- Чтобы я больше не видела такого. А ты Маруська старше, могла бы и сама уже соображать. Мало тебе, что про твою мать люди болтают?

В тот раз из теткиных слов мы ничего не поняли. В другой раз за такой игрой нас застала Маруськина мать. Она больно отшлепала мою подружку, а мне велела одеваться и отвела к нам домой. Рассказала все маме.

Потом мама мне очень долго и очень непонятно пыталась объяснить, почему так нельзя делать, что будут говорить люди, ругала меня, и стыдила. Я понял, что играть в «это» неприлично и даже стыдно.

Осенью Маруська пошла в школу. Играть вместе стали реже. К этому времени, оба уже твердо знали, что в «это» играть надо скрытно.

Но и теперь все было понятно и естественно. Стыдно писять или какать на виду у людей. Так же стыдным является и подобная игра. В кругу сверстников, при необходимости любой из нас писял или какал, не стесняясь товарищей. Без стеснения играли мы и в «это», разбившись на пары, а потом меняясь партнершами. Такие игры мы теперь затевали вдали от глаз взрослых: в Вербах, на чердаке конюшни, в заросших после войны траншеях и окопах и в других укромных местах, чтобы нас не застали за стыдным занятием.

Почему-то так вышло что заниматься «этим» в нашей ватаге любили все. При каждом удобном случае, мы предлагали девчонкам поиграть в «молодых». Несколько это пристрастие утихло, когда Толик Кудинов, у которого был набожный и строгий дед, рассказал нам, что заниматься «этим» детям, и вообще всем неженатым грешно.

Но мы с Маруськой, частенько находили повод для такой утехи. Старались только спрятаться подальше, чтобы ни людям, ни Богу не было видно нас. Теперь мы были большими, соображали, что тыкать палочками или кукурузными стержнями, друг в дружку и сквозь одежду – это не по настоящему. Мы прятались в укромное место, а так как теперь мы носили уже и трусы, то Маруська снимала свои рейтузы, а я спускал к коленям свои штаны и трусы. Она ложилась на спину и раздвигала ноги. Я ложился сверху, при этом мой писюн увеличивался и становился твердым. Прижимаясь своим торчащим и твердым отростком к ее влажной письке я замирал, вслушиваясь в свои ощущения, пытаясь понять, в чем собственно состоит наслаждение, о котором, я уже был наслышан, из разговоров больших ребят. Маруська просила, чтобы я не лежал неподвижно, а шевелил своим письном, по тому месту, к которому прижимался. Но я не соглашался, а вслушивался в ощущения и шептал:

-Да ну тебя. Не мешай мне балдеть.

Со временем все реже и реже приходилось возвращались к таким занятиям. Желание заняться «этим» усиливалось, но стали возникать причины препятствующие удовлетворению наших желаний. Видимо мы становились осторожней. Сыграло свою роль наверно и то, что обнаружились всевидящие способности Бога.

Моим религиозным воспитанием занималась бабушка. Несмотря на протесты мамы и насмешки дедушки она выучила со мной «Отче наш», заставляла креститься перед едой и читать перед сном молитву на ночь.

Почему-то я верил бабушке, ее простым объяснениям необходимости праведных поступков и страданий от плохих дел. Даже напроказничав и будучи наказанным, за это, я с удивлением обнаруживал, что, как и говорила бабушка, в душе, чувствовалось удовлетворение за то, что не прогневил Бога, не соврал родителям и этим возможно даже заслужил его благословление.

Образ Бога, в моем восприятии ассоциировался с иконой Спасителя, висевшей у нас в хатыни, в красном углу, под расшитым заполочью рушником. Я не раз пробовал смотреть на икону с разных мест в хатыне и всякий раз, даже когда я стоял к ней спиной, а затем резко поворачивался, вглядываясь в написанный на выпуклой доске лик – его глаза смотрели прямо на меня.

Однажды я попросил Маруську помочь мне в разрешении этой загадки. Поставив подружку в одном углу и убедившись, что Спаситель смотрит прямо на нас, я попросил ее неотрывно следить за глазами и головой Бога. Маруська следила за иконой, а я, не отрывая взгляда от образа, медленно пошел в противоположный угол. Убедившись, что взгляд Спасителя сопровождает мое перемещение, спросил:

- Ну что, и теперь на тебя не смотрит?

- Смотрит.

- А пока я шел он хоть немножечко шевельнул глазами или головой?

- Не - е.

- А ты не брешешь? Может, ты на меня глянула, а он и повернул голову.

- Нужно мне брехать. Я так смотрела, что не моргала даже. Аж глазам больно. И ничего не поворачивал, потому, как он на меня все время смотрит.

- Что ж он сразу и в твой угол и на меня смотрит?

- Не знаю.

Такое открытие укрепило веру. Раньше я думал, что Богу все видно потому, что он находится высоко на небе. А чем выше заберешься, тем дальше видать. Когда поднимаешься на бугор за овчарником, то видно даже дома на Бочанивке за Ривчаком^*. От нас, снизу Бочанивку не видно из-за густых и высоких Верб.

Вот это да! Оказывается он не только все сверху видит, но даже с иконы, с образа своего одновременно может видеть всех, кто бы, где не находился. От него не спрячешься, не укроешься.

С того времени к Богу я стал относиться с еще большим трепетом. Боялся Бога за его сверхъестественные возможности, за строгость и силу.

К портретам вождей отношение было похожим, но несколько другим. В каждой хате, обычно в передней комнате, на видном месте были вывешены ПОРТРЕТЫ ВОЖДЕЙ. У большинства это были, аккуратно пришпиленные кнопками или гвоздиками с квадратиками сложенной в несколько слоев бумаги, цветные плакаты. Люди победнее и попроще вывешивали вырезки, сделанные из праздничных номеров газет. У нас ПОРТРЕТ находился в вэлыкихати, над столом между окон и был сделан из цветного плаката. Сталин стоял с трубкой в руке, снизу и до половины груди его фигуру закрывали развевающиеся, ярко красные знамена.

Дедушка смастерил для плаката деревянную рамку. Сзади, чтобы плакат не прогибался, были подложены старые газеты и картонка. ПОРТРЕТ был прочно закреплен на стене. Рама опиралась на два больших гвоздя, заколоченных в стену, а шнурок, привязанный вверху к третьему гвоздю, забитому в средине рамы, поддерживал нужный угол наклона. Сзади хранились всякие квитанции, справки и другие документы. ПОРТРЕТ всячески оберегали, но мы, дети, - Сталина не боялись.

Мы просто знали, что образ нельзя трогать, нельзя царапать картинку, нельзя допускать никаких помарок и пятен. Знали что про СТАЛИНА, ЛЕНИНА, МАРКСА и ЭНГЕЛСА, про ПАРТИЮ, про ПРАВИТЕЛЬСТВО и про ВЛАСТЬ вообще нельзя ничего говорить. Если кто спрашивает об этом или сам с тобой начинает на подобные темы говорить что-нибудь, то положено, не отвечая на вопросы, молча уйти от греха подальше.

Мы знали, что если поступить не так как положено, то родителей могут забрать. О том, что людей забирают и взрослые, и, конечно же, дети говорили всегда негромко, только в кругу своих, и вроде как по секрету.

При этом никто из нас не испытывал никакого неудобства. Каждый, понимая, что надо быть внимательным. Просто если кто нарушит правила, то его родственников полагалось забирать.

Это были не единственные ограничения. Были и другие, тоже нам мало понятные, но обязательные к соблюдению. Если нарушить запрет – последует кара. Мы не ходили в одном башмаке. Каждый знал, что если пройти с одной ногой обутой, а другая нога босиком - то может умереть мама. Если лопатой копнешь ямку на дороге или тропинке - то захромает ваша корова, теленок или овца. Если плевать в огонь - то на губах появятся болячки. Если зимой промочишь ноги - то заболеешь, и не будут пускать гулять.

Когда в воскресенье людей не гоняли в колхоз, то домашнюю работу все делали только необходимую, а другие работы домашние не делали потому, что работать в воскресенье грех. Если кто в воскресенье копал, полол, рубил или пилил – говорили: "Что он греха не боится, что ли?" Воскресенье праздновали.

Еще в субботу вечером купались. Купались в корыте из оцинкованного железа. У нас корыто не слишком глубокое и с острыми углами. У дедушки Антона корыто глубже и углы у него закругленные, а у бабушки Полтавки была большая ванна тоже из оцинкованного железа, с высокой спинкой. В эту ванну можно было налить десять ведер воды.

Для купания в печи или на плитке нагревали полный ведерный чугун и полную выварку горячей воды. Меня купали первым. Почти все ребята из нашей ватаги не любят купаться и даже пробуют прятаться в субботу вечером, потому что боятся купания. А я люблю.

Корыто устанавливали в хатыне, возле жарко натопленной печки. Мне только не нравилось терпеть, когда мыло щиплет глаза. Еще я каждый раз не решался сразу садится в корыто на вытянутые ноги. Мне казалось, что воды налили слишком горячей. Сначала приседал на корточки, и только привыкнув к воде, усаживался на дно корыта и вытягивал ноги. Воды в корыто наливали немного. Мама мыла меня намыленной льняной тряпкой, и все время поливала водой из корчика. Мне только нужно было не брызгаться и следить, чтобы вода с меня не проливалась на доливку. Купали меня долго.

Корчик, когда она зачерпывала им воду из корыта, сначала противно скрипел по дну. Мама все время добавляла по чуть-чуть горячей водички из чугуна или из выварки. Вода становилась все теплее, а потом и горячее, но мне ничуть не пекло и было даже приятно. Постепенно воды становилось больше, и корчик переставал цеплять за дно корыта. По телу растекалась приятная истома, а мама все поливала меня водой и поливала. Процедуру обычно прерывала бабушка:

- Хватит тебе парить. У него верба уже скоро в заднице вырастет. Вытирай его, а то вон татко ждет очереди, да и в печке уже перетухло, вода остывает.

Мама быстро вытирала меня мягким вафельным полотенцем, закутывала с головой в простынь, относила в постель и укрывала одеялом. После меня купался дедушка. После него бабушка. Пока они купались и мыли один другому спины, мама сидела со мной в вэлыкихати. Затем, когда они выкупались, мама выносила грязную воду и выливала под тын, в такое место по которому не должны ходить люди. После этого она переносила корыто в вэлыкихату, устанавливала его рядом с духовкой, а спереди ставила выварку с горячей водой. Наливала в корыто немного холодной воды, добавляла горячей и купалась, подливая горячую воду корчиком. Потом звала бабушку, что бы она помыла ей спину.

Утром в воскресенье, все вставали посвежевшими одевали чистые одежды и ждали гостей или сами собирались в гости. Если к нам приходили гости, или просто приходили не гости, а соседи дедушка Антон с бабушкой Феклой или тетя Санька, наши дедушка с бабушкой заводили патефон. Гостевали всегда в хатыне, только во время гулянок хозяева открывают двери, ведущие в вэлыкихату, и приглашали гостей туда. Гулянок у нас никогда не было, и днем двери вэлыкихаты все время закрыты на вертушку, прибитую вверху.

На чисто вымытую клеенку обеденного стола сверху стелили скатерть. Из вэлыкихаты выносили патефон и огромную стопку пластинок в конвертах и перестеленных газетами. К столу садился дедушка, гладко выбритый, тщательно причесанный, одетый в чистые штаны и выглаженную рубелем^ рубаху. В воскресенье дедушка наверх рубахи надевал пиджак, а в будние дни он обычно поверх рубахи носил короткую жилетку с шерстяным передом и сатиновой спиной. Рядом с дедушкой на лавку торжественно усаживалась бабушка. Платок на голове бабушки и выходной фартук были тщательно выглажены утюгом. А всю мою и свою одежду мама после стирки тоже всегда выглаживала утюгом. Бабушка на нее даже ругалась:

-Сколько ты будешь бегать к плите с этим утюгом? Все уже вроде перегладила.

- Осталось чуть-чуть, еще раза три нагрею, а что нужно что-то сделать?

- Не нужна ты мне ни зачем. Просто вижу, ты уже и трусы Женькины гладить приготовила и лифчики свои. Делать тебе нечего. Их же не видно.

- Люся меня учила, что все белье и постели нужно в первую очередь от вшей и от инфекции всякой проглаживать таким горячим утюгом, таким горячим, чтоб только не палил.

- Вшей, слава Богу, с войны нет у нас. Я вон свое белье и татковы подштанники рубелем глажу, и не завшивели пока.

- Ну, а я на всякий случай, буду утюгом прожаривать.

- Как хочешь. Мне твоих рук не жалко.

Гости рассаживались на табуретках, на стульях, которые приносили из вэлыкихаты, а я любил сидеть на противоположном от дедушки конце лавки, у кочерги, рогачей ^ и чапельника.

Дедушка открывал крышку патефона, вставлял ручку в отверстие, заводил патефон и командовал:

- Прекращайте болтовню, будем слушать.

Пластинки звучали по-разному. Старинные, толстые, тяжелые и не бьющиеся играли тише, а некоторые из них еще и шипели так, что слова трудно было разобрать. Старинные одни играли с обеих сторон, а другие были односторонними. Тонкие играли лучше и наши и трофейные. А особенно чисто играли тоненькие пластинки, которые мама недавно купила в районе. К нам люди порой специально приходили послушать старые пластинки. Сейчас патефоны были уже у многих, а столько пластинок как у нас ни у кого не было.

Дело в том, что еще раньше, когда мама была наверно такая маленькая как я сейчас, у дедушки с бабушкой был граммофон с большой трубой. Я отлично представлял, каким он был, потому, что на одной пластинке старой, был нарисован такой граммофон и бабушка, когда собирались ставить эту пластинку, не забывала предложить присутствующим посмотреть, какой у них в молодости был граммофон. Поэтому и пластинки мы собирали давно и насобирали много. Были у нас и пластинки с одной музыкой, и пластинки с песнями: русскими, нерусскими и украинскими. Только украинские, почему то назывались малороссийскими. И не только песни, а даже пластинка просто с музыкой называлась "Малороссийский гопак". Еще у нас были пластинки с речами Ленина и товарища Сталина. Но эти пластинки никогда не ставили. Эти пластинки и еще пластинку с песней "Интернационал" держали специально от начальства. Я был уже большой, но все равно не мог никак понять, как действуют эти пластинки. Пробовал расспрашивать у мамы и у бабушки, но они мне пояснили, что я еще этого не пойму, что мне еще даже рано об этом знать и что вообще про то, что пластинки от начальства, нельзя никому рассказывать, как и о властях.

От такой их секретности желание понять действие пластинок только усиливалось. Я, к примеру, отлично знал, как действуют липучие ленты от мух. Ленты вывешивали в хатыне, поближе к окнам. Через несколько дней липучки становились черными от налипших мух, а в обед мухи меньше лезли в миску с едой.

Однажды когда у нас дома никого кроме меня не было, я пробовал даже проверить, как действуют эти пластинки. С помощью ручки от чаплийки повернул вертушку над дверью, зашел в вэлыкихату, открыл патефон, ручкой туго закрутил пружину и нашел одну пластинку с речью. Пластинку с песней "Интернационал, я не запомнил, а обе похожие одна на другую пластинки с речами запомнил хорошо. Установил пластинку на пенечек, повернул рычажок, запускающий пластинку, и аккуратно установил на широкую полосу с краю иголку головки патефона. В место музыки и песен из патефона послышался скрипучий голос, который громко и раздельно, как стихи на трибуне в праздники, что-то рассказывал. Я посмотрел во все окна, но никакого начальства нигде не появилось. Сначала, я боялся, что начальство на эту пластинку быстро-быстро прибежит в нашу хату, был готов в любой момент остановить пластинку и закрыть патефон. Но, убедившись, что начальства нигде не видать, еще несколько раз накручивал пружину, включал пластинку и с начала и со средины – никаких перемен так и не дождался.

В первое время гости слушали пластинки, которые выбирал дедушка. Потом просили поставить ту пластинку, которая им особенно нравилась. Но постепенно разговоры отвлекали их от музыки и даже дедушка освобождал мне место на покути и говорил:

- Пусть вам Женька теперь пластинки меняет. Он у нас уже большой и с патефоном умеет обращаться. Вот бабушку свою только никак к нему не приучит. Сколько лет живем, столько и боится патефона. Еще молодой попортила пластинку тупой иголкой и как отрезала.

Разговоры воскресные чаще всего вели про домашнее хозяйство, про колхозные дела или сравнивали нынешнюю жизнь с прежней. Особенно захватывало дух от рассказов про шпану. Было интересно и страшно одновременно. Говорили, что много шпаны появилось после войны. В лес женщины вообще ходить боялись. Мужики и то по одному старались в лес не соваться. Даже посреди села в вербах люди иногда встречали незнакомых людей, которые спешили побыстрее укрыться в зарослях.

Дедушка Федор объяснял, что шпана не вся одинаковая. Настоящие они бесстрашные: не боятся ни тюрьмы, ни властей, человека такому зарезать не сложнее чем нашему мужику курицу зарубить. Они создают специальные шайки. Прикидываются культурными, прикидываются начальством и даже в военное переодеваются. Бывает, так задурят людям голову, что те сами отдают им добро. А если видят, что человек не может за себя постоять, то просто отнимают у него все. А тех, которые пробуют заступиться за слабых или свое не отдают шпане, они режут специальными финскими ножами насмерть.

А бывают, что простые пацаны придуриваются под шпану. Просто попадают из сел молодые в города, ничему хорошему толком научиться не могут и чтобы не казаться сельскими начинают из себя шпану изображать. Ходят как блатные в надвинутых на лоб фуражечках с короткими козырьками. Горбятся и руки все время в карманах держат, вроде там финка.

Простые люди шпану не любят. Дедушка Федор рассказывал, как в городах рабочие не только заступались за тех, кого шпана обижает, а даже бывали случаи, когда они голыми руками и сапогами забивали бандитов с финками и сдавали их властям.

Наши мужики тоже не любят тех, которые блатных из себя строит. Не раз у нас с гостями вспоминали как фронтовики, и даже мужики не воевавшие били в районной чайной и на станциях железнодорожных дядек показывающих, что они блатные.

Не такие страшные как про шпану, но еще более интересные разговоры велись про всякие штучки, которые есть в городах. Фронтовик Гаврила Николаевич интересно рассказывал про электричество. Электричество он раньше видел у немцев, когда они занимали их города. В наших больших городах оно тоже есть. Электричество проходит по железным проволокам, которые вешают на высокие столбы. Трудно конечно понять, как электричество может идти по тоненьким проволокам, да еще так высоко. Если на такой высоте оступиться и упасть – мало не покажется. А еще оказывается проволоки не должны прикасаться друг к дружке. Если они случайно прикоснутся, от электричества получается огонь, а проволоки начинают нагреваться и плавятся как в кузнечном горне. А, расплавившись, проволоки, могут лопаться и хлестать петлями как цыган кнутом. Если люди попадут под такую лопнувшую проволоку, то или сразу умирают или сгорают огнем от этого электричества.

Электричество это наверно очень умное, потому, что может много всяких дел делать. В Митрофановке, в МТС электричеством железо сваривают и режут. Когда этим занимается специальный электросварщик – во все стороны летят искры, а смотреть на него не разрешается. Можно глаза повредить. Как железо сваривают, я не раз видел в кузнице. Действительно когда раскаленные железки прикладывают одну к другой и кузнец начинает их сваривать своим молотком – по всей кузне летят яркие искры. Но я всегда смотрел на них, и глаза не страдали. Наверно когда электричеством сваривают, искры другие бывают. Сваркой оказывается, даже танк разрезали на куски, тот, что за нашим селом во время войны в кручу свалился и застрял.

В войну танкисты не заметили края глубочезной кручи и провалились танком под снег прямо на ее дно. Танк пролежал на боку в круче всю войну, и после войны там лежал. Довоенные пацаны каждое лето ходили на него смотреть. Залезали внутрь танка, и просто смотрели через дырку в пушке, и из кабины крутили колесами, чтобы пушка шевелилась. Я тоже просился у родителей сходить с пацанами к танку, а меня не пускали. Говорили, что маленький. Обещали пустить, когда вырасту. А теперь вот уже не посмотрю. Танк порезали сваркой, а куски железа забрали в нашу кузницу и в МТС. Только танк разрезали не электричеством, а другой сваркой с резиновыми трубками. Эта наверно еще интересней.

В конце лета к дедушке Антону понаехало много гостей. Тетя Ульяна, мамка Егорки, приехала с его младшей сестрой Нелей из райцентра, из Митрофановки. Тетя Таня со своей маленькой девочкой Ларисой приехала из Донбасса, они там жили недалеко от моей крестной. Лариса еще только ползала, а Неля большая. Годами она меньше, а ростом почти с меня.

С первого дня как в дедушкином Антоновом дворе появилась Неля – я каждый день ходил к ним, чтобы полюбоваться этой необычной девочкой. Если она даже была чем-то занята и не играла со мной – просто сидел в сторонке и разглядывал ее. Наяву я таких никогда не видел. Такие красивые девочки были только на картинках в маминых журналах.

В хате и на улице Неля ходила без платка. Волосы ей мамка каждый раз заплетали по-разному. У наших девчат в косу заплетали цветную ленту. А у Нели на голове укрепляли бант. Бант – это такая широкая белая лента, сложенная цветком. Один день большущий бант, размером с ее голову привязывали сзади на самый верх косы. На другой раз два банта закрепляли у нее на висках. Потом заплетали волосы по-другому, и Неля ходила с небольшим бантом на одной стороне головы.

Платья носила, тоже не такие как наши девчата носят. Все ее платья были такими короткими, что даже коленки не прикрывали. Пошиты они тоже совсем по-другому. У одного платья совсем не было рукавов. Вместо них руки сверху прикрывали коротенькие крылышки из материи. Другое платье, тоже без рукавов, спереди казалось обычным, а сзади у него две простые помочи как на штанах у маленьких пацанов. Еще ей надевали как взрослым юбку и блузку. Юбка у нее тоже короткая и синяя, а на белой блузке синие полоски. Неля сказала, что это убранство называется морской костюм. Сандалии свои и то она носила не на босую ногу, а одевала на тоненькие и короткие магазинные носочки. Верх носочков заворачивали вниз, отчего они становились еще короче, так что еле прикрывали выпирающую внутрь ноги косточку. К разным платьям Неле надевали разные носочки.

Мне казалось, что в таких коротких одеждах, у нее будет видно рейтузы, особенно если она станет наклоняться. В селе считалось неприличным, если у девчонки из-за ветра или еще, почему задерется платье так высоко, что рейтузы будут выглядывать из-под него. Я сказал об этом Неле, но она засмеялась и сказала, что летом она рейтузы не носит. Что для лета ей дядя Ваня присылает из Ленинграда специальные трусы для девочек. Мы с ней пошли за погребник, и она показала мне свои трусы. Трусы ее отличались не только от девчачьих рейтузов, но и от наших трусов. У ее трусов совсем не было халош. Сверху они были как обыкновенные, а снизу заканчивались сразу в тех местах, где начинались ноги.

В тот день, когда приехала тетя Таня, я тоже пошел к ним во двор поиграть с Нелей а заодно и посмотреть на Ларису. После обеда все взрослые сидели на крылечке и тихо беседовали. На траве посреди двора было расстелено одеяло, на котором играли Неля и Лариса. Я учтиво поздоровался и хотел повернуть к девчатам. Но тетя Таня остановила меня:

-Женя, что же ты сразу к сестренкам? А нас что и за родню не считаешь? Подойди, я тебя хоть разгляжу. За два года, ты так вырос, что и не узнать.

Я подошел к крыльцу, и тетя Ульяна спросила:

- А тебе не жарко в тюбетейке? Ты ее гляжу ни днем, ни ночью не снимаешь.

- Не, не жарко. А днем нельзя без тюбетейки. Мама говорит, что без тюбетейки солнце может по голове ударить.

Все улыбнулись моему объяснению. А я обратил внимания, что у них на скамеечке стоит миска, доверху наполненная какими то шерстяными комочками, и они с удовольствием едят эти комочки. Заметив мой взгляд, тетя Таня спросила:

- А ты Женя пробовал когда-нибудь абрикосы?

- Не-е-е. А это Вы что абрикосы едите?

- Абрикосы. На, возьми вот спелый, попробуй. Может, не понравится, - улыбнулась она и протянула мне один комочек.

Комочек был покрыт коротенькой, еле заметной шерстью и сминался при нажимании пальцами. Я такой диковины никогда не видел. Брать в рот и кусать эту штуку, шкурка которой была как у мыши шерстяной только не серой, а желтой – мне было неприятно. Помявшись немного, я пояснил:

- У этой абрикосы шкура шерстяная и мне не хочется ее кусать.

Все взрослые и даже Неля засмеялись, а тетя Таня сказала:

- О Женя, это ты еще значит, персика не видел. Если тебе абрикос шерстяным кажется, то персик ты вообще волосатым назовешь.

Бабушка Фекла посочувствовала мне:

- Что вы смеетесь. Не виноват же он, что не видел раньше таких фруктов. Ты Женя не спеши отказываться. Это ягода такая, как сливы наши, только вкуснее.

- Не, бабушка, не такая. Сливу потрешь – она блестит. А эту абрикосу я тру, но она не блестит.

- Давай я тебе разломлю ее. Внутри она, такая как слива, - предложила бабушка. Взяла из моих рук абрикосу, разломила ее пополам и протягивая обе половинки добавила,- Видишь, внутри у нее и косточка, такая как у сливы. Только косточки абрикосовые не выбрасывают, а разбивают и семечки тоже едят.

- Ты пробуй, пробуй,- приободрила меня тетя Таня.

Я осторожно откусил маленькую крошку абрикоса от той половинки, которая была без косточки. Абрикос и, правда, показался вкусным. Откусил еще кусочек и осторожно стал жевать, прислушиваясь, не будет ли колоть во рту шерсть от его шкурки. Шерсть вроде бы не колола, и во рту даже не было никакого ощущения шерсти. Но я хоть и видел, как остальные едят абрикосы с шерстью, а на всякий случай посоветовался:

- Может мне все же лучше очистить с него шкурку, а то с шерстью есть как-то боязно, хоть и вкусно.

- Да что ты вбил себе в голову за эту шерсть. Нет на нем никакой шерсти. Просто шкурка у него пушистая. Не пух там и не шерсть, а шкурка такая мягонькая. Понял?- спросила тетя Ульяна.

Я все понял и с огромным удовольствием доел начатую половинку абрикоса. Понравился не только вкус абрикоса, а и его сильный, но приятный аромат. Даже рука, в которой я держал съеденную половинку абрикоса, продолжала пахнуть этой удивительной ягодой. Я даже специально с удовольствием понюхал ладонь и слизнул с нее частички сока.

Вторую половинку ягоды и косточку, я решил непременно отнести домой, и угостить наших. Но уходить от людей сразу, после того как пришел, особенно, после того как тебя угостили – не полагалось. Играть с девчатами, держа в руке абрикосу, тоже не годилось. Положить ее я не знал куда. Да и желание скорее показать дедушке с бабушкой, какие бывают необычные ягоды, становилось мучительным. Желание пересилило приличие, и я объявил:

- Знаете что, я сейчас домой не на долго сбегаю, а потом опять к вам приду.

- Ты ж еще и не гулял у нас, - удивилась тетя Тоня.- Да и с сестрой своей троюродной не познакомился.

- Сбегай Женя, сбегай,- заступилась бабушка Фекла.- Ребенок ведь, ему не терпится похвастать перед своими какую он шерстянку ел.

Дома рассказал все дедушке с бабушкой и предложил им попробовать диковинку на вкус. Дедушка расспрашивал:

- Так говоришь у них целая миска этих абрикосов.

- Да полная миска и даже с верхом.

- И они их едят на весь рот прямо сырыми?

- Да, сидят все на крыльце и едят. А дедушке Антону они наверно в миске потом оставят, как наедятся.

- И то правда, вмешалась бабушка,- че их так просто есть. Можно бы столько пирогов напечь с абрикосами. Небось, не хуже чем со сливами были бы.

- Не поняла ты меня, или прикидываешься, - сердито пояснил дедушка.- Я про то тебе толкую, что Танька рядом с нашей Марфушкой живет. Да и живет меньше нашей. А видишь уже, и виноград привозила, в этом году вот абрикосов привезла. Ванька тоже в год раза по три, по четыре посылки шлет. А наша?

- Зачем ты так на нее. Да и грех говорят дите родное за глаза хаять.

- Я и в глаза ей скажу, как только приедет.

- Вот глядючи в глаза, родителям можно детей журить своих, им даже польза от родительского наставления. Только прежде чем журить, разобраться ведь нужно.

- Что тут разбираться? Глянь на Таньку и весь тебе расклад.

- Таньку родители выучить сумели. Не в кухарках с зари и до темна, парится, а фельдшерицей. Хоть и под землей, так она ж там не уголь лопатой кидает, а уколы шахтерам ставит. И получает не сравнить с нашей. И за фельдшерство и за то, что под землей. А мы своей такого образования не сумели дать.

- Наша, пока Танька училась, не на печке ж просидела, а с японцем воевала. Может, мне было на фронт написать, что б ее отпустили и учиться отправить?

- Да, война конечно не мед. Я столько пережила, пока войну с японцем не закончили.

- А мы что не переживали?

- Так у меня ж на памяти, как из-за этого проклятого японца в ту войну братья мои родные пострадали. А на эту войну дочь родную забрали.

- Ну, по братьям мы не ровняемся с тобой, а Марфа и нам с Ксенией тоже не чужая. Так, что и нам за нее не все равно было.

- Я про то говорю, что брат твой сумел больше своим детям для их жизни дать. Ванька вон вообще десятилетку закончил, и теперь летчиком будет. Небось, ни в одном селе своих летчиков нет. А Антонов Ванька выучится. И девки хоть и после семилетки, а все равно выучились. Как барышни работают. Ксении нашей хоть повезло что инвалид, если б не отправили ее, по инвалидности учится, как бы она с ее здоровьем в колхозе землю копала.

- А как бы я Марфу нашу выучил? Ксения хоть семилетку отходила. А эта и пяти не закончила, замуж ей приспичило.

- Тут тоже наша вина, может моя в основном,- грустно сказала бабушка. – В школу мы ее поздно отдали. А раньше отдавать, мне без нее как без рук. Она ж мне с пеленок считай, помогала во всем. Как хозяйка маленькая.

- К хозяйству у нее способности есть, а вот к учебе видишь, не получилось. Только первый за год ничего училась, а потом и по два года сидела и совсем ходить в школу не захотела. Я ведь тоже хотел, что б доучилась. Так не давалась ей учеба.

- Да бог с ней с учебой. Я говорю, что в детей, чем больше вкладывают родители, тем им потом больше и возвращается.

- Нам же ведь тоже не мало пришлось вложить в Марфу. Деньги все выгребли, что накопили перед войной, и корову забрали, и ульи чуть не позабирали. На мужа не показала на общем хозяйстве, на суде, а записала, что при нас живет.

- Он же сразу на развод подал, как только недостачу у нее нашли.

- Как гулянки устраивать за счет кооперации так он мужем законным был. А как недостачу погашать, так его уже и нет. Фамилию общую заимели, будьте добры, и неприятности на двоих делить. Так она на родителей все перевела. Он, небось, надоумил.

- Что ж теперь на него гневаться. Если и был на нем грех, так Бог его покарал. Знаем ведь только что погиб, а кто, какой смерти удосужился на войне мало о ком известно.

- И я про то, что Марфушкина в том вина, что нас записала.

- И её Бог не жаловал. Не будь суда над ней, может, и вербоваться б Сибирь не стала. Может, и на фронт бы не попала.

- А может, не бражничали бы ночи напролет с мужем своим непутевым, и до суда б дело не дошло.

- Как ты можешь этой судье чужой верить, а дочери родной нет. Сколько раз она говорила, что недостачу ей специально заведующий подстроил.

- А то, что свидетели на суде говорили, этому верить не стоит?

- Конечно, не стоит. Она ж рассказывала, за что и как заведующий подкупил этих свидетелей.

- Спорить не буду, а только дыма без огня не бывает.

- И сейчас вот. Таньке отдельную комнату с ее мужем дали, а наша из кожи лезет, копейку к копейке складывает, чтоб себе какую завалюху прикупить. А мы ей много помогли?

- Сколько имеем, столько и помогаем. Кукую сотню, где наторгуем, все ж ей суем, как приедет.

- Сам же знаешь, что наши сотни, по их городским ценам на жилье – это копейки.

- А больше у нас и взять негде.

- Просто я говорю, понимать ее нужно, и сочувствовать. А без винограду жили, сколько лет и еще проживем.

- Может ты и права,- согласился дедушка.

Абрикоса дедушка и бабушка откусили совсем по немножечко. Похвалили меня за то, что не забыл их угостить. Я хотел остальную часть оставить маме, но они сказали, что до ее прихода он засохнет и будет невкусным. А чтобы абрикос не пропал мне надо срочно его доесть. Я быстро доел, а на то, что у него не такая шкурка даже не стал обращать внимания.

Косточку бабушка разбила качалкой, достала оттуда большое зернышко, раздавила его и предложила нам с дедушкой. Дедушка отказался, а мы с бабушкой попробовали. Зернышко оказалось тоже вкусным, но немножко щипало за язык.

Самым интересным в нашем селе было кино. Раньше меня мама туда не брала, говорила, что маленький. Я каждый раз просился, хныкал, доказывал, что в кино берут детей и меньше меня. Мама объясняла:

- Их берут потому, что дома оставить не с кем. А у нас, слава Богу, за тобой есть кому присмотреть.

- Ну и что. А Вы меня просто так возьмите.

Тут в разговор обычно вмешивался дедушка. Он строго говорил мне:

- Хватит гундосить. Если не перестанешь носом хлюпать, я и мамку твою не отпущу. Пусть сидит дома, забавляет тебя как маленького.

Такая угроза, сразу отбивала у меня охоту настаивать на походе в кино. Я понимал, что будет несправедливо, если из-за моей детской несдержанности ни за что пострадает мама.

На этот раз мама уступила моим просьбам. Она переодела мне рубашку, отряхнула рукой, а затем почистила щеткой штаны, протерла мокрой тряпкой ботинки. Чуб мой смазали постным маслом и пригладили.

О том, когда привезут кино, в конторе знали заранее. Показывали кино, на тщательно побеленной, наружной стене конторы. Народ в кино приходил засветло. Приносили с собой стулья, табуретки, низенькие скамеечки, которые обычно используют, когда садятся доить коров. Многие просто рассаживались группами на землю заросшую спорышом.

Среди взрослых сновала детвора, но их беготню старались пресекать, потому что кинщик ругался, если было пыльно.

Когда стемнело, запустили аппарат. Несколько парней, заслуживающих большего доверия, кинщик допустил к вынесенному из конторы столу, на котором светился чудной аппарат с двумя большими колесами. Эти парни, поочередно вращали ручку какой-то динамы, а на стене появилось ярко освещенное пятно.

Многие ребятишки, тут же вскочили на ноги и стали тенью от своих рук изображать различных животных и птиц, неподвижных и шевелящих крыльями, лапами или ушами. Даже некоторые молодые колхозники, участвовали в таком показе. Наиболее удачливые фигуры, присутствующие одобряли громкими возгласами и просили повторить.

Было так интересно, что я отошел от мамы и приблизился к стене канторы. Но когда что громко зашипело, затрещало и на стене замелькали какие-то черточки и полоски побежал к ней. Уселся на траву, перед стулом и прижался к ее коленкам. Музыка и голоса тех людей, которые двигались в картине на стенке были похожи на голоса из нашего патефона, только были громче. Все мне казалось неестественным, было страшновато и большую часть времени я прятал голову в мамином подоле.

Когда пришли домой, дедушка еще не спал и спросил маму:

- Было кино?

- Да, сегодня звуковое показывали и киножурнал был интересный.

- Лектора опять привозили? Чем сегодня голову морочил?

- Не-е-е, сегодня хорошо, без лектора кино крутили.

Дедушка повернулся ко мне и поинтересовался:

- Ну, а тебе понравилось? Хоть понял про что кино?

Хотелось спать, но я понимал, что надо подробно и обстоятельно ответить на все дедушкины вопросы, чтобы мое следующее посещение кино не оказалось нескорым:

- Ой, дедушка все так интересно было. Роман с Гришкой в ножичка не доиграли, и при кине играли, а их не заругали. Маруську постригли, она стеснялась и в большом мамкином платке ходила. И кино я все, все понял. Там были дядя и собака! Мне совсем почти не страшно было. И я не плакал и не баловался, - повернувшись к маме, я попросил ее поддержки. – Правда, ж мам?

Она кивнула головой, и воодушевленный ее согласием я припомнил:

- Маруська сразу спать захотела, ходила хныкала, как маленькая, пока не заснула рядом с нашим стулом. После кина ее Лидка еле разбудила. А я ни разочка не заснул.

Мама немного конкретизировала мой рассказ:

-Кино и правда интересное. Новое. Про летчика одного. Его зимой над немцами сбили, а пока выбирался, ноги отморозил и ему их в госпитале, отрезали. Потом на протезах не только ходить выучился, а даже танцевал и на самолете опять летать стал.

Дедушка улыбнулся мне:

- Ну ладно, раз уж Женька кино правильно понял, тогда все в порядке. Ложитесь, уже поздно. Утром спать будет хотеться.

Люблю слушать разговоры взрослых. Как, только к дедушке кто приходит, или мама с кем о чем заговорят, я потихоньку усаживаюсь в сторонке, сижу, слушаю и не балуюсь – чтобы не прогнали.

Дедушкины собеседники, те которые на фронте были, рассказывали, как воевали. Мирошник, как камень правильно насекать на мельничных жерновах, дедушка Федор про то, какие строгие порядки были раньше на железной дороге. Если про пчел разговорятся: спорят, доказывают каждый свое, предлагают остальным испытать свой способ.

Особенно люблю рассказы о ведьмах, оборотнях, домовых и всяческих злыднях. Начинали обычно мужики свои разговоры за жизнь, за урожай, о погоде. Но постепенно переходили к тому, что было интересно и мне.

Дядя Кузьма говорил дедушкам:

- Не зря оказывается Соньку люди ведьмой считают. Мы позавчера выпивали с Иваном Сычевым и он мне про нее такое рассказал…

- Че увидел, как на метле летала? – улыбаясь, уточнил дедушка Иван.

- На метле не видел, а у коровы своей застал.

-Доила?

-Выдаивала до последней капли.

- А как дело было?

- У них корова уже вторую неделю утром без молока остается. Он на коровник даже кольца навесил и на замок стал корову запирать. А на утро вымя все равно пустое!

- Как же она под замок забиралась, через крышу что ли? – изумился наш дедушка.

- Да кошкой она черной оборачивалась и весь фокус.

- Кошка не подоит, только вымя исцарапает, - засомневался дедушка Иван.

- Ну, она ж думаю, в своем обличии доила, не в кошкином.

- А чем Ванька доказать может?- продолжал сомневаться дедушка Иван.

- Он то следить стал ночами. Раз слышит, забеспокоилась корова, он фонарь зажигает и в коровник. А там кошка большущая, черная мечется, выхода не найдет. Кошки такой ни у них, ни у соседей отродясь не было. Он ее как поддел сапогом по голове, та аж отлетела в сторону. Потом схватил косу, хотел зарезать, но она успела к двери, но он все равно за переднюю правую лапу так зацепил, что кошка аж перевернулась и заорала не по кошачьи.

- Материлась, что ли?

- Не материлась, конечно, но кричала, не по кошачьи.

- Соньке и матом обложить, дорого не возьмет.

- Вы слушайте. Утром чуть свет Сонька к ним и постучалась. Глаз, подбитый, а синяк на пол щеки. Рука, как раз правая замотана тряпкой и в крови. Соли пришла попросить. Говорит, что лазила дома в чулане, соль искала, об ступу щекой стукнулась, упала и руку гвоздем разодрала. Полька из хаты вышла, но не стала с ней разговаривать, а та все равно пристает дайте, да дайте хоть щепотку.

- Дали?

- Лирка, дочка хотела дать, она ее разжалобила. Говорит, я вам никогда ни в чем не отказываю. Говорит, надо ж детям успеть до работы есть сготовить. Так Ванька и Лирке чуть по шее не дал, и Соньку в шею вытолкал. Сказал, что в коровнике не порешил, так сейчас добьет. Та уже во дворе хотела щепку с земли поднять, так он ей как дал пинка, что пулей за калитку вылетела. Да и заказал еще, что увидит рядом со своим двором, греха не побоится и прикончит на месте.

- Я такое не раз слышал, что ведьма в тот двор обязательно до восхода возвращаются, где ее застукали и пробуют у хозяев выпросить хоть чего-нибудь,- согласился дедушка Иван.

- Зачем? – спросил наш дедушка.

-А чтобы порчу наслать. Только про Соньку не все понятно. А где ж подойник ее? Не в рот же себе она доила? Да и не выпьет все утреннее молоко от коровы один человек, тем более баба.

- Может просто какая кошка приблудилась мышей погонять, - размышлял наш дедушка, - а Ванька сразу про ведьму подумал.

- А молоко как же? - спросил Кузьма.

- Да, с молоком непонятно, - поддержал его дедушка Иван.

- Так ведь бывают же случаи, что ужи корову доят. Они говорят, как попробуют молока, потом целыми стаями приползают. И корова к ним привыкает. Помните, как в позапрошлом году у Ильи Салова корову пристрастился уж доить на водопое. Так она сама из стада к роднику бегала, чтобы молоко вымя не распирало. Слава Богу, потом Колька Юрченко убил ужа.

- Может, конечно, и ужи,- согласился дедушка Иван, - но тогда че она к ним утром нагрянула?

- Конечно, если спозаранку пришла, да еще и побита в тех же местах – значит, точно это она была,- поддержал его дядя Кузьма.

- А молоко у коровы появилось? – спросил наш дедушка.

- Не знаю, я не спросил.

- Если не появилось молоко, то может это и не Сонька ведьмовала.

- Не, что Вы дядя Стефан. Какие тут могут быть сомнения! Тут все налицо. Не нужно и на воске гадать.

Как на воске гадают, я не знал, а как переполох воском выливают, помню. Когда я был маленьким, отчего-то не стал спать ночами. Меня мама водила к бабушке Надежде выливать переполох воском. Жила она в землянке. А я раньше в землянке никогда не был, и хотелось посмотреть, как там все устроено.

Стояла землянка на верхней стороне улицы, под косогором. Соломенная крыша с задней стороны лежала прямо на земле, а от улицы крыша хоть и низко нависала, но лежала не на земле, а на низенькой стенке, с двумя окошками и нешироким входом. Перед входом в земле были вырыты ступени. Мама постучалась в окошко и бабушка крикнула, что бы мы заходили. По ступеням, которые вели через дверь и опускались вглубь, мы спустились в маленькие сенцы. Открыли дверь, и попали в комнату. Комната была похожа на обыкновенную хатыну, только небольшая. Посреди комнаты стояла русская печь и печка с плитой. Окон было в землянке только два, маленьких и те высоко, под самым потолком. На улице было еще светло, а в землянке уже темно. Как только мы зашли и поздоровались, бабушка Надежда сказала:

-Раздевайтесь, а я сейчас лампу зажгу.

Мне не понравилось в землянке, и я спросил:

- Бабушка, а че у Вас так темно?

- О дите. Это еще, слава Богу, что хоть днем видно. Я когда копали эту землянку, так и не надеялась сначала, что с окнами будет. Потом люди, спасибо им, помогли. Два дубка сухих, длинных дали, а Колесниковы разрешили акацию спилить. Сушить акацию времени не было, так сырую раскололи и положили в стену, а стоит вишь не гниет.

Мы разделись, сели на лавку вдоль стены. Мама сказала:

- Воску я своего принесла. Татко дали, вот смотрите.

- Воску всего и нужно, крошечку. А ты вон, какой кусок достала.

- Ничего Вы берите. Вам он пригодится. А у нас ведь пчелы. Они за лето еще наносят.

- Ладно, ладно. Я еще свечку сделаю и поставлю завтра перед Богородицей, за его здоровье. Как тебя зовут дите?

- Женей,- ответил я.

- Как же это будет по Писанию?- спросила бабушка маму.

- Не знаю, может Евгений.

- Ну ладно можно будет и так почитать над ним, как над Женей, раз уж его так назвали. Я пока воск на плиту поставлю растопить, а вы рассказывайте, когда он не спит. С вечера ложиться не хочет, или ночью потом встает?

- Не, с вечера его сон вроде бы сморит, он заснет. А мы только положимся, и начинается. То заплачет громко и сядет в постели, а то просто хнычет, вроде как и спит, а плачет. Спросишь, че ты плачешь Женя? Говорит, я боюсь. А чего боится, не говорит.

- Вот это мы сейчас и выясним. Ложись дите на спину. Во какой ты богатырь вырос, почти пол лавки занимаешь. Так. Положи руки вдоль тела и смотри на воск.

При этом бабушка стала водить горячей маленькой сковородкой с ручкой, в которой растаял воск вдоль моего тела. Проводила даже близко над лицом, но я все равно старался, не зажмурятся, и смотрел на сковородку. Бабушка все время шептала что-то. Потом перекрестилась и вылила воск со сковородки в широкую кружку с водой. Наклонилась над кружкой и долго рассматривала то, что было внутри. Потом с сомнением в голосе спросила у мамы:

- А у вас дома или у соседей у кого петух не бьется?

- А как же у нас и бьется.

- Вот посмотри сама, явно петух вылился. Видишь с этой стороны хвост, какой огромный. И голова вот. И вот вроде как нога.

-Да, я тоже вижу. Похоже на петуха,- согласилась мама.

- Женя, а на тебя петух не нападал? Не бил тебя крыльями, а может, клюнул?

- Не меня теперь бабушка на улицу выводит со двора, или мама с хворостиной. А на улице он не нападает, - пояснил я.

- Ну, это лучше, что петух вылился,- успокоила нас бабушка.- Когда от собаки переполох по целой неделе читать приходится. А от петуха может, сегодня почитаю, и у него даст Бог пройдет все.

- Хотелось бы, - сказала мама.

Бабушка зашептала молитву, а потом намочила мне водой из кружки лоб, грудь, руки и ноги. Потом протянула кружку к моим губам и сказала:

- Отпей дите три раза.

Я посмотрел в кружку и возразил:

-Так там же воск плавает и вода наверно грязная.

- Ничего Женя, успокоила мама. Водичку в кружку чистую, я сама набирала. Отпей по чуть-чуть. Так положено.

Я отпил из кружки по немного и не разжимая зубов, столько, сколько бабушка прикладывала ее к моим губам. А бабушка достала кусок воска из кружки и пояснила:

- Это мы смотрели, что у него на уме, а сейчас посмотрим, что на душе, - и перевернула пластинку воска нижней стороной вверх. Внимательно посмотрела и пояснила:

- Ну, душа у него чистая пока. Вот есть сбоку соринки небольшие, может, сглазил кто, а может, делал, что не так. Беспокоиться не о чем. На душе у него спокойно.

Дома бабушка поинтересовалась:

- Ну, что там вылилось у ворожки?

- От петуха у него сказала,- сообщила мама.

- Не должен он его побить. Я всегда сама его на улицу вывожу, и когда возвращается, вроде бы ни разу не прозевала. И куры сейчас в основном на колхозном дворе пасутся, а не дома.

- Да он и сам сказал тетке Надежде, что его петух ни разу не бил.

- А че ж она от петуха сказала.

- Не знаю. Вылилось так. Я и сама смотрела. Прямо петух как нарисованный и хвост видно и голову.

- Ну, уж не знаю я.

- Давно говорю, зарубить его надо, - вмешался в их разговор дедушка.

- Никак нам сейчас без него нельзя. Цыплят столько налупилось, ни один год столько не было. А петух такой и котов прогонит и от кобчика отобьет. Он же даже на шулику^ накинулся и не дал квочку^* заклевать.

Петух у нас стал драчливым этой весной. На улице и на выгоне он людей не трогал. А во дворе кидался на женщин и детей. Норовил запрыгнуть на плечи или на спину. Больно клевался. А когда его пробовали прогнать хворостиной или оттолкнуть ногой, он еще и шпорами своими пытался уколоть. Соседских детей к нам родители не стали пускать, как только узнали, что у нас петух бьется. Если мужчина во двор заходит, или дедушка из хаты выходит он сопровождает его в сторонке и ругается по-своему:

- Ко – о –ко-ко. Ко – о –ко-ко.

А как только мужчина за ворота выходит, или в хату заходит он громко хлопает крыльями и кукарекает на всю округу о своей победе. Женщинам и детям даже большим спуску не давал никакого. Привяжется и пока со двора не прогонит, кидается и кидается, хоть ты убей его.

Но вскоре дедушка все же зарубил петуха. Правда, цыплята к тому времени подросли уже и их ни кошка, ни кобчик утащить не могли. А лисица на нашей улице кур не таскала. Петух маму сильно поклевал. Она ж невысокая. Он и запрыгнул ей прямо на голову. Она стащить его никак не может, а он клюется. В щеку клюнул. И ладони поклевал сильно, она ладонями глаза закрывала, что б не выклевал. Его дедушка в тот же вечер и зарубил. Ругался:

-Цыплят сохраним, а сами окосеем все. Сколько таких случаев рассказывают, что петухи глаза людям выклевывают. А нам все цыплят жалко. Холодец с него теперь знатный получится. А квочек, у которых еще цыплоки небольшие можно со двора пока не выпускать.

Нашу бабушку не любили соседи, не уважали родственники, даже ребята, если говорили про жадного, или неприветливого, или злого, всегда сравнивали: "Он как баба Приська".

Я любил бабушку и очень обижался, если о ней отзывались нелестно. Меня она баловала. Утром, когда я просыпался, бабушка занималась стряпней. Все уже позавтракали и давно ушли на работу. Она тоже к этому времени уже управилась по хозяйству, убрала в доме и готовила еду на обед и вечерю.

Если пекла хлеб, то топилась печь, в которой весело потрескивали дрова и полыхали жаркие глыбы гноя^*. Если хлеб не пекла то готовила на припечке, установив на треножники чугунки и сковородки. Под треножниками горели щепки, палочки или мелко нарубленные стебли подсолнечника. Дровами на припечку не топили. С осени, когда на улице становилось холодно, бабушка топила плиту и готовила еду на ней. Ко времени моего подъема, она готовила что-нибудь особое, вкусненькое. Позавтракав, я отравлялся играть.

Большинство детей весной и вначале лета пасли птичьи выводки на бугре. Там была тьма кузнечиков, жучков, червячков и прочего корма. На этих кузнечиках молодняк птицы быстро прибавлял в весе. Утята и гусята конечно и траву щипали, а индюшатам кроме букашек ничего не нужно. Они ловко и без устали ловили тучами разлетающихся из под ног кузнечиков. При этом набивали воло^* так, что оно комком выпирало на груди. Пастухи должны были своевременно поить птицу, подливая в сковородку или корытце воду из тыквы и следить, чтобы кобчик или шулика не унесла отбившегося от стада птенца.

В хорошую погоду, я бегал на бугор к кому-нибудь из товарищей. Было интересно резвиться на меловых обрывах. Залежи мела в нашей местности были повсюду. В полях водой смывало тоненький плодородный слой, и пахота теряла в таком месте свою угрюмую черноту, а светилась белесыми плешинами россыпей мела. В меловых отвалах мы находили "Пацикови ножки^*" а иногда и окаменевшие зубы древних животных. "Пацикови ножки" я всегда относил домой, из них бабушка строгала ножом порошок. Таким порошком присыпают маленьким детям складки кожи, засыпали раны и ссадины у детей и взрослых. Если находили зуб, то ним просто игрались. Высотой они были до пояса любому из нас, и чтобы обхватить его еле хватало рук.

Большие парни нам говорили, что это зубы каких-то "ископаемых ящериц". Что зубы "ископаемые" я согласен, потому как мы сами откопали их в меловых россыпях. В то, что жили такие большие ящерицы, пусть даже очень давно - не верилось. Мы с Толиком Кудиновым даже специально отбили у индюков ящерицу зеленую, чтобы рассмотреть ее зубы. Толик согласился со мной:

- Да, брехали пацаны. У ящерки тут бугорки, а тот зубище, по фасону, как кутняки^* на лошадином черепе. Он и снизу широкий, и сверху прямой.

- А ты подумай, какой рот у такой ящерки будет? А голова? А ноги? Конечно, брешут,- соглашался я.

- Им же не докажешь.

- Насобирать бы таких зубов побольше, потом закопать их в землю кругом да посмотреть какой бы ротик у ящерки получился!

На бугре я долго не задерживался. Играя, пастух забывал о своих обязанностях, а, спохватившись, обвинял меня:

-Вечно ты мешаешь. Глянь, гусята уже давно наверно не пасутся. В сухую сковороду позалезали и ротики от жары открытые. Узнает мамка - попадет мне. Сейчас мои хорошие, сейчас я вас попою.

Я бежал домой и с увлечением мастерил всевозможные машины, паровозы и аэропланы в своей мастлеской.

Бабушка ругала меня, чтобы я не ходил с довоенными ребятами:

- Что ты к ним липнешь? Ты по глупости думаешь, что они дружат с тобой, а они специально приманивают, чтобы выдурить у тебя что-нибудь.

Она даже маме советовала:

- Ты поговори с Ягорой Ульяниным чтобы не пускал к себе Женю. Хорошему он у них не научится, только матюги выучит.

Но я просил маму:

- Не говорите Вы ему ничего. Мне с большими интересно очень, а с малышней делать нечего. Им что рассказываешь – не понимают, а сами только и знают бегать без толку, да кричать как оглашенные.

- Ну, с большими тоже нечего делать, ты у них только плохому научишься.

- Не, мам. Я плохому учиться не буду. А матюкаться они же при маленьких не матюгаются.

Говоря о том, что при маленьких ребята не ругаются матом, я и обманывал маму и не обманывал. Действительно если кто при мне пробовал матюгнуться, другие его останавливали. Но когда читали альбомы, там порой были такие сложные матюги, что их и понять непросто. При этом никто за меня и не думал. Потому что это не они матюгались, а так написано.

В Водяной круче мы обычно играли за кулацким садом. Кулаков Михайлусовых выслали из села, так давно, кода наши родители сами были еще детьми.

Село Бедное, как и большинство сел юга Воронежской области располагалось на пойменных землях, вдоль протяженного и широкого Бедного яра^*. Сумасшедший Студент-Никанор объяснял всем, что склоны яра это ярко выраженные прирусловые террасы первого и второго порядка. По обе стороны села от домов и до полей наверху террасы простирался выгон. На крутых склонах первой террасы, растительность была скудной, и паслись там, в основном стада домашней птицы. Первую террасу все называли Гора. А вторую террасу Верхняя гора. Её склоны были более пологими, растительность богаче и там выпасали домашний и колхозный скот. На Верхней горе, начинались все, окружающие село кручи, но нам не разрешали уходить из дому так далеко.

Михайлусовы посадили вишневый сад в небольшой складке местности, на Горе. От села сад отделялся невысоким природным бугорком. На склонах горы, и даже во дворах тех, кто жил под горой, не росли никакие деревья. Всему виной был мел. Его залежи так близко располагались к поверхности земли, что бедные деревья не могли укорениться. Сады у всех были внизу, в конце огородов, поближе к Вербам и Ривчаку.

Люди говорили, что Михайлусовы, при закладке сада много перегноя в землю заложили, потому их сад и укоренился. Но дело наверно не в этом. Бабушка рассказывала как наш дедушка, тоже хотел яблони мичуринские во дворе посадить. Летом вырыл большие ямы по всей пасеке. Она даже на него ругалась:

- Не ямки, а целые погреба выкопал.

Осенью навозил в них перегноя и хорошей земли из Верб, посадил яблони, а весной они вымокли. Дожди были, и снег за сараем долго таял. Вода собиралась в ямах, сквозь мел не могла дальше просочиться, земля раскисала, яблони вымокли и пропали.

Друге люди говорили, что кулаки слово какое-то тайное знали и поэтому у них всегда все родилось.

А Студент-Никанор пояснял, что в этом месте, из-за складки, образованной бугром, земля тоже наносная, как в Вербах, потому кулацкий сад и не пропадал. Он монго интересного людям рассказывал и пояснял, и все травы и бурьяны знал как по научному называются. А потом начинал заговариваться и буровил такое, что никто его понять не мог.

От Михайлусовых у нас даже память сохранилась.

Когда их раскулачивали и во дворе сжигали всякие буржуйские книжки и журналы – бабушка, не побоялась властей, вытащила из огня церковную книгу «Евангелие» и принесла домой. Она, почерневшая, с обгорелыми толстыми обложками и обугленными краями страниц хранилась в кивнате, в угловом шкафчику, вместе с толстенной книгой «Пчеловодство», в которой было много-много рисунков одни из которых назывались картинка, а другие гравюра. Даже мои друзья знали, что у нас есть две книги. А те, что мама купила, или что у тети Люси были для школы, называли просто книжками. По виду они похожие конечно, но я знал, что книга, гораздо важнее книжки простой!

Зимой, когда из дому не выпускали – я рассматривал эти книги. В обгорелой картинок не было. И читать ее никто не читал, потому, как она была написана какими-то церковными буквами. Толстую зимой всегда пробовал читать дедушка, но читал он медленно очень. Чаще, если маму рано отпускали с работы, а дедушка сидел с книжкой он говорил ей:

- Почитаешь мне, как покушаешь, вот здесь про зимовку, а потом про переработку вощины.

Летом, я впервые попал на колхозную работу. Из района должна быть проверка и еще какая-то комиссия по колхозным полям должна была ездить. Чтобы не подводить колхозное руководство надо было побольше народу согнать на прополку подсолнечника. Наш бригадир Митрофан Иванович, умел не только заставлять колхозников вовремя на работу выходить, но и славился тем, что умел, в нужный момент, уговорить на работу и не колхозника. Он и единоличников бывало упрашивал и если кто из рабочих в отпуск приезжал, он с ними как-то договаривался.

Эту работу должны были выполнять «привлеченные». Летом всегда в колхозе было много дел, и на работу гоняли не только постоянных колхозников, но и многих старших школьников. Поэтому бригадир решил привлеченных сделать из тех ребятишек, которым было еще рано работать в колхозе. Зашел он и к нам.

Бабушка категорически не соглашалась отпускать меня на прополку. Однако Митрофан Иванович, убеждая ее, рассказал, что дали согласие на завтрашнюю поездку в поле родители всех моих старших товарищей из нашей ватаги. Что старшими будут вообще большие ребята, Гришка Миндолин и Роман Руденко. Что поедет на прополку даже наш родственник Егорка и тоже может, будет за старшего у малышей. Что пешком до Высокого леса не придется идти, ребят посадят на все подводы, которые будут ехать в поля.

Мне так захотелось побывать со сверстниками дальше Верхней горы, что я стал упрашивать бабушку отпустить меня, хотя и понимал, что нельзя вмешиваться в разговоры взрослых:

- Бабушка, ну че Вы не соглашаетесь? Едут же не только с Бочанивки, а и наши пацаны. Толик Кудинов всего на год меня старше, а Толик Ковалев хоть и на два старше, так он же болеет, а я нет.

- И ты туда же. Дома надо было сначала учиться полоть, а потом в колхоз идти. А ты еще и тяпки в руках не держал. Да и сам пока ростом меньше тяпки будешь.

- Младшие без тяпок едут, - вмешался в наш разговор бригадир, - Они руками будит выдергивать лишний подсолнух, там, где он кучей взошел.

- Вот видите бабушка. Мне и учиться не нужно. А если хотите, я к маме сбегаю и еще у нее отпрошусь.

- Я и без твоей мамы, вижу, что в колхозе опять глупость затевают. Скоро грудничков с сосками сено косить погонят.

- Тетка Прасковья, вот Вы сердитесь, а зря. Нагружать их никто не будет. Нам просто для комиссии нужно показать народу побольше.

Бабушка еще повозражала немного, а потом, махнув рукой, сказала:

- Ладно, вечером его мамка придет и если не станет перечить, то поедет и он.

Утром разбудили меня рано. Заставляли завтракать, а есть не хотелось. Но бабушка настояла:

-Не поест – никуда не поедет. Пока роса, на улице холодно, простудиться может. А затирки горячей поест, никогда не замерзнет.

Мне налили полный половник затирки, я плотно поел с хлебом. В карман бабушка положила, завернутые в льняной лоскуток, два тонких ломтика хлеба, смазанных в промежутке медом.

Мужчин в поле отправили на повозках, запряженных лошадьми. А женщинам и всем нам, привлеченным велели рассаживаться в воловьи повозки. Волы недавно вернулись с ночной пастьбы и сейчас лениво брели от колодца с водопойным корытом по направлению к своему сараю. Глядя на вереницу приближающихся животных, нарядчик командовал:

- Впереди Барин идет, Лидка ты запрягай в крайний воз Барина и Лежачего.

- А кто из них цоб^*, - спрашивала молодуха.

- Лежачий цоб, а Барин цэбэ^*, - пояснял бригадир.

Женщина выбрала из кучи один налыгач^* и вышла навстречу стаду. Остановив Барина, она ловко закрепила на его огромных рогах налыгач и ждала приближения Лежачего. Второй вол, увидев партнера с налыгачем, отделился от стада, подошел к ним и остановился с правой стороны. Тетя Лида, закрепила налыгач у него на рогах, перехватилась правой рукой за средину веревки и повела волов к крайнему возу.

Лежачий переступил через дышло и остановился, а Барин подошел к дышлу слева, но не перешел на другую сторону. Женщины одобрительно загалдели:

- Хорошо когда волы старые.

- Ловить, не надо по стаду бегать.

- И запрягать, сами к ярму заходят.

Тетя Лида позвала их:

- Во, раскудахтались. Идите, помогите лучше ярмо с дышлом поднять, так я и прытыку^* не буду вытаскивать.

Женщины помогали тете Лиде поднять ярмо с дышлом, быки сами подставляли им свои натруженные шеи. Ярмо надели на воловьи шеи, закрепили его занозами^* и первый воз был готов выступить в путь.

Бригадир прикрикнул на женщин:

- Лидка рано тебе еще форсить. Не выдумывайте. Сначала одевайте волам ярма, а потом в гарбы^* и в возы запрягайте. Варвара Семеновна Вы в горючевозку запрягайте Кутюха и Квитку.

Женщины пошли к бригадиру выбирать налыгачи, а он продолжал командовать:

- Лидка выезжай на дорогу за клуней и жди остальных. А ты Марфа запрягай Прыткого и Мереженного в старый воз, поедешь сразу на огород, да пошустрей там. Пока кухарка плиту растопит ты, чтоб привезла все: и капусту, и лук и что там у них из огурцов, помидоров будет.

- Ой, Митрофан Иванович, не поеду я на молодых волах. Они еще не обученные. В кручу куда-нибудь перевернут воз, и радуйся тогда.

- Чтобы в кручу, волы не заехали, я их не одних на город посылаю, а с тобой, - пояснил бригадир, и все засмеялись.

Но тетя Марфа не отставала от него:

- Какая Вам разница, дайте мне старых волов, а на молодых пусть едут кто постарше.

- Во, глупая баба. Тебе молодых отдали, чтобы съездила быстрей. А на старых до обеда ездить будешь. Запрягай и не мешкай. Пока мы соберемся – ты уже на огороде будешь.

Тетя Феня крикнула ему:

- Митрофан Иванович, а в моей паре Вечерок хромает! Запрягать?

- Не, пусть пока в воловнике постоят. А ты тоже запрягай молодых. Вечерок позавчера ночью, на пастбище чем-то ногу наколол. Я эту пару водовозу оставлю. Дядя Андрей нескоро на работу прихромает, да с утра и вы воды не хотите. Безногий на хромом воду сегодня развозить будет.

Бабы опять засмеялись, а бригадир добавил:

- Эта работа не тяжелая, через неделю твои волы отдохнут, откормятся, и будут блестеть как новая копейка.

Было очень интересно и, несмотря на раннее время, совершенно не хотелось спать. Старшие ребята забрались на воз к тете Лиде. Мы тоже по колесам, по роспуску, по передку полезли на этот воз. Ребятишек набралось столько, что все стояли плотно прижавшись, друг к другу, а старшие с трудом удерживали равновесие, сидя на бортах. Увидев такое столпотворение, воловник окликнул тетю Лиду:

- Лидка, высаживай эту шпану. Оставь пять – шесть ребятишек, а остальных на другие воза забирайте. Кто запряг, ведите за налыгачи и выстраивайтесь за Лидкиным возом. Сегодня обозом ехать будете. Ждите, пока все запрягут. – Повернувшись к стоящим толпой женщинам с граблями и вилами он потребовал, - А вы не цепляйтесь все на гарбы, а по одной, по две садитесь в воза с детворой. Надо ж кому-то присматривать, чтобы руку в колесо не засунули или не свалились на ходу. Ездовым некогда за ними следить.

Мы разошлись по другим возам, а женщины-полеводы не хотели садиться с нами.

- Еще чего надумали.

- Мы в дороге свои женские разговоры ведем. С детворой нам не с руки ехать.

Бригадир прервал разговоры:

- Дуська, в какой воз сел твой парень?

- К Власовне.

- Садись и ты к ней.

- Чьи еще хлопцы едут на прополку?

- Мой едет, - ответила мамка Юрки Задорожнего.

- Поедешь с их возом.

- Еще чьи есть?

Полеводы переглянулись и Марфа Захаровна объявила:

- Родителей остальных нет с нами. Так, что мы на гарбах поедем. А старшими назначьте парней, которые повзрослей.

Старшим к нам бригадир назначил Романа Руденко. Полеводы быстро рассаживались в гарбы. Свой рабочий инвентарь устанавливали у заднего борта, а сами усаживались на дно гарбы, свесив ноги в промежутках между палками бортов. При этом женщины настояли, чтобы все их гарбы ехали в обозе строго одна за другой. Я спросил:

- Роман, а че бабы хотят все рядом ехать?

- А, выедем посмотрите – всю дорогу петь будут, - недовольно пояснил парень. – Хоть бы путевое, что пели, а то одну старину.

- Глупые вы еще, - вмешалась в разговор наша пожилая ездовая, - старинные песни их хоть и петь тяжело, зато слушать одно удовольствие.

- Ну, Вы и сказали! Удовольствие, - возмутился Роман. – Они все как сказки, про то чего в жизни не бывает. А теперешние песни, жизненные: хоть про войну, хоть про стройки, хоть про колхозы.

- Поют девки молодые и новые песни.

- И Вам, что не нравится?

- Чему ж там нравиться? Все одним голосом голосят, одна громче другой, а слушать нечего.

- Вы Евдокия Васильевна, вообще какая-то старорежимная. Вон старики из огородной бригады как затянут свои песни, по всему яру слышно. Так Вам, небось, нравится, а что девки наши песни громко поют – Вы недовольны, - ехидным голосом уточнил Роман.

- Я и говорю глупые вы еще. Ничего вырастете, поймете, разберетесь, что к чему.

Нам было непривычно и удивительно слушать, как парень на равных разговаривает с взрослой тетей и даже не признает ее доводов. Я, да наверно и каждый из нас, сразу зауважали Романа. Наверно он скоро не будет водиться с парнями, если с пожилой женщиной уже так разговаривает. А он, чувствуя наше внимание, кипятился:

- Сказать Вам Васильевна нечего. Я говорю, что старые громче девок поют, а Вы отвечаете, что я дурак!

- Ты парень успокойся. А будет возможность внимательней послушай, как огородные поют. Из них некоторые даже в церковном хоре состояли! Вон Женькина бабушка и в певчих была и в огородных так выводила, что за душу брало – с ударением подчеркнула женщина. – Поют так, что и слова необязательно слушать. От одной мелодии плакать хочется. На голоса поют! И первым выводят, и вторые голоса у них, и басы есть! Молодежь не хочет учиться. А жаль. Мы вымрем, и песен нормальных не останется, - с горестным вздохом закончила свои поучения женщина.

Отвернувшись от нас, она сняла накинутый на плечи старенький шерстяной платок, сложила его узкой полосой и постелила на скамеечку, На каждом возу, впереди для ездовых были сооружены такие скамеечки из, перекинутой с борта на борт, досточки.

В это время обоз тронулся. Наша Васильевна тоже прикрикнула на своих волов:

- Гей, гей. Цоб! Цэбэ! – и замахала хворостиной над воловьими спинами.

Волы поднатужились и воз, со скрипом двинулся в сторону Горы. Ехали мы вслед за последней гарбой с женщинами. Они действительно почти всю дорогу пели. Васильевна иногда подпевала им в пол голоса. Я вслушивался в женские голоса. Слышал, что поят не все сразу. Сначала звонким голосам пела одна или несколько женщин, а потом дружно и громко песню подхватывали остальные. Поют они на голоса или нет, я не разобрался, а спросить у Васильевны постеснялся.

Над выгоном, в небе висели, часто-часто махая крыльями, и радостно распевали свои песни серые жаворонки. Некоторые поднялись так высоко, что казались маленькой точкой, но и их песни отчетливо слышались сквозь скрип колес. Чуть в стороне от дороги были видны несколько, стоящих столбиками на задних ногах сусликов. Они вглядывались в наш обоз и не убегали. Но увязавшийся за горючевозкой, ананьевский щенок с лаем кинулся в их сторону, и суслики мгновенно попрятались в свои норки.

Некоторые из ребят, покачиваясь в такт размеренным шагам волов, уснули. Уснул, прильнув своей кучерявой головой к спине Васильевны и назначенный к нам начальником, Роман. Но мы не баловались и не засовывали руки в колеса.

Полоть нас поставили не сразу. Бригадир поскакал в поле верхом на упитанной кобыле. Он обогнал наш обоз в самом начале пути. Роман сказал, что у бригадира настоящее военное казачье седло и планшетка у бригадира была настоящая, военная, со слюдяным окошком. А учетчик МТСовский простую брезентовую сумку, носил на ремне через плече и тоже называл планшеткой. Но мы все, и даже маленькие знали, что никакая это не планшетка, а просто сумка, так похоже пошитая.

Когда мы приехали на полевой стан, бригадира там не было, хотя его стреноженная и не расседланная кобыла паслась в кустах. Кухарка сказала, что бригадир ушел в отряд и скоро вернется. Я думал, что отряды бывают только у военных, и очень удивился. Но Егор объяснил, что здесь не военный, а тракторный отряд. Что трактора МТСовские ездят из колхоза в колхоз, и каждая группа таких тракторов с трактористами называется отрядом, и показал пальцем через кручу.

На другой стороне неглубокой, с зарастающей травой и кустами шиповника кручи стояли два трактора, плуг, сеялки, зеленый домик на колесах и с окнами. На противоположных углах этого домика были прибиты высокие шесты, между их вершинами натянута проволока. От этой проволоки вниз, в окошко спускался еще один кусок проволоки, но он был не так туго натянут как верхний кусок, и свободно мотался на ветру. Старшие ребята сказали, что эти проволоки называются антенной.

Женщины с граблями и вилами пошли раскидывать для сушки сено, сложенное вчера вечером в небольшие копны. Их звеньевая Марфа Захаровна, задержалась, обсуждая что-то с кухаркой. В это время на той стороне оврага показался бригадир. Он спешно спускался по тропинке проложенной от полевого стана бригады в тракторный отряд. Заметив вышедшую от кухарки звеньевую, он крикнул ей:

-Захаровна, подожди меня!

Женщина оглянулась и присела на ступеньках кухни. Запыхавшийся бригадир подошел поближе и, указывая на нас рукой, распорядился:

- Вот тебе войско привлеченных. Отведи их на подсолнух у Высокого. На всю длину пусть не полят. Отмеришь от дороги шагов сто и хватит. Которые с тяпками, пусть берут по рядку и полят в ряду и справа от ряда, а те, что без тяпок, пусть раздергивают подсолнухи в рядах. Оставлять через две четверти и главное по одному. Чтобы Боже упаси, кустами не оставляли. Поняла?

- Что ж тут непонятного? Мне с ними остаться?

- Не ты к своим возвращайся. А этим втолкуй, чтобы не баловались там, а особенно при комиссии, чтоб и головы не поднимали. Да еще водовозу, если первая увидишь, скажи пусть к ним первым едет. А то приедет при комиссии – всю работу поломает.

- А на крупу мне их добавлять поварихе?

- Не беспокойся, я их еще в селе пересчитал и сам допишу.

Марфа Захаровна окликнула ушедших к краю стана:

- Вы что там, на перекур собрались? Давайте все сюда и айда к Высокому.

Я спросил у Юрки Задорожнего:

- А далеко отсюда лес Высокий?

- Не, через лесопосадку, вон за тем бугром.

Возглавляемые звеньевой мы бодро зашагали по направлению к лесу. Пока дошли до лесопосадки, большие парни и звеньевая прилично оторвались от нас. Потом они ушли далеко вперед. Мы сначала старались не слишком отставать. Но, убедившись, что больших не догнать, пошли медленнее, а когда сильно отстали сели в траву на обочине отдохнуть. Толик Ковалев возмущался:

- Летят как угорелые. Их теперь и бегом не догнать.

Его поддержали другие:

- Что, они не соображают, что мы так ходить еще не можем?

- Выделываются просто.

- А мы не заблудимся, - встревожено спросил Николай Тырса – паренек с Бочанивки.

- Не тут дорога одна. Немного посидим и пойдем.

Я переживал не за то, что заблудимся, а за то, что нас впервые прислали на важную колхозную работу, а мы подводим бригадира. И колхозники, и трактористы и наши старшие товарищи уже работают, а мы расселись среди поля и сидим как маленькие. Молча переживать долго не смог и предложил:

- Давайте вставать. А то неудобно получается. Никто ведь не уморился пока, мы ж не малышня!

Последними словами я надеялся задеть самолюбие товарищей.

Их мнения разделились:

- Еще чего придумаешь? Только сели и вставать!

- Передохнем немного и сразу быстрее пойдем.

- Пацаны может и вправду давайте идти, а то Захаровна заругается.

- Че она будет ругаться, они ж сами ушли вперед, а нас не подождали.

Товарищи живо обсуждали мое предложение не вставая, а Витька Калько, зевнул, сладко потянулся и улегшись на бок сказал:

- Я сегодня совсем не выспался. С вечера гости до полночи горланили, а потом подняли спозаранок.

Почувствовав, что во мне растет предательское желание последовать примеру Витьки, я поднялся и объявил:

- Вы как хотите, а я пошел.

- Постой, окликнул меня Николай Тырса, - я с тобой.

Мы направились в нужную сторону, а вслед послышались осуждающие голоса товарищей:

- Не по честному они.

- Выскочки!

- Может они специально вперед уходят, чтоб нас осрамить?

- Пусть идут. С такими и дружить не будем. Против всех нельзя выхваляться.

Удалившись мы уже не слышали осуждения остальных, а Николай меня успокоил:

- Ты не переживай. Мы ж не втихую ушли. Ты всем предлагал идти.

- А я ничуть не переживаю, и если кто налезать будет, мне не трудно доказать свою правду.

Прошагав еще немного, мы услышали сзади запыхавшийся голос: