В эту зиму мне повезло. Дедушка и бабушка были дома. Наш двор определили для заготовки колес. Еще до морозов во двор завезли кривые куски дуба. Зимой тоже в колхозном лесу выпиливали те дубы, которые выросли до нужных размеров. Прямые дубовые бревна возили на санях-роспусках к колхозной конторе. А те места, в которых стволы были неровными, отрезали пилами и привозили к нам во двор. Из этих чурбанов вытесывали заготовки для обода колеса и тесали спицы.

Работали у нас пятеро. Все наши родственники. Мой дедушка и дедушка Антон – родной брат моего дедушки. Два дедушкиных двоюродных брата: дедушка Федор и дедушка Иван. Пятым был одноногий дедушка Андрей, муж родной дедушкиной сестры бабушки Явдохи. Бабушку нашу тоже на работу не стали гонять. Она считалась кухаркой у этих плотников.

Приварка из колхоза не давали и дедушки приносили харчи из дому, а бабушка готовила из принесенного обед. Пока не навалило снега, работали во дворе, а во время дождя тесали обода в дедушкином столярном сарае. По морозам плотничать стали в хате. В сенях, вдоль чулана стояли обметенные от снега чурбаны. А в хатыни, расположившись кругом, тесали из них заготовки. Мерили к ободу. Отпиливали ножовками лишние концы. Из отпиленного, если позволяла длина, тесали спицы. Если куски были короткие, то их откидывали бабушке на дрова. А самые коротенькие, я собирал себе на игрушки.

Из не слишком гнутых чурбанов тесали заготовки для больших задних колес. Из сильно согнутых – получались заготовки для передних. Втулки к нам привозили уже готовые, плотникам оставалось только продолбить в них дырки, для крепления спиц и колесо можно было собирать. Я каждый день видел их работу. Понимал, зачем они тешут, строгают, пилят и долбят. Изготовление колес вообще оказалось очень простым делом.

Дедушки никогда не работали молча. Все время подшучивали друг над другом, рассказывали разные интересные истории или обсуждали колхозные дела. Мне нравилось, что у нас во дворе и в хате стало веселее. Очень любил слушать их разговоры. Иногда даже кто-нибудь из них говорил:

- Женька, не надоели мы тут тебе? Все слушаешь, все выслушиваешь. Имей в виду, много будешь знать – скоро состаришься.

- Шел бы в кивнату, поиграл чем.

Их поддерживал и наш дедушка:

- Женя, и правда, ты иди в кивнату. А то в хатыни мы выстудили. И двери постоянно открываем, и чурбаны с мороза холодные. Хоть на печь залезь, хоть внизу обрезками поиграй. Только дверь за собой закрывай, а то и кивнату выстудим.

После этого мне ничего не оставалось, как уходить в теплую кивнату. Но долго я там не сидел. То воды выходил попить, то по нужде. И опять оставался в хатыни.

На плотников часто ругалась бабушка. Она у нас вообще любит со всеми ругаться, и ее за это все соседки и родственники боятся. А я не боюсь. Да меня она почти и не ругает, а даже часто заступается, если дедушка или мама ругают за что. Вот и теперь она придралась к ним:

- Слушайте, вы потише не можете лупить своими топорами? Всю доливку^* в хатыне испортили. Когда переходили в хату, обещали доливку не портить.

- Посмотри сама, мы и так не на доливке тешем, а на горбылях, - ответил дедушка Антон. – Да и испорченного не видно.

- Не видят они. Да у меня от вашего грохота аж чугуны на припечке^* прыгают. Вот разозлюсь и выставлю вас на мороз в сарай.

- Как же ты нас можешь выгнать, если тебе самой приятно, в обществе таких видных мужиков, - улыбнулся дедушка Иван. – Муж тебя спрятал к старикам в огородную бригаду, от глаз мужичьих подальше. Небось, тебе уже и не снилось в обществе таких молодецких хлопцев побывать. А тут вот счастье и подвалило.

- Это вы то счастье? Да вы наказание на мою голову.

- Да ты только подмигни, любой из нас по твоей указке хоть на край света. А при случае, когда Стефан выйдет, за чем из хаты, и погладить тебя сможем по спинке или ниже

- А вы не думаете, что я первая поглажу, кочергой! По всей спине. От начала до конца.

- Вот ты скаженная. Ума не приложу, как это Стефан не сбежал еще от тебя.

- Да уж, какая есть.

- А что, давайте, перенюхаем это дело табачком пока, чтобы у неё чугуны успокоились, - предложил дедушка Федор.

- И то правда, - согласился наш дедушка, - давно уже тешем.

Плотники отложили в сторону свои топоры, а дедушка Андрей попросил меня:

- Подай-ка мне с пол кружки водички. Ты что-то нас не поил еще сегодня.

Быстро зачерпнув из ведра воду, я подал ее дедушке и сказал:

- Пейте на здоровье.

С той поры как тесать стали в хате, подавать воду плотниками стало моей любимой обязанностью. Подавая, я помнил, что положено говорить, когда подаешь человеку воды попить. Надоедало за целый день десятки раз повторять одно и тоже, но я ни разу не забыл сказать, то, что положено. Меня благодарили и говорили, что я расту учтивым парнем.

Тем временем плотники достали табакерки. Табакерками у всех служили маленькие, жестяные баночки, из под оружейного масла, с двумя закручивающимися крышками. Только у одного дедушки Федора табакерка была покупная. А дедушка Антон свою баночку так разукрасил, что его табакерка стала красивее покупной. В средину он впаял какой-то красивый, красный камень. Говорил, что на счастье. Всю баночку покрасил белой краской, которая почему-то называлась «слоновая кость». А с той стороны, где был припаян камень, нарисовал зеленые листья и стебельки. Крышки на табакерке тоже были разные одна зеленая, а другая красная.

Дедушка Иван позвал меня:

- Женька, а ты что не будешь с нами сегодня табак нюхать?

- Буду, если дедушка даст, - ответил я.

- Что ты все время дедушкин нюхаешь? У него ж табак не настоящий. Намешает туда и зверобоя, и чабреца, и полыни какой-то. Табака и не слышно. Такой табак только дамам нюхать. Ты ж у нас не дама? – спросил дедушка Иван и сам же добавил, - конечно, не дама. Ты мужик, хоть пока и маленький.

Я спросил у нашего дедушки:

- Можно мне попробовать Ихнего табака?

- Попробуй если хочешь, - разрешил он.

Дедушка Иван насыпал мне в ладошку из своей табакерки большую горку табака и посоветовал:

- Бери в пальцы побольше и нюхай сильней!

Я уже был хитрый, и табак нюхал не первый раз. Взял двумя пальцами немножечко табака, прижал кулаком в котором держал табак одну ноздрю, а во вторую засунул пальцы, разжал их и вдохнул не глубоко. Табак показался не слишком ядреным. Взяв теперь чуть большую порцию табака, я нюхнул второй ноздрей. Через мгновение в носу зачесалось, закололо, я закрутил головой и начал громко чихать. Из глаз выступили слезы, а я все чихал и чихал.

Этот табак пробирал не сразу, но был гораздо ядреней дедушкиного. Чихал я еще долго, и как меня не уговаривал дедушка Иван нюхнуть еще немного – так и не решился.

Бабушка оторвалась от своих дел, подошла к плотникам и заявила:

- Вы так тут аппетитно чихаете, что аж завидки берут. Нюхну и я с вами, а то у меня что-то нос совсем заложило.

- Если нос заложило, нюхни моего, - предложил дедушка Антон, - у меня, под красной крышечкой, табак специально от насморка приготовлен.

- А ну тебя, с твоей красной крышечкой. Я уже знаю. Там у тебя табак с крутоносом^ – нюхнешь, и глаза на лоб вылезут.

- Возьми у меня, - достал свою покупную табакерку дедушка Федор.

- Спасибо, не надо. Я вот Жене помогу донюхать его порцию. А то у него и на следующую зиму останется.

Бабушка пересыпала табак с моей ладошки, на свою ладонь. За три раза занюхала его в обе ноздри. Глаза у нее тоже заслезились. Я ждал, сильно ли будет чихать она. Но она чихнула один разочек и все. Сказала:

- Ну вот, теперь прочистила свою дыхалку, - и пошла опять к печи.

Этой зимой меня впервые отправили носить «вечерю». К Рождественским святкам все готовятся заранее. Еще с лета запасают мелочь. Если у кого появлялись деньги, то люди не забывали, при случае поменять бумажные деньги, на копейки. Чтобы зимой было чем одаривать и «вечерников», и «рождествовальников», и «меланковальщиков», и «посыпальщиков». Стараются припасти к этому времени и конфет покупных. У кого не было конфет, для угощения заранее кололи мелкими кусочками сахар. Если у кого и сахара не было, то они пекли для раздачи мелкие пампушки.

В прошлом году, хоть я и был еще маленький, мне разрешили на святках, пойти со старшими ребятами «водить Меланку». Готовились у Маруськи дома. Верховодила всеми ее старшая сестра Лидка. Я был у них с самого начала, все видел, и дедушка даже разрешил отдать для ряженых мой кожушок. Меланкой нарядили Юрку Задорожного. Ему накрасили свеклой щеки. Голову повязали цветастым платком, из-под которого выпустили длинную косу из пакли. В косу вплели ленты. А поверх платка повязали еще и кокошник из картонки.

Маруську нарядили Васильком. На голове у нее была Юркина шапка. На ногах Толиковы штаны, а обулась она в Лидкины сапоги, которые той были уже малы. А Маруське с шерстяным носком и толстыми стельками из сена, оказались в самый раз. Еще на нее одели мой кожушок и подпоясали его красным кушаком. Сажей нарисовали большущие усы.

Толику Ковалеву вывернули кожух на изнанку, на голову надели вывернутую шапку с опущенными ушами. Он считался медведем. Остальные ряженые были цыганами. Я пошел в длинном, покупном пальто.

Начинать решили с Дерюгиных. Хозяин работам милиционером в Митрофановке дома бывал не часто. А его жена тетя Оля и девки считались приветливыми и гостеприимными людьми. Жили они в большущем кулацком доме, который стоял прямо у скотопрогона. Пока шли к ним, я не заметил, как потерял варежки. Маруська увидела первая и спросила:

- А ты что, без варежек?

Я сказал, что положил их в карман, но в кармане их не оказалось. Предлагали вернуться поискать, но было уже темно, и шли мы не по тропинке, а по снегу. Ребята решили, что их не найти теперь.

У Дерюгиных долго кричали под окном, чтобы нас пустили меланковать. Уже собирались идти дальше, когда дверь открылась, и тетя Оля позвала:

- Заходите. Только мы приезжие, обычаев ваших не знаем и не готовились.

Сначала мы, как и положено пропели: «Меланка ходила, Василька просила…» потом крепко выпивший дядя Миша заставил петь простые песни. Потом он обнимал и пробовал поцеловать нашу Меланку, но Юрка вырвался и отступил в самой двери. Одарили Дерюгины хорошо. Дали пряников много и денег бумажных. Ребята посчитали, сказали, что почти по тридцать копеек приходится на каждого.

Когда спускались с высокого крыльца, меня кто-то толкнул, я упал лицом в сугроб, и в рукава набралось много снега. Сначала я даже не плакал. Райка Ковалева вытерла мне лицо платочком, и мы пошли дальше. Но потом снег в рукавах пальто стал таять на руках, а на улице был мороз, и мне пришлось заплакать. Ребята посовещались и решили, что Лидка отведет меня домой, пока мы не далеко ушли. А остальные поведут Меланку к Руденко. Когда Лидка меня привела домой, дедушка ее выслушал и предупредил:

- Смотри, не вздумай завтра с утра принести Женьке его долю с Меланки. Он же с вами и не ходил, да и день завтра такой, что первым в дом мужчина должен прийти. Я к вам Женьку пришлю сразу, как он проснется. Что бы вам год был удачный.

А в этом году я был уже большой, и бабушка еще задолго до Святок сказала, что я уже могу носить кутью родне. Заранее выучила меня тому, как надо говорить, когда приносишь кутью.

Нужно было громко и отчетливо сказать: « Здравствуйте Вам в Вашей хате. Наши родители предают Вам вечерю, желают счастья и здоровья». После того как хозяева попробуют мою кутью и подарят подарки полагалось сказать «Спасибо Вам, за Вашу доброту». Мы с ней хорошо разучили эти слова. К Рождеству я уже выговаривал их и правильно и четко.

Для кутьи бабушка натолкла в супе зерен яровой пшеницы. Мама хотела, чтобы сварили из риса, но бабушка не разрешила:

- Это теперь молодые, одна перед другой хвастают. Та из риса варит. Та конфеты в кутью кладет. А положено из пшеницы ее варить. Чтобы сочиво было. И не конфеты добавлять, а мёд! Мы сварим, как положено.

Вечерю носят вечером, перед Рождеством. Положено носить поздно. После первой звезды. Но таким как я разрешалось носить вечерю засветло. Первым положено нести вечерю крестным. Мой крестный работал кузнецом, а жил далеко на Бочанивке^*. Мама договорилась, что я принесу ему вечерю прямо в кузню. Для крестного бабушка положила на дно холщевой сумки, стягивающейся вверху шнурком, мисочку с кутьей и ложку. На эту мисочку поставила миску побольше, в которую положила соленых огурцов, пелюстки^*, кусочек мелко нарезанного сала и краюху хлеба. Сбоку поставила четверку водки. Потом спросила у дедушки:

- Как думаешь, стакан класть им или не стоит?

- Еще чего? У хорошего кузнеца не один стакан за горном припрятан. А, в крайнем случае, и из кружки выпьют. Только рано ты его собираешь. День еще на улице ясный.

- Ничего, - ответила бабушка, - он еще маленький.

- Зачем Вы такое говорите бабушка, - попробовал обидеться я.- Посмотрите, какой я уже большой.

- Большой, большой, - согласилась она. – Просто наш дедушка не подумал, что крестный твой может перед Рождеством пораньше закрыть свою кузню.

Бабушка помогала мне одеваться. Держа в руках мои валенки, спросила у дедушки:

- Что ему валенки одевать, или может новые ботинки одеть?

- Конечно ботинки. На улице не слишком холодно, - уверенно сказал дедушка, - да ему ж к людям в хаты заходить. Валенки отсыреют сразу.

Пока бабушка доставала ботинки, расшнуровывала их и протирала смоченной в жиру тряпочкой, я сбегал в вэлыкихату^* и достал из-под кровати новые галоши в коробке. Бабушка увидела их и спросила:

- А галоши зачем?

- Чтобы по-городскому было. Мама говорила, что в городе люди всегда на ботинки галоши одевают.

- Ну это когда грязь на улице. А у нас морозы весь пост держались. Грязи сейчас нигде нет.

- Ой, бабушка, Вы не бойтесь – я грязь найду!

С моих слов громко засмеялся дедушка и остальные плотники. А дедушка, вытирая глаза посоветовал:

- Чтобы он на городского был похож ты вот, что лучше сделай. Выдерни ему из носков халоши^* штанов и одень их напуском на ботинки. Будет и по-городскому, и снег в ботинки не засыплется.

Бабушка помогла мне одеть пальто. В этом году оно было на меня не такое длинное. Прямо из рукавов пальто торчали варежки на тесемочках. После прошлогодней пропажи, новые варежки мама пришила к длиной тесемке и пропустила ее через рукава пальто. Теперь если я даже снимал их, они болтались у меня ниже рукавов. Надела варежки мне на руки. На ладонь, поверх варежки два раза обмотала шнурок сумки и посоветовала:

- Неси осторожно. Смотри, не падай, а то водка разобьется и вечеря перемешается.

Я гордо, но осторожно дошел по улице до Дерюгиных, затем по скотопрогону спустился вниз почти до самых Верб^* и подошел к кузне. Дверь кузни была открыта, жар в горне освещал крестного и молотобойца. На наковальне лежал раскаленный добела кусок железа. Крестный одной рукой держал плоскогубцы с длинными ручками и двигал ими железо по наковальне. В другой руке у него был небольшой молоток, которым он бил, по железке указывая молотобойцу, куда наносить очередной удар большущим молотом.

Молотобоец бухал молотом размеренно и глухо. При каждом замахе молот описывал круг и обрушивался на наковальню сверху из-за его плеча. Каждый раз пока молотобоец делал замах, крестный успевал два раза легонечко стукнуть молотком по тонкому концу наковальни. У них получалась очень красивая мелодия. Нашему дедушке она тоже нравилась. Я слышал, как он говорил мужикам про крестного:

- Кует Гришка неважно, а перезвоны выводит шельмец, не хуже звонаря церковного.

Летом пацаны любили ходить смотреть, как работает кузнец. А чтобы их из кузни не прогнали, всегда брали с собой меня. Все мы уже хорошо знали и как шины на колеса натягивают, и как втулки окольцовуют, и как рванты^ на люшню^ сажают, и как лошадей куют.

Остановившись на пороге кузни, я проговорил положенные слова. Но из-за звона меня не расслышали, а остановиться они не могли, пока железо не остыло. Наконец крестный положил свой молоток на наковальню плашмя, и молотобоец устало опустил молот на землю.

- Что ты там стоишь как не родной, проходи, не бойся, - позвал меня крестный.

Пока я шел к лавке у горна все время думал, стоит мне повторить еще раз все как положено или не нужно. Но крестный сам спросил меня:

- А это что у тебя в сумке?

- Это родители передали вечерю, - пояснил я.

- Ну, раскрывай, показывай, что они там передали.

Я поставил сумку на лавку и попробовал распутать шнурок. Он помог мне открыть сумку, заглянул внутрь и довольно крякнул:

- Хо. Ради такой вечери, можно и работу отставить, - повернувшись к молотобойцу, добавил, - Мой руки Борис, сейчас святой вечер себе устраивать будем.

После того как они повечеряли, крестный сложил, пустую посуду в сумку, а потом открыл дверцу шкафчика, в котором у него лежали сверла и лерки, и достал оттуда небольшой сверток. Разворачивая газету, он пояснил:

- А это тебе за вечерю. Рубаха новая. Крестная Катя шила, а я ей помогал. Нитки в иголку вдевал и пуговицы подавал. Должна быть в пору, по мерке шила, - развернул и приложил рубаху мне к груди. Посмотрел на меня, на рубаху и добавил:

- В самый раз будет. Я тебе сейчас ее в сумку положу, чтобы не потерял.

- Ой не надо крестный, - попросил я, - лучше ее за пазуху положить, а то она в сумке там вымажется. Она такая белая!

За пазуху, так за пазуху, - согласился он и засунул мне сверток за пазуху, так чтобы часть рубахи выглядывала наружу. А потом спросил:

- Ты погостишь с нами или домой идти будешь?

- Что Вы? Мне задерживаться никак нельзя. Я же всей родне теперь вечерю буду нести, - гордо объявил я.

- Как? И к нам придешь? Деду Ивану тоже принесешь?

- Не на Бочанивку меня пока одного не пускают. Но ничего, дедушка же Иван у нас колеса тешет, и они уже обедали.

- Конечно если обедали, то обойдутся и без вечери, - согласился крестный.

- Так я пойду?

- Конечно, иди. У тебя вон, сколько дел сегодня.

Когда я вернулся домой, плотников уже не было. Бабушка сказала, что сегодня святой вечер, и они ушли с работы раньше. Меня заставили раздеться. Сказали, что нужно обогреться, хоть я совсем не замерз. Долго рассматривали подаренную мне рубаху. Затем бабушка помыла, миски, в большую миску положила новую порцию кутьи и налила в нее немного воды с растворенным в ней медом.

Дедушка спросил:

- Ты меду не пожалела? Сладкая вода?

- Я его в горячей воде растворяла, а потом остудила, она хоть и кажется жидкой, а сладкая очень.

- А полила, что так мало? Как украла.

- Мне не жалко. Только он еще не проследит, где-нибудь наклонит, и выльется все в сумку. А так и кутья сладкая, и вода не выльется. Я поэтому и миску не до верху наполняла.

- Ну, смотри, тебе видней, - согласился дедушка.

Мне следовало отнести вечерю через дорогу дедушке Антону, затем в соседний дом к бабушке Полтавке, а потом за Дерезовую кручу, на бугор к бабушке Явдохе.

Зашел во двор к дедушке Антону, поскользнулся и чуть не выронил сумку с кутьей. Спуск во двор у них был крутой и скользкий. Тогда я подошел к хате, оперся одной рукой на прызбу^* и спустился во двор, придерживаясь за нее. На крылечке снега не было. Поднялся по ступенькам и постучал в дверь. Дверь открыла бабушка Фекла, сказала:

- Проходи, - и пошла в хату.

Я перешагнул через высокий порог, Закрыл дверь в сени, открыл дверь в хату и зашел в хатыну. Дедушка Антон сидел на покути^*, бабушка села рядом. Остановившись у порога, я старательно произнес положенные слова. Внимательно выслушав меня дедушка сказал:

- Ты знаешь Женя, я ничего не расслышал. А ну-ка повтори все погромче.

Немного смутившись я повторил все слова громче и только под конец заговорил тихо.

- Не-е. Не пойдет, - возразил опят дедушка Антон.- Давай по новой.

- Хватит Вам парня смущать, - встала на мою защиту бабушка.

- Ничего, ничего. Я слышал как он дома ловко все рассказывал. Пусть постарается.

Тогда я набрал побольше воздуха и громко, почти прокричал все, что нужно было говорить.

- Во, теперь молодец, - похвалил дедушка. - Даже лучше чем дома. Ну, давай доставай свою вечерю.

- Не надо, я сама, а то еще перевернет, - сказала бабушка, - и достала миску из сумки. Поставила нашу миску на стол. Поставила рядом со столом высокую табуретку и сказала:

- Раздевайся, мы вашей кутьи попробуем, а ты нашей повечеряй.

Пока я раздевался она достала три расписных деревянных ложки и предложила:

- Ну давайте помолясь Богу повечеряем.

Они перекрестились. Бабушка глянула на меня, и я тоже перекрестился, но «Отче наш» шептать не стал. Передо мной стояла каменная тарелка, с голубенькой каймой и цветочками. На тарелке горкой лежала кутья из риса, а залита кутья была не прозрачной, а розовой водичкой.

- Ешь, не стесняйся, - напомнил дедушка.

Кутья у них была очень вкусной, а сладкая водичка пахла и медом и вишнями. Я ел с огромным удовольствием. Было видно, что им приятно было наблюдать мой аппетит. В кутье попадались какие-то мягкие и сладкие кусочки, похожие на разбухшее зерно и я спросил:

- А это, что за фасоль такая вкусная у вас?

- Это не фасоль, - улыбнулась бабушка, - а изюм.

- Вкусный. А где его берут?

- Нам дядя Ваня, специально к праздникам прислал из Ленинграда.

Когда я наелся, бабушка сказала:

- Мы поели вашей кутьи, и немного взяли на потом, а вам мы положим нашей.

Сдвинув к одному краю миски нашу кутью, она до верху наполнила своей вкусной кутьей нашу миску. Дала мне полный карман конфет: подушечек, помадки и в бумажках. Дедушка принес из кивнаты и насыпал мне в ладонь денег. Но почти все медные. Только две монетки были белыми.

Я сказал:

- Спасибо Вам за Вашу доброту.

- Пожалуйста, - ответил дедушка и посоветовал, - только ты когда у других будешь, говори погромче. А то дома ладно говорил, а на людях у тебя получается слишком уж тихо.

Одевшись, я взял сумку и пошел к выходу. Бабушка Фекла накинула на плечи платок и за руку проводила меня до ворот, чтобы не упал на скользком подъеме. Когда она вернулась в хату, я совсем было направился к их соседям, к бабушке Полтавке. Но на полпути решил зайти сначала домой.

Дело в том, что у меня в миске было немного кутьи нашей, а гораздо больше вкусной, бабушкиной Феклиной. Подумал, что в следующих домах будут пробовать на вечерю эту вкусную, а взамен давать свою. Эта их кутья может оказаться простой. А такой вкусной, с изюмом кутьи, нашим может совсем не достаться. Поэтому лучше вернуться, оставить дома всю их кутью, а остальным на вечерю отнести нашей.

Когда я зашел домой, мама уже вернулась с работы. Меня выслушали. Улыбнулись, а дедушка сказал:

- Ну и дети пошли. С измальства учатся выгоду блюсти.

- Поздно уже, - с тревогой в голосе проронила бабушка. – Ты наверно Полтавке отнеси вечерю, а к Явдохе не ходи. Скоро совсем стемнеет.

- Неудобно будет, - возразила мама, - на одной улице живем. Одним отнес, а к другим не пошел. Обидятся.

Повернувшись ко мне, она посоветовала:

- Ты у бабушки Марфы не засиживайся. Даже не раздевайся. Как попробуют кутьи, так и иди сразу к бабушке Явдохе.

- Чтобы не обижались, я как завтра Андрей прихромает на работу, так и объясню ему все. А посылать в такую даль парня в ночь, нечего и думать, - повысила голос бабушка.

- Ну, если так, то ладно, - согласилась мама. – Тогда от Полтавки можешь сразу домой иди.

Бабушку Марфу за глаза все называли Полтавкой. Их хата была крыта железом и почему-то называлась родительской. После того как в армию забрали дядю Васю, а тетя Тоня вышла замуж бабушка жила одна, спать ложилась рано и лампу зажигала редко. Но сегодня окно ее хатыны было ярко освещено. Зайдя во двор, я нашел веточку и постучал ней в окно, чтобы бабушка проводила меня от злой собаки Букета. Собаку привязывали близко к углу дома, и она могла покусать любого.

Бабушка закрыла собаку в будке и проводила меня в хату. Подождав пока она снимет кожух и клетчатый, шерстяной платок, повесит их на вешалку я очень громко сказал, все что полагалось. Она удивилась:

- Ты совсем уже взрослый стал. Так громко и, как большой, все правильно сказал. Давай свою вечерю и садись моей кутьи попробуешь.

- Не, бабушка, я уже наелся и мне сказали, чтобы я по долгу не задерживался.

- Хорошо, тогда я вашей кути себе отсыплю, а тебе нашей добавлю.

- Добавляйте.

Бабушка дополнила нашу миску. Установила в сумку. Положила туда же и вкусно пахнущих пампушек и два конфета в бумажке. В руку насыпала денег. Сказала:

- Деньги клади в карман, а то потеряешь.

Я посмотрел, деньги были все медные. Белых ни одной.

Во дворе бабушка проводила меня до угла. Выпустила собаку из будки, но не разрешала ей лаять, пока я не дошел до ворот и не закрыл за собой калитку.

Дома я весь вечер не мог успокоиться. Мне нравилась моя самостоятельность и сообразительность. Доказывал, что я не забоялся бы сходить и до бабушки Явдохи. Потому, что на улице большие парни и девки, только начинают вечерю носить. Хвастал, как ловко придумал с вкусной кутьей.

К нам приносили вечерю: Катька с Маруськой – дочки крестного, Шурик – внук бабушки Явдохи и Зинка – внучка бабушкиных родственников Шевцовых. Мама Шурику рассказала, почему я не понес им вечерю, и попросила, чтобы он передал своей бабушке мамины извинения. А Шурик, достал из кармана немного денег отдал мне и сказал, что это его бабушка и дедушка Андрей предали мне к Рождеству.

Когда Шурик ушел, бабушка сердито сказала:

- Ну и Явдоха. И тут успела подкусить.

- Ну что Вы мам, мы же сами виноваты, что не понесли им вечерю хоть и собирались, - возразила мама.

- Всегда она так, - продолжала бабушка.

- Ты опять за свое, - вмешался дедушка, - грех перед праздником берешь на душу, а говоришь, что верующая.

- Ты сам сегодня вечером еще как ругался.

- Так я ж не верующий. Мне греха нечего бояться.

Все мои деньги пересчитали, сказали, что получилось почти пятьдесят копеек. Мама завернула их в кусочек газеты и положила в ящик стола. Мне сказали, что летом, когда будет ездить ганчерэшник^*, я могу у него на эти деньги купить глиняный свистун или леденцов на палочке, или что-нибудь другое. Что захочу – то и выберу.

От новых впечатлений я долго не мог заснуть. Мама уже спала. Потушили в хатыне лампу дедушка с бабушкой и пошли спать в кивнату. А я все представлял, как летом буду выбирать у ганчерэшника все, чего захочется. Не помню, как и заснул.

Утром проснулся от громкого мужского пения. Было еще темно. В хатыне светилась лампа. Мама тоже еще спала. Я быстро перелез через маму, вскочил с кровати и приоткрыл дверь вэлыкихаты. У порога стояли без шапок, но одетые в свои кожухи дедушки: Антон, Федор и Иван. Рядом с ними наш дедушка в нательной рубашке, штанах, и в галошах, одетых на босую ногу.

Стройно и красиво они пели " Рождество твое Христи Боже…" Мама быстро оделась, пригладила волосы, повязала платок и вышла в хатыну. Допев песню дедушки, поздравили всех с праздником. Взрослые громко разговаривали, шутили, смеялись. А я замерз, забрался под одеяло и опять уснул.

Когда мне надоедало проводить время в компании плотников, я начинал упрашивать бабушку, чтобы отпустила поиграть к кому-нибудь из нашей ватаги. К любому пойти было нельзя. Полагалось идти играть, только к тем, у кого дома были взрослые. Таких было только три семьи.

У Маруськи на работу не гоняли тетю Полю, потому что, у нее руки были изуродованы от ревматизма. Пальцы на руках были скрючены, ладони не выпрямлялись, а на сгибах пальцев были шишки.

У Федьки Ковалева дома была бабушка Дросыда. Про нее в селе говорили, что никто точно не знает, сколько ей лет, но точно намного больше ста. И еще все знали, что она никогда не купается. Купалась только в молодости в тот день, когда дитё рожала. А как состарилась, стала купаться только один раз в год, на «чистый четверг». Ее старшие дети уже давно умерли, а младшие жили с ней. Старенькую тетю Стешу еще гоняли на работу. А дядя Игнат, Федькин отец, работал в колхозе конюхом. Бабушка худая, сгорбленная, и лицо у нее сморщенное-сморщенное. Издали бабушка казалась девочкой маленькой. У них в роду все такого малого роста. И бабушка, дядя Игнат, и тетя Стеша.

А мамка Федькина, тетя Акулина, наоборот очень высоко роста. Я слышал, как мужики на конюшне шутили про них:

- Игнат, ты наверно лестницу приставляешь к жене, чтобы поцеловать ее в губы?

Дядя Игнат глухой, ничего не слышит и не отвечает. А мужики не унимаются:

- Молчит. Секретом делиться не хочет.

- Да знаем мы его секрет. Он ее сначала валяет, а потом целует!

Старшая Федькина сестра, Райка тоже вроде мамки вымахала аж до потолка. Райка довоенная, в войну от школы отстала и теперь училась переростком. У них еще старший брат был, но он умер, пока дядя Игнат на войне воевал.

У них было уличное прозвище Заморенные. Наверно потому, что у них бабушка такая худая и морщинистая. Но она хоть и старая, а не лежала на печи как все старики. Все время, хозяйствовала, подметала, топила плиту, варила. Наша бабушка говорила:

- Если бы не бабка Дросыда, вымерли бы уже Заморенные. Семья большая, а хозяйство на столетней старухе держится.

У Толика Кудинова дома был дед Петр Ильич. Раньше, еще до того как в селе церковь работала, он был церковным старостой. Церкви давно уже нет. Попа вместе с семьей сослали в Сибирь, и они там все сгинули. Всех заставляли отказываться от Бога, а Петр Ильич, так и не отказался. Рассказывали, что он и до войны, и при немцах, и сейчас если кто что не по совести делает, сразу срамить начинает и карой господней грозить. Он даже начальства не боялся, и говорил им все прямо в глаза.

Говорят за его нрав такой грозный, начальство специально поймало с колосками мамку Толика. Теперь у него мамки не было. Она где-то сидела. Я не знаю что это такое, но знаю, что когда людей забирают, то они там, куда их забрали зачем-то сидят.

В гостях разрешалось быть только до обеда. Бабушка строго настрого наказывала:

- Смотри там, обед не прозевай. Раньше, домой уходи. А то людям обедать садиться, и гостей полагается за стол сажать, а у них может, и куска хлеба лишнего нет. Как увидишь, что уже к обеду сходятся, сразу домой иди.

Но я частенько задерживался в гостях. Особенно у Маруськи. У них не поймешь когда обед. Дома как садимся обедать – значит уже обед. А у Маруськи я никогда не видел, что они обедают. Хоть до вечера будем играться, обедать они все равно не сядут. Бывает правда Лидка если из школы приходит, то жует, что-то в хатыне. И то на нее тетя Поля кричит всегда:

- Лидка, ты что, маленькая? Не можешь дождаться пока мать с работы придет?

У Федьки тоже приходилось задерживаться. Когда дядя Игнат и тетя Акулина приходили на обед – я сразу собирался домой. Но Федька обычно начинал канючить:

- Ну что ты уже уходишь. Ко мне и так никто не ходит, и ты уже уходишь.

И маленькая Галинка, тоже брала меня за руку и не давала одеваться, лепеча:

- А я плосу тебя, поиглайся со мной.

Обычно Райка или тетя Акулина говорили:

- И то, правда. Оставайся. Мы быстро пообедаем, и опять играть будете.

Но я не любил у них оставаться на обед. За стол они не приглашали. Да им и самим было тесно за этим столом. А смотреть, как другие едят, считалось неприличным. Да и самому сразу кушать хотелось.

Зато у Толика никогда не прозеваешь обед. Как бы мы не заигрались, как только приходило время обеда, Петр Ильич подходил к нам и требовал:

- Все прекращайте. Обед наступает. Женьку уже наверно дома выглядывают, а ему еще одеваться, да и идти не близко.

Когда немного потеплело, бабушка все же выселила плотников. Она еще заранее всех предупредила:

- В марте у нас корова отелится. Теленка в дом брать придется, а ему с вами не втиснутся в одну хатыну. Придется вам в сарай возвращаться.

За вечерей, когда чужих уже не было, дедушка хотел заступиться за плотников:

- Ты говоришь, как отелится Марта, чтобы в сарай переходили тесать? Холодно еще на улице. Может, потеснимся как?

- Я, конечно, не знаю, - сказала бабушка, - Ты хозяин, тебе и решать. Но я ума не приложу. В вэлыкихату, ты ж не станешь его привязывать?

- Причем там вэлыкихата, в хатыне можно как-нибудь потеснится.

- А как потеснишься? Теленка мы всегда вязали у той стены, от сеней. Теперь вы там тешете. Не в святой же угол его вязать?

- Ну, тоже сказала.

- Я понимаю, можно конечно уплотнится. Чтобы и вы, и теленок у той стены оставались. Но ты сам посуди, и вам и ему тесно будет. Да и на улице уже не такие морозы как раньше. Особенно днем.

- Все равно тесать на улице без рукавиц холодно еще. А в рукавицах не потешешь.

- Теперь уже с каждым днем теплеет. А если не выселить вас из-за теленка – до самой Пасхи у нас тесать будут. А так и причина ясная, председателю придраться не к чему. И хату освободим. Ты не злись, а подумай. Ксения, скажи и ты ему, - попросила бабушка маму.

- Я не знаю как правильно. Решайте сами, - ответила она.

К концу вечери дедушка объявил:

- Пожалуй, как теленок, даст Бог, народится, так будем все же переселяться в сарай. А там может, и работу нам поменяют. Колес года на два уже наготовили.

Так и вышло. Корова отелилась ночью. После того как теленок пососал молозива, а она его хорошо облизала – теленка принесли в хату. Родился бычок. Белый, с коричневыми пятнами.

Когда пришли на работу плотники, дедушка предложил сходить в контору и договориться с начальством о другой работе. Колес натесали много, а работать стало негде. Дедушка Антон поддержал нашего дедушку:

- Нужно сразу идти пока начальство все на месте. Из инструмента возьмем только топоры и ножовки.

- И Андрея по пути встретим, чтобы он не шкандыбал сюда, а потом обратно, - добавил дедушка Федор.

Дедушки ушли и с того дня работали на ремонте инвентаря на воловнике, а у меня появилась первая ответственная и трудная обязанность. Бабушка после завтрака принесла из сарая небольшую жестяную банку и поставила ее у порога. Потом долго и подробно рассказывала, чем мне придется заниматься все то время, пока теленка не переведут в сарай.

Пока теленок лежал, свернувшись клубочком в углу. Если он будет пробовать выходить из угла, на него наденут ошейник и привяжут. Когда он будет вставать на ноги мне нужно быть на чеку. Как только теленок начнет писять, я должен быстро хватать банку и держать ее под струйкой. Если ему захочется покакать нужно держать банку в том месте куда могут упасть кизяки. Если какой кизяк не услежу – не так страшно. Можно его размазать по доливке, ее все равно коровьим кизяком мажут. За писаньем бычка нужно следить тщательно. Потому, что от сырости доливка поднимается коржом и становится мягкой.

С этого дня у меня закончились все походы к друзьям и гуляния. Даже вставать приходилось раньше обычного. Еще только вставала мама, а бабушка ей говорила:

- Встаешь? И Женьку заодно поднимай. А то я пока завтрак готовила, уже два раза Рябому банку подставляла. Следить за ним мне некогда, да и в парники навоз конский закладывать на сегодня нам бригадир загадывал. Пораньше идти придется.

И до самого вечера, пока не приходило время ложится спать, я должен следить за этим сцателем. А тут еще и родители, вместо благодарности, каждый, кто забегал днем попоить теленка или приходил вечером с работы – в первую очередь смотрели на доливку у теленка. И каждый с подозрением спрашивал:

- А что это за пятно сырое? Ты что, прозевал?

- Не зевал я, он просто переступил, когда писял и немного мимо банки попало.

- Смотри, внимательно следи! Ты уже не маленький.

- Надоел он мне. Когда Вы его в сарай отправите?

- Холодно еще. Потерпи до тепла.

- Было бы легче Женьке, - сочувствовала мне бабушка, - если бы телочка народилась. Она, перед тем как сцать горбится и на ноги задние приседает. А бык он как стоял, так и сцыт.

- Ничего, - возражала мама, - пусть приучается к труду. Обязанность не тяжелая, а внимание развивает, да и к ответственности приучает.

- Заодно уже приучается и отбрехиваться, если ругают, - добавил дедушка.

- А Вы знаете тато, Люся говорит, что плохо, когда ребенок не приучен отстаивать свою правоту, если знает что прав. Вот только Женечка, учти, если оправдываешься нельзя обманывать взрослым. С взрослыми, а особенно с родителями всегда говори честно!

- Во, во приучай его выкручиваться да грубить. Я позавчера слышал, как его подружка Саньке говорила: " Мама, не бреши мне". Эту сразу видно, что научится и правоту и не правоту отстаивать.

- Ну, что Вы дедушка такое про нашего Женю думаете. Он уже большой и хорошо знает, как с взрослыми положено разговаривать. Он никогда не станет таких слов говорить на взрослого. Правда, ж Женя?

Я закивал головой. Мама была права. Я знал, что такое слово как "брешешь" можно сказать только меньшему себя. Старшему так говорить не полагалось. Сказать такое взрослому, тем более матери – большое прегрешение.

А Маруська с Лидкой и матери, и тете своей говорили "ты", а не "Вы". Я был свидетелем как Маруська своей старшей сестре Лидке не раз говорила "брешешь", хоть та ее и била по губам. Маруська плакала, а не каялась. И вот оказывается, даже на мамку так сказала. Интересно попало ей за это или нет?

- Вот видите, дедушка, наш Женя, все понимает и никогда нас не опозорит. Правда, Женя?

Я опять кивнул головой и сказал:

- Не бойтесь дедушка, я не опозорю.

Мама погладила меня по голове и, помолчав, заявила:

- Про то, что лучше честно жить мы с Женей еще перед сном поговорим.

- Поговорить можешь, а по мне так лучше б его приучали жить как наши отцы и деды жили. По писаному жить – можно не угадать по тому ли писанию учишься. А как предки наши жили, так всегда люди совестливые получались. Если и уродится, какой непорядочный, так совестливый народ не даст ему ходу.

Дедушка помолчал, подумал, вздохнул и продолжил:

- Наши родители тоже хотели знать, что в книжках пишут. Дед вот твой постоянно мечтал об этом. А получилось, что, как только стали у нас люди по-книжному да по газетному жить – сразу жизнь поломалась. Такого в этой жизни насмотрелись, что удивляюсь, как умом не тронулись от пережитого.

- Тато, Вы ж сами говорили, что Люся грамотная, смышленая и что советы всегда дельные дает.

- Я и сейчас так думаю. Только вот, что тебе скажу. В старину люди тоже не глупые были. Ты подумай, над моими словами, перед тем как портить парня, по книжкам этим политическим.

- Была бы она сейчас у нас, враз бы все разъяснила. И Вы бы с ней согласилась.

- По честному сказать мне самому жалко, что Люся уехала в Россошь. С квартиранткой, слов нет, нам повезло. Породнились прямо с ней за это время.

- Ну вот, меня ругаете, а сами соглашаетесь…

- А про то, что по старому жить правильнее, меня и десять Люсь не переубедят. Неплохо было, если бы ты тоже зарубила это себе на носу.

Вечером, когда мы ложились спать, мама часто разговаривала со мной про разные разности. Если бабушка или дедушка спрашивали, что мы обсуждаем, мама отвечала, что занимается моим воспитанием. Я не знаю или тетя Люся посоветовала ей заниматься со мной вечерами, или из-за работы, у неё другого времени не было. Но если мы с мамой ложились спать в одно время, у нас с ней всегда были интересные разговоры. Мне очень, очень нравилось заниматься моим воспитанием, но я быстро засыпал.

Мама рассказывала разные истории про чужих мальчиков и девочек, которые живут в городе, и про ребят из нашего села. Мы обсуждали правильно они поступали или нет. Я рассказывал, что делал днем, и мы сразу решали, была какая польза от моих занятий или нет. Этим вечером она очень долго рассказывала мне, как важно быть честным. Поясняла, почему нельзя обманывать. Что честно нужно признаваться даже в тех поступках, за которые будут ругать, или в угол поставят.

Я уже все понял, а мама продолжала и продолжала говорить. Хотелось спать. Чтобы не обидеть маму, и чтобы она поверила, что мне все понятно я сказал:

- Мам, Вы не переживайте за меня. Я уже большой и все сразу понимаю. А про то, что нужно все честно говорить, я все понял еще, когда мне бабушка про грех рассказывала. Летом, когда признался, что цыпленка нечаянно, я в воду бросил. Она меня и поругала сильно. А мне не обидно было на нее, что ругается, а думалось, что правильно я не согрешил перед Богом, и честно бабушке признался. А сейчас я спать буду. Можно?

- Конечно. Да я вижу, ты и вправду понял все правильно. Спи. Поздно уже. Спокойной ночи!

- Спокойной ночи, - ответил я.

Прижался спиной к маминому боку и сразу уснул.

Когда начал таять снег, а днем у прызбы и у ворот появлялись лужицы – Рябого перевели в сарай. Дедушка отремонтировал телячий загончик, положил в кормушку самого зеленого сена, а бабушка постелила на землю толстый слой чистой соломы. Бычку привязали к ошейнику веревку и вывели во двор. Сначала он жмурился от яркого солнца, а потом как начал бегать по снегу вокруг дедушки, брыкаясь задними ногами. Бабушка посоветовала дедушке:

- Сделай веревку короче. А то он не успокоится.

- Пусть попрыгает. В загоне опять бегать не получится.

Мы с дедушкой еще долго стояли во дворе ожидая пока Рябой наиграется, а бабушка ругалась на нас:

- Ну, вот ещё, нашли себе занятие. Один старый, а другой малый. А разуму на двоих меньше чем у Рябого.

Дедушка подмигнул мне и прошептал:

- Ничего. Бабушка поругается, поругается и перестанет. Зато наш бык набегает себе аппетит – станет сильным и здоровым.

Переведя теленка в сарай, меня освободили от обязанностей по уходу за ним, но гулять все равно не пускали. Шла весна, снег таял, а землю было видно только на горе, на проталинах. В селе, в низине снег осел, пропитался водой. На улице дети сразу провалятся в талый снег, зачерпнут в сапоги воды, простудятся и заболеют. Могут даже умереть. Даже взрослые, все время приходили домой, то с одной мокрой ногой, то с обоими.

Целыми днями я смотрел в окна на гору, ожидая, когда растает весь снег. Из одного окна хатыны была видна гора за кулацким садом. В окна вэлыкихаты и в одно окно кивнаты была видна гора за Дерезовой кручей. На этой горе стояла ветряная мельница. Снега на ней было больше, или таял он медленнее, но я больше любил смотреть в эту сторону. Особенно из кивнаты. Здесь смотреть в окно было очень удобно.

У самого окна стоял бабушкин сундук. Сидя на нем можно смотреть на бригадный двор, на конюшню, на то, как машет крыльями ветряная мельница, как уменьшаются полоски снега на горе. Если кто шел или ехал по улице, его можно было рассмотреть через другое окно кивнаты. Лошадей и волов запрягали еще в сани. Но сани проваливались в снегу, а в колеях было видно мутную воду. Люди ходили не по дороге, а пробирались по бугоркам, вдоль дворов.

Постепенно снег растаял на всей горе. Под горой, в селе снега тоже стало на много меньше. Лошадей уже давно запрягали в колесные повозки, из-за чего на улице вся дорога была замешана в такую грязь, что сапоги с ног снимались, когда кто переходил через дорогу. По бугоркам люди протоптали тропинки. Большие ребята уже играли на подсохшей горе, за кулацким садом, в шара и в свинку^*. А меня по-прежнему не отпускали на улицу.

Наконец в воскресенье выдалась хорошая солнечная погода и меня решили отпустить. Мои сапоги бабушка смазала гусиным жиром, чтобы не сразу промокли и я побежал собирать своих друзей. Отпустили только Толика Кудинова и Маруську. Толик Ковалев уже ходил в школу, я думал, что его оставят уроки делать, и позвал просто так. Чтобы не обижался. Но мамка отпустила и его тоже.

Маруська умела делать из бумаги кораблики. Бумаги у нас дома было много, и я вынес и газету и конторские листки, которые мама приносила для разжигания дров в плите и в печи. Маруськины кораблики мы начали пускать в бурный ручей, вытекающий из Водяной кручи и пересекающий улицу рядом с нашим двором. Бурлящая в ручье вода была мутной, в воде неслись палочки, травинки, листья и другой мусор. Перекатывались целые комки глея, камешки и много ила.

После, когда грязь везде высыхала, ниже нашего огорода, в саду и в Вербах оставался толстенный слой принесенного талой водой ила и мусора. Из-за этого ручья дедушка и Маруськина мамка каждый год обновляли ров, разделяющий наши огороды. Ров был такой высокий, что я с трудом на него забирался. Они углубляли желоб прокопанный посредине рва. А землю каждый выбрасывал в сторону своего огорода. Зато если желоб получался глубоким, а снег таял медленно, наши огороды не заиливало, и сажали все раньше, чем в колхозе начинались полевые работы. Если полая вода прорывала ров и затапливала огород, то ранние овощи наши вообще не могли посадить. Зато по илу все родило намного лучше.

Маруськины кораблики в быстром потоке переворачивало. Мы пробовали доставать их палочками, но они размокали, сминались и тонули.

А у меня были заранее приготовлены настоящие кораблики и обрезки от досточек. Кораблики мне уже давно помог сделать дедушка. Он затесал концы на двух узких досточках, гвоздем прожег в каждой по две дырки. В эти дырки вставил по заостренной кверху лучине. Одна длиннее, а другая короче. Бабушка даже поругалась на него:

- Тебе, что заняться нечем, что ты Женькины игрушки переделываешь?

А он ответил:

- Когда я был, маленьким мне тоже родители кораблики строили. И я это до сих пор помню.

- А когда я была маленькая, думала чего бы поесть. Поэтому до сих пор знаю, главная забота в семье, чтобы была еда для всех.

- Ну, не скажи, - ответил дедушка.

Дедушка показал маме как нужно из бумаги наколотой на лучины сделать паруса. А мама потом сама догадалась и из узеньких кусочков материи от лозунгов поделала флаги и прицепила их выше парусов.

Маму перед праздниками всегда заставляли делать лозунги. Перед этим дедушке привозили настоящую доску. Он продольной пилой пилил ее на рейки и из них сбивал рамки по тем размерам, которые давала мама. Потом мама приносила красную материю, разрезала ее, и дедушка натягивал материю на рамки, закрепляя ее железными гвоздиками, которых ему всегда выдавали мало. Он сердился и говорил маме:

- Ты скажи в конторе этим бестолковым, что лозунг это не сапог. Когда сапоги я шью, то подошву могу и деревянными шпильками прибить. А материю не прибьешь так. Тут гвоздь загибать нужно. Я бы конечно деревянных мог наделать и прибить. Так не гнуться они ж.

- А вы пореже бейте, - советовала мама.

- Нет уж, пореже бить, пусть отдают делать кому другому. Я не хочу, чтобы материя мешками висела, а на меня люди пальцем показывали.

Когда дедушка заканчивал свою работу, мама разводила в молоке зубной порошок, брала кисточку и писала лозунги. Лозунги она списывала с газетного листа, который назывался призывы. Те, которые она должна написать в канторе обвели карандашом. Мама переписывала их своим красивым подчерком, и все время боялась сделать ошибку. Оставшиеся куски материи бабушка раздирала на тоненькие ленточки, сматывала их в клубки для того, чтобы потом ткать дерюжки.

Не получив большого удовольствия от запуска изготовленных моей подругой корабликов я придумал:

- Слушайте. Вода в ручье течет туда, а ветер дует оттуда. А меня дома два корабля с парусами. Дедушка говорил, что на воде они будут плыть туда, куда дует ветер.

- Так неси их быстрее. Посмотрим, куда поплывут, – попросил Толик Кудинов.

- Мне че то жалко их мочить. Они такие красивые получились. Маруська видела, может доказать.

- Ну и любуйся ними, пока вода не закончится, - ухмыльнулся другой Толик.

- Я сейчас принесу, только вы палками с ним потише, чтобы не перевернуть.

Дома, попросил маму, чтобы подала мне тот корабль, который больше, у которого один парус косой, а другой прямой. Запускать решили в ручей с нашей стороны дороги. Кораблик несло по течению, вращало, прибивало к берегам, но по ветру плыть он не хотел. Толик Ковалев устанавливал правильно паруса, очищал от нацеплявшейся травы, а его все равно сносило течением вниз. Постепенно мы перешли вдоль ручья, на другую сторону дороги.

На той стороне: вдоль Маруськиного сарая, вдоль рва, через ручей лежал большой сугроб не растаявшего снега. Ручей с журчанием, образуя водовороты уходил под снег. Мы немного зазевались, и кораблик затащило ручьем под снег. Толик Ковалев хотел с разбегу перепрыгнуть на другой берег но не допрыгнул и по грудь провалился в снег. Опираясь обоими руками о берег он не оглядываясь закричал нам:

- Ну чего стоите. Быстрей вытаскивайте меня, а то у меня ноги до воды достают.

Мы быстро пробежали по перекинутым через ручей жердям и начали с Маруськой тащить его за руки, а Толик Кудинов крикнул:

- Вы его и вдвоем вытащите, а я побегу по рву, туда, где снег кончается, и поймаю кораблик.

- Держите крепче, - просил нас провалившийся, - я нащупал выступ, сейчас хорошо упрусь ногой и вылезу.

Мы тужились изо всех сил. Толик уперся ногой и налег на свои руки. Я стоял прочно, а Маруська заскользила к краю. Чтобы самой не свалиться в воду она выпустила руку товарища.

- Что ты дуреха сделала, - заорал на не тот, - я же полный сапог воды набрал!

Маруська быстро, быстро затопала каблуком, сделала в рыхлом снегу углубление, поставила туда свою ногу и протянула руки.

- Давай. Теперь я не сползу.

С трудом мы выволокли своего товарища на снег. Его штаны и перед стеганки сильно измазались в грязи и глее. В одном сапоге хлюпала вода. Маруська пробовала снегом смыть грязь с его стеганки. Он отстранил ее:

- Не лезь, только сильней размажешь. Поддержите лучше меня, пока я сапог переодену. Нагорит мне теперь дома из-за твоего кораблика, - с обидой сказал он мне.

Пока мы держали его с двух сторон, он снял сапог, вылил из него воду. Подал портянку Маруське и попросил:

- Отожми с нее воду хорошенько.

Она расправила портянку, два раза резко встряхнула ее, очищая от налипших крупинок ила. Потом сложила вдвое, свернула в жгут, уложила его в открытую ладонь и на предплечье другой рукой крепко обхватила лежащую на предплечье часть портянки и скрутила ее вращая ладони навстречу друг дружке. Ловко, не по мужски, а как женщины при стирке на кринице отжимают белье, на сухо отжала портянку.

Носок он снимать не стал, а намотал на него портянку и с трудом, с нашей помощью, обул сапог. Обувшись, попрыгал на месте и заторопился:

- Ну все, я пошел. А то еще простужусь, чего доброго.

- Хочешь, я подарю тебе всяких брусочков из доски? Ты их можешь хоть так просто пускать в воде, хоть кораблики поделаешь, - попробовал я загладить свою вину перед товарищем.

- Нужны они мне. Да и некогда будет пускать их. Сегодня хоть бы высушить все, а завтра в школу.

Когда один Толик ушел, мы с подружкой пошли к другому. Маруська спросила:

- Ты че не несешь кораблик? Или ты его упустил?

- Ничего не упустил. Он или раньше уплыл, пока я сюда добежал, или застрял где под снегом.

Так и не дождавшись кораблика, мы решили идти по домам обедать. После обеда оба пообещали прийти ко мне и продолжить наши занятия.

Дома дедушка выслушал мой печальный рассказ и пожурил:

- Ребята вы уже большие, а бестолковые. Разве ж кораблик с парусом кидают в ручей. Нечего его было и искать. Он уже наверно по Дону к морю поплыл.

- Вы же сами говорили, что их в воде пускать нужно.

- Ну так не в ручье же с грязью. В луже его б пустили. Тогда и ветер его парусами будет тащить. А вы в ручье!

- Дедушка так у нас и луж нет. Ручей из кручи течет. И грязь на дороге.

- А ты в верхние ворота выйди и посмотри, сколько луж на выгоне.

- Да? А я и не знал. Тогда я после обеда возьму другой кораблик. Можно?

- Дело твое. Мы ж тебе его делали. Где захочешь там и пускай.

Втроем мы потом долго играли с корабликом на выгоне. В тех лужах, которые были помельче, он застревал, цепляясь за землю или прошлогоднюю траву. В глубоких лужах – плавал хорошо. Если не успевали его установить правильно, то ветер гнал кораблик к другому берегу и боком, и наискосок, и даже задом наперед.

Игра нам понравилась, и мы могли бы так играть до вечера. Но от холодной воды руки у всех окоченели, так что пальцы уже не сгибались и не могли удержать даже веточку, для выталкивания игрушки с мели. Решили положить кораблик к нам во двор, на просушку парусов, а самим сходить на гору к большим ребятам.

Народу на горе собралось много. Парни играли в шара. Девки переживали одни за одних, другие за других. Мы сначала смотрели на игру издалека. Потом подошли поближе. Но на нас сразу же закричали, заругались и игроки и девки. Что мы будем мешать, что по нам может попасть шар, а отвечать за нас никому не хочется. Мы огрызались, говорили, что гора не их, и нам тоже хочется поиграть и побегать по уже зазеленевшей траве.

Пробегавший мимо Роман Руденко посоветовал нам:

- Женька, забирай своих друзей, и идите дальше к окопам. Там размечена площадка для городков, а городки, палки и цурки^* во втором окопе сложены. Вот и играйте там. А нам не мешайте.

Мне очень понравилось, что Роман обратился ко мне хоть и Толик и Маруська старше меня на год.

- Пойдемте, поиграем, - сказал я, - все равно они нас прогонят.

- Никаких они правов не имеют нас прогонять. Я хочу посмотреть. Пойду, стану с девками и буду смотреть, - уперлась Маруська.

- Пойдем, не вредничай, - поддержал меня Толик.

- Идите, я вас не держу.

Она осталась, а мы ушли. Достали палки для городков и городки. Толик умел ставить три фигуры, а я только одну – конверт. Сначала установили конверт. Бросать решили только с первого кона. Со второго кона ни я, ни он палку добросить до городков все равно не смогли бы.

Мы еще не успели начать игру, как к нам пришла Маруська.

- Че ж ты не осталась с девками, - злорадно спросил я.

- А ну их. Меня в городки возьмете играть?

- Нам то что. Городки не наши. Играй если хочешь, - пожав плечами сказал Толик и добавил, - Только, чур, я первый кидаю.

Палки были длинные и тяжелые. Две Толик вообще не докинул. Одна выбила городок, но сама осталась на площадке. Теперь ему нужно было выбивать и палку. У меня тоже плохо получилось кидать. Лучше всех кидала Маруська. Она делала замах прямой рукой. Палки у нее летели аж за площадку. Только она плохо попадала по площадке, но все равно три городка выбила.

Толику сразу расхотелось играть в городки, и он предложил:

- Может в цурки сыграем? Там палка не такая тяжелая. А из поля цурку кидать можно по очереди.

- Какой нам резон тут играть? В цурки можно и дома, только не бить туда где окна и все, – опять возразила Маруська.

- А что делать будем, - спросил я.

- Я домой уже буду идти, - сказал Толик. – Пойдемте и вы, а то одному не хочется спускаться.

Мы согласились и пошли по домам.

С этого воскресенья мы с Маруськой и с остальными ребятами из нашей ватаги каждый день пропадали на улице. От постоянных игр в холодной и грязной воде, вскоре у всех руки стали неотмываемо-грязными, кожа загрубела, потрескалась. Появились цыпки. Мама ругалась на меня. Говорила, что с такими руками стыдно выходить к людям. Говорила, чтобы я не мочил руки на улице, на ветру. Я обещал, но часто забывал и лез руками в воду наравне со всеми. Цыпки у меня были меньше, чем у товарищей, но руки все равно болели и не отмывались даже в теплой воде.

Сильней маминых предостережений на меня подействовала картина выведения цыпок у Маруськи. Цыпки у нее сильно кровоточили, а обратная сторона ладоней даже распухла. Я был у них, когда ее мамка объявила, что Маруська больше гулять не будет на улице, и что цыпки ей сейчас выпаривать будут кипятком. С ужасом я ждал, что моей подруге и на самом деле будут ошпаривать руки кипятком. Страх мой усилился, когда ее с засученными рукавами усадили на лавку, рядом поставили табурет с тазиком, и тетя Санька достала из печи чугунок с кипящей водой.

Немного успокоило то, что Лидка сначала вылила в тазик кружку холодной воды и насыпала две горсти щелока^*. Тетя Санька добавила пол кружки кипятка и скомандовала:

- Ставь ладони на дно тазика, а Лидка будет кипяток подливать до тех пор, пока у тебя шкура не облезет или грязь из цыпок не отмоется.

Лидка по немножко добавляла кипяток. Пробовала воду в тазике своим пальцем и говорила Маруське, чтобы та терпела и не вытаскивала руки из воды. Она и в самом деле сначала долго терпела. А потом стала выдергивать руки в тот момент, когда сестра добавляла кипяток. Лидка ругалась:

- Что ты такая неженка.

- Ага, ты бы попробовала вытерпеть такое. Сама только палец засунешь и сразу ж вытаскиваешь.

- Мам, - крикнула Лидка ушедшей в вэлыкихату тете Саньке, - а она не хочет терпеть!

- Не хочет терпеть, будем их не отпаренными выдирать с мясом, - сказала тетя, возвращаясь к нам.

Попробовав пальцем воду она сказала:

- Уже отпарились немного. Сейчас проверим. Лидка подай в печурке вихоть^* шерстяной.

Лидка подала кусок отрезанный от белого шерстяного носка и спросила:

- А может не шерстяным а простым вихтем попробовать?

- Простой не поможет, - ответила тетя и предупредила Маруську, - Ну теперь терпи!

Поболтав вихоть в воде, до появления пены, она вытащила одну руку подружки из воды и принялась оттирать грязь из трещин кожи. Маруська сначала ойкала и просила мамку тереть потише, а потом не выдержала и, не стесняясь, заревела в голос. Не в силах наблюдать такую картину, я быстро оделся и пошел домой.

Мне цыпки выводили на следующей недели. Я очень боялся повторения увиденного у соседей. Не соглашался ни на какие мамины уговоры. Пришлось даже вмешиваться дедушке. Но дома процедура оказалась не такой болезненной. Руки мне тоже хорошо распарили. Потом мама намочила марлю, намылили ее мылом, и отмыла мне руки до такого состояния, что под цыпками совсем не стало грязи, и они покраснели. После этого дедушка смешал мед с дегтем, хорошо намазал этой смесью кисти моих рук, обмотал их вощеной бумагой и сказал маме:

- Забинтуй их ему марлей и пусть ложится спать, а утром будет как новенький.

Потом бабушка каждый день натирала мне руки гусиным жиром, а когда возвращался домой, проверяла чистые ли они. Если руки были грязными, заставляла мыть, но не в холодной воде, а в теплой. Вода теплая у нее была всегда. А бабушка теперь в колхоз на работу не ходила. Она обиделась на колхоз.

На колхозном отчетном собрании давали премии передовикам. Бабушка постоянно работала в огородном звене. Там она все время была лучшей. У нее и рассада приживалась лучше всех, и грядки она чище других полола и семена, которые она дома в сараях сушила всегда хорошо всходили. На праздники премировали обычно полеводов и животноводов, а огородных никогда не отмечали. Но в этом году премировали и одну из огородных. Но премировали не нашу бабушку, а Зинку Гайворонскую. С того дня бабушка объявила нашим, что работать в колхозе больше не будет.

Мама и дедушка очень переживали, что бабушку заберут или всю семью поразят в правах. Но бабушка стояла на своем. Она им говорила, что в колхозе все не честно. Работают люди по разному, а трудодни всем одинаковые начисляют. На эти трудодни и так ничего не достается, так хоть на сердце бы легче было, если б хоть отмечали тех, кто работает лучше. В батраках и то тем, кто лучше работал, платили больше. Мало того, что труд не справедливо учитывают, так еще и премируют, не тех, кто лучше работает, кто радеет за дела колхозные, а лодырьку и неумеху. Премируют просто за то, что она полюбовница председателя сельсовета. Говорила, что ей не туфли те нужны, которые Зинке отдали, а обидно, что обошлись с ней не по совести.

Дедушка упрашивал ее:

- Ну, попала тебе вожжа под хвост. Ну, обидели тебя и ты им доказать хочешь, так ты ж не одна в доме. Нас хоть бы пожалела. Только война помогла стереть клеймо растратчиков после суда над Марфой, так попадем под поражение как семья уклонистки.

- Мам, так и от людей будет стыдно, - поддерживала дедушку мама.- Люди вон пожилые и даже старики ходят в колхоз, а Вы у нас ещё совсем не старая и дома сядете.

