Грибной дождь.

 

В деревню я приехал почти адекватный, но из-под левого погончика джинсовой куртки торчал голубой берет. Мы как отмечали второе августа¹, так я и забыл его вытащить.

У первого же молодого мужика спросил, как мне найти директора местной школы. Он посмотрел на меня и ответил:

- Пива хочешь?

- Очень хочу,- сказал я.

И мы пошли пить пиво, которое незнакомец только что привез из района на старом скрипучем, чуть ли не первого выпуска «каблуке». Звали его Коля, а оказался он экономистом колхоза «Верный». Школа, в которую меня направили «сеять разумное, доброе, вечное» была рядом с центральной усадьбой колхоза.

- Праздновали,- спросил Коля, дотрагиваясь до моего берета?

- Ага,- ответил я и убрал, наконец, берет в сумку.

- Тогда тебе пока не стоит идти к директору школы. Он у нас женщина неплохая, но от тебя перегаром несёт… Сам понимаешь. Ты, попей пивка, искупайся, тогда и пойдешь. Я тебя отвезу.

Наверное, это были лучшие дни в жизни. Я был почти здоров, у меня была работа, и было еще то, чему человечество, по-моему, пока не нашло определения. Или, напротив, давно нашло, но ко мне пробивалось, словно к жирафу. Не знаю, может быть, независимость?

Из института я вылетел с четвертого курса. Давно это было.

- Да,- сказал районный военком в звании майора, когда я стоял перед ним в одних трусах, а он листал мои документы.- Филолог, чуть больше года учиться оставалось…. Что же выдающееся ты сотворил?

Я молчал. Не рассказывать же ему, старую и банальную как мир, историю о связи студента с преподавательницей, у которой муж заведовал кафедрой истории КПСС. Не я первый…

- Ты, парень, теперь другие науки изучать будешь,- продолжал майор.- Все, что я могу для тебя сделать – дать два дня погулять. А потом обратно в Вологду, на пересыльный пункт, и на два года служить. Если поумнеешь, вернешься, поможем в твоем пединституте восстановиться. Правда, возьмут ли с такими характеристиками тебя в учителя? Я, и то, должен тебя в стройбат отправить.

Мой стройбат оказался в Пскове, и назывался совсем по-другому.

А вернулся я через полтора года. Комиссован был вчистую, с ограниченным движением левого плечевого сустава, тощий, желтый и абсолютно ко всему равнодушный.

Шел 1986 год. В прошлом осталась Демократическая республика Афганистан. До победоносного вывода советских войск оттуда под командованием доблестного генерал - лейтенанта Бориса Громова оставались еще долгие три года.² И великого стратега, командующего ограниченным контингентом войск Валентина Варенникова, офицеры вспоминали на смачном русском языке. Подумать, что такое ислам, кто такие шииты и сунниты, нам некогда, а заглянуть в справочники лень. Да и не умели наши генералы пользоваться справочниками. Они хорошо знали процветающий в стране марксизм-ленинизм, который сводился к исконно русскому «чин чина почитай».

В институте меня восстановили. Кто б посмел тогда, в начале смутных перемен в стране, не восстановить «ветерана боевых действий». Но я сразу перевелся на заочное – в общагу после казарм и госпиталей как-то не тянуло, и поехал работать в сельскую школу неподалеку от родного провинциального городка. Зато у нас там была чистая, быстрая и довольно широкая река. Встретил даже военкома, который меня узнал, искренне обрадовался, и светился так, словно мое возвращение в ранге учителя словесности, было его личным достижением.

С экономистом Колей мы подружились. Я чувствовал себя должником за августовское пиво, а Коля был не против.

В школе меня приняли хорошо. Иначе и быть не могло, потому что я там оказался вторым мужчиной-учителем во всем бабском коллективе. Первым был ветеран Отечественной войны Павел Ильич Маракасов, физик. Он научил меня опохмеляться напитком под названием «пуншик» - жуткая смесь крепкого чая с травами и некачественной водки. Но Павел Ильич часто болел и в школе появлялся от случая к случаю. Его уроки постоянно заменяли.

Первого сентября в костюме, галстуке и резиновых рыбацких сапогах, с ботинками в портфеле – грязь на дороге была жуткая, я шел в школу со страхом, почти с ужасом. Боялся детей больше минометного обстрела. С широко распахнутыми глазами они ждут от тебя откровения, и ты не можешь их обмануть.

Трусил я напрасно. Ученики, особенно в средних классах, приняли меня хорошо. Была проблема со старшеклассниками, но потом. А вот с пятого по восьмой! Я не знал, что от работы можно получать такое удовольствие, и на каждый урок идти с радостью. Конечно, это не потому, что был хорошим учителем. Просто сельские дети добрее городских, они не загоняют учителя, как стая молодых шакалов больного и слабого сородича. Кроме того, в деревне школа – это центр всей жизни села. Это вам и храм науки, даже если в этом храме не хватает элементарных учебных пособий, и клуб, и стадион, и просто место, где проводится свободное время. Взрослые, и те, с удовольствием ходили на родительские собрания, принаряженные, серьезно-вдохновенные, и никогда не опаздывали.

Школа находилась километрах в трех от деревни, в сосновом бору. Мачтовые сосны всегда тихо гудели. Когда зимой, рано утром, я ходил топить печки в школе, часто у картофельных буртов встречал кабанов, огромных, с головами, как чемоданы. Не близко, конечно, так, метрах в ста от тропинки. Я старался быстро пересечь поле и скрыться в подлеске, потому что звери были опасны.

На форточках ребята развешивали кормушки. К ним подлетали красногрудые снегири и сойки – ронжи по-местному.

Перед этим, осенью, возле запасного выхода в школу, можно было собирать грибы: белые, моховики и рыжики. Честное слово!

У нас там вообще был райский уголок земли. Цивилизация, в худших ее проявлениях, еще не пришла. Иногда утром можно было увидеть зайца или лисицу, волка или глухаря. Однажды по деревне, легко перепрыгивая через изгороди, прошел могучий лось. Выше по реке, но довольно далеко, местные энтузиасты на площади в полгектара высадили кедры, и они прекрасно прижились.

У Коли был пес по имени Биг, с которым я очень дружил. Он иногда приходил ко мне на уроки, бесшумно проникая в класс. Дети веселились, кормили его колбасой и конфетами, но он брал подачки только после моего разрешения, потому как был благородных немецких кровей.

Не во всем царила идиллия, но я был почти счастлив.

- Георгий Васильевич,- как-то утром ехидно, ещё до начала уроков, спросила меня завуч.- У вас, говорят, вчера хорошее классное мероприятие прошло?

У меня глаза полезли на лоб. Нина Борисовна Мосейко отлично знала, что вчера с обеда мы с Колей Шалановым слиняли в баню, а потом пьянствовали. Деревня. От кого что утаишь?

А следует заметить, что, несмотря на отсутствие какого-либо опыта, мне всучили классное руководство в пятом «а». Больше некому было. И эти замечательные дети сами все сделали, сами провели, написали с ошибками какой-то отчет. Можно ли их было не любить? Правда, в классе был лидер – Леночка Иванова, дочка председателя колхоза, чертенок с двумя хвостиками на голове.

В общем, я что-то промямлил в ответ дородной Нине Борисовне, схватил с полки журнал и поспешно ретировался в класс.

Со старшеклассниками поначалу отношения тоже не ладились. Были у нас в десятом классе два орла школьных – Ванька Буханов и Серега Кувыйкин. Они изводили всех, и формировали «общественное» мнение старшеклассников. Сергей, например, прославился тем, что развел в школе тараканов: дома наловил в спичечный коробок и выпустил в школьной столовой. А Иван был непременным участником всех деревенских драк. Действовал очень умело, хотя не сказать, что отличался могучим телосложением. Встречаются в природе такие парни.

Той осенью каждый день шел грибной дождь. Оттого на дорогах и было так грязно. Но солнце неожиданно выскакивало из-за туч, струи дождя были теплыми, в воздухе густо пахло сосновой хвоей.

Татьяна Ильинична Суворова, учительница иностранного, «немка», часто приходила на уроки тоже раньше и вместе со мной собирала грибы. Даже помогала мне восстанавливать мои весьма скромные знания по немецкому языку. Она мне очень нравилась.

Я приметил ее еще первого сентября, когда меня представляли, ох, «педагогическому коллективу», несмотря на то, что пребывал в растерянном состоянии. Приметил, мягко сказано… Она была очень красива, на ее лице читался непривычный для нынешней деревни интеллект. Позднее, во время мужских посиделок с Колей, я осторожно спросил о ней. Он рассмеялся и грубо ответил:

- Хороша Маша, да не наша. Лет ей двадцать семь, муж механиком у нас в колхозе работает, алкаш.

- Конечно, мы с тобой сугубые трезвенники,- сказал я.

- Мы – бытовые пьяницы,- парировал он.

Понятно, мне позволялось любоваться ею, но на расстоянии.

Вообще, в школе я быстро сдружился со всеми учителями, кроме завуча, естественно. Школа у нас была малокомплектная, учеников в классах от семи до десяти человек – это великое благо, а учительницы, в большинстве, были молодыми.

В первых числах октября мы отмечали день учителя и школьникам старших классов устроили осенний бал. Спортзал – он же актовый зал был засыпан желтыми листьями. После официальных торжеств, то есть, речей учителей и наиболее продвинутых в демагогии учеников планировались танцы под магнитофон. Слово «дискотека» к нам еще не пришло.

Мне выпало первое боевое крещение – дежурство на балу. Иными словами, я должен был следить, чтобы великовозрастные детки не напились. Был я не один, конечно. Вместе со мной несли вахту завуч Нина Борисовна, знойная наша, строгая биологичка Катя и Таня. Мы, кстати, и жили с ними все в одном доме, построенном для молодых сельских специалистов колхозом. Всего таких многоквартирных домов в деревне было два – колхоз «Верный» не бедствовал. В наших квартирах даже был привозной газ, но и печное отопление.

Мы вчетвером сидели в учительской, и пили чай. Нина Борисовна делилась с молодежью «богатым жизненным опытом». По-моему, хвастаться ей было нечем. Может, поэтому, заметив кислую мину на моем лице, она послала меня в зал проверить порядок. Но вполне возможно, во время моего отсутствия, дамы захотели обсудить свои женские дела или поправить колготки. Кстати, из-за этих проклятых колготок я стал испытывать нечто вроде «дверебоязни»: входишь в учительскую, а там стоит кто-нибудь, задрав юбку. Они же не привыкли, что в школе работает мужик. Павла Ильича за мужика здесь давно не считали.

Итак, я отправился в зал, где шёл школьный вечер. И уже на входе почувствовал присутствие густого аромата винных паров. Несколько человек танцевали, остальные жались по углам.

Я пересёк по диагонали спортивную площадку и вошел в мужскую раздевалку. Тряхнув первую же куртку, обнаружил две бутылки водки, плохой, паленой. В сливных бачках туалета нашел еще две. Удерживая трофеи за горлышки, двинулся к выходу. Музыки уже не было, а старшеклассники и их гости – местные механизаторы, окончившие школу чуть раньше, провожали меня недобрыми взглядами.

Из кабинета, в котором мы сидели, навстречу мне уже неслась как тяжёлый БТР³ Нина Борисовна, закрывать вечер. «Девчонки донесли»,- понял я.

Таня и Катя смотрели на меня встревожено. Катя тут же спросила у Татьяны:

- Твой-то тебя не встретит?

- Не знаю,- ответила наша немка.

- Я сейчас позвоню своему – пусть приходит,- сказала Екатерина.

Начала тотчас названивать домой, мужу. Тот, как я понимал, отнекивался.

- А я тебе говорю, оставишь свои дурацкие дела и придешь,- кричала в трубку биологичка.- У нас тут ЧП.

- Какое ЧП?- не понял я.- Что случилось?

- Ты на голову не хвораешь?- спросила Татьяна, впервые обращаясь ко мне на «ты».- Думаешь, они спокойно разойдутся после того, как у них водку отобрали? У нас половина учеников из семей, в которых отец, а то и мать с судимостями. У них свои представления о справедливости.

Лампы под козырьком школьного крыльца светили вертикально, и этот свет не позволял рассмотреть, что там дальше.

Удар был выполнен хорошо и неожиданно. Кулак рассек мне левую бровь, и, если б не женщины, наверное, я влетел бы спиной обратно в дверь. Снизу, из-под крыльца, раздался смех.

Я освободился от удерживающих меня женских рук, тыльной стороной ладони утер кровь, пересек световой коридор и остановился на краю крыльца. Внизу стояли несколько человек. Поодаль просматривалась более значительная толпа, очевидно, зрители. В общем, невинное сельское развлечение.

- Кто здесь такой борзый,- спросил я, спускаясь ступенькой ниже.- Из-за угла напасть каждый может. А один на один – слабо?

Спутницы мои робко протестовали. Костя Авдотьин, Катеринин муж, стоял между мною и учительницами.

- А ни хрена, не слабо,- ответили мне снизу.

От толпы отделился парень. Когда он подошел ближе, я узнал Ивана. Узнал и куртку на нем. Это из нее выкатились две первые бутылки.

Все постулаты педагогики, которых я никогда толком не знал, летели в тартарары.

От крыльца я свернул направо, за угол школьного корпуса. Буханов шел следом за мной. Как только мы скрылись из виду, он ударил, но я спокойно поставил блок. Он ударил еще раз, я вновь блокировал. Это было несложно, рос я не в теплице, да и в «учебке» нас хорошо готовили, знали куда посылают. К тому же ему было всего семнадцать, а мне двадцать пять. Вода, капающая с водостока мне за шиворот, доставляла больше хлопот. Через полторы минуты я вышел из-за угла, а Ванька остался сидеть на корточках, прислонясь спиной к стене, судорожно глотая воздух.

И тут началось. В дело вступили механизаторы. Их было четверо, так что мне приходилось туго. Костя Авдотьин, аки лев, бросался в драку, пытаясь разнять нас, но его просто отбрасывали в сторону. Он жутко матерился, грозил нападавшим страшными карами, но мужичок он был субтильный, могучим телосложением не отличался. Хорошо еще и его не били – все-таки местный. Деревня не любит чужаков.

Мне не приходилось так драться с тех времен, когда нас как-то по ошибке завезли в Кандагар. Мы сорвались в самоволку, решив прикупить себе кроссовки – в сапогах в горах плохо, но нарвались на группу обкуренных «дембелей», которые решили потрясти «черпаков». Я тогда еще панаму потерял.

Здесь мы отбились без особых потерь. Под крики женщин и Костин мат мои противники ретировались.

Дамы подхватили меня под руки, и мы тоже пошли по грязной дороге и изрядно намокшему лесу домой. Школу, конечно, закрыли.

Я сразу и не понял, что это? Танина рука оказалась в кармане моего плаща, а ее ладонь сжимала мою. Приходится признать, что, по-видимому, я туповат от природы.

Потом мы сидели в квартире у Авдотьиных, её колено легко касалось моего, и на душе у меня было светло. Но пришел большой, пьяный муж Леша, и Таня быстро-быстро его увела.

Хорошо, что эта история почти не получила развития. Нина Борисовна, конечно, стукнула участковому. И он пришел ко мне, белобрысый литеха⁴ с одной звездочкой. Не знаю почему, но мы сразу узнаем среди всех своих, тех, кто был за речкой. Протокол он составлять не стал, посмотрел на меня и спросил:

- Где был?

- Гардез – Хост.⁵

- А я рядом, чуть восточнее, под Джелалабадом, Нангархар.⁶ Говорят, и вам крепко досталось?

Я промолчал.

- Ну,- бодро продолжил он, - я так понимаю, что заяву на пацанов ты писать не будешь? Меня, кстати, Саня зовут.

- Не буду,- подтвердил я. И в свою очередь представился,- Георгий.

- Это-то я знаю,- рассмеялся Саня.

Никогда б не поверил, что в офицерской планшетке уменьшается бутылка водки, правда, перелитая в плоскую флягу.

- Пусть Мосейко удавится. Что б я своего сдал! Сам у нее учился, до сих пор Нинель в страшных снах снится хуже «духов». Тебя, как называть? Георгий – длинно как-то получается.

- Зови Гошей. Парни в роте так звали. Извини, из закусок у меня только хлеб, соленые огурцы и лук. Можно, конечно, у Надежды что-нибудь попросить…

- Не надо, отличная закусь. Давай за тех, кто там остался.

Водка кончилась быстро, хлеба, лука и огурцов было еще много. Собрались кидать «морского» - кому бежать в магазин: менту в форме или учителю без галстука, но пришел Коля экономист, и не пустой.

Завершился вечер тем, что мы отобрали у Сани обойму с патронами от штатного ПМ⁷. Он слишком рьяно стал им размахивать. Утром вернули.

Ванька Буханов и Сережка Кувыйкин стали моими друзьями. Они напилили мне дров на зиму, а я, в свою очередь, учил их играть на гитаре. Показал Галича, Окуджаву, Высоцкого. Но Сережка освоил и русский романс. К ним подтянулись другие ребята. Накануне нового года они дали такой концерт, что учителя были в шоке

- Ну и ну! Георгий Васильевич,- сказала мне Нина Борисовна.- От кого, от кого, а от этих никто не ожидал.

Меня даже наградили раскрашенной бумажкой со словами «за позитивный вклад…» А еще доставали проверки, открытые уроки и семинары по обмену опытом. С них все и началось. Инспектора из района обожали ездить по деревням: вставить сельским учителям фитиля, а потом посидеть на импровизированном банкете. Плохо ли? Нас таскали учиться в город к «зубрам» педагогики. И нас не угощали. Все это называлось «обмен опытом».

Так я попал на семинар к Валентине – учительнице из городской школы. Несколько молодых учителей посещали ее открытые уроки. Вреда от этого, конечно, не было. Но как-то поздней осенью, она попросила меня задержаться после остальных. И мы сразу нашли общий язык. Но не в рамках профессии. Она оказалась намного опытнее меня. Я был человек свободный, никакими узами не связан, а то, что она дама замужняя, меня не смущало. В конце концов, это проблемы ее мужа.

Я зачастил на каждый выходной в район. Не райцентр, не уезд, а район – именно так здесь говорили. И как-то за всеми этими делами упустил, что учительская в родной школе ко мне охладела. Лишь после Нового года, заметил: почти все учительницы даже в приватных разговорах стали говорить мне «вы» вместо «ты». Царапнуло где-то в глубине души, но особенно не задело, как не задевало и то, что где-то рядом есть большие города, другие страны, кто-то воюет, кто-то строит мосты и корабли…. Миллиарды людей заняты совсем другими делами, нежели я. И все это мне до лампочки.

Но на Таню я по-прежнему поглядывал издали, а о её ладошке в кармане моего плаща не забывал. Не мог забыть.

Кроме дня учителя в школе есть еще один святой день – восьмое марта. И не удивительно! В школах коллективы женские, а дамы очень любят праздники.

Салаты строгались с неимоверной быстротой прямо в школе на обширном столе для совещаний. Но соленья-варенья женщины принесли из дому. За вином, как всегда, бегала Надюшка-физкультурница, но не в нашу деревню, а в соседнюю. Престиж учителя ронять нельзя. С Надюшкой, кстати, мы жили в одной квартире – наверное, это была единственная сельская коммуналка в СССР. Вышестоящие товарищи рассудили: каждому сопливому учителю по отдельной квартире – слишком жирно будет. Но мы прекрасно уживались, потому что ее не было дома до вечера, а меня до поздней ночи. Плохо было, что гостей некуда привести. Впрочем, ко мне никто и не ходил, разве что Коля Шаланов и старшеклассники за новыми песнями.

Как говорили в деревне, праздник удался. Но мне пришлось тяжело. За каждую их учительниц тост должен был поднять именно я. Хорошо, Антонина Николаевна, орденоносная математичка, успела шепнуть мне:

- Георгий, вы пригубливайте, а не пейте.

Все равно к окончанию я прилично набрался. И еще собирался пойти к Павлу Ильичу – делать мне все равно было нечего, спешить некуда, а Маракасов опять болел.

В школе нельзя оставаться допоздна. Дам моих ждали семейные торжества. Мы возвращались нестройною толпой. Высоко над головами по-прежнему гудели сосны, и чувствовалось наступление весны. Всегда, когда я ходил по этой лесной тропинке, мне казалось, что на одной из этих сосен затаилась пятнистая зеленоглазая красавица рысь.

Мы с Таней шли позади всех и долго молчали. У нее тоже были рысьи глаза. Неожиданно она нервно заговорила:

- Если я еще раз узнаю, что ты ездил к этой стерве, к этой … Я тебя задушу. Не обольщайся, она ни одного нового мужика не пропускает, у нее глаза масляные делаются, как только видит … Ты! Ты …

- Таня, я не понял …

- Все ты понял. Мне, в общем, наплевать и на неё и на тебя. Неужели лучше не нашел? Посмотри, в городе, сколько молодых красивых вокруг! А ты с Валькой связался!

Попробуй, пойми женщин! Она раскраснелась, что было заметно даже в сумерках, а гнев делал ее еще краше.

- Таня, сказал я, набрав воздуха в легкие побольше,- Таня, лучше тебя нет. Не нашел и искать не буду!

Она молчала, я от своих слов тоже онемел.

- Пойдем ко мне,- предложила она сама, смутилась, но продолжила,- Лешка к матери уехал и не вернется теперь дня три. Ты только не сразу приходи, а у себя с Надеждой посиди. Потом скажешь, что к Шаланову пошел.

- Я к Маракасову собирался.

- Еще лучше. Он далеко живет.

Павел Ильич действительно жил далеко, Коля Шаланов в доме напротив, а дверь в Танину квартиру была рядом с дверью в нашу квартиру.

Встречи стали частыми. Нет, в школе мы встречались ежедневно, свидания наедине происходили при каждом удобном случае.

Деревня это заметила, поползли слухи, но мы с Таней этого не знали.

В конце марта мой приятель Коля купил подержанные «Жигули», а летчики сельхозавиации еще осенью продали ему по дешевке бочку бензина. И мы трое, считая Бига, пытались адаптировать высокооктановое топливо к детищу тольяттинского машиностроения в перелеске за деревней. Впрочем, Биг больше шлялся по лесу по своим собачьим делам.

Бензин адаптировался плохо. Машина резко стартовала с места, но двигатель затем столь же резко глох. Когда мы в очередной раз спорили, сколько «семьдесят шестого» следует добавить в авиационный, из кустов вышли четверо знакомых деревенских мужиков, под предводительством Леши.

- Бог в помощь,- сказал он, пьяно и нехорошо улыбаясь.

- Спасибо,- механически ответил я.

Но драки, как таковой, практически не было. Так, мужики, обильно оснащая свою речь ненормативной лексикой, пытались поразмахивать кольями, но, появившийся вовремя Биг, быстро восстановил справедливость. Мстители вынуждены были ретироваться.

А что могла изменить рядовая деревенская драка?

В апреле неожиданно пришло нехарактерное для этих мест тепло, снег растаял даже в лесу. Но оттепель нам сильно помешала, потому что размылись дороги. Соседка моя по коммуналке Надежда уезжать даже на выходные перестала. Пришлось осваивать школьные подсобки. Это добавляло романтики и неприятностей. К тому же, Таня моя, была, конечно, женщиной взрослой, но вполне сельской, в ласках умеренной. Для меня, вечного обитателя общаг, это было непривычно.

Кроме того, я постоянно донимал ее вопросом – почему она не хочет оставить мужа? По молодости лет вся классическая словесность вылетела у меня из головы, поэтому я и не мог понять жертвенности русской женщины, выносящей все, и даже пьющих сверх меры мужиков.

Пришел май. Мой любимые пятиклассники неожиданно потащили меня после уроков в лес, чтобы открыть «большой секрет». Близь берега реки, у подножия кургана, что остался с тех времен, когда новгородские ушкуйники так помечали путь на «чудь и весь», они показали мне заросли цветущих ландышей. Такого я никогда не видел и больше не увижу.

- Их рвать нельзя, - серьезно и строго сказал мне Вова Смирнов, недавно прославившийся в деревне тем, что угнал у отца трактор.- Они занесены в красную книгу. Вы, Георгий Васильевич, никому о них не говорите. Дайте честное слово!

- Конечно, не скажу, Володя, честное слово.

И слова своего не сдержал. Привел Таню к ландышам уже на следующий день. Правда, рвать мы их не стали – это было бы совсем кощунственно. Просто стояли и любовались.

А кроме ландышей курган подарил нам и новое место встреч, благо стало совсем тепло, и иногда я даже рисковал прыгнуть с невысокого, но обрывистого берега в воду, а потом отогревался возле костра и Тани. Мы пили сухое вино, и нам было хорошо.

Именно из-за этих купаний она увидела у меня полукруглый шрам под левой лопаткой и спросила:

- Ты был ранен?

Ласковое майское солнце вдруг на мгновение обожгло меня как то, чужое, южное. О войне я никогда не рассказывал. Что здесь говорить? И из наград у меня были только этот шрам, да удостоверение, позволяющее бесплатно ездить из города в деревню. До передовой награды доходят редко, не нами придумано. Но, неожиданно сам для себя, прочитал ей:

- С неба падают «крокодилы»⁸, накрывая стальным дождем. Слава Богу, дождь впереди нас. Мы лежим, мы приказа ждем. Кто виновен, кто прав, знает, лишь Аллах в небесах, но тот, нас в атаку не поднимает, нас в атаку ротный пошлет.

Он у нас нынче вроде за Бога, а ведь тихий был капитан…. Живы, значит, грешили немного, да молитвами наших мам. И, конечно же, ротный тоже – он за нас рисковал головой. Так что, Господи, ты, мой Боже, сделай так, что б он был живой.

Их Аллах, а наш Бог – все едино. У Вселенной один творец. Не нарваться только б на мины – тогда роте точно конец. Он боднет головой упрямо, отрывая нас от земли…. Помолитесь еще раз мамы. Мы в атаку опять пошли.

Она, согревая, обняла меня со спины и тихо сказала:

- Бедные, вы, бедные…

В сентябре наступившего нового учебного года опять постоянно шел грибной дождь. Первыми, как водится, вылезли маслята, похожие на пятиклассников, затем появились и серьезные грибы…. А Таня уехала вместе с мужем на работу в другую область. Я не стал интересоваться далеко или нет. Она не смогла его бросить. Так часто случается в жизни.

Лейтенант Иван Буханов погиб на Кавказе, как и принято у достойных русских офицеров. Говорят, когда нашли его тело, под левый погон «камуфляжки» был заткнут голубой берет. Сергей Кувайкин стал биологом и выпустил книжку «Жизнь насекомых». Леночку Иванову я видел по телевизору: ее награждали как победителя конкурса «Учитель года». Приятель мой, экономист Коля Шаланов кончил плохо – отравился какой-то спиртосодержащей гадостью. Школы нашей больше нет, «оптимизировали».

Мы, русские, не умеем просто любить, это отрава для нас… Но, кажется, об этом уже писал Бунин.

***

 

Депутатское кресло.

 

Сделанное «под заказ» офисное кресло давно стало тесным, а на свой живот Хаев смотрел с ненавистью. Живот заполнял все пространство между креслом и столом. Кто бы сейчас узнал в Хаеве того стройного, сильного парня, чемпиона северо-запада по вольной борьбе, каким он когда-то был.

Впрочем, кресло же и утешало. Оно было депутатским.

А кресло тосковало. Давным-давно росло кресло вековым дубом в Ясной Поляне и, в гордыне своей, мечтало стать конторкой, на которой сам Лев Николаевич напишет очередную эпопею.

Увы! Лев Николаевич умер. Пришли какие-то люди в рогатых шлемах, долго и больно тюкали по дубу топорами и терзали его лучковыми пилами. Наконец свалили, но вывезти из рощи не смогли.

Дуб долго лежал поперек тропинки, у него отвалилась кора, и он решил было загнивать, но пришли другие люди – в стальных касках, тоже часто употреблявшие непонятно слово Ordnung, и ревущей, вонючей машиной на гусеницах, похожей на слона, выволокли дуб к усадьбе. Но распилить дерево тоже не успели, потому что как-то быстро собрались и уехали.

Дуб лежал, сох и каменел. Его голая поверхность полировалась дождем, снегом, ветром, солнцем и туристами, которые иногда присаживались на ствол отдохнуть.

Снова пришли какие-то люди, пригнали машины, но не страшные на гусеницах, а красивые, желтые, с надписью «Liebherr», и увезли дуб на пилораму. Там его быстро и ловко распилили на доски и бруски, а он был уже почти каменной крепости.

Бруски попали в руки мастера, и он целый год с любовью строгал и шлифовал их, покрывал резьбой.

Кресло было почти сделано, и оно стало мечтать, что останется в мастерской, среди чудных вещей и ароматов, а мастер станет отдыхать, сидя в нем, и пить чай.

- Если не довелось стать конторкой великого писателя, пусть буду любимым креслом у хорошего мастера. Каждому свое,- думало оно.

Но за годы мытарств в дереве уже поселился червь сомнения. В самый неподходящий момент он вылез и сказал:

- А вот те фиг!

И точно. Кресло долго-долго везли, а потом поставили в этот кабинет. Прямо перед ним постоянно маячило какое-то стекло, на котором плясали голые девки, а слева фырчала и дурно пахла протухшими желудями блестящая машина.

… Хаев вздохнул, отключил Интернет и стал набирать одним пальцем законопроект «О снятии парковых скамеек на время зимнего сезона».

Кресло не умело читать, но в этот момент червь сомнения внутри его начал свою разрушительную работу.

***

 

Partisanen⁹.

Volk und Knecht und Uberwinder

Sie gestehn zu jeder Zeit

Hochstes Gluck der Erdenkinder

Sei nur die Personlichkeit.¹⁰

Goethe.

 

Семёнов посмотрел на фотографию жены в рамке, перечеркнутую по углу черной лентой, опустился в кресло, ссутулился, уронил тяжелые руки, с навечно намозоленными фалангами пальцев меж колен: « Умерла, схоронил. Все. Ничего не стало…»

Слышно было, как на кухне тяжело карало Ваську, который, свиненок, нажрался на материных поминках. Он с грохотом скакал на одной ноге от стола к умывальнику – пристегнуть протез, видимо, сил не было. Что-то тихо выговаривал Ваське похожий на мать Серёга, наверное, заставлял пить рассол, а Васька просил водки.

«Ничего не осталось … Два сына, дом этот в глухом и слепом, умирающем городишке, построенный еще прадедом. Анна была здесь главной. Ради нее все трое – отец и сыновья – держались. Васька, даже пьяный или обкуренный, прятался от матери в сарае … Моталась с ним, Петром, по гарнизонам, ждала то из Афгана, то из Чечни, мечтала о своей квартире в теплом южном городе, поднимала сыновей, а умерла здесь, откуда они уехали много лет назад с планами и надеждами на счастливую жизнь. «А жизнь не вышла, мимо прошла»».

- Хрен тебе, майор, а не квартира,- сказал генерал при увольнении в запас.- Скажи спасибо, что под суд не пошел.

И отправили в запас «с правом ношения формы». Подкуренный и уже одноногий Васька посмеивался: «Зато мы тебя, батя, в мундире похороним».

А здесь прожили всего около года. Теперь вот фотографии на стенке: дед, отец, мать, жена.

«Интересно,- подумал вдруг Семёнов,- мою фотографию Васька с Серёгой где повесят?»

Шум на кухне стих. Понятно - Васька уговорил Серёгу. Серёга почти на пять лет младше, а Васька его слушается.

«Вот так, Анна,- прощался с женой Пётр,- выросли, паразиты. Васька вообще с катушек съезжает, прости, что ругаюсь. Ты радовалась, что не стали военными, не в меня пошли. А и их война не миновала…»

Васька уже учился на третьем курсе политеха, а Серёге, который с детства интересовался только «жукарагами» - любимая книга – «Жизнь насекомых», пришла повестка. И загремел парень в морпехи, шестьдесят первая отдельная бригада Северного флота. Васька учебу бросил, пошел в военкомат, добился, чтобы в одну часть с братом попасть. А через год оба оказались в Чечне, где Семёнов со своей десантно-штурмовой ротой отбывал уже третью командировку. Правда, сыновей он там видел всего лишь раз. На разных участках воевали. Серёга и вытащил Ваську из «зеленки», когда тот подорвался на растяжке. На себе вынес, но из госпиталя Васька пришел инвалидом.

Ух, как Семёнов тогда рвал «чехов», не щадя, ни своих, ни чужих. Теперь он не испытывал ненависти ни к «духам», ни к «чехам». Как-то сами собой всплыли из детства слова деда:

- Ни один солдат, ни в чем не виноват, будь он русский, немец, или вообще негр.

- Но ты, же воевал с фашистами?

- Это они,- дед кивнул куда-то в сторону окна,- воевали с фашистами, а мы, всего лишь, отражали нападение…

Впоследствии Семёнов сам не раз скажет:

- Я не воюю, я отражаю нападение.

Профессиональных военных в семье не было. Солдаты были, так они в любой русской семье были. Дед Семёнова в сорок первом потерял ноги на Пулковских высотах, а отец, слава богу, уцелевший в той войне, и даже серьезно не раненый, в сорок пятом брал Берлин. Еще успел, спустя десять лет после войны обзавестись сыном. Когда напивался, пел Анчаровское: «Автоматы выли, как суки в мороз, земля всколыхнулась едва, а внизу дивизии «Эдельвейс» и «Мертвая голова…» Может быть, эти завывания и сыграли свою роль: после школы Семёнов рванул в Рязанское, теперь имени дяди Васи, училище. Впрочем, тогда многие его сверстники из-за семейной нищеты шли в военку. Дрючили тогда курсачей по полной, но и диверсантов готовили, как положено. А армейские десантуру никогда не любили. Оно и понятно: многие умения рождали много гонора.

Семёнов не то, чтобы жалел, как жизнь сложилась. Нет. Было немного обидно, что, выжив в Афгане и Чечне, вдруг, оказался выброшенным на обочину. Ну да, не он один такой. Ни ум, ни честь, ни совесть в России давно не в цене.

«Анна, на ней все держалось! Если б не она, сгорел бы от спирта», - стучало в голове.

А природа словно издевалась над Семёновым, его тягостным пребыванием в депрессии. Несерьезное весеннее солнце слепило глаза, в ста метрах от дома несла последние льдины обманчиво спокойная Река, четыре сосны на задах огорода повеселели, словно тоже очнулись от зимней спячки.

«Надо жить, надо жить.… А как? И, главное, зачем? Женить бы сыновей, пестовать внуков. А где невест взять? Кто решится тащить на себе хомут из трех мужиков, нищих к тому же?»

Семёнов подошел к угловому столу возле окна, на котором грудой валялись бумаги, в основном, рекламные листки, бесплатные газеты и квитанции об оплате похоронных хлопот. Механически попытался рассортировать: газеты отдельно, квитанции отдельно … Из толстой бумажной стопки выпал красивый конверт:

«Городской муниципалитет извещает Вас, что Ваш дом по улице Интернациональная, 31, подлежит сносу, по постановлению городского законодательного собрания, ввиду того, что в этом районе начинается строительство по федеральной программе «Доступное жилье».

В соответствии с существующим законодательством Вам, как одному из собственников жилья, положена компенсация, которая, с учетом износа строения, составляет десять тысяч рублей…»

- Что за бред? – Семёнов потер глаза.- Это что же, выселяют что ли? Серёга,- позвал он младшего сына,- ты вот это видел?

- Нет, батя, не видел. А что это?

Внутри медленно поднималась слепая ярость, сродни той, что поднималась, когда со своим взводом бросался в атаку под Гератом, или шел на прорыв с остатками роты в окрестностях Ведено. Считается, что ярость мешает. Возможно. Но тогда выручала. А спокойствие и разум, вообще делают человека неспособным к действию.

- А, похоже, парень, нас совсем списывают с учета на этом свете. Жилья лишают, мать их…

Серёга прочитал муниципальную бумагу:

- Надо к толковому юристу идти. У всех нас ветеранские льготы какие-то, Васька вообще инвалид…

- Пошлют они нас, с нашими льготами по известному адресу. Нашли время, падлы.

- Да, ну, батя, ерунда, наверное, ошибка.

- Угу. Вы-то оба до армии по общагам зарегистрированы были. Туда и отправят. Мы с вами среди бюрократов, как слепые кутята, лыком шиты, в поленнице найдены. Ладно. Не время сейчас об этом. Как там Васька?

- А, ничего, почти в норме.

- Не давай ему больше, и косяки набивать не давай.

- Хорошо.

Семёнов еще посмотрел в окно на Реку, немного успокоился и решил подняться на чердак, в каморку, где много времени проводил когда-то в далеком детстве. Он не был там очень давно, а от Анны знал, что туда перетаскали многие старые вещи. А вещи тоже умеют утешать. Да и сама комнатушка вносила в душу умиротворение.

Ожидал увидеть там свалку старья, но в каморке был порядок. «Анна постаралась,- отметил Пётр. И еще слышался сладковатый запах анаши.- А это Васька уже сюда добрался. Интересно, как это на протезе?»

У глухой стенки, напротив небольшого окошка, стоял огромный прадедовский сундук. Семёнов на память знал, что в нем, поэтому открывать не собирался, а просто присел на него покурить. В памяти всплыло, как маленький Васька здесь спрашивал:

- Папа, а почему музыка бывает толстая и тоненькая?..

Наверное, это и было счастье.

Неловко зажатая в руке зажигалка выскользнула и упала за сундук. Петр сунул руку в щель, пытаясь достать зажигалку, но вместо нее привычные пальцы нащупали металл затвора и дерево приклада. О-па-на! На божий свет извлеклась старенькая, но ухоженная «драгуновка». Отдельно, в потертом футляре, там же лежала оптика.

- Вот ведь, паразиты,- вслух выругался Пётр,- достали же где-то. Наверняка, Васькина работа. У него, засранца, тяга к снайперкам, снайпер одноногий…

Первым желанием было немедленно спуститься вниз и вломить сыновьям так, что б мало не показалось, но он снова закурил, посидел на сундуке, погладил винтовку по цевью и положил туда же, откуда взял.

День уже перешёл на вторую половину. Умолкли голоса вездесущих ребятишек на Реке. Семёнов еще подумал, что теперь детей стало мало, раньше было больше. Над берегами вставал туман, и сосновый бор, Лес, на противоположном берегу из зеленого стал темно-синим.

- Эх, Пётр Васильевич, Пётр Васильевич… - вздохнул вслух Семёнов,- пустота и суета…

Над окном, на самодельной полочке стояли несколько картонных папок, пыли на которых не было. Он потянулся и достал первую попавшуюся, раскрыл: какая-то тетрадь, с выцветшими до йодистого оттенка чернилами, несколько листочков с прикреплённых к ней с текстом, отпечатанным на старой машинке жены. Поднес к свету, отнес от глаз почти на вытянутую руку, ничего не поделаешь – дальнозоркость пришла с годами, начал читать:

« 17 ноября 1916 года. Здравствуй, мой голубчик, родная Верочка. Не вини меня, что не пишу – нет времени, то чисто военные занятия, а в промежутки канцелярская работа, а там починка одежды и т.п.

Я тебе открываю тайну, письма мои избегают военной цензуры, я ухитрился отсылать их через почту в городе. Мой официальный адрес: Действующая армия, 253-й пехотный полк, 2-я рота, 1-й взвод».

- Да-а, - опять вслух сказал Семёнов,- почти сто лет прошло, а солдат все тот же.

« Боже мой, как изболелась душа, как хочет она тихой, светлой жизни, спаянной той любовью, которую завещал нам Христос. Как мне тяжело при мысли, что я вас уже больше никогда не увижу…»

Перевернул страницу:

« Получили более подробное описание Володиной смерти – это сплошной ужас. Он погиб 12 ноября, в тот же день, как он тебе писал. Было наступление наше, Володя был в первой цепи атакующих, болгары осыпали их страшным огнем, цепь сразу поредела, и приказано было бежать обратно в свои окопы, что Володя и сделал с остатками своей роты, но упал, не добежав десяти шагов до окопов. Пуля дум-дум разнесла ему голову, глаза вышли из орбит, весь он был обрызган мозгами и обезображен до неузнаваемости. Прислали фотографический снимок с его могилы, он и другой прапорщик похоронены рядом, возле церкви в ограде. На могиле большой дубовый крест и черная доска с надписью…»

Дальше Семёнов читать не стал. Все было знакомо. Может быть лишь язык другой, непривычный, несовременный. «Любопытно,- подумал он,- Серёга, что ли у нас архивами занялся…» Но папку решил прихватить с собой, потому что следующий листок был новый. На нем Серёжкиным крупным и разборчивым почерком было написано:

Зло огрызались автоматы: Что за дела? Что за дела? В селе за мостиком горбатым зачистка только что прошла. Все было тихо … Но за взгорком вдруг простучал гранатомет - у нас «двухсотый» и « трехсотый», и хорошо, что недолет.

Так хорошо, а то б от взвода, считай, осталась только треть. И начинается работа, и взвод почти успел залечь. Они мелькают по зеленке. Мы бьем короткими, у нас, почти у каждого остался лишь небольшой боезапас.

И молим бог Бога: вертолетов! Ну, пусть успеют долететь! А не успеют? Что ж? От взвода не досчитаются и треть.

Со двора послышался грохот, словно упала и развалилась поленница. Точно. Так оно и было. Только развалилась она не сама по себе. Это сделал Васька, возлежавший теперь среди дров. А Серёга, умело действуя поленом, гонял по двору троих здоровых парней, под аккомпанемент Васькиного крика: «Урою, падлы!»

Отец, чертыхаясь, поспешил на помощь сыновьям.

За те несколько секунд, что Семёнов потратил на спуск с чердака, Васька сумел приподняться на здоровое колено и теперь метал поленья в незнакомцев.

В общем, Пётр не успел вмешаться. Посетители ретировались, это, если говорить корректно. Ну, не цитировать же гневные речи Василия.

- Так, в чем дело? Что за шум? – начал разбор полетов Семёнов, когда все трое вернулись в дом. – Что за драка? Не успели мать схоронить, а… Кто эти парни?

- Погоди, батя, все потом,- Васька шумно дышал, вытирая сочившуюся из носа сукровицу.

- Не потом, сейчас. Колитесь, паршивцы, а то… А то, я не знаю, что с вами и сделаю.

- Чего колоться, вот Васька уже накололся: долги выбивать приходили. За наркотики. Он у нас гурманом оказался, на кокаин перешел, а кокаин дорог,- перебил его Серёга.

- Т-а-к! – Семёнов тяжело вздохнул,- дожили. С чего отдавать будем, с каких шишей?

- А не будем ничего отдавать, я не собираюсь,- поднял тяжелый взгляд Васька,- достали, пусть на себя пеняют.

- Это ты насчет своей винтовочки? Так я ее нашел. Вещь, конечно, хорошая, в хозяйстве не лишняя, но, что ты один можешь против кодлы? Убьют тебя, не успеешь и уйти после первого же выстрела.

- Убьют, так убьют. Надеюсь, что на тот свет не один пойду. А жить больше так не могу, и не хочу, и не буду. Тебе, батя, меня не переубедить. Повеселюсь напоследок. А вы уезжайте отсюда…

Семёнов обругал Ваську и вновь поднялся на чердак.

- Сядь и трезво подумай,- отдал приказ сам себе,- что произошло? О чем ты боишься размышлять? О том, что твоя жизнь прожита! Плохо ли, хорошо ли, но прожита. Васькина жизнь сломана – наркомания в нашей стране не лечится, а если и лечится, то за такие деньги, которых у меня не было и не будет. Серёга? У него есть шанс вырваться из болота, но захочет ли он?

Конечно, денег срубить можно, обеспечить Серёгу. С их боевой подготовкой открыта прямая дорога в криминал. Что греха таить, по этому пути пошли многие армейцы. И некоторые ушли далеко. Говорят, что деньги – обуза для умных, забава для глупых. Отчасти, правда, но это когда избыток. А когда их нет?

В общем, это не было решением, а скорее походило на внезапное открытие. Оправдывало Семёнова то, что он был русским - Россия всё же страна анархическая, у нас и Стенька Разин, и Махно всё ещё в героях ходят.

Прошло три дня. Общими усилиями кое-как прибрали дом, перетаскали вещи к катеру, единственной ценности, что осталась у Семёнова с прежних времен. Пётр не поленился – повесил на ворота записку, памфлет даже, в рамочке и под стеклом:

« Господа бандиты! Долги моего сына мы вернем, слово офицера. Сжигать дом надобности нет, его всё одно сносят, а вам на хрена лишнее уголовное дело. Деятельность вашу, после возвращения долга – пресечем! Майор Семёнов».

Ушли ранним утром. Японский тридцатисильник бодро тянул вниз по течению и перегруженную «Казанку», и, взятый на буксир, двухкорпусный «Байкал». С детских лет помнил Пётр показанную еще отцом охотничью заимку, на которой, впрочем, мужики больше самогон гнали, чем использовали ее по прямому назначению. Но, конечно, и охотники туда забредали, те, что не из ленивых – далековато все же.

«Наша страна устроена так, что жить в ней неудобно,- размышлял он в дороге.- А за удобства надо платить. Вот было бы чем…»

Там, где река делала широкий поворот вправо, заливая низкий левый берег, и, подмывая крутой, поросший соснами правый, пора было останавливаться. Но Семёнов молчал, не обращая внимания на сыновей, думал:

«Времена бывают подлые, как сейчас. Значит ли это, что и мы должны стать подлыми? Люди не меняются тысячелетиями, а откуда столько дерьма?»

- Стой! Глуши мотор, Серёга!- опомнился Семёнов.- Васька, весла на воду, левым табань! Серёга помогай! Проспали…

В месте, где следовало причалить, притоком в Реку впадала речушка, в нее и нужно было войти, чтобы потом притопить «казанку» и унести с собой «Байкал». Заимка была за болотами, на озере, и надувная лодка могла понадобиться.

Утро давно вступило в свои права, но в лесу все еще было сумрачно, на траве и деревьях оставалась роса, на пригорках, облитых солнцем, стелился легкий прозрачный пар. Не думалось о грехах. В конце концов, само учение о «грехе» основано на том, что человек имеет свободную волю или право свободного выбора. И пусть каждому придется отвечать за свои деяния…

Пути по лесу было километров двадцать. Оставили Ваську у места швартовки, а сами двинулись неспешно, основательно нагруженные. Петр помнил дорогу не очень хорошо, но все-таки надеялся, что не собьется, не заплутает. А заблудиться было опасно: в нескольких километрах от Реки бор кончался, начинались болота. Всю дорогу решено было разбить на три отрезка, с тем, чтобы сделать схроны, а потом помочь Ваське дойти до заимки, да и перенести остальные вещи и снаряжение.

Память Семёнова не подвела, нашёл старые засечки, по ним и вышли к месту. Другое дело, что идти приходилось очень осторожно – гати во многих местах были подпорчены временем. Хорошо еще, что большая часть тропы все-таки шла посуху, по взгоркам, покрытым ельником. Жаль, что все этой красоты хватит всего еще лет на пятьдесят. Потом планета облысеет. Правда, во многих странах пытаются с этим бороться. В Китае, то-то они от нас лес вывозят, введен мораторий на вырубку леса на полстолетия. В Германии, Прибалтике, Финляндии приняты законы, согласно которым восстанавливать лес нужно в пропорции три к одному.

Избушка снаружи выглядела вполне прилично. Внутри тоже было чисто, только пахло затхлостью, прелью, и еще каким-то характерным запахом для помещений, в которых давно не бывали люди. В ней было даже довольно большое окно, заколоченное, правда, но Серёга мигом сбил сгнившие горбыли.

- Затянем пленкой, будет светло и тепло,- сказал он.

Не мешкая, отправились обратно. Скарба было немного, но за один раз не унести, тем более что из Васьки носильщик никакой. Хорошо бы сам добрел на своем протезе.

Высоченные сосны гудели на низких тонах, ели шептали баритонами, остальной подлесок шумел несерьезно. Отец и сыновья остановились перекурить перед последним переходом.

- Что, парни, определимся,- первым прервал затянувшуюся паузу Пётр.- Мои команды выполнять беспрекословно. С сегодняшнего дня я для вас сначала майор Семёнов Пётр Васильевич, а потом уже отец. А мы с вами, в первую очередь, боевое подразделение.

- Да ясно, батя,- ответил Сергей.- Мы давно не дети.

Васька выпустил длинную струю дыма и пропел:

- От границы мы землю вертели назад, было дело – сначала, но обратно ее раскрутил наш комбат…

Семёнов рассердился, хотел заорать, но сдержался и проговорил спокойно:

- Отставить. Ты лучше, морпех, как придем, винтовку свою почисти, а то, носишься с нею, как с писаной торбой, а в стволе скоро мокрицы заведутся.

Сторонний наблюдатель, увидев троих мужиков, добровольно покинувших мир и переселившихся в лес, наверное, подумал бы: а только ли от беспросветной жизни бежали они? И был бы прав. Были еще два понятия, столь свойственные многим русским – воля и удаль, ценимые народом как добродетель… Кстати, анархия не от них родилась?

Переход от реки к зимовке к вечеру успели закончить. Вымотались все, особенно Васька, открыто, при отце, закуривший набитую анашой беломорину. Но в избушку всё же не пошёл, не захотел осквернять ее сладковатым запахом.

Люди, ладившие зимовку, хорошо потрудились в свое время. Срублено было на долгие годы, глинобитная печка была ухожена, не чадила и не дымила после предварительного прогрева. В избушке было по-своему уютно.

Да и кому может быть неуютно в лесном жилище? Разве что арабу-бедуину, в генах которого сидит пустыня. В русских генах сидит лес. Он давал кров и пищу, он защищал от набегов татар, ляхов и собственной нечисти. Лес был вселенной. Русские не знали более надежного и безопасного места.

Пётр долго не спал в ту ночь, но, вопреки ожиданию, не воспоминания были тому виной. Вояка, заточенный на поиск выхода из экстремальной ситуации, он бесконечно считал варианты, решал, как поступить лучше, и физическая усталость не мешала этому. Напротив, Семёнов словно очнулся от тяжелых раздумий последних дней. Мысли приходили четкие и ясные, в нём самом рождалась та абсолютная собранность, что приходит солдату перед атакой.

А сыновья спали, потому что молодость брала свое. Тихо сопел Сергей и беспокойно ворочался Васька.

«Главное, вытащить младшего,- думал Пётр.- Пусть мы сгинем, а он должен остаться. Аня не осудила бы меня,- поправился,- не осудит. Нас научили воевать и выживать, но нам не позволили зарабатывать. Хотят, чтобы мы как бараны на заклание пошли? А Серёге нужны деньги, чтобы жить и учиться, и продолжать род. И мы их возьмем, если не сдохнем! Кто бросит в меня камень? Моралисты? Государство? Новые русские? А хрен им в глотку! Кто нас остановит? А пусть рискнут! Страна проиграла две последние войны, но я лично не проиграл ни одного боя. Когда сказать нечего, мне впаривают вечные разглагольствования про добро и зло. Прощение и примирение хороши со стороны, а зло не нуждается в оправдании, оно естественно. Те, кто воевал в Афгане, кто вернулся из Чечни, сожгли мораль там».

И смех и грех: ничего нового Пётр Васильевич не выдумал. Тысячи и тысячи рассуждали так вчера, сегодня и будут думать завтра, особенно в России. Закон и порядок у нас в умах не правят, а царствуют воля и справедливость, потому что человек лишен достоинства.

Проснулись рано. От вчерашней усталости не осталось и следа. Лес лечит все, даже души. Еще можно было отработать назад, но, посмотрев на лица сыновей, Семёнов говорить об этом не стал. Вне леса места для них не было.

- Что, парни?- спросил Пётр, когда был съеден приготовленный Серёгой завтрак.

- Все и так понятно, командир,- ответил Васька.- Обговорили уже. Мы с тобой свое по буфету отгуляли, а малой пусть поживет еще. Поэтому,- он повернулся к младшему,- поперек нас не встревать, маску не снимать.

- Я тут малость помозговал,- прервал его отец.- Долго нам не продержаться, большой куш взять – это тоже вряд ли, значит, главное, не повторяться, действовать не только неожиданно, но и неординарно.

- Ты, батя, прямо Суворов!

- Отставить! Я – майор, ты – сержант! Ясно!

- Так точно!- не так чтобы уж очень шутливо ответил Васька.

Сергей лишь посмотрел серьезно и промолчал.

Если взять зимовку за центр дисклокации, то позади, на севере, была Река, по противоположному берегу которой проходила дорога. Впереди, неподалеку от избушки, находилось небольшой круглое озеро. На востоке Река поворачивала, приближаясь сравнительно близко к озеру, а перед поворотом был мост, связывающий два российских региона, имевший в планах Семёнова первостепенное значение.

Рекогносцировку Пётр провел сам. Они отсиживались в лесу уже больше двух недель, многое успели, но решиться на разбой все еще не смогли.

Озеро позволяло легко доставить Ваську к дороге. Для этого и тащили с собой надувной «Байкал». Вышли ближе к ночи. Возле моста Васька и сел в засаду со своей «драгуновкой». Машины здесь притормаживали на подъёме, и влепить пулю в колесо было значительно легче. Чуть дальше, учитывая тормозной путь, по обеим сторонам дороги расположились Пётр с Сергеем.

Одинокая машина показалась неожиданно. Видно было, что это джип, и стрелок решил: самое то! Выстрел щелкнул сухо, звук ушел в придорожную низину и постепенно затих. Попасть было несложно, почти лето, ночи уже светлые. Машина юзом пошла по дороге, встала.

Семёновы с двух сторон бросились к ней, стараясь не дать пассажирам покинуть салон. Удалось. Дверцы открыть успели, выйти нет. Пётр сунул стволы двустволки внутрь. В машине было всего двое.

- Руки за голову, выходим медленно!- скомандовал.

В машине зашевелились. К Петру вылез испуганный толстячок, дисциплинированно держащий руки на затылке. Со стороны Сергея, из-за руля, появился молодой крепкий парень. Он мгновенно оценил обстановку, увидел, что у Серёги в руках оружия нет, кенгурячьим прыжком скакнул в сторону и ломанул в лес. Серёга лишь растерянно развел руками. «Главное, чтоб на Ваську не нарвался,- подумал Семёнов.- Тот сразу пристрелит».

Толстяка отвели в сторону, завязали руки в обнимку с деревом. У него же во внутреннем кармане нашли восемьсот долларов и пару тысяч рублей, а в джипе был облом: он под завязку был набит коробками с черной икрой. Несколько банок, конечно, взяли.

Мужика не тронули, благо оба были в масках. Петр пошёл к мосту забирать Ваську, а, засевший в кустах Сергей, видел, как осторожно вернулся шустрый водила, отвязал толстяка, сменил колесо, и они благополучно уехали дальше.

В Ваське удивительно сочетался веселый нрав и сарказм. В зимовке он развлекался:

- Робин Гуды! Следовало всю икру выгрузить и развести по окрестным деревням, как гуманитарную помощь! Представьте, старики и старухи отродясь такого не видели! Может быть, даже и закусили б …

А Семёнов вспомнил, как тот же Васька, в детстве, откусил кусок и отодвинул бутерброд в сторону, сказав: «Я думал он с вареньем!» Вкуса икры офицерские дети тоже не знали.

В византийском овале печки весело трещали дрова, Васька продолжал тренироваться в остроумии, Серёга листал какую-то книжку с оторванным переплетом в неверном свете печки, за единственным окном тихо, но внушительно, гудел лес. Пётр только сейчас обратил внимание, что все они заросли бородами, причем, у младшего, борода была неожиданно рыжей. «Интересно, кто у нас в родове был рыжеватым?- задумался он.- Кажется, от деда слышал, что его брат Костя, тот, чье письмо читал в каморке на чердаке. Он тоже потом погиб, в гражданскую, у Корнилова".

- Хорош комплексовать парни. Завтра пойдем на дорогу вновь, но не к мосту. Выжидать не будем. Даже, если эти,- показал в сторону озера,- сообщили ментам, те решат, что мы затаились. Да я не думаю, что сообщили. Икра-то, явно, браконьерская, в Питер, наверное, везут.

Неожиданно его перебил почти всегда молчавший Сергей. Чуть запинаясь из-за плохого света, он прочитал: «Сумасшедшие всегда лучше, чем здоровые достигают своих целей. Происходит это оттого, что для них нет никаких преград: ни стыда, ни правдивости, ни совести, ни даже страха».

- Это Лев Толстой в своем дневнике незадолго до смерти написал,- сказал он.

- Тоже мне, бином Ньютона,- вмешался Васька.- Мы и есть сумасшедшие. Тебе в характеристике при дембеле что написали? Как и всем, кто был в Чечне: завышенная самооценка, неадекватное поведение, непредсказуемость, так? По Толстому – стопроцентное достижение цели. Не боись, брат, прорвемся.

- Побрейтесь для начала,- перебил его Пётр.- Смотреть на вас противно.

- Только после вас, ваше благородие.

Васька был настроен пикироваться и дальше, но опять не рискнул, увидев выражение лица Семёнова.

Если б они только догадывались, какую роль в истории играет случайность, когда даже большая история лишена смысла.

Остановленные ими на трассе мужики в милиции не пошли, они пошли к местным бандитам. Были, видимо, связи.

На этот раз мост оставили далеко позади, а засаду устроили вообще глубокой ночью. Определились по номерам. Первый, Сергей, должен был подать сигнал, а Василий с Петром стопорить транспорт.

Петра накануне в очередной раз мучила совесть: «Может быть, напрасно я все это затеял? Первое внутреннее побуждение чаще всего неверно. Но что делать? Бомжевать? Влачить полускотское существование под присмотром зажравшегося чиновника? Так и хочется крикнуть в их сторону: господа, перестаньте мыслить глобально. Не докричишься. Вот и выбирай – либо против совести, либо против чести. Грехи наши тяжкие…»

Средств связи у Семёновых не было. Мобильники здесь не брали, а о ракетах, не упоминая рации, своевременно они не позаботились. Но Серёга эту проблему решил. В его рюкзаке нашлась пара пачек новогодних бенгальских свечек. Пучок из них закрепили на верхушке здоровенной елки, а вниз, он него, пустили пропитанный смесью масла и бензина шнур.

Два пенсионера из тридцати семи миллионов российских пенсионеров сидели в секрете, вооруженные вполне боевой снайперской винтовкой и старенькой вертикалкой, но двенадцатого калибра. Васька как-то обмолвился:

- Если уж пенсионеры в атаку пошли, стране не устоять.

Яркий всполох бенгальских огней они увидели одновременно. Василий прильнул к прицелу. Из-за поворота на приличной скорости выскочил светлый «Сааб». Выстрел… Еще выстрел… С левой стороны автомобиля пробиты оба колеса.

Подходили осторожно. Семёнов старший чувствовал опасность. К этому времени подтянулся и Серёга, а Василий поднялся на придорожную высотку, контролируя своей «драгуновкой» дорогу.

Из лежавшей на боку машины показался не миролюбиво настроенный индивидуум, к тому же, вооруженный внушительного вида пистолетом, с выраженной готовностью стрелять. Эту готовность старые вояки чувствуют тем местом, которое в приличном обществе вслух называть не принято.

Парень действительно открыл беспорядочный огонь, но в своем начинании не преуспел: винтовочная пуля вошла ему точно в горло.

С другой стороны машины раздались автоматные очереди. Еще кто-то сумел выбраться из машины. Пётр с Сергеем залегли, попытка с «ижевкой» идти на АКМ могла закончиться плачевно. И боец попался довольно опытный, из-за укрытия особо не высовывался. Да и один ли он был?

«Гранату бы?- подумал Семёнов, а Сергей вдруг начал отползать в сторону.- Зачем?»

Младший Семёнов знал зачем. У запасливого парня в личном хозяйстве нашлась толовая шашка, да еще и с вставленным в нее взрывателем. Нужно было лишь подползти поближе, чтобы забросить ее за, потерявший надменность, «Сааб».

Рвануло вполне качественно. Пётр, не мешкая, кинулся вперед, но Серёга оказался проворнее и придвинулся к сдвинутому взрывом автомобилю первым. За машиной была небольшая воронка, а неподалеку лежали двое без признаков жизни. Здесь же валялся автомат, с почти пустым магазином. У первого подстреленного был «Стечкин»¹¹.

Трупы оттащили в сторону. Отец, стараясь не встречаться с сыном глазами – было стыдно, сказал:

- Посмотри в машине, есть что, или опять пустышка?

Сергей влез в салон, а через мгновение появился с неприметным рюкзачком в руках, похожим на школьный ранец.

- Вот, больше ничего нет, еда какая-то, минералка и все.

Прихромал, опираясь на винтовку, Василий.

- Что? Посмотрим начинку?

Но рюкзак был не просто закрыт. Замки молний были намертво вшиты прочнейшей ниткой в ткань, а сам зиппер тоже прошит для страховки. Пришлось подпарывать.

Действительно, случай правит всем. На этот раз удача улыбнулась Семёновым – рюкзак был полон долларов. Потом, когда посчитали, оказалось ровно четверть миллиона.

- Не переживай, батя,- без обычной веселости в голосе заметил Василий.- Я узнал автоматчика. Он из тех, кто контролирует наркотрафик. Так что, мы сделали даже полезное дело.

Больше суток на месте воронки копали яму под «Сааб». Она же стала и могилой для погибших. Не было ни радости, ни горечи, одна чуртовски тяжёлая усталость. Немытые, в одежде, спали в зимовке, забыв обо всем, в том числе и о собственной безопасности. Все мы сделаны из одного теста.

В городке сообщение пассажиров джипа не стало, конечно, событием заметным. Ну, шустрят какие-то дикари на дороге, и хрен с ними. Но все-таки, местные криминальные круги были слегка озадачены: любое происшествие привлекает излишнее внимание, а кому это надо?

К мосту была отправлена группа.

История не оставляет следов, она оставляет последствия. Возможно, этот заметил кто-то из философов, и, к удивлению, заметил верно.

Неугомонный Васька потребовал устроить баню, безропотный Серёга взялся таскать воду и греть избушку, а Семёнов отправился осматривать окрестности, так, без умысла, на всякий случай. Неподалеку от зимовки он наткнулся на какое-то сооружение, похожее на погреб или ледник, с узким, полуобвалившимся лазом внутрь, заваленным крупными замшелыми валунами. Раскопал и полез.

В низком, но абсолютно сухом помещении, стены были выложены из аккуратно подогнанных камней, под потолком, из распиленных вдоль стволов лиственницы, сделаны небольшие продухи. Кто-то давно и основательно подготовил схрон. Внутри было почти темно, но возле входа торчала из стены пара берестяных факелов, не тронутых временем, один из которых Семенов и запалил. Огляделся с любопытством.

В углу стоял довольно большой деревянный ящик зеленого цвета, со странными, даже по виду старыми защелками. На земляном полу валялись истлевшие тряпки. Ящик Петр вскрыл. В нем, в задубевшей от времени смазке, стоял пулемет «Максима». В боковом отделении лежали матерчатые пулеметные ленты, как оказалось, две. «Интересное кино?- механически удивился Семёнов.- Откуда такая роскошь? Как-то в училище, помнится, смотрел тактико-технические характеристики сего агрегата: создан американцем Хайремом Максимом, в России выпускался с 1910 по 1943 год, калибр 7,62 мм, скорострельность где-то больше пятисот выстрелов в минуту, лента на 250 патронов. Откуда он здесь? Исправен? Стоит посмотреть».

С трудом проталкиваясь спиной в узком проходе, вытащил ящик на свет божий. «Наверное, с гражданской остался. Здесь же всякие разные зеленые гуляли». Из пионерского детства Петр помнил памятник над могилой в центре города каким-то чекистам-латышам, погибшим в боях с «бандами зеленых».

Принес от избушки небольшую канистру с бензином и кое-как, с помощью ножа и ветоши, почистил пулемет. Вставил в патронник ленту. Короткая очередь прозвучала неожиданно громко и раскатисто, словно изнутри большой деревянной бочки часто простучали палкой.

На шум тотчас примчались сыновья. Сергей, конечно, быстрее, но осматривал чудо-технику молча. Зато уж Васька сполна выразил свой восторг:

- Вот это да! Батя, ты, где откопал этакое сокровище? Может быть, раньше знал о нем? Эх, патронов маловато, а то бы нам с ним сам черт был не страшен. Теперь повеселимся!

- Ага! Так я тебя и подпустил к пулемету,- ответил отец.- Тащите к избушке, отогреть, да еще почистить как следует надо.

Можно было сказать, что день сложился удачно. Особенно хорошо новоявленные лесовики чувствовали себя после бани, которая тоже удалась. Да и что для русского может быть лучше? Семенов даже достал из собственных запасов флягу и выделил каждому граммов по пятьдесят спирта.

- Век не пей, два не пей, а после бани выпей,- не удержался от комментария Василий.

Мужики и не подозревали, что скоро эта благость закончится. Не так безбрежны были местные леса, чтобы о старой зимовке не знал никто. Нашлись люди, которые подсказали бандитам ее местоположение.

Боевиков было пятеро. Они шли к зимовью от моста, от места первого неудачного налета Семёновых, шли лениво, перебрасываясь сальными шутками. Их не интересовали ни красоты весеннего леса, ни избушка, к которой их послали, они просто выполняли приказ. «Пацаны» без конца пережевывали одни и те же темы о «телках» и драках. Впрочем, и речь эту передать невозможно, потому что она состояла сплошь из ненормативных словосочетаний. Начитанный Серёга сказал бы, что это ермалофилия.¹²

Возможно бандиты и не получили бы приказа рыскать по лесу. Но в городе уже знали об исчезновении двухсот пятидесяти тысяч долларов. А такие деньги всегда ищут, и ищут хорошо. Собственно, чему и удивляться? Все страна давно превратилась в огромный сумасшедший дом, где нормальное существование, практически, невозможно. Рации же у бандюганов, в отличие от наших героев, были.

К зимовке незваные гости вышли к середине дня. Буквально за полчаса до этого Семёнов сообразил, что расслабляться нельзя, послал Ваську патрулировать, а Серёге велел отдыхать, чтобы сменить брата через два часа. Но ждать, так долго не пришлось. Вскоре грохнул выстрел винтовки, и Семёновы моментально выскочили из избушки. Оба понимали – просто так Василий стрелять не станет.

«Максим», предусмотрительно установленный слева от крыльца, был подготовлен к бою. У Серёги был еще и трофейный автомат, с малым количеством патронов в рожке. Выяснять, что и как, времени не было. Отец и сын легли за пулемет. Петр искал непривычным прицелом цель, Сергей держал в руках ленту. Срочно надо было прикрыть Ваську, потому что в ответ на выстрел «драгуновки» уже защелкали пистолетные выстрелы.

Скорее интуитивно, чем прицельно, Семёнов выпустил первую очередь. Бандиты залегли. Справа вновь щелкнул винтовочный выстрел. «Хорошо, жив, значит, одноногий. Теперь, посмотрим, чья возьмет? Судя по выстрелам, мы на данный момент имеем огневое преимущество»,- подумал Пётр.

Он дал еще одну короткую очередь, но пулемет замолк. Сергей подавал ленту правильно, а вот патроны подвели, старые, частью испортились. Скорее всего, все-таки отсырели капсюля.

- Поддержи автоматом,- скомандовал Пётр.- Я перезаряжу.

Серёга двумя очередями опустошил магазин и отбросил автомат в сторону. Подтянул к себе «вертикалку», но «Максим» вновь заработал. Увы, ненадолго, его окончательно заклинило. Разбираться с аппаратом времени не было.

- Отходим, Ваську поищем, пора сматываться. Покарауль, я мешок заберу.

Петр заскочил в избушку, схватил рюкзак.

Почти сразу же слева появился и сам Василий, прикрыл отход отца и брата.

Но нападавшие и не собирались атаковать. У них уже были потери: один убит, двое ранены. Конечно, была вызвана подмога.

Семёновы уходили к реке. Был шанс поднять затопленную лодку и уйти на ней, затеряться в поселках ниже по течению. Других вариантов не было. Не было и возможности для маневра, сдерживал Василий.

С оружием тоже было плохо. АКМ бросили возле зимовки из-за отсутствия патронов. Оставались трофейный «Стечкин» у Серёги с пятью патронами, все еще не использованная «ижевка», да «снайперка», у которой тоже был последний магазин.¹³

День давно перевалил на вторую половину и был прекрасен в весеннем лесу. Весело стучал дятел, мелкие пичуги порхали с куста на куст по своим делам, высоко в небе выцеливал добычу коршун, плавно описывающий свои бесконечные круги. Лес жил полной жизнью, в нем не хватало лишь черно-бурых лис, затаившихся в кустах. Они исчезли лет триста назад.

Нападавшие на зимовку бандиты под огнем пулемета поумнели, преследовать Семёновых не решились, но избушку сожгли, вымещая злобу на безобидном строении.

Впрочем, и преследовать отступавших необходимости не было. Засада ждала возле лодки. Вычислить отца с сыновьями было несложно – куда еще они могли двинуться с инвалидом Василием кроме реки? И место, где была притоплена моторка, местные боевики нашли быстро. Не все же они тупые!

Майор тоже жизнью битый. Парней оставил на подходе, а сам отправился в разведку, прихватив с собой винтовку, чем вызвал большое неудовольствие Васьки. Но выбор решала оптика винтовки, через которую Пётр и осматривал место, где была спрятана лодка. А с его подготовкой, конечно, бандиты сравниться не могли. Он довольно быстро разглядел фланговые секреты боевиков, в которых сидели снайпера с прикрытием, а по движению в густом перелеске определил и место сосредоточения основной группы. Засек и обе бандитские моторки, по которым посчитал, что противников может быть от десяти до двенадцати человек.

«Плохо дело,- подумал Семёнов.- В лоб нам их не взять, численное преимущество слишком велико. Перебьют как чеченцы солдат-«первогодок». Надо что-то придумать. Вернусь к парням, помозгуем».

Он, пригибаясь, старательно обходя заросли, повернул назад.

Васька, естественно, был настроен решительно:

- Мочить! Снайперов ты, батя, мне покажешь, и я их сниму.

- Может и так,- Пётр вздохнул.- А остальные? У них, наверно, штук восемь «трещоток», а у нас едва полтора десятка патронов на два ствола, да еще эта дура,- коснулся ружья рукой.

- Да, гранат бы нам штук пять,- вслух подумал Васька.

- Может ночью?- вмешался в разговор Серёга.

- Я подумаю,- ответил Петр.- Пока отойдем в сторону, замаскируемся. Не дай Бог, те с заимки, следом идут. Тогда, вообще кранты.

Устроились в старом буреломе. Когда-то ветер хорошо потрудился на этом участке леса. Здесь было сыро, зато безопасно. Но от избушки так никто и не подошёл. У бандитов была связь, они точно знали силы противники и не сомневались в успехе.

В сумерках Пётр поднял сыновей:

- Выходим. Будем прорываться, но постараемся тихо. Пойдем к их катерам, постараемся захватить один и уйти на нем. Если что, будете бежать вдвоем, я прикрою. Не возражать! Решение окончательное!

Он принял это решение сразу, как только понял, что засаду им не миновать и в лоб не пробиться. «Может, удастся отвлечь на себя»,- думал он.

Шли так медленно и тихо, как только могли. Последний километр преодолевали почти ползком.

- Держите, мужики,- сказал Семёнов, протягивая сыновьям заветную фляжку, когда вышли на исходные.- По семь глотков!

Противник, как и рассчитывал майор, к ночи расслабился: под разлапистой кривой сосной на берегу тлел костерок, метрах в пятидесяти ниже по течению, возле моторок, одиноко маячил часовой. Второго часового Серёга обнаружил правее. Но главное, посты не могли видеть друг друга, отделенные тальником. И это был шанс, тот шанс, что выпадает раз в жизни.

- Пошел я, батя,- услышал Пётр шепот Серёги и возразить не успел. Сын полз к реке. Ему ничего не оставалось, как отправиться следом.

Тем временем младший грамотно обошел часового сбоку и достал точным броском ножа. Отец бросился подстраховать. Не понадобилось – боевик хрипел тихо, нож вошел в шею около яремной ямки. Парень был молодой, сильный, его было жаль. « Лучше б на его месте оказался тот чиновник, что нас выселил»,- неожиданно для себя самого подумал Пётр.

Подполз Васька, кивнул на валявшийся сбоку от убитого АКМС. Семёнов забрал автомат, перебросил «Стечкина» младшему сыну, показал парным жестом – вниз, к лодкам. Сам залег прямо за трупом.

На этом их везение кончилось. То ли кто-то из бандитов всё же услышал шум, то ли просто подошло время смены караула, а из-за кустов показались двое.

- Ну, что, ребята, повоюем?- передернул затвор и короткой очередью положил обоих.

Тот час загремели ответные выстрелы от костра. Сзади бухнула «снайперка» - Васька вступил.

Привычно вслушиваясь в звуки боя, Семёнов неожиданно услышал что-то непохожее на выстрелы. Перекатился, затаился. «Черт, да это же коростель скрипит! Вот, зараза, и стрельбы не боится»,- понял он.

Медленно, но, все же, удалось отойти к лодкам. Уже не заботясь об экономии патронов, тремя очередями опустошил магазин, бросил автомат за борт, но Серёга все-таки, молодец, сумел завести мотор. Васька двумя точными выстрелами вывел из строя мотор второго катера и теперь контролировал стволом берег. Пётр уже почти поверил, что удастся уйти…

Пуля ударила откуда-то сбоку, Серёга отпустил ручку подвесного мотора и ткнулся лицом в днище. Лодку развернуло поперек течения, мотор засбоил, она пошла по полукругу, пока Васька дотянулся до руля. Отец бросился к сыну, понимая, самое страшное уже случилось… Он встал на колени возле сына, хотел перевернуть его лицом вверх … Второй выстрел сбоку оборвал и его жизнь. Милицейский снайпер первой категории, заработанной в Чечне, знал свое дело. И милиция тоже знала о новоявленных лесных братьях. Живыми они были не нужны. Но третий выстрел, сидящего на высокой елке омоновца, был мимо, Лодка успела уйти в глубокую тьму высокого правого берега.

***

На каменистом пляже Гудауту слева, в устье небольшой, речки по вечерам швартовался небольшой катер «Анна». По утрам катер уходил в море, увозил редких отдыхающих или курсировал вдоль берега, таская за собой прогулочный «банан» с подростками. Иногда рядом с катером швартовались абхазы-спасатели и тогда они пили холодное кислое вино с хозяином катера, который ловко передвигался по палубе на протезе.

***

 

Канун Рождества.

 

Месяца Барсуков не видел давно. Он даже не вспоминал о его существовании. Если месяц вправду украл чёрт, то Барсукову это было по барабану. Он и так поимел все: дом – полная чаша, жена – бывшая модель, место вице-премьера в правительстве и изрядная толика акций «Газпрома».

Кстати, чёрт, в облике молодого стриптизера, минуту назад проехал по встречной полосе точно на таком же «майбахе», как и у Барсукова. Чиновник его не заметил, а чёрт не докладывал, что был в гостях у вице-премьеровой жены.

Приближалось Рождество, и Рублёвское шоссе было украшено интенсивно-люминисцентными гирляндами вдоль обочин. За тонированными стеклами автомобиля мелькали электрические лотосы, кролики, сердца, деды морозы и стилизованные мадонны с порочными улыбками.

Барсуков вспомнил, что нужно делать подарки детям от первого брака и молодой жене. Ткнул пальцем в экран «iPhone», встроенного в разделительную панель за спиной водителя и произнес:

- Подарки.

- Список готов, Василь Степаныч,- тут же откликнулся помощник, с той фамильярностью, которая только и возможна между давно вместе сосуществующими барином и лакеем.- Завтра посмотрите.

Жена встретила неласково – чёрт не оправдал надежд. Но всё же оторвалась от экрана, на котором мельтешила какая-то лабуда, спросила:

- Дорогой, ты помнишь, что скоро «Христос воскресе»..?

- «Не воскресе», а родился,- поправил ее Барсуков.

- Это всё равно. А что ты мне подаришь?

- Что хочешь,- равнодушно сказал муж.

- Я хочу, чтобы над нашим участком висел роскошный месяц и у меня были туфли с бриллиантами, как у этой, ну, из Голландии… Помнишь, на приеме видели.

Василий Степанович не помнил – кого они видели, но ответил по привычке:

- Голландия, Голландия… Да я всю её могу купить вместе с потрохами. А какой еще месяц? У нас что, месяца нет?

- Да простой месяц, который на небе. Только что б побольше был и такого ни у кого не было. Мне электрический свет давно надоел.

- Месяц, гм-м, месяц,- задумался Барсуков и неожиданно для себя самого вышел на крыльцо.

Жена испугалась и сунулась было следом, но чиновник так глянул, что она, испуганной мышью, шмыгнула обратно.

Именно в этот момент пролетавшая мимо ведьма задела помелом высоковольтную линию, и свет в самом престижном пригороде столицы ненадолго погас.

В небе горели миллиарды забытых Барсуковым звёзд, но месяца, действительно, не было. Он вспомнил далёкую, словно чужую деревню в северных краях, конопатую рыжеволосую девчонку … На душе у Василь Степаныча вдруг стало так паскудно, что он сел на ступеньку и заплакал.

***

 

Сюрприз.

 

Стояла чудная осень. Такая погода – редкость в болотистых здешних местах. Природа звала: «Займи и выпей!»

Экс-егерь Валюшик ежедневно так и поступал. И всё бы ничего, но возле Валюшикова дома на краю деревни зияла огромная лужа. Она была здесь всегда. Никакое вёдро было луже не указ. Егерь постоянно в неё падал, а это нарушало его комфортную жизнь.

Деревня носила имя Закозье и находилась за тридевять земель от урбанистической цивилизации. Самый большой марш протеста провели три старухи несколько лет назад возле закрытого навсегда сельского магазина, но магазин заменила приезжающая раз в неделю автолавка, и протесты, как-то сами по себе сошли на нет.

Был при Закозье когда-то свинокомплекс. Собственно, в наших деревнях много чего было, но по мере оптимизации населения, исчезло. Поросюшки из помещений комплекса тоже разбежались, оставив кабана-производителя Сюрприза коротать одиночество, словно какого-нибудь никчемного борова.

Свиней увели в лес дикие кабаны, после чего поросячье поголовье сильно возросло и наносило непоправимый вред огородам. Чудом выживший старый сельский учитель Иванов, глядя в никуда, изрек по этому поводу:

- До чего ж эта скотина на человека похожа. Так же быстро дичает.

Сюрприз скучал. Его почти перестали кормить, и он, мало-помалу, крушил подгнившие перегородки, но бетонные стены фермы сокрушить не мог даже всем своим двухсоткилограммовым телом. И всё-таки, по неистребимой загадочности русской души, его иногда навещал скотник Юра.

Трагические события того дня требуют другого пера, но за неимением гербовой…

Юра бросил Сюрпризу утром три турнепсины, грустно осмотрел полузабытую ферму в поисках чего-либо годного для обмена на опохмелку, не нашел и покинул рабочее место. Глаза у него были желтые и несчастные, а металлические ворота фермы он забыл закрыть. Не до них было – трубы горели. Но это тема вечная, щекочущая нерусским злорадством.

Сюрприз бесконечно озлобленный скудным завтраком, выбил последнюю перегородку и, несмотря на то, что глаза у него были совсем маленькие, увидел свет в конце тоннеля – двери к свободе были распахнуты, за ними поднимался рассвет. Он ещё сомневался поначалу, мол, не станет ли хуже, но, вспомнив, что риск – благородное дело, рванул вперёд. Ну и, опять же, инстинкт продолжения рода давал о себе знать.

На картофельные бурты, развороченные дикими кабанами, Сюрприз наткнулся в поле между фермой и деревней. Он плотно поел, не брезгуя изредка попадавшими мышами, и отправился дальше в поисках любви.

Встреча с лужей произошла согласно законам жанра. Такой удачи провидение ему давно не подкидывало. Чуть ли не вскачь он бросился к ней и погрузился в нирвану. Лужа для борова – то же самое, что для человека пляж в Египте.

Экс-егерь Валюшик сидел возле окна и размышлял на ту же тему, что и скотник Юра. Но кабана в луже он не мог не заметить. «Мясо, закуска, продажа, деньги»,- молнией сверкнула мысль. Егерь схватил ружье, дрожащими руками вставил патрон снаряженный жаканом и жахнул сквозь стекло. Звук выстрела поглотила изба, а Сюрприз затих навсегда. Любви он так и не нашел.

***

 

Еще неясный голос труб…

 

Кузнецов очнулся от скручивающей все тело боли. Боль не радовала, не заявляла о том, что жив. Напротив, единственная мысль была о смерти. Стыдно сказать, но было – требовал синильной кислоты. Только когда кололи промедол, боль ненадолго утихала, удавалось немного подремать. В эти минуты Сане виделись кучевые облака сверху, так, как видишь, когда летишь над ними, плотные и кипенно-белые.

На четвертый день стало легче, но появились другие проблемы. Жутко раздражала простыня, пропитанная кровью, задубевшая и гремящая как жестянка. Менять её, видимо, никто не собирался. Тело, хорошо тренированное раньше, болело, не могло смириться с неподвижностью, требовало движения. Интерн на утреннем обходе заметил намечающиеся на спине пролежни и приказал медсестре мазать их чем-то, но она, конечно, забыла. Днем зашёл хирург и сказал, что Кузнецову назначили курс химиотерапии. Это не стало для него новостью.

К ночи спина вовсе разболелась, и не мудрено: сетка на койке прогибалась почти до полу. Саня решительно выдернул из вены капельницу, сунул в карман халата коричневую бутылочку, в которую шла трубка из его разрезанного бока, и пополз по коридору в курилку, скособочившись и придерживаясь за стенку.

Первая сигарета усваивалась мучительно. И до половины докурить не смог. А на обратном пути, в открытой двери душевой для персонала углядел узкую и длинную напольную решетку из трех реек. Забрал ее и потащил к себе в палату, где с трудом засунул под матрас. Лежать стало легче, и он уснул.

Потом Кузнецов стал привыкать к жизни в новом состоянии. Палата считалась выздоравливающей, разве что у кого почки не было, у кого части желудка, но такие детали интересовали только родственников. Мужики днями играли в карты, шахматы, домино, часто ходили в курилку, ругались с медичками и трепались без остановки. Сосед Сани по койке Борька Узоров вставал редко, но безостановочно травил плохие анекдоты, и так надоел, что хотелось его ударить, да сил не было. Иногда отвлекали ещё и скрежещущие каталки, на которых из операционной изредка привозили безмолвных от наркоза больных.

Лишь в противоположном углу палаты лежал молчаливый Левченко. Он вообще не поднимался, и лицо у него было желтое, иссохшее, голова лысая, а большие уши просвечивали насквозь.

Остальные веселились, как могли.

К концу недели начал оживать и Кузнецов, тем более что пришедшая навестить его жена принесла чекушку, которую и распили в туалете на троих. А вот играющая в классики у входа пятилетняя дочка вызывала ненужные слезы. Дочку он жалел, а ей, конечно, и невдомек было, что происходит с отцом.

По утрам все ждали появления старшей медсестры Марины. Марина была обалденно красивая рыжая баба в расцвете своих двадцати восьми лет. Кузнецов при ее появлении тоже уже испытывал легкое томление и даже почти влюбленность.

Нездоровой больничной веселости нисколько не мешала ни унылая обстановка, ни грязно-зеленые стены, ни скрипучие кровати. Саню, кроме Борьки Узорова, раздражал только запах вареных портянок, доносившийся со стороны столовой. Этот запах так сильно напоминал столовую на армейском плацу, что спросонья можно было перепутать себя во времени. Но что поделаешь – страховая медицина по-русски.

В общем, днем было не скучно. А по ночам вместе с бессонницей приходила тоска, тяжелая, нудная, изматывающая. Тогда Кузнецов непрерывно курил, да и не он один.

Однажды поутру в совершенно неурочное время примчался главный врач со свитой из интернов и старшей сестры, устроил разнос подчиненным в присутствии больных, приказал поменять белье, поставить лампы УВЧ для обеззараживания палаты, а к Кузнецову, вдруг, стал обращаться с почтением, только что не встал не навытяжку:

- Александр Иванович, что ж Вы нам не сказали… звонил председатель телекомпании… Оказывается, Вы ведущий журналист. Я перевожу Вас в другую палату, там будет удобнее!

- Да не стоит, право,- пытался возражать Саня, но его не слушали.

Палата и впрямь была барская: с телевизором, холодильником и цветами на подоконниках. Увы! Счастье было недолгим. Через три дня Кузнецова перевели обратно, палата понадобилась одному из замов губернатора, которого положили на обследование. Но кое-что Саня от этого поимел: теперь, раз в три дня, когда ему кололи циклофосфан, Марина наливала ему в мензурку пятьдесят граммов спирта. Мужики завидовали. Что касается до самого происшествия, то оно лишний раз подтвердило трусливость всех: и Кузнецова, что не смог постоять за себя, и главврача… Так ведь давно известно: в драке убежит, в войне победит! Русские-с!

С деньгами у больных было туго. Если фрукты и соки родные носили в количествах превышающих потребности, то денег, практически, не давали. Жены рассуждали просто: зачем мужику деньги в больнице? Греха не утаишь, приживалась постепенно у близких мысль, что вскоре многим из здесь лежащих ничего нужно не будет.

А деньги требовались, естественно, для того, чтобы выпить. Можно было, конечно, стрельнуть в женских палатах, но, ни Кузнецову, ни его товарищам по несчастью заходить туда не хотелось. Женщины в больнице и на женщин похожи не были: бесполые, сосредоточенные на выживании, тусклые.

Сане, наконец-то, вытащили отводящую трубку, только наружный шов заживал плохо, и его постоянно скребли узкой хирургической ложкой. Зато Саня выпрямился и больше почти не кособочился. Ну и, пришло время, случилась маленькая радость – пришли те посетители, которых ждал: коллеги. Нет! Он вовсе не соскучился по работе, по друзьям-журналистам, тем более, что хорошо знал – каждый из них готов занять его место, не испытывая никаких угрызений совести. Журналюги, они журналюги¹⁴ и есть. Но принесли деньги! И не паршивую материальную помощь, а месячную зарплату. Для совсем обнищавшей палаты это было много.

Совет держали в курилке:

- Мужики,- торжественно объявил Саня, щедро раздавая сигареты,- сегодня я субсидирую небольшой вечерний сабантуй. Вопрос лишь в том, кто побежит за горючим, и что брать будем?

- А ты и пойдешь!- веско сказал бывший богатырь, крановщик, а теперь просто крупный и костистый мужик Мишка Харланов.

- Я что? Самый молодой?- возмутился Кузнецов.

- Саня, не кипешуй,- Борька Узоров поплевал на окурок и вытащил из Кузнецовской пачки новую сигарету.- Идти тебе, потому что у тебя гражданская одежда есть.

- Гражданская сиречь цивильная, она же обычная,- поддержал Борьку биолог-интеллигент Арвид Янович Йоже.- И потом, Александр, не каждого из нас пропустит через вахту бдительная вохра, облепленная нашивками «чоп» ¹⁵ и «конвой». У вас же физиономия независимая, где-то даже дерзкая…

Действительно, Кузнецову удалось пронести в палату при поступлении джинсы и куртку. Гардеробная была закрыта. Теперь они висели в палате на вешалке, прикрытые старым больничным халатом.

- Полагаю, торг здесь неуместен, Александр,- подытожил Йоже, цитируя классиков.- Я, в свою очередь, обеспечиваю качественную литовскую закуску.

Крыть было нечем.

Во второй половине дня Кузнецов, не спеша, возвращался из магазина в больницу, разглядывая пламенеющие клены с обостренным вниманием больного человека. Клены ему очень нравились. Впрочем, нравилось и все остальное: даже обшарпанные грязно-желтые дома и гигантские автомобильные пробки на узких старых улицах. Хотелось жить. Плохо смотрелось лишь новое из стекла и бетона здание правительства – очередное уродливое дитя шкодливого чиновничьего ума. Кузнецову подумалось, что для подобного новостроя тоже неплохо бы пригласить хирурга. Впрочем, он тут же устыдился: «Всё-то мы у власти плохое выискиваем. Национальная забава».

Гулянка удалась. Да и не могло быть иначе. Много ль радостей у больного, а тут все превращались в школяров, прячущихся от врачей, веселых, забывших на время о боли и страданиях. В общем, что говорить: кто не был – не поймет, кто был – знает.

От всевидящих очей дежурных сестер скрылись в столовской подсобке, к которой давно подобрал ключи Марат Державин.

- Слушай,- спросил у него Саня, когда по первой и второй было выпито,- откуда у тебя такая громкая фамилия?

- Гаврила Романович Державин был, конечно, великий русский поэт,- ответил Марат,- но по происхождению – наш, казанский татарин. Стыдно не знать это человеку интеллектуального труда.

- Только русские в родне, прадед мой Самарин, если кто и влез ко мне, так и тот татарин!- так пел еще один великий поэт, тоже без чисто русских корней,- процитировал Йоже, важно подняв толстый указательный палец.- И вообще, Александр, вы плохо знаете свою историю. Зачем, например, Иван Грозный назначил великим князем Симеона Бекбулатовича?

- Пошутил?

- Такие шутки были невозможны. Это значит лишь одно – Бекбулатович имел на это династические права…

- Ну, вас на уйх, мужики,- Борька Узоров вмешался в разговор, с тоской глядя на Харланова, уминавшего за обе щеки копченое мясо, которое принес Йоже.- Опять завели свои разговорчики, из которых ни черта не понять. Уж лучше о бабах или анекдоты травить…

Мясо Борька есть не мог. Ему недавно вырезали полжелудка, так что он перебивался, в основном, протертой и жидкой пищей.

В этот момент в дверь решительно, по-хозяйски постучали. Рука Кузнецова, с зажатой в ней бутылкой, остановилась на полпути к чашке Арвида Яновича. Их застали врасплох, и это было неприятно, к тому же грозило ужесточением режима.

На пороге стояла Марина, которая, как многие красивые женщины, отличалась особой стервозностью. Нет, она не кричала, она говорила спокойно, но делала это так, что было видно – пьянке конец. Увещевания и просьбы больных мужиков на неё не действовали.

- Вот же влипли,- сетовал Борька, когда в курилке допивали остатки, глотая горькую водку и столь же горький табачный дым.- Маринка теперь докладную настрочит главному, а он нас всех повыкидывает.

- Да ничего он не сделает,- возразил Харланов.- Не выпишет же он тех, кто не здоров?

- А вы надеетесь вылечиться,- ехидно-вежливо спросил Йоже.- Боюсь, ваши надежды несбыточны. Те поганые клетки, от которых нас пытаются избавить, чрезвычайно живучи.

- Ладно вам спорить и ныть,- вставил свое слово и Саня.- Перетопчемся, я думаю.

Впрочем, не так уж свирепа была медсестра Марина, а главврач Авдеев пару раз на курсах повышения квалификации даже видел учебные фильмы о хосписах на Западе. Но наша реальность – это совсем другое. Глупости, совершаемые в наших лечебницах, заставляют усомниться в компетентности персонала. Впору вспомнить и об официальном человеколюбии, когда все радеют за народ, и никому нет нужды до отдельного человека. Кузнецов потом пытался все это объяснить главврачу, пытался втолковать ему, что раздумывать о своих болезнях мужикам вредно, что водка существует именно для таких случаев… Беседы о стрессах и психотерапевтах не удавались. Тщетно! Не в коня корм!

За нарушение режима выписали Борьку Узорова. В глубине души Саня был даже рад этому – уж очень надоели Борькины анекдоты. А тем, кто хлебнул онкологического сервиса, было понятно – отправили домой умирать, чтобы не портить статистику.

Но и пятидесяти граммов спирта его лишили.

Досталось и остальным. Йоже тоже готовился покинуть больницу и сетовал, что на курс радиотерапии ему придется ездить с другого конца города.

Позвонила жена, сказала, что заболела дочка. Оптимизма это сообщение не прибавило. Кузнецов стал больше переживать за дочку, нежели за себя. Что поделаешь? Когда болеют дети, родители готовы отболеть в тысячи раз больше, лишь бы те не болели.

Дни тянулись, от химических уколов постоянно подташнивало, а с кленов на улице опала листва. Они теперь стали мокрыми и беззащитными. Богиня памяти Мнемозина тоже не радовала приятными воспоминаниями. Она все подкидывала видения либо грустные и стыдные, либо страшные и кровавые, а вся жизнь казалась похожей на короткий рассказ.

- Скучно живем, господа,- басил по утрам Арвид Янович.- Следует что-нибудь предпринять. В конце концов, мы же еще на этом свете!

Но все можно было вытерпеть, если б не рыжая Марина. Помнится у М.А.Булгакова в «Белой гвардии» была «золотая» Елена. Старшая медсестра все больше стала казаться Сане похожей на ту литературную героиню. «Наваждение, сдвиг по фазе на старости лет,- думал Сашка.- Мало мне забот, так, похоже, влюбился, как пацан недозрелый! Из лесу вышел! Видел же женщин в своей жизни, и достаточно много! Что с этим делать?»

Он дошел до того, что чуть было, не купил цветы в ближайшем киоске, но вовремя опомнился – цветы в онкологической больнице более чем неуместны. Понимал прекрасно: у этой истории нет, и не может быть развития, но все-таки, где-то в глубине души теплилась надежда. И не было никакой светлой печали. Напротив. Приходила почти черная злоба.

Что день грядущий нам готовит? Да ничего, собственно. Разве что вместо Борьки Узорова в палату поступил новенький, примечательный тем, что он был расписной. Татуировки были на теле повсюду, а медсестры хихикали, узрев в потаенных местах нечто пикантное.

С появлением Расписного в палате, словно из небытия, возник небольшой плоский телевизор «Самсунг», электрический чайник и еще много весьма полезных в обиходе вещей. Но главное… Главное у него постоянно были коньяк и «Хванчкара» настоящие, давно исчезнувшие в обыденной российской жизни. И он не жлобствовал, а щедро делился с соседями.

Йоже теперь, рассматривая на просвет в граненом стакане рубиновое вино, не вещал о скучности бытия, а наоборот цитировал Иосифа Виссарионовича: «жить стало лучше, жить стало веселее!»

Только не Кузнецову. Как-то под действием коньячных паров он стал даже грешить по-юношески – писать лирические стихи: « Девушка, милая, кто же вы, кто же вы? Вас растревожили, вы растревожены? Стрижечка детская, встречи случайные… Барышня, кто вы? Вам имя – Отчаянье?». Наблюдательный Арвид – исследователь все же, заметил некую ущербность в поведении Сани и, прибывая в слегка пьяно-добром расположении духа, сказал в курилке:

- Александр, поверьте старому и битому жизнью литвину – это не ваша фея. Это же вампир. Она из вас все соки выжмет, те, что еще остались в вашем сбившемся с биологического ритма организме.

- А не пошли бы вы к бениной маме, Арвид Янович. Я разберусь сам как-нибудь.

- Бог в помощь,- в спину уходящему проговорил Йоже.

В середине ноября выпал первый снег, от него стало веселее, у больных прибавилось оптимизма.

Отколол шутку Расписной – его арестовали прямо в палате. Боевик, да и только! Харланова поставили под автомат в углу палаты, Йоже и Кузнецов замерли на своих койках, напоминая соляные столбы. Один Расписной внешне был абсолютно спокоен, никак не реагировал на шмон, который делали два рослых опера в его вещах. При этом они перебрасывались непонятными фразами, а на обстановку вокруг не обращали никакого внимания. Вся эта вакханалия, абсолютно неуместная в больнице, длилась почти три часа. Потом Расписного увели, правда, в сопровождении врача. Кузнецов оперативно перенес в свою тумбочку, початую бутылку «Метаксы», забытую ментами, а Харланов спросил:

- Мужики, с телевизором, что делать будем?

- Ничего. Придут и заберут, наверное,- ответил Йоже.- А нет, так в больнице останется. Медики у нас тоже не самые богатые люди.

- А он, кто был-то, Костя?- спросил Мишка.- Говорил мало, о себе вообще ничего?

- И, правда, его же Костей звали,- вспомнил Кузнецов.- Мы как-то мало пообщались. Он все больше молчал. Похоже, Миша, он законный.

- Вор что ли?

- Вроде того. У них иерархия сложная.

В эту же ночь умер Левченко. Умер так же тихо, как лежал, просто закатились глаза, похрипел пару минут и пока медсестра с дежурным врачом суетились вокруг, вкалывая камфару и пытаясь переместить его на каталку, отдал Богу душу. Из-под короткой простыни, которой его накрыли с головой, торчали желтые мозолистые ступни.

А пушистый снег за окнами не таял, и смерть Левченко мужики приняли как-то равнодушно.

Но буквально на следующий день Кузнецов поймал на себе заинтересованный взгляд Марины. Поначалу и не поверил, но, сидящий глубоко внутри, опыт ходока подсказывал, что это именно так. «Черт возьми,- думал он, лежа на своей продавленной койке, кажется, что-то вырисовывается. Не пора ли переходить в наступление по всем фронтам. Странно, рядом смерть и боль, а я, как тот вшивый, все о бане».

Жена Наташа, пришедшая на следующий день, сразу заметила изменения в его поведении, но отнесла их к его выздоровлению и обрадовалась. А Саня уже продумывал подходы к атаке, но и, наученный жизнью, планировал пути отступления.

Вечером допивали втроем коньяк, заначенный от ментов. Харланов и Йоже радовались предстоящей вскоре выписке – курс их лечения в стационаре подходил к концу, а Кузнецов всё считал варианты, не вслух, разумеется. Вслух они договаривались о встречах у Мишки Харланова, который жил за городом, строили несбыточные планы.

… Что ему уколола рыжая Марина, Саня так никогда и не узнал, но ночь была такой бурной, что он еле-еле дополз из ординаторской до своей койки в палате. Засыпая, понял, что лирика ушла, осталась физиология. Было жаль.

Вскоре все они расстались. Их выписали. Йоже и Кузнецов так и не успели выяснить, почему Иван Грозный возвел на престол Симеона Бекбулатовича.

***

 

Три собаки, не считая дворняги.

 

Так случилось, что три собаки встретились в заброшенной деревне друг с другом, но без людей. Если не вдаваться в излишние подробности, то первую, московскую сторожевую, забыли после пикника. Вторую, ханаанскую, оставили, прощаясь в слезах и рыданиях, из-за невозможности взять с собой. А третью, кавказскую овчарку, посчитали пропавшей без вести.

Но худа без добра не бывает. Собаки получили свободу. А следует заметить, что это были гордые псы. Почти волевые. После нескольких дней скитаний кобели и столкнулись в этой деревне. Для удобства дальнейшего повествования обозначим их, как Москвич, Ханаан и Кавказ.

Драка началась сразу после взаимного обнюхивания. Кавказ, утверждая свою мощь и главенство, помня о древности рода и дерзости горской крови, врезался в Москвича, пытаясь сбить его с ног и вцепиться в глотку. Флегматичный Москвич хотел было удивиться, но не успел – пришлось защищаться. И схватка могла закончиться для него печально, но выручил, выжидавший до поры, до времени Ханаан. И не от внезапно нахлынувших дружеских чувств! Отнюдь! Он от московитов всякого за свою жизнь натерпелся. Его выход на сцену был обусловлен двумя причинами. Во-первых, трезвый расчет – победит Кавказ – попадешь к нему в рабы, если жив останешься. Во-вторых, глубокие древние «идеологические» расхождения.

Вдвоем они Кавказа сделали и успокоили. Ханаан статью, конечно, уступал и Кавказу, и Москвичу, но доблести ему было не занимать. Еще в древних книгах написано: «Ханааны – народ жестковатый».

Псы расположились по кругу и стали думать, как жить дальше.

- Конечно,- сказал Ханаан,- среди моих далеких предков случались и гончие псы. Но кого загонять? Лес кругом, а кто дичь найдет? Мы, не говоря худого слова, собаки сторожевые, не охотничьи. А кушать очень хочется!

- Вах!- ответил, шумно дыша Кавказ.- Знали бы вы, какой шашлык я умею готовить из молодого барашка!

Москвич молчал, мечтая о халявной курице, уткнув грустную морду в лапы. Среди его далеких предков тоже были охотничьи собаки, но, как-то, особых навыков не оставили.

И сдохли ли б мои кобели с голоду, но есть собачий бог! Маленькая дворняга Дунька из соседней деревни, совершая ежедневный обход своих владений, наткнулась на пропащих. Поначалу и испугалась, но, не учуяв агрессии и заметив унылое выражение на собачьих физиономиях, подошла.

- Ага,- сказала дворняга.- Есть предложение. Я живу по соседству, километрах в трех отсюда. У нас есть коза, и ее нужно охранять зимой от волков. За это вас иногда будут кормить – хозяйка у меня добрая – не прогонит. А со временем я научу вас травить зверя и ловить рыбу.

Так дворняжка Дуся стала вожаком стаи.

Впрочем, бывало, и кухарки управляли государством, и собаки «прыгали на сворах». ***

 

 

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/