После новогоднего праздника вызывали Платона на коллегию «Рабочего», - хотели, чтоб извинился.
- Это вы должны извиниться! - сразу пошел он в наступление. - Извиниться за то, что суд признал вас не правыми, за то, что так долго не печатаете мою кандидатскую платформу. Газета - не ваша собственность, а что засели в ней, так это не значит, что вы - полноправные хозяева.
Прав, конечно, но...
Когда вчера легла спать, прошептала: «Господи, об одном тебя прошу: сделай так, чтобы мужа взяли в газету»!
Сегодня «тройкой», как в тридцатых, - Корнев, Гергало, Афронов, - просматривали снятую с эфира видеозапись «Эстафеты» Сомина, но пришла и я: и за что будут «расстреливать»?
А сюжеты такие: сауну построили для начальства за деньги, предназначенные для ремонта общежития строителей, и в ней - телевизор цветной импортный, холодильник, везде - резьба по дереву, плитка на полу заморская; сюжет с мясокомбината: сосиски, копчености, окорока, но куда, мол, все это девается, если в магазинах нет?.. идёт в партийные кормушки?; о даче для обкомовцев на берегу озера - не дача, а замок!.. и рядом - лодочная пристань. А вот - новогодний подарок сдатчикам мяса: японские цветные телевизоры, но в накладных, по которым их уже получили, подписи: зав. Райфо, председатель райисполкома, еще какие-то начальники.
После просмотра - общее молчание. Потом Афронов бросает:
- Ну... пошли.
Понимаю: хотят уйти от меня. Тогда спрашиваю:
- А почему вы сняли «Эстафету» с эфира? Все материалы правдивые, интересные, крепко сделаны.
Сергей Филипыч набычивается:
- И вы считаете, что все это можно давать в эфир?
- А почему бы и нет?
Краснеет:
- Вот и будете говорить об этом на летучке, а не…
- Вы, Сергей Филипыч, - прерываю его, - не указывайте мне, где говорить. Всю жизнь говорю не тогда, когда разрешают, а когда считаю нужным!
И он ничего не ответит, потому что рядом уже вспыхнет перепалка между Соминым и Корневым: должен Лев Ильич точно доказать, что та копченая колбаса распределяется по начальству.
- А если докажу, - усмехается, - то вы и подавно снимите сюжет с эфира.
Потом они уйдут в кабинет, перепалка оттуда будет доноситься еще минут двадцать и я услышу голос Корнева:
- Да, конечно, Сомин всегда прав! И уважаемая Галина Семеновна его защищает. А я не прав... выходит?
Нет, не зайду к ним, - мне на таком «совете» быть по статусу не положено, - и, сидя в своем кабинете, подумаю: а Пустова-то, режиссер Сомина, не защищала своего журналиста!.. А, впрочем, как ей защищать, если отец ее, будучи директором этого самого мясокомбината, тоже распределял колбасу по начальникам и поэтому Нина чуть ли не каждый месяц меняла золотые серьги и дубленки, которые можно было достать только по большому блату или распределению.
Платон ездил на заседание избирательной комиссии в Бежицу.
Дело в том, что Аристарх Бетов, наш друг и художник предложил институту, где он работает, выдвинуть Платона кандидатом в местные Советы, выборы в которые будут в марте. И собрание выдвинуло, но райкомовцы развернули компанию против и признали собрание недействительным. Тогда в институте снова собрались и проголосовали за Платона.
Выдвинули его и в Брянске, так что все раздумывал: где остаться? Ведь в Бежице в соперниках - заместитель начальника треста и ректор института, а здесь - директор школы и рабочий.
- Останусь в Бежице, - решил, наконец. - Там соперники сильней, а, значит, интересней борьба будет.
Теплый, весенний день с журчащими ручьями, с пахучим ветром, с голубым небом и веселыми, чистыми облаками. Радостно-звеняще в воздухе!
И мы - на митинге, на Кургане бессмертия. Народу!.. И председательствуют двое: от неформалов - СОИвец Шилкин, от властей - Сарвиров, секретарь горкома партии.
А картина такая: как только говорит Шилкин, - аплодисменты, возгласы одобрения, а когда какой-либо оратор начинает восхвалять Партию и ее «нерушимое единство», взлетает, нарастая, свист. Вот так и потечет митинг, будто хромая на одну ногу.
А кульминацией митинга станет выступление первого секретаря Обкома Построченкова, которого будут улюлюкать, и вслед за ним – в полной тишине слушать Платона:
- Мой брат работает шахтером, - начнет он. - И когда он узнал, что я выдвинут кандидатом в депутаты местного Совета, то сказал: «Брось ты это дело! Партия довела нас до жизни такой, партия пусть и расхлебывает эту кашу». Но я с ним не согласился, - говорит громко, срывая голос. - Если Партия останется у власти и свернет от этой пропасти, то непременно заведет в другую, поэтому наша задача разрушить ее монополию на власть.
Вспыхнут аплодисменты, возгласы:
- Молодец! Давай, работай!
И он заговорит о том, что ни «Рабочий», ни радио, ни местное телевидение не публикуют платформы радикальных кандидатов, хотя СОИ к ним не раз уже обращался, и предложит бойкотировать подписку на газету (аплодисменты), призовет голосовать только за беспартийных (снова аплодисменты и одобрительные возгласы).
Потом, за обедом… А такое бывает не часто, что б мы вот так, всей семьёй, собрались за столом и говорили, говорили о том, что видели и слышали.
И то был праздник!
Вечер. Звонит телефон. Платон снимает трубку... потом выглядывает из-за двери:
- Ты знаешь, кто звонил? - смеется. -Построченков!
И собирается куда-то идти.
- Куда ты? - спрашиваю.
- Как куда? К нему. На прием.
- Так поздно?
Но ушел, а через час вернулся.
- И что? - вышла навстречу.
- Спросил, где бы хотел работать? Ответил, что в «Рабочем», вот и обещал поговорить с Кузнецовым. Завтра у них бюро Обкома, на нем и будут решать мою судьбу.
Ну и ну!
Были в гостях у Бетовых. За бутылкой водки рассказывали они, как вечерами ходят по подъездам и расклеивают листовки, которые Аристарх отксерокопировал в своем институте: «Черные чернила тем, кто ездит в черных «Волгах!» и «за» кандидатуру Платона.
Платон пришел домой возбужденный, радостный:
- Столько народу на митинг в Бежице сошлось! – и аж светится! – А перед началом ходил я в Райисполком с требованием, чтобы установили на площади микрофоны и предлагал начальникам, которые выглядывали в окна на собравшихся, выйти на диалог с народом. Обещали, но не вышли.
И снова выступал мой муж-воитель с призывами: обвинял власти в нежелании идти на контакт с людьми, требовал отдать обкомовские дачи и больницу городу, раскрепостить прессу, обнародовать данные о преступности и халатности начальства в замалчивании проблем южных облученных районов области.
- Схватил аплодисмент! - рассмеялся.
Был митинг и в Советском районе, прямо за спиной Ленина. Выступал на нем и Сомин, но вначале сбился:
- Минуточку. Вот тут у меня... - и полез в карман, вытащил бумажку, что-то подсмотрел.
Потом стал говорить: кому-то, мол, нужны слухи, что к нашему городу стягивают войска для предотвращения беспорядков во время выборов в местные Советы; обвинял секретаря райкома в том, что тот где-то сказал: «Не нужен нам депутат армянин»; сказал и о том, что местное телевидение не пропускает острых материалов.
Несколько раз ему аплодировали, а когда не уложился в лимит и его хотели прервать, то люди засвистели, зашумели:
- Пусть говорит!
Вчера Платону позвонил заместитель первого секретаря Обкома Построченкова и сказал, что возьмут его в «Рабочий», но временно.
А сегодня муж рассказывает:
- Пошел к редактору, а он: «Завтра, завтра приходи». А почему не сегодня? - смеюсь. «Ну, надо же как-то коллектив подготовить!» Так что я для этого коллектива что-то вроде пугала,- грустно усмехнулся.
- Да уж лучше пугалом быть, чем слиться с ними, - попыталась взбодрить.
Ничего не ответил.
Пропали и макароны, теперь разметают соль.
Еду в военторг, - там все же хоть иногда кое что выбрасывают. И точно, - повезло же! - начинают давать пшено, рис и у прилавка быстро выстраивается очередь. Подхожу, занимаю.
- Отпускают только по два килограмма и что-то одно, - оборачивается женщина, стоящая впереди.
Елки-палки, а как же взять и то, и другое?
- А если мне и пшено, и рис нужны? - спрашиваю у «знающей».
Она пожимает плечами, но все же советует:
- А вы попросите кого-нибудь, кто ничего не берет, что б взяли, - и смотрит на меня, словно изучая, а потом предлагает: - Давайте я возьму. Сама-то я только соли хочу взять, но ее тоже по килограмму дают. – Я, конечно, соглашаюсь, а она снова взглядывает: - А Вы соль берете? - Нет, я не беру. - Ну, тогда мне возьмите.
Вот и хорошо: «договор подписан, соглашение заключено», стоим тихо, мирно, но тут к прилавку протискивается слепая, чтобы взять без очереди. Моя компаньонка начинает ворчать на нее, а та, ничего не отвечая, продолжает протискиваться, и тогда «моя» рявкает:
- Куда лезешь? Стоять надо, как все! - Слепая приостанавливается, но не отходит, а «моя» уже упирается рукой в ее плечо, слегка толкает: - Нет, не пройдешь! Только после меня!
Говорю в затылок «моей»: слепая, мол, имеет право, инвалид же... но она, кажется, не слышит и уже отдает чеки продавщице, сует все кульки в сумку. А как же мое пшено? Ведь унесет, непременно унесет! И впрямь: женщина уже отходит от прилавка, продолжая наскакивать на слепую, и вот уже - у порога… с моим пшеном. Да ладно, хрен с ним, у такой и брать стыдно. Но всё же догоняю:
- Женщина, - и улыбаюсь, как ни в чем не бывало, - а как же моя крупа?
Она оглядывается на меня, смотрит секунду-другую с не угасшей инерцией злобы, но все же наклоняется, молча вынимает кулек из сумки, сует мне… я ей - соль.
Иду домой и думаю: ах, Боже ты мой, что ж с нами сделали, если за какой-то килограмм пшена люди утрачивают сострадание? Ведь молчала же очередь, молчала, когда отталкивали слепую! Да и я хороша! Взяла же пшено у нее… у обидчицы.
Сегодня, в погожий, солнечный мартовский день Платон - журналист-демократ и народный избранник в местные Советы, - в темно-синей тройке ходил на первую сессию Советов.
- Ну, и как? – встретила, когда возвратился. – Почувствовал себя победителем?
- А-а, - махнул рукой и, сидя у порога на детском стульчике, стал разуваться. – Ничего из этого Совета не получится хорошего.
- Что так? – спросила, хотя и предполагала ответ.
- А так… Понавыбирал народ наш доблестный почти одних коммунистов. Восемьдесят шесть процентов! Так что нам, демократам, почти невозможно будет пробиться со своими начинаниями и идеями.
Да, так оно и сеть.
- Жаль, конечно, но чего ж ты хотел? Народ консервативен, осторожен, так что будете понемногу с Соминым… его ведь тоже избрали…
- Вот-вот, понемногу, - перебил.
Прошел к себе, сел на диван, откинулся на спинку.
Пусть посидит, оттает, а ему сейчас – чайку с мёдом, для успокоения.
Середина мая, почти жарко, как летом. И зелень бушует!..
А по радио транслируют заседание съезда народных депутатов, - сплошной стон и вопль о помощи! Гибнут реки, леса, моря, зарастают сорняками поля; совхозы и колхозы давят арендаторов, да и колхознички помогают им, - в Сибири одного спалили; растет преступность, сомкнувшись с партийным аппаратом…
И уже нет сил слушать все это!
А Горбачев все никак не может отвернуться от социализма и снова выступил с обвинениями против Ельцина: он, де, в своем докладе ни разу не упомянул о достижениях социализма; поставил, де, под сомнения завоевания революции семнадцатого года!
Но кто объяснит нам, несчастным: где же эти «завоевания», за которые пролили столько крови, если из магазинов расхватали все крупы и даже горох, остались одни макароны.
Поднимаюсь на свой пятый и думаю: «Сейчас упаду на диван, отлежусь, а потом уж и поем». Но у порога сын встречает:
- Иди в парк. ВЗГЛЯДовцы приехали...
И разворачиваюсь, иду.
Но в парке ВЗГЛЯДовцев нет, а есть наши СОИвцы. Они, притиснутые к высокому цементному забору стадиона, небольшой группкой собрались на ступеньках буфета и по очереди говорят что-то горстке слушателей, раздавая синие листки. Люди подходят, отходят, некоторые садятся тут же на лавочки, слушают…Слушают прямую трансляцию!.. заседания Верховного Совета: во второй раз избирают председателя и снова внесли в список Ельцина.
Сяду и я в тенёк под разлапистой липой и для меня…
И эта буйствующая зелень парка, и воздух, пронизанный солнцем, и горстка СОИвцев, раздающих синие листки, и прямая трансляция - всё создаст ощущение почти сбывшейся надежды на то, что наконец-то Россия двинулась к свободе!
И снова слушаю прямую трансляцию со съезда народных депутатов России: еще раз выдвинули кандидатуру Ельцина на Председателя. Что-то будет?.. И тут вдруг радио вырубается. Никогда такого не было… в чем дело?.. отключили?
И только после трех приходит Глеб и с порога кричит:
- Ма, Ельцина избрали!
Ну, слава Богу!
И уже вечером смотрим: сессию ведет он и предлагает всех гостей отсадить на балконы, чтоб не давили на депутатов (молодец!) и временно, на два дня, прервать работу сессии, чтобы обсудить кандидатуру премьера.
Ну, как же всё это непривычно: вот так, по радио, слушать, как там, в верхах что-то обсуждают?..
- Да, конечно, здорово, что избрали Ельцина, - говорю детям. – Только жаль, что он шалый, как все русские, и не знаешь, чего от него дальше ждать?
Из письма Володи Володина
«...Ты заметил? Главное - вольнее дышать стало, некоторое освежение чувств наблюдается. Но все же подлинного духовного обновления еще нет. Даже в самых смелых откровениях ощущается повторность, топтание на месте. Кажется, в тупик некий уперлись и, как высоко ни вскидывай колени и руками ни махай, все это - бег на месте или шараханье из стороны в сторону перед каким-то непреодолимым барьером. Как не клеймят извращения и искажения, но апеллируют все к тому же Ленину, и никто пока не хочет признать, что само учение его и есть извращение естественного человеческого бытия. Абсурд, подтасовка, элементарное незнание индивидуальной и общественной природы человека кричат с каждой страницы его работ! И этого никто не видит. Даже умнейшие и честнейшие.
В первом номере «Дружбы народов» Лисичкин разделывается с Роговиным, - по сути дела громит ленинский социализм массового контроля и учета: «...Распределение и перераспределение созданных трудящимися благ - это и есть самая благодарная среда для ее, бюрократии, процветания». И тут же ссылается на Ленина: «Ленин предостерегал... Ленин учит нас...»
Слишком долгая инерция творения кумира ничего хорошего нам не принесла, и всё это - ни что иное, как продолжение застоя».
После обращения народных депутатов России к народу, - «Хранить спокойствие в эти
трудные, переходные дни к рынку» - с прилавков исчезли не только сигареты и табак, но и яички - наше спасение, и ходят слухи, что их, мол, в Москву отвозят. А на базаре цены на мясо поползли вверх и теперь я покупаю там тушки нутрий.
Мясо-то их вкусное, но Платон привередничает:
- Их же для меха выращивают!
- Ну и что? – ворчу. – У кроликов тоже мех, а едят же.
Нет, он - своё… А мама, между прочим, не нарадуется, когда привожу котлеты из этого «мехового» зверька в Карачев: «Хоть котлеток вволю наемся».
Но, как ни странно, появились печенья, вафли, тортики и теперь приезжие из других областей завидуют: «У-у, живете, как у Христа за пазухой!»
Хорошо-то оно хорошо, но вот за бельем - очереди «до смертоубийства», даже носков нет! И в чем мои мужики ходить будут? Пока вечерами ставлю латки из тех, что совсем износились, на те, что еще как-то можно реанимировать.
Смотрели вчера «Взгляд».
Ведущий сидел вымученный, издерганный, да и оформление в студии было таким: вся мебель перевязана веревками... словно перед переездом; в центре - скульптура, и тоже в бечевках, - наверное, дают понять, что их вот-вот прикроют.
Послала телеграмму на ОРТ: «Взгляд» Захарова - жалоба. «Взгляд» Любимова - знак СОС. Ребята, держитесь»!
Все темное только и ждет минуты моего ночного пробуждения, чтобы хлынуть в чуть отдохнувший мозг, и нужно большое усилие, чтобы, прижавшись щекой к подушке и мысленно сказав себе: «Все ерунда! Только бы живы и здоровы были мои родные», - уснуть.
В эти жаркие июльские дни проходит двадцать восьмой съезд «руководящей и направляющей».
Как же тошно смотреть на эти «сплочённые ряды» партийцев, на замкнутые, неживые лица!
И только Ельцин… Сегодня он заявил, что выходит из её рядов.
Браво, Борис Николаевич!
Может, и съезд этот – последний?
Молодая женщина с ребенком принесла маме талоны: на мясопродукты, сахар, водку, конфеты, сигареты, летние туфли, зимнюю обувь, ночную рубашку и панталоны.
- Получите, - протянула их. - Только все равно ничего этого в магазинах нет.
- Ну, малыш, - наклонилась я к ее сынишке, - запоминай, как при социализме разносил талоны. Вырастишь большим, - вспоминать будешь.
А мать его покачала головой:
- Запомнит... если выживем.
Прочла из Фейербаха в «Новом мире»?
«…Свобода от голода хотя и является самой низменной, но вместе с тем и самой первой, самой необходимой свободой».
Но почему именно об этом так редко говорят наши политики? Почему почти - только о свободе слова и печати?
Сегодня Платон снова витийствовал на митинге в Бежице:
- Нас, СОИвцев, «Рабочий» обвиняет в том, что мы, мол, рвемся к власти. А мы только стараемся немного потеснить партийцев, чтоб хоть часть какую-то занять в их «парламентах».
Рассказывает мне все это сейчас, а я ворчу:
- Люди совсем хотят убрать коммунистов отовсюду, а ты только «потеснить». Вон, в Румынии устроили демонстрацию с плакатами: «Народный фронт без коммунистов»! Да и в Чехословакии их даже на работу не берут.
Да, согласен со мной, но...
Как-никак в Чехословакии и Румынии коммунисты у власти только сорок пять лет держались, а мы под их гнетом – уже семьдесят, поэтому далеко не каждый в России понимает, что есть и другие формы правления, и надо вначале разъяснять народу, надо народ вначале просвещать...
Ну, что ж, может, и прав.
У обочины нашей центральной трассы соорудили из кирпича и бетона такую «дуру» для злободневных плакатов, - длинную, нелепую и смотрится иногда пустым серым провалом, а это значит: думают партийцы, какой бы клич бросить в народ?
А в эти дни на ней - огромные красные буквы призывают: «Главная задача на сегодняшний день - заготовка кормов. Каждый обязан заготовить по 250 кг. сена».
Вечером еду домой и из окна троллейбуса вижу: рядом с «дурой», - словно ожившая иллюстрируя- плакат, - зачуханный мужичок сметает в копёнку скошенную возле нее траву.
Платон пришел с заседания комиссии по культуре и гласности, сел на маленький стульчик у порога:
- Сомин выступил с обширнейшим докладом против вашего Корнева.
- Ну и… как комиссия к этому отнеслась?
- В общем-то, осудили Корнева. Он же так и не дал выступить по телевидению депутату от неформалов, когда того пригласил Сомин. Осудили, но предложили как-то им помириться, а Лев Ильич заявил, что не хочет примирения и, если ему и в дальнейшем не будут разрешать говорить правду, то объявит забастовку.
- Знаю его... Если сказал, так и сделает. - Прошла на кухню и уже из нее спросила: - А в какой форме... забастовка-то? Не сказал?
- Нет, не сказал. А еще хочет открыть свою газету, но ему не разрешают.
Да-а, ситуация у Сомина! И в Комитете оставаться невыносимо, и уйти некуда.
Из прессы: по всей стране спорят: как отмечать праздник Октября?
И где-то намечают провести альтернативные митинги, где-то «торжествовать», но за счет самой партии КПСС, где-то и вовсе не вспоминать об этом «празднике».
А вот демократы предложили отметить как день памяти жертвам эпохи социализма, - в двадцать один сорок пять погасить свет на пятнадцать минут и выставить на окна свечи.
На летучке Корнев снова бичевал Льва Ильича:
- Сомин в своей «Эстафете» написал вопросы, на которые сам же и отвечал, чтобы еще больше скомпрометировать Партию. Ну, вот такой, к примеру: «Вы - депутат областного Совета, так почему же не видно ваших дел, которые изменили бы что-то в области?» И Сомин отвечает: «Нас, демократов, мало в Совете, в основном народ избрал партаппаратчиков, которые и не дают нам ничего делать».
Смотрю на Льва Ильича: что ответит? Нет, сидит, скрестив на груди руки и смотрит в пол. Ну, что? Снова сказать что-то в его защиту?.. Нет, пожалуй, промолчу на этот раз: иногда во мне высокой волной проносится обида на него, что в свое время хотел подчинить меня, а когда не получилось, предпочел работать с послушной Ниной… вот пусть она его и защищает. А еще… И тут слышу голос Корнева: - А теперь Сомин пусть пишет свои «Эстафеты» для диктора, а сам их не ведет.
Неужели так и будет?
Каждый день у Платона то встречи с избирателями, то митинги, то выступления, вот и сегодня...
Сидим с дочкой у телевизора, а он опять собирается куда-то и мы слышим:
- Вот какую насыщенную жизнь теперь веду! С утра пишу, а после обеда занимаюсь общественными делами. – Выхожу в коридор, чтобы проводить моего общественного деятеля. - И семья у меня хорошая, - стоит, улыбается.
- Плюнь три раза, - советую.
Почему плюнуть? А потому, что наш друг-художник Махонин как-то звонит:
- По городу слухи ходят, что Качанова арестовали.
Да мы с дочкой и впрямь волнуемся, когда его долго нет, поэтому и старается возвращаться домой к программе «Время».
Сижу в троллейбусе у окна, дочитываю рассказ Замятина и вижу... краем глаза вижу: рядом стоит Сомин. Взглянула. Поздоровался, сел рядом.
- Лев Ильич, - улыбнулась, - вчера вашу «Эстафету» вел диктор и Афронов сказал, что вы сами отказались.
- Нет, врет он, - не ответил на мою улыбку. - Запретили. И я даже посылал запрос в Обком: почему запрещают?
Говорит-то как громко! И сидит гордо... не сидит, а возвышается и женщина, что впереди, оборачивается, с интересом рассматривает его.
Но уже выходим, переходим улицу и я спрашиваю:.
- Что, еще не разрешили Вам открыть свою газету? - останавливаюсь, пропуская машину.
- Нет. Ждут, когда съезд делегатов примет постановление о печати.
Уже подходим к Комитету...
- Может, это и лучше... своя-то газета, - открываю дверь проходной.
- А что ж, - придерживает ее, - купаться в этом грязном корыте вместе с Корневым?
- Думаете, что другие лучше, чище? «Рабочий», «Комсомолец»…
Нет, не лучше, не чище, но и в этом он не хочет.
- Ну, что ж, - уже идем по двору, - желаю выдолбить своё корыто… просторное, чистое. - И улыбаюсь: - Ни пуха, ни пера.
- Спасибо, - бросает, вышагивая к своему корпусу.
Два дня шло сражение на сессии Верховного Совета между теми, кто «за» передачу земли крестьянам и теми, кто «против».
А вчера выступал журналист Чередниченко:
- Стыдно, больно до слез видеть молодую женщину Ярославну из Ярославля, у которой остались лишь одни глаза, потому что ей по талонам полагается, как беременной, полкилограмма манной крупы в месяц. До чего большевики довели Россию!
А по телевизору показывают склады, забитые продуктами, дефицитными товарами - мафия партийная придерживает всё это, чтобы, захватив власть, умилостивить народ, который все больше жаждет крепкой руки, и если еще пряник будет!..
А в Европе уже собирают и шлют нам гуманитарную помощь, - ведь у России нет денег, чтобы хотя бы хлеба купить для людей! - но помощь эта «зависает» на границах. Иностранцы об этом знают, как знают и о том, что если помощь эта и прорвется, то до народа все равно не дойдет, - осядет в «верхних эшелонах власти», - поэтому собираются создать свои комиссии, которые бы следили «за доставкой помощи «в первые руки».
В кабинет вошел Афронов:
- С наступающим праздником Вас... - ко мне, а я эдак с усмешкой посмотрела на него, он подождал ответа, помедлил и прибавил: - Так сказать...
- Да уж лучше «так сказать» - улыбнулась. - Лучше б этого праздника и вовсе никогда не было, - уточнила.
- Что так? - дернул щечками. - Как же... традиция... годовщина...
- Годовщина чего? - взъерошилась. - Каких достижений? Что у пропасти висим?
- Да не скажите, - усмехнулся. - Есть и достижения…
- Сергей Филипыч, о каких Вы достижениях? Крестьянство уничтожили, интеллигенцию, религию, а Вы...
- Да, да... крестьян... - потоптался возле моего стола, взглянул странновато и стал сбивчиво, по фразам, словно выдавливая из себя, рассказывать, что вот, мол, он и сам из крестьян, что жили они до революции зажиточно, а после революции, когда землю всем раздали, и вовсе хорошо, а потом... - Замолчал, отошел к окну, постоял там с минуту, обернулся: - Но, ничего, в нашей деревне на трудодни всегда кое-что давали. Да и вообще, удавалось нашему колхозу отбиваться от объединений, разъединений... – Помолчал, ожидая ответа, но я не стала его перебивать. - Правда, далеко не везде так было, - стоял напротив меня, полуприсев на соседний стол, и говорил сбивчиво, с паузами, словно только-только осмысливая. - Да, крестьянство уничтожили... интеллигенцию тоже, а «гегемона-пролетариата» все утверждали, утверждали, но, в конечном счете, и его обманули.
Слушала его, помалкивала, а на языке все висело: «Ну почему ж тогда ходите по кабинетам и поздравляете, почему!?»
Но не спросила. Потому не спросила, что не хотелось снова услышать враньё.
Сегодня «Эстафету» с Соминым делаю я, и вот идем с ним по коридору к монтажной.
- Лев Ильич, - приостанавливаюсь, - Вы сами будете ее вести?
- Да, сам, - и смотрит на меня как-то легко, весело. - Я сказал им: если запретите выходить в эфир, то издавайте приказ.
- Ну и правильно, - остановилась, взглянула, улыбнулась: - Так бы с самого начала и надо было...
- Нет, не издают приказа, - тоже улыбнулся. - Ну, раз не издают... – уже входим в монтажную, - буду сам вести. Нахально.
- Молодец, - радуюсь за него.
И при монтаже отдаю для перебивок к его «Эстафете» самые лучшие клипы из своего загашника.
Накануне «нашего светлого праздника Октября» давали нам в Комитете продукты и вино, а я как раз была в командировке, и когда вернулась, мне сказали, что, мол, ваши продукты и вино взяла себе Сергеева, член профкома.
Ну, что? Попробовать вернуть? Да еще и интересно: что ответит она, моя протеже, ведь когда-то предложила ей, машигистке, перейти к нам в ассистенты. Звоню ей: Ирина, так, мол и так, хотя бы вино мне… а она как понесла!.. Ну, я и повесила трубку, - противно! Но минут через десять звонит: приходите, мол. Нет, не пойду, - как это вино и пить-то после такого?
А на следующий день должны были давать конфеты, но всем этим заправляла уже не Сергеева, а журналистка Редькина. Нет, не пойду и за конфетами, потому что знаю: эта Редькина еще яростнее Ирины и моя робкая ассистентка только что пожаловалась мне:
- Захожу в их кабинет, а они сидят и едят шпроты. «Хотя бы нам по баночке к празднику дали» - говорю, а Редькина как понесла!.. «Это мы к банкету достали!» «Но сами-то вы сейчас едите!» «Ну и что, - опять, она, - ведь мы же все это выколачивали у начальников!»
- Не огорчайтесь, Наташа, - попробовала утешить свою помощницу, - пусть себе едят. Думаю, что торжество вот таких выскочек скоро кончится… во всяком случае, будем надеяться.
Седьмое ноября. Годовщина революции.
Пасмурно, повсюду лужи, чуть тронутые ледком, порхает реденький снежок.
Раньше-то в это время уже мно-ого людей по улице шлялось, а вот сегодня... Поеживаясь, без транспарантов, пробежала в сторону центра стайка пэтэушниц и всё, - тихо.
Встал и мой сын, собирается на демонстрацию, - он же староста в своей группе, ему приказали, - а мы будем смотреть трансляцию парада с Красной площади.
В Москве тоже пасмурно, крыши домов заснежены...
Вчера-то, на торжественном собрании «в честь…», делал доклад Лукьянов. Коротко делал, минут пятнадцать: «Изменила революция нашу жизнь...» Да уж!.. «Влияние на другие страны оказала...» Да уж!
Говорили и другие, но о чем угодно, только не о достижениях.
А вот сейчас - Горбачев, но тоже коротко, без «достижений».
Потом - парад. После него – Михаил Сергеевич, Ельцин, Попов, демократический мэр Москвы, сошли с трибун, стайкой направились к историческому музею, подошли к «колоннам трудящихся», пошли во главе, и камеры все показывают и показывают только их, а они идут веселые, все меж собой о чем-то переговариваются... Вчера-то, в самом конце торжественного собрания, выступал рабочий и говорил: «Желаю, чтобы Горбачев и Ельцин нашли общий язык, а то в последнее время они что-то потеряли контакт» (Смех в зале). И вот сейчас они идут «в контакте»... ну, прямо друзья-приятели! Подошли к мавзолею Ленина, вошли в него с цветами, вышли – «без», поднялись на трибуны, машут ручкой демонстрантам...
А люди идут, идут… Веселые какие! Хорошо-то им как! Ну и пусть «демонстрируют», если так хочется. Нужны, видать, людям праздники.
И вечером, в программе «Время», рассказали об альтернативных демонстрациях в других городах: в Минске не обошлось без драчки с милиционерами, когда демократы хотели возле Ленина установить антиреволюционные транспаранты, да и в Москве какой-то псих стрелял в воздух из обреза, - успели заснять, как хватали его, - но в основном все тихо-мирно прошло, - спустили, что называется, этот «праздник» на тормозах.
Может, в последний раз «демонстрировали»?
А на наших окнах в двадцать один сорок пять горели свечи в память жертв этого «праздника».
Карачев. Часа в два легла немного вздремнуть, а проснулась от дыма, - плавает по
хате синим облаком. Встала, открыла дверь в коридор.
- Это сухарь подгорел, - топчет мама навстречу. - Здесь-то, на кухне, и дыма нет, а вот в зал понашел...
- Зачем ты их сушишь? - спрашиваю.
- Да это для кур, - лукавит.
Но знаю: не для кур, а запасается, и Виктор как-то рассказывал, смеясь:
- Маманя совсем меня замучила, всё сухари сушит и сушит! Как только привезу лишнюю буханку хлеба из Брянска, порежет ее сразу и - на печку.
Вот, значит, и сейчас...
- Заведем летом кур побольше, и буду без горя, - переворачивает сухари на сковороде.
Нет, не уговариваю не делать этого, пусть сушит, только горько мне: всю-то жизнь прожила она под страхом голода! Поэтому и ходит за мной, когда приезжаю: «Ну, съешь кашки, супчику. Всё-ё думаю, что ты голодная, и уедешь уже, а мне все кажется, что поехала голодная, вот и страдаю вослед».
- Да не за себя я боюся, а за внуков, - стоит сейчас возле железной печки, опираясь на палку. - Тогда-то, в тридцатых годах, когда голод был, безработица... Сколько ж голодных скиталося! Помню, выхожу как-то утром на улицу, а соседи окружили крыльцо, что напротив, и рассматривають что-то. Подхожу, а на нем паренек ляжить мертвый... Ка-ак раз, как наш Глебушка, ну вылитый Глеб… - замолкает, и губы начинают подергиваться. Но справляется с собой и продолжает: - Вот и думаю теперича: да ладно, насушу, пока хоть в Брянске хлебца достать можно. Если сохранить нас Господь и не пошлёть голода, то куры поклюють.
Подходит к печке, переворачивает, перекладывает с места на место сухарики, - не подгорели б опять.
И снова кипят страсти на сессии Верховного Совета.
Сегодня голосовали за проведение всенародного референдума о введении поста Президента России и о сохранении Союза.
Казанник - юрист из Омска, который в свое время уступил место Ельцину, чтобы тот попал в наш первый и всенародно избранный орган власти, - разъяснял на «Маяке»: этот грядущий референдум - лукавство Горбачева, который знает наперед, что партократия проведет его так, как и раньше проводили выборы, - если не проголосуете за того, кто нужен, не дадим ни сенокосов, ни тракторов,- вот люди и проголосуют «за» Союз.
А зачем он нам… этот Союз? Тут бы России одной, без этих «союзных», выбраться из болота, в которое завели коммунисты.
Третий день на улице - дождь со снегом. Холодно, слякотно. Очень хочется в парилку, чтобы отогреться, пропахнуть березовым веничком.
В предбаннике почти пусто, только на соседних лавочках неторопливо одеваются несколько женщин и одна из них вздыхает, негромко и протяжно охает: вот, мол, цены снова подпрыгнули, а купить все равно нечего.
- Это нам таким-то нечего, - отвечает та, что помоложе, - а некоторые...
Слышу и еще голоса: да, покупают некоторые!.. и не только покупают, но и накупают.
- Где? Да на базах, - слышу голос: - Вон, соседка рассказывала: одна ее знакомая сняла с книжки восемь тысяч, поехала на базу и целую машину продуктов импортных привезла, банками всю квартиру забила!
И другой голос:
- В газете-то писали... Директор стальзавода награбил себе всего: и машину, и квартиры родственникам, и дачу вон какую отгрохал! За границу ездил, привез оттуда машину «Рафик» вроде как для завода, а теперь на этом «Рафике» отходы из заводской столовой возит и там, на даче, свиней откармливает, продает.
Сидят усталые, износившиеся в работе женщины, вспоминают, делятся слухами...
А за окном сечет и сечет мелкий дождик со снегом.
А в предбаннике тихо, чисто, влажно-тепло и чуть слышно, как по цементному полу плещется вода.
Мое тихое послебанное блаженство смешивается с тревогой подслушанной беседы, но все же как-то размывается, смягчается и этим мокрым снегом, и неторопливостью утра.
Прихожу домой, ложусь на диван. Напротив, на стене - плакатный портрет итальянского актера Микеле Плачидо... то бишь, капитана Катаньо. Несколько лет назад мы смотрели этот итальянский сериал по телевизору и сейчас… Вот он, - умный, красивый, сильный! - а не победил же свою мафию! Помню, как в последней серии «Спрута» сидел, прислонившись к стене, прошитый автоматными очередями, и остывающими глазами смотрел на меня.
Нет, не победил он итальянскую мафию.
Ах, Катаньо, Катаньо, а что ж нам-то делать... со своей?
Как раз под Новый год приняли закон России о «Средствах массовой информации», по которому «под издателем понимается издательство, иное учреждение… а также приравненное к издателю юридическое лицо».
Чудо!
И в нём же: «Цензура... то есть требование от редакции… предварительно согласовывать сообщения и материалы, а равно наложение запрета на распространение…не допускается».
Значит, Сомин уйдёт от нас, чтобы создать свою газету.
И радуюсь за него, и грустно, - умный и интересный журналист... был.
Из письма Володина
«Через несколько дней шагнем в следующий год нашей «перестраивающейся» жизни.
А у нас в Вязьме она спокойная, как в тихой заводи, - никаких митингов, никаких демонстраций протеста. Всех развлечений в сонном бытии, когда в очереди за водкой кого-нибудь раздавят да голову кому-нибудь топором отрубят и когда б не это - со скуки помереть.
Рассказы мои со всех журналов выперли, недавно и «Лит. Россия» назад прислала, - редколлегию не прошли. Остались лишь в «Сельской молодежи», но и оттуда, я думаю, благополучно отфутболят, так что Новый год встречаю ни с чем. С одной стороны это и неплохо, возвраты отбили охоту писать, благодаря чему появилось время для чтения, и вот только что закончил читать письма Короленко к Луначарскому. Обрадовался и огорчился. Огорчился потому, что все это уже знаю, но знание мое далось тяжелой и мучительной работой, - чтоб прочитать эти письма лет двадцать назад! Сколько б усилий сохранилось!.. А обрадовался тому, что мысль моя работала в правильном направлении. И это, брат Платон, главное. Черт с ними, с публикациями, с литературными успехами, со славой! Прекрасно то, что мы были свободными людьми и думали, как хотели, - то есть так, как подсказывала нам наша гражданская совесть. Мы не угодничали, не шестерили, - не были конформистами, - а ты должен гордиться вдвойне, потому что если у меня и случались вывихи, то ты сразу же давал мне по ушам. И правильно! И молодец, что так делал.
Слушай, Платон! Ведь в чем цель жизни? В освобождении духовном. И только в этом! Все остальное - преходяще. Все остальное - суета сует. А раз так, то мы с тобой счастливые мужики. Верь мне».
====================
ВЫРЕЗАЛА:
Я - в родном Карачеве.
Мама усаживается на стул возле мешка с какими-то лоскутьями, начинает перебирать их:
- Во-о, добра-то сколько! Носить бы ишшо все это да носить! – расправляет на коленях споротый с чего-то ватин. - Может, с собой возьмешь?.. В рукава тахто вошьешь, вот и теплеича будить. - Я улыбаюсь, молчу. - А это что? – нащупывает еще что-то. - Платье чтолича?
- Да нет, ма, не платье. Куртка это из сатина, между прочим, - говорю это, зная ее пристрастие к этому материалу.
- Из сатина?.. Ну, вот и возьми. Нашьешь себе наволочек, так сносу не будить, - снова разглаживает, - нашьешь, натачаешь из пелерин этих. И кто их тут столько понашил? – перебирает. - Будь моя воля, так года три никаких бы материалов в магазинах не продавала, пусть бы люди донашивали то, что уже накупили, - вытаскивает из мешка очередное «добро»: - Во, видишь добра-то сколько! Наташка вязёть, что ей не нужно, ты... Вот и скопилося.
Раньше-то из всего этого она мастерила себе кофты, фартуки, а теперь не может, - видит плохо, - вот и «пропадаить добро»!
Под Уфой взорвались два встречных пассажирских поезда, один вагон отлетел аж на двести метров, и даже за двенадцать километров в селе из окон домов повылетели стекла.
А случилась эта авария от утечки газа, скопившегося в лощине.
И полыхало море огня, в котором горели люди.
Объявили всесоюзный траур.
==============
А после Шубникова вдруг Саша Белашов предложил:
- Тот, кто «за» партию КПСС, после перерыва пусть не заходит в зал.
Так вот: вошло только треть собравшихся... Тогда Белашов пошел еще дальше:
- Давайте прямо сейчас проголосуем, кто за, а кто против КПСС.
Но Мудровский, как председатель, вроде бы и не услышал его.
Потом вышел парень с какого-то завода:
- Предоставило нам телевидение трибуну, а Белышов все испортил: выставлял требования насчет передачи обкомовской больницы городу, был некорректен к Партии, - разгорячился, покраснел!
Тогда Саша спокойненько так, не кипятясь, стал наступать на него:
- Почему вы, когда вышли из студии, сказали мне, что я - молодец и даже руку пожали, а сейчас говорите совсем другое? Значит, я имею все основания обвинить вас в лицемерии.
Тут подхватилась какая-то женщина:
- Да, Белашов не сдержан, резок! Так нельзя. Он и против Горбачева высказывался не раз!
Вот тут-то встала и я:
- Я, режиссер телевидения, была на нашей летучке, где обсуждалось выступление Белашова в «Эстафете». Так вот, наша администрация меньше испугалась его слов насчет больницы, чем те, кто сейчас обвиняют Сашу.
Да нет, знала я, что реплика Белашева о передаче Обкомовской больницы городу - поступок, но... Но в тот момент надо было как-то смягчить это, чтоб к нему не привязались. И все зашумели, заспорили, а когда я добавила, что наш председатель, мол, жаловался, что ему на другой день всё звонили и звонили телезрители, не давая работать, - что это, мол, за СОИ такая и когда, где собирается, - то все засмеялись, зааплодировали.
Выступал и брат мой, говорил, что наши советские издательства не публикуют книг русских философов.
«Схватил аплодисмент».
Сегодня в парке Толстого к СОИвцам подошел милиционер и сказал, что если они не уйдут, то будет составлен протокол. Мудровский предложил сразу же разойтись, а Орлов засопротивлялся, и тогда два милиционера предложили ему пройти в отделение милиции.
Вот так закончилось очередное «собрание» Совета общественных инициатив.
Сомин дал анонс по радио: в его «Эстафете» будет показан сюжет о рабочем союзе на машиностроительном заводе, созданном вместо профсоюза, - прислужника Партии, но мои начальники запретили ему выход с такой темой.
Воевал с ними, но безуспешно.
Пригрозил, что уволится.
Из кабинета, что напротив, слышу раздраженный голос Афронова:
- Да я не против его «Эстафет»! Но перед самым Новым годом давать такую нельзя! - Кто-то отвечает ему, а он опять: - Да пусть звонит хоть в ООН! Все равно я против.
Значит, снова сняли передачу Сомина с эфира, - слишком острая!
В темном зале просматриваю заказной фильм. Входит, Лев Ильич, присаживается у приоткрытой двери, смотрит на экран, а я - на него: бледный какой-то, лицо напряженное, издерганное. Надо как-то поддержать его.
- Лев Ильич! - окликаю. Оглядывается, всматривается в темноту. - Я слышала, что вас опять забраковали?
- Да-а, - выпрямляется, слегка потягивается. - Опять не угодил им.
- Да уж... не угодили, - улыбаюсь из темноты. - Зря они это затеяли, все равно придется…
Ничего не ответил, только головой кивнул. Чуть позже захожу в монтажную и снова сталкиваюсь с ним.
- Галина Семеновна, послушайте, - улыбается. - Звоню сейчас в Москву на ЦТ, спрашиваю: издается ли приказ по Комитету, если снимают с эфира передачу? А меня оттуда... тоже спрашивают: это вы имеете в виду наш «Взгляд»? – и хохочет.
Тоже засмеюсь… А потом стану возмущаться нашим, местным начальством и рассказывать о Платоне, - его, мол, тоже, как и Вас... А он будет стоять напротив, опершись о спинку стула, смотреть, как Наташа перематывает пленку, и молчать. Знаю: он почему-то недолюбливает Платона.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/