Пока не наступили сумерки
«Дорогая Изабель!
Я только что вернулся в Париж из своего короткого путешествия и сразу же приехал сюда.
Здесь тихо, спокойно, и ничто не помешает мне написать это коротенькое письмо. Рассказчик из меня так себе, поэтому, надеюсь, ты простишь мне скудость описаний и прыгающий стиль. Впрочем, это не важно. Если у моей поездки и была какая-то цель, то можно сказать, что она достигнута. Во всяком случае, я понял.
Итак. Когда я приехал в Шинон, погода стояла великолепная: около восемнадцати градусов тепла, щадящее солнце, да легкий ветерок, который уносил с собой все тревоги и беспокойства большого города.
Со времени нашего совместного посещения город практически не изменился. Все также закрыт замок Милье; как и раньше переваривает немногочисленных туристов форт дю Кудре и музей Старого Шинона; как обычно пьют в доме виноделия; и Вьена неспешно несет свои воды в подарок Луаре.
Цель моей поездки - музей Рабле в Девиньере находился в двух километрах отсюда. Поэтому, легко перекусив, я отправился туда пешком, что по такой прекрасной погоде было одним удовольствием.
Небо за исключением пары перистых облачков было чистым, и поначалу ничто не предвещало изменений, но когда я добрался до Девиньера, поверь, я промок до костей. Мистика, да и только: после того, как дорога повернула налево, и небо скрылось под сводом деревьев, моментально посвежело, а после того, как я вновь оказался на открытом пространстве и посмотрел вверх, оно оказалось сплошь затянуто сизыми тучами. Хлынуло сразу, и я на своей шкуре испытал на себе выражение «льёт, как из ведра». Я был уже на полпути, возвращаться было поздно, и я припустил вперёд в надежде, что старая семейная гостиница на окраине города будет ещё открыта. Оставшийся километр я проделал со спринтерской скоростью; дополнительных сил мне предало зрелище, как метрах в пятидесяти от меня удар молнии мгновенно испепелил старую, почти иссохшую сосну.
Мне повезло. Гостиница оказалась на месте, и уже через пятнадцать минут я слушал торопливую болтовню хозяина. Мсье Люк, маленький плотный человек лет пятидесяти, был почти лыс; оставшиеся, будто прилипшие к черепу волосы, были седыми, круглое добродушное лицо было вдоль и поперек испещрено морщинами, а маленькие глазки ни чем не останавливались больше секунды, что, впрочем, не производило, как это обычно бывает, неприятного впечатления.
Было очевидно, что сейчас посетителей было мало, и он истосковался по задушевной беседе. Хозяин часто-часто мелко кивал, будто боялся, что разговор с долгожданным собеседником вот-вот прекратится.
Его супруга являла собой его полную противоположность. Она была худа, как кошка священника, и на голову выше своего мужа. В тонких, аристократических чертах лица без труда читалась былая красота; особенно выделялись карие, почти черные глаза и резко очерченный нос. Сначала я принял её за итальянку, но потом изменил свое мнение: кроме необходимых для новоприбывшего приветствий и пары стандартных фраз, когда она показывала мне комнату, я не услышал от неё ни слова, что для уроженки Апеннин было просто невероятно.
Во врямя ужина со словоохотливым хозяином я время от времени украдкой бросал на неё взгляды: она подавала на стол, но в беседе участия не принимала, и ни тени улыбки или оживления не промелькнуло на её печальном лице.
Ужин удался на славу. Хозяин, как оказалось добрый малый, изредка прерывал изливающийся из него, как из рога изобилия, поток информации о местных новостях и комментировал каждое блюдо. Предметом его особенной гордости были, конечно же, помидоры. Якобы он долгие годы потратил на выведение какого-то небывалого сорта, и, наконец, пару лет назад его старания увенчались успехом. Томаты и вправду были сочными, мясистыми, сладкими, и, к тому же, огромных размеров, в чём хозяин видел свою несомненную заслугу. (Что до меня, то я придерживаюсь мнения, что после того, как в Шиноне обосновалась атомная электростанция, проблема выведения новых сортов отпала сама собой).
Мое умение слушать чуть было не сослужило мне плохую службу. Кролик под горчичным соусом был уже почти переварен и наверно готовился к очередному воплощению, мы выпили почти три бутылки, а словоохотливый хозяин и не думал меня отпускать. В предвкушении отдыха я слушал вполуха: полдня дороги, гроза и пережитые треволнения, да сытный обед располагали ко сну. Несколько раз я тактично зевнул, но месье Люк заливался соловьем и не нуждался ни в моих кивках, ни к слову вставляемых междометиях. На помощь неожиданно пришла хозяйка и доходчиво растолковала мужу мое состояние.
Как только я поднялся в свою комнату, то даже раздеться не успел: сон свалил меня сразу и бесповоротно. Я смертельно устал, к тому же обстановка, а её совсем не коснулся прогресс, располагала. Всё было старо и мило: и громоздкий старинный комод, и под стать ему шкаф с зеркалом в резной оправе, и тяжёлая дубовая кровать под балдахином, и незамысловатые вязаные салфеточки на столе. Одним словом, классическая «бабушкина спальня», хранившая атмосферу уюта и доброжелательности.
Я проспал не более двух часов, как что-то будто выдернуло меня из постели. Не думаю, что меня разбудила гроза, ведь когда я провалился в забытьё, погода неистовствовала с той же силой, что и теперь. Однако что-то, то, чего я не могу описать и выразить словами, изменилось. Обстановка, сам воздух вокруг меня приобрели некий неизвестный доселе оттенок. По прежнему стучал по крыше дождь, но теперь звук был глуше: дождь будто влипал в мягкую жижу; всё также завывал за окном ветер, но теперь он на последнем издыхании, словно раненая птица, долетал до окна и с погребальным звоном бился в стекло. Грома я не боялся. Грома я не боялся никогда, и никогда не обращал на него особого внимания; так и сегодня вечером: он был для меня не более чем звуковой фоном. Сейчас же я обратил на него внимание; я поймал себя на мысли, что он мне неприятен. Мне сложно это описать, но временами гром напоминал мне треск ломающейся под живой плотью кости, а иногда создавалось впечатление, что кто-то взял дохлую кошку и изо всех сил лупит ею по ржавой водосточной трубе.
Я стоял у окна, и в свете редких всполохов молнии чувствовал себя будто на островке или в магическом круге, а вокруг меня бушевали некие силы, угрожая в любую минуту разметать мое хрупкое убежище, как карточный домик, добраться до меня и тогда... И вот что тогда – было непонятно. Наверно страхи, накопленные за века в наших генах и заботливо приберегаемые для определенного момента, были близки к тому, чтобы вырваться наружу. Я содрогнулся, прислушавшись к своим ощущениям, и застыл, как изваяние, боясь пошевелиться.
В этом оцепенении я простоял минут пять, переводя взгляд со сгибающихся чуть не вполовину деревьев на огромную лужу, в которую превратилось пространство перед входом в гостиницу. Несмотря на то, что фонарь над входной дверью был разбит ветром, оно всё-таки иногда освещалось то отблеском молнии, то лунным светом, случайно пробивающимся в разрывах между тучами.
Атавистические страхи ещё одолевали меня, но мысли постепенно вернулись в обычное русло. Я даже подумал, как бы гроза не стала причиной аварии на атомной электростанции и начал подсчитывать, сколько горчичного соуса понадобилось бы месье Люку, чтобы облить им кролика размером со свинью, конечно при условии, что душа говорливого хозяина гостиницы после этой аварии не отправится в очередное путешествие по безвременью. Неожиданно я увидел нечто и мои глаза чуть не вылезли от удивления из орбит. Изламываясь в самых неожиданных местах, прямо перед входом ударила молния. В этот момент время замедлилось в миллион раз, и я смог наблюдать, как она исчезает: постепенно, снизу вверх, как пропадает бегущая строка рекламы. Молния испарилась, но ещё доли секунды освещала то место, в которое она только что ударила и оставила за собой... Нет, так не бывает, но я видел совершенно отчетливо, что там, куда ударил разряд, теперь стояла девочка лет девяти или около того и, приподняв белокурую головку, выжидательно и спокойно смотрела на входную дверь.
Нет, нет, такого быть не могло в принципе. И всего за секунду множество мыслей пронеслось в моей голове. К примеру, что девочка стояла там и раньше, а молния, ударившая где-то поблизости, лишь осветила её; или, и это было бы логичнее всего, что всё это – только плод моего воображения. Одним словом мой разум судорожно искал логического объяснения происшедшему, и … не находил.
На всякий случай я ущипнул себя, от чего лишь окончательно проснулся, однако девочка никуда не исчезла. Она все также стояла под проливным дождем и смотрела на дверь. Я отчетливо видел её промокшие слипшиеся волосы и тщедушную фигурку в пестром платье, по которому ручьями стекала вода.
А вот то, что происходило дальше, дорогая Изабель, было сродни наваждению.
Я действовал чисто автоматически, хотя и помню всё – все свои действия до мельчайших подробностей. Я накинул халат, зажег свет и обшарил взглядом комнату. На кресле в дальнем от меня углу рядом с комодом я заметил плюшевого мишку – старого, выцветшего, с местами вылезшей шерстью. По всему было видно, что игрушка старая, и прежний хозяин с ней особо не церемонился. Я схватил мишку, рывком открыл дверь и опрометью бросился вниз. Я сбежал по лестнице, пересек холл, краем глаза выхватив из затемненного угла хозяина. Несмотря на глухую ночь, он сидел за придвинутым к креслу столом и приканчивал очередную бутылку вина. Он окинул меня неожиданно трезвым, равнодушным – от прежнего весельчака не осталось и следа – взглядом, и плеснул себе ещё.
Удивиться я не успел: ноги сами вынесли меня к выходу. Я распахнул дверь и, хотя и не хотел, ведь сознание до последнего пыталось списать всё на усталость и последующую за этим галлюцинацию, всё-таки увидел девочку. Картина, увиденная мной из окна, не изменилась: она всё также мокла под дождем и потоки воды, освещаемые беснующимися вокруг неё молниями, казалось облепили её маленькое тельце.
Я стоял, как вкопанный, а девочка сделала шаг вперед и подняла голову. Ничего особенного, обыкновенное симпатичное детское личико; никаких черных провалов вместо глаз или сморщенной от ожога кожи, как это бывает в дешевых фильмах ужасов. Девочка как девочка, если бы ни необычность ситуации: ночь, дождь, гроза, ветер – весь антураж налицо. И совершенно фантастическое появление маленького беззащитного ребенка посреди этого кошмара (и мое не менее фантастическое именно в этот момент пробуждение).
Наверно, я должен был затащить её внутрь, или, как минимум, что-то спросить, но слова намертво прилипли к моему языку, и я, как истукан, несколько долгих секунд просто смотрел на неё. На лице девочки промелькнуло некое подобие улыбки. Странной улыбки с оттенком облегчения и сожаления одновременно. Как во сне, я протянул ей плюшевого медвежонка, которого она взяла и одной рукой прижала к груди. Затем она окинула меня долгим взглядом и одними губами прошептала:
- Тебе надо вспомнить. Не здесь. Ты должен вспомнить. Иди...
Несмотря на чудовищные раскаты грома и бушующий ветер, я слышал её также отчетливо, как если бы мы находились наедине в звуконепроницаемой комнате. Забегая вперед, хочу сказать, что все это я вспомнил только утром.
Будто под гипнозом я начал оборачиваться, чтобы вернуться к себе. С каждой секундой моё сознание все больше и больше затуманивалось, и лишь боковым зрением я заметил, что силуэт девочки начал истаивать. Её тело постепенно теряло плотность, краски – насыщенность; сквозь него начали просвечивать забор и кусты шиповника, но испарилась ли она до конца, или ветер с дождем разметали в клочья светлое облачко, оставшееся от неё, я так и не увидел: ноги уже несли меня по направлению к лестнице.
Очнулся я утром, и, судя по тому, что солнце нещадно било мне в глаза, было уже довольно поздно. Погода стояла ясная, а о вчерашней грозе напоминали лишь огромные лужи во дворе и пар, поднимающийся от влажной зелени.
