- Явдоха. Ты долго еще спать собираешься? Солнце уже на сажень поднялось и росу сбило, а ты валяешься все. Вставай хоть в курятник полезь, в гнезда соломы добавь. Яйца сегодня брала - все грязные, смотреть противно. Мы с Приськой полоть идем, а куры скоро нестись сядут.

Прасковья заступалась:

- Пусть поваляется пока молодая. Замуж выйдет вспоминать будет, как у татка с мамкой жилось.

- Пусть дрыхнет, мне не жалко. Только когда такие яйца жарить будем – она первая рожу скорчит.

- Сейчас я доплету косу Марфушке и постелю соломы, пока ты соберешься.

Свекор качал головой:

- Балуешь ты с матерью Явдоху. Вырастет лежебокой, и замуж не возьмут.

Хотя он и ворчал для порядка, но этой снохой был очень доволен.

Прасковья, когда хотела, чтобы ей купили нужную вещь, прямо не просила об этом. Просто в подходящий момент осуждала небережливую односельчанку:

- Вот уж кугутка Фроська Бондарева. Живут что ни в доме, ни на столе нет ничего. А туда же кофту атласную справила и сено сгребать одевает. Была бы у меня такая – я б ее в церковь не каждый раз одевала. А Фроська и в хвост и в гриву ее таскает, хвастает. Через год или два на тряпки порвет.

На следующее воскресенье или через воскресенье Исай Иванович обязательно привезет с базара атласную кофту Прасковье. Принимая подарок, она не забывала восторженно выразить свою признательность:

- Ой, какая красивая! Мне такой кофты давно хотелось. Как Вы догадались? - Повернувшись к свекрови, спрашивала у нее,- наверно Вы им подсказали? Спасибо Вам мама огромное,- и чмокала растроганную старуху в морщинистую щеку.

Стефан так не умел. Еще во время медового месяца, молодая жена предложила ему съездить на ярмарку. Она много слышала восторженных рассказов о ярмарке и мечтала попасть в Ново Белую. Он и пообещал ей такую поездку. Там каждый год собирались огромные ярмарки.

Продают все, что твоей душе угодно. А развлечений, за день не обойдешь. И цирк, и крутилки, и качели. Цыганки гадают. Петрушка и другие куклы говорящие выступают. Шарманщик судьбу рассказывает по билетику, который птица достает. Гармони, цимбалы, сопилки, балалайки, бубны - с утра до ночи играют.

Стефан каждую весну, стесняясь и почему-то краснея, как о чем-то неприличном, просил отца отпустить их с Прасковьей съездить, дня на три-четыре, на ярмарку. Но как назло, каждый раз оказывались важные причины, не позволявшие им отлучаться из дома. Так они и не попали на ярмарку.

Съездить в Фисенково было проще. Когда Прасковья решала повидать мать, да невестку с племянницами проведать, показать обновки и прихвастнуть своею жизнью она сначала просила Стефана:

- Стефанушка. милый, давай на денек к моим съездим - я так соскучилась.

Он не уверено отвечал:

- Сейчас вряд ли получится. Пары пашем - татко не отпустят. Получив подобие отказа, она выбирала момент, когда у свекрови хорошее настроение и затевала с ней душевный разговор:

- Смотрю я на Вас мама и завидую. Дом полная чаша. Дети все при Вас. А моя мамка горе мыкает. Живут без мужика во дворе. Не знаю, есть ли хоть хлеба кусок на столе. А то может и хлеба нет. Мы старшие разлетелись из гнезда родительского. Фроська в Отитянови, я в Бедном. Вроде и недалеко, а редко наведываюсь. Сколько раз просила Стефана: "Давай съездим хоть на пол денечка". Так он все: "Некогда, да некогда".

Проходило несколько дней. Старики обсуждали меж собой жалобу Прасковьи, и за обедом Исай Иванович объявлял:

- Стефан, ты в воскресенье насыпь овса в торбы, чтоб коням хватило на целый день. Съездишь, проведаешь тещу свою. На гостинец там чего из погреба возьмете, а завтра валуха резать будете, так одну ляжку оставьте - повезете мяса свежего.

- Хорошо тато,- радостно соглашался Стефан.

Вечером он, лукаво присваивая заслугу себе, нашептывал жене:

- Целую неделю уговаривал татка отпустить нас в Фисенково. Думал, не согласится. Работы сейчас много. Пустил все же. В воскресенье коням отдохнуть надо давать. Ничего, доедем, а там, у ваших они целый день отдыхать будут.

Она улыбалась в темноте, гладила мужа по плечу и хвалила:

- Молодец. Я знала, что ты добьешься, если захочешь. Я, правда и не собиралась уже. Не придумаю, что надеть даже. Ничего, до воскресенья еще выберу. Давай спать, вставать рано завтра - коров мне одной доить. Сашка опять заболела.

Сашка болела часто. А тут еще характер у нее был вспыльчивый. Если что болело сильно, в сердцах даже свекру могла ответить неучтиво или чего хуже могла отмахнуться на замечание стариков. Когда Сашка не в духе под руку ей лучше не попадаться. Кот оказался рядом или щенок - через весь двор летит поддетый ее башмаком. Зайдет на птичий двор - куры в рассыпную.

Исай Иванович не выдерживал, повышал голос:

-Уймись, оглашенная. А то возьму старостью вожжи да остепеню маленько. Без мужа взбеленилась совсем. Хоть бы Антона быстрее с войны отпускали.

В ноябре 1920 года, по ранению Антон вернулся домой. В этом же году под Рождество у Прасковьи и Стефана родилась вторая дочь. После первой у них семь лет не было детей и думали, что больше и не будет. Дочь нарекли Ксенией.

Через год демобилизовали и Илью. С возвращением мужиков хозяйство Орловых быстро пошло в гору. Даже в голодном 1922 году они не бедствовали. Зерна припрятали, и для посева, и на еду хватило. Не шиковали, но и не голодали.

В 1923 году у Орловых на Причисту^*собралась большая гулянка. Приглашены были родственники из Митрофановки, Михайловки, Фисенково, Смаглеевки, Журавки и Писаревки. На Причисту в село к каждому приезжают близкие и далекие родственники со всей округи, но Исай Иванович, назначил на этот день еще и входины^* для Стефановой семьи. В свои семьдесят, он выглядел бодрым и подтянутым, и командуя приготовлениями казался бравым генералом.

В эту зиму мне повезло. Егорка отказался идти осенью в школу и его оставили жить у дедушки Антона. Из-за войны он отстал от школы и весной ходил в седьмой класс, хотя ему уже было положено десятилетку заканчивать. Его ровесники продолжали иногда собираться во дворе дедушки Антона и меня они по-прежнему не прогоняли. Я гордился своим таким особым положением и радовался, что выгодный родственник теперь будет жить рядом.

А зимой обиделся на него. Похолодало и нас редко выпускали на улицу. Однажды, когда к вечеру на улице потеплело, мне разрешили покататься с Маруськой на санках с бугра у кулацкого сада. Можно было взять лыжи. Но тогда Маруська не стала бы ждать, пока я накатаюсь и дам ей прокатиться. Да и ремни на лыжах дедушка настроил под мои валенки, а для Маруськиных сапог они будут слишком большие. А самое главное, я теперь боялся кататься на лыжах по рыхлому снегу. Еще когда в начале зимы, снега было мало и он еще не улежался, я взял лыжи и пошел кататься с ребятами со склона Водяной кручи. Только один разочек проехал до самого дна и пацаны только начали договариваться когда я дам им прокатиться по одному разу как случилась беда.

Мне не понравилось, что там, где мы катались из под снега показалась трава и появились полоски глины. Это малышня съезжали вниз на задницах счищали снег. Да и большие пацаны катались по склону на сапогах и протирали снег до самой земли. Чтобы не поцарапать лыжи, я поднялся немного выше вдоль кручи, туда, где снег лежал нетронутый. Оттолкнулся от края и поехал вниз. Одна лыжа стала проваливаться в снег, остановилась и я со всего маху упал лицом вперед. Пока поднялся, отстегнул лыжи и вытряхивал снег из-за пазухи прибежали Толики Кудинов и Ковалев, а сверху съехал на сапогах Юрка Задорожный и лихо развернулся прямо рядом со мной. Он достал из под снега лыжи, повернулся ко мне и сказал:

-Женька, так ты лыжу одну переломил полностью.

- Как это переломил? Они же крепкие.

-Во, глянь,- и он протянул мне лыжу, у которой вместо носка торчали размочаленные острые шипы. Глядя на обломанную лыжу, я никак не мог смириться с мыслью, что она переломилась, и сквозь слезы твердил:

- Не может быть. Такого не может быть. Она ж крепкая была. Я в них на корыто вставал, и они не ломались, только прогибались немного.

- Вот ты ее на корыте и надломил, - злорадно выкрикнул Ковалев,- а здесь только доломал.

- Хватит тебе скалиться,- прикрикнул на него Юрка.- Лучше поищите в снегу, где-то обломок должен валяться.

Обломок лыжи нашли, и весь в слезах, я отправился домой. Дома проревел до вечера. Вечером мама меня успокаивала, а дедушка так соединил носок к остальной лыже, что щели стало совсем не заметно. Потом он плотно прижал к нижней части лыжи кусок жести от консервной банки, ловко загнул концы вверх и закрепил жесть сверху маленькими сапожными гвоздиками. Проверив свою работу, он еще раз постучал сверху по гвоздикам и сказал:

-Ну вот, теперь она крепче новой будет. И снег под жестянку не забьется, потому, что она на самом носочке начинается.

- Что нужно дедушке сказать?- обратилась ко мне мама.

- Спасибо, Вам дедушка,- сказал я забирая лыжу и заплакал еще сильнее.

-Че ж ты ревешь? Лыжа некрасивой стала?

- Не лыжа красивая.

- А в чем же дело?

- Это я просто так.

- Ну, это ты зря. Видно тебя все же жестянка смущает.

- Нет, дедушка, - замотал я головой.- Мне вправду очень понравилось как Вы лыжу поремонтировали. Я ведь думал, что теперь на ней нельзя будет кататься.

-А че ж тогда реветь?

- Просто у меня слезы сами катятся.

- Тато, он наверно наревелся, пока Вы за ремонт взялись, и теперь остановиться не может, - добавила мама.

-Да, я просто раньше наревелся,- подтвердил и я.

- Ну, так хватит уж тебе хлюпать, - посоветовал дедушка.

Я старался сдержаться и мучился оттого, что не мог никому рассказать причину моих теперешних слез. Дело в том, что пока я ждал прихода мамы и дедушки, вспомнил, как крестная ругалась на маму за покупку этих лыж. Переживал, что крестная увидит сломанную лыжу и опять еще сильнее заругает ее. Потом пришел дедушка, посмотрел и сказал, что попробует помочь моему горю. Я ждал, что он сделает перелом не заметным, а получилось так, что теперь издалека будет видно, как я обошелся с лыжей. Маме теперь из-за меня обязательно нагорит.

Прошло уже много времени, но я все переживал за поломанную лыжу, ждал приедет крестная зимой или нет. Кататься на лыжах мне расхотелось и я редко их выносил на улицу. А дома лыжи стал ставить не в сенях и не в чулане, как мне советовала бабушка, а каждый раз относил их в дедушкин столярный сарай, в который крестная даже летом не заходит, и клал под верстак. Поэтому и на этот раз я взял с собой не лыжи, а санки.

Когда мы раскатали дорожку так, что санки с бугра скользили через дорогу, через стежку^*, и упирались в тын Маруськиного двора, к нам присоединился Егорка. Он сначала скользил с бугра на сапогах, а потом предложил покатать нас.

Санки мне дедушка смастерил из соснового дерева. Они были длиннее, чем у других, но очень легкие. Полозья не слишком широкие, но толстые, а досточки на сидении гладкие и ровные. Когда я катался с горы один, то ложился на них животом и помещался полностью. Только носки валенок чуть сдвигал в сторону, чтобы удобно было ними рулить об снег. А когда вдвоем с Маруськой катались с бугра, то я усаживал ее спереди, свои ноги она ставила на перекладину, к которой привязана веревка, а я садился сзади и рулил своими ногами.

Егорка, усадил нас так же, только меня заставил ноги положить вдоль Маруськи, чтобы не тормозили. Разбежавшись с санками, он делал резкий поворот в сторону и дергал за веревку, чтобы мы со всего разбега развернулись в обратную сторону. Санки трещали, но не переворачивались. Мы с Маруськой несколько раз сваливались в сугроб. Если бы я был один, я бы не упал, а она заняла большую часть места на санках, и мешала, как следует уцепиться за них. Было смешно и интересно. Только снег забился и за воротник, и в рукава и в варежки. Но мы еще даже не замерзли, и тут Егор увидел агента. Он, несмотря на позднее время, вышел из двора Задорожних и направился к соседней калитке.

- Ну, сейчас начнет трясти шкуры, мясо и картошку – сказал Егор сердито. – Скоро к вам Марусь дойдет. Вы не прячетесь от него?

- Не мы не прячемся. Но я побегу скажу нашим, что агент ходит.

Я, конечно, знал, что летом, в те дни, когда в село приезжал агент, они уходили из дома. Маруськина тетя, которая редко выходила со двора, брала с собой хлеба и воды, запирала хату замком и на целый день уходила с Лидкой и Маруськой в вербы, заготавливать дрова на зиму. А их мамка днем бывает дома, только после ночного дежурства, на овчарнике, во время окота. Но они никому не признавались, что специально уходили. Я тоже никому про них не рассказывал. Сейчас тоже, я не стал говорить Егору, что Швецовы прячутся. То, что Гаша со своей Лидкой прячутся от агента в погребе, знала вся улица, да она этого и не скрывала.

Я спросил Егорку:

- А ты че сказал, что картошку будут требовать. Картошку и яйца летом сдают.

- Да я не разбираюсь в ваших деревенских делах. Просто я, когда приехал сюда, сразу сделал так, чтобы бабушка с дедушкой не боялись агента.

- И они, что теперь не боятся?

- А че им бояться. Как только агент появляется на нашей улице, я сразу дверь в сенях на засов запираю, и он к нам уже зайти не может. Ну ладно, я пошел. Надо заранее запереться. А ты катайся.

- Не- е. Мне тоже надо бежать.

По дороге домой, я восторгался Егоркиной находчивости, удивлялся как другие, раньше, не придумали такого простого способа избавления от неприятностей связанных с посещением налогового агента.

Прибежав, домой, я быстро сбил веником налипший на валенки снег, зашел в сени, закрыл дверь и запер ее на все запоры. До упора утопил щеколду, развернул поперек двери деревянную вертушку и до конца задвинул засов. Зашел в хатыну. Все наши были почему-то дома. Дедушка спросил:

- Ты, что это так запыхался?

- Бегом бежал, - пояснил я.

- Раздевайся, пока передохнешь, а там и вечерять пора будет, - откликнулась мама.

Повесив шапку и кожушок на крючок и входной двери, я снял валенки, понес их положить для просушки на скамеечку у духовки и остался в вэлыкихати. Залез с ногами на нашу с мамой кровать, прижался спиной к подушкам и затих, прислушиваясь к разговорам в хатыне, пытаясь понять, прошел уже агент мимо или может еще попытаться зайти в нашу хату.

Бабушка с мамой спокойно обсуждали свои дела. Изредка бабушка гремела рогачами, двигая в печке чугунки со стряпней. Дедушка молчал. Постепенно я тоже успокоился и спокойно ждал, когда позовут кушать. В это время показалось, что во входную дверь кто-то стукнул и вроде даже послышался тихий женский голос, позвавший хозяев.

Ближнее к кровати окно выходило во двор, там стоял большой мамин сундук, можно было залезть на него и послушать, что происходило во дворе, у двери. Но я подумал, что во двор уже мог зайти агент, стало страшно, и пришлось сильнее вжиматься спиной в подушки.

Опять все стихло, ни шорохов, ни голосов. Вскоре дедушка подтвердил мои предположения о агенте. Покашливая, он с удивлением сказал:

- Что-то агент не заходит долго. Ты бы вышла Ксения, посмотрела, может, что не так.

- Как я выйду? – возразила мама,- он же мужчина. Может он по малой нужде стоит посреди двора, а я попрусь. А может, в нужник пошел. Мне неудобно выходить.

Бабушка поддержала маму:

- И то правда, непристало ей бегать. Хочешь, сам выйди, глянь.

- Еще чего,- возмутился дедушка.- Буду я агента в нужнике проведывать. Надо будет сам зайдет.

Я ничего не мог понять. Чего ради агент должен был справлять свою нужду в нашем нужнике? Почему взрослые не боятся его появления в нашей хате? Сидел ни жив, ни мертв. Стало тихо и в хатыне. Наши тоже наверно ждали, что предпримет агент. Стук маятника висевших в хатыне часов казался мне кузнечным грохотом. Казалось, что часы слышно и на улице и затаившемуся во дворе агенту. Я сидел, стараясь дышать тихо-тихо, и с напряжением ждал, что будет дальше.

Вдруг, в повисшей тишине как гром загрохотал стук в дверь и писклявый, не то мужской, не то женский голос громко позвал:

- Хозя-я-я-ева! Спите вы что ли? На улице еще не стемнело, а вы закрылись уже.

Сообразив, что это ужасный агент стучится к нам, я заревел громко, во весь голос, как маленький. Мама прибежала в вэлыкихату, обняла меня и попыталась успокоить.

Дедушка поспешил в сени, открыл все запоры и впустил агента в хату. Я слышал, как ему предложили раздеться, усадили на лавку. Что-то объясняли, оправдывались. Мама осталась со мной. Гладила по голове, вытирала слезы. Говорила что-то успокаивающее, что-то объясняла. Я не слушал, а плакал, плакал и никак не мог остановиться.

Постепенно слезы высохли, но было жалко, что, несмотря на все мои старания, агент все же зашел. Что я, с испугу, расплакался как дите неразумное. Что сижу как малыш на маминых коленях, но слезать не хотелось, и я теснее прижимался к ней. Она, молча меня, покачивала, похлопывала по правому боку, а я все всхлипывал и всхлипывал не в силах остановиться.

Дедушка позвал нас:

-Ксения, идите, будем за стол садиться.

- Сейчас идем,- ответила мама, и спросила у меня.- Пойдешь кушать, или может тебе постель разобрать, и ляжешь спать?

Кушать мне не хотелось, да и голова разболелась. Но оставаться одному в вэлыкихати было почему-то страшно. Я зашептал:

- Мам, а Вы тоже не ходите к ним. Давайте здесь пересидим, пока все закончится.

Она с вздохом возразила:

-Нет, мне полагается идти к ним. Тебе можно не ходить, ты еще ребенок, а мне нельзя. В конторе агента к нам на ночлег определили. Нельзя ж быть такой неучтивой и отсиживаться здесь в темноте.

В доме к этому времени действительно потемнело. Может от этой темноты, может еще почему, но страх оставался, и я честно признался маме:

- Боюсь я почему-то один оставаться.

-Так идем к столу.

-И туда боюсь идти – там агент!

Мама улыбнулась и успокоила:

-Ну что ты милый совсем раскис? Не бойся и мы ведь все с тобой, и агент он совсем не страшный. Пойдем, посмотришь.

Она еще раз вытерла мои глаза, заставила высморкаться и вывела меня упирающегося из сумрака вэлыкихаты в ярко освещенную десятилинейной лампой хатыну.

После этого случая наши часто рассказывали знакомым, как я пытался спасти их от прихода агента. Сообщили об этом даже в письме крестной. Всех рассказ смешил, а мне было неловко. Но когда пришлось услышать, как обожаемый мной Егорка хвастал своим друзьям, что специально втянул меня в проделку над агентом, я сильно обиделся. С той поры мы с ним никогда больше крепко не дружили.

Период 2. Школа-семилетка

В школу я пошел, зная все буквы, и даже умел складывать по слогам несколько простых слов. Научился зимой. Той зимой, стояли сильные морозы и печки топились круглые сутки, в Маруськиной хате загорелась сажа в трубе и дымоходах. Загорелась утром. Люди с водой и ведрами сбежались быстро. Да и снега было столько, что с сугроба, без лестниц мужики на крышу хаты забирались. Сажу успели затушить сразу, даже крыша соломенная не успела загореться. А дымоходы обвалились, и топить им в хате стало невозможно.

Нам, по-соседски, пришлось забирать их в нашу хату. Жили они у нас долго-долго – пока не потеплело и им не отремонтировали дымоходы да печку. Поселили их в кивнате. От их одежды, от постелей, и даже от волос на голове пахло очень противно. Мне наши объяснили, что это запах сгоревшей сажи, и что напоминать погорельцам об этом не красиво. Что мне должно быть стыдно за то, что морщусь каждый раз, как учую эту вонь. Тетя Санька совсем почти к нам не приходила. Она работала на овчарнике. Зимой у овец окот, нужно присматривать за ними, и ягнят забирать, чтобы не затоптали, днем и ночью приходится. Вот она и жила на работе все это время. А тетя Поля, следила за тем, чтобы девки после школы не расхаживали по всей хате, не мешали хозяевам, и не выпускала их из кивнаты. Лидка не хотела сидеть сиднем и от скуки стала меня обучать буквам и цифрам.

Из картонок она нарезала квадратиков и, слюнявя химический карандаш, нарисовала несколько простых и заглавных печатных букв. Мне она пояснила, что буквы бывают еще и прописные, но прописные нужно учить и писать в школе. Что букв много, но для начала нужно выучить только несколько печатных. Мне сначала очень нравилось учиться грамоте, но быстро надоело. Буквы были похожи одна на другую, не запоминались, а у некоторых заглавные еще и отличались от маленьких. Маруська старалась мне подсказывать, но Лидка ругалась на нее и била по губам.

Каждый день Лидка приставала ко мне с этими буквами, и мне уже совсем не хотелось их учить. К ее приходу, я старался отпроситься и пойти играть к кому-нибудь из друзей. Бабушка тоже за меня заступалась, говорила Лидке:

- Что, ты на него наседаешь? Он же маленький еще. Я вон целую зиму в ликбез ходила, да так и не научилась ни писать, ни читать. Так я ж уже бабой была, а ты из дитя хочешь грамотея сделать.

- Так ему ж все равно осенью в школу идти, - поясняла Лидка свое усердие, – а так он уже буквы будет знать, и мне есть, чем заняться. Вы ж не даете ничего Вам помогать.

- Учи если нравиться, помощница. А мне что ты поможешь? К плите тебя не поставишь, молодая еще. Воду из колодца таскать и дорожки от снега чистить ты и без напоминаний успеваешь.

- Так это я не роди помощи, а для себя стараюсь, чтобы вырваться из-под ворчания теткиного. Если, что есть серьезное сделать, так Вы заставляйте, я только рада буду.

С той поры бабушка и вправду стала загружать Лидку домашней работой. То гной в сарае заставит штабелевать, то коноплю мять на мялке. Каждый день находила ей занятие. Тетя Поля всегда радовалась тому, что Лидка помогает нашим. Сама она из-за рук своих ревматизмных ничего делать не могла. А мама и дедушка сердились на бабушку за это. Я даже слышал, как они ругались с ней.

- Мы ж их на постой взяли, а ты Лидку совсем в батрачку превратила,- сердито говорил дедушка бабушке,- так батрачили раньше за еду или за деньги. А эти ж и картошку свою, чуть не каждый день несут, и крупу приносили. Чё ты насела на нее?

- И правда, неудобно мам получается, - поддерживала дедушку мама,- подумают, что мы за квартиру с погорельцев работой плату берем.

- Во, насели, - сердилась бабушка,- сама Лидка работать рвется. Ее Полька достала уже. Из кивнаты – ни ногой. А Лидка девка моторная. Дома она и то не часто в хате засиживалась. Управится у ихних трех куриц и в Вербы по дрова или по подругам. А теперь тетка строго следит, чтобы девка не шастала никуда, чтобы нам не мешать. Вот та и страдает. И ходит за мной работы просит.

- Ну, дала б ей веник, доливку подмести,- смирился дедушка.

- В хате у нас никогда не бывает не подметено. Что не делаю, сразу веником за собой, да и за вами успеваю. А что по домашним делам важней я наверно не хуже вас, а получше разбираюсь.

- А люди, что подумают? – опять спросила мама, обычно не мешающаяся в разговоры старших.

- Так ты, что решила мать родную пристыдить? – в сердцах спросила бабушка.

- Что Вы мам, простите меня за ради Бога, если так подумали. Я просто переживаю, чтобы люди про нас плохо не стали говорить.

- С ней спорить, нужно сначала редьки ведро съесть. И мне отбрила и на тебя насела, а с самой как с гуся вода, - продолжал возмущаться дедушка.

- Хорошо! Завтра Лидка будет приставать по поводу работы, я ее или к Ксении в контору пошлю или к тебе на стройку. Может, что полегче найдете ей от скуки развлечься.

Я теперь все время следил за Лидкой после школы. Она хоть бабушке больше не приставала по поводу работы, но бабушка каждый день, кроме воскресений, находила ей занятие. Но Лидка, мне кажется, работала с удовольствием. А тетя Поля хвалила каждый раз Лидку и бабушку благодарила, за то, что она занимала племянницу делом и та не просилась по гостям.

Но вечерами она все равно продолжала заниматься со мной буквами и счетом. Счет я освоил быстро. Считал сначала только до десяти. Потом когда научился считать обратно от десяти до одного, быстро запомнил и другие числа. Правда, считать мог только по порядку. Маруська пробовала меня научить считать через одну цифру. Но у меня не получалось. А потом научился обманывать ее. Одну цифру называл громко, следующую потихоньку, чуть слышно, а следующую опять громко. Получалось как через одну. Даже Лидка не догадывалась про мою хитрость, удивлялась моим способностям и хвалила очень.

Буквы давались хуже. Зато когда стали получаться слова: "мама", "Рома", "рама", "мала", "мыло" – появился интерес и к буквам. Бабушка почему-то не слишком радовалась моим успехам, а мама и особенно дедушка, хвалили, удивлялись каким способным я оказался и благодарили Лидку за ее усердие.

Софью Ильиничну взяли на вокзале. С началом войны ужесточились требования властей к дисциплине населения. Постоянные претензии по недостаточному проявлению бдительности буквально к каждому работнику от уборщицы до директора увеличивали напряженность и порождали чувства недоверия и настороженности.

Наверно поэтому, когда она в самый канун войны ездила в Липецк, кто-то из соседей, которые и раньше и сейчас были с ней очень любезны, все же донес о ее отлучке. Приходил уполномоченный и еще раз строго предупредил, что она, не поставив их в известность, не вправе покидать город. Она тут же спросила:

- Мне еще раз недели через две необходимо будет съездить к больному брату. Вы можете мне дать такое разрешение?

- Нет, это не входит в мои полномочия.

- А кто может разрешить?

- Вам необходимо записаться на прием к начальнику. Он по средам принимает население. Но при этом вы должны быть готовы доказать, что это вам нужно. Сейчас любая поездка должна быть обоснована. Необходимо предоставлять доказательства.

Софья Ильинична опять устроилась на работу. При восемнадцатом заводе открыли новый детский садик, а заведующей назначили знакомую - жену одного из конструкторов СКО завода. До войны они иногда бывали друг у друга в гостях, и она с удовольствием взяла Софью Ильиничну на работу. Согласно требованиям она, как жена. "врага, народа" сообщила в НКВД о месте работы и графике своих дежурств.

В начале июля, от их садика, заведующая послала ее на городской митинг женщин. Встретила там свою землячку, недавно побывавшую в Липецке. Но она ничего нового не сообщила. Люся, как и договаривались, домой не писала.

Не вынеся неизвестности, Софья Ильинична решила рискнуть еще разок. Соседи знали, что она работает, что на работе бывает иногда по несколько суток - поэтому донести не должны. Собрала, что могла на гостинцы и прямо с работы поехала на вокзал.

С вокзала ее привезли к следователю. Один из задержавших долго находился в кабинете следователя и Софья Ильинична, сидящая в коридоре напротив двери видела, что он, наклонив голову и прищурившись, что-то старательно писал на уголке стола. Наверно описывал обстоятельства ее задержания. Перед тем как писать он сходил куда-то и принес серую папку и теперь постоянно заглядывал в нее. Она догадалась, что сотрудник был малограмотным и оформлял материал, по образцу.

Когда с писаниной было покончено ее завели в кабинет. Следователь, неприятный рыжий тип с крупным лицом и пронизывающим взглядом, спросил:

- Из города бежать решила? Ну, нет, шалишь - от нас тебе не убежать. Поняла голуба?

- Мне бежать некуда и незачем, А Вас попрошу не называть меня голубой. Если в чем виноватой считаете, давайте разбираться.

- Ага, видать ко мне еще одну культурную привели. Сейчас воронежские патриотки рвы противотанковые вокруг города роют. Руки до крови лопатами растирают, а интеллигенция сраная вздумала меня обхождениям учить.

Повысив голос, он назидательно продолжил:

- Рвы копать ты не хочешь, а буржуазным пережиткам учить советский народ не требуется, и нэпманов больше нет. Выходит что пользы от тебя как от козла молока. А туда же, поучает.

Софья Ильинична удивилась, откуда он знает, что она манерам учила, ведь это было так давно. Удивления не показала, а спросила:

- Вы меня в чем-то обвиняете, кроме того, что я на вокзал поехала?

- Лишенная прав, в чрезвычайной обстановке не может разъезжать неизвестно куда и неизвестно с какой целью. Город на военном положении! Так что за вокзал тоже ответишь. Сейчас я занят. Тебя в камеру отведут. Пока до допроса посиди, подумай, в чем тебе следует чистосердечно признаться.

Повернувшись к задержавшему ее на вокзале приказал:

- Позови конвой.

- Вещи свои я могу в камеру забрать?

- Дежурный посмотрит и сам скажет, что можно брать, а чего нельзя,- с раздражением в голосе буркнул Фрол. Его уже начала раздражать ее спокойствие и попытка говорить обстоятельно.

Фрол родился в селе Бедное, на крайнем юге Воронежской области. Жили они можно сказать в нищете. Родители батрачили. Летом, когда работы было больше, питались немного сытнее, а зимы Фролу с раннего детства запомнились опостылевшей картошкой и кислой капустой. Мать Фрола болела и померла, когда ему шел пятый год. Время свое в детстве он проводил в основном в семье материной сестры. Отца почти не видел. Тот или работал на очередных хозяев или пил. При советах Фрол, успешно отучился в ликбезе – потому как до этого грамоты не знал. Его как члена бедняцкой семи, привлекали для работы в комбеде. Увидев, как односельчане робеют, заискивают и неподдельно боятся рьяных представителей недавно установившейся власти, он твердо решил посвятить свою жизнь служению этой власти. Вскоре в сельский совет пришла разнарядка направить из числа бедняков молодого, умеющего читать и писать парня для обучения на курсах младших командиров. Когда Фролу предложили поехать на учебу он согласился с великим удовольствием. Выпросил благословение расстроенной тетки, а с отцом не смог даже проститься по человечески. Тот в это время был в глубоком запое. С той поры он ни разу не появлялся в родном селе. Тетка приезжала к нему иногда и во время учебы, и когда стал работать. В эти приезды он старался прикупить ей побольше гостинцев. Передавал подарки и своей старшей сестре, но не из глубоких родственных чувств, а для бахвальства. Ему очень хотелось чтобы в селе знали и обсуждали не только то, что он теперь при должности важной работает не где-нибудь, а в самом Воронеже. Да к тому же и живет не бедно.

Софье Ильиничне разрешили взять теплые веши, мыло, зубной порошок и зубную щетку. Расческу брать не разрешили потому, что она металлическая. Заколки, брошь, булавку и ремень с металлической пряжкой тоже отобрали. Из того, что везла на гостинец не отдали ничего.

В камере Софья Ильинична была одна. Камера узкая, темная. Вдоль длинной стены стояли затертые голые двух ярусные нары из не струганных досок. В углу, у двери пустая параша. Вверху узенькое зарешеченное окошко. И голые, холодные, грязные стены со всех сторон.

Ни керосиновой лампы, ни электрической лампочки в камере не было. Когда на улице стемнело, узницу окутала непроглядная темень. Светлые полоски окаймляли очертания окошка в двери. Видно в коридоре был свет.

На душе тоже было тускло, тоскливо и серо. Думать ни о чем не хотелось. Ареста ждала давно. Но случившееся сегодня приняла фаталистически: как что-то непоправимое, как конец жизни. Хотя вполне возможно, что после допроса ее сразу же отпустят, думала почему-то о том сможет ли достойно встретить свою смерть, как будет Люся жить без нее, как Иван будет переживать ее смерть. В очередной раз покаялась перед находящимся в неволе любимым за то, что часто была слишком требовательна к нему. Что пыталась приспособить его жизнь к своим эгоистическим капризам. Может этим она подвела его, в не слишком понятных ей, партийных правилах.

Трясла головой прогоняя нелепые мысли. Господи, что это я думаю такое. Не надо думать о глупостях. Даст Бог все образуется. Сидеть устала, решила прилечь. Полежав часа два, вновь присела на край нар. Тело, непривычное к такому жесткому ложу, болело как от ушиба. Сидела долго. Начало клонить ко сну. Легла на бок, подложила кулак под голову и задремала. Тут заскрипел замок, открылась дверь, в камере стало светло, а появившийся в дверном проеме тщедушный конвоир выкрикнул басом:

- Кузьмина, на допрос.

Он долго вел ее по полуосвещенным коридорам, командуя густым басом, так не соответствующим его щуплой фигуре:

-Руки за спину. Вперед. Стоять. Лицом к стене. Вперед.

На допрос через проходную не проводили и Софья Ильинична успела подумать, что допрашивать будет другой. Фрол, который говорил с ней днем вызывал чувства неприязни и раздражения. Подошли к двери. Конвоир постучался .

- Заходи,- послышалось из за двери.

Перешагнув порог, она остановилась в нерешительность. Слепил яркий свет электрической лампы, повернутой лучом к двери. Из темноты за лампой послышался раздраженный голос:

- Веди к столу, сажай на стул.

Она узнала голос, придирающегося к ней днем следователя и вздохнула.

Прикрывая глаза ладонью, осторожно прошла вперед, уселась на стул и зажмурилась от слепящего луча.

Темнота приказала конвоиру:

- Можешь идти.

Щелкнули каблуки, и дверь закрылась. К допросу следователь готовился тщательно. Ишь буржуйка откормленная, мне она будет указывать, о чем спрашивать. Еще одергивает как мальчишку. Ничего, погоди. Ты у меня запоешь. Харахорится она дура. Не к такому попала, чтобы харахориться.

Фрол молча рассматривал лицо Софьи Ильиничны. Продолжал злить и распалять себя. Сидит как в гостях. Специально мне туману напускает, вроде не волнуется. Лицо как на картинке. Вырядилась. Ничего блеск и лоск скоро оботрется. Такие нежненькие даже быстрее идут на сотрудничество. Жена "врага народа", а сидит как уполномоченный. Родина в опасности, фашисты к Москве и Ленинграду рвутся, а эту ничего не волнует. Такие вот непонятные и непонимающие и вносят дезорганизацию. Попробуй таких сплотить на борьбу с врагом. Правильные установки дали. Органам работы прибавилось, зато такие вот симулянтки, шпионки и диверсантки в лагере целыми днями будут вкалывать на оборону. Там отлынивать не дадут. Заметив на освещенном лице тени тревоги, позлорадствовал: "Ага, волнуешься стерва!". Вслух спросил:

- Подумала?

Софья Ильинична вздрогнула от неожиданности, повернувшись, посмотрела в темноту туда, где по ее предположению сидел следователь, и пожала плечами:

- О чем?

- О чистосердечном признании нам надо договориться голуба.

- Вы меня считаете в чем-то виноватой?

- Вопросы здесь я задавать буду,- грубо прервал ее Фрол.- Запомни на будущее. Пока не спросят - рта не открывай. Когда спросят тоже, по делу отвечай, а не болтай чепухи. Поняла?

Софья Ильинична помолчала немного, подумала, а затем твердым взглядом уперлась в темноту левее Фрола и заявила:

- Тогда спрашивайте тоже по существу.

- Может, поучишь меня, как вести допрос?

- Нет, конечно, я в Вашей профессии не разбираюсь.

- Не разбираешься, тогда не умничай.

Фрол уже с не наигранной злостью уставился в ярко освещенное лицо, обдумывая линию допроса. Помолчав, строго спросил:

- Сначала поясни-ка голуба, какого рожна ты оказалась в рабочее время на вокзале? По графику у тебя дежурство сегодня с утра и до восьми вечера.

- У меня три смены сверхурочных на ночном дежурстве отработаны. На вокзале я это объясняла товарищам. В моих вещах, в сумочке справка лежит от заведующей, что я отпущена на сегодня и на завтра.

- Тамбовский волк тебе товарищ, а не наши сотрудники. А справка эта годится для нужника или чтобы заведующую твою под военно-полевой суд подвести.

Заметив, как встревожено, глянула она в то место, где предполагала увидеть Фрола - ощутил удовлетворение: " Ну вот, забегали глазки, не хочешь своих подводить".

Софья Ильинична как можно безразличнее произнесла:

- Заведующая здесь не причем. Я просто поясняю, что у меня отработанное время есть.

- Ты "Коммуну" читаешь?

- Да, каждый день. Мы выписываем ее.

- Читала, по сколько дают прогульщикам за один день уклонения от работы? А ты выходит, два дня волынить собралась.

- Повторяю, у меня законно отработанные сверхурочные смены. Я на законном основании собралась на пол дня съездить к больному брату в Рамонь.

- На счет брата в Рамони ты голуба наплетешь кому-нибудь другому. Не значатся у тебя родственники в Рамони. Ежели собиралась ехать из города - обязана получить разрешение. Предупреждали? - Мельком глянул на ее лицо, чтобы увидеть какие чувства вызовет его осведомленность, но не заметил никаких проявлений и продолжил,- Спекуляцией ты решила заняться на вокзале, а не больного навещать. Купила в наркомовском магазине на заводе подешевле, а с приезжих в три дорога содрать решила. В городе ограничены ресурсы. Родина все что может, направляет для поддержки фронта. А ты пользуешься временными трудностями страны, для достижения своих спекулянтских целей.

- Я имела в виду не своего брата, а брата невестки, он у нее...

- Молчать пока тебя не спросят,- перебил ее Фрол и громко стукнул ладонью по столу.- Сколько потянут по спекулянтским ценам хабари в твоей корзине?

Софья Ильинична втянула голову в плечи и сидела зажмурившись. Когда молчание затянулось, он с угрозой спросил:

- Что в молчанку играть собралась?

- Я не молчу.

- А я что-то не расслышал, сколько собиралась наспекулировать тем с чем тебя на вокзале взяли.

- Перед арестом я поезд ожидала. Торговать не умею, а спекуляции тем более не обучена.

- Что ж ты умеешь? Умеешь только шашни крутить со спецами из Москвы? Опять молчишь? Тебя спрашиваю.

- Я не знаю, что отвечать на такой вопрос.

- Для начала скажи, где ты встречалась с инженером Соколовым до его приезда на завод Ворошилова.

- Мы познакомились когда он приехал в Воронеж, а раньше я его не знала и не встречалась.

- Дома он у вас часто бывал?

- Не часто, но заходил иногда.

- Твой Иван, где был в тот день когда самолет у вас на аэродроме подожгли?

- Я о таком случае не слышала.

- Врешь стерва.

- Нет, я сказала правду.

- Тогда скажи правду, чем он занимался, где был и что делал в день аварии и за день до того как заводской транспортный самолет разбился?

- На работе. Где же ему еще быть?

- Что говорил про аварию?

- Переживал. Все волновались, когда услышали, что самолет с начальством в аварию попал.

- Он рассказывал, кто из руководства завода пострадал?

- Тогда об этом весь завод и в поселке все говорили. Думали, что Шенкман больше вставать на ноги не сможет. Сочувствовали всем. И Шенкман. слава Богу, ходит уже полегонечку.

- Последний раз предупреждаю. Отвечай точно на мои вопросы, - и он опять в упор посмотрел в лицо арестованной.

Софья Ильинична уже немного привыкла к слепящему лучу и различала очертания следователя. Под его взглядом она смиренно опустила глаза, но сидела спокойно и с достоинством.

Фрол ненавидел эту женщину. Злоба все сильнее окутывала его разум, мешала сосредоточиться. Достала до печенок. Слава Богу, у меня и опыта, и знаний, и авторитета достаточно, чтобы упрятать такую хоть в лагерь, хоть на поселение. Жалко, что по нашей линии москвичи из ГПУ молчат, не требуют сообщников выявлять по делу Ивана. Ее саму тяжело раскрутить на шпионку или диверсантку, даже распространительницу вредных слухов из нее не слепишь. Хрен с ней. Оформлю прогулы, спекуляцию, нарушение режима. Пусть НКВД до суда доводит.

Если нормально все составят - лет на пять потянет. Какой еще судья конечно попадется. Нашими судьями тоже следовало бы заняться или не понимают, или блажь такую напускают на себя. Такие события. Город на военном положении, а они справкам бумажным верят, свидетелей заинтересованных выслушивают. Пару тройку судий из суда, да из трибунала одного, тех, что слишком либеральничает промять через "упрощенный порядок" в нашей конторе и на "особое совещание"! Тогда бы суды не миндальничали с такими!

Попадись она новичку, с ее манерой говорить мало и взвешивать каждое слово - на другой бы день освободилась, как ошибочно задержанная. Но у меня не сорвется. Достала! Он тряхнул головой, заставляя себя сосредоточиться. Взял карандаш. Еще раз глянул на освещенное лицо.

Софья Ильинична на этот раз не опустила глаза, а резким движением головы откинула непослушную прядь и замерла в ожидании вопросов с высоко поднятым подбородком. Вид у нее получился вызывающий. « Дура. Что ты героиню передо мной корчишь? Тебе в самый раз думать, как статью помягче получить, да срок поменьше. А ты голову задираешь».

Она молча смотрела на следователя.

- Ну что уставилась? Тебе же добра желают. Пока ты в камере дрыхла я материалы смотрел, решал, чем тебе помочь можно. Думаешь, что в органах сухари черствые служат? Здесь тоже живые люди и душа у каждого есть. Жалко такую кралю по пустякам привлекать. А может тебе все равно, какой приговор вынесут? Все одно, что расстрел, что тюрьма, что свобода?

На ее лице мелькнули отражения тревожных мыслей и испуга. Спросила чуть дрогнувшим голосом:

- О каком расстреле, о какой тюрьме идет речь? Меня что обвиняют в каких-то преступлениях?

- О таком расстреле, голуба, когда выводят к стенке, глаза завязывают, пиф-паф в лобик и нет тебя больше. А тюрьма похожа на эту, только в камерах народу побольше и все вшивые да вонючие.

Он долго, обстоятельно и со смаком описывал особенности и пороки жизни в заключении. Софья Ильинична опустила голову. Сидела, нахохлившись, и лихорадочно думала, что кроется за словами следователя. Наверно они действительно могут вот так забрать и расстрелять. Скольких забрали не перечесть. Забирали даже с биографиями безупречными с точки зрения нынешней власти. Моя биография для них далеко не образцовая. Может, пугает только. Хочет, чтобы оговорила кого-то, кто у них на подозрении. Не зря намекает, что помогать будет, значит, что-нибудь в обмен потребует. Если навет на кого потребует - наговаривать ни на кого не стану. Грех великий другого человека оговаривать. А может он в органы меня привлечь хочет таким варварским способом? Если им известно, что манерам обучала, значит, знают, и что языками владею. Сообщали, что есть решение о создании партизанских отрядов в тылу немцев. Если предложит переводчицей к партизанам - соглашусь. Конечно, партизанам необходимо допрашивать захваченных немцев, получать необходимые сведения, а язык сейчас мало кто по настоящему знает. Немцы вон как нажимают. С нашей армией, что происходит из сводок не поймешь. На карте у проходной уже, сколько коричневых флажков наколото - ужас. В такой беде не пристало только на армию надеяться. Если можешь пользу принести армии, нечего сидеть в тепле. Как говорил Ваня необходимо засучать рукава и браться за такое дело где больше пользы будет. Съезжу, узнаю как там Люся и поеду воевать. Стрелять наверно научат. Надо было слушать мужа, ходить на кружек ПВХО или ГСО. Уже бы навыки были. Когда Люся узнает, что я на войну пошла - лопнет от гордости за мамку свою любимую. Тяжело ей сейчас: в таком возрасте и такое горе с отцом. Она все в небесах витала. Все свои комсомольские идеи двигала. С Ваней такое – для нее как снег на голову. Надломилась сразу. Зато как повзрослела, посерьезнела.

А вдруг он про расстрел не запугивал, а серьезно. Сколько за последние годы расстреляли. Не простых. Вон с каких высот под пули ставили. Партийных руководителей не пожалели. Военных сколько убили. А теперь под Смоленском с немцами воюем. До Москвы рукой подать. Не стреляли бы своих военных может они и не пустили врага так далеко. Говорили же, что бить противника будем на его территории.

-Ну, что задумалась?- вернул ее к действительности голос Фрола, -жить хочется?

- Жить все хотят и я тоже.

- Короче так. Я свои карты на стол выкладываю. Ты тоже свои открывай. Твой муж Иван по очень серьезному делу проходит. Ему уже никто не поможет. Сообщение о расстреле будет на этой неделе или на следующей. А себе помочь ты еще можешь.

При этих словах у Софьи Ильиничны перехватило дыхание, глаза заполнились слезами и запершило в носу. То как говорил следователь о муже: ровно, буднично, безразлично и как об уже давно всем известное - заставило мгновенно поверить его словам.

Он искоса поглядывал на нее и спокойно продолжал:

- Так вот тебя тоже за пособничество мужу решили привлечь, а это или расстрел или срок большой. Но я то понимаю, что никакая ты не помощница в его вредительстве. Разве что кормила его вовремя да спать в одну постель ложилась. Но они не поймут этого. Им вынь да положи соучастницу. Вот я и решил, как можно тебя спасти от этой беды.

До нее с трудом доходил смысл его слов. Господи Ваню расстреляют. Как же так? Что он бубнит там? За что меня будут убивать? Почему он стал помогать мне, грубый очень, а помогает. Монотонный голос следователя потеплел, приобрел доверительные интонации:

- Я тебе, голуба, жизнь спасаю. Пока шум с делом мужа утихнет, тебе за решеткой посидеть придется. Сидеть не долго будешь. За это ты поможешь мне дело на тебя оформлять. Чтобы мне не носиться по городу, не собирать доказательства, не искать свидетелей. Сейчас спокойно назовешь фамилии тех, кто тебя товаром для спекуляции снабжал. Расскажешь, на каких условиях заведующая дала справку, что ты два дня свободна.

Она наклонила голову, полными слез глазами смотрела на свои руки, нервно разглаживающие складки платья на коленях. Боже мой! А я думала переводчицей. Ваню расстреляют. Хорошо с Люсей обо всем договорились. Плохо только, что война. Какие ему еще фамилии нужны?

- Ну что, по рукам? Сотрудничать будем?

- Сотрудничать я согласна. Только еще раз хочу пояснить, что отпустили меня за сверхурочные смены. Все что с собой было - из личных вещей. Продукты из домашних запасов и карточки отоварила.

Фрол оттолкнул свой стул, вскочил на ноги и опять стукнул по столу. Наклонившись к арестованной, угрожающе крикнул:

- Ты что, дурой прикидываешься? Повернул луч света вдоль кабинета, обогнул стол, больно схватил своей пятерней ее за шею и подбородок и наклонившись пошипел:

- По глазам вижу, все понимаешь. Понимаешь, что придется назвать с десяток фамилий. Назовешь никуда не денешься, если жить конечно хочешь. А понимаешь все, так какого же ляда хвостом крутишь? Хлопаешь зенками, вроде не поймешь о чем толкую тебе. Может, надеешься, что я за тебя буду соучастников выявлять, а ты чистенькой останешься. Нет, голуба, не выйдет.

Кожа на левой скуле Софьи Ильиничны растянулась, лицо исказила гримаса от сильной боли. Она не вскрикнула, только прикусила нижнюю губу и зажмурилась. Дыханье следователя было смрадным. От него несло селедкой, луком, несвежим ртом и все забивал резкий запах водки. Было больно, неприятно и противно.

Не выдержав, она заплакала вслух и, всхлипывая, повторяла, глотая слезы:

- Господи, почему Вы меня не понимаете? Мне ясно чего Вы добиваетесь. Я должна буду солгать... Конечно это ложь во спасение... Но если бы требовалось солгать, какая была погода... Ведь это живые люди... Я не могу других оговаривать. Против себя самой, если надо, наверно …смогла бы, а на других не могу...

Она долго еще так сидела потупив взгляд, пытаясь убедить этого страшного человека, что не в силах наговаривать на других. Фрол стоял рядом, разглядывал ее и удивлялся. Что за порода такая эти буржуи? Вроде слабая, нежная, кожа вон на щеках как у младенца. Но стоит на своем хоть ты кол ей на голове теши. Красивая стерва, соблазнительная. Выглядит вдвое моложе своих лет. Пока молчит или плачет на бабу аппетитную похожа. Заделать такой одно удовольствие. А заговорит чуть, даже на вопрос просто отвечает и уже господь Бог. Хоть оправдывайся. Откуда это все у них? Как с ними мужья разговаривают? В кровать все одно вместе ложатся. Нормальные наши бабы не такие как эта краля буржуйская.

Он считал себя знатоком женской психологии и даже слыл сердцеедом. На допросах он знал одних женщин, на вечеринках, в бараках, в городе были другие, но всегда в них чувствовалась баба. Слабое беззащитное, зависимое существо. Даже если гоношится, какая по нутру своему все одно она бабой остается. Та гордится, что в передовиках ходит на производстве, другая красотой, третья дорогими уборами, но все они похотливы, слабы, ищут опору в сильном и надежном мужчине. Арестованная баба паникует, слабо соображает, готова на все ради облегчения участи. На свободе они порой неплохо маскируют свою бабскую натуру, но в душе любая ждет и ищет самца. Девки из бараков на стройках, недавно в городе, поэтому просты и наивны.

Приглашаешь, которая приглянулась, погулять вечером - она не спрашивает куда пойдем. Покорно идет заранее на все готовая и на все согласная. Городские, заводские и станционные - побойчей. Другая такая языкастая, что не сговоришь. Но вступая с такой в беседу Фрол опытным глазом чекиста видел как отвечая на несущественные вопросы, дамочка томно прикрывала глаза, понижала чуть не до шепота голос и, объясняя как пройти к трамвайной остановке она уже готова сдаться на милость победителя. Всеми своими фибрами она внушала:" Я то понимаю почему именно меня ты спрашиваешь про трамвай. Но нельзя же в конце то концов так откровенно со мной... Хотя если подумать..." Дальнейшие события уже были исключительно во власти Фрола. Если дама нравилась, достаточно было еще нескольких пустых фраз и можно переходить к конкретному разговору. Договариваться, как ее найти, если оставлял женщину про запас. Или назначать свидание, если решал погулять недельку с новой знакомой.

Эта совсем не похожа на бабу. Хоть женского в ней даже через край. Плачет, так грудь на пол четверти вверх дергается. Наклонив голову глянул в разрез платья за пазуху. Сиськи круглые как у девочки. Наверно лифчиком их задирает. От такого любой не в себе будет. Во работенка. Вместо того, что б с бабенкой молоденькой в кровати тешиться, должен обрабатывать эту буржуйку смазливую. Должен стараться ради ее же блага.

Он работал в органах с душей, предано и увлечено. Сейчас уже даже не помнил, что допрос построил таким образом чтобы припугнуть как следует, а затем получить нужные показания. Увлекшись, он уже сам верил, что спасает свою подследственную, помогает ей получить лучшую статью. А эта стерва упирается, не верит в искренность его намерений. Скрывая свое раздражение, он стал вновь убеждать:

- Что ты заладила: "Оговаривать, оговаривать..." Где-то ты доставала же все с чем тебя взяли. Расскажи, у кого покупала. Не покрывай ты их. Они ведь наживаются на том, что с началом войны у людей повышенный спрос на все товары появился. Народ запастись хочет, а для них нажива. Потому и карточки ввели. Да попадись любая из них, она про тебя с удовольствием наплела бы с три короба.

- Поймите я за других не знаю. Бог им судья. Но я ведь не могу так на человека наговорить просто, чтобы облегчить Вам работу,- она старалась вложить в свой голос всю полноту смятения, которое вызывало в ней его требование.

Глядя на него, стала, как ей казалось с еще большей убедительностью доказывать искренность своих слов. Фрол стоял вплотную и чтобы не быть так близко, она попыталась отодвинуть ногой свой табурет. Табурет оказался прибитым к полу.

От близости женского тела, от ее возбужденного дыхания кровь ударила Фролу в голову. На него обрушились непреодолимое желание и дикая злоба на это упрямство. Отступив на пол шага он выдохнул:

- С меня хватит. По хорошему не понимаешь - получай! - коротко размахнувшись он сильно, как мужика, двинул ей кулаком под дых. У нее перехватило дыхание, лицо исказила гримаса боли. Скорчившись, она начала валиться на пол. Фрол подхватил безвольное тело за талию и волоком потащил в угол кабинета. Грубо бросил левым боком на узкий топчан, стоявший вдоль стенки. Не говоря ни слова, достал из-под топчана тонкую, но крепкую льняную веревку и завязал один ее конец, каким-то мудреным узлом вокруг правой руки Софьи Ильиничны, чуть выше локтя. Резко перевернул ее на спину, продел веревку под топчаном и затем обмотал вокруг левого предплечья. Сделал петлю и стянул веревку так крепко, что она не могла не только подняться, но даже и пошевелиться.

С ужасом, не сопротивляясь, она наблюдала за следователем, занятым своим делом. Понимала, что сейчас он будет ее пытать. Мысли метались лихорадочно и бессвязно. О пытках во время Гражданской войны она была наслышана. Каких только ужасов не рассказывали. Неужто и со мной подобным образом поступит? Господи ведь я не вынесу пыток. Я так боюсь боли. Может согласиться, пусть записывает, а потом на суде отказаться? Но он заставит все подписать. Не подпишу, все равно пытать будет. Подписать, потом на суде не откажешься от своей подписи. Господи, Боже милостивый, как же мне быть? Что делать? От страха ее начал пробивать озноб, и она дрожала всем телом. Фрол сел на край топчана, задрал ей подол, засунул руку под рубашку за поясницу и захватил резинку рейтуз, начал стягивать их с зада.

Краска стыда залила лицо Софьи Ильиничны. Что он делает? Срам какой. Может он насиловать меня вздумал? Нет. Скорее всего у них здесь какие-нибудь изощренные методы пыток применяются. Не смея глянуть на следователя она инстинктивно сжала колени и сцепила ступни ног. Фрол громко и хрипло задышал и навалился на нее всем телом. Лучевой костью левой руки он больно придавил ее бок, навалившись сверху. Другой рукой продолжал тянуть рейтузы вниз. Они вывернулись наизнанку, но плотно сжатые ноги и резинки штанин не позволяли снять их ниже колен. Привстав, он прохрипел:

- Ты и в этом деле упираться решила. Не выйдет. Здесь я с тобой быстро управлюсь,- при этом он поставил свою согнутою в колене ногу на ее плотно сжатые бедра, чуть выше спущенных к коленям рейтуз и вдруг перенес всю тяжесть тела на это колено. Ноги раздвинулись. Складка кожи с внутренней части бедра Софьи Ильиничны прижалась коленом к топчану, защемилась так, что она вскрикнула.

- Ничего, потерпи. Сейчас захорошеет,- злорадно успокоил Фрол.

Помогая себе коленом, а затем голенью он сдвинул рейтузы к ступням ее ног.

Сообразив наконец что он ее насилует Софья Ильинична сопротивлялась изо всех сил. Сцепив ноги она старалась не сдавать последнюю позицию. Но он резко двинул сапогом той ноги, которую вогнал коленкой меж ее ног, так что туфли слетели со ступней, а рейтузы снялись с правой ноги. Раздвинув ничем не связанные ноги, он так же резко втиснул свое второе колено меж ее коленей и навалившись стал торопливо расстегивать свои штаны шепча:

- Сейчас, сейчас... Подожди маленько. Сейчас... попробуешь... настоящего, пролетарского.

Софья Ильинична в своей жизни не знала другого мужчину кроме Ивана. Опыт интимных отношений приобретала только во время близости с мужем. Иван имел довольно богатую практику задолго до женитьбы. Но, женившись, понял, что любовью занимается с женой совсем не так как раньше.

С другими он нетерпеливо стремился быстрее овладеть партнершей. Физическая близость завершалась сладострастным упоением оргазма. Потом он лежал, лениво отвечая на ласки подружки, пока не наступала готовность к еще одной близости.

С женой было по-другому и несравнимо лучше. Ни он, ни она не торопили начало физической близости. Ей предшествовала длительная игра, занимавшая порой пол ночи. Они играли, резвились как дети малые. Шептали нежные, бессвязные слова. Он щекотал губами ей затылок, ухо, щеку, она вздрагивала и сжималась от этих прикосновений и просила: "Перестань, мне холодно становится от этого". При этом их любовные игры носили какой-то целомудренный характер. Они об этом никогда не говорили, но, лаская, целуя, поглаживая и покусывая друг друга не касались частей тела ниже пояса.

Правда, Иван обнаружил один секрет. Если ему было уже невтерпеж, а она продолжала игру - он нежно проводил кончиками пальцев руки, едва касаясь нежной кожи, по верхней части ее бедра от коленки к паху. У жены перехватывало дыхание, она широко раздвигала ноги, сгибала колени и закрыв глаза, откинув голову на подушку шептала: "Бери меня Ванечка, бери быстрее!" Их тела становились одним целым, ни на что не реагирующим, поглощенным ритмическими движениями, протяжными стонами и вздохами. У нее быстро приходил оргазм. У Ивана оргазм наступал позже.

Теперь ее терзал другой мужчина. Расстегнув штаны Фрол, старался нащупать в завитушках ее лобка вход. Она почувствовала тепло и упругость прижатого к ее бедру члена. Мелькнула мысль:" Неужели и с этим гадом, будет так же приятно как и с Иваном?" Сжимая мышцы таза, она старалась отодвинуться.

Он наконец нащупал, что искал. Направляя член рукой с огромной силой пытался затолкнуть его. Под член попал клок волос и вдобавок он уперся в правую сторону наружных губ. Было очень больно, обидно и противно. Она опять заплакала. Наконец усилия следователя увенчались успехом. Он резко и сильно задвигал всем телом, удовлетворенно приговарива:

- Ну вот. Так то лучше. Вот так... так тебе.

Он хрипло и зловонно дышал Софье в лицо и натужно спросил:

- Что лежишь как мертвая, помогай. Сама удовольствие получишь и я быстрей закончу. Не хочешь? Ну, дело хозяйское. А я поработаю. Вот так... Вот так... Почувствовала силу пролетариата?

Ее опасения были напрасными. Она явно ощутила как в ней сработал какой-то выключатель. Выключатель щелкнул, и сразу пропало ощущение мужчины, мужской силы, чувственное восприятие мужских рук, мужского тела и движений члена. Ничего кроме омерзения и ненависти к этому скоту она не испытывала. С каждым толчком чувствовала, как больно что-то растягивается внутри. Боль отдавала в пах. Длилось испытание долго. Теперь каждое его движение отдавалось в натертых стенках влагалища как надавливание пальцем на открытую рану.

Лежала, отвернувшись от смрадного дыхания. Наконец насильник застонал, сделал несколько сильных и быстрых толчков, заставивших ее вскрикнуть, и умиротворенно положил голову на высокую грудь Софьи Ильиничны.

- Ну вот и все. А ты дура боялась. Ха-ха ха-а. А подушки у тебя что надо.

Она повернулась и смачно плюнула в его раскрасневшуюся, довольную рожу.

- Доволен? Справился с беззащитной женщиной. Вы тут только с бабами воевать герои. Козел вонючий.

Фрол длинно, забористо заматерился, встал и не пряча свое мужское достоинство, придерживая двумя руками штаны, пошел в другой угол, ярко освещенный лучом лампы. Взял льняное полотенце, вытер сначала лицо от плевка, затем не обращая внимания на привязанную женщину, тщательно вытер член, внимательно рассмотрел его и только после этого спрятал.

Заправил в кальсоны рубаху, застегнул штаны и направился к столу. Она потребовала:

- Развяжи меня мерзавец.

- Ну уж дудки. Нам с тобой голуба теперь спешить некуда. До утра еще палки три кину, а там глядишь и договоримся, что писать в протоколе будем.

- Не очень то радуйся. В чем бы теперь не обвинили вы меня, в вашем борделе вонючем, я молчать не стану. Все про твои зверства расскажу: хоть конвоирам, хоть суду, хоть трибуналу, хоть прокурору. Тебе придется ответить за все. Опусти мне платье. Не могу же я лежать перед тобою, козлом в таком положении.

- Можешь голуба, теперь ты всё можешь. Всё будешь делать, что не попрошу. Всё исполнять будешь. Даже под меня сама кидаться будешь, просить будешь, чтоб заделал разок, другой.

- Размечтался. Скотина! Как только земля тебя носит изверга. Зверюга, а не человек.

- Зверем я только с врагами советской власти бываю. А что бегать за мною будешь, я тебе сурьезно заявляю. Есть у нас лекарствицо одно. Сделают тебе укольчик - по мужику будешь волком выть. Любому рада будешь. Попозже покажу тебя начальнику нашему. Он охоч до таких смазливых. Он и выдает, если надо средство это. После второго или третьего укола на ножку стула готова будешь одеться. Любому уроду дашь. А я пока без согласия еще разочек заделаю тебе. Уж больно хороша. Удовольствие агромадное.

На этот раз он овладел ней быстро. Смазанным спермой стенкам влагалища было не так больно. Хотелось опять заплевать его лицо, но он предусмотрительно повернул ее голову в сторону и накрыл подолом платья. Теперь он двигался не так резко, что-то бормотал себе под нос, но очень долго не мог закончить. Еще раз повторил процедуру с вытиранием и миролюбиво заявил:

- Ну вот, уже обвыклась немножко. Не дергаешься.

- Скотина. Зачем ты это делаешь?

- Знаешь голуба причин много. Во-первых, уж больно ты аппетитная. Захотелось самолично попробовать, каким мясом буржуи питались. Ну а главное в том, что доказать тебе хочу, что ты тут ничто, пустое место. Все в моей власти.

Все силы Софьи Ильиничны, весь ее настрой держаться твердо, говорить обдуманно, все к чему она себя готовила в течение месяцев ожидания ареста, было сломлено, раздавлено опустошено. Способность к анализу, логическим обобщениям парализованы страхом, стыдом и обидой. Слез уже не было. Пришли апатия и усталость. Не хотелось говорить, не хотелось думать, не хотелось даже обзывать и оскорблять этого мерзавца, не хотелось жить.

Фрол тоже молчал. Он уселся за стол, повернул луч света на топчан, откинулся на спинку стула и молча, с удовольствием лицезрел обнаженные части тела своей пленницы.

Прошло минут двадцать. Следователь заскрипел стулом и спросил:

- Что ты там решила насчет помощи следствию по твоей антинародной деятельности?

Софья Ильинична молчала. Лежала, зажмурив глаза, с лицом закутанным подолом платья. Все тело ломило и болели те места которые тискал, давил и выкручивал палач, ныла и саднила спина от неподвижного лежания на жестком топчане.

Он продолжал:

- Хватит строить из себя. Надо разговаривать если хочешь побыстрее покончить с этим. Ладно, я жажду утолил маленько, могу и развязать, если пообещаешь помогать следствию, - заявил Фрол, подходя к топчану. Подвинув ноги пленницы, присел на краешек топчана и начал развязывать узел на ее левом предплечье. Ухмыляясь, легонько, с оттяжкой шлепнул ладонью по голому бедру и восторженно объявил:

- Хороша! Всю жизнь бы на такой кобыле ездил. Ладно, ладно, успокойся. Сейчас развяжу. Из-под платья, закрывшего лицо, она не видела, куда смотрит следователь, но почувствовала, как краска стыда вновь залила лицо. А он, навалившись на ее голые бедра, распутал, наконец, узел и выдернул веревку из-под топчана.

- Все, развязал, можешь вставать. С другой руки сама веревку снимай,- буркнул Фрол и остался сидеть на диване.

Софья Ильинична сдернула платье с лица, прикрыла ноги, повернулась и на коленях стала продвигаться к краю дивана. Фрол встал, окинул взглядом стоящую на четвереньках красавицу, залюбовался тугой, нежной кожей ее бедер, еще не прикрытых платьем сзади и зарычал:

- Такое и бревно выдержать не сможет! - обхватил ее сзади двумя руками за талию, так резко сдернул с топчана что порвался чулок на правом колене. Приподнял, чтобы ноги не доставали пола. Чтобы не стукнуться лицом о топчан, она оперлась на свое ложе согнутыми руками. Больно стукнул сапогом изнутри по одной стопе, опустил на пол, таким же ударом отодвинул вторую ногу. Прижал всей своей тушей к топчану, так что на голенях ее ног налились красные рубцы, обхватил одной рукой низ живота, а другой, в очередной раз, стал расстегивать свои штаны.

Она никогда не занималась этим в такой позе. А следователь словно озверел. Помогая себе руками, он энергично толкал ее тело навстречу движениям своего таза. Насаживая ее, он хрипел:

- Вот так.. вот так...Вот так... О-о-о. Блеск. Еще, еще, еще.

Ей было нестерпимо больно. Казалось, внутренние ткани тела не выдержат этих толчков и вот, вот порвутся. Гримасничая от боли, она просила:

- Не надо. Прекрати скотина. Ой, ой мне больно. Ой, я не могу. Ой. Ой, мне очень больно!

Он с рычанием продолжал:

- Ничего, ничего, ничего. Потерпи маленько. Вот так, вот так.

Когда Фрол закончил закричали оба. Он от удовольствия. Она от дикой боли. Молча, отодвинув пленницу, он пошел в угол к полотенцу.

Она одернула платье и присела на угол топчана. С минуту сидела не двигаясь. Увидела на затоптанном полу свои рейтузы и подняла их. Вытряхнула, одела на ноги, непослушными руками, удерживая резинку сквозь одежду, натянула их на талию. Поправила чулки, надела туфли и стала развязывать веревку с правого предплечья.

Он скомандовал:

-Пересядь к столу.

Она не двигалась.

- Что голуба, понравилось? Жаль от топчана задницу отрывать? Хочешь продолжить?

Софья вздрогнула, встала и пересела на табурет, приколоченный к полу перед столом.

- Видишь, часа два я учил тебя уму-разуму и уже слушаешься. Через недельку шелковой станешь,- при этих словах он подошел к столу, сел на свой стул, повернул свет на арестованную и продолжил,- Теперь не спеша, излагай, что молола в ярости своей непотребное о щите и мече нашей партии. Надеешься, я мимо уха пропустил? Нет. Чекист он даже когда бабу имеет, все одно на чеку остается. Ха, ха-ха-а,- радостно загоготал он довольный своим каламбуром о чекистах на чеку.

Она сидела, понурив голову, и молчала. Но он был уверен, что долго ей упрямиться не удастся. Поняла, как здесь могут обойтись с ней. Что захотим то и сделаем. Напугана до упора. Чуть надавить еще и выложит все, что он захочет. Расскажет что надо и чего не надо. Можно теперь и по хорошему попробовать. Отвел луч света от ее лица и как можно доброжелательнее предложил:

-Ты вот что. Перестань губы дуть. Нам еще твои показания надо успеть записать, а время позднее. Да и тебе, небось, в камеру вернуться уже не терпится. А за то, что попользовался тобой, ты не больно обижайся. Теперь тебе ко многому привыкать придется. Себя можешь успокоить тем, что хороша - прямо мрак. Это я тебе авторитетно заявляю, как мужик бывалый. Тебе же опыта полезного пора набираться. Небось, кроме буржуев своих ни хрена не видела. Сегодня тебе считай, повезло, настоящий пролетарский хер попробовала..

Софья Ильинична всхлипнула, плечи ее затряслись, из-за плотно сжатых губ послышалось подобие истерического хихиканья. Фрол удивленно поднял брови:

- Ты что это голуба, не умом тронулась? Что смешного я сказал?

- Носитесь вы все, в последние годы, со своим происхождением, как дурень со ступой, а куда деть его не придумаете. Можешь хвастать перед своим - ты решил задачу эпохи! Нашел место для пролетарского происхождения! Оказывается место ему у бабы в гузне. Самый раз. Сколько не ищи – лучше не придумаешь!

От такого святотатства у Фрола глаза полезли на лоб. Он побледнел даже. От нее, от сломленной и осторожной он ждал раскаяния, но никак не таких, хамских, не обдуманных, а тем более антисоветских заявлений. Между тем она уверено и твердо продолжала:

- Что вытаращился? Так с тобой другие не говорили? Место конечно ты подходящее подыскал своим пролетарским воззрениям, но ты и не пролетарий даже. Ты только по шкурным соображениям прикидываешься пролетарием. Далеко тебе до них! Мужлан ты неотесанный, деревенщина стоеросовая! В органы выбился тем, что из голодранцев деревенских. Небось бегал раскулачивать помогал. И в бедняках ты оказался наверняка потому, что лодырь и неумеха! Пропил, небось, все, что в доме было, да за девками пробегал, за такими же непутевыми.

Собравшийся было осадить зарвавшуюся бабу, он опешил. Обличая, его она как в святцы глядела. Действительно он стеснялся того, что был из крестьян, а не из рабочих. Сущая правда, что их отец пропил, промотал все добро. Затем бросил их с матерью - живите как знаете, а сам с сельской гулящей вдовой завербовался на Донбасс.

Работа отца на шахте давала Фролу право писать в анкетах - сын рабочего. Потом отец сошелся с донской казачкой, но через месяц его зарезали в пьяной драке. Фрол вытравливал из памяти свое деревенское прошлое, не любил родителей. Он, так же как и Иван, вначале тоже стеснялся своего невежества, но постепенно усвоил политические лозунги момента, любил к месту и не к месту употреблять модные городские слова. Благодаря природной бесцеремонности и наглости почувствовал в органах себя уютно и уверенно. В кругу товарищей и подруг стал даже чваниться теми полномочиями, которыми его по службе наделила советская власть. А она продолжала:

- Мой муж - вот настоящий пролетарий. В семье рабочей родился и вырос. Сам в рабочих походил и до службы в Красной армии, и после. Но он своим происхождением не козырял, не использовал его как довод, насилуя женщин. Ты нарост, короста на теле народа нашего многострадального! Веками Российская империя славилась умными, сильными и честными. Люди у нас терпеливые, сердобольные, легко прощающие обиду благодаря широте души русской. А вы, горстка, хамов присвоили себе право распоряжаться их судьбами. Чей дьявольский план вы воплощаете не знаю? Но ясно, что вытравливаете все лучшее, что есть у народа нашего!

Он попробовал остановить безумную проповедь, но она словно парализовала его волю и остановила готовый вырваться из глотки мат, выставленной вперед ладонью.

Гневно и с пафосом Софья продолжила:

– Сколько лет уже вы с корнями, подчистую, уничтожаете на Руси лучших ее людей? Уничтожаете и жен и детей. Я точно знаю, мой Иван ничем не провинился ни перед людьми, ни перед Родиной нашей. Вы его преднамеренно в преступники записали, и убить намерились. Меня оболгали. Преступница за то, что сутками без перерыва на работе, преступница за то, что к родне съездить решила, преступница за то, что сама кусок колбасы и масла не съела, а больному повезти хотела! Все вы с ног на голову поставили. Не я - ты преступник. Угробить меня решил. Чтобы я за детворой малой не ухаживала, пока их мамки самолеты для Красной армии красят. Чтобы Иван больше не смог самолеты строить. Не Иван вредитель, а ты и свора друзей твоих блудливых режете крылья нашей Красной армии, в то время когда она больше всего в помощи нуждается.

- Ты тут нагородила на расстрел на месте. Прямо в моем кабинете позволяешь антисоветскую пропаганду. Прав товарищ Сталин, сколько бы буржуи не маскировались под правильных граждан, нутро у вас буржуйским завсегда остается.

- Ты не прячься за слова вождя. Сам раскинь своими мозгами куриными. Или здесь, у вас сразу, уже при поступлении на службу думать запрещают? Посмотри, грянула беда, и поднялся народ как во времена Минина и Пожарского. Но вас это не удовлетворяет. Вам надо все втиснуть в рамки своего понимания примитивного - вот и ломаете судьбы людские. Поинтересуйся сколько с завода ушли добровольцами защищать тебя мерзавца. Пошли на фронт люди образованные, культурные, не только пролетарии, не бывшие батраки, а в основном настоящие интеллигенты. У любого голова способна такие задачи решать, с какими и сотня балбесов, вроде тебя не справится. Но и здесь вы свои затеи дьявольские воплощаете. Лучшие люди, которые все привыкли делать по совести, они и воевать будут по настоящему и погибнут первыми, а такие вот выживут и расплодятся. По мне бы так лучше бы они самолетов больше и лучших делали, а вот тебя жеребца отправить на фронт бы следовало. Так нет, тебе храбрости не хватает в открытом бою с врагами сразиться. С женщиной связанной ты мастер расправляться. На это у тебя храбрости хватает. Мужей наших под расстрел подводить тоже никакой храбрости не требуется.

Фрол даже зажмурился пытаясь не видеть ее решительного лица и подумал: " Черт дернул меня выдумать про расстрел Ивана. Думал присмиреет, а она разъярилась как собака цепная и кидается. Того и гляди глаза выцарапает или в глотку вцепится".

Насупившись хмуро заявил:

- На меня можешь, что угодно переть. Но Партию нашу, органы, призванные с оружием защищать политику Партии и Правительства, ты не тронь. Я можу самолично перегрызть тебе горло твое хлипкое за такие речи. Какое такое у тебя право есть наводить критику на Сталинский блок коммунистов и беспартийных? Ты всю жизню паразитируешь на шее у рабочего класса, как вша тифозная. И тут же вредные слухи распространяешь про власть трудящихся и крестьян. Учти, никакая твоя пропаганда не поколеблет нашу революционную бдительность и не выбьет из-под Сталинского знамени.

- Я хочу сказать, что ...

- Заткнись, дура. Ты уже столько сказала, что на пятерых много будет.

- Я не о себе, о тебе скотине говорю, что ...

- Кому сказал заткнись,- он выбежал из-за стола, подскочил к арестованной и угрожающе занес кулак над ее головой. Софья Ильинична замолчала. Чувство страха вновь, постепенно стало окутывать ее сознание.

Фрол молча вышагивал по кабинету. Допрос повернулся в совершенно непотребное русло. Надо брать вожжи в свои руки. Не получу сегодня признаний так напугать как следует надо. А к следующему допросу готовенькая будет. Совсем голову задурила своими бреднями - аж виски ломит. Не соображу даже, что дальше делать. Вдруг его осенило. Выгляну в коридор, громко позвал:

- Конвой в шестой кабинет!

Через пару минут в кабинет зашел запыхавшийся красноармеец.

- Присмотри за ней,- приказал следователь и вышел.

Минут через пятнадцать он появился с грузным, лысеющим мужчиной в военной форме с малиновыми петлицами. Фрол принес с собой стул, предупредительно поставил его рядом со своим и пригласил пришедшего:

- Присаживайтесь Иван Сергеевич. А ты можешь идти,- кивнул красноармейцу .

Пришедший тяжело сел и предложил Фролу:

- Садись сам, в ногах правды нет.

Следователь осторожно присел на стул и кивнул головой на сидящую напротив испуганную женщину:

- Вот полюбуйтесь. Прямо в нашем здании проводит со мной пропаганду вражескую, высказывает всяческие буржуазные тенденции, распространяет слухи, порочащие наши органы.

- Да, ты прав милок. Полюбоваться здесь и вправду есть чем. Что же ты прячешь от начальства такую красоту?

- Иван Сергеевич, в этой башке смазливой, сколько мыслей вредных собралось, что на красоту ее и глядеть тошно.

- Ну эт ты брось. Вредные мысли каленым железом выжигать надобно. А красотой любоваться трудовому человеку не возбраняется. Даже полезно красотой отдых душе и телу устраивать.

- Говорил ей. Себе хуже делает. А у нее как вожжа под хвост попала - понеслась вскачь по буеракам – не остановишь.

- Давай мы так решим. Это дело я у тебя забираю. Сам с ней разберусь. Тебе красавица пока отдохнуть можно до завтра. Сегодня я занят, а завтра милости прошу на дорос. Вызывай конвой,- приказал он Фролу.

В камере Софья Ильинична дала волю слезам. Поплакав вновь обрела способность четко мыслить и трезво рассуждать. Значит Ваню на днях расстреляют. Меня тоже теперь убьют обязательно. Только поиздеваются сначала. Следователь специально привел того, который на женщин падкий. Ничего только у них не выйдет. Не доставлю я вам больше такого удовольствия, козлы противные. Обидно Люсю повидать еще разочек не смогла. Даст Бог наладится у нее все. Девочка она смышленая, многое втолковать ей все же успела хоть и спешила тогда. Матерь божья, заступница наша пошли ей удачу и счастья большого. Пусть живет и радуется и за меня грешную и за Ванечку несчастного.

Мне медлить нельзя. Они ночами здесь допрашивают. Сказал завтра, а вдруг сегодня опять поведут. Надо торопиться. Приняв решение, она споро взялась за дело. Мысли ясные, каждый шаг четкий. Сначала выдернула нитки и отвернула рубец на подоле платья. Затем зубами надрывала материю и раздирала на длинные ленты. Связала ленты в полосы и свила прочную веревку. Затем хорошо смочила веревку, над парашей, собственной мочей и очень старательно намылила.

Во время всей этой работы она тихонечко плакала и молилась всем святым, которых знала. Молила себе прощения, за то, что решилась взять такой грех на душу. Поясняла Всевышнему, что не по своей воле это сделает, а по принуждению палачей своих. Молилась и просила Господа помиловать Ивана, даровать ему жизнь и свободу, вызволить из тюрьмы незаслуженной. Молила счастья, здоровья, благополучия, жизни долгой и радостной Люсе. Вспомнила добрым словом, мысленно прощаясь с ними, всю свою родню многочисленную.

Веревку привязала к верху оконной решетки. Петля была высоковато и в стороне от нар. Забралась на верхние нары. Спокойно одела петлю на шею. Проверила хорошо ли скользит намыленная веревка. Посмотрела в окно. Небо начинало светлеть от утренней зари. Слезы туманили взор. Вздохнув тяжело и протяжно, начала осторожно спускаться на нижние нары, чтобы оттуда сделать последний шаг во имя спасения своего достоинства.

Спускаться было неудобно - веревка ограничивала свободу, приходилось держаться за край верхних нар, вытянутыми на всю длину руками и сильно наклонять туловище в сторону окна. В этот момент ноги сорвались с опоры и она попыталась подтянуться на руках. Веревка сдавила шею. Софья Ильинична удивленно ойкнула, разжала руки и петля с хрустом сдавила горло. Она так и застыла с удивленно повернутой влево головой и широко раскрытыми глазами.

Учительницу нашу звали Наталья Ефимовна. Класс находился не в старинном кирпичном здании, а в послевоенном, построенном из дубовых бревен, мазаных глиной. Только полы в старинном здании были деревянные и крашенные, а в нашем здании полом служила доливка, такая же мазаная кизяком, как и в наших хатах. Стены этого здания к началу занятий слепили белизной. В классе и в коридоре стены тоже были тщательно побелены, но побелка одежду почти не пачкала. Мы даже руками пробовали по стенкам тереть и руки оставались чистыми. Мама потом пояснила, что стены школы белят не мелом как в наших хатах, а какой то известью. Известь оказывается хоть и белая как мел, но одежда об нее почти не пачкается, вроде как желтая глина, которую приносят с охрового завода и красят стенки над русской печью и лежанкой, чтобы не пачкались.

Класс большой, а вдоль его длинной стены три окна. Окна не такие как в хатах, а шире и очень высокие, но ставней снаружи нет. Другая длинная стена отделяла класс от узкого коридора. На ней висели какие-то картинки интересные, карты, листы из толстой бумаги с написанными крупными буквами и цифрами. Каждый из этих листов и картинок вверху были закреплены между двух тоненьких реечек, а к реечкам были привязаны веревочки. За веревочки все это богатство и было развешено на длинных заводских гвоздях, вбитых вдоль всей стены. На задней стенке ничего не было. К ней вплотную прислонялись спинками задние парты. Посредине передней стенки висела, большая черная доска, с полочкой внизу для тряпок и мела. В углу у окна стояли счеты, но не такие как в конторе, а большущие и на высоких ножках. В этом же углу, вплотную к передней парте находился стол, за которым сидела наша учительница.

Парты стояли в три ряда, проходы между рядами были такие узкие, что двоим трудно разминуться. За партами сидели по два ученика. Все говорили, что теперь в школе стало просторней, потому, что после войны построили второе здание. А до войны, когда было только одно, кирпичное, которое называют почему-то церковным – за каждой партой сидели по три и даже по четыре ученика. Зато и учителей теперь требовалось больше. Наша учительница Наталия Ефимовна, занималась сразу со всеми учениками начальных классов.

Нас всех, кто в этом году пришел в школу первый класс, усадили за те парты, которые стояли вдоль окон. На остальных партах сидели старшие ученики. Среди них и совсем большие, которые должны были начинать учиться в войну или сразу после войны, но по разным причинам пошли в школу после. Особенно большими были цыганские парни. Цыган теперь заставляли работать в колхозах. У нас в селе тоже теперь жили цыгане. Им отдали две хаты, в которых после войны никого не осталось. Так они жили по несколько семей в каждой хате. Люди говорили, что у них даже кроватей нет. Спали и взрослые и дети на доливке, на перинах. Даже зимой.

В нашем ряду, на последней парте тоже учился один цыган. Он уже третий год начинал ходить в первый класс. До зимы доходит босиком, а зимой босиком холодно, да к тому же и жили они далеко от школы. Он и бросал учебу. За зиму все забывал, чему учили, и опять начинал все сначала. Мне кажется, я бы не забыл за зиму ничего. Меня вон Лидка выучила буквам, и я их не забыл. Зато этот наш цыган был сильным и смелым. Он сидел на задней парте, а на первой парте сидела самая маленькая в нашем классе девочка Соня. Так он всегда заступался за нее. Сама Соня маленькая, а коса у нее длинная- длинная. Ее и дергали на переменах за эту косу. Наши не обижали ее, а старшие и за косу дергали, и толкали, и плаксой дразнили. Щипнет одна из старших девок нашу Соньку, та сразу в слезы, а другая из старших тут как тут. Ладошки приставит к ушам, язык высунет и дразнится:

- Плакса-вакса, плакса-вакса! Под столом бы дома гуляла, а ты в школу приперлась.

Наш цыган сразу же налетал на обидчиц, и задавал им трепку. Если пацаны из старших классов заступались за своих одноклассниц, он все равно не отступал и доказывал, что Соньку ни за что обидели. Даже если большие хлопцы пробовали ему дать по шее, он и тогда огрызался, царапался, кусался и пробовал заехать обидчику кулаком прямо в глаз. Поэтому даже большие, хоть и били его больно, если придется, но говорили:

- Ну его, этого придурка, он в драке никакого порядка не придерживается. Глаза из-за него лишаться или уродом становиться нет никакого резону!

Учиться было интересно, трудно было только прописи писать – там морока ужасная. Все линеечки и крючочки строго-настрого по косым линеечкам и за строчку нельзя вылезать. А еще нажим обязательно соблюдать там где требуется. Мне вроде бы должно легче других. Мама мне из конторы перья для ручки приносила самые хорошие и расписанные уже, чтобы бумагу в тетрадке не царапать, и чернила в чернильницу всегда правильной густоты наливала. А многие ребята в классе и даже девка Нинка Моторина прописи писали лучше меня.

Мама говорила, что я не внимательный и не стараюсь. Потому, что пока она рядом сидит и подсказывает куда линию вести и когда нажим делать сильней у меня неплохо получается, а в школе одни каракули выходят. Я же думал, что это все от чернил. Дома я хорошими чернилами пишу, конторскими, а в школе у меня чернила большие пацаны забирают себе, и наливают из классной бутылки жидких чернил. А все знают, что в классной чернильной бутылке чернила не настоящие, а сделаны из стержней химического карандаша, растолчённых в воде. Они и жидкие очень и кляксы от них с перьев срываются постоянно. Но мама ж просто так не всегда верит!

Я говорю ей:

- Все от того, что Вы мама мне чернильницу красивую подарили к школе. У всех простые, стеклянные. Из них чернила не выльешь. А мою раскручивают и выливают.

- При чем тут чернильница? Я тебе говорю, внимательно нужно писать, стараться и не спешить. Сосредотачиваться на каждой букве, на каждой черточке.

- И тяжелее она, - вспомнил я еще один довод, призванный избавить меня от костяной чернильницы, из-за которой приходится выслушивать столько упреков, - я когда в школу иду, так у меня аж шнурок в руку врезается.

- Сынок, а мне кажется, ты пробуешь поменять наш разговор. Я тебе про старания и про прописи отвратительные в тетрадке, а ты мне про чернильницу и про шнурок от сумочки чернильной. При чем тут это?

- Ну как Вы не понимаете? Я ж говорил уже, что в классной бутылке чернила с кляксами, а у меня пацаны хорошие забирают и классных наливают. Еще и наливают не по мерке, а так, что все перо тонет. Поэтому и прописи плохие!

- Ну уж нет, на чернила не сворачивай. Мы сейчас вдвоем внимательно посмотрим, как ты писал этими чернилами, - повысила голос мама подвигая к себе тетрадь, - далеко листать не будем. Вот глянь, как ты сегодня позорил нашу семью !

- Я ж и говорю – чернила! – приходилось мне доказывать свое, уже со слезой в голосе.

- Э нет, чернила здесь не причем. Я за эту кляксу говорить не собиралась. Хотя если бы перо только кончиком в чернильницу мокал, то и кляксы не было бы.

- Чернила там жидкие очень, вот кляксы и соскакивают.

-Ладно Бог с ней, с кляксой. Давай посмотрим как писал. Смотри вот, и вот и вот здесь везде линии не по расчерченному. А у буквы Д петли чуть не до соседней строчки достают. Вот буквы до верху не доводил, а тут крючочки до низу не дотянул, а на целую спичку выше загнул.

- Мам, а как это на спичку?

-Не хитри, не увиливай от разговора. Лучше попробуй объяснить, в чем вина чернильницы, или чернил жидких, что ты так плохо писал?

- Ну я ж правда, правда старался очень и нажимы делал как учительница говорила нам!

- Давай и про нажимы забудем. Давай сейчас вместе разберем, чья вина в таком плохом написании этих прописей. Так кто же или что виной всему вот этим каракулям? Как ты считаешь?

- Просто у меня Дэ совсем не получается.

- Вот видишь, одно уже мы с тобой и выяснили. Буква Д не получается, а что не получается, или трудно дается, мы договорились, дома дополнительно учиться писать. А дальше, по вот этим и этим каракулям что скажешь? Тут что мешало?

- Ну, это я как-то немного не заметил, что не туда пишу. Но я все время старался! – как можно убедительней заверял маму, и сам верил своим заверениям.

- Нет, сыночек, - ласково, но настойчиво утверждала мама, - давай с тобой договоримся, что такая вот писанина получается у тебя когда ты пишешь не внимательно и не сосредоточиваешься на том, что пишешь! Ты согласен с такой оценкой?

- Согласен, конечно, что и не совсем хорошо постарался, но и с чернильницей тоже, что-то делать нужно, - стараясь достойно выйти из неприятной ситуации, я кивал головой надеясь, что и она поймет мои доводы.

- Ну, вот и хорошо, - она нагнула мою голову к себе и поцеловала в макушку, - да, чуть не забыла, а когда говорят на спичку выше или толще, или тоньше то имеют в виду что на немного. Совсем на чуть-чуть. Сбегай, принеси из печурки коробок спичек, и мы посмотрим, на спичку ли у тебя крючочки выше.

С чистописанием у меня, так как маме хотелось ничего не получилось. Ей очень хотелось, чтобы я научился писать красиво, красиво. У нее был самый красивый подчерк в канторе. Поэтому ей всегда доверяли подписывать "Почетные грамоты", писать протоколы после заседаний и собраний и отчеты в район начисто переписывать. Она мне про все это рассказывала, говорила, что ей стыдно за мои каракули. Мне тоже было стыдно. Я почти все время помнил, что нужно стараться, но все равно у меня буквы получались не слишком хорошими. А мама, наверно согласилась, что прописи мне трудней писать с плохими чернилами или ей надоело постоянно приносить из конторы хорошие чернила, но вскоре она купила мне простую стеклянную чернильницу-невыливайку. Через неделю она у меня нечаянно разбилась и залила чернилами все тетради. Мама хоть и сказала, что костяную-то я уж точно не разбил бы, но опять купила невыливайку. А костяная стояла у нас дома, на столе в вэлыкихати из нее теперь писали взрослые, когда им требовалось написать чернилами письмо или еще что-нибудь. Я же теперь и в школе, и дома писал из простой стеклянной чернильницы.

Учеба меня не слишком увлекала. Если бы не мамины старания и не боязнь подвести ее в надежде видеть меня лучшим учеником, не боязнь опозорить свою уважаемую среди соседей семью, наверное, имел бы я совсем плохие оценки. Счет и арифметика мне давались лучше, а буквы, чтение, заучивание стихов чистописание я не любил и мне они плохо давались в обучении. Особенно не любил учить стихи. Мало того, что запоминать нужно было все слова в том порядке в котором они записаны, так мама добивалась, чтобы я еще и пояснял о чем стихотворение, да еще и читал выделяя те главные слова, которые были почти в каждой строчке. Это называлось, почему-то "читать с выражением".