Но бабушка прикрикнула на маму:

- Ты еще меня поучи. Прикинула б лучше, что твоему дитю теперь больше внимания будет.

- Да ты подумай, упрямая, головой своей. Мне Антону и то стыдно в глаза будет глядеть. Его Сашку, покойницу, болезнь совсем высушила, а все одно до последнего в колхоз гоняли. Еще поесть детям не успеет наготовить, нарядчик зальет огонь в печи и на работу выталкивает. А ты при взрослых детях дома сядешь, - продолжал наседать дедушка.

- Я вставать пораньше не ленилась и до работы всегда с едой управлялась. Всоим детям и тебя я всегда успевала завтрак приготовить. А Сашка загнулась, считай от колхозной работы и что им колхоз за ее труды, хоть спасибо сказал? Хоронили и то на ходу. И не пойму я че вы меня только с Сашкой Антоновой сравниваете? Вы лучше на его Феклу теперешнюю посмотрите.

- Че ты на нее тычешь? Она ж ведь приемной жила в поповской семье. В правах пораженная, и в колхоз она не записана. Единоличники вон тоже по своему усмотрению живут. А мы ж колхозные, нам некуда деваться!

- А я про то, что у твоего брата жена молоденькая, и дома сидит. Вот и я сяду, я, слава Богу, уже не молодая. Вон внук, уже какой. Буду за ним смотреть.

- Одумайся, тебе говорят. Смирись и одумайся.

Но бабушка стояла на своем. Говорила, что ноги ее больше не будет в этом колхозе. Говорила, что совести у начальства не хватит забирать ее. У нее и муж безотказный всегда в почете у начальства, и дочка в канторе работает, тоже среди начальства, только и знает мед им таскать к чаю или на огурцы на закуску. А если председатель сельсовета вздумает ее засчитывать в уклонистки, то она найдет что ему сказать.

Так наши и не смогли ее уговорить ходить в колхоз. Ни одного дня она больше не работала. Мама, конечно, часто говорила, что начальство упрекает ее за бабушку и дедушка тоже. Но бабушка только руками разводила:

- В колхоз я хоть убейте, не пойду, а за то, что Вас через меня упрекают, тут уж я ничего поделать не могу.

А забрать ее, так и не забрали. Хотя после того как она не стала на работу ходить, в селе людей еще забирали и за колоски и за падеж.

Летом, дети не сидели в хатах, а почти весь день проводили во дворах, на улице или осваивали ближайшие окрестности. Взрослые работали с рассвета и до темна, а мы были представлены сами себе. У старших детей были свои обязанности по домашнему хозяйству, а многих гоняли еще и на колхозную работу. Мы же развлекались без забот и больших ограничений.

Для нашей семьи главным событием наверно были приезды к нам моей крестной Марфуши. Жила она на Донбассе, работала поваром в шахтерской столовой. Квартировала у женщины из нашего села, которая уехала работать на шахты еще до войны. Приезжала крестная два раза в год. Один раз летом, после того как дедушка первый раз выкачает мед у пчел. Второй раз зимой, на святках, после того как мы забьем кабана, наделаем колбас, рулетов и ковбык.^*

Зимой, если она приезжала не сразу после забоя кабана, ей не всегда доставалась колбаса с кашей, а она ее очень любила. Колбасу с мясом, кровяную и рулет заливали горячим смальцем и могли хранить хоть до лета. А ковбык и колбасу с кашей долго хранить нельзя. Крестная ругалась на наших, если ей не оставалось того, что она любит. Когда зима была морозная, то мы, специально для нее замораживали и колбасу с кашей и ковбык и хранили в чулане.

У меня была своя собственная причина с нетерпением ждать приезда крестной. Когда я был совсем, совсем маленький и у нас еще жила тетя Люся, она подарила мне оловянного солдатика – с копьем и верхом на лошади. Я так полюбил игрушку, что нигде не расставался с ней. Но однажды, зимой, когда мама вывела меня на улицу подышать свежим воздухом, я нечаянно выронил солдатика и не запомнил в каком месте он у меня упал. Сколько мама не искала его в снегу так и не смогла найти. Она даже, вдоль дорожки весь снег лопатой раскопала до самой травы, а солдатика нигде не было. Я сильно расстроился, плакал и даже не хотел возвращаться в хату.

В хате тоже никак не мог успокоиться и громко плакал. Успокоил меня только дедушка:

- Женя, нам тоже жалко, что солдатика вы так и не нашли, но ничего страшного. Придется только подождать немного, до весны и твоя пропажа обнаружится. Найдем его в траве, и опять будешь играться.

Родители наверно забыли бы о своем обещании, но я помнил о нем постоянно. С началом таяния снега по несколько раз в день просил посмотреть, не видно ли моего солдатика. Все ходили, смотрели, но солдатик не находился. Не нашли его и когда снег растаял полностью. Мама тоже очень хотела найти. Сначала она, в этом месте перегребла граблями прошлогоднюю траву. А после выдергала ее руками, но солдатик как сквозь землю провалился.

Я сильно расстраивался, а дедушка подумал, подумал и догадался, что когда снег таял, солдатик с талой водой уплыл в Ривчак^. Из Ривчака он попал в Дон. А Дон протекает через шахты. Поэтому в ближайшем письме надо попросить крестную, чтобы она сходила на берег Дона и достала из воды моего солдатика.

Письмо мама всегда писала вечером после всех дел и после вечери. И на этот раз она застелила стол в хатыне старой газетой, чтобы двойной тетрадный листок не стал жирным. Бабушка сняла со специальной полочки лампу, и установила ее на перевернутом чугунке, у того края стола, который прилегал к окну. Мама села на табуретку с одной стороны стола, а дедушка с бабушкой уселись рядышком на лавке в святом углу, с другой стороны.

Мама писала быстро и красиво. Что бы не отвлекать ее никто не разговаривал, ни о чем постороннем. Тишину нарушал только частый стук пером о дно каменной чернильницы. Дедушка посоветовал маме добавить чернил, но она сказала, что тогда могут кляксы получаться, и не стала доливать.

Изредка дедушка или бабушка вспоминали какую-нибудь новость и просили маму не забыть и описать ее в письме. Мне тоже очень хотелось напомнить про солдатика, но я уже тогда знал, что мешаться во взрослые дела не положено. Молча ждал, надеясь, что мама не забудет о моей пропаже. Закончив писать мама всегда зачитывала написанное.

Письма начинались всегда одинаково. В начале с крестной здоровались, желали ей счастья и здоровья, называя ее по имени и отчеству. Затем писали, что, в первых, строках письма, ей передают свои приветы ее родители, сестра и маленький племянник. При этом дедушку с бабушкой мама называла тоже по имени и отчеству, а себя и меня просто по именам.

Дальше в письме было много всяких не важных сообщений о корове, о ягнятах, про налоги, и про то, на сколько облигаций в колхозе заставляют подписываться. В конце письма мама написала и самое главное о том, как мой солдатик уплыл в Дон, и что все мы очень её просим сходить и достать его из воды. Мама даже подробно написала, какой вид у моего солдатика. Я помню, подумал, что в Дон наверно много смыло солдатиков, если мама так подробно описывает моего. Поразмыслив, объявил:

- Если там будут другие, а моего она не узнает, пусть вытаскивает любого.

Все засмеялись, а дедушка сказал:

- Вот так ей и посоветуй.

- Да она и сама догадается, - сказала мама. - Места уже нет дописывать. А на этой стороне адрес будет.

Мама тут же свернула письмо треугольником, так чтобы чистая сторона листа была наружу. Приклеила вишневым клеем загиб верхнего листа. Написала адреса. Приклеила марку и пообещала назавтра отнести его на почту, когда пойдет к телефону передавать сводку.

С того вечера, я стал самым нетерпеливым ожидальщиком приезда крестной. Ждал, пока выставят пчел из омшаника, ждал пока пчелы наносят меда. Даже переживал вместе с дедушкой, когда он с другим пчеловодом, дедушкой Андреем обсуждал, что взяток в этом году плохой и качать мед будут не скоро. Наконец дедушка установил в погребнику^* медогонку и начал качать мед. Когда мама писала об этом письмо, я специально не ложился спать, чтобы напомнить и о моей просьбе.

Крестная приехала с усатым дядей. Знакомя его с дедушкой и бабушкой, она назвала его Андреем Васильевичем. Он замахал на нее рукой и сказал:

- Никаких Андреев Васильевичей. Я простой шахтер и не привык к манерам. А Вас я, если не будите возражать, тоже буду называть просто дядя Стефан и тетя Прасковья.

- Конечно, конечно, - закивал головой дедушка.

- А меня тогда уж лучше не Прасковья, а Приська сказала бабушка.

- Ну, что Вы так звучит как-то неприлично.

- У русских может и неприлично, а у нас все так говорят. По мне так Прасковья, это как не ко мне, а к кому другому.

- Ну, хорошо, - согласился дядя Андрей.

Дальше я уже никак не мог стерпеть, когда закончится процедура знакомства. Немного оттеснив в сторону маму, подошел к крестной, прижался к ней, обнял ее за ногу и, заглядывая в глаза, громко спросил: