- Вроде и не спешите, а я вас никак не догоню.
Оглянувшись, мы увидели бегущего вслед за нами, еще одного парня с Бочанивки, Толика Салова – сына председателя сельсовета.
Поравнявшись с нами, он перевел дыхание и сообщил:
- Вы ушли, а мы ругаться меж собой начали. Сейчас может и все пойдут. - Оглянувшись назад он воскликнул, - Во еще двое встали!
Мы с Николаем тоже посмотрели назад. Там двое отошли от отдыхающих и что-то кричали им, размахивая руками. Толик спросил:
- Может подождем?
- Догонят, - злорадно возразил Николай и ускорил шаги.
Вскоре мы увидели, что и другие ребята, поодиночке и группами двинулись вслед за нами. Когда мы подошли к месту работы, старшие парни уже значительно продвинулись по полю в сторону яра, отделяющего лес от поля. От дороги вслед парням, простиралось черная полоса взрыхлённой почвы, со срубленными сорняками и рядами лопоухих подсолнечников. Вся остальная площадь поля казалась нарядным зеленым ковром.
Увидев нас звеньевая крикнула:
- Что вы там растянулись как верблюды по пустыне? Собирайтесь на краю, я скоро подойду.
Тут же отвернулась в сторону удаляющихся полольщиков, строго позвала:
- Роман, а ну ка вернись ко мне!
- Что там опять не слава Богу, - недовольно спросил он, подходя к Захаровне.
- Сам посмотри! Исправился, называется. Из куля да в рогожку.
- Нечаянно я их срубил.
- Сам знаешь, за нечаянно, бьют отчаянно! Так мало того, что подсолнухи ты срубаешь как и срубал, так еще и мыший стал оставлять!
- А че по нем зря тяпкой махать, он же малюсенький.
- Сам ты малюсенький. Мыший это такая зараза – одним корешочком уцепится за землю и выживет, а потом разрастается таким кустом, что все заглушит. Переделывай все сейчас же, а не то бригадиру расскажу, что ты полешь спустя рукава. Уже парубок. Стыдно будет перед людьми.
Заставив парня переделать его работу, она пошла дальше поперек рядов. Пройдя несколько шагов, вернула другого:
- Васька, тоже возвращайся. В ряду хорошо пополол, а между рядками совсем почти не полото.
- То наверно Гришка оставил.
- Причем там Гришка. Гришка слева от тебя полет, а ты должен правую сторону полоть от своего ряда. Иди, переделывай.
Затем глянула в сторону остальных полольщиков и остановила их:
- Передохните, стахановцы. Я сейчас замерю, вы уже наверно дальше полите, чем бригадир велел.
Вернувшись к дороге, она спросила все ли мы собрались, велела еще подождать и широко размашисто шагая вдоль ряда подсолнухов, стала отмерять нужное расстояние. Отсчитав нужное количество шагов, она стала чертить башмаком по земле черту поперек рядов подсолнуха. Те которые выпололи свои ряды дальше черты, положили свои тяпки на плечи и направились к нам. Подойдя, стали подтрунивать:
- Че малышня, отстали?
- Они наверно решили, что им рано еще работать.
- Вы все уже здесь или еще кто тянется?
Подошедший последним, младший меня Петька Калько ответил:
-Все здесь. Витька вон уснул на пол дороги и спал как суслик, - махнул он рукой в сторону старшего брата.- Я его еле растолкал.
Вскоре к нам подошла и Захаровна. Старших она прогнала:
- Нечего здесь зубоскалить, идите, занимайте новые ряды и полите до черты, - а нам стала рассказывать, как продергивать подсолнухи, - смотрите сюда. Подсолнухи в рядах взошли, где кучей, а где редко. Там где кучей выдергивайте, те, которые помельче, а один, самый крупный оставляйте. А в ряду один от другого оставляйте через две четверти.
Строго взглянув на затеявших толкотню ребят, она повысила голос:
- Прекратите. Расступитесь и все смотрите через сколько подсолнухи оставлять один от другого.
Она быстро продергала несколько шагов подсолнуха в одном ряду, затем прошла вдоль дороги и продергала растения в другом ряду, бросила выдернутые подсолнухи на дорогу и спросила:
- Все видели? Все понятно? Не напутаете?
- Понятно.
- Работа простая.
- А вырванные куда девать, на дорогу выносить?
- Не, бросайте там где продергивали, - посоветовала звеньевая. – А теперь становитесь по одному на ряд. Начинайте работу, а я посмотрю, как у кого получается.
На первый ряд встал Толик Кудинов, за ним Витька Калько, рядом он поставил своего младшего брата Петьку. Меня звеньевая поставила следующим. За мной поставили Николая Тырсу и Толика Ковалева, а дальше я уже не следил, кого, где поставят, потому, что мои соседи дружно принялись дергать подсолнухи, и надо было тоже поспешать, чтобы не отстать.
Дергать было не тяжело, земля рыхлая и растения выдергивались легко. Больше времени уходило на то, чтобы выбрать какай подсолнух самый крупный, чтобы его оставить, и правильно рассчитать расстояние между оставленными растениями.
Я очень старался, но другие работали быстрее. Постепенно многие меня опередили, а все соседи, кроме Петьки, оказались далеко впереди. Чтобы работать быстрее и опередить хотя бы своего младшего соседа, я стал постепенно оставлять все больше и больше подсолнухов в ряду. В оправдание решил, что, сохраняя больше не вырванных подсолнухов, я помогаю, тому, чтобы в колхозе больше уродилось семечек подсолнечных. Однако мои ухищрения быстро обнаружила звеньевая и окликнула меня:
- Женька, а ты че не понял, как надо оставлять подсолнухи в ряду?
- Понял. Я так и оставляю, - как можно более убедительно ответил я.
- Ну, вначале и у тебя вроде неплохо получалось, а здесь совсем зачастил, - втолковывала Марфа Захаровна, подходя ко мне ближе, - посмотри сам, очень густо оставляешь.
Тут мне в голову пришла отличная мысль, и я разъяснил женщине:
- Так говорил же бригадир, что на две четверти надо оставлять, я так и оставляю. Вот посмотрите.
Присев на корточки, я стал замерять своей четвертью расстояние между оставленными подсолнухами. Получалось по две четверти. Где расстояние было немного меньше, я чуть сближал пальцы, так, чтобы получалось ровно две четверти.
Захаровна рассмеялась:
- Ха-ха-ха! Ну, ты даешь! Из молодых, да ранний! Я ж четвертями не мерила, когда показывала, как расставлять нужно. Тут у тебя ровно половину раздергать придется. А если мерить хочешь, так мерь тогда не четвертями своими, а лаптями!
- Так мало ж подсолнухов останется, и урожай в колхозе меньше будет, - привел я свой последний довод.
- О –о-о, какой грамотный, - удивилась она. – Так колхозникам грамота ни к чему. Привыкай с малку, что наше дело телячье. В колхозе, что скажут – то и делай. Если вздумаешь умничать – враз перепадет на орехи.
Звеньевая походила еще немного по рядам, попридиралась к нам, а потом позвала Романа:
- Руденко, положи свою тяпку на краю и будешь за старшего здесь. Младших без надзору нельзя оставлять, да и когда комиссия появится нужно проследить, чтобы все работали хорошо.
- А если кто слушаться не будет, можно и подзатыльник отпустить? – улыбаясь спросил парень.
- Еще чего придумаешь? А слушать будут, вы же не на выгоне играете, а в колхозе работаете.
- А на обед нам когда, к двенадцати приходить?
- Не Вы раньше часа не уходите с поля. Сначала взрослые будут обедать. Мешаться будите, да и посуды на всех не хватает.
- А сколько лаптей будет в час? – спросил у звеньевой Юрка Задорожный.
- Четыре лаптя, после обеда, - пояснила женщина.
Когда звеньевая скрылась с глаз, а солнце начало припекать наши согнутые спины, мои сверстники предложили старшим устроить перерыв. Но Роман, и остальные ребята втолковали нам, что пока не проедет начальство с комиссией, ни отдыхать, ни сбиваться в кучи не следует.
К приезду комиссии мы уже заметно устали. Появились они из-за леса. Впереди размашистой рысью пара вороных коней везла, покачивающуюся на неровностях, черную тачанку с кучером и двумя пассажирами, рядом с ней скакал бригадир, видимо показывая дорогу. Следом ехала зеленая тачанка нашего председателя, запряженная хорошо откормленными серыми конями. В председательской тачанке сидели двое, а скамейка кучера пустовала. Сзади, на значительном расстоянии, чтобы не дышать пылью поднятой тачанками и бригадировой кобылой, на дрожках*, запряженных разномастными лошадьми, ехали еще четыре человека.
Вся процессия остановилась у прополотой части поля. Бригадир привязал повод своей кобылы к спинке черной тачанки, а председатель и люди с дрожек тоже передали вожжи своих коней кучеру этой тачанки. Поговорив о чем-то на краю дороги, все, кроме кучера, пошли по полю. Мы, предупрежденные старшими, усердно работали, стараясь меньше смотреть на проверяющих.
Походив немного по прополотым нами рядам, комиссия всей толпой направилась к нам. Я немного струхнул. Посмотрел на других и, не заметив их беспокойства – успокоился. Подошедшие позвали нас к себе, громко поздоровались и одетый в светло коричневый френч, тучный мужчина спросил:
- Ну, как дела, молодежь?
- Спасибо, хорошо, - ответил Роман.
- Нормально.
- А какие у нас еще дела?
- Хорошо, - поддержали Романа, нестройными голосами большие ребята.
Вперед выступил худой, пожилой мужчина в светлом костюме и светлом картузе. Обращаясь к Егорке он спросил:
- Скажи, вам легче теперь стало обрабатывать посевы подсолнечника, посеянные широкорядным способом, в сравнении с прежними способами посева?
Егор немного отступил, глянул на товарищей и, пожимая плечами, негромко произнес:
- Да я не знаю, я не местный. Мы в Митрофановке живем.
- Хорошо, что в колхозе даже районных привлекают. Ну, митрофановских здесь наверно немного, - продолжал добиваться приезжий, а остальные как считают?
Ребята молчали, с недоумением переглядывались. Наконец Роман видно нашел безопасный ответ и заявил:
- Так мы прошлый год не пололи сеяный подсолнух. Пололи только тот, что полеводы вручную сажали.
Ответ наверно был правильным, потому, что и бригадир поддержал парня:
- Знаете, в нашей бригаде и вправду первый год сеялкой подсолнухи сеяли. Раньше нам и плана на него не доводили. Сажали под тяпку понемногу и то не на поставку, а на трудодни и чтобы масла набить для кашеваров.
Словоохотливого бригадира перебил строгим голосом председатель:
- Из технических культур, у нас до этого года был кок-сагыз, и кориандр, а подсолнечник первый год в план поставок включили. Поэтому ребятам сравнивать не с чем.
- Жаль, - с сожалением посетовал человек в светлом картузе, - хотелось бы из уст непосредственных исполнителей услышать о преимуществах новых агроприемов.
- Нам можно продолжать работу? – наивным голосом спросил у бригадира сообразительный Роман.
- Да, конечно, не отвлекайтесь, - закивал головой Митрофан Иванович.
Мы разошлись по своим рядам и продолжили работу. Я продергивал подсолнухи рядом с комиссией и слышал, как серьезный мужчина во френче строго спрашивал у остальных, что-то про посевы и про прополку, а они дружно, перебивая один другого, отвечали ему. Вскоре комиссия уехала в сторону бригадного стана. А к нам подъехал одноногий водовоз, мой родственник дедушка Андрей Моторин.
Всем сразу захотелось пить, и мы окружили телегу с большой дубовой бочкой. Обеспокоенный водовоз прикрикнул:
- Куда вы прете оглашенные. Никто никуда не лезет. Сначала расскажу, какой будет порядок, а потом всех напою от пуза.
Кряхтя, он руками приподнял свой протез, свесил его через низенький борт телеги, повернул свое грузное тело и уселся поперек сидения. Снял с крючка две жестяные кружки и продолжил:
- Давайте так сделаем. Один, у кого руки почище, пусть лезет сюда, черпает кружкой через крышку и подает вниз. Только, чур, руки не мочить в воде, а те, кто из этой кружки пить будет, не хватайте ее за бока, а за ручку держите. Руки вон у всех почти до косточки черные. Сок выдавливали из подсолнухов что ли?
- Руки только у младших такие. Они ж руками дергают. Один хорошо выдергивается, а другой пока выдернет поломает.
- А второй, кто постарше, берите другую кружку, выдергивайте чоп из пробки и наливайте там. Кстати снизу вода холоднее будет. Так что кому не слишком студеной сюда, а кому похолоднее назад отходите. Да смотрите там сзади, со струи не пейте, а то поразольете, а мне сегодня на этих хромых целый день людей поить и кухарке десять ведер должно остаться.
Большая бочка была укреплена на телеге лежа. Сверху, посредине две клепки были распилены, а образовавшийся люк закрывала деревянная крышка с прибитым снизу куском доски, хорошо подогнатым под размер люка. Сзади бочки, в самом низу торчала толстенная липовая пробка. В этой пробке было просверлено небольшое отверстие закрываемое чопом.
Мы долго и с наслаждением пили воду. Некоторые прикладывались к кружке и по третьему разу. А большие ребята, приседали за бочкой, так чтобы не видно было дедушке Андрею, открывали чоп, закрывали отверстие пальцем, а потом пускали тоненькую струйку воды и пили из струйки.
Наконец водовоз уехал, а мы не спешили начинать свою работу. Стояли группами, разговаривали. Кто молча присел на траву у обочины дороги. Витька Калько спросил:
- Роман, а обедать не пора идти?
- Ты что обедать, до обеда еще наверно час. Сам померь, лаптя два еще до полдня. А нам вообще сказали к часу приходить.
- Нет, есть еще не хочется. Устали просто.
Витьку поддержали другие ребята:
- Конечно, передохнуть уже пора.
- Хоть и не полдень еще, а дергать подсолнухи жарко.
- Давай Роман, объявляй перерыв, - предложил наш Егорка.
- Давайте отойдем от дороги, на тот конец прополотого и там посидим, отдохнем, - поддержал его Юрка Задорожный.
Роман возразил:
- Сидеть нельзя на поле. Враз вытолочим все посевы. Затрамбуем землю так, что до осени ничего не вырастет.
- Что же мы, по-твоему, в этой пыли дорожной стоя должны отдыхать? – с издевкой уточнил Егорка.
- Надо вот что сделать, - поразмыслив пояснил Роман, - дополоть те ряды у кого до черты не дополоты. Потом занять новые ряды, но не от дороги, а от черты, но полоть не будем. Оставим тяпки на своих рядах, а то с ними тут у дороги и подшутить могут, спрячут или чего доброго своруют еще. А отдыхать в лес пойдем.
Предложение всем понравилось:
- Правильно!
- Если кто и увидит, что мы не полем, так не скажет, что мы совсем работу бросили. Тяпки ведь на рядах будут.
- Айда быстрее дополем, а малышня пусть пока топает к лесу.
В лесу, в тени дубов было прохладно. Все разлеглись в густой траве на поляне. Пахло чабрецом, а порывы ветерка доносили еще какой то нежный и приятный запах. Когда немного отдохнули, я спросил:
- Гриша, а чем это так хорошо пахнет из яра?
- Да кашка уже расцвела.
- А какая она?
- Сходи, посмотришь.
- Как же я ее узнаю, если раньше не видел никогда?
- А ты ее сразу учуешь. В наших лесах ни что так сильно не пахнет как кашка.
- Да у нее и цветы всегда выше травы поднимаются, добавил Роман, - так, что не спутаешь ни с чем.
Пробравшись сквозь редкие заросли татарского клена, я вышел к краю яра. По опушке леса, а особенно по склонам над травой действительно возвышались белые комочки цветов. Росли цветы на круглом, опушенном стебле, твердом и с виду очень прочном. У корня располагались листья разрезные как у полыни, но опушенные. Выше по стеблю листьев было мало. Мелкие цветочки на верхушке были собраны в комочек, напоминающий кулак. Грязновато-бело-желтоватый цвет, форма и выпуклости мелких цветков в соцветии действительно очень были похожи на комок густой, разваренной, пшенной каши на молоке. Сразу стало понятно название растения.
Вблизи аромат цветов был сильным, густым, но все равно приятным. Сразу решил нарвать для мамы букет таких цветов. Когда я был еще маленьким, запомнил, как тетя Люся говорила с мамой о том, что для любой женщины самыми приятными бывают те моменты когда им дарят цветы. Я сначала пытался рвать везде цветы и носить их маме или тете Люсе. А потом она мне объяснила, что цветы не принято срывать за сам цветок. Нужно срывать со стеблем. И дарить принято не просто цветок, а целый букет из цветков со стеблями.
Подумал, что сломать такой твердый стебель я не сумею и придется выдергивать с корнями. Но твердый стебель оказался хрупким и легко ломался. Стараясь рвать цветы ближе к земле, я постепенно набрал целый букет из самых пышных и самых высоких цветов.
Ко мне пришел Гришка, присел на краю яра и спросил:
- Ну что, разобрался, где кашка?
- А то. Тут и дурачок поймет.
- А букет, зачем тебе?
- Маме понесу.
- Ну, ну.
Из-за клена выглянул Егорка и спросил:
- Чем вы здесь занимаетесь?
- Да вот букеты готовим, чтобы девкам вечером дарить, - пошутил Гришка.
- А мне оставили?
- Да тут на всех хватит.
Подошли еще ребята. Кто присел на склоне, упиваясь ароматом, а кто спустился на дно яра. Я пояснил Гришке:
- Знаешь, я как глянул на цветки – сразу понял почему они кашкой называются.
- А тут и понимать нечего – любой догадается.
- Так я ж их первый раз вижу.
- Ну и что ж тут такого. А вот почему крутонос так называется, ты знаешь?
- Не.
- Могу показать, - и крикнул Роману,- Ром, посмотри там на припеке уже должен быть крутонос, а то Женька не знает, что это за трава такая.
- Сейчас поищу.
Пока Роман искал, рвал и нес к нам траву подошел Егорка и тоже удивился:
- Что это за чудо такое, я тоже такого названия не слышал?
Гришка с Романом засмеялись, а Гришка успокоил:
- Сейчас услышишь.
Роман показал нам веточки травы с мелкими как у спорыша листьями и пояснил:
- Чтобы понятно стало нужно растереть листья сильно и понюхать.
Он растер стебельки с листьями между пальцами так, что выступил сок и дал мне этот сок понюхать. Вдохнув запах травы, я ощутил, как спазм перехватил мне дыхание, из глаз брызнули обильные слезы, а через мгновение я начал громко чихать, сильнее чем после понюшки дедушкиного табака.
Глядя на меня, все в округе засмеялись. Егорка взял из рук Романа один стебелек растер его и осторожно нюхнул. Слезы выступили у него тоже, и он чихнул два раза. Опять все засмеялись.
Вытирая слезы, Егорка предложил:
- Пацаны, а давайте до обеда больше не идти на прополку. Здесь нормально, а на поле зажаришься. Утром хорошо и прохладно и пыли не было.
Неожиданно для меня Гришка поддержал его:
- А че, может и правда, не пойдем. Колхозу не нужна эта прополка, а комиссия уже уехала.
- А если они сейчас обратно поедут мимо нашего поля, что тогда? – спросил Юрка Задорожный.
- Не поедут, - успокоил его Роман.- Комиссия она по другим колхозам поедет и «Шевченко», и «Ударник» должны заодно проверять.
- «Ударник» уже наверно проверили, они ж к нам из-за леса выехали.
- Точно. А нам можно пока гнезда поискать сорочьи и вороньи, яиц надрать и напечь в костре, - предложил Витька Калько.
- Ты че, не соображаешь? У них уже птенцы наверно. А если не птенцы, так в яйцах зародыши на весь желток.
Согласившись с предложением Егорки, не идти на поле – ребята разбрелись по лесу.
Вскоре раздался громкий крик Толика Ковалева:
- Пацаны! Бегом ко мне! Я зверька нашел интересного!
Все бросились на крик.
- Что за зверь, какой он?
- А где?
- Брешет наверно.
- Ты че, пошутил над нами?
- Нужно мне шутить,- возмущался Толик, - Здесь он, по дубу вверх побежал как по ровной дороге. Быстро так.
- А какой он?
- Такой как хорь, только еще меньше и полосатый.
- Наверно ласка.
- Не, ласок я видел. Она длинная какая-то. А этот не длинный и с хвостом.
- А ласка, что без хвоста скажешь?
- Так у ласки хвост маленький, а у этого как у лисицы.
- Ну ты брехать здоров. Зверек меньше хорька, а хвост как у лисицы.
- Хвост не такой по длине как лисий, а для зверька он большой.
Гришка уточнил:
- Ты говоришь, зверек с хвостом большим и полосатый? А хвост у него вверх торчит, так как у белок на картинках?
- Да, да у него вот как у белки хвост, а не как у лисицы. Только он сам полосатый, и хвост тоже полосатый.
- Так это ж бурундук.
- Какой бурундук?
- Ты что бурундука никогда не видел?
- Не видел.
- Да их в лесу полно, особенно, после того как на желуди хороший урожай.
- А он не кусается, - спросил Федька Ковалев.
- Ну если тебя кусать будет – мы отобьем, улыбнулся Гришка.- Пацаны вы не шумите и отступите немного от дуба. Бурундуки они не боязливые. Он сейчас спустится пониже, и кто не видел их раньше, может рассмотреть.
Ребята послушались. Затихли и отступили от дерева. Я зашел в тень с другой стороны. Все всматривались в листву, но бурундук не появлялся.
Вдруг я заметил как у вершины по ветке промелькнул рыжий комочек и затих, прижавшись к стволу. Затаив дыхание, стал следить за этим комочком, стараясь не только не шевелиться, но и почти не дышал. Через мгновение комочек скользнул ниже по стволу, и я разглядел красивого рыжего с черными полосками и светлым брюшком зверька. Хвост у него действительно торчал кверху. Зверек прятался от толпы ребят за стволом дуба, а меня он видно не замечал.
Спустившись еще ниже он пробежал по ветке в мою сторону, затем вернулся к стволу и осторожно вытягивая головку, попробовал посмотреть на стоящих с той стороны. Я не успел еще хорошо рассмотреть его как, кто-то из ребят на той стороне громко закричал:
- Смотрите, вон бурундук, вон он из-за дуба выглядывает.
Зверек мгновенно юркнул на мою сторону дерева и метнулся вверх. Но прятаться в верхних ветках не стал, а уселся на небольшой сучек и с любопытство стал озираться. Я не выдержал и зашипел на пацанов:
- Ну что вы разорались. Я давно уже его вижу. Вам же сказали не орать. Теперь он наверно не спустится.
- Ничего, - успокоил Гришка, - шуметь не будите, он опять покажется.
Вскоре бурундук действительно осмелел и стал беззаботно расхаживать по веткам, но на нижние не спускался – осторожничал. Ребята окружили дерево и все хорошо рассмотрели зверька. А Роман с сожалением сказал:
- Вот было бы у кого зерно или семечки подсолнуховые его можно было бы покормить. Я в киножурнале видел, как люди белок прямо из рук орехами кормят.
Вспомнив, что мне бабушка положила в карман еду, я спросил у него:
- А хлеб он есть будет?
- Конечно. А у тебя, что хлеб есть с собой?
- Да, только он медом намазанный.
- Ну, мед бурундуку ни к чему. Мед есть мы и сами с усами. А хлеба можно накрошить. Доставай!
Я аккуратно вытащил сверток с хлебом из кармана и подал Роману. Он разъединил ломтики хлеба и хотел слизать мед, но остальные зашумели:
-Ты че, самый хитрый?
- На всех делить положено.
- Гляньте на него. Самому маленькому кушать захотелось.
- Ладно вам, насели, - оправдывался Роман. – На всех все равно не хватит. А я сейчас мед, и правда, самым малым разделю.
- Правильно.
- Малышне и по закону сладкое положено.
- А я меду никогда еще не пробовал, - громко объявил Петька Калько.
- Ну тебе значит самая первая проба. Иди сюда, - подозвал Роман Петьку.- Открывай рот.
Петька встал перед ним с открытым ртом. Роман, зачерпнул пальцем не растаявшие крупинки меда и протянул ему:
- На, облизывай.
Петька тщательно очистил языком палец своего доброжелателя и отошел в сторону, блаженно глотая ароматную сладость. А Роман объявил:
- Меда сверху не осталось. Он растаял и хлеб пропитал. Я сейчас с краю, там, куда мед не попал, накрошу немного в ладонь для бурундука. А Задорожный пусть разделит малышне по кусочечку хлеба смоченного медом, - и, повернувшись к Юрке, добавил, - Только по чуть-чуть дели, чтобы всем малым досталось, вон смотри, они уже слюной давятся.
Юрка стал делить хлеб, а Роман пошел с крошками к стволу. Я тоже подошел к нему. Глянув вверх, он сказал:
- С земли я не достану, до ветки. Давай я тебя подниму, а ты насыпешь крошек на ветку.
- Давай, - согласился я.
Пока мы насыпали хлебные крошки вверху на ветку, и у земли, на выпирающий из почвы корень – Юрка разделил хлеб и позвал нас:
- Я так разделил, что вообще всем по чуть-чуть досталось. Идите, берите свои доли, а то съем.
Мне показалось, что пристыженный Роман не хочет брать свой кусочек. Решил тоже не брать, сославшись на то, что мед дома часто ем. Но он после маленькой заминки, подошел к Юрке, взял хлеб и, покачав головой, произнес:
- Ну и дока. Как ты сумел разделить, что всем хватило?
- А он как Иисус, - хохотнул Гришка.
Мне тоже нестерпимо захотелось хлеба с медом. Взял из протянутой ладони Юрки последний, малюсенький кусочек, с наслаждением разжевал его и, стараясь продлить удовольствие, маленькими глоточками долго глотал слюну и содержимое.
Все расселись невдалеке от дерева, с той стороны, куда торчала ветка с крошками. Стали наблюдать за бурундуком. Он то прятался в листве, то показывался и даже спускался ниже, но к крошкам приближаться боялся. Мы вначале внимательно следили за ним, ожидая, когда он, наконец, захочет кушать. Но постепенно наше внимание притупилось. Кто разговаривал вполголоса, кто просто лежал на траве, а некоторые даже задремали, разморенные теплом. Бурундук или спрятался или незаметно перебрался по веткам на стоящий невдалеке другой дуб. Я тоже начал клевать носом.
Очнулся от раздраженного голоса Витьки Калька:
- Раздразнили этим медом, теперь жрать хочется. Давайте померим, сколько сейчас время. Может на обед пора.
- Да, нужно померить время, - согласился с ним Задорожный и встал с земли.
Выйдя на освещенное место, он встал ровно, запомнил то место, где заканчивалась его тень, и стал мерить это расстояние своими ступнями. Замерив, громко объявил:
- Три лаптя с половиной, даже чуть больше половины.
Старшие стали обсуждать:
- Угадай теперь до полудня это, или после?
- Не угадаешь, пока не поймем, растет тень или уменьшается.
- А по солнцу нельзя определить, где оно сейчас до обеда или после?
- А ты попробуй, угадай.
- По солнцу, можно. Нас в школе учили. Но для этого компас нужен.
- В школе компас есть.
- Так сбегай в село за компасом. Заодно и время в школе посмотришь на часах.
Ребята засмеялись, а Роман пояснил:
- Через время замерим тень и поймем, что сейчас до полудня или после. На обед все одно рано идти.
Посидели еще немного. Вскоре самые нетерпеливые стали замерять время по тени, но результат не изменился. Постепенно почти все начали заниматься замерами. Траву на освещенной полянке быстро смяли, а согласованного решения никак не могли принять.
Петька Калько добивался:
- Покажите, как вы меряете? Я только начну лапти считать, а тень все дальше и дальше. Сколько не считаю, а до краю не дохожу.
Обучать его принялись сразу трое:
- Дурачок! Ты ж запоминай, где тень была, когда стал прямо.
- Вот смотри, я поставлю ногу на конец тени твоей фуражки.
- Мерь теперь своими лаптями до его ноги.
- Ну, понял?
- Понял, понял. Просто я раньше не знал, что запоминать нужно, где сначала голова кончалась, а не смотреть за тенью, когда меряешь.
Результаты замеров у большинства были схожими, а сколько точно время уверенно никто не мог сказать. Витька Калько перешел на другую сторону яра, померил время и радостно закричал:
- Пацаны, уже скоро час время. Я замерил, почти четыре лаптя вышло.
- Кончай мухлевать, - остепенил его Гришка. – Что ж ты на тот косогор пошел мерить. Ты бы на этом померил, меньше трех лаптей получилось.
- Мерить время нужно только на ровном месте.
- Да он знает. Просто его дома не кормили три дня к ряду, вот и мухлюет, чтобы на стан уже идти.
Петька, наверно, чтобы отвлечь внимание от оконфузившегося брата спросил:
- А как зимой мерить? Зимой ведь вся трава под снегом. Где брать травинку, чтобы запомнить, где голова кончается.
- Балда. На снег что угодно можно положить.
- Или ногой прочертить.
- Только зимой по-другому мерить нужно. Зимой тени длиннее. Зимой к полудню будет не три лаптя, а наверно все пять.
Наконец Роман попросил Юрку:
- Задорожный, а ну стань на то место где первый раз мерил, уже разница должна быть.
Юрка померил и огорченно пояснил:
- Двенадцать сейчас, почти. Я теперь три лаптя намерил и еще немного совсем крохотулечка.
- А может это крохотулечка уже после двенадцати? – спросил Толик Кудинов.
- Соображай, только было три с половиной, а теперь три и немножко. А ты говоришь после двенадцати.
- Да, сейчас почти двенадцать.
- А может идти уже будем, пока из лесу выйдем, пока вы зайдете, тяпки сои заберете, а там уже и час будет, - продолжать гнуть свое Толик.
- Во заладил. А может… А может, - повысил голос Роман. – Здесь пока посидим, а через пол часа пойдем потихоньку.
Настроение у всех испортилось, но Романа поддержал и Гришка:
- Нечего туда соваться раньше времени. Мы и так полоть бросили, чуть не утром. Да еще припремся, когда народ обедает. С малышни как с гуся вода, а с нас спросят.
Разговоры стихли. Кто присел, на траву специально громко вздыхая. Кто искал бурундука. Кто пошел искать полэныци*. Ягод ребята не нашли. Полэныци только цвели, а ягод не было даже зеленых.
Зато Егорка пришел из леса с важной находкой. Выйдя из-за деревьев, он, держа руки за спиной, направился ко мне и сказал:
- Не соображаешь ты Женька, какие цветы надо рвать для подарка. Вот посмотри, - он протянул руку вперед и показал пять цветков. Цветы оказались нереально красивыми. Размером каждый чуть меньше моего кулака. Крупные лепестки были темно красными, а в средине красиво выделялись бугорки из ярко желтых ниточек. Листья похожи на листья ромашки, только они были густые и стебель толще стебля ромашки.
Подошли другие. Толик Ковалев пояснил:
- Это воронцы* Их нельзя рвать.
- Что, ядовитые? - удивился Егорка.
- Не, их мало осталось. Сказали, что рвать их не положено, чтобы разрослось побольше.
- Что ты как маленький, слушаешь все, что тебе в школе говорят.
Толика поддержал и Гришка:
- Раз не положено рвать, так и не надо было.
- Да, что им сделается, - кипятился Егорка,- корни остались. На следующий год опять вырастут.
- Ты сорвал, цветки, а из них может, семена бы получились. Еще сколько бы потом таких цветков выросло, - вмешался в их разговор Роман.
А Гришка добавил:
- Тебе они ни к чему, сейчас выбросишь, они ведь очень быстро вянут. А представь себе, что они все так пропадут. Лет через пять будешь в Высоком, вспомнишь, что тут цветки красивые росли. Захочешь посмотреть. Все пролезешь, а ни одного не найдешь. Тогда что?
- Хватит их и на пять, и на десять и на сто лет, - неуверенно ответил Егорка.
Из лесу мы ушли когда тень была три с половиной лаптя, после полудня. До стана добрались к началу второго. Народ уже разошелся по работам, и кухарка поджидала нас. Алюминиевые миски лежали стопкой на краю длинного стола, а в одной миске сохли помытые деревянные ложки. Впереди идущие направились, было к столу, но кухарка их остановила:
- Куда вы прёте. С поля и прямо за стол. Вон у яра рукомойник к ясеню прикручен. Отмывайте грязь рабочую. А то вон у некоторых, аж пальцы слипаются от грязи.
- Это у них не от грязи, а от Орловского меда, - сказал кто-то из парней и сам засмеялся своей шутке.
Кухарка продолжала ворчать:
- Народу не предупреждая добавляют, а кашеварам за всех отдуваться приходится.
- Тетка Мотря вам есть чем отдуваться. Особенно если гороху наедитесь, - улыбаясь успокоил ее Роман, намекая на нездоровую полноту кухарки.
Все кругом громко засмеялись. Улыбнулся и бригадир, но встал на защиту женщины:
- Напрасно вы на неё так. Наша стряпуха хоть с виду и неповоротливая, а борщи лучшие в районе готовит. Сегодня ее сам секретарь хвалил за угощения.
- Вы, Митрофан Иванович, зубы тут не заговаривайте, - повернулась к нему женщина. - Варева я добавить успела, когда утром сказали, что народу добавится, а Малюжиха ведь хлеба не напекла добавочного. Просила, народ, чтобы кусочки не доедали. Набрала немного. Да вон краюха маленькая нерезаного, и все.
- Как в анекдоте говорится, хоть сама ложись, - продолжал улыбаться бригадир.
- Вам все шуточки. А спрос за все с меня.
- Ладно тебе голосить. Рассаживай молодежь за стол. И распределяй, сколько осталось хлеба поровну. А кому мало будет, пусть на кашу налегает.
Кухарка расставила нам по одной миске на три человека, раздала всем ложки, и разложила вдоль средины стола кусочки хлеба: недоеденного и тоненькие ломтики свеженарезанного. Рядом со мной сидел Николай Тырса. Пока нам не налили еду, я видел как он, стараясь быть незамеченным, положил один кусочек хлеба в карман, один зажал между коленями, а один держал в руке, украдкой откусывая крошки. Есть с хлебом, я по-прежнему не любил, и мне было стыдно за соседа. Но я делал вид, что не замечаю его ухищрений.
На обед была пшенная сливуха. Дома бабушка изредка готовила сливуху. Но дедушка, и все другие говорили, что в поле сливуха всегда вкуснее получается. Крупу для сливухи в поле варят в большущем чугунном котле. Потом воду с каши, сливают в другой котел, поменьше. В эту воду потом добавляют картошку и лук, а перед тем как снимать с огня кладут много зелени. В зависимости от сезона идет туда и дикий лук, и крапива, и укроп, и любистки. А котел с кашей остается на огне. В него добавляют жир и на жиру подрумянивают кашу пока она не покоричнивеет.
Дедушка не обманывал. В поле сливуха оказалась вкусней любой другой еды, какую мне приходилось пробовать раньше. Мои соседи Николай и Витька, ели жадно и торопливо. Я старался, есть не спеша, степенно. Так, как меня учили есть в гостях. Когда кухарка поинтересовалась, нужна ли кому добавка, Николай глянул на меня и спросил:
- Будем добавку брать?
Я и Витька с готовностью закивали головами. Добавки попросили все. Каша тоже оказалась очень вкусной. Но каши молодежи досталось всего по несколько ложек. Я замешкался и только один раз успел зачерпнуть из миски.
Вскоре выяснилась Гришкина правота. Говоря что, колхозу не нужна прополка подсолнечника – он как в воду глядел. После обеда я зашел за глухую стенку кухни и сидел там, в тени, чтобы мой уже завядающий букет совсем не засох. Невдалеке, за кустами беседовали бригадир и колхозный председатель. Они меня не видели, а я слышал весь их разговор.
Председатель хвалил нашего бригадира:
- Ты молодец, с привлеченными хорошо организовал. Я как увидел, сколько у тебя народу, враз настроение поднялось.
- А с обедом, что разве плохо получилось? – гордо спросил бригадир.
- За обед особый разговор. За обед конечно кухарка молодец, но не только она. Откуда у вас курица в борщ попала? Вот достроим у вас птичник – в колхозе кур будет в волю! А сегодня я аж рот разинул когда увидел. Из дому припер что ли?
- Да в том месяце, у нашей колхозницы, у Столяровой мать умерла. Так мы ей немного муки, на пирожки для похорон выгадали. А как сказали про комиссию, я и велел ей курицу поймать, чтобы Мотря борщ с галушками сготовила для комиссии.
- Обед на славу получился, только скажи кухарке, если еще районных или не дай Бог кого из области кормить придется, так миску каждому отдельную пусть ставит.
- Мы привыкли по-простому. Да из общих мисок и необидно никому. Если каждому отдельно наливать, так не угодишь. Тому, гуще, тому жиже, достанется, а тому в соседней миске жирней покажется. И будут друг к другу таращиться. А так без обид.
- Все равно, заруби себе на носу, что у культурных людей полагается каждому есть из отдельной посуды. А в городах даже борщ в одну миску наливают, а кашу совсем в другую да не в миску а в тарелках подают.
- Не, ну мне то что, как скажете, так и сделаем. Только тарелок в поле не привезешь, за два дня расколошматят.
Они немного помолчали, и председатель спросил:
- Послушай, а может нам и взаправду подсолнухи прополоть?
- Да зачем, нам это нужно.
- Агроном МТСовский говорит, что урожай намного лучше будет.
- Слушайте вы его. Да и кому полоть. Я только для виду много ребятни нагнал. А толку от них мало. Малые после обеда совсем не работники. Да и старших я думаю сейчас к полеводам на помощь перекинуть.
- Ну, ты согласись, красиво ведь получается.
- А Вы подумайте кормить мне их как. У нас и так по продуктам перерасход против ведомостей получается.
- Чтобы перерасхода не было, муки поменьше колхозникам раздавай.
Когда председатель уехал бригадир распорядился:
- Вся малышня, которые в школу не ходят и школьники до третьих классов, отправляются домой. А кто постарше пойдете к полеводам, до вечера поработаете. Они там, что-то зашиваться стали.
Нам пешком идти спросил Федька Михайлусов?
- Можно и пешком. А то поднимайтесь от стана на бугор, и подсаживайтесь на возы груженые, которые вниз идут. Волам с горы не тяжело везти будет, и вам пешком не топать.
Егорка не пошел к полеводам. Сказал, что он не колхозный, а просто приехал в гости. Подняв свою тяпку на плече, он предложил мне:
- Пойдем пешком, пока они волов дождутся, да пока доплетутся на волах, мы уже в селе будем.
Я согласился, и мы с ним первыми ушли с полевого стана. Когда поднялись на бугор, увидели, что гурьбой вышли и остальные малыши. Толи они шли на бугор ждать попутный транспорт, толи решили идти пешком мы не знали. Спускаясь с бугра, мы свернули с дороги к неглубокой круче попить холодной воды. Егорка знал здесь родник. На дне кручи кто-то вырыл круглое углубление, в нем сбоку, шевеля крупинки глея, бил родник. Вода в углублении была прозрачнейшей.
Я хотел упереться ладонями в землю и напиться прямо из родника. Но Егорка остановил меня:
- Постой. Ты что не видишь, вода из родника землю намочила. В этой круче грязь по дну почти до самого села. Сейчас руки вымажешь и колени. Я покажу, как пить надо. Меня пацаны научили.
Он сорвал два самых крупных листка мать-и-мачехи, сложил один лист, у черешка треугольником и у него получилась небольшая чашечка. Подал мне второй лист и посоветовал:
- Сделай себе такую и пей по человечески.
Мы с удовольствием попили студеной воды, имеющей совсем не такой вкус как вода из наших колодцев. По противоположному склону кручи от родника была протоптана тропинка к строящемуся птичнику. Егорка предложил сходить на стройку, посмотреть, что там делается, но я отказался. Хотелось быстрее попасть домой.
Только мы вышли на дорогу как со стороны лесополосы показалась пара лошадей, запряженных в пустую телегу, а к телеге была привязана за дышло конная сеялка. Лошадьми правил дядя Илья с нашей улицы. Поравнявшись с нами он поздоровался и спросил:
- А вы откуда здесь взялись?
- Мы в колхозе сегодня работали, - с гордостью пояснил я.
- А не рано тебе?
- Сегодня комиссия из района приезжала, - уточнил Егор, - так бригадир всех пацанов наших сегодня на работу выгнал.
- Так выходит, пацаны еще работают, а вы сбежали?
- Не нас всех уже отпустили. Мы пешком первые ушли, а остальные транспорт ждут, - продолжал пояснять Егорка.
- Ну, тогда вам повезло, и первые и транспорт я подал. – Он остановил лошадей и добавил, - Залезайте в телегу, только осторожно. На дне лапы культиваторные, не пораньтесь. Хоть они и тупые, в кузню везу – оттягивать, но все равно аккуратней там.
Сеялку дядя Илья отцеплял в бригаде, и мы сошли на землю почти у самой конторы. Егорка сразу ушел домой, а я понес маме цветы. Увидев меня, она удивилась:
- А что это наш труженик так рано домой явился?
- Младших после обеда домой отпустили, остальные еще идут, а нас с Егором дядя Илья подвез на лошадях.
- Ой, а грязный ты, как кочегар!
- Мам, а я Вам букет нарвал, - с гордостью объявил я, - только он завял немного, - и протянул ей цветы.
- Вот спасибо, - улыбнулась она. – Сейчас попросим тетю Дусю, она обрежет стебельки немного короче, поставит в глэчик с водой – они и оживут. Ты глянь, хоть и вялые, а пахнут как здорово.
- А Вы еще не слышали как они в лесу пахли!
- Слышала сынок, и не раз. А вы что и в лес ходили?
- Мы в лесу, в Высоком отдыхали в тени, когда заморились. А еще мы в лесу этого видели. Ну, этого, как его, он еще по дубам лазит - у меня из головы вылетело название зверька. Я мучительно думал и, наконец, вспомнил, - Вспомнил. Он балдюком называется.
Расхохотались все не только мама с тетей Дусей, но и Николай Кондратьевич. А я пытался втолковать им:
- Ну, такой вот маленький, рыжий, с полосками. Он по деревьям вверх и вниз бегает.
- Такой полосатый бурундук называется, а тот кто не запоминает как кого называть сам балдюк получается, - сквозь смех заключил Николай Кондратьевич.
- Во, правильно, бурундук, - согласился я.
- Устал наверно, с непривычки, - поинтересовалась мама.
- Ой, нисколечко я не устал. Мне так понравилось. И обедом нас кормили. Сливуха была такая вкусная! Никогда такой не ел!
Не знаю, на чем основывались бабушкины подозрения, что я что-то ношу из дому своим старшим товарищам. Никаких признаков не должно быть. Мед, который у нас стоял в кухонном столе для еды, в широкой кружке с отломленной ручкой, я никогда парням не выносил. Конечно, когда собиралась большая ватага Егоркиных друзей, и заходил разговор о том, что есть уже хочется, а с собой у ребят ничего кроме хлеба не было – я обычно вызывался сбегать домой за медом. Кружку я не трогал, а брал миску и лез с ней на чердак. С трудом открывал тяжелую, закрывающуюся специальными ручками, крышку большого, почти в мой рост, алюминиевого бака, из-под американского повидла и при помощи специальной копыстки* старательно набирал в миску густого, ароматного, кристаллизовавшегося за зиму меда. Потом клал копистку в то место и в том положении, как она лежала раньше. Хоть было тяжело, но старался до упора закрыть ручки крышки.
Я приносил мед. Парни доставали из колодца ведро студеной воды, а если хватало времени кипятили на треноге чайник с мятой. Поровну делили хлеб, и вся ватага с наслаждением полдничала. После еды, тщательно мыл миску, относил домой и ставил на место. Каждый раз я не забывал пояснять, что это наша бабушка, специально приготовила целую миску меда, чтобы я угостил парней. Ребята удивлялись, с улыбкой благодарили бабушку, за ее неожиданную щедрость. Но все равно они и взрослые на нашей улице не любили ее. Не любили бабушку наверно потому, что она не наша. Дедушка взял её из Фесенково.
Жили они в Фисенково бедно. Пожилой отец, мать, два брата и их, сестер трое. Прасковья была средней, а братья один старше всех, а другой последыш. Отец болел долго, поэтому и старшего брата женили рано, но от семьи не отделяли. Через два года хозяин дома преставился. Невестка первой родила дочку, а когда забеременела второй, мужа забрили в армию. Малый надел, да еще без путевой обработки не мог прокормить семью. Жили впроголодь. Спасались батрачеством. Батрачили и мать и дочь старшая и брат неженатый и Прасковья тоже еще дитем, при живом родителе находила чем помочь зажиточным соседям и заработать краюху хлеба или глэчик молока. Когда через два года объявили новый призыв в солдаты, второго брата не должны были забирать, потому что он оставался единственным кормильцем семьи из восьми душ. Но община на сходе решила собрать денег тем, кто вызовется не по жребию, а по охоте сына в солдаты отдать. А тут еще зазывалы солдатские постарались. Игнат – младший брат надумал идти в солдаты и родню уговорил. У них к тому времени долгов было много. Вот и решили пустить его в солдаты, чтобы с долгами рассчитаться и корову купить. После этого осталась Прасковья с матерью, сестрами и невесткой при корове, но без хлеба.
Все три сестры красивыми выросли. Благодаря красоте Прасковье повезло еще совсем молодой попасть к панам в услужение. Барин приметил ее на Масляной неделе, когда девок катают на лошадях, а парубкам вешают колодку. Велел прийти к концу поста в имение. Перед Пасхой и определили ее на работу.
Помогала горничной в доме убираться, стирала, воду таскала, чистила, скоблила. Кухарка что заставит делать, тоже не отказывалась, делала. Целый день на ногах, а все не то, как сестрам и братьям горбатить приходилось.
Жила на всем готовом. Хозяева кормили и одевали прислугу хорошо. Деньги раз в три месяца давали. Почти три года в имении продержалась. Заработок весь относила матери, а сестрам перепадало кое-чего из ее одежонки. Все стало налаживаться. Может и хозяйство свое подняли бы потихоньку, так опять не повезло.
Оба брата на войну с японцами попали. Старшего на войне убили. Меньшего ранило и оглушило бомбой японской.. Он домой вернулся, но болел сильно. Хозяйство без мужских рук разваливалось. Земли было мало, и ту путем не обрабатывали. Обе девки летом батрачили, а зимой ткали у богатых и дерюжки из полосок, и ложники* из шерстяных ниток, и полотно матирное*. Старшая Фрося бралась прясть и ткать даже посконное* и льняное полотно.
Зимой на Крещение больной брат помер - отмучился, а вскоре и у Прасковьи неприятности начались. Барыня летом в имении жила, а все остальное время в Петербурге. Там и панычата учились. В тот год в Петербурге и Москве люди бунтовать начали. Барин переживал за своих, ездил к ним два раза. В конце зимы барыня вернулась в имение одна, без детей. Ходила злая, недовольная чем-то, ко всем придиралась. Приревновала Прасковью к барину и проходу ей не давала. Потом совсем прогнала.
Прасковья вернулась домой. К тому времени старшую сестру уже замуж выдали и она ушла с мужем на отруба. Младшая – Мотря уже невестой стала. Дома повернуться было негде. Племянницы по дому еще не могли ничего помогать, а везде лезли, путались под ногами. Хата маленькая, темная, в хате постоянный шум, гвалт, крик, ругань. Прасковья рассказывала:
- Как сороки друг на дружку стрекочем не пойми чего.
Тут и приехали ее сватать за Стефана. Они до этого ни разу не виделись. Сначала сваты сказали только ее матери, что жених хромает. Сама она узнала, что за хромого выдают только когда на смотрины приехали. Стефан в детстве с яблони упал назад, а нога левая застряла между веток и ступня у него переломилась. Потом срослась неправильно. Так и ходил: правой ногой правильно наступал, а левую, как бы на цыпочки ставил. Он сам сапожничал и в левые ботинки, и в сапог левый подставку всегда в пятке приделывал, чтобы ходить легче было и обувь чтобы не ломалась.
Из-за хромоты этой за него в селе никто из справных хозяев своих девок выдавать не хотел. Стефану уже тридцать было. Брат с войны пришел тоже не женатый. Про Прасковью Орловым фисенковские друзья насоветовали, говорили, что у них все в роду работящие, аккуратные. Семья бедная, а так люди хорошие. Поэтому ее и засватали.
Замуж Прасковья шла в смятении. Не о таком муже она мечтала. Село чужое, людей знакомых нет. Как жить, никого не зная? Семья зажиточная. Хата, рубленная и железом крытая. Свекор говорят строгий и с виду нелюдимый.
За такого б выйти как кучер панский, и лицом и ухваткой вышел, и весельчак, так и сыпет прибаутками. Но его скоро женят на дочке железнодорожного будочника.
Замуж отдают, а приданого считай никакого. Лидке хоть кое-чего справили и телку отдали, а я без ничего иду - всю жизнь потом попрекать куском хлеба будут. Пока Мотрю выдавать ей может, тоже успеют насобирать приданого.
Четыре коровы, телята, овцы, поросята, птицы много - на все это женские руки нужны. И земли много - попробуй выполоть все. Свекровь уже в годах, а дочка у них одна и говорят еще молодая. Видно ишачить придется хуже, чем в батраках.
Ладно, что ишачить, дома тоже без дела не сидим, в батраках на людей работаем, а то на себя стараться буду. Зато сытно есть каждый день можно, а не только на праздник. Не то что в батраках, поставят одной тюри и хлебай, а сами мясо жрут. И одеть будет что. Вон как все вырядились, небось, и я не хуже ходить буду.
А как Стефан? Не молоденький, с виду смирный вроде, глянет и покраснеет весь как рак. Носатый немного, но не урод. И хромает не сильно. Главное чтоб не обижал. Хорошо, что мама согласилась, а продержали бы дома еще года три, тогда и за голодранца не сосватают.
Господи, а вдруг жизни не будет? Заранее не угадаешь. А может Стефан пьяница, у него вон вроде и нос даже красный? Или бить начнет, он ведь старше. Придерется за что и давай мутузить. Говорят, если сразу бить начнет – всю жизнь битой будешь. Что тогда делать? Маме пожаловаться и то не сходишь - далеко.
Стефан благоговейно ждал, когда их обвенчают. Невеста понравилась. Молодая, красива. В разговоре не стесняется. На людях с такой показаться одно удовольствие. И работящая говорят. Татко мечтал образованную засватать. Чтобы журналы с картинками получать как Михайлусовы. Чтобы невестка разъяснить все могла и по журналу и по газетам.
В детстве он сам с удовольствием ходил в церковноприходскую школу, но после окончания двух классов, как не упрашивал родителей, дальше учиться его не отдали. Зная о мечте отца последние годы, он переживал, что отец засватает ему образованную, и Стефан будет при ней за дурня. Слава богу. Приська ни читать, ни писать не знает. А то, как над женою главенствовать, если она умнее?
Свою первую дочь Стефан с Прасковьей нарекли Марфой. Когда Марфуше пошел второй годик Исай Иванович женил второго сына - Антона.
Зимой все спали в хате. Народу было много, но места хватало. Пока Антона не женили, молодые одни спали в вэлыкихати. После рождения дочери Стефан ввернул в сволок крюк и повесил рядом с кроватью колыску*, которую самолично смастерил и вырезал узоры по бокам и в изголовье. С появлением во дворе второй невестки в вэлыкихати поставили вторую кровать, отгородили ее занавеской и Антон планировал куда вешать вторую колыску. У Антона первым народился сын. Старики спали в кивнати. Явдоха спала на печи, а ходивший в парубках Илья на топчане в хатыни.
Революция на сельской жизни не слишком отразилась. Земли монастырские между дворами поделили. Работы прибавилось даже, а хлеба не прибавилось, все продразверстка забирала. Зато война Гражданская сильно село потрепала. То немцы стояли, то деникинцы командовали, то красные, то казаки с Дона. Любая банда, которая заскакивала в село брала продукты, требовала фураж, насиловали, издевались и расстреливали по любому поводу, а то и просто по пьяни могли убить человека – без никаких причин.
Когда советская власть установилась, люди даже рады были. Радовались не власти этой непонятной, при которой лодырей, бездельников и пьяниц назвали сельскими пролетариями и стали назначать в комитеты и советы. Радовались тому, что одни теперь порядки везде и если одни хлеб забрали, то хоть другие не придут и не расстреляют, за то, что не тем хлеб отдал.
Весной в селе было принято белить стены и закрома в коморях, хорошо мыть и скоблить полы. Подготовив помещение семейные переходили спать в коморю. Не женатые, тоже в хате по теплу не спали. Когда становилось тепло и ночью, каждый оборудовал себе место для ночлега в клуне*.
Им так было даже удобнее. Как бы поздно не возвращались с гулянья - родители не увидят. Летом, до молотьбы и засыпки зерна в хатах ночевали одни старики и малые дети. Весной, Антона мобилизовали в Красную армию, а через пол года и Илью забрали служить в Богучарский полк.
Сашка - жена Антона, через три месяца после мобилизации мужа родила второго ребенка, девочку, но та пожила неделю и померла. Без двух мужиков хозяйствовать стало тяжелее. Оставили всего две коровы. Продали пару коней, на вырученные деньги купили конные грабли и плуг двух корпусный. Из тягла остались молодая пара вороных коней, кобыла с жеребенком и пара волов.
Работников не нанимали, боялись, что бы в кулаки не записали. Кулаков тогда еще не выселяли, но обходились с ними строго. Продотрядчики у простых хозяев только по клуням и коморям зерно смотрели. А у кулаков, по сто первой статье, полный обыск делали. Конфисковали все что находили: и кожу для сапог, и овчины, и даже посуду лишнюю. Говорили, что они это якобы все для торговли держат.
Если в кулацком дворе хлеба находили меньше чем рассчитывали взять, то арестовывали хозяина, а то и всех мужиков. Держали в каталажке, требовали признаться, куда хлеб припрятали.
Сто первой статьи боялись. Председатель совета или уполномоченный чуть кто ерепениться начинает сразу грозят:
- Под статью УК хочешь подвести семью? Саботажник!
Орловым эти годы хозяйствовать было трудновато, но от властей они не особо страдали. По разверстке, конечно, приходилось сдавать и хлеб, и картофель, и мясо, но от всевозможных дополнительных поборов их защищало звание семьи красноармейцев.
В новой семье Прасковье понравилось. Стефан ее не обижал, жалел, а ее девичий грех по воле случая остался не замеченным. Ему хотелось угодить жене. Приятно было дарить ей обновки. Любил водить ее на гулянья и праздники. Прасковья хорошо пела, её даже в певчие церковные зачислили, а, выплясывая гопака или барыню, могла перетанцевать двух, а то и трех партнеров.
Стефан петь стеснялся, и танцевать не мог из-за своей хромоты. Но талантом жены гордился и от всей души радовался ее умению и задору. Его, человека скрытного, не словоохотливого и даже стеснительного – особенно радовали бойкий Приськин говор, умение постоять за себя. Особенно ловко и с искренним жаром она отстаивала доброе имя мужа и честь семьи Орловых. Если когда у кого и появлялось желание позлословить в их адрес, то в присутствии острой на язык невестки, таких смельчаков не оказывалось.
К сожалению, на гуляния они попадали не часто. К церкви, на базар по воскресеньям и праздникам ходили в основном старики.
Спросить разрешение у отца и купить жене подарок Стефан редко решался. Когда еще были молодоженами, Орловы выгодно продали на базаре поросят и Стефан спросил отца:
- Тато, можно я Приське из этих денег платок кашемировый куплю?
- Не надо, - отрезал отец, - Пока мы одни, я скажу тебя важную вещь, которая в жизни тебе не раз пригодится. Прежде чем покупать что, подумай своей головой, посмотри сначала, хуже она от других ходит или нет.
- Не-е, Не хуже.
- А не хуже, так чего высовываться?
Стефан крепко запомнил слова отца. Каждый раз, желая подарить что-либо жене, он прикидывал, не будет ли Прасковья выделяться среди соседей, а часто просто не смел, подойти попросить денег на подарок. Зато старался оказать жене и дочке другие знаки внимания, не требующие денег.
Возвращаясь с поля каждый раз, привозил Марфуше гостинец "от зайчика” корочку хлеба с крошкой сала, или кусочек коржа или пампушку. Всегда оставлял что-нибудь от обеда, чтоб вечером отдать дочке и с серьезным видом, подробно рассказывать ей о зайчике.
- Тато, а Вы это отняли у зайчика или он сам отдал?
- Не он отдал и сказал еще: " Отвези Марфуше, а больше никому не давай".
- А че ж Вы его не поймали?
- Так он не в руки отдавал, а положил гостинчик на кочку, а сам в сторонку отбежал.
- Побежал в лес, как завтра?
Стефан улыбнулся, погладил дочку по голове, затем, усадив на колени, объяснял:
- Завтра это завтра будет, ляжешь вечером поспишь, а утром уже завтра наступит. А зайчика я вчера встречал около леса. Поняла?
Марфуша таращила огромные глаза, и с наслаждением грызла засохшую корочку хлеба. Хотя за пол часа до этого отказалась, есть свежие блинчики с медом и сметаной.
О жене Стефан тоже не забывал. Помнил, что она любила лакомиться всем съедобными, что росло на природе. Эта страсть у нее наверно сохранилась как память о голодном детстве и юности. В зависимости от времени года, по возможности, он привозил ей незатейливые гостинчики. Весной пучки дикого чеснока, в июне сплетенные косичкой грозди ягод степной полэныци на длинных цветоносах, в июне охапки козэлыкив*, в августе лопуцеки*, в сентябре завернутые в листья лопуха горсти ежевики.
Прасковья быстро приноровилась к строгому укладу жизни в семье Орловых. В Фисенково, в родительском доме у них все было просто, шумно и бестолково. А здесь во всем был строгий порядок и уклад, заведенный еще дедами. Даже у каждой вещи было свое определенное место. Не полагалось ничего класть куда попало. Зато удобно было брать все, что требовалось для работы. Каждая вещь на положенном месте, не надо искать, спрашивать, не брал ли кто другой, ругаться.
Семья большая, а в доме всегда тихо, разговаривают негромко, понимают друг друга без крика и ругани. Строго соблюдались традиции и церковные правила. Убедившись, что все в семье решают свекор и свекровь она сразу приучила себя ничем: ни словом, ни взглядом, ни делом, не перечить им.
Старалась больше угождать Исаю Ивановичу. Купает вечером Марфушу, специально воды больше нагреет, а когда старик соберется ноги мыть перед сном она и подаст ему ушат с теплой водой, а не с холодной. Если у того поясницу прихватит, так она не поленится и помыть свекру ноги. Заметила, что старики Явдоху все маленькой считают, все оберегают и защищают - тоже взяла ее под свою опеку.
Бывало Сашка кричит: