"МИНУВШЕЕ НЕ ПРОХОДИТ" -  первая глава автобиографической повести "Вот прилетят стрижи".

И это повествование - диалоги с собственными дневниками, которые веду с четырнадцати лет.

Цитаты из книг писателей, поэтов, философов, у которых искала ответы на вопросы жизни, оставляю намеренно, чтобы отослать к именам, объяснившим многое мне. И вот одна - русского философа Василия Васильевича Розанова:

«Собственно, мы хорошо знаем – единственно себя. О всем прочем – догадываемся, спрашиваем. Но, если единственная, «открывшаяся действительность» есть «Я», то, очевидно, и рассказывай об этом «я», если сумеешь и сможешь».

Что и пытаюсь делать.

Мои записки вводят в атмосферу прожитых лет, они не обещают сложной фабулы, острых коллизий, поворотов судьбы, - и, слава Богу, что всего этого не было! -  но раскрывают сокровенные движения МОЕЙ души.

 

Еду троллейбусом и смотрю на облака, подсвеченные заходящим солнцем: какое лучистое, пронзительно-радостное небо! Скоро, совсем скоро весна…            

Сегодня-то с утра день был смурый, зябкий, напитанный холодным дождем со снегом, а к полудню выскользнуло солнышко, заиграло, заулыбалось, и вот сейчас мои панорамы небесные, подсвеченные розовым предзакатным светилом, устроили настоящий праздник, - какое разнообразие форм, оттенков серого, белого, розового!.. какой влекущий взор вечности! 

Как же редко отрываю глаза от земли, как же много прожито без такого!    

На мгновение взгляд словно спотыкается о серые стены зданий, искорёженные кроны обрезанных лип, а потом снова взлетает туда, к облакам, зовущим в своё бездонное пространство.

 

Из дневника. 1969-й

«Так давно не открывала свой «ежедневник»! Почему?

Наверное, прошедшие полтора года жить было не так уж и плохо, - интересная работа, влюбленность в Платона, - вот и не на что было жаловаться этим молчаливым листкам, но сегодня… Сегодня есть то, о чём хочу написать, о чём хотелось бы сказать и мужу, но он ушел на работу, а я дома - одна… вернее – с будущей дочкой.

Не хотелось бы писать эти строки, не хотелось бы так думать, но...

А что если?..

(Вырвано два листа записей и только через два месяца – снова.)

 

Я валюсь с ног от недосыпания, - дочка просыпается и плачет через каждые два часа. Кажется: не вы-де-ржу!

Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять…

Но сегодня Платон впервые оставался дома с малышкой, а я ходила гулять, а вернее – бегать по магазинам и эта пробежка стала праздником!»

 

Да, трудно было тогда привыкать к несвободе! Платон уходил на работу, мамы не было рядом и во мне, вдруг напрочь привязанной к дочке, рождалось ощущение: я – под арестом! Под домашним арестом. Иной раз даже плакала от бессилия и невозможности вырваться из замкнутого круга. Но что делать? Надо было привыкать. Надо было как-то выкарабкиваться к МОЕЙ свободе, но уже ВМЕСТЕ с дочкой, ибо то великое счастье, которое испытала, когда в палату впервые принесли ее – всё оправдывает.

 

«Вчера Платон пришел домой поздно, сел ужинать. Молчит. Вижу: случилось что-то. Спросила… Нет, всё, мол, нормально и, молча, ушел к себе. 

И все же оказалось: на собрании местных писателей, когда зашла речь о вводе  наших войск в Чехословакию для подавления восстания,  он сказал, что это, мол, чудовищно.

А это - крамола.

Да и на прошлой неделе в передаче упомигул, что преступно, мол, взрывать и сносить старую церковь на Набережной. Естественно, Обкому такие слова журналиста не понравились, - решения Обком вне критики! - и вот теперь секретарь по идеологии Смирновский давит на нашего с Платоном начальника  Анатолия Васильевича, чтобы тот убрал с телевидения крамольного и непослушного журналиста.

Думаю, нашему относительно обеспеченному житью скоро придет конец, - опять Платона уволят за то, что «не тем духом дышит», то бишь, не той идеологией».

 

С год назад Платона взяли к нам на телевидение и я, делая с ним передачи как режиссер, всё рассматривала его: да, конечно, неглуп, многое знает, многое ему интересно, да и темы для передач выбирает необычные, - явно «товарищ» со своим, не банальным взглядом на окружающее.

И это мне нравилось!

Но он был женат.

А приехал в наш город из Чернигова и успел там поработать автоматчиком музыкально-мебельной фабрики (после окончания техникума), в редакции комсомольской газеты и «Заря коммунизма», корреспондентом где-то в Казахстане, а в нашем городе – в «Комсомольце», в многотиражке Автозавода. И вот, наконец, занесло его в наш Комитет.

Начинался апрель, но уже зеленели березы, и трава была - хоть коси. Делая передачу о геологах, приехали мы на их стоянку в лес, где те искали минеральный источник, поднялись на буровую вышку и там, над верхушками елей, Платон впервые сжал мою руку.

Потом бродили в лугах, что рядом с телецентром, целовались под стогами сена, а жаркой июльской порой уехали к озеру, жили там несколько дней в рыбацкой гостинице, плавали на лодке, купались, провожали алые закаты, встречали сероватые рассветы… а когда в оранжевом сентябре я поняла, что  беременна, то у меня сразу же вместе с токсикозом началась депрессия, - толи это было просто физиологическое явление?.. толи не знала: что же делать дальше? – но несколько недель жизни стали для меня кошмаром.

Да нет, выходить за Платона замуж не думала, - ведь у него было уже двое детей! Правда, тогда с год он не жил в семье, скитаясь по квартирам (уж очень разными людьми оказались!), но всё равно…Так вот, я еще не решила, что делать, а он, разведясь с женой, приехал со своим другом Николаем Иванцовым в черной «Волге», отвёз меня в небольшой районный городок и там нас зарегистрировали. Потом мой новоявленный муж открыл бутылку «Шампанского» и пробка тут же щелкнула меня по голове.

Что за предзнаменование было?

Любила ли я тогда Платона? Да, конечно.

Но любовь моя... В молодые-то годы как мечтается? Стоит только её, долгожданную, найти, и всё! Поселится в душе нав-сег-да!  Но, увы. Оказалась, что правда – у Владимира Маяковского: «лодка любви разбилась о быт». Вот и наша тоже разбивалась, - и не однажды! - давая течь, и надо было её латать и латать.

Впрочем, любовь во мне всегда была каким-то душевным надрывом.

А, может, другой не бывает?

  

«Ездила в родной Карачев…

Только вошла в дом, положила дочку на мамину кровать, а она снова начала плакать, и мама всплеснула руками: «Да она у тебя голодная!» Сварила быстренько манной каши, я налила ее в бутылочку, натянула соску и… И сейчас перед глазами: синие дочкины ручонки с длинными пальцами крепко держат эту бутылочку, и она сосет, сосет!  

Мама, спасибо за подсказку! Теперь хотя бы высыпаюсь.

 

Слава Богу, наконец-то моя двухмесячная дочка поняла, что есть день, а есть ночь, когда надо спать. А еще спит она и два раза в день, так что у меня появились полтора-два часа, когда занимаюсь вот чем: сажусь и перепечатываю свои дневники, которые веду с четырнадцати лет. Интересно!..

И вот несколько записей:

«В этом году очень морозная зима и сегодня с утра подул холодный резкий ветер, к вечеру стал сильнее, а потом и мокрый снег пошел, началась метель. В прошлом году в это время уже тронулась река, а сегодня даже не похоже, что скоро будет весна.

… Вчера мама рассказала мне, что после войны её знакомую посадили в тюрьму на семь лет только за то, что они с дочкой собирали колоски на колхозном поле, и в тюрьме она умерла. Неужели это преступление - собирать колоски?

… Мой брат Виктор сегодня осмотрел пчел, и оказалось, что половина их вымерла. Как жалко! Все лето они по каплям собирали мёд, гибли под дождём, пропадали в полетах, а мы этот мёд у них отняли, и вот они умерли от голода. Перед оставшимися живыми пчелками даже стыдно.

… Воскресенье. Мама ушла на базар продавать одеялку, которую мы вчера дошили. Если продаст, то купит нам хлеба, а корове - санки сена. Мама говорит, что Зорьку надо поддержать сеном, а то она совсем стала худая потому, что кормим ее только соломой».

Вот такие отроческие записки.

Конечно, наивны и просты, но всё ж интересно: а какая буду я там в них дальше? Ведь исписанных тетрадей так много!»

 

Тогда еще не предполагала, что моё обращение к дневникам станет началом увлекательнейшего путешествия в собственное минувшее, спора с ним, переосмыслением и, самое главное, попыткой познать себя. А когда в девяносто первом наконец-то издадут и в России русского философа Николая Александровича Бердяева и я прочту: «Воспоминание не есть сохранение или восстановление нашего прошлого, но всегда новое, всегда преображенное прошлое. Воспоминание имеет творческий характер», то моё «увлекательнейшее путешествие», получив подтверждение философа, превратится в «Одиссею» собственной жизни.  

Так что, дорогой мой читатель, пишите, записывайте всё, что зацепит, и с годами эти незамысловатые строки станут для вас настоящим сокровищем, которое заиграет, засветится иными красками.

 

«Как ни доказывал Платон право журналиста на правду, - даже в Обком ходил, – но пришлось подать заявление «по собственному желанию», так что закончился мой домашний плен и я выхожу на свою любимую работу, а Платон будет сидеть с дочкой, пока не выхлопочем направление в ясли, - журналистке с радио подарила альбом и она обещала помочь.

 

Первый день на работе после трехмесячного перерыва.

Угодила к событию: наш председатель Телерадиокомпании Туляков возвратился из Москвы и вот на летучке рассказывает о театре на Таганке:

- В холле висят портреты актеров в негативе, - и его большая губа пренебрежительно отвисает. – И даже под лестницей фотографии развешены, - держит паузу, обводя нас бесцветными глазами. - Потолок чёрный, актеры во время спектакля всё стоят на сцене за какой-то перегородкой и высовывают оттуда только головы, - и губа его отвисает ещё ниже. - Правда, в конце всё же пробегают по сцене, - снова медлит, ожидая поддерживающей реакции. - А фильмы американские... сплошной половой акт! – снова обводит нас тяжелым взглядом и горестно вздыхает.    

Сижу и думаю: ну разве такой руководитель может потребовать от журналистов чего-то умного, интересного?»

 

Да он и не требовал. Самой главной его заботой (как и всех идеологических работников того времени) было: уловить «идейную направленность» Обкома, отобразить её в передачах, и, упаси бог!.. не пропустить «идеологических вывихов»!

Но нас, телевизионщиков, - в отличие от радийцев, - спасало в какой-то мере то, что Туляков не знал нашей технологии…  да и не хотел знать. Помню, как на каком-то собрании бросил: «Нет, не пойму я вас, телевидение», и перестал ходить на наши еженедельные летучки.

 

«Меня, как главного режиссера, прикрепили к обкомовской поликлинике.

Ходила туда. Коридоры пусты (а в наших-то, народных - очереди!); вдоль стен - диваны, как подушки (нам бы в квартиру хотя бы один!); врачи принимают каждого чуть не по часу (а нас, плебеев, выпроваживают минут через десять!); в холл вносят импортные кресла (таких и не видела!), а напротив сидят два холеных представителя «великой и созидающей» и громко, с удовольствием рассказывают о своих болезнях.

Противно. Больше не пойду.

 

Областной партийный орган «Рабочий» вышел с фотографией моего коллеги режиссера Юры Павловского и статейкой о нём: лучший режиссер! То-то накануне заглядывал в наш кабинет секретарь парторганизации Полозков:

- Юра, фотографироваться!

А я ещё возьми да спроси, шутя:

- А меня? Почему меня не приглашаете?

- Мы так решили, - бросил, словно отрезал.

И поняла: так ведь Юрка хоть и работает у нас «без году неделя», но зато партийный.

 

Запись передачи «Встречи»…

Клоун Май. Ма-аленький, с собачкой, - словно мягкой игрушкой! – жонглирующий кольцами, бумерангами. 

Местный поэт Фатеев, его стихи:

                                   …То, чего не забуду,         

                                    То, чего еще жду, -

                                     Это только акация

                                     В белом-белом цвету...

Но перед самым эфиром позвонили из цензуры: «Убрать строчку в стихотворении «там, где косточки хрустят».

Ох, и до косточек им дело!»

 

До самой Перестройки (девяностого года) часа за два до эфира автобус увозил сценарии наших передач в отдел цензуры, там их читали «ответственные товарищи», вычеркивая недозволенное, утверждая дозволенное и только после этого… Так что экспромты в эфире были недопустимы и журналисты с выступающими просто читали заранее написанные тексты, поглядывая на телекамеру.

Каково зрителям было смотреть подобное?

И разве при такой системе нужна была режиссура?

 

«Планерка, а планировать нечего.

Мой начальник Анатолий Васильевич выговаривает журналистке Носовой:

- Вы должны были сделать праздничную передачу…

- Вот она, - встряхивает та листками, - только не отпечатана.

Потом выясняется, что печатать и нечего.

- Тогда надо запланировать передачу Юницкой, - предлагает он.

Перепалка между ним и зав. отделом… Ананьев маленький, лысый, вечно с какой-то засушенной, приклеенной улыбкой, которая и сейчас на его губах, разводит руками:

- Но нет сценария, - и поглядывает на меня, - а главный режиссер без сценария не планирует.

Анатолий Васильевич смотрит на меня с укором:        

- Отстаем по вещанию уже на три часа.

Но я не сдаюсь: нет, мол, сценария…»

 

Зачем это делала? Зачем портила нервы и себе, и Анатолию Васильевичу, который был симпатичен мне?

А стал он заместителем Тулякова уже при мне, и дело было так: мой брат  редактировал в то время рассказы секретаря Обкома партии  по идеологии Владимира Владимировича Соколовского, и когда зашла как-то речь о замене заместителя Тулякова на местного  писателя Савкина, (которому, кстати и не кстати почему-то нравилось цитировать строки Тютчева: «Природа – не слепок, не бездушный лик…», делая при этом ударение в слове «слепок» на «о»), то Виктор и порекомендовал Анатолия Васильевича, который был тогда первым секретарем комсомола в Карачеве.

А был Анатолий Васильевич мягкий, эмоциональный, (помню, даже и слезы не раз поблескивали у него на ресницах после моих удачных передач) и как-то не вписывался в «когорту верных» партийцев, где не полагалось иметь свое отношение к чему-то, - знал, наверное, цену тому, чем руководил - и, может, поэтому не срабатывался с Туляковым, Полозковым, в которых «своего» почти не оставалось или уж слишком глубоко было упрятано. Через год их разность дойдет до черты, и тогда я пойду в Обком к Валерию Андреевичу Корневу, заместителю первого секретаря по идеологии, чтобы как-то защитить Анатолия Васильевича от нападок Тулякова, но мой приход к нему окажется напрасным.

Помню расширенное заседание Комитета, на котором обсуждали, а, вернее, осуждали его, но все бичующие речи почему-то были обращены ко мне, - ведь была «правой рукой» Анатолия Васильевича, - ибо он не пришел на эту экзекуцию.

Вскоре перевели его заведовать областным Архивом, через несколько месяцев и Тулякова проводили на пенсию, а того самого Корнева, к которому ходила, назначили председателем нашего Комитета.

С тех пор своего начальника больше не видела и сейчас…

Каюсь, каюсь перед вами, Анатолий Васильевич, что не попыталась встретиться, поговорить и стыжусь, что сражалась за сценарии, зная, что в них – враньё.

И только тем в какой-то мере оправдываю себя, что не хотелось становиться халтурщицей, как мой коллега, который монтировал кинопленку «на локоть», - просто наматывал её на руку и бросал монтажнице, а я… С какой же тщательностью монтировала летописи пятилеток!.. как изматывала дотошностью и себя, и Вас, пытаясь из этого «исторического материала партии» сделать что-то интересное.

 

«Еду на работу.

За окном троллейбуса слякотно, грязно, а я читаю.

И как же удивительно хорош этот МОЙ маленький мирок!

Странные, но драгоценные мгновения.

А на работе…

Проносится слух по коридорам: дают масло!

Иду, занимаю очередь.

- Ты почему чужое масло берешь? - подходит, усмехаясь, мой телеоператор Женя Сорокин.

- Как это? – не схватываю сразу смысла его ухмылки.

- А так... Его доставали для журналистов и давали им по полкило, а постановочной группе… вот, оставшееся, и только по двести.

Возмущаюсь. Подхожу к профгруппоргу:           

- Как же так?..

- Да видишь ли, - мнется та: - Танька Редькина выбила только для них, а постановочной - если останется...

«И тошно ей стало...»

А иногда   вижу такое: в соседнем кабинете сидит моя ассистентка Ильина, мать которой работает в продуктовом магазине для партийных начальников, а перед ней на столе - расковырянные банки с тушенкой, сгущенным молоком, пахнет апельсинами, кофе…

С близкой подругой наестся она этих, недоступных для смертных, продуктов, напьётся кофе и потом оставит банки на столе уже для тех, кто зайдёт и доест.

И заходят, доедают!

А перед праздниками привозит она и вина разные, - шушуканья тогда радостного по коридорам при распределении меж избранных!

Года два назад Ильина всё приходила ко мне и просила взять в ассистенты. Пошла я к Анатолию Васильевичу, а он:

- Смотри, тебе с ней работать, а мне она что-то не нравится, - сказал, и ушел в отпуск.

Чтоб послушать его! А я пошла к Тулякову и упросила взять её.

И вот теперь нет человека, который ненавидел бы меня больше, чем она.

«Я не дам вам спокойно жить! - кричала как-то в холле. - Ха-ха-ха! Библиотекарь, выбившийся в режиссеры!»

Нет, не могу понять причины ее ненависти.

А, может, потому, что не доедаю и не беру того, что приносит с «барского стола»?»

 

Бегать по магазинам в поисках мороженой мойвы, молока, постоянно думать: чем бы накормить семью… Правда, синего цыплёнка, банку майонеза, двести грамм сливочного масла, килограмм колбасы иногда «выбрасывала» нам Партия со своего «барского стола», но каково было жить с этим?

Нет, такое не проходит бесследно. Такое внедряется в сознание намертво, вписывается в характер.

Так что верьте, верьте мне, потомки: чудовищные то были годы!

И не дай вам Бог жить в подобных!

 

«Прямо с утра – политинформация. И ведет ее секретарь партийной организации Комитета Полозков.

Этот Полозков – отличный винтик партийной машины! И даже в его внешности, лице и словах есть что-то застывшее, мертвое, - ни одной живой интонации, взгляда! - словно она, эта машина, выжала из него все соки.     

Так вот, «винтик» ведет политинформацию, а я, приткнувшись за вешалкой, читаю Курта Воннегута, но всё же прорывается сквозь текст: «Сталин был великим вождем… а как много работал!.. и когда только спал?»

Противно… и тяжко».

           

Тяжко и теперь, когда пишу эти строки.

И передачи о годах социализма не могу смотреть, - сразу начинает щемить сердце.

И даже песен тех лет не могу слышать!

И все же вчера по «Культуре», в новом цикле «Власть факта», когда заговорили о Ежове, не переключилась на другой канал.

Тогда, в тридцать шестом, Сталин назначил его наркомом внутренних дел… 

Маленький-то какой, и всего-то метр пятьдесят один… с «незаконченным начальным образованием»… но какой верный пес!

И с июля тридцать седьмого начался очередной террор (каково слово-то: как выстрел!) и до декабря тридцать восьмого было арестовано полтора миллиона «предателей народа» и их жен (двадцать восемь тысяч).

А всего расстреляно – семьсот тысяч.

Без суда и следствия.

«Тройками». По «расстрельным спискам» «любимого вождя», который собственноручно делал на полях пометки: «подождать», «расстрелять», «вначале привезти в Москву», «бить, бить»!

И били!.. Всемирно известного академика Вавилова морили голодом и били.

И маршала Блюхера били… восемнадцать дней!.. отчего тот и до расстрела не дожил.

А сколько неизвестных!.. 

И помогали вождю «верные ленинцы», подписывая расстрельные списки: Молотов (девятнадцать тысяч), Ворошилов (восемнадцать тысяч), Каганович (двадцать), Никита Хрущев, всегда старавшийся перевыполнить планы и только в Киеве перестрелявший почти всех секретарей комсомола.

Каждый раз, после вот таких фильмов, клянусь себе: не буду больше смотреть подобное!

Ан, нет, тянет! Тянет, как к незаживающей ране.

 

«Сегодня, после летучки, разбирали с Анатолием Васильевичем докладные на телеоператоров, - были не трезвы во время передачи, - а потом пронесся слух по коридору: «Привезли джинсы и кроличьи шапки»!

Иду...

Растрёпанная от возбуждения поэтесса и журналистка Марина Юницкая лезет без очереди; корреспондент Лушина с кем-то сцепилась и кричит громко, злобно; Леша, киномеханик, не обращая внимания на ругань коллег, протискивается к прилавку, хватает аж трое брюк и две шапки и радостный устремляется по коридору…

Боже, за что нас так унизили?!

Выхожу на улицу. Морозец, только что выпавший, не истоптанный снежок…

Раствориться бы во всем этом! Моя улыбка – солнцу, снегу, морозному ветерку!

Но надо идти на репетицию.

Гашу улыбку. Пробуждаясь от снежного сна.

 

Дневники все глубже затягивают меня, словно подсказывая: а не пришла ли пора задуматься над тем, почему из меня получилось именно то, что есть?

Вроде бы у Ибсена есть строки: «Весенних басен книга прочтена, и время поразмыслить о морали». 

Ну, о морали… а вот о себе поразмыслю».

 

И то была последняя запись в семидесятом году, ибо тогда «с головой нырнула» в дневники молодости, - редактировала, монтировала, перепечатывала несколько раз на пишущей машинке, - и наконец, соткалась «целая эпоха» моей жизни, которая станет второй главой автобиографического повествования под названием «Игры с минувшим».   

                                                            

Вторая глава - "У лестницы вверх"  

 

Дорогой читатель!

Приглашаю Вас на свой сайт, где кроме текстов, есть много моих фото пейзажей.   Веб-адрес для поисковых систем - - http://galinasafonova-pirus.ru

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/