НА ХУТОРЕ

 

Муравей полз по дороге – не по широкой лесной, а по своей муравьиной, ведущей к старой разлапистой ели. Ему навстречу то и дело попадались собратья, бегущие налегке, а он, бедолага, выбиваясь из последних сил, тащил большую сосновую хвоину. К концу дня ноша казалась намного тяжелее. Вконец обессиленный, он бросил её и устремился вперёд – долго ли ещё мучиться? – но потом вернулся, взялся поудобнее и потащил снова. Наверное, знал, трудяга, что у муравейника его обязательно встретят соплеменники, помогут втащить «брёвна» наверх, и их общий дом подрастёт ещё немного. А к концу лета получится самый высокий муравейник в лесу, и тогда можно будет откладывать яйца и ждать прибавления в семействе.

…Обычно с обхода Калина (прозвище – не по кустарнику с красными горькими ягодами, а просто по фамилии – Калинин) возвращался по лесной дороге, и на повороте к дому его взгляд всегда натыкался на муравейник под старой елью. День ото дня тот рос буквально на глазах, постепенно превращаясь в муравьиный небоскреб. «Тоже вот – как люди. Всю жизнь трудятся, горбатятся… А зачем, спрашивается?»

 

Пошел седьмой год с окончания войны. Новгородский мужичок Калина попал на бывший финский хутор, можно сказать, случайно. После семилетки с год проработал в колхозе, потом отслужил «срочную» и, демобилизовавшись, вернулся в свою деревню (где ждала его маманя. Батя, Калинин Иван Петрович, как многие мужики-соседи, «пал смертью храбрых в боях за социалистическую Родину…»). Отдохнув с недельку и малость погуляв, подался Калина в Ленинград – вербоваться «на севера», как тогда говорили.

Была у бывшего матросика заветная мечта-идея: заработать денег и построить дом, свой. Ведь обитали они со старушкой-матерью в крохотной комнатёнке казённого, наспех сколоченного барака; поскольку собственный их домишко сгорел во время войны.

В ленинградском бюро по трудоустройству парню выложили несколько адресов. Но страшно уезжать в дальние края – пугала неизвестность. Да и умный сосед по бараку, прознав о планах Калины, убедительно отговаривал: ты что, паря, – на кой тебе Красноярский Край? На лесоповале неделю не протянешь, пупок сорвёшь. Там ведь одни бывшие зеки вкалывают, у них привычка и сноровка, а ты… Опять же специальности у тебя – никакой.

В общем, отговорил. Калина решил далеко от родного дома не отрываться.

Так он попал на судостроительный завод в Выборге (и от Ленинграда недалеко, и до родной деревни – маманю навестить – ни край). Сначала был чернорабочим, потом окончил курсы электросварщиков. В общем, долго ли, коротко, но прижился на новом месте и специальность хорошую освоил. Возвращаться в деревню ну никак не хотелось. А со временем и деньжонок скопил – достаточно, чтобы начать строить дом. Но уж коли строить, то непременно здесь, близ Выборга. Конечно, старуха-мать ждала его, чадушку ненаглядного, часто донимала слезливыми письмами, а сынок не больно-то спешил отвечать на них. Не до того было. Вламывая на заводе по полторы-две смены, к вечеру едва доползал до кровати в общаге. Правда, в иной выходной (считай, через силу) заставлял себя сесть за ответное послание, однако, как ни старался, как ни напрягал мозги, получалось скудно и сухо. Да и о чём, собственно, писать? О том, что страх как ни хочет возвращаться в убогий барак вблизи деревенского коровника, как мечтает о собственном крепком доме – таком, как у их бывшего председателя Тимофея Егоровича. Бывало, одолеет с грехом пополам половинку тетрадной странички и – баста: мол, не переживай, дорогая маманя, за меня не беспокойся, всё хорошо, не пью, не курю, вламываю до чертиков в глазах, устаю. Мастер, правда, доволен и похваливает, обещает к Новому году поместить мою фотку на цеховой Доске почета…

Проживал Калина в то время в общежитии на окраине города, недалеко от завода. Жилье было временное, и уже через полгода ему предложили на выбор: или комнату в городской коммуналке, или домик на хуторе, километрах в двадцати от города. В ближайший же выходной Калина поехал смотреть дом вместе с мастером – Иваном Поликарповичем, степенным рассудительным усачом с бритой «под Котовского» головой.

 

Был месяц май, его начало,

Захлебывались соловьи.

Ничто живое не молчало:

Летало, пело и жужжало

И громогласно заявляло

На эту жизнь права свои…

 

Калина хорошо помнил ту раннюю, бурную весну, и эти несколько неуклюжих, но искренних строк из своего дембельского альбома. Стишки ему надиктовал товарищ перед самым расставанием «стариков», отслуживших «срочную». Когда стишки приходили на память, Калина невольно вспоминал «кореша» – хлопчика с Украины, большого любителя книг и задушевных хохлацких песен.

 

* * *

 

Заросшая травой и чертополохом лесная дорога вела к небольшому поселку. Здесь следы войны были видны всюду: ещё не сравнялись с землей и не осыпались окопы и траншеи; воронки от снарядов и бомб были глубоки и зловещи. А километрах в трёх от поселка, на берегу озера, в лесу прятался бывший финский хутор: большой, судя по фундаменту, хозяйский дом начисто сгорел (наверное, после прямого попадания снаряда), зато два небольших деревянных строеньица, где раньше, скорее всего, жили батраки или прислуга, уцелели.

Вскоре, не шибко обремененный домашним скарбом, Калина перебрался на заводской полуторке к новому месту жительства. Правда, выбранный им домик был и с виду и внутри весьма неказист, требовал хорошего ремонта. Чем новый хозяин и занялся с присущими ему сноровкой и усердием. Теперь парню приходилось вставать рано, чуть свет, и пешим ходом добираться до ближайшей автобусной остановки. Но Калина – не жалел о переезде. К тому же в соседнем домике к середине лета поселился и его мастер – Иван Поликарпович, с женой и сыном. Наверное, заводское начальство ценило старого мастера, и он получил этот дом в полное владение, как летнюю дачу, почти бесплатно.

Наблюдая, что сосед никогда не сидит без дела – то трудится на своем огородике, то что-нибудь пилит-строгает по дому, Поликарпыч, усмехаясь в густые усищи, не раз говорил ему:

– Э… ну, что ты прыгаешь весь день, как воробей? Сядь, покури… Всех дел всё равно не переделаешь. – (Мастер знал, что парень не курит, и приглашение на перекур означало приглашение к разговору). – Тебе, малый, хозяйка работящая нужна, помощница…

Про эту работящую хозяйку-помощницу он заводил разговор не однажды.

– А у тебя что, есть кто на примете? – простодушно, но не без лукавства уточнял Калина.

– У меня? – наивно удивлялся Поликарпыч. – Это у тебя должна быть на примете… Или ты бобылем всю жизнь собираешься жить?

– Иван! – звала его с соседнего участка круглолицая пышнотелая супруга. – Хватит лясы точить… Обедать пора…

И тут же ей вторил звонкий голосок сына Витьки:

– Папка, иди быстрее… Остынет ведь!

– Во, слышишь? – мастер довольно пушил пальцами густые усы. – Хором зовут. Ждут, значит… А тебя кто покличет? Некому! Я и говорю – без хозяйки пропадешь…

– Не пропаду, – отшучивался Калина. – Вот новый дом дострою, тогда и хозяйкой обзаведусь.

– Э… когда-то ещё достроишь… когда рак на горе свистнет?

– Накоплю ещё деньжонок малость и дострою. Гранитный фундамент есть, стены есть – считай, полдела сделано…

– Ну, ну… Ладно, коли так. Только учти – человек должен за свою жизнь три дела успеть: построить дом, посадить дерево и воспитать ребенка. А ты с огорода не вылазишь… Спеши, пока молодой!

– Да какие мои годы, успеется. Как говорят: была бы шея – хомут найдется…

– Э… не скажи. Годы, брат, они как воробушки. Я тоже по молодости рассуждал, как ты сейчас, да чуть не опоздал. Витька-то у меня поздний… Мне уж полста стукнуло, когда сынок появился… Но всё ж таки успел я в продолжении своего рода. Так и ты смотри. Не припозднись…

И пофыркивая в свои роскошные пушистые усы, старый мастер уходил обедать.

 

 

 

 

 

* * *

 

«Это ж сколько с тех пор воды утекло, с тех памятных разговоров с Иваном Поликарповичем?.. Подумать страшно… Уж давно нет на свете старого мастера, а сын его – Виктор – в прошлом году сорокалетие справил. Да ещё как справил! Родичей и друзей на хутор понаехало – не счесть: поздравляли Витюшу и Поликарпыча добрым словом поминали. Мол, хороший был человече, прожил жизнь по чести-по совести… Да, редкий человек по нынешним временам».

…Калина достроил дом быстро, и хозяйку-помощницу нашел себе тоже быстро. Познакомился с Надеждой в Доме культуры на заводском вечере. Танцевать парень не шибко умел – ну, да чтобы потоптаться на свободном пятачке среди танцуюших, большого умения и не требовалось. Калина набрался храбрости и пригласил приглянувшуюся ему дивчину на медленное танго (на быстрый фокстрот – не решился: как бы ноги партнерше не отдавить). А та, к его изумлению, в свою очередь пригласила его на «белый» танец. Чем уж там они приглянулись друг другу – объяснить не могли, даже спустя время, когда поженились. Месяца два после того вечера Калина ухаживал за дивчиной, как положено установившейся традицией: кино… танцы… прогулки по набережной, робкие объятия… поцелуи и… ЗАГС.

Надя – худенькая, глазастенькая, но с характером – была единственным ребенком у матери-одиночки, воспитывалась без отца; мать души в дочке не чаяла, жалела её и баловала. Домашним хозяйством Надежда не занималась – ни белья постирать, ни обеда сготовить не умела. С детства не была приучена и потому не любила. А уж «в земле ковыряться», по её выражению, и подавно не желала. Старик Поликарпыч подметил это и, заглядывая к «молодым» – посидеть, покалякать, в отсутствии Надежды успокаивал соседа:

– Э… молодая еще. Погоди – всему со временем научится. Главное, чтоб любовь-морковь не вяла, а остальное приложится…

Запомнился Калине год, когда родился сын Мишка – крохотный человечек со смешным сморщенным личиком, мелкими прыщиками на лобике, кряхтящий и всё время пытающийся высвободиться из пелёночных тенет. Мальчишка редко плакал, но постоянно кряхтел, как старичок и недовольно куксил губки, что придавало его сморщенному личику обиженно-недоуменное выражение.

Но как же он был красив для отца, как желанен!

Калина возвращался, усталый, с работы и первое, на что натыкался взгляд – груда грязных мокрых пеленок. Не выказывая недовольства, не ворча и – упаси Боже, не закатывая скандалов, он засучивал рукава и принимался за дело – как мог и чем мог помогал молодой жене: перестирывал-переполаскивал пеленки, развешивал их на просушку, гладил и аккуратно складывал стопкой выглаженное, и, лишь покончив с делами, садился за стол – ужинать. А Надя, кормя мужа, всё жаловалась и сетовала, что у нее только две руки, и она, бедная, ничего не успевает. И молока своего, мол, для ребенка не хватает, приходится готовить разные смеси, и вообще ей трудно справляться с этим вечно то капризничающим, то писающим дитём…

Калина подумал-подумал и решил написать письмо матери: дескать, не приедет ли она пожить немного у них, понянчиться с внуком. Мать не сразу, но ответила, что очень хотела бы увидеть сына и его семью, подержать в руках внучонка, но – увы, приехать никак не может из-за своих «болячек»: «Всё плачу я, сыночка, что никуды не пускают меня мои ноженьки – болят и болят, недужные. Може, вы когда ни то, выберетесь ко мне?..»

Разумеется, Надежда ни о какой поездке и слышать не хотела. А Калина не хуже её понимал, как трудно жить с маленьким ребенком на хуторе, где нет ни электричества, ни простого водопровода. После долгих споров, увещеваний – с его стороны, попрёков – с её, решили так: зимние месяцы Надя с малышом поживет в городе у своей матери, а летом они вернутся сюда, на хутор.

Теперь, после работы, Калина спешил не на автобус, а на квартиру к тёще – малоразговорчивой, угрюмой Евдокии Михайловне – навестить жену и сына. Иногда оставался на ночь. Спал на раскладушке в маленькой кухоньке: места в однокомнатных хоромах тещи было немного. Да и отношения с тещей у него были не ахти… Евдокия Михайловна восприняла появление Калины в жизни дочери как недоразумение, как большую ошибку с её стороны, и эту ошибку рано или поздно всё равно придется исправлять. Дочь, красавица, образованная – техникум окончила, достойна более подходящего мужа. Ну, хотя бы того молодого человека из заводоуправления, где Надежда до замужества работала секретарем-машинисткой. Вежливый, культурный молодой человек активно ухаживал за Надей ещё до появления Калины. Как доченька умудрилась выскочить замуж за хуторского отшельника – Евдокия Михайловна до сих пор не могла взять в толк. Да этот простофиля, пусть не пьющий и не курящий, в подметки ей не годится. Всего семь классов закончил, мужик деревенский. Ни манер, ни ума. Ну, да что с него, убогого, требовать – как был, так и есть лапоть новгородский.

За прошедшие осень и зиму Мишка и подрос, и окреп, и к лету семья снова воссоединилась. Но теплые летние денечки промелькнули быстро, а в сентябре, едва захолодало, Надя с Мишкой опять уехали к мамаше. С тех пор на хуторе их больше не видели.

Не без помощи мамани, Надежда устроила сына в ясли, а сама вернулась на прежнее место работы – в заводоуправление. Соломенный вдовец Калина всё реже стал появляться в их городской квартире: привозил деньги с получки, игрушки сынишке, но ночевать уже не оставался, да его и не особенно приглашали.

Хуторянин не скрывал досады и нет-нет да заводил с женой разговор на «скользкую» тему:

– Надь, а Надь… Ты что ж, так и собираешься на два дома жить?

Надя отвечала как по заученному или как по наученному своей мамашей:

– А ты продай дом-то, купим квартиру в городе и заживем, как все нормальные люди!

У Калины комок подкатывал к горлу:

– Да пойми ты… Не могу я продать дом…И в каменных стенах жить тоже не смогу. Деревенский я, понимаешь?.. Давят меня каменные стены…

– А меня от деревянных тошнит… Вместе с твоим садом-огородом… и вообще… никакой цивилизации. Как в каменном веке. Вода – из колодца, печь – топи… В сортир приспичит – беги во двор! Нет… не по мне такая жизнь, не по мне. Как хочешь!

Вот и поговори с ней. Так и жил Калина один-одинешенек – ни женатый, ни холостой, ни деревенский, ни городской.

…Шли годы. Мишка уже в школу ходил, в пятый класс, когда Надя нежданно заявилась на хутор – просить у Калины согласия на развод. Калина из гордости не стал выпытывать – зачем ей понадобился штамп в паспорте: по всей вероятности, бабочка замуж собралась, не иначе. Что ж, дело житейское: соскучилась, поди, по хорошему мужичку…

Он согласился. Не спорил и ни словом не упрекнул. Насильно мил не будешь.

– Э… не горюй, – утешил соседа мудрый Поликарпыч. – Коль не сложилось – значит, и виноватых нету. А что касаемо сына – его у тебя никто не отымет. Сын – он завсегда твой… Плоть и кровь. А на Надюху зла не держи, у женщин – свои резоны…

И точно. Прослышал Калина, что Надежда выскочила-таки замуж – за городского, говорили, с ихнего же завода. Судачили, был её теперешний муж намного старше Нади, зато – инженер (не лаптем щи хлебать!), словом, как мамаше её мечталось. И насчет сына Поликарпыч прав оказался: Мишка как ездил к отцу каждое лето, так и продолжал ездить. Где ж ещё каникулы проводить, если не на хуторе? За последнюю зиму парень вытянулся, стал выше отца на полголовы, с учёбой – полный порядок, и ни спиртным, ни куревом, как иные его ровесники, не балуется. Чего ещё отцу желать?

– Ну, как отчим, не забижает тебя? – будто невзначай, как-то поинтересовался Калина. Михаил насупился, совсем по-отцовски свел над переносицей густые брови и ответил солидно, как взрослый:

– Он меня не трогает, а я его… Да и что мне отчим, когда у меня родной батя есть?

У Калины аж в груди защемило… – от радости ли, от гордости. Верно Поликарпыч предрек: его кровинушка, как есть – его.

Время для Калины словно песок сквозь пальцы. А для Мишки десять школьных лет – почти целая жизнь. Получив аттестат, Мишка с год проработал у отца на заводе, а на следующий год подал документы в Кораблестроительный институт в Ленинграде. Вступительные экзамены сдал на одни пятерки, поступил на экономический факультет и учился тоже хорошо, вплоть до третьего курса. А на третьем курсе случилось непредвиденное – закрутила парнишку одна замужняя красотка, и пошла у Михаила учёба под откос. За прогулы, за грубость комсомольским начальникам, за академическую неуспеваемость был он отчислен из института и сразу же «загремел» под осенний набор в армию. Сержантская «учебка» на полгода под Саратовом и – привет, Афган, будь ты неладен…

Ох, как жестоко ошибся добрейший Иван Поликарпович, когда уверял, что никто не отнимет у Калины единственного сына. Плоть и кровь. Последнюю надежду и утешение.

Отняли… Родине зачем-то понадобилась его молодая, ещё только начавшаяся жизнь. «Исполняя интернациональный долг…». Первый и последний раз в жизни плакал Калина, держа в дрожащих руках казенную похоронку на сына. «Эх, гадство! Да пропади оно всё пропадом!.. Какой долг? Кому долг? За что?»

В память о Мишке посадил Калина рядом с домом диковинное дерево – кипарис. Мишкин боевой товарищ – были «не разлей вода» ещё с учебки – выкопал из каменистой афганской почвы небольшое деревце, отдаленно похожее на маленькую ёлку, и привез на хутор вместо прощального привета. Случилось это в 1985 году. Странно-не странно, но прижился кипарис на непривычном для себя месте, быстро пошел в рост, зазеленел, и ныне его стройная макушка доставала почти до самой крыши нового дома.

 

* * *

 

Пепельная седина вкралась в жесткие русые вихры Калины. В серых печальных глазах будто навеки затаилось невыразимое словами, невыплаканное горе. А на сердце – сосущая пустота. Сломалось что-то в душе Калины, испарились куда-то его неуёмная энергия и оптимизм, поскольку надломилась и рухнула в одночасье опора – представление о правильном и справедливом порядке в мире. До сих пор, несмотря на всякие жизненные испытания, он твердо верил в тот порядок. Мол, жизнь ни у кого не проходит гладко, без сучка и задоринки, человеку предназначены трудности и испытания, которые он обязан терпеть и преодолевать. Вот только непонятно было – кем предназначены? Судьбой ли? Богом?.. И почему кому-то страданий отмерено полной чашей, а с другого всё, как с гуся вода?

Когда задался Калина этими непростыми вопросами – тогда и закачался его миропорядок, простой и понятный с детства. Получалось: нет правды и справедливости в этом мире, нет и уже не будет. Воры, мерзавцы и прочие подлецы всех мастей живут и живут себе припеваючи… а правдолюбы и честные люди, будто проклятые, обречены кем-то на все тяготы жизни. А что же государство? Власть? Куда они-то смотрят? Ведь это они – государство и власть – забрали у него единственного сына, его надежду и опору, забрали и отправили в Афган, а потом сами же признались, что афганская война – ошибка. Загубили там тысячи молодых, ни в чем не повинных судеб, и никто не ответил за эту «ошибку», ни с кого не спросилось за погубленные жизни.

…Со временем боль утраты понемногу затихла, притупилась, а образовавшуюся пустоту в душе заполнило безразличие – безразличие ко всему вокруг.

Калина запил по-чёрному и уволился с завода. Как жить дальше, да и стоит ли жизнь того, чтобы продолжаться – эти мучительные вопросы всё чаще и назойливее посещали его хмельную голову. Верёвка есть, крепкий сук тоже найдется. А что если…

Думать – думал, но – не решился, что-то удерживало. То ли страх перед роковой неизвестностью, то ли маленькая иконка, привезенная из родной деревеньки после смерти матушки. Деревянная, с кое-где облупившейся краской иконка – единственная память о прошлом. Правда, Калина как привез ее, положил в ящик комода, так ни разу и не доставал. Однако – помнил.

Спиртным он и смолоду-то не шибко увлекался – и его чёрные запойные дни продолжались не долго. Через неделю-другую хуторянин стал приходить в себя. Как-то полез в комод, вынул завернутую в белое полотенце старую иконку с изображением Божьей Матери и долго смотрел на неё. И почудилось, что Божья Матерь осуждает его… взгляд её – прямой и укоризненный – будто бы говорил, что так, как он сейчас живёт – не хорошо, не по-божески. Но в легком наклоне головы Богородицы он, к несказанной радости своей, узрел знак если не прощения, то жалости и понимания.

В тот же день Калина приладил иконку в углу избы и впервые после отпевания матушки в деревенской церкви (где, как большинство окружавших его людей, крестился неловко и торопливо, не придавая ритуалу большого значения) на сей раз перекрестился истово и с благодарностью. И громко, не таясь (кого было стесняться в пустом доме?), вслух попросил:

– Пресвятая Богородица, Матерь Божия, будь заступницей моей перед Господом Богом – пусть поможет мне, заблудшему и грешному, выйти из тьмы неверия и уныния. Аминь!

А вскоре после этого пошел в лесничество и упросил тамошнее начальство взять его в контору лесником-обходчиком. Контора располагалась в посёлке, что был в трёх километрах от хутора, а лесной участок, выделенный ему под присмотр, начинался прямо за огородом его дома.

 

* * *

 

Как-то теплым летним вечером Калина сидел дома и услышал за окном шум подъезжающей машины. Он вышел на крыльцо и удивился неожиданным гостям. Из старенькой пыльной иномарки вылезли два незнакомых парня и направились прямёхонько в его сторону.

– Привет, хозяин… А что, здесь от вас к озеру можно проехать? – подходя, спросил тот, который шел впереди. Был он небольшого росточка, но крепок и широк в плечах, смугл и вихраст.

– Можно-то, оно, можно…– Калина закивал и тут же усомнился в собственных словах. – Да тока на вашей машине вряд ли… Низковата у ней посадка, боюсь – на брюхо на подъезде сядете.

– И, заметив, как разочарованно переглянулись парни, поспешил ободрить. – Да озеро-то, слышь, рядом, вона – за теми кусточками… До него и пешком пройтись – не велик путь… – и показал рукой направление. Парни обменялись между собой двумя-тремя фразами, после чего вихрастый снова спросил:

– А ничего, если мы машину здесь оставим?.. Никому не помешает? В крайнем случае мы и заплатить можем… – его низкий, с чуть заметной хрипотцой голос очень подходил к кряжистой ладной фигуре.

Калина снисходительно ухмыльнулся:

– Кому тут мешать?.. Хутор, он и есть хутор. Оставляйте – не сомневайтесь. И платы никакой с вас не возьму. Будете ещё выдумлять…

Обрадованные парни тут же у машины переоделись во всё рыбацкое (брезентовая роба, сапоги, смешные шляпы – всё чин-чинарём), достали из багажника термоса и прихваченную из дома снедь, быстренько перекусили и подались на озеро – пытать рыбацкое счастье. Обратно вернулись уже затемно. С уловом, но, видать, что уставшие. Опять принялись совещаться между собой. А Калина, догадавшись, о чем они шушукаются, без всякой задней мысли гостеприимно предложил им остаться ночевать. Парни обрадовались, рассыпались в благодарностях: по всем приметам, возвращаться на ночь глядя в город, трястись по ухабистой лесной дороге им никак не улыбалось…

Так Калина познакомился с Саней – коренным горожанином, бывшим токарем по профессии, а с недавних пор – не крупным, но успешным бизнесменом и заядлым рыболовом. Теперь Саня каждую неделю приезжал под вечер на хутор (часто один) и оставался ночевать, чтобы на завтра можно было рыбачить весь день. Парень проводил время на воде от восхода до заката, забывая даже про еду. Рыбалка была его неуёмной страстью.

– Да нет же, рыба – не главное, – говаривал Саня. – Важен процесс… А если подумать – и процесс не важен. Главное – время, проведенное наедине с природой.

– Красиво толкуешь, – похохатывал Калина – а рыбку, небось, трескаешь – только дай…

– Само собой – соглашался Саня. Он никогда не приходил с озера пустой. Возвращаясь с рыбалки, с довольным видом грохал ведро с уловом на нижнюю ступеньку крыльца и звал Калину:

– Отец! Иди, отбирай рыбёху на уху…

И Калина невольно вздрагивал – то ли от неожиданного грохота тяжелого ведра, то ли от этого подзабытого им слова «отец».

Случалось, Саня приезжал с кем-нибудь из приятелей. После удачной рыбалки парни немного выпивали и – молодые, аппетит хороший – съедали всё, что обычно привозили с собой. Но если какие-то продукты оставались – Саня сгребал оставшееся в полиэтиленовый пакет и, не слушая отговорок, впихивал его в руки Калины. Хочешь-не хочешь – приходилось брать…

По натуре Саня был человеком прямым и немногословным, и до поры казался сдержанным в выражении эмоций. От Калины он ничего не скрывал, но и не спешил с сердечными откровениями. Лишь спустя немалое время Калина стал узнавать про него всё больше и больше. Выяснилось, что рос парень без отца, был старшим из троих детей, и так уж повелось в семье, что то немногое, что было послаще, всегда доставалось не ему. «Ты уже большой, Санёк, – словно оправдываясь, говорила обычно мать, а они – маленькие…». Она поглаживала старшенького грубоватой ладонью по голове, и эта ласка заменяла парнишке ароматную карамелину или пряник.

На осторожный вопрос Калины об отце Саня пренебрежительно отмахивался:

– Так кто ж его знает – где шляется?.. Затерялся в бескрайних российских просторах. Мать пыталась искать с помощью судейских исполнителей, на алименты подавала – только так ни разу ни копейки не получила. Значит, далёко убежал…

Нет, чернявый коренастый Саня и внешне не был похож на светловолосого рослого Мишку, да и годами, пожалуй, был постарше, но почему-то день ото дня становился Калине всё ближе, всё понятнее, всё родней.

Наступила осень – со слякотью, с холодами, с первыми заморозками. Саня стал появляться на хуторе всё реже. А когда ударили настоящие морозы и завьюжило – парень и вовсе пропал. Вскоре дорогу занесло снегом. Калина понял, что до весны не видать ему заядлого рыболова. И, опечаленный, сильно затосковал.

Сосед Виктор (сын покойного Ивана Поликарпыча) заколотил деревянными плахами дверь в своем домишке, завесил окна глухими ставнями и укатил в город, в доставшуюся от отца однокомнатную квартиру. А Калина остался на хуторе один-одинешенек. Нет, страха он не испытывал (лихих людей сюда калачом не заманишь, а для зверья имелась у него неплохая двустволка). И с делами привык управляться без посторонней помощи. Правда, иной раз скукотища одолевала. Чтобы хоть как-то развеяться – стал ходить на охоту. Зима выдалась морозная и снежная. Заячьих следов было намётано и вокруг огорода, и прямо под окнами. Да что там зайцы!.. Даже лисица-плутовка не была на хуторе редкостью. Как-то поставил Калина стальной капкан на крупного хищника – волка (от Ивана Поликарпыча капканы остались), а случилось так, что угодила в капкан лиса. Однако досталась охотнику только окровавленная лисья лапа – отгрызла рыжая заднюю лапу и ушла. Вот так. Выходит, любой зверюге свобода – дороже жизни…

 

* * *

 

Зимой дни короткие, да ночи длинные. Скучал Калина по своему Саньке, сильно скучал, ждал весну.

К апрелю снег почти весь сошел, и по дороге к поселку покатили машины, но на хутор ни одна из них не сворачивала.

Однажды к дому Калины неожиданно подъехал джип. Калина глянул в окошко и взволновался – кто бы это мог быть? Неужели Санёк машину поменял?.. Бросив хлебать холодный супчик (заскочил на полчасика домой пообедать), хуторянин заспешил на крыльцо.

Возле джипа топтался мужчина средних лет (в районе сорока, с первого взгляда возраст не сразу определишь). Был он коренаст, плотного телосложения, залысины на голове открывала короткая прическа ёжиком. Кожаная черная куртка сверкала от обилия «молний», на ногах – армейские сапоги, но не простые, солдатские, а офицерские – хромовые. «Отставник…» – с ходу определил Калина, наблюдая с крыльца за приезжим. А тот неторопливо обошел джип, открыл заднюю дверцу и помог выбраться из машины даме. Дама была одета в цветную спортивную куртку, модные джинсы и красные сапожки, на голове – замысловатая шляпка. Калине она сразу напомнила странную экзотическую птицу, виденную им когда-то в журнале. Словно не замечая хозяина на крыльце, дама прищурила маленькие глазки и принялась оглядывать окрестности.

– Ну, и что? – донесся до Калины рокочущий басок её спутника.

– Да вроде ничего, – прощебетала дамочка.

После обмена репликами приезжие подошли ближе, поздоровались и спросили – не сдается здесь дом или, на худой конец, комната на летний сезон.

Калина сроду никому свой дом не сдавал, и хотя лишние деньги никогда не помешали бы, его не прельщала перспектива жить под одной крышей с чужими людьми. Не привык он к этому, да и привыкать не собирался.

Однако мужчина проявил настойчивость. Он принялся с жаром уверять Калину, что если тот сдаст им жилплощадь на всё лето, то отнюдь не прогадает. Во-первых, люди они хоть и семейные, но бездетные, ни родственников, ни знакомых на дачу обязуются не приглашать, во-вторых, порядок и чистоту гарантируют, ну, а в-третьих, что тоже существенно – денежки за весь сезон заплатят сразу вперёд…

Покуда приезжий пел соловьем, увещевая хозяина, дамочка охотно кивала головой, а сама продолжала с любопытством стрелять глазками по сторонам. Понятно было, что здешние места пришлись ей по вкусу, а сама она была не из тех, кто легко отказывается от поставленной цели.

И Калина сам вроде не сразу понял, как дал согласие. То ли действительно «клюнул» на денежку, то ли слишком соскучился за долгие зимние месяцы по людскому общению.

Он сдал дачникам ту комнату в доме, что побольше, а сам перебрался в маленькую. Там было и тесновато, и темновато, из мебели стоял лишь старенький продавленный диван со скрипучими пружинами да пара самодельных табуретов. Но Калина решил, что ему не привыкать – как-нибудь до осени перебьётся.

Жильцы, по всем признакам, остались довольны. И первое время всё шло хорошо, как говорится, чин-чинарём. Хозяин старался бывать в доме как можно реже (чему способствовала хлопотная работа лесного обходчика) и ничем не стеснял постояльцев. А те чувствовали себя свободно и вели тот образ жизни, к которому были привычны.

Выяснилось, что Павел – бывший военный (прапорщик в отставке), с недавних пор устроился охранником в коммерческом банке. Супруга же его (он её так и величал по-старомодному – супруга) Серафима Андреевна работала какое-то время техником-смотрителем в ЖЭКе, но недавно взяла расчет по семейным обстоятельствам. Какие-такие обстоятельства повлияли на изменение социального статуса дамочки – Калина уточнять не стал. Захотят – сами расскажут. Не захотят – их проблемы. Какое ему дело до чужих семейных тайн? Хотя про себя и сделал кое-какие выводы: «Машину дорогую имеют, по их же словам – двухкомнатную квартиру в городе, а дачу – на глухом хуторе сняли… Нет, чтоб, как иные новорусские – в Турцию закатиться или на Канары…».

Прошел месяц, другой, и за всё это время к дачникам, действительно, никто в гости не наезжал, и сами они в город выбирались крайне редко. А с другой стороны, и с Калиной особо близких отношений у них не сложилось. Так, при редких встречах – здрасьте-здрасьте, и – каждый в свою сторону. А иной раз и не здоровались. Чужие – они и есть чужие. «И кто я им? – про себя пробовал рассуждать Калина. – Как говорится, не пришей кобыле хвост… Ладно, переживу. Лето пройдет и – прости, прощай, ваше благородие, вместе с вашей супружницей. Гуд бай… чао… ауфвидерзеен…».

На свой лесной участок он по-прежнему уходил рано поутру и в любую погоду. А днем приходил домой на часик-полтора – перекусить да иной раз вздремнуть после обеда. Правда, поспать днем теперь удавалось не всегда. У дачников появилось новое развлечение – они привезли из города дорогую магнитолу, ставили её на веранде и, врубив на полную мощность, целыми днями напролёт наслаждались музыкой. Нередко и ночью Калина засыпал в поздний час, накрыв голову тощей подушкой. «Терпи, казак, – сдерживая вскипавшее недовольство, уговаривал он себя. – Сожми зубы покрепче и терпи. Выбора нет». Была бы возможность – он сполна вернул бы дачникам полученное с них и отказал бы от дома. Но в том-то и штука, что всё давно было истрачено, до копеечки, на две новенькие капроновые сети (хотел сделать сюрприз своему Сане).

В один из летних дней он все-таки не вытерпел и перенес свою постель в сараюшку, где проживал когда-то до вселения в «хоромы» (сараюшка служила подсобным помещением: Калина держал здесь то, что жалко было выбросить и что могло ещё пригодиться в хозяйстве, а на чердаке развешивал веники). Здесь было сыро, из углов пахло плесенью, зато дикая музыка сюда почти не долетала – и на том спасибо.

А нахальные дачники как бы и не заметили его переселения. Они уже привыкли держать себя в доме хозяевами и совсем не обращали внимания на пожилого седовласого человечка, иной раз попадающегося им на глаза.

 

* * *

 

Стоял солнечный и теплый июльский вечер. Возвращаясь с работы, Калина подходил к дому не спеша. В лучах предзакатного солнца блеснуло оцинкованное ведро на покосившемся срубе колодца. А сами «хоромы» уже погружены в тень от деревьев, вплотную подступавших к жердям изгороди. Дом Калины как будто прятал глаза за резными наличниками окон, смотрел отчужденно, а не как прежде – светло и приветливо.

Дневная жара спала. Был тот тихий и светлый час, когда в природе царят покой, благодать и умиротворение.

Оба постояльца сидели на крылечке. Павел – в красной майке и тренировочных шароварах с белыми лампасами выглядел бы спортивно, кабы не толстый живот, свисающий над шароварной резинкой, как выпирающее тесто из дежки. Серафима, как всегда, напоминала заморскую птичку по пестроте одеяния – в косынке и ярком халате, раскрытом на тощих коленях, лениво позевывая, она не удостоила Калину и мимолетным взглядом. Видимо, они только недавно «восстали» после дневного сна – этот вид отдыха был обязателен в их распорядке дня.

Павел обнимал супругу одной рукой за костлявые плечики, а в другой, чуть отставя, держал тлеющую папиросу. Он курил и после каждой затяжки небрежно сплевывал на землю. Правда, отдельные плевки, не долетая до земли, шлёпались на нижнюю ступеньку крыльца – на что, по всей видимости, он не обращал никакого внимания.

Калина видел это свинство не впервые, но помалкивал, не лез на рожон со своими замечаниями, а тут почему-то не вытерпел, «завелся»:

– Друзья дорогие… Неужто самим в свинарнике жить не противно? Глянь-кось… весь двор в окурках…

Павел примял папироску о резную балясину крыльца и, размахнувшись, зашвырнул окурок в клумбу:

– Дождь смоет… – пробурчал он, не глядя на Калину. Калина покачал головой:

– Дождь-то дождь… а может, не ждать его – самим двор подмести? Труд не велик.

Постоялец удивленно взглянул на хозяина с нехорошей ухмылочкой и проворчал:

– Вот ты и мети, коли такой умный. Тебе, кстати, за это денежки плочены… – и демонстративно цыкнул сквозь зубы густой слюной через перила. – И отстань со своими нотациями, чистюля!.. Вот съедем – будешь тут снова свои порядки устанавливать. – И уже отвернувшись от Калины, заключил с раздражением. – Хмырь болотный!.. Ещё указывает…

На столь грубую отповедь Калина нарвался впервые. Возможно, другой на его месте и нашелся бы, как достойно отреагировать на ничем не спровоцированное хамство. Но Калина был из породы терпельцев. Молча взялся за веник, смел разбросанные по всему двору окурки в кучку и, заметя её на лопату, отнес в яму за огородом. Объяснять таким людям, что такое хорошо, а что плохо – пустой номер. Всё равно не поймут.

Калина с малолетства любил цветы, особенно полевые. Он выкапывал из на лесных полянах, приносил домой и высаживал на специально обихоженной для этих целей клумбе. Неприхотливые растения хорошо приживались на новом месте и буйно разрастались, радуя глаз ярким разноцветьем.

Как оказалось, дачница Серафима тоже любила цветы, но по-своему: обязательно срезанные и красующиеся в литровой банке на подоконнике. Правда, в банке цветы быстро вяли, и она тут же выбрасывала их на помойку – для чего снова и снова разоряла калинову клумбу. Калина просто мучился душевно, глядя на это злодейство, и проклинал тот день и час, когда соблазнился на халявные деньги и впустил в дом чужих людей.

Между тем, короткое северное лето скатилось в ягодный и грибной август. По утрам на озере в тростниковых заводях гулко бухала нагулявшая вес щука, а на песчаных отмелях озорной окунь во всю гонял рыбью мелочь. А Саня всё не ехал и не ехал. «Уж не случилось ли чего?» – ни раз вспоминал его со всё возрастающей тревогой Калина.

И как это обычно бывает: в один распрекрасный день, когда он не ждал-не гадал – к дому неожиданно подкатил знакомый старенький «Форд». Из машины вышел… Саня.

– Ах же ты блудный сын… – не скрывая радостного волнения, кинулся к нему Калина. – Куда запропал, растуды твою в качель? Лето на исходе, а его всё нет и нет…

– Прости, отец… – Саня шутливо склонил на грудь вихрастую голову. – Каюсь – виноват… Дела не пускали – не до рыбалки!

– Хотя бы весточку о себе дал.

– Представляешь, я тут совсем чуть было не разорился…

О чём-то таком у них уже был однажды разговор. Саня рассказывал, что, уйдя с завода, перекупленного лихими ребятами, он решил попытать счастья на ниве частного предпринимательства. Поначалу всё складывалось более-менее… В городе у него были три киоска «Хозтоваров», и к концу года он собирался открыть небольшой магазинчик. Со слов Сани, дело оказалось выгодным, торговля шла бойко, и за короткий срок новоиспеченный бизнесмен сумел даже собрать деньжонок на старенькую иномарку (удобно, выгодно, престижно).

Сели ужинать, и за рюмочкой «Столичной» Саня поведал хуторянину про свои дела-проблемы.

Когда поставщики вздули цены – торговля резко притормозилась, а затем и вовсе пошла на убыль. Пришлось срочно искать покупателя на один из киосков, а вскоре и на второй. Саня уж полагал, что на этом его предпринимательству – кирдык, самое время заказывать гроб с музыкой, но нашелся некто – опытный и доброжелательный, который посоветовал заняться продажей ходовых строительных материалов. Дело новое, незнакомое, но бывший «токарь-пекарь» проявил хватку и расторопность, и за три-четыре месяца умудрился наладить новый бизнес. Правда, для начала пришлось здорово покрутиться и на время завязать с личными привычками и удовольствиями: надо было налаживать связи, знакомства, искать поставщиков, осваивать рынок сбыта – а всё это, не так просто и не так быстро, как хотелось бы.

– Ну, а ты как тут зимовал-бедовал, отшельник?.. Давай рассказывай, делись своими проблемами.

– О-хо-хонюшки…Что есть, то есть… – Калина мотнул седой головой и даже отставил в сторонку рюмку с водкой. – Вишь, как оно обернулось – я теперь вроде и не хозяин в своем доме…

И волнуясь, перескакивая с пятого на десятое, поведал про свою промашку с нахалами-постояльцами. Саня с сочувствием выслушал его, а под конец постарался приободрить.

– Ладно, батя… Влип ты, конечно, по самое некуда…Но винить вроде тоже некого: сам себя в ловушку загнал.

– То-то и оно… – вздохнул Калина. – Делать-то что?

– А что делать? Жди осени… Погода испортится – уберутся твои дачники в город, тогда и конец твоим мучениям. А в следующий раз будешь думать – пускать кого в свой дом или не пускать… Урок тебе на будущее…

– Да уж, подумаю сто раз… Опыт есть. Верно говорят: век живи – век учись… а дураком помрешь.

– Ладно, не прибедняйся. Давай ещё по двадцать капель – за всё хорошее!

– И то…

Звякнули сдвинутыми рюмками и, «приняв на грудь», приступили к трапезе.

На вечернюю зорьку решили сходить на озеро. В заветном месте Калина достал спрятанные в кустах весла, подал их Сане, а сам устроился на корме. Саня привычно оттолкнулся веслом от травянистого берега, ловко вставил весла в уключины, и лодка поплыла по заросшей камышом узкой протоке на чистую воду.

