Существует легенда о двух племенах. Имен их уже никто и не вспомнит. Как и любому множеству людей, им так же требовалась опора на что-то высшее, более сильное, чем они сами. И такая опора была. Верили эти два племени в одних и тех же Богов – Мужчину и Женщину: «… И были у него руки, чтобы держать и защищать ее, плечи – закрывать собой, а ноги – чтобы идти вперед. И были у нее руки, чтобы держаться за него и поддерживать, волосы – укрывать себя и его, глаза – чтобы выводить его из тьмы», но делали это по-разному.
Первое племя из всех праздников более всего выделяло один – Рождение, а второе – Воскрешение. Рождение несло собой идею равенства любого человека с Сыном. Он тоже рожден и тоже творение божественное, «…из молока и зерен, как хлеб». А Воскрешение – идею жертвенности. Оно так же говорило человеку, что он есть дело рук Мужчины и Женщины, как и их Сын. «…Вы дети наши, как желуди дуба, птенцы птицы, пыльца цветка». Но помимо этого праздник этот помогал человеку чувствовать себя не только чем-то отдельным, но и единым с большим, единым с остальными. Люди этого племени ценили себя отдельного – свою личность, развитие и себя как часть целого, часть общества.
«… И забросали его камнями, а затем привязали истощенное тело к столбу. Из ран его сочилась кровь, губы потрескались и иссохли, глаза опухли, не желая видеть. И бросили его умирать от жажды, ран и ожогов в пустыне, на нещадном солнце».
Праздник Воскрешения доносил, что величайшее качество, величайший поступок, как отдельного, так и единого – самопожертвование.
Это лето было как осень. Осень проникала всюду и росла внутри тебя. Дождь лил целыми днями, и, казалось, что буквально все, в том числе и ты сам, им пропиталось, промокло насквозь. Из-за вездесущей сырости создавалось впечатление, будто твоя кожа вот-вот сморщится, как после долгого купания. Когда ты проходил мимо луж на улице и смотрел в них, видя искаженное отражение неба, колыхавшееся от любого прикосновения к зыбкой глади, ты словно смотрел внутрь себя, потому что лужи были не на асфальте. Лужи были в тебе.
Человек мчался на мотоцикле из города в город, стремясь оторваться, убежать от этой осени, но ничего не выходило. Она ждала его везде, в любом месте, в любое время. Он еще не понимал, что возил осень с собой, неосознанно охраняя ее, как самую дорогую ношу.
Человек сидел в центре небольшой, но не малолюдной за счет обилия магазинов, в последнее время все больше разраставшихся на ней улице, в хорошо знакомом ему кафе и пил жидкость по консистенции похожую на сироп. Она сама задерживалась во рту, обладала непостоянным, своенравным, каким-то землистым ароматом и одурманивающим названием суматра. В Индонезии от нее зависит жизнь больше, чем одиннадцати миллионов человек – фермеров, благополучие которых определяется урожаем этого кофе. А его он должен был спасти от подкрадывающейся простуды – горло уже начинало першить, и сейчас его приятно согревал не горячий, но теплый, крепкий и вместе с тем нежный напиток. Удивительно, как рознятся масштабы дел, которые зависят от одной и той же вещи.
- Здравствуйте, – в светло – бежевой ветровке перед человеком появился еще не знакомый ему, но ожидаемый юноша с удивительным цветом глаза. Представьте себе, что вы обмакнули круглую кисточку среднего размера в синюю краску, а затем поболтали ею в небольшой, наполненной баночке. Чистая вода становится чуть голубоватой, прозрачной, как тюль. Юноша нелепо улыбался тонкими губами, и самое простодушное, какое только встречал человек, лицо заменяло своей открытостью и веснушками свет скрываемого уже многие дни солнца. – Простите, но мне пока не знакомо ваше … имя.
-Оно пока и не нужно тебе. Здравствуй, – человек по-хозяйски указал на стул напротив себя.
Резкие и неуклюжие движения выдавали волнение юноши. Он пытался вложить в них всю аккуратность и осторожность, но ничего не выходило - стул, который должен был быть отодвинутым бесшумно, проделал свой путь по деревянному полу с самым отчаянным скрежетом, на который только способен.
- Ты вместо Летнего?
- Да.
- Остановка сердца? - спокойствие, с которым человек говорил, было таким, которое обычно сопровождает конец ожидания чего-то отвратительного и неизбежного. Так близкие неизлечимого больного сообщают о его кончине.
Юноша снова кивнул.
- Откуда вы узнали? - он сильно завидовал уверенности этого человека. Мужчина наверняка в этом деле уже бывалый, не стесняется при знакомстве с новыми людьми. Ну, по крайней мере, щеки его не делаются алыми, словно пухлые губы той женщины, с которой он столкнулся на входе в кафе. Женщина была красивой, с высокими скулами, в темно-синем платье, и ее взгляд тверд и прям. Юноша завидовал им обоим.
- Для нашего брата это обычное дело, – понимание безжалостности такого прямого ответа пришло к человеку позже. Он явно не ободрил собеседника. – Летний в теперь уже последнюю нашу встречу был очень плох. Мы даже заранее попрощались навсегда. Как видно, не зря.
- Но почему навсегда? – неподдельно, с наивностью, больше свойственной детям и семнадцатилетним девушкам, возмутился юноша. – После. Мы все встретимся после смерти.
Человек рассмеялся. Но в звучании этого смеха не было ни веселости, ни легкости. Грубый, тяжелый, надрывный.
- Не может такого быть, чтобы тебя не предупредили.
А юноша все больше робел, не отрывая своих чудесных глаз от стола.
- Или может?
- Нет, – он судорожно сглотнул, возвращая взгляд на собеседника. – Но я надеялся, что…
- Что? – человек отодвинул от себя чашку и, облокотившись о столешницу, внимательно посмотрел в глаза собеседника. - Нет, мальчик. Надежда здесь излишняя. Так вообще очень часто бывает, что люди, дарящие надежду остальным, сами лишены ее. Там после смерти у нас с тобой и таких, как мы не будет ничего. Прими это.
- Я принял, но…
- Но никак не разучишься верить. Я понимаю, – человек откинулся на неудобную (но что поделать?) спинку стула. – Как тебя назвали?
- Долгий.
Человек поморщился. Юноша явно гордился этим, не понимая еще, что быть «долгим» на службе вовсе не так хорошо. Но все проходит. Заблуждения рассеиваются. Солнце садится, деревья сбрасывают листву.
- Ну что ж. – он облизал заскорузлые губы. – Начнем. И прекрати волноваться. Тебе больно не будет.
Недоверие к последней фразе зверем в клетке металось в глазах парня. Однако он все-таки вытащил из кармана своей промокшей на улице под дождем ветровки маленький темно-синий лоскут атласной ткани.
***
Я слепой. Мне неизвестно, чего я лишен, ибо я слеп от рождения. И, возможно, именно поэтому я никогда особенно не печалился о своем недуге. Природа наградила меня другим – я слышу лучше, тоньше остальных людей. Мой мир полон шорохов, звуков, о существовании которых другие, зрячие даже не подозревают. Мне объясняли, что это награда за мою слепоту. И я был рад этому. Умение видеть казалось совсем ненужным.
Но однажды ко мне пришел этот голос. Он был совершенно не похожим ни на один из всех, что встречались мною.
Он звенел, разливался по моему телу, словно я пил холодную, родниковую воду. Он бодрил, встряхивал, разгонял духоту жаркого семнадцатого дня июньской засухи, когда все на земле было готово продаться за ливень, на которого не существовало даже намека. Он был живым. В мире отвратительно мало людей с живыми голосами.
Мне нельзя поверить. Я – человек, который жалел видящих, считая их жестоко обделенными, вырванными из великого таинства звуков, шорохов, из этого совершенного, забирающего с головой мира ощущений, что не может в себя вместить понимание зрячего человека. Ни один из них не почувствует так ясно и так трепетно прикосновение к своей коже, не ощутит в полной мере гладкость шелка, шероховатость бархатной бумаги. Ему всегда будут мешать глупые картинки перед глазами. Я рвал волосы на своей голове. Я хотел видеть эту девушку.
Она должна быть прекрасной.
Хотя откуда мне знать? И что, в общем-то, такое это «прекрасное»? Я же не ведаю телесной красоты. Мне она недоступна из-за того, что мои глаза не выполняют своего истинного предназначения. Но я знаю другую.
Она должна быть, как мир, пробуждающийся ото сна. Да-да, именно такой! Который потягивается, заявляет о себе первыми удивительно ясными трелями птиц. Такие вы не услышите в течение дня, их звуки еще не убаюканы дремотой полуденной жары, они чисты и прозрачны. Звоном утренней росы на травинках – неловкое дуновение ветерка. Но нет. И этого мало. Для того чтобы быть красивой той, «моей» красотой, она, видимо, должна быть… собой. Ибо даже утро во всей своей непорочности и лишенной всякой навязчивости торжественности не может сравниться с ее голосом.
Девушка часто приходила к нам в дом – наши матери были хорошими подругами.
Нет-нет, я не был в нее влюблен, как вы уже, вероятно, решили. Я привязался к ней – да, но влюбленность или хуже того любовь, которая возникает между мужчиной и женщиной в результате провождения времени вместе так, как это делали мы, и следствием коей являются дети – единственное оправдание взрослых, миновала нас. Девушка была, безусловно, умна, начитана, но фанатична в своем стремлении как можно скорее выйти замуж, правда не за абы кого, а за порядочного человека, которого она, несомненно, будет любить всем своим необъятным сердцем, и там, на семейном поприще загубить себя, как поэтессу, певицу. Да-да, точно певицу! Возможно еще актрису или ученого. Хотя нет, никак не ученого.
Почему загубить, спросите вы? А потому что она принадлежала к такому типу людей, что добившись своей самой большой цели, погрязали в ней, уже не ставя перед собой иных, возможно, еще более великих. Из нее бы вышла замечательная мать, но больше никто. А такие девушки меня не интересовали.
Я любил голос и ее саму, будто бы она была моей дочерью.
Каждый вечер я ждал ее, словно от этого зависела моя жизнь. Когда девушка не приходила, мою душу скребло, грызло, царапало. Мне нужен был ее голос. И даже звуки фортепиано, а нужно сказать, моя сестра изумительно играла на этом инструменте, так, что я слушал часами и нисколько не уставал, даже они не могли помочь мне.
Мы разговаривал о многом. О книгах, которые она читала, а я слушал в аудиоформате, о глупых и умных людях. Она приняла мои наставления и почти отказалась от своей излишней категоричности в суждениях об этом различии. Девушка описывала мне цветы в моем саду, облака в небе. Обо всем этом много раз рассказывала моя мама, когда я был совсем маленьким. Но теперь, на двадцатом году жизни я был готов слушать это снова и снова ради ее удивительного голоса. Лишь бы она не замолкала, лишь бы он не покидал меня.
А однажды она перестала приходить совсем. Мама сказала, что больше мы с ней не встретимся. У моего vox нашли опухоль. Рак легких. В последнее время у многих наших знакомых часто находили опухоли.
Я не мог представить, что буду лишен этого голоса. Что мир останется без него. Как он будет продолжать жить дальше, не имея столь чудесного, не поддавшегося моему описанию? Тогда я принял решение отдать этой девочке свои легкие. Мой организм отличался крайне здоровыми органами, как будто в насмешку мне, тогда осознавшему, что я готов пожертвовать всеми преимуществами перед другими, ради того, что бы увидеть ее, и в великий дар мне теперь, не дающему ей умереть. Я не думал над тем, приживутся ей мои органы или нет. Я знал, что приживутся. А перед моим последним вздохом в здравом сознании, перед самым наркозом голос в моей голове окончательно уверил меня в том, что приживется.
***
Мелкие капельки пота точками выступили на лбу, его тело сотрясала мелкая дрожь, а губа была прокушена так, что два передних зуба верхней челюсти окрасились кровью.
- Вам плохо? – недоверие из глаз юноши давно исчезло. Его сменили волнение, смешанное с состраданием, что нарастали по мере того, как продолжался «рассказ», а лицо человека постепенно искажала боль. Он в очередной раз позавидовал «слушающему». Человек обладал поразительным самообладанием, которое юноша никогда не огранит в себе. Как рассказывали, неимоверная боль раздирала «принимающего», «переносящего» в этот момент. Боль, которую некоторые не выдерживали без крика и принимались кататься по полу, расцарапывая свои руки.
Но человек держался.
- Это нормально. - вытирая сырой лоб бумажной салфеткой. - У тебя все?
- Д-да.
- Тогда иди. Ты молодец. - человек протянул руку и крепкого пожал ладонь своего нового знакомого. Этот юноша был храбр. Храбр по-настоящему. Любой из них был таковым, но юноша в данный момент особенно. Ибо это был его первый раз, для которого, как известно, храбрости нужно больше, чем во все последующие. – Благодарю тебя.
2.
У человека были черные волосы.
Он шел в тишине спящего маленького городка. Впервые за долгие годы звезды встретились с ним, скинув свои облака-одеяла. Почти полная луна-головка сыра своим аккуратно обрезанным краем западала куда-то туда, в черную глубину озера с нежным обволакивающим названием небо.
На этой улице короткой и мокрой стояли три двухэтажных дома, деревянные с кое-где подгнившими досками и обшарпанными подъездами, в которых пахло кошачьей мочой. В один из них – тот, что находился дальше своих двух братьев (дома были построены одновременно) и упирался в лохматые кустарники– человек зашел.
В истерике жужжали мухи и бились в годами немытое и не открывавшееся стекло – за мутной грязью они видели свое спасение. Старые ступени резали скрипом слух, а за желтой свежевыкрашенной дверью на первом этаже раздавались громкие пьяные вопли мужчины.
- Заходи. – сказал парень в белой майке-алкашке с керамической пепельницей в руках. Он открыл ему, прищуривая глаз при очередной затяжке, неудобно держа сигарету левой рукой. На босых ногах было надето синее трико прошлого века с торчащей белой резинкой из-за пояса. – Тут не убрано. Ну как всегда, в общем.
Парню было двадцать пять лет. За последние семь он не поступил в институт, отслужил, обходил множество работ, начиная охранником и заканчивая… Чем заканчивая? Человек не помнил. Кажется, грузчиком. Дважды успел послушать стук земли о крышку гроба дорогих людей: первый раз – мать заснула на люльке малыша своей дочери, его сестры, и больше не проснулась, второй раз – сама сестра. Парень жил один – племянника забрал вернувшийся из «большого» города отец – и вот уже четыре года, как состоял на «службе».
Квартирка маленькая с грязными полами – две комнаты, ванна и кухня. Снизу доносятся все те же крики, заглушая собой работающий громоздкий древний телевизор.
- Вот черти. – мотает головой парень. Он приглашает человека за хлипкий стол и жестом показывает на холодильник. – Есть будешь?
- Не, не хочу.
Окна в кухне не пластиковые, а деревянные, еще с советских времен, когда щели меж ними заклеивали и забивали скотчем и ватой. Форточка с железными щеколдами ворчит, когда парень открывает ее.
- Хоть ради тебя чуть-чуть проветрю. – улыбка раскрывается на его лице ромашкой. – Совсем не делаю этого.
Он хватает одной рукой стоящую около подоконника табуретку и приземляет ее рядом со столом, на угол к человеку.
- На них еще Маринка замуж выходила. – похлопывая крепкой ладонью по деревянному сиденью, говорит парень.
Тут же созвучно этому глухому стуку с квартиры под ними раздается очередной пьяный вопль. Парень усмехается, туша сигарету.
- Жена его без малого год пилила, чтобы дверь покрасил. Так сделать это соизволил только сегодня утром, и краска еще высохнуть не успела, а он уже надрался.
На столе светлое и какое-то неправдоподобное во всей той атмосфере, окружавшей его – бутылки из-под водки, отклеивающиеся обои с огромными пятнами, немытая уже невесть, сколько газовая плита вся в липких подтеках, мухи на лампочке (самой люстры уже давно не было) – лежало перышко. Невесомое, маленькое, пушистое. Парень, наверное, больше никогда ничего так осторожно не касался и не брал в свои руки. Он боялся не то что помять его, а вообще как-либо навредить. Ему казалось, что перо это ценнее его собственной жизни.
- Начнем?
Человек кивнул.
***
Никогда не ходил в церковь. Да и в Бога не верю, как не доказывали мне. Вот не верю и все. Пусть это слабым останется, а мне оно не нужно. Еще чего! Свою вину на кого-то перекладывать. Нет уж!
У меня много чего есть – пятьдесят пять лет жизни, четверо детей, красавица жена (косы! какие у нее косы – с руку, не иначе!). А тут две тысячи второй, Чечня.
Нас стоит девять человек – я, подполковник, и восемь солдат. И один из них возьми да сглупи. Я не виню его – война, нервы. Он толком не пожил, а уже в самое пекло бросили. Сегодня прошло, ты еще дышишь – уже хорошо. Кто его знает, что завтра будет? Каждый день, как последний проходим. Не каждый зрелый мужик такое вынесет, что уж о молодом речь вести.
Один из них случайно выдернул чеку из гранаты. Она крутится.
Ну, я и кинулся пузом на нее.
Мне что! Я богатый – жена, дети. А они кроме войны ни черта и не видели.
***
- Ты как? – зеленые глаза парня смотрели встревожено. – Все нормально?
- Да. – ответил человек, тряхнув головой – какая-то непонятная пелена обняла голову. Сквозь нее даже боль чувствовалась иначе. Не приглушенно, но и не остро, а зудящее, будто нытьем этим пыталась стряхнуть взявшийся неизвестно откуда туман.
- Может, сегодня у меня переночуешь? – предложил парень. Он со все той же бережностью забрал из его рук перышко.
- Нет. – отказался человек. – Извини, но у меня еще дела.
- Как знаешь. – пожал плечами парень. Он хотел снова предложить поесть – с этим человеком ему приходилось работать не в первый раз, но еще никогда не видел его таким плохим. Однако передумал.
- Слушай. – уже в прихожей, перед самым выходом, человек вдруг обернулся к нему и со взглядом долго что-то искавшего, но теперь вдруг нашедшего, спросил. – А как твою племяшку звать?
- Анитой.
Человек растерянно кивнул.
- Ну, бывай. – добавил он после недолгого, но ощутимого молчания и дернул ручку.
«Анита» уже после того, как ноги вынесли его из подъезда и теперь без разбора хлюпали по всем лужам, имя это из мыслей скользнуло неслышным шагом черных кошачьих лапок в белых «сапожках» на язык человека, а затем бабочкой выпорхнуло в холодный воздух.
3.
Осень гнила внутри. У человека были черные глаза. У человека были бледные губы.
- Сколько тебе лет? – спросил он у стоявшей рядом с ним девушки.
- Это так важно? – она была настолько плавной, степенной, что казалась наземным продолжением реки, текущей сейчас под мостом, под ними.
Только женщину можно сравнить с водой. Только она способна на такую женственность и губительность.
- Наверное, нет. – согласился человек. – Давай сядем?
Девушка кивнула. У нее были светлые волосы до лопаток, скрывавшие очень тонкие плечики хрупкой спинки. На локтях ее, обнимающая поясницу, висела кашемировая шаль. Голубые глаза смотрели ясно и твердо, как было и все в ней. Она даже на скамейку опустилась особенно – нисколько не согнув прямой, что железной, спины.
- Начнем. – сказал он.
***
Нет стихии столь материнской, но и с тем более безжалостной, нежели вода. Огонь разрушителен. Он уничтожает все. Но пройдет время, и сквозь выжженную землю, на пепелище вновь прорастет трава, отстроятся города, поселятся люди. А Вода скрывает собой и в себе навеки. Нет из ее бездн возвращения, если Она решила забрать что-то.
Я не считал спасенных. Но все время думал, что их должно быть больше. Мы обязаны вытащить всех.
Мне всегда казалось странной эта ругань, вечная, бессмысленная борьба между представителями разных верований. От чего-то христианин и мусульманин жить спокойно не смогут, глаз ночью не смокнут, если, столкнувшись на улице, хотя бы просто молча мимо друг друга пройдут. Обязательно нужно взгляд такой послать, что диву даешься – откуда столько злобы в верующем человеке? Да хорошо если взгляд, а то не выдержат и обругают друг друга, а после идут гордые, высоко нос задрав. И так хорошо им на душе, будто бы действительно этим Бога своего обрадовали – сироту голодающую накормили.
Люди, задумайтесь, разве вас насмешке и вражде с другими религиями учит ваш Бог? Если так, то выкиньте его сейчас же.
Корабль шел на дно. Не знаю, как так вышло, но на нем оказались еще три священника, и все мы – разных конфессий. Людей много, а места в шлюпках и спасательных жилетов не хватает. Браво местному государству!
Мы не считали спасенных. Вода бушевала, время шло и топило, топило нас своим неимоверным грузом. Скорее, скорее! Успеть! Успеть! Мы помогали спускать в шлюпки, не пропасть в панике, надеть спасательные жилеты и делали все остальное, что было в наших силах.
Но сами не спаслись, ибо все то, что могло обеспечить нам спасание, мы отдали другим.
И прежде чем навсегда погрузиться под Воду, отдаться ей – великой матери всего и вся, мы взялись за руки. И пели.
4.
- А чем ценна твоя жизнь, если ты не можешь отдать ее за другого?
Мальчик ничего не ответил. На миг его глаза словно утеряли возможность видеть, но затем снова прозрели. Мальчик убежал, оставив человека наедине с собой.
На этот раз очередной «рассказывающий» работал в детском доме. Мужчина попросил его подождать, пока он закончит разговор с воспитанником.
Коридор был пуст, только шел один мальчик. Шаги его уже взрослые - так не ходят дети пяти лет, и глаза, будто понимающие все на свете. Словно в их доверчивую голубизну слилась вся мудрость этого мира, вся его боль, вся обреченность. Он остановился ровно напротив человека, сидящего на черном стуле, и долго-долго рассматривал его.
- Вы скучаете? – наконец-то спросил мальчик.
- Нет. – снимая ладонью дремоту с лица, ответил человек. Ему действительно не было скучно – очень много всего, о чем нужно подумать. Но сон мстил ему за проведенную без него ночь, и теперь требовал возврата положенного ему времени.
- Нет, вы скучаете. Но не так, как все. – возразил мальчик. – Не от скуки. Вы скучаете по ком-то.
Человек улыбнулся.
- Все скучают по кому-то.
- Я не скучаю.
- Ты счастливый.
- Да, – твердо ответил малыш. – Я не думаю о других. Жизнь мне слишком дорога, чтобы тратить его на кого-то.
Сейчас человек еще раз прокручивал в голове этот разговор. Мальчику точно не больше пяти, а как он мыслит. Нож в спине заставляет думать лучше.
- Проходи. – услышал человек знакомы голос. Это был Сердцевед – высокий, широкоплечий мужчина с добрым квадратным лицом и теплыми карими глазами. Как он смеялся! Словно всего себя раздавал в эту минуту. Сердцевед не имел семьи – жена, маленький сын и совсем еще грудная дочка погибли в автокатастрофе. С тех пор он не заводил отношений, уволился из детского центра и работал в детдоме психологом. Мужчина удивительной души полностью посвятил себя работе и «службе».
В кабинете у него по-домашнему уютно: всюду игрушки, по стенкам – заполненные книжные шкафы, а на окне – электрический чайник, конфеты, печенья и прикрытая крышечкой, не закрученная банка с вареньем – видно, только что пользовались ею. На столе четыре фото-рамки: в одной – улыбающаяся, нежная София, в другой – сын, обнимающий дельфина в бассейне, в третьей – они вдвоем, в четвертой – он, София, сын и дочь, маленькая, на выходе из роддома. Человек старался никогда не смотреть на фотографии.
- Прости, у меня нет времени, – говорит он. – Давай сегодня сразу к делу. А то байк что-то барахлит, наверное, придется на поезде добираться. А я еще по делам хотел успеть.
Сердцевед улыбается.
- Давай. Только придется из рук в руки.
- Хорошо. – соглашается человек и протягивает свою ладонь.
***
У меня не было под рукой карандаша, бумаги, не было времени, чтобы писать много. Я должна была тебя спасти. Должна была думать о самом необходимом. Все, что я успела набрать на своем мобильнике: «Если ты выживешь – помни, что я люблю тебя.»
Ты спишь. Я заворачиваю тебя в цветастое одеяло, которым укрывала бы еще очень и очень долго. Если бы мне дали такую возможность.
Дом разваливается. Я закрываю тебя собой.
Мой мальчик. Тебе всего три месяца, ты даже не запомнишь меня.
Мой сын.
***
5.
Человек ехал в душной электричке и поносил самыми не лестными словами свой так некстати сломавшийся мотоцикл. Впервые за долгое время день был солнечным, жарким. Ртутный столбик на термометре за окном его номера перевалил выше отметки тридцати градусов еще в одиннадцать часов утра, и снижаться не собирался, судя по погоде и безоблачному голубому небу, еще долго. По улицам этого небольшого городка шли люди в своих самых коротких одеждах, с бутылками воды, в шляпах, панамах или бейсболках. Красавицы собрали волосы и пестрели короткими ситцевыми сарафанами большей частью на бретельках, обнажая красивые изгибы плеч, очаровывавшие своей наготой.
Те несчастные люди, которые ехали в одном вагоне с человеком и мысленно растекались и высыхали подобно медузам, выброшенным волной на сушу, на пропитавшихся потом сиденьях, проклинали причину их сегодняшней поездки и сломанные задвижки, ибо именно из-за них нельзя приоткрыть даже ту слабую форточку, которой располагает любая электричка.
Человек сидел рядом с полной дамой. По лицу и толстой шеи ее крупными горошинами скатывался пот. Она обмахивалась газетой словно веером, но охлаждения от этого практически ни на грош. Она больше разносила свой тошнотворный запах вокруг, чем очень досаждала человеку. Все его мысли были о прибытии как избавлении от общества ароматов этой женщины. По роду своей деятельности ему много и часто приходилось проводить время в пути. Большая часть его жизни была связана с дорогой, с неизменными рельсами, шпалами, автобусами, машинами поздней осенью, зимой, ранней весной, в общем тогда, когда лежал снег и любимым мотоциклом в остальное время.
Неожиданно белый тонкий браслет на его запястье запульсировал. «Что-то они совсем не справляются», - подумал человек и встал со своего места. Задевая грузную даму, тут же скорчившую недовольную гримасу на своем отдаленно напоминавшем поросенка лице, он, извинившись, направился в туалет.
Там пахло не лучше, чем в вагоне и так же не открывались форточки, но другого места, где бы на него никто не обратил внимания, он не наблюдал. Посмотрев зачем-то на свои кроссовки и убедившись в том, что дверка закрыта, он провел по беспокойному браслету указательным пальцем.
***
- Оперативно. – прозвучал голос в его голове. – Начинайте.
***
В нашей деревне всех мужчин забрали на войну. Остались одни женщины, дети и старики.
Я никогда не увижу, как вырастет мой сын. Никогда.
Никогда не объясню, почему два плюс два четыре, не поглажу на танцы рубашку, не познакомлюсь с его невестой, не буду нянчить внуков. Ничего этого у меня не будет.
Но возможность быть рядом с ним в самые трудные, самые горестные минуты не отнимет никто.
Однажды рано утром в нашу деревню пришли солдаты вражеской стороны. Из всех наших жителей трое умели водить, но почему-то эта участь досталась именно мне.
Я еще молоденькая. Мне двадцать четыре. Светло-русые волосы, густые, тяжелые, шелковистые – руку запустишь, как в воду окунешь, зеленые глаза и совсем не плохая фигура. Может, поэтому я.
Ночь тихая, мороз крепкий. Мой сын спит рядом, а сижу за столом и, шурша карандашом при толстой восковой свечке, вывожу письмо. Он, как и его отец, крепок на сон, а то верно разбудила бы уже. Но прекратить я не могу. Завтра у меня уже не будет возможности.
Враги, «проклятые оккупанты» - так зовет их наша соседка – женщина шестидесяти семи лет, у которой все двое сыновей погибли на передовых, оставив овдовевших жен и детей, приказали мне отвести их в город для подкрепления их сил.
И вот сейчас они спят в других домах, на наших мягких постелях. Спят так же, как и мой сын. У них все складывается удачно, их ничего не тревожит, я, не сопротивляясь, согласилась. Но они не знают, про заминированную нашими, дорогу. Завтра они гостеприимно их встретит.
Я должна сделать это ради моего сына, его будущего. Он должен вырасти в свободной стране, где сможет получить образование и спокойно жить. Ради всех остальных в нашей деревне, в других. Ради целого мира. Может, это хоть на капельку, но приблизит победу, а нашим женщинам вернет мужей, детям отцов, матерям сыновей.
Моего мальчика приютит подруга. А там, глядишь, и папа вернется.
«Мой дорогой сыночек. Мама любит тебя. Мама всегда рядом с тобой.
Ты вырастишь. Ты все поймешь.
Будь храбрым и бойся только одного – потерять своих близких и себя самого. Остального бояться не нужно.
Не стесняйся своих слез, но и не проливай их почем зря.
Не обижай тех, кто слабее тебя, а защищай их и оберегай.
Когда ты был совсем маленьким, я безумно любила целовать твои пяточки и аккуратный носик. А «Мама, я большой! Я сам!» - самое лучше, что я слышала.
Пожалуйста, постарайся не забыть моих рук. А если и забудешь – шут с ним. Главное – не потеряй это письмо. Храни его. Я в нем. Я рядом с тобой через него.
Когда тебе будет трудно, сыночек, когда изнутри тебя всего будет ломать, а жизнь потеряет свою нужность, помни, что именно в этот момент ты растешь. По-настоящему.
Будь честным, поступай по совести и люби. Не смотря ни на что люби.
Мои нежные пяточки, мои ласковые глазки, моя кровиночка, моя жизнь.
Я люблю тебя, сыночка.
Твоя мама.»
Машина взорвалась на первой же мине. В последние секунды перед этим я услышала чей-то голос в своей голове: «Не оглядывайся и не бойся. Меня нет в машине. Я все знаю. Я заберу твою боль себе.
***
Ноги человека задрожали и подогнулись. Он рухнул на пол. Стоило кое-как подползти к унитазу, как его тут же вырвало. Боль была нестерпимой, и приходилось кусать ладонь, чтобы не закричать.
6.
Следующий город. Город, в который он меньше всего любил приезжать. Человек знал его весь – улицы, которые не бывают пыльными разве что зимой, большой парк, маленькие кафе. Анна так и не смогла открыть здесь хороший ресторан, а жаль. Человеку казалось, что именно этого городу не хватает больше всего.
В десяти минутах езды на маршрутке до центра раньше жил человек. В милом небольшом, но крепком домике из белого кирпича с родителями и младшим, разница всего в год, братом. Перед домиком был сад из грушевых деревьев, которые каждую весну его жизни здесь неизменно цвели. В саду висели выкрашенные в белый качели из крупных досок – дедушка смастерил их еще для своего сына, их папы. Когда человек покидал дом, они были под шапкой снега, а груши стояли нагими. И показалось ему тогда, что эти деревья похожи на овдовевших женщин. Словно их чернеющая нагота - обездоленность и растоптанность. Жены, облаченные во внешний и вечный душевный траур. Только несколько лет спустя он понял, что на самом деле это были не вдовы. Потерю мужа женщина еще хоть как-то, но могла вынести, а вот ребенка. Словно босым стоять на морозе раздетым. Они будто безмолвно кричали, и этот крик сначала был обвинением целому миру в своей утрате, а затем просто ее свидетельством – единственным, что оставалось.
Хотя ни родные, никто-либо из друзей или знакомых (когда уходили на службу, у всех, кто хоть как-то пересекался с «новобранцем» стирали любые воспоминания о нем, уничтожали все, что хоть чем-то было связано с ним, дабы никто из непосвященных не узнал о «службе». Так поступали со всеми, кроме одного человека, того, кого новенький успевал полюбить, но только если этот кто-то отвечал ему взаимностью.) не могли сохранить память о нем, человек чувствовал, что мама иногда коротко, вспышками, внезапно и неосознанно, но все-таки вспоминала. В такие минуты он был готов отдать все, лишь бы это не было правдой, лишь бы она не мучилась.
До сих пор, как и в его юности, по той же улице, но уже в другом доме жила та самая «обреченная». И другого слова к этой девушке, ныне женщине, подобрать нельзя. «А. Н. И. Т. А.» - думал человек – «Жизнь моя должна была начаться твоей заглавной А и кончиться маленькой. Среди жемчужной нити твоего имени, меж двумя белоснежными шариками – аккуратными, обязательно небольшими, но прочными, как ты сама я должен был уснуть.» Ее сердце горело и сейчас. Оно было подобно тихому, размеренному огоньку в камине, который согревал в любое время. Этим потрескиванием как бы невзначай, иной раз, милым и родным он дарил ничем не заменимый уют ее сердца. Даже сейчас, когда она вышла замуж за очень хорошего мужчину и родила ему двух прекрасных дочерей. Даше через шестнадцать лет разлуки она не забыла его. Она пронесла этот огонек через все года их разлуки, через обиду, через боль, через поломанную жизнь. И человек был уверен, что пронесет до конца. Как и он. До самой смерти и даже после, на островах того света она будет любить его. И человек за это ненавидел себя. За ее неусыпные страдания, за обреченность, за то, что он никак не исчезал из нее.
Он ненавидел приезжать в этот город. Боялся, что девушка случайно увидит его. А бередить ее раны – как можно? Со своими он уж как-нибудь разберется, но вот ее неприкосновенны. Человек наблюдал за ней только украдкой, оттуда, где она точно не могла его заметить и но ни разу не подошел, не напомнил о себе.
Человек приходил к дому своих родителей. Он видел, как они неизбежно меняются, стареют, женившегося брата, ставшего любящим, заботливым мужем и отцом. Как когда-то их папа.
Человек сидел в гостиничном номере и ждал старого друга, убивая время тем, что протирал заклепки на своей косухе. Гостиница была самой обычной. С белым хлопчатобумажным постельным бельем на скрипучей деревянной кровати, изголовье ее щеголяло непристойными надписями и наклейками из дешевых жвачек. Напротив, придвинутый к стене стоял старый трельяж из прошлого века с длинным, заляпанным отпечатками чьих-то жирных пальцев зеркалом прямоугольной формы.
Окно с деревянной рамой было открыто, и вечер через звуки проникал в комнату. Человек слышал, как мамы звали своих детей домой, а те упирались, выпрашивая «еще пять минуточек», как цокали каблуки девушек-подростков, показывавших с помощью их сантиметров и звона свои мнимые взрослость и вседозволенность, как парни рядом с этими девушками перебирали гитарные струны. У кого-то получалось очень даже не плохо. Песня легендарных The Beatles – LetI Be до сих пор не теряла своей популярности.
Раздался стук в дверь.
- Войдите.
На пороге, как и ждал человек, оказался его старый, надежный друг. В комнате сразу стало теплее, будто вместе с ним где-то в мире снова взошло солнце, будто к человеку пришло его персональное.
- В это раз тебя не было у нас дольше обычного. – сказал он, обнимая человека и хлопая его по плечу.
- В этом году много работы. Людей не хватает. Ты и сам знаешь.
- Знаю. – он кивнул. – И ты, конечно же, разрываешься на множество фронтов, стараясь везде успеть и всем помочь.
Человек пожал плечами.
- Это моя работа. Ты должен понимать.
Друг усмехнулся.
- Всему ты находишь оправдания. – он расслабленной походкой с откинутыми назад крепкими плечами подошел к кровати. – И причем крайне убедительные. – с легкостью, который сам человек никогда не обладал, плюхнулся на свежевыстиранную простыню, прятавшую тут же заскрипевший полосатый матрац. – Я понимаю. Ну, как ты поживаешь?
- По-старому. – человек взял с подоконника бутылку из зеленого стекла. - За одиннадцать лет нашего знакомства в моей жизни не изменилось ничего. Даже в этот город по-прежнему не привозят ничего стоящего.
Друг рассмеялся.
- Вы только посмотрите на этого аристократа. С каких пор байкеры настолько привередливы в выпивке?
- Ты плохо знаешь нашего брата.
- О, и хорошо. Мне с верхом хватает и тебя одного.
С абсолютной уверенностью – поймает – человек бросил ему бутылку.
- А как поживаешь ты?
- М? А как я могу поживать? – друг со все той же легкостью в любых своих движениях действительно поймал ее. – Штопор есть?
- Я тебе больше скажу. Нет даже бокалов. Но могу сбегать за кружками.
Друг отмахнулся.
- С горла. К черту бокалы и кружки. Не дамочки же мы, в конце концов.
Человек улыбнулся. Он в очередной узнавал своего старого товарища и «сослуживца», одну из самых прекрасных душ на земле.
- Ты так и не ответил.
- Как и раньше. Церковь растет, вера тлеет. Все, как и год назад. – друг пытался расправиться с пробкой. – Ну и память у тебя. Забыть самое главное.
- Штопор и самое главное? Не часто услышишь такое от священника.
- Часто. Просто ты тоже плохо знаешь нашего брата.
Но пробка наконец-то поддалась, и преград к главному напитку его жизни не осталось никаких. С самодовольной, торжествующей улыбкой, дескать, какой я молодец, друг отхлебнул вина.
- Ну-с. Я жду. – сказал он, возвращая свой взгляд на человека.
- Чего?
- Не прикидывайся. – отмахнулся он – Место шута здесь уже занято мной. Я жду вопроса о том, как живется твоим родным. Ты всегда спрашиваешь об этом, так уж лучше сделать это раньше. Мне не хочется видеть на твоей роже кислое выражение всю ночь.
Человек забрал у него бутылку.
- А раз знаешь, зачем ждешь?
Друг хмыкнул.
- Я из последних сил надеюсь, что здравый смысл проснется в тебе, и ты не станешь собственноручно сыпать соль на свои раны.
- Ага, и поэтому решил спросить сам? Рассказывай.
- Вот же глупец.
- Просто расскажи мне и все.
- Ладно-ладно. Только обещай мне, что потом мы пойдем к девкам, и ты не будешь сидеть с угрюмой физиономией, горюя о своей неудавшейся жизни примерного семьянина.
У него была очень приятная внешность: аристократично-сухие черты красивого лица, лисьи зеленые глаза и стройная, чисто мужская фигура – широкие плечи и узкие бедра. Человек никогда не понимал, почему он выбрал платформу священника. Такие мужчины всегда пользуются особым успехом у женщин, и воздержание было явно не про него. На что тот отвечал: «Жениться я все равно никогда не решусь, а для моего дела в нашей «службе» церковная деятельность – самое выгодное. Бесконечный поток рассказов на исповедях. К тому ж меня всегда забавляло то, как люди носятся с этой толстой книгой. Большая часть ее ни разу не прочитала до конца, а если и пересилила себя – сделала это, то не поняла ни черта. Но зато чуть что, все ссылаются на нее, оправдывают себя ею и «божьей волей». Как будто Богу действительно нужно их тупое поклонение – все эти иконы, песни, молебны и ужасы, совершающиеся его именем. Какой-то чересчур меркантильный Бог с огромным пристрастием к театру. А что до радостей жизни – вина и женщин, то сан мне нисколько не мешает.»
- Обещаю.
- Вот и славно. Пей, давай, а то бутылку забрал и не пьет.
Человек усмехнулся и отхлебнул порядочный глоток.
- У твоей семьи все хорошо. – начал рассказывать друг, забирая у человека вино. – Мама по-прежнему регулярно ходит в церковь, а отец подшучивает над ней по этому поводу. Они искренне любят друг друга, мне даже в какой-то степени по-хорошему завидно. Сегодняшней молодежи нужно учиться у их чувств. Что касается здоровья, то у них все как-то даже слишком хорошо для их возраста.
- Они не так стары. – возразил человек.
- Да, но мой отец умер, когда ему было ровно пятьдесят, твоему же уже пятьдесят восемь, а он бегает каждое утро, не уменьшая количество кругов с молодости. Хотя, верно, в этом все и дело. У твоего брата недавно появился четвертый ребенок. Они какие-то неугомонные. – друг улыбнулся. – Это их долгожданная девочка, и почему-то мне кажется, что она будет похожа на мать. Двое сыновей копия отцы, а третий больше похож на деда. Но девочка обязательно на маму. Вот увидишь.
- Не увижу. – поправил человек.
- Да. Прости.
- Ничего. Давай дальше?
- Дальше? – друг переспросил.
- Не будь клоуном. Ты знаешь, о ком я спрашиваю.
- Понятия не имею.
- Ты знаешь, – с предупреждающим напором в голосе сказал человек.
Они долго смотрели в глаза в глаза. Друг откровенно злился, его раздражала эта, как он считал, глупость. Взгляд же человека ничего не выражал. Но за пеленой равнодушия в черноте глаз горело чувство сильнее даже этой ненависти. За стеклом была мольба.
- У твоей ненаглядной все, как и раньше. – не выдержал друг – Девчушки растут красавицами. У них все есть. Она даже не работает – всю семью обеспечивает муж. Вчетвером раз в неделю обязательно ходят в церковь. Она не стала верующей, но таковым является муж. Уж не знаю как там внутри, в доме, но по моим наблюдениям в церкви и на улице, он очень ласковый и заботливый. В целом, все хорошо. Кроме одного. Она до сих пор тебя не забыла.
- Откуда тебе знать? – человек не знал, зачем спрашивает это. Он прекрасно понимал сам правдивость его слов, но все-таки вопрос, прежде любой мысли, сорвался в воздух.
- Это же очевидно. Глаза человека без грусти в душе не бывают глубокими, а у нее они бездонные.
- Но это не доказательство.
- Я достаточно хорошо знаю людей, чтобы делать такие выводы. А там как сам знаешь – верить или нет. Я все рассказал тебе. Пора выполнять свое обещание.
7.
Осень пришла на улицы снова, но уже календарная. Промозглая, серая, нисколько не золотая она опять появилась за окнами его гостиничных номеров и заявила о себе бесконечными дождями.
Человек с грустью понимал, что вскоре ему придется пересаживаться с мотоцикла – отдать его другу на зиму в гараж и ездить по свету поездами, электричками, автобусами. Иногда автостопом. Автостопом он любил меньше всего. Нет – нет, дело не в опасности. Наш герой был далеко не из трусливых. Трусы не приходят на «службу» и уж тем более не выдерживают ее. Просто основная работа путешествующего автостопом – ну, по крайней мере, в его опыте было так – состояла в развлечении водителя разговорами. Обычно это были рассказы с обеих сторон о нелегкой судьбе, выпавшей на их долю, а человек врать не любил. Когда же водитель понимал, что данная тема со стороны подсевшего поддержана не будет – человек предпочитал отговариваться, переводя разговор в другое русло, дело переходило к шуткам. Быть клоуном он любил разве что на самую чуточку больше, чем врать.
Вместе с сентябрем пришло окончание его персонального года на «службе. Это означало, что в скором времени ему нужно будет «сдавать истории». Вам ведь наверняка интересно, о какой такой «службе» все время идет речь? Вы близки.
Этим утром человек позвонил с таксофона рядом с его гостиницей другу и сообщил, откуда тому нужно будет забрать мотоцикл. Отвести сам человек не успевал – в расчетах со временем он ошибся и его в любой момент могли погрузить в «сон». Было бы очень неприятно, если бы это произошло где-нибудь по дороге – создатели ждать не любили, так что их не волновало то, в каких условиях находился их «служащий». Получив от друга согласие и пообещав в скором времени за это проставиться, человек побрел к себе в номер. Он чувствовал, что ждать оставалось не долго.
Сняв ботинки, человек прилег на постель и стал глядеть в потолок. Белый. Традиционно белый, иногда замызганный, иногда в мухах гостиничный потолок и так уже шестнадцать лет. Долгих шестнадцать лет дороги. Шестнадцать лет боли. Шестнадцать лет одиночества. Шестнадцать лет самопожертвования. Чертовых шестнадцать лет. Он уже чувствовал, как его глаза начинают слипаться, как веки становятся тяжелыми и движимыми одним желанием – быть закрытыми. Пора.
***
- Нахт, – знакомый женский голос, обволакивающий, как сироп, как то кофе, произнес его наречение.
Женщина была гораздо больше человеческих размеров, ее стройное тело с широкими бедрами и узкой талией несло в себе что-то от воды – своей пластичностью, своими изгибами и очарованием, почти прозрачная, но прекрасно различимая в контурах. Рядом с ней находился мужчина такого же роста. Он состоял из огня, но огня степенного, размеренного. В этих двух стихии настолько разные были невыразимо похожи. А все вокруг словно покрыли сумерки, заволокло синим туманом и очертания местности угадывались очень смутно. Можно было предположить, что это происходит рядом с каким-то возвышением, а позади человека было озеро или речка, или что-то такое.
- Я готов. – сказал Нахт.
- Мы знаем. – ответил ему мужчина. – Но для прежде нам нужно сообщить тебе одну вещь. Эта твоя «вылазка» в мир была последней.
- Последней? – это слово со всей неожиданностью накатило на человека и сбило его с ног. «Как последней?! Этого же попросту не может быть. Нет. Я не ждал. Я не чувствовал этого.»
- Да, Нахт. Последняя. – подтвердила женщина.
Человек прикусил губу. Раньше он был уверен, что когда придет его последний час, он ощутит это, как-то подготовиться. А все оказалось настолько внезапным, что ему еле хватило самообладания, дабы не начать хватать недостающий, выбитый новостью воздух ртом.
- Хорошо. – вложив в это слово всю решительность, все остатки себя произнес человек.
- Приступим. – заключил мужчина.
И любая физическая боль, ранее испытываемая человеком, меркла, словно свет маленькой искорки от костра в сравнении с неоновыми огнями больших городов. Из него вытягивали все «истории», освобождая от их тяжести, оставляя только свою собственную. Одну единственную, но кто сказал, она легче всех остальных, собранных им за этот год. Сквозь подступающий вечный сон, уже ощущая на себе прикосновение нежных женских рук – совсем не костлявых, как он представлял себе, человек различил далекие слова мужчины:
- Если следующий придет с таким же объемом, то земля получит свой еще один шанс.
***
Нахт был одним из тех людей, благодаря которым наш мир продолжает свое существование. Это странники, отдавшие свою жизнь ради остальных. Они бродят по свету и «собирают истории» людей, способных к истинному самопожертвованию – один из тех факторов, что не дает человечеству исчезнуть. Странники не принадлежат себе. Они не заводят семей, не имеют дома. Служба на создателей совершенно секретна и ее обнародование очень жестоко карается. Именно поэтому когда человек принимает решение стать служащим его родным, друзьям и вообще всем, кто хоть как-либо знаком с ним, стирают память. И только если кому-то не повезло полюбить до службы и получить ответные, взаимные чувства, только тогда единственному человеку – возлюбленному - сохраняют память о служащем. К общей боли добавляется еще и эта. Осознание того, что ваши чувства не имеют никакого будущего ни при каких обстоятельствах – уж лучше раскаленное железо.
Нахт попал на службу через рассказ друга, у костра, жаря сосиски. Если бы он не согласился, то и ему бы стерли память и все. Не было бы никакого Нахта.
После смерти все люди отправляются на острова Вечного мира, где встречаются с теми, кто уже умер, и живут там. На этих островах приходит абсолютное раскаяние за все плохие поступки, совершенные человеком за жизнь, и это единственная ( но что может быть хуже самобичевания?) кара за них.
И лишь странники лишены этой возможности. Вся их служба дышит бескорыстностью. Они знают, что награда за их труды – продолжение существования людей. Они не имеют ничего. Они не получат ничего. Но продолжают служить, собирать «истории», освобождая людей от боли. Они приносят собранное Создателям, и только благодаря этому человечество продолжает жить.
Потому что только на бескорыстии и самопожертвовании наших ближних мы все еще живы.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/