ШАХМАТНЫЙ КЛУБ
рассказ
Ира играла в шахматы посредственно. Много зевала, не проявляла инициативы. Огонек в ее огромных бесцветных глазах вспыхивал лишь когда приходилось яростно защищаться. При этом ей редко удавалось довести партию даже до ничьей. Обыгрывала Ира только детишек-новичков, которым ее подсовывали для тренировки. Однако и среди школьниц были девчушки, играющие гораздо лучше Иры.
Руководитель клуба Павел Николаевич находил одно объяснение тому, что Ира продолжает посещать занятия: отсутствие личной жизни. Хотя искать женихов среди шахматистов, на его взгляд, было крайне недальновидно. Неженатых мужчин продуктивного возраста здесь практически не было. Здесь с Ирой беззлобно флиртовала лишь пара веселых пенсионеров, на чьи дежурные шуточки барышня не реагировала даже робким румянцем. И если бы судьба клуба не зависела от и так невеликого количества его членов, то Павел Николаевич давно посоветовал бы Ире купить абонемент в тренажерный зал.
Периодически активисты клуба, за исключением пенсионеров, устраивали закрытые мини-чемпионаты на дому, где происходило, собственно, все то же самое, что и на официальных соревнованиях, только с водкой. Это называлось «выездные заседания клуба». С недавних пор они проходили на квартире, которую Павел Николаевич делил со своим молодым коллегой запойным алкоголиком Вадиком Иншаковым.
Нынешнее выездное заседание было приурочено ко дню рождения одного из активистов и потому готовилось тщательно. Павел Николаевич занимался с пенсионерами и детьми, дееспособное же население, плюнув на шахматы, обсуждало, кто что и сколько возьмет и нужно ли приглашать женщин. Вообще-то, обычно женщин с собой не брали, но завтрашний именинник жаждал банкета и танцев, а потому настаивал на присутствии прекрасной половины человечества.
После занятий к руководителю подошла Ира.
– Павел Николаевич, – смущенно пролепетала она, – а можно, я тоже приду? Я испеку пирог…
От неожиданности Павел Николаевич потерял дар речи и лишь вопросительно взглянул на перевозбужденного виновника торжества. Тот затрясся в радостной конвульсии, в которой едва прочитывались поощрительные кивки головой, и прокричал в угол зала:
– Сеня! Пиши! «Ира – пирог»! – и, не снижая интонации, добавил стоящим рядом в ухо: – Ирочка! Если можно, два пирога!
Ира улыбнулась, и Павел Николаевич продиктовал ей адрес.
Ира не подвела: принесла два чудесных пирога, один с капустой, другой с абрикосовым вареньем. Сразу с порога она была увлечена женами активистов на кухню делать бутерброды. К банкету сегодня были допущены не только женщины, но и дети, поэтому поначалу все было нарочито пристойно. Чтобы оправдать гулянку в квартире руководителя шахматного клуба, именинник даже сыграл показательный блиц со старшим сыном, затем понеслось обычное культурное пьянство. До танцев, как водится, не дошло. Стремительно и тихо наклюкавшегося именинника еще засветло увела семья, счетовод Сеня с женой тоже быстро ретировались. И вечеринка забуксовала. Не хватало тамады Иншакова, который хоть и не являлся членом клуба, но в выездных заседаниях участвовал исправно. За исключением, разумеется, тех случаев, когда за ним приезжала мама и увозила его в деревню для профилактического воздержания.
Кроме почти незаметной Иры, из гостей оставалось лишь двое активистов, сцепившихся между собой в пылких политических дебатах. Павла Николаевича потянуло в сон. При закупке спиртного рассчитывали на Вадика, поэтому алкоголя на столе было по-прежнему много, а вот сигареты кончились. Но тема для спора оказалась неисчерпаемой, поэтому активисты чуть ли не в обнимку побежали в ларек. Павел Николаевич выдал им запасные ключи и поудобнее расположился в уголке дивана. Ира тактично удалилась на кухню ставить чайник и мыть посуду. Павел Николаевич приготовился вздремнуть, но, как назло, стоило ему оказаться одному в комнате, как дремота улетучилась. Он немного поерзал и вспомнил тихий час в садике, где его заставляли «просто полежать с закрытыми глазками». Иногда это срабатывало, и Павел Николаевич погружался в глубокий здоровый сон.
Но тут, гремя душистыми чайными чашками, вплыла Ира. Пачкая руки вареньем, она порезала сладкий пирог и разложила его по двум блюдцам, села рядом со своим шахматным руководителем и, прежде чем взять чашку, решила облизать испачканную руку. Этот невинный полудетский жест произвел на Павла Николаевича ошеломляющее впечатление. Поймав на себе пристальный взгляд, Ира застыла с пальцем во рту, но кончик языка инстинктивно продолжал круговые движения. Оцепенение длилось не больше секунды, затем, дабы не показаться невежливым, Павел Николаевич схватил кусок пирога и чуть ли не целиком запихнул его в пасть, другую, свободную, руку он как бы невзначай положил Ире на коленку. Вопреки его ожиданиям, девушка не возмутилась, а напротив, закончив пикантную гигиеническую процедуру, накрыла ладонь Павла Николаевича своей теплой немного влажной ладонью. При этом оба участника мизансцены отрешенно смотрели в противоположную стену.
Поощряемая нежным пожатием рука поползла по ноге вверх, и каково было удивление Павла Николаевича, когда он обнаружил, что Ира, оказывается, одета не в колготки, а в чулки, заканчивающиеся широкой кружевной резинкой. Надежды маленький оркестрик в его душе разразился мощной симфонией, и руководитель шахматного клуба забыл обо всем на свете. О том, что с минуты на минуту могут вернуться активисты с сигаретами, которым он, балда такая, сам дал ключи от квартиры. О том, что закрыться изнутри на щеколду или собачку не получится, потому что запойный алкоголик Вадик Иншаков, к своим двадцати восьми годам уже перенесший одну клиническую смерть, в целях личной безопасности извел в доме все эти самые щеколды и собачки, и врезал в дверь замок, который обязательно должен открываться снаружи. О том, что внезапное появление хозяина дома тоже отнюдь не исключено, поскольку истории известны случаи, когда доведенный до отчаяния Вадик среди ночи покидал родительский дом через форточку и пешком и на перекладных добирался до города, где его всегда ждали заначка или компания великодушных друзей. Да и, собственно, о том, что руководителю шахматного клуба, наверное, негоже шарить под юбками у своих подопечных. Но полная пляшущих гормонов кровь отлила от мозга в нижнюю часть тела, и Павел Николаевич мягким толчком перевел гостью в горизонтальное положение на диван. Та тихо ойкнула и закатила глаза. В сексе, как и в шахматной партии, Ира инициативы не проявила, правда, теперь она и защищаться не стала и позволила Павлу Николаевичу сделать с собой все, что он захотел.
Активисты явились спустя полчаса после того, как Павел Николаевич посадил Иру на такси. Их лица были украшены симметричными кровоподтеками. Взбодренный руководитель клуба хотел было тут же броситься догонять и наказывать «этих подонков», но активисты, потупив глазки, признались, что в пылу дискуссии подрались между собой. Это их сразу как-то примирило, и они потом еще долго бродили вокруг дома, осыпая друг друга клятвами в вечной дружбе и любви. Активисты вернули ключи, жахнули на дорожку по рюмашке и удалились в обнимку, оставив некурящему Павлу Николаевичу пачку сигарет.
Павел Николаевич проснулся другим человеком. «Иринотерапия» явно пошла ему на пользу. С немыслимым энтузиазмом он навел порядок в квартире, сходил в супермаркет за продуктами, где наполнял корзину с достоинством, надувая щеки и сияя, словно молодожен. Вообще, все выходные прошли в мелких хозяйственных хлопотах, которые теперь почему-то выполнялись без гнетущего раздражения и перемежались прогулками на свежем воздухе. В воскресенье вечером родители привезли Вадика. Пока тот, удивительно тихий и осунувшийся, сидел с папой в машине, мама проинспектировала квартиру на предмет алкоголя, попрятала бутылки в плотную хозяйственную сумку, отвела Павла Николаевича в уголок и со слезами на глазах, но железом в голосе попросила его как старшего товарища повлиять и оградить. Из другой такой же плотной сумки она извлекла лик неизвестного в шахматных кругах святого, поместила его на видном месте в гостиной, а потом разложила по подоконникам мешочки с какой-то волшебной травой.
– Мы к колдуну ходили, – пояснила мама Павлу Николаевичу и уже для себя самой добавила: – Дорого берет, сволочь…
Павел Николаевич засомневался, что икона и колдовство могут ужиться на одной территории, но счел, что ирония в данном случае будет неуместна, а потому клятвенно пообещал иншаковской матушке пьянки в квартире прекратить. Близился дачный сезон, и выездные заседания клуба и без вмешательства колдуна все равно переместились бы поближе к природе. Но, честно говоря, Павла Николаевича посиделки с товарищами сейчас волновали мало, его заботила только перспектива взаимоприятного времяпрепровождения с Ирой.
Иногда в молодцеватую эйфорию примешивались панические нотки, и Павлу Николаевичу начинало казаться, что это был только сон или его больная фантазия, что ничего у них с Ирой не было. А потом, когда он успокаивался и убеждал себя, что что-то таки было, ему вдруг начинало казаться, что это было случайно и один раз и больше никогда не повторится. Павел Николаевич не верил своему счастью и боялся, что Ира, сожалея о содеянном, больше в клуб не придет.
Но страхи его были напрасны. Ира пришла. И, как показалось Павлу Николаевичу, одета и причесана она была с особым чувством, что он тут же отнес на свой счет. Весельчаки-пенсионеры тоже оценили внешний вид Иры и отпустили в ее адрес несколько скабрезностей. Павел Николаевич всеми силами старался демонстрировать незаинтересованность, но потом не удержался и сел с Ирой в пару разбирать простенькую задачку, которую он придумал для детской колонки журнала. Незаметно под столом он погладил ногой ее ногу, в ответ девушка больно прикусила нижнюю губу. Камень свалился с плеч руководителя. О, да! Она ни о чем не жалеет. Она так же, как и он, жаждет продолжения.
И тут Павел Николаевич слегка растерялся. Он не знал, как следует вести себя дальше. Наверное, от него ждут ухаживаний. А как ухаживают за нынешними девицами, он слабо себе представлял. Может, пригласить Иру в театр? Но в какой? На ум непроизвольно пришел кукольный, и Павел Николаевич внутренне рассмеялся. В дочери Ира, конечно, ему не годилась, но по возрасту была гораздо ближе к его сыну, чем к нему самому, а именно с сыном Павел Николаевич, наверное, в последний раз в театре и был. Во взрослый театр они не ходили, жена не любила. Мотивировала это тем, что в театре ругаются матом. В кино Павел Николаевич тоже давненько не был, предпочитал скачивать всю эту голливудскую чушь из интернета и смотреть дома на диване, где в любой момент можно без зазрения совести уснуть.
Что еще? Цветы? Кафе-мороженое? Как-то все это нелепо и банально. Хотя, кто знает, может, именно нелепостью и банальностью женщин проще всего пронять? Павел Николаевич попытался вспомнить, как он двадцать лет назад ухаживал за своей будущей женой, но ничего толкового выудить из памяти не смог. Особых ухаживаний вроде и не было. Будущая жена как-то очень быстро забеременела, поэтому романтики в их отношениях было мало. Были одни сплошные переживания. Сначала по поводу беременности. Беготня по врачам, анализы, вылеживания в больницах на сохранении. Потом, когда ребенок благополучно таки родился, все пошло по второму кругу: больницы, анализы, врачи. Колики, зубы, бронхиты. Бронхиты, зубы, колики. И нервы-нервы-нервы. Когда все зубы выросли, началась истерия по поводу устройства в детский сад. Рыдания, взятки, выбивание места в садике поближе к дому. Потом опять рыдания, как он там, бедненький один без мамки. И снова бронхиты, ветрянка, полный набор детских инфекций. И бесконечные сопли, и бесконечные нервы. После садика – школа. Здесь все то же самое, только уже без ветрянки. Сопли кончились – начались прогулы и курения в туалетах. Родительские собрания, воровство велосипеда, рыдания, денежная компенсация, отмена поездки на море, испорченный отпуск. Окончание школы, экзамены, истерия по поводу поступления в институт. Провал на вступительных, нервы-нервы-нервы. Попытки отмазать сына от армии, неожиданное твердое намерения ребенка пойти-таки послужить. Стенания, рыдания, переживания. И вот, казалось бы, все, уже предел, дальше переживать некуда, ребенок уже в армии, жив-здоров, пишет письма, но нет, оказывается, нет никакого предела, всегда найдется повод попереживать.
Ни цветы, ни кафе-мороженое в эту схему не вписываются. Так что опыт отношений с женой к Ире неприменим. Что же делать? Как быть?
Но оказалось, что делать-то ничего и не надо. Павел Николаевич волновался зря. После занятий они просто вышли с Ирой из клуба и молча направились к руководителю домой. Только в лифте Павел Николаевич позволил себе прикоснуться к Ире. Он провел тыльной стороной ладони у нее по щеке и деликатно поинтересовался, как она чувствует себя после прошлого раза.
– Все нормально, – ответила Ира, – я принимаю таблетки.
Сказала она это так буднично, как будто речь идет о таблетках от головной боли. Павел Николаевич даже слегка опешил. Вообще-то, он совсем не это имел в виду. Вообще-то, его больше заботило душевное состояние ученицы, но такой естественно-физиологический поворот вопроса, с другой стороны, не мог не радовать. Значит, и с духом, и с телом пока все в полном порядке.
Шахматно-постельные встречи стали носить регулярный характер. Конспирацию было соблюдать несложно. На людях Ира вела себя подчеркнуто отстраненно, да и наедине с Павлом Николаевичем, надо сказать, по-прежнему пылкости не проявляла. И если в процессе близости иногда позволяла себе шептать партнеру в ухо «Пашенька», то вне дивана переходила на «Вы» и называла недавнего любовника по имени-отчеству.
Присутствие в квартире Вадика Иру, похоже, не смущало. Да и тот, надо сказать, в последнее время был дик и асоциален, по вечерам тактично запирался у себя в комнате и слушал музыку, заглушая децибелами робкие поскрипывания соседского дивана. Пристрастия Вадика и раньше отличались своеобразием, теперь же Павлу Николаевичу приходилось проводить свидания под аккомпанемент и вовсе странного набора из четырех дисков, вырвавшихся в лидеры хит-парада последних недель: «AC/DC», «Prodigy», «Король и шут» и Бетховен. Классические произведения отмечались в репертуаре Иншакова и прежде, и Павел Николаевич знал: если из комнаты Вадика с завидной регулярностью начинает доноситься «Ода к радости» – жди беды. Это верный признак приближающегося срыва. В такие периоды Вадик становился особенно дерганным, глаза его приобретали нездоровый блеск, казалось, внутри него сжимается и скручивается невидимая пружина, готовая вот-вот разорвать покровы тела и выплеснуть наружу все вадиково нутро. И в один прекрасный день прорыв-таки происходил. Взъерошенный и всклокоченный Вадик прибегал на работу и вываливал на сонных коллег полтора миллиона на первый взгляд бредовых идей, из которых при ближайшем рассмотрении два-три десятка оказывались вполне разумными, и вся редакция потом еще пару месяцев благополучно ими питалась. Благодарные товарищи ставили Вадику пузырь, и он на неделю уходил в штопор. За эти редкие, но меткие вспышки креатива Иншакова в журнале и держали и прощали ему все его прогулы и прочие маргинальные выходки. О том, что Вадик был еще и племянником соучредителя, руководство предпочитало умалчивать.
Однако общение с колдуном пошатнуло устоявшуюся схему. Приближалось время запоя, составлялся план на новый выпуск, но ни свежих идей, ни блеска в глазах Вадика не наблюдалось. Более-менее в порядке был только раздел досуга, куда Павел Николаевич исправно клепал свои шахматные головоломки и статьи о жизни и творчестве знаменитых игроков. Главред начал заметно нервничать и как бы невзначай то и дело затевал в коллективе разговоры на околоалкогольные темы. Нервозность в поведении Вадика нарастала, но критической черты перейти все равно не могла. Внутренняя пружина, вроде бы сжавшись до предела, затем опять ослабевала, и Вадик впадал в апатию. Он исхудал, выглядел измочаленным, и на вопросительные взгляды коллег и товарищей лишь беспомощно разводил руками. «Ода к радости» стала все чаще чередоваться с завываниями Брайана Джонсона, а затем и вовсе сменилась на занудяшную «К Элизе», которую Вадик мог слушать по десять раз подряд. От этой мелодии Павла Николаевича тошнило с детства, со времен, когда сестра занималась в музыкальной школе. Но теперь, удивительное дело, она почти совсем перестала его раздражать. Павел Николаевич, вообще, практически расстался с таким состоянием, как раздражение. Теоретически, как человек, еще недавно испытывающий длительный голод сексуальный, он сочувствовал Вадику, голодающему по алкогольному забытью, но, будучи ныне сытым, Павел Николаевич мало беспокоился как о судьбе своего соседа в частности, так и о судьбе журнала в целом. Сейчас его волновала только судьба его отношений с молодой, пышущей феромонами подругой.
От матримониальных планов Павел Николаевич был пока далек, но расслабился и не заметил, что уже потек по реке жизни вишневым киселем. Так же беспрепятственно, как плоть шахматного руководителя входила в плоть шахматной ученицы, в его быт проникли щупальца женской заботы. В стаканчике в ванной поселилась сиреневая зубная щетка, в рационе Павла Николаевича появились салатики, оладушки и прочие бесхитростные блюда, сооружаемые на скорую руку из ничего. Словно завороженный, Павел Николаевич наблюдал за четкими и слаженными действиями Иры на кухне. Особенно его восхищало, как она, едва закончив приготовление пищи, тут же принималась мыть сковородку и даже плиту. Автоматизм движений указывал на то, что совершаются они не напоказ, а составляют часть Ириного естества. «Надо же, – удивлялся про себя Павел Николаевич, – симпатичная, хозяйственная – почему до сих пор не замужем?».
Но больше его, конечно, занимал вопрос, почему в поисках личного счастья Ира забрела в его хоромы. Не умаляя своих несомненных достоинств, Павел Николаевич тем не менее признавал, что жених он сейчас, мягко говоря, незавидный. Если бы Ира не знала, что квартира принадлежит Вадику, можно было бы предположить, что она претендует на жилплощадь. А так оставалось лишь теряться в догадках и тешить себя мыслью, что не все человеческие поступки поддаются логике.
И вот в один душный предгрозовой день Павлу Николаевичу удалось-таки вызвать Иру на откровенный разговор. Они оставались в клубе одни, уходившие предпоследними пенсионеры, уже давно подозревавшие неладное, высказали Ире на прощание очередную двусмысленную глупость, и та вдруг расплакалась. Павел Николаевич приобнял девушку, принялся ее утешать, и тут она окончательно расклеилась и «поплыла». Размазывая по лицу слезы-сопли, Ира рассказала, что давно в Павла Николаевича влюблена и что ходит в клуб только из-за него. Рассказала, что в шахматы ее научил играть папа. Что ее родители развелись, когда Ире было семь лет, отец уехал на родину в Омск, и больше она его никогда не видела. И что полгода назад им сообщили, что папа умер, и это известие неожиданно стало для нее большим ударом. Что она не находила себе места, металась между обидой на отца за то, что бросил ее маленькой девочкой, и чувством вины за то, что, повзрослев, она не стала предпринимать попыток найти его и наладить контакт. Что единственным светлым воспоминанием детства, связанным с папой, оказались шахматы. Что именно поэтому она записалась в шахматный клуб, надеялась вытравить комплексы путем методичного передвижения шахматных фигур. Что поначалу так и было, но потом все изменилось. Что общение с руководителем клуба выместило на периферию сознания размышления о смерти отца, заменив их другими, не менее мучительными переживаниями. И что Павлу Николаевичу ни в коем случае не следует выискивать тут фрейдистскую подоплеку, что он совершенно на Ириного папу не похож, а похож вовсе даже на героя ее пубертатных фантазий Луиша Фигу. Павел Николаевич не сразу вспомнил, кто такой Луиш Фигу, но имя ему показалось знакомым, и он решил, что это актер бразильских сериалов, которых во времена Ириного пубертата, должно быть, много крутили по ТВ, а потому счел комплимент сомнительным. Но, в целом, рассказ девушки его тронул. Павел Николаевич продолжал обнимать Иру и гладить ее по волосам. И, наверное, впервые с момента начала их странного романа он почувствовал, что испытывает к ней не только вожделение, но и простую человеческую нежность.
Павел Николаевич отослал заплаканную шахматистку умываться в туалет, а сам отправился ждать ее у крыльца. Напротив входа в клуб он заметил крепко сбитую женщину в спортивном костюме и поводком в руках, на котором болталось нечто среднее между болонкой, шваброй и курцхааром.
– Здравствуй, Люда, – поприветствовал Павел Николаевич жену и внутренне сгруппировался, ожидая скандала. Но ничего подобного не последовало.
– Привет, Паша, – будничным и вполне доброжелательным тоном произнесла она, – а мы тебя ждем.
Держалась Людмила на удивление спокойно. То ли несколько месяцев одиночества пошли ей на пользу, то ли она, действительно, как неоднократно советовали ей муж и сын, пролечилась у невропатолога. Спокойствие жены передалось Павлу Николаевичу на расстоянии, он отделился от крыльца и легкой походкой скользнул к встречающей его парочке, присел у ног Людмилы на корточки и принялся тискать упавшего на спину пса, приговаривая: «Бусик, старина, ну, как ты там?»
– Сережка в пятницу возвращается, – весело сообщила Люда.
– Да, я знаю, – с корточек отозвался Павел Николаевич.
– Пойдем, Паша, ни к чему ему это все… – то ли попросила, то ли приказала жена.
Краем глаза Павел Николаевич увидел, что из клуба вышла Ира. Поравнявшись с воссоединившейся семейкой, она на секундочку задержалась и, делая легкое ударение на каждом слове, произнесла:
– Павел Николаевич, до свиданья.
Павел Николаевич, не вставая, вскинул подбородок. Он знал, что должен сейчас что-то сказать, но ничего умнее, чем «Ирочка, поработайте над эндшпилем», в голову ему не шло, поэтому он просто молча проводил девушку взглядом. Затем руководитель клуба, наконец, поднялся, и влекомый под руку Людмилой, направился в сторону дома.
Возле дороги процессия с собачкой нагнала Иру, ожидающую на тротуаре зеленый сигнал светофора. Проходя мимо, Людмила как бы нечаянно задела девушку локтем, и когда та распахнула на нее свои большущие глаза, процедила сквозь зубы:
– Рокировочка!
июль-август 2013
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/