– Ух…хорошо! Давненько не брал я в руки шашки… – по Саниному виду было ясно, что он радуется, как ребенок. Глядя на него, и Калина на время забыл о своих неприятностях с дачниками.

– «Ничего на свете лучше нету, чем…» – запел Саня из «Бременских музыкантов». – Как там дальше? …чем вырваться из каменного мешка – и прямо на хутор, и на озеро… – балагурил он.

Широко и мощно взмахивая веслами, он делал сильный гребок, и лодка рывком шла вперёд, вспенивая за кормой шумную воду. Вскоре добрались до нужной заводи у подводной каменистой гряды – здесь хорошо брал окунь.

Размотали лески на удочках, наживили крючки и дружно закинули с разных бортов. Не прошло минуты, как Саня резко подсёк и начал выводить на поверхность первого крупного окуня. Кончик Саниного удилища сильно гнулся, полосатый хищник ходил в разные стороны, пытаясь освободиться, но Саня добычу вываживал, не торопясь и, когда подвёл крупного окуня к самому борту, ловко подхватил его в подсачек. У Калины тоже начало клевать, и, когда солнце, наконец, скрылось за густыми тростниковыми зарослями на противоположном берегу озера, в садке у рыболовов плескалось не менее двух десятков окуней – разного размера и веса.

В тот день ночевать Саня не остался, как Калина ни уговаривал… Укатил в город, ссылаясь на серьезные неотложные дела. Правда, посулился приезжать отныне почаще.

– А этого бычару не бойся… Обижать будет – скажи. Не таких жлобов через колено ломали, – заверил он на прощание Калину.

 

* * *

 

Прошла неделя, другая… Как-то раз Калина сидел у своей сараюшки и чистил сеть от застрявших кое-где в ячеях водорослей. Дачник, по обыкновению, расположился на крыльце – поглядывал, покуривал, прихлопывал на шее зудящих надоедливых комаров.

– А вот скажи, хозяин, – с непривычным для него миролюбием обратился он к Калине. – Кто здесь раньше жил… я имею в виду – на хуторе… до тебя?

Калина оторвался от работы и поднял седую голову:

– Кто жил? Финны жили… До тридцать девятого года финский был хутор. А что?

– Да то… – Павел скривил рот в привычной нехорошей ухмылке. – Есть большое подозрение, что хуторок принадлежал моим предкам, по материнской линии.

– Ну, ежели ты финн по рождению – может, и принадлежал, – ответно усмехнулся Калина.

Он ещё не понял, куда клонит жилец… а вступать с Павлом в затяжной бессмысленный спор ему не хотелось. Однако бывший прапорщик гнул своё:

– Дак чтоб ты знал: бабка моя, по материнской линии, была коренная финка. И фамилия у ней, как сейчас помню, заканчивалась на «лайнен»…

– Всё может быть, – уклончиво согласился Калина. – А ты к чему это вспомнил?

– К тому! – веско обронил Павел и сплюнул через перила на землю. Помолчал немного и вдруг сказал решительно, как гвоздь вбил. – Ты вот что, хозяин… продай мне свой дом! Я за ценой не постою… Дам, сколько назначишь… В пределах разумного, конечно.

У Калины сеть выскользнула из рук – до того опешил, услышав такое.

– И долго думал? – пробормотал он в полной душевной растерянности. – Один?.. Или вместе со своей Серафимой?

Отставной прапорщик пропустил колкость мимо ушей и с присущим ему напором стал приводить аргументы:

– На кой тебе одному такой домина? На худой случай и там век доживешь… – он кивнул подбородком на сараюшку. – А я хорошие деньги заплачу! С деньгами и работу можно будет бросить. Сиди себе на печи – да жуй калачи… А?

– Да не собираюсь я дом продавать, – рассердился Калина. – С какой стати? Не для того ж сто потов проливал, да мозоли кровавые срывал, чтоб вам с Серафимой здесь сладко жилось!

– Постой, чудак-человек, – явно начиная раздражаться, перебил постоялец. – Я же тебе и за пот твой, и за мозоли – за всё хорошей деньгой компенсирую…

– Отстань ты со своей деньгой!.. «Не всё продается и не всё покупается» – слыхал такую присказку?

– Чушь! – отрезал Павел. – Всё покупается, старик, буквально всё. И всё продаётся. – И внезапно, переменив тон, глухо пригрозил. – А не сойдемся по-доброму, будет по-плохому. Я от задуманного не оступаюсь – заруби на носу… Хошь-не хошь, а дом всё равно мой будет!

– По-плохому – это как, интересно знать? – подначил его Калина.

– Самым простейшим образом… – отрезал прапорщик. – Пойдешь как-нибудь в свой лес и… не вернешься. Мужичок ты пожилой, одинокий. Мало ли что может случиться! Сердчишко там прихватит… или давленьице подскочит выше некуда. Кто тебя искать будет? Кому ты нужен? Был человечек и нету человечка. Плёвое дело…

– Ох, и мразь же ты… – Калина прищурился на постояльца. – А ведь под порядочного маскировался. Ты думаешь – ежели со мной что случится – мой дом тебе отойдет? Ага! Щас! Ты мне кто? Родич? Наследник?

– А дальше уже не твои заботы! Дальше у тебя вообще никаких забот не будет… – Павел загыгыкал, радуясь удачной шутке.

На том разговор и кончился. Калина уложил сеть и отнес её в сарай. Нет, он не испугался глупых угроз дачника, понимал, что эти угрозы – всего лишь психологическая атака. Но неприятный осадок в душе все-таки остался.

После того случая Павел ещё несколько раз пытался затрагивать эту тему. Нет, знал наперёд, что хозяин ни за какие деньги не расстанется со своим домом. Да видно, прапору доставляло удовольствие дразнить старого человека, медленно, но верно доводить его до нервного срыва.

 

* * *

 

В тот день Серафима с утра укатила в город по своим делам. Павел воспользовался случаем и достал заветную, припрятанную в заначке бутылку «Особой». Всё утро он нет-нет да прикладывался к горлышку, закусывая водку папиросой или остатком копченой колбасы. Когда Калина днем пришел на обед – дачник был уже сильно «под мухой».

– Дед!.. – увидев хозяина, на весь двор заорал отставной прапорщик. – Иди, тресни со мной, пока булькает! Ты, мухомор эдакий, сроду такой не пробовал. Особая!

– Трескай сам свою «особую», – отмахнулся Калина.

– А… Выходит, не желаешь мирного разрешения спора? – Павел с крыльца погрозил хозяину пальцем. – Ну, и хрен с тобой!.. Погодь, старая перечница… скоро ты у меня не так запоёшь…

Не твердо держась на ногах, он демонстративно хлебнул из горлышка и убрался в дом. Калина проводил его осуждающим взглядом и сплюнул в сердцах. Павел и трезвый-то не вызывал у него симпатии, а в «поддатом» состоянии глаза бы его не видели.

Но не прошло и четверти часа, как Калина в своей сараюшке услышал звон разбиваемого стекла и пьяные вопли постояльца. Дикая ругань и крики неслись из погреба – там хуторянин держал съестные припасы, плоды огородного хозяйства и привычных заготовок из лесных даров: закатанные под железные крышки трехлитровые банки с солеными огурцами и помидорами, маринованные грибочки, всякие-разные варенья – клубничное, малиновое, яблочное. За долгие месяцы всё это помаленьку подбиралось и разнообразило не шибко богатый ассортимент зимнего питания.

Калина со всех ног кинулся к погребице и увидел, что замок на дверях сбит, а внизу, в самом погребе, орудует разбушевавшийся дачник. Он громил и рушил всё, что попадалось под руку – банки с соленьями, бутыли с соками, кастрюли с квашеной капустой.

– Что ж ты творишь, собака? – чуть не плача, закричал Калина. – Перестань щас же!

– А-а…прибежал, куркуль… – донесся из глубины погреба пьяный рёв. – Чтоб тебе подавиться своей жратвой!.. Гляди, все руки из-за тебя стеклом порезал!

– Вылезай немедля! – трясясь от нервной дрожи, потребовал Калина.

– А вот хрен тебе!.. Все твои заначки кулацкие разнесу к чертовой матери! Попомнишь, как прапорщику перечить!

– Ах же ты гад ползучий… Ну, погоди! – Калина развернулся и бросился к себе в сараюшку. Не помня себя от обиды и гнева, сорвал со стены охотничье ружье и бегом вернулся назад. Подбегая к погребице, он дрожащими руками вскинул ружье кверху и нажал на спуск. Выстрел грохнул и отозвался в лесу раскатистым эхом. Срубило мелкие ветки на берёзе.

– А ну, вылазь, пока башку не прострелил!

Павел от неожиданности присел и обхватил голову обеими руками. Наверное, в затуманенном алкоголем мозгу сработал рефлекс защиты. Но потом он резво вскочил, схватил оброненную лопату и, как дротик, метнул её в маячившего у края погреба хозяина.

– Да я ж тебя… – и, срываясь ботинками на ступенях деревянной лесенки, медведем полез наверх.

Пущенная сильной рукой лопата краем заточенного штыка больно ударила в ногу чуть выше колена, вспоров брючину. От полученного удара Калина вскрикнул и машинально нажал на спусковой крючок. Показавшееся было на половину из проёма тело Павла дернулось назад и рухнуло вниз. Калина в ужасе отпрянул от края и, не выпуская ружья из рук, выскочил из погребицы.

«Я убил человека… я убил человека…» – три слова настойчивым метрономом стучали у него в висках, пока, задыхаясь, превозмогая боль в пораненном колене, он бежал по дороге к поселку, в общем-то, почти не соображая – зачем и куда бежит. «Я убил человека… я убил человека…». Когда совсем не было сил бежать, Калина переходил на скорый, заплетающийся шаг и, лишь немного переведя дух, снова ударялся в бег.

Ноги подкашивались и плохо слушались. Закинутое за спину ружье, сильно било стволом по затылку, то ли подгоняя, то ли напоминая о случившемся. Калина на ходу перекинул ремень через голову и, не останавливаясь, швырнул орудие убийства в кусты. Но в голове тотчас мелькнула мысль: это же улика… скажут – хотел избавиться… Он повернул назад, отыскал в кустах свою двустволку и, не сбавляя шага, словно наверстывая упущенное время, побежал ещё быстрее.

Уже смеркалось, когда он оказался на окраине поселка. На первой же улице возле двухэтажного кирпичного здания увидел милицейский мотоцикл с коляской и только тут сообразил – куда и зачем бежал. В районное отделение милиции. Сдаваться.

– Оп-паньки… а к нам никак гость… Человек с ружьем! – воскликнул дежурный старший лейтенант, когда Калина вырос на пороге дежурки.

Старлей был молод, конопат и скуласт, и видно, что служил недавно, а оттого, что дежурство протекало скучно и однообразно, был не прочь позубоскалить. Он сидел за обычным канцелярским столом, отделявшим его стеклянной перегородкой от остального пространства дежурки. На столе в раскрытом виде лежал толстый журнал (очевидно, предназначенный для записей разного рода фактов и происшествий).

– Эй, дядя… ты чего такой… чумовой? – старлей с любопытством разглядывал едва стоявшего на ногах Калину. – А ружьишко-то положь, положь… Чай, не в охотконтору заявился. Говори, что случилось?

– Я убил человека! – выпалил Калина и с покорным видом, сознавая преступный ужас содеянного, положил ружье на стоявшую вдоль стены скамью.

– Оп-паньки… – без особого выражения в голосе повторил старлей. – Это уже серьезно… Где? Кого? Когда? Да ты ближе, ближе подойди… Документы имеются?

Калина на подгибающихся ногах шагнул к перегородке и упавшим голосом ответил на все три вопроса по порядку. – На хуторе… дачника своего… в погребе. Только что…

– Ясненько… – старлей машинально нахлобучил на голову новенькую фуражку, сразу же придавшую ему вид строгий и официальный. – Как, говоришь, фамилия?

– Чья? – не понял Калина.

– Ну, не моя же… – старлей нацелился кончиком авторучки на чистую страницу тетради. – Свою я с рождения знаю. Твоя, твоя фамилия?

– А… – Калина перевел дух. – Калинин я. Николай Иванович.

– Ну, что, Николай Иванович… придется мне тебя задержать… Семенов, сержант! – окликнул он напарника, дремавшего на табурете возле дверей «обезьянника» (Калина только сейчас увидел его). – Кончай дрыхнуть. Дело есть. Изолируй его… А ружьишко давай сюда… пригодится в качестве вещдока…

– Что мне теперь будет? – сиплым голосом спросил Калина и, подталкиваемый в спину флегматичным сержантом, двинулся от перегородки к «обезьяннику».

– На это только суд сможет ответить, – напутствовал его старлей, берясь за телефонную трубку. – Как говорится, самый гуманный и справедливый в мире… Але! Опера! Кто у вас там свободный?.. Давай на выход! Трупешник у нас! Дачника на хуторе замочили… Кто, кто… Сам хозяин! Калинин Николай Иванович. С повинной явился. Следователю сообщу и будем оформлять… Выезжайте… Да-а, дядя, – кладя трубку, не без сочувствия покивал он Калине. – Натворил ты делов… Как же тебя угораздило? Поссорились, что ли? Вроде бы трезвый…

 

* * *

 

Сосед – сорокалетний сын покойного Поликарпыча – Виктор возился на огороде со смородиновыми кустами, когда прогремели два выстрела. На первый Виктор не обратил внимания, но после второго встревожился – с чего бы это Калине устраивать салюты средь бела дня?.. Охотничий сезон ещё вроде бы не открывался, да и какая может быть охота на собственной усадьбе?.. Разве что ворон или галок пугать… Однако после выстрелов наступила такая тишина, что Виктору стало не по себе.

И вдруг через невысокую ограду, разделявшую их участки, он увидел Калину с ружьем в руках. Тот бежал, как будто ничего не видя перед собой, прямо по огородным грядкам в сторону лесной дороги. «Никак рехнулся? Куда его понесло?» – подумал Виктор. Окликнуть же соседа не успел, да и страшновато было…

А через час перед домом Калины затормозил милицейский мотоцикл с коляской. Из коляски выпрыгнул их участковый Петраков – шустрый лейтенантик в новенькой, с иголочки, форме, а с мотоцикла сошел хмурый верзила в штатском.

– Веди, показывай… – обратился верзила к лейтенанту, но углядев за плетнем Виктора, громко поинтересовался. – Товарищ, где здесь погреб гражданина Калинина?

Все трое вошли пригибаясь в погребицу и заглянули в потемки раскрытой четырехугольной ямы. Участковый Петраков посветил туда фонариком и высветил человека, лежащего на пыльных мешках из-под картошки. Человек лежал навзничь, глаза его были открыты и неподвижны, а на лице никаких следов повреждения. Но даже в тусклом луче фонарика было видно, что мешковина вокруг головы лежащего густо пропиталась кровью. Очевидно, падая, он разбил голову о каменный настил добротного финского погреба. Впрочем, это была лишь предварительная версия, высказанная вслух оперуполномоченным на немой вопрос участкового. Вдвоем они спустились по деревянной лесенке вниз и при свете всё того же фонарика убедились, что человек не подает признаков жизни.

Поднять грузное тело наверх стоило немалых трудов. После чего все трое дружно закурили, высказывая вслух предположительные версии происшедшего. Виктор никак не мог поверить, что его миролюбивый сосед убил дачника.

– Чертовщина какая-то… – мусоля в губах папиросу, твердил он. – Недоразумение…

– Да мне самому не верится, – вторил ему участковый. – Я Николая Иваныча сколько лет знаю. Добрее его мужика в округе нет. Ей-богу!

– В тихом омуте – черти водятся, – верзила-опер поплевал на пальцы, загасил окурок сигареты и уселся на перевернутое кверху дном ведро составлять акт предварительного осмотра.

– Разберемся.

В тот же день Калина был помещен в следственный изолятор, и на него завели уголовное дело.

 

* * *

 

Следователь Бурцев, к которому попало «Дело» Калинина Н. И., взялся за него с чувством досады и крайнего раздражения. Через неделю Бурцеву «светил» долгожданный отпуск, а тут… Понятно, летний сезон на любом производстве – время напряженное: кто-то гуляет-отдыхает, а кому-то приходится вкалывать за двоих. Непосредственный начальник Бурцева даже не попросил, а просто-напросто отдал распоряжение старшему следователю взять «Дело» Калинина в производство. И плевать начальству на то, что у Бурцева, может быть, «горит» путевка в ялтинский санаторий и, возможно, билет на самолет уже в кармане…

К вечеру следующего дня раздраженный Бурцев приехал на тряском «Уазике» в поселковый отдел милиции. По его просьбе туда же был вызван дежуривший накануне старлей Воронин. После непродолжительной беседы со старлеем Бурцев всё на том же «Уазике» отправился осматривать место происшествия. В принципе он мог бы этого и не делать. Все улики и вещдоки «Дела» были налицо. В морге лежал труп человека, застреленного из охотничьего ружья. Имелись признательные показания подозреваемого в умышленном убийстве и явившегося с повинной гр-на Калинина Н.И. Экспертиза подтвердила идентичность картечи, обнаруженной при вскрытии в грудной полости потерпевшего, и той, что нашли при обыске в доме подозреваемого. По идее, можно было смело передавать «Дело» в суд. Однако…

Именно безупречная ясность «Дела» и не нравилась опытному «следаку» Бурцеву. Что-то его настораживало и не устраивало. А что конкретно – в этом и хотелось разобраться.

Собранные характеристики на подозреваемого Калинина Н.И. никак не вязались с тем фактом, которые в протоколах следствия именовались «умышленным убийством». Бурцев и сам склонялся к тому, чтобы переквалифицировать убийство на «непредумышленное», сиречь «случайное», ближе к «несчастному случаю».

Когда он заканчивал осмотр погреба и погребицы, явился Виктор, щуплый и низкорослый, с повадками очень не уверенного в себе субъекта:

– Здравствуйте…Вы из милиции?

– Сосед, что ли? – вопросом на вопрос ворчливо предположил Бурцев.

– В некотором роде…

– Ну, сосед, выкладывай, что знаешь. Да поживей, у меня рабочий день заканчивается.

– А что я знаю? Ничего я не знаю, – торопливо заговорил Виктор. – Я в огороде был, когда выстрелы прозвучали. Сначала один, потом второй… А видеть я ничего не видел. Кто стрелял, в кого стреляли…

– Хороший свидетель, – съязвил Бурцев. – Ничего не видел, ничего не знает…

– Нет, правда! Видеть не видел, но слышать слышал. Я же вам говорю – было два выстрела…

– Всё-таки два… – Бурцев достал из кармана блокнот и стал записывать показания. – Это уже кое-что. Ну, а как они прозвучали?

– Громко.

– Ясно, что не тихо. Ружье все-таки. Но я не о степени звука… В какой последовательности они прозвучали – подряд или с интервалом?

– Да я интервал не высчитывал… Сначала один выстрел прогремел, немного погодя – второй. Бурцев задумчиво кивнул. Два выстрела, со слов соседа, выходит, прозвучали почти одновременно – это подтверждало версию все-таки умышленного убийства. С первого раза промахнулся, а со второго попал. Или: один выстрел мог быть случайным… тогда второй, выходило, был явно преднамеренным.

– Распишитесь под своими показаниями… – Бурцев протянул блокнот с показаниями и дал расписаться в нём Виктору. – Если понадобятся уточнения, мы вас вызовем.

– Да какие уточнения? – Виктор явно занервничал. – Я же русским языком говорю – знать ничего не знаю.

Следователь Бурцев не счел нужным вдаваться в полемику. Жаль мужика, но показания соседа развеивали версию в непреднамеренности убийства. Добавь сосед к своим «не видел», «не знаю» ещё и глагол «не слышал» – происшествие на хуторе можно было квалифицировать как несчастный случай. А так…

Бурцев, не прощаясь, сунул блокнот в карман и зашагал к поджидавшему его у калитки «Уазику».

…Саня узнал о случившемся, приехав в выходной день на хутор – всё от того же Виктора. Виктор выглядел озабоченным, но, кажется, не столько самим происшествием, сколько нелепым страхом, что его теперь «затаскают» как единственного свидетеля. Судьба Николая Ивановича, по всем признакам, его беспокоила не шибко.

Саня тут же рванул в город и добился приема у следователя Выборгской прокуратуры Бурцева. То, что он услышал от следователя, повергло парня в уныние. Оказывается, «Дело» двигалось к завершению, и Николаю Ивановичу уже назначили государственного адвоката. Не сегодня-завтра «Дело» могло быть передано в суд.

Саня, не мешкая, связался с назначенным Николаю Ивановичу адвокатом. Им оказался молодой, несколько флегматичный человек со здоровым румянцем во всю щеку и шныряющими во все стороны глазками. Сане он сразу не понравился. «Видать, что недавно юрфак закончил. Практики, наверняка, никакой, и хоть и розовощёкий, а совсем ещё зелёный,– размышлял Саня. – Нет, этот Калину не вытащит. Нужно менять защитника».

Саня был молод, однако не настолько чтобы не понимать: толковый адвокат «влетит» ему в хорошую копеечку. Но сейчас думать о деньгах было некогда. Перед Саниными глазами стояло бесхитростное добродушное лицо Николая Ивановича, человека, которого он, не отдавая себе отчета – почему и как, – привык называть сердечным словом «батя».

В той же адвокатской конторе, после нескольких консультаций, Сане удалось заключить договор с пожилым, но, со слов рекомендующих, весьма успешным специалистом своего дела. Тот охотно взялся помочь Сане, оговорив, правда, отнюдь не мизерную почасовую оплату своего труда. Названная им сумма несколько превышала те деньги, что имелись у парня в наличности (свободные от торгового оборота), но Саня не стал ни спорить, ни торговаться. Поставленная им цель (облегчить, насколько удастся, участь попавшего в беду Калины) представлялась Сане выше всего этого.

Ознакомившись с «Делом», адвокат заверил нанимателя: либо он добьется для обвиняемого оправдательного приговора, либо – на худой конец – минимального срока заключения.

– Нужно сделать так, чтобы гособвинитель заменил моему подзащитному 105-ую статью на 107-ую… Если и убийство, то убийство непреднамеренное, а в состоянии аффекта. Признаться, подпортил дельце единственный свидетель со своим утверждением о двух выстрелах. Ну, да поверьте на слово – мне не из таких переплётов приходилось людей вытаскивать…

 

На проходившем в зале районного суда открытом процессе адвокат буквально потряс всех перлами красноречия и неопровержимой логики. Он доказал, как дважды два, что потерпевший Будылин П.Ф., охранник коммерческого банка, был человек агрессивный, вспыльчивый и к тому же склонный к неумеренным возлияниям. Путем шантажа, оскорблений и прямых угроз он довел обвиняемого Калинина Н.И. до состояния, когда человек перестает контролировать свои поступки (в медицине такое состояние именуется аффектом). Как показало предварительное следствие, Будылин постоянно унижал хозяина хутора, обзывал его разными нецензурными словесами, оскорблял его человеческое достоинство и даже грозил физической расправой с единственной целью – запугать старого одинокого человека и незаконно завладеть его имуществом, сиречь домом, который, со слов косвенного свидетеля Виктора Зарубина, приглянулся Будылину в качестве загородной дачи.

Опытный адвокат убедил высокий суд, что, согласно экспертизе, (в погребе было найдено две гильзы 12-го калибра) прозвучало два выстрела. Это же утверждает и единственный свидетель. Но первый выстрел был произведен гражданином Калининым не в потерпевшего, а вверх, то есть с целью припугнуть распоясавшегося дебошира, учинившего в погребе Калинина Н.И. настоящий погром. Доказательством тому (в результате доследования) служит извлечённая из ствола берёзы, растущей рядом с погребом, картечь. Второй выстрел прозвучал не сразу, а после того, как Будылин, будучи в сильном подпитии, бросил в хозяина дома лопату, сильно ранив его в ногу (имеется протокол медицинского освидетельствования). В состоянии болевого шока, падая, Калинин случайно нажал на спусковой крючок, и произошло то роковое событие, которое по закону должно квалифицироваться как непреднамеренное убийство в состоянии аффекта. Экспертиза показала также, что количество картечи, извлеченной из трупа потерпевшего, не превышает заряда одного патрона. Однако… самое главное. В протоколе судмедэкспертизы говориться, что в результате выстрела повреждение внутренних органов Будылина П.Ф. было незначительным и не могло послужить причиной летального исхода. Смерть наступила в результате черепно-мозговой травмы. Падая с лестницы, Будылин сильно ударился головой о каменный пол погреба. Дурацкая нелепая смерть. Но кто в ней виноват больше – потерпевший или обвиняемый… вопрос остается открытым. Ответ на него может дать только высокий суд.

Высокий суд учёл все доводы защиты и обвинения и приговорил Калинина Николая Ивановича по статье 107-ой, часть первая (убийство, совершенное в состоянии аффекта) к трем годам лишения свободы, с отбыванием срока наказания в колонии общего режима.

После суда Калина ещё больше месяца находился в городской тюрьме. Приговор он принял внешне спокойно, и на свидании перед отправкой по этапу к месту заключения сказал Сане:

– Спасибо, сынок… Век не забуду, что ты для меня сделал. Ведь, скажи, было время, за убийство не срока давали – расстреливали…

– Было время, и вовсе безвинные в лагерях гибли, – возразил Саня. – Я имею в виду, при Сталине.

– Да не… ты не путай, – Калина покачал головой. – Там политика была. А в моём случае – что?.. Да кто я такой, чтоб отнимать у человека жизнь? Пусть и негодный человек был, а всё же раб Божий. Такое право имеет один Господь, а никак не мы, грешные, – и посмотрел в угол комнаты свиданий, как будто там находился тот, о ком он толковал, и неуклюже перекрестился.

Саня видел в доме Калины небольшую, потемневшую от времени икону, но никогда не замечал, чтобы Калина крестился. И разговоров о вере или о чём-нибудь, связанным с религией, между ними никогда не заходило.

А Калина сдержанно вздохнул и перекрестился вторично:

– Буду считать, что несу заслуженную кару за все свои грехи – за то, что болящую мать не приветил, не скрасил ей последних земных дней… и за то, что семью не сохранил, не сумел стать для жены опорой, и единственного сынка не уберег… ну, и за то, что в помутнении разума человека убил…

Саня закусил губу, помолчал и неуверенно заметил:

– Думаю, насчет жены и сына ты не прав… Это не твои грехи, а твоя судьба.

 

Перед отправкой «бати» в исправительную колонию Саня получил от него записку с просьбой привести в тюрьму нотариуса. «…Три года – не три дня…– писал Калина. – Всякое может случиться. Я уже старый и один как перст… Хочу, как полагается, оформить завещание, на всякий пожарный… Чтоб всё было по закону, по справедливости. Чтобы хоть как-то, сынок, рассчитаться с тобой за твое добро. Хочу свои хоромы отписать тебе…»

Бедолага-мужик ещё не знал, что его «хоромы» существуют только в его воображении.

 

* * *

 

Серафима, супруга погибшего Павла, выслушав «мягкий», с её точки зрения, приговор, пришла в ярость. Она в голос рыдала в зале суда и кричала, что не оставит этого дела так, добьется правды, что нет такого закона, когда за гибель человека убийце давали всего каких-то три года.

Где и какую «правду» она собиралась искать – осталось неясным, но через неделю случилось так, что в одну из темных ночей ни с того ни с сего на хуторе, на участке Калины, полыхнули оба строения – и сарайчик, и дом. Слава Богу еще, что не было ветра, и огонь не перекинулся на дом Поликарпыча. Сосед Виктор проснулся среди ночи от ярких огненных всполохов и кинулся на велосипеде в поселок – вызвал пожарных. Разумеется, пока те получили сигнал, пока приехали – спасать, собственно, было уже нечего. Осталось лишь растащить баграми тлеющие бревна да хорошенько залить пеной из шлангов разбросанные там и сям дымящиеся головешки.

Чьих рук дело был этот ночной «фейерверк» – гадай-не гадай, а обвинять некого. Сама ли мстительная Серафима устроила поджёг или наняла кого-то за деньги, об этом можно было только догадываться. Кто бы мог уличить её и предъявить неоспоримое обвинение? Только обгорелый, черный от сажи гранитный фундамент да осколки кирпичей от развалившейся русской печки – всё, что осталось от «хором» Калины.

Чтобы не добить старика ещё одним несчастьем, Саня подговорил одного из приятелей сыграть роль нотариуса. На глазах Калины тот с сомнением повертел в руках самодельное «Завещание», написанное на половинке тетрадного листка, и заявил, что оно составлено не по форме. Однако, учитывая условия, в которых находится завещатель, дело вполне поправимо – достаточно только, чтобы Калина расписался на фирменном бланке, где отпечатан стандартный текст о праве наследования гражданином Цветковым А.Д. личного имущества гражданина Калинина Н.И. Калина расписался, «нотариус» заверил завещание липовой печатью, попрощался и ушел, подмигнув Сане.

Калина облегченно перевел дух:

– Вот и ладушки… А я и не знал, что у тебя такая красивая фамилия – Цветков. Что ж, Саня Цветков, живи теперь в моих хоромах полноправным хозяином – хоть зимой, хоть летом. Отныне они твои… Без человека – дом сирота. Ну, а я ежели осилю три года неволюшки и возвернусь – надеюсь, не прогонишь, пустишь под крышу – век доживать?..

– О чем речь, батя?.. – Саня обеими руками встряхнул старика за хилые плечи. – Ты давай держись, нюни особо не распускай. И помни – у тебя есть я. Понятно?

– Буду помнить… сынок.

Это было их последнее свидание.

 

* * *

 

Санина кассация об условно-досрочном освобождении успеха не имела. Тут даже дока-адвокат оказался бессилен. Калина свои три года отсидел, как говорится, от звонка до звонка.

…Саня встретил его на вокзале. Из вагона вышел маленький сгорбленный старичок в потертом пальтишке и изношенных сандалетах, с матерчатой сумкой в руке. Поозиравшись по сторонам, он медленно двинулся по платформе и почти затерялся в потоке выплеснувшихся из вагонов пассажиров. Саня первым углядел его острым молодым взглядом и бросился навстречу.

– Батя!

Матерчатая сумка с немудреными пожитками выскользнула из рук Калины. Из нее под ноги выкатились две ядреные кедровые шишки. Старик засуетился и, неловко наклонясь, подобрал их и сунул обратно в сумку:

– Это мне на память о сибирской тайге…

Они обнялись.

На привокзальной площади Саня подвел старика к новенькому джипу и, несколько рисуясь, сделал театральный жест:

– Куда прикажете везти, сэр?.. Может, сначала ко мне, на городскую квартиру… Отдохнешь с дороги, пообедаем… А завтра с утречка…

Калина слабенько замахал ладошкой:

– Не, не… Лучше сразу домой, на хутор… Как там мой кипарис? Живой?

– А что с ним сделается? Растёт и зеленеет…

Про свои «хоромы» Калина почему-то не спросил, а Саня не отважился бухнуть ему сразу всю правду. Ладно – что будет, то и будет.

Однако уже в дороге Калина стал проявлять признаки беспокойства:

– Куда ты меня везешь, сынок? Что-то я этих мест не признаю…

Саня решительно сбросил скорость и, прижав машину к кювету, остановился.

– Понимаешь, батя. Не хотел тебя расстраивать, да всё равно придётся… Ты только не принимай близко к сердцу. Нет больше твоего дома. Сгорел… Грозы в прошлом году были сильные… молния попала, он и загорелся…

Саня врать не умел, и фразы у него получались не шибко складные, но одно случайное слово, видимо, шибко задело что-то в душе Калины.

– Молния, говоришь… – старик недоверчиво покачал головой. – Нет, Санёк, это не молния… Это мне кара Божия. Получается, мало страдал я за свои грехи… А что, в самом деле! В лагере меня не лупцевали, как вон по телику иной раз показывают… От тяжелых работ освобождали – мол, сколько он там на лесоповале наработает, пускай лучше на нарах штаны протирает… К пайке привык – хватало. Ну, разве что по хоромам своим сильно тосковал – это да, было. Частенько во сне их видел. Всё ж таки своими руками их когда-то возводил, этими вот самыми… – и приподнял от колен сильно дрожащие – то ли от старости, то ли от волнения – руки. Он откинулся на спинку сиденья и зажмурил глаза. Из-под вялых морщинистых век выползла и скатилась по небритой впалой щеке крупная мутная слезинка. Всхлипнул и неожиданно забормотал нечто совсем уже несуразное.

– Иван-чай на выгорелом месте хорошо растет… чертополох, много чертополоха… у нас в деревне после войны, помню…

– Да не бери в голову, старина, – попробовал успокоить его Саня. И чтобы отвлечь Калину от дурных мыслей, заговорил нарочито убежденно.

– У меня дачка за городом не хуже твоих хором. Живи – сколько душе угодно. Я её в прошлом году себе прикупил – с барышей торговых. Отличная фазенда, между прочим. И не далеко от твоего хутора… Помнишь, как ты мне говорил: мой дом – твой дом?.. Вот и я тебе говорю то же самое: батя, мой дом – твой дом… Живи и радуйся…

Но как ни сладко лилась Санина речь, как ни убедительны были слова, в старике всё же шевельнулось сомнение:

– Ага. Живи – ворчливо предположил он. – Сторож тебе нужен на даче – так и скажи.

Саня округлил глаза и аж поперхнулся от возмущения. Всем своим оскорбленным видом говорил: обижаешь, отец… не ожидал от тебя таких подозрений…

– За кого ты меня принимаешь, батя? – негромко проговорил он. – Я ж тебе от всей души…

– Ладно, ладно… Не серчай… – испытывая неловкость, забормотал Калина. – Ну, прости дурака старого. Ляпнул, не подумавши… Не со зла я – сдуру… Не серчай.

– Да я не серчаю… – Саня повернул ключ зажигания и завел мотор. А когда машина стронулась с места и понеслась по гладкому шоссе, Саня бодрым голосом продолжил: – Поживешь у меня, пообвыкнешь… Не понравится – подумаем, как тебя дальше обустроить. Может, купим кукую-никакую хибару или построим небольшой домишко, а? Дело не хитрое – были бы деньги. А деньги, сам знаешь, сегодня нет, а завтра – хоть лопатой греби…

– Да ладно… какой теперь домишко… – Калина печально смотрел на мелькавшее за окном редколесье. – Мне из неструганных досок домовину скоро сколачивать придётся.

– Ну, батя… – Саня неодобрительно покосился на старика. – Смотрю, ты совсем крылья опустил. Гляди веселее! Рано ты о неструганных досках заговорил! Ещё на рыбалку с тобой походим, по лесу побродим, вольным воздухом вдоволь подышим. Вот же она, воля, перед тобой – гляди! Ты, небось, мечтал о ней, три года ждал… Признавайся, мечтал?

– Мечтать – не мечтал, а думал постоянно, – согласился Калина. – Честно сказать, хотелось помереть в собственном доме, а не на казенных нарах…

Он пристально глядел в окно, как будто видел там ту самую волю. Уж какие картины рисовались в его воображении: может, лесные тропы, хоженые-перехоженые несчётное количество раз или родное озеро, покрытое белым покрывалом зимой или голубоватым весенним туманом, как только сойдёт лёд. А ещё ему хотелось вздохнуть полной грудью, но грудь сжимала не понятно откуда взявшаяся боль.

Лес далеко отступил от шоссе, и взгляду открывалось большое скошенное поле с шапками соломенных стогов. Какая-то птица кружила высоко над ними. Кружила и кружила, то зависая в воздухе – как будто искала на скошенном поле потерянное гнездо – то снова продолжая свое беспокойное кружение.

Впереди от шоссе отделялась проселочная дорога, ведущая к хутору. Саня скосил глаз на пассажира, будто спрашивая – не свернуть ли… Но Калина отрицательно мотнул головой. Дескать, зачем бередить старую рану?.. А сам всё смотрел и смотрел в ту сторону, будто пытался что-то увидеть. И громко задышал, увидев. Над березками, растущими вдоль дороги, маячила зеленая вершина кипариса.

– Гляди-кось… Вона – мой Мишаня… сынок мой… Вырос-то как!

…Вскоре приехали на место. Джип подкатил к двухэтажному домику из белого кирпича. Стоял ясный солнечный день, и солнечные лучи бликовали на ребрышках новенького шифера, отсвечивали в стеках окон. Над дубовой резной дверью была приколочена начищенная до блеска лошадиная подкова – на счастье.

Подымаясь по ступеням высокого крыльца, Калина машинально погладил ладонью деревянные отполированные перильца. И вдруг замер, не преодолев последней ступени – грудь пронзила неожиданная резкая боль. Враз покрывшись холодным потом, старик медленно осел у перил.

– Ты что, батя? – встревожено окликнул его Саня. – Никак укачало в машине?

– Щас, щас, – с напускной небрежностью отозвался Калина. – Не беспокойся. Щас пройдет… Ничего особенного, – и нашел в себе силы пошутить. – Чай, не с курорта…

И правда, через минуту боль отпустила. Калина поднялся со ступени и пошёл в дом. Снаружи строение было кирпичным, но внутри комнаты были отделаны натуральным деревом – причем, никаких тебе панелей из спрессованных стружек или опилок – натуральное дерево. Легкий запах смолы ещё не выветрился из жилых помещений. А в новом доме – и мебель новая. И видно, что не дешевая, не чета той, что когда-то старались «сплавить» на дачи – всякое старьё, отслужившее свой век в городских квартирах.

– Ну, и как тебе фазенда? – не без гордости поинтересовался Саня.

– Конфетка! – одобрил Калина. И, присев на краешек шикарного, обитого штофом дивана, с грустинкой в голосе пошутил. – Только… хороша Маша да не наша!

– Наша, батя, наша… – Саня мягко похлопал его по плечу. – Устраивайся и живи на здоровье. Говорил и ещё раз скажу: мой дом – твой дом.

После ужина решили сходить на вечернюю рыбалку. Калина поначалу отказывался, уверял, что отвык от этого баловства, но Саня уговорил, настоял. Пришлось натягивать старые болотные сапоги, облачаться в видавшую виды замызганную фуфайку. Прихватили пару складных удочек и отправились на озеро…

Ловили с берега. Старенькую плоскодонку угнал кто-то из заезжих рыбачков, а возиться с резиновой лодкой было не с руки. Расположились неподалёку друг от друга.

У Калины клевало плохо. Зато Саня тягал одну рыбину за другой. Не заметили, как стемнело, и Калина совсем перестал следить за своим поплавком. Сидел на деревянном чурбаке оставленном Саней у кострища (видать с друзьями шашлыки делали), рассеянным взглядом глядел на тихую озерную воду и на дальний противоположный берег озера, погружающийся в предзакатный сумрак.

Солнце опустилось за лес, стало заметно прохладнее, смолкло пение птиц. Выражение лица Калины было спокойным и умиротворенным.

– Вот так живёшь-живёшь и… – завершил он вслух свой внутренний монолог. Кряхтя, поднялся с чурбака, смотал рыболовные снасти и направился к Сане.

– Ну, что – сматываем удочки? – спросил Саня.

– Я уже смотал. Закругляйся, неуёмный. – Калина заглянул в стоявшее у ног ведёрко. – На ушицу, пожалуй, хватит…

– Темно – а клюёт…

– У кого клюёт, а у кого и отклевало. Давай, давай… К дому пора.

 

По узкой сырой тропочке, проходящей через пойменную луговину, двигались два человека, и фигуры их в наступавшей темноте сливались в одну.

 

* * *

Прошла неделя, а Калина всё не мог освоиться на новом месте. И лес его не манил, и озеро не звало к себе. Надломилось что-то в его душе. Он обрёл долгожданную свободу, но потерял свой дом: дом – ни как постройку, а как жизненный уклад. Гостем себя чувствовал он у Сани.

Как-то вечером, сидел он за столом, ждал, когда приедет Саня. Что-то закружилась голова и сильно зашумело в ушах. Калина опустил голову на скрещенные на столе руки. Сквозь шум ему слышался голос маленького сына: «Папа, папа, иди сюда!» Калина хотел встать, но не смог, только приподнял голову, открыл глаза и увидел, что настенные часы остановились. «Я иду, сынок…» – то ли сказал, то ли подумал он. Голова его медленно опустилась, из уха бордовой ниткой побежала к щеке тоненькая струйка крови.

…Саня в тот вечер приехал на дачу поздно. В доме было темно. Он не сразу разглядел сидевшего за столом Калину: подумал, что спит. Тихонько, чтобы не разбудить, подошел к столу, включил настольную лампу и сразу увидел синее, почти черное ухо, и серого цвета шею. Можно было уже не трогать холодную руку и не искать пульс – он всё понял.

Недолго пожил Калина на воле, о которой он постоянно думал за колючей проволокой. Раскаяние в содеянном преступлении не облегчило его душевных страданий. Они источали его силы изо дня в день. И этот последний день наступил.

Господь, да упокоит его чистую (грешную, как он сам считал) душу…

 

 

 


Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/

Рейтинг@Mail.ru