Кресталевскому стало нехорошо. Захотелось всё бросить и бежать из города куда глаза глядят, но бежать было некуда – кругом шли ожесточённые уличные бои. Судьба как бы сыграла с ним одну из своих злых шуток, и он, начав с безобидной вроде бы пьянки у Поспелова, постепенно скатывался всё ниже и ниже, пока не докатился до теперешнего безвыходного положения. Что его ждало впереди в перспективе? Смерть от рук федералов, потому что предателей они в плен не брали, расстреливая на месте? Бегство в горные районы Чечни с уцелевшими товарищами-казаками? А если никто не останется в живых, как его примут в горах чеченцы? Продадут в рабство в соседний тейп? Посадят в холодный зиндан на цепь, как сторожевую собаку? Убьют при попытке к бегству или просто так, как гяура, неверного, пришедшего на их землю?..

Невесёлые мысли одолевали по пути на вокзал Кресталевского. Он вспомнил как они в начале декабря приехали в Чечню, продали в Грозном угнанную «Газель», на вырученные деньги купили не старые ещё «Жигули», два автомата «Калашникова», выправили липовые документы с грозненской пропиской. Здесь с этим было просто – были бы деньги. Твёрдой власти фактически не существовало, недавно избранный первый президент Ичкерии Джохар Дудаев обладал чисто декоративной властью. Реально же всем заправляли полевые командиры – эмиры, шейхи, вновь испечённые ичкерийские генералы, – которых теперь было хоть пруд пруди по всей республике. У каждого шейха или эмира имелись свои вооружённые до зубов брошенным российским оружием моджахеды – воины Аллаха, – и местный сельский либо городской начальник творил всё, что хотел. В республике царили беспорядок, анархия и дикий, средневековый произвол.

На русских, после памятного, неудачного штурма Грозного оппозицией в ноябре месяце, смотрели как на потенциального противника, но пока в открытую не трогали. Только по ночам постреливали в спину местным терским казакам, либо поджигали дома наиболее строптивых, не желавших уезжать в Россию. Терцы не оставались в долгу: доставали из тайников припрятанное дедовское оружие, вооружались охотничьими двустволками, топорами и создавали станичные отряды самообороны. Местная чеченская милиция русских, естественно, не защищала, а порой даже в открытую становилась на сторону бандитов и мародёров.

Вот в такой обстановке оказались приехавшие из Ростова казаки Поспелова. Покрутившись несколько дней в Грозном и разнюхав что к чему, двинулись на юг в горы через Аргун и Шали. На каждом посту ГАИ их останавливали дотошные чеченские милиционеры и без обиняков, прямым текстом требовали взяток. До аула Дышне-Ведено добрались почти без приключений, только однажды под вечер их обстреляли с горы из автомата, но к счастью били издалека и в машине никто не пострадал. Несколько пуль зловеще просвистело совсем рядом. Ехали не останавливаясь всю ночь – останавливаться было опасно. Под утро, у встреченных в горах пастухов расспросили, где живёт Шамиль Басаев. Поспелов сам толком не знал адреса, ехал, как говорится «на деревню к дедушке». Пастухи, высокий седобородый старик в старой каракулевой папахе на голове и вертлявый юнец лет четырнадцати, с перекинутым через плечо акээмом, обстоятельно объяснили как найти в Дышне-Ведено дом Шамиля Басаева. Пожелали доброго пути и покровительства Аллаха. Поспелов дал старику десять «баксов».

Шамиля дома не было – уехал на несколько дней по делам в Дагестан. Остановились казаки у его брата Ширвани, тот принял нежданных гостей, после того как услышал фамилию Поспелов. Знал от брата об его русском кунаке по Абхазии. Вскоре появился сам Шамиль, обрадовался встрече со старым боевым товарищем. Они с Поспеловым троекратно крепко обнялись по-братски, коснулись щекой щеки. Басаев принялся расспрашивать Филиппа о жизни, рассказывать о себе. Узнав, что Поспелов скрывается от федеральных властей за убийство, тут же предложил свою помощь. Единственным условием с его стороны было вступление перебежчиков в его «абхазский» батальон. Так Кресталевский с товарищами оказался в рядах моджахедов...

В районе железнодорожного вокзала дрожала от орудийного грохота промёрзшая насквозь земля и рушились здания. Остатки Майкопской бригады героически погибали в развалинах. Их обстреливали со всех сторон чеченцы, били изо всех видов оружия, забрасывали гранатами укрывшихся в подвалах, ножами добивали раненых. На узком пятачке привокзальной площади и дальше по улице скопилась масса танков и другой бронетехники, большей частью уже подбитой, сожжённой дудаевцами. Танки сепаратистов, на башнях которых гордо реяли зелёные флаги Ичкерии с хищными изображениями борзов посередине, били по русским прямой наводкой, перемалывая всё, что ещё уцелело. Весёлые чеченцы-гранатомётчики не успевали менять заряды, расстреливая беззащитные, стоявшие на виду бэтээры и бээмпэшки федералов. Кричали обезумевшим от грохота и огня русским солдатам на той стороне:

– Эгей, русский, бляд, сдавайся плен, мать твою! Живой останешься, к мама, папа домой пойдёшь. Не сдашься – всем смерт секим башка будет!

Русские не сдавались, засев в развалинах домов и в здании вокзала, отчаянно, с храбростью обречённых, сопротивлялись. Перед позициями федералов навалом, один на другом, лежали трупы убитых ночью боевиков. Забрать и похоронить их под огнём было невозможно. Следующие волны наступающих использовали тела своих павших товарищей, окаменевших на лютом морозе, как укрытия от пуль противника.

– Мать моя женщина, что делается! – присвистнул, оглядев привокзальную площадь, Володька Залепухин. Высунулся из-за укрытия, чтобы рассмотреть получше. В ту же секунду шальная, либо метко пущенная русским снайпером пуля ударила его прямо в лоб. Залепухин громко вскрикнул, схватился за голову и как подкошенный повалился на бок.

Поспелов, пригибаясь, быстро метнулся к нему, перевернул на спину. Володька лежал, безжизненно разбросав в стороны окровавленные руки. Всё лицо его было в неестественно ярко-красной, даже какой-то алой крови. Во лбу чернела небольшая дырка, размером с десятикопеечную монету. Русый казачий чуб тоже был весь вывалян в крови и мокро свесился вниз. Кровь, стекая по волосам, капала на землю.

– Всё, Залепуха, – отгулял на этой земле! – патетически сказал Поспелов и грязной, шершавой ладонью провёл по окровавленному лицу друга, прикрывая глаза. – Царство тебе небесное, братишка, жди и нас к себе вскорости...

– Атаман, не каркай, – вскричал, передёрнув плечами, Орест Кочетов. – Я к нему в компанию не набиваюсь. Поживём ещё, блин, баб потрахаем... Я ещё водку всю на гражданке не выпил.

Кресталевский был полностью согласен с Кочетовым. Засев рядом с ним за разрушенной стеной дома, он до рези в глазах вглядывался в противоположный край привокзальной площади, где засели федералы. Изредка постреливал туда наугад из автомата. Для острастки в основном. Подбежал с мобильной рацией в руке Ибрагим, упал с ходу за бетонное прикрытие рядом с Филиппом Поспеловым, крикнул, кивнув на позиции майкопцев:

– Наши переговоры русских только что перехватили, там оказывается мой сослуживец по Афгану засел, капитан Якимчук Сашка. Хороший парень, слышь, был. От смерти сколько раз меня выручал. Жалко, если убьют дурака... Принёс же его сюда шайтан, блядь!.. Попробую связаться с ним по рации, может, уговорю отойти с вокзала. Если согласится, дадим ему коридор, пусть уводит ребят и сам уходит к шайтану. Вы тогда не стреляйте, хорошо?

– Как скажешь, Ибрагим. Однополчанин – дело святое, – согласно кивнул Поспелов. – Я сам, когда в Абхазии воевал, земляка у грузин встретил...

– Саня, говорит Ибрагим Такаев. Александр Якимчук, ты меня слышишь? Ибрагим Такаев на связи, отзовись, брат! – принялся передавать в эфир командир чеченцев.

– Да, Ибрагим, я тебя узнал. Что хочешь, дорогой? – слабо, с помехами, сквозь шум боя послышалось наконец-то с той стороны.

– Здорово, Саня, брат. Узнал, родной!.. Это я, Ибрагим Такаев, бывший замкомвзвода парашютно-десантной роты под Гератом, – обрадовался Ибрагим. – Саня, уводи своих ребят с вокзала, мы дадим вам коридор, стрелять не будем... Пока Шамиля нет, уходи, послушай... Времени нет, брат, долго разговаривать.

– Ибрагим, дорогой, спасибо за предложение, но я не могу принимать такие решения, – заговорил в ответ капитан Якимчук. – Ты пойми, у меня есть приказ удерживать позиции, а что такое приказ ты сам, думаю, знаешь. Так что, не обессудь...

– Саша, я тебя умоляю... какой, блядь, к чёрту приказ?! Уводи своих ребят от греха, к вечеру никого из вас в живых не останется. Вы окружены и с вокзала даже мышь не проскочит, поверь мне, братишка... Уводи солдат, Саня, пожалей хотя бы матерей, которые их дома ждут, не безумствуй. Ваша карта не выгорела! Ты проиграл, капитан...

Связь неожиданно прервалось, у здания вокзала вспыхнула наиболее яростная перестрелка. Захлопали один за другим гранатомёты и подствольники, с ближней дистанции ударили пулемёты дудаевцев.

– Дурачок, какой дурачок, слушай, – горько вздохнул Ибрагим и отключил бесполезную уже рацию.

Кресталевский, слышавший весь разговор, по-новому взглянул на этого сурового с виду, нелюдимого, может быть даже жестокого, но благородного чеченца. Он с негодованием подумал, что о таких вот бойцах – на той стороне, продажные и беспринципные московские писаки-журналюги сочиняют грязные небылицы. Пишут об отрезанных головах русских пленных солдат, об изнасилованных женщинах и расстрелянных стариках.

«Да настоящий, честный трудяга-чеченец, скорее сам себе горло ножом перережет, чем кому-нибудь позволит сделать такое! – думал Кресталевский. – И о таких, как Ибрагим, пишут всякие гадости, клевещут, с пеной у рта, что они, мол, дикари – с гор за солью спустились. Что они звери, не имеющие никакого понятия об их долбаной американской цивилизации! Пусть такая политическая проститука из Москвы или Ростова приедет сейчас в Грозный, сюда, к дымящимся развалинам железнодорожного вокзала и выскажет всю эту словесную блевотину в лицо Ибрагима и его суровых воинов-моджахедов, сражающихся за свою землю, защищающих свои аулы, своих детей, жён, немощных стариков-отцов и выплакавших все слёзы матерей!.. Я не позавидовал бы такому смельчаку, да его, верно, и не найдётся среди пишущей журналистской братии, предпочитающей зашибать крупные гонорары детям на молочишко, не поднимая откормленной задницы от кожаного кресла в тёплом редакционном кабинете!.. Чеченцев, поневоле взявшихся за оружие при виде вторгшегося на их землю врага, с высоких Кремлёвских трибун обвиняют в бандитизме и терроризме, а сами жестокими бомбовыми ударами сметают с лица земли грозненские больницы, школы, детские сады, громят кварталы с мирными жителями, не разбираясь, где свой, где чужой, где мирный чеченец, а где вооружённый боевик...».

Кресталевский видел всё это собственными глазами, и в душе у него закипала глубокая ненависть к президенту и всей его Кремлёвской команде, развязавшей в стране всю эту дьявольскую вакханалию с экономическими реформами, переделом собственности и борьбой за пресловутую власть. Он уже не боялся умереть: рано или поздно это всё равно должно случиться с каждым. Но стоять всю жизнь на коленях надоело. Надоело всю жизнь по микроскопической капле выдавливать из себя раба и боязливого холуя-приспособленца. И Сергей выдавил его сразу – решительно и бесповоротно! И ему стало легче. На душе, несмотря на лютый мороз, потеплело. Руки увереннее сжали заледеневший автомат. Враг обозначился чётко – и вовсе не тот, что маячил в развалинах вокзала впереди него. Нет, враг этот засел значительно дальше, в тылу федеральных войск, в кабинетах чиновников всех рангов, в военных штабах, в кабинетах высокопоставленных милицейских начальников и в Кремлёвских золотых палатах...

К утру второго января остатки сводного отряда Майкопской бригады под командованием полковника Савина предприняли решительную попытку вырваться из окружения. Вперёд на прорыв с отчаянием смертников рванули два уцелевших танка при поддержке немногочисленных бэтээров, броню которых, как муравьи, облепили перемерзшие за время окружения, в большинстве израненные пехотинцы. Федералам били в спину из крупнокалиберных пулемётов запоздало опомнившиеся дудаевцы. Они проспали начало прорыва русских. Ибрагим вообще отдал приказ своим не стрелять.

– Пусть уходят ребята, кто сможет прорваться. Не мешайте им, люди, – сказал он чеченцам и те, послушав авторитетного земляка, закинули автоматы за спину.

Кресталевский, подойдя к Ибрагиму, крепко, по-братски, пожал ему мозолистую руку землепашца и воина. – Спасибо тебе, Ибрагим! Ты хороший мужик, блин! Я уважаю чеченцев... Не держи зла на русских, не все они сволочи и оккупанты. Наших солдат силком воевать пригнали, добровольно мало кто пришёл. Разве что менты поганые и всякие отморозки, которых и у нас-то не любят!.. Наёмников, убивающих за «бабки», нигде не любят. Даже ваши чеченцы презрительно относятся к арабам-наёмникам.

– Знаю, брат Сергей, всё понимаю... Зла на вас не держу, – сухо сказал Ибрагим Такаев. – Но и нас тоже пойми... По своей, не по своей воле, – но кто с мечом к нам придёт, как говорил ещё Александр Невский, или с автоматом «Калашникова», тот от него же и погибнет! А там Аллах пускай на небе разбирается, кто поделом смерть принял, а кто по ошибке... Ты, брат, я слышал, писатель? Слушай, напиши всё, что видел. Правдиво, честно напиши, – как на духу. Без всяких там недомолвок и перетасовок... Как перед лицом Аллаха, или вашего Исы-праведника напиши. Бог тебе во сто крат воздаст за доброе дело! Сделаешь, брат? Поклянись!

– Сделаю, Ибрагим! Всё напишу, как есть, без прикрас, без вранья, без лицемерия... Всё, что видел и слышал, – пообещал Кресталевский. – Клянусь землёй моих предков, донских казаков, всё сделаю, как обещал, Ибрагим! Если, конечно, жив останусь...

– Все мы в руках Аллаха, дорогой, – молитвенно поднял чёрные миндалины глаз к небу чеченец. – За твоих товарищей не знаю, но тебе, Сергей, уходить отсюда надо. Сам видишь, какие тут дела разворачиваются. Первый штурм отбили, но это ведь ещё не конец, неизвестно, что дальше будет. Ты честный парень, как мой однополчанин Сашка Якимчук, – я искренне желаю тебе добра. Ты ведь не думай, что чеченцы все на одно лицо, – волки, разбойники и абреки. Нет. Чеченцы разные, как и русские... Я на ваш народ не в обиде, обидно, что мало среди ваших таких как ты!.. Я ведь не слепой, вижу кто есть кто... Ты, брат, не обижайся, но атаман ваш, Поспелов, – нехороший человек. По повадкам, нутром чую, – бандит. Среди чеченцев в городах много таких... За зелёные американские бумажки родного отца с матерью зарежут! Уходи от него, брат, и от Шамиля уходи. Следуй своей дорогой. Я тебе помогу выбраться из города, хочешь?

– Спасибо, брат Ибрагим. Хочу!..

 

                                               Глава 25. Возвращение Кресталевского

 

Вечерело. Пылающая на полнеба столица независимой Ичкерии осталась далеко позади. Сергей Кресталевский с поддельным паспортом на имя Ивана Белозёрова, беженца, уроженца города Грозного, тайком пробирался по безжизненной, заснеженной целине на север, к ближайшей казачьей станице. Всё оружие он оставил в городе, оно было уже не нужно. Ибрагим, как и обещал, помог ему выбраться из окружённой столицы, подкупив через верных людей офицера на одном из блокпостов. Дал Кресталевскому немного денег на дорогу.

Чеченские сёла Сергей благоразумно обходил стороной, там могли быть посты федералов, либо засады моджахедов. Отдыхал прямо в степи, в каком-нибудь овраге, съёжившись в снегу, дремал, пока лютый январский холод не пробирал до косточек. Вставал, яростно стучал ногой о ногу, пока застывшая кровь вновь не начинала циркулировать в заледеневшем теле, лёгкой трусцой двигался дальше. Хорошо ещё, что не было ветра, а то бы конец, ни за что бы не выбрался. Шёл и днём, и ночью, перекусывая на ходу тем, что удалось достать в городе перед выходом. Если в степи, на окраине села, попадались занесённые снегом спасительные стога сена, – отсыпался в стогу чуть ли не сутки напролёт. Спал про запас, чтобы набраться сил для нового многокилометрового марш-броска по заснеженной пустыне. Днём над головой с гулом то и дело проносились тяжёлые бомбардировщики федералов, держа курс на юг, в горы. Изредка хищно барражировали вертолёты. Их Кресталевский опасался больше всего, при появлении железных стрекоз сразу же падал в снег и лежал без движения, как убитый, пока назойливый стрёкот вертушки не растворялся вдали. Когда выбрался в район, населённый терскими казаками, стал выходить к шоссейной дороге и голосовать на попутные машины. Шофёрам неизменно говорил, что беженец из осаждённого Грозного, едет к родственникам в Ростов.

Навстречу, на всём протяжении пути, тянулись бесконечные колонны федеральных войск, перебрасываемых к окружённой чеченской столице. Солдаты на броне и в кузовах грузовиков хмуро кутались в бушлаты и плащ-палатки. Кое-кто стелил на танковую броню матрацы и одеяла, раздобытые у мирных жителей.

– Ты гляди, что творится в России-матушке, нахер, – укоризненно качал седеющей головой пожилой водитель «Москвича», на котором ехал Кресталевский. – И в страшном сне такое бы не приснилось, – опять война как в Отечественную с немцами! Так то хоть враги были, а сейчас?..

– А что, чеченцы нам, терским казакам, разве не враги? – закинул удочку наугад Сергей, чтобы прощупать настроение водителя.

– Энто москали хотят из них врагов сделать, – сказал водитель. – А мы завсегда с местными мирно ладили... Разбойники и воры они, не скрою, – сколько раз ещё при советской власти овец колхозных угоняли в горы. Так на то они и чечены... Разбойный народ! Это уж как цыгане – те большей частью спецы по лошадям, правда, мало сейчас лошадей кто держить. Извели за годы совдепии коневодство вчистую, вот цыгане и переквалифицировались на наркотики и оружие. Бабы ихние на рынках гадают, мужики чеченам оружию перепродають, бинзыс, скажу тебе парень, прибыльный. Особливо наркота. За сезон можно трёхэтажный дворец в станице отгрохать со всеми причиндалами европейскими унутри: с бассейном, подземным гаражом, блядь их в душу, – с джакузами японскими и всякой другой хернёю, на которую современные наши буржуины, «новые русские», довольно падкие...

В первом же казачьем хуторе Кресталевский заночевал. Хозяева, тихие старики, за деньги позволили ему пожить два дня, оклематься от тяжёлого пути по степи. Так, перебираясь из хутора в хутор, из станицы в станицу, Сергей вскоре добрался до Моздока. Здесь сходил в баню, побрился и постригся в парикмахерской, решил кутнуть в ресторане, снять многодневный стресс, – деньги ещё позволяли. Усевшись в уютном уголке за столиком с белоснежной кружевной скатертью, похожей на женское нижнее бельё, заказал хороший ужин с выпивкой. Поманив пальцем официанта, интимно шепнул на ухо:        – Послушай, товарищ дорогой, где тут у вас бабу подснять можно? Плачу по полной программе за посреднические услуги!..

– Я вас понял, милейший, – почти без акцента, с холуйской приклеенной улыбочкой на услужливой физиономии, проговорил черноволосый смуглолицый официант, – по виду армянин или грек. – Пятьдесят зелёных... и девушка будет за вашим столиком через пять минут!

– Идёт, добрая душа, – не торгуясь, согласился Кресталевский и протянул официанту «баксы», вынутые из кармана.

– Девушке оплата отдельно, – предупредил тот.

– В разумных пределах, надеюсь? – уточнил Сергей.

– У нас цены не выше остальных заведений... Вы останетесь довольны, – заверил официант...

Изголодавшийся в окопах по женскому телу Кресталевский, едва зайдя с проституткой в гостиничный номер, который снял всего на одну ночь, набросился на неё, как зверь. Та еле успела натянуть на его враз поднявшийся член заграничный, навороченный презерватив. Сергей, сердито выругавшись, сорвал резинку и, не обращая внимания на истерические протесты жрицы любви, быстро овладел ею. Утолив первоначальную страсть, закурил, выпил припасённой по пути в гостиницу водки.

– У нас так не полагается, кретин, – гневно вскрикнула проститутка. – Ты не больной, случайно?.. Я сейчас по мобильнику позвоню, охрану вызову, – они тебя с дерьмом смешают! Позвать ребят?

Девица явно на что-то намекала... Кресталевский понял и полез в карман брюк за бумажником.

– Не больной я, слышишь! Здоровый, как бык... Из Грозного я только что вырвался, бабу полмесяца не имел... На вот, возьми сверху и не плачь. За неудобства... А быкам твоим я – скорее все кости переломаю, лучше не дёргайся, тебе же хуже будет. Поняла, родная?

– Поняла, не дура, – пряча в сумочку деньги, сказала проститутка. – Связалась я с тобой на свою голову... с шизанутым... У вас там у всех в Чечне крыша едет.

Покурив и сходив в туалет, Кресталевский погасил свет в номере и вновь прилёг к проститутке. При этом он представлял на её месте Мармеладову...           

 

После бурно проведённой на стороне новогодней ночи, дома у Мармеладовой вспыхивал один скандал за другим. Дело неумолимо шло к окончательному разрыву и Катя, осознавая это, с мужем особо не церемонилась. Продолжала жить в своё удовольствие, плывя по волнам жизни, как щепка. Придя в очередной раз под утро домой, даже не стала оправдываться и врать – настолько ей всё уже было по барабану. Остап Оглоблин гневно приступил к допросу с пристрастием:

– Где ты была, Екатерина? – спросил он, похлопывая для большего эффекта кулаком по левой ладони. – Я всю ночь прождал, спать не ложился... И мама, между прочим, тоже.

– Оглоблин, не бычься, пожалуйста. Не до тебя, я устала, – беззаботно отмахнулась Мармеладова и проследовала в зал, к маме.

– Нет, ты мне ответь, где была? – настаивал Остап.

Его тупая настойчивость вывела Екатерину из себя, пройдя с Оглоблиным на кухню и вытащив из пачки сигарету, она яростно взглянула на мужа.

– У любовника я была, не знаешь!.. У меня же, по твоим словам, – пол Ростова любовников, все со мной переспали, кто только хотел, кроме самых ленивых и глупых, вроде тебя, Оглоблин.

– Катя, ты сгущаешь краски, – многозначительно произнёс Остап.

– Ну всё, с меня хватит! – выплеснула в его лицо накопившееся раздражение Мармеладова. – Ты меня достал своей простотой, слышишь, Оглоблин? Дос-тал!.. Завтра же идём подавать на развод, а сегодня собирай манатки и вали к родителям! Между нами всё кончено.

Остап не ожидал подобного поворота событий и смутился.

– То есть, как – на развод?.. Ты что, Катя?

– Что слышал. Собирай чемодан и чеши пока при памяти. Ты больше жить здесь не будешь! Я понятно сказала? – ультимативно заявила Мармеладова.

– Ты серьёзно, Екатерина? Подумай, – сделал робкую попытку вразумить её Остап.

– Я сказала, чтоб ты собирал вещи. И чем скорее, тем лучше, – ледяным голосом отчеканила Мармеладова.

– Что, хахаля на стороне нашла?.. Смотри, – пожалеешь, – сказал Оглоблин.

– Мне не о чем жалеть, Остап. Я тебя больше не люблю!

Только сейчас Остап понял, что она не шутит, что всё действительно кончено. Он понял это по интонации её голоса, по выражению лица, по глазам...

На сборы ушло минут двадцать. Уже стоя в коридоре с двумя увесистыми спортивными сумками в руках, Оглоблин предупредил:

– За компьютером приеду завтра. Уж не обессудь, Катя, – заберу. Тебе стиральную машину привезу... и пылесос. Идёт?

– Как хочешь, Оглоблин. Тебе видней.

Не успела за ним закрыться дверь, как в квартиру вновь позвонили.

«Наверно, Остап что-нибудь забыл», – рассеянно подумала Мармеладова, идя открывать.

На пороге стоял Сергей Кресталевский.

– Здравствуй, Катя, не ждала?

– Серёжа?!. – чуть не вскрикнула от радости Екатерина. – Ты Оглоблина случайно у подъезда не встретил? Он только что ушёл с двумя сумками, – я его выставила...

– Видел я Остапа, даже поздоровался, – сказал Кресталевский.

– Проходи, что на пороге стоишь, как не родной, – пригласила Катя.

Кресталевский вошёл в квартиру, крепко обнял и поцеловал Екатерину в губы. Она не противилась. Закрыв за ним дверь на замок, провела в кухню.

– Ну, рассказывай, где был, чем занимался? – пустилась она в расспросы. – Говорили, что ты в Чечню ездил?..

– Воевал я в Чечне, Катя. В самом Грозном был, – сообщил Кресталевский. – Еле ноги унёс от федералов... Там такое было!..

– Зачем тебе это, Серёжа? – с беспокойством спросила Катя. – Тебя ведь теперь будут искать... Ведь будут? Да?

– Не знаю. Должно быть да, будут, – кивнул головой Сергей. – У меня документы новые, на чужое имя... Придётся мне первое время где-нибудь в области, подальше от Ростова пожить. Пока шум поутихнет...

– Ты убивал там, Серёжа?

– Да...

– Страшно было?

– Очень.

– Сергей, что же теперь будет?.. – Екатерина, расплакавшись, упала вдруг в его объятия.

– Всё будет хорошо, Катя! Главное, что мы теперь вместе, – утешал её Кресталевский. – Мы ведь теперь вместе, Катюша?

– Да, Серёжа... – всхлипнула на его груди Екатерина. – Какая же я была раньше дура! Всё чего-то выгадывала, выжидала... Серёжа, милый, прости меня!

– Катя, я тебя люблю! – нежно шептал ей на ухо Кресталевский. – Я всегда тебя любил, с самого рождения – верь мне! Я встречал тебя в снах, я знал, что ты – моя! Что мы всё равно с тобой когда-нибудь встретимся, чтобы уже не разлучаться никогда. Я буду любить тебя вечно! Ты представляешь, Катя, – вечная любовь!.. Это же, блин, круто. Это – не только здесь, на земле, но и на небе, в раю, рядом с Иисусом Христом и Богом... Браки ведь заключаются там, на небесах. Настоящие браки...

– У нас будет настоящий брак, Серёжа... Этой ночью! – крепко прижавшись к нему, прошептала пересохшими губами Екатерина. – Ты хочешь этого? Скажи?..

– Да, милая... Так будет...

Вскоре в кухонном окне, если смотреть с улицы, погас свет. В зале и в других комнатах он уже давно не горел, там, видимо, давно спали. Оглоблин, стоя на противоположной стороне улицы, напротив окон Катиной квартиры, терпеливо выждал, когда потух свет и только тогда, крадучись направился к ближайшему таксофону. Торопливо набрал короткий номер.

– Алло, милиция? Приезжайте скорее на улицу Воронежскую, дом номер 12, квартира 25. В квартире скрывается чеченский боевик. Будьте осторожны, возможно, он вооружён. Всё. – Остап опустил трубку на рычаг и, с сознанием честно исполненного долга, подхватив спортивные сумки с вещами, пошёл к автобусной остановке.

 

2005 – 2006

 

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/