Когда я протер глаза, спустил босые ноги с кровати и увидел распахнутое настежь окно с мокрым подоконником и небольшой лужицей воды под ним, воспоминания о странном ночном эпизоде стали ясно и чётко проступать в моей памяти. Я ещё толком не проснулся, а мозг уже лихорадочно просчитывал варианты того, чем мог быть вчерашний странный эпизод. Судя по открытому окну я действительно вставал ночью и действительно рассматривал что-то внизу, а мокрые полы халата, одна из которых оказалась порванной (я вспомнил, что когда возвращался обратно зацепил ею неплотно вбитый в стене гвоздь, но после вида тающей на глазах девочки находился в оцепенении и просто рванул её), говорили как минимум о том, что я действительно спускался вниз и выходил наружу.
Дорогая Изабель, ты знаешь, я по природе своей – скептик. Я стараюсь всё объяснить рационально, а если не получается, то просто выкидываю необъяснимое из головы. Так я поступил и на этот раз. Во всяком случае попытался. Правда, воспоминания во всех деталях стояли у меня перед глазами довольно долго. Галлюцинации или сны такими яркими не бывают, да и исчезают стоит лишь кардинально сменить обстановку.
К стыду своему признаюсь, что из гостиницы я буквально сбежал. Я не позавтракал, всего лишь успел расплатиться и переброситься парой слов с хозяином. Теперь это был всё тот же добродушный весельчак, однако, мне он запомнился тяжёлым, серьёзным и угрюмым, когда ему довелось стать единственным свидетелем моего «свидания» с девочкой.
Итак, я покинул гостиницу, а с ней и Девиньер с неприятным ощущением, что я что-то упустил, что мне необходимо что-то додумать, причём, срочно.
Тебя здесь не было, и мне собственно тоже здесь делать было нечего. Я справедливо полагал, что пустившись в путь, я смогу избавиться от впечатлений минувшей ночи. Не тут-то было... Особенно не выходили из головы загадочные слова девочки, или призрака (в этом я никак не мог ещё разобраться), о том, что мне необходимо что-то вспомнить.
Твой телефон по прежнему не отвечал, и я отправился в Орлеан, предварительно сделав небольшой крюк и заглянув в Шенонсо. Я справедливо рассудил, что если и не застану тебя здесь, то по меньшей мере, избавлюсь от назойливого видения.
Так и произошло. Я заглянул в Relais Chenonceux; управляющий был довольно любезен, но ничем помочь мне не смог: ты там не останавливалась.
Чтобы хоть как-то скоротать время до вечера (в Орлеан я решил ехать следующим утром), я завернул в замок и побродил там, как простой турист. И как простой турист, которому всё ново, всё в диковинку, облазил всё, включая и сад Дианы, и сад Екатерины.
В отличие от тебя призрака Екатерины Медичи в зеркале Зелёной гостиной я так и не увидел (наверно, слишком старался). Помню, что с улыбкой подумал, что если прошлой ночью мне привиделся призрак, то и сейчас увидеть что-либо сверхъестественное мне будет раз плюнуть. Ан, нет.
Знаешь, дорогая Изабель, уже тогда я заметил за собой одну странность. Конечно, если не считать странностью полупрозрачную девочку, пришедшую посреди ночи за своим (и откуда я знаю, что за своим?), плюшевым мишкой. Итак, пока я обозревал покои замка и временами старательно слушал гида, всё было нормально. Но когда я уставший и голодный поплёлся в гостиницу, со мной что-то произошло. Описать это состояние я в точности не могу, но создавалось впечатление, что временами я как будто проваливаюсь в другой мир или засыпаю, теряю сознание, сохраняя при этом все свои физические функции. Промежутки, во время которых длилось это «небытие», были невелики, но по-настоящему я испугался, тогда, когда очнулся от очередного наваждения в своём номере в ванной, доверху наполненной тёплой водой, а в своей правой руке обнаружил ... опасную бритву. Господи! Я с омерзением услышал клацающий звук, когда с силой отшвырнул бритву и она упала на кафельный пол. Почему-то первая мысль которая пришла мне в голову, была не то, что я собирался ею сделать, а то, где я её взял?
У меня никогда не было не то что побуждений, даже мыслей о самоубийстве не было. И тут такое.
Я ещё был под властью наваждения, когда подошёл к зеркалу и всмотрелся в его тёмные глубины, для того, чтобы убедиться, что я – это я. Мокрый, со стекающей ручьями на кафельный пол водой, с блуждающим взглядом, но всё-таки – я.
Капли и брызги воды вернули меня в ту ночь, когда я повстречал девочку-призрак (как видишь, Изабель, даже такой материалист, как я, способен изменить своё мнение, и теперь я уверен, что это так). В этот момент пространство в зеркале помутилось, но не от пара, как это обычно бывает в ванной комнате, а как бы изнутри, и я понял, что мне опять грозит куда-нибудь «провалиться». Собрав всю свою волю в кулак, я ущипнул себя за бедро. Это возымело действие, но в последнюю секунду я разглядел в зеркале полутёмную комнату, стол, накрытый тёмным сукном, вазу с цветами у еле различимого на заднем плане окна. Неясный невысокий силуэт плавно прошёл перед столом и скрылся из поля зрения. После этого картинка распалась, растаяла без следа, и у меня мелькнула мысль, что я не успел или даже не захотел рассмотреть нечто значимое, что-то очень для меня важное.
Когда я проснулся окончательно, кровь стучала в висках, между пальцев я сжимал кожу на бедре, а в ушах, будто его закольцевали при воспроизведении, повторялся голос моей ночной гостьи:
- Тебе надо вспомнить. Не здесь. Тебе надо вспомнить. Не здесь.
Ну, раз так, подумал я, окончательно отбросив свой скептицизм, значит вспомнить действительно надо. Но ведь не вспомнить. И что вспоминать-то? Непонятно. Не вспоминается, хоть ты тресни! С другой стороны, «не здесь». Видимо где-то существует место, где вспомнится легко и просто. Но где? Тоже непонятно. Одни загадки. Правда, только что в зеркале я видел нечто, что имело привкус прошлого. Это точно, а это – уже что-то.
Ладно, утро вечера мудрёнее Назавтра я собирался в Орлеан: я надеялся, что там найду это таинственное место, где можно вспомнить, а сейчас чисто автоматически набрал твой номер. Безрезультатно. Я пошёл спать, и это оказалась первая и единственная ночь, когда я воспользовался снотворным. Не хочу, знаешь ли, проснуться в ванной полной крови.
Я выехал чуть не засветло – какая-то высшая сила, будто за шиворот стащила меня с кровати и погнала в путь.
Раннее утро в Орлеане встретило меня дождём Во время моего небольшого путешествия дождь, как я убедился, встречает меня везде, будто вода, а я где-то слышал, что вода считается самой непознанной и мистической природной субстанцией, готовит меня к встрече с необъяснимым.
Что-то мне подсказывало, что в Орлеане я тебя тоже не застану, но всё равно, с упорством фанатика, я буквально облазил все места, где мы обычно бывали вдвоём Не буду утомлять тебя пересказом деталей, тем более, что я уже замечаю темно-красные отсветы на листве, а значит, близок закат...
Опуская детали, скажу лишь, что когда я выходил из парка цветов Сурса (видишь, я и туда добрался), а точнее, из оранжереи бабочек, то наконец увидел тебя. Народа в это время было много, и, протискиваясь к выходу, я случайно поднял глаза, и, о, чудо, сердце моё моментально подпрыгнуло и оказалось где-то в районе глотки. От неожиданности и радости я обомлел и бросился за той, которую принял за тебя. Я увидел твои белокурые волосы, моя дорогая Изабель, твои полуоткрытые плечи, твоё любимое платье, чёрное, с белыми горошинами туго стянутое на талии широким поясом (то, которое ты так любила одевать во время нашего медового месяца). Я бросился вперёд, немилосердно расталкивая туристов и не обращая внимания на недовольное шипение, которое раздавалось в мой адрес со всех сторон. До тебя оставалось всего метров десять, и уже я хотел было тебя окликнуть, как прямо передо мной, на разом опустевшей дорожке, как из-под земли выросла девочка лет десяти. Я нахмурился и нетерпеливым жестом хотел было отстранить её, чтобы пройти, но, как оказалось, руки мне более не повиновались. Вместо этого я вытаращив глаза и уставился на неё. Я понял то, что сейчас услышу, и будто тёплая волна облизала меня от пяток до макушки, я почувствовал, что волосы на голове как бы наэлектризовались и встали дыбом.
Нет. Девочка была не та, не из Девиньерского видения – ту я запомнил на всю жизнь и в мельчайших подробностях. Она отличалась и фигурой, и ростом, и цветом волос, и чертами лица, но... Не знаю даже, как это правильно описать, но при первом беглом на неё взгляде у меня возникло стойкое ощущение, что эта девочка была тем же самым созданием, только в другой оболочке. (Помню, что у меня мелькнула дурацкая мысль, что я, ещё вчера закоренелый атеист, делаю значительные успехи: не только допускаю в свою жизнь некое мистическое развитие событий, но и к тому же начинаю различать оттенки). Мало того, за те миллисекунды пока девочка поднимала голову, чтобы произнести фразу, которая должна была быть произнесена при данных обстоятельствах, я уже всё понял и опередил её:
- Что?? Что вспомнить??!
Наверно мой крик был слышен на другом конце города. Я, как зачарованный, вглядывался в мерцавшие неземными красками детские глаза, силясь разглядеть, уловить, выманить оттуда ответ на свой вопрос, но только всё дальше и дальше проваливался в бездну. Боковым зрением я заметил, как на мой вопль обернулись десятки голов, потом все вокруг поплыло, лица посетителей начали таять, на том месте, где только что были глаза девочки, остались лишь два светлых пятна. Мир закружился вокруг меня, на мгновение наступила темнота и... И открыв глаза я обнаружил себя стоящим на улице Лепика в Париже...
Такие вот дела. Каждый раз, каждое видение (хотелось бы назвать их происшествиями, но против правды не попрёшь), подталкивало меня, шаг за шагом приближая к этому самому месту.
И вот я здесь, и я наконец всё вспомнил.
Как всё-таки странно устроен мир: вчера я с трудом мог выдавить из себя коротенькую эсэмэску, а сегодня размахнулся на добрый десяток страниц. (Надеюсь, что мое столь длинное письмо не утомит тебя: я пишу так подробно, потому что меня словно прорвало, и слова льются легким и непрерывным потоком, да ещё потому, что так я чувствую себя ближе к тебе).
Ещё несколько дней назад я считал себя скептиком, прагматиком и материалистом, а сегодня... Не знаю... Быть может всё это лишь плод больного воображения, расстройства психики и следствие тоски от вынужденной разлуки с тобой? Может быть. Не могу утверждать, что за эти три дня мое мировоззрение полностью изменилось, но одно могу сказать точно: теперь я уже ни в чем не уверен.
Итак, время заканчивать письмо. Я знаю, что ты очень скоро его прочтёшь, даже быстрее, чем я могу предположить.
Тени удлиняются, скоро наступят сумерки, а я хочу попрощаться с тобой до захода солнца.
Время торопит меня, время толкает меня под руку, но я не в обиде: теперь мы с ним друзья. Если раньше в попытке догнать и успеть я жаловался, что времени не хватает, то теперь благодарен ему за то, что каждая минута, каждая секунда, каждый мой бесполезный вдох, неумолимо приближают меня к тебе.
Ну, что ж, на этот раз я успел. Пока не наступили сумерки, я прощаюсь с тобой, моя дорогая Изабель. Хотя, почему же прощаюсь? Всего лишь говорю «до свиданья». Мы скоро, совсем скоро увидимся. И это не надежда, надежды пусты и тщетны, это уверенность: ведь я подружился со временем, с этим, знаешь ли, всеобщим врагом, и очень скоро оно откроет мне все свои тайны...
Люблю тебя, твой Антуан.»
Девочка повернула голову вслед долговязой и чуть нескладной мужской фигуре и проводила её взглядом. Незнакомец шёл легко, не оглядываясь, будто только что сбросил с плеч тяжёлую ношу. Он всё успел и всё забыл, и теперь будто летел навстречу надвигающимся сумеркам.
Тени деревьев стремительно удлинялись, солнце неотвратимо перекрашивало листву из дневного жёлто-зелёного в красный, но время до темноты ещё было; еле уловимое дыхание ветра почти не беспокоило исписанные листы в руках девочки. Было тепло и приятно, и немного грустно.
«Читать чужие письма нехорошо», - подумала Мари, но не ощутила ни малейшего укола совести. Она неподвижно простояла полтора часа под защитой ближайшего дерева, дожидаясь ухода странноватого незнакомца (она с самого начала, сама не зная почему, была уверена, что, закончив, он непременно оставит письмо здесь), и теперь считала своим священным долгом утолить своё любопытство.
Когда она в первый раз увидела этого человека, торопливого, с лихорадочно блестящими глазами, как бы измученного или больного, она во внезапном порыве спряталась за дерево и чуть дыша наблюдала и ждала. Ей и в голову не могло прийти, что этот незнакомец, от которого ей не осталось ничего, кроме имени на бумаге, станет ей так близок и понятен.
Поначалу Мари подумала, что это писатель, в голову которого пришла блестящая идея и он торопится её записать. Как-то зимой Мари болела; она сидела в постели с замотанным шарфом горлом, чашкой горячего чая в руках и телевизором перед глазами. Что-то случилось с антенной и почти целый день в её распоряжении были всего лишь два канала. По одному шёл бесконечный и нудный телемагазин, по другому – не менее скучный концерт для фортепиано с оркестром. Классическую музыку Мари не жаловала, но взгляд её зацепился за солиста. Музыка оказалась лишь фоном, на котором разворачивалось действие. Её смутила и удивила (а местами – неприятно удивила), манера исполнения пианиста. У неё создалось впечатление, что это не он извлекает ноты и ведёт главную партию, а совсем наоборот: будто музыка и ещё какие-то неведомые силы мощным потоком протекают сквозь него, заставляя лицо искажаться и приобретать все мыслимые и немыслимые оттенки: от мучительно-сладкого страдания до неземного восторга и духовного экстаза. Она на всю жизнь запомнила всю гамму испытанных пианистом чувств, и сейчас, девочка увидела тоже самое. Те же терзания, те же эмоции овладевали незнакомцем, который то беззвучно что-то шептал, видимо, проговаривая следующую фразу, то судорожно ерошил волосы, то вдруг вскакивал, чтобы сделать несколько больших шагов, то минут на пять просто замирал над неоконченной строчкой. Разница была лишь та, что вместо рояля у него были лишь несколько листов писчей бумаги, с подложенной под них кожаной папкой, а вместо благодарных слушателей - любопытно перешептывающиеся деревья и кусты, бестолковые птицы, да двенадцатилетняя девочка, вжавшаяся в кору тиса, и напряжённо ожидающая окончания необычного концерта.
Теперь всё прояснилось: человек писателем не был, более того, по его собственным словам двух строчек связать не мог, но что это меняло?
- Какая любовь... – прошептала Мари, устремив взгляд в тускнеющие облака. – До самозабвения... Даже больше...
- Красивая, - девочка посмотрела на фотографию и уже хотела положить письмо обратно, туда, откуда она его взяла, но внезапно почувствовала лёгкий вздох у себя за спиной и как бы чьё-то присутствие. Её окатило ледяной волной, и этого мгновения оказалось достаточно, чтобы она застыла, задеревенела; боясь пошевелиться, Мари до предела скосила глаза назад и вбок и заметила запутавшуюся в её волосах бабочку – жёлтую, почти рыжую – она почти слилась с волосами и, девочка могла поклясться в этом, ожидающе смотрела на неё.
Мари почувствовала ещё один оглушающий сознание выдох, который слился с шелестом травы и листвы, с шуршанием песка под лапами случайной кошки, и она услышала: «Оставь у себя».
Не в силах противиться этому безмолвному голосу, девочка аккуратно сложила письмо, убрала его в карман юбки, повернулась и, не оборачиваясь, зашагала к выходу.
Бабочка проводила её до ворот, затем, лёгкая и эфемерная вспорхнула, некоторое время, будто прощаясь, покружила рядом и полетела обратно.
Мари уносила в сердце странную и светлую печаль, горсточку тайны и струну любви, существующую безотносительно от кого бы то ни было; сумерки, ловко раскинув свои сети, не застали её врасплох: она шла навстречу времени и солнцу, с каждым шагом всё более и более отдаляясь от темнеющих и теряющих очертания, ворот кладбища Монмартр.
07. 2007 – 04. 2013
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/