Г.В. Луговский

 

ПАРАДОКСЫ СВОБОДЫ

ЖЕЛАНИЯ И ВОЗМОЖНОСТИ. НЕСКОЛЬКО ВОПРОСОВ БЕЗ ОТВЕТОВ.

Какая разница, что ты делаешь, если ты делаешь не то, что хочешь?

Какая разница с кем ты, если ты не с тем, с кем хочешь?

Какая разница, где ты, если ты не там, где хочешь?

Какая разница, кто ты, если ты не тот, кем быть хочешь?

Какая разница как именно ты компенсируешь то, что не можешь получить?

Существует ли только один правильный выбор для каждого из нас?

Или может быть выбор и делает нас? Каждый акт выбора - шаг на пути делания себя.

В таком случае, ограничение выбора, действующее в любой системе, способно исказить нашу возможность выбирать и быть собой. Мы становимся теми, кем мы есть, а не теми, кем могли бы быть, если бы действовали свободно. Более свободно, ведь выбор – это проблема, и не каждый готов переживать эту проблему снова и снова. А потому готов отказаться от части свободы, делегируя ее системе, порядку, который «освящает» протекающие упорядоченные процессы и положение вещей.

Как мы может быть уверенными в каждом новом выборе, если уже уверены, что один из предыдущих был неверным? Ведь тогда все последующие наши действия уже не верны. Пока мы пытаемся выехать на трассу своей "реальной" жизни, жизнь проходит мимо нас.

Или все-таки нет никакой разницы? И в этом случае мы живём здесь и сейчас, не зависимо от всех вариантов, которые пролетели мимо. И та точка жизни, в которой ты сейчас, и есть твоя истинная реальность, которую заслужил. Тогда любой выбор, который сделан, является верным? И наша дорога меняет своё направление, хоть на долю градуса, в каждый момент совершения выбора.

Наши желания вытекают из сделанных ранее выборов. Желания диктуют новый выбор. Что первично: выбор, или желание? Возможностей всегда больше, чем желаний, но в русле наших желаний возможностей всегда меньше. Часто - ни одной. В таком случае, чтобы пользоваться большей свободой, нужно делать выбор вразрез с желаниями?

Мы - итог цепи выборов, сделанных еще до появления нас. Но, даже появившись, мы продолжаем оставаться под постоянным влиянием чужих выборов.

ИНДРА И ВРИТРА. Вместо предисловия

В середине 90-х годов, под впечатлением одного индусского мифа, у меня возникло желание написать небольшое эссе под названием «Индра и Вритра». В чем суть впечатлившего сюжета? В идее вечно противостоящих друг другу сил, одна из которых символизируется злым змееподобным демоном Вритрой, а вторая – громовержцем, богом-героем Индрой. Сутью Вритры является идея преграды (вероятно, наше слово «вред» того же корня). Он становится плотиной на пути несущих жизнь вод, вызывая засуху. Идеей Индры выступает борьба, война и победа, а его эпитет Шакра означает «могучий». Вритра считается персонификатором хаоса, а Индра – космотворческого принципа. Но меня в этом сюжете, в этих архаических мифологических образах заинтересовала их парадоксальная обратимость. Ведь именно косность, порядок, наличие преград является важнейшими качествами упорядоченного, космического бытия. А разрушение, война – качества хаоса. Так где же тут благое, а где злое начало? В чем подвиг Индры и чем плох Вритра? На это может быть дан исторический ответ, в духе Ж.Дюмезиля, изучавшего праиндоевропейское общество и утверждавшего наличие в нем трех устойчивых социальных групп, каждая из которых имела собственных персонификаторов-божеств. Вритра, символизирующий преграду, являлся патроном сакрально-юридической функции и касты-сословия жрецов. А Индра-разрушитель выступает покровителем сословия кшатриев – воинов. Тем самым миф отразил торжество концепции космоса военных вождей, пришедшего на смену прежнему космосу законников-жрецов. Но помимо исторических (и остающихся пока спорными) выводов, мы можем извлечь из этого мифологического сюжета и философские, смысловые. Во-первых, это диалектическая идея смены старого, закостеневшего, превратившегося в преграду, новым, выступающим в форме разрушительной энергии, которая слишком долго оставалась сдерживаема. Это идея потока, вырывающегося сквозь разрушенную плотину. Во-вторых, любой космос условен. Чем больше он космос, тем больше в нем стен, преград, заторов, стремящихся упорядочить течение вольной энергии. Много космоса значит мало свободы. И такой космос в силу естественных и социальных законов обречен на разрушение. Поэтому идеальный космос включает в себя силы хаоса, устанавливая с ними союз. В общественной жизни эти уступки хаосу выглядят как социальная мобильность, участие в советах, выборах, то есть возможность «услышать каждого».

На восточной окраине индоевропейского мира, в индийской традиции, ярким образом космоса, упорядоченного бытия, выступает мандала – особое изображение, включающее в себя круг с рядом секторов, напоминая колесо со спицами. Емкий образ, учитывая, что колесо символизирует круговое движение, а значит – повторяемость и вечность. Западная индоевропейская традиция породила образ лабиринта, хорошо известный из греческого мифа о Тесее и Минотавре. От мандалы лабиринт отличает произвольность формы, как внешняя, так и внутренняя, где вместо радиальных границ-спиц мы видим сверхсложный рисунок из стен-преград, заставляющих блуждать меж ними в поисках выхода. Лабиринт может быть как округлым, так и квадратным, а его внутренняя сложность наталкивает на мысль о доступности знания лишь для посвященных, тех, кто взирает на это сверхсложность сверху, с вершины опыта, знания и/или власти. Можно ли считать Лабиринт символом космоса, упорядоченного мира? Скорее это тот космос, который близок к идее Вритры: множество прямых углов, извивающийся змеем путь, многоголово ветвящийся, вычурный, загадочный, эзотерический, секретный. Колесо мандалы символизирует движение и вольное течение жизненной энергии, а лабиринт преподносит идею скрытых тайников, путь к которым без заветной нити Ариадны не найти. Две концепции мира-космоса, воссозданных разными ветвями индоевропейского общества; Восток с мандалой и Запад с лабиринтом; Азия с воином-Индрой во главе и Европа с Вритрой-жрецом на знамени. Какой из этих образов космоса следует принять за образец? Здесь перед нами очередной перевертыш. Не существует Индры без Вритры, и нет абсолютного торжества какого-то из двух принципов. Просто один из них оказывается приоритетным, а другой вынужден уступить. Западный вариант космоса включает в себя больше хаоса, но и больше космоса: больше стен и больше проходов между ними. Это зримое, количественное свойство лабиринта, который очевидно сложнее мандалы-колеса. Идея, которую провозглашает нам Лабиринт: мир сложен, слишком сложен, поэтому следует учиться и изучать мир, чтобы тебе открылся Путь. Идея мандалы: все повторяется, но все во власти высших сил, мир прекрасен и прост. Путь Востока – это дорога блаженного невежества, вращающего свой мир вокруг оси, не интересуясь микроскопическими изменениями. Даже выработанная китайцами идея Дао – это дилектика без каких-либо изменений, эволюции; здесь всё подчинено неизменному Закону, а всякий прогресс и изменения свершаются как раз вопреки Дао. Путь Запада – это дорога познающего, открывающего новое, это путь открытого к изменениям мира. Лабиринт изобилует «точками бифуркации», непрестанно создавая ситуации выбора. Если для Востока Знание есть знание «священного закона», существующего если не изначально, то очень давно и незыблемо, то для Запада Знание - процесс непрерывного постижения тайн бытия. Знание иерархично, поскольку ни одно знание не может считаться окончательной истиной; это Знание послужит нам лишь до следующего поворота в корридорах лабиринта. Отношение Востока к бытию мистично, тогда как у Запада – магично. Не случайно О.Шпенглер считал европейскую цивилизацию фаустовской. Пытать силы природы, вырывая силой или хитростью у них тайны, а не вымаливать на коленях истину – вот что характерно для западного отношения к миру.

Могут возникнуть сомнения: действительно ли лабиринт символизирует мир как некое упорядоченное бытие? Не слишком ли он хаотичен для космоса? Не чрезмерно ли сложен? Но ответ лежит в магическом характере западной культуры, где сложность, поиск новых путей являются нормой, где были провозглашены принципы: «я знаю, что ничего не знаю» и «человек – мера всех вещей». Из этих принципов вытекает, что каждый человек творит собственный космос и способен сам определять меру. На самом деле не существует «космоса вообще» и «хаоса вообще», поскольку познание иерархично; для одних теорема Пифагора и законы Ньютона – вершина познания, а другие проектирует ракеты; кто-то удовлетворяется «мыльными операми», а другим подавай Достоевского с экзистенциалистами. Это означает, что каждый пользуется собственной схемой мира, и у одних она больше похожа на мифическое колесо мандалы, а у других – на извилистый лабиринт. Вот примерно это я и хотел изложить в эссе про Индру и Вритру. Но не написал, так как углубился в другую смежную с этой тему – о явлении сакрального. В 1996-м была создана первая редакция рукописи «О природе сакрального», которая уже в наши дни подверглась значительным доработкам. А теперь настал черед другой важной темы, вытекающей из сюжета об Индре и Вритре, из противопоставления мандалы и лабиринта. Тема эта – свобода.

СВОБОДА КАК ПУСТОТА.

О свободе говорили и писали давно и достаточно много. Эта тема интересна и философам, и «свободным художникам», и политикам, и обывателям. И хотя почти все понимают смысл понятия «свобода», выразить его ясно и определенно – не простая задача. Чаще свободу определяют через отсутствие чего-то: рабства, угнетения, давления. В конечном же итоге оказывается, что основной смысл свободы – отсутствие всего. Ведь что бы то ни было способно свободу ограничивать и только пустота является достаточно убедительным описанием свободного состояния бытия. А если погуглить картинки по запросу «свобода», то поиск выдаст массу изображений людей, стоящих на какой-нибудь горе с распростертыми руками, или даже подпрыгивающих, пытаясь изобразить полет. «Вольная птица» - эпитет более распространенный, чем «вольный зверь», а тем более какая-нибудь рыба, рептилия, или трава. А выражение «вольный ветер» приходит на ум гораздо быстрее, чем «вольная вода», или «вольная земля» (впрочем, последнее выражение может иметь и двоякий смысл, см. «Свобода своя и чужая»). Напрашивается вывод, что свобода предполагает возможность полета, или хотя бы максимального контакта с воздушным пространством, которое само по себе является символом освобождения от материального, бренного, телесного. Когда мы говорим «свободное место», «свободное время», «свободная касса» и т.д., подразумеваются место/время/касса пустые, не занятые, но потенциально могущие быть заполненными.

Наиболее простое определение, вытекающее из сказанного: свобода – это пустота. Этот вывод мы получим без погружения в многословие умных книг - такое понимание свободы вытекает из самого языка и нашего опыта. Конечно, любая пустота относительна. А физики могут сказать, что пустоты вообще не существует, по крайней мере, нам таковая не известна. Но ведь и материи «самой по себе» мы не знаем, она бесконечно делима, а значит, бесконечно содержит в себе некие промежутки, которые условно можно назвать пустотой. Пустота существует и постигается лишь в сравнении с какой-то «непустотой», или материальными объектами. При этом любая пустота окажется условной, ограниченной конкретным уровнем ее проявления, как и материя, овеществляемая благодаря наличию пустоты рядом/вокруг, позволяющей быть отдельным объектам вообще. Материя обретает свое бытие через пустоту, а пустота выступает таковой, имея проявленные формы материи в себе/рядом с собой. Собственно, то, что Аристотель называл формой – это и есть та самая пустота, поскольку материя им рассматривалась лишь как материал, аморфный наполнитель. Каждая конкретная пустота существует для конкретных проявлений материи. А главнейшее свойство материи – движение – осуществимо только благодаря наличию некой условной пустоты, позволяющей осуществлять такое движение внутри себя.

Один из популярных вариантов основного вопроса философии звучит так: «что первично: материя, или сознание». В свете сказанного его можно перефразировать: «что первично: материя, или пустота». Такая редакция основного вопроса освежает его актуальность, ведь «сознание», или «дух» - понятия слишком человеческие, а пустота/свобода очевидно являются свойством физического мира. Не будь в мире свободы, не было бы возможно и движение, а значит, и любое развитие форм материи. Правда, из коктейля пустоты и материи усложнение и совершенствование форм движения вроде бы не вытекает, но мы говорим не о причине эволюции, а об ее потенциальной возможности. Ведь не будь пустоты, или свободы в мире, отсутствовало бы и движение. Сама материя без движения не мыслима, это ее главное сущностное свойство. Единство материи и пустоты выступает основой бытия как такового. Нужно лишь постоянно иметь в виду, что эти материя и пустота условны и внутри одних материальных объектов будут другая пустота и другие объекты. Мы вообще не можем пока знать, что такое «сама по себе» материя и пустота (как не-материя). Вероятнее всего, они не существуют в «чистом виде», мы постигаем лишь их проявления, у которых если и есть какие-то начало и конец, то добраться до этих «краев мира» нам не суждено.

Первооткрыватель идеи небытия Парменид стал и первым его закрывателем, утверждая: «Можно лишь то говорить и мыслить, что есть: бытие ведь Есть, а ничто не есть». Демокрит и атомисты Небытие, или Ничто отождествили с пустотой, а современная физика склоняется к тому, что подлинной пустоты не существует (эту идею поддерживают и многие мистические учения, см.1). А значит, нет и подлинного небытия. По мнению Гегеля, бытие должно было возникнуть из небытия, или, как он пишет, «из ничто»: «Есть пока что ничто и должно возникнуть нечто. Начало есть не чистое ничто, а такое ничто, из которого должно произойти нечто, бытие».

Если свобода «дает жизнь» всему сущему, то напрашивается вопрос: не является ли она сама не-сущим, или небытием? В этой связи уместно вспомнить «Трактат о Небытии» А.Чанышева, в котором небытие утверждается как первоначальная основа действительности, источник бытия. По Чанышеву, небытие – более реально, чем бытие. Характерна такая цитата из его трактата: «Небытие окружает меня со всех сторон. Оно во мне. Оно преследует и настигает меня, оно хватает меня за горло, оно на миг отпускает меня, оно ждет, оно знает, что я его добыча, что мне никуда от него не уйти. Небытие невидимо, оно не дано непосредственно, оно всегда прячется за спину бытия. Небытие убивает, но убивает руками бытия... Бытие только тень небытия, его изнанка. Оно как сверкающая всеми цветами радуги пленка нефти на поверхности океана, океана небытия... Оно как волна, бегущая перед кораблем, кораблем небытия... Оно покоится в небытии как ребенок в чреве матери. Небытие повсюду и всегда: в дыхании, в пении соловья, в лепете ребенка... Оно - сама жизнь!». Эта мысль очень созвучна тому пониманию свободы, которую мы описываем. Будучи ничем, свобода позволяет быть всему тому, что есть. Но следует ли считать свободу не-сущим? Если она не существующее, то о ней нельзя сказать ничего позитивного, дать ей ни одной характеристики. Между тем, свобода «есть» и «существует», поскольку она обладает определенными проявлениями, позволяющими дать ей даже количественные характеристики. Мы сами можем определить меру своей свободы, либо воспринимать объективные факторы окружающего бытия, задающие рамки нашей свободы. Свободу можно считать не-сущим, несущим в себе все сущее. Но вряд ли свобода равнозначна небытию в том «виде», который ему обычно приписывают философы. Хотя в чанышевской трактовке небытия мы легко обнаружим многие свойства свободы.

Именно знание о смерти, своей (и любого другого объекта и субъекта) конечности делает нас свободными, поскольку свобода и предполагает дискретность, прерывность бытия, внесения промежутков как необходимого условия существования чего-либо отдельного. Интересны слова Льва Толстого, подтверждающие эту мысль: «Только она (смерть), т.е. мысль о ней, выносит в такую область мысли, где полная свобода и радость». (Письмо В. Стасову)

То, что мы знаем как пустоту и поле нашей свободы, является, прежде всего, плодом восприятия волюнтаристского разума, направленного на внешнюю природу как на пассивное начало, объект. Таков характер европейского мировосприятия, сделавшего гигантские успехи в деле познания и преобразования мира, формирования высокотехнологичной антропогенной среды благодаря такому отношению к бытию. Мне удобно видеть пустоту как поле для реализации своей свободы. Но кто-то увидит на месте этой пустоты огромное число незримых для невооруженного глаза связей, заполняющих все пространство и влияющих на нашу жизнь, наш выбор, а значит – и на свободу. Поэтому восточное мировосприятие, не знавшее идеи пустоты, не знакомо и с настоящей свободой. Взгляд ученого на свою область также открывает гигантское количество незримых для обыденного взгляда связей. Но ученый, мыслящий все-таки линейно, волюнтаристски, видит иные вопросы, иные пустоты, таящие неразрешенные проблемы. То есть пустота/свобода специалиста и профана (неспециалиста) будут существенно отличаться при взгляде на одну и ту же проблему, или явление.

Таким образом, объективной пустоты действительно не существует. То же можно сказать и о свободе, которая всегда субъективна. Из каждой точки времени/пространства открывается различный вид не только на окружающее бытие, но и на свободу. Точно также каждое отдельное сознание, или иное зеркало, отражает свой, доступный ему образ свободы. Вспомним и учения о тотальной иллюзорности действительности. Ведь бытие – это более процессы, чем вещи. Вещи воспринимаются нами как таковые лишь в силу ограниченности нашего восприятия, особенно во времени. Ни один предмет не статичен в своих формах, он является статичным только в качестве предмета воспринятого непосредственно, здесь и сейчас. «Вдумаемся в то, что значит для предмета «быть», быть сущим, быть чем–то. Если предмет вообще есть нечто, то это значит, что предмет отличается от иного. Если предмет ничем не отличается от иного, то нельзя сказать и того, что он есть нечто. Тогда он слит с другим, неразличим от всего иного и другого, и о нем ничего нельзя сказать как о нем. Но отличаться от иного и не сливаться с другим можно только тогда, когда есть определенная граница, очертание, форма. Предмет отличается от иного – это значит, что предмет имеет определенное очертание, и – обратно. Надо только хорошенько усвоить себе природу этого «иного» (А.Ф. Лосев. Философия имени).

Более важное качество предмета – процесс. А значит, перетекание форм, переход в другие предметы, размывание всяческих границ. Свобода находится над и за всем этим, поэтому условно она пустота, ведь протекание процессов возможно лишь там, где это позволяет конфигурация внешних обстоятельств. А свобода - поле такого позволения.

Процесс открывания свободы тождественен эволюции - усложнению как необходимому условию обретения новой свободы. Больше свободы дает больше возможностей, а значит, повышает способность выживанию. Но на самом пути к этой новой свободе сложно выжить. Поэтому многие/большинство выбирают застой в зоне комфорта, выбирают отсутствие выбора. И без необходимости, без принуждающих к действию вызовов извне, не ходят по этому пути.

Эволюция, частью которой является и развертывание человеческой истории, заключена в непрерывном восхождении от «свободы от» к «свободе для». Вначале освобождается пространство для нового, а затем новое заполняет это пространство, понуждая к поиску очередного глотка свободы.

ЧЕТЫРЕ ИЗМЕРЕНИЯ СВОБОДЫ.

Варианты выбора, доступные нам, ограничиваются массой причин и преград, но все они сводимы к четырем измерениям, в которых и проявляется свобода.

Первое измерение свободы – время. Если представить нашу жизнь как протяженность во времени, то варианты выбора будут сужаться подобно воронке – от рождения к смерти. Чем дольше мы живём, тем, без всяких сомнений, меньше времени у нас остается. А значит – и меньше вариантов выбора. Смерть – точка, когда выбор исчезает совсем. Чем дольше мы живём, тем яснее нам и окружающим кто мы есть, кем мы стали и кем уже не сможем стать.

Вторым измерением свободы является пространство, оформленное в нашей картине мира как трехмерная реальность (современная физика считает, что мерность может быть иной, а значит, пространство является еще более сложно организованной реальностью, с еще большими, но пока не доступными нам, гранями свободы). Не зря лишение свободы означает заточение в замкнутое пространство, будь то тюрьма, ссылка, любое обездвиживание. Одной из метафор свободы считается полёт, то есть возможность передвижения не только в одной плоскости, но фактически во всех направлениях. Именно пространство мы прежде всего другого можем воспринимать как «пустое». И постигаем пространство через наличие и отсутствие преград на пути движения в нем. Конечно, всякая пустота условна. Если кто-то появляется в пустоте, она перестает быть пустотой. Но оставшееся пространство есть полем выбора для того, кто этой пустотой пользуется. Чем меньше пустоты, тем уже воронка вариантов возможного движения в таком пространстве. Скученность – один из признаков несвободы.

Тем не менее, человек часто вынужденно устремляется в плотную гущу людей. Потому что собственно человек является носителем еще двух измерений свободы. Чем ближе к нам множество людей, тем больше они открывают нам возможностей, одновременно отнимая у нас пространство, время и часть специфически человеческой свободы, которая заключена в сознании, а также в энергии/ресурсах/деньгах.

Третье измерение свободы, известное нам – сознание. Это, вероятно, самое прогрессивное, самое человеческое и самое загадочное проявление свободы (см. подробней «Свобода и сознание»). Первейшее свойство и качество сознания – отражать всю действительность, а значит всю данную в ощущениях свободу и несвободу окружающего бытия. Но сознание – не только зеркало, но и живая система, способная работать с полученной информацией. Сознание не только отражает физическую реальность, но и способно моделировать на основе полученной информации свою особенную, психическую реальность. Эта реальность включает в себя и действительное, и возможное, выстраивая вероятные, или даже самые невероятные сценарии развития. Таким образом, сознание позволяет двигаться (внутри себя) во времени и пространстве, преодолевая те ограничения, которые накладывает окружающий материальный мир. Если в реальности наше движение во времени непрерывно и последовательно, имеет единственное направление, то в сознании мы можем это движение менять, отстраняясь от рабства данного нам «здесь и сейчас». Дух, или сознание – самая яркая форма человеческой свободы, в которой мы можем компенсировать недостачу всего остального. Не случайно так важны для нашего существования «рукотворные» реальности – искусство, литература, спорт, хобби. Всё то, что формирует новые грани действительности, расширяя границы нашей свободы. Человек, погруженный в себя, захваченный внутренними процессами, протекающими в сознании, напоминает растение, т.к. теряет в это время интерес к внешней реальности и первым двум проекциям свободы – пространству и времени.

Четвертое измерение свободы – это энергия, ресурсы, или социальная их форма, финансы. Деньги – человеческое изобретение, по сути вводящее свободу в обращение и обмен. Деньгами измеряется всё, что может являться объектом желания, а значит и выбора. Чем сильнее желание, чем большее количество желающих, тем выше цена. И наоборот. Денежные потоки, словно реки и ручьи, в которые люди сливают свою свободу и обменивают ее на свободу чужую (см. также «Свобода и система»). В деньги мы переплавляем наше время, которое продаем кому-то, в деньгах можно измерить и пространство, которым мы можем пользоваться. А духовные продукты сознания могут также становиться товаром по мере того, как он обретает способность удовлетворять чьи-то потребности. "Деньги - это чеканная свобода" (Ф.М. Достоевский).

Конечно, можно поставить сказанное под сомнение, предполагая, что должны быть и другие измерения свободы. Вполне возможно, но я перечислил известные, «открытые» нам формы свободы как поля возможного движения. Не возражаю, если кто-то сможет дополнить этот список.

СВОБОДА И СИСТЕМА.

Является ли свобода «осознанной необходимостью», как полагал Маркс? Если руководствоваться законом сохранения энергии, или ценностями рынка, то целью любой деятельности является стремление отдать меньше свободы, а получить как можно больше. В таком случае необходимо действовать необходимо – ловить тенденции, угадывать спрос, удовлетворять предложение. Тем самым свобода из цели становится средством. Капиталист – один из наименее свободных людей. Любая одержимость является ограничением свободы и путем предсказуемых выборов. То же можно говорить и об одержимости идеями, духовно ограничивающими варианты выбора.

Но так ли важно количество этих вариантов? Избыток вариантов выбора порождает хаос. Гораздо легче делать выбор из небольшого числа вариантов, слишком частая ситуация выбора утомляет. Поэтому свою свободу мы устремляем к необходимости. Много свободы, много выбора требуют избыточной энергии, а также являются причинами неуверенности. Там, где много свободы, мир скорее жидкий, или газообразный (не случайно слово «газ» происходит от греческого «хаос»), но любому из нас необходима почва под ногами и какие-то ясные и плотные ориентиры, помогающие двигаться по жизни. Именно поэтому выбор чаще всего опирается на необходимость, тем самым укрепляя действительное положение дел, а не разрушая его. Так хаос ставится на службу определенному порядку, если этот порядок устраивает большинство реализующих свой выбор.

Есть физики, полагающие, что самим фактом наблюдения за некоторыми системами можно преображать эти системы. Акт наблюдения влияет на наблюдаемое. Отражение становится актом искажения. Точно также обстоит дело с пустотой, в которой есть «кто-то» (а иной пустоты мы и не знаем, и не можем знать). Вспомним, если в пустоте появляется «кто-то», он ликвидирует пустоту. Конкретный «кто-то» влияет на пустоту вокруг себя, делая её «особенной», приобретающей очертания «его». Это только «его» пустота, «его» возможности выбора, «его» свобода и необходимость. Как у каждого «его» есть причины, так и «он» сам может выступать причиной своей, собственной свободы. При этом нужно помнить, что существует и некая «свобода вообще» - всеобщая сцена бытия, которая сама не нуждается в причинах, а является причиной для всего. Это единственная «вещь», которую можно условно назвать творцом реальности. Свобода и творчество - эти понятия так связаны, что часто можно встретить устойчивое словосочетание «свобода творчества». Важнейшим условием творчества считается вдохновение – состояние внутренней наполненности будущим продуктом творчества, готовностью творить. Чтобы возникла потребность творения, необходим «информационный повод» - особая идея как духовное событие, которое бы вывело из равновесия внутренний космос творца. Вдохновение – это экстатический вдох, одержимость творца идеей творения. Само слово «творение» указывает на «открывание» и даже на «дыру» (по сути – пустоту), поскольку слово «дверь» (нем. Tür, англ. door, ср. также укр. «отвір» - отверстие) имеет тот же корень. Эту мысль подтверждает и Н.Бердяев, писавший: «Творчество есть творчество из ничего, то есть из свободы. Критики приписывали мне нелепую мысль, что творчество человека не нуждается в материи, в материалах мира... Но творческий акт человека не может целиком определяться материалом, который дает мир, в нем есть новизна, не детерминированная извне миром. Это и есть тот элемент свободы, который привходит во всякий подлинный творческий акт. В этом тайна творчества. В этом смысле творчество есть творчество из ничего. Это лишь значит, что оно не определяется целиком из мира, оно есть также эманация свободы, не определяемой ничем извне».

Любая свобода относительна. Но следует понять, относительно чего существует эта относительность. Вся наблюдаемая нами действительность состоит из множества систем – организмов и организаций, в той или иной мере открытых или замкнутых. Системы могут пересекаться, включаться одни в другие в качестве подсистем, синергетически подпитывать друг друга и конфликтовать. Фундаментальным принципом любой системы является ее отношение к свободе, к дозволенному и запрещенному. Замечу, что свобода не относится ни к дозволенному (как нужно делать), ни к запрещенному (как не нужно делать), поскольку она является источником для обоих. Ее главный принцип – внесистемность. Основная задача любой системы – отобрать из числа предлагаемых в рамках имеющейся свободы вариантов поведения дозволенные и запрещенные. Между собой системы конфликтуют или «дружат» именно исходя из набора этих устоявшихся правил поведения.

Поскольку каждый космос плавает в каком-нибудь хаосе, в основе любой системы лежит свобода, из творческой переработки которой и создается «тело» этой системы. Чем шире база, подпитывающая систему, тем сильнее, богаче и жизнеспособнее такая система. Однако, слишком широкая база, создает и угрозу системе. Чем больше свободы может позволять система, тем меньше она космос и больше хаос. Нарушение баланса порядка и свободы в пользу свободы разрушает систему. Чаще всего на ее основе возникает множество мелких систем.

По отношению к такой системе как сознание, питающей и организующей ее средой выступают природа (в том числе внутренняя природа, включая бессознательное) и окружающая культура. Если система признает себя подсистемой довлеющей над ней надсистемы, то ее индивидуальность сводится к минимуму. Такая система является просто кирпичом в стене надсистемы (конформизм). В случае же, если формирующаяся система сознания не удовлетворяется предлагаемым надсистемой набором методов поведения (дозволенное и запрещенное), она обращается за опытом к подсистемам (природа, бессознательное), либо антисистемам (враждебные данной надсистеме системы), расширяя тем самым базу своей свободы. Как видим, свобода нигде не представлена «сама по себе», она всегда включена в некие существующие системы, даже если существование этих систем только умозрительно (например, «божественное», «бессознательное», «дьявольское», «сверхъестественное» - не более, чем условные системы, созданные сознанием). Поэтому свобода, хаос всегда предстают нам в неких «обличьях», проявляются через носителей.

Вероятно, «свободу вообще», как и «пустоту вообще» мы воспринять не можем. А значит, любая свобода всегда «чья-то», то есть имеет границы своего проявления и «юрисдикции». И каждая система питается определенной, открытой ей свободой, причем в той мере, которую позволяет себе сама. Так, должна существовать «свобода физическая», «свобода химическая» и далее – до социальной и психической. Какая из двух последних свобод сложнее, или выше – вопрос не простой. Думаю, что наше психе теснейшим образом переплетается с социо. Социальное (= культурное) является как результатом психического, так и его источником. И только конкретный анализ каждого индивидуального сознания способен определить, ставится ли здесь животное/природное начало на первое место, или же социальное/культурное.

Некоторые культуры в силу исторических причин вовсе не выработали идею социальной свободы (о чем мы уже говорили в предисловии). К сожалению, восточнославянское понимание свободы во многом проистекает из одного основополагающего архетипа русской культуры – «Слова о законе и благодати митрополита Иллариона». Был такой церковный деятель ХI века, противопоставивший Закон Ветхого завета и Благодать Нового. Соответственно, Закон – это что-то косное, запретительное, набор «нет». А Благодать напоминает сказки о молочных реках с кисельными берегами, как вечное «да» и никаких «нет», как райский сад у мусульман, где вечная молодость и вереница девственниц-гурий услаждают жизнь праведников (что по сути своей означает торжество свободы животной/природной). Прямая противоположность Закону. В русском языке вообще нет понятия свободы как социального явления – того, что по-английски (и вообще в европейских языках) именуется «либерти». Мы знаем только «фридом» - личную, психическую свободу, неограниченную никаким Законом. Только Благодать, только хардкор! Поэтому государство для русского – подавляющая его «фридом» сила Закона. Никаким «либерти» у нас государство никогда не пахло. Оно должно быть могучим и жестоким. Но за внешним смирением, в глубинах души (вспомним психоанализ и термин «вытеснение») живет иррациональная, лелеемая втайне русская разгульная «фридом», которая при случае вырывается наружу в деструктивных действиях, в агрессии, в бессмысленных и беспощадных бунтах. Впрочем, это касается, прежде всего, именно русской ментальности. В украинской душе есть какие-то представления о «либерти» как возможности свободы между людьми, а не лишь внутри их («козацькі чесноти»). На этой почве возникает недопонимание. Из-за отсутствия слов, обозначающих две разных свободы. Кто-то видит буйство «фридом», а люди хотят «либерти» как основы для настоящей, невытесняемой в подвалы души «фридом». Ведь бытие определяет сознание (для большинства): вначале должна возникнуть свобода в обществе, а потом она перекочует в души людей.

Рабы могут желать свободы только как иррационального взрыва своего «я», его раздувания до бесконечности. Социальная свобода есть движение, которое очерчивает рамки своего и чужого пространства, останавливаясь при встрече с препятствием. При наличии «либерти» таким препятствием является чужая свобода, а для иррациональной «фридом» никакой чужой свободы не существует. Есть господа и рабы, и этот факт бытия формирует устойчивые установки сознания на поиск безнаказанности, на обход любых «нет» Закона и поиск личной Благодати.

СВОБОДА КАК ЧУДО.

Важное качество свободы – служить тому, чтобы открывать все новую свободу и несвободу, очередные скрытые до сих пор конфигурации действительности. «Блаженное неведение» - это тревожно-восторженный взгляд на мир, в котором полно чудес, неизвестного, таинственного. Такой взгляд на месте свободы ставит чудо. Фактически под чудом понимается игнорирование законов, торжество произвола, а значит – чьей-то воли. Но из тех знаний о мире, что у нас есть, можно пока делать вывод об относительности действия любых законов. Как пустота, или полнота открываются по-разному для разных бытийствующих субъектов и объектов, так и законы имеют свои границы применения. В каждом из полей свободы действуют свои, особенные формы движения, особенные проявления пустоты как возможности изменений. Это же касается и различных пластов реальности, определяющихся границами действующих в них законов. Например, в квантовой физике законы иные, чем в мире, подчиненном ньютоновой механике. Химия, биология, социология, психология, выстраиваясь на фундаменте физической реальности, вносят в нее свои, особые отношения и законы, которые, в определенной мере, позволяют преодолевать природную необходимость, возвышаясь над более общими законами физики. Каждый из этих этажей реальности усложняет отношения и снимает некоторые из ограничений низлежащего этапа, открывает свои пласты свободы, формируя свои законы. Таким образом, то, что было невозможным, становится реальным, вчерашнее чудо – действительностью. В самом этом факте заключается, пожалуй, единственное подлинное чудо.

Свобода, являясь началом иррациональным, всегда будет оставаться чем-то неизвестным. Познанное играет роль только для открывания новой свободы, а значит – неизвестного. Чем больше известно, тем больше неизвестного мы «узнаем». Но более точный термин и для неизвестного и для свободы – непроявленное, или возможное. Оставаясь далекими от какого-то непроявленного горизонта свободы, мы не можем «знать» это неизвестное. Чтобы его «узнать», нужно приблизиться к этой новой границе, смочь увидеть новое поле возможностей. Свободу мы воспринимаем, но не познаем. Если рассматривать познание как череду ячеек, заполняемых ответами «да» (единица) и «нет» (ноль), то «да» будет соответствовать факту наличия «чего-то», а «нет» - пробелу, пустоте, «зиянию» как проявлению свободы. При этом каждое «нет» означает возможность движения дальше – до тех пор, пока это движение не будет остановлено очередным «да».

Обычно свободу мы воспринимаем как проблему. Поэтому чаще всего она ассоциируется с выбором. Здесь уместно говорить о диалектическом переходе количества в качество: чем большее количество выборов в своей жизни совершает человек, чем больше вызовов он пережил, тем больше свободы ему открылось. Хотя свобода – лишь некое «ничто», качество, но постигается она через количество переходов (мы уже говорили про ее четыре измерения, т.е. речь может идти о некой мерности свободы, но это только поле отраженных возможностей, которое всегда индивидуально, то есть зависит от отражающего), шагов по шаткому, неровному и опасному пути, в длинной цепи выборов. И каждый неверный выбор может отбросить идущего назад, либо погубить совсем.

Как воспринимают свободу те, кто не выбирает ее путь, предпочитая однообразие безопасной, но пресной жизни? На месте свободы такие люди видят чудо. Потенциальный исследователь и авантюрист двигается навстречу чудесному и либо гибнет, либо становится сильнее, преодолевая границу неизвестного. Тот же, кто взирает на это со стороны, с более комфортной, но эволюционно ранней позиции, наблюдает что-то для себя непонятное, а потому загадочное и чудесное.

В свое время Клод Леви-Брюль, исследовавший особенности первобытного мышления, писал, что дикарь был не любопытен и обращал особое внимание лишь на те факты окружающей действительности, которые выпадали из привычной картины мира. Именно такие, необычные явления и предметы, выделялись носителем мифопоэтического мышления как знаки присутствия сверхъестественных сил, требующие особого к себе внимания. Всё необычное, необыденное, впечатляющее, считалось носителем сакральной силы.

Но только ли первобытное мышление обладает потребностью выискивать чудесное среди обыденного? В поисках новых впечатлений люди идут в кино, театры, слушают музыку, из-за жажды новых идей и знаний мы читаем книги. Миллионы человек просиживают дни в интернете только ради нескольких секунд эйфории от впечатляющего мема, анекдота, афоризма, видеоролика. «Всё ради лулзов» - под этим лозунгом новейшей эпохи, не смотря на его цинизм, мог бы подписаться и пещерный обитатель палеолита, и древний римлянин с его «хлеба и зрелищ», и средневековый обыватель. С одной только разницей: в предыдущие периоды истории из массы чудесного общество выделяло сакральное, почитаемое, вводя его в качестве новых кирпичей духовного здания общества. Сегодня же, когда общество гораздо более свободно, этих стен стало значительно больше. Теперь каждый обладает своей собственной стеной, на которой пишет и размещает всё, что он хочет, что он сам воспринимает как чудесное.

Чудесно всё то, что неповторимо, что выпадает из циклической картины мира. Конечно, каждый новый день, каждая секунда неповторимы, но их неповторимость столь мизерна и невпечатляюща, что эту неповторимость можно проигнорировать. Мы реагируем только на значительные раздражители, на всё то, что способно столкнуть наше восприятие с мертвой точки полусна и подтолкнуть воображение. Как всякая свобода есть относительная пустота, так всякое чудо проявляется относительно каждого конкретного восприятия, зависящего и от характера созерцающего, и от его уровня возбудимости, знаний, культурно-исторической среды и т.п. Так, дети видят гораздо больше чудесного и неповторимого, чем взрослые. Всё происходящее впервые мы воспринимаем как чудесное, расширяющее границы нашего восприятия.

Не смотря на всю свою субъективность, чудесное, воспринимаемое нами либо как сверхъестественное, либо как сверхчеловеческое (божественное, демоническое, но в любом случае – необыденное, не от мира сего), является одним из синонимов свободного. Поскольку отсутствие свободы – это нескончаемая повторяемость, однообразие, рутина, обыденность, то всякое проявление свободы и есть чудо. Не важно, является ли это чудо индивидуальным, коллективным, или всеобщим – всё это лишь степени относительной свободы.

В мягкой форме чудесное маркируется как «красивое», либо «крутое». Это все то, что «дарит лулзы», впечатляет и притягивает. На эту характеристику свободного указывает и эпитет «крутое» - нечто труднодоступное, дорогое. «Крутым» может быть и предмет, и поступок, и деятельность какого-то человека. «Круто» – это может быть сказано и о подвиге, и о песне, и о книге, фильме, мотоцикле, зажигалке, штанах. Обычно в языке женщин крутое определяется как «красивое». При всей субъективности таких характеристик, можно указать их общее качество – недоступность для созерцающего, взгляд как на чудесное и притягательное (ведь и «некрасивое», «бяка» тоже могут быть недоступны, но при этом они не притягательны).

На основе «крутизны» и «красоты» формировалось социальное неравенство во все времена, во всем многообразии своих форм. Владеть чем-то недоступным для других – важное условие власти, ее иррациональная основа, необходимая для закрепления различия глубоко в душах. Фактически любое общественное неравенство основывается на разном уровне свободы, открытом той или иной группе людей. И хотя естественным было стремление снизу поднять свой уровень, нарушить гегемонию «крутых», часто «низы» не могли этого сделать в силу неспособности усвоить необходимый для властвования уровень свободы. Таким образом, чудесное и «крутое», оказывая на неокрепшие умы магическое влияние, лишает их свободы. Массы склонны дарить свою свободу тем или иным харизматическим лидерам, ведунам и чародеям, актерам и музыкантам, - всем тем, кто активно воздействует на эмоциональную сферу, сея вокруг «красоту» и «чудо». Ради чуда слишком многие готовы отказываться от свободы. Потому что чудо приносит свои экстатические плоды прямо сейчас, а свобода (которая всегда твоя, личная) требует труда, усилий и очень часто – разочарований. В том числе и в чудесах, которые еще вчера пленяли.

Путь свободы всегда индивидуален, по нему невозможно ходить с толпой. Но переживание свободы, моменты индивидуальных открытий и свершений гораздо глубже и ценнее созерцания чужого успеха, красоты, крутизны и мощи. В каком-то смысле всё, происходящее с нами - происходит у нас в сознании. И всё самое ценное, что есть в жизни - это память и мечты. Память о лучших моментах пережитого и мечты о том, чтобы такие моменты наступали снова. Мы не можем расценивать как "событие" в жизни нечто, повторяющееся многократно. Единожды испытанный восторг по поводу чего-то нового, необычного, впечатлившего, не способен возвратиться в тех же формах, в старом теле. И хотя мы знаем, что время неумолимо и неповторимо, но неповторимость момента переживаема нами бывает как чудо, как редкий миг встречи с Настоящим. Самое лучшее чудо – пережитое в одиночку, а затем донесенное другим; чудо первооткрывателя, идущего по пути свободы.

СВОБОДА И СОЗНАНИЕ.

Свобода открывается через отражение. Как какой-нибудь электрон определит границы своей свободы? Будет лететь, пока не столкнется с преградой – другим электроном. Столкновение – первейшая форма отражения. И если в эволюции есть направление, мейнстрим, то оно – в неуклонном росте отражательной способности. Сама способность отражать на каком-то этапе усложнения сама превращается в особую форму свободы, которую мы называем сознанием. Чем сознание отличается от простого отражения? Способностью предвидения и моделирования. Сознание не просто отражает окружающее, но и сохраняет память об ранее отраженном и может оперировать всем этим набором информации, моделируя самые разнообразные сценарии возможного отражения. То есть сознание может отражать неизвестное на основании того, что известно; возможное на основе действительного. А кто лучше «прозревает» свои возможности, лучше отражает границы своей свободы, тот успешнее, сложнее и выше в иерархии природы.

Идея свободы как «ничего и возможности всего» наиболее ярко отражена в феномене нашего сознания, которое является подобием внешнего мира, параллельным миром внутри нас. Роль вещей в сознании играют образы, факты – «знания». А их взаимодействие, процесс установления связей между этими «знаниями» и есть само сознание (приставка со- означает «связь»). Я специально беру «знания» в кавычки, поскольку это скорее представления, основанные на нашем ограниченном опыте. Ни одно знание не может претендовать на исчерпанность, это скорее бледный призрак реальности, чем некая объективная истина. Любое «знание» выступает лишь попыткой сотворения проекта космоса как некоего устойчивого образования, на которое можно было бы опереться в океане хаоса. Не случайно, мы иногда говорим вместо «я думаю» - «мне кажется». «Казаться» - свойство иллюзии. Наши мысли мало отличаются от контролируемых галлюцинаций, в которых идеи являются только воображаемыми знаниями.

«Знания» мы постигаем через смыслы, но смысл – такая же ускользающая иллюзия. Значение любого слова раскрывается через другие слова, а смысл всякого явления расположен всегда вне этого явления. Человек наделил мир значением текста, поэтому нам свойственно искать смысл у всего, словно речь идет о словах. Но вне слов нет и нашего осмысленного мира. Смысл находится, таким образом, в «u-topos» - не-месте. Таким не-местом является свобода, поскольку топос – это порабощающее место привязки объектов в пространстве. Бытие задается через топосы и объекты, а свобода здесь вполне соответствует «не-месту» - утопии. Именно утопия является непрерывно ускользающей целью любого движения. По словам А.Адлера, «цель как таковая - это функция, благодаря которой человек как бы ориентируется в мировом хаосе, в хаосе своего собственного существования. Это иллюзия понимания природного и социального бытия».

Поэтому единственное, что мы можем знать – это утопии, проекты, сотканные из свободы благодаря работе воли. Впрочем, мы можем вполне комфортно жить в утопических смыслах, поскольку реальные все равно нам недоступны. Вся антропогенная действительность является хитросплетением воплощенных утопий отдельных авторов и групп людей. А это свидетельствует о том, что мы все же наделены определенной способностью черпать свободу из мира, превращая потенциальное в реальное. Значит, наши «знания» могут быть как менее, так и более истинными, а наши проекты – менее или более реалистичными. И это свидетельствует об объективности свободы, существующей не только внутри наших черепных коробок, но и в окружающем мире, который наше сознание призвано отражать максимально правдиво.

Многие традиции рассматривают человека как совокупность трех составляющих его подсистем: тела, души и духа (2). С телом, пожалуй, все ясно - это физическая оболочка, труп при жизни. Душа – некое передаточное звено между телом и духом, аналог биоса в компьютере, который одновременно относится и к харду и к софту. Душа – это «я чувствующий». Она составляет основу нашего сознания, которое внутренне разделено. Это пространство непрерывного диалога «я чувствующего» (души) и «я мыслящего» (духа). К области души нужно отнести и так называемое бессознательное – «черный ящик» психики, являющийся багажником архаического, или вытесненного опыта, который открывают лишь в случае необходимости, когда господствующий в этом теле дух претерпевает кризис (3).

Сознание – тот космос внутри, который делаем мы и делает нас. Этот парадокс вытекает из самого закона формирования сознания, которое строится по принципу «духовного корпуса» (тела), надстраиваемого над телом физическим. Поскольку тело уже дано, как нечто базисное и первичное, то сознание выстраивается на идее служения этому базису. Первейшим вопросом, на который отвечает сознание, есть «кто есть я?». А первейшим ответом на этот вопрос является - «я есть это тело».

Условно работа «Я» может быть представлена как триада действий: я чувствующий передает сигналы я спрашивающему, а уже «царственный» Я отвечающий принимает решение и отдает приказ. Отвечающий Я соответствует Воле. А вот Разум разделяется между спрашивающим и отвечающим. Возможна как Воля без разума (условно назову ее Волей инстинкта, или природы), так и Разум без Воли, что говорит о самостоятельности разных частей Я. По мере развития сознания (роста духовного тела), воля все больше становится разумной, но вовсе не обязательно разум – волевым. Почему?

Полагаю, здесь следует вспомнить об иерархии компетентности (в духе законов Мерфи). Каждый человек может обладать волей руководителя, но любое руководство иерархично. Для одного его воля определяет потолок младшего помощника (прораб, прапорщик, ефрейтор), другой способен достигать среднего звена. А кому-то дана воля, способная вознести ее владельца на самую вершину пирамиды. Точно также обстоит с волей, управляющей простым, сложным и сверхсложным разумом. Каждый новый уровень разума требует не менее сильной воли. Чем сложнее организация, тем труднее ею управлять. Уровень компетентности определяется способностью формировать устойчивый порядок из элементов подчиненной системы. И в этом помехой могут стать как некомпетентность, так и способность видеть порядок там, где его не видят остальные (сверхкомпетентность, таким образом, также может считаться некомпетентностью).

Трудно вообразить весь механизм сознания, но ясно одно: его работа тесно связана с языком, без которого невозможен привычный нам способ мышления и постижения мира. Мысль, чем более она интенсивна, тем больше требует богатого языка для выражения своих состояний. Мы научились превращать ощущения в слова, тем самым отчасти подчинив эмоции разуму. Высказать – не всегда значит изжить, но всегда означает понять и сделать достоянием многих. Чем больше слов в нашем языке, тем больше возможных их вариантов комбинаций, порождающих мысли и смыслы. Много слов = много пространства свободы между ними. Богатое сознание определяется словарным запасом и умением оперировать этими словами.

Особенность сознания в том, что оно диалогично, отсюда и эта важная приставка «со-» вначале. Внутри себя мы всегда разъединены на спрашивающего и отвечающего, на «нет» (вечный вопрос, вечное незнание, вечная пустота) и «да» (вечное волевое начало, заполняющее ячейки незнания). Со-знание и есть непрерывный внутренний диалог, прерывающийся лишь во время сна, или транса, которым является любое поглощение нашей собственной воли внешней (а это просмотр фильмов, чтение книг и другие формы увлекающего наше внимание опыта). В центре нашего сознания находится некий незримый судья, «царь в голове» (4), вершащий суд в отношении преподносимых ему фактов. Чаще всего собственную личность, свое Я мы отождествляем именно с этим «царем» - справедливым, рассудительным. А ошибки «царя» в его работе мы склонны относить только к плохой информированности, к халатности или ленности его слуг: имеющихся знаний и органов чувств.

«Я», этот внутренний космический принцип, является, по сути, программой, управляющей нами. Но если «царь» - программа, то кто её пишет и настраивает? Очень часто господствующий дух является если не полным тождеством фрейдовского «Сверх-Я», то его верным сюзереном. Таким образом, внутреннего «царя» настраивает окружающий социум с его языком, мемами (5), мифами, традициями. Чем меньше в нашем культурном пространстве витает независимых «духов» (альтернативных идей, философий, стилей поведения и жизни), тем выше вероятность стать обладателем «типического Я», которые строятся по бюджетным проектам как панельные хрущевки.

Самонастройка «царя» запускается, когда «снаружи» исчезает явная доминирующая идея, в периоды общественных и личных кризисов. Природа кризиса не столь важна – важен факт потрясения, вызывающий из темных подвалов бессознательного программы помощи, которые пытаются предложить личности новые, ранее отброшенные и забытые способы реагирования на вызовы. Чем чаще и интенсивнее кризисы, чем больше окружающий мир предлагает возможностей для выбора парадигмы развития «Я», тем тоньше и гибче наш «царь», тем меньше он похож на монарха и тем больше – на демократического лидера, прислушивающегося к советам и критике представителей отторженной ранее от власти оппозиции. Жизнь в ладу со своим бессознательным – это архаический шаманский принцип поведения, которым было пронизано большинство традиционных культур. Этот принцип предполагает не фанатичное поклонение своим знаниям, а сомнение, не незыблемость законов бытия, а возможность чуда, приоритет веры и воли над знанием и силой. Сократовское «я знаю, что ничего не знаю» рождается, по сути, из этого принципа.

По словам Поля Валери, «сознание боится пустоты». Но это как раз не означает, что сознанию чужда свобода. Наоборот, сознание и может работать только благодаря пустоте, а вся его работа – игра кирпичиками информации в поле внутренней свободы. Сознание неустанно занято процессом самонастройки и самоидентификации, играя роль нашего навигатора по жизни, отвечая в каждый момент бодрствования на вопросы «где здесь я» и «что здесь мое» (они сводимы к вопросу «что здесь ценное», потому что наше Я всегда устремлено к тому, что ценно для Я), возникающие по отношению к любому объекту и явлению, попавшему в поле нашего внимания. Единственный вопрос, на который нет ответа - «кто есть спрашивающий?». Это не может быть тело, хотя спрашивающий и «живет в нем». Сам Я – это вечный открытый вопрос. Ясно только, что спрашивающий и отвечающий Я вырастает из Я чувствующего. Каждый новый слой, нарастающий на нашем духовном теле, соответствует очередному циклу вызова-ответа, то есть встречи со свободой. Свобода формирует сознание и является питающей его средой. Как всякое тело возникает, когда действительность это позволяет («открывает свободу для»), так и сознание, являясь отражением мира и бытия, формируется по образу и подобию внешней свободы, вбирая в себя как факты бытия, так и саму возможность их творческого использования.

Как наше тело требует регулярного пополнения запасов энергии, так и духовный организм нуждается в новой информации, которая может завтра оказаться важной, лечь краеугольным камнем в основу очередного эволюционного скачка. Словно духовный желудок требует наша душа все новой пищи, которую, усваивая, отправляет в кладовые опыта и знаний. Как тело физическое способно потреблять гораздо больше необходимого, заботясь о «черном дне», либо о грядущем потомстве, так и сознание не знает границ своему интересу. Разница лишь в проявлении сфер этих безмерных интересов: у тела это материя, а у сознания – информация. Таким образом, сознание боится пустоты в том же смысле, в котором желудок боится голода. Им необходима соответствующая пища, которая и заполняет их морфологически обусловленную внутреннюю пустоту.

Разум питается информацией и продуцирует идеи. По мнению Ж.Делеза, идеи – это возможности. «Приход идеи – это редкое явление, это своего рода праздник». «Идея всегда для чего-то». Таким образом, идея выступает своеобразным порталом, дверью к новой свободе. Идеи меняют мир благодаря тому, что расширяют границы свободы.

После того, как «пища» попадает «внутрь» сознания, она подвергается информационному расщеплению. Такие слова, как «совесть», «совет», «сознание» указывают на диалог, возникающий благодаря внутреннему раздвоению на спрашивающего и отвечающего, «я» чувствующего и «я» мыслящего. Свобода выступает здесь начало иррациональным, ее можно ощущать, но невозможно мыслить. Мысль – это воля, возникающая благодаря открывающейся ей свободе. Процесс внутреннего диалога можно описать и как диалог двух полушарий, диалог эмоций и разума, но это уже нюансы. Важен сам факт обмена информацией, впечатлениями, происходящего внутри личности между двумя сторонами «я». Какие-то элементы полученной информации питают «я чувствующего», а какие-то – «я мыслящего». Нерасщепленная информация является неусвоенной, не совершая никакой работы в сознании (см. Свобода и восприятие).

Обычно более развитым сознанием является то, которое прошло через большее количество циклов вызова и ответа. Личность же выступает как «лицо», сформированное в результате длинной цепи выборов/ответов на вызовы. Менее развитое, ленивое сознание предпочитает делать выбор в пользу готовых шаблонов реагирования, принятых в данной среде, культуре, или в устоявшемся характере самой личности. Здесь уместно вспомнить мысль А.Маслоу о том, что наша психика есть вера в то, что будущее будет таким же, как и прошлое (и здесь мы вспоминаем идею мандалы, противостоящую идее лабиринта). Тем самым, наша психология, или наш характер, привычки и стереотипы поведения становятся отражением не столько реальности, сколько действия закона сохранения энергии в границах нашего сознания, – лени сознания. Мы предпочитаем не замечать многие возможности, чем бросаться в пучину хаоса, который открывается за ними.

СВОБОДА И ВОСПРИЯТИЕ.

На страже чувства одиночества и пустоты, столь важных для формирования нашего сознания, стоит восприятие, сортирующее поступающую извне информацию в соответствии с предустановленными программами как «благую» и «опасную», приятную и неприятную. Но как писал Уильям Блейк (и эти его слова стали эпиграфом к знаменитой книге Олдоса Хаксли «Двери восприятия») «если двери восприятия очистить, все сущее явится человеку таким, какое оно есть, - бесконечным». Хаксли, опираясь на свой психоделический опыт, развивает эту мысль, утверждая, что восприятие играет роль защитного клапана, через который в мозг поступает и фиксируется лишь необходимая для биологического выживания в этом мире информация. Но измененные состояния сознания позволяют приоткрыть завесу, демонстрируя созерцателю чудный мир избыточных форм, красок и явлений, в котором нет места нашим привычным пониманиям смысла и связей явлений и предметов.

Фильтров нашего восприятия может быть несколько, но, несомненно, важнейшим из них является язык – филологическое отражение действительности. Власть языка легко осознать, учитывая, что само наше мышление строится на его основе. И чем более развито сознание, чем выше человек подымается по пути познавательной деятельности, удаляясь от сферы образного и эмоционального восприятия, тем больше он зависим от языка, тем к большему числу слов, замещающих недостающие образы, ему приходится прибегать. Можно сказать, что мы свободны настолько, насколько мы понимаем. А понимаем мы настолько, насколько развита наша речь – этот базис объяснения мира и его внутреннего построения. Обычно язык восполняет недостающие средства отражения созерцаемой действительности за счет введения множества абстрактных понятий, а также метафор и других тропов.

Восприятие, которое фильтрует информацию, отбрасывая ненужное – полезное эволюционное приобретение. Как ни странно, но избыток внешних впечатлений способен затормозить наше внутреннее развитие. Информационный шум отвлекает от внутренних процессов, благодаря которым мы упорядочиваем себя внутри. Нашему сознанию точно также нужна тишина и периоды переваривания полученной информации, как и сама информационная пища. Таким образом, пустота, которую мы можем созерцать, тишина, которую нам дарует как роскошь наше восприятие, необходимы для того, чтобы крепла наша воля. Ведь пустота и тишина, если бы они наполнились для нас невидимыми красками и ускользающими от уха криками, перестали бы восприниматься как пространство свободы. Не случайно человек разумный формировался главным образом не в изобильной среде тропической природы, а среди аскетических ландшафтов севера. Суровая природа не только заставляет больше думать о выживании, но дарует феномен сенсорной депривации. Некоторые исследователи считают, что именно сенсорная депривация (недостаток внешних впечатлений) явилась основой для развития шаманизма у народов Севера. Недостаток внешнего преодолевался развитием внутреннего. Поэтому слабость зрения, слуха и нюха человек с лихвой компенсирует развитостью сознания. Притупляя восприятие, эволюция сделала людей свободными. Нас сформировало «блаженное невежество», включающее в себя, в частности, способность нарушать законы в силу незнакомства с ними. Да, человеку, не знающему лишнего, легче осуществлять свою волю там, где она могла бы натолкнуться на волю чужую, будь у нас звериное восприятие. И в этом смысле европейская цивилизация лабиринта более свободна, чем восточная цивилизация мандалы.

СВОБОДА И ВОЛЯ.

Мы уже многократно говорили о том, что «свобода реализуется», или «воспринимается как чудо». Но пора сделать важное уточнение: не всякая свобода реализуется, это совершенно не обязательно. Свобода просто есть, и она ничего не делает, будучи «ничем». Это ничто – лишь поле, в котором может действовать, а может и не действовать воля. Именно воля – свобода реализуемая, овеществляет свободу и может видиться как чудо, как акт, мысль, идея и т.п.

Понятия свободы и воли так связаны, что иногда выступают синонимами. Вместе с тем, их не принято путать, на что указывают такие устойчивые выражения как «свобода воли», или «вольному воля». В чем основное отличие этих понятий? Воля есть нечто третье между свободой и несвободой, некая переходная активная форма между «ничто» и «нечто». Хотя все «нечто» пребывает в непрерывном процессе формирования, пассивные предметы выступают объектами приложения чужих, активных воль в непрерывной цепи детерминизма.

Если свобода есть пустота, возможность, потенция, то воля является позитивным проявлением и осуществлением свободы. Воля невозможна без свободы, но не всякая свобода осуществляется в воле, как не всякое возможное превращается в действительное. Главным условием возникновения воли является идея, проект, который выкристаллизовывает из хаоса возможного каркас осмысленного порядка. Таким образом, если свобода – принцип хаоса, то воля – сила, рождающая из этого хаоса космос. Воля, вооруженная идеей, становится точкой собирания личности. Это сила творения «себя». Антиподом воли и ее «отцом» является страх. Там, где существует недостаток личной воли, господствует воля внешняя, чуждая, питающаяся силой страха. Страх есть переживание бездны, падая в которую, «Я» может потерять себя. Поэтому, чтобы остаться «собой», каждый индивид либо убегает от свободы, подчиняясь внешней воле, либо утверждает свою волю (в этом случае он нуждается в большом количестве свободы, что часто приводит к «хищению» свободы других). Потеря «себя» может завершаться смертью, но чаще всего каждый акт встречи с бездной завершается смертью символической – преображением «я». Замечу, что как бездну мы воспринимаем любое внешнее проявление, требующее нашего ответа. Таким вызовом может быть каждая новая ситуация, любое событие, в котором свобода и несвобода всегда слишком близки, почти слиты. Свобода, открываемая событием – это зазор новых возможностей, преображение мира, раскрывающее веер вариантов реагирования на свершающееся. Несвобода события – это ограниченность нашего опыта, знаний, реакций плюс внешняя воля, давление, оказываемое на нас событием. Мы сами точно также можем творить события как по отношению к себе, так и к внешнему миру, осуществляя свою волю. В соответствии со своей волей мы можем как «делать себя», так и «делать мир», творя окружающее по своему представлению, но всё это лишь до тех пор, пока в данном нам поле свободы не действует никакая более могущественная внешняя воля.

Внешняя воля может также осуществляться и как сила поглощения и ассимиляции, антагонист страха - любовь (см. Свобода и любовь). По большому счету, Эрос (Любовь) и Танатос (Страх) отличаются только по принципу «приятия» и «неприятия» нами. Но и то, и другое чревато смертью «я», пусть не всегда полной и буквальной. Только в случае любви эта смерть нам приятна, а в ситуации страха – неприятна. Здесь, возможно, будет уместно вспомнить теорию тифоанализа, утверждающую единственным вектором, по которому устремляется всё живое, - смерть, Танатос. Всякое удовольствие и разрядку тифоанализ рассматривает как смерть.

Страх и Любовь являются программными принципами, управляющими всеми живыми организмами. Они же определяют два фундаментальных вектора возможного движения - центростремительного (влечение, любовь) и центробежного (избегание, страх). Только если животная особь руководствуется предустановленными инстинктивными программами, то личность выступает самонастраиваемым духовным организмом. Поэтому для нас, разумных существ, владеющих некоторой свободой, одни и те же программы (идеи) могут восприниматься то как Эрос, то как Танатос; то влечь к себе, то отталкивать. Например, для христианина Библия, распятие и прочие ритуальные атрибуты, сакральные в данной традиции, являются вдохновляющими, благими, «эротическими». А для воинствующего атеиста все эти символы – средоточие зла, Танатоса, страха.

Чем больше вызывающих ситуация пережито, тем опытнее, сильнее и богаче «я». Каждый акт становления «я» есть, прежде всего, восприятие ситуации либо как «да», либо как «нет» - как «чет» и «нечет», благо и зло, приятное и неприятное, любовь и смерть (страх). Приятное мы принимаем, ассимилируем (или скорее оно ассимилирует нас, поскольку, очевидно, что всякое приятное древнее и могущественнее всякого отдельного «я»). Неприятное мы воспринимаем как пугающее, либо отвратительное (глубинно нет разницы между этими двумя полюсами неприятного), а значит, избегаем его, отбрасываем, либо игнорируем = не принимаем. Любую личность можно рассматривать как длинную цепочку таких приятий и неприятий и если бы возможно было полностью расшифровать эту духовную ДНК, мы могли бы увидеть уникальный портрет всякой личности.

Роль воли в этом сложном процессе нашего самостроительства очевидна. Но каков генезис самой воли? Думаю, что воля, наш внутренний духовный владыка – это победитель в подспудной борьбе множества более слабых, альтернативных «я», живших, или зарождавшихся когда-то в нас. Влияния родителей и воспитателей, друзей и книг являются теми основными векторами авторитетного внешнего воздействия, которое мы, как правило, воспринимаем как приятную и благую внешнюю волю в силу благого отношения источников этой воли к нам. Тем самым базовым принципом формирования наших воль является любовь, или принцип удовольствия, влекущий нас в зону комфорта, или в индивидуальную утопию. Именно удовольствие является главным поработителем нашего духа, заставляющим стоять на месте – быть там, где хорошо и комфортно. Вот почему для рождения личности с её индивидуальной духовной картой и развитой волей необходимы переживания одиночества, страха, боли. Это позволяет осуществить разрыв духовной пуповины, связующей с комфортным окружением. Именно в этом заключался смысл посвятительных обрядов (инициаций) в традиционных обществах.

Волю путают со свободой еще и потому, что вне проявлений свобода «невидима», как и положено пустоте. Трудно воспринимать пустоту, пока она не заполнена. Но, заполняя, мы ее разрушаем. И далее возникает потребность в новой порции свободы. Так, непотраченные деньги имеют какую-то номинальную ценность, но не производят никакой работы, их наличие ничего, в сущности, не меняет (если не считать психологического ощущения уверенности и комфорта; иначе это ощущение называется «знание» и это еще один аспект свободы). В момент их обмена на товары, или услуги, эти деньги для их владельца перестают играть роль потенциального, превращаясь в реальные, ощутимые, проявленные плоды реализации свободы. О том, как важно ценить время и наполнять его осмысленным содержанием, не писал только ленивый. Это общее место любой философии жизни. Но такое осмысленное наполнение свободы-времени требует развитой и неутомимой воли, которая бы непрерывно направлялась на созидание своего космоса из окружающего хаоса имеющейся у нас свободы. Такой непрерывный экстаз невозможен, поскольку любой акт выдоха должен предваряться актом вдоха. Экстаз воли опирается на одержимость свободой, то есть созерцание, отражение. Чтобы действовать, необходимо понимать. А поскольку одно из измерений свободы – сознание – является полностью нашим, личным пространством, то значительный ресурс своей воли мы направляем в себя, на поддержание и расширение внутреннего космоса. И чем более свободен человек, тем больше ресурсов воли он вынужден направлять на поддержание и развитие этой личной свободы. Эта внутренняя работа, совершающаяся незаметно для окружающего мира, позволяет условно выделять мыслителей в противовес деятелям. Разница между ними не в силе воли, а в сфере ее направленности. Мыслитель больше волевых усилий совершает внутри себя, а деятель, пользуясь неким готовым и устоявшимся для него образом личного рая-утопии, направляет волю на внешний мир (6).

Акты воли знаменуют собой необыденное состояние бытия, поскольку в то время, когда воля бездействует, бытие течет по каким-то циклическим законам, обусловленным устойчивым равновесием давно действующих сил. Пользуясь терминологией НЛП, обыденное состояние сознания можно назвать трансом, что указывает на пассивный, автоматически протекающий его характер. Воля включается в ситуациях, когда необходимо принимать решение. И для таких случаев нам необходим запас свободы – наличности, времени, сил, ресурсов того же сознания. Иначе говоря, там, где воля бездействует, не происходит ничего нового, необыденного; время как бы уходит без смысла: в теле протекают привычные процессы метаболизма, сознание занято какими-то легкими фантазиями, или созерцанием приятных ему картин вроде котиков и мемов в интернете. Чтение, или просмотр фильмов можно считать формой добровольного, приятного транса: здесь свою свободу мы отдаем в руки чьих-то чужих воль, ориентируясь на принцип удовольствия. Если нам комфортны объятия чужой воли, мы скорее даже не ощутим этого мягкого порабощения, не осознаем вторжения этой иной воли. Зато дискомфорт воспринимается именно как обнаружение в пространство нашей свободы чужой воли, что вызывает либо отступление, вслед сужающемуся полю свободы и комфорта, либо волевой акт отпора.

Мы всегда отчетливо фиксируем для себя, когда нечто «случается», а когда «ничего не происходит», хотя, без сомнений, такое деление субъективно. Но и воля проявляется субъективно. Именно проявление воли отделяет субъект от объекта, давая разграничение активного и пассивного элементов бытия. В этом смысле и некая безликая внешняя сила может действовать для нас как субъект, чью волю мы не можем обойти. С другой стороны, человек, не смотря на присутствие в нем потенциала субъекта, часто остается объектом для чужой воли, «прогибаясь» под мир и обстоятельства, подчиняясь законам общества и природы.

СВОБОДА И ЛЮБОВЬ.

Чтобы рассмотреть одно из самых парадоксальных отношений - свободы и любви – нам понадобится разобраться с тем, что же такое, собственно, любовь. Об этом чувстве написано и сказано так много, что лучше отказаться от какого-либо цитирования и попытаться описать его самостоятельно.

Откуда мы знаем, что любовь - это любовь? Мы просто ожидаем, что нечто, или некто заполнит нашу внутреннюю пустоту. И сразу все проблемы решатся, жизнь заиграет красками, обретет значение, все станет ясным и понятным. Собственно, наша душа только этим и занята - непрерывным процессом заполнения своей внутренней пустоты, процессом поиска любви и ее реализации, т.к. для ощущения состояния любви необходим процесс ее поддержания. Всё, что мы ищем, на самом деле является материалом для строительства себя; «все, что вы любите и есть вы» (Джалаладдин Руми). Этот непрерывный поиск выглядит почти как примерка одежды, либо дегустация блюд: внутренней пустоте дают ощутить нечто новое, а она односложно отвечает: да - нет, то - не то, красиво – некрасиво, приятно – неприятно. Все, что нам нравится, мы любим. Нравится – значит, совпадает с какой-то внутренней иррациональной мерой, нам присущей, сформированной как предыдущей эволюцией (генетически), так и собственным жизненным опытом. Наше тело является результатом любви, возникавшей много раз до нас, передавая эстафету жизни новым поколениям. В процессе своих индивидуальных жизней мы питаем это полученное в наследство тело тем, что наиболее отвечает его потребностям данного момента. Поэтому любовь к лимонам, или мясу – это просто более органическая, эволюционно древняя форма любви. Выбирать необходимое для нашей жизни и развития - такова базовая основа этого чувства. А значит, свобода как возможность выбора нужна нам для осуществления самостроительства на основе любви. Единственное, на что мы вообще можем менять свободу – это любовь. Прямо как поручик Ржевский в известном анекдоте, заявлявший, что носки меняет только на водку.

Далее идут нюансы, которым посвящают многие романы, стихи, философские и психологические труды. И в этих нюансах – как индивидуальные особенности переживания любви, так и попытки типизировать это чувство. Но между разными проявлениями и формами любви нет разницы качественной, а только количественная. Каждый из живущих (от амебы до человека) созидает, или мечтает о созидании утопического мира вокруг себя – мира, состоящего исключительно из «прелести» - объектов и субъектов его любви. Это мир гомеостаза и удовольствия, в котором комфортная температура, сытость и удовольствия. Разница только в том, что комфортный мир для человека выглядит намного сложнее, чем для амебы. В нем гораздо больше утонченных и изощренных мечтаний и радостей. Амебный рай тоже не плох, но человека сможет удовлетворять недолго, потянет на новые ступени пирамиды Маслоу. Если животное – прежде всего тело, то человек – уже все более дух. А чем сложнее человек, чем богаче его дух, тем сложнее его понятие о счастье и тем больше нужно ему свободы для обретения полнокровной любви. Собственно душа (она же – сознание) – эта условная прокладка между телом и духом - формируется и развивается из свободы и любви, как неустанный процесс пропускания всей реальности через оценивающую меру. Если дух – нечто статичное (сама идеальная мерка, которая как бы находится за пределами личности – Сверх-Я), то душа – подвижное начало, которое питается информацией, располагая ее на полочках, главнейшие из которых – нравится-не нравится, да-нет, хорошо-плохо, люблю-не люблю. А состояние духовной сытости души – ощущение любви, осознание, что поиск главного уже завершен. «Мечта и действительность сливаются в любви» (В. В. Набоков).

Любить можно любого, или любое – на это указывает сама этимология слова. Но каким-то чудесным образом чувство любви способно поражать нас лишь избирательно – к чему-то, или кому-то конкретному. При этом этот «кто-то», или «что-то» становятся своеобразными вратами в мир новых впечатлений и смыслов. Внезапно, под действием кого-то/чего-то, мир преображается, душа раскрывается и жизнь обретает новые краски. Любовь – это, прежде всего, экстаз, который то усиливается – при взаимодействии с объектом любви, то приобретает мучительное ощущение покинутости и одиночества – при удалении от того, кто/что в нас эту любовь рождает. Само общение с объектом любви является питающей ее силой, действующим вулканом эмоций, мыслей, источником многообразных событийных комбинаций, рождающих все новые и новые цепочки связей с миром, все новые варианты его прочтения. Объект, или субъект любви – катализатор, способствующий неожиданным реакциям со всем миром в нашей раскрывшейся душе. Только в этом смысле можно понимать ту вселенскую любовь, про которую любят писать мистики, религиозные мыслители, или последователи Э.Фромма. Несомненно, с обретением любви, поиск любви не заканчивается, а приобретает новую интенсивность. Хотя бы потому, что наша любовь, как и наша свобода, были и до этого открытия, они были даже до нас и будут после нас – как некие абсолютные принципы, которые мы лишь отражаем, или, вбирая в себя, исповедуем.

Почему, если основы любви универсальны, ее явления/проявления столь индивидуальны? Почему мы любим избирательно? Очевидно, что в любви действует принцип комплиментарности – дополнения. Отсюда это вечное употребление эпитета «моя половинка» влюбленными. Любовь есть, прежде всего, влечение к тому, что дает ощущение наполненности бытия, целостности. И это верно по отношению ко всякой любви. Например, уже маленькие девочки любят играть в куклы, то есть готовятся любить своих еще нерожденных детей, т.к. этого требует их внутренняя пустота, наделившая их возможностью (свободой) рождать. Не сложно объяснить любовь к перцу, мясному рагу, или шоколаду – для этого достаточно исследовать биохимию тела и его нужды. Но, чем выше уровень, который мы попытаемся постичь, тем шире разворачивается веером спектр возможных проявлений предпочтительности. Чем больше свободы открывается индивиду (или чем длиннее цепочка выборов, которую прошли предки индивида и он сам в своей собственной жизни), тем более утончается и усложняется и его любовь. А значит, все больше она опирается на непостижимые, неуловимые для полноценного познания пласты опыта, формировавшие эту личность. Это как генетика, с ее предрасположением к каким-то болезням, цвету глаз и форме носа, только сложнее. Потому что включает еще и пережитый личный опыт, слишком особенное, личное, отпечатавшееся в памяти. Вот почему мы хотим все больше свободы, когда не находим настоящей любви. Ведь свобода дает возможность выбирать еще, а значит – искать и находить нечто более сложное, на что можно было бы опереться, будучи сложным самому.

Конечно, все сложное стоит на простом, включая его в себя как низлежащие пласты. Но иногда можно и оспорить незыблемость пирамиды потребностей Маслоу. Потому что тяга к более сложному и высокому, эволюционно передовому, может быть важнее удовлетворения нижних этажей личного здания. Поскольку передовое ориентирует нас на будущее (а значит – и на некую вечность), а архаическое, глубинное связывает с прошлым, которое уже состоялось и лишь поддерживает настоящее, но ограничивает нашу свободу, будучи результатом давно свершившихся выборов. Это прошлое символизируется цикличностью, повторяемостью бытия и предустановленным миропорядком, в котором свобода затиснута узкими рамками норм.

Говоря о типизации любви, нельзя обойти молчанием вопрос о «своем» и «чужом». Все «свое» вытекает из прошлого, а значит в нем все меньше свободы и все больше судьбы, предопределенности. Мы не можем поменять родителей, сменить место и дату рождения. Прошлое не отменяется. Поэтому есть любовь к своему, которая формируется как привычка, а не выбор. Такая любовь не всегда безусловна, но, как правило, жертвенна. Она вполне может включать в себя и ненависть, и критику, и неприятие. И это касается не только «своего», но и собственно себя. У нас нет других «Я», как нет других предков, другого тела. Поэтому мы вынуждены жить и любить с тем, что имеется, с безусловно «своим». И лишь пытаться, возможно, его как-то менять, корректировать. К такой форме несвободной любви относятся все отношения, сформировавшиеся благодаря выбору, совершенному до нас, или не нами («стерпится – слюбится»). В этом случае свобода выступает как слишком дорогой ресурс, который держат под замком и достают по большим праздникам. Именно поэтому в архаических обществах, где свобода была очень дозированной, такую важную роль играли праздники, «выпускавшие пар», накапливавшийся в слишком регламентируемой социальной жизни. Да и сегодня дух единства в родах и семьях обычно скрепляют праздниками, на которые принято собирать всех «своих».

Но любое общество «своих» загнивает и разлагается без внедрения «чужого» - нового опыта, свежей крови, оригинальных идей. Конечно, и «чужие» могут быть как достаточно подобными, так и выглядеть слишком особенными. Нет четкого правила, будет ли притягательно слишком чужое, или все-таки подобное? Ясно лишь, что, чем больше разница потенциалов, чем сильнее различия, тем шире возникающий между объектами спектр возможных взаимодействий. А индивид сам определяет меру «своего-чужого», которую способен воспринять и «переварить» в своей любви. Ведь избыток свободы, как и ее недостаток, может быть губителен для личности, для ее внутреннего космоса, в котором на своих местах расположились основополагающие «да» и «нет». Слишком чужое способно разворотить этот порядок, разрушив основу личности, взорвать внутренний космос. И далее эту личность придется кропотливо собирать по кусочкам.

Любовь глубинно связана с идеей поедания, поглощения, слияния. Любящий есть едящий и едомый, подобно тому, как первобытный священнослужитель был жрецом и жертвой в одном лице (7). Конечно, все начинается с простого питания – основы жизни. Вначале мы просто едим то, что любим, в чем нуждаемся. Любовь к матери начинается с поедания ее молока. А все, что касается секса, выглядит как метафора слияния и поедания, стремления стать одним. Но если пища питает наше тело, секс питает удовольствием плотским (хотя оно, несомненно, касается и сознания), то любовь (в которой на более высоком уровне, в «снятом виде» есть и кормление, и секс) – понятие духовное, и питает она свободой.

Важнейший парадокс любви как раз в том, что она, ограничивая нашу свободу, подчиняя Эго своей воле, может взамен одаривать новой свободой. Любовь напоминает костер, в котором мы, сжигая свою свободу, получаем новые ее формы и новую форму своей самости. Любовь играет роль третьего, который действует как совершенно самостоятельная и довлеющая воля, бесцеремонно раздвигающая рамки индивидуального космоса, стремясь целиком впустить в них чужое «я». Конечно, попытка полного слияния двух атомарных индивидов обречена на провал, но она дарит чувство временного избавления от половой половинчатости, или любой другой ущербности/обделенности/отдельности, неполноты. Тем самым любовь при любом ее исходе становится важным уроком – с привкусом горечи и сладости. Горечи от того, что она провозглашает невозможное. Сладости – из-за того, что это невозможное осуществимо, но, как и всякий экстаз, как любой выход за рамки себя, не может быть зафиксировано в угоду нашим эгоистическим желаниям. Как свободу, так и любовь нельзя засушить, заспиртовать, заархивировать, сохранить в удобном виде. Такие мгновения чуда наполняют жизнь смыслом, поскольку индивидуальная жизнь ощущает свое причастие к безграничности, выходя за тягостные рамки самой себя.

Конечно, сказанное касается, прежде всего, половой любви двух, которая наиболее воспеваема на все лады и наиболее иррациональна. Последнее вытекает из сути такой любви, в которой столкновение противоположностей наиболее удачно для рождения нового, будь то дети, или переоткрывание уже известного, казалось бы, мира сквозь взгляд чужих глаз. Эта любовь отличается от дружбы, или каких-то братских, родственных чувств длинной цепочки «да» и «нет». То есть любовь половая дает больше вариантов взаимодействия (которое включает в себя и телесное), открывая более широкий спектр ощущений и переживаний. Но для духовной жизни дружеское общение способно вскрывать часто гораздо большие пласты свободы, расширяя горизонты мира.

Несливающиеся, но широко открытые навстречу друг другу души создают волнующее напряжение, которого обычно ищут творцы разных мастей. Наличие «музы» - не просто метафора, но вполне необходимое условие вдохновения. На роль таких муз могут претендовать и дети, и поклонники, и ученики, и учителя – все значимые другие, чье мнение ценно для творца. Как правило, этими значимыми другими выступают люди со сходным опытом, духовно «свои», имеющие подобный с творцом уровень свободы, а значит – запросы и интересы.

Не трудно понять, что любовь – это путь, двигаться по которому комфортно вместе, когда шаги идущих примерно равны. В противном случае формируется благодатное поле для психологических злоупотреблений, чьей-то жертвенности, или паразитизма. Обычно любовь, как и дружба, иссякают там, где это движение останавливается, но еще опасней, когда один хочет идти дальше, а другой – остановиться. Это признак разной меры индивидуальных свобод. Лишая любовь свободы, мы лишаем ее двигателя. И превращаем в порабощающий набор обязанностей и выхолостившихся ритуалов. Для старых друзей, или супругов едва ли не самой важной проблемой становится поиск утраченных «духовных скреп» их угасшего чувства, которое питает только память о пережитых когда-то моментах совместного экстаза – во всех возможных его формах. Но память об экстазе – слабое утешение, если нет дальнейшего движения вперед, новых экстазов.

СВОБОДА И ЭКСТАЗ.

Если считать свободу высшей, чем необходимость, ценностью, как «нужно» делать выбор? Любое «нужно» вытекает из нужд определенной системы: конкретного организма, сознания, общества и т.п. Поэтому подлинно свободное действие совершается как акт выхода за границы системы, в рамках которой совершается волевой акт. И каждая более прогрессивная и сложная форма реальности является итогом такого выхода за грань прежнего порядка. Живое – это преодоление ограниченности неживого, сознание – преодоление ограничений природы. Действовать по-настоящему свободно – значит действовать непредсказуемо, не сообразно с уже состоявшимся образом «себя» как закрытой системы. Настоящая свобода выглядит скорее как абсурдность и безумность, поскольку любой смысл существует в рамках определенной системы. Меняются системы – меняется и понимание одних и тех же на первый взгляд явлений и событий. Поэтому встречу со свободой мы воспринимаем как чудо, как нечто необъяснимое. Ведь объяснимость – это следование необходимости.

Какое движение можно считать свободным, а не вытекающим из необходимости? Нужно перестать быть «тем, кто наблюдает», «тем, кто действует необходимо», «тем, кто ты есть». Тогда будет нарушена и твоя необходимость, она исчезнет, либо проявится другая – альтернативная. Всякое действие можно считать более или менее свободным. Более свободное действие – такое, которое в каждом акте выбора направлено не на ограничение свободы, а на рост возможностей. Хотя обычно все происходит наоборот, т.к. волевое действие имеет план, цель, после достижения которой оно прекращается. Если я пишу текст, то обычно заранее существует его замысел, поэтому одно слово тянет за собой второе, вместе они выстраивают высказывание. Предложения выливаются в связный текст. Так я, пытаясь сказать «что-то», создаю порядок, действую в рамках необходимости. Получается воронка, в которой свобода сужается от начала к концу. Чем больше я высказываюсь, тем в большую зависимость от идеи высказываемого попадаю. Точно также предприниматель, заработав капитал и запуская его в оборот, превращается в раба рынка. Точно также, стремясь в гущу людей и событий, мы отказываемся от пространства свободы, добровольно заточая себя в рамки пассажиропотоков, квадратные метры жилья и рабочих мест. Точно также бросаем мы своё свободное время в пасть Молоха учебы и профессиональной деятельности, поскольку этого требуют заранее определенные цели.

Свобода предполагает и освобождение от чрезмерной самости как набора устойчивых стереотипов, норм, характера. Отказываясь от избыточного груза «своего», мы не только становимся «легче», не только превращаемся в более «пустых» (нечто в духе библейских «блаженных нищих духом»), но и избавляемся от значительной дозы эгоизма. Развитое самосознание выглядит способностью взирать на себя также независимо, отстраненно, как на весь мир, глазами стремящегося к объективности созерцателя, для которого истина важнее себялюбивой корысти (здесь вспоминается еще одна библейская фраза: «познайте истину и она сделает вас свободными»). «Чем ярче проявляет себя индивидуальность, тем больше стремится она к единению со всем сущим» (Рабиндранат Тагор). А по мнению Гегеля «свободный человек не бывает завистливым, а охотно признает великое и возвышенное и радуется тому, что оно есть». Парадокс самосознания в том, что, освобождаясь от себя, мы все менее участвуем в жизни и все более созерцаем жизнь. Человек, постоянно рефлексирующий, все меньше способен действовать, а постоянно действующий не может адекватно оценивать себя и свои действия. Эти два акта всегда несовпадают во времени, метафорически мы их можем рассматривать как вдох и выдох. Вдох есть созерцание и мышление, а выдох - действие. Первое есть одержимость, а второе - экстаз. Но мышление способно содержать награду удовольствия в самом себе. Особенность мышления в том, что оно само одно из проявлений свободы, способное существовать само в себе, автономно от других измерений. То есть сознание включает в себя и возможность экстаза, когда "выход за пределы себя" совершается в самой внутренней деятельности разума. И хотя не все открытия заканчиваются такими проявлениями экстаза, как архимедов крик "Эврика!", но любое открытие есть экстаз, пусть и не столь экспрессивно выражаемый во внешних реакциях.

Не существует какого-то четкого определения экстаза. Данное состояние описывается чаще как субъективное переживание выхода за условные границы себя, своего тела и сознания. Шаманы, чью практику известный религиовед Мирча Элиаде характеризовал как «архаическую технику экстаза», рассматривали экстаз как мистический полёт души, ее путешествие в иные миры. Известно, что субъективные оценки состояния вдохновения многие поэты и мыслители также описывают как полёт. Отсюда и крылатые кони-Пегасы, и крылатые музы-вдохновительницы. Полёт – наиболее удачная метафора переживания безграничности и пустоты. Встречу со свободой наилучшим образом характеризует именно ощущение полёта. И если обыденная жизнь напоминает движение по давно протоптанным тропам, или ходьбу по лабиринту, где ты либо тут повернешь, либо упрешься в стену, то полёт – это перемещение в пространстве фактически без границ, падение в пустоту.

Если отойти от субъективных ощущений, то экстаз (он же восторг, восхищение) – это состояние сознания, восприятия, возникающее всегда при встрече со свободой (8). Где переживается свобода, там и ощущается экстаз. Поскольку свободу мы можем постигать в четырех ее измерениях, то многообразие экстазов тоже сводятся к четырем сферам проявления.

1.Страсть к путешествиям - яркое проявление экстатического восприятия пространства. Любое путешествие является метафорой безграничности. Статичный «Я» - это точка, а движущийся «Я» - это уже прямая. Чем больше «Я» двигаюсь, тем меньше я точка, тем более я проявляюсь в пространстве. Это верно как для страсти к скоростям, так и для неспешного туризма. Путешествие всегда совершается ради новых впечатлений, оно является своеобразной «слабой формой» шаманского камлания.

2. Потеря ощущения обычного течения времени – важное качество экстаза. В сказках, а также в шаманских рассказах о мистическом путешествии, часто присутствует сюжет о сжимании времени: если «в этом мире» прошел час, то «в том мире», где пребывала в это время душа шамана (или сказочного героя) прошли годы. Вдохновленный человек, или тот же путешественник теряют ощущение обычного восприятия времени, в экстазе оно становится более насыщенным. Человек, занятый творчеством, увлеченный каким-то делом, по-иному переживает течение времени, оно словно уплотняется.

3. Экстаз потребителя характеризуется особым переживанием радости в момент совершения акта купли-продажи. Именно в этот момент деньги совершают магическое освобождение заложенной в них потенции. Конечно, экстаз ощущает человек, меняющий деньги на желаемую вещь, а не тратящий на необходимое, или вынужденное (например, оплата услуг ЖКХ, или налогов). Но мерой желанного является степень осознания необходимости. Если хлеб – часть обыденности, он не расширяет границы свободы, значит, мы будет воспринимать его как обыденную, системную покупку. А для кого-то такой обыденной покупкой, частью его мира будет парная телятина, или черная икра. Однажды достигнутые границы свободы становятся частью нашей обыденности.

4. Разум, возникнув однажды, выступая качественно новой формой приспособления жизни к среде, является продуктом свободы и сам производит свободу, будучи направлен к бесконечной жажде расширения горизонтов себя. Яркое проявление свободы сознания – это творческий экстаз. Такое состояние характеризуется ощущением «слияния с материалом»: художник ощущает себя единым целым с кистью и полотном, писатель оказывается в месте описываемых им событий и воплощается в своих героев, гонщик сливается с машиной, команда футболистов превращается в слаженно действующий механизм, токарь чувствует растачиваемую деталь и т.п. В таких состояниях человек менее всего ощущает свое «Я», наступает временная смерть самости.

Не сложно заметить, что все описанные проявления экстаза являются формами нашего восприятия, т.е. касаются состояния сознания, а не окружающей реальности. Но это не означает, что реальная действительность не переживает ничего, подобного экстазу. Факт существования изменений, эволюции означает, что выход за рамки устоявшихся систем – один из фундаментальных законов бытия. Только «природный экстаз» совершается очень медленно, в то время как наше сознание способно меняться быстро, порой революционно.

СВОБОДА И САКРАЛЬНОЕ.

Словно общая печень у сиамских близнецов, некоторые книги могут объединять общие главы. Заключительная глава в моей книге «О природе сакрального» представляется такой печенью, поскольку посвящена отношению сакрального и свободы. Наше понимание идеи свободы не будет полным без сопоставления ее с идеей сакрального, а обратная привязка еще более важна.

Уже говорилось, что открывание свободы всегда происходит конкретно, индивидуально. И что для первобытного сознания все чудесное, выпадающее из привычной картины мира, виделось фактом сверхъестественного вмешательства. Чья-то свобода, проявляясь (становясь воплощенной волей), может выглядеть как чудо, поскольку возникает как бы из ниоткуда, - там, где другой взгляд никакой свободы/возможности может и не увидеть. Отсюда и всевозможные «культы карго», поклонение метеоритам, драконам, двуглавым орлам и прочим аномально-чудесным явлениям, являющимся таковыми для тех, кто не видит их причин. Поскольку они выпадают из системы их опыта обыденного, выходят за рамки «естественной реальности» и создают ту специфическую реальность, которая называется сакральным. Но сакральное «само по себе» - лишь возможность, которая воплощается в конкретные ее проявлениях – сакрализованном (это один из важнейших выводов «О природе сакрального»).

Разница между традиционным пониманием сакрального и свободой определяется через особенности понимания воли в рамках «холодной» и «горячей» культуры. Традиционная, «холодная» культура понимала сакральное как активную силу, являющую себя в какие-то знаковые моменты времени в знаковых точках пространства. Все эти акты явления иной воли были свидетельствами их знаковости. И определяли эту знаковость знаковые люди. Фактически, лишь определенный круг лиц мог распоряжаться свободой, открывающейся их обществу, и определять характер культурных, волевых ответов этого общества. Но мы знаем, что свобода не тождественна воле и она не обязательно проявляет себя.

Свобода и воля соотносятся друг с другом так же, как сакральное и сакрализованное: если свобода (=сакральное) – это потенциальность, то воля (=сакрализованное) – ее реализация, или проявление. Свобода – то, что позволяет воле проявляться, «сцена» для реализации такого проявления. Отношения воли и свободы можно также сравнить с дуализмом «ян» и «инь», где активное начало «ян» равнозначно воле, а пассивное «инь» – свободе. При этом важно уточнить, что свобода первична, а воля вторична, поскольку никакая воля не может осуществиться вне свободы. Воля действует всегда внутри какой-то свободы.

И сакральное, и свобода могут пониматься через популярный сегодня термин – «виртуальное», противопоставляемое реальному как возможное противостоит действительному. «Доминирующее направление рассуждений Делёза от точки зарождения - к хаосу, из которого возникает всё, но который, в то же время, не содержит в себе ничего из актуализированного мира даже в виде возможности. Любая наметившаяся было в хаосе форма тут же рассеивается с бесконечной скоростью. Хаос - это пустота, считает Делёз, но не небытие, а виртуальность, содержащая в себе все возможные элементы мира и принимающая все возможные формы, которые, едва возникнув, тут же исчезают без всяких последствий» (9). Естественно, многообразие возможного всегда гораздо богаче воплощаемого в реальность, а значит именно виртуальность первична, а реальность вторична и подчинена миру возможного. Ведь любая система, всякий космос пребывает внутри определенного хаоса, а каждая воля действует в рамках данной ей свободы.

Главный вопрос, который ставит перед нами свобода: зачем? Расширяя рамки "себя" и "своего" (а именно в этом суть той свободы, которую мы используем), зачем мы делаем это? Какой смысл любого расширения, если оно всё равно конечно? Основные усилия воли и сознания мы устремляем к иррациональной цели (по крайней мере, то, что не может быть охвачено нашим ограниченным разумом, мы можем ошибочно считать иррациональным, а на самом деле это может быть сверхрациональным) - к достижению безграничности, к недостижимой абсолютности. Здесь скрывается и основание идеи абсолютного существа, или бога. Наше подобие богу (как идее) измеряется только рамками нашей свободы, границами нашего сознания и воли. "Бог" и "богатство" - не случайно слова одного корня (хотя это только в славянских языках). "Быть богатым" - значит быть ближе к полноте, к абсолютности, к богу. Естественно, речь идёт не только о материальном богатстве, оно распространяется на все проявления свободы.

Свобода, словно сказочный джинн, выпущенный из бутылки и исполняющий несколько наших желаний, является не только благим помощником, но и испытанием для пользующегося ею. Замечу: пользующегося, но не владеющего. С ней можно только сотрудничать, работать, но свободу нельзя накапливать как мертвый груз. Поэтому капиталист отличается от Плюшкина. Ведь неработающие деньги не играют никакой роли, кроме психологической, характерной для людей, придерживающихся зоны комфорта и страшащихся свободы. И не активное сознание не приносит никаких плодов. Хотя свобода и чудесная сила, но она не делает нас всесильными. Джинн свободы может дать многое, но никогда не дает всё. Зато всякое "многое" является вехой на пути ко "всему"; вехой на пути от человека к богу, от частично свободного к абсолютно свободному, от подобия к тождеству. Конечно, это лишь мечта о невозможном, но остановка движения означает потерю свободы, а с ней и смерть – как отсутствие любых возможностей.

12.03.2014

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Характерна в этой связи цитата из С.Грофа: «Встреча с Абсолютным Сознанием или отождествление с ним не единственный способ пережить высший космический принцип, или абсолютную реальность. Второй тип переживаний, которые как будто бы удовлетворяют искателей окончательных ответов, особенно удивителен, ибо не имеет определенного содержания. Это отождествление с Космической Пустотой и Ничто, Небытием, которые описаны в мистической литературе просто как Пустота. Важно подчеркнуть, что отнюдь не все переживания пустотности с которыми мы можем столкнуться в необычных состояниях, можно назвать Пустотой. Люди очень часто используют этот термин, описывая неприятное ощущение отсутствия эмоций, инициативы или смысла. Чтобы это состояние заслуживало называться Пустотой, оно должно отвечать весьма особым критериям. Когда мы сталкиваемся с Пустотой, мы ощущаем ее как изначальную пустотность космического масштаба. Мы становимся чистым сознанием, воспринимающим это абсолютное ничто, но в то же время испытываем парадоксальное ощущение его сущностной наполненности, насыщенности. Этот космический вакуум являет собой абсолютную полноту, ибо в нем, кажется, присутствует все. Он ничего не содержит в конкретной, явленной форме, но словно бы заключает в себе все бытие в его потенциальной форме. Вот таким парадоксальным образом мы можем выйти за пределы обычной дихотомии между пустотой и формой, или существованием и не-существованием. Однако возможность такого разрешения нельзя адекватно передать словами; постичь ее можно только в переживании». (С.Гроф. Космическая игра)

2. То, что душа – сложное образование, а не единый орган, свидетельствуют и взгляды большинства архаических народов. Как правило, предполагалось, что душ существует несколько (часто называли количество три, или семь), некоторые из которых даже способны покидать тело при жизни. Некоторые народы считали, что особенной душой, позволяющей им совершать запредельные странствия, обладают шаманы. Одна-единственная душа – взгляд, сформировавшийся в лоне авраамических религий, откуда перекочевал в западную культуру.

3. Эта тема более подробно рассматривается в моей статье «Его Величество Я», см.: http://www.proza.ru/2009/02/27/814

4. Книга известного исследователя религии Дж.Фрэзера «Золотая ветвь» детально останавливается на образе архаического «священного царя». Основной вывод - изначально фигура царя принадлежала к жреческому сословию. Царем был верховный жрец – покровитель космоса/общины, а не предводитель воинов.

5. Концепция мема и сам термин были предложены биологом Ричардом Докинзом в 1976 году в книге «Эгоистичный ген». Докинз высказал идею о том, что вся культурная информация состоит из базовых единиц — мемов, точно так же как биологическая информация состоит из генов; и так же как гены, мемы подвержены естественному отбору, мутации и искусственной селекции. Мем — единица культурной информации, которой может быть любая идея, символ, манера или образ действия, осознанно или неосознанно передаваемые от человека к человеку посредством речи, письма, видео, ритуалов, жестов и т. д. Как правило, мемы врезаются в память (имеют глубокое психическое воздействие, в т.ч. и подсознательное) благодаря способности вводить воспринимающего в измененные состояния сознания/восприятия. Обычно мем призван вызывать эмоциональный отклик, чаще смех, или негодование. Тем самым мемы напрямую связаны с состоянием экстаза, в котором творятся все факты культуры.

6. Некоторые современные авторы, вслед за К.Кастанедой, называют шамана воином. Но в большинстве архаических обществ социальные группы жрецов и воинов противопоставлялись, т.к. находились в состоянии конкуренции за власть. Конечно, такое состояние относится к определенному историческому периоду (раннеклассовое «варварское» общество), в то время как шаманизм берет начало в более первобытных эпохах существования человека, когда воинов как особой социальной группы еще вовсе не существовало. Вероятно, первобытный шаман понимался как охотник, на что указывает связь с животным миром, способность перевоплощения в духов природных существ. Историческими наследниками охотников стали воины, а шаманы превратились в жрецов. Тем не менее, некоторые характеристики указывают на глубинное родство происхождения этих социальных групп, поскольку воины и шаманы находились в особых отношениях со свободой, что вылилось в появление двух конкурирующий властвующих классов-сословий.

7. Быть «едящим и едомым», значит осуществлять коммуникацию в обе стороны, находиться в равных отношениях с Другим/Иным. Как писал В.Н. Топоров, шаман являлся субъектом и объектом ритуальных актов и мифов, жрецом и жертвой, Творцом и тварью одновременно (В.Н. Топоров. Первобытные представления о мире // Очерки истории естественно-научных знаний в древности – М., 1982, с. 22-23). Это позволяло ему, в отличие от поздних жрецов, быть равным в отношениях с сакральным миром. Сравнение с влюбленными здесь не случайно, поскольку обе ситуации реализуют ситуацию столкновении противоположностей и необходимости диалога. Шаманская концепция диалога конструирует гармонические отношения, в то время как жреческая концепция поклонения/подчинения выстраивает отношения, предусматривающие не любовь, а страх.

8. В приложении к архаической традиции такие переживания встречи с чудесным называют нуминизными (от лат. «нумен» - божество). Нуминозный опыт характеризует состояния психики при встрече с необычным, сакральным, впечатляющим. Наиболее явная аналогия таких переживаний – одержимость, подчинение воли Иного, Другого. Одержимость по своей сути является противоположностью экстаза. В то же время, экстаз и одержимость можно рассматривать как две фазы единого коммуникативного акта.

9. Л. А. Маркова. Наука и искусство - из хаоса (Ж. Делёз). - М., Канон+, 2008, с. 264-282

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

 

Первый текст был размещен 30.11.2008 на алчевском форуме и положил начало моему интересу к теме свободы. Фактически в нем вкратце изложена большая часть идей данной книги. Статья «Контролируемое безумие…» объяснит, почему я так много внимания уделяю шаманизму в разрезе темы свободы.

------------------------------------------------------------

Я тут на досуге обдумывал проблему детерминизма и свободы. И пришел к интересным выводам. Начну с того, что еще древнегреческие философы-материалисты, считавшие, что весь мир создан из атомов, ввели понятие пустоты, как необходимого условия любого развития и движения. Пустота НЕ НУЖДАЕТСЯ в причине.

В теме «Свобода» (которая зарыта во «Все вместе») я писал когда-то, что свобода – это пустота. Вывод такой сделать легко, опираясь на язык. Мы можем одинаково сказать на некое место как на «пустое» и как на «свободное». Но поскольку «свято место пусто не бывает», то пустота – это и есть Бог, ибо только Бог и пустота могут быть первопричиной и не требуют никакой причины. Тут вспоминаем мое любимое слово – Хаос. Что такое Хаос? В переводе с древнегреческого, это «зияние» - дыра иначе). Когда мы смеемся и говорим «ха-ха», то слышим тот же слог (ну а «ос» - традиционное для греков окончание). Хаос включает в себя еще смысл «беспорядок», то есть некое неуравновешенное состояние элементов. Кстати, синоним беспорядка – беспредел, а в этом слове мы опять видим «зияние» (отсутствие границ, бездна). Таким образом, где-то оба эти смысла сходятся: дыра, безграничность – и беспорядок, отсутствие устойчивости. Но это и логично, ибо, чем больше ПУСТОТЫ, СВОБОДЫ, тем неустойчивее элементы. Любая хаотическая система будет синергетически саморазвиваться до тех пор, пока элементы в ней не стабилизируются, не уставится некий порядок. Здесь мы подходим к еще одному интересному философскому выводу: любому элементу свойственно стремится к Богу – свободе, пустоте. Чем сильнее давление на любой элемент любой системы, тем сильнее его стремление вырваться НА СВОБОДУ, уйти от давления туда, где ему будет хорошо. Место, где ему стало хорошо – это и есть свобода/пустота/Бог. Но парадокс в том, что убежать от себя нельзя. Занимая свободное место, мы делаем его несвободным, т.к. несвобода – это необходимое состояние любого бытия. Пустота – свобода – это небытие, позволяющее кому-то (чему-то) быть. Таким образом, Бог творит всё в мире (метафорически конечно, но в философском смысле эта метафора, по-моему, безупречна), не будучи никем и ничем. Бог-пустота соответствует всем идеалам: он непознаваем, он везде, но нигде. Бог там, где хорошо – поэтому он позитивен. Но миг свободы краток, ведь, придя на «пустое место», мы приносим туда свои проблемы, своё бытие.

Теперь о детерминизме. Причиной всего в мире является движение к Богу – к свободе, на свободные территории. Пассивные элементы природы делают это по физическим причинам. Для человека же существует еще сила воли, диктующая нам направления приложения своих сил в движении от худшего к лучшему (по нашему мнению). Но это лучшее и худшее редко отличается от лучшего/худшего в «представлении» молекул, или амёб. Лучше там, где свободнее, где меньше давления извне, где мы ощущаем некое «зияние» вокруг, некий «беспредел», в рамках которого можем передвигаться и развиваться. Поэтому Бог может быть назван еще и Хаосом. Только он является важнейшим законом мироздания, одновременно являясь беззаконием.

Стремление к свободе, ее абсолютизация, неразрывно связаны со смертью, ведь полная свобода не сопоставима с бытием. Поэтому смерть – уход в пустоту, освобождение места в этом мире для других живущих, является в прямом смысле слиянием с Богом.

И еще одна важная мысль. Во все времена служители культа были людьми, отстраненными от профанного общества, находящимися на неком удалении от того социума, которому служили. Им необходима бОльшая свобода, чем кому-либо, ибо это и есть условие контакта с Богом. Любой творец тоже ищет максимальной свободы и очень болезненно переживает давление общества. Всё по той же причине. Одиночество – лучшее состояние для общения с небытием, или открытия небытия в себе.

Антиподом Хаоса в мифологии выступает Космос – мир упорядоченный, подчиненный неким законам и нормам. Кстати, «космос» и «косметика» - слова одного корня, связанного с греческим понятием красоты. Космос творится из Хаоса, что и не удивительно, поскольку ему больше не из чего твориться. Хаос всегда первичен, хотя мифологические мировоззрения чаще всего ставят над ним некую формообразующую силу, божеств-демиургов, творящих мир из неупорядоченной стихии хаоса, подобно тому, как хлеб пекут из квашни. Тем самым Космос тоже сакрализуется, что и неудивительно, ведь, чтобы законы соблюдались, они должны быть священны.

Обратимся теперь к антропоморфному отражению этой картины бытия. Неким базисом любого индивида является бессознательное. Даже само название этой загадочной области нашей психики отрицательно, по типу «беспорядка», «беспредела». Так что ставим между бессознательным и Хаосом жирный знак равенства. А вот сознание – это уже аналог Космоса, то есть Порядка, Закона. Именно в сознании сидит наш цензор и оценщик. Но все-таки индивидуальное сознание не идеально, поэтому Фрейд и разделил его на Я и Сверх-Я. Именно Сверх-Я выступает внутренним надсмотрщиком господствующей в обществе культуры. Сверх-Я – это агент Космоса внутри сознания. А вот само «Я» - это сложный коктейль, созданный на основе цепи индивидуальных мифов, повествующих об истории внутренней борьбы хаоса и космоса, бессознательного и Сверх-Я.

Если Я стремится к свободе, оно непременно обращено к Хаосу и противится законам мира сего. Такой человек либо творец, либо преступник. Если же в процессе социализации в личности побеждают космические принципы Сверх-Я, то такой человек будет консерватором, противником резких изменений, почитателем традиций и «устоев морали».

Космос иллюстрирует идею разумности самоограничения и отказа от значительной части свободы. Причем этот принцип действует не только в человеческом обществе, или стае животных. Тот же закон мы видим в микрокосме с его сообществами атомов и молекул, в макрокосме – в галактиках и планетных системах. Слабым тяжело быть свободными, поэтому они объединяются вокруг сильного, или уже самим объединением своим образуют силу. Эту мысль легко экстраполировать и на политику, и на физические процессы, и на поведение животных.

Выше я говорил, что любое движение связано с поиском Бога = места, где можно ощутить комфорт. Для многих элементов бытия таким комфортным местом будет некий кооператив, коммуна. Другим же элементам, считающим себя более сильными, или обращенными к Бездне, более комфортными будут условия отшельничества – то состояние, где они более открыты небытию. Поэтому Бог видится одним как творец Космоса, а другим – как Свобода-Хаос, но обе трактовки будут в принципе верны. Космосу так же необходимы творцы, контактеры с Хаосом, как демиургам был нужен хаос для самого первого творения мира. Любая система не способна существовать без изменений, вечно. Поэтому традиционно общество отводит внутри себя определенное место и тем, кто способен продуцировать новые варианты развития – творческую элиту. По словам известного историка А. Тойнби, элита – это творческое меньшинство, вырабатывающее варианты ответов в условиях вызовов. Понятно, что успешные ответы могут порождаться теми, для кого борьба с вызовами стала нормой жизни.

В начале я говорил, что хаос связан со смехом. И это не случайно. Возможно, смех – это наиболее доступная нам форма экстаза. Именно экстаз считается основной шаманской техникой путешествий из обыденного мира в мифические пространства. Экстаз с греческого переводится как «вне-стоять» (в русском языке есть аналог – «исступление»), то есть означает выход за пределы Я. Таким образом, экстаз можно расценивать как временное забвение Я, максимальное сближение с Небытием-Богом. И смех, и шаманский экстаз имеют такие общие черты: разрушение границ (а границы – это основное свойство Космоса), сближение оппозиций (то есть смешение ролей, инверсия высокого и низкого, позитивного и негативного), торжество бессознательного над сознанием. Парадоксальным образом в смехе-экстазе слились и максимальная жизненность, и смерть-небытие; смех разрушает условности, стирает границы, но и способствует сплочению и укреплению связей. Смех как естественная реакция на радость, счастье, может быть расценен как акт слияния с Богом-ничто, как момент истины и возврат к мифическому времени творения, когда из ха-ха-хаоса творился упорядоченный, «красивый» мир Космоса))

…Ну, думаю, что мысль ясна. А то развивать ее можно долго))

 

Контролируемое безумие, или Почему я шаманист

Какую цель преследует любая религия? Она отвечает на вопросы о том, как вести себя в необыденных ситуациях. Если правильно готовить пищу нас учит кулинария, правильно переходить улицу – правила дорожного движения, правильно говорить – филолог и логопед, то как правильно жить и правильно умирать можно только благодаря религии. Кто-то скажет – благодаря философии. Но философия, если она является законченной, это уже религия. Особенность религии в том, что она полностью объясняет мир, в её картине мира не остается белых пятен. А значит человек, принимающий некую религию, «перестает беспокоиться и начинает жить». В этом цель, в этом смысл веры…

Но вернусь к первой фразе – о необыденности. Всё обычное вырастает из необычного. Та же кулинария – обычное дело для повара и необычное для того, кто готовит что-то впервые. Говорить – обычное дело, но если ты учишь иностранный язык, то находишься на пути проб и ошибок. А значит – на пути, полном открытий. Всё в нашей жизни условно разделяется на чудесное и обыденное, на познанное и тайное. И эта условная граница проходит как в сознании каждого из нас, так и в коллективных сознаниях разных эпох, культур, сообществ. Но всегда и везде общество состояло из тех, кто принимал готовые рецепты и тех, кто их создавал, окунаясь в море неизвестного, расширяя границы обыденного для большинства.

РАСШИРЯЯ ГРАНИЦЫ СВОЕЙ СВОБОДЫ, МЫ КРАДЁМ СВОБОДУ ДРУГИХ.

Чтобы понять это, следует прежде разобраться, что такое свобода. Мы не знаем чистой, абсолютной свободы, но хорошо знакомы с её градиентными серыми состояниями. Свобода – это пространство развития, некий вольер, в рамках которого мы можем передвигаться, самостоятельно выбирая направление. Свобода – пустота, которую мы по своему выбору заполняем. Или не заполняем, в таком случае свобода остается чистой потенцией, возможностью. Такой свободой является время, которое вы не потратили на дела, а просто лежали, глядя в потолок. Или деньги, которые были не потрачены, а выброшены, потеряны, или отданы незнакомцу. Есть люди, которые заставляют свободу работать на себя, приумножая её и становясь зависимыми от свободы. Революционеры бунтуют против существующего порядка вещей, потому что любой статичный порядок уже есть кража возможности выбора. Капиталисты вкладывают деньги в новые проекты, потому что это влечет рост его свободных денежных средств, а значит – возможностей ими вновь распорядиться. Вспомним, что синонимом свободы является воля - активное начало, своим острием направленное туда, где лежит поле интересов личности. Но разница все-же ощутима. Если свобода – пустота, то воля – это стремление заполнить эту открывшуюся пустоту. Часто там, где свободы не хватает, воля ведёт нас в те пространства, где градации свободы более тёмные: в сферы борьбы, конкуренции, конфликтов, войн. Чем плотнее поле свободы, тем жестче противоборство, влекущее поражение более слабых. Поэтому чрезмерное влечение к свободе неизбежно приводит к столкновению со смертью. Итак, если абсолютная свобода предполагает полную бесконфликтность и одиночество (нахождение в пустоте), то всякая плотность, скученность, теснота является полем борьбы с действительным за остатки возможного.

ЧЕЛОВЕК - СВЕРХЖИВОТНОЕ

Самыми рациональными существами являются животные. Их поведение чаще всего предсказуемо, поскольку логично. Человек развил разум для более качественного удовлетворения всё тех же биологических потребностей. Но достичь этого можно было лишь путём внесения в почти механически действующие биомашины элементов свободы. Человек получил возможность поступать чисто по-человечески, действуя безумно. Только человек может сконцентрировать столько свободы, сколько нет её у животных и машин, и тем более у растений. Эволюция заключается в усложнении взаимоотношений со свободой – этим основным капиталом вселенной.

ДУХ=СВОБОДА

Мы не знаем точно, что представляет собой мир, но традиционно принято делить его на материальный и духовный. Кто-то вообще не видит ничего, кроме материи (всё остальное – лишь её свойства), а некоторые ставят под сомнение существование материи. Оставим эти вопросы за скобками, они пока не так важны. Как не знаем мы абсолютной пустоты, абсолютной свободы, так невозможно встретить и абсолютную материю. Для нас пока важно поставить условный знак равенства между условными понятиями духа и свободы. А также предположить, что все элементы свободы и все элементы материи стремятся к соединению. Эволюция жизни направлена на всё большее «одухотворение материи» - накачку пустотой, всё более приводя к конфликту материального и духовного внутри. Человек – пример такого противоречивого существа, познавшего свободу, но отлученного от неё (говоря метафорически – вкусившего плод познания и изгнанного из Эдема).

Человек – уже не просто биологический продукт, поскольку кроме биологических программ внутри нас действуют и социальные, культурные. Если природное – базис, фундамент, то надстройка личности – её культурный облик, составляющие его духовной сущности. Одной ногой человек прочно стоит в своём животном прошлом, но второй робко ступает в сверхчеловеческое будущее. И баланс в этом шаге у разных людей не одинаков. Проще говоря, если одни (и их большинство) более устойчиво упираются в звериную природу, то другие шагнули чуть дальше в неизведанное будущее, где роль свободы выше, где конфликт материального и духовного острее.

САКРАЛЬНОЕ

Тема сакрального – ключевая идея религиозного и вообще культурного мировосприятия. О сакральном можно говорить так много, что я в своё время попытался объединить все его признаки, предполагая приблизиться к пониманию его природы. Анализируя представления о сакральном в самых разных обществах, обнаруживается единство этих взглядов, которое вкратце сводится к следующему:

1. Сакральное есть сверхценное, оно не относится к обыденной жизни.

2. Встреча с сакральным несёт благо и опасность. Оно способно перерождать столкнувшихся с ним.

3. Сакральное в принципе неизвестно, но мы знаем его по тем объектам реальности, которые были им отмечены. Эти сакрализованные объекты обычно становятся культовыми.

4. Сакральное обладает свойствами благодати, в то время как сакрализованное обретает форму закона. Сакрализованное как бы стоит на страже сакрального, не позволяя слишком приближаться к опасной черте, отделяющей мир обыденный от мира сверхъестественного.

5. Сакральное несёт на себе печать полиморфизма, то есть избыточно во всех смыслах.

6. Сакральное не благо и не зло; сакрализованное есть благо. Сакрализованное является вратами в сакральное.

Некоторое время я удовлетворялся этими характеристиками сакрального, но мне недоставало какого-то штриха, чтобы сказать: «ЭТО – не что иное как ТО!»

ХАОС И КОСМОС

Первобытный человек в своих мифологических мировоззрениях слишком большое внимание уделял понятиям Хаоса и Космоса. И хотя это «общее место» в культурологии, необходимо сделать небольшой экскурс в эту тему.

Итак, мир познанный, обустроенный, «красивый» есть Космос (слово одного корня с «косметика» - наука о красоте). Мир (точнее – антимир) неупорядоченный, первичный, потенциально опасный, но являющийся строительным материалом для Космоса – это Хаос (с греческого переводится как «зияние»). Главная черта характеристики Космоса – наличие границ, законов и норм. Характеристика же Хаоса – это безграничность, непознанность, беззаконие.

Не буду углубляться в дебри примеров, а просто попытаюсь наложить друг на друга три картинки, представленные выше. Пустота=свобода=дух соответствуют сакральному, они же соотвествуют Хаосу. Сакрализованное соответствует Космосу. В такой картинке всё становится на свои места, мир обретает законченную форму.

ПРИРОДА И КУЛЬТУРА

Любая система взаимоотношений имеет диалогический характер. Из бесконечной цепочки «вызовов-ответов» творится мир. В каждом звене такой цепочке присутствует элемент свободы – акт выбора ответа. Только в одних случаях ответ этот стандартен, привычен, поскольку и ситуация вызова достаточно не нова. В других случаях ответ требует большего контакта с пустотой-свободой, чтобы выбрать наиболее удачный ответ. Поэтому для эволюции важны и нужны те особи, которые максимально контактируют с пустотой. В необыденных ситуациях от их выбора зависит успех или гибель системы. А системой этой может быть и популяция, и государство, и отдельная личность.

Если внутри животного системой является биологический аппарат, управляющий поведением, то человек получил дополнительный инструмент, гораздо более глубоко взаимодействующий со свободой. Этот инструмент – культура, или набор сакрализованного - некое подобие инстинктов, но созданных самим человеком. Обычно человек оперирует именно с двумя наборами инструментов – природным и культурным, часто используя по ситуации лишь тот, который наиболее предпочтителен. Но чтобы лучше, качественнее реагировать на новые вызовы, необходимо чаще и активнее взаимодействовать с Хаосом. Поэтому так ценны для системы оказываются особенные особи – контактёры с сакральным, или хаосонавты, привычно окунающиеся в опасную стихию, дарящую большое количество свободы.

ТОЧКА ВЫБОРА

Не стоит забывать, что ни природа, ни культура сами по себе не являются пространством свободы. Наоборот – это жесткие системы, где всё работает по накатанным программам. Это два взаимосвязанных, находящихся в диалогической связи Космоса, но их столкновение неизбежно влечет конфликт и вспышку Хаоса. Но чтобы высечь искру свободы, необходимо это столкновение, удар двух кремней. Чем сильнее конфликт природы и культуры, тем труднее их диалог, но тем ярче искры, высекаемые в их столкновении. Если же необходим максимальный результат, конфликт следует углублять, чтобы чаще становиться перед выбором, попадая в ту загадочную точку пространства, где на мгновение возможна свобода.

РОЛЬ СПЕЦИАЛИСТА

Не нужно изобретать велосипед, чтобы научиться на нём ездить. Большинство людей не творят цивилизацию и культуру, что не мешает пользоваться их плодами. Чаще всего нами движет закон сохранения энергии и правило – не думать о проблеме, когда её нет. Поэтому наши встречи с хаосом чаще всего предсказуемы, а если не предсказуемы – мы пополняем ряды больных или мёртвых. Роль первопроходцев во всех сферах играют специалисты, легко ныряющие в пучину хаоса. Точнее то, что большинство воспринимает как хаос, для них - сверхсложный порядок. Такие специалисты обладают особым сверчувствованием той сферы, в которую они внедряются своим сознанием, или телом. Каждый может стать специалистом в какой-то сфере – достаточно лишь желания и способности учиться. Но чтобы стать настоящим мастером, не достаточно только желания и учёбы – необходимы самоотрешенность и концентрация, а это всегда связано с преодолением каких-то внутренних барьеров и даже более – выходом за условные границы «себя», чтобы максимально уйти от тех «шумов», которые могут создавать в нас и природа, и культура. Для достижения максимально удачного выбора, нужно временно умереть в этом мире, чтобы глубже проникнуть в мир неизведанного.

ТЕХНИКА ЭКСТАЗА

Извесный религиовед Мирча Элиаде точно назвал шаманизм архаической техникой экстаза. Но что значит быть «вне себя», «в экстазе»? Это состояние рассматривалось как временная смерть в этом мире и путешествие в иной – мифический, где обитают духи и предки, чьи советы помогают шаману отвечать на самые сложные насущные вопросы. Часто во время своего мистического путешествия в иной мир, шаман боролся с духами, преодолевая их сопротивление, но практически всегда возвращался с результатом, хотя успешность его не всегда подтверждалась дальнейшей практикой. То же можно говорить и о любом специалисте. И хотя сегодня ученому, инженеру или писателю для достижения результата вовсе не обязательно биться в конвульсиях на полу, экстатическая суть их деятельности неизменна. И даже борьба с духами может быть рассмотрена как сопротивление хаоса, как трудный поиск наиболее правильного результата. Главная разница между шаманом и узким специалистом именно в широте решаемых задач. Первобытный шаман был и учёным, и поэтом, и певцом, и танцором и ничего ему при этом не мешало, поскольку мир мифологических представлений был целостным, не разбитым на узкие сегменты, в которые углубились, как в кротовые норы, сегодняшние узкие специалисты. Поэтому шаман – фигура прежде всего религиозная, ведь именно религия, или философия играет интегрирующую, целеполагающую роль в жизни человека и общества. Целостность шамана делает его самым здоровым и одновременно самым удивительным членом общества, не смотря на такую же удивительную раздвоенность его облика, в котором умышленно подчеркивалась инаковость, принадлежность не только миру культуры, но и миру природы. Именно эта полиморфность, двойственность наиболее ясно и четко выражала уже упомянутую нами идею сакральности. Лишь изображая раздвоенность, манифестируя самим своим внешним видом конфликт, «разрывая шаблоны» восприятия, можно достичь максимального углубления в стихию хаоса, которая живёт в наших глубинах.

ШАМАНИЗМ – УНИВЕРСАЛЬНАЯ РЕЛИГИЯ

Если бы мне пришлось конструировать идеальную религию, в основу её был бы положен шаманизм. В чём идеальность шаманизма?

Он – словно вечно не готовое духовное блюдо, а питательный бульон, в который можно бросать самые разные ингредиенты.

Шаманизм не нуждается ни в каком священном писании, поскольку каждый шаман сам читает мир как книгу и пересказывает её своими словами. Любые индивидуальные особенности исторической эпохи, региона, культуры, языка и личности находят отпечаток в этом священном недогматическом повествовании. Шаманы «работают» с любым духовным материалом, вовлекая в свой культ любых божеств и героев, будь то архаические духи местности, славные первопредки, или боги мировых религий. В пантеоне шамана есть место и Христу, и Ленину, и Бэтмену – всем, кто только существует в общественном сознании. В этом смысле шаманское мировоззрение может быть сопоставлено с постмодернистским прочтением мира.

Шаманизм - максимально личностная религия, что делает его просто более симпатичным на фоне церковных структур, в сегодняшнем мире выглядящим допотопными ящерами. Также шаманизм максимально мистичен, что очень важно для религии, нуждающейся в достаточном дистанцировании от обыденности. Опыт шамана довербален, его язык наиболее приближен к глубинам общечеловеческого опыта, к архетипам, символам, жестам, ритмам. В сегодняшней действительности к той роли, которую играли первобытные шаманы, наиболее близки не жрецы нынешних культов, а поэты и писатели, музыканты и бунтари, несущие во все сферы культуры дух свободы, а не догмы.

КОНТРОЛИРУЕМОЕ БЕЗУМИЕ

Когда мне в голову впервые пришло это словосочетание, определяющее сущность шаманизма, я обратился к гуглу, чтобы убедиться, что оно оригинально. Оказалось, что данный термин уже кем-то был употреблен в сочетании: «харизма – это контролируемое безумие». И с этим я совершенно согласен.

Мир, историю, культуру, цивилизацию несут на своих плечах в будущее именно безумцы. Те, кто изобретают велосипед, те, кто создают что-то новое, погружаясь в хаос и расширяя его границы. Те, кто крадут чужую свободу, поскольку большинству она попросту не нужна. Религия состоит из набора сакрализованных объектов, но вовсе не важно, кому или чему будут поклоняться. Важно, что этот набор есть, он выстраивает отношения большинства с сакральным – с опасной для неподготовленного ума стихией свободы. Как распорядится свободой неспециалист по хаосу? Он тут же принесёт ее в жертву природе – потребностям, которые никогда не иссякают. Как распоряжаются свободой творцы, шаманы, харизматические личности? Они творят. И самые успешные их творения пополняют копилку культуры, сакрализованного, поскольку успех – это всегда отблеск свободы. И хотя одно из определений свободы – «осознанная необходимость», следует признать, что не вся свобода реализуется мудро и необходимо. Ведь разум, рацио не знает свободы, он во власти целесообразности «мира сего» - Космоса. А мир этот творят древние программы жизни и новые программисты, которым удалось научиться уходить от довлеющих над нами программ. Контролирующие своё безумие.

2011

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/