Голые узловатые ветви старых деревьев чернели на фоне тёмно-синего ночного неба, время от времени тяжело качаясь на ветру, доносившемся со стороны моря. Почти полная луна ― до полнолуния остались ровно сутки ― выделялась на небе белым пятном, испещрённым сетью чёрных древесных прутьев.
Реми лежал одетым поверх неразобранной постели и смотрел в окно. В его опочивальне не горело свечей, и темнота скрадывала расцветку и узор его халата. С приходом осени здесь, на островном побережье, стало довольно прохладно, и в Янтарном Доме начала ощущаться сырость. По вечерам, ложась в постель, Реми замечал, что простыня, тюфяк, подушка и одеяла не только холодны, но и чуть влажны ― днём камины в опочивальнях не горели, а за два-три часа до сна, за которые разжигали очаги, пламя не успевало высушить сыреющие покои. Это не нравилось Реми, но не особо сильно беспокоило ― в конце концов, и крестьянский дом, и баронские замки страдали от осенней прохладной сырости, так что он, Реми, привычный к такому, просто малость разнежился в Горном приюте и Лазурном чертоге.
А вот каково людям мессира и самому Ладиславу? Им ведь влажность наверняка грозит чем-то похуже насморка и мокроты по утрам. Это место совсем не подходит для них осенней порой, вот летом здесь очень даже неплохо, нет жары, а только приятная свежесть северного лета. Это из-за него они до сих пор вынуждены жить в этих сырых стенах, рискуя здоровьем и своими долгими-долгими жизнями. Из-за него они пришли сюда в конце лета, из-за него до сих пор не уходят на юг, где тепло и радостно. Древние юноши приветливы с ним, улыбаются, всегда готовы помочь, от них не услышать ни единого упрёка, но от такого обращения ему лишь неудобней. Скорее бы уже мессир закончил все приготовления, пока никто и в самом деле не захворал. Хватит с него той смерти, что уже изошла дымом и прахом на погребальном костре.
Слёзы навернулись сами собой, но Реми знал, что оно к лучшему ― куда хуже, если от горя даже не выходит плакать, и человек делается сухим и чёрствым. Вот и он так же смотрел тогда на луну, подумал Реми.
Во снах полнедели кряду он снова и снова видел, как умирает его брат, и испытывал от этих видений противоречивые чувства. С одной стороны, он страдал от них, раз за разом переживая мгновения утраты, с другой же ― он был счастлив увидеть брата, пусть даже во сне, пусть даже больным и умирающим. Каждый вечер он спешил провалиться в сон ― и каждое утро был рад пробуждению.
Благодаря снам он понемногу привыкал к потере, вспоминая о брате всё спокойней. К тому же сны не позволяли облику Этьена стираться из его памяти, и Реми нисколько не сомневался в том, что навсегда запомнит милые черты родного лица ― а когда-нибудь сумеет перенести их на доску или холст.
Две недели прошли быстрее, чем Реми мог ожидать, и в то же время ему казалось, что прошло больше, и Этьен умер и был сожжён не четырнадцать дней назад, а по меньшей мере тремя месяцами ранее. К этому времени, несмотря на сны, а может, и благодаря им, скорбь и тоска по брату никуда не ушли, но улеглись, как успокаивается море перед очередной бурей ― как и обещали люди мессира.
«Пусть мне приснится розовый куст, и бубенцы пусть звенят в полдень, и поцелуй будет слаще мёда и вишни».
Реми слегка поёжился ― от окна тянуло холодком. Странно, ведь Горный приют помещался в заснеженных горах, а в нём было куда теплей. Хотя, возможно, лучше горы, чем берег северного моря, из-за которого, как говорят легенды, пришли его, Реми, далёкие предки, за которым когда-то жили предки его предков, чьё семя было как растопленный лёд… Мысли сменяли друг друга…
Вставать не хотелось, но спать поверх одеяла всё равно бы не вышло ― слишком холодно будет ночью. Вздохнув, Реми слез с кровати, вытащил из-под неё ночной горшок, отлил в него ― из-за этой прохлады он мочился чаще ― и задвинул его обратно под кровать. Затем сбросил мягкие туфли и одновременно оба халата; голое тело немедленно стало покрываться гусиной кожей, и Реми торопливо юркнул под одеяло, слегка нагретое им сверху. Укрывшись до подбородка, он снова посмотрел в окно ― холодный ветер, пропахший морем, раскачивал чёрные узловатые ветви.
Наверное, мессир и его люди теперь ночуют на нижних ярусах дома ― там должно быть теплее. Это здесь, в башнях и корпусах чувствуется промозглая сырость северной приморской осени, а там, в самой утробе Янтарного дома, сухо и жарко, ведь в его каменных недрах денно и нощно пылает огромный очаг, и хрустальный флакон мерцает звёздным эфиром в его пламени.
Скоро, уже завтра, мерцающий эликсир будет готов, и тогда они уедут отсюда в тёплые края, где мягкое, ласковое море и круглый год не нужно никаких очагов, разве что на кухне. Реми представил себе, как пламя очага лижет прозрачный сосуд со сверкающей эфирной субстанцией.
Последние дни мессир явно не без удовольствия посвящал его в тайны приготовления зелья. Его рецепт, говорил он, происходит из глубочайшей древности, которую ныне живущим трудно вообразить. Сам он успел увидеть только последние столетья этой древности, а до них прошли многие тысячи лет.
― В солнечной Элладе полудикие мужчины нагишом сходились в рукопашных битвах, проливали кровь и умирали, едва успев пролить семя, когда в иных краях уже зрели цветущие царства ― вот насколько древен этот рецепт.
Жрецы Зрейма Заката говорили, что первый эликсир был изготовлен далеко от них, то ли в низовьях Двуречья, то ли в Поднебесной стране, то ли в краю на берегах Инда и Ганга. Неизвестно, кто и как открыл его, как неизвестен и год его открытия, и самая первая рецептура, и судьба первого бессмертного.
― Такую древность не сумели сохранить даже обращённые к вечности, ― заключил мессир, не мигая глядя в пламя вокруг флакона. ― Но я всё же склоняюсь к тому, что впервые эликсир сварили в низовьях Месопотамии.
Реми было всё равно, кто сумел разгадать тайну бессмертия, и как на того снизошло озарение ― ему было важно только выполнить обещание, данное брату у его одра. Он не знал, зачем мессир рассказывает ему всё это ― разнохалатные юноши не без удивления говорили, что никто из них не видел, как готовится зелье, и никто ничего о нём не знает. Реми было странно, что его облекли таким доверием, он не понимал, зачем ему знать всё это, но раз мессиру так хочется его просветить, пусть просвещает, а он будет слушать, лишь бы ему не отказали в зелье.
И мессир говорил и просвещал, а Реми запоминал его рассказы помимо собственной воли ― истории просто откладывались в голове сами собой, и чёрные узловатые ветви качались по вечерам за окном, колеблемые ветром.
Мессир говорил, что от того первого, кто составил и принял это зелье то ли в Двуречье, то ли ещё где, пошла череда бессмертных. Предыдущий обратившийся к вечности рано или поздно уставал от неё…
― Разве можно устать от вечности? ― равнодушно удивился Реми.
― А можно устать от обычной людской жизни? ― спросил в ответ мессир, и Реми призадумался, вспомнив желание умереть вслед за Этьеном. Мессир заметил его задумчивость и усмехнулся. ― То-то и оно. Когда мне было с четверть века, я думал, что видел всё, что можно, но за семнадцать веков своего бессмертия я познал такое… ― мессир на мгновение смежил веки. ― Со многими знаниями тяжело жить, а с некоторыми жизнь и вовсе становится столь горька, что смерть кажется слаще. Семнадцать веков я наблюдал, как рушится мой мир, и никто не в силах остановить это разрушение. Ты не знаешь иного мира, а я до сих пор не забыл Элладу, Вавилон и Египет ― они были полны воли и света, а ваш мир ― темница души. ― В голосе мессира появились нотки осуждения; он помолчал и сказал затем тихо. ― Так слушай же дальше…
И он рассказывал дальше, а пропахший северным морем ветер раскачивал голые ветви, чернеющие на мертвенном лунном фоне.
Когда предыдущий обратившийся к вечности уставал от неё, он передавал всё, что имел, своему преемнику, и тот сам обращался к вечности. Когда же преемник уставал от неё, он искал того, кто сумеет продолжить его путь, и не смел перервать свою жизнь, не передав последышу богатств мирских и духовных, а главное ― не разделив с потомком тайны зелья, дабы тот мог сделать его лучше.
Эликсир, составленный первый бессмертным, в сравнении с тем, что прокаливается сейчас в недрах Янтарного дома, был совсем плох, границы молодости от него раздвигались совсем немного, и нужно было слишком часто принимать зелье, чтобы сохранить его свойства. Но каждый новый бессмертный улучшал и усовершенствовал состав, понемногу отсрочивая старость, снижая порции, потребные для вечного бытия.
Текла чреда веков, и зелье обрастало легендами; стали говорить, что сами боги одарили первого обращённого рецептом, а по смерти тот вознёсся на небо и стал каким-то созвездием или же новым богом. Бессмертные, коих тогда было совсем немного, жили вдали от людей, и тяжела была их жизнь, и оттого они уставали от бессмертия слишком рано, не прожив и пяти веков.
Однажды ― и это уже записано в свитках Зрейма Заката ― бессмертный Левкофалл из финикийского Угарита спас мальчика-раба, которого хотели затравить дикими зверями на потеху городским господам. Спасённый Пеос стал его верным спутником и помогал ему нести бремя бессмертия ― за это Левкофалл разделил с ним не только ложе и жизнь, но и тайну эликсира. Став преемником угаритского обращённого, бывший раб, уже возмужавший, много странствовал по свету; помня своё прошлое, он спасал мальчиков и подростков, которым судьба не сулила ничего, кроме страданий и смерти прежде, чем они станут способны сотворить жизнь. Многие из них стали бессмертными, и сами впоследствии спасали других детей.
Однако существование отшельниками обнаруживало всё новые трудности ― бес-
смертных становилось всё больше, и им требовалось больше провианта, места, ткани ― словом, всего, что нужно людям для сколь-нибудь удовлетворительной жизни. Дальнейшее усовершенствование эликсира тоже стало невозможным без разнообразных веществ и многочисленного оборудования.
― И тогда бессмертные потянулись в храмы, ― торжественно объявил мессир. ― Ибо кто лучше сможет посредничать между смертными людьми и бессмертными богами, чем они, люди, обретшие вечности, но оставшиеся людьми?
Реми не мог не согласиться с правотой этого утверждения, несмотря на то, что мессир твёрдо отрицал существование бессмертных богов.
Некоторые пристраивались в уже имевшиеся святилища, со временем заменяя выбывающих жрецов своими товарищами, некоторые вовсе умудрялись основывать собственные храмы, перенимая для виду верование того народа, в чьей земле они воздвигали алтари. Они свершали положенные обряды, приносили установленные жертвы, прорицали народу и царям, а во внутренних покоях и храмовых подземельях под покровом тайны раз за разом готовили зелье и принимали его, и обращали новых спасённых, пополняя ими свои бессмертные ряды.
― Именно так и возникла за четыре века до моего рождения община Зрейма Заката, ― пояснил Леоннат. ― Пришедшие в те края бессмертные сумели войти в круг жреческой знати и стали служить богу вечернего солнца.
Египетские храмы, да и не только египетские, никогда не знали нужды, и в их властном покое бессмертные изучали свойства эликсира, постигали науки, умножали рукописные свитки и протягивали руку помощи тем, от кого, как от Клода из Ле-Буа или от Этьена Фруа, отвернулись даже боги. Кто-то из нашедших приют в храме сам обращался к вечности, кто-то трудился по хозяйству, а кто-то попадал в другие святилища или даже царские палаты, иногда, правда, теряя мужское естество.
Там, в Зрейме Заката эликсир был доведён до совершенства, во всяком случае, он, Леоннат, не сильно улучшил его по сравнению с тем составом, что открыл ворота в вечность ему самому. То, что светилось звёздным эфиром в хрустальном флаконе, окружённое негаснущим и неслабеющим огнём в очаге, почти в точности повторяло рецепт зелья, приготовленного для него жрецами Атума.
Ветер с моря усилился, и ветви закачались сильнее; казалось, будто ночная темнота заколыхалась вместе с ними, готовясь вот-вот разойтись, чтобы в прорехах ткани мироздания Реми увидел тайны бытия и самой вселенной. От окон потянуло холодом, но одеяло было тёплым, а в растопленном сознании полыхало пламя из очага в подземном покое, и Реми почти ничего не почувствовал.
«Пусть мне приснится розовый куст, и бубенцы пусть звенят в полдень, и поцелуй будет слаще мёда и вишни».
Летний полдень на опушке леса утопал в зелени, и дикие розы, небольшие, но яркие, алели в салатово-изумрудно-бирюзовом море. И колькольцы звенели особенно чисто и звонко, наигрывая какую-то смутно знакомую мелодию, которую Реми никак не мог ни узнать, ни вспомнить. Лесная сень пахла пряными травами и свежим деревом, в ней царил чарующий полумрак, и поцелуй был слаще мёда и вишни…
От нахлынувшего восторга Реми блаженно зажмурился, а когда открыл глаза, вокруг не было уже ни сени, ни опушки, ни солнечного полудня. Была каменная кладка замковой башни, окружающая широкое окно, и свет луны был особенно бел и холоден, как и лицо Этьена, глядящего на Реми с мольбой и любовью. Свечи на подоконнике проливали на болезненно бледное лицо бежевые пятна, в которых кожа казалась пергаментной. Бледные синюшные губы едва шевелились, что-то шепча, Реми, еле сдерживая слёзы склонялся над братом, целовал его в эти бледные губы и понимал, что сейчас глаза Этьена туманятся и стекленеют, и вот уже бледная холодная луна льёт бледный холодный свет на бледное холодное лицо мёртвого Этьена.
Он не может больше сдержать рыданий и падает корпусом на торс брата, а звон бубенцов обращается перезвоном колоколов, в котором он слышит мелодию, знакомую и неизвестную одновременно. Она словно рыдает вместе с ним, а потом вместо него, словно забирая себе боль его утраты и даруя силы жить дальше.
Тяжёлые, мрачные звуки сменяются лёгким рядом, похожим на череду речных порогов, а потом пороги заканчиваются, и его чёлн выносит на вольную стремнину, и он мчится по ней куда-то вдаль, не разбирая дороги, и в речных волнах звучит тот же напев.
Каменные стены давно пали и обратились в гальку, и река тоже вдруг обрывается, водные массы с оглушительным шумом обрушиваются с высоты, а музыка вновь звучит предельно напряжённо. Падение разбивает его чёлн в мелкие щепы, а насквозь промокшая одежда мешает ему плыть, и он кое-как сдирает её с себя. Музыка дрожит, рискуя оборваться в любое мгновение, но падение длилось совсем недолго, и вот он уже плывёт в тихом озере, а прозрачная тёплая вода бережно обнимает его обнажённое тело.
Под умиротворяющую музыку он выходит на берег безымянным и нагим. Травы и цветы, и лес чуть вдали, а перед лесом видна опушка с розовым кустом. Музыка вновь сменяется звоном бубенцов на поясе Этьена, выходящего к нему из леса в пёстром халате. Он манит брата под полог деревьев, и бубенцы звонко дрожат, падая вслед за халатом на лесную траву, и поцелуй слаще мёда и вишни, но в миг единения Этьен тает в объятиях Реми, и только пёстрый халат и умолкнувшие бубенцы на поясе напоминают, что их обладатель только-только был здесь.
В ушах стоит звон бубенцов, похожий на мелодию, знакомую и неизвестную одновременно, солнце по-прежнему ярко сияет в лазурном небе, но его личное солнце погасло, а без него всё кажется холодным и тёмным. Он надевает оставшийся халат и подвязывается поясом с бубенцами, которые снова заводят странный напев, а розы на кусте начинают увядать прямо на глазах…
Он проснулся рано утром тридцатого сентября, с гнетущим ощущением на душе и сильным желанием отлить, которое слово тянуло его к жизни. В спальне ещё лежали синеватые сумерки, а за окном небо густо синело, и выцветала луна, когда он нехотя нашарил под кроватью горшок, от которого исходил уже ощутимый запах. После тёплого одеяла голому телу было зябко, и Реми торопился вернуться обратно, в постельное тепло. Он едва успел помочиться, задвинуть горшок обратно и юркнуть в кровать, как без обычного в домах мессира стука дверь распахнулась.
― Пора, ― сказал мессир, навестив его вместе с Камилом. ― Сегодня, как стемнеет, настанет новая луна, и зелье будет готово. Готов ли ты обратиться к вечности?
― Готов, ― коротко, уверенно и мрачно ответил Реми, глядя в окно на тёмное северное небо, низкое и холодное. ― Готов.
Последний сон сошёл; прохлада и позывы тела сделали своё дело ― несмотря на
тяжёлый сон и скорбь, Реми был готов жить и выживать.
― Хорошо, ― понимающе кивнул Камил. ― Тогда сегодня ты совершишь омовение. К вечности пристало обращаться в чистоте и свежести.
Поедая за завтраком яичницу с ветчиной, жаренные в масле пирожки с капустой и грибами и копчёное сало с луком, чесноком и грубым тёмным хлебом, обильно посыпанное острыми специями, Реми думал, что сегодня снова растопят общий банный зал Янтарного Дома, и все его обитатели разделят с ним радость омовения в горячей воде. Но ближе к полудню Камил проводил его в высокую узкую башню ― выше той, где жил мессир. На самом верхнем её ярусе имелась круглая комната ― тёмно-рыжие стены, голый камень, пять окон средней ширины на равном расстоянии друг от друга, лавки под ними и большая овальная ванна посередине ― и больше ничего. На лавках лежали халаты и домашние туфли, на полу вокруг ванны стояли флаконы и банки с составами и кремами, от ванны поднимался горячий пар.
― Сегодня ты будешь мыться один, ― сказал Камил. ― Обращение к вечности требует иногда уединения.
Реми мылился и тёр себя щёткой на длинной рукояти, поднятой с пола. Вода обжигала, но если те, кто от рода Снежных баронов не боятся холода, отчего им бояться тепла? Смывая мыло, он смотрел на холодные скучные пейзажи за окном, по которому снаружи текли струйки дождя, а изнутри уже оседали капли воды, как и на стенах ― от пара в комнате сделалось совсем сыро.
Реми вспомнил свой первый день в Горном приюте, когда Эллас омывал его в каменной ванне, осторожно оттирая губкой воспалённые и стёртые до крови и струпьев участки кожи. Этьен тогда был болен, но всё-таки жив.
Вымывшись, Реми сбил в ладонях густую мыльную пену и щедро нанёс её на лицо, а затем, ополоснув от остатков пены руки в лохани, поднял с пола зеркало в серебряной оправе и острую до блеска бритву ― за последние две недели он порядочно оброс, и временами скрёб кожу под бородой.
Он держал в левой руке зеркало на удобной рукояти, а в правой ― бритвенный нож и осторожно проводил им по щекам и горлу. Проведя пальцами по лицу, он остался доволен гладкостью кожу. Отложив зеркало и нож, Реми вылез из уже порядком остывшей ванны и прошёл босиком по голому каменному полу к лавке, где облачился в тёмно-красный халат и такие же туфли. В комнате было прохладно, а он был распарен, но горячая мягкая кожа отчего-то не зябла.
Тем не менее, Реми поспешил покинуть выстывающую сырую комнату. Он задумался на мгновение, кто и куда опорожнит лохань с мыльной грязной водой, но быстро забыл об этом, вообразив предстоящее таинство.
Потом был обед, а после уединение в спальне. Опасаясь опоздать, Реми не отправился сегодня на берег; облегчившись в ближайшем нужнике, он вернулся в свою опочивальню и стал смотреть в окно. После смерти Этьена он не любил зажигать свечи и целыми вечерами просиживал в сгущающейся темноте. Так что когда Камил зашёл за ним на закате, вечерние сумерки уже легли в его спальне длинными тенями.
Камил провёл его коридорами и лестницами в покои мессира; в коридорные окна, невысокие и средней ширины, глядела тьма, прорезанная редкими звёздами ― эта ночь была безлунной. Разгоняя ночную тьму и освещая путь в крутых лестницах дома, в своих длинных тонких пальцах Камил ловко держал фонарь ― свечу в корпусе из мутных стеклянных граней, скреплённых бронзовым каркасом.
Покои мессира располагались на одном из верхних уровней срединного, главного строения Янтарного Дома. В свете фонаря дверь, которую открыл ему Камил, показалась Реми тёмно-медовой. Открыв её, Камил мягко подтолкнул Реми вперёд и, к удивлению последнего, не вошёл внутрь вместе с ним.
― Нет, ― ответил он с лёгкой улыбкой на немой вопрос Реми. ― Сегодня ночью вы с мессиром должны быть только вдвоём.
Мягкие шаги Камила, обутого в удобные домашние туфли из кожи, ткани и меха, вскоре затихли, а Реми, закрыв дверь, оказался в кромешной темноте ― фонарь Камил забрал с собой, и у Реми даже не возникло мысли попросить его. Похоже, в этой комнате не было даже окон. Ещё год назад Реми испугался бы или по меньшей мере растерялся бы, но сейчас он равнодушно взирал во мрак.
В кромешной темноте он пробыл, как ему показалось, недолго, хотя время и тянулось медленней, чем если бы он предавался чтению в библиотеке Лазурного Чертога. Наконец напротив двери открылась ещё одна створка, из которой выступил мессир в тёмном халате и с такой же свечой в стеклянно-бронзовом корпусе. Свет вырвал из мрака неровный кусок стены, и Реми заметил, что стена эта такого же цвета, напоминающего цвет тёмных сортов мёда.
В молчании мессир кивнул ему в знак приветствия и поманил рукой. Реми не раздумывая пошёл вслед за господином Ладиславом Браниборским. Они прошли в следующую комнату, погружённую в такую же темноту, что и предыдущая, и мессир принялся обходить её по кругу, зажигая свечи в стенных держателях.
По мере того, как свечи загорались, Реми разглядывал святая святых ― покои самого мессира. Снова этот тёмно-медовый цвет стен ― оказывается, на камень и дерево натянута прочная материя, дорогая и роскошная на вид. Материя эта убрана под изящные плашки тёмного дерева, обрамляющие пол и потолок. Деревянные подобия колонн окружали три двери ― ту, в которую вошли они и ещё две в серединах смежных стен. Деревянные колонны высились по бокам от камина напротив впустившей их двери. Окон в этой комнате, как ни странно, тоже не было.
Вообще, это квадратное пространство казалось Реми тесноватым: в углах в обрамлении колонн и плашек стояли массивные кресла, вписанные в угол и покрытые тёмно-медовыми покрывалами из дорогой материи. А посередине комнаты был утверждён массивный круглый стол, с которого до самого пола, устланного тёмно-красным с золотым узором ковром, свисала тёмно-красная с золотым узором скатерть. В самом сердце стола стояло что странное и непонятное для Реми: большое и наверняка тяжёлое нечто в корпусе тёмно-красного дерева с большим круглым застеклённым окном. На этом окне имелась разметка по кругу ― римскими цифрами и чёрточками, а в середине торчали стрелки. Реми заметил, что они медленно двигаются по кругу.
― Это часы, ― объяснил мессир, затеплив последнюю свечу и садясь в одно из угловых кресел. ― Ты привык мерить время тенями и солнцем, но мне требуется кое-что поточнее. Это механические часы, впрочем, это не важно сейчас. Садись, ― он жестом пригласил Реми в кресло по другую сторону от двери напротив негорящего камина. ― Нам нужно дождаться полуночи, и ты примешь зелье.
Реми сел. Какое-то время оба молчали, Реми думал о своих трёх причинах жить.
― А что говорят о мщении те, кто обратился к вечности? ― спросил он мессира.
Наверное, вопрос был для Ладислава неожиданным, но он всё равно ответил.
― Сейчас, с высоты более полутора тысяч лет жизни я не сомневаюсь в том, что месть глупа и ни к чему не ведёт. Но когда Атаумета настигла смерть, я думал иначе. ― Мессир усмехнулся. ― Я знаю, кому и за что ты желаешь отомстить, и отговаривать тебя не стану, потому что никакие слова не преодолеют боль утраты и скорбь одиночества. ― Мессир пару мгновений помолчал. ― Жрецы Зрейма Заката отговаривали меня, пугали неудачей и мучительной смертью, но меня не остановили бы тогда никакие слова ― как ныне никакие слова не остановят и тебя. Со временем ты сам поймёшь, что месть мало что может дать, но сейчас, если хочешь ― мсти.
Реми не ожидал такого прямого ответа ― по правде, он был уверен, что вечность презирает сведение счётов и требует забыть старые обиды. Выходило, что о вечности он знает совсем мало ― как же он сумеет с ней справиться?..
― А почему здесь нет окон? ― спросил он после долгого молчания.
― Окна отвлекают, ― ответил мессир, поглядывая на часы.
Реми проследил взгляд мессира и тоже посмотрел на часы. Короткая и толстая бронзовая стрелка острым концом указывала на чёрный косой крест римской десятки, длинная и тонкая ― на крест с двумя палками за ним. Если он правильно понял это устройство, им ждать ещё два часа.
― Я провожу здесь время за трудами и трактатами, ― продолжал мессир. ― Я и должен закрыться от целого мира, чтобы свести к ним все мысли и чувства. А может быть, мне уже давно пора быть в гробу, вот я и создаю себе его подобия.
Мессир рассмеялся, и Реми понял, что он, похоже, шутит. Но Ладислав тут же стал серьёзным и строго посмотрел на него.
― Я не случайно позвал тебя раньше времени. Сейчас ты должен дать мне последний ответ: желаешь ли ты обратиться к вечности? Конечно, от неё всегда можно отвернуться, но к чему начинать то, чего начинать не следует.
Реми глубоко вздохнул и обвёл взглядом комнату. Часы показывали уже четверть одиннадцатого, и старшему, а теперь и единственному Фруа немного хотелось спать. Мессир, правда, говорил, что после зелья сон как рукой снимет.
― Желаю, ― наконец ответил он чётко и уверенно.
― Хорошо, ― кивнул мессир. ― Тогда иди за мной.
Они свернули в левую дверь, оставив свечи по стенам гореть и разгонять мрак. В следующей комнате было также темно, но Реми сразу заметил слабый свет звёзд ― значит, тут есть окно. Свечой, вынутой из оставленного в предыдущем покое фонаря, мессир зажёг несколько восковых столбов и здесь.
В свечном свете в глаза немедленно бросилось отличие этого помещения от всех прочих покоев мессира, виденных им сегодня. Эта комната совсем не походила на отделанные под цвет янтаря покои ― по стенам были натянуты тёмно-синие, тёмно-зелёные, тёмно-красные и фиолетовые ткани, красиво подобранные внизу и перевязанные широкими блестящими лентами с золотой и серебряной нитями, отделанные бахромой и пышными кистями. Напротив входа ― напольные часы с золочёным лиственным узором и огромным круглым окном и двумя грузами под ним.
Между расходящимися наподобие занавесок кусками тканей скрывались потемневшие от времени картины, писанные маслом по дереву. Они изображали нечто странное, даже пугающее. Оглядывая покой, Реми успел рассмотреть гробницы неведомых царей и храмы неизвестных богов, окружённые изваяниями жутких чудовищ, крылатых и многооких. Он видел адские бездны, полные обнажённых, окровавленных истерзанных детей, курганы и погосты с мрачными обелисками, могильные подземелья, заваленные тускло блестящими в огарках свечей слитками и драгоценными камнями, которые сторожили каменные изваяния.
На одной доске вдоль покрытого толстой паутиной стола сидели полуразложившиеся трупы в истлевших дорогих одеяниях и тускло блестящих венцах, а по стенам вокруг них стекала кровь, становившаяся на полу чёрной жижей, из которой торчали руки скелетов. На другом изображении можно было разглядеть дорогу, вдоль которой стояли кресты и копья с распятыми и насаженными голыми оскоплёнными юношами. Только на одной из картин, размещённой прямо напротив окна, проглядывали светлые тона, и дорога между золотых полей убегала от сказочно красивого селения к морю, смыкавшемуся с ясным небом на горизонте.
― Что это? ― немного испуганно спросил Реми.
― Аллегории вечности, ― ответил мессир. ― Светлый путь во мраке, полном страданий и боли, сказочные богатства и кладбища поколений.
Реми не совсем понял объяснение мессира, но решил пока не обращать внимания на картины, благо в покое было ещё на что посмотреть.
Посреди комнаты стоял круглый стол, накрытый тёмной скатертью с золотым узором, похожим на магический чертёж. В центре столешницы стоял большой ― высотой с локоть мессира ― деревянный короб, резной, разукрашенный, покрытый серебряными вставками и расписанный крылатым солнечным оком.
― Знак вечности, ― пояснил мессир, указав на изображение.
― А где же ваши книги? ― удивился Реми, вспомнив, что не видел кожаных фолиантов ни в одной из предыдущих комнат.
― В другом покое, ― уклончиво ответил мессир. ― Да здесь не так много книг ― только самые ценные, которые ничем не восполнить в случае утраты. Редчайшие гримуары, копии древних свитков, мои собственные сочинения.
― Но разве не было бы безопасней хранить здесь всю библиотеку? Ведь здесь куда более укромное место, чем то, где стоит Лазурный Чертог.
― Именно, ― усмехнулся мессир. ― В Чертоге я храню треть своих книг ― но всё это известные сочинения, многие из них можно отыскать в монастырях и соборах. Если пострадает Чертог ― со стороны покажется, будто все мои книги пострадали вместе с ним, ибо даже одна десятая тамошней библиотеки превосходит самые богатые собрания церковные и светские. Едва ли кому из смертных, ― мессир снова усмехнулся, ― сумеет прийти в голову, что это лишь часть моих книжных запасов.
Часы показывали самое начало полуночи. Кресел не было, и они стояли у окна, смотря в тёмную осеннюю хмарь.
― Это очень хорошо, что ты не отказался от бессмертия, ― с особенной сосредоточенностью промолвил мессир. ― Признаться, я устал от него.
Реми удивлённо посмотрел на него. Тот усмехнулся.
― Да, да, я говорил уже, что устать можно и от бессмертия, если живёшь семнадцатый век, и с каждым столетием упадок моего древнего мира всё сильней и заметней. Вот и я устал, и устал давно, как уставали десятки мессиров до меня. Но, как и все мои предшественники в вечности, я не могу уйти просто так, оставив своих людей и своё имущество без нового предводителя.
― Неужто никто из них не сможет занять ваше место?
― Нет, ― покачал головой мессир. ― Все они хороши, верны мне и славны ― но ни один из них никогда не станет новым мессиром.
― И чего же вы хотите? ― Реми уже догадывался, чего.
― Ты сумеешь занять моё место, ― прямо сказал Ладислав. ― Ты ― сумеешь.
Хоть и готовый к такому, Реми всё же не знал, что сказать. Он стоял напротив мессира, всматриваясь в темноту за окном, но ничего не замечая, погружённый в раздумия. Предложение мессира сбило его с толку.
― Но почему именно я? ― вопрос прозвучал наивно-беспомощно, но это было единственное, что пришло сейчас в голову Реми.
Мессир отвернулся от окна и посмотрел в лицо единственному Фруа.
― Почему одни родятся крестьянами, а другие ― баронскими сыновьями? Почему одни появляются на свет в законном браке, а других всю жизнь кличут ублюдками? Кому-то везёт, а кому-то нет. Один способен на малое, другой ― на большее. Ты сумеешь стать моим преемником и достойно продолжить странствия в вечности. Ты смышлён и пытлив умом, ты молод и стар одновременно.
Реми воззрился на мессира с беспомощным выражением лица. Какой из него преемник, он всего лишь отрок пятнадцати лет от роду, без родных, без семьи, без дома. Он одинок и потерян, он живёт лишь памятью об Этьене и жаждой мщения.
― Да, ― мессир словно прочитал в глазах его мысли. ― Сейчас ты одинок и потерян, и живёшь только памятью о брате и жаждой мести. Но как ты намереваешься утолить эту жажду, оставаясь одиноким и потерянным? Как ты хочешь тянуть своё бессмертие, не имея крова и денег? Куда ты пойдёшь?
― Вы ведь не прогоняли ваших людей, ― полувопросительно возразил Реми, робея.
― Нет, не прогонял никогда, ― признал мессир. ― Но ведь никто прежде не собирался мстить, как собираешься ты. Ты волен жить в моих домах и замках, даже если ты откажешься стать моим преемником, но как тогда ты свершишь мщение? Рано или поздно тебе придётся покинуть замок, и что ты будешь делать тогда? Ты не отомстишь в одиночку, тебе понадобятся люди ― твои люди, которые будут готовы служить тебе.
Реми понимал, что мессир прав, но…
― Но ведь все ваши люди уже больше века бессмертны, а я только собираюсь обратиться. ― Мессир кивнул. ― Почему же я?
― Мои люди ― потомки крестьян, пехотинцев и шлюх, ― ответил Ладислав. ― Они все были нежеланны и гонимы родными, не говоря уж о чужих. До встречи со мной почти все из них не знали ни любви, ни заботы, ни достатка. Ты же ― желанный сын, любимый отцом и матерью, принятый братьями. Тебе учили всему, чему могли учить в таком владении, какое имел твой отец. Ты умнее каждого из моих людей, какими они были, когда я подобрал на дорогах, в горах или подворотнях. И прожив в вечности полвека, ты станешь мудрее их всех, проживи они хоть тысячу лет.
― Ваши люди куда просвещённей меня, ― покачал головой Реми. ― Они умеют слагать стихи, а я и двух строчек не могу связать.
― Это всё наживное, ― отмахнулся мессир. ― Главное в другом. Знаешь ли, сколько лет бессмертия выдерживают мои люди?
Реми молча покачал головой, не смея отвернуться от Ладислава.
― Пять веков ― не больше. Бранроб-германец принял эликсир в двенадцать лет и прожил ещё четыреста девяносто два года. Его уже нет среди моих людей, ― Реми удивился незнакомому имени, и мессир это заметил. ― Он умер за век до твоего рождения. И он оказался самым крепким из спасённых мной. ― Мессир вздохнул с сожалением. ― Большинство же живут лет триста, а то и меньше, а потом просят меня отпустить их вдвоём в какой-нибудь отдалённый замок дожить свой век и умереть с благодарностью ко мне. Ещё лет двадцать, и Камил разделит свою жизнь и смерть с Элласом, и мне придётся искать нового помощника.
― Но Камил верен вам и не хочет оставлять вас без своей помощи, ― неуверенно возразил Реми, вспомнив слова дакийского юноши.
Мессир только добродушно усмехнулся, бросив взгляд на часы.
― Он говорил это и мне. Он слишком привык к моему обществу, и его пугают перемены. Но душой он желает того же, что и Эллас. Ещё совсем немного, и душа победит все страхи разума. А уединившись, она не станут цепляться за вечность. Они, как и все мои люди, добры и славны, но бессмертие их не прельщает. Они охотно соглашаются обратиться к вечности, но быстро разочаровываются в ней.
― Так почему же вы уверены, что я в ней не разочаруюсь? ― выпалил Реми.
Мессир посмотрел на него долгим оценивающим взглядом и медленно произнёс:
― Я знаю, что ты выдержишь более тысячи лет бессмертия. Может, и более двух тысячелетий, хотя даже мне трудно представить такие сроки. Как ты думаешь, Реми, ― мессир впервые обратился к нему по имени, так, что Реми живо и ярко вспомнились отец и Годфруа, ― хорошо ли, когда мессиры меняются слишком часто?
― Не знаю, ― пожал плечами Фруа. ― Но, наверное, плохо. Если бароны, графы или короли меняются слишком часто, это обычно не доводит до добра.
― Верно, ― кивнул мессир. ― Поэтому я не могу избрать своим преемником того, кто устанет от бессмертия спустя пару веков. За семнадцать столетий я скопил немалые богатства, в книгах и золоте, в тканях и пряностях ― и я готов доверить его далеко не каждому. Я знаю, что ты будешь хорошим хозяином и приумножишь мои запасы. Ты будешь хорошим мессиром и спасёшь ещё многих несчастных. Я чувствую в тебе великую силу, которой хватит не только на мщение.
Мессир умолк, сказав, вроде бы, всё, что собирался. Оба молчали, смотря в окно. Через какое-то время мессир снова посмотрел на часы; Реми посмотрел вслед за ним ― стрелки показывали без четверти полночь.
Мессир взглянул в глаза Реми с немым вопросом «Готов?» ― и прочёл в них немой ответ «Готов!». Коротко кивнув, Ладислав подошёл к столу.
Ловкие пальцы мессира скинули две окованные серебром перекладинки, запиравшие короб. Раскрашенные в крылатое солнечное око дверцы раскрылись, и из тёмного хранилища Ладислав осторожно извлёк нечто вроде вертикальной шкатулки. Тёмно-синие её грани оплетал тончайший серебряный узор, а в точках пересечения проволоч-
ных нитей дрожали крошечные прозрачные камни.
Мессир аккуратно повернул верхушку шкатулки, отчего у Реми перехватило дыхание ― не сломалось бы ничего, не пропало бы зелье! Но случилось только то, что от совершённого мессиром поворота верхушка отъединилась и легла в ладонь Ладислава, а шкатулка распалась на грани, соединённые с основанием шкатулки. Небрежно отложив верхушку куда-то подальше, на край стола, мессир поставил раскрытую шкатулку ближе к Реми и одним точным движением сдёрнул плотную чёрную ткань, покрывавшую содержимое шкатулки.
Узкий флакон из чистейшего хрусталя, расширяющийся кверху, мерцал и переливался мягким серебристо-голубоватым светом.
Мессир ловко подхватил его двумя пальцами, вынул из выстеленного тканью паза и поднял на уровне глаз Реми.
― Вот он, ― торжественно объявил он, крепко сжимая флакон в пальцах, ― вот он, эликсир вечной жизни, зелье бессмертия!
Реми, как завороженный, глядел на флакон. Он много раз видел, как зелье прокаливалось в подвальном очаге, но сейчас оно стало куда притягательней, так и манило мягкими переливами шёлковой субстанции. Сьё-Зьё, вдруг вспомнилось Реми его прозвище. Глаза, что небесный шёлк. Сьё-Зьё ― так окликнул его мальчишка из их селения под замком, когда они возвращались домой с речки ― с Этьеном и кузнечиками. Это было всего пять лет назад ― но треть его жизни.
― Подойди сюда, ― напряжённым голосом сказал мессир.
Реми торопливо приблизился к Ладиславу, кинув взор на часы ― до полуночи оставалось пять минут.
Мессир слегка наклонил флакон; его нижняя часть была оплетена серебром, и на дне имелся крошечный металлический выступ. Реми не успел опомниться, как мессир схватил его за левую руку и молниеносным движением уколол этим выступом в подушечку среднего пальца. Реми от неожиданности ойкнул и вздрогнул, а мессир слегка вытянул притёртую пробку и собрал горлышком флакона капли крови.
― Без крови, к сожалению, пока не удаётся, ― немного недовольно объяснился мессир. ― Я пробовал заменять её волосами, ногтями, слюной, крошками кожи ― ничего. Не получается пока заменить кровь даже свежепролитым семенем.
Ярко-красная жидкость сначала горела рубинами в серебристо-синеватом эфире, а затем стала растекаться и терять насыщенность цвета. Плотно пригнав пробку, мессир трижды с силой встряхнул флакон. Реми, посасывающий проколотый палец, всё же испугался, как бы флакон не выскользнул из рук и не разбился.
Когда мессир перестал трясти сосуд, тончайшие потоки субстанции успокоились и вновь замерцали мягким синеватым серебром, словно там и не было капель его, Реми крови. Порез на пальце тоже начал затягиваться, крови больше не выступало.
С первым ударом часов, отбивавших полночь, Реми снова вздрогнул, а мессир выдернул пробку, и сияние усилилось. Казалось, оно разливалось по комнате, которая стала преображаться на глазах у Реми. Старший Фруа слышал глухие удары часов, и его сознание плыло в сиянии эликсира.
― Пей его! ― донёсся до него глухой, как издалека, голос мессира; он протягивал ему открытый флакон. ― Пей его скорее!
Со вторым ударом часов Реми осторожно принял флакон в свои руки и с замиранием сердца поднёс ко рту; нос ощутил божественно приятный аромат, который невозможно было описать или с чем-то сравнить.
Часы разразились третьим ударом, и Реми, зажмурившись от волнения, опрокинул содержимое флакона в рот ― казалось, он выпил подлинный нектар: все его любимые вкусы смешались в одно, дополняя друг друга, и поцелуй Этьена отдавал, как всегда, мёдом и пьяной вишней. Реми решительно проглотил зелье.
Сияние тут же погасло, и всё стало как прежде; часы продолжали отбивать последние удары полуночи. Реми больше ничего не чувствовал. Он удивлённо и растерянно посмотрел на мессира ― неужели ничего не получилось?
― Подожди, ― успокаивающе сказал мессир. ― Скоро всё придёт.
Они вновь подошли к окну ― стоять у него было немного приятней, чем в глубине мрачных покоев с пугающими картинами.
― Не бойся, ― вновь поддержал его мессир. ― Эликсир действует, и скоро ты это почувствуешь. А пока ответь мне: согласен ли ты занять моё место?
Реми растерянно смотрел на Ладислава, не зная, что ответить.
― Не сразу, конечно, ― уточнил мессир. ― Не бойся, я не оставлю тебя прямо сейчас. Я поживу ещё лет десять-двадцать, за это время успею обучить тебя всему, покажу все свои дома и богатства, познакомлю со всеми своими людьми.
― А что будет потом? ― с тенью страха спросил Реми.
― А потом ― потом я умру, ― спокойно ответил мессир. ― Никто из обратившихся к вечности пока ещё не смог выдержать её бесконечность. Рано или поздно и ты устанешь наблюдать вереницы событий и череду поколений.
Реми молчал, уставившись в безлунную темноту за окном. Выходит, он принял зелье вечной жизни лишь для того, чтобы потом решить умереть? Значит, никакое это не бессмертие, а просто отсрочка смерти?
― Я ничего не знаю о вечности и бессмертии, ― удручённо и тихо признался он.
― Я говорил уже ― никто не знает, что это, пока не обратится сам. ― Мессир деликатно смотрел на Реми. ― У каждого свой опыт вечной жизни, и он может быть не похожим на опыт других. Но я вижу… я вижу, что тебе такой опыт по силам.
Реми тяжело вздохнул и буквально простонал:
― Ну как, как вы это видите? Откуда вам знать, что мне по силам?
― Ты управлял в Ласковом замке, хоть и с помощью брата, ты мог унаследовать Снежное баронство, ты выжил сам и не дал погибнуть брату, ты думал о будущем и сам решился на обретение бессмертия. Ты многому научился, и мои люди готовы принять тебя не только в свой круг, но и в его середину.
Мессир умолк, Реми молчал. Он чувствовал себя опустошённым, да и зелье всё никак не начинало действовать. Ладислав говорил, что он непременно почувствует силу эликсира, а он не ощущал пока ничего. И чего мессир так насел на него с этим предложением? Ему, Реми, шестнадцатый год, какой из него преемник человеку, прожившему больше шестнадцати столетий? Все люди, все эти бессмертные юноши по меньшей мере в десять раз старше него, и как он будет управлять ими?
Казалось, мессир умеет читать мысли. Впрочем, почём знать, может, и умеет. От него всего можно ожидать.
― На первых порах мои люди помогут тебе освоиться, разъяснят всё, что не успею разъяснить я сам. ― Голос его звучал мягко, осторожно, даже ласково. ― Они верны мне всего до единого, и так же они будут преданы тебе, если я оставлю тебя продолжать свой путь в вечности. Слушай их советы, и ничего не случится.
От ласки, прозвучавшей в голосе мессира, Реми стало как-то неудобно. Ладислав предлагает ему неизмеримо больше того, на что он только мог рассчитывать прежде, уговаривает его, объясняет, а он упрямится, будто его хотят растерзать. Да и в конце концов, что плохого, если он, Реми, станет новым мессиром? У него будут власть, люди и средства совершить всё, что он задумал и ещё задумает. Хотя, конечно, боязно, очень боязно ― какой из него мессир, ему нет и семнадцати лет.
И всё же волна стыда обдала его сознание и пролилась румянцем на щеках.
― Что мне делать после… того, как вы оставите нас? ― с трудом выговорил Реми, потупив очи, будто не смея взглянуть на мессира.
― Для начала мсти, ― уверенно ответил тот, пальцами мягко приподнимая голову Фруа. ― Мсти и не жалей тех, кому мстишь, ибо они не заслужили твоей жалости. Но и не будь жесток там, где можно обойтись без жесткости.
Реми кивнул. Образ Этьена встал у него перед глазами, потянув следом картину разорения в Снежном замке. От этого Реми прослезился. Мессир бережно утёр ему слёзы подушечками пальцев и посмотрел на него с небывалой нежностью.
― Не плачь, Реми, не сейчас. Негоже вступать в вечность со слезами на глазах. Но после плачь, если захочешь, ибо слёзы говорят о том, что ты не очерствел, не омертвел душой. У тебя доброе сердце, и если его не обратило в камень то, что уже случилось, значит, больше ничто не сможет ожесточить его настолько, чтобы ты позабыл о жалости и милосердии. Ты станешь мне хорошим преемником.
Реми слабо улыбнулся. Он уже почти согласился стать новым мессиром.
― Ты подаришь жизнь и счастье многим из тех, кому суждены лишь горе и смерть. Когда ты утолишь жажду мести и напьёшься кровью убийц твоего рода, ты захочешь нести добро, и тогда ты сам поймёшь, что тебе нужно делать дальше.
― Хорошо, ― сдался Реми.
Какое время они молчали, стоя у окна; Реми пожалел про себя, что тут нету кресел ― он уже порядком устал стоять, переминаясь с ноги на ногу, да и эликсир не спешил действовать, да ещё и спать хотелось ― часы уже показывали второй час ночи. Мессир же, напротив, не ощущал усталости и продолжал стоять прямо и легко, словно не прилагая к этому никаких усилий. Реми смотрел на него не без белой зависти.
«Я буду рыцарем, а ты ― моим оруженосцем». Годфруа стоял на коленях перед престарелым графом, а тот легко касался мечом его плеч…
― Куда мы отправимся после моего обращения? ― спросил Реми, чтобы избавиться от болезненных воспоминаний.
― Куда-нибудь на юг. ― Мессир улыбнулся Реми. ― Скорее всего, мы вернёмся в Лазурный Чертог, но ненадолго, только чтобы соединиться с моими людьми, что остались там. Несколько человек будут в чертоге всю зиму, но большинство я уведу южнее, значительно южнее ― ты никогда и не слышал о таких странах. Нам нужно следовать за весной, чтобы она привела нас в лето.
― По мне, тут уже сыро и холодно, ― решился спросить Реми. ― Как же вы и ваши
люди живут сейчас в этом доме?
Мессир усмехнулся, оценив заботу.
― Я ночую с Камилом в своих покоях, они расположены внутри дома и хорошо отапливаются. Мои люди вынуждены пока спать в общей спальне с жаркими каминами, но я бы не сказал, что им это не нравится. Мы можем перетерпеть и осеннюю хмарь, и зимнюю стужу ― главное, чтобы это не тянулось слишком долго.
― Наверное, мы скоро начнём собираться?
― Да, ― кивнул мессир. ― Завтра, вернее, уже сегодня, ты будешь спать от зари до полудня, а мы уже начнём готовиться к отъезду.
Мессир поглядел на часы и хмыкнул ― Реми показалось, что обеспокоенно.
― Что-то не так? ― с опаской спросил он Ладислава.
Тот ободряюще улыбнулся и успокаивающе погладил Реми по плечу.
― Нет, не сказать, что не так. Но странность есть. Обычно эликсир начинает действовать раньше, к исходу первого часа его уже чувствуют.
Реми показалось, что его сердце замерло. Только не это! Он с трудом смог спросить:
― Он не подействовал на меня, да? Я не подхожу в бессмертные? Тогда я хочу уйти вслед за Этьеном!
― Уйти вслед за братом ты успеешь всегда, но никогда не захочешь, ― неожиданно твёрдо ответил мессир, но сразу же смягчился. ― Если эликсир запаздывает в действии, значит, он проявится особенно ярко и сильно. Так что жди и не бойся. Я понимаю твоё волнение, но вечность требует выдержки и хладнокровия.
Мессир произнёс последние слова мягко и деликатно, но этого хватило, чтобы Реми устыдился собственных страхов и опасений. Его прочат в новые мессиры, в предводители десятков людей, которые старше него в десять и двадцать раз, а он ведёт себя как маленький мальчик, а не молодой мужчина. Если мессир говорит ждать и не бояться, он будет ждать. А бояться не будет.
Они молчали, а Реми теперь только прислушивался к своим внутренним ощущениям, пытаясь уловить, когда же начнутся перемены и что же он будет чувствовать, время от времени бросая взгляд на часы.
Перемены, впрочем, не заставили себя долго ждать. Взглянув в очередной раз на круг с римскими цифрами и стрелками, изображавшими около двух часов ночи, Реми вдруг понял, что началось. Он посмотрел на мессира, и тот всё понял без слов, но Реми уже не видел и не слышал его, как не видел этого покоя с мрачными картинами и не слышал, как часы стали бить подошедший час.
Мессир, кажется, что-то говорил, но его голос стал таким далёким, что не долетал до слуха Реми, и само лицо Ладислава словно растворилось в тумане. Откуда-то хлынул свет летнего дня, и всё вокруг преобразилось.
Тёмный покой со свечами и трупной вечерей исчез, а на его месте возникли палаты роскошного дворца, и первый этаж его погружён в душную летнюю ночь, прорезаемую доносящимися с тёплого моря ветерками. Вокруг дворца пышные сады, и густая изумрудная зелень лезет в окна, и они распахнуты навстречу морским дуновениям и этому вьющемуся, словно кудри Этьена, плющу. Стёкла окон тонки и узорчаты и заключены в изящные кованые рамы, так хорошо сочетающиеся с камнем стен. Реми провёл рукой по этому камню ― он оказался шершавым и тёплым.
Здесь, в этом чудесном месте, не было новолуния ― в саду высоко над деревьями светила полная луна, позлащённая, словно серебряный венец наследного принца. По-южному яркие звёзды мерцали, точно кружась хороводом вокруг этого венца ночных небес, будто бы жемчужины или бисер, которыми расшивают парадные мантии.
Сам же Реми был облачён в халат из тончайшего сиреневого шёлка, мягкого, гладкого и блестящего каждой точкой вышитого золотой и пурпурной нитью узора. Судя по тому, как плотно халат прилегал к телу и как он охватывал стройный стан молодого Фруа, он был надет на голое тело, и кожа дышала ночью и морем сквозь тонкую ткань, сохраняясь от жары и пота. Пол скрывался под толстым пурпурным ковром, и Реми ступал по нему босиком, не чувствуя холода каменных плит.
В покое царил мягкий свет; на изящных столиках и в красивых стенных держателях горели карминные, золотистые и нежно-зелёные свечи, источая тончайшие ароматы, доселе неведомые потомку Снежных баронов. Он подошёл к одному из столиков и взял с него высокий бокал, полный тёмно-красного вина. Он выпил его до дна, и оно было сладким и нежным, словно поцелуй Этьена.
Он уже во второй раз подумал о брате, но эти думы не потянули воспоминаний, обычно бередивших его душевные раны. Сейчас они не принесли привычной тоски и расстройства. Здесь, в этом чудесном неведомом месте, ничто, ничто не тревожило и не огорчало Реми и не беспокоило его сознания…
Слегка опьянённый вином, Реми заметил, что плющи, оплетающие стены вокруг окон, цветут пышными розами, яркими и необычайно крупными. Приглядевшись в мягком красноватом свете, он понял, что это не розы, а какие-то другие цветы, не уступающие, однако, розам в их страстной красоте.
Реми мягко ступал босыми ногами по толстому ковру, исследуя залу, выстроенную его сознанием. С каждым его шагом очертания прояснялись, участки покоя будто выступали из темноты и обретали формы, зал как бы раздвигался, достраиваемый силою эликсира и воображения Реми Фруа.
В глубине покоя, напротив узорчатого окна, помещалась огромная кровать ― пурпурные с золотым узором подушки и покрывала, устилающие кованый резной каркас. Высокая спинка была затянута сиреневым шёлком и переходила в широкий балдахин, занавеси которого снизу были собраны и перехвачены толстыми шнурами, свитыми из алых, золотых и сиреневых нитей. Пышные кисти свисали чуть ли не до пола, а к просторному ложу вела устланная ковром лестница о трёх ступенях.
По сторонам от кровати на резных столиках в серебряных канделябрах горели толстые красные свечи, распространяя волнующие ароматы. Откуда-то полилась музыка, как будто та самая, что звучала во сне Реми, что снился ему предыдущей ночью. Тут она, впрочем, звучала намного плавней и ровнее, будто река текла в русле, в котором за многие века вода уже сточила все острые углы и неудобные повороты.
Музыка звучала тихо, но в ней можно было различить каждый звук. Казалось, это играет свирель или цевница, а время от времени кто-то перебирает струны ― люди мессира рассказывали ему об арфах, кифарах и лирах, на которых играли божественные певцы древней Эллады, едва укрытые лёгкими хитонами.
Сознание Реми плыло в пропитанной ароматами духоте, в тихих чарующих напевах, в красноватых тонах от пламени цветных свечей и сиренево-пурпурных тканей. Необычайная лёгкость переполняла его, безмерная эйфория вытеснила все прочие чувства и думы, и Реми отдался её власти.
Он словно спал наяву, ноги не держали его и, чтобы не упасть, он лёг на кровать, раскинув руки крестом и воззрившись затуманенными очами в высокий потолок, подёрнутый полумраком. Неведомые цветы, растущие на гибких ветвях плюща, вопреки ночи раскрыли свои бутоны, и к ароматам свечей примешивались теперь тонкие запахи пыльцы и нектара. Реми было хорошо как никогда.
Невидимые доселе двери по сторонам от кровати отворились совершенно бесшумно, ничуть не помешав наслаждению Реми.
Поступь вошедших также была бесшумной благодаря толстым коврам, и Реми увидел их только когда они уже подошли к подножию ложа.
Никогда прежде Реми не видел настолько прекрасных юношей и был уверен, что не никогда в будущем увидит хотя бы отдалённо похожих на них.
Четверо юношей чуть старше него затмевали своей красотой всех людей мессира, краше которых Реми никого не знал. Они встали полукругом перед его ложем, облачённые в такие же халаты, как и он сам. Их белоснежные улыбки сверкали в мягком полумраке наваждения, а тёмные очи искрились радостно и приветливо, чёрные и золотые кудри вились вокруг точёных лиц с правильными тонкими чертами.
Они медленно поднялись на первую ступень, ведущую к ложу, и Реми, глубоко дыша, поднялся и сел на пурпурных покрывалах, поджав под себя ноги и неотрывно глядя на гостей. Те преодолели оставшиеся две ступени и остановились прямо перед ложем, все четверо в ряд. Отвороты халатов сходились в точке между грудью и животом, оставляя открытыми горло и клин груди, от которой исходил тонкий запах редчайших благовоний, и даже в душном покое на их телах не выступило ни капли пота.
Реми судорожно сглотнул и машинально попытался облизать сухие губы; это, впрочем, вышло у него плохо, потому что рот и горло точно так же пересохли, но он не обращал на это внимания. Под музыку, по-прежнему льющуюся неведомо откуда, юноши, не говоря ни слова, будто выскользнули из халатов, и блестящие шелка мягко-мягко опали на покрывающий ступени ковёр. Четверо ангелов-инкубов как один расселись на ложе, окружив Реми и касаясь его ладонями. Ладони были тёплыми, а касание мягким и нежным, но Реми всё равно задрожал от их прикосновений.
В оконный проём ворвался ветер, его порыв был сильнее, чем можно было ожидать, и он принёс с собой влажный пряный запах дождя и леса.
― Нет, нет, ― забормотал Реми, отталкивая обнажённых инкубов. ― Не хочу!..
Юноша, которого коснулся Реми, ничуть не обижаясь и продолжая улыбаться, поднялся с ложа и, спустившись по ступеням, словно растворился в полумраке покоя. Оставшиеся трое попытались освободить Реми от халата, но он снова оттолкнул кого-то из них и повторил: «Не хочу!».
Второй ангел исчез точно так же, как первый, с неизменной улыбкой растворившись в жарком полумраке. Оставшиеся два запустили было руки под халат Реми, но он продолжал отталкивать их и исступлённо бормотал «Нет, нет, не хочу!». Его оставил третий юноша, а четвёртый попытался поцеловать его в губы.
Этого Реми не выдержал. Влетевший в окно очередной ветерок не только принёс пряные запахи леса и дождя, но и освежил сознание Фруа. Он вскочил на ложе и резко оттолкнул четвёртого юношу, отчего тот упал с кровати на возвышение под ней. Вскочив, он, не теряя улыбки, церемонно поклонился, болтая восставшим клинком, а затем спустился с возвышения, чтобы раствориться в полумраке вслед за товарищами. От них остались только халаты, почти не различимые на такого же цвета ковре.
Музыка зазвучала громче и стала более напряжённой. От ветра, дувшего теперь в окна, закрылись цветы и погасла примерно половина свечей, отчего кружившие голову ароматы сильно ослабли. В роскошной зале стало темнее, свежее и запахло дождём и лесом. Реми с наслаждением вдыхал эти запахи, вместе с которыми в него проникла мысль, сумевшая смутить бестревожную эйфорию эликсира.
Он пребывает в этом чудесном месте, где ему так хорошо, а как же Этьен? Он чуть было не принял чужую страсть и не подарил свою чужим. Он радуется жизни и не помнит тоски и горя о том, кто убедил его выбрать жизнь!..
Реми захотелось разнести эту залу, разбить вдребезги всю роскошь, её наполнявшую, чтобы, оставшись среди голых каменных стен, помнить о брате. Он схватил ближайший канделябр и запустил им в стену ― канделябр растаял по дороге вместе с горевшей свечой, добавив покою ещё немного темноты.
Тогда Реми от бессилия сел на ложе и, обхватив колени руками, тихо заплакал, уронив голову. От эйфории не осталось и следа ― зачем ему всё это, если он не может разделить ничего с Этьеном, не может увидеть счастья в его глазах и улыбке…
Ветерок снова прошелестел над ним, и кто-то мягко коснулся его плеча. От этого прикосновения тепло разлилось по всему телу и согрело душу, высушив слёзы. С замиранием сердца Реми поднял лицо и мгновенно просиял.
Этьен стоял перед ним в сиреневом шёлковом халате, живой и невредимый. Стоял и улыбался так, как не сумеет никто в целом свете.
Реми видел его в лунном и звёздном свете, потому что от ветра погасли все свечи, и в покое воцарилась мгла. Мгновение он смотрел на Этьена, а потом стиснул его в объятиях и зашептал, целуя брата в лоб, в щёки, в губы:
― Я прогнал их, я их прогнал, мне никто не нужен, кроме тебя...
― Я знаю, ― прошелестел голос Этьена, ― потому и я пришёл к тебе. Я нужен тебе, и я буду с тобой. Столько, сколько смогу.
Халаты растаяли прямо на их телах. Клинки восстали и искали ножны. Музыка стала походить на шум дождя, а ветерок наполнил покой дыханием леса. Реми чувствовал, как у Этьена на лбу, под мышками и в паху выступил пот, и его запах был приятнее любых ароматов. Тучи скрыли луну, погрузив роскошный покой во мглу. Широкое ложе приняло их тела, и шелка заскользили под ними…
… Реми не знал, как долго оно провели в объятиях поверх шёлковых покрывал, но пряный запах поднимался от ложа и щекотал ноздри, заново распаляя едва утихшую страсть, волны который заливали сознание и душу ослепляющей эйфорией.
Он гладил брата, скользя рукой по плечу, руке, груди, талии, бедру, ноге, видел в темноте белоснежную улыбку и сверкающие очи. Он готов был провести с братом всё своё время, всю вечность, но чувствовал, что час настал.
― Будь счастлив, братик, ― проговорил Этьен, поднимаясь с ложа. Рука Реми соскользнула с его тела и упала на шёлк. ― Будь счастлив с кем угодно ― так же, как ты был счастлив со мной.
― Ты знаешь, что я не смогу, ― замотал голов Реми. ― Не уходи? Останься?
― Ты знаешь, что я не смогу, ― пожал плечами Этьен, спускаясь с ложа.
Реми бессильно смотрел, как его брат сходит по ступеням, и не пытался его удержать. Сердце стучало так, что отдавало в виски.
― Когда-нибудь я снова приду к тебе, ― мелодично звенел мальчишеский голос. ― Приду, чтобы ты смог навсегда отпустить меня, как сейчас я отпускаю тебя.
― Не надо, ― со слезами на глазах шептал Реми. ― Не отпускай меня, будь всегда со мной! Раздели со мной вечность!
Стоя внизу, у подножия ложа, Этьен только молча улыбался. Под бешеный стук сердца и тревожные раскаты музыки Реми спрыгнул с кровати и мигом оказался подле него. Он простёр ко брату руки ― тот во мгле пустой исчез.
Но мгла рассеялась, и роскошный покой на первом уровне дворца посреди цветущего сада вернулся во всём своём великолепии. Дорогие ковры и ткани по-прежнему устилали пол и ложе, вьющаяся зелень вползала в раскрытое окно, только свечи погасли, отгорев своё, и их приторный аромат растаял под напором ветра. Зато распускались цветы, и к пряному запаху примешивался их лёгкий приятный запах, несущий что-то новое, незнакомое, но, несомненно, благое и светлое. Музыка утратила тревожность и текла теперь спокойно и даже немного лениво.
Ночь умирала, позлащённая луна бледнела, уступая место розово-золотому рассвету, занимавшемуся над зеленью дворцовых садов. Первые лучи солнца проникли в покой, высветив его ― теперь он не казался Реми таким волшебно-чарующим, но зато он стал куда более родным и уютным.
Рассвет разгорался всё больше, краешек солнца показался над вершинами деревьев, и светило начало стремительно распаляться. Оно наполнили покой своим светом, а душу Реми ― той самой безудержной, безбрежной эйфорией, от которой он засмеялся в голос, захохотал так громко, как только мог. Солнце залило покой светом, и от света и хохота зал задрожал и начал расплываться, теряя очертания, и музыка, такая знакомая, звучала всё тише и глуше, отдаляясь и умолкая…
…Прекрасное видение медленно покидало его, но необычайная лёгкость и радость остались. Реми казалось, что он светится всем телом, одежды будто мешали ему, и хотелось сбросить халаты и предстать перед зарёй первого дня его бессмертия обнажённым, будто бы он только что возродился, умерев вместе с братом под снегом в том сне или выйдя из озера под водопадом в другом сновидении.
― Добро пожаловать в вечность, ― приветствовал его Ладислав.
Реми распахнул глаза и понял, что дышит часто-часто, буквально глотая воздух.
― Сколько я… который час? ― на выдохах сказал он, часто моргая.
― Скоро рассвет, ― ответил мессир. ― Видение длилось пять часов. Долго. Говорят, чем дольше длится видение, тем дольше принявший эликсир сможет выдержать бессмертие.
― И сколько же длилось ваше видение? ― машинально спросил Реми.
― Четыре с половиной часа, ― удивил его ответом мессир. ― Да, у тебя оно было дольше, и если наблюдения моих предшественников не лгут, я не ошибся, выбрав тебя своим преемником.
Только сейчас Реми понял, что ему душно; пот струился у него со лба и под халатом,
и внутренние стороны бёдер липли друг к другу. Он вытер лоб рукавом, а мессир, заметив это, подошёл к окну и распахнул его настежь.
― Не бойся простыть, ― пояснил он. ― Сейчас ты неподвластен никакой хвори.
Холодный сырой воздух ворвался в душный покой, наполнив собой грудь Реми. От ветра у него прояснилось сознание. Мелодия колокольного перезвона, звучавшая в видении, словно отпечаталась в его памяти, и сейчас он понимал, какой должна быть песнь о его безвременно почившем брате.
― Что я делал эти пять часов? ― спросил он мессира.
― Кружил по покою, махал руками, гладил сам себя, временами стоял столбом, иногда садился или ложился на пол или на стол, ― пожал плечами Ладислав. ― То же, что и все, принявшие зелье. ― Он хитро улыбнулся. ― Я догадываюсь, что ты видел.
Реми покраснел от смущения и попытался что-то сказать, но не смог. Мессир же широко улыбался, отчего казался сейчас совсем молодым.
― Не стоит стыдиться своего видения. Каждый из обратившихся к вечности таял в объятиях тех, кого породило его сознание. Когда обращался я, ко мне в наваждении явился Атаумет, и с ним я на четыре часа позабыл Лисиппа. А потом, когда видение кончилось, я мог вспоминать о нём без страданий.
Мессир подошёл вплотную к Реми и крепко обнял его. Фруа прижался к нему, чувствуя огромное облегчение.
― Обращение к вечности сродни рассказам о рае. Везде, где я бывал, мне говорили, что доблестный воин, попав в рай, навсегда забудет о печалях и тревогах, и его будут ублажать красавицы, каких нет нигде на земле.
― Меня ублажали не красавицы, ― зачем-то поправил Реми.
― Меня тоже, но какая разница, ― рассмеялся мессир, размыкая объятия.
― Ни одна красавица не сможет сравниться с… ― выпалил было Реми, но осёкся.
Мессир удивлённо посмотрел на него и глубоко вздохнул. Реми стоял напротив, он глубоко дышал, но его дыхание уже выровнялось.
― Признаться, я не ожидал, что твоя привязанность окажется столь прочной, ― медленно проговорил он. ― Ещё никто не переживал такого видения. Ангельские инкубы наваждений ещё никого не оставляли равнодушными.
― Это плохо? ― со смешанными чувствами спросил Реми.
― Не знаю, ― покачал головой мессир. ― Я же говорю ― ты первый, кто отказался от них. Возможно, подобное бывало ранее, но мне неизвестны другие такие случаи. Я уверен только в одном: ты станешь исключительно хорошим преемником.
Мессир умолк, оставив Реми в сомнениях, и, задумчиво качая головой и что-то беззвучно нашёптывая, отошёл к раскрытому окну. Свечи, зажжённые до полуночи, почти все погасли, а слабый огонёк тех, что ещё догорали, был уже лишним. Реми осторожно задул их, и фитили изошли тонкими струйками едкого дыма. Мессир не глядел на него, всецело погрузившись в свои раздумия.
Когда Реми надышался, а пот высох и больше не струился по телу, в комнате стало довольно прохладно. Поёживаясь и потирая ладони одну о другую, Реми подошёл вслед за мессиром к окну и посмотрел в проём.
Ночь умирала; чернота за окном стремительно выцветала под напором восходящего солнца, и звёзды гасли одна за другой, не в силах тягаться с нарастающим понемногу свечением. Сквозь отверстый проём в комнату проливался уже слабый свет, в котором мрачные картины по стенам выглядели не так уж и мрачно. Даже трупная вечеря, как Реми окрестил про себя картину с мертвецами за столом в паутине, не пугала его в слабом свете раннего утра. На почти выцветшем небе Реми заметил совсем тоненький ободок призрачно прозрачного месяца.
― Сегодня ты родился заново, ― подтвердил его мысли мессир. ― Как и луна.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/