Двое в облаке

 

- Ой, а самое сильное впечатление - это татарские женщины! Витек, я пока в дом к одному мужику местному не попал, даже и не догадывался, что это просто другой мир! На первый взгляд показалось, что все, как у нас: на улице - малолетки с голым пузом тусуются, в ресторане гостиничном – жрицы любви дым от сигареты весь вечер разглядывают, на работе - тётки толстожопые в брюках с озабоченным видом бегают. Ничем вроде женщины от наших не отличаются. Но это только на первый взгляд!

Вован пожизненный друг моего мужа. Он любит вспоминать, как дрались они с Витей в яслях из-за горшка. У одного был горшок с нарисованным сбоку цветочком, на другом был запечатлен медведь. Девчачий, с цветочком, трехлетних мужчин оскорблял, поэтому они правдами и неправдами умыкали друг у друга горшок с медведем. Иногда страсти кипели до мордобойного градуса. В конце концов, как это у мужчин нередко случается, победила дружба.  

После яслей был общий детский сад, потом общая школа, жили друзья в одном дворе, так что стали за жизнь почти кровно близкими друг другу. 

Воспоминаниями про горшки Витин друг развлекал меня практически при каждой встрече. Я вначале удивлялась настойчивым повторениям откровенно глупой истории, на слабоумного Вован не походил, склерозу проявляться было рановато. Потом поняла – он таким способом нас ранжировал, себя и меня. Давал мне понять, кто главный в Витиной жизни, я, без году неделя появившаяся на горизонте мужа, или он, Вован. 

Я Вована недолюбливала. Я выбрала себе в мужья интеллигентного, деликатного Витю. Бесплатное приложение в виде шумного и беспардонного Вована меня мало радовало.
Но приходилось терпеть. Муж Вована обожал! Да и терпеть, если честно, приходилось не так уж часто. Вован, как комета в слои земной атмосферы, врывался в нашу мирную жизнь редко, но шумно и ярко, всегда неожиданно, без предварительного звонка.
 
В течение последнего года жил Вован по какой-то служебной надобности в Казани. Теперь вот вернулся и наносил визиты своим многочисленным друзьям. Пришло «счастье» и в наш дом. Настал момент испытания моего терпения.

Мужчины общались за пивом, а я сидела в углу дивана, одним глазом и ухом следила за телевизором, другой сенсорной парой - за «долгожданным» гостем.

Вован хлебнул пива, послушал, как жидкость гулко булькнула в объемную утробу, кивнул удовлетворенно, продолжил прерванный рассказ:
- Ты понимаешь, нормальная семья, современная. Он по нашей специфике, она администратор в городской филармонии. Красивая, холеная женщина. Никакого там, понимаешь ты, шариата, никаких шальваров и хиджабов, никакой чадры. Но так она у него вышколена! Он в комнату входит - она встает. Подносит все ему - с поклоном! Подала - в жизни не сядет, пока он не разрешит! Где-то ступить впереди мужика - ни боже мой! Только после него. Спрашиваю, а если припозднился, или сильно «усталый» вернулся, то бывает скалкой по лысине? А он, хозяин-то, удивляется. Мол, ты что такое плетешь? Витек, ты прикинь, не бывает у них такого! И пьяного, и любого встретит его жена, обиходит, обласкает. Веришь, чуть не до утра мы у него дома гудели, а она всю ночь нам прислуживала. И все с поклоном, все с улыбочкой. Ну, ты понимаешь, жизнь у мужика?! А я все думал, че они, татары, важные все такие, степенные? Теперь понял. Потому что им их женщины с утра до ночи и с ночи до утра уважение оказывают. Просто за то, что он мужик. Ты понял, а?! Я че надумал! Как только со своей в очередной раз поцапаюсь, сразу ее в отставку! Надоела! На фиг! И на татарке женюсь! А?!

Вован звонко шлепнул себя по толстой коленке, радостно заржал, вертя головой, приглашая и меня порадоваться замечательной перспективе, открывавшейся перед ним. 

Набрался уже! Не соображает, что мы по разные стороны баррикады. Я-то всяко с его женой солидарна, которая его пьяного, по слухам, воспитывает путем рукоприкладства. По мне, так мало она этим методом пользуется. Надо бы чаще и эффективней.

Ишь, сибарит! Татарку ему подавай, чтоб стояла в его присутствии и кланялась! 
Что-то верится мне в его россказни с трудом. Хоть и мусульманка, а вряд ли женщина современная, самодостаточная раболепствовать будет.

Вон, Роза Акзамовна, соседка моя, даром, что восточная женщина, мужчин своих гоняла, только шум стоял. Конечно, чужая семья всегда тайна за семью печатями. Но мне казалось, о семье Секаевых я знаю все. Так уж как-то получалось. 

Спросил бы кто, каким боком они тебе, Секаевы? Я бы и задумалась, что ответить. Да никаким. Соседи. Но сказала б так, и соврала. Соседей много, а Секаевы одни. Особенные. Из-за Артура, конечно.

Что б я была когда в него влюблена - нет! Не влюблена. Восхищена. Когда любовь, то хоть тайная, хоть маленькая, но надежда на взаимность. Я ж не то что не надеялась, я просто понимала - это невозможно. Как скакун и верблюдица. Как голубь и ворона. 

И не сказать, что я какая-то убогая. Нет. Нормальная, среднестатистическая. В отдельные моменты даже привлекательная. Артур просто парень звездный. 

Я как-то пыталась найти какого-нибудь актера, чтобы с Артуром можно было сравнить. Не нашла. Ни у нас, ни в Голливуде. Нет таких. Красавец Артур редкий. Редчайший.

Мы вообще-то живем в соседних подъездах, но на одном этаже, через стенку. Тоненькую. И вентиляционная шахта на кухне и в санузле общая. И балконы рядом. 

На этом балконе я Артурчиком первый раз и восхитилась. Уже давно. Мне было двенадцать лет, ему пятнадцать. Мы переехали в новую квартиру. Я вышла на балкон, посмотрела вниз, потом по сторонам. На соседнем балконе увидела Артура. И восхитилась. На всю жизнь.
Потому-то все перипетии семьи Секаевых всегда волновали меня, привлекали мое пристальное внимание. Потому и замирала я на кухне, выключив воду и все электроприборы, лишь только слышала пронзительный, как у электродрели, голос Розы Акзамовны за тонкой кухонной стеной. 

Я знаю прекрасно, что подслушивать нехорошо. Стыдно подслушивать. Но ссоры Секаевых подслушивала все свое зрелое детство. Стыдясь и казнясь - подслушивала.

Потом я окончила медицинский институт и стала частым гостем в семье Секаевых. Роза Акзамовна страдала гипертонией, случались у нее кризы, довольно тяжелые. Гумар Халилович звонил мне, шептал в трубку, задыхаясь:
- Светочка, скорее! Розочке плохо!
И я неслась в соседний подъезд с коробкой «неотложки» под мышкой.

Родители Артура были верующими людьми, ездили иногда на другой конец города в мечеть, соблюдали мусульманские праздники. Но что-то я не замечала, чтобы Роза Акзамовна вставала в присутствии Гумара. Как-то больше походило, что все у них наоборот. Вставал и кланялся Гумар. Не натурально, конечно. Атмосфера просто такая была у них в семье.

Маму Артурчика я, вообще говоря, не любила. Каждый раз, собираясь бежать сбивать у нее давление, я занималась аутотренингом, напоминала себе клятву Гиппократа, велевшую врачу быть милосердным и оказывать посильную помощь всем страждущим, и правым, и виноватым. 
Шумная, истеричная, меркантильная, неискренняя…. Много еще есть эпитетов негативного плана, которые бы по отношению к Розе Акзамовне не являлись преувеличением. 

А уж как она ломала своих мужчин, мужа и сына! Через колено ломала! Даже наблюдать за этим со стороны было неуютно. Могу представить, как чувствовали себя ее родные, подвергаясь прессингу. 

После того, как она грубо и бесцеремонно вмешалась в жизнь сына, я вообще пребывала в уверенности, что она урод, ошибка природы. Бывает, по какой-то причине родятся люди с серьезными повреждениями тела. Шестой палец, «заячья губа», «волчья пасть», аплазия, то есть неразвитие какой-то конечности… 

Роза Акзамовна, похоже, тоже появилась на свет с аплазией того места, которым люди любят, жалеют, сопереживают. Должен быть в организме участок, который отвечает именно за эти функции. Вот у Розы Акзамовны он отсутствовал. С рождения. Потому что пройтись по любви единственного сына бульдозером мог только человек, искренне не понимающий, что он делает.

С девочками у Артура проблем никогда, конечно, не возникало. Ему и напрягаться не приходилось. Самые красивые, самые умные, самые состоятельные, короче, любые самые-самые, наперебой предлагали себя Артуру. 

Он периодически выбирал одну из них, обычно красоты неземной, какое-то время девочка ходила в соседний подъезд с высоко поднятым подбородком. Но скоро подбородок поднимала другая, а у предыдущей распухало от слез красивое лицо, и она понуро сидела на лавочке у подъезда, поджидая ветреного Артура для прощальных разборок.

Так было, пока не появилась Лиза. Я к тому времени уже бегала в семью Секаевых со своим тонометром, поэтому имела возможность наблюдать развитие событий не только издалека, но и с близкого расстояния. 

Вначале вид новой пассии Артура вызвал у меня сильное недоумение. Она очень отличалась от своих предшественниц. Высокая, худенькая, с минимально выраженными женскими достоинствами, с гладко зачесанными назад длинными волосами над высоким, выпуклым лбом, в очках, постоянно съезжающих по ровнехонькому, тоненькому носику. 

Но недоумение прошло, стоило только заглянуть в Лизины широко распахнутые бирюзовые глаза, беззащитные в своей бирюзовости и распахнутости, услышать ее тихий голос и глянуть на фарфоровые, с длинными, ломкими пальчиками нервные руки. Лиза являлась именно той женщиной, рядом с которой мужчина чувствовал себя Мужчиной. За это и выбрал ее Артур среди множества красавиц, умниц и богачек.

Любовь у них была какая-то киношная, несовременная, нереальная в своей красивости. На несколько метров вокруг этой парочки распространялась аура любви, так, что, когда они шли через двор, взявшись за руки, девчонки переставали прыгать через резиночку, мальчишки останавливали свой нескончаемый бег, доминошники забывали «козла» и «рыбу», а тетки у подъездов - мировые и дворовые проблемы. Все смотрели им вслед и становились мечтательно-задумчивыми.

Роза Акзамовна против Лизы ничего не имела. Артуру давно пора пришла жениться. Лизин папа был известным человеком в городе. Просчитывающая все на много ходов вперед Роза Акзамовна, наверное, уже не раз прикинула, как с выгодой для себя можно использовать возможности и связи будущего родственника. То есть Лиза была выгодной партией. О свадьбе говорили, как о решенном деле.

 Тут-то у Лизы и случился припадок. Эпилептический. С судорогами, с потерей сознания, с пеной у рта и непроизвольным мочеиспусканием. Прямо в квартире у Секаевых. На глазах у всех членов семьи.

Я узнала о происшествии вечером того же дня. После обеда позвонила Роза Акзамовна и, ничего не объясняя, попросила принести «Справочник невропатолога». 

Меня просьба не смутила. Как раз накануне Роза Акзамовна расспрашивала меня о последствиях инсульта. Я подумала, что интерес к специальной литературе на ту же тему.
Вечером на кухне Роза Акзамовна стала громко кричать. Я давным-давно не грешила подслушиванием. Но в тот вечер замерла, пытаясь разобрать слова, доносившиеся из вентиляционной шахты. Ничего не разобрала. Холодильник мирно урчал, создавая неблагоприятный для подслушивания фон. А, главное, за столом пил чай сын. Он посмотрел на меня с удивлением, когда я вдруг застыла в позе гончей перед гоном. Мне стало стыдно.
Но, все равно, любопытно. Обычно, когда Роза Акзамовна вопила, ей никто не возражал. В тот вечер отчетливо слышался мужской голос, после которого Роза Акзамовна верещала с еще большим жаром.

А потом позвонил Гумар Халилович и шепотом прокричал: «Розочке плохо!» Торопливо поднимаясь по лестнице, я столкнулась с бежавшим вниз Артуром. На мое: «Привет! Что с матерью?», он бросил с сердцем: «Злобой своей захлебнулась!»

Я удивилась. Артур свою ядовитую гремучую маму любил, по поводу ее болячек всегда волновался. Мне стало ясно, что ссорился с матерью именно он.

А уж подробности с комментариями я услышала от самой Розы Акзамовны.
Во время совместного семейного обеда Лиза вдруг как-то странно стала себя вести, испуганно втягивать носом воздух, как бы принюхиваясь, озираться, а потом завалилась, потеряв сознание. Потянула на себя скатерть со всей сервировкой, уронила стул, разбила о плиту в кровь голову, страшно выгибалась, скрипела зубами, в конце приступа обмочилась.
Когда приступ закончился, то Лиза долго еще была невменяема. В конце концов пришла в себя, рассказала, что у нее с детства эпилепсия, но припадки случаются крайне редко. Один раз в несколько лет. Ей даже противорецидивное лечение не назначали.

Подавленный Артур увез Лизу домой, а деятельная Роза Акзамовна взяла у меня «Справочник невропатолога» и внимательно изучила все, что было написано под заголовком «Эпилепсия».
Усвоив прочитанное, позвонила родителям Лизы и выступила в смысле «нам вашей Ульянки не надоть». В это время вернулся Артур и услышал маму, негодующую по поводу попыток подсунуть «бракованную» Лизу. Услышал и озверел.

Тут-то у них и начался крик, подслушать который мне помешало присутствие сына.
Аргументы каждый выдвигал свои. Роза Акзамовна - «о тебе же, глупом, пекусь», Артур - «это все не твое дело, разберусь без тебя».

В результате расхождения жизненных позиций припадок начался у Розы Акзамовны. Гипертонический. Позвали меня. Вначале использовали в качестве терапевта, потом попытались использовать в качестве третейского судьи. Но я, как пойманный разведчик, стиснула зубы и свое мнение по спорному вопросу оставила при себе, за зубами.

Несколько дней Лиза у Секаевых не появлялась. Наконец, пришла. Бледненькая и несчастная. Я возилась на балконе с цветами, и видела, как они с Артуром шли через двор, опустив головы и плечи, но, как обычно, взявшись за руки. 

Они зашли к Секаевым, а через какое-то время Артур выскочил из подъезда радостный и возбужденный и убежал. 

Минут через пять после него из подъезда вышла Лиза. Мне стало страшно за нее. Она ничего не видела вокруг, брела, оступаясь и спотыкаясь, как слепой или очень пьяный человек. 
Лишь только Лиза скрылась из виду, прибежал почти вприпрыжку Артур с двумя бутылками «Шампанского» в руках…

С тех пор Лиза появляться в нашем дворе перестала.
Возвращая мне «Справочник невропатолога», Роза Акзамовна сказала:
- Ты извини, я там кое что красным подчеркнула. Давала читать этой красавице. А потом объяснила, как это аморально, свои проблемы делать проблемами любящего тебя человека. Сказала ей, если она любит Артура и желает ему счастья, то пусть исчезнет с его глаз навсегда. А то он вбил себе в голову, что любит, и жить без нее не сможет. Чушь все это! Еще как сможет! И прекрасно будет жить! Уж я об этом позабочусь!

Я потом заглянула в пресловутый справочник. Красным была подчеркнута информация об утяжелении течения с возрастом, о возможной деградации личности в тяжелых случаях. Фраза о том, что не исключается роль наследственности в возникновении заболевания, была подчеркнута двумя чертами и отмечена восклицательным знаком.

С тех пор я стала частенько встречать Артура навеселе. Вначале одного. А потом, все чаще и чаще, с девушками «легкого поведения». 
Иногда он приводил домой сразу двух или трех проституток. Музыка гремела за стеной до утра. Утром Артур просил мать сварить кофе. Когда Роза Акзамовна заносила кофе в комнату сына, вся веселая компания находилась обычно в постели, мягко говоря, в неглиже.
Роза Акзамовна жаловалась мне:
- Совсем стыд потерял!
Однако терпела. И кофе в постель голым проституткам носила. 

Трудно сказать, почему. С ее-то задатками ведьмы! Может быть, потому, что Артур разбогател, и на порядок возросшее благосостояние семьи целиком зависело от него. К деньгам  Роза Акзамовна всегда испытывала самые нежные чувства. А может быть, все-таки винила себя за Лизу? Трудно сказать.

Но вот почему так вызывающе вел себя обычно не склонный к эпатажам Артур, я не сомневалась. Он матери мстил. Заглушать свою боль он мог не так демонстративно.
Длилась такая «разлюли малина» очень долго. Потом Артурчик потихоньку угомонился. Потом женился.

Звали жену Анжелика. Была та красива, как античная богиня. Томные глаза пугливой серны сводили с ума всех мужчин. Но чувство восторга имело место до тех пор, пока Анжела не открывала рот. Есть подозрение, что серое вещество в коре головного мозга у нее отсутствовало совершенно, потому и возможности понять, что выгодней, выигрышней для имиджа ей находиться с закрытым ртом, у нее, бедняжечки, не было. Эллочка Людоедка рядом с Анжелой выглядела бы интеллектуалкой. Стерва и истеричка молодая жена Артура была под стать свекрови. Привычный крик на секаевской кухне скоро превратился из соло Розы Акзамовны в ее же дуэт с невесткой. 

Я, горюя по Лизе, думала о Розе Акзамовне: «Так ей, змее, и надо!» 
Вскорости Анжела родила Артуру сына, и молодые отселились в отдельную квартиру на соседней улице.

Моя жизнь шла чередом, я родила еще одного сына, дважды меняла место работы. Но за Секаевыми присматривала. И как врач, и как женщина, однажды и навсегда восхитившаяся Секаевым - младшим, а теперь уже средним.
В их семье перемен было мало. Гипертония у шестидесятилетней Розы Акзамовны стала злее, она перенесла инсульт, ходила теперь медленно и еле заметно приволакивала ногу.

Артурчика я видела часто. Каждый день он приезжал к маме обедать и ужинать. Иногда, столкнувшись нос к носу, мы болтали с ним за жизнь. 
Однажды в моей квартире раздался телефонный звонок:
- Свет, это Артур. Ты очень занята? 
Даже если бы у меня стояло на очереди сто пять неотложных дел, я бы все равно сказала то, что сказала:
- Нет, я свободна.
- Ты не могла бы подарить мне пару часов?
Он еще спрашивает! Да хоть пару дней. А еще лучше - пару лет. Я ответила: 
- Конечно. А что случилось?
Артур хмыкнул как-то многозначительно:
- Да уж случилось. Событие из серии «нарочно не придумаешь». Короче, надо мать одеть так, чтобы Наоми Кэмпбелл с ней рядом отдыхала. У нее со вкусом, сама знаешь, напряженно. С Анжелкой у них опять бои до первой крови. Так что выручай. Определяйся по времени, и я повожу вас по магазинам.

Через полчаса я, очень польщенная оказанным доверием, взобралась на высокое сидение блестящего, просторного джипа, покосилась на руки Артура, спокойно и уверенно лежащие на руле технического чуда. Квинтэссенция женского счастья: каждый день видеть рядом с собой красивые, сильные мужские руки на руле красивого и сильного автомобиля!

Роза Акзамовна сидела сзади молча, вид имела несколько придурковатый. В магазинах вела себя непривычно тихо, покорно мерила все, что просили, не вредничая, крутилась и вертелась, демонстрируя нам с Артуром достоинства и недостатки очередного туалета. 

Выбор остановили на строгом брючном костюме темно-лилового цвета с белоснежным воздушным жабо у ворота и запястий. Потратив еще уйму времени на выбор обуви, вернулись домой.
Событие, к которому мы совместными усилиями готовили Розу Акзамовну, было, действительно, как выразился Артур, из серии «нарочно не придумаешь». Собирали мы ее на свидание! 

Оказывается, была у Розы Акзамовны, той самой Розы Акзамовны, которой я в свое время поставила диагноз - приговор аплазии того места, которым любят, сорок с лишним лет назад любовь. Сумасшедшая! 
Почему влюбленные расстались - неизвестно. Как-то там фигурировала родительская воля. Артур, рассказывая мне всю эту эпопею, коснулся причин расставания вскользь, а я уточнять не стала. 
Но расстались. И вот накануне наших совместных поездок по магазинам пришла Секаевым телеграмма. Возлюбленный Розы Акзамовны сообщал, что намерен быть в нашем городе проездом, и в назначенный час в такой-то гостинице будет ждать ее в ресторане. 
По прочтении телеграммы Гумар Халилович стал нервничать и курить, Роза Акзамовна плакать, Артур, человек практичный, прикидывать, во что мать одеть и обуть, чтобы она хотя бы отдаленно напоминала себя саму сорокалетней давности. Прикинул. Понял, что не во что. И позвонил мне.

На следующий день я со своего балкона, а нервный, плавающий в облаке сигаретного дыма Гумар Халилович со своего, наблюдали, как нарядная Роза Акзамовна, посверкивая коллекционными бриллиантами, бесцеремонно снятыми Артуром с Анжелки, садилась в машину сына. 

Когда машина скрылась за домом, я обернулась к соседнему балкону. Мы встретились с Гумаром Халиловичем глазами. Он суетливо и жалко замахал на меня руками и, как обычно, шепотом прокричал:
- Светочка, я тебя умоляю!..
Я смущенно и виновато отвела глаза.

Вернулись Роза Акзамовна и Артур очень поздно. Артур почти сразу позвонил мне.
- Свет, можно я зайду? Отчитаюсь или поделюсь. Сам не знаю, что. Короче, распирает меня. А?
Я покосилась на недовольно насупившегося Витю, но ответила:
- Приходи.
Мы сидели с Артуром у меня на кухне, курили. Говорил Артур. Я слушала.

О том, что у многих людей существует проблема отсутствия слушателей, я прекрасно знала. Но почему-то никогда не думала, что эта проблема распространяется на таких баловней судьбы, как Артур.
Если родился красивым,
Значит, будешь век счастливым!
По всему выходило, что распространяется.

Я Артура слушала. И он говорил, говорил, говорил…
- Я пока мать вез, все боялся, чтобы ее «кондратий» не хватил. Сидит, волнуется, то бледная, то красная. Однако довез. В «Империал». Ты была там хоть раз? Нет? Там номеров дешевле, чем за двести пятьдесят баксов в сутки, нет. Но это к слову. Зашли мы в ресторан. Сидит дедок. Упакован тоже не на одну сотню «зеленых». Мать увидел, как ломанется к ней! Обнялись они, долго так стояли, обнявшись. Я ждал, ждал, пока мать меня представит. Не дождался. Она, похоже, обо мне и позабыла. Смотрит на деда этого, голову запрокинула, и про остеохондроз свой шейный забыла, глаза сияют, как у девочки. И он с нее глаз не сводит. Сели, за руки держатся, все что-то говорят друг другу. И счастливые такие оба! Я вначале сел неподалеку, наблюдал за ними. Но как-то неловко было. Мать она мне все-таки. А я вроде как подглядываю. Ушел в холл, там ждал. Все журналы, что там на столике были выложены, перечитал, подремал. Наконец, вышли они. Тут уж мать нас познакомила. Дед внимательно так в глаза мне заглянул, кивнул одобрительно. Понравился я ему, похоже. Рукопожатие у него крепкое такое, чувствуется, силенка есть у мужика. И выдает он мне, дед этот энергичный: «Я, Артур, сам хочу тебе все сказать. Розе трудно будет говорить об этом. Жизнь я прожил на Севере. Последние десять лет - в нефтяном бизнесе. Денег столько, что не знаю, куда их тратить. Семьи нет, и никогда не было. Потому что всю жизнь помнил твою мать. Недавно начались у меня серьезные проблемы со здоровьем. Врачи запретили работать. Еду  на Кипр, на ПМЖ. Недвижимость какую-никакую я там несколько лет назад прикупил по случаю. Вот прошу твою мать поехать со мной. Я со своими деньгами могу купить любую фотомодель. Или несколько фотомоделей. Но кроме нее, кроме Розы, никто мне не нужен. Оказывается, и она меня помнила всегда. Так что хоть последние свои годы проживем счастливыми. Она попросила день на раздумье. Я даю три дня. Так что знай. И, пожалуйста, как мужик мужика прошу тебя, расскажи все сам отцу. Я хотел сам поговорить с ним, но Роза не разрешила, жалеет его, Гумара. Поговори! Ее береги, не волнуй зря». Он так говорит, а мать стоит рядом и плачет. Ну, а я, весь офонаревший, выслушал его, сгреб мать под мышку и домой. Едим, молчим. Она о своем. Я о своем. Думаю, как же мать, свою боль в сердце столько лет имея, могла так тогда….  Со мной….  С Лизой… Она клялась, божилась, что Лиза сама… Я не верю. Мать руку приложила. Я Лизу долго искал. Ее родители твердили: «Уехала, адрес запретила давать». Я не верил. Все искал. Не нашел. Анжелка чужая. Живу с ней из-за сына. Надо мне снова Лизу искать. Я даже придумал, как. Через врачей, через невропатологов. Ведь кто-то же ее лечит! Пусть через десять лет, но я ее найду. Обязательно найду! И в другом городе найду, и в другой стране, и на другой планете!

Роза Акзамовна ехать на Кипр отказалась. Наверное, Гумар Халилович, столько лет дрожавший за ее здоровье, ухаживавший за ней, больной, сносивший покорно все ее капризы и фокусы тоже что-то значил для нее. Может быть, его она тоже любила? Кто мне докажет, что нельзя одновременно любить двух мужчин? Я вот, например, Витю своего очень люблю. И параллельно Артурчиком восхищаюсь. Одно не исключает другое.
Короче, не объясняя своего решения, Роза Акзамовна оставила все, как есть.

Через месяц после описанных событий на электронный почтовый ящик Артура пришло сообщение, что возлюбленный его матери после обширного инфаркта миокарда скончался, но успел до смерти отписать все свое немалое состояние Розе Акзамовне. О чем и извещал ее заморский душеприказчик возлюбленного.

Розу Акзамовну после полученного известия свалил очередной инсульт, тяжелее прежнего. Она долго оставалась беспомощной. Но все же выкарабкалась. Как раз к тому времени, когда надо было вступать в права наследования завещанным имуществом.

И вот тут Роза Акзамовна изумила меня на всю катушку! Да и не меня одну. Она половину того, что досталось ей от любимого, передарила детским домам и православным соборам города! 

Алчная, меркантильная, завистливая Роза Акзамовна!! Раздарила большущие деньги!! Просто так!! Неизвестно кому!!
Я отказывалась что либо понимать. 

После всего пережитого Роза Акзамовна как-то враз состарилась, притихла, почти не выходила на улицу. Концерты за кухонной стеной прекратились. Только редкое побрякивание посуды говорило о том, что жильцы в соседней квартире  еще живы.
Но каждое воскресенье, рано утром, она стала куда-то ходить. Однажды я увидела, куда. 
Она ходила к близлежащей церкви. Шла вдоль высокой церковной ограды и раздавала бандитского вида запитым попрошайкам милостыню. Потом вставала у ворот, не заходя вовнутрь ограды.  Запрокинув голову, стояла, глядела на купол колокольни и слушала колокольный звон.

О чем думала она? О своем любимом, с которым у нее были разные Боги, но общая любовь? Или о жизни, которая неизвестно для чего дается нам?  Этого я не знаю.

А через год случилось страшное с Артуром. В него стреляли. В подъезде. Он убежал. Уже забежал в квартиру и захлопнул дверь. Дверь оказалась слабой защитой. Одна пуля его достала. Попала в живот и на излете ушибла позвоночник. 

Артур остался жить. Выше пояса. Все, что находилось ниже, существовало лишь потому, что имело общую с живым верхом кровеносную систему. По инерции. Но совершенно не работало. Не двигалось, не болело, не чувствовало…

Я расплакалась, когда первый раз увидела Артура в инвалидной коляске. Это было так ужасно! По-прежнему невозможно красивый Артур, только побледневший и похудевший - и инвалидная коляска. А как же тогда - «родился красивым - будешь счастливым»?! 

Бизнес, из-за которого стал инвалидом, Артур недоброжелателям не отдал. После возвращения из больницы снова стал ездить каждое утро на работу. Только теперь в коляске и в сопровождении охранника. А жил он у родителей. У Анжелы во время его отсутствия случилась страстная любовь с охранником, которого Артур нанял для жены и сына, пока велось расследование покушения. Артур по возвращении Анжелиной любви препятствовать не стал, она сама быстро скончалась. Анжела просила Артура вернуться к ней, обещала стать верной и заботливой, но он не вернулся.

Недалеко от нашего дома располагался чахлый сквер, плавно переходящий в пустырь, а затем в овраг. Неуютный сквер облюбовали окрестные собачники. Четвероногие друзья человека изгадили следами своего присутствия все дорожки, поэтому обычных гуляющих там почти не было. 

Вот в этот самый пустынный  сквер и стали вывозить Артура перед сном на прогулки. Я смотрела вслед молодому, рослому охраннику, с сонным видом толкавшему впереди себя коляску с Артуром, и сердце мое сжималось от сочувствия. 

Но однажды я увидела, что коляску с Артуром толкает не скучающий охранник. Что-то знакомое показалось мне в высокой, худенькой женской фигурке. Лиза?! Лиза. Это была она.
Лиза что-то говорила и улыбалась, сзади наклоняясь к плечу Артура, из-за спины заглядывая ему в лицо. И Артур улыбался. Впервые после трагедии. А над их головами переливалось перламутром голубое сияющее облако, уходящее своим краем в бездонное небо…

- Свет, ты нам свежего чаю не заваришь?
Муж смотрел на меня с удивлением и немного с укором. Наверное, ему пришлось повторить свою просьбу несколько раз, прежде чем я очнулась. 

Что поделаешь! Водится за мной этот грешок, рассеянная я.
Мысли у меня просто такие, с большим размахом крыльев. Как у орлана - белоголова.

Вот и о Секаевых стала думать, начав с женского вопроса в национальном преломлении, а закончила размышлениями о бессмертии настоящей любви.
Я поставила чашки с чаем на поднос, вошла с подносом в комнату.
Не удержалась, съязвила:
- Вам просто с поклоном или желательно еще и с реверансом, как приятнее?
Муж взял поднос из моих рук, поставил его на столик, притянул меня к себе за плечи, поцеловал в щеку. 
- Дурочка ты моя, обиделась! Мы же с Вованом так, потрепаться, языки почесать! Нет, я тебя ни на кого не меняю. При свидетеле заявляю. Ни на татарку, ни на француженку, ни на зулуску. Никто мне вместо тебя не нужен.

Я сидела рядом с Витей. Моя голова лежала на его плече. Под ухом Витино сердце бодро выстукивало синусовый ритм. Мои волосы щекотно шевелились от его дыхания. 
Я сидела и думала: «Хорошо, когда все хорошо!»

 

 

Генеалогия

 

«…И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени…»

А.А. Ахматова

Сын вернулся из школы со свежей царапиной через всю щеку. Я испуганно закудахтала:
- Ой, сыночка, кто это тебя?
Сын по-мужски сдержанно меня осадил:
- Никто, сам ударился.

Осенью моему мальчику исполнилось девять лет. С недавних пор он стал заметно от меня отдаляться, стал отстаивать свое право на неприкосновенность личной жизни. Я теоретически с этим правом была согласна, но инстинкт наседки еще во мне жил, побуждая бросаться грудью на защиту своего птенца. 

Подросший птенец мои порывы пресекал на корню. Он просто перестал со мной делиться своими проблемами, потому что вся жизнь девятилетнего мальчишки - это одно сплошное отстаивание конституционных прав и свобод. Само собой, отстаивание, сопряженное с насилием. 
Однако даже лишенная права быть посвященной в суть дела, я видела итоги бурной жизни внутри общества на лице моего сына очень часто, и сердце мое разрывалось от жалости к нему, маленькому, но уже мужчине. 

Я с умилением смотрела на его родное, румяное с мороза лицо, влажный, прилипший ко лбу после умывания чубчик, неумело смазанную йодом свежую царапину и думала: «Господи, как быстро он вырос!»

Сын сел за накрытый к обеду стол, но даже за едой продолжал думать свои бесконечные думы. Вспомнив о чем-то, торопливо сглотнул, спросил:
- Мам, а у меня предки были?
Я очнулась от своих сентиментальных мыслей, отозвалась:
- Конечно, как же без них. У всех людей были предки.
Ответ сына не удовлетворил. Он пояснил свой вопрос:
- Нет, настоящие предки. Правдишные. Ну, чтобы со шпагой, или там шляпа с пером.

А, вон в чем дело! Уже несколько месяцев под подушкой сына лежали, сменяя один другой, потертые, еще нами с сестрой читанные - перечитанные, тома с романами Дюма. Вот ему, маленькому, и захотелось таких же лихих, как на страницах любимых книг, предков. 

Пришлось сына разочаровать.
- Нет, сын, у твоих предков вместо шпаги вилы и лопаты были, а вместо шляпы с пером брыль соломенный. Твои предки все крестьянами были, жили на земле.

Сын недовольно скривился, но скоро о своем разочаровании забыл, и по лицу опять стали пробегать тени мыслей, мало связанных с заданным вопросом.

Что ж, не одному моему мальчику хотелось иметь красивую родословную. Я давно уже обращала внимание на то, что в стране, которая в начале века была на 90% крестьянской, потомков крестьян практически нет! 

Наши прабабки, миллионы крестьянских женщин, шли в свое время под венец с такими же земными, выросшими на земле парнями, рожали им детей, и даже не догадывались, что дети этих детей будут их стыдиться.

Сын после обеда убежал куда-то по своим делам, а я долго еще обдумывала зацепивший меня вопрос. Решила, надо при случае с сыном поговорить, объяснить ему, что не то золото, что блестит, что можно и с черными руками быть честным, уважаемым человеком, что нельзя отрекаться, отказываться от своих, пусть и простых, и неказистых, но своих корней.

Случай поговорить представился в тот же вечер. Оказывается, вопрос о предках возник не на пустом месте. Сын, вернувшись через пару часов с деловой встречи с оторванным карманом куртки, сообщил:
- Ма, нам сегодня задали составить генеалогическое дерево. До четвертого колена. Ольга Федоровна сказала, чтоб родители помогли.
Никакого интереса к «дереву» в глазах у сына не просматривалось. Я поняла, что фраза о помощи родителей была здесь ключевой.

Ольга Федоровна - авторитет непререкаемый. Раз сказала, значит, надо включаться. Да и то верно, где уж ребенку составить свое генеалогическое древо самостоятельно. Да еще до четвертого колена. 
Я стала прикидывать, загибая пальцы. Так, мы с мужем - это первое поколение. Деды и бабки - второе. Наши деды и бабки, Олежкины прабабки - это третье. А четвертое - это наши с мужем прабабки и прадедки. Оба-на! А я-то их знать не знаю! Да и муж своих вряд ли знает. Вот тебе и генеалогическое древо!

И началось. Я звонила родителям. Они пытались вспомнить: «Кажется, Марией звали. Или нет, это тетка, а бабка… А дед, точно помню, был Леонтий, а вот отчество…». Потом родители звонили своим старшим сестрам, еще живому дяде, брату деда… То же самое повторилось с мужниными предками. Звонки в Киев, Черкассы, Кишинев, Житомир…
Наконец, все нашлось, все сошлось и оформилось.

Сын давно уже сопел, утомленный вечерней суетой и бесконечными телефонными звонками, а еще больше, я подозреваю, своими дневными разборками с членовредительством и карманоотрыванием. А я все сидела, и все рассматривала красиво начерченную схему.

Генеалогическое древо! Аккуратный кружочек, а в него вписано имя. А за этим именем жизнь, неизвестная, незнакомая мне. И точно так же незнакомая другому кружочку из того же ряда, но сошедшаяся, слившаяся, воплотившаяся в моем сыне, моем ненаглядном кареглазом, строптивом, все о чем-то размышляющем солнышке!

Особенно взволновал меня нижний ряд схемы. Олежкины прапрабабки и прапрадеды. Какие имена! Как будто не из жизни, а из полумистических рассказов Гоголя. Оксана, Данило, Хивря, Апатий!

Я долго не могла уснуть. Мысли о бренности жизни тревожили меня. Как же несправедливо, что всего через три поколения, через какие-то несколько десятилетий забыты мужчины и женщины, давшие жизнь нам, ныне живущим. Забыты их имена, их мечты, надежды, слезы, разочарования… А ведь были «ясные очи, коралловые уста», и любили их, и желали…

Я помню еще своих бабушек, одну воочию, вторую в виде бесплотного образа. А сыновьям моим они уже то же, что мне Хивря и Данило, Мария и Апатий. Чужие, незнакомые.

И всю ночь ходили вокруг меня хороводом тени потревоженных воспоминаниями душ, и виделись забытые или никогда не виденные лица, и слышались их голоса…

Моя бабушка Татьяна Леонтьевна умерла, когда мне было уже тридцать лет. Я до сих пор никак не свыкнусь с тем, что ее нет на Земле. Я скучаю по ней, думаю о ней, как о живой, часто мысленно разговариваю, вижу во сне.

От нее осталось ощущение доброты и покоя. В ней удивительным образом уживалась старческая мудрость и детская непосредственность.

Она обожала участвовать в девичьих разговорах, с интересом рассматривала журналы мод, яркие баночки и тюбики парфюмерно-косметического назначения. В отличие от бабушек наших подруг, одобряла и модную, откровенную одежду, и косметику на юных лицах перед выходом в свет.

Рассказывала о женских секретах, уловках времен своей молодости:
- А мы брови и ресницы сажей мазали, лицо от матери потихоньку молоком умывали. Но она тоже молодая была, знала эти дела. Если ловила, то было нам за то, что добро переводили! А щеки и губы - свекольным соком. Но чуть-чуть, а то как матрешка базарная будешь. А наряды какие у нас были! Юбка широкая, с оборкой по низу, а кофточка в обтяжку, аж трещит на груди, того и гляди, крючки полетят. Эх, да что там…

Однажды увидела фильм с Людмилой Гурченко «Секрет ее молодости». Говорила с надеждой:
- А что, может, и правда, есть где такое средство, чтоб вечно молодым стать?
На мои утверждения, что это все вымысел, фантастика, сердилась:
- Много ты понимаешь! Тебе пока не надо, вот ты и не веришь. Молодые все глупые! Не мешай мне мечтать! 
Говорила:
- Жизнь, как миг! Красивый, прекрасный миг!
Я сомневалась. Какой там миг! Жизнь долгая-долгая. Сейчас верю. Да, похоже, бабушка была права.

Так, как она, любить жизнь не умел никто. Она будила нас рано утром в погожий летний день.
- Дети, вставайте! Мне от вас ничего не надо! Вы только выйдите, посмотрите, какая красота кругом! Грех спать в такое утро!
Мы, дети, отмахивались. До красоты ли, когда вчера полночи болтали, рассказывали друг другу страшные истории. 

Я однажды все-таки встала, вышла на крыльцо, глядящее, по стародавним правилам, строго на восход. Вышла и замерла. Вокруг была не знакомая, много раз виденная деревня, а какой-то сказочный, перламутровый мир, наполненный сиянием и густым запахом маттиолы и бархатцев, чорнобривцев, как называла их бабушка.

Эту сказочно – красивую картинку, это росистое ароматное утро моего детства я помню и сейчас, помню благодаря бабуле. 

У нее всегда рядом с домом росло очень много цветов. Ни у кого в деревне цветников не было, у нормальных людей были огороды, а у нее все вокруг дома благоухало и цвело. Дед после бабушкиной смерти пытался сохранить цветники в первозданном виде, но ничего не получилось. Без бабушки цветы загрустили, зачахли и перевелись, даже неприхотливые многолетники и самосеянцы. 

С дедом бабушка прожила шестьдесят лет в любви и согласии.
Говорила незадолго до смерти:
- Как меня стращали, как пугали, как отговаривали за Андрея замуж идти! А я жизнь за ним прожила и ни одного денечка не пожалела, что его выбрала!

А дед в старости все любил вспоминать, какая бабушка была красавица.
- Глаза синие, на пол-лица, брови черные, вразлет! А коса, - дед вытягивал вперед свою худющую руку, смотрел на нее с сомнением, прикладывал к ней вторую, кивал удовлетворенно, - вот как две моих руки толщиной была. И длиной до колена!
Историю их женитьбы все мы слышали не раз, и не только от них самих, но и от бабушкиных сестер, двоюродных наших бабок.

Дед был старше бабушки на три года и к моменту их встречи уже парубковал вовсю. Итог его парубкованья оказался печален.  Одна девушка с плохой репутацией заявила, что на сносях от деда. У деда репутация была не лучше, чем у самой девицы, поэтому ей сразу поверили, и деревенский сход постановил, что надобно виновнику позора на девушке жениться. Девушка быстренько с пожитками перебралась в хату к деду. Но он, с решением схода несогласный, убежал жить куда-то на чужой двор.

Скандал по деревне разразился жуткий. Только об этом и судачили кумушки у каждого плетня и у каждого колодца. Вот на фоне этого скандала дед с бабушкой и встретились.

Бабушку, выросшую в семье с очень строгими правилами, выпустили на молодежные гулянья первый раз. 

Дед, когда вспоминал тот вечер, всегда радостно оживлялся, рассказывая, как необыкновенно сияли у бабушки ее синие глаза, и как шла ей синяя же, в цвет глаз, кофточка, и какая была у нее тонкая талия, и как ловко бабуля плясала, что даже он, первый на деревне плясун, не мог переплясать ее.

Любовь возникла с первого взгляда. Чуть не на другой день дед заслал к бабушке сватов. Как объяснял он, боялся, что его опередят.

Сватов, понятное дело, с позором вытолкали взашей. У дедовой матери в хате сидела же беременная девка, ждала, пока дед одумается и женится на ней!

Но тут характер показала бабушка. Объявила голодовку! Ее и секли, и умоляли одуматься, и возили к бабкам-ворожейкам заговаривать! Все зря. Когда у бабушки начались голодные обмороки, ее отец махнул рукой: «А-а, пропадай! Сама судьбу выбрала!».

Как оказалось, счастливую судьбу. Умирая, бабушка держала деда за руку. Сказала ему перед самой кончиной: «Люблю тебя, Андрюша. Мне без тебя там будет страшно».

После бабушкиной смерти дед угас, как будто у него вынули душу. Оживлялся, только когда его расспрашивали о прошлом, об их с бабушкой общем прошлом.

А потом умер и дед, его положили рядом с бабушкой. В их дом, чтобы он не ветшал, пустили семью приезжих учителей. И деревня, привечавшая нас каждое школьное лето, стала чужой.

На женских посиделках после обсуждения превратностей жизни часто встает риторический вопрос: а есть ли вообще любовь? Я ответ знаю. Да, есть. Есть любовь счастливая, такая, о которой мечтает, на которую надеется каждая из нас: от юных дней, через всю жизнь, до последней черты. А, может быть, и за нею…

Вторую бабушку, Евдокию Васильевну, я помню очень смутно: белый платочек, белый передник, жесткие, подрагивающие пальцы на моей голове. Мне было четыре года, когда ее не стало.
Мама была ее поздним ребенком, «поскребышем». Мне рассказывали, что, когда бабушка гостила у нас, меня не наказывали. Она не вмешивалась в процесс воспитания, ничего не говорила моим родителям, она просто плакала вместе со мной…

Я стала ее последней любовью, последней утехой. Может быть, поэтому я так часто думаю о ней, почти незнакомой, пытаюсь разглядеть во мраке прошлого ее нечеткий силуэт в белом платочке. Иногда  наша эфемерная связь  даже как-то проявляется.

Мне всегда безумно нравились цветы «анютины глазки», волновали, тревожили таинственной глубиной и причудливым сочетанием красок. Мама «анютины глазки» не любила, отказывалась их выращивать, называла кладбищенскими цветами.

Когда у меня впервые появился свой участок земли, я понеслась на базар и накупила много-много «анютиных глазок». Клумба получилась на загляденье. А осенью приехала моя двоюродная сестра, намного старше меня, хорошо знавшая и помнившая бабушку, и сказала:
- Какая ты молодец, что развела «анютины глазки»! Это были бабушкины любимые цветы. Она называла их «сонечкины глазки». Пусть эти цветы будут памятью ей!

Кстати, от этой бабушки  всем женщинам нашей семьи – маме, нам с сестрой, моей племяннице – достались зеленые глаза. 

Деда, Сергея Афанасьевича, я помню только по фотографии. Красивый, ухоженный, с крупной головой и красиво очерченными губами, доставшимися маме и ее сестрам в наследство, за письменным столом, заваленном книгами. Он был журналистом и очень целеустремленным человеком. Уже в преклонных годах, на пенсии, он лишился при пожаре своего диплома об образовании. Дубликат ему выдать отказались. Тогда он пошел сдавать экзамены и получил-таки диплом! Наверное, он много для него значил.

Умер он в семьдесят лет от рака печени. Бабушка умерла через несколько месяцев после него, как сказала мама, от тоски.

Я пыталась расспрашивать маму о ее родителях, но она от ответа всегда уходила, часто мои вопросы вызывали у нее слезы. Но однажды сказала:
- Папа маму обижал, считал ниже себя. Гулял, не скрываясь. Даже с ее родной сестрой ребеночка прижил. А она любила его, как собачонка преданная!

Белый платочек, жесткие пальцы на моем младенческом темени стали обретать четкие контуры, зримые очертания живой женщины.
Через несколько дней я попыталась выспросить у мамы еще какие-нибудь подробности о ее семье, но она резко оборвала меня:
- Не знаю ничего.
Я напомнила:
- Ну ты же мне сама говорила…
В ответ безапелляционное:
- Не выдумывай!
Я поняла, что и через десятки лет эта рана еще болела. Любовь к отцу, обижающему любимую же мать - это тоже очень-очень непросто!

И эта бабушка, Евдокия Васильевна, была, я думаю, по-своему счастлива. Она прожила жизнь с любимым, рожала его детей, ее, а не своих подруг, звал он женой, от нее, а не от них, ждал помощи в минуты немощи.

А вот другая Олежкина прабабка, бабушка мужа Оксана Даниловна, просто поразила меня своей несчастливостью на протяжении всей долгой жизни.

В то время, когда я впервые увидела ее, маленькую, сухонькую, она с утра до поздней ночи хлопотала вокруг деда.
Дед недавно перенес инсульт и, несмотря на то, что руки и ноги у него работали, был совершенно беспомощен. Даже кормила его бабушка с ложки, а он, как огромный птенец, широко разевал навстречу ложке рот с крупными, желтыми, прореженными жизнью, зубами.
Отойти от себя дед бабушке не давал. Едва она опускалась на стул в общей комнате, где вечерами собиралась вся семья, раздавался плаксивый крик:
- Мама! Мамочка родная! Ма-ма!

Я сразу обратила внимание на темные, почти черные губы бабушки Оксаны, на ее толстые, набрякшие ноги при сухоньком, стрекозином теле. Сказала свекрови, бабушкиной дочери:
- У Оксаны Даниловны больное сердце.
Свекровь ответила:
- Я знаю. Как только она начинает задыхаться и булькать, мы кладем ее в больницу.
Задыхаться и булькать люди с хронической сердечной недостаточностью начинают тогда, когда наступает декомпенсация, развивается отек легкого. А до этих пор тяжело больная «мамочка родная» считалась здоровой, таскала на себе рослого, вечно ноющего и капризничающего деда.
Да и то сказать, если бы снять эту ношу с ее плеч, пришлось бы переложить на чьи-то другие…

Разговаривать с Оксаной Даниловной мне в то время не приходилось. Так, обмен вежливостями. 
Она никогда не жаловалась, отвечала на вопрос о жизни всегда одинаково:
- Все хорошо, слава Богу!

Ко времени, когда мне почти год пришлось жить в семье родителей мужа, дед умер. А бабушка Оксана ослепла.
Она давно жаловалась, что глаза «застит пеленой». В конце концов, пелена стала сплошной и черной.

Бабушка целыми днями сидела во дворе, густо увитом виноградной лозой, и чутко прислушивалась к шагам. Иногда просила:
- Дайте мне что-нибудь работать! Я могу еще хоть картошку на ощупь почистить…
Работу не давали. Ее в семье любили, жалели. Но спрашивали на бегу всегда одно и то же:
- Как здоровье?
Она одно же и отвечала:
- Все хорошо, слава Богу!

Я расспрашивала ее о жизни, о молодости, о ее родном селе. И она привязалась ко мне, просила, заслышав мои шаги:
- Доцю, поговори со мной, если есть минутка! 
Мне было интересно говорить с ней, и я с удовольствием «балакала».

Росла Оксана Даниловна сиротой. Отец ее, деревенский коваль, овдовев, младшую из огромного своего выводка, Оксану, отдал на воспитание в бездетную богатую семью.

Бабушка всегда говорила о приемных своих родителях с благодарностью, какой-то даже, мне казалось, смиренно-преувеличенной благодарностью, но однажды проговорилась, что сестрам, оставшимся с отцом, было хоть и голоднее, «краще».
Я спросила:
- Чем же лучше?
Бабушка ответила:
- А кровь родная.
Я не отставала.
- Так Вас приемные родители обижали?
В ответ уверенное:
- Нет. Никогда.
- Так что же сестрам лучше, если они у отца голодали?
Бабушка долго молчала, потом сказала:
- Родная мать вначале ребенка спрячет, а только после этого сама спрячется. А они, как Петлюра или Махно через село шел, в погреб прятались, а я была должна в хате сидеть, добро караулить. А я же маленькая еще была, пугалась той стрельбы и криков!... И потом другое… 

Незрячие, широко открытые глаза заволокло слезой. Бабушка неловко смахнула слезинки черным, покореженным подагрой пальцем.
- Если б дали они за меня хоть какую холстинку, хоть какую перинку приданного, то я б наверное лучшую долю имела…  И ведь было что за мной дать, они очень справно жили. 

Я удивилась горечи, звучавшей в ее словах о судьбе, сказала:
- Так ведь дед Александр покойный любил Вас, дышать без Вас не мог. Зачем Вам другая доля?
Бабушка усмехнулась:
- О то ж. Как прижало, то и я сгодилась. А то ж натерпелась я лиха за ним. Было такое, что смерти у Бога просила! Да только дети ведь! Они от греха уберегли.  Не могла я допустить, чтобы и они горькую сиротскую долю узнали!

Рассказала она мне и свою сердечную боль, пронесенную через всю долгую несчастливую жизнь. Был у бабушки Оксаны любимый. Звали Мыколой. Целое лето, длинное южное лето, гуляли они вечерами, после работы, в глубоких, заросших ивняком оврагах за селом, целовались и обнимались, кохались, как сказала бабушка. Мечтала Оксана, что осенью зашлет к ней Мыкола сватов. А он заслал сватов на богатый двор, где который год томилась девка-перестарка, пошел на тот двор в примаки.

Засватали в ту осень и шестнадцатилетнюю Оксану. Как она сама определила, в работники взяли. Не забывали в большой семье никогда о ее бедности, о ее бесприданности, попрекали куском хлеба.

Через несколько лет после замужества объявился возлюбленный Мыкола. Убежал он от постылой жены, от богатства ее. Сманивал Оксану бежать вместе на шахты, в рабочие, обещал любить и Оксану, и ее маленького сына. Не решилась на этот шаг Оксана Даниловна. Не столько от трусости, сколько от обиды за то, первое его предательство, за горькие годы, проведенные в доме мужа. Отказалась, а потом всю жизнь проклинала себя за это.

Однажды я спросила ее об оккупации в годы Отечественной войны:
- Страшно под немцем было?
Бабушка долго думала, ответила:
- Нет. Голод страшнее.

Оказывается, тот голод, страшный голод на юге Украины - и это было в ее жизни.
Я сказала, сама пугаясь своих слов:
- Писали, что целые села вымирали, хоронить людей было некому, смрад стоял над землей. Писали, что люди сходили с ума и становились людоедами.
Бабушка сдержанно, скорбно кивнула:
- Было и такое. Все было.

Она хотела смерти.
Я спрашивала ее:
- О чем Вы все молитесь, чего у Бога просите?
Отвечала:
- Смерти прошу. Хватит мне уже свет коптить. Утомилась я от жизни давно.

Бог смерти все не давал. И она сидела маленькая, слепая, одинокая, со своими безрадостными воспоминаниями, со своими прошлыми обидами на людей, давно отошедших в мир иной.

Однажды утром не встала. Сказала:
- Не хочу.
И на принесенную еду сказала:
- Не хочу.
Решила умирать. Вставала только в туалет. Практически не ела. Только пила. И все шептала молитвы, прося у Бога вечного покоя.

Умерла только через полгода, ночью, незаметно.
Я смотрела на нее, принаряженную, даже помолодевшую, и вспоминала свою бабушку, которая яростно, отчаянно не хотела умирать, шептала еле слышно, ослабевшая от борьбы со смертью: «Я солнышко хочу еще увидеть, я до весны хочу дожить!».

Бедную Оксану Даниловну жестокая судьба обидела и в этом, лишила возможности увидеть солнышко, увидеть белый свет напоследок, погрузив ее в старости в черную ночь слепоты.

Но все эти три женщины были сходны в одном: главной их жизненной ценностью был дом, семья, дети. Уж какой ценой строили они свой дом, как чувствовали себя в нем - это другое дело. Это у каждой было по-своему. Но дом был - главное.

Не вписывалась в этот ряд четвертая прабабка моего сына.
Среди людей того поколения, искренне, истово верующего в Бога, знающего назубок Божьи заповеди, такой откровенный пофигизм был явлением уникальным.

Начать с того, что она не знала, не помнила своего настоящего возраста. Она так часто врала, приписывая или уменьшая себе годы, по потребностям момента, что, в конце концов, запуталась и забыла настоящий свой год рождения.
Говорила:
- Наверное, восемьдесят девять. Или больше? 
Тут же махала рукой.
- Да на что оно тебе надо?

Она не знала, где находятся могилы ее родителей. Это на хуторе-то из двадцати дворов! Хуторской погост был небольшой опушкой в лесу, за час можно было обойти все могилы, прочитать все надписи на надгробьях и могильных крестах.
На мои расспросы вдохновенно врала:
- Ой, я такая слабая была после родов, как они померли!
Заканчивала свой монолог неизменно-легкомысленным:
- Да на что оно тебе надо?

Ладно бы родители, но в сорок лет она похоронила двадцатилетнего сына, своего первенца. И на его могиле, расположенной в пятистах метрах от дома, она не бывала, так, что могила едва не затерялась, не заросла травой. Благо, подросли младшие сыновья, не дали ей затеряться, привели могилку в порядок.

В войну она овдовела. Но в отличие от других военных вдов, живших желанием вытащить, вырастить детей, она жила для себя. Свекор вспоминал, что все детство - это холод, жесточайший голод, темные и страшные одинокие вечера. У матери была своя жизнь. Иногда дети не видели ее по несколько дней.

То ли в шестьдесят, то ли в семьдесят лет она увела из семьи, крепкой, набожной семьи поляков-католиков, своего свата, отца собственной невестки. Обхаживала его на глазах у всех очень настойчиво и бесстыдно. На упреки, на укоры отвечала с наивным цинизмом:
- У нее сердце больное, ей уже не надо! А я крепкая, я еще могу, мне еще надо!
Подразумевая, что сопернице, законной жене, с больным сердцем, мужчина уже ни к чему, а ей, женщине энергичной, очень даже к месту.

И она своего добилась! Дедок таки перекочевал в ее хату. 
Вся родня пребывала в шоке, а она щебетала и чирикала, как ни в чем не бывало.

Вообще, ее эгоизм, ее цинизм был каким-то очень детским, наивным. И врала она по-детски, гордая, что так хорошо всех обвела и развела, не догадываясь, что все ее уловки видны, как на ладони.

Как-то при мне она ругала свою соседку, упирая на то, что весь корень соседкиного зла в ее польском происхождении. Я удивилась. У самой бабы Нади девичья фамилия была явно польской.
Спросила:
- А Вы разве не из поляков?
Получила уверенный ответ:
- Нет, спаси Бог. Мы русские. И батька мой был русский, и мать. А вот мой дядька родной, батькин брат, тот был пОляк. И такой же подлючий пОляк!

Однако, при всех ее бьющих в глаза отрицательных качествах, к которым можно еще добавить шумную, базарную скандальность, ее все любили. Считали, конечно, бабкой с «гусями в голове», хуторской достопримечательностью, но любили. И дети, выросшие без материнской заботы и опеки, и соседи, с которыми она на сто рядов «вусмерть» переругалась, и даже невестка, в семье которой она так бесцеремонно похозяйничала.

До самой смерти это был фонтан, да нет, брандспойт энергии и оптимизма. Я наблюдала однажды очень типичную сцену: соседи на своем огороде мирно копошились, убирая картофель, а баба Надя со своего двора громко, на весь хутор крыла их «в хвост и гриву», упрекая в том, что они медленно и неазартно работают, так, что ей смотреть на них противно. 
- О то ж ленивы!
Вдоволь накричавшись, она подхватила свое ведерко, старое и гнутое, перелезла через плетень и присоединилась к работающим, скоро обогнав, оставив далеко позади себя молодых «ледащих» соседок.

Незадолго до смерти жаловалась на слабость. Объясняла, что почти ничего не делала, только с утра набрала в лесу ведро черники и сбегала в магазин за хлебом, себе и Лизке (подруге, давно уже согнутой в крючок старостью) принесла  восемь буханок, и вот устала, что хоть ложись. Надо сказать, что магазин, в котором продавали хлеб, находился в соседнем селе, в четырех километрах от хутора. 

Было ей в ту пору не меньше восьмидесяти шести лет, это если считать, что старшего своего сына она родила в шестнадцать лет. Могло быть, и было, скорее всего,  больше! А хлеб ей привозили два раза в неделю внуки, в соседнее село она гоняла развлечения ради, пообщаться, посплетничать с бабами, узнать сельские новости.

Умерла почти в одночасье, хватанула в жару холодного молока и заболела тяжелой гнойной ангиной. Медицины на хуторе не было никакой. В городе ее спасла бы самая молодая и малоопытная медсестра. Но это «если бы да кабы». А в жизни все так, как предписано в Великой Книге Судеб. Суждено умереть от ангины, значит, так тому и быть.

Почему думалось мне о прабабках моего сына и совсем не думалось о прадедах? Потому, что я женщина? Может быть. Или потому, что женский мир, мир семьи, детей, непрерывности жизни и есть главное, основное, настоящее? Тогда как мир мужчин с их карьерами,  войнами, политикой - это все игры в жизнь, развлечения взрослых людей, никакого отношения к настоящей жизни не имеющие?

Сын перед завтраком, прежде чем сунуть схему в портфель, потыкал пальцем совсем в другие, не те, о которых всю ночь думала я, кружочки, а в те, где стояли мужские имена.
- А этот дед воевал? А в какую войну? А были ранения? А награды?
Я на вопросы ответила, покормила свое кареглазое сокровище и выпроводила в школу.

Вернулся сын с занятий довольный, сияющий, как медный пятак. Он единственный в классе смог защитить свою родословную, смог что-то рассказать о своих предках, оживив скучную схему: этот кружок получил именную шашку, а этот был редким силачом, поднимал в праздники на потеху публики телегу, груженую глиной…

Сын быстренько похвастался школьными успехами, пообедал и убежал во двор, выяснять то, что осталось невыясненным вчера.

А я листочек с родословной спрятала, прибрала. И с того дня в редкие визиты в церковь ставлю поминальные свечечки не только за тех, кого любила и знала, но и за тех, чьи имена узнала недавно, но кто дал жизнь мне и моим сыновьям. За предков.

 

 

Дом

 

Когда в тот вечер в двери Веры Чердынцевой позвонила старинная подруга Таня, Вере и в голову не пришло, что этим звонком решилась ее судьба.

Вера была женщиной самостоятельной, и в судьбу, в предопределенность если и верила, то с очень большими оговорками. Жизнь ее бесплатными подарками не баловала, но своим упорством, своим трудолюбием и особой крестьянской живучестью Вера умудрялась судьбу обыгрывать.

Гороскопы и разные прочие пророчества-предсказания Вера почитывала и радовалась, если обещали удачу. Но если грозили страстями - мордастями, мысленно посылала всех провидцев на фиг и важные дела на несчастливый день планировала, не размышляя ни минуты.

На момент, когда прозвенел тот звонок, Вера давно вырвалась в дамки и рубила пешки зловредной судьбы через все поле. Уже лет пять она звалась деловой женщиной, имела по всему городу сеть собственных пекарен, лихо носилась по запруженным машинами улицам, как заправский водитель, на трехдверном «паджерике», жила в хорошей квартире в новом элитном доме и головную боль имела одну - куда вкладывать все прибывающие и прибывающие деньги.
Когда-то внешняя сторона успеха, машина, квартира, дорогие тряпки, Веру очень заводила, радовала, грела душу. Но к хорошему, как известно, привыкаешь быстро. И теперь Вере казалось, что тепло, удобно, уютно и сытно ей жилось всегда.

Прошлое вспоминать Вера не любила. Хоть и не осталось в нем, в прошлом, каких-то особых, страшных бед и горестей, но мысли о мутных, серых и безрадостных годах нагоняли тоску.

То место, где Вера родилась и жила первые семнадцать лет, гордо звалось городом, но являлось деревней и по форме, и по содержанию. Причем, не зеленой, уютной, картинно-лубочной, а большой, бестолково-серой, расхристанной и неприкаянной.

Ребенком Вера в семье росла единственным, оба родителя имелись в наличии, но проку ей от этого «счастья» не было никакого. Отец всю дорогу пил и гулял, мать вечно его выпасала, то у друзей-собутыльников, то у подруг-любовниц и с шумом и грохотом, с барабанным боем водворяла на законное место. Какое-то время отец покорно сидел дома, родители без конца ссорились. Оба так привыкли к общению на повышенных тонах, что кричали друг на друга даже в периоды редких перемирий. Потом история повторялась: отец исчезал, мать отправлялась на поиски…

Веру замечали, когда не на ком было сорвать бушевавшую в душе злость. У нее всю жизнь при воспоминании о детстве сразу возникал в ушах хлесткий, как свист кнута, крик: «Верка!».
Не так давно Вера родителей похоронила. Они так и жили до старости вместе, так и ссорились, и кричали друг на друга до самого материного конца. Отец мать пережил на несколько месяцев, умер как-то по пьяному делу, как и где - подробности Вера не выясняла. Приехала, похоронила честь честью и уехала. Отец всегда был чужой. Его смерть ничего не добавила и не убавила в ее жизни.

Примерно так же обстояло дело с радостными воспоминаниями и о периоде замужества.
В девчачье общежитие, где Вера жила все время учебы, ходило под разными предлогами, но с одной целью много парней. Но Веру никто не выбирал. Она было девочкой замкнутой, молчаливой, не умела вписываться в коллективное веселье и удачно отвечать на двусмысленные шутки потенциальных женихов.

Чердынцеву ее комплексы не мешали. Он сам шутил, сам и смеялся над своими шутками за двоих, за себя и за Веру. Был у него, правда, один недостаток, слабость к спиртному. Но выбора не было, а все подруги уже давно нянчили своих детей, и Вера пошла за Чердынцева замуж.

Родились двойнята, Витя и Митя. Хлопот и забот сразу прибавилось. Чердынцев все так же смеялся и шутил, но пить стал заметно больше. И шутки у него, у пьяного, все больше походили на бред сивой кобылы. Вера стала подумывать о разводе.

Одергивала себя, убеждала, что мальчикам нужен отец. Однако отец-Чердынцев двойнят не замечал, а все пил, и хвастал своими мнимыми достижениями, высказывал завиральные идеи, которые должны его, непризнанного гения, прославить на весь мир…

Когда мальчикам исполнилось семь лет, Вера с Чердынцевым развелась. Муж к разводу отнесся никак, сразу исчез, и больше Вера о нем не слышала. Разумеется, о какой-либо помощи с его стороны не было и речи. Да Вера и не рассчитывала. Она привыкла во всем полагаться только на себя.

Двойнят Вера любила. И двойнята любили ее. Любили, но общаться не стремились. Все проблемы, что возникали в их полной событиями мальчишеской жизни, они успевали еще до ее возвращения с работы обсудить и решить друг с другом.

К нежностям, к ласкам Вера мальчиков не приучила. Так уж получилось. Когда они только родились, ее душил тихий восторг, любовь к маленьким, беспомощным и родным существам. Она хватала на руки того, который подворачивался под руку, и целовала, и тискала, задыхаясь от счастья. Но тут же возникало чувство вины перед вторым, одиноко лежащим сыном. И она брала на руки второго. Однако, порыв уже проходил, и она целовала сына дежурно, и чувствовала эту дежурность, и казнилась. Поэтому Вера стала подавлять в себе такие страсти, и приучила постепенно себя и детей к скупым ласкам: сразу, одновременно обоих, погладить по голове, сразу, одновременно обоих, прижать к себе…

Мальчиков, казалось, такое положение дел устраивало. Они выросли жизнерадостными, веселыми, послушными, но далекими, отстраненными. 
И как-то так вышло, что даже материнство, счастливое материнство, не избавило Веру от одиночества.

Так бы и жила Вера тихой, размеренной жизнью, старела бы незаметно, волнуясь только у телевизора или с книгой в руке, если б не случилась на ту пору перестройка.
Один за другим взялись умирать Генсеки. Наконец, появился Горбачев, а с ним и пухленький, жизнерадостный потомок главного детского писателя Советского Союза. Потомок лучезарно улыбался, кокетливо поводил глазками и обещал, что все, свершилось, я пришел и завтра сделаю так, что будет зашибись.

И сделал! Пятьсот рублей, лежащие на сберкнижке как неприкосновенный запас, на черный день, накрылись медным тазом в один момент, Вера не успела даже глазом моргнуть. Немного утешало то, что так же не успела моргнуть вся страна. 

А потом и страна развалилась. Бывшие братья по Союзу стали моргать каждый сам по себе.
Кроме развала страны начались сюрпризы и более чувствительные. Когда не выплатили зарплату первый раз, Вера еще не испугалась. Перехватила на хлеб у соседки, посадила своих пацанов на картошку с салом и стала ждать, что дадут две зарплаты разом, получится много и будет хорошо. А зарплату не дали опять. 

Стало страшно. Стало жутко. Вера смотрела на своих мальчиков и у нее леденела спина.
Несколько ночей она не спала. В темноте, в тишине воображение рисовало ей такие картины, от которых кровь стыла в жилах. Утром, при свете дня, страх немного отступал, а ночью… В одну из таких ночей Вера выход из тупика нашла.

Она еще раз сходила к соседке, купила на занятые деньги муку, молоко, яйца и дрожжи, встала в три часа ночи, благо, бессонница не проходила, даже будильник не пришлось заводить, напекла булочек и в семь часов с кастрюлькой, укутанной старой сыновней курткой и прикрытой белым чистым полотенцем стояла у входа в метро.

Вера очень стеснялась, но видения, мерещившиеся ей все предыдущие бессонные ночи, были страшнее, чем необходимость стоять с кастрюлей у всех на виду.

День премьеры выпал на выходной, народу рано утром шло в метро мало. Но запах от кастрюльки в холодном утреннем воздухе распространялся такой, что мимо пройти не мог никто. Годы-то на дворе были еще голодные!

Через полчаса счастливая Вера сидела на собственной кухне и пересчитывала свою первую в жизни выручку.

Спустя несколько дней Вера отдала долги соседке, а через пару месяцев ушла с работы.
Однажды Вера простудилась, затемпературила, а в духовке пахли-румянились на продажу булочки, и Вера позвонила приятельнице, попросила продать уже готовое. Приятельнице подработка понравилась и всю Верину болезнь она с удовольствием торговала. Так у Веры появились первые наемные работники.

Времена для людей предприимчивых тогда стояли хорошие. Государство еще не догадалось доить своих граждан досуха, никаких налогов, кроме привычного подоходного, никто не знал. Еще не возник хитренький Чубайс со своими хитренькими ваучерами, еще деньги от продажи нефти и газа шли в государственную, то есть общую казну, а деньги от Вериных булочек шли Вере. Вере и другим бабам, которых она брала на работу.

Свою кадровую политику Вера определила раз и навсегда. Она нанимала только одиноких женщин с детьми на руках, таких же, как когда-то она сама, перепуганных свалившимся на них и их детей государственным бардаком. Платила щедро, но и отдачу спрашивала по оплате. За чаепития и сплетни она платить не собиралась.

Ритм жизни изменился. И в ежедневной круговерти, когда не хватало часов в сутках, Вера забыла, что когда-то она была тихой, замкнутой и одинокой. 

Откуда-то появился и заразительный смех, и громкий голос, и спина стала ровнее, и походка тверже…  И оказалось, что Вера еще молода и красива. И желанна! Да-да! У нее, никому не нужной в двадцать лет, в тридцать пять появилась целая армия ухажеров.

Тех, кого подозревала в любви, замешанной на корысти, Вера отбривала сразу и резко. Прошедших тест на материальную заинтересованность, а вернее незаинтересованность, пускала в постель, но в сердце - нет.

Как ни странно при ее стиле жизни, Вера являлась сторонницей патриархальных отношений,  когда правильно, чтобы на своего мужчину хоть чуть-чуть, но снизу вверх. Пусть он будет совсем на немного умнее, совсем на немного сильнее, но, все-таки, сильнее и умнее.
Только рядом с таким, ей казалось, сможет она почувствовать себя женщиной, такому захочет варить обеды и стирать рубашки, на плече у такого захочет просыпаться каждое утро, на плече, сильном не оттого, что оно из крепких костей и мышц, а оттого, что это плечо сильного духом и умного мужчины.

Но, увы и ах! Все мужчины в ее жизни почти сразу признавали в ней лидера. Снизу вверх все никак не получалось.

Годы неслись один за другим. И уже подкатило к сорока, а его, Сильного, все не было. Вера трезво рассудила, что, наверное, слишком задрала планку. Да и одной стало привычно. И Вера жила одна.

Тут-то Петр Петрович и возник. Вернее, возникла перед Петром Петровичем Вера. Просто нагло и бесцеремонно вломилась в его кабинет.

Она давно работала с мелькомбинатом, на котором Петр Петрович Калинин работал директором. Договоры, подписанные им, лежали в ее сейфе, подколотые в отдельную папку. Но непосредственно общаться им не приходилось, как-то проще выходило через его помощников.
В тот день захлопотанная Вера привычно сунулась в кабинет коммерческого директора, но кабинет оказался заперт. Прошла к двери главного бухгалтера - то же самое. Посмотрела на часы. Всего начало двенадцатого. Подумала: «Странно». Стала толкать все двери подряд, двигаясь по длинному гулкому коридору.

Одна дверь под Вериной рукой подалась. Скосив глаза, прочитала: «Приемная». В приемной так же никого не оказалось. Вера на секунду притормозила у солидной, по-советски обитой дерматином директорской двери и толкнула ее.

Он был ну ни капельки не Ричард Гир! А даже совсем наоборот. Невысокий, коренастый, даже чуть-чуть полноватый. Все это Вера рассмотрела чуть позже, а сразу, как вошла, увидела только его удивленные, поверх очков глаза и услышала свое сердце, застучавшее вдруг часто-часто и громко-громко.

Вера думала потом, почему так, она еще ничего не поняла, ничего не подумала, а сердце уже знало, уже трепетало в груди, уже волновалось?

Вслед за сердцем и Вера узнала его. Узнала не умом, не сознанием, а каким-то озарением. Это был он, ее Сильный и Умный, из снов, из грез, из мечтаний.

Пауза затягивалась. Надо было как-то объяснять свое вторжение. Вера взяла себя в руки и сказала вдруг севшим голосом:
- Простите,  я без разрешения, но ваше управление сегодня просто вымерло. Даже секретарши нет на рабочем месте!
И она протянула вперед папочку с бумагами, на которые пыталась получить печать и автограф должностного лица. Вот, мол, по делу я.
Добавила:
- Я уже минут десять пытаюсь хоть кого-нибудь найти.
Петр Петрович посмотрел на часы и улыбнулся славной, совсем не директорской улыбкой.
Пояснил:
- Так ведь обед. На обеде все.
Вера растерянно глянула на свои часы. Обед? Не поверила.
- Что-то Вы путаете. Рано же! Начало двенадцатого!
Петр Петрович снял очки, положил их перед собой на стол, откинулся на спинку кресла, повел плечом, незаметно, слегка разминаясь.
- Подвели Вас Ваши часы. Встали. Скоро час.
Вера неловко попятилась к двери, стушевалась.
- Ой, извините. А я хожу, возмущаюсь про себя, понять не могу, куда все делись. Извините!
Петр Петрович сделал рукой приглашающий жест, показал на стул перед своим Т-образным столом.
- Куда же Вы? Раз уж зашли, давайте свои бумаги. Все равно ведь мне принесут на подпись. А?
Но Вера, давно забывшая, что такое стеснение и волнение, перед этим седым мужчиной с веселыми молодыми глазами робела. Робела, как маленькая!
- Нет-нет! Ведь обед! Вам надо отдыхать. Вы почему не обедаете?
Он поднял удивленно брови.
- Почему? Не знаю. Привык. Мне секретарша два раза в день бутерброды делает. Мне хватает.
Вера ужаснулась:
- Как так? Вообще, всегда не обедаете? На одних бутербродах?!
Всегда. Я вечером себе плотный ужин готовлю. Утром остатки разогреваю, тоже хорошо заправляюсь. Я привык. Мне даже и не хочется.
Он засмеялся:
- Не хотелось, пока Вы мне допрос не устроили. А сейчас чувствую, желудок зашевелился, начал потихоньку жертвоприношения требовать.

Один! Сам себе готовит ужин! Внутри у Веры все запело. И она брякнула:
- Ну так идемте, успокоим его, Ваш желудок. Я тоже еще не обедала.
Добавила, кивнув на свои стоявшие часы:
- Я бы сегодня тоже, пожалуй, пока не стемнело, не обедала бы. 
Петр Петрович глянул на нее как-то по-другому, по особенному, на его лице мелькнула отчетливая мысль. И Верино чувствительное сердце опять застучало-заколотилось в груди. Господи, пусть он только не откажется, и Вера еще целый час сможет смотреть в его такие невозможные глаза!
И Господь услышал Верину мольбу. Петр Петрович сказал:
- Да и то, действительно, привычка плохая. В моем возрасте уже надо следить за здоровьем.
Он протянул через стол руку.
- Давайте сюда Ваши бумаги, я их подпишу, чтобы Вы к нам больше не возвращались сегодня. А потом пойдем, вместе пообедаем.
Вера, счастливая, протянула папочку Петру Петровичу. Он опять водрузил очки на нос, спрятав за стеклами теплые лучики глаз, полистал бумаги. Не глядя на Веру, спросил:
- У Чердынцевой работаете? Говорят, жесткая женщина.
Вера растерялась, переспросила:
- Да, так говорят?
Петр Петрович перестал черкать на бумагах, поднял глаза.
- А что, неправду говорят? Я-то ее сроду не видел. Но наслышан. А Вы с ней работаете, Вам лучше знать.
Вера развеселилась, начала хулиганить:
- Да я, понимаете, к ней объективно относиться не могу, я лицо, так сказать, заинтересованное. Мне она даже нравится, кажется красивой, умной, доброй.
Петр Петрович, продолживший было прерванное занятие, опять поднял голову.
- Вот как? В чем же Ваша заинтересованность? Вы ее родственница?
- Почти что. Я Чердынцева и есть.

С того дня прошло больше трех лет. Почти каждый день Вера с Петром Петровичем обедали вместе, часто вместе ужинали, а вот завтракали всегда врозь.

Петр Петрович, действительно, жил один, несколько лет к моменту встречи с Верой вдовел. Трое его детей, сыновья и дочь имели свои семьи и жили отдельно. И, как казалось Вере, ничего не мешало им объединиться, сойтись. Но Петр Петрович этого по непонятным  причинам избегал. Никогда не ночевал у Веры и ее не приглашал остаться у себя на ночь.

Вера страдала. Впервые в жизни она любила. Впервые, за сорок с хвостиком лет! И все, что было в ней женского, доброго, нежного, сложила она к ногам Петра Петровича.
И он, казалось, любил Веру! Был ласков, заботлив, скучал без нее, но… Все ночи, все выходные дни, все праздники Вера проводила одна.

Первое объяснение, которое пришло Вере в голову, была, конечно, мысль о другой женщине. Обдумывая эту мысль, она додумалась до частного детектива, до слежки за Петром Петровичем, но вовремя спохватилась, не наделала глупостей, от которых было бы перед собой неловко.

Потом она решила, что дело в двойнятах. Он, думала Вера, тяготится присутствием в ее квартире взрослых чужих ему парней. И Вера купила на восемнадцатилетие Вите и Мите в соседнем доме по однокомнатной квартире.

Двойнята стояли на ушах от радости. Но Петр Петрович почти никак на выдворение сыновей не отреагировал. Даже, как будто, не одобрил.
- Смотри, Верочка! Рано их еще без присмотра оставлять. Молодые совсем. А вокруг Бог знает что твориться, пьянство, блуд, наркотики. Страшно за них.
Так бы и мучилась Вера в догадках, но Петр Петрович однажды сам прояснил ситуацию.

Они лежали, обнявшись, на ее широкой и мягкой кровати и Петр Петрович, скосив глаза на часы, сказал:
- Знала бы ты, как мне хочется остаться с тобой, но нельзя.
Вера момент, конечно, не упустила, быстро спросила:
- Почему? Почему нельзя?
Оказалось, дело все-таки в детях. Но в его детях. В его взрослых, всего на несколько лет моложе Веры детях.

Петр Петрович очень дружил с ними. И его квартира была их семейным клубом. Все выходные, все праздники, а иногда и обычные вечера собирались у него дети и их домочадцы. Со всеми бедами, проблемами бежали дети и внуки к нему, отцу и деду, когда за советом, а когда и просто за сочувствием. Петр Петрович этим общением очень дорожил и боялся, что Вера своим появлением разрушит ту теплую, доверительную атмосферу, что царила в их семье.

Он пытался объяснить Вере:
- Понимаешь, Верочка, ты очень хорошая! Но эту традицию - с любой малостью, хоть доброй, хоть плохой - к нам, завела Таня. Это она приучила всех к нашему дому своим добрым сердцем. А теперь и без Тани все идут в мой дом, несут все свое, что в душе есть, и боль, и радость. А ты им чужая. И ты вместо, понимаешь, вместо Тани. Они перестанут ко мне ходить. Я знаю. И я так не хочу. Не обижайся. Это очень важно для меня. Я вырос в детдоме. Семья, дети - это для меня все. Я ради этого живу.

И Вера согласилась. Да, раз для него это важно, пусть так и будет. И, наконец, успокоилась. Но мечтала.

Мечтала, что когда-нибудь, ну совсем когда-нибудь, когда Петр Петрович станет стареньким и не сможет без нее, они все равно будут вместе.

Конечно, Верина деятельная натура с трудом мирилась с таким раскладом. С одной стороны наличие проблемы, а с другой необходимость бездействия, пассивного ожидания. Это вызывало раздражение, вернее, тихий зуд. Но предпринимать ничего было нельзя. Нельзя! Вера Петра Петровича любила. Пускать против него в ход женские хитрости считала недопустимым.
И в сухом остатке выходило так: все у нее в жизни замечательно, всего она в жизни добилась, чего хотела. Сбылись все желания, кроме самой заветной мечты - стать женой любимого человека.

В тот пятничный вечер Вера сидела одна в тихой пустой квартире и лениво листала глянцевые страницы купленного накануне свежего номера «Космополитен». Но мысли, вызванные глубокой, мертвой тишиной ее одинокого жилища были далеки от проблем российского феминизма.

Уж у нее-то своего семейного клуба не будет никогда! К двойнятам подселились их подружки, и даже забегать к матери, чтобы подкормиться, как первое время, Витя и Митя престали. Каждый вечер два одинаковых телефонных звонка: «Ма, ты как?». Вот и все общение. Грустно!

И вдруг звонок в двери. Вера просияла. Мальчики! По привычке щелкнула пультом видеокамеры, выведенной на лестничную площадку.

На мониторе, вместо ожидаемых родных физиономий, крутила головой, оглядываясь по сторонам, институтская подруга Таня.
- Танька, каким ветром?
Вера раздевала подругу, прикидывая про себя, что никак не меньше десяти килограммов набрала Танька за год, что они не виделись. Надо же, разносит так деваху!
- Верка, ну какая ж ты красавица! Ты молодая хуже была, ей Богу! Поди, все деньги, что зарабатываешь, тратишь на красоту. Там всякие лифтинги, пилинги, массажики.
В голосе у Тани звучала унылая зависть.
Вера огрызнулась:
- Есть надо меньше и больше двигаться! Ничего я с собой не делаю! Даже на массаж не хожу, времени нет. Не то что лифтинг твой. Ну, проходи, проходи, а то у порога встала.
Татьяна недоверчиво окинула взглядом стройную Верину фигуру, скептически скривилась.
- Врешь ты все! Нельзя без усилий так выглядеть!
Ну, оседлала больную тему! Лысый про расческу, толстый про фигуру!
- Конечно, нельзя. Только это приятные усилия. Ходи два раза в неделю в спортивный зал, да исключи из рациона сладкое и жирное, и все твои социальные накопления мигом рассосутся!
Вера уже забыла, что спорить с Татьяной всегда выходило себе дороже. Нашелся аргумент у подруги и на этот раз.
- Ага! Ты всю жизнь такая гончая. А у меня наследственность. И гормональный фон!
Ну, уж что - что, а нытье бабье Вера выносить не могла! Если гормональный фон, то и живи кадушкой с кислым тестом. А если разговор предметный, то, пожалуйста, и подсказать, и делом помочь.
Вера подругу прервала:
- Тань, ты только не пытайся меня разжалобить. Знаю я этот фон, послаще поесть да подольше поспать. Все! Закрыли тему. Даже слушать не хочу! Говори, что надо. Поди ж не так просто на ночь глядя явилась.
Татьяна ухмыльнулась:
- Ох, и деловая ты, Верка, стала! Никак к тебе такой не привыкну. Все помню тебя мямлей и тихоней. Не зря же говорят, что в тихом болоте все черти. А явилась, и правда, не зря. Вер! Свози завтра меня в бабкину деревню, а?
Подруга резко, без переходов, сменила тон с ехидного на слезно-просительный.
- У меня ж бабка полгода назад померла в деревне, у черта на куличках. А я наследница. Нотариус сказал, надо срочно дом на себя переоформить, а то он государству отойдет, продадут его под дачи, судись потом. А, Вер?!

Вера растерялась. Здрасьте вам! Нашла извозчика! Не такие уж они и близкие подруги, чтобы дарить ей целый выходной день. Но, с другой стороны, на фиг он ей, Вере, этот день, когда приходится голову ломать, на что его потратить?

Из вредности все-таки спросила:
- А что, больше некому?
Татьяна с тем же выражением казанской сироты на лице заныла- запричитала:
- Так ведь дожди прошли! У нас "копейка". А там семь километров лесом, по бездорожью. У деревенских и у дачников «Нивы» да УАЗы. На простой легковушке там враз на пузо сядешь!
Вера спросила с сомнением:
- А если я забуксую на своей машине? Ты толкать будешь?
Татьяна почувствовала Верино настроение, радостно зачастила:
- Ой, а я в деревню за трактором сбегаю! Семь километров же всего! Да ты не забуксуешь! На высоких машинах все проходят. Вер, ну пожалуйста! Я женщина бедная, мне своим имуществом разбрасываться не с руки.
И Вера согласилась.

В путь тронулись рано, часов в шесть. Полусонный, пустой город проскочили быстро и выехали на северное шоссе.
Как ни странно, севернее города Вера не выезжала ни разу. Само слово, север, в холодной Сибири настораживало, отталкивало. Как оказалось, совершенно напрасно.

Дорога была очень живописной: ровная, прямая, как струна полоса асфальта, а с обеих сторон близко подступающая к дороге стена соснового бора. У самой линии горизонта серая лента дороги становилась совсем узкой, терялась, сливалась с голубизной неба, и казалось, что дорога уходила под облака, поднималась над красными стволами и зелеными кронами сосен.

Татьяна дремала, разговорами не отвлекала, и Вера полностью погрузилась в новые для нее впечатления.

Километров через шестьдесят после города бор резко закончился, и Вера непроизвольно зажмурилась: блестела гладь открывшейся взору реки, сверкали и искрились влажные, в росе, склоны зеленых холмов, сияло низкое еще, матовое солнце.

Господи, хорошо-то как!!
Вера опустила стекла, вдыхала полной грудью холодный, влажный воздух и задыхалась от счастья, от восторга, от любви к этим впервые увиденным холмам, к утреннему солнцу, к сыновьям, к Петру Петровичу, к его незнакомым детям, к Таньке, которая возилась, пытаясь спрятаться от холода под тоненькой курточкой, ко всему миру, который устроен кем-то Великим так мудро и красиво!

Татьяна, замерзшая окончательно, наконец, проснулась, заворчала:
- Одурела совсем? На улице холодища, а она окна настежь растопырила.
Вера, еще не очнувшаяся от приступа всеобъемлющей любви, воскликнула:
- Да ты глянь вокруг, глянь!
- Че?
- Че! Красота-то какая кругом!
Татьяна потрясла кудлатой головой, прогоняя остатки сна, уселась поудобнее. Уже трезвым голосом сказала:
- Ну. Места у нас красивые. А ты не была здесь ни разу, что ли?
- Ни разу.
Татьяна оживилась:
- О, а деревню бабкину увидишь! Веришь, нет такого цветка на свете, чтоб на тамошних лугах не рос! Там же глухомань. Ближайшая заводская труба в двухстах километрах. Экологически чистая зона! Да что говорить, деревенские воду из речки пьют. Некипяченую!
Вера удивилась:
- Да ты что? И ничего, не болеют?
- И ничего, не болеют! Так ребятишек на лето понавезут из города всяких шелудивых, дерматитных, а они через неделю делаются гладенькие, чистенькие. Такие места там здоровые. Не зря ж городские дачи там себе покупают, не ленятся в такую даль ездить. Лет пять назад совсем было деревня захирела, дворов двадцать живых оставалось, деды с бабками доживали. А сейчас все участки городские поскупили, некоторые круглый год живут, в основном пенсионеры. Еще художница одна! У нее, говорят, даже в Варшаве выставка персональная была. А живет в Крутоборке, однако. Вот я и опасаюсь, как бы бабкин двор к рукам не прибрали.

Проскочили мостик через узкую, но в высоких берегах, речушку. Мелькнула табличка с названием: «р. Амба».
Вера сказала:
- Какое название у реки странное.
Татьяна охотно отозвалась:
- Со старых времен еще название. В километре от этого моста по реке и деревня есть Амбушка. Ямщицкая. А, вернее, разбойничья. В старые времена ямщики пассажира через этот мост везли, а дружки с кистенями уже под мостом дожидались. Тут богатенькому седоку амба и приходила. Потому и название реке такое.
Вера усомнилась:
- Да какие в Сибири ямщики? Здесь же дикость одна была, леса дремучие.
Татьяна возмутилась:
- Это ты дремучая! Здесь же тракт проходил! И Ермак по нему проезжал, и декабристы. Да вон Чехов ночевал в бабкиной Крутоборке! А ты - дикость! Увидишь, как в деревню въезжать, щит стоит: «Триста лет Крутоборке». Триста! Как Петербургу! А ты вон что! Дикость! Я тебя на погост деревенский свожу, там камень есть, имя стерлось, а год хорошо видно. 1789. Не понять только, помер в тот год покойник, или родился. А ты - «леса дремучие»! 

Вера слушала Таню и смотрела по сторонам совсем другими глазами.
Собственная историческая неустойчивость, неукорененность всегда как-то смутно тревожила Веру. Не то чтобы она от этого страдала. Просто проявляла всегда обостренный интерес ко всему действительно старому, бывшему века назад. 

Когда бывала в Европе, Вера выискивала приметы давней, незнакомой и непонятной жизни. Дом, вросший окнами первого этажа в землю, над чердачным окном которого красовалась дата постройки 1703. Брусчатка мостовой, неровная, неудобная для ходьбы, вытертая до вогнутого состояния. Найденная ею в горах грубая лестница из природного камня, ведущая ниоткуда и никуда, вдруг начавшаяся на едва приметной тропе и так же вдруг оборвавшаяся…

Архитектурные памятники, те, что показывают туристам, ее не волновали. Реставрация убивала в них душу. А вот то, что продолжало жить, служить, как бы связывая в единую цепь всех своих пользователей, и тех, из 1703 года, и сегодняшних - это было совсем другое дело.

У самой Веры такой связи с прошлым и в помине не было! Незнакомые, ни разу не виденные деды и бабки жили и умерли где-то в средней полосе России. Родители приехали по комсомольским путевкам поднимать целину, да так и осели посреди бескрайней степи во вновь отстроенной деревне, где Вера и провела свое детство среди однообразно-казенных домов, кривых и косых не от возраста, а оттого, что их строили на время и без души.

И Новосибирск, где выпало взрослой Вере жить, хоть и звался столицей Сибири, но был городом молодым, обязан был своим размахом военным сороковым годам. Вместе с заводами приехали в эвакуацию люди, да так и осели. Их корни тоже остались далеко за Уралом.

А, оказывается, совсем рядом текла река Амба, на мосту через которую разбойничали ямщики, давно исчезнувшие с лица Земли как факт. И была деревня в тайге, упоминание о которой нашли краеведы аж в далеком 1700 году. И на деревенском погосте обрастал мхом камень, под которым лежал то ли рожденный, то ли умерший в 1789 году покойник...

В деревню  в эту, в Крутоборку, въехала Вера с широко распахнутыми глазами и такой же распахнутой душой. Деревня ее не разочаровала. Весь день, пока Татьяна возилась по хозяйству на бабкином подворье, Вера гуляла по деревне.

Сходила в кедрачи, постояла на курганах, по местным преданиям, древним татарским могильникам, позаглядывала в шурфы, пробитые кем-то на склонах курганов, спустилась к реке.

Удивилась, почувствовав в холодном воздухе сильный запах роз. Ни роз, ни шиповника на берегу видно не было. 
Спросила у местной, судя по одежде, женщины, полоскавшей в речке белье:
- А почему розами у реки так сильно пахнет, а их нигде нет?
Женщина охотно отозвалась:
- А не розами, моя хорошая. Аиром. Вон, по берегу, - она повела рукой вокруг, показывая на заросли неказистой болотной травы, - это все аир. Вот от него и запах такой, и тина целебная, и вода тож целебная. Есть у тебя где на теле болячка? Намажь тиной, или искупнись - все завтра засохнет!
У Веры болячки не было. Да и купаться было холодновато. Но уходить от приветливой собеседницы не хотелось. Вера поддержала разговор:
- А я ни разу не слышала о таком растении. Может, оно и не такое целебное, как Вы говорите?
Женщина возразила:
- Не скажи. Что ты не знаешь, еще ничего не значит. А наши все им лечатся, и от желудка, и от кожных болезней. А для волос-то! Любая лысина наново волосами обрастает, если аиром голову полоскать!
Вера усомнилась:
- Так и любая?
Женщина поняла, что перегнула, поправилась:
- Ну, не любая, конечно, но лучше волос делается, это факт.
Оживилась:
- А ты знаешь, откуда он, аир-то, в наших местах взялся? Нет? Э-э! В старину шли татары стеной на Русь со своих степей и по берегам рек порубленные корни аира разбрасывали. А осенью, когда из похода возвращались, смотрели. Где принялся аир, там и селились, оседали до следующего похода. Значит, земля на этом месте добрая, вода чистая. У нас здесь, говорят старики, до Ермака огромное татарское селение было.
Женщина обернулась к берегу, кивнула в сторону курганов.
- Археологи прошлый год рылись на курганах, какие-то железяки, черепки находили, больно довольные уехали. Обещались нынче быть, да что-то нету.

Попрощавшись со словоохотливой краеведкой в надвинутом по самые брови шерстяном платке и красными от холодной воды руками, Вера отправилась на луг за рекой.

Луг был, действительно, как и обещала Таня, ботаническим раем. Клевер, донник, кашка, кровохлебка, ромашка, зверобой… А в заоблачной высоте парили еле различимые коршуны, и ветер иногда доносил издалека их серебристо-хрустальный клекот.

Вера вернулась с прогулки совершенно очарованная. И неожиданно даже для самой себя с порога брякнула:
- Тань, продай мне дом.
Татьяна аж подпрыгнула:
- Верочка, спасительница ты моя! Да он же мне, как пятая нога, ни к селу и ни к городу. Верунчик, я с тебя много не возьму!

Заломила по-дружески столько, сколько по Вериным прикидкам  стоила дача у Черного моря. Вера не от жадности, а из принципа, Татьянину цену уполовинила. И подруги ударили по рукам.

Ночью Вера спала плохо. Лежала с открытыми глазами, слушала мышиную возню, смотрела на низкие звезды через пыльное, незанавешенное окно, впитывала в себя оглушающую тишину таежной деревни.

Зачем она купила этот дом? Вера внятного ответа себе сформулировать не могла. Зачем-то. Но что сделала правильно, она не сомневалась.

И в понедельник, рассказывая Петру Петровичу о своей поездке и о приобретении дома, Вера, смущаясь, сказала:
- Сама до сих пор не знаю, зачем я купила этот дом. Как будто кто-то вместо меня сказал Татьяне: «Продай!». Глупая я, да?

Петр Петрович к рассказу отнесся очень заинтересованно. Выслушав, как-то напрягся, потемнел глазами.

Вера заметила перемену его настроения, но решила, что у него какие-то свои проблемы, завтра сам расскажет.

Назавтра Петр Петрович опять ничего не рассказал, а все что-то думал, размышлял, поглядывал на Веру как-то особенно.
И в среду, и в четверг что-то стояло между ними. Вера нервничала, пыталась задавать наводящие вопросы, но Петр Петрович молчал.

В пятницу вдруг сказал:
- Показала бы ты мне завтра, Верочка, свою новую недвижимость, а? 
Вера, не веря своим ушам, вскинулась:
- Господи, да конечно! Но туда далеко. Ведь выходной…
Ни разу еще не проводили они выходной день вместе! Но Петр Петрович сказал:
- Ну и что! Не обязан же я все выходные дома сидеть!
И в субботу они отправились в Крутоборку.

Вера специально выехала рано, чтобы показать все так, как увидела впервые сама: и утреннее солнце над Обью, и холмы в росе…

Но Петр Петрович сидел, погруженный в свои думы, по сторонам не смотрел, и та Божья благодать, которую, как подарок, готовила для него Вера, осталась неоцененной и незамеченной.

Вера сникла, притихла. Как будто и вправду, долго выбирала и готовила подарок, а он не приглянулся.

Чем ближе подъезжали к деревне, тем смурнее становился Петр Петрович.
Вера искоса поглядывала на бледное любимое лицо, на плотно сжатые губы, и, наконец, догадалась. У него же гипертония! Он просто плохо себя чувствует! Потому и бледный, и молчаливый! Господи, какая же она дура, какая эгоистка! Ведь и в деревню он напросился, чтобы подышать, отдохнуть! 

Вера осторожно спросила:
- Тебе нездоровится, Петенька?
Но Петр Петрович ответил:
- Нет, все в порядке.

И Вера опять примолкла, и только косилась изредка, проверяя свою догадку.
В деревне, в самом начале улицы, на которой стоял новый Верин дом, Петр Петрович вдруг сказал:
- Останови.

Вера послушно машину остановила. Петр Петрович, мертвенно бледный, с выступившими на верхней губе капельками пота, вышел из машины и пошел к дому пешком.
Вера тоже вышла и пошла следом, недоумевая, откуда он знает, куда идти, и почему не хочет ей сказать, что ему нужна помощь, ведь в аптечке в машине есть и валидол, и нитроглицерин.

Что ему плохо, Вера уже не сомневалась. Выглядел он ужасно. Шел медленно, тяжело, еле переставляя ноги. Вера догнала его, пошла рядом.

У Вериного дома Петр Петрович остановился, повернулся к дому лицом, стал смотреть на окна. Вера спросила:
- А как ты догадался, что именно этот мой дом?

Но Петр Петрович ничего не ответил. Казалось, что он Веру не слышал. Он сделал несколько шагов вперед, подошел к воротам двора вплотную и вдруг упал на колени, прижавшись к черным от времени доскам щекой, грудью, раскинутыми руками.

Вера бросилась к нему, закричала:
- Петенька!
И тогда заметила, что из-под крепко зажмуренных век Петра Петровича бегут слезы. Конечно, слезы на мужских щеках - зрелище еще то. Вера совсем перепугалась.

Но тут Петр Петрович, так и не открывая глаз, сказал чужим голосом:
- Это мой дом.
Совершенно переставшая понимать, что происходит, Вера тупо согласилась:
- Конечно, конечно. Раз мой, то и твой!
Но Петр Петрович, не меняя интонации, повторил:
- Это мой дом.
И вдруг открыл красные, больные глаза.
- Твой?!! Твой?!! Это и есть дом, который ты купила?!!

Он встал с колен, вцепился Вере в плечи и стал ее трясти. Вере было больно, но она терпела. Ответила, морщась от боли:
- Да, это и есть.
Петр Петрович крутил головой, будто стряхивая с себя наваждение. Наконец, сказал:
- Это судьба. Судьба. Ты сказала, что не знаешь, почему купила. Я теперь знаю. Это знак. Знак. Судьба.

Вера слушала невнятное бормотание, силясь уловить хоть какую-то логику в его словах, но так ничего и не поняла. Переспросила:
- Почему судьба? И чего знак?
- Чего? Того, что мы должны быть вместе. Ты и я. Вера, это мой дом! Мой! Я в нем родился. Я полвека мечтал его увидеть, но не ехал, не хотел видеть, как хозяйничают здесь они… Это была моя боль всю сознательную жизнь, а ты… Верочка…, - Петр Петрович крепко, порывисто прижал Веру к себе. - Теперь ты понимаешь?

Вера не понимала. Может быть, поэтому и не обрадовалась тем словам, которых ждала от него так давно. Мало ли что говорит больной человек в неадекватном состоянии.

Петр Петрович взял Веру за руку и долго водил ее по двору. Сам дом показался ему чужим. Чужие вещи, чужие запахи. А вот двор… Он узнал три лиственницы в палисаднике, огромные, выше конька. Волнуясь, рассказывал Вере:
- Мы с мамой их посадили, когда отец еще из армии не вернулся. Выкопали молоденькие деревца в лесу, принесли домой. Носили по одной, поэтому они все разного роста получились. Мама им имена дала, она выдумщица была: Петя большой, Маша, она, значит, и Петя маленький. Батя из армии пришел, мы ему рассказали, что у нас лиственницы с именами, он смеялся…

А с другой стороны дома, с торца, долго гладил рукой ствол старой, заскорузлой, с расщепленным молнией верхушкой, рябины.
- А эта рябина была еще до меня, я помню ее все детство. Зимой, в холода, гулять из дому не выпускали. Я пальцем вытаивал дырочку в инее на оконном стекле и наблюдал за снегирями. Их много из леса на рябину прилетало…

В летней кухне, на грязной, давно небеленой, закопченной стене нашли мутное, ничего не отражавшее, засиженное мухами зеркало. Оно, похоже, висело на стене не как зеркало, а как украшение, из-за красивой, резной дубовой рамы. Петр Петрович зеркало узнал. И опять подозрительно блестел глазами, целовал загаженное мухами стекло.
Вспоминал:
- Маме подарила его беженка из Ленинграда. Она жила в брошенной избе через две усадьбы. Мама ей мешок картошки дала на семена, а ничего не взяла взамен. Беженка потом принесла к нам домой это зеркало и сказала: «Подарок, нельзя отказываться». У нас не было красивых вещей. Мама это зеркало очень любила.

Ночевать в отчем доме Петр Петрович категорически отказался. Походил по деревне, сходил на кладбище, нашел могилы каких-то дальних родственников и запросился домой.
По дороге рассказал свою историю.

Отец его вернулся с войны только в 1949 году с капитанскими погонами на плечах. Отца сразу же поставили работать председателем колхоза в родной Крутоборке. А старого председателя, сильно пьющего и не чистого на руку, за фронтовые заслуги, чтоб не сильно обидеть, перевели в парторги. Но хоть и старались, чтоб не обидеть, а обиду старый председатель затаил. И гадил отцу Петра Петровича, как мог.

Через два года родителей арестовали. Петра Петровича поместили в детский дом. Законы в детском доме были жестокие, военные сироты детей врагов народа не жаловали.
Мать и отец так и канули в неизвестность. 

Года через три городской жизни Петр Петрович встретил на базаре знакомую тетку. Она рассказала ему, что в их доме живет старый председатель, он же обратно и новый. И вся деревня считает, что это он упек Петра и Машу Калининых.

На прощание тетка насыпала Петру Петровичу полный подол рубахи каленых кедровых орехов, которыми торговала и расцеловала, как родного.
Сказала, перекрестив:
- Молись Богу, благодари его, что хоть тебя от смерти отвел.

Подруга Танька оказалась внучкой того самого подлого председателя колхоза. Хотя, может быть, не председатель этот был подлым, а времена стояли такие подлые. Да и не важно это теперь. Бог нам всем судья, и правым, и виноватым.

Петр Петрович после памятной поездки попал в больницу с инфарктом миокарда. Через месяц вышел из больницы. На следующий день после выписки повел Веру жениться. Вера стеснялась.
 
Сорокапятилетняя невеста! Смешно! Уговаривала Петра Петровича, что штамп в паспорте не важен, важно жить вместе, ощущать друг друга одной семьей. Но Петр Петрович настоял, все важно, и ощущать, и считаться перед законом.

Дети Петра Петровича, вопреки его опасениям, Веру приняли, сдружились с ней. Как и раньше, продолжали собираться все выходные и праздники в его, а теперь в его и Вериной квартире.

А в Крутоборку Петр Петрович больше не ездил. Не ездила и Вера.
Дом обжил старший сын Петра Петровича Владимир и Верины двойнята. Владимир оказался заядлым охотником, рыбаком и природоведом. Двойнята, выросшие без отца, влюбились в него, просто заглядывали ему в рот! И, вслед за ним, пристрастились к охоте и рыбалке.

Вера была счастлива. Все в ее жизни сложилось, все мечты сбылись. Осталась одна: жить долго-долго и умереть с Петром Петровичем в один день.

И Вера знала - так и будет!

 

 

Хоккей

 

Не заладилось с женщинами у Виктора с юности. 

Первую любовь звали Леной. Ничего серьезного, взрослого между ними никогда не было. Так, детская дружба. Часами гуляли по городу, держась за руки, разговаривали. Расставшись после прогулки, созванивались и еще долго болтали по телефону.
 
Ни с кем Виктор не чувствовал себя так легко, как с Леной, ни до нее, ни после. Ей ничего не надо было объяснять, она понимала все с полуслова. А этот ее взгляд? Казалось, она видит его насквозь, смотрит в самую душу. Это нравилось, но и смущало. Было, было за душой такое, что от Лены хотелось скрыть. 

Он был в нее влюблен. Влюблен  страстно, до обожания. До того, что рядом с ней переставал чувствовать себя отдельным человеком, как-будто растворялся в ней. Это пугало. Хотелось быть сильным, смелым, покровительственно-насмешливым. Значимым. И он шел на очередную встречу с ней, готовясь, наконец, стать таким: сильным и насмешливым, настоящим мужчиной. Но стоило посмотреть в ее серьезные глаза, ощутить в своей руке маленькую теплую ладошку — и все, он переставал принадлежать себе, он принадлежал только ей. 

Кроме того, Виктор не мог понять, почему она выбрала его. В нее были влюблены все знакомые парни. А она позволяла держать свою руку только ему.  В этом был какой-то подвох. 

Наступил момент, когда все эти чувства и вопросы, переполнявшие его, стали мешать Виктору жить. И он решил с Леной расстаться. Перестал приходить к ней в гости, перестал звонить, перестал приглашать на прогулки. 

Расставаться с девушкой, которую разлюбил, наверное, легко. А вот расставаться потому, что любишь слишком сильно, так, что нет сил выносить эту любовь — настоящая пытка. 
Он едва не сошел с ума. Но вытерпел, не сломался. И гордился этим. Смог, удержался. Значит, сохранил себя, не весь сгинул в ее глазах. Все-таки сильный. Настоящий мужчина.
 
Лена тоже ему не звонила. И Виктор понял, что поступил правильно, прервав отношения. Не звонит потому, что он ей не нужен. Он все верно рассудил, не судьба.  

А вскоре в его жизни появилась Марина. С ней все было по-другому. С самого начала, с первого дня их отношения стали борьбой. Кто кого. В этой борьбе он, наконец, почувствовал себя сильным. Поединок — мужская стихия. Мужчина должен женщину покорять, а не растворяться в ней.  

И Виктор Марину покорял. Как ковбои  объезжают в прериях диких коней, на экстриме, с риском для жизни. Его слова: «Выходи за меня замуж» являлись присоленой краюхой хлеба для непокорного мустанга.  Но Марина в ответ лишь фыркнула: «Нет, не выйду». 

Он не оставлял попыток приручить ее. И однажды, полгода спустя после его предложения, она вдруг спросила: «Ты не передумал на мне жениться? Если нет, я согласна». 

Первый раз мысль: «Сигизмунд, что ты делаешь?» пришла Виктору на собственной свадьбе. Но что-то менять было уже поздно. Да и не особо хотелось.  Надеялся, что все будет хорошо.
Он победил, он приручил, казалось бы, можно теперь расслабиться и счастливо жить с красивой и умной женой. Да не тут-то было. Оказалось, что все только началось. 

Любая мелочь в их общей с Мариной жизни превращалась в повод для дуэли. Словесные перепалки, обиды, упреки. Любые его доводы в споре разбивались о стену непонимания. Конца этому не было. 

О Лене Виктор почти не вспоминал. Ни сил, ни времени на воспоминания на фоне бурной семейной жизни просто не оставалось. И он бы Лену, наверное, забыл, если бы не сны. Она снилась ему всегда, и когда они дружили, и потом, когда Виктор уже ухаживал за Мариной, и после женитьбы. 

После этих снов он подолгу лежал, смежив веки, стараясь как можно дольше сохранить сон в себе, не дать ему раствориться, растаять, исчезнуть. И весь день потом, стоило остаться наедине с собой,  перед внутренним взором вставали Ленины улыбающиеся глаза из счастливых сновидений, и возникало в душе чувство покоя и умиротворения, которое испытывал он  когда-то давно, находясь рядом с ней. 

О том, что характер отношений, стиль общения между людьми определяется в первые дни знакомства и в дальнейшем изменить его практически невозможно, известно профессиональным психологам. Виктор этого не знал. Он все еще верил, что когда-нибудь они с Мариной притрутся друг к другу, прекратят вечную войну, научатся сосуществовать мирно. Он этого хотел. Ведь Марина была доброй, порядочной женщиной, заботливой женой, хорошей хозяйкой, прекрасной матерью его детям. Вот только эта ее конфликтность, эта вспыльчивость. Это неумение слышать другого. Да еще необъяснимая для женщины потребность доминировать.

Чем дольше они жили вместе, чем крепче вростали друг в друга, тем болезненнее бывали их стычки. Нападала первой всегда Марина. Удары наносила теперь не наобум, а прицельно, по болевым точкам, которые  после столькох лет, прожитых вместе, были ей хорошо известны.

Интимную близость, а вернее, отказ от нее, как аргумент в борьбе за лидерство в семье, Марина стала использовать едва ли не с первого их семейного дня. Это был в прямом смысле слова «удар ниже пояса». 

Разумеется, непросто приходилось в плане физиологии: из ночи в ночь здоровому, сильному мужчине спать под одним одеялом с желанной женщиной (своей женщиной!) и не сметь к ней прикоснуться. Изощреннейшая пытка. 

Но особенно унизительной была психологическая составляющая вынужденного воздержания. Ведь сексуальность — важнейшее проявление мужского начала, мужской сути. Отказывая в близости, Марина унижала в Викторе мужчину. Смириться с этим он не мог. 

Решение проблемы лежало на поверхности. В детском саду у Виктора была подружка, изводившая его своим непостоянством. Бабушка, бывшая в курсе его страданий, как-то сказала: «Ничего, сынок, пусть покуражится. Наступит и твое время. Уже не ты за девками, а они за тобой бегать будут». Он эти слова, как ни странно, запомнил. 

Бабушка оказалась права. Чем старше становился Виктор, тем настойчивей, тем откровенней предлагали себя женщины вокруг него. Он просто использовал возможности, которые жизнь ему предоставляла. Пытавшейся поднять голову совести объяснял: «Марине я не нужен, зато нужен другим! Сама виновата!»

Тема развода между Виктором и Мариной периодически возникала, но как-то вяло. Все семьи вокруг жили точно так же: ссорились, мирились, напропалую использовали свое «право налево»,  приноравливались. К тому же дети... 

В один из таких разговоров, когда слово «развод» звучало особенно громко, особенно убедительно, Виктор и подставился.  

Они ссорились уже не первый час, и оба устали, измучались. Лежали, обессиленные, на кровати, супружеском их ложе, чаще бывавшем полем брани, чем местом единения и любви. Неожиданно Марина спросила его: «У тебя были другие женщины?» И Виктор, испытывая мстительное удовольствие, выпалил: «Были, и не одна, не две, не три!»

Как же она плакала! Сколько горечи, сколько отчаяния и детской беспомощности было в ее слезах! У Виктора все внутри перевернулось от этих слез.

Когда, наконец успокоившись и затихнув, она лишь изредка судорожно всхлипывала на его плече, Виктор поклялся себе больше никогда Марине не изменять.  Поклялся, что больше никогда не даст повода для ее слез. 

Слово свое он держал. И вообще, стал бережнее относится к жене,  чувствуя свою вину перед ней за причиненную боль.

Марина  тоже притихла, стала реже скандалить. Но плакала теперь часто, не прячась, изводя своими слезами Виктора. И ревновала! Ко всему и ко всем! Виктор эти слезы и необоснованные сцены ревности терпел, молчал или просил прощения, не будучи виноватым. А что делать? Приходилось.

И уже не вызывали в нем чувство протеста металлические нотки в голосе жены, не вздрючивал ее приказной тон и повелительная форма употребляемых Мариной глаголов. И как-то все чаще стал он ловить себя на мысли, что устал, что ему неинтересно жить, надоело воевать с женой и пусть все идет как идет. Сдался.
    ***
Утро субботы было одной из маленьких радостей, оставшихся в жизни Виктора. Марина в субботу спала почти до обеда, наверстывала недельный недосып. А Виктор, проводив детей в школу, больше не ложился. Эти несколько часов до обеда принадлежали только ему. 

Он сходил на стадион, побегал и сделал зарядку. После душа сварил кофе и сел порыться в Интернете, наслаждаясь тишиной и бездельем. Свобода! Пусть всего на пару часов, но свобода.

За стеной послышались шорохи и в комнату вошла заспанная и уютная со сна Марина.
- Привет! - она приобняла Виктора за плечи.

Виктор невесело усмехнулся про себя. Он не обольщался по поводу непривычной нежности жены. Марина никогда  не упускала случай заглянуть из-за его спины в монитор компьютера. 
- Открой киноафишу! Я хочу в кино сегодня сходить. «Изгнание из рая». Говорят, классный фильм.

Виктор покорно открыл нужный сайт. Их взгляды с женой на кинопродукцию, впрочем, как на многое другое, не совпадали. Виктору нравились фильмы интеллектуальные. Марина «занудство и выпендреж», как она это называла, не могла выносить, считая, что проблем и трудностей предостаточно в реальной жизни, и любила кино «легкое» - мелодрамы, мюзиклы, комедии положений. В кинотеатре смотрели, разумеется, только «легкое». 

- Вот! Восемнадцать тридцать нормальный сеанс! Бронируй на него билеты!
Марина вышла из комнаты. Виктор окликнул ее:
- Подожди, Марин. Может, на другой сеанс, пораньше? Или завтра сходим в кино. Сегодня хоккей вечером.  Наши с чехами играют. Я хотел посмотреть.

Хоккей был еще одной маленькой радостью Виктора. Когда-то в детстве они смотрели матчи по телевизору вместе с отцом. Часто глубокой ночью. Такая исключительно мужская забава.  Потом, несколько дней после интересной игры, в школе и дворе велись, опять же, сугубо мужские разговоры: кто забил шайбу, на какой минуте, с чьей подачи.  За те годы, когда поводов гордиться за сборную страны не было, хоккей свою былую популярность утратил, но Виктор остался верен детскому увлечению и продолжал все игры сборной смотреть. Ностальгировал. 

Ответ Марины был предсказуем. 
- Ну, если для тебя хоккей важнее жены, тогда конечно. Тогда не пойдем вообще. Ты же знаешь, я в воскресенье не люблю никуда ходить. Ладно, смотри свой хоккей.

В голосе Марины звучала скорбь всех жен мира, замученных деспотами-мужьями. Раньше Виктор зверел от таких игр жены. Сейчас лишь вздохнул и билеты на выбранный Мариной сеанс забронировал.

Фильм оказался еще хуже, чем Виктор ожидал. Неверный муж после развода в течение первого часа прозревал, осознавал, какое сокровище потерял в лице жены, в течение второго часа предавался отчаянию по поводу невозможности вернуть потерянное счастье.  Больше всего удивляло, что снимали подобную лабуду мужчины-режиссеры по сценариям, написанным мужчинами-сценаристами. Марина была от фильма в восторге.

После кино Виктор надеялся успеть вернуться домой до конца первого периода, но Марина взяла его под руку, прижавшись всем телом, и проворковала:
- Пойдем погуляем! Такая погода хорошая! Мы с тобой уже сто лет не гуляли вместе. 

На улице на самом деле было хорошо: тепло, тихо, падал пушистый снег, по тротуарам слонялись веселые, счастливые люди. Но Виктор не сомневался, что желание погулять у Марины возникло только потому, что она заметила, как он украдкой посмотрел на часы. 

- Застегнись, простудишься!
Молния на куртке Виктора была застегнута наполовину. Он с трудом подавил в себе острое желание назло Марине  расстегнуть куртку совсем и послушно поддернул молнию повыше.

Шли по улице молча. Впрочем, как обычно. Им давно уже не о чем было говорить. Гуляли.

- Пойдем в кафешке посидим.
Марина кивнула на сиявшую разноцветными огоньками витрину.

Виктору было все равно, таскаться по улицам или сидеть в кафе, вечер так и этак был испорчен. Он без слов повернул в указанную женой дверь.

Но должно же было и ему когда-то повезти? И повезло! На экране висевшего на стене кафе телевизора наши остервенело сражались с чехами за шайбу. Головы всех посетителей заведения были повернуты к экрану. 

- Какой счет? - обратился Виктор к сидевшему за соседним столом парню, торопливо раздеваясь.
- Два ноль. Чехи ведут. Но наши бодренькие сегодня. Злые! Наваляем еще чехам!

Играли в Хельсинки. На трибунах было много российских туристов, стоял неумолчный рев. Болельщики размахивали флагами, свистели и гудели в дудки.

- Сушинский! Курьянов! Гоооол!!!! Гол!!! Мозякин с подачи Курьянова забивает шайбу в ворота соперника!! Два один!!! Наши ребята сокращают трагический разрыв в счете!
- Витя, ты оглох?!
Марина смотрела на него с укором. Рядом с ней, смущенно улыбаясь, стояла с блокнотом наготове официантка.
- Я третий раз тебя спрашиваю — что ты будешь заказывать?!
- А, прости, не слышал! Чай! Зеленый! Наши гол забили!
- Что делается! Что делается! Наши ребята не дают противнику опомниться! Радулов! Шайба у Зиновьева! Ягр пытается помешать ему!
- Витя, сделай заказ! Детский сад какой-то, ей Богу! 
- Девушка, все, мне только чай! Спасибо! Марин, интересно же! Не сердись!
- Я не сержусь! Но надо же приличие соблюдать! Стоит человек, ждет тебя, а ты, как ребенок, от игрушки не можешь оторваться. Стыдно за тебя! Ведешь себя, как дикарь!

Радостное возбуждение, овладевшее Виктором от погружения в атмосферу игры, улетучилось, словно воздух из дырявого воздушного шара. И даже забитая нашими вторая шайба, сровнявшая счет, радости не добавила. Способная ему досталась жена! Парой слов она могла испортить любой праздник. 

Закончился второй период. Народ в кафе оживился, официантки сновали со своими подносами 
от барной стойки к столикам и обратно. 

Внезапно Виктором овладело настойчивое желание оглянуться. Он повернул голову и встретился глазами с Леной. 

Виктор узнал ее в ту же секунду. По теплу, разлившемуся в груди. По возникшей легкости, невесомости  тела. По пьянящему головокружению, которое испытываешь, погружаясь в родные глаза. 

Сколько времени он смотрел на Лену — он не знал. Минуту, две, вечность? Очнулся, когда Марина задела его под столом ногой. Отвернулся. Стал смотреть невидящими глазами в стол.
 
В зале творилось что-то невообразимое. Разгоряченные игрой и спиртным болельщики во всю братались, телевизор надрывался прямой трансляцией из спортивного дворца, где братались и ликовали уже тысячи болельщиков... Перекрывая шумы, звучала песня, знакомая с детства:
« ...Суровый бой ведет ледовая дружина.
Мы верим мужеству отчаянных парней.
В хоккей играют настоящие мужчины.
Трус не играет в хоккей! Трус не играет в хоккей!»

В ушах у Виктора звенело. Перед глазами плыли черные круги. Трус не играет в хоккей! Он трус. Свой хоккей он проиграл. Какая разница, чего он испугался: привычной выволочки от Марины за взгляд на другую женщину или того, что Марина устроит скандал при Лене? Он испугался. Он отвернулся. Отвернулся от Лены. От ее глаз, в которые он столько лет мечтал заглянуть снова. Он трус. Трус не играет в хоккей.

Виктор поднял глаза на жену. Она внимательно наблюдала за ним, прищурившись. И какими чужими вдруг показались ему эти прищуренные, изучающие глаза, глаза, которые он видел изо дня в день много лет подряд.

Виктор встал, достал из портмоне карточку, положил на стол, надел куртку.  Марина ошарашенно наблюдала за ним. 
- Ты что? Куда? Мне же только что заказ принесли.

Но Виктор уже шел к двери. 

На улице все так же падал снег. И так же гуляли под пушистым, нарядным снегом люди. 

Виктор остановился, расстегнул, распахнул куртку, которую, одеваясь, автоматически застегнул,  глубоко, всей грудью вздохнул, поднял лицо к небу и счастливо засмеялся. В хоккей играют настоящие мужчины. Трус не играет в хоккей!

А в пяти шагах от него стояла Лена, так же, как и он, запрокинув лицо вверх, навстречу летящему с неба праздничному снегу,  и тоже улыбалась...

 

 

Просто друзья

 

Я в очередной раз повернулась на бок, пытаясь найти положение, в котором тело смогло бы расслабиться, отключиться и увлечь за собой звенящую от мыслей голову. Через час надо вставать, а уснуть так и не получилось. На кого я буду похожа? Это двадцатилетним бессонная ночь придает дополнительный шарм: лихорадочный блеск глаз, синева на веках... В сорок пять, если хочешь выглядеть хорошо, необходимо быть здоровой и отдохнувшей. Обязательно надо хотя бы на оставшийся час забыться.

Вчера на работе разгорелась дискуссия: бывает ли дружба между мужчиной и женщиной? Девочки с пеной у рта доказывали, что да, бывает. Мужчины сомневались. Я в споре не участвовала, слушала. Но как же мне нужно, просто необходимо знать ответ на этот вопрос!

Два года назад в конце рабочего дня коллега, которую я обещала подвезти, закрывая таблички в Excele, попросила:

- Подождите две минутки, я посмотрю только, что мне в «Одноклассниках» пишут.

Я хмыкнула:

- Что за интерес переписываться с людьми, без которых ты много лет жила - не тужила?

Коллега, кликая очередную команду в меню сайта, резонно возразила:

- Как можно рассуждать о том, чего сам не знаешь? Вот есть на свете человек, которого Вы потеряли, а хотели бы найти? Есть? Скажите мне имя!

Я сказала. И через секунду с монитора чужого компьютера на меня смотрел ты. Вечером дома я зарегистрировалась на сайте и написала тебе.

Проблемы выбора темы для разговора у нас с тобой не было и в детстве. А теперь, через двадцать лет, прожитых вдали друг от друга, тем более. Мегабайты наших писем летели в оба конца практически каждый день.

Так получилось, что человека, с которым я могла быть откровенна, которому было бы интересно то же, что и мне — такого человека в моей жизни не случилось. С мужем близости не было никогда. Хороший человек, но чужой. Что ж, бывает. Подруг задушевных не имела. От своего одиночества я не страдала . Нормальное дело. Житейское.

Но когда ты вернулся в мою жизнь — я поняла, как же соскучилась я по тому, что каждое слово, каждая мысль моя рождала отзвук в твоей душе, что слова и мысли твои будили эхо в моем сердце. Что можно спокойно рассказывать даже о своих ошибках, промашках, о том, о чем вспоминать стыдно и знать, что не осудишь, поймешь, поддержишь.

Через полгода после начала переписки ты написал: «...я любил тебя всегда. Отчетливо помню себя с семи лет, с первого класса. В первом классе я тебя уже любил...». И еще написал: «Не знаю, смог бы я сделать тебя счастливее...». Я ревела над этим предложением всю ночь. 

Под утро, умыв опухшее от слез лицо холодной водой, я написала тебе длиннющее письмо. Я рассказала тебе все. Как долго и мучительно умирала моя любовь к мужу, как трудно переживала я его измены, как пыталась восстановиться, как ломала себя, ложась с ним в постель... В ответ ты рассказал мне о своей жизни уже без купюр, правда в том, что не сложилось, винил только себя — не понял, не объяснил, не разглядел, не услышал, не сказал вовремя...

Снова и снова перебирали мы наши общие воспоминания, о детстве, о юности. Как получилось, что мы поврозь?

Мы были в одной октябрятской звездочке, потом в одном пионерском звене. Вместе на «зарнице», вместе на «робинзонаде», вместе делать стенгазету, вместе на лыжах... Сидели в классе рядом. Все привыкли, что мы всегда вдвоем. Никто даже не дразнил нас, хотя дружить мальчикам с девочками было не принято.

В четырнадцать лет я обнаружила в своем учебнике записку, написанную тобой: «Я тебя люблю». Было немного страшно. Такие взрослые слова! А через год ты впервые прикоснулся ко мне. Нет, конечно, мы касались друг друга и раньше. Но так — впервые. На перемене мы повздорили, и, как обычно, тут же помирились, но уже начался урок, и руку для мирного рукопожатия ты протянул мне под партой. Я протянула навстречу свою. И что-то случилось. Вдруг класс исчез, вокруг стало пусто, тихо, светло и очень покойно. И в этой сияющей тишине только моя рука на твоей ладони...

Всю жизнь я вкладывала свою руку в ладонь мужчинам, что встречались на моем пути и вслушивалась, надеясь услышать хрустальный звон той тишины. Но нет. Ни с одной из рук моя рука не совпадала.

А потом мы стали стремительно взрослеть и ...отдаляться друг от друга. Мы продолжали дружить. Но старательно, тщательно обходили все, что касалось физического, телесного. У тебя появились другие подружки. Я не ревновала, знала, что я главнее. Скоро и вокруг меня закружился мужской хоровод.

Мы выбрали одну профессию, но я поступила в институт сразу, а ты только на второй год. Мы виделись все реже и реже. Когда ты сказал мне, что женился, я подумала, что ослышалась. Этого просто не могло быть! Ведь ты же мой! Ты всегда был моим! Слово «был» из моих мыслей оказалось главным.

Через два года вышла замуж и я. Между нами легли тысячи километров. И мы потеряли друг друга.

Я не сдержалась, спросила: «Почему не я?» Ты ответил: «Ты была для меня иконой. С иконами не спят».

То, что семья неприкосновенна и все в ней должно быть честно, мы обсудили с тобой почти сразу. Хоть и выросли уже наши дети, но им намного удобнее, чтобы дедушка и бабушка их будущих детей жили под одной крышей.

Но как же трудно мне было делать беззаботное лицо, когда мы общались по скайпу, когда я видела на мониторе твои живые, такие родные и знакомые глаза, слышала голос...

Неделю назад ты сказал: «Я взял билет на самолет. Встречай.»

Через час надо ехать в аэропорт, а я так и не смогла заснуть. Ведь не о чем беспокоиться. Я все успела. Покрасила волосы, так, что седых волос на висках не видно. Сделала свежий маникюр. Купила очень удачную кофточку. Глаза в ней зеленые-зеленые, как в юности...

Ой, что за глупости лезут в голову, не все ли равно, какого цвета глаза у друга?! Ведь мы с тобой друзья. Просто друзья.

И все же, кто мне ответит, мне просто необходимо это знать — бывает ли дружба между мужчиной и женщиной?!

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/